Кости сердца бесплатное чтение

Колин Гувер
Кости сердца

© Романова Е., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Келли Гарсиа, посвящаю эту книгу тебе и твоему мужу.

Живите долго и счастливо!

1
Лето 2015-го

У нас в гостиной висит портрет матери Терезы – ровно на том месте, где у людей обычно красуется телевизор. Мы не можем себе позволить ни плоский телик, какие обычно вешают на стену, ни даже дом с нормальными стенами, которые выдержали бы подобную тяжесть.

Стены в трейлере совсем не такие, как в обычных домах. Поскребешь их ногтем – посыплется белая пыль, будто они сделаны из мела.

Однажды я спросила свою мать Жанин, почему у нас в гостиной висит портрет матери Терезы.

– Эта тварь всех провела, – ответила она.

Ее слова. Не мои.

По-моему, дурной человек невольно ищет в людях дурное. Это такой защитный механизм, или, если хотите, тактика выживания: исследовать темную сторону чужой души в попытке скрыть истинный оттенок собственной. Моя мать посвятила этому всю жизнь. Она искала в людях изъяны. Даже в родной дочери.

Даже в матери Терезе.

Жанин лежит на диване ровно в той же позе, что и восемь часов назад, когда я уходила на работу в «Макдоналдс». Она уставилась на портрет матери Терезы, но на самом деле ничего не видит. Ее глазные яблоки больше не шевелятся.

Не воспринимают мир.

Жанин – зависимая. Я догадалась об этом, когда мне было лет девять, хотя в ту пору она налегала только на спиртное, азартные игры и секс.

С годами ее пристрастия становились заметнее и пагубнее. В свои четырнадцать я впервые застала ее за употреблением мета. Когда человек подсаживается на мет, продолжительность его жизни резко сокращается. Однажды я зашла в школьную библиотеку и погуглила: «Сколько можно прожить с тяжелой наркозависимостью?»

Шесть-семь лет, ответил Интернет.

С тех пор я не раз находила мать в полной отключке. Но эта отключка другая. Окончательная, что ли.

– Жанин?

Голос у меня мог бы задрожать, сорваться или вовсе пропасть, но он, на удивление, ровный. Даже как-то неловко за свое спокойствие в такую минуту.

Я роняю сумку к ногам и, не сходя с места, внимательно разглядываю мамино лицо. На улице дождь, а я еще не закрыла дверь, поэтому меня до сих пор поливает. Глядя, как Жанин пялится на мать Терезу, я меньше всего думаю о том, чтобы спрятать спину от дождя.

Одна рука Жанин лежит на животе, другая свисает с дивана. Кончики пальцев едва касаются потертого ковролина. Она немного отекла и оттого кажется моложе. Не моложе своих лет – ей всего тридцать девять, – а моложе, чем обычно: щеки не такие впалые, кожа вокруг губ, покрывшаяся в последние годы глубокими морщинами, разгладилась, как от ботокса.

– Жанин?

Нет ответа.

Рот слегка приоткрыт, отчего видны сколотые края гнилых желтых зубов. Как будто смерть застала ее на полуслове.

Я уже давно представляла, как это произойдет. Когда всей душой ненавидишь человека, ночами порой не дает покоя мысль: какой станет жизнь без него?

В моих фантазиях все было иначе. Куда драматичнее.

Я еще секунду-другую гляжу на Жанин – хочу убедиться, что та не впала в какой-нибудь транс. Делаю несколько шагов и замираю, увидев иглу, торчащую из вены на внутреннем сгибе локтя.

При виде этой иглы до меня наконец доходит, что случилось. Все тело будто облепляет пленка слизи, к горлу подкатывает тошнота. Я разворачиваюсь, вылетаю на улицу и перегибаюсь через трухлявые перила крыльца. Стараюсь не слишком на них налегать – чего доброго, проломятся.

Как только меня выворачивает, приходит облегчение: вот это уже нормальная реакция на переломный момент в жизни. Пусть я не бьюсь в истерике, как положено дочери, но хоть что-то чувствую.

Отерев рот рукавом форменной рубашки и не обращая внимания на дождь, который все еще льется на меня с бессердечного вечернего неба, я сажусь на ступеньку крыльца.

Волосы и одежда промокли насквозь. По лицу тоже градом бежит вода. Не слезы, нет. Только дождь.

Глаза мокрые, а на сердце сухо.

Я зажмуриваюсь и прячу лицо в ладонях, пытаясь понять, чем объясняется мое равнодушие. Воспитанием? Или я такой родилась?

Интересно, какое воспитание все же губительнее – когда человека с детства окружают любовью и он до последнего не догадывается, как жесток мир, а потом просто не успевает развить необходимые для выживания навыки, или когда человек растет вот в такой семье, самой кошмарной из возможных, где его только и учат, что выживать?

В детстве, когда я еще не могла сама зарабатывать себе на хлеб, по ночам меня часто мучил голод. Однажды Жанин рассказала, что урчание, доносящееся из моего желудка, – это крик прожорливой кошки, которая поселилась у меня внутри и громко орет, если ее не накормить. С тех пор я начала представлять, как эта кошка рыщет по моему нутру в поисках съестного. А вдруг она ничего не найдет и с голодухи начнет пожирать мои внутренности? Со страху я набивала живот чем попало – и не только едой.

Как-то раз мать оставила меня одну так надолго, что я поужинала кожурой от банана и яичной скорлупой. Пыталась закусить набивкой дивана, но не сумела ее проглотить. Почти все детство я боролась с этим страхом – что меня медленно пожирает изнутри голодная кошка.

Вряд ли мать оставляла меня дольше чем на день, но для одинокого ребенка время тянется ужасно медленно.

Помню, как она вваливалась в дом, падала на диван и часами лежала в отключке. Я засыпала рядом, свернувшись клубком в другом углу дивана, потому что боялась от нее отойти.

Утром после таких загулов меня обычно будил запах еды: Жанин готовила завтрак. Не всегда завтрак в привычном понимании слова – это мог быть зеленый горошек, яйца или просто разогретый куриный бульон из банки.

Примерно в возрасте шести лет я начала обращать внимание на то, как работает плита – чтобы знать, как с ней управляться, если мать опять исчезнет.

Многим ли шестилеткам приходится учиться пользоваться плитой из страха, что их сожрет изнутри голодная кошка?

Наверное, я просто вытянула несчастливый билет. Большинству детей достаются такие родители, по которым можно скучать, когда те умрут. Остальным везет меньше: их родители своей смертью оказывают детям услугу.

Пожалуй, больше всего я признательна матери именно за то, что она умерла.

* * *

Баз разрешил посидеть в патрульной машине, пока будут выносить тело, – чтобы я не мокла под дождем и не торчала дома. Вот мать уложили на каталку, накрыли белой простыней и закатили в труповозку – даже «Скорую» вызывать не стали. А смысл? В нашем городке люди младше пятидесяти умирают исключительно от зависимости.

Не важно, от какой именно. В конечном счете любая зависимость смертельна.

Я прижимаюсь щекой к стеклу и смотрю на небо. Звезд сегодня нет. Даже луны не видно. То и дело вспыхивают молнии, освещая скопления черных туч.

Погодка под стать случаю.

Баз открывает дверь и нагибается. Дождь сменился моросью, поэтому лицо у него слегка влажное, будто покрыто испариной.

– Подвезти тебя куда-нибудь? – спрашивает он.

Я мотаю головой.

– Если позвонить надо – не стесняйся, бери мой мобильник.

Опять мотаю головой:

– Все нормально. Домой уже можно?

Не знаю, так ли я хочу обратно в трейлер, где недавно испустила дух моя мать, но более заманчивых альтернатив на горизонте что-то не видно.

Баз отходит в сторонку и раскрывает передо мной зонтик, хотя на улице уже не льет, а я все равно промокла насквозь. Иду к дому, Баз с зонтиком шагает сзади.

Вообще-то я не очень хорошо знаю База. Зато с Дакотой, его сыном, знакома очень близко – настолько близко, что сама не рада.

Интересно, Баз осознает, какого вырастил сына? С виду Баз – человек порядочный, и к нам с мамой он всегда относился нормально. Иногда, патрулируя улицы, он проезжает через трейлерный парк и заглядывает к нам – справляется, как дела. В такие минуты он будто ждет, что я зарыдаю и попрошу забрать меня отсюда. Разумеется, я не рыдаю. И не прошу. Такие, как я, отлично умеют изображать благополучие. Я улыбаюсь, говорю, мол, дела замечательно, и тогда он облегченно вздыхает, радуясь, что я не дала ему повода для звонка в опеку.

Очутившись в гостиной, я не могу отвести глаз от дивана. Он теперь выглядит иначе. Как будто на нем кто-то умер.

– Все нормально? Ночь впереди…

Я оборачиваюсь: Баз стоит за дверью под зонтом и смотрит на меня. Взгляд добрый, сочувственный, но я-то знаю, что в мыслях он представляет гору бумаг, которые ему придется заполнить по нашей милости.

– Да, все хорошо.

– Завтра загляни в бюро ритуальных услуг – надо устроить похороны. Они сказали, что ждут тебя в любое время после десяти.

Я киваю, но он не уходит. Только стоит на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Потом закрывает зонт на улице – неужто верит в плохие приметы? – и шагает через порог.

– Знаешь, – говорит Баз и так морщит лоб, что даже плешь идет складками. – Если ты не доберешься до ритуальщиков, они похоронят ее безвозмездно. Никакой церемонии не будет, зато и платить не придется.

Ему явно очень неловко говорить об этом. Он невольно косится на портрет матери Терезы и виновато опускает глаза, будто та его пожурила.

– Спасибо.

Устрой я похороны, на них все равно никто не пришел бы. Печально, но факт: моя мать была совершенно одинока. Конечно, она с кем-то общалась в местном баре, куда ходила последние лет двадцать, но тех людей не назовешь ее друзьями. Это просто такие же доходяги, которые идут в бар, чтобы сходить с ума от одиночества вместе.

Да и та компания в последние годы сильно поредела: наркотики выкосили полгорода. А чудом уцелевшие алкаши все равно не из тех, кто захочет пойти на похороны. На большинство выписаны действующие ордера на арест, и они избегают любых общественных мероприятий – на тот случай, если полиция решит устроить облаву.

– Отцу позвонишь? – спрашивает Баз.

Я молчу, сознавая, что рано или поздно мне придется это сделать. Но лучше поздно, чем рано.

– Бэйя. – Он опять произносит мое имя неправильно – через «э».

– Правильно «Бейя», через «е».

Не знаю, зачем его поправила. Сколько себя помню, Баз всегда называл меня Бэйей, и раньше я не поправляла.

– Бейя… Это не мое дело, но… Тебе надо уезжать. Сама знаешь, что здесь происходит с такими… – Он осекается, боясь меня обидеть.

Заканчиваю за него:

– С такими, как я?

Теперь у него еще более пристыженное лицо, хотя он не имел в виду ничего плохого. Он говорил в общем смысле. «Такие, как я» – это люди с такими матерями, как моя. Малоимущие. Люди, у которых нет возможности уехать из города. Люди, которые устраиваются официантами в закусочные и пашут там до одури, и когда повар предлагает им закинуться чем-нибудь для бодрости, чтобы скоротать остаток смены, они соглашаются, а потом глазом моргнуть не успеют, как уже не представляют жизни без дозы и ради нее готовы жертвовать чем угодно, даже безопасностью собственного ребенка. Скоро они начинают колоться – и умирают от передоза, глядя на портрет матери Терезы на стене, а ведь им всего-то хотелось ненадолго сбежать от паршивой реальности.

В моем доме Базу явно не по себе. Скорей бы он ушел. Почему-то его мне жаль даже больше, чем себя, а ведь это я только что обнаружила на диване труп родной матери.

– Я незнаком с твоим отцом, но знаю, что он платил за трейлер с того дня, как ты родилась. Уже по одной этой причине тебе лучше поехать к нему, чем оставаться здесь. Если можешь уехать – дерзай. Так жить нельзя, ты достойна большего.

Подумать только, эти добрые слова – в жизни не слышала ничего приятнее – мне говорит не кто-нибудь, а отец Дакоты!

Секунду-другую он смотрит на меня, словно хочет что-то добавить. Или ждет ответа. Но мы оба молчим, и наконец он кивает и уходит.

Я вновь поворачиваюсь к дивану. Смотрю на него так долго, что все происходящее начинает казаться сном. Удивительно, как быстро может поменяться жизнь человека – в считаные часы между пробуждением и отходом ко сну.

Не хочется это признавать, но Баз, конечно, прав. Оставаться здесь нельзя. Я и не собиралась, просто до сегодняшнего дня думала, что у меня есть лето на подготовку к побегу.

Весь год я вкалывала как проклятая, чтобы наконец уехать отсюда, и в августе планировала сесть на автобус до Пенсильвании.

Я поступила в Пенстейт – Университет штата Пенсильвания, – получила там волейбольную стипендию. В августе я навсегда распрощаюсь с этой жизнью. Ни заслуги матери, ни деньги отца тут ни при чем. Я сделаю это сама.

Это будет моя победа.

Я намерена всего в жизни добиться сама. Мои успехи будут только моими.

Если в будущем меня ждет что-то хорошее, я отказываюсь благодарить за это Жанин. Я не рассказывала ей про стипендию. Никому не рассказывала. Даже с тренера взяла клятву хранить молчание, не стала позировать для школьного альбома и не разрешила написать об этом в школьной газете.

Отец тоже ничего не знает о стипендии. По-моему, он даже не в курсе, что я играю в волейбол. Тренеры позаботились, чтобы у меня было все необходимое для занятий: экипировка, форма и так далее. Они решили, что финансовые трудности не должны помешать мне играть, – вот насколько им хотелось видеть меня в команде.

Родители не купили мне ни единой волейбольной вещи. Мне не пришлось их просить.

Странно даже называть их родителями. Они дали мне жизнь, но это практически единственное, чем я им обязана.

Видите ли, я – дитя случайной связи. Отец жил тогда в штате Вашингтон, а в Кентукки приехал по работе. Познакомился с Жанин, однако знать не знал, что она залетела – мне было уже три месяца, когда она потребовала у него алименты на содержание ребенка.

Пока мне не исполнилось четыре, он исправно навещал меня раз в год. А потом я стала летать к нему в Вашингтон. Тоже раз в год.

Ему ничего не известно о моей жизни в Кентукки. Ничего не известно о пристрастиях матери. Ничего не известно обо мне – за исключением тех крох, что я изредка ему скармливаю.

Я очень скрытна. Тайны – моя единственная валюта.

Отцу я не рассказывала про волейбол по той же причине, что и матери. Не хочу, чтобы он гордился дочкой, которая сумела чего-то добиться. Он не имеет права гордиться ребенком, для которого и пальца о палец не ударил. Пусть не думает, что ежемесячный чек и редкие звонки мне на работу могут загладить вину за то, что мы практически не знакомы.

Он даже не воскресный папа. Он – мой отец на две недели в году.

Как бы ему ни хотелось в это верить, огромное расстояние, что нас разделяет, – вовсе не уважительная причина для его отсутствия в моей жизни. Если раньше я приезжала к нему хотя бы на пару недель, то в последние три года мы не виделись вовсе.

В шестнадцать меня взяли в университетскую команду, тренировки стали занимать львиную часть дня, и я начала придумывать все новые и новые предлоги, чтобы не ездить к отцу.

Он каждый раз делает вид, что ужасно расстроен.

Я делаю вид, что мне совестно и что я безумно занята.

Извини, Брайан, ежемесячный чек говорит лишь о том, что ты ответственный человек. Он не делает тебя отцом.

Внезапный стук в дверь выводит меня из оцепенения – от неожиданности я даже вскрикиваю. Резко оборачиваюсь и сквозь окно вижу на крыльце Гэри Шелби. Обычно я ему не открываю, но сейчас этот номер не пройдет. Во-первых, он знает, что я не сплю: пришлось звонить от него в полицию. Кроме того, мне нужно поскорее разобраться с этим диваном. Не хочу, чтобы он здесь стоял.

Когда я открываю дверь, Гэри вручает мне конверт и сразу вламывается в дом, прячась от дождя.

– Что это?

– Извещение о выселении.

Не будь это Гэри Шелби, я удивилась бы, но от этого гада всего можно ожидать.

– Слушай, она же в буквальном смысле еще остыть не успела. Ты не мог подождать?

– Она задолжала мне за три месяца, а кроме того, я не сдаю жилье подросткам. Тебе ведь еще нет двадцати одного? Значит, придется съехать.

– Погоди, за трейлер отец платит. Какие еще три месяца?!

– Твоя мать сказала, что он больше не присылает чеки. Мистер Ренальдо хотел домик попросторней, вот я и предложу ему…

– Ну и сволочь ты, Гэри Шелби.

Он пожимает плечами:

– Бизнес есть бизнес. Я уже дважды высылал ей предупреждения. Тебе наверняка есть куда пойти. Одна ты все равно жить не можешь, тебе шестнадцать.

– Девятнадцать. На прошлой неделе исполнилось.

– До двадцати одного все равно не дотягивает, а по условиям договора аренды должно быть именно столько. Не говоря о том, что надо исправно платить.

Конечно, он не может просто так меня выселить – наверняка необходимо какое-то решение суда, да что толку с ним бодаться, если жить я здесь все равно не собираюсь?

– Сколько дашь времени?

– Неделю.

Неделю?! Податься мне некуда, а за душой – двадцать семь долларов.

– Можно два месяца? В августе я уезжаю учиться.

– Если бы не трехмесячная задолженность, я, может, еще пошел бы тебе навстречу. Но три плюс два выходит пять – почти полгода бесплатного проживания. Столько денег тратить на благотворительность я не могу, уж извини.

– Вот сволочь!.. – бормочу я себе под нос.

– Да, это я уже слышал.

Пытаюсь сообразить, кто из друзей мог бы приютить меня на два месяца. Натали уехала в колледж прямо в день выпускного – решила сперва походить там на курсы летней подготовки. Остальные либо бросили школу еще раньше и уверенно шли по стопам Жанин, либо обзавелись семьями – словом, им не до меня.

Есть Бекка, но у нее такой мерзкий отчим, что я и на милю к нему не подойду – лучше уж жить с Гэри, честное слово.

Осталась последняя надежда.

– Мне надо позвонить.

– Поздновато, – говорит Гэри. – Завтра позвонишь.

Отпихнув его в сторону, выхожу на улицу.

– Тогда нечего было выселять меня сегодня!

Иду под дождем прямиком к его дому – стационарный телефон в нашем парке есть только у Гэри. Поскольку большинство местных не могут позволить себе мобильную связь, все ходят звонить к нему. Кроме тех, конечно, кто задолжал.

Прошел почти год с тех пор, как я последний раз звонила отцу, однако его телефон я еще помню. У него уже восемь лет этот номер. Примерно раз в месяц он звонит мне на работу, однако я стараюсь избегать разговоров – о чем говорить с человеком, которого едва знаешь? Лучше уж вовсе не общаться, чем кормить его враньем в духе: «У мамы все хорошо. В школе все хорошо. На работе все хорошо. И вообще все хорошо».

Проглотив гордость – плотный и вязкий ком, – я набираю номер отца. К счастью, он не отключил телефон на ночь и снимает трубку со второго гудка.

– Брайан Грим.

Голос хриплый. Разбудила, значит.

Откашливаюсь.

– Кхм, привет, пап.

– Бейя? – Он тут же просыпается: мой звонок среди ночи не на шутку его встревожил. – В чем дело? Что-то случилось?

С языка так и рвется: «Жанин умерла», но слова застревают в горле. Он почти не знал мою мать, а в Кентукки последний раз приезжал давным-давно, когда она еще неплохо выглядела, – по крайней мере, не напоминала ходячий скелет.

– Да нет, все нормально.

Как-то странно сообщать такую новость по телефону. Уж лучше при встрече.

– Почему ты звонишь так поздно? Что случилось?

– Я сегодня в ночную. Днем к телефону не подойти.

– Потому я и выслал тебе мобильник.

Он выслал мне мобильник? Даже спрашивать не буду. Мать наверняка его загнала – и, возможно, купила на эти деньги ту самую дозу, что сейчас гниет в ее венах.

– Слушай, – говорю, – мы давно не виделись, я хотела тебя проведать, пока не началась учеба.

– Да, конечно, давай, – без промедления отвечает отец. – Назови дату. Билеты я куплю.

Кошусь на Гэри: тот стоит рядом и пялится на мою грудь.

– Я надеялась приехать уже завтра.

В трубке повисает тишина – слышно, как отец встает с кровати.

– Завтра? У тебя точно все хорошо, Бейя?

Я запрокидываю голову, зажмуриваюсь и опять вру:

– Да, да. Просто Жанин… Короче, мне надо сменить обстановку. И я соскучилась.

Нет, не соскучилась. Мы едва знакомы. Но сейчас мне нужно отсюда свинтить – и желательно побыстрей.

В трубке раздается клацанье клавиатуры – видимо, отец сел за компьютер. Он начинает бормотать себе под нос названия авиакомпаний и часы вылета.

– Так, смотри. Можешь добраться самолетом «Юнайтед», он вылетает в Хьюстон рано утром. В аэропорту надо быть через пять часов. Когда обратно?

– В Хьюстон? Почему в Хьюстон?

– Я переехал в Техас. Полтора года назад.

Н-да, пожалуй, дочери положено такое знать. Хорошо хоть номер мобильного не сменил!

– Ах да, запамятовала. – Хватаю себя за шею. – Можешь пока не покупать обратный? Может, побуду у тебя подольше.

– Хорошо, покупаю в один конец. Утром в аэропорту найдешь стойку «Юнайтед», возьмешь там посадочный. Встречу тебя на выдаче багажа.

– Спасибо!

Быстро вешаю трубку, пока он не успел задать еще какой-нибудь вопрос. Когда я оборачиваюсь, Гэри указывает пальцем на дверь.

– Если хочешь, подвезу тебя до аэропорта, – говорит он. – Не бесплатно, разумеется.

От его ухмылки меня передергивает. Предлагая женщине услугу, Гэри Шелби ждет получить за нее вовсе не деньги.

Лучше попрошу Дакоту – его, конечно, тоже придется отблагодарить, но он хотя бы не Гэри.

Как бы я ни презирала Дакоту, к нему я уже привыкла. И на него всегда можно положиться.

Вновь снимаю трубку и набираю Дакоту. Отец сказал, что вылет только через пять часов, но потом может быть поздно: если Дакота уснет, звонком его не разбудишь. Лучше приеду в аэропорт пораньше.

К счастью, Дакота подходит к телефону.

– Да? – слышится в трубке его заспанный голос.

– Привет. Нужна помощь.

Секундная тишина, затем:

– Серьезно? Бейя, ночь на дворе!

Он даже не спрашивает, что мне нужно и все ли у меня хорошо. Просто сразу начинает беситься. Напрасно я вообще с ним связалась – надо было обрубить все на корню.

– Отвези меня, пожалуйста, в аэропорт.

В трубке слышится раздраженный вздох – мол, от тебя одни неприятности, Бейя. Хотя я прекрасно знаю, что это не так. Пусть нас связывают скорее деловые отношения, ему бывает со мной хорошо. Очень хорошо.

Скрип кровати: Дакота встает.

– Ладно, дай мне полчаса.

Он вешает трубку. Я тоже.

Прохожу мимо Гэри и на прощание погромче хлопаю дверью.

С годами я научилась не доверять мужчинам. Все они – по большей части – такие, как Гэри Шелби. Баз вроде неплохой, и все же нельзя закрывать глаза на то, что он – отец Дакоты. А Дакота – тот же Гэри, только моложе и смазливее.

И хотя время от времени кто-нибудь рассказывает мне о хороших и добрых мужчинах, я начинаю думать, что это миф. Раньше мне казалось, что Дакота как раз из хороших. Снаружи они все такие, однако я-то знаю: под слоями эпидермиса и подкожного жира прячется червоточина.

Дома я окидываю взглядом спальню – хочу ли я взять что-то с собой? Нет. Мне и собирать толком нечего, если не считать сменной одежды, расчески и зубной щетки. Складываю вещи в полиэтиленовые мешки, а потом уже в рюкзак, чтобы не намокли, если опять попаду под дождь.

Прежде чем выйти на улицу – ждать Дакоту, – снимаю со стены портрет матери Терезы. Пытаюсь запихнуть его в рюкзак, но он не влезает. Тогда я просто беру еще один пакет, кладу туда портрет и с ним выхожу из дома.

2

Одна умершая от передоза мать, одна пересадка в Орландо, несколько задержек в связи с нелетной погодой – и вот я на месте.

В Техасе.

Как только я выхожу из самолета в телетрап, меня окутывает полуденный зной: кожа моментально начинает плавиться и скворчать, будто я кусок сливочного масла на сковородке.

Вяло, без особых надежд я бреду по указателям к зоне выдачи багажа, где меня ждет отец, моя плоть и кровь и при этом совершенно чужой человек.

