Лихо. Двенадцать железных цепей бесплатное чтение

Зной наконец-то уступил вечерней прохладе.

Под ногами хрустели мелкие розовые камни. Лазар шёл по садовым тропинкам, а вокруг не было ни души: храм казался вымершим, хотя тут ещё оставались башильеры, но монахи разбредались, становились тише и незаметнее, словно это могло защитить их от беды. Лазар глянул через плечо: на дне мраморного фонтана – позеленевшая вода; ухаживать за ним было некому.

Кусты разрослись и пожухли. Оббилась мозаичная кладка на стенах, окольцовывавших внутренний двор. В Хургитане властвовала колдовская болезнь, насланная кем-то из хал-азарских чародеев, – добралась и досюда.

Мор. Смертельное оружие против чужаков, отправленных своими королями уничтожать еретиков и освобождать гробницу Перста Иезиля, что у города Кел-Гразиф. Иофатских войск было больше прочих, поэтому мор и прозвали «иофатской чумой»: колдовская болезнь выкашивала оставленных в Хургитане захватчиков и тех, кто пособничал им, но миловала местных.

Рыцари ордена башильеров были одними из тех, кто откликнулся на зов иофатского короля, а за ними потянулась вереница других братьев: дознавателей, лекарей и проповедников. Прежние дознаватели, обосновавшиеся в храме в Хургитане, взялись за расследование. Вычисляя, кто сотворил болезнь, они обвинили в колдовстве десятки хал-азарцев, но костры пылали, виселицы качались, подземелья набивались людьми – а мор продолжался. Дознаватели вскоре сгорели от иофатской чумы – их кожа покрылась бурыми струпьями и пожелтела вместе с белками глаз, точно песком присыпало.

Поэтому храм в Хургитане опустел. Его построили во славу хал-азарских богов, но, когда иофатские войска взяли Хургитан, храм был превращён в обитель башильеров. Кощунство, на взгляд Лазара, однако его не спрашивали, а он и не откровенничал. Сейчас до него доносились шепотки – некоторые сочли мор местью кровожадных восточных божеств. Болезнь выкашивала безжалостно, за пару недель, а то и быстрее: сколько таких братьев-башильеров, здоровых мужчин, через несколько дней оказывались траурно прикрытыми тканью? Пустели и занятые иофатцами крепости. Вопрос времени, когда мор долетит до военных шатров на юге и когда иофатские командоры, поняв, что один город является источником большой беды, прикажут сровнять его с землёй. Хургитан и так был оцеплен – не сбежишь; Лазар понимал – ещё немного, и их всех поглотит беда.

Лазар шёл и думал: если бы он правда был тем, за кого себя выдавал, то никогда бы здесь не оказался. Хромой и однорукий, Лазар не годился к бою, да и в лекарских шатрах ему бы нашли замену поискуснее. Он не верил, что у этой войны были благие цели, и никакой сеньор или прецептор ордена не заставлял его ехать угрозами или силой – Лазар вызвался сам. Хал-Азар лежал далеко от Вольных господарств, и надзор за башильерами здесь был слабее, чем где-либо, – хорошее место, чтобы затаиться. Когда все заняты своим выживанием, никому не придёт в голову искать чародея среди собственных меченых братьев.

Так что он сунулся в кипящий котёл по своей воле.

Размышлял: ладно он – с ним всё ясно, всё равно деться некуда. В двадцать с лишним – изувеченный монах, выучившийся на лекаря, чародей, прячущийся от гнева Драга Ложи среди охотников на ведьм. А каково людям, которые собирались жить долгую счастливую жизнь?.. Все вокруг были несчастны. Хал-азарцы, на чью землю пришли чужаки. Иофатцы и савайарцы, отправленные сюда своими королями, вынужденные оставить свои семьи и выбирать между смертью на чужбине и существованием дезертира или беглеца. Были, конечно, и те, кого война пьянила, – Лазар удивлялся им, но молчал. Искусством молчания он овладел совершенно, ведь чем тише сидишь, тем меньше к тебе внимания.

С подстрекателями и миротворцами иофатская сторона не нежничала. Да и насланный хал-азарцами мор никого не делил на хороших и плохих, сочувствующих и бессердечных – Лазару казалось, что он внутри безжалостного вихря и вокруг нет ничего, кроме ненависти и ломающихся судеб, и чем дольше продолжалась война, тем становилось хуже. Разъярённые хал-азарцы теснили иофатцев, и те отступали – вот-вот вернутся к Хургитану, если от города к этому времени хоть что-то останется. Ходили слухи – одни других страшнее – о кровавых расправах, издевательствах над пленными и казнях неугодных.

Иными словами – мрак.

Лазар прошёл под резной кружевной аркой, втиснулся в узкую дверь. Зажёг оставленный у входа фонарь – мог бы колдовством, быстрым мановением руки, но у стен бывали глаза и уши, поэтому помучился с огнивом. Перехватил тяжёлую кованую ручку и начал спускаться.

В подземельях пахло сыростью и мышиным помётом. Лазар не слишком хорошо видел, особенно в полутьме, так что и мышей он услышал: пищащую возню по углам. Он отсчитал несколько каменных карманов – подземных комнат-углублений – и завернул внутрь. Неизвестно, кого или что, кроме запасов, хал-азарцы раньше держали в этих карманах, но теперь здесь сколотили клетки из чёрного железа. Там, куда зашёл Лазар, стояла всего одна клетка – Лазар приподнял фонарь и разглядел в ней женщину.

– Добрый вечер, – сказал он по хал-азарски.

Напротив клетки кособочился дознавательский стол. На нём не лежало ни бумаг, ни перьев – только куль с ножами и щипцами из чёрного железа.

Лазар опустил фонарь на столешницу. Повернул его так, чтобы свет падал на женщину, но не ослеплял её. Хотелось, чтобы она тоже его видела.

– Айше-ханым? – уточнил он. Хоть она была узницей и, по-видимому, простолюдинкой, Лазар счёл невежливым называть её без обращения «ханым» – «госпожа».

Женщина медленно, со змеиной гибкостью подсела к прутьям клетки, но ничего не ответила.

Лазар зажёг от фонаря несколько лампадок на стенах: те, в которых ещё было масло. Потушил лучину и подковылял обратно к столу. Женщина наблюдала за ним и молчала – и только когда Лазар выдвинул стул и сел, спросила:

– Ты новый дознаватель?

– Не совсем. – Лазар потеснил куль со щипцами, выложил из своей сумки кипу бумаг. – Сейчас я вместо дознавателя, но я лекарь. Ты ведь тоже лекарка, Айшеханым?

Она смотрела на него почти не моргая. Поднялась на колени и оплела пальцами прутья клетки. Прижалась к ним лбом. Но снова не отвечала, и Лазар подумал, что это из-за его хал-азарского – может, его просто не понимали. Его речь полностью восстановилась за те шесть лет, которые прошли с расправы Йовара, так что Лазар винил не увечья, а господарский говор.

– Ты понимаешь меня, ханым?

– Ханы-ым, – она свистяще засмеялась, наклоняя голову вбок. – Ты учишься вежливости у моего народа, меченый жрец?

Лазар коротко пожал плечами:

– А разве у твоего народа нечему поучиться?

– Не надо мне льстить, – она осклабилась. – Да, я Айше Хасамин. Я живу в доме за площадью Бейгеш и лечу людей так, как до меня лечили моя мать, бабка и все женщины моей семьи. Меченые жрецы схватили меня, когда я готовила целебные мази. Они сказали, что я ведьма, выволокли меня на площадь и сорвали с меня платок.

«Хасамин» на хал-азарском означало «черноглазая».

В свете лампад и фонаря Лазар мог достаточно рассмотреть Айше. Ей было лет тридцать. Смугло-оливковая, с тёмно-каштановыми волосами до середины спины – местами они завивались колечками; её глубоко посаженные глаза и вправду были такими чёрными, что радужка сливалась со зрачком. Лазар не назвал бы её писаной красавицей – маленький лоб, крупный нос, короткие мелкие зубы, усаженные, как у хищного зверька, – но движения были плавными и гибкими, словно у танцовщицы.

– Меня зовут брат Лазар. – Он разложил записи. – Порой твои земляки называют меня Ла ле. Можно и так.

Айше хмыкнула.

– Лале – это женское имя.

– Ла ле, – исправил он и поднял глаза. – Тебя ведь уже допрашивали, верно?

Она приподняла волосы и показала ему рубец на шее сбоку. Спустила рукав рубахи-камизы, обнажая засечки над ключицами и на маленькой круглой груди с тёмным соском.

– Другие жрецы ничего не добились. – Не поправляя одежду, бросила раздражённо: – Я не боюсь вашего железа, ты видишь. Чего ты от меня хочешь?

Его она тоже наверняка не боялась, но любопытно, вызывал ли у неё страх кто-то из прежних дознавателей. Или снова – нет?

Лазар перевёл на бумаги тяжёлый взгляд.

– Оденься, ханым, – сказал он. – Я не буду тебя трогать. Я хочу с тобой говорить.

Он возненавидел себя за смущение, которое испытал при виде её тела, и за мгновенное плотское ёканье внутри. Даже несмотря на свежие шрамы, оставленные его братьями, – Лазара никогда не привлекала человеческая жестокость; но ему было двадцать три года, и сейчас в нём мало что осталось от обаятельного юноши, который без труда находил общий язык с господарскими девушками. Кто-то бы наверняка лучше справился с увечьями, монашеством и побегом из родной страны – но не Лазар.

– О чём говорить? – Айше тряхнула головой. – Меня схватили, потому что я живу без мужа и лечу людей. А ещё я грамотна. Этого достаточно для вас, чтобы обвинить меня в колдовстве. Но раз ты лекарь, то должен понимать: нельзя считать ересью всё, чего не знаешь. В моих мазях и снадобьях нет ни капли колдовства.

Красиво, оценил Лазар. Красиво и точно – башильеры часто обвиняли в колдовстве безмужних врачевательниц, имеющих дурную славу.

Он развернул записи прежних дознавателей, хотя выучил их почти наизусть, и сделал вид, что увлечён ими. На Айше поглядывал только краем глаза – та поправила камизу, укрылась.

Протоколы рассказывали о лекарке Айше из Хургитана, и по ним для любого мыслящего человека, не ослеплённого ненавистью ко всему инородному, вырисовывалась простая картина: Айше исцеляла людей примочками и отварами, а не волшбой. Её не трогало чёрное железо (с пометкой: ни поверхностные слои кожи, ни глубокие), не жёг чистый огонь. Даже под давлением Айше продолжала называть себя простой потомственной врачевательницей. В её рабочих записях нельзя было разобраться, потому что, как убеждала сама Айше, она зашифровала их старым семейным способом – чтобы сохранить тайны мастерства, – но охотно сама зачитала выдержки башильерам, и достопочтенные братья не сумели поймать её на неуверенности или лжи.

Но всё же из всех хал-азарцев, брошенных в подземелья прежними дознавателями, Лазар пришёл только к ней. Он изучил все протоколы и все записи Айше, которые только смог достать.

– Кто-то учил тебя лекарскому искусству, кроме женщин твоей семьи?

– Нет, – ответила Айше. – А тебе нравится дознавательская служба, жрец? Многих ты опросил?

По-прежнему не вчитываясь, Лазар перевернул страницу.

– Ты первая.

– О. – Айше выдохнула с усмешкой. – Надо же… – Она вальяжно высунула руки в зазор между прутьями. – Это скучное дело. Не лучше бы пойти и порадоваться солнцу, пока и тебя не пожрала хворь? Нет-нет, я не настаиваю… Мне нравится, что сейчас пришёл ты, а не тот жестокий ублюдок, что был раньше.

Она погладила одну руку о другую, приподнимая рукав и небрежно подставляя глазам Лазара запястье, предплечье и локоть.

– Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала?

Лазар представил, как всё должно было выглядеть со стороны: – молодой башильер, играющий в дознавателя, потому что иных дознавателей не осталось, и убедительная лекарка, сама управляющая допросом. Недаром она то посмеивалась, то скалилась и смущала – что ж. Пускай. Лазар пришёл к ней не потому, что ему требовались ответы. Нет, ему было достаточно на неё посмотреть – и если он мог увидеть больше, всего лишь раздув своё мимолётное смятение до образа неловкого простака, тем лучше.

Айше сплела пальцы, скучающе прислонилась лбом к прутьям.

– Что вообще мне нужно сделать, чтобы меня перестали обвинять в колдовстве?

– Тебя не просто обвиняют в колдовстве, ханым, – проговорил Лазар вкрадчиво. – Тебя обвиняют в том, что ты наслала мор.

Свет лампад зарябил на её лице.

– Как я могу наслать мор, если я не чародейка? – Айше слегка скривилась. – Так сказало ваше железо.

Лазар скупо улыбнулся.

– Если про чародеев-дахмарзу знает чужак вроде меня, то и ты знаешь.

Айше даже не дрогнула.

– Эта каста чародеев, – сказала она равнодушно, – обитает в пустынях. Их изгнали из общин и лишили права колдовать – за преступления против своего народа.

«Дахмарзу» значило «искупление».

– Да. – Лазар кивнул. – А ещё есть те, кто сам отрезает от своей души лоскут с колдовским умением, чтобы не попасться чужакам с чёрным железом.

Он постучал пальцами по столешнице.

– Я знаю это, ханым. – Чуть подался вперёд. – И я знаю, что ты – дахмарзу.

Сказал – и впился в неё взглядом.

Повисла тишина. Только пламя трещало в лампадках.

– Ты говоришь глупости. – Айше осторожно вернула руки в клетку и вновь поднялась на колени. Она оттолкнулась от прутьев и прильнула к ним опять – с медовой улыбкой и змеиным изяществом. – Так можно обвинить любого. Посмотри: я обычная женщина.

Она прижалась к прутьям ещё теснее, грудью и животом. Склонила голову набок: волосы соскользнули, обнажая шею.

– Я просто глупая хал-азарка, которая хочет выйти на волю. – Снова игриво отдалилась, цепляясь за прутья выпрямленными руками. – А чего хочешь ты?

Надо же, подумал Лазар. Он предполагал, что Айше Хасамин – выдающаяся чародейка, и если это она наслала мор, то она яростно ненавидела любых чужаков, пришедших на её землю, – Лазар не мог её за это осуждать. Но сейчас она так притворялась насмешливой и благосклонной, надеясь соблазнить его и получить свободу (хотя наверняка один его башильерский вид вызывал у неё тошноту), что Лазар позавидовал её мастерству. Ему бы так преуспеть в притворстве! Не переживал бы, что разоблачат.

– Перестань. – Лазар посмотрел ей в глаза. – Я понимаю, что такой чародейки, как ты, не сыскать не то что в Хургитане – во всей округе. Нужно быть исключительной, чтобы превратить себя в дахмарзу и сотворить мор. Мне жаль, что сейчас ты вынуждена вести себя… так. – Он пододвинул к себе записи Айше. – Но не стоит. Хотя бы из уважения к своему искусству.

Айше замерла.

Её лицо словно окаменело.

– Как ты сказал? – Она сощурилась. – Искусству?

Лазар сделал вид, что пропустил это мимо ушей. Прочистил горло. За три года в Хал-Азаре он научился сносно обращаться с языком – читал хал-азарские тексты, говорил с местными, – но всё же до свободного владения ему было далеко. Поэтому свою обвинительную речь он заготовил заранее – чтобы она лилась потоком, а не прерывалась на каждом сложном обороте.

– Прежние дознаватели забрали твои рабочие записи. Удивлён, что они не нашли книги, но похоже, ты постаралась. – Лазар разворачивал прошитые между собой листы пергамента. – Я не успел расшифровать их все, только часть. Кажется, твой семейный шифр основан на тайнописи Алифа из Гайяссы – Алифа Чернокнижника, родоначальника одного из подходов хал-азарского чародейства. А здесь…

Лазар постучал ногтем по листу. Хотел бы показать Айше, но понял, что не удержит единственной рукой её объёмную тетрадь. Да и не увидела бы она в полумраке такую крошечную фигурку.

– Здесь даже знак Алифа: птичья голова, вписанная в многоугольник. Хотя, по-видимому, знак пытались стереть, но лишь чернила размазали.

Он оторвался от страницы и посмотрел на Айше.

– Да и сама задумка карательного мора… Прости моё произношение, ханым, но это ведь фар-а-аулат: на современный лад – усмиряющая болезнь. Замысел, о котором полсотни лет назад Алиф Чернокнижник написал в «Каноне о чарах» во время нашествия на Хал-Азар племён джадуков. Я бы решил, что ты его последовательница, как и все женщины твоей семьи.

Закончив, он мягко откашлялся.

Айше молчала.

Одна из лампадок догорела, и теперь Айше была освещена лишь на часть: одна половина лица и тела – зачернённая косой тенью, другая – медово-смуглая, с оливковым отливом. С колен Айше снова опустилась на бёдра и теперь сидела, как божок в хал-азарских молельнях – недвижимая, с царственной осанкой.

Чем больше Лазар смотрел на неё, тем больше убеждался в том, что не ошибся. Любопытно, в кого она превращалась? Он бы сказал, что в змею – гадюку или песчаную эфу.

– Послушай, жрец. – Звучный бархатный шёпот. Айше повела подбородком, и тень скользнула по её лицу. – Я-то железа не боюсь. А ты?

Сердце Лазара пропустило удар.

– Прошу прощения?

– Да что ты. – Полуулыбка, полуоскал. – Оскорблённая невинность. Перстень у тебя на пальце… Слишком мутноватый и тусклый, чтобы быть настоящим.

Лазар неосознанно дёрнул рукой. Значит, пока он выкладывал Айше свои подозрения, она разглядывала его – а присмотревшись, догадалась, что перстень, который он носил, был не из чёрного железа. Приложила к этому его слова – и вот, пожалуйста.

А если догадалась она, могли догадаться и другие.

Лазар стиснул зубы. Сколько способов он перепробовал, чтобы обмануть чёрное железо! Зелья, заклятия, плёнки из воска и жира – ничего не работало наверняка. Монашество он принял хитростью, а после раздобыл себе ложное железо – и каждый день надеялся, что случайно не коснётся лишнего и что никому не придёт в голову внезапно его проверить.

– Ляз-зг.

