Вы не авторизовались

Чаепитие с призраками бесплатное чтение

Крис Вуклисевич
Чаепитие с призраками

Original title:

Du thé pour les fantômes

(Tea for Ghosts)

by Chris Vuklisevic

* * *

Тому, кто есть конец каждого предложения, сокровище, что можно отыскать в каждой трещине, и буря каждой бури в эти дни шириной с ладонь

Antes, todos os caminhos iam.
Agora todos os caminhos vêm.
A casa é acolhedora, os livros poucos.
E eu mesmo preparo o chá para os fantasmas.
Раньше все дороги вели прочь.
Теперь все дороги ведут назад.
Дом уютен, книг мало.
И я сам готовлю чай для призраков.
Марио КИНТАНА

Странночайная

Не верьте тому, что видите. Вы видите чушь.

Нет, верьте тому, на что смотрите.

И я не призываю посмотреть восьмичасовые новости или проверить, осталось ли молоко в холодильнике. Я прошу смотреть тем, что таится в глубине глаз, тем, из чего рождаются идеи, истории и любовь к скалам и ветру.

В самом деле, нельзя верить всему, что видишь.

Взять, например, хозяйку за кассой. Кто ее видит, думает: ведьма. Что ж, здесь я с вами соглашусь: трудно быть более похожей на ведьму. Еще бы красное яблоко сюда – и можно подумать, что угодил в сказку про Белоснежку. Но на самом деле, когда узнаёшь эту женщину ближе, оказывается, что она не так уж плоха… В сущности, это самый приятный человек в Ницце. Впрочем, я стараюсь не говорить об этом слишком громко: если она услышит, выгонит меня из чайной.

Так что да, стулья кажутся пустыми. Но присмотритесь повнимательнее.

Неужели вы думаете, что чайники поднимаются и опускаются сами? А чай исчезает из чашек сам собой, за счет испарения? Да ладно. Давайте серьезно.

Конечно же это призраки. Призраки Ниццы наливают себе чай и пьют.

Теперь вы понимаете, почему хозяйка посадила вас со мной: ее чайная никогда не пустует. Живые занимают места, покинутые мертвыми. Таково правило.

Но давайте начистоту. Что заставило вас приехать в Ниццу в это время года? Неудивительно, что вы промокли до нитки. Право слово, с вас течет, как с сэндвича пан-банья. Наверняка в вашем путеводителе не указано, что во время Каннского фестиваля всегда льет как из ведра. Тем, кто приезжает на курорт, это, конечно, не по вкусу. Если бы автор вашей книжицы спросил меня, ему пришлось бы написать, что небо здесь ревнует людей, которые смотрят на него реже, чем на ковровую дорожку. Именно поэтому каждый год оно устраивает нам выволочку.

Каждый имеет то небо, которого заслуживает, как же иначе.

Что ж, по крайней мере, вы пришли в правильное место. Дождливые дни в Ницце лучше проводить здесь, чем где-либо еще, – это я вам точно говорю. Во всяком случае, я чувствую себя как пирог, который подрумянивается в духовке. Кресло с мягкой спинкой, безмятежные призраки вокруг, капли стучат по стеклу, стопки чайников, водруженных друг на друга, а с той стороны, если протереть запотевшее окно, изволите видеть – улица Кур-Салея. Бьющееся сердце Старой Ниццы. Сейчас оно мокрое насквозь, но все равно прекрасное. А представьте его в хорошую погоду, когда под полосатыми зонтиками продают цветы. Надеюсь, вам выпадет хотя бы один солнечный день, чтобы вы смогли почувствовать горечь георгинов и зеленое благоухание прудов.

Не знаете, что выбрать? Лично я рекомендую странночай из долины Маски, но здесь все чаи превосходны – они ведь местные. Например, чай из долины Чудес, что в двух часах пути отсюда. Как так – никогда о ней не слышали? Дайте сюда свой путеводитель. Посмотрим. Что-что? «Неизбитые тропы: опытный проводник по потаенным уголкам»? Смешно. Никуда вас этот проводник не приведет, если хотите знать мое мнение. Таких проводников пучок за пятачок.

Жаль вас, правда. Стоило мне увидеть, как вы входите – на спине рюкзак, на рюкзаке фляга, – как стало ясно: вот человек, который любит секреты. Настоящие. Не те, которые печатают в рубрике «Знаете ли вы», чтобы отдыхающие просвещались, загорая. Нет, по вам видно, что вы предпочли бы отправиться на поиски настоящей тайны, а не гоняться за ребенком в нарукавниках по раскаленной гальке.

Если ищете необычное, могу вам кое-что предложить. Как насчет того, чтобы посетить подлинные останки проклятой деревни? Эта тайна автору вашего путеводителя и не снилась, настолько она таинственна.

Но учтите: лишь немногие из живых знают об этой экскурсии. Я, те, кто прочел мой отчет в архивах, и ведьма за стойкой. Не так уж много. И не болтайте об этом, ладно? Не хотелось бы через три месяца подняться туда и обнаружить магазинчик, где продаются брелоки с надписью: «Я люблю Бегума».

Хорошо.

Итак, чтобы туда попасть, придется забраться в глушь. Не волнуйтесь, вы сможете посмотреть Ниццу позже. Она стоит на этом месте уже две тысячи лет и никуда не денется. Успеете подняться на Замковую гору, пройтись по Английской набережной, съесть в кафе «Феноккио» мороженое с джандуйей^[1], пирог с мангольдом^[2] и любую другую ерунду, которую вам захочется. Но сначала отправляйтесь в глушь.

Если вам удастся преодолеть пробки и съехать с автострады, сохранив голову на плечах, сперва возблагодарите небеса, а затем проезжайте по мосту через Везюби. Не заметить мост невозможно – словно великанша сбросила корсаж с красными шнурками. После моста поднимайтесь в горы. Двигайтесь вдоль Везюби, петляющей по ущелью.

Сначала тропа будет красивой, широкой и спокойной.

Наслаждайтесь.

Вскоре уровень реки понижается, а ущелье сужается. Поток несется по дну пропасти, усыпанному ржавыми остовами и стволами деревьев, расщепленных бурей. Лишь тонкие сетки удерживают камни, которые грозят сорваться со стен ущелья.

Кастаньер. Ютель. Ле-Коломбье. Лантоск.

Дальше начинаются селения, названий которых на побережье не знают. Но разумеется, их помним мы в архивах – и мажордом-картограф, которому ведомы каждый тупик, каждое урочище, шаг ежей, бегущих по траве, и даже треск скорлупок, раскалываемых птенцами.

Ла-Боллен-Везюби. Гордолон.

Рокбийер.

Почти сто лет окна в зданиях Рокбийер-Вьё заложены камнями, а по стенам змеятся трещины шире моей ладони. Брошенные деревни встречаются по всей долине, потому что гора иногда встряхивается, словно пробудившись от дурного сна, и Везюби, чтобы ее утешить, поглощает местечко-другое.

Например, жители Рокка-Спарвьера веками страдали от чумы, саранчи и подземных толчков; в конце концов они ушли. Кажется, там бродит призрак королевы Джованны, графини Прованской, которая убила мужа и съела рагу из собственных детей.

Не могу это подтвердить, мне не доводилось там бывать.

Землетрясение не обошло стороной и Турнефор. Это было сто пятьдесят лет назад. Сегодня там остались лишь руины замка, поросшие смолевкой и дикой лавандой.

Рокбийер – другое дело. Люди там жили упрямые, цеплялись за свое место крепче клещей. Им, как и остальным, досталось от оползней и наводнений, но они не сдавались. Шесть раз перебирались на новое место и отстраивали деревню. Шесть раз поднимались и спускались по склонам долины, устраиваясь то на одной стороне ущелья, то на другой. Старое название Рокабьера превратилось в Рокбийер; одни умирали, другие рождались; река гнала их прочь – и люди отходили еще немного.

Может быть, они думают: со временем Везюби поймет, что от нас не избавиться, что мы еще упорнее, чем она, и перестанет на нас обрушиваться. Мы ее измотаем. Может быть. На самом деле на каком-то подсознательном уровне они всегда готовы собрать вещи. Краем уха рокбийерцы постоянно слушают, не раздастся ли грохот со дна ущелья.

Но я веду вас не туда. Поднимайтесь выше, в самую потаенную деревню-призрак той местности – Бегума.

На выходе из Рокбийер-Вьё заверните за скалу. Увидите засохший букет и тусклую фотографию ребенка – и то и другое выцвело на солнце. Такое напоминание заставляет лихачей снизить скорость вернее, чем радар.

По мере подъема дорога сужается еще больше. Теперь это всего лишь колея. Длинная, ухабистая, расхолаживающая даже любопытных, не говоря уж о тех, в ком любопытства недостаточно. В конце, в самом конце, когда колея исчезнет, нужно оставить машину и идти по тропинке для мулов. Вы окажетесь в долине Чудес.

Но подождите, не спешите радоваться.

Чудесами здесь называют вещи не столько очаровательные, сколько странные. Ощущение, что кто-то идет позади. Рябь на озере Дрожи, которая появляется, даже когда ветра нет. Грозу среди ясного неба, которая разражается, когда вы проходите долиной Маски. Спираль, вырезанную на перевале Коль-дю-Дьябль, которая старше этого мира и всех предшествующих миров и завораживает настолько, что немудрено забыть дорогу назад.

Поднимитесь на гору Мон-Бего. Пересеките засушливые склоны и дремучие леса. Если вас бросит в дрожь, это нормально. В тени горы растут лиственницы, а камни холодны.

После двух часов пути вы наконец увидите руины деревушки, которые отражаются в черном озере. Это Бегума. Заброшенная после странных событий, произошедших почти семьдесят лет назад, в ночь с 15 на 16 августа 1956 года.

Эпицентр тайны находится прямо над деревней, под каменными развалинами старой овчарни. Среди полуобрушившихся стен растет чабрец.

Когда-то здесь родились две сестры, которые охотились за призраками.

Чудовища

1940 год. Лето притворяется зимой.

Кармин, жена пастуха, должна была родить еще месяц назад. В тот день умер ее муж. Ни с того ни с сего. Сидел за ужином и вдруг упал лицом на стол. Должно быть, два существа, растущие внутри Кармин, почувствовали это, потому что с тех пор они отказываются выходить наружу, а живот матери не перестает увеличиваться. Она уже не может встать, чтобы не накрениться вперед под тяжестью двух паразитов.

Нерожденные дети постоянно дерутся друг с другом.

Она не хотела близнецов, не хотела двойню. Один ребенок, только один, неважно, девочка или мальчик. Этого достаточно. Незачем даже думать о том, кто выйдет из ее чрева вторым. Она вовсе не мечтает о втором ребенке, одна мысль о нем приводит ее в ярость.

Если повезет, один из близнецов убьет другого еще до рождения.

Толчки начались уже на третьей неделе; слишком рано, по мнению повитухи Мирей. Раз в месяц та карабкалась к овчарне, расположенной высоко над деревней, и каждый раз уходила оттуда все более бледной. Внутри Кармин точно дикие кошки сцепились.

Когда срок пришел, повитуха надавила будущей матери на живот и напоила настоем трав, облегчающих роды. Тщетно. Мирей пообещала себе, что ноги ее больше не будет в доме этого отребья. От такой войны в кишках добра не жди. Ой не жди.

Если бы она знала, что через два часа после ее ухода отец детей испустит дух – вдобавок ко всему, – попросила бы приходского священника из Бельведера изгнать дьявола из овчарни.

Итак, уже десять месяцев Кармин просыпается по ночам оттого, что дети внутри у нее царапаются и обмениваются пощечинами. А недавно к этому добавились кошмары, не иначе как навеянные трупом пастуха, что лежит за дверью, завернутый в простыню. С ее-то животом Кармин едва сил хватило его хотя бы за порог вытащить.

Теперь она то и дело видит, как муж разжигает огонь, сметает пепел и обтирает ей лоб. Кармин мечется в лихорадке и не может решить, пугают ее эти видения или успокаивают.

Деревеньку накрывает пелена. Дальше трех метров ни зги не видно. Повитуху мучит совесть. Уж она-то знает, что в такой день, когда туман окутал все вокруг, на свет появляются демоны. Но что ж теперь, бросать девицу рожать в одиночестве? Тем более что в тени Мон-Бего холодно даже в разгар лета.

Кармин уже воет, когда Мирей переступает через смердящую простыню. Что под ней, она и знать не хочет. Крики успокаивают повитуху. Она в своей стихии. Кипятится вода, настаиваются травы, Кармин стоит на четвереньках. Необъятный живот растекся по матрасу.

Повитуха не успевает сказать «Тужься!», как между бедер матери появляется головка ребенка – и оп! – в мгновение ока тельце выскальзывает наружу, словно кусок мыла, и падает в руки Мирей.

Та ошеломленно молчит четыре секунды. Две из них она удивляется такой быстроте, неслыханной для нерожавшей женщины, а еще две размышляет, нормально ли, что ребенок такой… нормальный. Ни рогов, ни козлиного хвоста, ни змеиного языка. Потом повитуха встряхивается, кладет малышку – да, это девочка – перед матерью, накрывает новорожденную мягкой овчиной и возвращается к своей работе.

Первый ребенок должен был проложить путь второму. Но Кармин тужится, тужится, а второй все не выходит. Она шепчет себе под нос всякую всячину: то подбадривает себя, то ругается, то вовсе бредит. Повитуха засовывает руку в ее лоно, разыскивая упрямца… и, вскрикнув, выдергивает. На указательном пальце виден глубокий след от укуса.

Мирей – добрая женщина, но всему есть предел. С нее довольно. Она уже собирается уходить, когда Кармин издает вопль, который разносится по окрестностям, точно раскат грома. На следующий день будут говорить, что его слышали по всей долине.

Повитуха вздыхает, уже держась за ручку двери.

Она силой вливает в рот роженице настой лавра. Вытирает ей пот со лба. Говорит с ней то мягко, то грубо, подстраиваясь под схватки, требует дышать. Кармин цепляется за ее руку так, будто висит над пропастью. Бедняжка.

За стеной истошно блеют овцы.

Через час Мирей не выдерживает. Она садится на стул, слушая слабые стоны Кармин. Не вспарывать же матери живот, чтобы спасти злосчастного ребенка? У них ведь даже отца теперь нет, упокой Господь его душу, некому будет растить. Впрочем… Она может приготовить другой настой, из чабреца и зимолюбки. «Да, – думает Мирей, – так лучше всего. Первая девочка выглядит здоровой, матери хватит с ней хлопот. Тем хуже для второй. Ей придется уйти».

Но как только повитуха отворачивается, чтобы найти травы, вызывающие выкидыш, между ног Кармин появляется вторая головка.

Малышка осматривается. И убедившись, что ее никто не видит, вылезает из кокона плоти, переползает к изголовью кровати, проскальзывает под овчину и выпихивает старшую сестру. Та с криком падает на пол.

Повитуха оборачивается. Некоторое время молчит, потом пожимает плечами. Ее уже ничем не удивить. Она берет на руки новорожденную, которая выбралась наружу не иначе как чудом. Снова девочка, в точности похожая на первую. До странности похожая.

Повитуха кладет их рядом, чтобы сравнить. На самом деле, не так уж они похожи. У той, которую она только что подняла с пола, серые глаза и бледная кожа; у второй, которая уже устроилась под овчиной, волосы темные. Она сосет грудь матери, сомлевшей от изнеможения. Но вдруг Кармин вскидывается и кричит:

– Ай! Она меня укусила!

Мирей узнаёт во рту паршивки резец, который впился ей в палец. Она хватает чудовище и держит его на вытянутых руках, а оно барахтается и воет, показывая зуб.

Но кроме этого внезапного резца и необъяснимой перемены мест, в младшей нет ничего необычного. Розовая, полная жизни, беззащитная.

Повитуха качает головой. Надо перерезать пуповину, поскорее спуститься в деревню и никогда больше сюда не возвращаться. Здесь творятся вещи, которые ей не по уму, а она любит все простое. Мирей скармливает плаценту овцам.

Затем омывает детей, пеленает и кладет к груди. Старшая уже умеет нежно сосать; младшая, которая пыталась занять ее место, яростно пробивается к соску.

– Кармин, как соберешься с силами, спускайся в деревню. Ты не справишься одна с двумя грудничками и стадом.

Собираясь перешагнуть через вонючую кучу за дверью, Мирей кое-что вспоминает и спрашивает:

– Как ты их назовешь? Это для муниципального реестра.

Кармин снова вскидывается: вторая дочь опять ее укусила. Мать отталкивает малышку и отвечает:

– Эту – Агония. – Потом гладит вторую по головке. – А мою красавицу – Фелисите.

Повитуха молча кивает. Но когда она придет к мэру, чтобы записать имена новорожденных в большую тетрадь с кремовой бумагой, то скажет себе, что жизнь этого ребенка и так началась незавидно, незачем взваливать на девочку дополнительное бремя. Именно поэтому она поиграет с буквами и напишет под именем Фелисите:

Эгония

Дети выросли, овцы умерли. Кармин едва это заметила. Ей хватало забот с двумя дочерьми-чудовищами.

Фелисите раскладывала игрушки по порядку, раскрашивала рисунки, не выходя за контуры, лепетала сама себе, указывая в пустоту, и гладила невидимых зверушек. Славная, решила мать, но не от мира сего – чуточку безумица, чуточку фея.

Что до Агонии… Кармин сберегла одну овцу, чтобы выкормить ребенка. Иначе зуб девочки рвал бы ее грудь. Младшая сосала жадно и росла вдвое быстрее сестры.

На лугу за домом, где Кармин сушила ее пеленки, по ночам прорастали несуществующие растения. Цветы, которые внушали страх горе Мон-Бего: гигантские, слишком буйные, чтобы быть приличными, они захватывали землю и опутывали корнями расколотую старую скамейку. Их пестики, синие с искрой, колыхались, как водоросли, между челюстями цвета синяка и нефти. Когда мимо пролетал воробей, челюсти клацали, смыкаясь, и воробей не успевал даже чирикнуть. Потом они раскрывались вновь – и свистели по-птичьи.

Вскоре чудовищные цветы заполонили луг за овчарней, а в окрестностях не осталось ни одной птицы.

Однако этот причудливый цветник не шел ни в какое сравнение с тем, что вырывалось изо рта девочки. Стоило Агонии залепетать или раскашляться, и остальным приходилось прятаться: она выплевывала бабочек. Казалось бы, ну что бабочки? Бабочки красивые, с цветными крылышками. Но насекомые, слетавшие с губ Агонии, были плотью от плоти Агонии. Ничем иным. Там, куда они садились, зеленый лес засыхал, волосы седели, а на лицах появлялись морщины.

Чтобы защитить себя, свой дом и старшую дочь, мать завязывала младшей рот.

Вскоре после родов Кармин купила овальное зеркальце в серебряной раме, подрамник с натянутым холстом, мольберт, две кисти и коробку с красками. Обиходив оставшихся овец и детей, она вставала посреди хижины, глядясь в зеркало. Позже Фелисите рассказывала, что мать как будто искала что-то, невидимое в реальности и доступное лишь в отражении. Внимательно рассматривая себя, она вырисовывала на холсте очертания собственного лица, пружины локонов, запятые ресниц. Портрет казался заглубленным в холст и будто освещенным изнутри. Через несколько месяцев он словно ожил. Нарисованные глаза провожали взглядом всех, кто проходил мимо. Когда у Кармин спрашивали, почему она продолжает работать над картиной, которая давно закончена, та всякий раз отвечала, что портрет еще не совсем на нее похож. Что она должна его приукрасить. Неизменными оставались только глаза в центре – золотые, подвижные, приметливые. Остальное обрастало все новыми нюансами, тенями и деталями рельефа.

Близняшки выросли. Дочери пастуха научились заботиться о себе раньше, чем другие дети. Уже в пять лет они доили овец и вместе ходили в деревню за яйцами для омлета. И хорошо, потому что четыре раза в год Кармин уезжала примерно на две недели. Потом возвращалась в мокрой одежде, но менее уставшая, чем до отъезда. И объясняла Фелисите, что ездила к морю за фруктами из далекого мира – грейпфрутами, гранатами – и за сокровищами.

После одной такой поездки Фелисите получила свой первый чайный сервиз. Там был жемчужно-белый заварочный чайничек, размером не больше детского кулачка, с синими узорами и золотой каемкой, три такие же чашки с блюдцами, молочник и сахарница. Сквозь тонкий фарфор в грозовые ночи можно было разглядеть вспышки молний.

Предупреждение

Я вам все это объясняю, но, в сущности, не так уж много об этом знаю.

Передаю все так, как сообщили мне. Или так, как помню, потому что Фелисите рассказывала мне об этом два десятилетия назад, когда после описанных событий прошло уже лет двадцать. Был 2003 год, и я искал беженцев с Мон-Бего, чтобы выслушать их историю.

Издавна ходили слухи, что в овчарне живут призраки. Что из-за этого опустела расположенная ниже деревня. Что местные жители забрали своих ослов и детей и ушли, чтобы не возвращаться. На самом деле никто не знал, что там произошло. Именно поэтому меня и отправили на поиски. Со временем до меня дошло, что я не первый сотрудник архива, которому дают это самоубийственное задание. Увидев, что мне досталось в наследство дело деревни Бегума, коллеги сочувственно хлопали меня по плечу.