Вообще говоря, плохих воспоминаний об отце у меня нет. Наоборот, я с теплом вспоминаю те летние дни, что мы проводили вместе, – пожалуй, это мои единственные хорошие воспоминания о детстве. Весь мой негатив к отцу вызван не общением с ним, а отсутствием общения. Чем старше я становлюсь, тем ясней понимаю, как мало он сделал для того, чтобы стать частью моей жизни. Иногда я гадаю, как все сложилось бы, проводи я больше времени с ним, чем с Жанин.

Выросла бы я таким же недоверчивым, замкнутым, скрытным циником, если бы на мою долю выпало больше хорошего, чем плохого?

Может, да. А может, нет. Порой мне кажется, что страдания и жестокость оставляют на душе куда более глубокий отпечаток, чем доброта.

Доброта не проникает так глубоко под кожу, не наносит такого урона, как жестокость. Боль марает душу, и эти пятна уже ничем не отмыть: они остаются на виду. Иногда я думаю, что все мои травмы видно с первого взгляда.

Вероятно, моя жизнь сложилась бы иначе, если бы в детстве я сталкивалась с добром и злом в равной мере. Увы, это не так. Те разы, когда кто-то делал для меня что-то хорошее, можно пересчитать по пальцам. Чтобы сосчитать плохое, не хватит пальцев на руках всех людей в аэропорту.

Потребовалось немало времени, чтобы стать невосприимчивой к урону. Воздвигнуть стену, которая защищает меня и мое сердце от людей вроде матери. От мужчин вроде Дакоты.

Теперь я сделана из стали. Давай, мир, налетай. Мне ничего не будет – я непробиваемая.

Поворачиваю за угол и замечаю отца за стеклянной стенкой, разделяющей здание аэропорта на открытую и закрытую зоны. Секунду-другую медлю: осматриваю его ноги.

Обе.

Школьный выпускной был две недели назад, и, конечно, я не ждала, что отец приедет. Не ждала – и все же крошечная надежда у меня теплилась. Однако за неделю до выпускного он позвонил мне на работу и попросил передать, что сломал ногу и не сможет прилететь в Кентукки.

А сейчас я смотрю и вижу, что с ногами у него полный порядок.

Хорошо быть непробиваемой – такая ложь могла бы причинить немало боли.

Он расхаживает туда-сюда вдоль багажной ленты, при этом костылей у него нет, и он ни капельки не хромает. Я не врач, но даже мне известно, что кость не может полностью срастись за три недели. А если бы и могла, все равно перелом должен как-нибудь отразиться на походке.

Я уже жалею, что приехала. А ведь отец еще даже меня не увидел.

В последние сутки события разворачивались так стремительно, что я и очухаться не успевала. Мать умерла, я навсегда уехала из Кентукки и теперь должна провести несколько недель с человеком, с которым за всю свою жизнь провела меньше двухсот дней.

Но ничего, я справлюсь.

Никуда не денусь.

Я вхожу в зал выдачи багажа как раз в ту секунду, когда отец поднимает глаза. Он останавливается, однако руки из карманов брюк не достает – явно нервничает. Мне это по душе. Хочу, чтобы он помучился, чтобы ему стало стыдно за то, как мало участия он принимал в моей жизни.

Этим летом условия диктую я. Не представляю, каково жить рядом с человеком, который пытается наверстать упущенное время гиперопекой. Хорошо бы просто делать вид, что отца не существует, и даже не разговаривать с ним до самого отъезда в Пенсильванию. Так нам обоим было бы проще.

Мы идем навстречу друг другу. Он сделал первый шаг – значит, я сделаю последний. Мы не обнимаемся, потому что руки у меня заняты рюкзаком, сумкой и портретом матери Терезы. Я вообще не любитель обнимашек. Улыбки, крепкие объятия и прочие телячьи нежности не входили в мою повестку дня.

Мы неловко киваем друг другу в знак приветствия. Ясно же, что мы абсолютно чужие люди. Объединяет нас только фамилия и некоторое количество общих генов.

– Ух ты, – говорит отец, окидывая меня потрясенным взглядом и качая головой. – Ты выросла. И стала красавицей. Такая высокая… и…

Я выдавливаю улыбку.

– А ты стал… старше.

В черных волосах отца появилась проседь, лицо немного округлилось. Я всегда думала, что он красивый, но так думают про своих отцов большинство маленьких девочек. Теперь я повзрослела и вижу, что он действительно хорош собой.

Даже никчемные отцы могут выглядеть привлекательно.

В нем что-то изменилось – не могу понять что, но возраст тут ни при чем. И я не уверена, что перемены мне нравятся.

Он показывает пальцем на багажную ленту.

– Сколько у тебя чемоданов?

– Три.

Ложь срывается с губ сама собой – даже подумать не успеваю. Иногда прямо диву даюсь, как легко у меня получается врать. Очередной навык, необходимый для выживания с Жанин.

– Три больших красных чемодана. Я взяла все, что было, на случай, если решу остаться на несколько не-дель.

Раздается гудок, и багажная карусель приходит в движение. Отец встает у дыры в стене, откуда начинают выезжать чемоданы. Я закидываю за спину рюкзак – рюкзак, в который поместились все мои нехитрые пожитки.

У меня и одного чемодана нет, не то что трех. Просто я подумала: если аэропорт потеряет мой багаж, может, отец предложит купить мне новые вещи взамен утерянных?

Да, да, это наглая ложь. Знаю. Но и у него ноги целы, так что мы квиты.

Ложь за ложь.

Несколько минут мы ждем моего несуществующего багажа. Обоим ужасно неловко.

Наконец я говорю, что хочу умыться, и минут на десять ухожу в туалет. Перед посадкой в самолет я успела снять рабочую форму и надеть летний сарафан, который и так помялся в рюкзаке, а после моих скитаний по аэропортам и долгих часов в самолете стал выглядеть еще хуже.

Судя по отражению в зеркале, я не похожа на отца. Мамины русые волосы, тусклые и безжизненные, папины зеленые глаза. А еще его губы. У мамы были не губы, а почти невидимая ниточка, так что от отца мне все же досталась не только фамилия. И хотя внешне я отчасти похожа на родителей, я никогда не чувствовала себя их дочерью. Такое ощущение, что в раннем детстве я удочерила саму себя и с тех пор живу одна. Встреча с отцом кажется… просто встречей. Нет чувства, что я наконец вернулась домой. Или чувства, что я этот дом покидала.

Дом – некое мифическое место, которое я искала всю жизнь.

Когда я выхожу из туалета, остальные пассажиры уже ушли, а папа у стойки заполняет бумаги о пропаже багажа.

– На этот билет багаж не зарегистрирован, – говорит агент авиакомпании моему отцу. – У вас есть багажная квитанция? Ее обычно прицепляют к билету.

Отец вопросительно смотрит на меня. Пожимаю плечами:

– Я опаздывала, поэтому мама сдала чемоданы позже, когда мне уже выдали посадочный.

Я отхожу от стойки, якобы заинтересовавшись плакатом на стене. Агент говорит отцу, что нам обязательно позвонят, если чемоданы найдутся.

Отец подходит и указывает мне на дверь.

– Машина там.

* * *

Едем домой. Аэропорт остался в десяти милях, а до дома, если верить навигатору, еще шестьдесят три. В машине пахнет лосьоном после бритья и солью.

– Когда устроишься, Сара может сходить с тобой по магазинам – купите самое необходимое.

– Сара? Это кто?

Отец смотрит на меня недоуменно – пытается понять, шучу я или нет.

– Сара. Дочь Аланы.

– Аланы?

Он переводит взгляд на дорогу, самую малость поджав губы.

– Моей жены. Прошлым летом я посылал тебе приглашение на свадьбу. Ты сказала, что тебе не вырваться с работы.

А! Теперь понятно, что за Алана. Я ничего о ней не знаю – кроме того, что было написано в приглашении.

– Не думала, что у нее есть дочь.

– Ясно. Ну да, в этом году мы с тобой почти не общались.

У него такой тон, будто он и сам затаил на меня обиду.

Надеюсь, это не так, потому что я совершенно не понимаю, как и за что он вообще может на меня обижаться. Я – плод его неправильных решений и плохой контрацепции.

– Нам многое нужно друг другу рассказать, – добавляет он.

О да, еще бы!

– Сара – единственный ребенок?

Господи, надеюсь! Весть о том, что придется провести лето с кем-то помимо отца, и так стала для меня серьезным ударом. Еще одного моя бедная нервная система просто не выдержит.

– Единственный. Она чуть старше тебя, только поступила в колледж, сейчас дома на каникулах. Тебе она понравится.

Это мы еще посмотрим. «Золушку» я читала.

Он протягивает руку к вентиляционной решетке.

– Тебе не жарко? Не холодно?

– Все нормально.

Хоть бы музыку включил, что ли. Не представляю, о чем с ним можно поговорить.

– Как дела у мамы?

Теряю дар речи.

– Она…

И вот как ему сообщить? Я слишком долго тянула, а теперь, наверное, уже поздно – надо было сказать еще вчера, по телефону. Или когда мы встретились в аэропорту, на худой конец. А сейчас это наверняка покажется отцу странным. Вдобавок я соврала ему при агенте, что на самолет меня посадила мама.

– У нее все хорошо. Впервые за долгое время.

Тянусь к рычагу сбоку, чтобы откинуть сиденье, вместо рычага нащупываю кнопки и жму все подряд, пока спинка не начинает опускаться.

– Разбудишь, когда приедем?

Отец кивает, и да, на душе у меня немного скребут кошки. Но ехать-то еще долго, а мне сейчас хочется одного: закрыть глаза, уснуть и больше не отвечать на неудобные вопросы.

3

Просыпаюсь от сильной встряски: голова мотается туда-сюда по подголовнику, все тело вздрагивает. Распахиваю глаза.

– Паром, – поясняет отец. – Извини, тут всегда трясет – заезд неровный.

Я в смятении оглядываюсь по сторонам, непонимающе смотрю на отца… Наконец потихоньку восстанавливаю картину происходящего.

Вчера умерла моя мать.

Отец по-прежнему не в курсе.

У меня есть мачеха и сводная сестра.

Выглядываю в окно, но за плотными рядами ничего не видно.

– А почему мы на пароме?

– Навигатор предупредил о пробке на Восемьдесят седьмом шоссе, поездка удлинилась на два часа. Авария, наверное. Я решил, что в это время дня быстрее добраться до Боливара на пароме.

– Куда-куда добраться?

– На полуостров Боливар. Там у Аланы летний дом. Отличное место, тебе понравится!

– Летний, говоришь? – Я вскидываю одну бровь. – У твоей жены по дому на каждое время года?

Отец смеется, а ведь я и не думала шутить.

Когда я последний раз приезжала к нему в Вашингтон, он жил в дешевой однокомнатной квартире, и спала я на диване. А теперь у него несколько домов?

Я секунду-другую разглядываю его лицо. До меня дошло, что в нем изменилось. Возраст тут ни при чем. Это деньги.

Он никогда не был богат. Даже близко. Ему хватало на выплату алиментов и аренду однокомнатной, но он был из тех папаш, что экономят на всем – вплоть до того, что сами стригутся. И несколько раз пользуются одним пластиковым стаканчиком.

А теперь я гляжу на него и вижу, в чем причина этих едва заметных перемен, – конечно же, в деньгах. Он стал стричься в парикмахерской. Носить брендовую одежду. А в его машине вместо рычагов – кнопки.

Я кошусь на руль и замечаю посередине сверкающую эмблему: дикая кошка в прыжке.

Мой отец ездит на «Ягуаре».

Мое лицо кривится от отвращения, и я быстренько отворачиваюсь к окну, пока отец не заметил.

– Так ты теперь богач?

Он снова прыскает. С души воротит от его смеха – такой снисходительный, хуже не придумаешь.

– Ну, пару лет назад меня повысили в должности, однако прибавка там была не такая, чтобы я смог позволить себе летний дом. Алане после развода досталась кое-какая недвижимость плюс она стоматолог – очень хорошо зарабатывает.

Стоматолог.

Это катастрофа.

Я росла в трейлере с матерью-наркоманкой, а теперь должна провести лето в доме на пляже, под одной крышей с богатенькой мачехой-стоматологом и ее дочкой – наверняка заносчивой избалованной девицей, с которой у нас нет и не может быть ничего общего.

Лучше бы я осталась в Кентукки.

Мне надо на воздух. Хоть минутку побыть одной.

Приподнимаюсь на сиденье и высматриваю вокруг людей – можно ли тут выходить из машины? Я никогда не видела океан и не плавала на пароме. Мой отец большую часть жизни прожил в Спокане, вдали от моря. Кентукки и Вашингтон – единственные штаты, в которых я пока что была.

– Выйти можно?

– Ага, – отвечает отец. – Наверху есть обзорная площадка. У нас еще минут пятнадцать.

– Ты пойдешь?

Он мотает головой и берется за телефон.

– Надо сделать несколько звонков.

Я выхожу из машины и смотрю назад – там толпятся семьи с детьми, кормят хлебом чаек. В передней части парома и на обзорной площадке тоже куча народу, поэтому я просто иду прочь, пока не скрываюсь у отца из виду. На другой стороне парома никого нет, и я пробираюсь туда, петляя между машинами.

Подойдя к ограждению, я хватаюсь за него руками, чуть подаюсь вперед – и вот он, мой первый в жизни океан.

Если у чистоты есть запах, она должна пахнуть так.

Я совершенно уверена, что никогда еще не дышала столь чистым воздухом. Закрываю глаза и пытаюсь надышаться впрок. Кажется, что этот соленый воздух, разбавляя затхлый кентуккский, все еще липнущий к стенкам легких, преображает меня изнутри.

Ветер треплет волосы, поэтому я собираю их руками и стягиваю резинкой, которую весь день таскала на запястье.

Смотрю на запад. Солнце вот-вот зайдет, и небо расцвечено розовыми, оранжевыми и алыми вихрями. Я видела множество закатов, но еще ни разу не видела солнце вот так – когда между нами лишь океан и тоненькая полоска земли. В небе словно парит громадный огненный шар.

Закат пробирает меня до глубины души – со мной это впервые. От такой красоты на глаза наворачиваются слезы.

И как это меня характеризует? По матери ни единой слезинки не пролила, зато расчувствовалась при виде заурядного природного явления.

И все же я ничего не могу с собой поделать – зрелище действительно меня трогает. В небе смешалось столько красок, что кажется, будто земля пишет облаками стихи, воздавая хвалу тем, кто о ней заботится.

Я делаю еще один глубокий вдох, стараясь хорошенько запомнить это чувство, запахи и крики чаек над водой – на случай, если со временем острота ощущений притупится. Меня всегда интересовало, как жители морских побережий воспринимают окружающую их красоту. Ценят ли они ее меньше, чем те, у кого окна выходят на крыльцо убогого хозяйского дома?

Я оглядываюсь по сторонам, гадая, что сейчас испытывают другие пассажиры. Принимают ли они этот вид как данность? Кое-кто любуется закатом, но большинство не вылезают из машин.

Если я проведу все лето под этим небом, рядом с этим морем, неужели я тоже стану принимать его как данность?

С хвоста парома раздается крик: «Дельфины!» Очень хочется увидеть дельфинов, тем не менее перспектива оказаться подальше от толпы манит еще сильней. Пассажиры дружно устремляются на корму, как мотыльки на свет.

А я, недолго думая, перехожу на нос. Теперь здесь никого, да и машины стоят подальше.

Замечаю на палубе полбуханки хлеба «Санбим» – дети только что кормили им чаек. Наверное, кто-то так торопился увидеть дельфинов, что случайно его обронил.

Живот тут же принимается урчать, напоминая мне, что я голодаю почти сутки: если не считать пачки крендельков в самолете, последний раз я ела вчера за обедом, на работе. Ну, как ела – перекусила картошкой фри.

Прислоняюсь к ограждению и, отрывая помаленьку от куска хлеба, начинаю медленно его жевать.

Я всегда ем хлеб именно так. Не спеша.

Это заблуждение – по крайней мере, в моем случае, – что нищие жадно набрасываются на еду. Наоборот, я всегда ее смакую. Кто знает, когда снова представится возможность поесть? В детстве, добравшись до горбушки, я могла растянуть этот последний кусочек на весь день.

Скоро мне придется избавиться от этой привычки, особенно если новая жена моего отца готовит. Они, наверное, и ужинают всей семьей.

Это будет так странно.

Печально, что мне кажется странным иметь постоянный доступ к еде.

Я закидываю в рот еще кусочек хлеба и оборачиваюсь, чтобы получше рассмотреть наш паром. На боку верхней палубы большими белыми буквами выведено: «Роберт Х. Дедмэн ^[1]».

Ну и названьице для парома! Не очень-то обнадеживает.

Люди стали понемногу возвращаться на нос. Видимо, дельфины уплыли.

Взгляд ненароком падает на какого-то парня с фотоаппаратом. Он держит камеру непринужденно, словно сущую безделицу, даже ремешок на запястье не накинул. Будто дома у него целая куча запасных камер на случай, если эта упадет и разобьется.

Объектив нацелен прямо на меня.

Я бросаю взгляд за спину, однако ничего интересного там не вижу, – значит, он в самом деле фотографирует меня, больше-то некого.

Когда я вновь к нему поворачиваюсь, он по-прежнему целится в меня из фотоаппарата. Хотя он далеко, на верхней палубе, внутри моментально срабатывают защитные механизмы. Так всегда бывает, стоит мне увидеть симпатичного парня.

Чем-то он напоминает наших кентуккских ребят, что целое лето вкалывали на ферме под палящим солнцем и возвращались в школу вот такими же загорелыми. Лицо смуглое, в волосах много выгоревших на солнце прядей.

Интересно, какого цвета у него глаза?

Нет. Неинтересно. Плевать. Сначала тебя к кому-то влечет, потом ты начнешь ему доверять, а там и до любви недалеко. Все это мне совершенно ни к чему. Я давно научилась выключать эмоции: парень может разонравиться мне так же быстро, как понравиться. Только что меня влекло к человеку – щелк! – и я уже смотреть на него не могу.

Снизу не разглядеть, какое у него выражение лица. Я не очень-то умею читать выражения лиц своих сверстников, потому что у меня никогда толком не было друзей, – и тем более не умею читать лица богатых сверстников.

Опускаю глаза на свою одежду – мятый выцветший сарафан и старенькие шлепанцы (уже два года их ношу). В руке до сих пор кусок хлеба.

Перевожу взгляд на парня с камерой. Объектив по-прежнему нацелен на меня. И тут мне становится неловко.

Давно он меня фотографирует?

Видел ли, как я подобрала с пола чужой хлеб? Снял ли, как я его ела?

Может, планирует запостить снимок в соцсетях, чтобы он тоже завирусился, как тот мерзкий проект «Люди Уолмарта»?

Доверие, любовь, влечение, разочарование – от всего этого я давно научилась защищаться, а вот со стыдом, похоже, еще работать и работать. Меня с ног до головы обдает волной жара.

Растерянно оглядываюсь по сторонам, вспоминая, что на пароме есть и другие люди. Отдыхающие на джипах – в шлепанцах, обмазанные кремом от солнца. Бизнесмены в деловых костюмах (те так и сидят в своих машинах).

И я. Девчонка, которой не по карману ни отпуск, ни автомобиль.

Мне не место на этом пароме, среди шикарных тачек, полных шикарных людей, которым не жалко уронить в море фотоаппарат.

Оглядываюсь на парня. Он все еще пялится. Наверное, гадает, что тут забыла такая, как я – в задрипанном сарафане, с грязными ногтями, секущимися кончиками и темным прошлым.

Прямо передо мной – дверь, ведущая куда-то вглубь парома. Недолго думая, забегаю в нее. Справа уборная. Захожу в нее и запираюсь.

Разглядываю свое отражение в зеркале. Лицо красное – не знаю, от стыда или от техасского зноя и палящего солнца.

Распускаю стянутые резинкой спутанные волосы и пытаюсь немного расчесать их пальцами.

Поверить не могу, что собралась знакомиться с новой семьей отца в таком виде. Они-то наверняка из тех, кто ходит на стрижку и «ноготочки» в салоны красоты, а от морщин и прочих несовершенств их избавляют специальные врачи. Такие женщины источают аромат гардении, а еще у них грамотная речь и богатый словарный запас.

Я вся потная и бледная как поганка, воняю плесенью и прогорклым фритюром.

Выбрасываю остаток хлеба в урну.

В зеркале – самая жалкая и неприглядная версия меня. Возможно, смерть матери подкосила меня куда сильнее, чем я готова признать. И с приездом к отцу я поторопилась. Я не хочу тут быть.

Но и там я быть не хочу.

В данный момент мне вообще трудно быть.

Точка.

Снова убираю волосы в хвост и, вздохнув, открываю дверь. Она тяжелая, из толстой стали, и затворяется за моей спиной с громким хлопком. Не успеваю я сделать и пары шагов, как от стены тесного коридорчика отделяется мужской силуэт. Кто-то преграждает мне выход на палубу.

Я гляжу прямо в непроницаемые глаза того самого фотографа. Он смотрит на меня так, будто догадался, куда я пошла, и нарочно подкарауливал меня у выхода.

Теперь, когда он рядом, я вижу, что он не совсем мой ровесник – скорее, на пару-тройку лет старше. А может, богатство прибавляет ему лет? От него веет самоуверенностью и – готова поклясться! – деньгами.

Я ничего не знаю об этом человеке, но он уже меня бесит.

Он и все ему подобные. Этот подлец думает, что имеет право подлавливать нищих людей в неловкие моменты, фотографировать их, когда им плохо, да еще так гнусно и небрежно держать при этом камеру!

Я пытаюсь обойти его, а он делает шаг в сторону и преграждает мне путь.

Он стоит невыносимо близко. Его глаза (увы – светло-голубые, невероятные) внимательно изучают мое лицо. Бросив взгляд за спину и убедившись, что мы одни, он осторожно вкладывает мне что-то в ладонь. Я опускаю глаза и вижу сложенную двадцатку.

Ну, приехали. Все ясно. Мы ведь стоим возле туалета. И он, конечно, понял, что я бедная.

Думает, у меня все настолько плохо, что я затащу его в туалет и по-быстрому отработаю предложенные деньги?

Не понимаю, что заставляет мужчин так думать? Неужели у меня на лице написано, что я готова перепихнуться за деньги?

В бешенстве комкаю двадцатку и швыряю в парня. Целюсь вообще-то в лицо, но он ловкий и без труда уворачивается.

Тогда я выхватываю у него камеру. Верчу ее в руках в поисках слота для карты памяти, наконец нахожу, вытаскиваю карту и бросаю камеру обратно. Поймать он не успевает. Камера с грохотом падает на пол, и от нее что-то отлетает – прямо к моим ногам.

– Ты чего?!

Парень нагибается за камерой.

Воспользовавшись моментом, я хочу сбежать… и натыкаюсь на другого. Черт, сперва один подстерег меня в коридоре и предложил отсосать за двадцатку, а теперь их двое?! Второй не такой высокий, но пахнет от них одинаково. Гольфом. У гольфа есть запах? Должен быть. Его надо разливать по флаконам и продавать таким вот придуркам, как эти двое.

На втором черная футболка с надписью «Hispanic» на груди, причем слово разделено на два, написанных разными шрифтами: «His» и «panic». Получилось «Его паника». Успев оценить оригинальность задумки, прилипаю к стене.

– Прости, Маркус, – говорит фотограф, пытаясь приладить отвалившуюся от камеры часть.

– Что случилось?

Может, парень по имени Маркус заметил неладное и поспешил мне на помощь? Нет. Его куда больше волнует разбитый фотоаппарат, чем я. Теперь мне немного неловко за свой поступок – камера явно принадлежала Маркусу, а не тому, кто ею пользовался.

Я вжимаюсь в стену, надеясь незаметно просочиться мимо.

– Мы с этой девушкой случайно столкнулись в коридоре, и камера упала, – говорит фотограф, беспечно махнув рукой в мою сторону.

Маркус переводит взгляд с меня на Голубоглазого Гада. Такой, знаете, понимающий, выразительный взгляд – они словно беседуют друг с дружкой на неизвестном мне безмолвном языке.

Маркус протискивается мимо и заходит в туалет.

– Встретимся в машине, мы уже почти на месте.

Я опять остаюсь наедине с фотографом. Хочется одного – поскорей сбежать отсюда и вернуться в машину отца. Парень крутит в руках камеру, пытаясь ее починить, и говорит:

– Я ничего плохого не имел в виду, просто заметил, как ты подобрала хлеб, и решил помочь.

Я склоняю голову набок и, прищурившись, изучаю его лицо в поисках какого-нибудь намека на ложь. Даже не знаю, что обиднее: домогательства или жалость?

Хочется съязвить или сострить – в общем, хоть как-то ответить, – но я только стою и смотрю на фотографа. Что-то в нем есть такое… Он будто впивается в меня своей когтистой аурой.