Пальцы Айше в который раз сжали прутья, дёрнули за них, но уже не игриво и не насмешливо.

Злобно.

Отчаянно.

Глаза полыхнули, как два тлеющих угля. Лицо, перечерченное тенью, исказилось от ненависти.

Нет, понял Лазар. Она не поможет ему одолеть мор взамен на жизнь и свободу, даже предлагать бессмысленно. Это опасная, хитрая женщина. И спросил сам себя: «Ну что? Хотел посмотреть, не ошибся ли в догадках – насмотрелся ли?..»

– Если ты признаешь свою вину, – сказал он тихо, – и раскаешься, тебе предложат удавку. Как помилование. Это лучше, чем сгореть на костре.

Вместо ответа Айше расхохоталась.

– Пошёл ты, – выплюнула она. Потом сипло рассмеялась. – А на каком костре будешь гореть ты, жрец? На соседнем со мной?

Снова – плевок. Ругательства. Хохот.

– Скоро вы все сдохнете, – шипела Айше. – Не от болезни, так под саблями наших воинов. Думаешь, фар-а-аулат завершится с моей смертью? Нет, ублюдок. Нет!

Начитавшись восточных мудрецов-чародеев, Лазар предполагал, что мор неизбежно ослабнет – но усмирять окончательно его придётся самому, вооружившись записями Айше.

Он молча сложил в сумку протоколы и тетради, перебросил ремень через плечо. Поднявшись, забрал фонарь – лампады решил не гасить – и поковылял к выходу. Он не чувствовал удовлетворения – хорошо, что угадал, но оставалось ещё много работы. Разобраться с тайнописью Айше, расшифровать все тетради и выбрать из них знания не только о море, но и превращении в дахмарзу – наверняка в них было и это.

Внутри царапало: нерадостно отправлять человека на костёр. Айше имела право ненавидеть, но ведь и Лазар имел право не хотеть, чтобы умирали его знакомые, а вместо Айше сгорел весь Хургитан. Только переубеждать ни в чём не стал – а толку? В этой войне они по разные стороны.

Он понимал: Айше сожгут в ближайшие дни – без суда и новых расследований. Хотелось бы знать, примется ли она убеждать башильеров, что Лазар тоже колдун; в любом случае, если всё получится так, как он задумал, скоро ему не будут страшны никакие проверки.

Лазар остановился у выхода, обернулся через плечо. Айше затихла в клетке, сгорбилась и больше не обращала на него внимания.

– У меня к тебе последний вопрос, ханым. – Лазар хмуро смотрел на её фигуру в полумраке. – Можешь не отвечать. Но…

Он замялся.

– Каково это – превращать себя в дахмарзу?

Айше приподняла голову.

Усмехнулась.

– Будто отрубаешь себе руку, жрец. – Звучало одновременно устало и ядовито, с пожеланием новой боли. – Так говорят, но руку я не теряла.

Хмыкнула, отворачиваясь:

– Вот и сравнишь.

Глава I. Монастырская тишь

Разгоралось лето. Зеленели склоны кубретских гор, и от озёр на предгорьях тянуло прохладой. Дороги петляли то вверх, то вниз – кибитка катилась мимо деревень, ущелий и фруктовых садов.

Раны Ольжаны зажили, и на их месте остались тонкие шрамы. Чудовище больше не появлялось. Ольжане продолжали сниться дурные сны, но она пила успокаивающие отвары из пустырника и дикой мяты, которые готовил для неё Лале, и убеждала себя, что однажды это закончится, как заканчивалось всё на свете.

Она варила чечевицу, запекала овощи, покупала сыр и мясо у кубретцев из каменных домов, укрытых соломенными крышами, а ещё сливы, груши и персики, сахарные, с янтарной мякотью, и эти незамысловатые хлопоты позволяли ей чувствовать себя живой. Она выметала пыль из кибитки Лале, заботилась, чтобы у них всегда была не только еда, но и вода, мыло, хорошая ткань для заплаток на одежде и хворост для костра, а Лале, как и прежде, занимался остальным – дорогой и лошадью. Он поддерживал кибитку в должном состоянии, чтобы та могла преодолевать извилистые тропы и не разваливаться по пути. Ольжана смеялась: «Мы с вами почти как семейная пара». Лале, конечно, был далёк от семейности, но ей нравилось рассуждать, каким бы он был степенным господарцем, если бы не пошёл в монахи. А когда Ольжана так его поддразнивала, Лале включался в игру и переставал хранить выражение скорбной вины.

Ольжана говорила: он бы, несомненно, женился, завел бы овец и кур, и урожай заботил бы его гораздо больше, чем неточность в научных текстах. Она живо его описывала, важного, живущего в тереме с большим хозяйством и слугами, а Лале отвечал ей с улыбкой: ну что вы, мол, госпожа Ольжана. «Если бы я был женат, кто бы позволил мне возить ведьму в кибитке? Нет уж, не нужно мне хозяйства». Шутил, конечно, и льстил ей, но Ольжане всё равно было приятно.

Порой Ольжана чувствовала на себе его долгий взгляд. Особенно когда на привалах читала его книги. Некоторые переводы были настолько криво написаны – на пергаментных листах, вложенных между страниц, – а тексты были настолько скучными, что взгляд Лале становился единственным, почему Ольжана продолжала изучать кастовую систему хал-азарских чародеев. Боковым зрением она видела, как Лале смотрел на неё, якобы увлечённую чтением, и когда она приподнимала голову, то её глаза встречались с его внимательными чёрными глазами.

Так вышло и сейчас.

Они остановились на отдых. Ольжана, разувшись, сидела на покрывале – книга на коленях, корзина с фруктами на расстоянии вытянутой руки. По бархатному персиковому бочку ползла пчела.

– Вы не читаете, – заметил Лале с укором.

Ольжана тут же перевела взгляд с персика обратно на страницы. И только потом осознала, что сделала.

– Вы что, – сощурилась, – пытаетесь меня пристыдить?

Она глянула на него исподлобья. Лале полулежал на другом конце покрывала: его нога снова разболелась, и рядом с собой он держал трость.

– Да, – признался он. В глазах – искорки. – Немного.

Ольжана вздохнула, шумно и притворно-горестно.

– Обернитесь. – Она сделала жест рукой. – Лето. Горы. Красота такая. Всё это не располагает к чтению ваших бумаг.

Он её и не заставлял. Если бы Ольжана захотела, то решительно бы отказалась от трактатов и книг, но она знала, что ей это на пользу. Да и игра эта нравилась – перешучивания, полувзгляды, она в образе забавной ученицы, Лале как занудный учитель.

– Ужас как я над вами издеваюсь, да? – Лале усмехнулся.

– Не то слово. – Ольжана опять вздохнула и пошевелила пальцами ног.

Ступни и лодыжки у неё были широкими, пальцы – короткими и розовыми, как у обыкновенный приземистой крестьянки. Она бы не стала показывать Лале свои ноги, если бы не лето и усталость, но вышло так, как вышло, – в конце концов, от стыда не умрёт.

Лале опустил глаза. Посмотрел на её ступни и голени, виднеющиеся из-под цветастой юбки, задержался на них взглядом – ненадолго, всего на мгновение. И отвернулся.

«Ладно», – хмыкнула Ольжана мысленно. Вряд ли бы Лале отворачивался от неё, если бы она была скроена иначе, но ничего, переживёт.

Лале приподнялся на локте, устраиваясь поудобнее.

– Раз вы не хотите читать, – сказал он, – давайте поговорим. На востоке, в дне пути отсюда, есть один монастырь. Нет, не кубретская прецептория – просто монастырь, принадлежащий моему ордену. Там тихо и спокойно. Его настоятель – глубокий старик, и в его подчинении не больше десятка башильеров.

Ольжане не понравился его тон.

– Рада за них, – сказала она осторожно.

– Там живёт мой приятель, брат Клод. Он – правая рука настоятеля. И он поймёт меня и не выдаст, если я привезу в монастырь женщину.

Ну начинается.

Ольжана закрыла книгу и бережно отложила её в сторону.

– Давайте начистоту. – Лале нахмурился. – У меня снова болит нога, и нам нужно место, где мы сможем остановиться дольше чем на ночь. Сомневаюсь, что ваше лесное чудовище ловко прыгает по горам. А монастырь высоко…

– Если до монастыря доедет ваша кибитка, – произнесла Ольжана сухо, – то и волк добежит.

Лале поймал её взгляд.

– Для этого чудовищу потребуется больше времени. – Он рассеянно провёл по губам костяшкой пальца. – В горах вас тяжелее выследить.

– В горах мне и оторваться тяжелее.

– Ольжана…

– Лале. – Она строго на него посмотрела. – Я не хочу оставаться на одном месте дольше ночи. Тем более если это место – башильерский монастырь. Это опасно. Но безусловно, там можете остаться вы – вы заслужили отдых.

Лале согнул ногу, сел ровно.

– Снова захотите лететь в птичьем теле?

– Именно так я делала до того, как встретила вас. – Чтобы занять руки, Ольжана расправила складку на юбке. – Смогу прожить ещё несколько дней.

– Мы уже обсуждали это, госпожа Ольжана. – Лале покачал головой. – Что, если потом разминёмся? Тогда и мне лучше нигде не задерживаться. Когда-то вы улетали от чудовища в одиночку, но возвращаться к этому – плохая затея, потому что… – Дёрнул подбородком. – Сами понимаете.

Будь оно неладно!

Ольжана стиснула руки. Вот так на пустом месте – новая задача и выбор, как и всегда, между одним злом и другим. Ей не хотелось, чтобы Лале мучился, как не хотелось и путешествовать в птичьем теле – это всегда давалось ей непросто. Ну и догадывалась она, к чему относилось многозначительное «сами понимаете»: в Тачерате Ольжана не смогла упорхнуть от Сущности, поэтому сейчас почувствовала себя такой огромной, толстой и неуклюжей, что захотелось сжаться в комок. Беспомощная и медлительная, даже спастись не может!

Ольжана приподняла голову. Подтянула к себе колени и обняла их, чтобы казаться меньше.

– В Тачерате, – процедила она, – вы говорили, что нужно послушать вас и сделать наоборот. Недавно я уже задерживалась на одном месте, и это дорого мне обошлось. А сунуться в башильерский монастырь – ну не бред ли?

– Не в этот раз, – произнёс Лале хрипло. – Клянусь, там с вами ничего не случится…

– Как вы можете в этом клясться? – спросила Ольжана разочарованно. – Вы влияете на чудовище не больше, чем я.

Ей стало неудобно сидеть с подтянутыми коленями. Расстроенная, Ольжана вскочила на ноги, злясь на себя, на мир и на Сущность из Стоегоста. Она ведь обещала себе, что будет умнее, а что тут придумаешь?

Лале ухватил её за руку. Он сжал её запястье, точно боялся, что она убежит, и Ольжана мысленно хмыкнула: она-то? Тем более босая?.. А потом поняла, что именно он сделал, и от этого сердце пропустило удар.

– Госпожа Ольжана, – сказал Лале серьёзно, смотря на неё снизу вверх. – Вы ведь меня знаете. Я никогда бы о таком не заговорил, если бы не был уверен. Ни один из башильеров в том монастыре не причинит вам зла.

– Да откуда вы… – Она неловко потопталась на месте.

– Оттуда. Просто знаю. – Лале по-прежнему не выпускал её руку. Его голос смягчился: – Правда, это удивительный монастырь, госпожа Ольжана. Для нас с вами он – исключительная возможность перевести дух. Такого больше не представится, а я…

Болезненно улыбнулся.

– Я был бы благодарен, если бы мы воспользовались этой возможностью.

И разжал пальцы.

В голове у Ольжаны будто щёлкали огромные счёты.

Вот так всегда, думала она. Она не может принять решение самостоятельно. Да, это разумно – слушать других и вычленять здравое зерно, но в какой момент разумный человек становится идущим на поводу? И Лале, конечно, нарочно так говорил – он знал, что она не сможет отказать ему в отдыхе и не настоит на путешествии в одиночку, потому что страшно не уверена в себе и своей выносливости в птичьем теле.

– Расскажите, что в вашем монастыре такого исключительного. – Ольжана поняла, что это прозвучало слишком грубо и требовательно, но слово не воробей.

– Расскажу, – ответил Лале послушно. Он по-прежнему смотрел на неё снизу вверх, и глаза его казались собачьими – влажно-тёмными, преданными. – Я объясню всё, что надумал, и поверьте, в этот раз всё не так, как в Тачерате. Там-то – вотчина пана Авро… а монастыри знаю я.

– Чудовищу от этого ни тепло ни холодно, – заметила Ольжана грустно.

Если бы она стояла к Лале ближе хотя бы на полшага, то это уже бы выглядело неприличным. Ольжана и так некстати представляла, как могла бы положить ладони ему на плечи, и краем сознания жадно запоминала всё, что её окружало: горы, солнце, пчёлы над корзиной с фруктами, – чтобы потом соединить это с воспоминанием о тёплой руке Лале. И чтобы потом, как сорока, унести это ощущение к себе в сокровищницу умилительно-слащавых воспоминаний – тех, над которыми она посмеивалась, но которые грели её в чёрные дни.

Только вот слащавость слащавостью, а шевелить мозгами надо.

– С вами ничего не случится, – повторил Лале упрямо. – Теперь – ничего. Мы быстро едем в последние дни. Наверняка отдалились от чудовища – это раз. Два – вас никто не будет испытывать, как ведьму. Три – мы заночуем в высокой башне, и когда вы увидите её, то поймёте: может, было бы мудро остаться в монастыре на подольше, настолько он напоминает крепость.

Ольжана поджала губы, но ничего не сказала.

– Подумайте, – предложил Лале. – Необязательно отвечать сразу. У меня есть зарисовки этого монастыря; хотите, потом покажу?.. – Он нашарил трость, рывком поднялся. – Ну а если мне не удастся вас убедить, пускай. Нет так нет. Не будем останавливаться, потому что одну я вас в птичьем теле не отпущу.

– Трогательно. – Ольжана скривилась. – Но глупо. Неужели вы откажетесь от отдыха, если откажусь я? – «Или ты знаешь, – добавила мысленно, – что я этого не сделаю, чтобы не почувствовать себя недоверчивой сукой?»

– А. – Лале припал на трость и разогнулся с застенчивой улыбкой: ну прямо и не скажешь, что пытался её в чём-то убедить! – Я переживу, госпожа Ольжана, не беспокойтесь.

Небрежно махнул рукой:

– Поверьте, я умею делать себе больно.

Чёт. Нечет.

Раз-два-три.

Ольжана всегда считала увереннее, чем читала. Она думала, что умеет рассуждать здраво, но чем дольше она жила на свете, тем сложнее становились задачи, которые ей требовалось решить. Теперь казалось, что перед ней всегда – невидимые весы, и ей нужно не дать перевесить той чаше, в которой больше страданий. Но что это за чаша?

У каждого выбора – свои последствия. Ольжана могла бы настоять, чтобы они с Лале проехали мимо монастыря. Но вскоре нога Лале разболелась бы ещё сильнее, и Лале стал бы проводить в дороге меньше времени. Значит, их снова бы настигло чудовище.

Так что Ольжана выбрала монастырь.

Они прибыли туда, когда уже стемнело. Лил дождь, и монастырь на горном уступе выглядел сказочно и зловеще – каменный, посеребрённый лунным светом. Ольжана смотрела на него, пока кибитка ползла по петлистой дороге. Ашеге́р, назвал его Лале. Затерянная башильерская обитель.

«Ашегер, – объяснял он, – «звезда» со старокубретского». Только кубретцы уже много десятилетий говорили на господарском языке, и их старое наречие осталось разве что в названиях да легендах.

Горный уступ возвышался над ущельем – глубоким, со слоистыми отвесными склонами, – и на его дне переливалась река. Ольжана с ужасом см отрела на размокшую дорогу, по которой они поднимались. Плохо, что они не успели до захода солнца, но у Лале были свои мысли на этот счёт.

– Спрячьтесь, – посоветовал он ей. – А то промокнете.

Однако Ольжана всё равно высовывалась к Лале через полог и посматривала на приближающийся монастырь: в жизни тот оказался внушительнее, чем на зарисовках. Он не был похож ни на остроконечные соборы, ни на увенчанные куполами церкви – расположенный на невероятной высоте, мощный и недосягаемый, словно замок. В узких окнах-бойницах пылал свет.

Когда тучи поддевало молнией, они вспыхивали за монастырём – лохматые, сизо-лиловые. Дождь бил косыми струями: ткань полога отяжелела от воды, и Ольжане стало трудно придерживать его одной рукой. Хоть бы не сорваться, думала она. Хоть бы не рухнуть вместе с кибиткой на дно ущелья – в ревущую реку, распластанную под Ашегером, как змея перед великаном. Ольжана-то, может, ещё успеет оборотиться и спастись, а вот Лале и лошадь?

Поэтому Ольжана и не пряталась внутри кибитки. Она следила за дорогой так внимательно, будто при случае могла бы что-то наворожить и исправить, и только когда кибитка вползла на монастырский двор, позволила себе юркнуть в сырую тьму. Ольжана задёрнула полог и сорвала с головы платок – такой же мокрый, как и её одежда. Накидка, юбка, рубаха, узорная безрукавка – всё хоть выжимай.

Ольжана пригладила к вискам волосы, утёрла лицо. Её широкие, сужавшиеся к запястьям рукава тоже набрякли, как губка, – да уж, стоило высовываться осторожнее или хотя бы укутаться в плащ. В Тачерате Ольжана оскорбилась, когда Лале засомневался, всегда ли она перекидывается с первого раза, и, конечно, это было от неуверенности. Ольжана не считала себя искусной оборотницей, способной перебрасываться в любых условиях с одинаковой ловкостью. И если она приучила себя превращаться с туго набитым саком, не помешает ли ей тяжёлая мокрая одежда?

Стук-стук-стук.

На стене кибитки мелко подрагивал башильерский знак – железный меч, оплетённый веткой оливы. Ольжана бросила на него угрюмый взгляд.

Поздно бояться, сказала она себе, сворачивая платок в жгут. Решила так решила. Знала ведь, на что соглашалась.