Я искал бывших обитателей долины Чудес.

Нашлись несколько человек, разбросанных по окрестностям. Я спросил, что случилось на склонах Мон-Бего, и на лицах у всех троих появилось одно и то же выражение. Это выражение говорило: мы расскажем тебе о чем угодно – о волке, который съел трех наших ягнят, о сгоревшем урожае, о том убожестве, которое построили рядом и которое теперь закрывает вид на море, даже откроем рецепт супа писту, но об этом… нет, об этом мы не расскажем.

Потом я спросил, есть ли в овчарне привидения, – просто чтобы проверить слухи. В ответ каждый из троих – каждый! – грустно рассмеялся над самим собой и пробормотал, опустив голову:

– Конечно есть… Если бы не они, мы бы остались. Все знают: пастухи умеют колдовать и заклинать бурю. Если кто и должен был стать призраком, так это муж Кармин. Но нет, все пошло наперекосяк как раз после его смерти. Когда он ушел и овчарню заполонили маски.

Сперва я подумал, что речь о ведьмах, потому что там, наверху, масками называют именно их. Лишь много позже я понял, что бегумцы хотели сказать.

Я чувствовал, что лучше не лезть к ним с расспросами, но у меня было задание. И я стал интересоваться подробностями. Стал настаивать.

На это они отреагировали по-разному. Видите белый шрам у меня под бровью? Мельница для перца. Ее швырнул один из стариков, с которыми я говорил. Другой просто смотрел мне прямо в глаза, пока не вынудил уйти, неловко попрощавшись.

Третья все-таки ответила:

– Дочка Кармин. Младшая. У меня не хватило духу позволить ей умереть при рождении. Право слово, может, так было бы лучше.

Впрочем, как позже призналась мне Мирей, дело обстояло не совсем так. Как я вам уже говорил, если бы Агония не родилась добровольно, повитуха без колебаний исторгла бы ее из чрева матери.

– Эгония исчезла в ту ночь. Ночь, когда мы бежали из Бегума. Не знаю, где ее найти. Ее сестра, говорят, открыла в Ницце специализированное детективное агентство. Понятия не имею, что это значит, но вряд ли по эту сторону Вара таких штук много.

Вот так я узнал историю Фелисите.

Дождь льет не переставая. Даже чайки попрятались. Похоже, куковать нам здесь весь день.

Что ж, если хотите скоротать время, пока мы пьем чай, могу повторить рассказ Фелисите, чтобы вы знали, как была покинута Бегума.

Могу припомнить все, что мне удалось выяснить о ней и ее сестре, а более всего – о ее матери, об их деревне с привидениями и о том лете, когда из деревни сбежали все жители. Я не собираюсь обманывать, не собираюсь лгать. Я расскажу вам всю правду, которую узнал от тех, кто это пережил. А поскольку я буду говорить только правду, в ней, пожалуй, будет не так уж много реального.

Теперь вы предупреждены.

У проводницы призраков

Вы наверняка проходили мимо двери в контору Фелисите. Она за углом от чайной, на типичной улочке Ниццы, неотличимой от своих соседок. Если прислушаться, то во время сиесты можно услышать вдалеке шум порта и рокот прибоя.

В день, когда я нахожу эту дверь, идет такой сильный дождь, что весь город грохочет, как гигантский барабан. Как сегодня. На шпилях клочьями висят облака, не видно даже часов над черепичными крышами. Булыжные мостовые покрыты прозрачным сиропом. Из водосточных труб хлещут потоки; торговцы сбежали с рынка, оставив позади потемневшие мимозы и кусочки рыбы, к которым слетаются чайки. Вода струится по дверям часовен и магазинчиков, капает с ручек, молотков и звонков.

Но на двери, сокрытой в этой улочке, дождю не за что зацепиться. Ни ручки, ни молотка или кольца. Ни замка. Только знак на стене подрагивает под порывами ветра. Выцветший, искривленный, он похож на вывеску парикмахера. Или на буханку у входа в пекарню.

Это мертвая голова.

Череп в цилиндре, к пустой глазнице приложена лупа. А внизу написано так мелко, что приходится щуриться:

ДЕТЕКТИВ, СПЕЦИАЛИЗИРУЮЩИЙСЯ НА РОЗЫСКЕ ПРИЗРАКОВ, ПОТЕРЯННЫХ ДУШ И БЛУЖДАЮЩИХ ДУХОВ
Входите без стука

Этот вход – для привидений.

Для нас с вами есть другая дверь. Нужно пройти вдоль стены здания, мимо окна, у которого мы сидим, и направиться к главному входу во дворец Каис-де-Пьерла.

С порога открывается вид на всю Кур-Салея. Ржаво-песочные фасады, ставни цвета бурного моря, шафрановая часовня часовня Братства Черных Кающихся Грешников, пальмы, которым здесь не место, но которые нравятся туристам, а за спиной – окутанный тишиной старый дворец в отслаивающейся краске. Память об очень богатых людях, которые очень быстро вымерли, оставив после себя только этот огромный увядший лютик.

Жители Ниццы и художники покинули дворец, а Фелисите там поселилась. Или наоборот, поди разберись. Она искала место, которое было бы выше толпы.

Дверь со стороны Кур-Салея оснащена как полагается: молоток, замок, звонок. Однако, войдя, нужно подняться на четвертый этаж, а лифт работает через день. Порой его решетчатые металлические двери заклинивает или перестают работать кнопки, и приходится лезть по лестнице, которая чем выше, тем уже.

Честно говоря, если вы можете воспользоваться лифтом, не пренебрегайте им. Хотя бы не вспотеете, взбираясь наверх. Там больше нет Фелисите, которая объяснила бы, что от вас плохо пахнет, но сделайте это из уважения к ней. Она не любила, когда к ней входили потные люди. После их прихода она уже не могла наслаждаться чаем. В доме Фелисите всегда дымился чай, независимо от того, пила она его или готовила.

Заваривая напиток, она следовала ритуалу, делаясь похожей на балерину в музыкальной шкатулке.

Сперва наполняла чайник для кипячения. Затем, дождавшись, пока забурлит вода, выбирала один из десятков чайников, выстроившихся вдоль стен, по комодам и на подоконниках. Чайники были всевозможных форм: тыква с ручкой из овощей, дама в пышных юбках, рояль, крытая соломой хижина, лебедь. Круглые, овальные, грушевидные, медные, керамические, чугунные, фарфоровые, глиняные, вытянутые и куцые, белые, расписные, позолоченные… Словом, вы поняли: чайников у нее водилось великое множество. Следом Фелисите доставала чашки. Тут она была гораздо менее привередлива: брала первые подвернувшиеся и ставила на блюдца, которые с ними не сочетались.

Но конечно, не для призраков.

Сервиз для них умещался в чемоданчик размером со словарь. Когда Фелисите его открывала, было видно, что отделка внутри имеет цвет бьющегося сердца. Чашки, блюдца, ложки дремали в своих бархатных гнездах. Она вынимала один прибор за другим, как хрупкие яйца, и ворсистая ткань тихо шелестела. На фарфоре синими линиями были нарисованы драконы и водяные лилии.

Довольно старомодно даже для самой дряхлой из ваших двоюродных бабушек и достаточно возвышенно, чтобы заставить вас уважительно замолчать.

Фелисите бросала в заварочный чайник несколько бутонов странночая, и они звонко стукались о дно. Когда чайник с кипятком затягивал нужную ноту, она снимала его с огня. Наблюдала, как листья распускаются, расправляются в горячей воде, окутывая поднос полупрозрачным паром.

Затем уносила поднос в чайную и ставила так, чтобы посетитель мог сесть лицом к окнам. Летом, когда внизу было так жарко, что плавился асфальт, она больше всего любила сидеть в прохладе наверху своей башни, как чайка в гнезде, с видом на море, и пить чай. Тайком доставала из ящика пакет, в котором между флуоресцентными картинками, напечатанными на целлофане, угадывались очертания ожерелий из конфет. Откусывала розовые и белые бусины, похожие на маленькие кубики льда, и откладывала голубые.

А если на улице шел дождь, настоящий ниццкий дождь, ей дышалось еще легче.

Здешний дождь не накрапывает. Он не для вида. Дождь избавляет Ниццу от отдыхающих, от гудков, от машин, припаркованных в три ряда, от глубокой синевы моря в погожие дни, он очищает город, смывая аляповатые наслоения открыточных красок и возвращая серый цвет чистого холста.

Фелисите всегда носила угольно-черную шляпу, шейный платок, блестящий, как отточенное лезвие, блузку цвета града, брюки с оттенком гудрона, сапоги на стальных каблуках и плащ из аспидно-черной шерсти. Ее тень летела по тротуарам, как грозовая туча.

А если спросить, не хочет ли она надеть лиловый джемпер или подкрасить губы, она улыбалась так, что спрашивающему начинали сниться кошмары про морозилку.

Серый был очень к лицу Фелисите. Чтобы оценить его – и ее – оттенки, нужен незаурядный ум. Потому что Фелисите не была славной и не была не от мира сего, как решила ее мать. Она была грозной.

Второе предупреждение

Прежде чем продолжить, хочу сообщить вам две вещи о призраках.

Во-первых, вы, возможно, слышали в ночных передачах на странных телеканалах, что призраки бродят в определенных местах, к которым прикованы. Что после смерти они привязаны к месту, которое было значимо для них при жизни.

Не представляю, откуда репортеры этих каналов черпают информацию, но они абсолютно правы.

Призраки прячутся именно здесь, в этом слепом пятне памяти. В минутах своего стыда, своей вины, своего томительного сожаления. В своих правдах, скрытых под масками. Фелисите сделала это своей работой – улавливать раскаяние живых, чтобы дать призраку уйти на покой.

Во-вторых, призраком становится не каждый. Для этого нужно, чтобы смерть-грубиянка прервала вас на полуслове. Если хотите уйти с концами, а не блуждать в отчаянии вечно, оставьте кому-нибудь – желательно тому, кто любит вас настолько, чтобы выложить кругленькую сумму, – телефон одного из коллег Фелисите. Потому что проводник призраков должен договорить фразу, посреди которой вы замолкнете. Произнести ее вслух и так, чтобы она дошла до человека, которому предназначалась.

Предупреждаю по-дружески. По крайней мере, теперь вы знаете, что умирать надо молча.

Мраморный лес

Анжель-Виктуар, например, и не думала молчать. Графиня, которая некогда жила здесь, уже два века говорит не переставая. Фелисите слушает ее, не вникая, поскольку та целыми днями только болтает и жалуется. Жалуется на скуку, на чай, который на ее вкус заварен недостаточно крепко, на скучную педантичность Фелисите, на то, что Фелисите все еще занята уборкой, вместо того чтобы прийти поболтать, на то, что Фелисите в десятый раз наводит порядок в квартире, на то, что Фелисите сует руку ей в живот, поправляя подушку на канапе. Когда графиня спрашивает, зачем так усердно полировать мебель, которая и без того блестит, проводница отвечает:

– Не люблю, когда видят мой беспорядок. Вдобавок скоро придет клиент.

– Вот как! И кто же это, позвольте узнать?

– Председатель регионального совета.

– Регионального совета! Значит, он из Марселя… Бедные мы, бедные.

Идет лето 1986 года. Фелисите сорок шесть лет, у нее алые волосы. Карминное каре венчает удлиненный серый силуэт, напоминая погасшую спичку.

Она поправляет чайники, дремлющие на этажерках, складывает стопками раскиданные повсюду чашки и книги, еще раз протирает стол, собирается закрыть дверь спальни, берет с прикроватного столика овальное зеркало, чтобы проверить, ровно ли сидит шляпа и не помялся ли костюм.

– О да, моя дорогая, вы, как всегда, безупречны. Теперь послушайте меня: я бывала в Марселе. Там вонь на улицах и страшный ветер. Ваш клиент привезет сюда холеру. Я запрещаю вам открывать ему дверь.

– Поздно, он уже здесь. Замолчите.

Внизу, на Кур-Салея, народный избранник выходит из своего седана. Задирает голову, рассматривая дворец, о котором привык думать, что там никого нет. Никто не хочет иметь в соседях женщину, которая разговаривает с призраками. Впрочем, поймите меня правильно. Жители Ниццы не то чтобы боятся домов с привидениями – они вообще ничего не боятся, – просто у них хватает здравого смысла держаться от таких мест подальше, вот и все.

Мужчина замечает за шторами на четвертом этаже сыщицу, которая его поджидает, и входит в здание.

Когда лифт поднимается на площадку, Фелисите видит на журнальном столике нитки с голубыми бусинами – все, что осталось от разноцветных ожерелий, которые она перебирала десять минут назад. Сыщица забрасывает обкусанные резинки под канапе и с достоинством усаживается в свое кожаное кресло.

По-видимому, кто-то вручил председателю меморандум с нужной информацией: он появляется без шума, разувается, проходит по квартире и садится на деревянный стул. Перед ним стоят чашка и чайник для кипятка и лежат небольшие кучки коричневых листьев. Фелисите не встает, чтобы поприветствовать его.

В прошлом месяце у клиента умерла мать. В ее вещах он нашел свидетельства жизни, о которой не знал. Тайная жизнь с первой семьей, до него и его отца, целое прошлое, о котором сын и не подозревал, скрытое за маской покорной и заботливой матери. Он ищет ответов и объяснений. Как можно догадаться, детективы, которые занимаются розыском живых, не смогли ему помочь.

Фелисите наблюдает за этим человеком, которого газеты прозвали «акулой побережья», и не может понять, почему его все боятся. Здесь, в ее чайной, сидя под чайниками, которые смотрят на него пренебрежительно, в носках с дыркой на правом мизинце, он кажется ей похожим на ребенка, заблудившегося в супермаркете.

– Предоплата?

Председатель совета достает из кармана сложенный чек и кладет перед собой. Фелисите не проверяет сумму:

– У вас есть вопросы. Я слушаю.

Мужчина прочищает горло и ерзает на стуле.

– Вы… охотница за привидениями?

– Охотница! Вот еще! Я что, фазан?!

Анжель-Виктуар на канапе задыхается от возмущения.

– Людям, и живым и мертвым, редко нравится, когда их сравнивают с дичью, – подтверждает Фелисите. – Нет, я детектив, специализирующийся на призраках, и проводница призраков. Я нахожу их и, если они того пожелают, провожу к более… окончательной смерти.

Гость косится влево, машет руками, кашляет.

Фелисите обводит взглядом разложенные на столе чаи. Все они способны вытянуть у этого человека правду, которую он знает, не подозревая об этом, но каждый действует по-своему. Эти странночаи, пахнущие мхом и ветром, собирает чаеслов в долине странных вещей и поставляет Фелисите по коробке из каждого места: чай с берегов озера Мильфон, водоросли из озера Фенестр, чай с перевала Коль-дю-Дьябль, из долины Маски, с перевалов Коль-де-ла-Куйоль, Тет-де-ла-Лав… и, конечно, чай из долины Чудес. Тот, что растет в укромном уголке на Мон-Бего и заставляет мертвых говорить.

Фелисите точно знает, что подать «акуле». Озеро Дрожи. Она включает чайник – и вода начинает потрескивать. Фелисите поворачивается к стене, где ждут десятки ее чайников, и дважды хлопает в ладоши.

Ничего не происходит.

Фелисите улыбается клиенту и хлопает опять. Громче. Чайники не двигаются. Председатель оглядывается, но никого не видит. Задумывается, не ему ли она аплодирует.

Чайники Фелисите всегда были такими. Непослушные, как подростки. Она не знает, почему у нее нет власти над собственным стадом, но каждый раз огорчается. Сыщица встает, берет один из чайников, выполненный в виде средневековой крепости – винтовая башенка вместо носика, подъемный мост вместо ручки, – и ставит на стол. Выбирает блюдце, на котором лежат чайные листья с озера Дрожи, вдыхает их аромат и высыпает их в чайник.

Не глядя спрашивает у председателя, который пытается левой ногой прикрыть дыру в носке на правой:

– Вам объяснили, как я работаю?

– Мне сказали только, что мы поговорим.

– Вы выпьете, и мы поговорим. Вернее, говорить будете вы.

– Я уже передал вам все документы…

– Тихо. Замолчите.

Клиент поднимает брови, хочет ответить, что в Марселе с ним так не обращаются, что по ту сторону Вара наверняка найдутся свои проводники призраков, но сдерживается. Что-то в позе Фелисите, которая прислушивается к чайнику, не дает ему нарушить молчание. Можно подумать, от бульканья воды зависит будущее мира.

Вдруг она встает и наливает воду в заварочный чайник. Кипяток шипит, поднимается пар. Пока листья распускаются под действием жара, Фелисите закрывает глаза, мысленно считает до ста шестидесяти пяти и наконец наполняет чашку золотистой, лениво колышущейся жидкостью.

– Можно мне немного сахару?

Проводница делает вид, что не услышала.

Если напиток кажется председателю горьким или безвкусным, то он ничем этого не выдает. Фелисите складывает руки на груди и опускается в кресло. Теперь начинается настоящая работа.

– Расскажите мне всё.

– Всё?

– Начните с образа, который представляется вам в первую очередь, когда вы думаете о матери.

Чай с озера Дрожи уже успокаивает его. Он дышит ровнее и не сводит глаз с донышка чашки. Через несколько секунд сами собой приходят слова:

– Это была женщина сдержанная. Она казалась мне счастливой.

– Пейте, пока чай не остыл.

Он пьет. С каждым глотком мужчина все глубже погружается в себя, и мало-помалу незначительные воспоминания, которые на самом деле интересуют Фелисите, поднимаются, как пузырьки, на поверхность его памяти. Самые банальные моменты возвращаются к нему во всей своей остроте и точности. Вот какао-порошок падает с ложки в горячее молоко. Вот первого ноября он сидит перед телевизором вдвоем с отцом. Бежевая коробка, в которой он носил полдник. Ткань тапочек, которые приходилось надевать, чтобы подняться наверх. Запах полированных перил на лестнице. Шершавые обои в коридоре под его ладонями. Покрасневшие глаза матери 31 октября. Бахрома на потолочном светильнике в спальне родителей. Букет сухоцветов на прикроватном столике, букет сухоцветов, который становился все меньше и меньше, с каждым годом все более облезлый, букет, от которого, когда ему исполнилось тринадцать, остался всего один цветок. Пустая ваза 1 ноября, когда ему было пятнадцать. И его мать с ними, перед телевизором, смотрит сквозь экран.

– Куда она уходила каждый год на 1 ноября?

– Отец говорил, что она навещает мою бабушку. Я спрашиваю себя, знал ли он о первом муже.

Фелисите ищет тайну, нарушение равновесия. Дело проводницы призраков – выявить мелкие грешки мертвых, о которых живым говорить неудобно, потому что смерть-де следует уважать. Она ничего не может с этим поделать. Ничего другого Фелисите не умеет.

Но в глубине души что-то шепчет ей: неправда. Ты умеешь не только это. Ты смогла бы. Те прерванные исследования чайных кустов всего мира. Те сорта, что ты так и не привезла с голубоватых континентов, по которым путешествуют чаесловы. Та жизнь без привычек, которая ушла вместе с сестрой почти тридцать лет назад.

Тридцать лет.

Быть может, Агония умерла. Да, наверняка. Вероятно, в ту же ночь, когда ушла. Или вскоре затем, потому что она исчезла среди деревьев в лесу и не вернулась. Агония не узнала, что после той ночи их мать уже никогда не была прежней. Что она помутилась рассудком и начала расщепляться.

Фелисите качает головой. Эта горечь в глубине души – ребячество. Каприз, не более. Мать никогда не жаловалась, что приходится вытирать дочери рот и попу. И сейчас, после тридцати лет терпения и заботы, Фелисите не поддастся трусливому себялюбию и жажде свободы, как поддалась сестра. Но право слово, зачем снова думать об Агонии? Сестра уже отняла у нее мать. Незачем отдавать ей еще и выгодного клиента.

– Вы сказали, что ваша мать возвращалась в тот же день. Значит, уходила недалеко. Она ездила на машине?

– Нет, она не умела водить. Наверное, садилась на автобус в конце улицы. Остановка «Шанфлери»^[3]. Странное название. В этом районе никогда не бывало ни цветов, ни полей. Только одинаковые серые дома, которые стояли бок о бок, и так до границы соседнего города.

– Куда ходил этот автобус?

Клиент сразу же начинает перечислять названия остановок, как будто у него перед глазами карта. «Шанфлери». «Роща». «Больница Святого Иосифа». «Бателье». «Бателье, левый берег». «Имени Руже де Лиля». «Кладбище».

Через час Фелисите и ее клиент выходят из автобуса на остановке «Кладбище». Она ведет его через мраморный лес к ничем не примечательной могиле, на которой только букет сухих цветов. Выцветший, но полный, без недостач, он лежит под табличкой, на которой читается:

Моему любимому сыну

На могильной плите сидит призрак пожилой женщины, которая не отвечает на вопросы Фелисите. Ее затуманенный взгляд устремлен на угасшие жизни. Проводница достает свой чемоданчик для мертвых и термос, в котором температура воды равна восьмидесяти трем градусам, и заваривает чай из долины Чудес. Мать клиента невольно тянется к фарфору, ожидая, когда ей дадут чашку.