За ясными глазами скрыто что-то тяжелое и мрачное. Я думала, так бывает только у людей вроде меня. Что такого ужасного могло случиться с этим парнем? Неспроста ведь я сразу разглядела в нем что-то… ущербное.

Да. Ущербный ущербного видит издалека. Это вроде клуба, членами которого никто не хочет становиться.

– Вернешь мне карту? – просит он, протягивая руку.

Ну нет, ни за что не отдам ему фотографии, сделанные без моего согласия! Подбираю с пола двадцатку и сую ему в ладонь.

– Вот, держи двадцать баксов. Купишь новую.

С этими словами я разворачиваюсь и выбегаю в дверь. Крепко стискивая в ладони карту памяти, пробираюсь сквозь ряды машин к отцовской.

Прыгаю в салон и тихо прикрываю за собой дверцу: отец еще разговаривает по телефону. Тянусь к своему рюкзаку на заднем сиденье и прячу карту в боковой карман. Когда я снова поворачиваюсь вперед, те парни уже выходят на палубу.

Маркус болтает по телефону, а фотограф разглядывает камеру и по-прежнему пытается ее починить. Они пробираются к стоящей неподалеку от нас машине. Я вжимаюсь в сиденье, надеясь остаться незамеченной.

Их «БМВ» стоит в двух рядах от нас, со стороны отца. Они садятся в салон.

Папа заканчивает звонок и заводит машину ровно в ту минуту, когда паром пристает к берегу. В небе осталась только половинка солнца: вторую половину проглотили земля и море. Ловлю себя на мысли, что хочу оказаться на ее месте.

– Сара очень ждет вашей встречи, – говорит отец, заведя двигатель. – У нее тут парень, но кроме него на полуострове почти нет сверстников, которые жили бы здесь постоянно, – народ в основном приезжает на выходные. Большинство домов сдаются на AirBnb и Vrbo, такая текучка! Так что она очень рада, что у нее появится подруга.

Машины начинают ряд за рядом съезжать на сушу. Не знаю зачем, гляжу в папино окно на проползающий мимо «БМВ» и вижу, что с пассажирского сиденья на меня смотрит фотограф.

Замираю на месте.

Мы встречаемся взглядами. Он и не думает отводить глаза. Мне совсем не по душе, как отзывается на его взгляд мое тело, поэтому я отворачиваюсь первой.

– А как зовут парня Сары?

Ох, только бы не Маркус и не Голубоглазый Гад!

– Маркус.

Ну, разумеется.

4

Дом оказался вовсе не таким роскошным, как я думала, но и в подобных домах мне еще бывать не доводилось.

Он двухэтажный и стоит на высоких сваях, как и все остальные дома в округе. Чтобы попасть на первый этаж, приходится одолеть два лестничных пролета.

Наверху я ненадолго останавливаюсь.

Оглядываюсь по сторонам. Такое чувство, что впереди – огромная стена из воды и песка. Она тянется в обе стороны, насколько хватает глаз. Вода будто живая – вздымается, дышит. Это величественное и одновременно пугающее зрелище.

Интересно, моя мать хоть раз видела океан? Она родилась и выросла в Кентукки, в том же городке, где вчера умерла. Не помню, чтобы она рассказывала мне о каких-нибудь путешествиях или показывала фотографии из семейных поездок на море. Это грустно. Я не знала, что океан произведет на меня такое впечатление, но теперь, когда я его увидела, думаю, каждый обязан испытать это хотя бы раз в жизни.

Это почти так же важно, как иметь еду на столе или крышу над головой. Я даже не удивлюсь, если на свете существует благотворительный фонд, единственная цель которого – устраивать людям поездки на побережье. Такие поездки надо внести в список основных человеческих прав или товаров первой необходимости.

Океан – это несколько лет психотерапии в одной картинке.

– Бейя?

Я оборачиваюсь и вижу в гостиной женщину – именно такую я себе и представляла. Яркая и блестящая, как фруктовое эскимо, с белыми зубами, розовым маникюром и очень ухоженными светлыми волосами.

С моих губ срывается стон. Вообще-то он не предназначался для чужих ушей, но женщина сразу склоняет голову набок – видимо, услышала. И все равно улыбается.

Я готовлюсь отражать непрошеные объятия: обеими руками крепко прижимаю к себе портрет матери Терезы и рюкзак с вещами.

– Здравствуйте.

Вхожу в дом. Пахнет свежим постельным бельем и… беконом. Странное сочетание. Впрочем, белье/бекон пахнут куда приятней, чем плесень и сигаретный дым, которыми провонял наш трейлер.

Алана немного растеряна – не знает, как лучше поступить, раз уж обнять меня нельзя. Отец бросает ключи на каминную полку.

– Где Сара?

– Бегу!!!

Истошный вопль сопровождается топотом ног по лестнице. В гостиную сбегает юная копия Аланы. Зубы у нее даже белее, чем у матери. А еще она – клянусь! – скачет на месте, хлопает в ладоши и повизгивает от радости. Это так ужасно, что я теряю дар речи.

Порхнув ко мне, Сара хватает меня за руку.

– О боже, какая ты хорошенькая! Идем, покажу комнату!

Я и слова не успеваю вымолвить. Иду за Сарой, не сводя глаз с ее задорного хвостика. Она в джинсовых шортах и без футболки, в одном верхе от купальника. Источает аромат кокосового масла.

– Ужин через полчаса! – кричит нам вдогонку Алана.

Наверху Сара отпускает мою руку и распахивает первую же дверь.

Я осматриваю свою новую комнату. Стены успокаивающего светло-голубого оттенка – точь-в-точь как глаза у фотографа с парома. На кровати лежит белоснежное покрывало с гигантским голубым осьминогом. В изголовье – неприличное количество подушек.

Все такое чистое и так хорошо пахнет, что и трогать-то страшно. Впрочем, Сара без всякой задней мысли шлепается на кровать и оттуда наблюдает, как я осматриваю комнату – огромную, в три раза больше моей спальни в трейлере.

– Я буду прямо напротив.

Сара кивает на открытую дверь, в которую мы только что вошли, а потом небрежно показывает на двойные стеклянные двери, выходящие на балкон с видом на пляж.

– Из твоей комнаты самый классный вид!

Странно. Раз из этой спальни открывается лучший вид, почему никто в ней не живет? Должен быть какой-то подвох. Может, по утрам на пляже слишком людно и в этой комнате шумнее всего?

Сара соскакивает с кровати и открывает очередную дверь: за ней ванная комната. Она включает там свет.

– Ванны нет, зато отличная душевая кабина.

Сара распахивает еще одну дверь.

– А здесь гардероб. Осталось немного моих тряпок, я на неделе все уберу.

Она закрывает гардероб, подходит к комоду и выдвигает нижний ящик. Он забит вещами.

– Тут всякое барахло, а остальные три ящика я освободила. – Сара садится обратно на кровать. – Ну, как тебе? Нравится?

Киваю.

– Я рада. Не знаю, в каком доме ты живешь, но, надеюсь, здесь не намного хуже. – Она берет с прикроватной тумбочки пульт дистанционного управления. – Что душе угодно: «Нетфликс», «Хулу», «Прайм». Можешь пользоваться нашими аккаунтами, все уже настроено.

Она понятия не имеет, что разговаривает с человеком, у которого никогда не было телевизора. С тех пор, как мы вошли в комнату, я и слова не вымолвила. Сара прекрасно справляется за двоих. Я едва успеваю вставить «Спасибо».

– Ты к нам надолго? – спрашивает она.

– Не знаю. Может, на все лето.

– Ух! Просто супер-р!

Поджимаю губы и киваю:

– Ага. Супер.

Сара, похоже, не улавливает сарказма. На ее лице вновь расцветает улыбка.

– Ну, что стоишь столбом? Кидай вещи!

Я подхожу к комоду и кладу на него свой пакет. Рюкзак бросаю на пол.

– А где чемоданы? – спрашивает Сара.

– В аэропорту все потеряли.

– О боже! – восклицает она. Н-да, с сочувствием явно переборщила. – Давай я тебе принесу что-нибудь на первое время, а затем и по магазинам прошвырнемся.

Сара вскакивает с кровати и выходит из комнаты.

Не могу понять, искренне ли она улыбается. От этого мне еще больше не по себе. Она вызвала бы у меня куда больше доверия, если бы держалась холодно или даже оказалась стервой.

Таких девчонок из моей школы я окрестила «королевами раздевалки». В зале, перед тренером, они милые и добренькие. А в раздевалке сразу меняются.

– Какой у тебя размер? – кричит Сара из своей комнаты.

Я подхожу к двери и вижу, что она копается в комоде.

– Второй вроде? Или четвертый ^[2]?

Она на миг замирает. Бросает на меня долгий взгляд, словно мой ответ ее насторожил.

Я худышка, но вовсе к этому не стремлюсь. Моя жизнь – постоянная битва за калории. Для игры в волейбол нужно много сил, однако, в отличие от большинства людей, я не могу питаться регулярно. Надеюсь, к концу лета удастся здесь отъесться и набрать нужный вес.

– Ну, я покрупнее буду, – говорит Сара, возвращаясь в мою комнату. – Раза в три. Вот, здесь несколько футболок и два платья. – Она вручает мне стопку одежды. – Великоваты, но на первое время сойдет – пока твой багаж не отыщут.

– Спасибо.

– Сидишь на диетах? – спрашивает Сара, осматривая меня с головы до ног. – Или всегда была такой худышкой?

Не понимаю, это искренний интерес или она хочет меня поддеть? С одной стороны, она ведь не знает, почему я такая худая, так что и обижаться нечего. Впрочем, разговор пора заканчивать. Я молча качаю головой. Мне надо принять душ, переодеться и немного побыть одной. Сара трещит без умолку с первой минуты нашей встречи, сколько можно?!

Она не уходит. Опять садится на кровать, плюхается на бок и кладет руку под голову.

– Парень есть?

– Нет.

Я уношу вещи в гардеробную.

– О, супер! Познакомлю. Думаю, он тебе понравится. Зовут Самсон. Наш сосед.

Подмывает сказать ей, чтобы не утруждалась, что все мужчины – сволочи, но у Сары, пожалуй, нет такого богатого опыта общения с противоположным полом, как у меня. Дакота не стал бы предлагать такой девушке деньги. Он подкатил бы к ней просто так.

Сара сползает с кровати и подходит к стене, полностью закрытой плотными шторами. Отодвигает одну.

– Вон дом Самсона, – говорит она, показывая пальцем в окно. – Он супербогатый, отец в нефтяном бизнесе, что ли… Боже, иди скорей! Гляди!

Я подхожу и смотрю в окно. Дом у Самсона еще больше, чем этот. Свет горит только внизу, на кухне. Сара показывает именно туда.

– Смотри! Он с девчонкой!

Я вижу парня, который стоит между ног у сидящей на кухонном острове девушки. Они целуются. Когда они наконец отлипают друг от друга, я невольно ахаю.

Самсон – это Голубоглазый Гад! Тот самый, что пытался затащить меня в туалет и предлагал за это двадцать баксов!

Фу.

А вообще, надо отдать ему должное. Какой прыткий! Он ведь приехал на пароме вместе со мной, то есть минут десять как дома. Интересно, этой девчонке он тоже двадцатку предлагал?

– Ты с ним меня хотела познакомить? – спрашиваю я.

Мы наблюдаем, как он страстно облизывает шею девушки.

– Ага, – непринужденно отвечает Сара.

– Так он вроде занят.

Сара смеется.

– Нет, что ты! Она скоро уедет. Самсон мутит только с теми девчонками, которые приезжают сюда на уик-энд.

– Звучит ужасно.

– Ага, типичный избалованный мажор.

Я растерянно смотрю на Сару.

– И ты хочешь нас свести?

– Ну, он симпатичный. – Сара пожимает плечами. – И к тому же друг моего парня. Было бы круто, если бы вы тоже стали парочкой. Сможем вместе что-нибудь делать. Самсон иногда чувствует себя третьим лишним.

Покачав головой, отхожу от окна.

– Не интересует.

– Ага, он тоже так сказал, когда я ему сообщила, что ко мне на лето приезжает сводная сестра. Но вдруг ты передумаешь?

Мы уже знакомы. И он меня не интересует.

– Мне сейчас не до парней.

– Ой, брось! Я не про то, – говорит Сара. – Не про отношения. Замутишь с ним… ну, на лето. Курортный роман, типа. Ладно, ладно, я поняла. – Она вздыхает, будто в самом деле расстроилась.

Сейчас мне хочется одного: чтобы Сара поскорей ушла. Она разглядывает меня и явно пытается придумать, что еще сказать или спросить.

– Родители не будут нас тиранить, мы ведь уже не школьницы. Они просто хотят знать, где мы. А мы всегда тусуемся на пляже – то есть во дворе, по сути. Каждый вечер разжигаем костер и сидим там.

Мне приходит в голову, что Сара знает о моем отце – и его родительских замашках – больше, чем я. До сих пор я об этом как-то не задумывалась. Мне известно только, что его зовут Брайан, он специалист по финансовому планированию и ноги у него целы. Это все.

– Завтра надо поехать по магазинам, куда хочешь заглянуть? Придется тащиться в Хьюстон, здесь есть только «Уолмарт».

– «Уолмарт» меня вполне устроит.

Сара смеется и тут же осекается, увидев, что я не шучу.

– Ой. Ты серьезно…

Она откашливается. Ей явно не по себе: наверное, в этот момент до нее наконец доходит, что мы совершенно разные.

Не знаю, как я проведу целое лето в компании девушки, которая считает «Уолмарт» поводом для шуток. Я всю жизнь покупала одежду в секондах и на гаражных распродажах. «Уолмарт» мне был не по карману.

Хочется плакать – сама не знаю почему.

К горлу стремительно подкатывают слезы. И вдруг я понимаю, как мне не хватает своего прежнего дома, матери-наркоманки и пустого холодильника. Я даже по запаху табачного дыма соскучилась – никогда бы не подумала, что такое возможно. По крайней мере, это честный запах.

А здесь пахнет комфортом, изысканностью и богатством. Такие запахи врут.

Я показываю пальцем на ванную.

– Пойду душ приму.

Сара переводит взгляд с двери ванной на меня. До нее доходит, что это намек.

– Только недолго, ладно? Маме нравится по выходным ужинать всей семьей. – На последнем слове она закатывает глаза, а потом выходит и закрывает за собой дверь.

Я остаюсь одна посреди незнакомой комнаты и чувствую себя ужасно подавленной.

Не знаю, было ли мне хоть раз в жизни так одиноко. Дома с мамой я хотя бы ощущала себя на своем месте. Мы были совершенно разными людьми, но с годами научились как-то сосуществовать, обходить друг друга стороной. А здесь… не уверена, что смогу обходить стороной этих людей. Они как кирпичные стены, в которые я буду врезаться на каждом повороте.

Похоже, у меня клаустрофобия.

Подхожу к дверям на балкон, открываю одну створку и выхожу. Ветер ударяет в лицо, и я сразу начинаю плакать. Не молча – рыдаю в голос. Плач с опозданием на сутки.

Уперевшись локтями в перила, я прячу лицо в ладонях и пытаюсь успокоиться. Не хватало еще, чтобы Сара решила вновь наведаться в мою комнату и застала меня в таком виде. Или того хуже – отец.

Бесполезно. Я реву и реву. Проходит минут пять, а я все стою на балконе и сквозь мутную пелену слез смотрю на воду.

Надо рассказать отцу о том, что случилось вчера вечером.

Делаю несколько глубоких вдохов, вытираю глаза и собираю в кулак всю волю. Эмоции зашкаливают, но я должна с ними совладать. Из-за слез я толком не видела залитого лунным светом океана – а теперь наконец увидела.

Девушка, которую только что целовал на кухне Самсон, одолела песчаную гряду между двумя домами и присоединилась к компании друзей, собравшихся вокруг костра. Им всем лет по восемнадцать-двадцать, и все они, должно быть, богаты, беспечны и самоуверенны. Наверняка это друзья Сары, и она тоже каждый вечер выходит к ним.

К людям, с которыми у меня опять же нет ничего общего.

Они не должны видеть меня в слезах. Резко разворачиваюсь, иду к двери…

И замираю на месте.

Самсон стоит один на балконе своего дома и буравит меня непроницаемым взглядом.

Пару секунд смотрю на него, а затем ухожу в комнату и закрываю за собой дверь.

Сначала он увидел, как я ем чужой хлеб на палубе парома. Сунул мне двадцатку, и я до сих пор не знаю, чем он при этом руководствовался. Дальше выяснилось, что он – мой новый сосед на ближайшие несколько недель.

И наконец он становится свидетелем моей первой истерики за много, много лет.

Отлично.

К черту это лето.

К черту этих людей.

К черту такую жизнь.

5

Мой первый поцелуй случился, когда мне было двенадцать.

Субботним утром я стояла у плиты и готовила яичницу-болтунью. Ночью я не слышала, как вернулась мать, и считала, что дома, кроме меня, никого нет. Только я разбила в сковородку два яйца, как открылась дверь маминой спальни.

Оттуда вывалился незнакомый тип с рабочими ботинками в руках. И замер, увидев меня у плиты.

Я видела его впервые в жизни. Мать всегда была либо влюблена, либо раздавлена очередным расставанием. В обоих случаях это был такой накал страстей, что я старалась держаться подальше.

Никогда не забуду, как на меня пялился тот тип. Медленным плотоядным взглядом, будто на аппетитный кусок мяса. В то утро я впервые поймала на себе такой взгляд. Волосы на руках встали дыбом, и я сразу уткнулась глазами в сковородку.

– Даже не поздороваешься? – спросил он.

Я пропустила эти слова мимо ушей – надеялась отвадить его грубостью. Но он не ушел, а встал рядом и прислонился к кухонному столу. Я продолжала сосредоточенно помешивать яйца.

– Накормишь?

Я помотала головой:

– У нас больше нет яиц. Эти два последние.

– А мне и двух хватит. Умираю с голоду!

Он сел за стол и принялся зашнуровывать ботинки. Когда он закончил, яичница была уже готова. Я не знала, что делать. Мне очень хотелось есть, яиц больше не было, а этот тип с наглой рожей сидел за столом и явно ждал завтрака.

Я выложила яйца на тарелку, схватила вилку и хотела быстро прошмыгнуть в комнату. В коридоре он меня нагнал, поймал за руку и прижал к стене.

– Разве так принимают гостей?

Он схватил меня за подбородок и поцеловал.

Я пыталась вырваться. Изо рта у него несло тухлятиной, щетина больно кололась. Я как могла стискивала зубы, но он все сильнее давил мне на подбородок, пытаясь разжать челюсть. В конце концов я огрела его тарелкой по голове.

Он отпрянул и наотмашь ударил меня по лицу.

А потом ушел.

Больше я его не видела. Даже не узнала, как его зовут. Несколько часов спустя мать проснулась и наорала на меня за разбитую тарелку и найденные в мусорке яйца. Она разозлилась, что я выбросила последние два яйца.

С того дня я не ем яиц.

Зато сколько пощечин я с тех пор раздала маминым хахалям – не счесть!

Все это я к чему? Когда я выхожу из душа, в нос ударяет запах яичницы. Очень сильный.

Меня тут же начинает мутить.

Когда я заканчиваю одеваться, в дверь стучат. В комнату заглядывает Сара.

– Совместная трапеза через пять минут! – объявляет она.

Понятия не имею, что это значит. Может, у них какая-то суперрелигиозная семья?

– Что еще за трапеза?

– Каждое воскресенье с нами ужинают Маркус и Самсон. Так мы отмечаем конец наплыва туристов. Вместе едим и говорим всем понаехавшим «прощай». – Она открывает дверь чуть шире. – А тебе идет платье! Хочешь, я тебя накрашу?

– К ужину?

– Ну да. Придет Самсон.

Она расплывается в улыбке, и я вдруг понимаю, как это мерзко – когда тебя пытаются с кем-то свести. Я хочу объяснить Саре, что уже знакома с Самсоном, но в последний момент закрываю рот и отправляю эту тайну в кучу к остальным.

– Нет, краситься не буду. Я скоро спущусь.

Сара явно расстраивается, однако уходит. Ладно, хоть намеки понимает – уже радость.

Несколько секунд спустя снизу доносятся мужские голоса.

Я опускаю глаза на свой мятый сарафан, в котором проходила весь день. Он лежит комком на полу. Подбираю его и надеваю вместо Сариного платья. Еще не хватало произвести на кого-то хорошее впечатление. Лучше произведу плохое.

Отец первым видит меня на лестнице. Я спускаюсь и иду на кухню.

– Ты посвежела, – говорит он. – Комната понравилась?

Поджав губы, киваю.

Тут Сара замечает мой старый сарафан. В ее глазах мелькает недоумение, но она тут же его прячет – и очень умело. Маркус стоит рядом, наливает себе холодный чай. Наконец он поднимает на меня взгляд и широко распахивает глаза – явно не ожидал увидеть за ужином ту странную девчонку с парома.

Значит, Самсон не рассказал ему про то, как я рыдала на балконе.

И кстати, Самсон единственный, кто сейчас на меня не смотрит. Он копается в холодильнике, когда Сара, махнув рукой в мою сторону, говорит:

– Маркус, это моя сводная сестра Бейя. Бейя, это мой парень Маркус. – Она небрежно показывает большим пальцем за спину. – А это Самсон, наш любимый сосед и вечный третий лишний.

Он оборачивается и секунду-другую разглядывает меня, потом невозмутимо открывает баночку содовой. Когда он прижимает к ней губы, чтобы сделать глоток, я могу думать лишь об одном – как этими губами он только что целовал шею другой девушки.

– Добро пожаловать в Техас, Бейя, – говорит Маркус, делая вид, что видит меня впервые.

– Спасибо, – бормочу я и вхожу в кухню, гадая, что делать дальше.

Мне неловко, я не могу просто попросить у них воды или взять тарелку. Поэтому стою на месте и смотрю, как они непринужденно ходят по кухне.

Я очень голодна, но этот ужин наводит на меня тоску. Не знаю, почему люди пытаются разрядить обстановку за столом дурацкими вопросами, ответы на которые никому не нужны. У меня есть предчувствие, что именно так и пройдет наша сегодняшняя «трапеза». Все будут забрасывать меня вопросами, а я совсем не хочу на них отвечать – я хочу взять себе еды, отнести тарелку в комнату, поесть в тишине и уснуть.

Желательно на два месяца.

– Надеюсь, ты любишь завтракать, Бейя, – говорит Алана, ставя на стол блюдо с печеньем. – Мы иногда устраиваем себе завтрак вместо ужина.

Отец приносит сковородку с яичницей-болтуньей. Горы блинчиков и жареного бекона уже на столе. Все начинают рассаживаться, и я следую их примеру. Сара занимает место между Маркусом и матерью, а значит, мне остается сесть с отцом. Самсон подходит к столу последним и на секунду замирает, сообразив, что ему придется сидеть рядом со мной. Неохотно садится. Может, мне только кажется, но он будто сознательно пытается переключить свое внимание с меня на что-то еще.

Все начинают передавать друг другу тарелки с едой. Хотя яичницу, разумеется, я не беру, ее запах перебивает все остальные. Только я принимаюсь за блинчик, как отец уже задает первый вопрос:

– Что делала после выпускного?

Я проглатываю кусок и отвечаю:

– Работала, спала, и так по кругу.

– Чем занимаешься? – спрашивает Сара. Вопрос для богатых: не «где работаешь?», а именно «чем занимаешься?» – будто речь о какой-нибудь сложной интересной профессии.

– Работаю на кассе в «Макдоналдсе».

Прямо видно, как ее шокирует мой ответ.

– О, – говорит она, – прикольно!

– По-моему, это здорово, что ты начала работать уже в старших классах, – говорит Алана.

– Мне пришлось. Чтобы не умереть с голоду.

Алана откашливается. До меня доходит, что мой честный ответ ее покоробил. Если даже такая ерунда ей против шерсти, как она отнесется к тому, что Жанин умерла от передоза?

Отец пытается сменить тему:

– Так ты решила не ходить на летние курсы, начнешь учебу осенью?

Вопрос застает меня врасплох.

– Да я и не записывалась на курсы…

– Хм. Твоя мама сказала, что тебе нужна дополнительная подготовка, а ей курсы не по карману – и я перевел всю сумму.

Отец оплатил мои курсы?!

Какой бред. Я поступила в университет сама и буду учиться бесплатно.

И часто, интересно, отец переводил матери деньги? Конечно, я ничего о них не знала – как не знала о мобильном телефоне, который он мне недавно выслал. На образование ей всегда было плевать, она никогда даже не интересовалась моей учебой, зато деньги выпрашивать на нее не постыдилась.

– Ах да… – Пытаюсь придумать какое-то оправдание, почему я здесь, а не на летних курсах. – Я поздно спохватилась, все группы уже были набраны.

Аппетит пропал. С трудом проглатываю второй кусок блинчика.