Она растянула жгут перед собой, подалась вперёд полунырком – (успела подумать, как будет глупо врезаться в дно кибитки теменем) – и её кости мгновенно утончились, а рукава размохрились на перья. Мир стал нечётким, он точно расширился и налился цветами, которые не улавливал человеческий глаз. Но Ольжана – по уговору с Лале, – не задерживаясь, забилась в сброшенный на пол мешок и зарылась в вещах.

Ольжана смутно понимала, что происходит: птичье ухо воспринимало звуки совсем не так, как человеческое. Кибитка проехала ещё немного и остановилась, а потом качнулась снова – видимо, распрягали. Ольжана слышала голоса, но не разбирала слов. А когда колыхнулся полог, внутрь залез всего один человек – Ольжана понадеялась, что это Лале.

Человек притянул к себе мешок, раскрыл его… Ольжана плохо видела в полутьме, но даже не успела она испугаться. Лале поражённо замер и сказал звучным полушёпотом:

– Длани…

Что не так, могла бы спросить Ольжана, но вместо этого только пискнула. Её разоблачили? Или монахи увидели чудовище?

– Надо же, – продолжил Лале, ставя мешок себе на колени. Кажется, он наклонился к ней. – Я и не знал, что вы выглядите так.

Как?

Ольжана насторожённо махнула крыльями. Ну не пантера, да. Не тигрица.

– Длани, вы такая… – Он осторожно вытащил её. Подавил смешок. – Маленькая.

Ольжана недовольно трепыхнулась. Вот что, значит. Мысли зашуршали в крохотной голове – казалось, птичий череп сдавливал ей мозг, и соображала она медленнее, чем обычно. Но всё же – соображала. И удивлялась: кого Лале ожидал увидеть? Малиновку размером с дородную деревенскую девку? Если бы Ольжана могла многозначительно вздохнуть, она бы вздохнула, но так лишь покорно сидела у Лале в ладонях.

Ольжана знала, что в оборотничьем теле она не просто «маленькая», она – клубок перьев, шарик на ножках с парой чёрных глаз-бусин; как только её оборотничью форму ни называли однокашники-чародеи из Дикого двора. Но даже если это настолько развеселило и умилило Лале, стоило держать себя в руках.

– Простите, – сказал он тихо, будто прочитал её мысли. – Я не со зла. Просто вы… трогательны в этом обличье.

Надо же, подумала Ольжана. А как насчёт того, чтобы похвалить её, когда она в другом теле?..

Больше не сказав ни слова, Лале бережно посадил её за полу плаща, подхватил мешок и выбрался из кибитки.

Теперь мир для Ольжаны сузился до размеров закоулка чёрной ткани, пахнущей сыростью, лошадью и травяными порошками, но и эти запахи она узнала не сразу. Вокруг то грохотала гроза, то звучали редкие шаги и неразборчивые разговоры, а потом потянуло ладаном – похоже, в монастыре до сих пор шли ночные бдения. Ольжана различала неровный стук, с которым трость Лале опускалась на каменные плиты, и боялась, что выскользнет при шаге, – как тогда Лале выкрутится? Утром они рассуждали о том, чтобы Ольжана осталась в мешке – на её взгляд, так было бы безопаснее, но Лале решил, что она может задохнуться.

Да уж, он взял на себя слишком много. Так, будто на самом деле мог её уберечь – Ольжана в это не верила; зря она допустила такое.

Пальцы Лале скользнули за полу плаща, вытянули Ольжану из широкого прошитого кармана. Мир вокруг зарябил – вокруг было по-прежнему темно, и Ольжана различала лишь очертания стен, подсвеченных особым лиловым оттенком, который улавливал птичий глаз.

– Превращайтесь, – сказал Лале негромко. – Здесь безопасно.

Ольжана ударилась об пол и чуть покачнулась, чтобы устоять на ногах, – Лале придержал её за локоть.

Она осмотрелась. Оказалось, что они с Лале стояли в тёмном алькове – арочной нише в стене. Впереди тянулась длинная галерея, совершенно пустая. Ольжана разглядела, что одна из стен была замещена чёрными решётками: галерея, как мост, нависала над нижним ярусом, и сквозь решётки можно было увидеть, что происходило внизу.

А внизу действительно шли ночные бдения. Пахло благовонным дымом и ладаном, раздавалось бархатное многоголосие, читающее стихиры. Мелькали пятна света – юркие, золотые, от церковных свечей.

Ольжана попятилась глубже в альков, точно её могли заметить, хотя и понимала, что мрак играл им на руку.

– Почему здесь? – Она судорожно вздохнула. – Я думала, это какая-то комната. Где нас не увидят.

– Потому что, – ответил Лале тихо, – у нас здесь встреча. – Он закрыл собой выход из алькова. – Ждите. И не беспокойтесь.

– Я всегда беспокоюсь.

Лале пододвинулся ближе, наклонился к ней.

– Вы не можете появиться из ниоткуда при человеке, который будет нам помогать. Понимаете?

– Понимаю. – Ольжана ковырнула пол носком башмака. – Не совсем дура.

Она выглянула из-за плеча Лале на пляску медовых огней. Не появится ли кто-то в их свете?

«Манес кату патеро-ори», – выводили внизу мягкие низкие голоса, будто бусины катались по шёлку. Похоже, это был иофатский: что-то в прославление Дланям.

– Вы сегодня не моя родственница, госпожа Ольжана. – Из-за тесноты алькова Лале сказал ей это почти в висок.

– А кто?

Ту о са-акрес. Это «сакрес-с» звучало шипяще, как волна, набегающая на берег в тачератском порту. Огни на стене замельтешили быстрее.

– Просто девушка, которой я помогаю убежать от… скажем… её нежеланного жениха.

Ольжана нахмурилась.

– То есть привозить в монастырь незамужнюю девушку лучше, чем свою родственницу?

– Брат Клод знает, что у меня здесь нет родственников. – Лале поправил сползшую с плеча лямку сумки. Прислонился к стене. – К тому же лишь что-то исключительное могло заставить меня привести вас сюда. Я ведь не остановился с вами на постоялом дворе, правильно? И этим «что-то» будет ваш жених. Он богат и влиятелен, вы боитесь его, я боюсь за вас, поэтому и решил хоть на время спрятать вас в монастыре.

А-аб, – затянули голоса внизу, – аб игне-ерто. Голоса отдавались гулом, охватывали пространство от пола до полукруглого потолка, вторили друг другу и шептали многоязыковым церковным пламенем. Всё вокруг звенело, пело и переливалось, и если бы стихиры могли изгнать из человека скверну, то от такой мрачной красоты чары бы уже давно улетучились из тела.

– А почему вы мне помогаете? – спросила Ольжана. – Ну, на всякий… если придётся рассказывать… потому что преисполнены доброты?

– Вроде того. – Казалось, Лале изучал трещины в каменной кладке алькова.

– И брат Клод поверит, что меня ищет богатый влиятельный мужчина? Меня? – Ольжана выделила это голосом так, как могла: едва слышно. – Почему бы ему просто не найти себе другую?

Лале повернулся к ней.

– Он – горячая голова, а вы его оскорбили.

– Чем же?

– Связью с монахом. – Лале дёрнул плечом. – Да, простите. В этот раз придётся так.

Ир-рата, – пели голоса, раскатистые, как гроза, – ир-рата омаль тр-ратар-рум, – и Ольжане казалось, что они завершат ночные бдения на загадочно-зловещей ноте.

– Ого, – выдавила Ольжана. – Ясно.

Хотя ей ничего не было ясно. Она вгляделась в лицо Лале – тёмное, даже выражения не разобрать.

– Дурной славы не боитесь?

– Я-то? Нет. – Он повёл подбородком. – Об этом не узнает никто, кроме брата Клода.

Спорно, подумала Ольжана. Видно, Лале был чудесного мнения о своём приятеле.

– Простите, – повторил он хрипло. – Я знаю, вам бы этого не хотелось. Я помню, как вас расстраивали подозрения о… нас.

Ольжана мысленно хмыкнула. Нет уж: тут либо помнишь, либо делаешь наоборот.

– …Однако брат Клод вас не расстроит, обещаю.

– Слишком много обещаний за последнее время, – заметила Ольжана без яда. – Но так и быть. – Пожала плечами. – Говорите что хотите. Только сделайте так, чтобы я выбралась отсюда невредимой.

И умилилась про себя: Длани, ну с какой запинкой Лале сказал это «нас»! Воплощённая добродетель – никто не поверит, что он увёз невесту из-под венца. Даже в тесном алькове он собран и строг, хотя, наверное, тут вина Ольжаны. Была бы она обаятельнее – кто знает? – возможно, рука Лале лежала бы не на стене, а на её животе: так удобно, когда загораживаешь выход в галерею.

Подумала и осеклась: ну поёрничала сама с собой, и хватит.

– Там затишье. – Ольжана вновь выглянула из-за Лале. – Если бдения закончились, значит, сейчас сюда придут? И меня могут увидеть?

– Никто лишний не придёт, – произнёс Лале одними губами. – И вас не увидят. Прошу, успокойтесь.

По своему обыкновению, Ольжана судорожно сплела пальцы. Она была бы рада успокоиться, положиться на Лале и просто посмеиваться с их шептания в благовонном дыму, но…

В конце галереи раздались шаги.

– Стойте здесь, – проговорил Лале.

Он обхватил её за плечи и заставил отступить назад – Ольжана прижалась спиной к камню. Для человека, уверенного в своих словах, Лале был чересчур насторожён. Он выглянул из алькова, вышел в полумрак: когда закончились бдения, часть свечей потухла.

Ольжана прикусила губу. Вдруг он предусмотрел и нежеланные встречи с другими монахами?.. Хотелось верить, потому что одной выкрутиться будет почти невозможно.

Камень холодил спину. Ладони взмокли, и Ольжана вытерла их о юбку.

Она понимала, где находится Лале, лишь по стуку трости, а потом – по шёпоту; слов было не разобрать. Мгновение – и полыхнул свет: это Лале отступил, и Ольжана увидела, что его спутник держал в руках масляную лампу. На глиняном носике дрожал огонь.

– Ольжана, – сказал Лале. – Это брат Клод.

Она поздоровалась с осторожным поклоном.

Лале называл его правой рукой настоятеля, и Ольжана представляла человека лет сорока, не меньше. Но брат Клод оказался значительно моложе – лет двадцати пяти или, может, двадцати семи; и ему совсем не шло башильерское «Клод». За последнее время Ольжана увидела много кубретских лиц – брат Клод был однозначно кубретцем. Чернокудрый, с крупным горбатым носом и тёмными глазами, в которых отражался огонь, – невероятно красивый мужчина на вкус Ольжаны, и она рассмотрела это даже в полутёмной галерее.

– Здравствуй, джана, – сказал брат Клод тихо и вежливо. Глянул на Лале. – Видимо, это долгая история, Лазар?

«О да, – ответила Ольжана мысленно. – И ты даже не представляешь, насколько».

– …«Ашегер», – сказала Ольжана, – ведь значит «звезда». Монастырь назвали так, потому что он почти царапает крышей небо? – И махнула рукой.

Она сидела в келье на вершине единственной монастырской башни. Из окна открывался вид, от которого дух захватывало, – на обрыв и горы, нежно-голубые в утренней дымке. Рядом на подоконнике, – широченном, высеченном из камня, – сидел брат Клод. Так же как и Ольжана – полубоком. И, в отличие от неё, он совсем не боялся вывалиться наружу: Ольжана понимала, что не втиснулась бы в узкий проём, но благоговела перед высотой.

– Может быть, – ответил брат Клод мягко. – А может, это от языческого капища богов-близнецов Ашгеру , которое было здесь до прихода манитов. Но моя любимая легенда: Ашегер – это женское имя.

Брат Клод сам выглядел как герой кубретской легенды. На рассвете, когда Лале только познакомил их надлежащим образом – без полночной суеты, – Ольжана ещё смущалась и отводила глаза. Но потом Лале ушёл спать дальше, а брат Клод, отстояв утренние бдения, вернулся и решил развлечь Ольжану беседой. Говорить с ним оказалось так легко и приятно, что теперь Ольжана рассматривала его чуть ли не в упор – ну Длани, каков красавец! Это была красота кроткая, неземная, словно с монастырской росписи, но Ольжана также могла представить юркого брата Клода в седле боевого коня.

Светлая кожа с оттенком розовизны. Тяжёлые кудри, едва не падающие на лоб, – он обстригал их, но не слишком рьяно. Похоже, из всех башильеров брили волосы только иофатцы – как весельчак брат Бриан.

– Назвать мужской монастырь в честь женщины? – засомневалась Ольжана. – Или это кто-то из Перстов?

– О-о, джана, совсем нет. – Брат Клод мечтательно улыбнулся. Словом «джана» он называл и её, и Лале: Ольжана решила, что это какое-то душевное обращение и к мужчине, и к женщине. – Наш монастырь древний, и ходят слухи, что поначалу он носил другое имя. Но потом случилось вот что.

Ольжана радостно закивала, желая послушать историю, и потянулась к столу – за чаркой; глотнула вина, щедро разбавленного водой (настолько щедро, что от вина остался лишь оттенок вкуса). Рядом на столе поблёскивало узорное блюдо с остатками изобильного завтрака: лепёшками, овощами и сыром. Не считая стола и застеленной кровати, келья была пуста.

– Говорят, – начал брат Клод плавным голосом, сам лучась от того, что рассказывает, – жил в этом монастыре юноша. Он был строптив и горд, и даже служение Дланям не усмирило его пыл. Юноша стал башильером, чтобы разить иноверцев, но один прецептор ордена, рыцарь, понял, что в его сердце злоба, а не вера, – и повелел ему нести службу тут, в этой уединённой обители. Как-то юноша отправился по делам настоятеля – может быть, в Кубрет, а может быть, в Дарджвели, а может быть, в горную деревушку, чьё название не пощадило время, – и встретил там девушку с глазами, как у серны, и тяжёлыми косами цвета базилика.

Ольжана нахмурилась.

– То есть с зелёными?

Брат Клод глянул в замешательстве. Вот уж у кого глаза были, как у серны!

– Нет же… – Он задумчиво потёр шею. – Имеется в виду тёмно-лиловый цвет. У нас растёт такой базилик. Косы Ашегер были чёрными, но с лиловым отливом…

– Ладно-ладно. – Ольжана отставила чарку. – Я просто уточнила. Прости.

И попросила его продолжить.

Брат Клод откинулся назад, прижался спиной к стене. Посмотрел в окно на цветущие склоны. Ольжана же смотрела на него, как на картину: он вписывался во всё окружение так, что хоть на холст переноси.

– Юноша полюбил её, – поделился брат Клод, – но как ты помнишь, он был монах. Не желая расставаться с ней, он похитил Ашегер и привёз её сюда, в твердыню над ущельем. Он спрятал девушку на вершине башни, в келью, куда никогда не поднимались другие башильеры. – Скупо улыбнулся. – В эту келью.

Ольжана обвела убранство взглядом.

– Ашегер втайне прожила здесь несколько месяцев. Говорят, юноша добивался её любви, но для неё ничего не стоило сердце того, кто удерживал её силой. Юноша предлагал ей бежать с ним из монастыря, но Ашегер отказалась, заявив, что он предаст её так же легко, как предал свои клятвы. Она требовала вернуть её домой, но юноша упорствовал, а потом…

Брат Клод развёл руками:

– Нельзя скрывать человека вечно – даже в таком большом монастыре, как наш. О существовании Ашегер узнал другой монах. Он пожаловался настоятелю, и тот пришёл в ярость. Настоятель повелел предать суду девушку, осквернившую монастырь своим присутствием, невзирая на то что несчастная находилась здесь против своей воли.

Ольжана хмыкнула.

– Ничего удивительного.

– Увы, – кивнул брат Клод. – Но Ашегер была горда. Не желая, чтобы её судили за грех, которого она не совершала, она выбросилась из вот этого окна.

И указал наружу.

Ольжана проследила за его рукой. Над ущельем кружили птицы.

– Ужасно. – Она покачала головой. Отметила про себя: если Ашегер выпрыгнула из этого проёма, она была тоньше её, Ольжаны, раза в полтора. – Конечно, насмерть? Или легенда приберегла для неё счастливый конец?

Брат Клод довольно сощурился.

– Одни говорят, что она обратилась в птицу. Другие – в реку. Третьи – в плющ, оплетающий монастырскую стену, и в цветы, растущие на дне ущелья. В этом сила легенд: никто не хочет признать, что девушка разбилась. Раз эта история про горе и роковую любовь, в ней будут цветы, и реки, и птицы, и туманы, и призраки, пугающие послушников в коридорах.

– А что с юношей-монахом? Он бросился за ней или заколол себя кинжалом?

– Вай! – Брат Клод засмеялся и сделал резкий жест рукой: взмахнул, точно крылом. – А ты уже знакома с кубретскими историями, да? Но ни то ни другое. Он стал отшельником – поселился в пещере под монастырём и всю жизнь нёс бремя своего греха.

Брат Клод потянулся к своей чарке, задумчиво обвёл края пальцем.

– Юноша был чудовищем, – признал он, – но мне с детства нравится эта история. Есть в ней нечто завораживающее, мудрое и насмешливое. Башильер выкрал девушку и со звериной прытью охранял её в крепости-монастыре, но она всё равно ему не досталась – улетучилась сквозь пальцы, как туман. И её не удержали ни стены, ни горы, ни страх смерти. Яростная любовь, и та не удержала, потому что есть вещи сильнее ярости и страха.

«Если бы он не стал монахом, – подумала Ольжана, – то стал бы поэтом». Она осторожно спросила:

– А почему ты оказался тут, в монастыре? – И добавила: – Но если личное, не отвечай.

Она предполагала, что за душой брата Клода обязательно должна быть беда – несчастная любовь, или кровная вражда, или что-то ещё, из-за чего он решил стать черноризцем, чтобы успокоить бурю в душе.

Брат Клод отпил из чарки.

– Я всегда видел себя служителем Дланей, – сказал он просто. – Я люблю эти горы, люблю покой и люблю давать помощь тем, кто её просит.

– Тебе здесь нравится?

– Да. – Он тронул башильерский знак на груди. Его одеяние выглядело точь-в-точь как у Лале, только более опрятным. – В монастыре много дел, не заскучаешь. Не думай, что я провожу все дни, рассказывая истории и пребывая в хандре, – это уж я так, поддался соблазну… – Посмеялся. – Ты ведь наша гостья.