Показать призраку предмет, которым он может пользоваться, – все равно что помахать перед кошкой веревочкой, к которой привязана бумажка. Такие предметы служат якорями для неупокоенных душ. Они возвращают призракам плотность – почти жизнь. Призраки чуют их издалека и приходят к ним, если могут. Вот почему чайная всегда полна невидимых клиентов.

Вскоре, когда чай подействует, покойница расскажет о своем первом браке, о первом ребенке, о маленьких легких, которые не могли дышать, о неделях в белой комнате, о букете, который она тогда, 1 ноября, не положила на гроб, потому что нельзя выложить все свое горе сразу, а если класть по цветку за раз, будет не так больно. Расскажет о браке, зашедшем в тупик, о втором муже и о боли, которую легче переносить в одиночестве.

Фелисите спросит, что и кому она говорила, умирая, какая прерванная фраза обрекла ее на участь призрака. Предложит, если та желает, договорить за нее последние слова, чтобы их услышал тот, кто должен. Но возможно, старушка предпочтет остаться рядом со своими поблекшими цветами.

Успокоенный этими ответами, человек-акула перестанет напоминать потерявшегося ребенка. Он вернется в Марсель, а Фелисите – в Ниццу. Там она обналичит чек.

В своем увядшем дворце в конце Кур-Салея она откусит от конфетного ожерелья, заварит себе чай – тот, с озера Пти, который помогает ей блуждать по тропинкам прошлого, – и выпьет целый чайник, чтобы вспомнить свою мать такой, какой Фелисите ее помнит, когда Агония еще не расщепила ее и она была просто матерью, не исчезла за множеством лиц и голосов, не делила свое тело с пятьюдесятью шестью незнакомцами и отзывалась только на свое настоящее имя – Кармин.

Перед сном, когда строки в книге начнут расплываться, Фелисите повернется к прикроватному столику, на котором нет семейных фотографий. Не глядя найдет рядом с будильником овальное зеркальце в серебряной оправе. И поскольку она уже слишком взрослая, чтобы обнимать по ночам мягкую игрушку, заснет вот так, положив ладонь на обратную сторону зеркала, где выгравировано:

Моей Фелисите от мамы

Последнее предупреждение

Фелисите умерла после того, как рассказала мне эту историю. И она постаралась в свой последний час удержать язык за зубами, так что даже не мечтайте. Ее больше нет, нигде и ни в каком облике.

Ее квартиру – вместе со всем особняком, который жители Ниццы обходили стороной, считая, что от него пахнет смертью, – выкупили, отремонтировали и населили живыми, громкоголосыми людьми. Нет, это не итальянцы. Кажется, русские или англичане. В квартале их любят не больше, чем любили Фелисите. Это немного утешает.

По крайней мере, пахло от нее хорошо. После кончины она пахла белым чаем и флердоранжем. Не смертью, нет.

Но то, что я хочу рассказать вам, пока идет дождь, – это не конец истории, а начало. Почему в августе 1956 года деревню Бегума внезапно покинули все жители, кроме одного человека? Из-за чего обрушились стены, если в округе не было ни бурь, ни подземных толчков? Как лиственницы проломили крыши домов, если граница леса на горе довольно далеко?

Конечно, началось все с рождения двух сестер. Это вы уже знаете. Но порой история существует не с начала. Ее корни обнаруживаются в прошлом, высоко на дереве, и тогда приходится спускаться по стволу, подниматься еще на несколько ветвей, возвращаться к узлам внизу, подбирать сухие листья и срывать свежие плоды, чтобы в полной мере постичь ее контуры и размах.

Эту историю мне рассказала Фелисите, поэтому она начинается с Фелисите. С того, что во вторник, 22 июля 1986 года, Фелисите отправилась в глушь к своей матери, как делала каждый вторник на протяжении почти тридцати лет, не подозревая, что увидит ее живой в последний раз.

Рубиновая корона

Цветочницы, обмахиваясь, сидят среди своих ведер под зонтиками на Кур-Салея, как вдруг в шуме рынка раздается громкое цоканье по мостовой. Приближается дама на стальных каблуках. Быстро. Они выпрямляются, берут наугад по цветку. Тянут руки из тени.

В проходе, залитом белым светом, появляется Фелисите. Хватает на ходу – не замечая, у кого, – подсолнух, страстоцвет, гвоздику и удаляется с букетом, который похож не пойми на что, но понравится ее матери.

Цветочницы, отдуваясь, рассаживаются по местам и в который раз недоумевают, откуда в них такая почтительность – до мурашек, – если у них на эмблеме орел и они никого не боятся. Объясняют друг другу, что все дело в мрачном дворце Каис-де-Пьерла с его облупившейся шафрановой краской и изуродованной лепниной. Чтобы жить там в одиночестве, нужно быть немного не в себе. Наверняка она наблюдает за ними с верхнего этажа, откуда виден весь двор… Вот они и преподносят ей цветы, будто ставят свечи святым, – мало ли что.

За рулем своей лунно-серой «Пантеры» Фелисите проносится по улицам Старой Ниццы, сигналит в пробках на Английской набережной, притворяется, что не замечает призрака нищего близ горящего красным светофора, который продолжает просить подаяние на еду, хотя живые его не замечают. Ее багажник забит консервами, которых хватит на целый месяц. И влажными салфетками. Ее мать забывает мыться, когда дочери нет рядом, чтобы напоминать об этом.

Еще зеркало. Фелисите едва не оставила его дома. Но в последний момент перед отъездом вернулась в спальню и сказала себе: «Почему бы и нет? Стоит попробовать».

В последние месяцы Фелисите реже поднимается в горы. Разочарование, которое ждет ее наверху, стало невыносимым. Фелисите не знает, сколько еще продержится. Она уже немолода, и тени, которые отвлекли ее во время беседы с последним клиентом, все чаще набиваются к ней в голову.

Она снова сигналит и злится на пешеходов. Это лучший способ подавить сильнейшее желание повернуть назад, которое одолевает ее на каждом перекрестке. Она не вправе. Не может оставить мать наверху, где та в одиночку сражается с наседающими чужаками. Именно мать объяснила ей, что представляет собой этот мир и как найти в нем свое место, подставляя плечо, когда Фелисите была нужна помощь. В своей простой деревенской жизни Кармин постигала мудрость прачек и пастухов, глубину звезд. Она знала все пустоты и впадины человеческой души, и в ней было что-то от феи.

А фею, даже бескрылую, даже старую и сошедшую с ума, нельзя оставить гнить в заброшенной деревне. Даже если она отказывается уйти оттуда.

Машина выехала из пробок. Сыщица направляется в глушь по той дороге, которую я вам описал. Фелисите уже не любуется пейзажем: она слишком много лазала по этим ущельям, чтобы замечать рыжеватые отблески солнца на вершинах или гулкое эхо, отражающееся от скал. «Пантера» одиноко проезжает тоннель и мчит над пересохшей рекой. На каждом повороте консервные банки подскакивают в багажнике. До въезда в долину Чудес почти два часа пути, и за это время лишь одно место привлекает внимание Фелисите и неизменно вызывает одни и те же воспоминания.

Оно находится на дороге, которая ответвляется в сторону гор вскоре после Рокбийер-Вьё. На обочине. Там на нее всякий раз смотрит призрак темноволосой девочки – юбочка развевается на ветру, руки уперты в бедра. Всякий раз в дрожащем зеркале заднего вида Фелисите замечает силуэт ребенка, который спускается с дороги к старому колодцу, скрытому за дикими оливами.

Маленькое привидение с дерзким взглядом напоминает ей о дне красных волос. Воспоминание разворачивается автоматически, словно память против воли хозяйки запускает короткометражный фильм.

В тот день у ее матери были глаза призрачной девочки.

Фелисите вернулась из школы еще более молчаливая, чем обычно. Если она заговорит, то расскажет правду, потому что не умеет иначе. А ее предупредили, чтобы держала язык за зубами. Именно поэтому она не торопится возвращаться в овчарню. Ждет, когда на кончиках ресниц высохнут слезы, а из голоса уйдет стесненная тяжесть, которая выдает, что она плакала.

Однако спрятать волосы ей не удастся. Если она придет поздно и света будет мало, возможно, мама не заметит разницы. А если та спросит, Фелисите просто ответит, что такими они отросли за день. И всё. В конце концов, это не ложь.

Навстречу по тропинке бежит сестра, вся в саже от кончиков пальцев до лба. Зажав рот руками, она выпучивает глаза. Фелисите качает головой, не сбавляя шага. Сестра встает перед ней:

– Как?

С ее губ слетает большая черная бабочка.

– Нани, я не скажу тебе как. Теперь, пожалуйста, дай мне пройти. И не забывай надевать намордник, если захочешь поговорить. Поняла?

Фелисите знает, что сестра ненавидит сделанный ею намордник, который удерживает бабочек во рту, из-за чего они постепенно разъедают зубы. Но это все равно лучше, чем мамин кляп. К тому же в этот вечер у нее нет сил проявлять мягкость и сострадание.

Она смотрит на сестру, и ей приходит в голову идея.

Через пять минут Нани приносит ей сажу и помогает выпачкать волосы. Все пройдет как по маслу.

Положившись на свой непогрешимый план, Фелисите подходит к овчарне, а ее сестра взбирается по стропилам к дымоходу. Фелисите продумала то, что скажет: она хочет лечь пораньше, не поев, она не голодна, она устала. Мама едва успеет заметить, как дочь пересекает комнату. И ни о чем не узнает.

Внутри мама, спиной к двери, пишет свой вечный портрет. Когда Фелисите входит, Кармин останавливается и оборачивается.

– Ну и почему у тебя голова в саже? Надеюсь, в деревне тебя такой не видели…

Фелисите чувствует, как вся ее уверенность испаряется. Мама садится рядом и спрашивает, что случилось.

– Ты выглядишь так, будто встретила ведьму из пряничного домика, – шепчет она.

Тогда Фелисите смеется, но ее смех слишком похож на всхлип. Маленькой она больше всего боялась ведьмы из сказки про Гензеля и Гретель, которую мама читала ей на ночь.

– Иди сюда, милая. Я вымою тебе голову, и ты мне все объяснишь.

Фелисите не двигается:

– Я не хочу с тобой разговаривать.

– Вот как? И почему же?

– Потому что. Мне нельзя.

– Нельзя? – усмехается мать. – Ты дочь Кармин. Никто не может указывать тебе, что можно, а что нельзя. Кто вбил тебе в голову эту чушь?

Фелисите прикусывает изнутри щеку, чтобы не плакать, но тщетно. Правда вырывается наружу вместе со слезами и всхлипами: девочки в школе увидели ее белые волосы. И повыдергали.

Ее мать больше не смеется. Она смотрит на дочь, и в зрачках горит пламя, которое Кармин обычно приберегает для Агонии.

С тех пор как Фелисите исполнилось десять лет, у нее на голове становилось все больше серебряных прядей. Когда она вернулась в школу после каникул, над ней начали издеваться. Другие дети только и ждали какого-нибудь осязаемого повода, чтобы выплеснуть свое отвращение к странной девочке, которая разговаривала сама с собой и утверждала, что болтает с призраком папочки. Постепенно насмешки перешли в угрозы, а после обеда ее подстерегли за фонтаном во дворе школы и стали пучками вырывать волосы.

Но на каждую выдернутую белую прядь сразу же отрастало десять новых.

Девочки занервничали. Они дергали Фелисите за волосы из стороны в сторону, словно перетягивали канат, пока у нее не пошла кровь и не прозвенел звонок на урок.

Теперь под копотью ее голова покрыта одними серебряными волосами, которые местами испачканы засохшей кровью.

Кармин целует ее в лоб и выходит из овчарни.

Она возвращается через час, когда уже стемнело. Местами ее одежда кажется обгоревшей. Она объявляет:

– Другие дети тебя больше не тронут, не заговорят с тобой, даже не посмотрят на тебя, даже не подумают о тебе, можешь быть совершенно спокойна.

«И совершенно одна», – думает Фелисите.

Мать бережно промывает и обрабатывает раны у нее на голове. Затем достает баночку с темно-зеленым порошком и, смочив его, наносит на голову дочери. Их лица отражаются в овальном зеркале.

– Я все равно хотела начать их красить, – говорит Кармин и покрывает свои волосы той же зеленоватой смесью, которая пахнет сеном.

Прополоскав и высушив волосы, мать и дочь снова подходят к зеркалу в серебряной оправе. Каштановые кудри Кармин окрасились в цвет красного дерева. Волосы Фелисите – гладкие, чуть ниже подбородка – стали пунцовыми, ярче углей в очаге, где огонь почти погас.

Отражение Кармин говорит отражению Фелисите:

– Слушай внимательно, что я тебе скажу, дочка. Больше никому не позволяй так себя обижать. Ты – мамина Фелисите. Если ты несчастна, мама тоже несчастна. И помни: душа всегда берет верх над лицом. Всегда. Деревенские девчонки – уродины. Почти у всех задницы шире триумфальной арки в Марселе. Но у тебя длинная шея, тонкая талия, а теперь еще и рубиновая корона. Это они должны перед тобой склоняться, Фелисите. Не ты перед ними. Теперь мама идет спать. Она очень, очень устала.

Девочки в школе больше никогда не смеялись над Фелисите. Один звук ее шагов пугал их до слез.

Пока ей не исполнилось пятнадцать, они с матерью проводили каждое субботнее утро вместе перед овальным зеркалом, подкрашивая друг другу волосы. Пока краска схватывалась, Кармин выискивала у себя морщинки, примеряла наряды и жалела, что не может поделиться ими с Фелисите, которая была слишком худа. Глядя на свое отражение, они рассказывали друг другу, как прошла неделя, делились секретами, придумывали истории о пряничных домиках-ловушках и страшных ведьмах с гнилыми зубами.

Как все началось

Фелисите минует обветшавшую деревню Рокбийер, трупы магазинов, выцветшее фото, призрак ребенка, разбросанные местечки с молчаливыми, пустыми, так и недостроенными домами. По мере подъема от пейзажа остаются только дорожное ограждение, смесь листьев фиг и диких олив и горы вокруг. Мало-помалу ее пробирает холод, проникающий сквозь вентиляционные отверстия автомобиля.

Она подпрыгивает на сиденье, катясь по ухабистой гравийной дороге. Фиговые деревья уступают место елям, новенькие виллы – заброшенным лачугам. Даже небо потемнело; горные вершины исчезли в тумане. Лето никогда сюда не заглядывает.

Близ Мон-Бего все становится более грубым и размытым: свет, гребни скал, разреженный воздух. Никаких шале. Никаких указателей. Только те, кто действительно знает долину Чудес, отваживаются подниматься так высоко, туда, где дорога постоянно идет в тени лиственниц, пересекая необозримый ковер, сотканный из камня и озер.

Дальше на машине не проехать: здесь начинается территория наскальных рисунков, белых зайцев и серн.

Сами увидите, когда заберетесь. Подниматься в горы близ Ниццы – значит погружаться в зазеркалье, в дикую изнанку побережья, отдаляясь от его блеска, сырости и шума.

Фелисите выключает зажигание. Переобувается из городских туфель в походные ботинки, берет букет, кладет в карман овальное зеркальце и захлопывает дверцу машины. Достает из багажника большой рюкзак – больше вашего, если вы сможете в это поверить, – набитый макаронами; крепит вокруг пояса веревку, к другому концу которой привязан ящик на колесиках, полный консервов.

По тропинке среди колючих зарослей она начинает подниматься к Бегума.

Через несколько минут ее затылок покрывается потом. Рюкзак давит на лопатки. Веревка больно врезается в кожу на животе. Металлический ящик, который она тащит за собой, опрокидывается, цепляясь за гравий.

Раньше она поднималась к Бегума меньше чем за час. Но сейчас приходится делать остановки, чтобы колени не отказали.

И все это ради того, чтобы, возможно, не увидеть мать.

Склон становится все круче, и ей не хватает дыхания. Борясь с растущим желанием повернуть назад, стараясь не обращать внимания на боль в боку, она неотрывно смотрит на вершину Мон-Бего, которая ближе с каждым шагом. Даже когда солнце на вершине сверкает так, что больно смотреть, Фелисите не сводит с нее глаз. Она все глубже погружается в тот иной мир, где шесть тысяч лет бродили пастухи – предшественники ее отца.

Иногда она проходит мимо призрака, который процарапывает изображение кинжала или быка на скале цвета ржавого якоря. Я говорил ей: «Фелисите, нужно предупредить музей в Танде… Они всем рассказывают, что эти наскальные рисунки священны и имеют оккультный смысл… Нужно объяснить им, что это реклама оружейников и скотоводов…» Но Фелисите не любила никого разочаровывать.

Наконец она видит вдали овчарню, где выросла. Каменное строение все так же господствует над деревней. Позади, где некогда росли пестрые цветы Агонии, теперь лишь поле черных стеблей. Обуглилась даже скамейка, которую они оплетали корнями.

Приближаясь к развалинам деревни, она зовет мать. В ответ лишь эхо и скрежет гравия под ногами.

Вдруг кто-то выходит из переулка. В одно мгновение Фелисите оказывается прижатой к какой-то двери, а ей в живот упирается наконечник арбалетной стрелы.

Это Кармин.

Если бы не энергия, которая делает ее бесшумной и быстрой, можно было бы подумать, что Кармин вдвое старше своих лет. Ей еще нет семидесяти, а кожа уже мягкая и просвечивает повсюду, как желатиновая, так что видны лавандовые вены. Глаза без ресниц, в руках нет силы удержать оружие. Маленькая и хрупкая, она дрожит под оранжевой жилеткой с флуоресцентными полосами.

Кармин опускает стрелу и кричит дребезжащим голосом:

– Вы меня напугали! Я вас приняла за лесничего. Ему не нравится, когда я охочусь. Мол, это запрещено. Как будто у меня есть выбор.

Фелисите одергивает на себе одежду, поправляет шляпу, вздыхает с облегчением оттого, что можно положить рюкзак и отвязать веревку. Нежно берет слабую руку Кармин:

– Это всего лишь я. Мама здесь?

Охотница наблюдает за ней. Фелисите почти надеется, что мать придет поговорить, но Кармин внезапно вырывает руку, словно освобождаясь из ловушки. Бормоча про себя, повязывает через плечо трехцветный шарф. Ее улыбка становится теплее, голос увереннее.

– Добро пожаловать, Фелисите. Давно вас здесь не видели. Ваша мать сейчас не может вас принять. Я уже говорила, что меня единогласно переизбрали? Пойдемте выпьем в «Гидре», и я вам все расскажу. Увидите, коктейли у хозяйки получаются всё менее плохими.

Мэр, занимающая тело Кармин, вежливо пожимает руку Фелисите. Придется довольствоваться этим.

Фелисите идет за ней среди сухих бугенвиллей, трепещущих на ветру. На дереве, проткнувшем одну из крыш, щебечет синица. В витрине пекарни за стеклом, покрытым сетью трещин, висит пожелтевшая от времени вывеска: «Открыто каждый второй четверг с 7:00 до 9:30».

Везде пахнет сыростью. Немногие уцелевшие стены покрыты зеленой плесенью, выползающей из разбитых окон. На паре балконов торчат в горшках сухие стебли.

Фелисите смотрит на идущую впереди Кармин, которая когда-то была так красива со своими темными кудрями и лицом-сердечком, а теперь превратилась в безумную старуху. С тех пор как она ушла в себя, осталось только маленькое тело, в котором слишком много обитателей. И еще тень. Ее деформированная, непропорциональная тень, у которой избыток голов и переплетенных рук.

Ее мать начала расщепляться в тот вечер, когда Фелисите вернулась домой после года обучения у чаеслова. Ей было шестнадцать. Агония решила уйти. Деревня опустела.

В последующие дни Кармин поселилась в брошенной деревне. Она заняла пекарню и стала печь хлеб, затем, поскольку нужно было зарабатывать на жизнь, стала продавать его самой себе, на деньги от продажи хлеба арендовала бар, приняла законы, регулирующие продажу алкоголя и табака, и избрала себя мэром.

Со временем Кармин сократилась до малой части себя. Одной пятьдесят седьмой, по последним подсчетам. Когда Фелисите поднимается в Бегума, шансов встретить мать у нее примерно один к шестидесяти. Кармин скрытна. Она держится за спинами людей, которые каждый раз предстают в ее обличье: приветливой мэрши, недоверчивой полицейской, внимательной пекарши и новых Кармин, которых не было в прошлый приезд Фелисите, будь то усталая мусорщица, вдохновенная парикмахерша или любознательная музыкантша. Фелисите кажется, что с каждым днем мать дробится на кусочки, множится и отдаляется от нее.

На главной площади – то есть на квадратном участке высокой травы размером не больше стола, за которым мы сидим, – есть телефонная будка, которой никогда не пользуются, но которая тем не менее исправна (Фелисите за этим следит), и «Гидра», бар для курящих, где никого не принимают. Скамьи пусты. Даже призраки ушли из этих мест.

Кармин заходит за стойку и выпаливает:

– А, дочка Кармин! Что же мне ей налить? Она уже пробовала мой новый коктейль?

Она произносит «кок-ке-тель». Перебросив через плечо полотенце, Кармин наполняет бокал желтой жидкостью, в которой шипят пузырьки, и садится напротив Фелисите.