Мама не думала отправлять меня в колледж, однако это не помешало ей выклянчить у отца денег на мою учебу, которые она пропила, спустила на наркотики или проиграла в автоматах. И ведь он без вопросов все перевел. Если бы он спросил меня о планах на будущее, я соврала бы, что поступаю в местный техникум. Но оставаться в городе я не собиралась – хотела уехать подальше от матери.

Пожалуй, это желание сбылось.

Я опускаю вилку. К горлу подкатывает тошнота.

Сара тоже перестает есть. Она потягивает чай и внимательно наблюдает за мной.

– Специальность уже выбрала? – спрашивает Алана.

Качаю головой и вновь берусь за вилку – лучше делать вид, что еда меня интересует. Сара повторяет за мной.

Я ковыряю блинчик, однако есть ничего не ем. Сара тоже.

Откладываю вилку. Сара тоже.

За столом продолжается какой-то разговор, но я в нем почти не участвую. От меня не ускользнуло, что сестра повторяет каждое мое движение – причем старается делать это незаметно.

Теперь все лето придется об этом помнить. Наверное, надо дать ей понять, что она должна есть столько, сколько захочется, и в вопросах питания ни в коем случае не ориентироваться на меня.

Заставляю себя что-то проглотить, хотя от нервов и тошноты кусок в горло не лезет.

К счастью, эта мука продолжается недолго. Ужинаем мы от силы минут двадцать. Самсон за все это время не вымолвил ни слова. Впрочем, остальных это вроде не волнует. Надеюсь, он всегда такой тихий. Будет легче обращать на него меньше внимания.

– Бейе нужно заехать в «Уолмарт», – говорит Сара. – Можно мы сегодня сгоняем?

Ну нет, сегодня я никуда не поеду. Хочу спать.

Отец достает из бумажника несколько стодолларовых банкнот и протягивает мне.

Так, я передумала. Теперь я хочу в «Уолмарт»!

– Вам лучше подождать до завтра и съездить в Хьюстон, там есть приличные магазины, – предлагает Алана.

– Меня и «Уолмарт» устроит, – говорю я. – Мне много не надо.

– Кстати, возьми заодно предоплаченный мобильник, – вставляет отец и отстегивает еще пару купюр.

Вот это да. Никогда в жизни не держала в руках столько денег. Здесь по меньшей мере шестьсот долларов!

– Отвезешь нас? – спрашивает Сара Маркуса.

– Конечно.

Так, желание ехать снова отпало – с нами потащатся Маркус и Самсон.

– Я не поеду, – говорит Самсон, вставая и унося свою тарелку в раковину. – Устал что-то.

– Брось, это невежливо. Ты с нами! – объявляет Сара.

– Да-да, ты с нами, – кивает Маркус.

Замечаю, что Самсон украдкой косится на меня. Хорошо хоть я ему так же неинтересна, как он мне. Сара уже идет к двери.

– Ага, я только обуюсь, – бормочу я и ухожу наверх.

* * *

Выясняется, что на полуострове Боливар нет своего «Уолмарта», а значит, нужно переправиться на пароме в Галвестон. Бред какой-то: чтобы пройтись по магазинам, надо плыть с материка на остров! Странное все же место.

Переправа заняла примерно двадцать минут. Как только Маркус припарковался, все вышли из машины. Сара заметила, что я не открыла свою дверцу, и услужливо распахнула ее сама.

– Пойдем на верхнюю палубу!

Это даже не приглашение – приказ.

Не успели мы пробыть наверху и пяти минут, как Сара с Маркусом испарились, оставив нас с Самсоном наедине. Уже довольно поздно, где-то половина десятого, и на пароме, кроме нас, почти никого. Мы оба молча глазеем на воду, делая вид, что никакой неловкости между нами нет. Но она есть, и я понятия не имею, что говорить. У меня с этим парнем ничего общего. А у него ничего общего со мной. За последние несколько часов мы встречались уже дважды, и приятными эти встречи не назовешь. Лично я предпочла бы вовсе обойтись без них.

– У меня такое чувство, что нас пытаются свести, – вдруг говорит Самсон.

Я смотрю на него, он глядит вперед, на воду.

– Это не чувство. Так и есть.

Молча кивает. Не знаю, зачем он поднял эту тему. Может, хочет все прояснить. Или идея друзей пришлась ему по душе?

– Сразу скажу: мне это неинтересно, – говорю. – Причем «неинтересно» в данном случае не означает, что я люблю играть в игры и втайне мечтаю, чтобы ты все равно ко мне подкатил. Я серьезно, понял? Дело не в тебе, меня вообще люди не очень интересуют.

Он усмехается и по-прежнему не глядит в мою сторону. Похоже, решил не удостаивать меня даже взглядом.

– Не помню, чтобы я проявлял к тебе интерес.

– Верно, не проявлял. Я просто хотела внести ясность. Чтобы у тебя уж точно не осталось никаких сомнений.

Он медленно поворачивает ко мне голову. Смотрит в глаза.

– Ладно, спасибо, что прояснила и без того очевидное.

Как же он все-таки хорош собой! Даже когда ведет себя по-свински.

Щеки так и горят. Я быстро отворачиваюсь, не понимая, как выкрутиться из этой ситуации. Опять чувствую себя униженной – почему это происходит всякий раз, когда мы с ним общаемся? Кто виноват – он или я?

Наверное, все-таки я. Разве может быть стыдно перед тем, на чье мнение тебе плевать с высокой колокольни? Значит, в глубине души мне все-таки не плевать.

Самсон убирает руки с перил и выпрямляется. Вообще-то рост у меня выше среднего, пять футов десять дюймов, но рядом с ним я кажусь себе мелкой. В нем не меньше шести футов трех дюймов.

– Тогда будем друзьями, – говорит он, засовывая руки в карманы.

У меня невольно вырывается усмешка.

– Такие, как ты, не могут дружить с такими, как я.

Он слегка наклоняет голову набок.

– А ты высокого о себе мнения!

– Говорит парень, который принял меня за бездомную.

– Ты ела хлеб с пола.

– Я очень проголодалась. Богачу не понять.

Самсон слегка сощуривает глаза, потом вновь переводит взгляд на океан. Так на него смотрит, словно надеется найти в нем ответы на все волнующие его вопросы.

В конце концов он отворачивается и от воды, и от меня.

– Я в машину.

Провожаю его взглядом.

Не знаю, почему я такая ершистая рядом с ним, зачем все время пытаюсь держать оборону. Допустим, он действительно принял меня за бездомную и попытался помочь. Даже денег предложил. Значит, у человека есть душа.

А бездушная в этой ситуации как раз я.

6

Сказать, что мне стало легче, когда по приезде в «Уолмарт» Самсон и Маркус от нас отделились, – ничего не сказать. Я в Техасе считаные часы, а от Самсона меня уже просто воротит.

– Тебе кроме одежды что-то нужно? – спрашивает Сара, когда мы заходим в отдел косметики.

– Да почти все, – отвечаю. – Шампунь, кондиционер, дезодорант, зубную щетку, пасту – короче, все, что я по субботам воровала с тележек горничных.

Сара замирает и изумленно смотрит на меня.

– Это шутка? Я пока не знаю, как у тебя с чувством юмора…

Качаю головой.

– Все это нам было не по карману. Даже самое необходимое. – Не знаю, с какой стати я так разоткровенничалась. – Если ты нищий, приходится иногда включать смекалку.

Я сворачиваю в следующий проход. Сара догоняет меня не сразу.

– Разве Брайан не платил твоей маме алименты?

– Моя мать была наркоманкой. Я тех денег и не видела.

Сара теперь шагает рядом. Пытаюсь не смотреть на нее – больно видеть, как от моих откровений с нее слетают розовые очки. Хотя, пожалуй, доза реальности ей не повредит.

– А отцу ты про это говорила?

– Нет. Он последний раз видел мать, когда мне было четыре. Она еще не наркоманила.

– Значит, надо было ему рассказать. Он помог бы.

Я бросаю в тележку дезодорант.

– Никогда не считала своим долгом рассказывать ему об условиях, в которых мне приходится жить. Отец должен и сам знать, что творится в жизни его ребенка.

Сразу видно, что мои слова заставляют Сару задуматься. У нее в голове, очевидно, сложился совсем иной образ моего отца. Как знать, возможно, одного-единственного семени сомнения окажется достаточно, чтобы открыть ей глаза на мир за пределами ее уютного защитного пузыря, в котором у всех людей есть летние домики на пляже.

– Пойдем искать мне одежду, – меняю тему я.

Пока мы бродим вдоль полок с тряпками, она молчит. Я беру несколько вещей на примерку, но, если честно, понятия не имею, что мне подойдет. Наконец идем в примерочную.

– Обязательно возьми купальник, – советует Сара. – А лучше два. Мы почти все время проводим на пляже.

Стойка с купальниками находится рядом с примерочной. Взяв парочку, я ухожу в кабинку – примерять все, что набрала.

– Как переоденешься, покажись, ладно? Хочу посмотреть, хорошо ли сидит, – говорит Сара.

Наверное, так делают все подруги, когда вместе ходят по магазинам? Показывают друг дружке наряды?

Сначала примеряю бикини. Топ великоват в груди, но я слышала, что первым делом, когда набираешь вес, увеличивается грудь, а я этим летом точно поправлюсь. Выхожу из кабинки и встаю перед зеркалом. Сара сидит на скамеечке и что-то читает в телефоне. Подняв голову, она изумленно распахивает глаза.

– Вау! Можно даже на размер меньше взять.

– Нет, я планирую набрать вес.

– Зачем? Убить готова за такое тело, как у тебя!

Ее слова задевают меня за живое.

У Сары какой-то загнанный взгляд. Наверное, она сейчас мысленно сравнивает наши тела и подмечает в своем то, что считает недостатками.

– У тебя даже ляжки не соединяются! – чуть ли не с завистью шепчет она. – Всегда мечтала о таком просвете между бедрами!

Я качаю головой и возвращаюсь в кабинку. Надеваю второй купальник и сверху джинсовые шорты – убедиться, что они мне по размеру. Когда выхожу, Сара издает громкий стон.

– Господи, да тебе все к лицу, надевай что хочешь!

Она встает рядом и разглядывает наши отражения в зеркале. На самом деле Сара тоже не коротышка, всего на пару дюймов ниже меня. Она поворачивается боком и кладет ладонь себе на живот.

– Сколько ты весишь?

– Не знаю.

Вообще-то знаю, но не хочу задавать ей планку, к которой совершенно незачем стремиться.

Сара вздыхает. Явно расстроена.

– Мне до поставленной на лето цели еще двадцать фунтов надо скинуть. Пора браться за дело. Расскажи, в чем твой секрет?

Мой секрет?

Смеюсь, глядя на себя в зеркало и проводя рукой по впалому животу.

– Я всю жизнь голодала. Не у всех людей дома есть еда.

Смотрю прямо на Сару. Она поднимает на меня взгляд, который я затрудняюсь прочесть. Наконец, поморгав, она переводит глаза на телефон. Откашливается.

– Это правда?

– Ага.

Сара задумчиво прикусывает щеку.

– Тогда почему ты сегодня ничего не ела за ужином?

– Потому что это были худшие двадцать четыре часа в моей жизни, я оказалась за одним столом с пятью совершенно чужими мне людьми, на другом конце страны и в чужом доме. Иногда и у голодных аппетит пропадает.

Сара не поднимает головы. Не знаю, смутила ли ее моя неожиданная откровенность или она просто пытается осознать факт, что у нас настолько разная жизнь. Подмывает спросить о ее странном поведении за ужином: глядя на меня, она тоже почти не ела. Тем не менее я молчу. На сегодня с нее хватит потрясений. В конце концов, мы только познакомились.

– Есть хочешь? – спрашиваю. – Лично я готова съесть слона.

Сара робко улыбается, и я впервые ощущаю, как между нами зарождается какая-то связь, намек на что-то общее.

– Ага. Жрать хочется – просто мрак!

Я так и покатываюсь.

– Значит, нас двое!

Ухожу в кабинку и снова надеваю сарафан. Переодевшись, хватаю Сару за руку и тащу к продуктовым рядам.

– Куда мы?

– К еде!

Первым делом подходим к полкам с хлебом. Я останавливаю тележку возле коробок и пакетов со сладкой выпечкой.

– Что ты любишь больше всего?

Сара показывает пальцем на белый пакет с шоколадными мини-пончиками.

Я беру их с полки и вскрываю пакет. Достаю один пончик, засовываю в рот, а остальное отдаю Саре.

– Теперь бы молока, – говорю с набитым ртом.

Сара смотрит на меня, как на сумасшедшую, но все же идет со мной за молоком. Достав с полки два пакета шоколадного, я показываю пальцем на укромное местечко возле яиц. Откатываю туда тележку и плюхаюсь прямо на пол, прислоняясь спиной к длинному напольному холодильнику с яйцами.

Она с опаской оглядывается по сторонам и медленно присаживается рядом. Вручаю ей молоко.

Вскрыв свой пакет, делаю глоток и беру из упаковки еще один пончик.

– Ты больная! – шепчет Сара, наконец доставая пончик и себе.

Пожимаю плечами.

– От голодной до больной – один шаг.

Сара отпивает молоко и облегченно запрокидывает голову, прислоняя ее к стенке холодильника.

– Господи, кайф-то какой!

Она вытягивает перед собой ноги, и минуту-другую мы просто сидим, молча жуем пончики и ловим на себе подозрительные взгляды покупателей.

– Слушай, ты извини, если я тебя обидела – ну, насчет веса, – наконец произносит Сара.

– Не обидела. Я просто не хочу, чтобы ты сравнивала себя со мной.

– Трудно не сравнивать. Тем более я все лето проведу на пляже. Знаешь, я себя сравниваю со всеми девчонками в купальниках.

– Вот и зря! Но вообще я тебя понимаю. Странно, да? Людям должно быть наплевать, сколько у тебя жира под кожей и насколько плотно она обтягивает кости.

Запихиваю в рот еще один пончик и умолкаю.

Сара бормочет «аминь» и делает еще один большой глоток шоколадного молока.

Проходящий мимо сотрудник ненадолго притормаживает возле нас, увидев, что мы сидим на полу и едим неоплаченные продукты.

– Все оплатим, не волнуйтесь! – отмахиваюсь от него я.

Покачав головой, он уходит.

После минутного молчания Сара вдруг признается:

– Знаешь, я очень волновалась перед нашей встречей – боялась, что не понравлюсь тебе.

– До сегодняшнего дня я даже не знала о твоем существовании! – смеюсь я.

Похоже, мои слова задели Сару за живое.

– Разве отец никогда про меня не рассказывал?

Качаю головой.

– Ты не думай, он не пытался утаить, что вы у него есть. Просто… ну, мы не общаемся. Вообще. С тех пор, как он женился, мы ни разу не разговаривали. Я вообще забыла про его женитьбу!

Сара хочет что-то сказать, но нас прерывают.

– У вас все хорошо? – спрашивает Маркус.

Они с Самсоном стоят напротив и удивленно глазеют на нас.

Сара поднимает свое шоколадное молоко.

– Бейя сказала, что нельзя так загоняться из-за веса, и теперь кормит меня всякой дрянью!

Маркус со смехом запускает руку в пакет с пончиками.

– Бейя права. Ты само совершенство!

Самсон молча пялится на меня. Он никогда не улыбается – в отличие от Маркуса, с лица которого, похоже, улыбка вообще не сходит.

Сара встает с пола и помогает мне подняться.

– Ну, идем.

7

Мы закинули в багажник все покупки, кроме предоплаченного мобильника. Я пытаюсь разобраться, как им пользоваться, но в темноте салона инструкцию не прочитать. Как его хоть включить?!

Заметив мою возню, Самсон предлагает помощь:

– Давай сюда.

Я кошусь на него и вижу, что он протянул руку. Даю ему упаковку, и он, включив фонарик на своем телефоне, читает инструкцию.

К тому времени Маркус уже паркуется на пароме. Сара выходит на улицу и спрашивает меня:

– Идешь?

Я показываю на телефон в руках Самсона.

– Ага, пару сек. Только настроим.

Сара с улыбкой захлопывает дверцу – видимо, решила, что теперь я точно не устою перед Самсоном. Честно говоря, ее упорство меня подбешивает. Я его не интересую, так с какой стати он должен интересовать меня?

Чтобы закончить настройку, Самсон куда-то звонит, и там ему сообщают, что телефон будет активирован через две минуты.

По моим ощущениям, ожидание тянется целую вечность. Я выглядываю в окно, пытаясь не обращать внимания на напряженную атмосферу. Тишина настолько гнетущая, что уже через десять секунд мне хочется, чтобы Самсон что-нибудь сказал.

Спустя двадцать секунд я начинаю нервничать, лихорадочно искать темы для разговора и брякаю первое, что приходит на ум:

– Зачем ты фотографировал меня на пароме?

Самсон сидит, уперевшись локтем в стык между стеклом и дверью, и трогает пальцами нижнюю губу, а в следующий миг ловит мой пытливый взгляд, стискивает руку в кулак и легонько ударяет им по стеклу.

– Заметил, как ты смотрела на океан.

Его слова мягкой лентой обвивают мой позвоночник.

– И как же?

– Будто видела его впервые.

Неловко ерзаю в кресле. Голос Самсона льнет ко мне, как шелк, и мне это не нравится.

– Ты их уже просмотрела?

– Что?

– Фотографии.

Качаю головой.

– Что ж, когда посмотришь, можешь удалить все, что не понравится, только верни, пожалуйста, карту. Там есть снимки, которые я хотел бы оставить на память.

Киваю.

– Что еще ты фотографируешь – помимо девушек на паромах?

Самсон улыбается:

– В основном природу. Океан. Рассветы. Закаты.

Я вспоминаю, что Самсон сфотографировал меня на фоне заходящего солнца. Надо будет в ближайшее время попросить у Сары компьютер и просмотреть содержимое карты. Даже любопытно, что там.

– Закат был чудесный.

– Погоди, ты еще не видела рассвет со своего балкона!

– Вряд ли я так рано встану, – смеюсь я.

Самсон опускает глаза на мобильник. Очередной звонок – и настройка завершена.

– Хочешь, забью в контакты все наши номера?

Он открывает на своем телефоне номер Сары.

– Да, давай.

Самсон добавляет номер Сары, затем Маркуса и, наконец, свой. Нажимает еще пару кнопок и возвращает телефон мне.

– Показать, как им пользоваться?

Мотаю головой.

– У одного моего приятеля дома был такой же. Разберусь сама.

– А «дома» – это где?

Вопрос простой, но щеки у меня так и вспыхивают. Подобные вопросы задают человеку, которого хотят узнать поближе.

Я откашливаюсь.

– В Кентукки. А ты откуда?

Он молча смотрит на меня, задерживает взгляд, а затем поспешно открывает дверцу – как будто уже пожалел, что завел со мной разговор.

– Пойду подышу.

С этими словами Самсон выбирается из машины, захлопывает дверцу и уходит.

Наверное, его странная реакция должна была меня обидеть, но нет, наоборот, я испытываю облегчение. Лучше пусть я и дальше его не интересую. А он – меня.

По крайней мере, я приложу все силы, чтобы не заинтересоваться.

Опускаю глаза на телефон и добавляю в контакты номер Натали. Она – одна из немногих моих подруг в Кентукки, и я давно хотела с ней поболтать. Наверное, ей уже рассказали про смерть моей матери, и теперь Натали места себе не находит, потеряла меня. С тех пор, как она уехала в колледж, мы почти не поддерживали связь – у меня ведь нет телефона. Вот, кстати, еще одна причина, почему у меня не так много друзей. Сложно оставаться на связи, когда для этого нет даже технической возможности.

Выхожу из машины и нахожу безлюдное местечко на пароме, чтобы позвонить. Глядя на океан, набираю номер и слушаю гудки.

– Алло.

У меня вырывается облегченный вздох. Наконец-то родной голос!

– Привет!

– Бейя?! Черт, я так волновалась! Мне рассказали про твою маму. Какой кошмар!

У нее ужасно громкий голос. Я пытаюсь разобраться, как выключить громкую связь, однако на экране одни цифры. Оглядываюсь по сторонам – людей вокруг вроде нет, – и просто немного прикрываю динамик ладонью, чтобы никого случайно не побеспокоить.

– Бейя? Алло?

– Да, я тут, прости.

– Ты где?

– В Техасе.

– Что ты там забыла?!

– Мой отец сюда переехал. Решила провести лето у него. Как Нью-Йорк?

– Тут все по-другому. В хорошем смысле. – Она на секунду умолкает. – Господи, поверить не могу, что Жанин умерла! Ты как, держишься?

– Ага. Один раз только поплакала… Не знаю, может, со мной что-то не так?

– Да брось, все с тобой так. Она была худшей матерью на свете.

Вот за что я люблю Натали – за прямоту. Далеко не все люди говорят, что думают.

– А отец что? Вы же давно не виделись, я правильно помню? Тебе, наверное, неловко?

– Есть такое. Ничего, я ведь теперь взрослая. Зато у него дом прямо на пляже. А еще новая жена. И падчерица.

– Дом на пляже – супер, а остальное не очень. Сводная сестра? И сколько ей?

– Примерно на год меня старше. Зовут Сара.

– Чую, блондинка и красавица.

– В точку.

– И как она тебе?

Я на секунду задумываюсь.

– Пока не очень поняла. Есть подозрение, что она из королев раздевалки.

– Фу, ужасно! А симпатичные парни на горизонте есть?

Когда Натали задает этот вопрос, я краем глаза замечаю сбоку какое-то движение. Поворачиваю голову и вижу, что ко мне идет Самсон. Взгляд у него такой, будто он подслушал конец нашего с Натали разговора. Я стискиваю зубы.

– Нет. Симпатичных парней нет. Ладно, мне надо идти, сохрани мой номер!

– Хорошо, до связи!

Я нажимаю «отбой» и покрепче стискиваю телефон в ладони. Вечно он появляется в самый неподходящий момент.

Самсон делает еще два шага и встает рядом. Щурит глаза и с любопытством ко мне присматривается.

– Кто такие «королевы раздевалки»?

Черт, услышал! Не понимаю, с какой стати я это ляпнула – Сара ведь мне нравится.

Я со вздохом прислоняюсь спиной к перилам.

– Так я называла злобных и двуличных одноклассниц.

Самсон задумчиво кивает, переваривая услышанное.

– Знаешь… когда Сара узнала, что ты приедешь, она сразу переехала в гостевую спальню. Хотела, чтобы тебе досталась лучшая комната в доме. – С этими словами он отталкивается от перил, обходит меня и направляется к машине.

Закрыв лицо ладонями, я испускаю отчаянный стон.

Еще никогда и ни перед кем я не выставляла себя такой дурой. А ведь мы с Самсоном знакомы всего полдня!

8

Возвращаемся мы поздно, поэтому я просто убираю все покупки в гардеробную. Последние двадцать четыре часа, мягко говоря, меня вымотали. Я выжата как лимон. Да и горе, наверное, наконец дает о себе знать. Вдобавок я все еще голодна, хоть мы с Сарой и умяли на двоих целый пакет шоколадных пончиков.

Иду на кухню и вижу: за столом за ноутбуком сидит отец, вокруг лежат открытые книги. Услышав меня, он поднимает голову и выпрямляется.

– О, привет!

– Привет. – Показываю пальцем на кладовку. – Я за перекусом.

Открываю дверь, хватаю с полки пакет чипсов и хочу быстренько прошмыгнуть обратно в комнату, но у отца явно другие планы.

– Бейя, – говорит он, как только я ставлю ногу на первую ступеньку лестницы. – Есть минутка?

Неохотно киваю, подхожу к столу и сажусь напротив. Одну ногу задираю на стул и вообще стараюсь вести себя непринужденно. Отец откидывается на спинку стула и потирает подбородок, словно беседа нам предстоит не из легких.

Может, узнал про мать? У них вроде не было общих знакомых, так что узнать ему неоткуда.

– Прости, что не приехал на твой выпускной.

А! Так это не про мою мать, про него. Ну ладно. Я вскрываю упаковку чипсов. Пожимаю плечами.

– Ничего страшного. Далековато ехать, особенно со сломанной ногой.

Он поджимает губы и, подавшись вперед, ставит локти на стол.

– Насчет этого…

– Да мне все равно, пап. Серьезно. Так уж мы все устроены – если не хотим чего-то делать, начинаем врать.

– Дело не в том, что мне не хотелось приезжать, – говорит он. – Просто… я чувствовал, что этого не хочешь ты.

– Почему же?

– У меня сложилось впечатление, что последние пару лет ты меня избегаешь. И я могу это понять. Я был не лучшим отцом.

Заглядываю в пакет с чипсами и встряхиваю их.

– Не спорю.

Невзначай отправляю в рот чипсину – будто не выдала только что самую обидную фразу, какую ребенок может сказать родителю.

Отец мрачнеет и открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут в кухню влетает Сара. Боже, у человека не должно быть столько энергии в такое время суток!

– Бейя, надевай купальник – мы идем на пляж.