– Брат Лазар говорил, что братия здесь совсем крошечная.

– Это правда, – согласился брат Клод, отставив чарку. – Монастырь пустеет. Немногим молодым башильерам так же, как мне, охота жить в живописной глуши. Но мне нравятся мои братья. С ними легко сладить. Одна беда – совсем не говорят по-иофатски, только читают на нём во время бдений. – Он вздохнул. – Книги книгами, но я боюсь забыть живую речь. Поэтому с братом Лазаром мы ведём переписку на иофатском.

Переписку на иофатском.

Звучало знакомо. Ольжана призадумалась: в Мазарьском господарстве, когда они встретили трёх подонков на дороге, Лале показал «письмо от приятеля» на иофатском. Не от брата Клода ли?

Размышляя о своём, Ольжана поводила рукой по подоконнику – заскользила подушечками пальцев по шершавой поверхности. Заметила краем глаза: теперь и брат Клод её изучал.

– Ты очень нравишься брату Лазару, – сказал он тепло. – Иначе бы он не привёз тебя сюда. – Кивком указал на дверь. – Лазар дорожит этим местом. Он ведь жил здесь недолго, знаешь? Сразу после того, как вернулся в Вольные господарства.

– Он привёз меня сюда совсем не из-за истории о монахе и девушке в башне. – Ольжана усмехнулась. – Ты же слышал о моём женихе. Лазар его боится.

Из окна подул ветерок, пахнущий летом и горной свежестью. Как маняще было поверить, что она убегает не от чудовища, а от жениха – к тому же, с мужчиной, который рискнул своими клятвами, чтобы хотя бы на пару ночей затаиться с ней от всего мира на вершине неприступного монастыря.

Брата Клода передёрнуло.

– Боится? – опешил он. – Да ты что?

Он положил локоть на колено, подался вперёд со взмахом кисти – резкий и очень кубретский жест.

– Послушай, джана, – сказал он тоном, не терпящим возражений. – Я давно знаю Лазара. Я был совсем юным, когда решил вступить в орден, и послушником отправился в Хал-Азар. Да, я пробыл там недолго: повидал мир и убедился, что моё место здесь. Но сколько успел пережить! Мятежи, осады, песчаные бури, колдовскую чуму.

Он отрицательно закачал головой:

– Правда в том, что Лазар ничего не боится. Ни земных бед, ни небесного гнева. Он не боится ни колдунов, ни прецепторов – никого в целом свете.

Ольжана не знала, чему ей удивляться больше: то ли пламенной речи, а то ли тому, что брат Клод только сейчас упомянул свою жизнь в Хал-Азаре. Зачем была вся беседа до этого?.. Если бы Ольжана жила в таких дальних землях, то при знакомстве рассказывала бы об этом первом делом.

Брат Клод посмотрел на неё разочарованно.

– Неужели ты этого не чувствуешь?

Ольжана лишь развела руками. Ей казалось, что брат Клод говорил про другого человека. Про какого-нибудь воина, или интригана, или могущественного чародея вроде Йовара, но точно не про учтивого хромого лекаря, который местами был так трогателен, что хотелось потрепать за щёки.

– Я видела его напуганным, – призналась она. – Пару раз. Когда мы встретили на дороге лихих людей. – Она помнила: Лале держался чудесно, но говорил с ублюдками, сжимая свою ладанку чуть ли не до побелевших пальцев. – И когда нас чуть не нагнал… мой брошенный жених.

Тогда, в бане, после нападения чудовища, Лале выглядел так, будто ещё немного и упадёт в обморок.

Брат Клод недоверчиво засопел.

– Сомневаюсь… Может, тебе не то показалось?

– Может, – легко согласилась Ольжана, не желая ссориться. – Ты жил в Хургитане?..

Но разговор о его хал-азарском прошлом продлился недолго. Брат Клод не рассказал Ольжане ничего, чего не рассказал бы Лале, и беседа плавно вернулась к Кубретскому господарству; видно, брат Клод действительно любил свою родину.

Они обсуждали места, которые проезжали Ольжана и Лале, говорили о гостях и хозяевах, тостах и шутках, об огромных кувшинах вина, которые кубретцы запечатывали и зарывали в землю на рождение детей (а открывали – на их свадьбы). Говорили о перевалах и рудниках, одежде и мифах, о сказках про местных чародеев – тут Ольжана изобразила удивительную неосведомлённость. Брат Клод описывал, как однажды сбился с пути, когда с другим башильером возвращался в монастырь из Кубрета, – ездили на ярмарку. Они плутали до самой ночи, и наконец тропа вывела их на уступ, с которого открывался вид на замок, высеченный прямо в горе.

– Это обитель главного чародея наших краёв, – пояснял брат Клод. – Его зовут господин Грацек.

– Ба-атюшки, – тянула Ольжана. – Опасный, наверное, тип!

Брат Клод закивал. Мол, поэтому они со спутником тихо повернули назад.

Ну и когда они окончательно нашли общий язык, Ольжана поняла: брат Клод, как и Лале, любил рассказывать истории – но не в пример ему не любил, когда с ним не соглашались и пытались ввернуть своё. Так, описывая житьё господина Грацека, брат Клод заявил: в одной из башен тот держал в цепях своего безумного сына.

– А не дочь? – предположила Ольжана с самым наивным видом.

Она прикинулась бестолковой на случай, если это была тонкая проверка, – много ли знает зазноба Лазара о колдунах? Но брат Клод только поджал губы.

– Конечно, нет, – горячо опроверг он. – Однозначно – сын.

И больше Ольжана с ним не спорила.

Сын так сын. В остальном брат Клод был мил и совсем не страшен: только если жестикулировал – Ольжана боялась, как бы он случайно не задел её рукой с железным перстнем.

– Ладно, чародеи. – Взмах кистью. – Уживёмся как-нибудь. Главное, чтобы никто никому не вредил. Рассказывают, будто во времена наших прадедов под горой Ушпа обитал великан Даханвар – он был грозен и могуч и, если набирал полную грудь воздуха, мог сдуть с места целый каменный дом. Но наши предки были умны и договорились с Даханваром о мире – они не нападали на его жилище, а он не трогал их деревни. Наоборот, Даханвар угощал их добытой дичью, а люди его – молоком, лепёшками и вином.

– Мудро, – одобрила Ольжана. – А скажи…

Раздался стук в дверь.

Удар, вспомнила Ольжана. Удар, удар. Древесный треск, банный дым, рык и рёв.

Она стиснула юбку пальцами. Не глупи, велела она себе, сейчас полдень – рановато для Сущности. Но для монахов?..

Брат Клод ловко спрыгнул с подоконника и прокрался к двери пружинящим кошачьим шагом.

– Может, не открывать? – предположила Ольжана сипло. Невесело ухмыльнулась: – Или мне полагается через окно?

Брат Клод обернулся, показал ладонью – всё в порядке, мол. Сделал ещё несколько шагов и прижался к двери ухом.

Щёлкнул ключом в скважине. Бережно открыл дверь.

– Дж-жана! – Просиял он, впуская Лале. – Выспался?

Ольжана выдохнула. Слава Тайным Людям.

Лале выглядел помятым со сна. Пряди волос надо лбом были влажными – видимо, только умылся. Одетый в один из своих дорожных подрясников, с тростью в руках, он зашёл с лёгким полупоклоном и перевёл быстрый взгляд с брата Клода на Ольжану и обратно.

– Как… нога? – спросила Ольжана с подоконника. «Ваша» она проглотила в последний момент: едва ли она обращалась к любовнику на «вы».

– Да, выспался. – Лале кивнул брату Клоду. – Лучше, спасибо. – Это уже Ольжане. – Чем заняты? Развлекаетесь?

Голос – сухой и усталый. Глаза – чуть сощуренные, внимательные.

Рядом с братом Клодом он казался ещё более взъерошенным, чем обычно, – осунувшийся, сутуловатый, с разросшейся тёмной щетиной, но на Ольжану всё равно накатила нежность. Как если бы она увидела любимую поношенную вещь – не идёт ни в какое сравнение с новой, красивой, однако ж всё равно своя. И тут же себя укорила: глупое и жестокое сравнение. Лале не вещь, и уж тем более не её.

– Беседуем. – Брат Клод запер дверь и жестом предложил Лале сесть на кровать. – Ты был на кухне? Нет? Не завтракал?

– Идти далеко. – Лале опустился на край, вытянул ногу. Снова посмотрел на Ольжану. На брата Клода. Опять на Ольжану. – Какая ты довольная, аж лучишься. Уже не страшно?

Ольжана улыбнулась: нет.

– У нас есть еда. – Она указала на блюдо. – Поешь.

Брат Клод вернулся на подоконник, забрался на него с рысьей ловкостью. В солнечном свете плясали пылинки – келья точно светилась, и брат Клод тоже светился, как и рука Ольжаны, попавшая в солнечную полосу. По сравнению с ними Лале сидел в тени – молча потянулся к блюду, взял лепёшку.

Ольжана с наслаждением пошевелила пальцами.

– Кажется, я вас перебил, – заметил Лале прохладно.

– Совсем нет. – Брат Клод тряхнул кудрями. – Так, болтали о всяком.

– Про легенды, – встряла Ольжана. – И кубретцев.

– Чем собираешься заниматься сегодня, Лазар?

– Хотелось бы ничем. – Теперь Лале жевал, не поднимая головы. – Но придётся показаться на дневных бдениях, чтобы не вызвать подозрение.

– Придётся, – согласился брат Клод, – но это будет позже.

Они немного поговорили про местных башильеров – несколько человек видели Лале ночью; брат Клод отметил, что здоровье настоятеля, брата Айкена, испортилось ещё сильнее. Последние дни он проводит в постели, и брат Клод пойдёт его навестить после этого разговора, а потом займётся монастырскими хлопотами.

– Брат Айкен живёт в монастыре больше шестидесяти лет, – сказал он Ольжане. – И с ним тоже связана особая история. В юности он искал здесь убежища, чтобы не продолжать кровную месть, начатую его родичами. Обычаи сильны здесь, особенно в северных деревнях, и в глазах односельчан только монашество позволяло брату Айкену не требовать возмездия.

Ольжана попросила его рассказать больше. Лале же вежливо замолчал и продолжил отрывать куски от лепёшки – что-то он невесел сегодня, заметила Ольжана; может, из-за ноги.

– Я и так ужасно заболтался, – посетовал брат Клод, – но хотел бы заболтаться ещё больше. Сколько мы вообще не виделись, Лазар?.. Обязательно поговорим, только позже: мне нужно бежать.

Мне тоже, мысленно посочувствовала Ольжана.

– Однако… Ах, пускай! – Он махнул рукой. – Слушай, джана: последняя история. Короткая.

Брат Клод рассказал ей про две семьи из горного поселения. Про оскорблённую честь девушки, гнев её братьев, убийство в ночи, кровь на кинжалах и распрю, которая разожглась стремительно и опалила множество ветвей двух родов. Потом с обещанной одной истории он перескочил на вторую: про мужчину, чья семья была уничтожена при набеге, и в отместку он не пощадил никого из родичей их убийц – ни детей, ни внуков.

– Это чудовищно, – произнесла Ольжана желчно. – Не мне, конечно, обвинять, но чудовищно. Для того, чтобы не допустить такое, должны быть суды.

– Суды? – переспросил брат Клод с лёгкой улыбкой.

– Дети и внуки не должны отвечать за грехи, которые они не совершали. – Ольжана закачала головой. – Какой кошмар. Была бы моя воля, я бы подобное запретила: всё должно решаться по справедливости.

– Много видела справедливости? – подал голос Лале.

Прозвучало хмуро, и Ольжану эту задело.

– Жизнь – сложная штука, – ответила она удивлённо. – Я это понимаю. В ней много зла, но это не значит, что можно убивать людей.

– Кровная месть – печальная страница нашей истории, – согласился брат Клод, вставая. – Я много говорил об этом с братом Айкеном.

– Печальная. – Лале отряхнул ладони от крошек. – Но у человека должно оставаться право на месть.

– Ладно, дорогие джаны. – Брат Клод склонил голову. – Рад был провести с вами это утро. А теперь – дела. – Развёл руками. – Лазар, брат Айкен знает, что ты здесь, так может…

– Идём. – Лале поднялся, опираясь на трость. – Покажусь сейчас.

Он обернулся на Ольжану, и та глянула насуплено.

– Клод, я на пару слов…

– Конечно. – Брат Клод распахнул дверь. – Подожду внизу. Или… – Посмотрел на трость Лале. – Просто на ступенях.

Это хороший поступок, оценила Ольжана. Лале будет тяжело спускаться по кручёной лестнице – если что, поможет брат Клод.

Лале неопределённо мотнул головой и дождался, когда они останутся одни. Сказал торопливо:

– Сидите здесь, ладно? Я уйду – закроетесь на ключ. Никому больше не открывайте, и…

Ольжана скривилась, соскальзывая с подоконника.

– Я произвожу впечатление такой тупицы?

Лале нахмурился.

– Перестаньте.

Она шагнула к нему, заглянула в лицо.

– Вы чего такой злой? – Сплела пальцы. – Взревновали, что я заслушиваюсь не только вашими историями?

Лале аж передёрнуло.

Он открыл было рот, чтобы ответить, но в последний момент будто передумал. Удивлённо приподнял брови.

– Дразнитесь, – догадался он.

Ольжана не знала, как решилась подначивать его так откровенно, – но всё лучше, чем молчать. Так, может, хоть смешок вызовет.

Она пожала плечами:

– Вы убеждали меня приехать сюда, и мы приехали. Что не так?

Лале смутился.

– Да не берите в голову. – Он провёл ладонью по лбу. – Усталость. Нога. Крутые лестницы. А вы хотели услышать, что я настолько вжился в роль вашего любовника, что разочаровался, когда увидел вас щебечущей с братом Клодом?

Ольжана улыбнулась.

– Может быть.

– Нет, ну если очень хотите…

– Ну хватит. – Она шутливо коснулась его предплечья. – Не ворчите, я ничего вам плохого не сделала.

– Нет конечно. – Лале отвёл глаза. – Простите. – Оттянул пальцем высокий ворот подрясника. – Отдыхайте здесь, хорошо? Я зайду к вам позже.

Ольжана кивнула: да как скажешь.

И, когда он вышел, закрыла дверь на два оборота ключа. Потянула на себя, чтобы проверить, точно ли заперто.

Вздохнула.

Снова потянула дверь. И напоследок – третий раз, чтобы успокоиться; затем вытащила ключ из замочной скважины и сжала его в кулаке.

Глава II. Нежданно-негаданно

– Скажи своей госпоже, – повторял Збыслав, стоегостский чародей, – скажи своей госпоже, что я ни при чём.

Холёный, важный, хитро-услужливый, обычно он с ухмылкой поглаживал козлиную бородку и глядел с прищуром, а сейчас… Сейчас на него было жалко смотреть. Збыслав перегибался через прилавок и заглядывал Уршуле в лицо.

Вот что делает с человеком одна-единственная фраза, сильная, как заклинание: «Госпожа Кажимера хочет видеть тебя в Тержвице».

На его шее дрожал кадык.

– Если бы я что-то знал, – убеждал Збыслав, – то сам бы не медля рассказал твоей госпоже. Слышишь? Не медля!

Збыслав всегда знал больше, чем говорил. Он не принадлежал к чародейским дворам и потому слыл колдуном далеко не высшей марки. Довольствовался знаниями, которые передал ему его отец, или дед, или учитель, чья сила не шла ни в какое сравнение с силами чародеев Драга Ложи, и держал в Стоегосте лавку диковинок. Обереги, мази, зелья, украшения и книги – всё с крупицами колдовства. В Стоегосте про чародейство говорили полунамёками, но все знали, что в лавках, как у Збыслава, можно купить вещицы с необычными свойствами: духи, чей аромат ненадолго делал людей вокруг чуть сговорчивее и милее, или особую цепь, надев которую путешественник виделся разбойникам последним нищим, даже если все его пальцы были унизаны перстнями. Дело Збыслава шло так хорошо, что соперничало с лавками, которые держали взрослые ученицы госпожи Кажимеры, решившие покинуть её хоромы и завести собственные семьи.

– Зачем мне в Тержвице? – упорствовал Збыслав. Он оттягивал шитый ворот кафтана, беспокойно дёргал золотые пуговицы. – Может, я приду в господарский терем и объяснюсь с твоей госпожой там? Что скажешь?

За спиной сдержанно посмеялась панна Ляйда:

– Неужели темницы господаря Нельги привлекают тебя больше, чем залы Тержвице?

Уршула вздохнула и обвела лавку тяжёлым взглядом. Днём здесь толпился народ, а сейчас, поздним вечером, – ни души. Когда они пришли, Збыслав велел работникам закрыть двери и убраться с глаз долой. Он предложил гостьям присесть, но Уршула отказалась; разговор предстоял короткий, и теперь Ляйда скучающе прогуливалась вдоль стен, рассматривая украшения и флаконы из разноцветного стекла.

Збыслав побледнел.

– Темницы? – Он нахмурился. – С чего твоей госпоже допрашивать меня в темницах? Я никому не делал зла. – Замотал головой. – Я не имею никакого отношения к чудовищу. Я не знаю, кто его создал.

Ляйда выскользнула из-за спины Уршулы, облокотилась о прилавок.

– Госпожа Кажимера разберётся. – Улыбнулась тонкой лисьей улыбкой. – Поэтому просто делай что велено.

Збыслав беспокойно огладил рыжевато-русую бородку.

– Я законопослушный чародей. – Он перевёл взгляд с Ляйды на Уршулу. – И законопослушный купец. Я исправно плачу налоги – за то, что мой товар чародейский, и за каждую лодку, на которой я его вожу. Я от госпожи Кажимеры ни медяка не утаил, не то что важные вести…

– Ну хватит, – перебила Уршула. – Госпожа Кажимера ни в чём тебя не обвиняет.

– И поэтому велит прибыть в Тержвице?! – Его голос сорвался почти до визга. – В Тержвице? Куда последний раз звали саму Нимхе?

– Ты далеко не единственный, Збыслав. – Уршула не знала, почему ей вдруг захотелось его успокоить. – Госпожа Кажимера желает выяснить, кто создал чудовище, но ей не с руки носиться между тех, кто, по её мнению, может ей помочь. В Тержвице будет суд Драга Ложи, и госпоже Кажимере удобно собрать всех именно там.