– Я назвала его «Рабочий» – из-за цвета. Думала, не лучше ли будет «Подсолнух», но твоя мать сказала, что это не так забавно и ей не нравятся названия цветов. Угадай, что в составе.

Фелисите не прикасается к бокалу. Она кладет букет на стол и осторожно спрашивает:

– Раз уж ты заговорила о моей матери, как она поживает? Я принесла ей цветы с Кур-Салея. И еду. И салфетки.

Официантка вздыхает. Запах ее дыхания напоминает о хлеве, где выросла Фелисите. Глаза Кармин, когда-то золотые, подергиваются под дряблыми веками, словно она слышит, как повсюду раздаются призрачные хлопки.

– Ты же не расскажешь хозяйке, что я здесь рассиживаю с клиентами. Твоя мать… Я давно ее не видела. Но я слышу, о чем говорят посетители. Похоже, твоя мать устала.

– То есть?

– Подробностей не знаю. Говорю, что услышала случайно, я ведь не подслушиваю.

Спору нет, за полчаса после приезда перед Фелисите прошла большая часть жителей деревни. Только не ее мать. Она даже не вышла поздороваться.

Фелисите думает об обратном пути, где ее ждут два часа езды по серпантину. О поте, от которого одежда прилипла к телу. О том, как затем болят колени, с каждым разом все дольше. Когда лифт капризничает и приходится спускаться по лестнице, приходится останавливаться на каждой площадке, чтобы не свалиться. Однажды Фелисите съехала по лестнице задом. Ноги ее уже не держат. Она вспоминает приливы желчи к желудку всякий раз, когда – по двадцать раз на дню – представляет, как ее старая мать сидит совсем одна в этой заброшенной деревне, из которой отказывается уезжать несмотря ни на что, даже если Фелисите вынуждена карабкаться сюда, спускаться и возвращаться с разбитыми коленями и согнутой спиной, чтобы снабдить ее припасами, помыть, переодеть, а потом все сначала, без единого слова, ни словечка у матери нет для дочери.

Фелисите не ждет благодарности за то, что делает. Не ждет вознаграждения. На это ей плевать. Ей нужна только мать. А эта женщина, которая вежливо смотрит на нее с барной скамьи, больше не ее мать.

Именно там, наблюдая за этой болтливой незнакомкой с лицом Кармин, Фелисите понимает, что больше не может. У нее нет сил. Это жертвенное лазанье по горам, эти абсурдные разговоры – ее колени их не выдерживают. По крайней мере, если в конце пути больше нет Кармин.

– Мама, если ты хочешь мне что-то сказать, просто скажи. Но своим голосом, а не голосом официантки.

Неспокойный взгляд пожилой женщины застывает.

– Я думала о тебе, видишь. Я принесла тебе цветы.

Дыхание матери учащается. Она поглаживает желтый лепесток. В душе Фелисите вспыхивает жалость, которую она старается подавить.

Она достает из внутреннего кармана жакета овальное зеркальце и кладет на стол между ними.

– Вот, возьми. Помнишь его? Помнишь, как по утрам ты красила мне волосы в красный?

Кармин тянется дрожащими пальцами к серебряной рамке. Она почти касается зеркала, но вдруг отдергивает руку, как будто оно жжется, и, закрыв глаза, мотает головой.

Фелисите тоже на миг опускает веки. Она хочет вновь увидеть отражения их лиц, их волосы, одинаково покрытые зеленой кашицей, шутливые потасовки, цель которых – выпачкать противнице нос. Не это пустое зеркало, в котором отражается только плесень на потолке.

– Пойдем, мама. Я хочу тебе кое-что показать.

Она берет мать за руку, на сей раз крепче, чтобы та не сбежала.

– Потом я оставлю тебя в покое. Обещаю.

Свободной рукой она поднимает зеркало, затем встает и выводит мать из бара. Та колеблется, но позволяет себя увести. Фелисите сжимает ее вялую кисть.

Друг за другом – одна рука вытянута, другая безвольно висит, – сопровождаемые чудовищной тенью, они поднимаются к овчарне. Приближаются к ней, и тело Кармин начинает сопротивляться. Фелисите не оглядывается. Она шагает вперед, не поддаваясь ни на угрозы, ни на упреки, ни на стоны, ни на молчание.

Войти в овчарню, когда снаружи так ярко светит солнце, – все равно что нырнуть в пещеру. Ледяной холод, сырость, темнота. Фелисите ощупью открывает ржавую задвижку на окне – и внутрь проникает луч света, замутненный висящей в воздухе пылью.

Ничего не изменилось с тех пор, как она была здесь в последний раз, много лет назад. Разве что паутина стала гуще и появился затхлый запах. В остальном все то же. Просто обставленная кухня. Погасший очаг. Соломенный матрац на антресолях. Чертополох, прибитый к задней двери, которая выходит в хлев, где вот уже тридцать лет некому блеять. А посередине – большая серая простыня.

Забившись в угол, старуха прячет лицо. Пятьдесят семь женщин внутри нее знают, что скрывается под тканью. Они знают, что Фелисите собирается снять простыню, и боятся. Они столько лет не смотрели себе в лицо.

Фелисите сдергивает простыню и позволяет ей упасть наземь. Из облака пыли, почти не поврежденный, едва потрескавшийся, возникает портрет Кармин на мольберте.

Фелисите он запомнился не таким – непохожим ни на что или по крайней мере ни на что конкретное. Картина обезображена, распухла от тысяч наложенных друг на друга слоев краски, которых так много, что из них сложилась скульптура. Как будто чужая, более молодая и менее человечная версия Кармин просунула голову сквозь холст, да так и застряла, словно охотничий трофей, висящий на стене особняка.

Лицо на мольберте – если можно назвать лицом эту впалую разноцветную массу, на которой среди трещин угадывается щель рта и дыры ноздрей среди волдырей, – моргает, словно пытаясь проснуться. Только глазные яблоки посередине ясно сверкают. Они живые.

Они поворачиваются вправо, потом влево, потом находят женщину, которая их нарисовала.

Фелисите хочется предложить ей подойти ближе, прикоснуться к картине, даже снова взять в руки кисти, почему бы и нет. Это всегда успокаивало Кармин в припадках гнева. Но Фелисите не смеет подать голос. Кажется, между Кармин из плоти и Кармин из краски что-то происходит.

Мать опустила руки и приближается к портрету, который не сводит с нее глаз. На ее лице одно выражение сменяется другим. Кончиком указательного пальца она обводит пузыри на носу портрета и искривленную челюсть. Когда ее взгляд встречается со взглядом скульптуры, она сама кажется почти пробудившейся. Затем Кармин медленно поворачивает лицо к Фелисите.

На этом лице написано: прости.

Прости, но у меня тоже больше нет сил.

Она отступает, рука падает, лицо закрывается. Ее взгляд устремляется куда-то вдаль, вглубь себя.

Фелисите бросается к матери, но та смотрит сквозь нее. «Как будто сквозь призрак», – думает Фелисите, держа ее за плечи.

– Мама, это я. Это Фелисите. Ты здесь?

На последних словах ее голос дрожит. Поскольку, судя по всему, Кармин здесь нет. Фелисите ругает себя за то, что надеялась.

– Послушай меня. А если ты не одна, пусть и она послушает. Я больше не вернусь в Бегума. Поняли? Ни за что, если вы будете мешать мне говорить с матерью или она откажется выходить. Я приезжаю только ради нее, но ее здесь никогда нет.

Губы Кармин начинают дрожать.

– Это для твоего же блага, мама. Ты – единственная семья, которая у меня есть.

Старуха тут же начинает выть, зажимая уши:

– Кармин запирает двери!

Вот и всё. Фелисите заставила мать окончательно отгородиться. Она ведь знает, что не должна вмешиваться в действия разных лиц Кармин или пытаться обращаться к одному из них, когда Кармин предпочитает показать другое. Ее мать живет в состоянии лунатички, которая переходит из одного сна в другой и которую нужно поймать не разбудив, в миг, когда сон хороший.

Фелисите знает, что не должна упоминать о своей сестре, даже вскользь, даже для того, чтобы подчеркнуть ее отсутствие. Но если Кармин навсегда исчезла в глубинах своего тела, осаждаемого со всех сторон, если у Фелисите действительно больше нет матери, то у нее остается только сестра – если та не умерла. Неожиданно на Фелисите накатывают воспоминания об Агонии и ощущение ее потери.

Слишком поздно. Кризис выходит из-под контроля. Кармин кричит, плачет, стонет, ее глаза прикованы к невидимой точке, словно зацепились и не могут оторваться, все ее тело содрогается и раскачивается, она выкрикивает бессвязные слова:

никто никто со мной не говорит никто меня не слушает я хочу нет ты не можешь сказать что нам стоит нас не послушают замолчи не следует говорить не следует замолчи тебе сказали держи это при себе при нас этой сестре нечего делать там вообще нечего это не должно выйти наружу это принадлежит тебе нам никому другому никому другому это мы другие замолчи замолчи –

и Фелисите не знает, как реагировать, она чувствует себя грустной и беззащитной, по крайней мере ей так кажется, она не привыкла к таким чувствам, поэтому тихо встает, кладет руку на плечо женщине и обещает среди воплей, что вернется, если ее позовет мать, что достаточно оставить сообщение на автоответчике, что она придет в тот день и в то время, когда мать сможет ее принять. Никто другой.

Фелисите оставляет позади себя крики и овальное зеркальце в серебряной оправе на деревянном столе. В нем отражаются только почерневшие от дыма балки под крышей.

Фелисите спешно покидает овчарню. В ногах путаются сорняки, которые Кармин посадила почти полвека назад, пытаясь остановить нашествие цветов Агонии. Гнезда из сухих стеблей обвиваются вокруг лодыжек. Она барахтается, вырываясь, и ругается, распугивая птиц.

Спускаясь с горы без единого взгляда назад, преследуемая холодной удлиняющейся тенью Мон-Бего, Фелисите подсчитывает, что прошло уже больше десяти лет с тех пор, как мать говорила с ней.

Как по мне, даже больше, потому что под конец Фелисите потеряла счет времени. И добавлю, что, когда она показала потертую фотографию своей матери в молодости, мне почудилось, будто глаза Кармин под черными кудрями уже тогда горели лихорадочным огнем, словно воспламененные неким возбуждением.

Но как знать?

Быть может, я увидел в них безумие потому, что хотел его там найти после всего, что рассказала мне Фелисите.

Плакальщица

Вечером она едва находит в себе силы приготовить странночай с перевала Коль-де-ла-Куйоль. Изящно развалившись, Фелисите сидит на канапе, пока Анжель-Виктуар, которая не пила с утра ничего, что позволило бы зацепиться за реальность, рассказывает о ненастоящих событиях дня – всегда одних и тех же, оставшихся от жизни: о своих племянниках, которые расписывают церкви и сажают пальмы, о днях в лесу Вальдеблор, откуда возвращаешься с румяными щеками и полными сумками каштанов, о страшной даме из Рокабьеры, которая крестила ее племянницу, о своих религиозных сестрах, которым она почти завидует, когда ее старый муж раздевается.

Фелисите даже не притворяется, что ей интересно. Она уже давно не слушает бесконечный галдеж призраков, запертых в несуществующей жизни. Только по работе, конечно. Она прислушивается, только если ей платят. «Я прислушиваюсь, если мне платят» – этот девиз ей следовало бы написать на вывеске своей конторы. Быть может, если бы ей платили за то, что она поднимается в горы к матери, Фелисите бы переносила это легче. В самом деле, возможно, с чеком в кармане она находила бы силы вести себя хотя бы прилично. Вот кем ты стала, Фелисите, мысленно повторяет она. Женщиной, которая бросает престарелую мать, потому что от походов к ней немного болит спина, в то время как ради клиентов ты бегаешь туда и сюда без вопросов. Тебе хорошо здесь сидеть, в твоей квартирке, на твоем диванчике, с твоими красивыми чайничками, пока высоко в горах пожилая женщина одиноко сражается сама с собой – а теперь еще и с болью вспоминает, как дочь пообещала, что больше не вернется? Конечно, ты вернешься. Завтра утром. Попросишь прощения. Заставишь забыть ужасные слова, которые у тебя вырвались.

это не должно выйти наружу это принадлежит тебе никому другому

Эта литания кружит над ее памятью, как чайка. Эти крики звучали у нее в ушах всю дорогу домой: в пробках на Английской набережной, на узких улочках Старой Ниццы, до самого канапе.

Было что-то необычное в этом голосе, который не принадлежал ни матери, ни официантке, ни кому-либо из прочих обитательниц деревни, знакомых Фелисите. Он чужой. Тиранический голос женщины за пятьдесят, приказывающей Кармин замолчать.

об этом не следует говорить это не должно выйти наружу нас не послушают

– Вот почему я так удивилась, когда приехал Жозеф. О, моя дорогая, ваш аппарат только что замигал. Итак, Жозеф приехал повидаться со мной…

– Прошу прощения?

Посреди словесного потопа Фелисите слышит, как стучит град. Она прерывает графиню. Анжель-Виктуар настаивает, хочет рассказать о своих ненастоящих воспоминаниях; ее жизнь, которой больше нет, кажется ей гораздо более интересной и яркой, пока чай еще не подействовал, но все же она объясняет:

– Ваша поющая машина в передней. Она мигает красным.

Фелисите бросается к телефону.

У вас – одно – новое сообщение

Сегодня в 15:57

В это время она ехала на машине домой.

БИП

Из трубки доносится невнятный шум. Тяжелое дыхание, удары по микрофону. Приглушенный крик. Звон разбитого стекла, слова, произносимые с бешеной скоростью:

«Это я, мне удалось сбежать… Я снова взялась за кисти. Стражам не понравилось, они отняли у меня краски… Мне удалось выбраться. Это я, слышишь? Ты должна меня выслушать. У меня так мало времени, чтобы все рассказать. Это я…»

Фразу прерывает крик.

Стон. Хриплое дыхание.

Тишина.

Тишина тянется и тянется, только потрескивает магнитная лента.

БИП

Конец нового сообщения

Чтобы удалить – нажмите 1 – Чтобы архивировать – нажмите 2 – Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

При повторном прослушивании сообщение не меняется. Как и при третьем, двадцатом и тридцать восьмом. Но Фелисите переслушивает его снова и снова. Сперва неистово, изо всех сил напрягая слух. Затем вытягивает провод и ставит телефон на паркет. Садится рядом и продолжает машинально нажимать кнопку 3.

Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

Фелисите делает все быстрее и лучше других.

Все чувства, слишком хорошо знакомые нам с вами, – шок и отрицание, ужас, скорбь – должны были обрушиться на нее. Но вот в чем дело: она уже знает. Ей не нужно проходить пять или двенадцать стадий, чтобы сразу, без всяких околичностей осознать правду.

Ее мать только что умерла. Смерть-грубиянка прервала ее.

Фелисите может попытаться поверить, что Кармин еще можно спасти, но она не верит в ложь. Она чувствует правду. Знает ее, как собственное отражение. Ее мать умерла.

Телефонное сообщение, повторяемое снова и снова, запечатлевает правду на барабанных перепонках. Правду, от которой Фелисите не может, не хочет отвернуться.

Кармин умерла. Она умерла, потому что ее дочь ушла.

На столе в чайной давно остыл чай Фелисите. В конце концов его выпила Анжель-Виктуар.

Луна стоит высоко над морем, когда графиня медленно подходит к проводнице призраков, которая сидит на полу в прихожей.

– В день, когда умерла моя мать, мир праху ее, я не плакала. Мне было одиннадцать.

Фелисите прижимает к животу телефон. Автоответчик в сотый раз воспроизводит звук, похожий на стук града, который следует за сообщением.

– И в последующие дни. Я узнала, что моим братьям запрещено плакать, а я обязана это делать. Мой отец очень рассердился. Я больше не плакала.

Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

Графиня дожидается, пока смолкнут крики Кармин, и продолжает:

– Для похорон отец нанял плакальщиц. Я спрятала лицо под черной вуалью. Боялась, люди заметят, что мои щеки сухи… Женщины, которые вопили о смерти, шли в погребальной процессии следом за мной. Их странные причитания долго отдавались эхом среди могил и еще дольше – в моем сознании, когда я вспоминала мать.

Руками в перчатках она расправляет платье и добавляет вполголоса:

– Если хотите, моя дорогая, я могу быть вашей плакальщицей.

Фелисите не отвечает. Она не отрывает глаз от пустоты. Но когда долгий треск сообщения заканчивается новым гудком, она не нажимает кнопку.

Тогда Анжель-Виктуар, пряча руки в складках тафты, чуть склоняет голову. Ее плечи никнут.

Призрачная слеза беззвучно падает на юбку и растекается по подолу. Затем вторая. На ткани распускается букет пурпурных пятен.

Снаружи, внизу, люди, не знающие ни о том, что Кармин умерла, ни о том, что она вообще жила, заказывают на террасе бутылку розового вина. Официант говорит что-то, что вызывает у них смех.

Графиня всхлипывает и прикусывает кулак, чтобы заглушить этот звук. Из носа у нее капает на шелковую перчатку, и она не вытирает сопли. С ее губ срывается протяжный, задыхающийся стон, заполняя весь коридор.

«Завтра, – повторяет про себя Фелисите. – Завтра утром я снова поднимусь к развалинам, пройду между камнями, без усталости, без упреков, не слушая свои кости. Снова будет вторник, и я буду подниматься в горы по дороге, которую помню, не взяв с собой этот коридор, эту ночь, разбавленную слезами призрака. Их я оставлю там, в сточных канавах на рынке. Чайкам должно понравиться. Я куплю ей букет, настоящий, из черноты и огня, как она сама, и подарю его маме. Мне нечего будет сказать. Она поговорит со мной, и этого будет достаточно.

Завтра.

Завтра я снова приду к маме».

Много позже, в тишине, Анжель-Виктуар наконец выпрямляется. Она проводит рукой сквозь плечо Фелисите и уходит с красными глазами.

Чтобы прослушать повторно – нажмите 3

Область лжи

Фелисите всегда говорила мне: «Люди бегут от меня, потому что чувствуют запах смерти, приставший к моим ботинкам».

Может быть. Возможно. Но я думаю, что прежде всего они боялись ее правды. Фелисите не могла произнести неправду или поверить в ложь. Не умела. Все, что она делала, было правдиво. Даже странночаи лучше раскрывали истину, когда их готовила она.

Но да, можно сказать, что единственный человек, которому Фелисите очень умело врала, – это она сама. Под конец она настолько поверила в свой обман, что уже даже не лгала, когда повторяла его про себя.

Но за пределами этой маленькой области, отведенной для лжи, Фелисите знала и хотела знать правду. Как вы думаете, почему она так упорно искала призрак своей матери в последующие месяцы? Я хочу сказать, помимо того, что винила себя в том, что так или иначе убила ее. Ибо Кармин оказалась бездной обмана, а Фелисите позволила себя одурачить. Почти полвека она, ничего не подозревая, прожила рядом с величайшей мистификаторшей во всем Провансе.

И как вы думаете, почему я слушал, как Фелисите рассказывала мне эту историю три дня в неделю в течение двух лет? Потому что она обещала объяснить, почему жители ушли из Бегума. И я никогда не сомневался, что она это сделает.

А еще потому, что мне нравилась ее царственная манера. И ее странночаи.

К слову, что вы выбрали? Озеро Фенестр? Превосходно. Заказать вам еще один чайник? Нет-нет, мне совсем не трудно.

Все равно дождь такой, что зонт не выдержит. Еще немного – и придется возвращаться домой на гондоле.

И посмотрите, для нас зажигают камин. Огонь за спиной, новый чайник на столе – и пусть князья Монако нам позавидуют. Надеюсь, вы меня услышите, несмотря на треск огня и стук дождя. Если нет, скажите, буду говорить громче.

Итак, Фелисите и ее правда – это было что-то. Иначе зачем бы ей обращаться к сестре в ту ночь, когда умерла их мать, хотя отношения между ними в течение тридцати лет были холоднее, чем зима в Ла-Тюрби?

Послание в чашке

Среди ночи Фелисите встает. Ставит телефон обратно на тумбочку в прихожей, смахивает пыль с брюк и идет на кухню.

Ей предстоит выследить нового призрака.

Засунув обе руки в чайный шкафчик, она роется среди множества банок, обернутых в японскую бумагу васи с серебряными узорами. Раздвигает их, ставит друг на друга и наконец находит в дальнем углу то, что не искала с тех пор, когда ей исполнилось семнадцать: позеленевшую медную банку без этикетки. В нос ударяет резкий запах чая, который заваривали слишком часто.

Спустя две щепотки листьев и литр горячей воды Фелисите стоит у кухонной стойки, ожидая, пока старый чай заварится снова. Ей придется его выпить, и на вкус он будет отвратителен. Неважно. Бывало и похуже.

Она залпом осушает чашку, подавляя рвотный рефлекс. Содрогается от отвращения.

На дне чашки остаются черные влажные листья. Она передвигает их кончиком ложечки так, чтобы на белом фарфоре читалось:

МАМА УМЕРЛА

Фелисите принимает душ. Чистит зубы три минуты. Складывает каждый предмет одежды, прежде чем убрать в корзину для белья. Ложится на отглаженные простыни.

Перед сном ее рука сама тянется к ночному столику. Там нет зеркала в серебряной оправе.