Отец как будто даже рад, что нас прервали. Он снова переводит взгляд на экран. Я встаю и закидываю в рот еще одну чипсину.

– А что будет на пляже?

Сара смеется.

– На пляже будет пляж! Поверь, этого достаточно.

Она уже в купальнике и шортах.

– Слушай, я без сил…

Она закатывает глаза.

– Да мы всего на час! А потом можно и баиньки.

* * *

Когда мы перебираемся через песчаную гряду, я сдуваюсь. Думала, на пляже будет народ и я смогу раствориться в толпе, но к этому времени почти все разошлись: на берегу только Самсон и Маркус, плюс еще двое плещутся в воде неподалеку.

Маркус сидит у костра, а Самсон чуть поодаль, один. Смотрит на темный океан. Он явно слышит наши шаги и все же не оборачивается: то ли глубоко задумался, то ли всеми силами пытается меня игнорировать.

Так, если он все лето будет где-то поблизости, надо во что бы то ни стало научиться чувствовать себя более раскованно в его присутствии.

Вокруг костра стоят шесть стульев, но два заняты полотенцами и открытыми бутылками пива. Сара садится рядом с Маркусом, а я – на последний из двух свободных стульев.

Она бросает взгляд на воду.

– Там Каденс и Бо плавают?

– Угу, – безучастно отвечает Маркус. – Похоже, она сегодня отчаливает.

Сара закатывает глаза.

– Наконец-то! А Бо забрать с собой не хочет?

Не знаю, кто такие Бо и Каденс, однако Сара и Маркус от них явно не в восторге.

Самсон сидит футах в десяти от нас, обняв руками колени, и смотрит, как волны набегают на песок. Вопреки собственной воле принимаюсь гадать, о чем он сейчас думает. О чем-то он ведь думает? Так всегда бывает, когда долго смотришь на воду. В голову лезут мысли. Много мыслей.

– Давайте поплаваем, – предлагает Сара, вставая и стягивая с себя шорты. – Пойдешь? – Она вопросительно смотрит на меня.

Мотаю головой:

– Нет, я сегодня уже приняла душ.

Сара хватает Маркуса за руку и стаскивает его со стула. Он подхватывает ее на руки и бежит к воде. Визг Сары вырывает Самсона из забытья: он встает, стряхивает песок с шорт и направляется к костру. Увидев, что я сижу там одна, на долю секунды замирает.

Я не свожу глаз с Сары и Маркуса. Смотреть особо больше не на что – не на Самсона же пялиться, пока он сюда идет. Мне все еще неловко за тот разговор с Натали, который он подслушал. Не хочу, чтобы он думал, будто Сара мне не нравится, – это не так. Просто я еще не успела толком ее узнать.

Самсон тихо садится на свое место и глядит на огонь – даже не пытается со мной заговорить. Я озираюсь по сторонам. На пляже столько свободного места, столько воздуха, почему же у меня ощущение, что я задыхаюсь?

Делаю медленный вдох и осторожно выдыхаю.

– Я совсем не то хотела сказать, – говорю. – Про Сару.

Самсон бросает на меня равнодушный взгляд.

– Хорошо.

И умолкает.

Я качаю головой и отворачиваюсь, но он успевает заметить, как я закатила глаза. Не знаю, что с ним не так? Почему, даже защищая друзей, он ведет себя как последний придурок?

– А что такое? – спрашивает он.

– Ничего. – Я откидываюсь на спинку стула и поднимаю взгляд на небо. – Вернее, все, – шепчу себе под нос.

Самсон хватает палку, лежащую рядом на песке, и принимается молча ворошить ею костер. Я склоняю голову набок и смотрю на вереницу домов на берегу. Дом Самсона – пожалуй, самый крутой из всех. Современный. Ослепительно-белый с панорамными окнами и угольно-черными акцентами, приземистый. Но по сравнению с домом Аланы и моего отца какой-то холодный.

И одинокий. Будто, кроме Самсона, там больше никто не живет.

– Ты один живешь в своем доме?

– Я не сказал бы, что это мой дом… А так да, других жильцов нет.

– А родители твои где?

– Не здесь.

Он отвечает так коротко вовсе не потому, что стесняется. Самсон явно не из стеснительных. Интересно, он со всеми так разговаривает или только со мной?

– Ты учишься? – спрашиваю я.

Он качает головой.

– Решил пропустить годик.

У меня вырывается тихий смешок. Я не хотела смеяться, но его ответ настолько далек от моей реальности, что даже не верится.

Он недоуменно приподнимает одну бровь.

– Если ты из бедной семьи и решил не поступать сразу после школы – считай, ты выбросил свое будущее на помойку, – говорю я. – А если богатый парень решает взять перерыв в учебе, это, конечно, очень круто!

Самсон смотрит на меня молча. Так и хочется просверлить дырку в его голове, чтобы все мысли вытекли наружу. С другой стороны, не факт, что они мне понравятся.

– Зачем вообще это нужно? Пропускать год? – спрашиваю я.

– За год человек должен разобраться в своих желаниях, найти себя. – Надо отдать Самсону должное: последние слова он произносит с намеком на сарказм.

– И как успехи? Нашел себя?

– Да я и не терялся. Мне этот год нужен был не для того, чтобы объездить Европу с рюкзаком за спиной. Отец сдает тут недвижимость, за домами должен кто-то присматривать. Вот этим я и занимаюсь. Не очень круто, да?

Этот расклад его явно не радует, а я бы все отдала, чтобы пожить годик в хорошем доме на пляже.

– Сколько у вас тут домов?

– Пять.

– Ты живешь в пяти пляжных домах?!

– Ну, не в пяти сразу.

Кажется, я заметила на его лице намек на улыбку. Не уверена. Может, просто тень от костра так легла.

Мы совершенно разные, однако нас угораздило оказаться рядом, на одном пляже, у одного костра. Мы сидим и пытаемся вести нормальный разговор – будто нас не разделяет пропасть. Но между нами даже не пропасть, а целый космос. Мы живем в разных вселенных.

Вот бы пожить денек его жизнью, побыть у него в голове. У любого богача. Как они смотрят на мир? Как Самсон видит меня? О чем может думать человек, которому не надо думать о деньгах?

– Каково это – быть богатым? – спрашиваю я.

– Примерно так же, как быть бедным. Просто денег больше.

Это настолько смешно, что я даже не смеюсь.

– Такое мог сказать только богач.

Самсон бросает палку на песок и откидывается на спинку стула. Затем поворачивается и заглядывает мне в глаза.

– Тогда расскажи, каково быть бедной?

У меня внутри все сжимается от этого вопроса – моего собственного вопроса, который он так ловко завернул в меня. Не знаю, стоит ли сейчас откровенничать…

Стоит. Хватит вранья – за последние сутки его было столько, что карма меня точно настигнет. Прежде чем ответить, я перевожу взгляд на костер.

– Продуктовых талонов у нас не было – мать тупо не могла их получить, потому что либо валялась пьяная, либо ширялась. Машины тоже не было. На свете есть дети, которым вообще не приходится задумываться о еде, и есть такие, чьи семьи по разным причинам живут на государственном обеспечении. А еще есть такие дети, как я: провалившиеся в трещины несовершенной системы. Они выживают как могут и, не задумываясь, подбирают с палубы кусок хлеба, потому что это нормально. Это ужин.

Самсон смотрит на меня, стиснув зубы. На несколько секунд воцаряется тишина. Лицо у него почти виноватое. А в следующий миг он отворачивается к костру и говорит:

– Прости, что ляпнул глупость. Такое мог сказать только недалекий человек.

– Недалекий? – говорю я. – Недалекие люди не смотрят так далеко за горизонт.

Самсон тут же переводит взгляд на меня. Это уже совсем другой взгляд. Слегка прищуренный. Темный. Потом он проводит рукой по лицу и бормочет:

– Черт!

Не знаю, почему он чертыхнулся, но у меня даже мурашки по коже побежали. Будто он понял про меня что-то важное.

Продолжить разговор не получается: в нашу сторону идут парень с девушкой. Каденс и Бо.

Когда они подходят ближе, меня осеняет, кто такая Каденс. Это с ней Самсон целовался вечером на кухне! Чем она ближе, тем яснее я вижу, как она хороша собой. На свободный стул Каденс не садится, а приземляется аккурат на колени Самсону. И смотрит на меня так, словно ждет реакции. Глянь, мол, какого я себе красавчика отхватила!

Хорошо, что я умею скрывать свои чувства.

Да и с какой стати я вообще что-то чувствую?

– Привет, ты кто? – спрашивает Каденс.

– Бейя. Сводная сестра Сары.

Она окидывает всю меня оценивающим взглядом – сразу видно королеву раздевалки, – затем демонстративно обвивает рукой шею Самсона. У Самсона не то скучающее, не то задумчивое лицо. Бо, который только что плескался с Каденс в океане, берет пиво и подсаживается ко мне.

Он медленно осматривает мое тело, наконец поднимает глаза к лицу и с обворожительной улыбкой представляется:

– Привет, я Бо.

Тянет мне руку.

Я пожимаю ее, но в этот миг возвращаются Сара с Маркусом. Заметив, что Бо оказывает мне знаки внимания, она со стоном подскакивает и говорит:

– Бейя помолвлена, ясно? Не трать время.

Бо опускает глаза на мою руку.

– Кольца не видать.

– Там такой огромный бриллиант, что весь день не поносишь – рука устает! – не теряется Сара.

Бо подается ко мне и с ухмылочкой говорит:

– Она врет, потому что на дух меня не выносит.

– Я заметила.

– Ты откуда?

– Из Кентукки.

– Надолго приехала?

– Похоже, на все лето.

Он расплывается в улыбке:

– Супер. Я тоже. Если заскучаешь, я живу во-он…

Он хочет показать на свой дом, однако не успевает: Сара встает прямо перед нами и хватает меня за руку.

– Идем, Бейя. Нам пора.

Вот и славно. Я вообще на пляж идти не хотела.

Бо закатывает глаза и всплескивает руками:

– Вечно ты портишь мне все удовольствие, Сара!

Сара нагибается и целует Маркуса на прощание. Я бросаю взгляд на Самсона и невольно отмечаю, что он положил руку на бедро Каденс. Когда мы уже собираемся уходить, он вдруг ловит мой взгляд и так пристально смотрит мне в глаза, что в груди все сжимается. Я сразу отворачиваюсь и больше уже на него не смотрю.

– А что с Бо? – спрашиваю Сару, когда мы идем к дому.

– Он неадекватный – во всех возможных смыслах. Ведет себя мерзко. Не обращай на него внимания, он того не стоит!

Трудно обращать на кого-то внимание, когда рядом Самсон.

Мы с Сарой перебираемся через песчаную гряду; меня так и подмывает оглянуться, еще разок посмотреть на него, но я беру себя в руки.

– А эта девчонка… Каденс?

– Не волнуйся, завтра ее здесь уже не будет, и Самсон освободится.

– Я, кажется, не вставала в очередь, – со смехом отвечаю я.

– Может, оно и к лучшему, – говорит Сара, когда мы подходим к дому. – Самсон в конце лета поступает в Военно-воздушную академию. Я, конечно, хотела вас свести, однако будет не очень, если ты влюбишься аккурат перед его отъездом.

Я замираю на лестнице, хорошо, Сара идет впереди и не видит. Вот это поворот! Самсон ничего не говорил про то, на кого намерен учиться после своего годового отпуска. Не знаю почему, но я не ожидала, что он подастся в военные.

В доме темно, свет нигде не горит.

– Хочешь, кино посмотрим?

– Я без сил. Давай завтра, ладно?

Она садится на диван и хватает со столика пульт. Откидывает голову на спинку дивана и глядит на меня снизу вверх.

– Я очень рада, что ты приехала, Бейя.

Я верю: она действительно рада. И это приятно. Я так редко чувствую, что мое присутствие ценят. Или хотя бы замечают.

Поднявшись к себе в комнату, я запираюсь изнутри. Подхожу к балконным дверям и открываю их. Хочу сегодня заснуть под шум океана. А еще хочу посмотреть, что делает Самсон.

Маркус и Бо по-прежнему сидят у костра. Каденс идет по пляжу в противоположную от дома Самсона сторону.

Самсон бредет по дорожке домой. Один.

Почему это так меня радует?

Я не хочу, чтобы он меня заметил, поэтому захожу обратно в комнату и закрываю двери.

Прежде чем лечь в постель, я достаю из полиэтиленового пакета портрет матери Терезы и ставлю его на комод. Здесь, в этой изысканной комнате, он смотрится странно и чужеродно. Оттого мне только радостнее, что я все-таки захватила с собой кусочек родного дома – живое напоминание, что эта комната, этот дом и этот город не имеют к моей реальности никакого отношения.

9

Черт, что за шум?!

Я зажимаю ухо ладонью, пытаясь закрыться от неприятного верещания, выдернувшего меня из сладкого сна. Приоткрываю глаза, отрываю голову от подушки, и звук становится громче. Выглядываю на улицу – там едва брезжит рассвет. Горизонт еще серый, как будто мир только готовится к пробуждению.

Со стоном откидываю одеяло и сажусь, чтобы установить источник шума. Кажется, он где-то на комоде. Плетусь туда.

Оказывается, верещит мой новый телефон. Я тру глаза, пытаясь проснуться, и вижу на экране время: 5:59 утра.

Сработал будильник. На экране горят два слова: «Полюбуйся рассветом».

И больше никаких пояснений.

Я выключаю будильник, и комната вновь погружается в тишину. Оглядываюсь на балконные двери.

Самсон.

Надеюсь, оно того стоит.

Беру с кровати плед, накидываю его на плечи, выхожу на улицу и смотрю на балкон Самсона. Там никого.

Сажусь в одно из кресел и закутываюсь в плед по самый подбородок. Смотрю на темный горизонт. На востоке из океана уже показался тончайший солнечный ломтик. На севере небо почти черное, его то и дело пронзают молнии. Похоже, надвигается шторм.

Я сижу на балконе и наблюдаю, как солнце медленно освещает полуостров. Слушаю шум набегающих на берег волн. Где-то вдали уже рокочет гром, а рядом кричат чайки.

На несколько минут я впадаю в транс. Поначалу восходящее солнце светило ярко, а теперь свет медленно гаснет. Гроза все ближе. Тучи поглощают любые проблески цвета и света; вскоре небо затягивает серая пелена.

Принимается дождь. У меня над головой навес, и ветер пока еще не очень лютует, поэтому я остаюсь снаружи и наблюдаю за природой: все начиналось так ярко и многообещающе, а прошло пятнадцать минут – и вот небо уже покрыто мглой.

Интересно, Самсон знал, что сегодня на рассвете будет гроза? Я кошусь на соседний дом и вижу его: он стоит с чашкой кофе в дверях, прислонившись к косяку, и смотрит не на дождь, не на океан и не на небо.

Он смотрит на меня.

От этого внутри пробуждается что-то такое, чего я совсем не ждала и не хотела. Секунду-другую я смотрю на него и гадаю: неужели он каждое утро поднимается так рано, чтобы посмотреть на рассвет? Или просто захотел узнать, как я поступлю с будильником, который он завел на моем телефоне?

Может, он в самом деле любит рассветы. Может, он один из тех немногих, для кого этот вид – не данность.

Тогда есть шанс, что у меня сложилось неправильное мнение о нем, что я поторопилась с выводами. А с другой стороны: какая разница, ошиблась я или нет? Мы с Самсоном явно не ладим, и вряд ли это изменится. Разве что одному из нас сделают пересадку личности.

Я отворачиваюсь и ухожу в дом. Залезаю обратно в постель.

Лучше побуду здесь.

10

Последние три дня я практически не высовывала нос из комнаты. Дождь и все пережитое за неделю отбили мне всякое желание выходить в мир. Кроме того, спальня потихоньку становится моим любимым местом, потому что здесь, в четырех стенах, я чувствую себя в безопасности. Могу сколько угодно любоваться океаном и смотреть телевизор (я разобралась, как это делается), а еще у меня собственная ванная комната.

Меня бы вполне устроила возможность просидеть тут до конца лета.

А вот всех остальных обитателей дома – вряд ли.

Отец заходил уже раз сто. Я сказала, что у меня трещит голова, дерет горло и больно говорить, поэтому теперь он просто заглядывает в комнату и спрашивает, как я себя чувствую.

Сара носит мне всякое: еду, воду, лекарства (в которых я на самом деле не нуждаюсь). Вчера она даже залезла ко мне в постель, и мы примерно час смотрели вместе «Нетфликс», а потом она убежала на свидание с Маркусом. Особо не разговаривали, но ее компания мне, как ни странно, понравилась.

От Сары исходит свет. А я иногда кажусь себе эдакой черной дырой, которая высасывает из окружающих все хорошее.

В эти дни я ловлю себя на том, что внимательно слежу за перемещениями Самсона – куда внимательней, чем хотелось бы. Не знаю, почему я так стремлюсь узнать его поближе. Тем не менее его распорядок дня меня интригует.

Я не отключила будильник, и совместное любование рассветом стало для нас своеобразным ритуалом. Самсон каждое утро выходит на балкон. Мы наблюдаем за пробуждением мира – поодиночке, но вместе. И всякий раз перед тем, как я возвращаюсь к себе, мы ненадолго встречаемся взглядами. Заговорить со мной он не пытается.

То ли с утра Самсону не до разговоров, то ли он просто любит смотреть на рассвет в тишине. Как бы то ни было, для меня эти утренние встречи становятся чем-то важным и сокровенным. Как будто мы каждый день видимся втайне от всех, от всего мира, пусть при этом и не говорим друг другу ни слова.

Потом я обычно снова ложусь спать, а Самсон уходит. Не знаю, куда его несет в такую рань, но дома он почти не бывает. А когда вечером возвращается, окна все равно остаются темными – свет горит только в той комнате, где он находится.

Похоже, он заранее себя вымуштровал. В его доме – судя по тому, что я вижу сквозь окна – царит безукоризненный порядок. Интересно, кто его отец? Раз Самсон идет в Военно-воздушную академию, может, у него и отец военный? Это объяснило бы, почему он так собран и спокоен, а в доме такая чистота.

Нет, надо занять голову чем-то другим, нельзя все время посвящать этим мыслям. Может, на работу устроиться? Чтобы не сидеть все лето в комнате…

Мысль о покупке волейбольной сетки и мяча тоже отчего-то не манит. Тренер уже выслал нам список тренировок, но я не открывала электронную почту. О волейболе почему-то даже думать не хочется. Последние пять лет я только спортом и жила. И проживу еще четыре.

Пожалуй, я заслужила месяц-другой отпуска.

Сегодня дожди прекратились и вышло солнце. Если притворяться больной четвертый день кряду, отец захочет показать меня врачу. Раз у меня больше нет причин оставаться в комнате, следует, наверное, все-таки выйти из дома и поискать работу. Вдруг какому-нибудь местному кафе требуется официантка – подкоплю себе денег на будущее…

Если честно, я все отдала бы за еще один день безделья и одиночества! Увы, он мне не светит: кто-то уже стучится в дверь.

– Это я, – говорит Сара. – Можно?

– Конечно!

Я сижу в кровати, прислонясь спиной к изголовью. Сара забирается на кровать и садится рядом. От нее пахнет корицей.

– Тебе полегче?

Киваю и вымученно улыбаюсь:

– Немного.

– Отлично. Дождь наконец перестал. Хочешь сегодня пойти на пляж?

– Не знаю. Думала временную работу поискать – хочу подкопить денег на колледж.

Сара смеется.

– Ну нет! Это твое последнее беззаботное лето – потом все, здравствуй, взрослая жизнь! Надо пользоваться возможностями. – Она поводит рукой вокруг.

Боже, она такая жизнерадостная. А я никак не выберусь из своего вчерашнего настроения. Между нами сейчас явный дисбаланс. Сара тоже это замечает: ее улыбка слегка вянет, и она прищуривается.

– Бейя, все нормально?

Я улыбаюсь, но как тяжело мне это дается! Не выдерживаю и вздыхаю.

– Да, просто… Для меня это все… странно.

– Что?

– Быть здесь.

– Ты хочешь вернуться домой?

– Нет.

Понять бы еще, где он теперь – мой дом? Я в каком-то странном переходном состоянии, и оно меня угнетает.

– Тебе грустно? – спрашивает Сара.

– Пожалуй.

– Я могу как-то помочь?

– Нет.

Она перекатывается на бок и подпирает голову ладонью.

– Надо срочно разгонять твою тоску. Наверное, она отчасти вызвана тем, что ты чувствуешь себя чужой в этом доме?

Киваю. Я действительно здесь чужая.

– Отчасти – да.

– Стало быть, мы должны подружиться – и как можно скорей! Давай получше друг друга узнаем. Задай мне пару вопросов.

Вообще-то я действительно хочу ее узнать. Откинув голову, пытаюсь придумать вопрос.

– Какие у тебя отношения с матерью?

– Отличные. Я ее очень люблю, она моя лучшая подруга.

Везет же!

– Где твой отец?

– В Далласе. Они развелись пять лет назад.

– Ты с ним видишься?

Сара кивает.

– Да. Он хороший. Во многом похож на твоего.

Я с трудом сдерживаю усмешку.

Выходит, у нее двое хороших родителей и один приемный отец, который успел узнать ее лучше, чем родную дочь. Надеюсь, она понимает, как ей повезло?

Сразу видно: Саре никогда не приходилось терпеть невзгоды и лишения. Она еще полна надежд.

– Худшее, что с тобой случалось в жизни? – спрашиваю я.

– Развод родителей.

– А лучшее?

Она широко улыбается.

– Маркус!

– Вы давно встречаетесь?

– На весенних каникулах познакомились.

– Так это совсем недавно!

– Ага. Но рано или поздно мы поженимся, клянусь!

– Не надо так.

– Не надо за него выходить? – уточняет Сара, перекатываясь на живот.

– Не надо клясться. Вы же только познакомились.

На ее лице вновь расцветает улыбка.

– Ну да, мы не прямо сейчас поженимся. Сперва выучимся. – Все еще мечтательно улыбаясь, она говорит: – Я даже перевелась в другой универ, чтобы быть к нему ближе.

– Он тоже учится?

– Да, на дизайнера одежды в Хьюстонском университете. Вторая специальность – коммерция.

– Он будет дизайнером одежды?

Сара кивает.

– Хочет создать собственный бренд – His-Panic.

– Так вот откуда эта надпись на футболке!

– Здорово придумал, правда? Он родом из Чьяпаса и планирует часть доходов – если они будут, конечно, – направлять на борьбу с бедностью в родном городе. У него уже пять тысяч подписчиков в Инсте.

– Это хорошо? Я не очень разбираюсь в социальных сетях.

– Ну, иметь пять тысяч подписчиков лучше, чем не иметь. – Сара садится в позу лотоса. Она ни секунды не сидит на месте, постоянно двигается – вот бы мне хоть половину ее энергии! – Можно вопрос?

Киваю.

– Я задала тебе уже штук десять, теперь твой черед.

– Что приносит тебе радость?

В ее глазах – неподдельный интерес.

Приходится отвернуться, чтобы Сара не прочла тот же интерес в моих собственных глазах. Ей-богу, понятия не имею, что меня радует. Самой бы узнать. С детства я только и делала, что выживала, а об остальном не больно-то задумывалась.

Я радовалась, когда могла нормально поесть. Когда получала зарплату в «Макдоналдсе». Когда мать вечером не приводила домой своих хахалей.

Не знаю, почему вопрос Сары вызвал во мне такую бурю эмоций, но с тех пор, как я сюда приехала, я впервые сознаю: всего, что радовало меня раньше, больше нет в моей жизни.

Так что же приносит мне радость?

– Не знаю. – Я выглядываю в окно, вижу океан, и меня охватывает удивительное спокойствие. – Пожалуй, океан.

– Так наслаждайся им, пока он рядом! Не устраивайся на работу. Вся жизнь впереди, еще успеешь поработать. Пусть это лето будет только для тебя. По-моему, ты имеешь полное право немного побыть эгоисткой.

Я киваю.

– Да, имею.

Сара улыбается и спрыгивает с кровати.

– Я обещала Маркусу сходить с ним на стрижку, а потом где-нибудь пообедать. Если хочешь, пойдем с нами.

– Нет, мне надо принять душ. Позже прогуляюсь.

Сара, пятясь, выходит из комнаты.

– Хорошо! Вернемся через пару часов. Не ужинай, сегодня готовим на пляже!

* * *

Сара упоминала, что изрядную часть полуострова Боливар занимает пляж, который местные прозвали «зоопарком». Автомобилям и гольф-карам разрешено парковаться прямо на песке, поэтому там всегда людно и весело.

Дом Сары тоже находится не в самом тихом местечке, но здесь и вполовину не так шумно, как в некоторых районах полуострова. Уже в паре миль от ее дома начинается совсем иной мир – и не факт, что лучший. Тут многое зависит от настроения. Сегодня громкая музыка и токсичная маскулинность точно не про меня.