Збыслав согнулся, спрятал лицо в ладонях.

– Когда я должен прибыть?

– Чем раньше, тем лучше. – Уршула достала из-за пазухи перо. – Но не позже следующей луны.

Сотканное из чар перо невесомо легло на прилавок, брызнуло золотыми искрами.

– Доказательство, что всё это – воля госпожи Кажимеры. – Слова привычно соскальзывали с языка: Уршула говорила так не в первый раз и уж точно не в последний. – Перо приведёт тебя в Тержвице.

– У меня торговля, – проговорил Збыслав глухо и несчастно. – Кто возместит мне убытки, когда я вернусь?

Ляйда прыснула себе под нос. Она не произнесла этого вслух, но в воздухе повисло: «Если вернёшься».

– Не прибедняйся. – Уршула сощурилась. – Твои помощники ведь смотрят за делом, когда ты в отъезде?

– Да, но тогда я возвращаюсь с това…

– Слушай, – Уршула качнула головой, – я ничего в этом не смыслю, но, если вся эта кутерьма нанесёт тебе урон, ты всегда сможешь обратиться к госпоже. Она щедра и великодушна к своим союзникам.

Збыслав глянул исподлобья. Называться союзником госпожи Кажимеры было всяко приятнее, чем обвиняемым, однако Збыслав наверняка знал цену лести и в искусстве красноречия преуспел гораздо больше Уршулы.

– Ладно, – сказал он сухо. – Я вас услышал.

Уршула кивнула.

– До встречи.

Ляйда с детским любопытством вертела мутный розовый флакон, и Уршуле пришлось окликнуть её в дверях.

– Славного вечера. – Ляйда вернула флакон на место и поклонилась с лучезарной улыбкой.

Сгорбившись, Збыслав опирался на прилавок и хмуро смотрел на них. Едва мотнул подбородком – до свидания, мол.

Уршула толкнула дверь.

Лавка Збыслава стояла на пристани, и воздух здесь пах сыростью и тиной. Рынок затихал – никто не хотел заключать сделки после захода солнца. Воды качали причаленные ладьи: по рекам в Стоегост везли товары изо всех уголков Вольных господарств и не только. Збыслав был одним из множества купцов-чародеев, благодаря которым город процветал.

Нет, думала Уршула, шагая по скрипящим доскам, госпожа Кажимера не тронет его без нужды. Она покровительствовала торговцам, и ремесленникам, и всевозможным мастерам – их не смели обидеть даже лихие дружинники господаря Нельги.

– Эй, Урыська. – Её догнала Ляйда. Глаза тёмнокарие, вечно насмешливые. – Как думаешь, он что-то знает?

Уршула неопределённо фыркнула. Кто разберёт? Збыслав всегда вертелся в сердце стоегостской жизни – много слышал, много видел, со многими общался. Ходил за товаром чуть ли не до самого Льёттланда, превращался в окуня, и, уж наверное, поймать его на слове было не легче, чем удержать рыбу голыми руками.

Только с госпожой Кажимерой иной разговор.

Беседовать с Ляйдой не хотелось, и до первого тёмного поворота они добирались в молчании. Там перекинулись в птиц: Уршула – в орлицу, Ляйда – в ласточку. Неудивительно, что жители Стоегоста с подозрением относились к любым птицам: никогда не угадаешь, какая – ученица колдуньи-советницы, и поэтому охотникам в лесах приходилось быть особенно осторожными.

Смеркалось, и в теремах господаря зажигали огни. Но среди всех окон – светящихся, украшенных резными ставнями, – чародейки нашли одно-единственное тёмное и неприметное, прорубленное прямо в крыше. Влетели через него, ударились об пол.

Госпожа Кажимера дожидалась их в своих покоях. Прежде чем войти, Уршула и Ляйда услышали голоса: первый, вкрадчивый, тихо посмеивающийся, принадлежал самой госпоже. А второй…

– Амельфа. – Ляйда криво усмехнулась. – Ты знала, что она будет здесь?

Уршула отрицательно мотнула головой. Она не решалась шептаться прямо под дверями госпожи, но Ляйда продолжила:

– Какого беса она тут делает?

Раздался третий голос, мужской, весёлый.

Уршула тяжело вздохнула. Поправила ворот рубахи.

– Кажется, мы не вовремя. – Ляйда ядовито улыбнулась, и Уршула нетерпеливо махнула рукой:

– Перестань. Ты готова?

И, дождавшись ответа, постучала.

Двери распахнулись сами. Потянуло нежным запахом – пергамент, цветы, съестное, древесно-фруктовые духи. Полыхнуло золотом свечей.

– Девочки. – Госпожа встретила их улыбкой. – Ну наконец-то. Как успехи?

Уршула шагнула внутрь, Ляйда скользнула следом глумливой ловкой тенью. Обе поклонились наставнице и господарю, а Амельфа удостоилась простого кивка.

Промелькнула мысль: надо же, до чего домашняя картина. Все сидели за столом, уставленном угощениями и напитками. Госпожа Кажимера – статная и расслабленная, в медно-коричневом; тяжёлые косы отброшены за спину, глаза довольно сощурены. Амельфа – вежливоспокойная, в сизом сарафане с серебристым шитьём. Рукава рубахи были пышными, цвета топлёного молока и лежали как крылья. Напротив – молодой господарь Нельга, задорный и красивый, будто выпрыгнувший из старых легенд. Ладный, широкоплечий. На щеке – глубокая ямочка. Тёмные волосы чуть взъерошены, ворот расслаблен. Кафтан – под глаза – цвета зелёного бутылочного стекла, в котором купцы привозили драгоценное вино из Савайара.

– Ну добрый вечер, – сказал он им и засмеялся. – Госпожа моя тётушка, мне снова кажется, что твои ученицы меня боятся.

Уршула усмехнулась про себя. Его? О нет. Они боялись только госпожу Кажимеру: люди в Стоегосте двигались, как фигурки в подвластном ей механизме, и не приведи боги спутать ей карты. Госпожа хотела, чтобы Нельга не чувствовал себя уязвлённым, – а значит, нужно было показывать, что он вызывает трепет даже у лучших чародеек Звенящего двора.

– Не вини их за это. – Госпожа Кажимера отставила чашу. – Мои девочки воспитанны и умны. – Жест в сторону умывальника, сосуда-ракушки из савайарского стекла. – Давайте за стол.

И они послушались. Плеснули водой из ракушки – та стекла в вазу. Капли казались тягучими, словно зачарованными – хотя почему «словно»? Уршула предполагала, что госпожа могла заклясть воду в комнате, где принимала гостей, – чтобы брызги с чужих рук не летели на стены или мягкий хал-азарский ковёр. Госпожа любила чистоту и порядок. Полотенце над сосудом-ракушкой пахло свежестью и лавандовым мылом – чувствуя этот запах, Уршула каждый раз представляла туманные лиловые поля, раскинувшиеся под утренним иофатским солнцем.

Ляйда порхнула на место рядом с Амельфой. Госпожа похлопала по стулу слева от себя.

– Урыся, золото моё. Идём.

Она махнула рукавом, и закуски с блюд перелетели на две тарелки – одна для Ляйды, вторая для Уршулы.

Сейчас особенно легко было поверить, что в жилах госпожи Кажимеры текла кровь иофатских королей. Прямой нос, острые скулы, сдержанная улыбка, царственная осанка – Уршуле казалось, что это всё не берётся из ниоткуда. Сил госпожи Кажимеры хватило бы, чтобы захватить власть в Стоегосте, но она предпочла дёргать за ниточки с ловкостью кукловода, усмирять бояр, называться «тётушкой» – Нельга был родичем её покойного мужа, юного стоегостского господаря, убитого заговорщиками много лет назад. Госпожа Кажимера решила стоять за плечом Нельги, а не сидеть на престоле – сути это не меняло, в этих землях всё равно властвовала она, но народ не поднимал восстаний против узурпаторши и не разжигал костры для колдунов. Жизнь госпожи Кажимеры была удовольствием, а не вечной борьбой за господарский венец.

Уршула в который раз восхитилась: какая же она великая женщина! Как она обустроила жизнь вокруг себя, как подчинила себе двор и самого Нельгу. Она не превратила господаря в сломанную безвольную игрушку, нет – хотя могла бы, но снова выбрала более изящный путь. Нельга был здоров, полон сил, горел государственными делами, его любил народ, а госпожа Кажимера только ограняла его разум мудрым словом и невесомым колдовством. Причём мудрое слово использовалось куда чаще – чарами госпожа лишь время от времени приглушала гнев Нельги или усиливала недоверие к неугодным ей боярам. Так она наставляла своих учениц: колдовство её двора сокрушительно и настоящее искусство в том, чтобы, если необходимо, сделать его незаметным.

Пожалуй, из всех них таким мастерством овладела только Амельфа.

– Видимо, у вас сейчас начнётся тайный чародейский разговор. – Нельга погладил щёку костяшкой пальца. – Оставить вас?

Госпожа Кажимера отмахнулась.

– Побудь с нами. Девочки просто звали гостей в Тержвице. К слову, девочки… Там, – указала на книжный шкаф, – есть ещё список. Чтобы доставить эти приглашения, придётся покинуть город. Справитесь?

На такие вопросы не полагалось отвечать «нет».

Ляйда с Уршулой переглянулись.

– Мы отправимся вдвоём? – уточнила Ляйда. – Далеко?

– В Борожское господарство. – Госпожа Кажимера поманила пальцем, и к ней по воздуху подплыл свиток пергамента, подсвеченный золотым. – Навестите нескольких колдунов, но подробности позже. Сегодня – отдых.

Свиток упал Уршуле на колени.

По тону было понятно: лишнее не спрашивать. Конечно, госпожа не собиралась прогонять господаря ради бесед с ученицами – как и говорить при нём о делах.

Уршула покрутила в руках свиток. Запечатан. Некстати вспомнила: госпожа любила всевозможные списки, схемы, отчёты, много писала обыкновенным пером, заставляла своих юных учениц переписывать трактаты о колдовстве – не только для запоминания, но и для того, чтобы выработать усидчивость и выдержку. Госпожа не терпела кривых строк, клякс и дурного почерка – и тем, и другим, и третьим отличались бумаги маленькой Уршулы. Губы свела усмешка: как хорошо, что всё это в прошлом! Уршула переживала, что ей никогда не дастся чистописание, что это навык для маленьких южных панночек вроде Ляйды, обожаемых дочек знатных богачей. Не для сорванца вроде неё, дочери стоегостского моряка.

– Амельфа, – заметила госпожа, – у Уршулы и Ляйды пустые чаши.

Амельфа застенчиво улыбнулась. Поднялась со своего места, потянулась к кувшину. Налила им вина.

– Спасибо. – Уршула приняла чашу и хотела было передать Ляйде, но Амельфа обошла стол и подала той сама. Ляйда же, не смея выказывать недовольство, только сладко поблагодарила.

– Ляйда, солнце, – сказала госпожа Кажимера, – вино мазарьское. Подарок господарю от пана Матея.

– Чувствую, госпожа, – отозвалась Ляйда нежно, но мысль не продолжила. Она сидела, опустив глаза в тарелку.

Уршула сделала глоток, задумалась: на самом деле они – три ближайших ученицы госпожи Кажимеры – не враждовали. Просто были не похожи так, будто бы нарочно подбирали. Хотя кто знает? Вдруг действительно нарочно. Госпожа никогда не пыталась их подружить, и иногда Уршуле казалось, что она смотрела на них с ласковым расчётом. Может, это и хорошо, что они были разными: Уршула исполняла приказы госпожи, сторожила её покой с рвением цепного пса и не вмешивалась в придворные игры. А вот Ляйда желала богатства и власти, и её уязвляло, что, пока она разбивала сердца панычам и воеводским сынкам, одно-единственное, самое важное в Стоегосте сердце держала при себе Амельфа.

Поэтому сейчас Ляйда была покорна и тиха. Не заводила бесед, не улыбалась так чарующе и маняще, как умела, – однажды она уже пыталась привлечь к себе внимание господаря, но госпожа Кажимера поставила её на место: всё, что касалось Нельги, было точно вымерено, и рядом с ним полагалось быть не Ляйде.

Амельфа поставила кувшин и отступила на пару шагов. Она слегка косолапила, и этим ещё больше напоминала лебедя, в которого превращалась, – точно её родной средой была вода, а на суше она чувствовала себя неуютно.

Нельга перехватил её руку, привлёк к себе.

– Ты тоже уедешь вместе с остальными? – Мягко усадил на колени. – В это ваше Тержвице?

Уршула едва удержалась, чтобы не отвернуться. Неловко наблюдать за влюблёнными, будто подглядываешь, хотя и не делаешь ничего дурного.

Амельфа улыбнулась.

– У госпожи Кажимеры и без меня большая свита. – Она погладила Нельгу по плечу, но уверенно пересела с его колен на своё место. – Не думаю, что понадоблюсь ей там. Верно, госпожа?

Ну ещё бы. Это Уршула с Ляйдой носились по лесам и болотам, а Амельфе полагалось оставаться в господарском тереме. Она была глазами и ушами госпожи Кажимеры там, куда та не могла проникнуть: в кругу ближайших друзей Нельги, в шатрах на охоте и в личных покоях, когда там велись разговоры, которые не решились бы начать при госпоже.

Да и кто-то ведь должен докладывать о делах, когда все уедут в Тержвице.

Уршула снова отпила из чаши, оглядела Амельфу с головы до пят. Иногда ей казалось странным, что именно она удостоилась такой любви, а иногда – что просто не могло быть иначе. Вопреки сплетням Амельфа не привораживала Нельгу, только изредка мягко и музыкально усиливала потребность в своём присутствии или приглушала жар, если господарь слишком заигрывался с другими девушками. Она не жалила, не калечила и не перекраивала заново. Больше слушала, чем говорила. Поддерживала Нельгу, но не боялась сказать слово против.

Амельфе было двадцать шесть – ровесница Нельги. Вот уже семь или восемь лет тот считал её своей верной подругой и любимой женщиной, и этого не изменили ни его связи с другими, ни женитьба на дочери мазарьского господаря, которую устроила госпожа Кажимера. Амельфу многие находили очаровательной, но на взгляд Уршулы, дело было совсем не во внешности. Молодой господарь был хорош настолько, что в качестве его любовницы представлялась кто-то вроде Ляйды, не меньше, – чтобы глаза жгло от неоспоримой красоты. А Амельфа была коренаста, с чересчур широким ртом и щербинкой между передних зубов. Белокурая, сероглазая, с лицом такой формы, какую образуют шеи двух подплывающих друг к другу лебедей – мила, бесспорно, но не настолько, чтобы потерять голову. Так что она покоряла другим.

Уршула знала: лебеди выглядели нежными птицами, но на деле были сильны и опасны. Годы, прожитые в господарском тереме, научили Амельфу заводить соратников и казаться врагам безобиднее, чем она была на самом деле. Амельфа со всеми держалась доброжелательно и никому не строила козней, но Уршула догадывалась, что сокрушительным колдовством Звенящего двора та владела так же чудесно, как и невесомым.

– Госпожа моя, – сказал Нельга, закидывая в рот сахарный шарик. – Если нужно, я дам твоим ученицам своих людей. Чтобы защитить их в борожских землях.

Не удержавшись, Уршула стрельнула взглядом в Ляйду. Та держалась куда невозмутимее – пушистые ресницы по-прежнему опущены, пальцы оплетали чашу. Если она и думала о том же, о чём и Уршула – что им даром не сдались господаревы дружинники, – то понять этого было никак нельзя. Только мешаться будут – у них ни крыльев, ни волшебных коней. А что до защиты, так Уршула и Ляйда прекрасно справятся сами.

Госпожа Кажимера мягко улыбнулась.

– Не думаю, что твои люди в борожских землях обрадуют господаря Добромысла.

Нельга прищёлкнул языком.

– Тоже верно. Я могу сделать ещё что-то? Сопроводить тебя в Тержвице?

Госпожа легонько повела подбородком.

– Если только ты сам хочешь на него посмотреть.

Уршула ни разу не слышала, чтобы она говорила Нельге «нет». Любой отказ звучал как рассуждение или совет.

Нельга криво усмехнулся.

– Я хочу, чтобы нашли того, кто превратил Беривоя в чудовище. И готов посодействовать.

Госпожа Кажимера вытянула руку и накрыла его ладонь своей.

– Я ценю это, Нельга, – сказала она любезно, – но не вижу необходимости тебе покидать Стоегост. Оставь этот чародейских суд мне и моим ученицам.

Уршула на её месте сказала бы короче: да не лезь ты куда не просят. Но вряд ли так дозволялось говорить с господарями.

Нельга посмотрел на свиток на коленях у Уршулы.

– Это всё-таки колдун из Чернолесья?

– Посмотрим. – Госпожа Кажимера приподняла кувшин, собираясь разбавить вино водой. Кувшин перехватила Амельфа: ей было сподручнее.

– Колдун связан с Добромыслом?

– Никак не связан, – успокоила госпожа. – Он живёт в глухом лесу и дел с венценосными не имеет. Спасибо, Амельфа. – Скользнула взглядом по Уршуле и Ляйде. – Почему вы не угощаетесь?

– Господарь как всегда всех смущает, – заметила Амельфа. – Спасу нет.

Зубы Нельги блеснули.

– Ах уж этот господарь, – засмеялся он. – Только бы и посмущать девиц, да?

Уршула смотрела на блюдо с узорной каймой и думала, что меньшее, чего она хотела бы сейчас, – оставаться здесь и слушать чужую беседу, понимая, что ей не положено ни слова вставить. Вдруг скажет не то?

– Госпожа. – Она встретилась со светлыми, желтовато-зелёными глазами госпожи Кажимеры и вспомнила, что просить дозволения нужно не только у неё, перевела взгляд. – Господарь Нельга. Я дурно себя чувствую и хотела бы отойти ко сну. Простите.

– О, дитя. – Губы госпожи сложились в ласковую улыбку. – Конечно ступай. Уверена, Нельга не против. Ляйде проводить тебя?

Ну не бросать же её тут.

– Да, – хрипнула Уршула, пряча свиток за пазуху и поднимаясь. – Было бы славно.