Наутро она просыпается в семь. Принимает душ, чистит зубы три минуты, надевает серый костюм и идет заваривать утренний чай.

Заметив то, что осталось со вчерашнего вечера, – патинированную банку, чашку, старый чай, – она на мгновение замирает на пороге кухни, а затем сразу же принимается наводить порядок. Но когда собирается убрать еще влажные листья в коробку, что-то привлекает ее внимание. На дне чашки больше не написано, что мама умерла.

Положение чайных листьев изменилось. Фелисите вынуждена ухватиться за столешницу.

ЯПРЕДУ

У ведьмы

Чтобы попасть к ведьме, придется снова покинуть Ниццу. На сей раз двигайтесь в сторону Италии. Поезжайте по направлению к Ментоне, а когда пересечете границу, сверните с шоссе. Поднимайтесь по тропинкам в гору.

Вы минуете пригороды, которые следуют один за другим, промзоны, железные дороги, места, которые нельзя назвать ни обитаемыми, ни пустынными, где свалки соседствуют с белоснежными виллами, кемпинги, виадуки, фонтаны и надгробия, выставленные на продажу у обочины. Сосны сменятся елями, дороги – тропами, холмы – горами.

По пути здоровайтесь – этого требует вежливость – с беззубыми пастухами, которые смотрят на вас так, будто никогда не видели машины (возможно, и впрямь не видели).

Отрешитесь от шума окружающего мира. Доберитесь до тишины. Вот и всё. Вы на месте.

Альпийские луга резко обрываются у стены очень черных и очень высоких деревьев. Под их колючими ветвями, между плотно переплетенными стволами, в темноте лежит ваш путь. Именно туда вам и нужно.

Если гора Мон-Бего была мрачной, то от этой веет ужасом. Никто не захотел дать название этой части массива, по крайней мере на картах. Местные жители называют ее Ведьминой горой.

Если вас бросило в дрожь, это нормально. Всех, кто идет этой тропой, потряхивает. Возможно, из-за сырости. Или из-за тумана, который клочьями ползет по земле. Или из-за того, что вас внезапно окружила непроглядная тьма, а опушка леса за спиной уже исчезла.

Дышите спокойно: вскоре тропинка выходит на поляну.

Луч солнца освещает ручей, водяную мельницу и хижину. На балках крыши и балконов вырезаны фрукты и кролики. В ставнях прорезаны сердечки. На стенах застыли в странных позах фигуры в шапках и штанах на подтяжках.

Прелестная картина, не правда ли?

Несомненно, она была бы прелестной, если бы ее не тронуло разложение. Трава вокруг дома мертва. На фахверковых стенах трещины. Если присмотреться к облупившимся рисункам, застывшие улыбки кажутся гримасами. И ни звука. Ни ветерка, ни щебетания птиц – никакого шума, кроме плеска капель во мху.

Мы вступили на землю ведьмы.

Ее зовут Эгония. Она живет там так долго, что забыла о существовании других мест. Для нее весь мир – бесконечный лес, чьи лишайники и папоротники отпечатались на ее лохмотьях. А может быть, она сама их там нарисовала. Эгония уже не знает. Как бы то ни было, так удобнее охотиться на мышей. Достаточно присесть где-нибудь в потемках. Не проходит и трех минут, как прибегает зверек – и хвать! Она стискивает его шейку. Обжаренные на костре мыши пахнут приятно. А вкуса Эгония не знала никогда. Все, что касается ее языка, сгнивает и попадает в пищевод уже разложившимся. Ей остаются лишь запахи. Больше ничего.

Последние лучи полуденного солнца пробиваются сквозь сломанные решетчатые ставни. Они освещают пыль на столе. Засохшую кровь в тарелках. Повсюду грязь.

Посреди беспорядка, нетронутая, бросается в глаза лишь одна вещь, похожая на спящую голубку. Это фарфоровая чашка.

Когда наступает вечер, Эгония бросает в нее щепотку черных листьев и заливает кипятком. Потом отхлебывает. Вода немного обжигает. Ведьме хочется пить. Отвар согревает ее, проникая в горло и стекая по подбородку.

Поставив чашку назад, она замечает, что кучка сырой травы выглядит необычно. Эгония подносит чашку к огню. При свете пламени она слог за слогом расшифровывает послание, выложенное чаинками:

МАМА УМЕРЛА

Мама.

Она забыла все прочее – и почти смогла забыть это слово. Но теперь перед ней встает страшное лицо матери. Даже закрыв глаза, Эгония видит мать так ясно, как если бы та только что заглянула в окно.

Мама. Никаких уточнений. Только ее сестра может произнести это слово так, будто очевидно, к кому оно относится. Ну, если можно назвать сестрой ту, что заткнула тебе рот, бросила тебя и предала, а потом тридцать лет о тебе не вспоминала.

Умерла.

Ведьма делает вдох, и внезапно запахи кажутся более яркими. Свет, проникающий снаружи, – менее холодным. Воздух прогрелся. Если бы она умела называть вещи своими именами, сказала бы, что испытывает облегчение. Но Эгония не умеет называть вещи своими именами. Она забыла многие слова. Или же так их и не выучила. Ей дышится легче, вот и все. И это уже кое-что.

Но в следующую минуту ее руки начинают дрожать, и приходится поставить чашку, чтобы не уронить. На этот раз нет необходимости называть имена вещей. Она знает, что на нее нашло. Потому что эти слова, эти вопросы, от которых у Эгонии трясутся руки, сидят у нее во рту уже тридцать лет.

Почему она дала мне это смертоносное имя?

Почему она так любила Фелисите и испытывала такое отвращение ко мне?

Почему?

Мать казалась ей вечной. Она думала, что у нее еще есть время, чтобы спросить мать о том, что всегда было с ней, несмотря на расстояние, деревья, которые ее скрывают; лес, который ее окружает; дом, в котором она прячется.

Эгония кричит. Голос у нее хриплый, как у ворона. Она тридцать лет им не пользовалась.

Эгония передвигает листья на дне чашки, составляя ответ, и уходит. На мгновение ей кажется, что она что-то забыла, но потом ведьма вспоминает, что ей нечего взять с собой.

Снаружи, на обветшалом фасаде, молочница, играющие дети и мужчины в рабочей одежде с кружками пива, неподвижные в сером лунном свете, впервые начинают двигаться. Выпивохи моргают. Мяч, висевший в воздухе, падает и подскакивает. Кто-то тянется за бутылкой и опрокидывает ее. Все тупо переглядываются и смотрят, как Эгония выходит из дверей.

У ведьмы затекли пальцы. Она сгибает и разгибает их. Хрустят суставы. Все равно что проснуться после очень долгого сна.

Нарисованная молочница подхватывает на руки детей, мужчины поправляют подтяжки, и весь этот мир образов сбегается к углу дома, чтобы посмотреть, как ведьма уходит. На голом фасаде позади них остаются лишь недопитое пиво, пролитое молоко и брошенный мяч. Они пробудились, чтобы проститься с Эгонией, своей бессловесной ведьмой, которая сегодня вечером вернется в деревню, где провела детство, по ту сторону гор, чтобы получить ответы на вопросы, которые так и не задала.

Фарфор и намордник

Я не могу передать словами, каково это – воссоединиться с человеком, которого ты любил и потерял. Пожалуй, ближе всего к этому я подошел после того, как с моим сыном произошел несчастный случай. Когда я потерял подаренный им браслет для часов. Двадцать пять раз я приходил в бюро находок. Двадцать пять раз мне говорили: нет, месье, клянусь, месье, у нас ничего нет, должно быть, браслет смыло в канализацию.

Каждый день, когда я видел дурацкое пятно бронзовой краски на запястье, у меня сжималось горло.

И вот однажды утром, два года спустя, почти по привычке, я позвонил им. И вдруг браслет нашелся. Все это время он был там, за стойкой. Просто сотрудники положили его не в тот ящик и не догадались там поискать.

Бывают такие люди, что и не знаешь, то ли ноги им целовать, то ли душу из них вытрясти.

Фелисите снова садится в «Пантеру» и, не отпуская педаль газа, поднимается по течению Везюби.

Сестра придет. Сперва Фелисите засомневалась, действительно ли это она, – но да, конечно, никто другой не может пользоваться чаем из Гравьер. В голове бешено суетятся мысли. Все ли еще сестра красива, со своими кудрями и золотыми глазами, унаследованными от Кармин? Постарела ли она? Все ли еще они похожи после стольких лет? Сестра жива, она придет, а раз Агония не умерла, то, в конце концов, надо будет спросить, почему среди всех дел, на которые та нашла время в течение жизни, она не сочла нужным сообщить, например, о том, что жива.

Фелисите снова давит на педаль.

На этот раз, когда она проезжает мимо призрака девочки на обочине, всплывает совсем другое воспоминание. В эту среду на дороге, ведущей к долине Чудес, ей представляется Агония.

Фелисите до сих пор называет сестру тем ласковым именем, от которого постепенно отказалась мать.

Им по двенадцать лет.

Беззубо ухмыляясь под намордником, Нани забирается в окно булочной, словно насекомое. Когда Кармин уходит, ее улыбка становится еще шире.

Фелисите входит через дверь, звякнув колокольчиком, и здоровается с месье Пьетро, который явно не очень-то рад ее видеть. Никто из деревенских жителей не хочет иметь ничего общего с двумя маленькими дочками пастуха. С одной – потому что она ползает и громыхает в тени, покрытая копотью, а с другой – потому что она разговаривает с мертвыми и говорит правду, которую не хотят слышать. Но булочник скрывает неприязнь еще хуже, чем остальные. Так что с ним сестры церемонятся еще меньше.

Фелисите довольно вежливо спрашивает, помнит ли он, как ее сестра закатила истерику в булочной, которую потом пришлось закрыть для ремонта на целый месяц. Булочник становится бледнее, чем непросохшая краска на стенах. Ответ на вопрос написан у него на лице.

Фелисите вываливает на него вереницу жестоких истин, которые ощущаются на языке как спелые фрукты: про лысину, которую почти не скрывают зачесанные набок волосы; про хлеб, который деревенские покупают только потому, что другого нет; про дочь, удивительно схожую с племянницей; про жену, которую все считают слишком красивой для него…

Эту литанию прерывает звон опрокинутой посуды.

За спиной у булочника, повиснув под потолочной лепниной, как большой паук, Нани по локоть запустила руку в коробку с конфетами. Шея у нее обмотана леденцовыми бусами.

Когда булочник кидается к ней, она уже сбежала через окно. Фелисите, как всегда вежливо, желает ему доброго дня, затем неторопливо выходит, оставляя позади яростно дребезжащий колокольчик, и направляется туда, где за деревней начинается лес.

Пробирается между деревьями, обходит поваленный ствол, поднимается к расщепленному пню и огибает скалу. Там ждет сестра с добычей.

В лесу она может смело снять намордник. В этом уголке леса близнецы устроили штаб. Когда мать уходит, они проводят время на этой опушке, принадлежащей только им. Со временем бабочки Агонии уничтожили тут все, что можно было уничтожить. Убежище сестер похоже на логово дракона – огромное гнездо из костей, валежника и выцветшего мха, украшенное лишь гигантскими цветами, которые выросли там, куда попали капли слюны Агонии. Да кое-какими книгами, которые Фелисите тайком приносит из школы, чтобы научить сестру читать. Для защиты они развесили по кругу на сухих стволах лиственниц раскрашенные черепа птиц и прикололи больших бабочек.

Увидев сестру, Нани жестом показывает на груду сладостей, словно хвастается своими сокровищами. Она сидит на перевернутой коробке от конфет, зажав деснами шоколадную сигарету, как маленький пират.

Мясо, фрукты, хлеб – все зеленеет и портится от ее слюны. Все, кроме сладостей. Фелисите думает, что дело в красителях, которые туда добавляют.

– Смотри, я взяла много бус…

Нани показывает ожерелье из леденцов пастельной расцветки. Они предпочитают ожерелья из конфет, потому что это и лакомство, и украшение. Два сокровища в одном. Чтобы не ссориться при дележе, они разыгрывают добычу в карты.

Фелисите раздает, а Нани притворяется, что курит свою шоколадную сигарету. Затем, сидя лицом к лицу в гнезде, они смотрят друг на друга поверх карт в руках. Нани вдруг произносит что-то вроде «Кто выиграет, станет настоящей королевой Мон-Бего навсегда» и без предупреждения кладет первую карту на пень между ними.

Фелисите опускает карты и протестует: в прошлый раз она выиграла партию, победитель которой выигрывал все партии до и после, вплоть до конца света. Она – настоящая королева Мон-Бего.

– Да, но на этот раз та, которая победит, правда выиграет все игры во всем мире, и она правда будет настоящей королевой всей долины Чудес на веки вечные.

Фелисите возвращается к игре, подражая позе сестры: глаза прищурены, в уголках губ сквозит хищная улыбка. Карты падают. Девочки вскрикивают. После каждой сдачи победитель получает бусы.

Фелисите выигрывает все.

Через час, развалившись на широких, как подушки, листьях, они разворачивают блестящие фантики. Эгония, как обычно, обвиняет Фелисите в жульничестве, просто из принципа. И просит оставить ей хотя бы голубые бусины.

Фелисите выхватывает у нее фальшивую сигарету и тоже притворяется, что курит.

– Ты же знаешь, что они все одинаковые на вкус, правда?

– Неправда. Голубые самые вкусные. Они с малиной.

– Глупости. Да и откуда тебе это знать, если ты их откладываешь, но не ешь?

– Неважно. Когда-нибудь у меня будет много-много-много голубых бусин, так много, что я смогу сделать бусы, которые покроют меня целиком.

– Ах вот как? И что ты будешь с ними делать?

Нани отбирает сигарету и ложится на спину. Фелисите ложится рядом. Глядя, как колышутся на ветру сухие вершины деревьев, Нани отвечает:

– Я поднимусь на самую вершину Мон-Бего и стану невидимкой. Меня будут путать с небом. Будут удивляться, почему кусочек неба шевелится, но ничего мне не скажут. Ничего мне не сделают. Потому что к небу никто никогда не пристает. И это оно решает, на кого обрушить бурю.

Фелисите берет ее за руку и после долгой паузы добавляет:

– Для этого тебе надо сначала выиграть в карты.

Так они жили, когда Кармин покидала их, ничем не обремененные, свободные приходить и уходить. Фелисите не очень любила эти недели. Без материнского тепла овчарня казалась мрачной. Хотелось, чтобы Кармин читала ей сказки и гладила по лбу. Но она видела, как сестра улыбается шире, чем обычно, и ничего не говорила.

Нани дышалось легче, это верно. Она могла спать на матрасе вместе с сестрой, а не на земле перед очагом и входить через дверь, а не через дымоход. Несколько дней она не была выпачкана сажей. А Фелисите читала ей сказки на ночь и гладила по лбу.

По мере того как приближалось возвращение Кармин, молчание между ними становилось все глубже. Вскоре мать приходила с чемоданами, полными невозможно вкусных и обильных яств. На горе не росли гранаты и грейпфруты, но Кармин приносила их десятками, и они не портились.

По крайней мере, если младшая держалась от них подальше.

Мать называла Агонию именно так – младшей, – потому лишь, что она родилась второй. Сначала она пыталась найти причины любить эту лишнюю девочку, девочку-опухоль, но одно присутствие малышки приводило ее в ярость, которая выплескивалась наружу и становилась все более неконтролируемой. Нани стала Агонией, потом младшей. Бури, бушевавшие над ее головой, стирали ее имена, и в конце концов не осталось ни одного. Когда ей было пять или шесть, Кармин вообще перестала как-либо ее называть. Она больше не замечала дочь; ее взгляд проходил сквозь тело девочки, как будто та была призраком, невидимым для собственной матери.

Именно поэтому Нани просто собирала кожуру грейпфрута и грызла своим единственным зубом. Если ей давали свежий фрукт, в нем заводились личинки еще раньше, чем она успевала его попробовать. Не тратить же понапрасну редкие лакомства, привезенные издалека.

Последняя овца из стада, прежде чем умереть, кормила ее молоком до семи лет.

Семь лет.

В начале зимы Кармин привозит из очередной поездки миниатюрный чайный сервиз, запрятанный среди личи и манго. Фарфор сияет на фоне бархата, которым выстлана коробка.

Как только мать снова уезжает, сестры заваривают смесь сорных трав и играют, угощаясь ею, словно это чай, достойный королей. Фелисите выходит из овчарни, собирает одуванчики, спускается к воде, чтобы наполнить чайничек, и поднимается обратно, крепко держа его, чтобы не выронить. Вернувшись на кухню, где за ней наблюдает призрак отца, она измельчает стебли пестиком и заливает водой.

Агония всюду следует за ней. Руки за спиной, рот закрыт. Кармин ничего не сказала, но в этом и не было нужды. Обе знают, что восхитительный сервиз принадлежит старшей.

– Осторожно, – повторяет Фелисите тоном матери. – Не подходи близко. Отойди подальше. Вот так. Ты же знаешь, я не смогу солгать, если ты что-то разобьешь. А если мама узнает, что ты трогала мои вещи, она тебя отругает. Я не хочу, чтобы она тебя ругала, хорошо? И не хочу ее расстраивать. Для всех будет лучше, если ты будешь только смотреть.

Они еще не построили себе убежище в лесу, поэтому играют в овчарне. Агония жадно смотрит на сестру, распахнув глаза на пол-лица.

– Вот так. Одна чашка для Нани, другая для папы, третья для меня. Папа говорит, что больше не может пить чай, но это неважно. Я выпью за вас обоих. Это почти как если бы ты пила сама, понимаешь?

И она выпивает зеленоватую жидкость за всех троих, притворяясь, что ей нравится.

Но Агония не умеет только смотреть. Иногда ей так хочется самой поиграть с миниатюрным сервизом, что она закусывает кулак, на глаза наворачиваются слезы, а из горла вырываются яростные всхлипы. В такие минуты Фелисите обнимает ее и что-то бормочет, пока сестра задыхается от неудержимой икоты.

– Успокойся, – говорит и призрак отца дочери, которая его не слышит, – это всего лишь забава. Фелисите, убери все. Нани вот-вот взорвется.

Но Фелисите всего семь лет, и она не понимает, почему должна прекратить игру, которая ей так нравится. И без того приходится избегать вспышек гнева матери, когда та дома, помогая Нани жить невидимкой, а когда мама уходит, еще и подстраиваться под истерики сестры.

Иногда Фелисите хочется быть обычной семилетней девочкой и делать вид, что она пьет чай.

Поэтому она встает, упирает кулачки в бедра и приказывает, надеясь, что выходит внушительно:

– Нани, вынь руки изо рта. Дыши. Вот так. Тебе лучше? Ты не взорвешься? Удержишь себя в руках, правда?

Обычно сестра ограничивается тем, что плачет и дрожит.

Но иногда она тайком возвращается к коробке и представляет, как ласкает кончиками пальцев гладкий фарфор, изящные ручки, позолоту на блюдцах. Фелисите об этом знает, потому что после Агонии чашки всегда стоят не так, как надо. Она могла бы сердиться на сестру за это, но с какой стати? Фелисите слишком умна для своего возраста и уже видит, что Кармин обращается с младшей дочерью гневно и нетерпеливо. И пытается – с теми скромными возможностями, которые есть у нее в семь лет, – дать сестре что-то иное.

Однажды, когда Фелисите играет со своим миниатюрным сервизом, Агонии не удается сдержать бушующее внутри нее огорчение. Когда возвращается мать, повсюду видны следы взрыва.

Фелисите старается не вспоминать тот день – еще усерднее, чем другие дни, когда Кармин кричала на Агонию.

Вскоре она соорудила для сестры намордник, чтобы та могла дышать и говорить, не выпуская бабочек и не навлекая на себя гнев Кармин. И украсила его красивыми голубыми бусинами. За считаные месяцы Нани потеряла все зубы, кроме того, с которым родилась.

Иногда сквозь сон до Фелисите доносились с вершины горы истошные крики; заслышав их, волки умолкали, а деревенские жители принимались молиться. Она не боялась. Она видела намордник, висевший на потолочных балках, и узнавала в этих криках лихорадочный и свободный голос сестры. К счастью, вопли не будили Кармин.

Фелисите не слышала этого голоса с шестнадцати лет, с той ночи, когда Агония исчезла в тени Мон-Бего среди лиственниц. С тех пор ее никто не видел. Ни жители деревни, ни мать, ни сестра, которая тридцать лет считала близняшку мертвой и теперь начинает подозревать, что в глубине души предпочла бы продолжать так думать.

Четыре вестницы несчастья

Фелисите добирается до Бегума рано утром, когда воздух еще не прогрелся.

Должен предупредить: то, что она там найдет, скорее всего, вызовет у вас тошноту. Когда Фелисите описала эту картину, мне пришлось выйти на улицу и подышать свежим воздухом. Выпейте чая, закажите пирожное, сделайте глубокий вдох. Или просто закройте уши. Но если потом вы ничего не поймете, это не моя вина.

Итак.

В опустевшей деревне все по-прежнему. Она еще пустыннее, чем обычно. Фелисите не испытывает привычного ощущения, что за тишиной кто-то скрывается. Там лишь другая тишина, более глубокая.

По земле пробегает тень – хищная птица парит над крышами. С неба падает кость и разбивается об утесы Мон-Бего.