Очутившись на людном пляже, я разворачиваюсь и иду назад. Натыкаюсь на двух парней – они стоят рядом со своим пикапом и дразнят котлетой бездомного пса. Он такой тощий, что ребра выпирают наружу. Я наблюдаю, как пес крадучись приближается к парням, будто уже знает, какую цену ему придется заплатить за еду.

Бедняга. Я отлично его понимаю.

– Давай, давай, – приговаривает один из парней, помахивая котлетой в воздухе. – Иди сюда!

Когда пес оказывается совсем близко, первый парень быстро отдергивает руку с котлетой, а второй встает над псом, зажимает его между коленей, натягивает ему на глаза повязку и отпускает его. Пес, шатаясь и ничего не видя, пытается уйти.

Я подлетаю к несчастному зверю – тот норовит содрать повязку лапой – и снимаю ее. Бросив на меня испуганный взгляд, пес убегает.

– Ты чего? – восклицает один из парней. – Прикольно же было!

Я швыряю им повязку.

– Тупые гады!

Пес кидается наутек. Я подхожу к первому парню, отбираю у него котлету и иду за собакой.

– Тварь! – бросает мне в спину кто-то из них.

Быстро шагаю в обратном направлении – подальше от толпы. Пес вроде бы побежал в эту сторону. Ага, вот он: притаился за голубым мусорным баком. Я медленно подхожу, останавливаюсь в нескольких футах от него и осторожно бросаю котлету на землю.

Пес обнюхивает ее и принимается есть, а я иду дальше, трясясь от злости. Иногда я совсем не понимаю людей. Это ужасно, потому что в такие минуты я желаю людям зла. Если бы на долю всего человечества выпало побольше страданий, если бы каждый испытал на своей шкуре то, что довелось пережить этому несчастному псу, люди сто раз подумали бы, прежде чем измываться над другими.

На полпути к дому до меня доходит, что пес увязался за мной. Наверное, подумал, что у меня должны быть еще котлеты.

Я останавливаюсь – и он останавливается.

Мы стоим и присматриваемся друг к дружке.

– У меня больше нет еды.

Я иду дальше, а пес бежит следом. Время от времени он на что-то отвлекается, потом опять находит меня и догоняет. Когда я подхожу к дому, он все еще идет за мной по пятам.

Вряд ли дома обрадуются такой грязной псине, но я могу вынести ему немного еды. Мы подходим к крыльцу, и я указываю пальцем на землю.

– Жди здесь.

Пес садится ровно там, куда я ему показала. Надо же, какой умный! И послушный.

Беру из холодильника несколько кусков индейки, наливаю миску воды и выношу все это на улицу. Сажусь на последнюю ступеньку и, пока пес ест, глажу его по голове. Не знаю, стоило ли его прикармливать – он ведь теперь не отвяжется, так и будет приходить. Но разве это плохо? Пожалуй, мне не повредит компания живого существа, которое меня не осуждает.

– Бейя!

При звуке моего имени пес мгновенно навостряет уши. Я озираюсь по сторонам, однако никого не вижу.

– Посмотри наверх!

Поднимаю глаза на дом во втором ряду по диагонали от нашего, за пустым участком на первой линии. На краю крыши стоит парень. Он так высоко забрался, что я даже не сразу признаю в нем Самсона.

Самсон машет рукой, и я вновь оглядываюсь по сторонам, как идиотка, – это мне? Кому же еще, дурочка, он ведь только что звал тебя по имени.

– Поднимайся!

Самсон без рубашки. Я моментально вскакиваю, чувствуя себя такой же жалкой и голодной, как этот пес.

Опускаю глаза на собаку.

– Я скоро вернусь. Жди тут.

Но пес не ждет – идет за мной через дорогу.

Я вхожу во двор дома, с крыши которого меня позвал Самсон. Он стоит опасно близко к краю и смотрит вниз.

– Поднимайся на крыльцо, заходи в дом, первая дверь налево – там лестница на крышу.

Его кожа поблескивает от пота, и я на секунду опускаю глаза, пытаясь понять, что делать дальше. До сих пор все наши попытки общения заканчивались не лучшим образом, так зачем мне опять подвергать себя этой муке?

– Я боюсь высоты! – задрав голову, громко говорю я.

Самсон смеется:

– Ничего ты не боишься, давай живо сюда.

Меня коробит от его самоуверенности – он говорит так, будто хорошо меня знает. Вообще-то Самсон прав: я почти ничего не боюсь. Велев псу ждать меня внизу (тот послушно садится на указанное место – вот ведь умная псина!), я поднимаюсь на крыльцо и подхожу к двери. Войти так или сперва постучать? На всякий случай стучу, но никто не открывает.

Видимо, Самсон тут один, иначе он вышел бы меня встретить.

Открываю дверь и оказываюсь в чужом доме – ощущения, если честно, странные. Быстро подхожу к двери слева. За ней обнаруживается лестница, которая ведет в небольшую застекленную круглую комнату наверху, похожую на фонарный зал маяка. Оттуда открывается панорамный вид на океан и полуостров.

Это просто потрясающе. По-моему, такая комната должна быть в каждом доме. Будь у меня подобное местечко, я каждый вечер приходила бы сюда почитать.

Одно из окон выходит прямо на крышу. Самсон уже открыл его нараспашку и ждет меня.

– Ух ты! – Я выглядываю на улицу.

Прежде чем выйти на крышу, я секунду-другую медлю – набираюсь храбрости. Нет, высоты я действительно не боюсь, но дом мало того что двухэтажный, так еще и стоит на сваях.

Самсон помогает мне выбраться и закрывает окно.

Я едва дышу: только теперь до меня в полной мере доходит, на какой мы высоте. Смотреть вниз очень страшно – и я не смотрю.

Отсюда все выглядит другим. По сравнению с этим домом остальные кажутся маленькими.

У ног Самсона лежит черепица и стоит ящик с инструментами.

– Это один из ваших домов?

– Нет, это дом Марджори, моей хорошей знакомой. Зашел ей крышу подлатать.

Крыша двухуровневая, второй уровень на пару футов выше первого. Самсон поднимается на второй и оттуда, подбоченившись, окидывает взглядом все вокруг.

– Давай ко мне.

Я тоже поднимаюсь, и он показывает пальцем в противоположную от океана сторону.

– Отсюда видно закат над заливом.

Смотрю туда. Небо по другую сторону полуострова охвачено огнем – красными, голубыми, фиолетовыми и розовыми всполохами.

– У Марджори самый высокий дом в округе. Весь полуостров видно!

Я медленно кружусь на месте, любуясь видом. В небе над заливом полыхают такие краски, что никаких фильтров не надо – и без того кажется, что это фильтр. Пляж тянется в обе стороны, насколько хватает глаз.

– Какая красота!

Самсон секунду-другую смотрит на закат, а потом спрыгивает на первый уровень крыши, опускается на колени рядом с ящиком для инструментов и начинает укладывать черепицу.

От того, с какой легкостью он передвигается по крыше – словно по земле ходит, – у меня голова идет кругом. Я сажусь.

– Это я и хотел тебе показать, – говорит Самсон. – Знаю, что рассветы тебе нравятся, а заката с такой высоты ты еще не видела.

– Сегодняшний рассвет меня чуть в депрессию не вогнал.

Он кивает – как будто отлично меня понял.

– Ага. Иногда от этой красоты так захватывает дух, что остальное вроде как меркнет на ее фоне.

Я молча наблюдаю за его работой. Он успевает закрепить плиток пять, пока небо не съедает весь свет. Самсон знает, что я на него смотрю, но на сей раз я не испытываю неловкости. Ведь он сам меня позвал – значит, хочет, чтобы я была рядом. Это как по утрам, когда мы сидим каждый на своем балконе и просто молчим.

Его светлые волосы намокли от пота и кажутся темнее, чем обычно. Я замечаю у него на шее тонкий плетеный кожаный шнурок с кулоном. Под шнурком белеет полоска кожи – похоже, он его не снимает.

– Это не просто украшение, да?

Самсон кивает, однако ничего не говорит – молча работает дальше.

– Не расскажешь?

Мотает головой.

Ну, ладно.

Вздыхаю. Зачем я вообще попыталась завести с ним разговор? Забыла, что он за человек?

– Ты сегодня собакой обзавелась? – спрашивает Самсон.

– Нет, просто гуляла. Он за мной увязался.

– Я видел, как ты его покормила. Теперь он не отстанет.

– Ну и пусть.

Самсон молча смотрит на меня, потом рукой отирает пот со лба.

– Что сегодня делают Сара с Маркусом?

Пожимаю плечами.

– Собирались что-то готовить на пляже.

– Отлично. Умираю с голоду.

Он продолжает укладывать черепицу.

– Кто такая Марджори? – спрашиваю я.

– Хозяйка этого дома. Ее муж умер пару лет назад, и я иногда помогаю ей по дому.

Интересно, много он народу тут знает? Он вырос в Техасе? Где учился? Почему решил поступать в Военно-воздушную академию? У меня примерно миллион вопросов.

– Давно у вас здесь дома?

– У меня здесь домов нет, – уточняет Самсон. – Это все принадлежит отцу.

– Хорошо, давно у твоего отца здесь дома?

Самсон с минуту думает.

– Не хочу об этом говорить.

Я прикусываю нижнюю губу. О чем его ни спроси, всюду натыкаешься на стену. Это раздражает – потому что будит любопытство. У меня не так уж много знакомых с кучей тайн (да, знаю, я сама такая). Люди в большинстве своем любят рассказывать о себе. Им нужен тот, кто выслушает. А Самсону слушатели не нужны. И мне тоже. Наверное, поэтому наши беседы так не похожи на мои разговоры с другими людьми.

Самсон начинает убирать инструменты в ящик. Хотя на горизонте еще теплится свет, скоро стемнеет окончательно. Он встает, поднимается ко мне на верхний уровень крыши и садится рядом.

Мы оказываемся так близко друг к другу, что я ощущаю жар его тела.

Самсон ставит локти на колени. Он очень красив – трудно не пялиться на таких людей. И все же я думаю, что харизмой он больше обязан не столько своей внешности, сколько манере держать себя. В нем чувствуется творческая жилка.

А за молчаливостью наверняка кроется склонность к вдумчивости и самоанализу. Или же он просто скрытничает?

Что бы Самсон из себя ни представлял, я сознаю, что рассматриваю его как проект, к которому мне не терпится приступить. Интересное испытание. Я хочу раскусить его, заглянуть внутрь, понять, что же делает его единственным человеком на свете, будящим во мне искреннее любопытство.

Самсон проводит пальцем по губам – еще и заговорить не успел, а я уже не могу оторвать глаз от его рта.

– В эти края раньше частенько наведывался один рыбак, – начинает он. – Его звали Рейк. Он жил на своем баркасе и ходил на нем вдоль всего побережья, отсюда и до острова Саут-Падре. Иногда становился на якорь прямо вон там, вплавь добирался до берега и присоединялся к компаниям, которые что-то готовили на пляже. Я мало что о нем помню… Одно мне запало в душу: он писал стихи на клочках бумаги и раздавал их людям. Это бесконечно меня удивляло: бесстрашный рыбак, который пишет стихи. – Самсон улыбается. – Еще помню, что считал его эдаким неуязвимым героем из сказок. – Тут его улыбка меркнет. – В две тысячи восьмом налетел ураган «Айк». Разрушения были огромные. Я помогал расчищать завалы и на конце полуострова, в Гилкристе, нашел его лодку. Разбитую. – Самсон нащупывает шнурок на шее. – Из обломка одной доски я сделал себе эту штуку.

Продолжая возить деревяшку туда-сюда по шнурку, Самсон оглядывается на океан.

– Что стало с Рейком?

Он смотрит мне в глаза.

– Не знаю. Официально он здесь не числился и потому не попал в списки погибших или пропавших без вести местных. Но свою лодку он никогда бы не бросил, даже в ураган. Сдается, никто не заметил его исчезновения.

– Ты заметил.

Когда я так говорю, лицо Самсона меняется: будто часть его внутренней боли просачивается наружу. И это плохо, потому что внутренняя боль – как раз моя тема. Такое чувство, что он заглядывает мне прямо в душу.

Самсон – явно не тот, за кого я его приняла при первой встрече. И что теперь с этим делать? Признать, что я в нем ошиблась, означает расписаться в собственной близорукости. Я всегда думала, что не склонна навешивать на людей ярлыки, но в последнее время только этим и занималась. Сперва на Самсона ярлык навесила, потом на Сару.

Я отворачиваюсь, встаю, спускаюсь на нижний уровень и возле окна оборачиваюсь. Секунд пять мы молча смотрим друг на друга.

– Я в тебе ошибалась.

Самсон, не отводя глаз, кивает.

– Все хорошо.

Он говорит искренне, как будто совсем не держит на меня зла.

Я нечасто встречаю людей, у которых могу чему-то поучиться, но Самсон, похоже, раскусил меня быстрее, чем я его. И меня это манит.

Потому я ухожу с крыши и спускаюсь по лестнице с куда более тяжелым сердцем, чем поднималась.

Пес сидит ровно на том месте, где я его оставила, и радостно помахивает хвостиком.

– Что за послушная псина!

Я нагибаюсь его погладить. У бедолаги грязная свалявшаяся шерсть. Как он похож на меня, этот бедный, никому не нужный пес…

– Твоя собачка?

Я оборачиваюсь на голос и замечаю под домом, между свай, пожилую женщину лет семидесяти. Она сидит за уличным столиком и что-то перебирает в лежащем на коленях пакете. Наверное, это и есть Марджори.

– Даже не знаю, – говорю. – Мы только познакомились.

Подхожу ближе к столику. Пес идет за мной по пятам.

– Ты подруга Самсона? – спрашивает она.

– Даже не знаю, – с улыбкой повторяю я. – Мы только познакомились!

Она смеется.

– Что ж, если сумеешь его раскусить – дай знать! Не парень, а ходячая загадка.

Похоже, не у меня одной сложилось такое впечатление о Самсоне.

– Он хотел показать мне вид с вашей крыши. Не вид, а чудо!

Теперь, подойдя ближе, я замечаю, что в пакете у нее пеканы, и она их чистит. Прислоняюсь спиной к одной из свай, на которых держится дом.

– Давно вы знакомы с Самсоном?

Она задумчиво приподнимает голову.

– С начала года. В феврале у меня случился сердечный приступ, и я уже не могу все делать сама, как прежде. Самсон иногда приходит, помогает мне по хозяйству. За любую работу берется, не жалуется. И денег не просит – уж и не знаю, зачем ему это надо.

Я улыбаюсь. Здорово, что Самсон помогает ей просто так. Хотя Марджори явно могла бы платить ему за помощь, все же у нее самый высокий дом в одном из лучших кварталов полуострова. Пусть не самый современный, даже старенький, зато с характером. У него обжитой вид – в отличие от большинства здешних домов под сдачу.

– Красивый у вас дом, – говорю я, осматриваясь. – Как называется этот уровень?

– Мы так и говорим: «под домом», – отвечает Марджори и показывает пальцем наверх. – А там – первый этаж.

Я разглядываю соседние дома. Некоторые хозяева зашили пространство между опор или превратили его в гараж. Мне же больше нравится идея Марджори: она поставила тут небольшую барную стойку в гавайском стиле и повесила пару гамаков.

– Некоторые себе целые комнаты под домом обустраивают, – говорит она. – Мои новые соседи вообще гостевую спальню туда запихнули, идиоты. Не послушали меня. Ну да ничего, скоро жизнь их научит уму-разуму. С океаном не забалуешь, временами он наш сосед, а временами – сожитель. – Она жестом подзывает меня к себе. – Вот. Держи!

И вручает целый пакет пеканов в скорлупе.

– Ой, что вы, не надо!

Я пытаюсь вернуть ей пакет. Она только отмахивается.

– Бери! У меня полно.

Понятия не имею, что мне делать с целым фунтом пеканов. Отдам Алане, наверное.

– Спасибо большое.

Марджори кивает на собаку.

– Кличку уже придумала?

– Пока нет.

– Назови его Пеппер-Джек-Чиз.

– Почему? – со смехом спрашиваю я.

– Почему нет?

Я смотрю на пса. Он совсем не похож на сыр. Да и есть ли на свете собаки, похожие на сыр?

– Пеппер-Джек! – пробую я новую кличку. – Что скажешь, похож ты на Пеппер-Джека?

– Пеппер-Джек-Чиз, – поправляет Марджори. – Он заслуживает полного имени.

Марджори мне нравится. Такая милая чудачка.

– Спасибо за пеканы!

Опускаю глаза на собаку.

– Ну, идем домой, Пеппер-Джек-Чиз.

11

Младшая школа у нас была маленькая, все предметы вела одна учительница. Выходило, что твой класс и есть твоя компания. Именно там я подружилась с Натали. В младших классах дети еще ничего не знают о жизни и на деньги им плевать.

Совсем другое дело – средняя и старшая школа. Там уже твоя компашка напрямую зависит от доходов семьи. Ну, если тебе не повезло родиться редкой красоткой, конечно. Или, как в случае с Закари Хендерсоном, прославиться на «Ютюбе». Он тоже не богач, но благодаря высокому статусу в соцсетях попал в одну компанию с детьми толстосумов. Многие мои сверстники убеждены, что количество подписчиков – это новая валюта, причем покруче доллара.

Я жила в худшем районе города, и все это знали. В старших классах почти не осталось ребят из моей округи: многие пошли по стопам родителей и подсели на наркоту. Я никогда не употребляла, потому что задалась целью вырасти полной противоположностью матери и ей подобных.

В школе до этого никому не было дела. Натали оставалась моей единственной подругой до тех пор, пока меня не взяли в школьную команду по волейболу. Там у меня появилось еще несколько приятельниц – особенно после того, как я стала играть лучше всех в команде, – но остальные на дух меня не выносили. Обращались со мной как с человеком второго сорта. Это нельзя было назвать травлей, нет. Меня никто не оскорблял, не задирал, не толкал в коридорах. Наверное, у меня был слишком грозный вид.

Я могла постоять за себя, и все это знали.

Скорее, меня игнорировали. Избегали. Никуда не приглашали. Вероятно, отчасти это объяснялось тем, что у меня не было ни мобильника, ни ноутбука, ни домашнего телефона – словом, никаких средств для общения в свободное от учебы время. В наши дни это верный путь к социальной изоляции. А может, я просто пытаюсь оправдать этим тот факт, что целых шесть лет была для всех пустым местом.

Сложно не обозлиться, когда столько времени проводишь в одиночестве. А особенно сложно не обозлиться на классовую систему и людей с деньгами, потому что чем толще у человека был кошелек, тем меньше внимания он на меня обращал.

Словом, мне трудно находиться здесь, на этом пляже, среди людей, для которых в школе я была невидимкой. Хочется верить, что Сара не из этих, что она хорошо относилась бы ко мне и там. Чем лучше я ее узнаю, тем меньше могу представить, чтобы она целенаправленно кого-то унижала.

Остается Самсон. Как он относится к неудачникам?

Да, не все богатенькие подростки вели себя как последние свиньи, однако свиней среди них было столько, что я перестала искать различия и просто сгребла всех в одну кучу. Порой я задаюсь вопросом: сложилась бы моя жизнь иначе, если бы я внимательней присматривалась к людям? Больше им открывалась? Неужели тогда меня приняли бы?

Может, меня не принимали лишь потому, что я сама этого не хотела? Одной ведь проще. В случае чего я всегда могла рассчитывать на помощь Натали. Впрочем, мы с ней не были неразлучны. Я даже не назвала бы нас лучшими подругами: у нее, в отличие от меня, были и друзья, и тусовки.

Знаю одно: я никогда не проводила время в большой компании. Когда я подросла и смогла устроиться на работу, свободное от учебы время я отдавала работе. Поэтому для меня все эти посиделки у костра, пикники и прочие тусовки со сверстниками – темный лес. Я пытаюсь найти общий язык с окружающими, но на это потребуется время. Моя личность формировалась много лет. Трудно просто взять и за пару дней стать другим человеком.

Вокруг костра сидит около восьми ребят, однако Самсона среди них нет. Он спустился, взял себе бургер и, поев, ушел домой. Из присутствующих я знаю только Сару и Маркуса; они сидят напротив, по другую сторону костра, и похоже, и сами не очень хорошо знают остальных. Я слышала, как Маркус спросил у соседа, откуда тот приехал.

Наверное, это такой пляжный обычай – тусоваться практически с незнакомцами. Случайные люди собираются вокруг костра и, потихоньку напиваясь, задают друг другу поверхностные вопросы, пока в один прекрасный момент им не начинает казаться, что они знали друг друга всю жизнь.

Видимо, Сара заметила, что я замыкаюсь в себе. Она подходит и садится рядом. На песке у моего стула лежит Пеппер-Джек-Чиз. Сара чешет его за ухом.

– Где зверюгу нашла?

– Увязался за мной на прогулке.

– Кличка есть?

– Пеппер-Джек-Чиз.

Она удивленно распахивает глаза.

– Серьезно?!

Я пожимаю плечами.

– Знаешь, он мне нравится. Давай попозже его искупаем. Внизу есть уличный душ.

– Думаешь, твоя мама разрешит его оставить?

– В доме нет, но мы можем обустроить ему местечко на улице. По-моему, она даже не заметит. Их почти не бывает дома.

Это верно. Взрослые поздно возвращаются с работы, почти сразу ложатся спать, а рано утром уезжают.

– Почему?

– Оба работают в Хьюстоне, пробки там просто адские. Поэтому в будни они ужинают в городе, пережидая час пик. Зато летом берут лишний выходной в пятницу – получается три выходных подряд.

– А почему бы им не ночевать с понедельника по четверг в Хьюстоне? Там ведь у них основной дом?

– Мама слишком за меня волнуется. Раньше она была очень строгая, сейчас немного расслабилась, потому что мне почти двадцать, но все равно ей обязательно надо знать, что я ночую дома. К тому же она обожает океан. По-моему, ей здесь лучше спится.

– А в остальное время года тут кто-нибудь живет?

– Нет. Мы бываем на Боливаре наездами, по праздникам и выходным. – Сара перестает гладить Пеппер-Джек-Чиза и поднимает глаза на меня. – А где ты будешь жить, когда начнешь учиться? Вернешься к матери?

От этого вопроса у меня внутри все сжимается. Они ведь до сих пор думают, что я поступила в техникум в Кентукки. И про мать я ничего им не рассказала.

– Нет, хочу…

Закончить не успеваю: подбегает Маркус и подхватывает Сару на руки. Она взвизгивает, обнимает его за шею, и он уносит ее к воде. Потревоженный шумом, Пеппер-Джек-Чиз встает и принимается лаять.

– Все хорошо, – говорю я, кладя руку ему на голову. – Ложись.

Он вновь укладывается на песок. Я кошусь на дом Самсона, гадая, чем он сейчас занят. Может, пригласил к себе очередную девчонку? Это объяснило бы, почему он не со всеми на пляже.

Без Сары и Маркуса мне становится не по себе. Я не знаю этих людей, а они уже порядком напились. По-моему, я одна тут не пью.

Лучше пойду прогуляюсь, пока кто-нибудь не предложил сыграть в бутылочку или что похуже. Пеппер-Джек-Чиз сразу встает и идет за мной.

Этот пес начинает мне нравиться. Он очень преданный, только вот кличка длинновата. Пожалуй, буду звать его Пи Джей.

В нескольких ярдах от костра на песке стоит полуразрушенный замок. Пи Джей подбегает к нему и начинает обнюхивать. Я сажусь рядом и от нечего делать заново возвожу одну из стен.

Жизнь – странная штука. Вчера ты смотрела на труп своей матери, а сегодня сидишь на пляже и гладишь собаку, названную в честь сыра.

– Через час его смоет приливом.

Поднимаю глаза: рядом стоит Самсон. Странно – почему мне так хорошо и спокойно, когда он рядом?

– Тогда помоги построить защитную стенку.

Самсон обходит замок и садится по другую сторону. Смотрит на пса.

– Ты ему нравишься.

– Я его покормила. Если бы котлету дал ему ты, он и за тобой ходил бы.

Самсон начинает сгребать песок со своей стороны замка. Забавное зрелище: красавчик с обнаженным торсом играет в песке.

Время от времени я кошусь на него. Надо же, какой сосредоточенный!

Наконец тишина мне надоедает.

– Его зовут Пеппер-Джек-Чиз, – говорю.

Самсон улыбается.

– Ты познакомилась с Марджори?

– Как ты догадался?

– У нее две кошки: Чеддер-Чиз и Моцарелла.

Смеюсь.

– Она такая забавная!

– Это точно.

Вода все ближе. Одна волна подползает прямо к тому месту, где мы работаем. Самсон прекращает ровнять свою стенку.

– Ты уже плавала?

– Нет. Побаиваюсь.

– Почему?

– Там акулы. Медузы. И прочие неведомые твари.

Самсон смеется.

– Мы с тобой сегодня сидели на крыше трехэтажного дома. Поверь, в океане гораздо безопасней, чем там. – Он встает и стряхивает с шортов песок. – Идем.