Они распрощались, Нельга пожелал ей здоровья, а Амельфа выразила надежду, что когда-нибудь они поужинают все вместе. Уршула подумала: нет, спасибо. Ляйда подхватила её под локоть, и вместе они выпорхнули из душистого, ненавязчиво-приятного запаха покоев госпожи Кажимеры. Двери за ними закрылись.

Только на улице Ляйда спросила:

– Что в свитке?

И, поразмышляв, добавила:

– Спасибо, что не оставила меня там.

Солнце село, и чародейки шагали по господарскому двору в мягком полумраке. Хоромы, в которых они жили, располагались за домами для челяди в паре шагов – даже превращаться лень. В окнах по-прежнему горели огни, раздавались перекликающиеся голоса – двор и не думал засыпать.

Уршула вздохнула.

– У меня хорошее зрение…

– Орлиное.

– Орлиное, – согласилась, – но не настолько. Сейчас даже я не разгляжу.

Ляйда нетерпеливо фыркнула.

– Ладно. Тогда идём быстрее. – И потянула Уршулу за руку.

Как только они вошли в хоромы, Ляйда звякнула браслетом и высекла потрескивающий огонёк – колдовать в открытую, прилюдно им не советовала госпожа. Ляйда убедила Уршулу открыть свиток прямо здесь, не поднимаясь в комнаты, и та, хоть и не разделяла любопытства, сломала печать.

Оперевшись о бревенчатую стену, стала читать. Имена в свитке были выведены тонким почерком госпожи Кажимеры, безупречно ровно, с легчайшим одинаковым наклоном. Завитушки походили на те, что были у рукописных иофатских букв – госпожа учила своих лучших воспитанниц и иофатскому, и савайарскому, но Уршуле языки давались плохо. Амельфа и Ляйда преуспели в этом куда больше её.

Рядом с именами – краткое описание человека. Кто, откуда, где живёт и чем знаменит, если верить тому, кто раздобыл для госпожи Кажимеры эти вести.

– Надо же. – Ляйда перебросила огонёк с указательного пальца на средний и обратно. – Все – бывшие ученики Йовара.

Валда. Пятро. Ратмила. Стась – рядом с этим именем подпись: «Предположительно убит в Топожих Топях сыном деревенского головы, проверить».

– Это что ещё… – пробормотала Уршула и ткнула в конец списка.

«Чеслав?»

Изящный знак вопроса, заметно выделенный нажимом пера.

«Сын кузнеца Хведара из деревни Засижье, убит Йоваром в 932 от В-ния к-ля Б-да».

В письмах госпожа Кажимера до сих пор отмеряла время по иофатскому летоисчислению – от воцарения легендарного короля Брюгвальда.

– Откуда она всё знает? – Ляйда оторвала взгляд от свитка. – Кто приносит ей новости, если не мы? Найти столько про каких-то борожских крестьян, которые, может, и колдовали-то последний раз лет десять назад, ещё при Йоваре… Пятро – мельник. Ратмила – жена бортника.

Даже у Уршулы по спине прошёл холодок. Было странно осознавать, что сейчас она читала подробные заметки про людей, которые давно жили своей жизнью и, наверное, хотели бы забыть про Дикий двор, но их всё равно нашли. Записали красивым иофатским почерком их имена, и имена их родных, и названия местечек, в которых их видели в последний раз.

– Неправильно, что мы обсуждаем это на ходу.

– Брось, здесь никого нет. – Ляйда тряхнула головой. – Я бы учуяла. Да и ты тоже.

Не лишено истины: в этом крыле они жили как царицы. Им было куда свободнее и просторнее, чем другим ученицам. И уж явно веселее, чем тем бедняжкам-подросткам, в чьё восточное крыло по весне ворвалось чудище, которое позже назвали Сущностью из Стоегоста.

Уршула свернула свиток.

– Обсудим с госпожой позже.

– Обсудим, – эхом повторила Ляйда. Она задумчиво свила огонёк в кольцо. – Как думаешь, Урыська, тот, кто создал тварь, бесстрашный или просто глупый?

Уршула пожала плечами.

Ляйда усмехнулась.

– Хотела бы я знать, что госпожа сделает с ним, когда найдёт. С ним или с ней, кто бы там ни был.

– Если это Йовар, – проговорила Уршула, убирая свиток, – то прикажет заковать в цепи.

– А если не Йовар? Если кто-то из этих борожских колдунов или стоегостских интриганов? – Ляйда покачала головой. Её карие глаза полыхнули в отблесках янтарно-красного огня. – Помнишь, как она расправилась с парнем, который пытался изнасиловать Вельмиру?

Забудешь такое. Кричал так, что весь Стоегост слышал, – а мужчины лишний раз убедились, что не нужно приставать к ученицам колдуньи-советницы. Та, кто умела ворожить над разумом, умела причинять самую изощрённую боль.

– Так вот… – Ляйда перекатилась с пятки на носок, заговорила восторженно и хищно: – Того, кто создал Сущность, она явно не пожалеет.

Уршула решила, что Ляйда оказалась к ней слишком близко, поэтому отступила к лестнице. Криво улыбнулась.

– Господарь Нельга захочет наказать виновника сам.

– Господарь Нельга сможет засунуть свои хотелки в любое срамное место, до которого дотянется. – Тёмные косы оттеняли лицо Ляйды, делая его одновременно очаровательным и жутким, как у смуглых красавиц с лубочных картинок. – Госпожа никого ему не отдаст.

– Не отдаст, – согласилась Уршула, похлопывая по перилам. – Ни ему, ни Драга Ложе.

Повисло молчание.

Не туша огонь, Ляйда сладко потянулась – пламя перекинулось на тыльную сторону ладони и вернулось на пальцы.

– Ладно, Урыська, – подмигнула она. – Доброй ночи. Я не очень хочу мотаться с тобой по северным далям, но, видно, выбора у нас нет.

– Нет, – кивнула Уршула. И добавила, поднимаясь по лестнице: – Доброй ночи.

Удивительно, как с их везением им до сих пор удавалось спасаться от чудовища. По мнению Ольжаны, нужно было хорошенько постараться, чтобы найти негостеприимного кубретца, но они с Лале успешно с этим справились.

Хозяин жил одиноко, на холме, и до ближайших соседей ехать и ехать. Он отказался дать путникам ночлег, и Ольжана стала его уговаривать: меньше всего ей хотелось остаться на дороге после недавнего отдыха в монастыре. Слишком опасно, Сущность могла настигнуть. Ольжана пообещала заплатить хозяину столько, сколько заплатила бы за просторную комнату в хорошей корчме. Она сказала, что её дядя, пользующийся почтением в ордене башильеров, не забудет такой отзывчивости и обязательно попросит Перстов послеживать за этим домом с вниманием и добротой. Самим же путникам не нужно ни воды, ни хлеба – только простой угол под крышей, и всё. Хозяин скривился, но глядя на посверкивающие монеты, уступил.

И выделил им сарай.

Четыре хлипких стены и груда старого хлама внутри. Ольжане казалось: чудовищу, если оно всё же доберётся до них сегодня, даже не придётся выламывать в дверь, как было тогда, у бани мельника. Нет, Сущность рыкнет – и сарай развалится. Внутри было пыльно, сквозь трещины задувал ветерок прохладной летней ночи, но Ольжана поблагодарила со всей горячностью, на какую была способна, – всяко лучше, чем видеть злое лицо хозяина целый вечер.

– А это, – сказала она, показывая лишнюю монету, – за то, чтобы ты дал нам пару тюфяков попышнее. Я-то здорова, но не хочу, чтобы мой дядя спал на голых досках. Но если ты дашь нам только один, дядя никогда не позволит мне уступить ему место. Понимаешь?

Ладно, буркнул хозяин, сцапывая монету лапищей. Будут тебе тюфяки, мол.

Когда Ольжана вернулась к сараю, Лале уже распряг Сэдемею и привязал к ближайшему дереву. Сказал, что хозяйка – неласковая, но всё же радушнее мужа – разрешила лошадке напиться из бочки с дождевой водой. Ольжана мельком проверила, крепок ли сглаз от незнакомцев, который она наложила на кибитку спустя недели пути. Простое, но рабочее заклятие – привет от её борожской юности. Сглаз был нужен, чтобы отвадить воров, – если в кибитку залезет незнакомец, он закашляется так, что точно их с Лале разбудит.

– Думаете, нас попытаются ограбить? – полюбопытствовал Лале, когда Ольжана зашла в сарай и прикрыла за собой дверь.

– Кто знает? – Пожала плечами. – Хозяева выглядят недобро. Видели их дочку? Бедная девочка. Мне кажется, они её замучили.

Тюфяки им тоже принесла хозяйская дочка – бледная кубретка лет шестнадцати, с косынкой, завязанной под чёрной косой. Лале помог ей доволочь тюфяки, и она тихо поблагодарила, хотя благодарить следовало гостям.

– Погоди. – Ольжана присела и открыла сумку. – У нас есть фрукты. Сливы и абрикосы, мы купили их к югу отсюда, и они чудо какие сладкие. Пожалуйста, угощайся.

Но девушка испуганно замахала и выскользнула из сарая.

– Ладно, – сказала Ольжана кисло и протянула абрикосы Лале. – Тогда вы держите.

– Ого, – просиял Лале, отряхивая руки. – Я тоже сгожусь?

Ольжана выпрямилась с кряхтеньем.

– Не пропадать же добру.

Потом они укутали тюфяки своими плащами, устроили в самом чистом углу и уселись сверху. Хотя как «уселись» – Лале осторожно опустился, а Ольжана плюхнулась с блаженным вздохом. Подумала: как же много поменялось за время их путешествия. Сейчас ей не было неловко полусидеть на тюфяке, брошенном так близко к Лале, – наоборот, ощущалось уютно и по-домашнему, точно у костра. Она сказала Лале об этом.

– Вряд ли хозяин одобрит, если мы разведём костёр, – заметил Лале. В глазах плясали бесята. На удивление Ольжана хорошо его видела: на небо выплыла огромная яркая луна, и весь сарай поблескивал в серебряном свете, просачивающемся через бреши в потолке (Ольжана успела понадеяться, что даже такой латаный-перелатаный домишко лучше, чем кибитка, для тех, кто спасается от чудищ: тут есть крыша и порог).

На дворе что-то зазвенело. Залаяли цепные псы.

– Ах ты косорукая су-у… – заорал хозяин. – Чтоб ещё хоть раз ты…

Извинения тонким девичьим голоском.

– Какой кошмар. – Ольжана стиснула зубы. – Может, она ему падчерица, а не родная дочь? Хотя и это не объясняет такого поведения. – И выругалась шёпотом.

Хозяин же ругался зычно, в полный голос.

– Если бы я не жила при Йоваре, то узнала бы много новых слов. – Повернулась к Лале: – Но он тот ещё ценитель витиеватых выражений.

– Охотно верю.

– Вы бывали когда-нибудь в Борожском господарстве? – спросила Ольжана, устраиваясь поудобнее. Тюфяк кололся даже через плащ. – У нас мужики любят хвастать богатством словарного запаса.

– Я ходил в море и сидел в хал-азарской тюрьме. – Лале задумчиво погладил затылок. – От моряков и тюремщиков можно узнать не меньше, чем от мудрых мёртвых башильеров.

Хозяин наконец замолчал. Собаки успокоились.

Ольжана поплотнее укутала ноги второй накидкой. Потуже затянула платок, чтобы случайно не коснуться волосами тюфяка, – мало ли что там водится и что может прогрызть себе путь сквозь волокна плаща.

– Вы спите?

– Нет. – Судя по голосу, Лале улыбнулся. – Не сплю.

– Ну так спите.

– Как скажете.

– Вы не голодный?

Лале подавился смехом.

– Слушайте, – сказал он почти нежно, – какая вы всё-таки потешная.

– Сами вы потешный, – заворчала Ольжана шутливо и снова поёрзала на тюфяке. – Это самая глупая трата денег за всю мою жизнь. За столько господариков хотелось бы лежать на перине.

– Зато не на лавке в кибитке.

– Тоже верно.

Ольжана повернулась к Лале:

– Правда, что ночью в море небо так низко, что созвездие Ладьи скользит по волнам? А созвездие Ящера едва ли не набирает воду в пасть?

– Я не видел в Хал-Азаре этих созвездий, госпожа Ольжана.

Она разочарованно вздохнула.

– Очень жаль. – Перекатилась на другой бок. – Ну ладно, подурачились и хватит. Простите. Доброй ночи.

Однако на дворе снова закричал хозяин, и собаки, будто повторяя за ним, залились лаем.

Ольжана застонала.

– Да что такое!.. Кажется, там целая свора.

Хозяин бранился, а собаки лаяли так оглушительно и без остановки, что их голоса отдавались у Ольжаны в голове. Она попыталась отвлечься от них, представляя шипение волн и звёздного Ящера, зачерпывающего пастью морскую воду, и её плавно закачало в полусне, но…

Ящер оскалил зубы и зарычал – так знакомо, что Ольжана вздрогнула и резко села.

Рядом шевельнулся Лале.

– Это не чудовище, – сказал он успокаивающе. – Госпожа Ольжана, это просто собаки.

Сердце забилось взволнованно и горячо. По телу растеклась тёплая дрожь. Ольжана вскочила и наскоро обулась, чуть было не запуталась в собственных юбках, однако устояла.

– Да, – сказала она, поправляя рубаху и распахнутые половины безрукавки. – Да, я знаю.

– Что вы делаете? – Лале приподнялся. – Длани, подождите…

Но Ольжана в пару шагов оказалась у дверей сарая, выбежала во двор.

Первым, что она увидела, была грузная фигура хозяина, выбеленная лунным светом. Злющий, вооружённый палкой хозяин замахивался на рычащего чёрного пса. Рядом стояла девушка – дочка или падчерица, кем бы она ему ни была, – и держалась за плечо, точно её волокли силой и только сейчас выпустили. С крыльца выглядывала хозяйка.

– Не смей, – крикнула Ольжана на бегу, – не смей его бить! Это моя собака.

Она заглотила слишком много воздуха и закашлялась, но упрямо продолжила:

– Опусти палку… Не трогай…

Хозяин свирепо на неё уставился. Дёрнулись дряблые щёки, наморщился орлиный нос.

– Твоя? – выплюнул.

– Да. – Ольжана остановилась, пытаясь отдышаться. – Да, моя. Он убежал сегодня, и я не могла его найти. Но это хорошая умная собака.

Мысли смешались, и Ольжана возненавидела себя за то, что защитила собаку, но ничего не сказала про девушку. Она не знала, что могла сделать – Ольжана не умела приглушать человеческий гнев, как способные ученицы госпожи Кажимеры. Идти без чар на здорового мужика было бы самоубийством, а использовать в открытую колдовство Дикого двора – чем это обернётся? Для неё, для Лале, для…

К тому же нельзя терять ночлег даже в сарае. И кто знает, как любое заступничество отразится на девушке, когда они уедут?

Снова невидимые весы, две чаши, череда выборов.

– Твоя псина на меня рычала! – рявкнул хозяин. За его спиной девушка засеменила к матери.

– Он защищает тех, кто слабее. – Ольжана заставила себя выдержать взгляд. – Но я его сейчас отзову. Эй, – зачмокала губами. – Эй, дружочек. Пойдём.

За спиной вырос Лале, взъерошенный и ничего не понимающий. Но собрался он быстро, как по щелчку.

– Хозяин, – произнёс строгим тоном сановитого черноризца. – Ты дал нам приют, и мы благодарны тебе за это, но человеку не положено присваивать себе право Карающей Длани.

Ужас, подумала Ольжана. Сейчас и ему достанется.

Лале приподнял руки в успокаивающем жесте.

– Человек в своём доме – сам себе и господарь, и король, но есть закон выше королей и господарей.

Прозвучало так, как сказал бы кто-то вроде дознавателя брата Амори – скучно, но пугающе. Только Ольжана не верила, что словами можно вразумить людей, которые мучат домочадцев, – тем более если говорил нежеланный гость.

– Идём сюда, – повторила она, смотря на пса. Добавила с нажимом: – Так надо.

Пёс глянул на хозяина.

Развернулся. Потрусил к Ольжане.

– Но в любом случае сейчас нужно спать, а не плодить распри. – Лале положил ладонь себе на грудь. – Доброй ночи.

И в завершение – чтобы на него точно не набросились с кулаками – пообещал:

– Мы уедем на рассвете.

Хозяин плюнул и выругался, но драться не полез. Хозяйка с девушкой уже скрылись в доме.

Ольжана зашагала к сараю.

– Госпожа Ольжана! – Снова щелчок, и перед ней уже прежний Лале. Он не успевал ни за ней, ни за псом и бросил вслед: – Какого беса?..

В сарае Ольжана дождалась, когда зайдут и пёс, и Лале, осмотрела дверь: та открывалась кнаружи – как закроешь? Изнутри ни замка, ни крючка, а Ольжана не была так искусна, чтобы запечатать колдовством.

Она оглянулась.

– Это Лале, – сказала она псу. – Мой спутник и хороший друг. При нём можно. Превращайся, и закроешь дверь сам.

Пёс глянул на неё тёмными умными глазами. Резко завалился на бок, точно захотел поелозить на спине, и…

У Ольжаны чуть слёзы от чувств не брызнули.

– Почему ты такой? – возмутилась она, хотя совсем не сердилась, просто от волнения сердце так и бухало в груди. – Юрген, почему тебе вечно нужно всех спасать?

Его лицо, красивое, насупленное, вдруг стало обескураженным.

– Ты что, – поразился он, – меня отчитываешь?

Наверное, это ей полагалось оправдываться за побег из Дикого двора, но Ольжана ничего не ответила. Только шагнула к нему и крепко обняла.

Придя в себя, Юрген тоже обхватил её руками. От него пахло землёй, полевыми цветами, дымом костра, собачьей шерстью – надеясь не разрыдаться, Ольжана привстала на цыпочки и расцеловала его в щёки. В носу всё равно защипало.

– Эй. – Юрген взял её за плечи. – Не реви.

– Не реву. – Ольжана звучно шмыгнула и вспомнила, что они не одни. Повернулась к Лале: – Простите. Это Юрген. Я рассказывала вам про него, помните? Он мой хороший друг, и я очень по нему соскучилась.