Фелисите идет среди домов с провалившимися крышами к телефонной будке. Взлетает пара воронов, завидев гостью.

Кармин лежит там, а над ней болтается на проводе трубка. Вокруг осколки стекла в луже свернувшейся крови. Ладони прижаты к ушам, кисточка воткнута в горло, шея и руки покрыты черными рваными ранами. Глаза навыкате, губы синие. На них застыл последний крик.

Почувствовав запах разлагающейся плоти, Фелисите делает шаг назад. У нее кружится голова. Она пытается исторгнуть этот запах чумы, который наполняет носовые пазухи и пристает к нёбу и деснам, и ее рвет на главной площади.

Фелисите привыкла иметь дело с призраками, а не с изуродованными телами. Призраки не пахнут. Не привлекают воронов. И они – не ее мать.

Она обращается на все лады – раздраженно, умоляюще, властно – к каждой из пятидесяти шести личностей, обитавших в теле матери, машет чашкой, к которой призраки могут прикоснуться, словно подманивает собаку косточкой.

Призрак Кармин не появляется.

С чемоданчиком в руках она направляется в единственный уголок деревни, который еще не обследовала, – в овчарню. Торопливо взбираясь к дому, Фелисите поднимает голову – и замирает. Рядом с входом на белом небе вырисовывается тень.

– Фелисите.

Между сестрами взмахивает тяжелыми крыльями мохнатая бабочка.

Оттенки правды

На самом деле эту историю рассказала мне не только Фелисите. Я также получил сведения от Эгонии.

Фелисите всегда говорила мне правду, но на свой манер. Она видела мир в сером и коричневом цветах. Взгляд Эгонии добавил красок. Подсветил нюансы, подчеркнул глубину, придал повествованию рельефность.

Надеюсь, там, где она теперь, Фелисите меня не слышит.

Агония

Ее мать умерла. Деревня опустела. Больше ее ничто не удерживает.

Всю ночь Эгония шла по своим следам, словно возвращаясь в прошлое. Вернуться в старые места – все равно что вновь стать молодой.

Ей это совсем не нравится. Она чувствует, что опять становится той жестокой и запуганной девочкой, которая, как ей казалось, исчезла навсегда.

К счастью, ее лицо остается тем самым, которое она выбрала для себя. Лицо ведьмы – взамен того, что она получила от Кармин. Но от детских воспоминаний никуда не деться. Сколько их ни хорони, боль всегда воскресает, хуже, чем фантомная ломота в отрезанных конечностях.

Ей шесть лет, и мама уже не называет ее даже Агонией.

Забравшись на стропила, она смотрит, как в трех метрах под ней Кармин и Фелисите играют с фарфоровой посудой, которая бросает на стены радужные блики. С жадностью людоеда Агония следит за чайничком и двумя фигурами внизу.

Фелисите такая тусклая. Серые глаза, бледная кожа. Надо придать ей красок. Именно поэтому мама подарила ей кремово-золотой сервиз. Агония в красках не нуждается. Ореховые глаза, алые щеки. «Ты и так очень красивая, нельзя иметь все сразу», – твердит ей Фелисите. И правда, ей повезло. Та же посадка головы, что у Кармин, такой же носик. Черные кудри, веснушки.

Однако на автопортрете, который мать постоянно перерисовывает, Агония себя не узнаёт, хотя все черты отображены верно. Это не она.

Но мама красивая, и Агония тоже. Придется довольствоваться этим. Глупо видеть по ночам сны, в которых мама обнимает ее наравне с Фелисите, как обнимала тогда, когда еще звала ее Нани. Когда еще держала младшую дочь за руку. Недолго. Достаточно было малышке залепетать и изрыгнуть бабочку, чтобы мать подпрыгнула, отскочила и попыталась ее затоптать.

Насекомые Агонии уродовали все, и Кармин приходила в ужас от их уродства. При одной только мысли о том, что бабочки могут сесть ей на лицо и оставить преждевременные морщины, у нее по коже пробегали электрические разряды.

Я понимаю, о чем вы думаете.

Признаться, сначала и я считал, что нет ничего глупее, чем выходить из себя из-за страха перед уродством. Но представьте, однажды утром я проснулся с огромными прыщами по всему лицу и шее. Они даже не чесались. Никак о себе не напоминали. Просто торчали, как грязные мухоморы. Что ж, я взял больничный на два дня. Просто чтобы меня никто не видел. До этого я никогда бы не назвал себя неженкой. На третий день пришлось вернуться к работе. Шляпа, солнцезащитные очки, поднятый воротник, все дела. Коллеги посмеялись над моей шпионской маскировкой. Потом шутки стали менее добродушными, и я снял очки. Маленькая Брижитт бросилась в туалет. Остальные поспешили разойтись по местам, на ходу подыскивая повод. Даже Сильветт из секретариата с ее седеющей головой и волосатой бородавкой на губе, которая при разговоре шевелилась, как мохнатая букашка, приковывая взгляд, отчего слушать владелицу было невозможно. Другой секретарше, Брижитт, с пучком светлых волос и гладким ртом, внимать было гораздо проще. До того дня я и не замечал, что люди предпочитают иметь дело с Брижитт, а не с Сильветт.

Можно думать, что ты выше этого. Можно, несмотря ни на что, считать Кармин пустышкой, помешанной на внешности, если угодно. Но если вы когда-нибудь сострадали щекастому сироте сильнее, чем бродяге с плохими зубами, то вы меня поймете. Посмотрите на себя в зеркало. Если вы когда-нибудь мечтали хоть на минуту ощутить невероятное спокойствие людей, которых считают красивыми, то вы поймете Кармин.

Если Кармин приносит красивые вещи, то они для Фелисите. Агония их не заслуживает. Все, к чему она прикасается, быстро стареет и умирает. Она знает, что чайник недолго проживет у нее в руках. Больше никаких бликов, танцующих на стенах, ни для нее, ни для Фелисите.

Ну и пусть. Позолоченные каемки на блюдцах манят ее.

Фелисите дает ей поиграть с сервизом, когда мамы нет. Но это не то. Агония хочет поиграть в чаепитие самостоятельно. Она пригласила бы маму, и мама вспомнила бы о существовании младшей дочки и назвала бы ее «моя Нани», как произносит «моя Фелисите».

Старшая никогда ничего не ломает, всегда говорит правду, ей разрешено болтать в овчарне, смеяться, читать книжки с мамой. Она знает, как порадовать Кармин и получить то, чего хочешь. Даже когда Фелисите балуется – редко, – ее не ругают. Мамины приступы ярости – для младшей.

В тот день, как часто бывало, Кармин целует Фелисите в лоб и выходит в сад с мольбертом под мышкой. Мать во власти ее вечной картины.

Передышка на несколько минут. Ею надо воспользоваться. Агония будет вести себя хорошо. Фелисите может хоть раз подпустить ее к фарфору.

Она наклоняется вперед и чуть не падает. Испуганный крик выдает ее. Сестра поднимает свои стальные глаза и, конечно, сразу понимает, какая зависть гложет Агонию. Фелисите прижимает чайник к груди.

«Нет, не бойся, – думает Агония. – Я не буду трогать. Просто посмотрю поближе».

Она сползает по балке, как большое насекомое, головой вниз, впиваясь ногтями в дерево. Ее тень удлиняется, поглощает маленькую гостиную и тянет пальцы к чашкам.

Фелисите не отступает:

– Нани, что ты делаешь?! Залезь обратно! Если мама увидит, она будет тебя ругать…

Когда мама ругается, это ужасно. Агония не хочет, чтобы ее ругали. Она хочет рассмотреть вблизи – совсем близко – синие завитушки на фарфоре.

– Папа тоже говорит, чтобы ты перестала. Это мой сервиз. У тебя есть своя овечка, настоящая. Даже с молоком! Живая овечка намного лучше, разве нет? Уходи, пока мама тебя не увидела. Поиграем в чаепитие вместе, когда она уедет надолго. Сейчас слишком опасно, понимаешь?

В ее голосе нет и тени злости. Фелисите изрекает слова с уверенностью человека, который знает, что не лжет. Когда она говорит, что призрак папы велит Агонии успокоиться, это правда. Когда она говорит, что Агония нетерпелива и завистлива, это правда. Когда она говорит, что мать наверняка отругает Агонию, это правда. Когда в отсутствие матери они вместе придумывают игры, войны и королевства в лиственничном лесу и она утверждает, что Агония всегда будет ее любимой сестрой, это правда.

Сегодня Агонию тошнит от сестриной правдивости. Она хочет, чтобы та замолчала. Хочет поиграть в чаепитие. И если навлечет на себя мамин гнев – пусть. По крайней мере, мать ее заметит. Вспомнит, что у нее есть вторая дочь и что она называла ту Нани.

Ее тень внезапно укорачивается. Агония набрасывается на Фелисите и выхватывает чайничек. Крошечный фарфоровый предмет у нее между ногтями, хрупкий, легкий, гладкий, она так его хотела и так рада наконец-то держать в руках, поэтому сжимает посуду сильно, очень сильно – и, не совладав с собой, раздавливает.

– Я же тебе говорила, – произносит Фелисите. И это тоже правда. – Теперь мама будет тебя ругать.

Агония стонет. Погасшие перламутровые осколки сыплются на плитки пола. Их острые края порезали пальцы. Ей больно. Ей страшно.

– Пойдем в ванную, – шепчет сестра. – Быстрее. Смоем кровь с твоих рук.

Нет. Агония бьет Фелисите по протянутой руке. Никакой ванной. Кармин уже закрывала ее там в наказание. Больше никогда. Она больше не станет колотить в дверь часами напролет, до синяков на костяшках, пока снаружи мать и сестра слизывают с рук сок манго и апельсинов.

Агония дышит все быстрее. Взрыв все ближе.

– Держи себя в руках, Нани, пожалуйста…

Но жар уже нарастает, его не удержать. Она сжимает кулаки, вонзая ногти в ладони, сотни игл прошивают кожу, ноги отнимаются, вокруг все становится красным, в животе и голове жжет, раздувается, набухает, в горле встает свинцовый шар – ударная волна. Низкий рев отбрасывает волосы Фелисите назад, швыряет фарфоровые чашечки о стены, выбивает стекла в окнах, пригибает траву на улице и отдается эхом ото всех дверей в деревне.

В наступившей тишине Агония начинает дрожать. Сестра тянется к ее плечу, она в панике пятится.

– Я все уберу. Спрячься, пока мама не пришла.

Спрятаться. Снова. Фелисите права, и Агония хотела бы ненавидеть ее за это.

Прибегает Кармин с руками, перепачканными в краске. Осколок стекла оцарапал ей щеку.

– Милая, с тобой все хорошо?

Она опускается на колени рядом с дочерью, судорожно осматривает ее в поисках малейших повреждений.

– Очень хорошо, – улыбается Фелисите. – Я хочу погулять; покажешь, что ты нарисовала?

Но Кармин заглядывает в овальное зеркальце, которое держит при себе, и зажимает рот грязными руками, подавляя крик ужаса. Она только теперь заметила царапину на скуле.

У нее вырывается стон. Можно подумать, осколок ее обезобразил.

– Мама, это просто царапина. Даже крови нет. Сейчас принесу полотенце…

Мать уже не слышит. В зеркале на полу позади себя она заметила разбитый чайник. Ее плечи опускаются. Дыхание замедляется. Она поднимает глаза к потолку.

– Мама…

Но когда Кармин собирается отругать младшую дочь, та не отзывается даже на свое имя. Фелисите забивается в темный угол.

«Вот и все, – думает Агония. – Конец».

– Спускайся, – тихо приказывает Кармин. – Спускайся, или я тебя скину.

Агония не хочет падать с такой высоты и подчиняется.

– Ты опять всё испортила, – говорит Кармин. Ее голос шипит и завывает, как порывы ветра. – Надо было скормить тебя волкам.

С громким хлопком гаснет огонь – и теперь в овчарне полная темнота. Агония все равно закрывает глаза. Она знает, что дальше.

Из тела Кармин вырывается молния, раскалывая тьму с таким треском, словно расступается земля, обвивается вокруг младшей дочери и сбивает с ног. Привыкшая молчать, Агония не может сдержать крик, когда волосы на голове встают дыбом, и извивается, содрогаясь в конвульсиях.

– Закрой рот, – гремит мать, – а то завалишь нас бабочками.

Тогда Агония сжимает губы, закрывает глаза, стискивает кулаки, захлопывает разум. Она ждет, когда над ней стихнет гром и пройдет буря.

Позже за стеной старая овца зализывает ей порезы – единственное напоминание о том, что ее руки держали фарфоровый чайник. Слюна щиплется, но язык ласкает кожу.

Прежде, успокоившись после бури, мама тихо заходила в хлев. Спрашивала шепотом, не очень ли больно Нани. Ложилась рядом с дочерью на солому и клала руку ей на лоб. Говорила: «Мне очень грустно, я не хотела сердиться; не делай глупостей, не расстраивай маму».

Бури стали сильнее. Мать перестала приходить. Агония уже почти научилась любить ее припадки. По крайней мере, в эти минуты мама вспоминает о ней.

Она слышит, как в доме Кармин сюсюкает с Фелисите, поддразнивает ее, смешит.

Агония приникает губами к овечьему вымени. Как обычно, молоко сворачивается и прокисает у нее во рту. В глазах животного она видит разные вещи. Вещи, которых никто другой не замечает. Тысячелетнюю мудрость, которая настолько превосходит человеческую, что люди принимают ее за пустой взгляд. Агония умеет находить в глазах овцы совет и утешение.

«Завидовать нехорошо», – говорят ей в этот вечер прямоугольные зрачки.

«Знаю», – без слов отвечает Агония.

«Фелисите делает что может. Она делится с тобой всем. Сладостями, игрушками, даже книгами, которые тайком приносит из школы. Она поделилась бы и любовью Кармин, если бы могла».

«Я знаю, – думает Агония. – Знаю, что моя сестра ничего не может с этим поделать. Завидовать нехорошо».

Но руки у нее дрожат от гнева.

В последующие недели она иногда позволяет себе больше чем обычно, просто чтобы мать к ней повернулась. Вспышки гнева Кармин с каждым разом становятся все более жестокими. «Однажды, – думает Агония, – она слишком сильно меня ранит, почти убьет, и ей придется обо мне заботиться».

Фелисите тоже об этом думает и предупреждает сестру, что скоро мать ее убьет – невольно, в припадке слишком сильной ярости.

Неважно. Умереть? Почему бы и нет. В шесть лет умереть не страшнее, чем пройти ночью по коридору.

Агония продолжает провоцировать Кармин. Разбивает тарелку. Выпускает в овчарню бабочку. Плюет на землю, где вырастает цепочка ее плотоядных цветов. Добавляет на портрет мазок краски.

Всего один. Едва заметное белое пятнышко в углу холста.

Кармин не раздражается. Она прижимает картину к себе и стонет. В ужасе Агония ищет глазами сестру. В миг, когда через овчарню проносится молния, Фелисите встает у нее на пути.

Остальное Агония помнит смутно. Тело Фелисите на полу. Буря уже стихла. Кармин в панике кричит и пытается привести дочь в сознание. Агония видит себя: она стоит на месте, окаменев, не в силах думать ни о чем, кроме того, что ей тоже случалось так лежать. Как сейчас лежит Фелисите. Мама не опускалась на колени рядом с ней. Она продолжала метать в Агонию молнии.

Вечером в хлеву глаза овцы смотрят на нее осуждающе. Сестра приняла на себя заслуженный ею удар. Фелисите не привыкла к молниям. Она могла погибнуть.

Именно поэтому на следующий день Агония говорит сестре, что впредь лучше отвлекать от нее внимание матери, чем защищать от гнева Кармин. Всем будет проще, если Кармин на время о ней забудет.

«Бойтесь своих желаний» – вот что произнесла Эгония, когда рассказывала мне эту историю. Потому что Кармин и в самом деле о ней забыла. Причем надолго.

Фелисите накрывала стол на двоих. Припрятывала остатки еды, которые потом приносила в хлев. Уводила мать из дома, чтобы Агония могла помыться, не обнаруживая себя. Попыталась записать ее в школу на следующий год, но для этого требовалась подпись взрослого.

Агония так и не пошла в школу.

В овчарне воцарился мир. Бури почти прекратились. Стропила, на которых Агония обычно пряталась, стали ее владением.

В книгах, которые Кармин читала Фелисите внизу, говорилось о сиротах. Их родители умирали, или прогоняли бедняжек из дома, или подбрасывали на пороги монастырей. Но о детях, которых бросили в собственном доме, речи не шло.

Как и о сестре, которая делает для младшей намордник, чтобы та молчала. Нарядно украшенный намордник, за который она должна быть благодарна.

Эгония помнит, но знает, что ничего не расскажет. Фелисите ее не услышит.

Ведь мать дарила ей ласку и фарфоровые чайники.

Две сестры

Фелисите не так-то просто застать врасплох. Она живет в мире искалеченных призраков. Выбирая в супермаркете йогурт, сыщица порой протягивает руку сквозь призрака, задремавшего в витрине с молочной продукцией. А на шоссе однажды видела автостопщика, который брел по обочине, волоча за собой кишки. В ответ она едва приподняла бровь.

Но когда Фелисите видит перед собой этот черный силуэт, раздавленный полуденным солнцем, ее стальные каблуки словно прирастают к земле.

Она разглядывает свою сестру-близняшку. Женщина, стоящая у овчарни, непохожа на саму Фелисите, и все же это она. Фелисите это знает, как знает, когда нужно моргнуть и проглотить слюну. Ее плоть и плоть сестры питались от одного тела более десяти месяцев.

Агонии на вид не меньше двухсот лет. Сгорбленная спина, дряблая кожа. На голове редкие пряди волос.

Душа всегда берет верх над лицом.

– Здравствуй, Агония.

– Эгония.

– Прошу прощения?

– Меня зовут Эгония.

«Красивое имя, – думает Фелисите, – напоминает название цветка. Совсем ей не подходит».

Когда Агония заговорила, изо рта у нее вылетели четыре бабочки, по одной на каждое слово. Они сели на траву – и четыре травинки тут же увяли.

– Ты больше не носишь намордник?

– Нет.

Еще одно насекомое, крупнее предыдущих, вспархивает перед лицом ведьмы и улетает к ближайшей лиственнице. В одно мгновение зеленые иголки коричневеют, от макушки до нижних ветвей, словно с новогодней елки убирают мишуру.

– А должна.

Младшая хрипло хихикает, как ворона. Она не говорит, что сожгла намордник тридцать лет назад, в ночь, когда они разговаривали в последний раз.

– Зачем ты пришла?

Если бы вы увидели их вместе, даже в том возрасте, когда они уже не были похожи друг на друга, вы бы быстро поняли, что это близнецы. В манерах, лицах, именах у них не было ничего общего, но, несмотря ни на что, в словах одной звучало эхо другой, движения делались в такт, и тогда нельзя было не вспомнить, что они одной крови. Наверное, даже их самих это забавляло. Все равно что повернуть за угол и внезапно увидеть свое отражение в витрине магазина, когда думаешь, что на улице никого нет.

– Ты меня позвала.

– Я тебя предупредила, это другое.

– Кармин умерла.

Эгония удерживается от того, чтобы добавить: «Наконец-то». Ей плевать на душевное состояние Фелисите, но, похоже, некоторые детские рефлексы прочнее, чем она думала.

– А тебе какое дело? – спрашивает Фелисите.

Агония сжимает кулаки и прикусывает язык своим единственным зубом. Когда она переступает с одной ноги на другую, раздается звон металла. Как будто под слоями обносков у нее связка кастрюль или жестянок.

– Это была моя мать, знаешь ли.

Фелисите стоит напротив нее, ниже, настолько же элегантная и спокойная, насколько она грязна и взбудоражена. Ярко-красные волосы, как в юности. Каре сияет в ослепительных лучах солнца. Капля крови на кончике уколотого пальца. Угловатое лицо, кошачьи глаза, манеры герцогини. Серая кошка, которая трется у ног, и ее гладят.

А она, Эгония, – заразная старая ворона, которую отгоняют от мусорных баков, которая прячется в тени ветвей, дожидаясь ночи; черная птица, летающая выше отвратительных запахов и туч, которые вот-вот прольются дождем.

– Твоя мать мертва, твоя сестра жива. Бедняжка. Ты бы предпочла, чтобы было наоборот, да?

Бабочки разлетаются, хлопая крыльями; одна подлетает к Фелисите – та пятится. Эгония смеется.

– Нани, успокойся. Может быть, поговорим как взрослые люди?

Даже на расстоянии Эгония чувствует ее жалость и отвращение. Она ненавидит эти резкие запахи, которыми дышала несколько жизней назад. В то время от Фелисите так не пахло. Должно быть, ей передался запах матери. Три десятилетия совместной жизни не проходят даром.

– Не называй меня Нани, – говорит Эгония. Она уже не смеется. – Скотовод тоже дает животным клички, а потом забивает их на мясо. Оставь себе свои прозвища. И не упирайся кулаками в бедра. Ты уже никого этим не впечатлишь.

Проводница призраков медленно опускает руки.

– Ты совсем не изменилась… Такая же, как тридцать лет назад. Может, получила пару пощечин, с тех пор как… Нет, непохоже. Чтобы поколебать святую Фелисите, нужно нечто большее.