Не дожидаясь меня, он идет к воде. Я оглядываюсь в поисках Маркуса и Сары, но они далеко.

Океан огромен, однако меня в очередной раз посещает чувство – сама не знаю почему, – что мы с Самсоном остались наедине в тесной комнате. Я стягиваю шорты и бросаю их на песок рядом с Пеппер-Джек-Чизом.

– Посторожи, – говорю ему.

И иду в воду. Она теплее, чем я думала. Самсон опережает меня на несколько шагов. Оказывается, идти надо долго – даже до колен вода доходит еще не скоро. Наконец Самсон ныряет в волну и исчезает из виду.

Когда я захожу в море по грудь, он вдруг выскакивает из воды прямо передо мной – в каких-то двух футах. Откидывает волосы со лба.

– Вот видишь? Ничего страшного!

Самсон опускается в воду по шею. Мы случайно соприкасаемся ногами, но он будто этого не замечает и даже не пытается отплыть. Я все же немного отхожу, чтобы это не повторилось. Мы едва знакомы, и я не хочу подавать ему никаких идей. В конце концов, у него только что другая девушка на коленях сидела. Становиться его очередным курортным трофеем в мои планы не входит.

– Марджори и тебя угостила пеканами? – спрашивает он и смеется, когда я киваю. – У меня этих пеканов уже завались! Я их теперь соседям под двери раскладываю.

– Она весь день только этим занимается? Чистит пеканы?

– Примерно.

– Где она их берет-то? Возле ее дома даже деревьев нет.

– Загадка, – отвечает Самсон. – Мы не очень хорошо знакомы, я ее знаю всего несколько месяцев. Как-то иду мимо ее дома, а она меня останавливает и спрашивает, не собираюсь ли я в магазин. «Собираюсь, – говорю, – что вам нужно?» Оказалось, ей были нужны батарейки. Я спросил, какие именно, а Марджори такая: «Удиви меня!»

Я улыбаюсь, не из-за того, что он сказал, просто мне нравится, как он говорит. И как при этом двигается его нижняя губа. Не могу оторвать от нее взгляд.

Самсон тоже изучает мое лицо. Вернее, губы. Он то и дело украдкой бросает на них взгляд. И немного отплывает.

Я уже зашла в воду по шею и постоянно работаю руками, чтобы удержаться на том месте, где ноги еще достают до дна.

– Сара сказала, что ты болела.

– Да, я немного расклеилась, но скорее психически, чем физически.

– Скучаешь по дому?

Я качаю головой.

– Нет. Точно нет.

Сегодня Самсон на удивление разговорчив. Надо этим воспользоваться.

– Где ты пропадаешь целыми днями? Чем занимаешься – помимо того, что помогаешь милым старушкам?

– Пытаюсь слиться с пейзажем, – отвечает он.

– В смысле?

Самсон отворачивается к висящей прямо над водой полной луне.

– Долго объяснять. Я сейчас не в том настроении.

Неудивительно. В разговорах он явно старается не заплывать далеко от берега.

– Не могу тебя раскусить, – говорю я.

Его лицо ничуть не меняется от моих слов, зато в голосе слышится намек на веселое удивление.

– А ты разве хотела?

– Нет. Думала, что все про тебя знаю. Но я ошибалась. Ты… многослойный.

– Многослойный? Как луковица? Или как торт?

– Определенно как луковица. Твои слои приходится снимать по одному.

– И ты пытаешься?

Пожимаю плечами.

– Больше делать все равно нечего. Может, буду все лето снимать по слою, пока ты не ответишь хотя бы на один мой вопрос.

– На один я уже ответил. Про кулон.

Киваю.

– Да, в самом деле.

– Думаешь, тебя легко прочесть? – спрашивает Самсон.

– Не знаю.

– Очень трудно.

– А ты пытаешься?

Он смотрит мне прямо в глаза.

– Раз ты пытаешься, я тоже.

От его ответа у меня тяжелеют ноги – они словно превращаются в якоря.

– Знаешь, так мы с тобой ничего не добьемся, – говорю. – У меня полно тайн, у тебя тоже. И мы ни с кем не намерены ими делиться.

Он кивает.

– Дальше моего первого слоя тебе точно не пройти.

Это мы еще проверим.

– Почему ты такой скрытный? У тебя родители знаменитые или как?

– Или как, – отвечает Самсон.

Он потихоньку подплывает ближе. Неужели это притяжение взаимное? Нет, в голове не укладывается. Что может во мне найти такой богатый и красивый парень, как он?

Почему-то вспоминается первый поцелуй с Дакотой. Меня невольно передергивает, и я сразу отплываю – от греха подальше. Не хочу, чтобы слова или действия Самсона напомнили мне о том первом поцелуе.

То, что я тогда пережила, врагу не пожелаешь, но как знать – может, с Самсоном все вышло бы иначе? Может, он нашел бы другие слова? Или он такой же бессердечный мерзавец?

Мы каким-то образом развернулись, и теперь я стою лицом к пляжу. Мы очень медленно, едва заметно движемся в воде. На нижней губе Самсона блестят капли, и я не могу оторвать от них взгляд.

Наши колени вновь соприкасаются. На сей раз я не отплываю, однако длится это буквально секунду. А когда заканчивается, я испытываю легкое разочарование – так это было приятно.

Интересно, что сейчас чувствует Самсон? Уж ему-то не составляет труда разобраться в своих желаниях.

– А ты почему такая неразговорчивая? Есть причина? – спрашивает Самсон.

Обдумываю его вопрос.

– Наверное, мне просто еще никому не хотелось ничего про себя рассказывать.

В его взгляде – понимание.

– Вот именно, – едва слышно произносит он.

И уходит под воду. Немного погодя я слышу, как он выныривает у меня за спиной, и разворачиваюсь: Самсон теперь еще ближе. Наши ноги определенно соприкасаются, но ни мне, ни ему не приходит в голову отплыть.

Кажется, я еще никогда не испытывала ничего подобного: от разогнавшейся по венам крови гудит голова. До сих пор все мои попытки общения с парнями заканчивались тем, что мне хотелось увеличить расстояние между нами. Я не привыкла мечтать о том, чтобы максимально его сократить.

– Можешь меня порасспрашивать, – говорит Самсон. – Не обещаю ответить на все вопросы, но я хочу знать, что тебя интересует.

– Наверняка больше, чем ты готов рассказать.

– Проверим.

– Ты единственный ребенок в семье?

Кивок.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Где ты вырос?

Качает головой – мол, не готов ответить.

– Слушай, это ведь даже не личный вопрос! – говорю я.

– Если бы ты знала ответ, ты поняла бы, что личный.

Самсон прав: это будет непросто. Впрочем, я настырная. Мне надо победить любой ценой – иначе я вряд ли поступила бы в универ.

– Сара говорит, ты будешь учиться в Военно-воздушной академии?

– Да.

– Почему?

– Семейная традиция.

– О! Лакомый кусочек. Значит, твой отец служил в военно-воздушных силах?

– Да. И дед.

– Тогда почему вы такие богатые? Военным не настолько хорошо платят.

– Для некоторых людей почет важнее денег.

– Ты сам хочешь стать военным или тебя заставили поступить в академию?

– Сам хочу.

– Это хорошо.

Уж не знаю, течение виновато или Самсон, но мы оказались почти вплотную друг к другу. Моя правая нога у него между коленей, и я постоянно задеваю бедром его бедро – может быть, даже нарочно. Это бесконечно меня удивляет. Самсон явно не против.

– Любимое животное? – спрашиваю я.

– Кит.

– Любимая еда?

– Морепродукты.

– Любимое занятие?

– Плавание.

Я смеюсь.

– Типичные ответы пляжного бездельника. Так я ничего про тебя не узнаю.

– Может, надо задавать другие вопросы? – ерничает он.

Очередная трудная задачка. Мы испытующе смотрим друг на друга, пока я придумываю вопрос, на который действительно хочу узнать ответ.

– Сара сказала, что ты не привык связывать себя отношениями. Встречаешься только с девушками, которые приезжают на выходные. Почему?

Самсон не отвечает. Похоже, это тоже личное.

– Ладно, поняла. Задам вопрос попроще.

– Нет, я отвечу, – возражает Самсон. – Просто думаю как. – Он опускается в воду по подбородок. Я делаю то же самое. Мне нравится, что теперь мы можем смотреть только друг другу в глаза, не отвлекаясь ни на что иное. Жаль, в его взгляде невозможно ничего прочитать.

– Мне трудно доверять людям.

Не ожидала такого ответа. Думала, он скажет что-нибудь избитое: «Не хочу обязательств» или: «Люблю быть сам по себе», – в таком роде.

– Почему? Тебе разбили сердце?

Он поджимает губы и обдумывает мой вопрос.

– Да. Вдребезги. Ее звали Дария.

Неожиданный крошечный укол ревности. А ведь он всего лишь назвал имя девушки! Вроде бы надо спросить, что случилось, но я не хочу знать ответ.

– Каково это?

– Когда тебе разбивают сердце?

Киваю.

Он отбрасывает в сторону прибившиеся к нам водоросли.

– Ты никогда не любила?

Смеюсь.

– Нет! Даже близко. Никого не любила – и меня никто не любил.

– Почему? Тебя любили родители. Они тоже считаются.

Снова качаю головой: даже если бы родители считались, мой ответ остался бы неизменным. С отцом я почти не знакома. Мать была неспособна любить.

Отворачиваюсь и перевожу взгляд на воду.

– У меня не такая семья, – говорю тихо. – Мало кому так «повезло» с матерью. По-моему, она меня даже не обнимала. Ни разу. – Снова смотрю ему в глаза. – Если подумать, меня вообще никто никогда не обнимал.

– Разве так бывает?

– Разумеется, я обнимала друзей при встрече или на прощание. Но меня никогда не…

– …держали в объятиях?

Киваю.

– Да. Это выражение лучше подходит. Я не знаю, каково это, и даже пытаюсь избегать объятий. По-моему, это будет… ну, странно.

– Смотря с кем обниматься.

В горле застревает горький ком. Я с трудом проглатываю его и киваю.

– Почему ты считаешь, что отец тебя не любит? Он, кажется, неплохой человек.

– Он меня совсем не знает. Последний раз я его видела, когда мне было шестнадцать. Да я про тебя знаю больше, чем про него!

– Про меня ты знаешь не очень много.

– Вот именно.

Я вновь поворачиваюсь к нему лицом.

Самсон задевает коленом внутреннюю сторону моих бедер, и я радуюсь, что он видит только мое лицо, – тело сейчас целиком покрыто мурашками.

– Не знал, что на свете есть люди, похожие на меня, – говорит он.

– Думаешь, мы похожи?

Хочу рассмеяться, но в его взгляде нет ни намека на юмор.

– Думаю, у нас гораздо больше общего, чем ты полагаешь, Бейя.

– Ты тоже один на всем белом свете, как я?

Самсон, поджав губы, кивает. Видно, что он совершенно искренен и серьезен. Никогда бы не подумала, что у богача может быть такая же кошмарная жизнь, как у меня, и все же по его взгляду я вижу, что он не лукавит. У меня словно глаза открываются: все в Самсоне начинает казаться знакомым и родным.

Он прав. Мы очень похожи. Грустное сходство.

Когда ко мне возвращается дар речи, я шепчу:

– Знаешь, когда мы впервые встретились на пароме, я сразу разглядела в тебе какой-то надлом.

В его глазах что-то вспыхивает, и он склоняет голову набок.

– Надлом?

– Да.

Самсон подается еще ближе, но нас и так почти ничего не разделяло. Конечно, он сделал это нарочно. Теперь соприкасаются не только наши колени или бедра – ох, не только…

– Ты права, – тихо говорит он, обхватывая ладонью мое левое колено. – Я разбит в щепки, черт подери.

Самсон привлекает меня к себе и заводит мои ноги себе за спину. На этом все. Он не пытается меня целовать. Он просто сцепил наши тела, и ему этого достаточно. Руки у нас свободны, с их помощью мы держимся на плаву.

Я стремительно теряю оборону. Не знаю, в каком смысле, во всех сразу. Сейчас я хочу, чтобы он не останавливался, сделал что-то еще, что угодно. Распробуй меня. Коснись меня. Утащи на дно.

Секунду или две мы глядим друг на друга, и это почти как смотреть в разбитое зеркало. Самсон медленно подается ко мне… Не к губам, нет; он приникает губами к моему плечу, нежно, едва касаясь.

Я закрываю глаза и делаю вдох.

Это так сладко, так остро, так чувственно. Никогда в жизни не испытывала ничего подобного. Просто идеально.

Одной рукой Самсон находит мою талию. Когда я открываю глаза, его лицо совсем рядом, в паре дюймов от моего.

Мы успеваем взглянуть на губы друг друга, а в следующий миг… Мою ногу охватывает пламя.

– Черт!

Кто-то меня ужалил.

Кто-то ужалил меня в ногу ровно в тот миг, ког-да он должен был меня поцеловать, ну что за подстава, а?!

– Черт, черт, черт! – Я хватаю Самсона за плечи. – Больно!

Он трясет головой, словно пытается очухаться от транса. Наконец до него доходит, что произошло.

– Медуза, – говорит он, берет меня за руку и тянет за собой на берег.

Нога болит так ужасно, что я едва могу идти.

– Господи, как больно!

– У Сары на такой случай есть бутылочка уксуса в уличном душе. Уксус снимает жжение.

Увидев, с каким трудом я иду, Самсон нагибается и подхватывает меня на руки. Мне бы радоваться, что меня несут на руках, однако от боли я едва дышу.

– Куда она тебя ужалила?

– В правую ногу.

Ближе к берегу, где вода не доходит ему до колен, он прибавляет шагу. Проносит меня мимо костра к уличному душу.

– Что случилось? – вопит нам вдогонку Сара.

– Медуза! – бросает Самсон через плечо.

Места в душевой немного – мы едва помещаемся вдвоем. Он ставит меня на пол, я разворачиваюсь и прижимаю ладони к стенке кабины.

– Вся верхняя часть бедра!

Самсон начинает поливать уксусом мою ногу: ощущение такое, что в самую мясистую часть бедра вонзаются крошечные кинжалы. Я закрываю глаза, прислоняюсь лбом к деревянной стенке и начинаю стонать от боли.

– Боже!

– Бейя, – напряженно выдавливает Самсон, – перестань издавать эти звуки, пожалуйста.

От боли я не улавливаю смысл его �

© Романова Е., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Келли Гарсиа, посвящаю эту книгу тебе и твоему мужу.

Живите долго и счастливо!

1

Лето 2015-го

У нас в гостиной висит портрет матери Терезы – ровно на том месте, где у людей обычно красуется телевизор. Мы не можем себе позволить ни плоский телик, какие обычно вешают на стену, ни даже дом с нормальными стенами, которые выдержали бы подобную тяжесть.

Стены в трейлере совсем не такие, как в обычных домах. Поскребешь их ногтем – посыплется белая пыль, будто они сделаны из мела.

Однажды я спросила свою мать Жанин, почему у нас в гостиной висит портрет матери Терезы.

– Эта тварь всех провела, – ответила она.

Ее слова. Не мои.

По-моему, дурной человек невольно ищет в людях дурное. Это такой защитный механизм, или, если хотите, тактика выживания: исследовать темную сторону чужой души в попытке скрыть истинный оттенок собственной. Моя мать посвятила этому всю жизнь. Она искала в людях изъяны. Даже в родной дочери.

Даже в матери Терезе.

Жанин лежит на диване ровно в той же позе, что и восемь часов назад, когда я уходила на работу в «Макдоналдс». Она уставилась на портрет матери Терезы, но на самом деле ничего не видит. Ее глазные яблоки больше не шевелятся.

Не воспринимают мир.

Жанин – зависимая. Я догадалась об этом, когда мне было лет девять, хотя в ту пору она налегала только на спиртное, азартные игры и секс.

С годами ее пристрастия становились заметнее и пагубнее. В свои четырнадцать я впервые застала ее за употреблением мета. Когда человек подсаживается на мет, продолжительность его жизни резко сокращается. Однажды я зашла в школьную библиотеку и погуглила: «Сколько можно прожить с тяжелой наркозависимостью?»

Шесть-семь лет, ответил Интернет.

С тех пор я не раз находила мать в полной отключке. Но эта отключка другая. Окончательная, что ли.

– Жанин?

Голос у меня мог бы задрожать, сорваться или вовсе пропасть, но он, на удивление, ровный. Даже как-то неловко за свое спокойствие в такую минуту.

Я роняю сумку к ногам и, не сходя с места, внимательно разглядываю мамино лицо. На улице дождь, а я еще не закрыла дверь, поэтому меня до сих пор поливает. Глядя, как Жанин пялится на мать Терезу, я меньше всего думаю о том, чтобы спрятать спину от дождя.

Одна рука Жанин лежит на животе, другая свисает с дивана. Кончики пальцев едва касаются потертого ковролина. Она немного отекла и оттого кажется моложе. Не моложе своих лет – ей всего тридцать девять, – а моложе, чем обычно: щеки не такие впалые, кожа вокруг губ, покрывшаяся в последние годы глубокими морщинами, разгладилась, как от ботокса.

– Жанин?

Нет ответа.

Рот слегка приоткрыт, отчего видны сколотые края гнилых желтых зубов. Как будто смерть застала ее на полуслове.

Я уже давно представляла, как это произойдет. Когда всей душой ненавидишь человека, ночами порой не дает покоя мысль: какой станет жизнь без него?

В моих фантазиях все было иначе. Куда драматичнее.

Я еще секунду-другую гляжу на Жанин – хочу убедиться, что та не впала в какой-нибудь транс. Делаю несколько шагов и замираю, увидев иглу, торчащую из вены на внутреннем сгибе локтя.

При виде этой иглы до меня наконец доходит, что случилось. Все тело будто облепляет пленка слизи, к горлу подкатывает тошнота. Я разворачиваюсь, вылетаю на улицу и перегибаюсь через трухлявые перила крыльца. Стараюсь не слишком на них налегать – чего доброго, проломятся.

Как только меня выворачивает, приходит облегчение: вот это уже нормальная реакция на переломный момент в жизни. Пусть я не бьюсь в истерике, как положено дочери, но хоть что-то чувствую.

Отерев рот рукавом форменной рубашки и не обращая внимания на дождь, который все еще льется на меня с бессердечного вечернего неба, я сажусь на ступеньку крыльца.

Волосы и одежда промокли насквозь. По лицу тоже градом бежит вода. Не слезы, нет. Только дождь.

Глаза мокрые, а на сердце сухо.

Я зажмуриваюсь и прячу лицо в ладонях, пытаясь понять, чем объясняется мое равнодушие. Воспитанием? Или я такой родилась?

Интересно, какое воспитание все же губительнее – когда человека с детства окружают любовью и он до последнего не догадывается, как жесток мир, а потом просто не успевает развить необходимые для выживания навыки, или когда человек растет вот в такой семье, самой кошмарной из возможных, где его только и учат, что выживать?

В детстве, когда я еще не могла сама зарабатывать себе на хлеб, по ночам меня часто мучил голод. Однажды Жанин рассказала, что урчание, доносящееся из моего желудка, – это крик прожорливой кошки, которая поселилась у меня внутри и громко орет, если ее не накормить. С тех пор я начала представлять, как эта кошка рыщет по моему нутру в поисках съестного. А вдруг она ничего не найдет и с голодухи начнет пожирать мои внутренности? Со страху я набивала живот чем попало – и не только едой.

Как-то раз мать оставила меня одну так надолго, что я поужинала кожурой от банана и яичной скорлупой. Пыталась закусить набивкой дивана, но не сумела ее проглотить. Почти все детство я боролась с этим страхом – что меня медленно пожирает изнутри голодная кошка.

Вряд ли мать оставляла меня дольше чем на день, но для одинокого ребенка время тянется ужасно медленно.

Помню, как она вваливалась в дом, падала на диван и часами лежала в отключке. Я засыпала рядом, свернувшись клубком в другом углу дивана, потому что боялась от нее отойти.

Утром после таких загулов меня обычно будил запах еды: Жанин готовила завтрак. Не всегда завтрак в привычном понимании слова – это мог быть зеленый горошек, яйца или просто разогретый куриный бульон из банки.

Примерно в возрасте шести лет я начала обращать внимание на то, как работает плита – чтобы знать, как с ней управляться, если мать опять исчезнет.

Многим ли шестилеткам приходится учиться пользоваться плитой из страха, что их сожрет изнутри голодная кошка?

Наверное, я просто вытянула несчастливый билет. Большинству детей достаются такие родители, по которым можно скучать, когда те умрут. Остальным везет меньше: их родители своей смертью оказывают детям услугу.

Пожалуй, больше всего я признательна матери именно за то, что она умерла.

* * *

Баз разрешил посидеть в патрульной машине, пока будут выносить тело, – чтобы я не мокла под дождем и не торчала дома. Вот мать уложили на каталку, накрыли белой простыней и закатили в труповозку – даже «Скорую» вызывать не стали. А смысл? В нашем городке люди младше пятидесяти умирают исключительно от зависимости.

Не важно, от какой именно. В конечном счете любая зависимость смертельна.

Я прижимаюсь щекой к стеклу и смотрю на небо. Звезд сегодня нет. Даже луны не видно. То и дело вспыхивают молнии, освещая скопления черных туч.

Погодка под стать случаю.

Баз открывает дверь и нагибается. Дождь сменился моросью, поэтому лицо у него слегка влажное, будто покрыто испариной.

– Подвезти тебя куда-нибудь? – спрашивает он.

Я мотаю головой.

– Если позвонить надо – не стесняйся, бери мой мобильник.

Опять мотаю головой:

– Все нормально. Домой уже можно?

Не знаю, так ли я хочу обратно в трейлер, где недавно испустила дух моя мать, но более заманчивых альтернатив на горизонте что-то не видно.

Баз отходит в сторонку и раскрывает передо мной зонтик, хотя на улице уже не льет, а я все равно промокла насквозь. Иду к дому, Баз с зонтиком шагает сзади.

Вообще-то я не очень хорошо знаю База. Зато с Дакотой, его сыном, знакома очень близко – настолько близко, что сама не рада.

Интересно, Баз осознает, какого вырастил сына? С виду Баз – человек порядочный, и к нам с мамой он всегда относился нормально. Иногда, патрулируя улицы, он проезжает через трейлерный парк и заглядывает к нам – справляется, как дела. В такие минуты он будто ждет, что я зарыдаю и попрошу забрать меня отсюда. Разумеется, я не рыдаю. И не прошу. Такие, как я, отлично умеют изображать благополучие. Я улыбаюсь, говорю, мол, дела замечательно, и тогда он облегченно вздыхает, радуясь, что я не дала ему повода для звонка в опеку.

Очутившись в гостиной, я не могу отвести глаз от дивана. Он теперь выглядит иначе. Как будто на нем кто-то умер.

– Все нормально? Ночь впереди…

Я оборачиваюсь: Баз стоит за дверью под зонтом и смотрит на меня. Взгляд добрый, сочувственный, но я-то знаю, что в мыслях он представляет гору бумаг, которые ему придется заполнить по нашей милости.

– Да, все хорошо.

– Завтра загляни в бюро ритуальных услуг – надо устроить похороны. Они сказали, что ждут тебя в любое время после десяти.

Я киваю, но он не уходит. Только стоит на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Потом закрывает зонт на улице – неужто верит в плохие приметы? – и шагает через порог.

– Знаешь, – говорит Баз и так морщит лоб, что даже плешь идет складками. – Если ты не доберешься до ритуальщиков, они похоронят ее безвозмездно. Никакой церемонии не будет, зато и платить не придется.

Ему явно очень неловко говорить об этом. Он невольно косится на портрет матери Терезы и виновато опускает глаза, будто та его пожурила.

– Спасибо.

Устрой я похороны, на них все равно никто не пришел бы. Печально, но факт: моя мать была совершенно одинока. Конечно, она с кем-то общалась в местном баре, куда ходила последние лет двадцать, но тех людей не назовешь ее друзьями. Это просто такие же доходяги, которые идут в бар, чтобы сходить с ума от одиночества вместе.

Да и та компания в последние годы сильно поредела: наркотики выкосили полгорода. А чудом уцелевшие алкаши все равно не из тех, кто захочет пойти на похороны. На большинство выписаны действующие ордера на арест, и они избегают любых общественных мероприятий – на тот случай, если полиция решит устроить облаву.

– Отцу позвонишь? – спрашивает Баз.

Я молчу, сознавая, что рано или поздно мне придется это сделать. Но лучше поздно, чем рано.

– Бэйя. – Он опять произносит мое имя неправильно – через «э».

– Правильно «Бейя», через «е».

Не знаю, зачем его поправила. Сколько себя помню, Баз всегда называл меня Бэйей, и раньше я не поправляла.

– Бейя… Это не мое дело, но… Тебе надо уезжать. Сама знаешь, что здесь происходит с такими… – Он осекается, боясь меня обидеть.