Юрген глянул через плечо.

– Здрасте. – (Лале вежливо ответил: «Добрый вечер»). – Ольжана, я закрою дверь, но сначала мы впустим Чарну.

– Чарну? – Брови полезли на лоб. – Что она тут делает?

«Да и ты что тут делаешь?»

– Долгая история. – Юрген снова метнул взгляд в Лале и сделал жест пальцами, будто защипывал воздух у своей груди: – А башильерский значок у вас – это…

– Тоже долгая история, – перебила Ольжана. – Но он не охотник на ведьм, а доверенное лицо госпожи Кажимеры и пана Авро. Зови Чарну.

Юрген приоткрыл дверь.

Голова шла кругом. Ольжана села на тюфяк, утёрла лоб. Лале стоял рядом, прямой и невозмутимый, с руками, сцепленными за спиной. Юрген сосредоточенно смотрел на улицу через щель в двери.

Ольжана мысленно прикинула цену любому вопросу, вертевшемуся у неё в голове, и наконец спросила:

– Как ты меня нашёл?

Юрген молча вытащил из кармана сердоликовую подвеску. Ольжана узнала свой подарок Бойе и хмыкнула:

– Ясно.

– Вынюхал-таки, псина, – сказал Юрген сочувственно. Зашипел: – Эй!..

Он махнул рукой. В щель шмыгнула чёрная кошка, и Юрген запечатал проход чарами: доски едва уловимо замерцали голубоватым сиянием и тут же погасли.

– Нам нужно быть тише, – предупредила Ольжана шёпотом. – Не хочу внимания от хозяев. А то выгонят ещё.

Чарна оборотиласьи впилась в Ольжану настороженным взглядом. Пришлось снова здороваться и всех друг другу представлять – лицо Чарны вытянулось, и Ольжана не понимала, что удивило её сильнее: присутствие Лале или то, что Юрген сел на край её, Ольжаны, тюфяка. Юрген держался с Ольжаной дружелюбно и просто, словно она не сбегала из Дикого двора, а на него только что не замахивался палкой злой кубретец.

– Я оставлю вас, – сказал Лале. – Вам нужно поговорить, а я не хочу мешать. – Ольжане показалось, что между строк тут было: «Ваши друзья не доверяют мне, и я не хочу их раздражать». – Посплю в кибитке.

– Ни в коем случае. – Ольжана замотала головой. – Во-первых, никто вас не гонит. Во-вторых, Юрген уже запечатал дверь. В-третьих, если начнём трещать сейчас, нас обязательно услышат, поэтому… – Она потёрла виски. – Встреча нежданная, но обсудим всё завтра. Если не случилось чего-то опасного. Или кому-то нужна помощь?

Встретилась глазами с Юргеном.

– Нет, – успокоил он. – Не случилось.

Ольжана скользнула взглядом по Лале и Чарне, потолку и сумкам, которые Юрген сбросил с себя после превращения. Снова вернулась к Лале. Лицо у того было вежливо-непроницаемым, но Ольжане захотелось извиниться перед ним за внезапную суету.

– Ладно. – Она сплела пальцы. – Тогда все живо спать.

– Хорошо, мам, – отозвался Юрген, но Ольжану не обманывала его мальчишеская улыбка. Юрген рассмотрел башильерский знак на шее у Лале, и теперь в его движениях сквозила насторожённость. – Чур я сплю в том углу.

То, что Юрген будет спать в собачьем теле, – дело решённое, но Чарне Ольжана захотела обустроить лежанку получше. Однако Чарна заявила, что тоже проведёт ночь в оборотничьей форме. Ей совсем не тяжело, мол. Не раз уже так делала.

Ольжана спорить не стала и напоследок потрепала Юргена по щеке.

– Ну что за хороший мальчик нашёлся!

Юрген со смехом перехватил её руку, бросил быстрый взгляд.

Насупился.

– У тебя не было этих шрамов, да?

– Эй. – Ольжана отдёрнула руку. – Меня хорошо зашили, скоро вообще будет ничего не различить. Я понимаю, что ты хорошо видишь в темноте, а с этой луной для тебя и тьма – не тьма, но не хвастайся так открыто.

Юрген шутку не оценил.

– Зашили?

– Ш-ш. – Ольжана прижала палец к губам. – Потом. Главное, что этой ночью нам ничего не грозит. – (Наверное). – По нашим подсчётам.

Она потёрла ладонью о ладонь.

– Утра вечера мудренее, Юрген. – Ольжана чуть толкнула его плечом. – Давай отдыхать.

Юрген всё ещё смотрел на её руки. Хорошо, что даже он сейчас вряд ли бы увидел обломанные ногти и расковырянную кожу вокруг них. Юрген обернулся к Лале и кивнул ему:

– Она вас тоже так строит, да? – Усмехнулся.

Поймав взгляд Ольжаны, сам прижал палец к губам:

– Всё-всё, молчу.

Лазар проснулся от требовательного стука.

Голова гудела: он заснул прямо над колдовскими книгами и записями Айше Хасамин – разбирался, как остановить мор. Но колдовские книги – совсем не то, что нужно видеть башильерам: Лазар сгрёб листы и захлопнул увесистый том, этой ночью заменявший ему подушку.

Стук в дверь продолжался.

Лазар мысленно выругался: твою же мать. Кому понадобилось биться к нему в такую рань? Что это – обыск? Его разоблачили и решили взять с поличным – чёрными книгами и схемами заклятий? Пальцы были в чернилах. Если пораскинут мозгами, поймут, что всё это – кривоватое, будто одноруким выведено, – начертил он.

Под половицами – тайник. Торопясь, Лазар запихнул туда свои расчёты, всунул книги – те лезть не хотели, но разбирать половицы ещё больше времени не было. Кое-как очистил стол, оставив только записи Айше и судебные протоколы.

– Лазар! Открывай.

Чей голос? Спросонья не понять.

Лазар заложил тайник, задвинул его сундуком. Отряхнул подрясник от пыли. Будь у него обе руки, справился бы быстрее, но сейчас он не впускал нежданных гостей подозрительно долго, да и чернильницу чуть не перевернул.

Он окинул комнату последним взглядом. Отдышался, потёр саднящую щёку – наверное, остался след; не стоило засыпать на столе.

И отпер дверь.

– Лазар! – Снаружи стоял Саак, молодой послушник. Он нетерпеливо вклинился в проход. – Ты чего, джана? До сих пор спишь?.. Там собираются жечь твою ведьму! Идём скорее.

У Лазара аж от сердца отлегло: не обыск.

Он рассеянно поскрёб шею.

– Который час?

– Почти полдень! – Саак покачал головой. – Ты опять читал до рассвета?..

Почти: он до рассвета колдовал. Как бы ужасно ни звучало, ему нравился опустевший храм – вокруг поубавилось любопытных глаз. Лазар мог запереться в своей комнате в уединённом крыле и видеть других братьев только в мертвецких или лечебницах.

– Подожди тут, – хрипнул Лазар. – Я сейчас.

Наскоро оправился и умылся, подхватил поясную сумку и трость – вдруг придётся долго стоять. Саак смиренно его дождался.

Он был славным, этот семнадцатилетний юноша. Его наставника унесла болезнь, и с тех пор он считал Лазара старшим товарищем – может, потому что других господарцев в округе не было, а кубретец Саак ещё не слишком бегло говорил по-иофатски. Зато уже знал, что свяжет с орденом свою жизнь и, приняв монашество, назовётся братом Клодом – в честь рыцаря-Перста, одолевшего могучее чудище.

Порой Саак казался Лазару совсем ребёнком, неразумным и одухотворённым. Если бы у Лазара было то, что у Саака, он никогда бы не позволил выжечь на своей груди башильерскую метку. Если бы он был таким же – юношей со здоровым телом и смоляными кудрями, с ребяческим румянцем, проступавшим даже на загорелых щеках, – он бы не остался в этом проклятом месте. Он бы не просыпался посреди ночи в душной комнате, холодный от пота, его бы не преследовал один и тот же кошмар, – он снова у реки, в крови и грязи, и его позвоночник хрустит под лапами Йовара, как сухая ветвь, – и он не думал бы, что это – всё, для чего он был создан: покрыться струпьями и сгореть на чумном костре или остаток жизни волочь на себе свои клятвы, как вериги, и бояться разоблачения.

Если бы Лазар был как Саак, он бы уехал отсюда, и не в уединённый монастырь в кубретских горах, как мечтал поэтичный юноша, проникшийся верой в Длани, – нет, у Лазара был бы весь мир, и вся мощь его колдовства, и все непознанные науки, и непройденные дороги. Халазарские обсерватории, подземные библиотеки, пёстрые базары и юркие галеры, зелёные берега Яшмовых островов и савайарские палаццо, иофатские холмы и фьорды Льёттланда…

– Тебе нужно убираться отсюда, Саак. – Лазар захлопнул дверь. – Куда хочешь, но подальше из Хургитана.

Тот глянул на него с удивлением.

– Зачем? Ведьму казнят, и мор затихнет.

– Мор-то, может, и затихнет, – Лазар перехватил трость, – а вот война – нет. Иофатцы не удержат город. Он скоро падёт.

Пророчество Сааку не понравилось.

– Может, и не падёт, – протянул он в ответ. – А даже если падёт, что сделаешь? Дороги перекрыты. – Прямо герой кубретских сказаний, решивший: чему быть, тому не миновать.

Теперь он подстраивался под шаг Лазара и больше его не торопил.

– Ночи темны, а ты хорошо ездишь верхом, – напомнил Лазар. – Ещё у тебя до сих пор нет башильерской метки. Это хорошо, если попадёшься хал-азарцам. Напросишься охранять любой пищевой обоз. Ты крепкий и ловкий, не откажут.

Саак нахмурился.

– Обозы даже к городскому командору не пускают.

– Пока что, – уточнил Лазар. – Мор ведь скоро затихнет. Не упусти время.

Они шли по пустынному каменному коридору, но Саак всё равно беспокойно огляделся – проверил, не подслушивают ли.

– А куда поедешь ты?

– Никуда. Я останусь тут.

Не хотелось объяснять, почему ему не удастся затесаться в ряды командорских охранников – и так очевидно.

– Нет, Лазар. – Саак схватил его за локоть, потянулся к уху и тревожно зашипел: – Тебе нельзя тут оставаться! Ведьма говорила про тебя дурные вещи брату Гвидо. Будто ты вычислил её, потому что сам не гнушаешься колдовства. Мне рассказал об этом брат Дауф – он-то, конечно, в такие глупости не верит, но Гвидо?.. Он совсем помешался из-за этой чумы.

Когда случается такое, главное – держать лицо. Лазар изобразил снисходительную улыбку, хотя мысли зароились, как пчёлы в улье: не пропустить ли казнь? Но если скажется больным и не умрёт от мора, вызовет ещё больше сомнений.

Нет, он не был удивлён. Он знал, что Айше захочет утянуть его за собой: «На каком костре будешь гореть ты, меченый жрец? На соседнем со мной?»

– Как здоровье брата Гвидо? – полюбопытствовал он сухо. – Придёт на казнь или до сих пор страдает от почечной колики?

Брат Гвидо занял место покойного настоятеля и так боялся повторить судьбу своего предшественника, что почти всё время проводил на вершине храмовой башни, избегая заразы. Но казнь ведьмы – значимое событие.

– Страдает, – закивал Саак, и кудри упали ему на лоб. – Так сказал брат Дауф. Гвидо не придёт сегодня, но в ближайшие дни позовёт тебя к себе. Знаешь, он ведь предлагал сжечь ведьму на площади Бейгеш, чтобы миазмы от её костра не отравили храмовый воздух, но Дауф обозвал его дураком. Хургитанцы разорвут нас на кусочки, сказал он, если мы сожжём при них ведьму, и никакие командорские слуги их не удержат – видят Персты, иофатцев и так осталось не очень много. Поэтому костёр сложили на внутреннем дворе.

Лазар представил улочки Хургитана, дома из песчаника и узорные торговые навесы на площади Бейгеш; хмурых иофатцев из тех, что ещё удерживали город, – они закрывали нижнюю часть лиц платками, окуренными дымом целебных трав. Хургитанцы бы заполонили всю площадь и смотрели на костёр Айше свирепыми глазами. А потом начались бы беспорядки.

– Кто-то ещё подозревает меня, Саак?

Из коридора они вывернули на лестницу, и Саак взмахнул рукой, как крылом, так что едва не впечатал Лазара в стену.

– Б-бесы! – выругался он с пылом. – Да пошли бы они, Лазар!.. Ты нашёл ведьму, что больше никто не смог, и брат Гвидо, вместо того чтобы рассыпаться в благодарностях, несёт совершенную чушь.

Лазар слегка улыбнулся.

– На вопрос ответишь?

– Брат Эйлуд что-то подтявкивал, но не знаю, говорил ли с ним Гвидо или он просто брызжет ядом. Ещё несколько братьев…

Они оказались в запустевшем саду, прошли под мозаичной аркой. Саак рассказывал, как ведьма посеяла сомнения среди башильеров: мол, Гвидо теперь Лазара не оставит. Лазар представлял, каким они должны были его видеть – вежливый лекарь-калека, книжный червь и тихоня, знаток священных текстов. Вызывал ли он подозрения раньше, до Айше? Наверное, вызывал – только в чуму было не до него.

– Тебе нужно уехать, – убеждал Саак. – У Гвидо ещё достаточно сил, чтобы запытать тебя в темнице.

О, как он ошибался. Лазара даже не нужно было пытать – достаточно коснуться его любой вещью из чёрного железа.

На бортике фонтана сидела ворона и пила тинистую воду. Саак досадливо шуганул её рукой.

– Почему ты молчишь?

– Думаю. – Лазар устало посмотрел в ответ. – Но я всё равно никуда не поеду.

Он знал: у него было ещё несколько дней. Пока Гвидо оклемается, пока позовёт к себе… Ему хватит времени, чтобы усмирить фар-а-аулат настолько, насколько возможно, и подготовиться к обряду дахмарзу: про чародеев-изгнаников он башильерам много не рассказывал. Незачем.

Саак обогнал его на несколько шагов, развернулся. На ходу заглянул ему в лицо.

– Ты что же, – спросил с сомнением, – не боишься?

Брата Гвидо, хал-азарских воинов, пыток, плена? Саак не уточнял, а Лазар только отрывисто пожал плечами:

– Я на своей ноге далеко не убегу. А вот ты – убежишь.

Саак гордо вскинул нос.

– Я не трус, чтобы бросать храм.

– Но и не дурак, чтобы тут оставаться. – Лазар понизил голос. – Слушай… Надо использовать то, что у тебя есть, и не хоронить себя зазря.

Они зашли в другое крыло. Торопясь, Лазар сильнее припадал на ногу, и Саак предложил ему плечо. Лазар отказался: в конце концов, у него была трость. Мраморные стены сменились полукуполом крытой галереи – здесь уже слышались голоса и железный звон. Это был старый обычай: лязгать цепями из чёрного железа, когда казнят ведьму, чтобы ни в кого не вселился её скверный дух.

В галерее царил полумрак, и, выйдя наружу, Лазар прикрыл глаза от солнца. Рассмотрел высокий шест, к которому была прикована Айше Хасамин. У её ног сложили дрова и солому. Говорили, иногда в костёр подкладывали порох, чтобы всё закончилось быстрее, но пороха в их обители не водилось. Здесь это было драгоценностью для пушек, а не милосердием для ведьм.

Столб обступали башильеры. Треть от братии, что собралась бы здесь ещё несколько месяцев назад, но Лазару показалось: толпа – ближе он не пошёл, остановился у дверей. Руку и трость завёл за спину – на всякий случай. Чтобы его, случайно или нарочно, не коснулись пальцем в железном перстне.

– Брат Лаза-ар. – Насмешливый, чуть гнусавый голос. – Пришёл всё-таки?

Держать лицо. В таких случаях это важно.

Он не колдун, которого можно вывести на чистую воду одним-единственным движением. Он просто книжный червь, тихий травник и проницательный человек, которому благодаря дотошности удалось вычислить ведьму, неуловимую для прежних дознавателей.

Спросил скучающе:

– А почему бы мне и не быть здесь, брат Эйлуд? – И поднял взгляд.

После беседы с Сааком иофатская речь звучало тяжело, словно правил гружёной повозкой, которая всё норовила уехать не туда. Как же всё-таки приятно было говорить на родном языке – легко, не задумываясь.

Тонкий и белобрысый, с дымчато-синими глазами, брат Эйлуд смотрел на Лазара и едва улыбался.

– Говорят, ты очень занят, брат Лазар, – произнёс он мягко. – С тех пор как подался в дознаватели. Брат Гвидо обеспокоен тем, что ты не ходишь на утренние бдения. Не ведьма ли смутила твою душу?

Лазар быстро глянул на Айше. Тело безвольно обмякло, голова лежала на плече. Опоили?

– Брат Гвидо, да пошлют Длани ему здоровья, сам нечастый гость на любых бдениях. – Лазар хотел, чтобы это прозвучало безукоризненно вежливо, без вызова. – Не беспокойся о моей душе. Я привёл ведьму к огню, а не пособничал ей, и я не заслужил твоего недоверия.

Эйлуд сощурился.

Из всех башильеров у столба выделялся брат Дауф – высоченный широкоплечий мужчина за пятьдесят. На обветренном лице – крупный, не единожды сломанный нос. Когда-то Дауф носил рыцарский доспех, а сейчас лечил свои раны, вспоминал старые битвы и бдил за порядком в обители – за заслуги ему дали сан прецептора ордена, наставника и нравоучителя.

Он закончил читать стихиры и первым швырнул факел в костёр.

– Будто тебя и ждали, брат Лазар, – заметил Эйлуд елейно.

– Судьба благоволит правым, брат Эйлуд. – Лёгкий учтивый кивок.

Эйлуд осклабился.

– Не надо цитировать мне тексты.

Лазар равнодушно дёрнул плечом.

– Как угодно.

Костёр занимался медленно. Когда потянуло дымом, Айше начала приходить в себя: дёрнулась и запрокинула голову. Тогда Лазар различил, что над губой у неё запеклась кровяная корка – разбили нос.

Из-за спины высунулся Саак. Спросил на господарском:

– Ты видел до этого, как жгут ведьму?