Фелисите не двигается. Она точно знает, чего ищет Агония, и не хочет ей этого давать. Ни одного оскорбления, ни одной жалобы. Ничто не выдаст ее смятения перед этой сестрой, вновь найденной и уже потерянной.

Тогда ведьма без предупреждения врывается в овчарню.

Девочка под крышей

Эгония оглядывает комнату. Портрет матери по-прежнему там, обезображенный еще сильнее, чем ей помнится. Кажется, кто-то пытался проткнуть холст насквозь.

Возле водяного насоса она видит знакомую миску, куда Кармин выбрасывала очистки от фруктов. Фелисите собирала кожуру для сестры.

Даже трещины вдоль балок, по которым она карабкалась, остались прежними. Там, наверху, только там Эгония чувствовала себя в безопасности. В тени под крышей – паутина и эхо голосов, доносящихся снизу.

Возможно, тетрадь до сих пор там, где была спрятана.

Неуклюже шевелясь, под звук, похожий на грохот посуды, она поднимается по ступенькам лестницы, ведущей в мезонин. Эгония редко спала там, на кровати. Это было привилегией старшей. Но она знает, где Кармин прятала свои записки: вот здесь, под отошедшей доской, прикрытой соломенным матрасом.

Вот она. Не такая большая, как ей помнится. Более потрепанная. На обложке чья-то рука тысячу раз вывела одно и то же слово: «Кармин». Буква «м», прорисованная жирнее остальных, увенчана короной.

Мать иногда доставала эту тетрадь, пока Фелисите была в школе. И что-то писала, пока Агония наблюдала со своего насеста.

Потом Кармин прятала тетрадь, Фелисите возвращалась после уроков, мать сажала ее на колени и читала с ней большие красивые книги, ведя пальцем по строке. Сверху младшая дочь плохо видела очертания букв. Плохо слышала слоги, которые они проговаривали. Но она привыкла довольствоваться объедками.

Когда обе уходили из дома, Агония спускалась по балкам и пыталась расшифровать открытую страницу книги. Не для того, чтобы понять, нет. Просто в подражание сестре. Она придумывала себе учительницу, которая била бы ее по рукам, если бы она отвлекалась. Строгую наставницу, которая учила бы ее читать, заставляла бы переписывать предложения в наказание, разрешала бы выходить во время перемены не больше чем на пять минут, позволяла бы протирать доску мокрой губкой, садиться ближе к печке, если она заболела, дышать без намордника и плакать, но тихо, если ободрала коленки.

Ужас. Одиночество. Стропила пропитались этими запахами, которые принадлежали ей. Эгонии хочется схватить маленькую девочку, прячущуюся в темноте, прижать к груди и шептать ей, все равно что, лишь бы от нее перестала исходить эта гнилая вонь.

Наверное, матери нравилось чуять ее страх. Запах страха бодрит, придает сил, он почти приятен для тех, кто его вызвал. Эгония знает это по тем месяцам, когда была ведьмой, которую боялась вся деревня.

Она не пыталась читать уже более тридцати лет. Ее взгляд блуждает по строчкам, и то немногое, что она улавливает, приводит ее в недоумение.

Это не жизнь ее матери. Это писал кто-то другой, возможно мать Кармин. Или, что еще хуже, это глупая сказка. Это не может быть правдой. Этих мест и людей не существует. Названия и имена выдуманы.

Эгония понимает не всё, потому что чернила выцвели. Потому что она не знает некоторых слов. Потому что история, рассказанная отрывками, не имеет смысла. Потому что куски текста на тетрадных листах нацарапаны кое-как, перечеркнуты, перепутаны и написаны разными почерками. И прежде всего потому, что, когда она оказалась здесь, в этом месте, и увидела эти буквы, которым ее никогда не учили и которые она должна вырывать из страниц одну за другой с помощью изношенных инструментов, изготовленных ею самой, ее разум и глаза затуманиваются. Однако она понимает, что целые страницы повествуют о ней, о втором близнеце, который никому не нужен, которого не должно было быть, которого нужно забыть и задвинуть в тень. Пальцы начинает покалывать, но она не выпускает тетрадь. Когда по горлу проходит теплая волна, она не выпускает тетрадь. Даже когда жжение электрическими колебаниями пробегает по коже рук и ладоней и взрывается между кистями, она не выпускает тетрадь.

Мгновением позже, когда в комнату, запыхавшись, входит Фелисите, от записок о жизни Кармин остается лишь небольшая кучка пыли на полу овчарни.

Сотня отражений в осколках

Фелисите сидит.

– Я даже не знала, что мама вела дневник, – она произносит эти слова более обиженным голосом, чем намеревалась. Чтобы взять себя в руки, она продолжает: – Ну вот, ты уничтожила то, что оставалось от маминой жизни, и своими глазами увидела, что она мертва. Можешь вернуться туда, откуда пришла, она не воскреснет.

– Я здесь не за этим.

– Это то, чего ты ждала, разве нет? Порадуйся и уходи.

– У меня к ней вопрос.

– Надо было задать его раньше.

Вблизи сестра еще уродливее, отмечает Фелисите.

– Я должна его задать. Ты должна его задать.

– Она тебе не ответит.

– Плевать.

Она должна хоть раз поговорить с Кармин лицом к лицу. Чтобы утешить ребенка, который продолжает таиться в тени между балками, пригласить его спуститься и дать ему наконец уснуть у огня.

Фелисите встает. Обходит комнату, проводя рукой по мебели и стенам, медленно, без нужды, просто чтобы не смотреть на сестру, пока говорит:

– Я не нашла ее призрака.

Эгония сплевывает. Огромный стебель пробивается сквозь пол, разворачивается и начинает расти. Лепестки цветка раскрываются в полутьме, как бы подливая в нее еще немного ночи.

– Это правда. Ты знаешь, что я говорю правду. Ее нет в деревне. Можно поискать на горе, везде, где она пасла стадо. Но я не верю в успех. Она провела всю жизнь здесь. Кроме этой деревни, есть лишь одно место, где можно было бы вызвать ее призрак…

– То, куда она ездила. Где фрукты и дождь.

– Дождь? Мама ездила на побережье. Когда она возвращалась, ее одежда всегда была влажной от морских брызг.

Лохмотья ведьмы звенят, ударяясь друг о друга, когда она пожимает плечами.

– Я помню запах дождя. Это точно. И не надо на меня так смотреть, я не скажу, что прочитала.

Эгония хочет найти призрак матери. Хочет понять. Хочет узнать. Хочет спросить, почему именно ее принесли в жертву. Но то, что она запомнила из тетради, сейчас не имеет смысла. Чтобы докопаться до истины, понадобятся другие подсказки. Она сообщит Фелисите что знает, когда последний кусочек встанет на место. Последний фрагмент карты, которая укажет им путь. Не раньше.

Фелисите не помешает разок не получить желаемое только потому, что она Фелисите.

По овчарне разносится кислый запах отчаяния. Старшая произносит по слогам, как будто обращаясь к очень глупому ребенку:

– Если ты не скажешь мне, где ее искать, я не смогу передать ей твой вопрос.

– А если я расскажу тебе то, что знаю, – отвечает младшая тем же тоном, – ты отправишься на поиски одна.

Фелисите старается не расстраиваться. Очень старается. Она не забыла приступы сестры. Но теперь, наткнувшись на стену недоверия, Фелисите испытывает желание попинать что-нибудь своими стальными каблуками. Она отвыкла встречать сопротивление. Агония это знает и забавляется.

Глубоко вздохнув, Фелисите достает из чемоданчика ложку, к которой могут прикоснуться призраки, и подает сестре. Она хочет быть полезной? Отлично.

– Отнеси эту вещь на гору. Походи по пастбищам, где она часто бывала. Если мама там, возможно, она придет за тобой сюда. Встретимся через час.

В этот момент Фелисите все еще надеется найти Кармин без особых препятствий. Конечно, она ошибается, иначе мой рассказ не задержал бы вас здесь на целый дождливый день.

Она спешит обратно к центру деревни. Возможно, тень ее матери – огромная, многоликая тень – не исчезла и приведет Фелисите к ответам, которые она ищет. Но на потрескавшихся стенах домов выделяются только ржавые ставни.

Когда она приближается к главной площади, горло стискивает зловоние. В полуденной жаре испарения мертвого тела стали более густыми и вязкими. Слетелись первые мухи. Прикрыв нос шарфом, она подходит к трупу. И, присмотревшись, замечает рядом с изуродованной головой Кармин разбитые бутылки. Кровь смешалась с пастисом^[4], лимончелло и женепи^[5]. Она видит осколок в правой руке Кармин. На левой руке глубокие рваные раны.

Никто не дал себе труда проделать весь этот путь до заброшенной деревни, чтобы разбить бутылкой череп старушке. Никто не вскрывал ей вены, чтобы она умерла быстрее. На автоответчике не было другого голоса.

никто меня не слушает я хочу нет ты не можешь сказать что нам стоит

Если засадить больше полусотни личностей под одну тесную кожу, то в конце концов им захочется поубивать друг друга. Но было и нечто иное. Фелисите это чувствует.

Мне удалось сбежать. Мне удалось вырваться.

Она приближается, замечает под блузкой Кармин золотую цепочку с двумя ключами и направляется к бару «Гидра». Его полки, покрытые пылью и старыми рекламными объявлениями, перевернуты вверх дном. На полу и скамейках валяются осколки бутылок из-под спиртного. Сильный запах хотя бы частично смывает с Фелисите вонь смерти.

За прилавком, под раковиной, она находит перчатку для мытья посуды, которая на ощупь напоминает сухой шершавый язык, и надевает ее. Затем делает глубокий вдох и, задержав дыхание, выходит. Если она снова вдохнет трупное зловоние, оно останется в горле навсегда, и Фелисите больше никогда не почувствует других запахов: ни цветов на Кур-Салея, ни горячих лепешек сокка из гороховой муки, ни морской соли на галечном берегу. Фелисите выбегает на главную площадь и не глядя тянется розовой рукой к сердцу Кармин.

Мухи, едва встрепенувшись, пересаживаются на перчатку, которую принимают за новый кусок мяса. Она знает, что под одеждой уже копошатся черви. Пока еще только личинки без глаз и ножек. Они остаются там, куда их положат.

Окруженная летающими и ползающими насекомыми, Фелисите хватает ключи и пытается стянуть цепочку через голову. Она не хочет всматриваться, и у нее свободна только одна рука – другая закрывает ноздри. Легкие разрываются от недостатка воздуха, скоро они сдадутся – и прощайте, цветы, сокка и галька. Она тянет и тянет, но цепочка выскальзывает из ее толстых, мягких пальцев, похожих на сырые сосиски. Наконец, задыхаясь от спазмов в груди, требующей воздуха, она обрывает цепочку и пятится.

Только вернувшись в бар, Фелисите позволяет себе вдохнуть.

Два ключа на цепочке непохожи друг на друга. Один маленький, позолоченный. На кольце выгравировано сердце. У другого, коричневого и тяжелого, на конце торчат два зубца, похожих на резцы. Здесь лишь в одном строении двери достаточно велики для таких замков.

Раньше здание мэрии Бегума казалось Фелисите слишком внушительным для маленькой деревушки. Теперь фасад лимонного цвета едва виден под черными подтеками. С фронтона свисают два изъеденных молью флага.

Петли заржавели, и, чтобы попасть внутрь, ей приходится трижды стукнуть по двери каблуком. Дверь поддается внезапно. Эхо последнего удара откликается под центральным куполом, птицы разлетаются, хлопая крыльями. От росписей свода остались лишь клочья облаков и босая ступня Свободы. На стенах, покрытые пылью и пометом, дремлют портреты мэров.

С ключом или без ключа, но Фелисите должна была сюда прийти. Она по опыту знает, что поиск нужно начинать либо с банков – но ее мать не оставила никаких финансовых зацепок, – либо с архивов.

Документы Бегума должны были бы храниться в Ницце, как и все архивы муниципалитетов с населением менее двух тысяч человек. Но как ни странно, никому из сотрудников архивов департамента так и не удалось их забрать. Мэры Бегума не любили отдавать то, что считали своей собственностью. То же самое они сказали бы, если бы вы захотели отвезти их больную овцу к ветеринару. Даже письма почтальон забирал с трудом.

Иногда для расследований Фелисите хватает архивов. Достаточно найти выписку из больницы, где родился ребенок, справку о зачислении в старшую школу или квитанцию об оплате съемного жилья. Словом, бумажки из официальных мест, где самые сокровенные воспоминания переплетаются с сопутствующими сожалениями и тайнами. Вам тоже наверняка приходилось переживать самые страшные минуты в коридоре квартиры или терпеть самые изощренные унижения в школьной столовой. Именно это и выслеживает детектив, специализирующийся на призраках: двери в сокровенное, которые открывает бюрократия. В свидетельствах и нотариальных актах она отыскивает места, способные стать последним пристанищем призрака.

Фелисите обходит сосновый стол регистратора, стоящий посреди зала, как последняя статуя забытого музея. В ящиках стола нет замка, к которому подошел бы хоть один из ключей.

За ним лестница в виде двойной спирали на второй этаж. Каблуки проводницы громко цокают по мраморным ступеням, эхо разносится по всему зданию. Наверху ей даже не приходится искать нужную дверь – закрыта только одна. Проворачивается большой коричневый ключ, скрежещут шестеренки. Замок открывается.

Пол архивной комнаты усыпан крупинками краски и мертвыми листьями. Две стены закрыты парой шкафов с квадратными ящичками, к которым сбоку прислонены гигантские шахматные доски, уставшие от игры. На этикетках указаны странные обозначения: АБ – АЛ, АМ – БЕ, БИ – БО, БР – ВЕ, ВИ – ДА. Фелисите наугад дергает за ручку – выдвигается узкий, глубокий ящик. Между направляющими стоят сотни карточек, дожидаясь, когда у кого-нибудь возникнет к ним вопрос. Самые старые пожелтели, края покоробились. Прочие белее и соединены в связки. Похоже, они не выстроены ни по годам, ни по фамилиям. Да здесь ни у кого и не было фамилии. Чтобы различать людей, хватало имен и прозвищ.

В разделе КА идут друг за другом Камилла, Карин, Карла, Кармен, Кармин. Некоторые из этих имен – пустой звук для Фелисите. Странно. В этих краях новые имена редки, обычно обходятся теми, что носили тетушки и бабушки с незапамятных времен. Впрочем, она не может сказать, что действительно знает здешних жителей.

Фелисите раскладывает на полу листки с именем Кармин. Здесь есть протоколы заседаний муниципального совета, подписанные ее матерью, списки избирателей, составленные Кармин, и акт о заключении брака.

В среду, 8 февраля, в год большой жары, в 16 часов, месье Жермен, пастух, и мадемуазель Кармин, его невеста, предстали перед мэром Бегума-су-Мон для заключения брачного союза. С их согласия и при отсутствии каких-либо возражений мэр объявил месье Жермена и мадемуазель Кармин мужем и женой.

В ту среду – Фелисите знает, потому что ей рассказывала мама, а архив это подтверждает, – было жарко, как в середине мая, на кустиках чабреца распускались лиловые почки, которыми украшали салаты, а дети купались в озере, где таял снег.

В другом ящике она находит собственный акт о рождении. Он подписан повитухой Мирей. Под именем Фелисите стоит слово, которое она сначала не понимает, но потом вспоминает, что пробормотала ее сестра. Эгония. Так, значит, она получила свое несуществующее имя, похожее на название цветка, от повитухи.

Шаря по дну ящика, чтобы проверить, не завалялись ли там еще бумаги, Фелисите обнаруживает шкатулку с драгоценностями.

Она спрятана под карточками с именем Кармен, рядом с Кармин. И похожа на жемчужину, исторгнутую огромной устрицей, перламутр которой перечеркнут дужками из почерневшего золота. Второй ключ идеально подходит к замку в середине шкатулки.

В ее стенках, выложенных изнутри осколками зеркала, стократно отражается лицо Фелисите. Все эти отражения смотрят на содержимое шкатулки – одни с тревогой, другие с любопытством.

Среди монет, которые уже не в ходу, лежит обручальное кольцо с выгравированными инициалами Г. и К. А между купюрами с незнакомым профилем Фелисите находит листок коричневой бумаги, который складывали, разворачивали и снова складывали до тех пор, пока он не протерся на сгибах. Текст написан затейливым почерком на смеси итальянского с провансальским, «м» и «н» похожи друг на друга, хвостики «б» и «д» закручены петлей. В этом переплетении выцветших чернил Фелисите удается расшифровать следующее:

В год сильных морозов и обрушения перевала перед нами предстали месье Габриэль, солдат, и мадемуазель Кармин

принимая во внимание, что не было высказано никаких возражений, а обе договаривающиеся стороны выразили согласие и находятся в здравом уме и твердой памяти

мы скрепили их узами брака в эту субботу, 9 августа, в 11 часов утра в мэрии Бегума-су-Мон

Фелисите не так-то просто застать врасплох.

В тот день она села прямо на потрескавшийся пол архива.

В деревне была только одна Кармин. И эти два листа бумаги гласили, как она выходит замуж.

В окно шумно влетает голубь и садится на шкаф.

Поначалу Фелисите отказывается верить прочитанному. Она сравнивает два акта о браке, на которых стоят одно и то же имя и одна и та же подпись, будто скопированная. Пытается убедить себя, что более старый акт – подделка. Что здесь жила другая Кармин и подписывалась так же, как ее мать. Что это просто копия того самого акта, с ошибками и на более хрупкой бумаге. Что можно перепутать Жермена и Габриэля, что в феврале было слишком жарко, и мэр на миг подумал, будто наступил август.

Но разум всегда напоминает ей о правде. В жизни ее матери зияла пропасть, прикрытая ложью. И теперь Фелисите угодила в эту ловушку.

Она вспоминает своего последнего клиента и задается нелепым вопросом, нет ли у нее на лице такого же выражения потерявшегося ребенка.

Шкатулка таит и другие секреты. Фелисите достает книгу размером с ладонь. На кожаном переплете вытиснено: ФОТОГРАФИЧЕСКИЙ АЛЬБОМ. Книга открывается с хрустом и скрипом.

Листая картонные страницы, Фелисите видит некую странную вселенную, мир, который кажется ей знакомым – дома и герани, улицы и ставни, – но не совсем своим. На небольших, четких черно-белых фотографиях люди, позирующие с достоинством, почти без улыбок, в лучших воскресных нарядах. Фелисите не узнаёт лиц, хотя некоторые ей что-то смутно напоминают, и все же она знает, что эти избранные моменты, отсеянные из реальности, – у них была жизнь до и после съемки, у этой матери, которая просит детей прекратить игру; у этого старшего брата, который незаметно щиплет сестру; у этого отца, который приглаживает усы; у этого кричащего ребенка и фотографа, который собирает и успокаивает людей, как пастух овец, но на снимке от нее не остается ничего, только серьезная семья и приглаженные усы, – были запечатлены здесь, в деревне. Фасады целые, мостовая ровная. Деревья не торчат сквозь провалившиеся крыши. Но это здесь. Рядом с каждой фотографией на картоне, украшенном растительными мотивами, написано пером:

Семья Вердье, воскресенье в Бегума, год засохших олив

Муниципальный совет, еженедельное выездное совещание, год великой охоты на волка

Месье Мариус, врач, в рабочей одежде и его жена.

Второй день нового года, пока без происшествий, после года трех утопленников

Внимание Фелисите привлекает одна из карточек. В заводи, где стирают белье, полно воды, женщин и ткани. Одна из прачек стоит над тазиком с корзиной тряпья под мышкой. Она невысокая, миниатюрная, черные кудри обрамляют личико сердечком с круглыми щеками и острым подбородком. Но ее взгляд – вовсе не взгляд куклы. Она смотрит свирепо и весело, ее глаза золотятся среди оттенков серого, она словно бы насмехается над фотографом. Фелисите понимает, что это ее мать.

Прачки после работы, год плотоядных цветов

На последней странице Кармин появляется снова. На этот раз она запечатлена в полный рост, в простом платье с лентой вокруг талии, на голове венок из маргариток, в руках букет гвоздик. Ее держит под руку жених в черном костюме, смотрит на нее так, как не смотрит никто другой, и улыбается так, как не улыбается ни один человек на фотографиях: он восхищен, околдован, порабощен и счастлив. Под беретом смуглое и нежное лицо.

Габриэль и Кармин

Благословенный день нашей свадьбы

Год сильных морозов и обрушения ущелий

Фелисите цепляется за предположения, которые проносятся у нее в голове. Это невозможно. Ни она, ни ее сестра никогда не были похожи на этого коренастого черноглазого мужчину. Фелисите такая же стройная, как и ее отец. Жермен. Она знает, она выросла с его призраком.

Кроме того, это бессмысленно. Она была слишком молода. Если бы у Кармин был муж до Жермена, она рассказала бы о нем Фелисите, потому что они делились друг с другом всем, вплоть до самых непристойных снов.

По крайней мере, Фелисите делилась всем. Если так подумать, мать часто заявляла, что не помнит, что ей снилось.

Фелисите видит себя сверху, как бы глазами голубя, и жалеет, что уже сидит. Ей бы хотелось сползти на пол. Голова отказывается работать, идет кругом, и она не может удержать ее.