– Колдуна. Пару лет назад.

– А что там…

– Можно, – шикнул Эйлуд, – не бормотать на своём варварском языке?

Это же надо было – оказаться прямо рядом с ним. Но если сейчас начнут пятиться и прятаться среди других, будет хуже. Точно убегают.

– Гнев, – проговорил Лазар вкрадчиво, – это порок, за который не щадит Карающая Длань.

Он не был настолько благочестив, чтобы цитировать священные тексты. Но что гораздо важнее: этого не делал Эйлуд – полумраку молелен он предпочитал хмельную тьму кабаков.

Брат Дауф сделал широкий жест.

– Это тебе, – подсказал Саак. Нарочно на господарском. – Зовёт швырнуть факел.

Лазар понадеялся, что зрение Дауфа лучше, чем его, и покачал головой. Нет, мол. Давай сам, – а он лучше просто постоит.

– Чего так? – полюбопытствовал брат Эйлуд.

Он подошёл к ним ещё ближе – длинный, как жердь, и обгоревший, на носу – плёнки слезающей кожицы. Его лицо было бы красивым, как у мраморной иофатской статуи, если бы Эйлуд не ходил вечно недовольным. Светлые глаза пугали. Лазар решил, что если бы Эйлуд умел колдовать, то, как и Айше из его предположений, превращался бы в змею.

Саак шагнул вбок. Подался вперёд и прошептал с ощутимым господарским говором:

– Знаешь, какой мой любимый отрывок из священных текстов, брат Эйлуд? – Выпрямился. – Не приставай к братьям своим, а то получишь по роже.

Лазар увидел, как передёрнуло Эйлуда, и сказал:

– Довольно. Мы не для этого тут собрались. – Чуть толкнул Саака. – Давай всё же отойдём, не станем мешать достопочтенному брату.

Саак заворчал по-господарски:

– Достопочтенный брат совсем оборзел.

Ноздри Эйлуда расширились.

– Что он сказал?

– П-пшёл ты, вот что сказал. – Саак закатил глаза и продолжил тихо ругаться на господарском.

– Нашли, когда браниться. – Лазар качнул головой и отвёл Саака в сторону.

И снова принялся смотреть на костёр.

У ног Айше замелькали острые язычки огня. Дыма было немного – дерево выбрали на славу, сухое и тщательно очищенное от коры. Айше очнулась – то ли от запаха, то ли от треска искр, а то ли от того чувства, что будит людей на пороге смерти.

Лазар стиснул зубы. Нужно было не колдовать до рассвета, а принести дурманный отвар и попросить Дауфа влить его в ведьму хоть через силу. Так пришлось бы легче и ей – не оглушали бы ударами по голове, – и самому Лазару: не крикнет лишнего.

Прищурившись, Лазар рассматривал Айше. Он видел её неплохо: и то, как она раскрыла глаза, и как посмотрела на пламя, подбирающееся к её босым ногам и полам рубахи-камизы, и как выгнулась так, насколько ей позволяли цепи. Она захохотала, но смех вышел не весёлым и не бесовским – по-человечески отчаянным.

А на каком костре будешь гореть ты, меченый жрец?

Лазар сжал трость до побелевших костяшек.

Ему ли не знать, что колдуны мало чем отличались от тех, кто их ненавидел, – так же чувствовали боль и боялись смерти.

Дауф приказал башильерам возле столба сильнее громыхать цепями.

– Стоило задушить её, а не сжечь, – сказал Саак Лазару на ухо. Прозвучало горестно. – Она наш враг, и из-за неё погибло много добрых людей… Но… Не знаю. – Он отвернулся. – Жутко.

Огонь добрался до ступней Айше.

Она закричала, и Лазар опустил взгляд. Без того знал, что будет дальше: как пламя охватит одежду Айше и её спутанные кудри, как оплавится её кожа – смугло-оливковая, со шрамами от пыток, – и как её чёрные глаза лопнут от жара, и в конце концов от неё не останется ничего, кроме костей.

Он изучал утоптанный песок под башмаком, когда Саак шикнул:

– Она смотрит на тебя. – И его следующие слова утонули в крике, хохоте и треске.

Лазар вскинул голову.

Айше извивалась, её ноги горели, и Саак рядом зашептал стихиры – это Лазар слышал урывками. Айше теперь и смеялась, и плакала, и вопила, и от этого закладывало уши. Огонь взлетел по рубахе, перекинулся на волосы. Он лизал столб размашисто, крупными жаркими языками, и братья, стоявшие в первых рядах, отступили.

Железный лязг прекратился – устали. Да и толку? Вместо ведьмы теперь – столп огня. Если дурной дух и был, уже выпарился.

– Ты как? – спросил Саак, пряча нос в рукаве: от запаха жжённой плоти.

Как, как… Как чародей, который привёл на костёр другую чародейку. Лазару казалось, будто он кого-то предал: в груди тянуло, перед глазами стояли то темницы, то чёрные книги, то свет от лампад, косо падающий на лицо Айше. А теперь-то и лица не было – лишь пламя да визг.

Она была великой колдуньей, подумал Лазар. Куда сильнее его.

– Ты молодец, – заявил Саак звучным шёпотом. Отнял от лица рукав, но тут же прижал снова. – Без этого не остановить мор.

Может быть. Только Лазар чувствовал себя падальщиком, который впился в ослабленную львицу, и волок её, волок, пока не убил.

Крики затихли.

– Пойду я. – Лазар взметнул песок носком башмака. – Дурно себя чувствую. – И поспешно добавил: – Но не как при чуме. Просто.

Однако уйти он не успел. Развернулся – и встретился лицом к лицу с Эйлудом.

– Ва-ай, шакал! – Саак взметнул рукой. – Опять подобрался!..

Лазар усмехнулся: тяжко же придётся, когда Саак научится браниться по-иофатски.

– Как ощущения, брат Лазар? – Эйлуд прижимал к носу платок. Судя по голосу, усмехнулся: – Ты человек привычный, да? К вони мертвецов?

– В лекари неженок не берут. – Лазар шагнул в сторону, намереваясь уйти.

– Правду говоришь. – Глаза Эйлуда блеснули. – Так и быть, отдыхай.

И правой рукой хлопнул Лазара по плечу.

Сжал пальцы.

Башильерский перстень впечатался в кожу даже сквозь ткань сутаны, как если бы к Лазару прислонили раскалённый прут. Сердце пропустило удар, но Лазар напомнил себе: держать лицо.

Нужно уметь держать лицо. Как Айше, когда её пытали другие башильеры и когда он впервые сказал ей про дахмарзу. Надо играть свою роль до конца, несмотря ни на что – а раз Лазара уже подозревали, значит, со своей ролью он справлялся не так уж и мастерски.

– Что творишь? – возмутился Саак наконец-то по-иофатски, а Лазар скользнул по Эйлуду нарочито ленивым взглядом. (Брызнут слёзы – нестрашно, у Саака тоже глаза слезились; костёр ведь рядом. Хоть и немного, а всё же дым).

– Про тебя ходят разные слухи, брат Эйлуд, – уронил Лазар, кривясь (и убеждая себя мысленно: разве ж это боль?.. Тогда, у реки, была боль, и сейчас у Айше в открытом пламени – боль, а у него так, баловство). – Что ты в кабаках к кому только не пристаёшь.

Дёрнулся. Вывернулся из хватки. Фыркнул:

– Не пристало башильеру так себя вести.

Не уточнял, как именно, – ходить по кабакам, зубоскалить в разговорах с другими братьями? – и, чтобы не вдаваться в подробности, решительно пошёл прочь.

Глава III. Перед грозой

Чего только не случилось в жизни Ольжаны за последнее время. Побег из Дикого двора, учёба в Стоегосте, нападение чудовища, путешествие с монахом… Юрген бы не удивился, если бы Ольжана изменилась до неузнаваемости, но в итоге поражался, насколько она осталась прежней.

Такая же смешная и опекающая. Дотошная. На первый взгляд, она ничем не отличалась от Ольжаны из Чернолесья – только прибавились шрамы и расковырянные ногти. Юрген говорил с ней взахлёб. Он рассказал ей про встречу с Кажимерой и Малом, про замок Грацека, загадочную Кетеву и дарёный кинжал, режущий чёрное железо, – хотя последним не делился даже с Чарной. Ольжана описывала их с монахом путешествие, Двор Лиц, Сущность из Стоегоста… И только однажды, когда они вдвоём собирали хворост для костра, Юрген понял: нет. Всё-таки в ней что-то надломилось.

Они остались наедине, и Юрген принялся расспрашивать Ольжану о монахе – кто он на самом деле? Как ей вообще пришло в голову путешествовать с настоящим башильером, пусть и знакомым пана Авро? Может, это ещё хуже: пан Авро – хитрый лис… Ольжана тогда обернулась и посмотрела на него таким глубоким взглядом, что Юрген осёкся.

– Давай, – сказала она устало, – ты не будешь думать, что умнее меня?

Конечно, потом она рассказала ему всё, что выяснила. Но Юрген успел увидеть в ней не просто заботливую старшую сестрицу, а чародейку, чья жизнь вот уже два месяца висела на волоске – и Ольжана не доверяла её ни монаху, ни пану Авро, ни кому-нибудь ещё.

Они путешествовали вместе меньше недели, но казалось – гораздо дольше, потому что наговорились на целую жизнь вперёд. Юрген догадывался, что такое не нравилось ни Чарне, ни монаху Лале. Последний, правда, старался это скрыть. Его смутила нежданная встреча, однако он, поняв, к чему идёт дело, сам предложил колдунам место в своей кибитке. Только, мол, лошадка вынослива, но не безгранично… Да и скорость важна – как иначе убегать от чудовища?.. Юрген догадывался, что их звали из вежливости – с надеждой, что они также вежливо откажутся.

Не отказались.

– Спасибо за приглашение, – просиял Юрген. – Я превращусь и побегу за кибиткой. Нет-нет, не устану, мы и так в дороге всё время… Чарна может свернуться кошкой – много места не займёт. К тому же я знаю чудесные заклятия на здоровье животных. С ними лошадка станет ещё крепче, чем была.

Лале тонко улыбнулся.

– Благодарю.

Ольжана тоже всё понимала, но ходила с простодушным видом. Им с Юргеном нужно было всё обсудить, и если ради этого пришлось немного потеснить их спутников… Что ж, а как иначе? Говорили они только на привалах, и не только потому, что Юрген путешествовал в теле пса. Мог бы напроситься отдохнуть в кибитке, но не хотел, чтобы башильер слушал их беседы. Не то чтобы он не доверял Ольжане или считал себя более подозрительным, чем она, но решил, что так будет лучше.

Одним вечером они не нашли другого ночлега, кроме заброшенной хижины. Ольжана запереживала, что это – логово разбойников, однако Юрген не учуял никаких человеческих запахов. Сейчас здесь никто не жил, но в прошлом, должно быть, хижину ценили, иначе бы не построили в таком чудном месте: пушистые деревья обступали её так, словно защищали от остального мира. Вокруг простирались горные склоны, а по небу низко плыли курчавые облака. Юрген предполагал, что раньше здесь жил какой-нибудь охотник, но теперь крыша просела, стены скособочились и сквозь одну из них пророст куст.

Смеркалось. Юрген с Ольжаной разожгли костёр и занялись ужином. Лале хлопотал над лошадью, Чарна сновала поблизости.

– …Если честно, – говорила Ольжана, помешивая котелок над огнём, – я не думаю, что тебе надо ехать на север. Те ученики Йовара никуда от тебя не денутся.

Юрген дочистил морковь и задумчиво поскрёб щёку свободным мизинцем.

– Почему?

Ольжана глянула на него, как на ребёнка.

– Кажимера наверняка захочет, чтобы они приехали в Тержвице. – Качнула головой. – Вот и увидитесь.

Юрген скривился.

– Судя по всему, она захочет, чтобы в Тержвице оказалось полстраны. – Он принялся нарезать морковь прямо над котелком. – Места-то хватит? Это ведь собор.

В котелке довольно забулькало. Мясо добыл Юрген – и тогда посмеялся с Ольжаной: в конце концов, лесной он детёныш или нет?

– Собор, – согласилась Ольжана, – но вокруг него – остатки поселения. Наполовину затопленного. Правильно?

– Да.

– Ну значит, разместятся, если там село посреди огромного озера. – Чтобы показать, насколько озеро огромное, Ольжана очертила круг ложкой. – Я слышала, там между домами можно передвигаться только на лодках. Как в савайарских городах у моря.

– Как в савайарских городах, – умилился Юрген и приглушил чарами огонь: чтобы горел ровнее. – Боюсь, ты расстроишься. Не такая там картинка. Йовар говорил, дома там совсем непригодны к жизни.

– Ну что теперь. – Ольжана развела руками. – Они же все чародеи. Справятся.

Ужинали там же, у костра. Ольжана сидела рядом с Юргеном, и на её щёку падал мягкий закатный свет, когда она отворачивалась, чтобы сказать что-то своему монаху – в мыслях Юргену было проще называть его «монахом», а не по имени, может, потому, что его монашество вызывало так много вопросов.

У него и Лале уже случилось несколько натужных бесед. Юрген понимал, что выглядел чересчур настырным и недоверчивым, а Лале не горел желанием рассказывать о себе очередному колдуну. Ольжана говорила, что Лале умный и добрый, но Юрген не заметил в нём ни того ни другого – просто странный человек с неясным прошлым. Юрген задавал ему множество вопросов – откуда он родом? Что привело его в орден? Ловил ли он чародеев до знакомства с паном Авро? – и в конце концов Ольжана пихнула его в плечо и потребовала закругляться.

На всё Лале отвечал исчерпывающе и крайне вежливо, но Юрген чуял, что тот едва его выносил. Что ж, понять можно – хотя насторожённость Юргена от этого не уменьшалась.

Юрген хмыкнул воспоминаниям и прочистил горло.

– Обсудим дорогу, Лале? – предложил он миролюбиво. – Куда собираетесь? А, к морю… Значит, нам пока по пути. Я… – Осёкся. – Если Чарна не против, конечно, я хотел бы ехать на север.

Последние несколько дней Чарна смотрела на него одним и тем же недовольным взглядом. Им же встретила и эти слова.

– Всё-таки на север? – Ольжана приподнялась, чтобы зачерпнуть жаркое из котелка. – Длани, Чарна, и как ты с ним путешествуешь? Его же ни в чём не переубедить.

Юрген думал, что Чарна ответит: «С трудом». Но она только мрачно жевала и молчала, и тяжёлые чёрные пряди окаймляли её лицо, делая его особенно зловещим.

– Твердолобая псина, – улыбнулся Юрген. – Ну что с меня взять.

Ольжана вздохнула и легонько погладила его по предплечью.

– Раз тебе хочется скакать по лесам, разыскивая учеников Йовара, так пожалуйста…

То ли Юргену показалось, а то ли взгляд Лале задержался на пальцах Ольжаны, скользнувших по его рукаву. Лицо не изменилось – по-прежнему мягко-любезное: Лале не прерывал их разговора и спокойно ел.

Из какой-то мальчишеской вредности Юрген перехватил кисть Ольжаны и шутливо потряс. Разве башильерам можно рассматривать, кого там трогают чародейки?

– А знаешь, – произнесла Чарна холодно, – зачем ему на север?

Ольжана чуть нахмурилась, но ответить не успела.

Чарна утёрла губы и выпрямилась.

– Он не говорил тебе, кого подозревает в создании чудовища?

– Ох, Чарна, – простонал Юрген. – Не начинай. Ольжана и так знает, что я с придурью.

Ольжана развела руками. Закатные лучи по-прежнему падали точно на неё – подсвечивали и делали золотисто-розовой. Юргена тоже розовило: он подвигал локтем так, чтобы полоса света заскользила по коже.

– Бывших учеников Йовара?

– Догадываешься, – полюбопытствовала Чарна ядовито, – кого именно из них?

Юрген сощурился. Это месть за нынешнее путешествие?

– Чеслава, – выдохнула Чарна со злорадством, будто выдала его страшную тайну. – Мы даже наведывались в его родную деревню, к его отцу. Юрген носом рыл, чтобы отыскать хоть какой-то след.

Ольжана задумалась.

– Чеслав же умер.

– Да, – осклабилась Чарна, – но попробуй объяснить это Юргену. Он высмотрел огни, которые на тамошнем погосте зажёг какой-то колдун, и решил, что это Чеслав. Он и Хранко успел рассказать о своих подозрениях, представляешь? Тот поднял его на смех.

Юрген скривился и обвёл округу рассеянным взглядом. Солнце таяло, полосы закатного света суживались. Чарна сидела с видом победительницы: сделал гадость – сердцу радость. Лале осторожно согнул больную ногу.

– Из здесь присутствующих, – заметила Ольжана, – Хранко не поднимал на смех только вас, Лале. – Посмотрела на него и смущённо улыбнулась. – Да и то лишь потому, что вы незнакомы. Простите. – И быстро пояснила: – Это ученик Йовара, чародей-ворон. Рассказывала о нём, помните? Вот такой он человек.

Лале бесцветно улыбнулся.

– Что-то припоминаю.

Ольжана снова повернулась к Чарне:

– Так что нечему удивляться.

– Да ну? – Чарна бросила ложку в котелок. – Тебе не кажется удивительным обвинять мёртвого чародея в создании твари, которая за тобой бегает? Заявляться к его отцу? Рыскать по могиле его матери? Отправиться к дочке Грацека, чтобы мучить её одним-единственным вопросом: жив ли Чеслав?

– Говорю же, – произнёс Юрген сухо, – ушибленный. – И выразительно постучал пальцем себе по виску, глядя Чарне в глаза.

Чарна отвернулась.

– О, перестань. – Ольжана покрутила в руках свою ложку. – Я уверена, у всего есть объяснение. Даже у слов Кетевы, хотя, видят Персты, я ничего не поняла. Но и не знала, о ком ты спрашивал.

– Понятнее не становится. – Юрген досадливо сжал губы. – Это может быть кто угодно.

– Даже мёртв…

– Чарна, – перебила Ольжана тоном строгой наставницы. – Я понимаю, что ты не согласна с Юргеном, но давай мы с тобой не будем изображать, будто он придурок? Порой его затеи бывают… хм, замысловаты, однако…