Отражения в шкатулке оживают, каждое в своем осколке зеркала, словно на сцене крошечного театра. Фелисите наклоняется, чтобы разобрать их жесты. Они разыгрывают сцены из ее детства. Она узнаёт каждый момент, помнит их очень хорошо. Но вдруг они вспыхивают ярким светом.

Вечер. Фелисите восемь лет. Придя из школы, она играет с сестрой в их лесном убежище, когда начинается дождь. Уже почти стемнело. Она и не заметила. Под ударами струй Фелисите бежит по раскисшей земле к овчарне. Спотыкается о камень, налетает на скалу. Кожа на коленке лопается. Когда она приходит домой, замерзшая, мокрая до нитки, с ногой в крови, мать не встает с кресла. Она продолжает сидеть перед огнем. Глаза красные, щеки мокрые. «Ты должна была быть дома в шесть часов, – негромко говорит Кармин. – Я беспокоилась». После долгого молчания, которое нарушают только стук дождя по крыше и шлепанье капель, падающих с волос Фелисите, Кармин поворачивается и кладет руку ей на сердце. «Большинство людей чувствуют и живут вот этим местом. Оно у них бьется, им они плачут и поют. Я, – ее горячие ладони сжимают ледяные руки Фелисите, – живу здесь, в этом маленьком теле, которое вышло из моей утробы». Ее голос срывается. Фелисите, дрожа от холода, гладит плачущую мать по щеке. Потом Кармин подскакивает: «Бедняжка, ты ведь замерзла! А уж колено!» Весь вечер Кармин ухаживает за Фелисите: согревает ее, готовит ей яблоки с медом, обкладывает полотенцами, окружает нежностью, осыпает историями, над которыми она смеется. Фелисите в восторге оттого, что поцарапала коленку и бежала под дождем. Никогда еще с ней так не носились. Настоящая кукла, с которой сюсюкает очарованная хозяйка.

День красных волос. Ей десять лет. Заметив, что голова у Фелисите совершенно белая, Кармин на самом деле не целует ее в лоб. Сначала она широко открывает рот в беззвучном крике. Падает на землю, опираясь на локти. Фелисите прикрывает голову руками, но детские ладошки не могут спрятать ее целиком. Она не хочет доводить маму до такого состояния. Сейчас та закрыла глаза и тяжело дышит, будто дочь у нее на глазах превратилась в живой труп. «Извини», – говорит Фелисите. Кармин не слышит. Она бросается к зеркалу, подкрашивает губы розовым, зачесывает локоны, поправляет платье и уходит, не взглянув на дочь.

Субботнее утро. Фелисите тринадцать. Мать рассматривает себя в овальном зеркальце, пока на их волосы ложится краска. Чтобы не испачкать одежду, Кармин разделась до белья. Она внимательно изучает свою фигуру, поворачиваясь то туда, то сюда, то спиной, то лицом, то боком. Фелисите считает ее очень красивой, впечатляюще красивой, и сама не решается снять платье, потому что слишком худая и неловкая, по словам мамы. «Ты, наверное, думаешь, что я ужасна, – с отвращением бормочет Кармин, не отрывая взгляда от своего отражения. – Морщины, растяжки на животе. Наверное, говоришь себе, что когда-нибудь станешь такой же. Старой и некрасивой. Я говорила себе это, когда видела, как мама переодевается в ванной». Фелисите не понимает. Все считают маму красивой, именно поэтому ей удается за меньшие деньги получать в два раза больше хлеба, чем всем остальным. Позже, когда Кармин уходит, Фелисите смотрит на себя в зеркало. И обнаруживает уродливые черты, которых раньше не замечала.

Полдень в разгар лета. Ей почти пятнадцать. Она ждала результатов экзаменов, и вот они: ее приняли. Почтальон только что вручил ей письмо с подтверждением. У нее получилось. Она поступила в лицей Ниццы. На глаза наворачиваются слезы. Сначала она думает, что это от радости, но потом понимает: нет. Дело в том, что со страниц письма на нее словно смотрит мать. Мать, которая будет слишком широко улыбаться ей на прощание, глядя, как дочь уходит в новую жизнь, и еще долго будет улыбаться, долго будет махать рукой после ее ухода, пока не уверится, что Фелисите не обернется, чтобы еще раз попрощаться, а потом, когда дочь наконец безвозвратно исчезнет за поворотом, закроет дверь и лишь тогда позволит себе стереть улыбку с лица. Фелисите вытирает слезы. Она не скажет маме, что отправляется в Ниццу. Пока нет. Это может подождать.

Зимняя ночь. Фелисите девятнадцать. Она во Вьетнаме, с Марин, преподавательницей чаесловия. Вскоре они найдут посреди джунглей волшебный чайный куст, который ищут уже десять дней. Может быть, завтра. Но в эту ночь Фелисите просыпается вся в поту. «Опять твоя мать? – сонно спрашивает Марин. – Ты должна вернуться?» Это не первый раз, когда Фелисите прерывает свои путешествия с чаесловом. Она нужна матери, она это чувствует. За три года, прошедшие после исчезновения Нани, маме стало хуже. Бывают дни, когда она не в себе. Мать не хочет покидать брошенную деревню Бегума. Однажды, вернувшись из Китая, Фелисите нашла Кармин распростертой на земле и истощенной. Перед отъездом она привезла матери припасы, но путешествие затянулось. Образ бледной, исхудавшей матери, которая едва не умерла оттого, что дочери не было рядом, стоит у нее перед глазами. С тех пор она стала уезжать реже. И с беспокойным сердцем. Потом Фелисите перестанет уезжать вообще. И вместо того чтобы стать чаесловом, вместо того чтобы странствовать по неведомым континентам в поисках драгоценных чаев, превратится в проводницу призраков. Она создаст себе упорядоченную жизнь из привычек и рутин. Чтобы оставаться в Ницце. Чтобы присматривать за мамой.

Вторник. Фелисите двадцать четыре. Тридцать. Тридцать семь. Сорок пять. Единственное путешествие, которое у нее осталось, – к развалинам Бегума. Там, наверху, ждет мать – или то, что от нее осталось. Осталось не так уж много. Силуэт, голос. Случаются стычки, когда Кармин не узнаёт Фелисите. Когда прогоняет ее из деревни, швыряясь консервными банками. Когда оскорбляет дочь, которая пытается предложить чай. Время от времени – редко – Фелисите на несколько теплых минут вновь обретает мать, такую, какой та осталась в ее воспоминаниях.

Или в части воспоминаний. В блестящем и приглаженном варианте.

Эти воспоминания только что были перевернуты с ног на голову.

«Твоя мать забирает у тебя все и не дает ничего, – прошипела Агония в ту ночь, когда мир раскололся. – Или дает ровно столько, чтобы удерживать тебя при себе. Как наркоманку, которой подсовывают немного дури, совсем чуть-чуть, чтобы не сдохла и продолжала работать. А та еще и благодарит».

Раскладывая по карманам обручальное кольцо, альбом и два акта о браке, Фелисите в последний раз смотрит на сотню отражений в шкатулке, большеглазых, с бледными щеками. Они уже не разыгрывают свои сценки.

Она захлопывает крышку и больше не открывает ее.

Пастух – заклинатель погоды

Это удобно, не так ли, вопросы и гнев. Они заставляют забыть о горе.

Неся их на шее, как боксерские перчатки, Фелисите возвращается в овчарню. Гнев и вопросы подавляют в ней все остальное, и она рада, она даже не ждет ответа, потому что так проще, чем спрашивать себя, как высоко нагромождены секреты и ложь, куда ведет эта история, как далеко простираются ее корни и загадки, в каком месте и времени она берет начало.

Не так далеко, Фелисите.

Не так далеко, но очень глубоко.

Конечно, сестра не привела с горы никакого призрака. Только умудрилась испортить ложку, к которой могут прикоснуться призраки. Она всё способна испортить. Фелисите, не говоря ни слова, вытирает верхней стороной рукава пыль со стола и ставит на него чемоданчик.

В конце комнаты из двери, украшенной чертополохом, выглядывает голова. Это ее отец.

– Иди помоги. Горолазка скоро начнет ягниться, надо подложить соломы в загон для окота.

– Здравствуй, папа.

– Угу. Давай, времени мало.

Она по очереди достает чашки, ложки и блюдца. Призрак тут же замолкает. Целиком проходит через дверь.

– Хочешь выпить чаю со мной?

Он кивает, не отрывая взгляда от сервиза. Фелисите устанавливает переносную плитку, достает из шкафа старую кастрюлю и наполняет ее из насоса. Приходится нажать на рычаг раз десять, чтобы вода пошла, и еще столько же, чтобы она стала прозрачной.

– Папа, – начинает Фелисите, пока вода медленно нагревается, – у меня к тебе несколько вопросов о маме.

– А.

– Ты мне ответишь?

– Придется держать ухо востро, понимаешь? Я должен защищать своих животных от волков и воров. И от мальчишек из деревни, которые любят бросать в них камни.

Вскоре вода издает именно ту ноту, которой ждет Фелисите. Она опускает в заварочный чайник, выполненный в виде рыцаря на коне, немного чая из долины Чудес, к которому примешан чай с озера Вейо. Снимает с плитки кипящую кастрюлю и выливает воду на листья. Овчарню наполняет пряный пар. Обхватив руками заварочный чайник, Фелисите закрывает глаза.

«Хотя бы это у меня осталось, – думает она. – Хотя бы тепло между ладонями, завитки пара, запах. Хотя бы чай».

Когда время заваривания истекает, она наливает исходящую паром жидкость в чашку отца:

– Давай, можешь пить.

– Спасибо. Хороший чай.

Она дает отцу насладиться горячим напитком – в руках, на губах, между зубами, на языке и в горле, вплоть до дна желудка, который уже почти полвека ничего не пробовал.

Отец никогда не говорил, что хотел бы уйти. В конце концов, вечность в овчарне не хуже, чем в любом другом месте.

– Вчера мама кричала. Ты слышал?

– Да, слышал.

– Потом она внезапно замолчала. В телефонной будке на главной площади. Так?

– Я думал, она присоединится ко мне здесь, после стольких-то лет. Но она не вернулась. Теперь я совсем один. Даже овцы ушли.

Чай делает свое дело. Ее отец на несколько мгновений понимает, в каком времени находится. Мальчишек в деревне больше нет. Овцы мертвы.

– Ты знаешь, что она пыталась сказать?

– Нет. Я просто слышал, что она кричит, но не разобрал слов. Можно мне еще чаю?

– Может быть, позже.

Прежде чем задать следующий вопрос, она делает паузу, чтобы отдышаться.

– Когда я была маленькой, мама часто исчезала. Уезжала примерно на две недели, несколько раз в год. А до нашего рождения она так делала? Уходила из деревни?

– Да. Но я тоже каждую весну уходил наверх, на горные пастбища.

– Ты знаешь, куда она ездила?

– Я никогда не пытался узнать. Кармин возвращалась в мокрой одежде, и я думал, что она, наверное, ездит туда, где часто идут дожди. Может, в Бретань или на берег океана. Или поднимается выше в горы, где постоянно лежит снег. Но что она там делала…

Проводница должна быть терпеливой. Расспрашивать как обычно. Привычки – полезная вещь, что бы ни говорила графиня. Фелисите верна им, потому что они доказали свою состоятельность.

– Подумай о маме. О Кармин. Назови первое, что приходит на ум, когда ты думаешь о ней. Ваша совместная жизнь, первая встреча с ней, ее рассказы о своем прошлом, запомнившийся момент… Что угодно. Все, что придет в голову.

Она еще не показывала ему фотографии. Если ее бедный отец не знает о первом браке Кармин, Фелисите предпочтет его пощадить. По крайней мере, до тех пор, пока чай делает для него все более ощутимым и реальным.

Он держит чашку в руках, как воробышка.

– Ты знаешь, что здесь говорят о пастухах. Меня не ненавидели, но и не любили. Я мог быть полезен или опасен, поэтому со мной здоровались издали и не подходили близко. Время от времени пекарь заглядывал за молоком, прядильщица – за шерстью и так далее. Учти, я не жалуюсь. Кто идет в пастухи, знает, что его будут считать колдуном, заклинателем погоды, укротителем бурь. И не зря. Я этого не отрицаю. Я мог отвести бурю от своих стад и направить дождь на свои пастбища, чтобы они зазеленели.

На самом деле это очень просто, каждый может этому научиться. Люди думают, что добьются чего-то, если будут кричать на ветер и умолять небо. Ничего подобного. Тебе бы понравилось, если бы на тебя кричали, прогоняли и умоляли исчезнуть? Ну вот. С облаками то же самое. Как и с любым другим существом. Нужно изучить их повадки. Проводить с ними м�

Скачать книгу

Тому, кто есть конец каждого предложения, сокровище, что можно отыскать в каждой трещине, и буря каждой бури в эти дни шириной с ладонь

Antes, todos os caminhos iam.
Agora todos os caminhos vêm.
A casa é acolhedora, os livros poucos.
E eu mesmo preparo o chá para os fantasmas.
Раньше все дороги вели прочь.
Теперь все дороги ведут назад.
Дом уютен, книг мало.
И я сам готовлю чай для призраков.
Марио КИНТАНА

Странночайная

Не верьте тому, что видите. Вы видите чушь.

Нет, верьте тому, на что смотрите.

В самом деле, нельзя верить всему, что видишь.

Так что да, стулья кажутся пустыми. Но присмотритесь повнимательнее.

Конечно же это призраки. Призраки Ниццы наливают себе чай и пьют.

Каждый имеет то небо, которого заслуживает, как же иначе.

Хорошо.

Итак, чтобы туда попасть, придется забраться в глушь. Не волнуйтесь, вы сможете посмотреть Ниццу позже. Она стоит на этом месте уже две тысячи лет и никуда не денется. Успеете подняться на Замковую гору, пройтись по Английской набережной, съесть в кафе «Феноккио» мороженое с джандуйей[1], пирог с мангольдом[2] и любую другую ерунду, которую вам захочется. Но сначала отправляйтесь в глушь.

Сначала тропа будет красивой, широкой и спокойной.

Наслаждайтесь.

Кастаньер. Ютель. Ле-Коломбье. Лантоск.

Ла-Боллен-Везюби. Гордолон.

Рокбийер.

Не могу это подтвердить, мне не доводилось там бывать.

Но я веду вас не туда. Поднимайтесь выше, в самую потаенную деревню-призрак той местности – Бегума.

Но подождите, не спешите радоваться.

Когда-то здесь родились две сестры, которые охотились за призраками.

Чудовища

1940 год. Лето притворяется зимой.

Нерожденные дети постоянно дерутся друг с другом.

Если повезет, один из близнецов убьет другого еще до рождения.

Повитуха вздыхает, уже держась за ручку двери.

За стеной истошно блеют овцы.

– Ай! Она меня укусила!

– Кармин, как соберешься с силами, спускайся в деревню. Ты не справишься одна с двумя грудничками и стадом.

Собираясь перешагнуть через вонючую кучу за дверью, Мирей кое-что вспоминает и спрашивает:

– Как ты их назовешь? Это для муниципального реестра.

Кармин снова вскидывается: вторая дочь опять ее укусила. Мать отталкивает малышку и отвечает:

– Эту – Агония. – Потом гладит вторую по головке. – А мою красавицу – Фелисите.

Эгония

Дети выросли, овцы умерли. Кармин едва это заметила. Ей хватало забот с двумя дочерьми-чудовищами.

Вскоре чудовищные цветы заполонили луг за овчарней, а в окрестностях не осталось ни одной птицы.

Чтобы защитить себя, свой дом и старшую дочь, мать завязывала младшей рот.

Предупреждение

Я вам все это объясняю, но, в сущности, не так уж много об этом знаю.

Я искал бывших обитателей долины Чудес.

Третья все-таки ответила:

Вот так я узнал историю Фелисите.

Дождь льет не переставая. Даже чайки попрятались. Похоже, куковать нам здесь весь день.

Теперь вы предупреждены.

У проводницы призраков

Это мертвая голова.

Череп в цилиндре, к пустой глазнице приложена лупа. А внизу написано так мелко, что приходится щуриться:

ДЕТЕКТИВ, СПЕЦИАЛИЗИРУЮЩИЙСЯ НА РОЗЫСКЕ ПРИЗРАКОВ, ПОТЕРЯННЫХ ДУШ И БЛУЖДАЮЩИХ ДУХОВ
Входите без стука

Этот вход – для привидений.

Заваривая напиток, она следовала ритуалу, делаясь похожей на балерину в музыкальной шкатулке.

Но конечно, не для призраков.

А если на улице шел дождь, настоящий ниццкий дождь, ей дышалось еще легче.

Второе предупреждение

Прежде чем продолжить, хочу сообщить вам две вещи о призраках.

Не представляю, откуда репортеры этих каналов черпают информацию, но они абсолютно правы.

Предупреждаю по-дружески. По крайней мере, теперь вы знаете, что умирать надо молча.

Мраморный лес

– Не люблю, когда видят мой беспорядок. Вдобавок скоро придет клиент.

– Вот как! И кто же это, позвольте узнать?

– Председатель регионального совета.

– Регионального совета! Значит, он из Марселя… Бедные мы, бедные.

– Поздно, он уже здесь. Замолчите.

Мужчина замечает за шторами на четвертом этаже сыщицу, которая его поджидает, и входит в здание.

– Предоплата?

Председатель совета достает из кармана сложенный чек и кладет перед собой. Фелисите не проверяет сумму:

– У вас есть вопросы. Я слушаю.

Мужчина прочищает горло и ерзает на стуле.

– Вы… охотница за привидениями?

– Охотница! Вот еще! Я что, фазан?!

Анжель-Виктуар на канапе задыхается от возмущения.

Гость косится влево, машет руками, кашляет.

Ничего не происходит.

Не глядя спрашивает у председателя, который пытается левой ногой прикрыть дыру в носке на правой:

– Вам объяснили, как я работаю?

– Мне сказали только, что мы поговорим.

– Вы выпьете, и мы поговорим. Вернее, говорить будете вы.

– Я уже передал вам все документы…

– Тихо. Замолчите.

– Можно мне немного сахару?

Проводница делает вид, что не услышала.

– Расскажите мне всё.

– Всё?

– Начните с образа, который представляется вам в первую очередь, когда вы думаете о матери.

– Это была женщина сдержанная. Она казалась мне счастливой.

– Пейте, пока чай не остыл.

– Куда она уходила каждый год на 1 ноября?

– Отец говорил, что она навещает мою бабушку. Я спрашиваю себя, знал ли он о первом муже.

Тридцать лет.

– Вы сказали, что ваша мать возвращалась в тот же день. Значит, уходила недалеко. Она ездила на машине?

– Нет, она не умела водить. Наверное, садилась на автобус в конце улицы. Остановка «Шанфлери»[3]. Странное название. В этом районе никогда не бывало ни цветов, ни полей. Только одинаковые серые дома, которые стояли бок о бок, и так до границы соседнего города.

– Куда ходил этот автобус?

Моему любимому сыну

Моей Фелисите от мамы

Последнее предупреждение

По крайней мере, пахло от нее хорошо. После кончины она пахла белым чаем и флердоранжем. Не смертью, нет.

Рубиновая корона

В тот день у ее матери были глаза призрачной девочки.

– Как?

С ее губ слетает большая черная бабочка.

Она смотрит на сестру, и ей приходит в голову идея.

Через пять минут Нани приносит ей сажу и помогает выпачкать волосы. Все пройдет как по маслу.

– Ну и почему у тебя голова в саже? Надеюсь, в деревне тебя такой не видели…

Фелисите чувствует, как вся ее уверенность испаряется. Мама садится рядом и спрашивает, что случилось.

– Ты выглядишь так, будто встретила ведьму из пряничного домика, – шепчет она.

– Иди сюда, милая. Я вымою тебе голову, и ты мне все объяснишь.

Фелисите не двигается:

– Я не хочу с тобой разговаривать.

– Вот как? И почему же?

– Потому что. Мне нельзя.

1 Джандуйя – шоколадная паста, на треть состоящая из молотых лесных орехов. Прим. ред.

2 Мангольд – подвид свеклы. Прим. ред.

3 В переводе с французского «Цветущее поле». Прим. ред.

Скачать книгу

Чаепитие с призраками бесплатное чтение

Крис Вуклисевич Чаепитие с призраками

* * *

Странночайная

Чудовища

Предупреждение

У проводницы призраков

ДЕТЕКТИВ, СПЕЦИАЛИЗИРУЮЩИЙСЯ НА РОЗЫСКЕ ПРИЗРАКОВ, ПОТЕРЯННЫХ ДУШ И БЛУЖДАЮЩИХ ДУХОВ

Второе предупреждение

Мраморный лес

Последнее предупреждение

Рубиновая корона

Как все началось

Плакальщица

Область лжи

Послание в чашке

У ведьмы

Фарфор и намордник

Четыре вестницы несчастья

Оттенки правды

Агония

Две сестры

Девочка под крышей

Сотня отражений в осколках

Пастух – заклинатель погоды

Странночайная

Чудовища

Предупреждение

У проводницы призраков

Второе предупреждение

Мраморный лес

Последнее предупреждение

Рубиновая корона

Крис Вуклисевич
Чаепитие с призраками