Заканчиваю за него:

– С такими, как я?

Теперь у него еще более пристыженное лицо, хотя он не имел в виду ничего плохого. Он говорил в общем смысле. «Такие, как я» – это люди с такими матерями, как моя. Малоимущие. Люди, у которых нет возможности уехать из города. Люди, которые устраиваются официантами в закусочные и пашут там до одури, и когда повар предлагает им закинуться чем-нибудь для бодрости, чтобы скоротать остаток смены, они соглашаются, а потом глазом моргнуть не успеют, как уже не представляют жизни без дозы и ради нее готовы жертвовать чем угодно, даже безопасностью собственного ребенка. Скоро они начинают колоться – и умирают от передоза, глядя на портрет матери Терезы на стене, а ведь им всего-то хотелось ненадолго сбежать от паршивой реальности.

В моем доме Базу явно не по себе. Скорей бы он ушел. Почему-то его мне жаль даже больше, чем себя, а ведь это я только что обнаружила на диване труп родной матери.

– Я незнаком с твоим отцом, но знаю, что он платил за трейлер с того дня, как ты родилась. Уже по одной этой причине тебе лучше поехать к нему, чем оставаться здесь. Если можешь уехать – дерзай. Так жить нельзя, ты достойна большего.

Подумать только, эти добрые слова – в жизни не слышала ничего приятнее – мне говорит не кто-нибудь, а отец Дакоты!

Секунду-другую он смотрит на меня, словно хочет что-то добавить. Или ждет ответа. Но мы оба молчим, и наконец он кивает и уходит.

Я вновь поворачиваюсь к дивану. Смотрю на него так долго, что все происходящее начинает казаться сном. Удивительно, как быстро может поменяться жизнь человека – в считаные часы между пробуждением и отходом ко сну.

Не хочется это признавать, но Баз, конечно, прав. Оставаться здесь нельзя. Я и не собиралась, просто до сегодняшнего дня думала, что у меня есть лето на подготовку к побегу.

Весь год я вкалывала как проклятая, чтобы наконец уехать отсюда, и в августе планировала сесть на автобус до Пенсильвании.

Я поступила в Пенстейт – Университет штата Пенсильвания, – получила там волейбольную стипендию. В августе я навсегда распрощаюсь с этой жизнью. Ни заслуги матери, ни деньги отца тут ни при чем. Я сделаю это сама.

Это будет моя победа.

Я намерена всего в жизни добиться сама. Мои успехи будут только моими.

Если в будущем меня ждет что-то хорошее, я отказываюсь благодарить за это Жанин. Я не рассказывала ей про стипендию. Никому не рассказывала. Даже с тренера взяла клятву хранить молчание, не стала позировать для школьного альбома и не разрешила написать об этом в школьной газете.

Отец тоже ничего не знает о стипендии. По-моему, он даже не в курсе, что я играю в волейбол. Тренеры позаботились, чтобы у меня было все необходимое для занятий: экипировка, форма и так далее. Они решили, что финансовые трудности не должны помешать мне играть, – вот насколько им хотелось видеть меня в команде.

Родители не купили мне ни единой волейбольной вещи. Мне не пришлось их просить.

Странно даже называть их родителями. Они дали мне жизнь, но это практически единственное, чем я им обязана.

Видите ли, я – дитя случайной связи. Отец жил тогда в штате Вашингтон, а в Кентукки приехал по работе. Познакомился с Жанин, однако знать не знал, что она залетела – мне было уже три месяца, когда она потребовала у него алименты на содержание ребенка.

Пока мне не исполнилось четыре, он исправно навещал меня раз в год. А потом я стала летать к нему в Вашингтон. Тоже раз в год.

Ему ничего не известно о моей жизни в Кентукки. Ничего не известно о пристрастиях матери. Ничего не известно обо мне – за исключением тех крох, что я изредка ему скармливаю.

Я очень скрытна. Тайны – моя единственная валюта.

Отцу я не рассказывала про волейбол по той же причине, что и матери. Не хочу, чтобы он гордился дочкой, которая сумела чего-то добиться. Он не имеет права гордиться ребенком, для которого и пальца о палец не ударил. Пусть не думает, что ежемесячный чек и редкие звонки мне на работу могут загладить вину за то, что мы практически не знакомы.

Он даже не воскресный папа. Он – мой отец на две недели в году.

Как бы ему ни хотелось в это верить, огромное расстояние, что нас разделяет, – вовсе не уважительная причина для его отсутствия в моей жизни. Если раньше я приезжала к нему хотя бы на пару недель, то в последние три года мы не виделись вовсе.

В шестнадцать меня взяли в университетскую команду, тренировки стали занимать львиную часть дня, и я начала придумывать все новые и новые предлоги, чтобы не ездить к отцу.

Он каждый раз делает вид, что ужасно расстроен.

Я делаю вид, что мне совестно и что я безумно занята.

Извини, Брайан, ежемесячный чек говорит лишь о том, что ты ответственный человек. Он не делает тебя отцом.

Внезапный стук в дверь выводит меня из оцепенения – от неожиданности я даже вскрикиваю. Резко оборачиваюсь и сквозь окно вижу на крыльце Гэри Шелби. Обычно я ему не открываю, но сейчас этот номер не пройдет. Во-первых, он знает, что я не сплю: пришлось звонить от него в полицию. Кроме того, мне нужно поскорее разобраться с этим диваном. Не хочу, чтобы он здесь стоял.

Когда я открываю дверь, Гэри вручает мне конверт и сразу вламывается в дом, прячась от дождя.

– Что это?

– Извещение о выселении.

Не будь это Гэри Шелби, я удивилась бы, но от этого гада всего можно ожидать.

– Слушай, она же в буквальном смысле еще остыть не успела. Ты не мог подождать?

– Она задолжала мне за три месяца, а кроме того, я не сдаю жилье подросткам. Тебе ведь еще нет двадцати одного? Значит, придется съехать.

– Погоди, за трейлер отец платит. Какие еще три месяца?!

– Твоя мать сказала, что он больше не присылает чеки. Мистер Ренальдо хотел домик попросторней, вот я и предложу ему…

– Ну и сволочь ты, Гэри Шелби.

Он пожимает плечами:

– Бизнес есть бизнес. Я уже дважды высылал ей предупреждения. Тебе наверняка есть куда пойти. Одна ты все равно жить не можешь, тебе шестнадцать.

– Девятнадцать. На прошлой неделе исполнилось.

– До двадцати одного все равно не дотягивает, а по условиям договора аренды должно быть именно столько. Не говоря о том, что надо исправно платить.

Конечно, он не может просто так меня выселить – наверняка необходимо какое-то решение суда, да что толку с ним бодаться, если жить я здесь все равно не собираюсь?

– Сколько дашь времени?

– Неделю.

Неделю?! Податься мне некуда, а за душой – двадцать семь долларов.

– Можно два месяца? В августе я уезжаю учиться.

– Если бы не трехмесячная задолженность, я, может, еще пошел бы тебе навстречу. Но три плюс два выходит пять – почти полгода бесплатного проживания. Столько денег тратить на благотворительность я не могу, уж извини.

– Вот сволочь!.. – бормочу я себе под нос.

– Да, это я уже слышал.

Пытаюсь сообразить, кто из друзей мог бы приютить меня на два месяца. Натали уехала в колледж прямо в день выпускного – решила сперва походить там на курсы летней подготовки. Остальные либо бросили школу еще раньше и уверенно шли по стопам Жанин, либо обзавелись семьями – словом, им не до меня.

Есть Бекка, но у нее такой мерзкий отчим, что я и на милю к нему не подойду – лучше уж жить с Гэри, честное слово.

Осталась последняя надежда.

– Мне надо позвонить.

– Поздновато, – говорит Гэри. – Завтра позвонишь.

Отпихнув его в сторону, выхожу на улицу.

– Тогда нечего было выселять меня сегодня!

Иду под дождем прямиком к его дому – стационарный телефон в нашем парке есть только у Гэри. Поскольку большинство местных не могут позволить себе мобильную связь, все ходят звонить к нему. Кроме тех, конечно, кто задолжал.

Прошел почти год с тех пор, как я последний раз звонила отцу, однако его телефон я еще помню. У него уже восемь лет этот номер. Примерно раз в месяц он звонит мне на работу, однако я стараюсь избегать разговоров – о чем говорить с человеком, которого едва знаешь? Лучше уж вовсе не общаться, чем кормить его враньем в духе: «У мамы все хорошо. В школе все хорошо. На работе все хорошо. И вообще все хорошо».

Проглотив гордость – плотный и вязкий ком, – я набираю номер отца. К счастью, он не отключил телефон на ночь и снимает трубку со второго гудка.

– Брайан Грим.

Голос хриплый. Разбудила, значит.

Откашливаюсь.

– Кхм, привет, пап.

– Бейя? – Он тут же просыпается: мой звонок среди ночи не на шутку его встревожил. – В чем дело? Что-то случилось?

С языка так и рвется: «Жанин умерла», но слова застревают в горле. Он почти не знал мою мать, а в Кентукки последний раз приезжал давным-давно, когда она еще неплохо выглядела, – по крайней мере, не напоминала ходячий скелет.

– Да нет, все нормально.

Как-то странно сообщать такую новость по телефону. Уж лучше при встрече.

– Почему ты звонишь так поздно? Что случилось?

– Я сегодня в ночную. Днем к телефону не подойти.

– Потому я и выслал тебе мобильник.

Он выслал мне мобильник? Даже спрашивать не буду. Мать наверняка его загнала – и, возможно, купила на эти деньги ту самую дозу, что сейчас гниет в ее венах.

– Слушай, – говорю, – мы давно не виделись, я хотела тебя проведать, пока не началась учеба.

– Да, конечно, давай, – без промедления отвечает отец. – Назови дату. Билеты я куплю.

Кошусь на Гэри: тот стоит рядом и пялится на мою грудь.

– Я надеялась приехать уже завтра.

В трубке повисает тишина – слышно, как отец встает с кровати.

– Завтра? У тебя точно все хорошо, Бейя?

Я запрокидываю голову, зажмуриваюсь и опять вру:

– Да, да. Просто Жанин… Короче, мне надо сменить обстановку. И я соскучилась.

Нет, не соскучилась. Мы едва знакомы. Но сейчас мне нужно отсюда свинтить – и желательно побыстрей.

В трубке раздается клацанье клавиатуры – видимо, отец сел за компьютер. Он начинает бормотать себе под нос названия авиакомпаний и часы вылета.

– Так, смотри. Можешь добраться самолетом «Юнайтед», он вылетает в Хьюстон рано утром. В аэропорту надо быть через пять часов. Когда обратно?

– В Хьюстон? Почему в Хьюстон?

– Я переехал в Техас. Полтора года назад.

Н-да, пожалуй, дочери положено такое знать. Хорошо хоть номер мобильного не сменил!

– Ах да, запамятовала. – Хватаю себя за шею. – Можешь пока не покупать обратный? Может, побуду у тебя подольше.

– Хорошо, покупаю в один конец. Утром в аэропорту найдешь стойку «Юнайтед», возьмешь там посадочный. Встречу тебя на выдаче багажа.

– Спасибо!

Быстро вешаю трубку, пока он не успел задать еще какой-нибудь вопрос. Когда я оборачиваюсь, Гэри указывает пальцем на дверь.

– Если хочешь, подвезу тебя до аэропорта, – говорит он. – Не бесплатно, разумеется.

От его ухмылки меня передергивает. Предлагая женщине услугу, Гэри Шелби ждет получить за нее вовсе не деньги.

Лучше попрошу Дакоту – его, конечно, тоже придется отблагодарить, но он хотя бы не Гэри.

Как бы я ни презирала Дакоту, к нему я уже привыкла. И на него всегда можно положиться.

Вновь снимаю трубку и набираю Дакоту. Отец сказал, что вылет только через пять часов, но потом может быть поздно: если Дакота уснет, звонком его не разбудишь. Лучше приеду в аэропорт пораньше.

К счастью, Дакота подходит к телефону.

– Да? – слышится в трубке его заспанный голос.

– Привет. Нужна помощь.

Секундная тишина, затем:

– Серьезно? Бейя, ночь на дворе!

Он даже не спрашивает, что мне нужно и все ли у меня хорошо. Просто сразу начинает беситься. Напрасно я вообще с ним связалась – надо было обрубить все на корню.

– Отвези меня, пожалуйста, в аэропорт.

В трубке слышится раздраженный вздох – мол, от тебя одни неприятности, Бейя. Хотя я прекрасно знаю, что это не так. Пусть нас связывают скорее деловые отношения, ему бывает со мной хорошо. Очень хорошо.

Скрип кровати: Дакота встает.

– Ладно, дай мне полчаса.

Он вешает трубку. Я тоже.

Прохожу мимо Гэри и на прощание погромче хлопаю дверью.

С годами я научилась не доверять мужчинам. Все они – по большей части – такие, как Гэри Шелби. Баз вроде неплохой, и все же нельзя закрывать глаза на то, что он – отец Дакоты. А Дакота – тот же Гэри, только моложе и смазливее.

И хотя время от времени кто-нибудь рассказывает мне о хороших и добрых мужчинах, я начинаю думать, что это миф. Раньше мне казалось, что Дакота как раз из хороших. Снаружи они все такие, однако я-то знаю: под слоями эпидермиса и подкожного жира прячется червоточина.

Дома я окидываю взглядом спальню – хочу ли я взять что-то с собой? Нет. Мне и собирать толком нечего, если не считать сменной одежды, расчески и зубной щетки. Складываю вещи в полиэтиленовые мешки, а потом уже в рюкзак, чтобы не намокли, если опять попаду под дождь.

Прежде чем выйти на улицу – ждать Дакоту, – снимаю со стены портрет матери Терезы. Пытаюсь запихнуть его в рюкзак, но он не влезает. Тогда я просто беру еще один пакет, кладу туда портрет и с ним выхожу из дома.

2

Одна умершая от передоза мать, одна пересадка в Орландо, несколько задержек в связи с нелетной погодой – и вот я на месте.

В Техасе.

Как только я выхожу из самолета в телетрап, меня окутывает полуденный зной: кожа моментально начинает плавиться и скворчать, будто я кусок сливочного масла на сковородке.

Вяло, без особых надежд я бреду по указателям к зоне выдачи багажа, где меня ждет отец, моя плоть и кровь и при этом совершенно чужой человек.

Вообще говоря, плохих воспоминаний об отце у меня нет. Наоборот, я с теплом вспоминаю те летние дни, что мы проводили вместе, – пожалуй, это мои единственные хорошие воспоминания о детстве. Весь мой негатив к отцу вызван не общением с ним, а отсутствием общения. Чем старше я становлюсь, тем ясней понимаю, как мало он сделал для того, чтобы стать частью моей жизни. Иногда я гадаю, как все сложилось бы, проводи я больше времени с ним, чем с Жанин.

Выросла бы я таким же недоверчивым, замкнутым, скрытным циником, если бы на мою долю выпало больше хорошего, чем плохого?

Может, да. А может, нет. Порой мне кажется, что страдания и жестокость оставляют на душе куда более глубокий отпечаток, чем доброта.

Доброта не проникает так глубоко под кожу, не наносит такого урона, как жестокость. Боль марает душу, и эти пятна уже ничем не отмыть: они остаются на виду. Иногда я думаю, что все мои травмы видно с первого взгляда.

Вероятно, моя жизнь сложилась бы иначе, если бы в детстве я сталкивалась с добром и злом в равной мере. Увы, это не так. Те разы, когда кто-то делал для меня что-то хорошее, можно пересчитать по пальцам. Чтобы сосчитать плохое, не хватит пальцев на руках всех людей в аэропорту.

Потребовалось немало времени, чтобы стать невосприимчивой к урону. Воздвигнуть стену, которая защищает меня и мое сердце от людей вроде матери. От мужчин вроде Дакоты.

Теперь я сделана из стали. Давай, мир, налетай. Мне ничего не будет – я непробиваемая.

Поворачиваю за угол и замечаю отца за стеклянной стенкой, разделяющей здание аэропорта на открытую и закрытую зоны. Секунду-другую медлю: осматриваю его ноги.

Обе.

Школьный выпускной был две недели назад, и, конечно, я не ждала, что отец приедет. Не ждала – и все же крошечная надежда у меня теплилась. Однако за неделю до выпускного он позвонил мне на работу и попросил передать, что сломал ногу и не сможет прилететь в Кентукки.

А сейчас я смотрю и вижу, что с ногами у него полный порядок.

Хорошо быть непробиваемой – такая ложь могла бы причинить немало боли.

Он расхаживает туда-сюда вдоль багажной ленты, при этом костылей у него нет, и он ни капельки не хромает. Я не врач, но даже мне известно, что кость не может полностью срастись за три недели. А если бы и могла, все равно перелом должен как-нибудь отразиться на походке.

Я уже жалею, что приехала. А ведь отец еще даже меня не увидел.

В последние сутки события разворачивались так стремительно, что я и очухаться не успевала. Мать умерла, я навсегда уехала из Кентукки и теперь должна провести несколько недель с человеком, с которым за всю свою жизнь провела меньше двухсот дней.

Но ничего, я справлюсь.

Никуда не денусь.

Я вхожу в зал выдачи багажа как раз в ту секунду, когда отец поднимает глаза. Он останавливается, однако руки из карманов брюк не достает – явно нервничает. Мне это по душе. Хочу, чтобы он помучился, чтобы ему стало стыдно за то, как мало участия он принимал в моей жизни.

Этим летом условия диктую я. Не представляю, каково жить рядом с человеком, который пытается наверстать упущенное время гиперопекой. Хорошо бы просто делать вид, что отца не существует, и даже не разговаривать с ним до самого отъезда в Пенсильванию. Так нам обоим было бы проще.

Мы идем навстречу друг другу. Он сделал первый шаг – значит, я сделаю последний. Мы не обнимаемся, потому что руки у меня заняты рюкзаком, сумкой и портретом матери Терезы. Я вообще не любитель обнимашек. Улыбки, крепкие объятия и прочие телячьи нежности не входили в мою повестку дня.

Мы неловко киваем друг другу в знак приветствия. Ясно же, что мы абсолютно чужие люди. Объединяет нас только фамилия и некоторое количество общих генов.

– Ух ты, – говорит отец, окидывая меня потрясенным взглядом и качая головой. – Ты выросла. И стала красавицей. Такая высокая… и…

Я выдавливаю улыбку.

– А ты стал… старше.

В черных волосах отца появилась проседь, лицо немного округлилось. Я всегда думала, что он красивый, но так думают про своих отцов большинство маленьких девочек. Теперь я повзрослела и вижу, что он действительно хорош собой.

Даже никчемные отцы могут выглядеть привлекательно.

В нем что-то изменилось – не могу понять что, но возраст тут ни при чем. И я не уверена, что перемены мне нравятся.

Он показывает пальцем на багажную ленту.

– Сколько у тебя чемоданов?

– Три.

Ложь срывается с губ сама собой – даже подумать не успеваю. Иногда прямо диву даюсь, как легко у меня получается врать. Очередной навык, необходимый для выживания с Жанин.

– Три больших красных чемодана. Я взяла все, что было, на случай, если решу остаться на несколько не-дель.

Раздается гудок, и багажная карусель приходит в движение. Отец встает у дыры в стене, откуда начинают выезжать чемоданы. Я закидываю за спину рюкзак – рюкзак, в который поместились все мои нехитрые пожитки.

У меня и одного чемодана нет, не то что трех. Просто я подумала: если аэропорт потеряет мой багаж, может, отец предложит купить мне новые вещи взамен утерянных?

Да, да, это наглая ложь. Знаю. Но и у него ноги целы, так что мы квиты.

Ложь за ложь.

Несколько минут мы ждем моего несуществующего багажа. Обоим ужасно неловко.

Наконец я говорю, что хочу умыться, и минут на десять ухожу в туалет. Перед посадкой в самолет я успела снять рабочую форму и надеть летний сарафан, который и так помялся в рюкзаке, а после моих скитаний по аэропортам и долгих часов в самолете стал выглядеть еще хуже.

Судя по отражению в зеркале, я не похожа на отца. Мамины русые волосы, тусклые и безжизненные, папины зеленые глаза. А еще его губы. У мамы были не губы, а почти невидимая ниточка, так что от отца мне все же досталась не только фамилия. И хотя внешне я отчасти похожа на родителей, я никогда не чувствовала себя их дочерью. Такое ощущение, что в раннем детстве я удочерила саму себя и с тех пор живу одна. Встреча с отцом кажется… просто встречей. Нет чувства, что я наконец вернулась домой. Или чувства, что я этот дом покидала.

Дом – некое мифическое место, которое я искала всю жизнь.

Когда я выхожу из туалета, остальные пассажиры уже ушли, а папа у стойки заполняет бумаги о пропаже багажа.

– На этот билет багаж не зарегистрирован, – говорит агент авиакомпании моему отцу. – У вас есть багажная квитанция? Ее обычно прицепляют к билету.

Отец вопросительно смотрит на меня. Пожимаю плечами:

– Я опаздывала, поэтому мама сдала чемоданы позже, когда мне уже выдали посадочный.

Я отхожу от стойки, якобы заинтересовавшись плакатом на стене. Агент говорит отцу, что нам обязательно позвонят, если чемоданы найдутся.

Отец подходит и указывает мне на дверь.

– Машина там.

* * *

Едем домой. Аэропорт остался в десяти милях, а до дома, если верить навигатору, еще шестьдесят три. В машине пахнет лосьоном после бритья и солью.

– Когда устроишься, Сара может сходить с тобой по магазинам – купите самое необходимое.

– Сара? Это кто?

Отец смотрит на меня недоуменно – пытается понять, шучу я или нет.

– Сара. Дочь Аланы.

– Аланы?

Он переводит взгляд на дорогу, самую малость поджав губы.

– Моей жены. Прошлым летом я посылал тебе приглашение на свадьбу. Ты сказала, что тебе не вырваться с работы.

А! Теперь понятно, что за Алана. Я ничего о ней не знаю – кроме того, что было написано в приглашении.

– Не думала, что у нее есть дочь.

– Ясно. Ну да, в этом году мы с тобой почти не общались.

У него такой тон, будто он и сам затаил на меня обиду.

Надеюсь, это не так, потому что я совершенно не понимаю, как и за что он вообще может на меня обижаться. Я – плод его неправильных решений и плохой контрацепции.

– Нам многое нужно друг другу рассказать, – добавляет он.

О да, еще бы!

– Сара – единственный ребенок?

Господи, надеюсь! Весть о том, что придется провести лето с кем-то помимо отца, и так стала для меня серьезным ударом. Еще одного моя бедная нервная система просто не выдержит.

– Единственный. Она чуть старше тебя, только поступила в колледж, сейчас дома на каникулах. Тебе она понравится.

Это мы еще посмотрим. «Золушку» я читала.

Он протягивает руку к вентиляционной решетке.

– Тебе не жарко? Не холодно?

– Все нормально.

Хоть бы музыку включил, что ли. Не представляю, о чем с ним можно поговорить.

– Как дела у мамы?

Теряю дар речи.

– Она…

И вот как ему сообщить? Я слишком долго тянула, а теперь, наверное, уже поздно – надо было сказать еще вчера, по телефону. Или когда мы встретились в аэропорту, на худой конец. А сейчас это наверняка покажется отцу странным. Вдобавок я соврала ему при агенте, что на самолет меня посадила мама.

– У нее все хорошо. Впервые за долгое время.

Тянусь к рычагу сбоку, чтобы откинуть сиденье, вместо рычага нащупываю кнопки и жму все подряд, пока спинка не начинает опускаться.

– Разбудишь, когда приедем?

Отец кивает, и да, на душе у меня немного скребут кошки. Но ехать-то еще долго, а мне сейчас хочется одного: закрыть глаза, уснуть и больше не отвечать на неудобные вопросы.

3

Просыпаюсь от сильной встряски: голова мотается туда-сюда по подголовнику, все тело вздрагивает. Распахиваю глаза.

– Паром, – поясняет отец. – Извини, тут всегда трясет – заезд неровный.

Я в смятении оглядываюсь по сторонам, непонимающе смотрю на отца… Наконец потихоньку восстанавливаю картину происходящего.

Вчера умерла моя мать.

Отец по-прежнему не в курсе.

У меня есть мачеха и сводная сестра.

Выглядываю в окно, но за плотными рядами ничего не видно.

– А почему мы на пароме?

– Навигатор предупредил о пробке на Восемьдесят седьмом шоссе, поездка удлинилась на два часа. Авария, наверное. Я решил, что в это время дня быстрее добраться до Боливара на пароме.

– Куда-куда добраться?

– На полуостров Боливар. Там у Аланы летний дом. Отличное место, тебе понравится!

– Летний, говоришь? – Я вскидываю одну бровь. – У твоей жены по дому на каждое время года?

Отец смеется, а ведь я и не думала шутить.

Когда я последний раз приезжала к нему в Вашингтон, он жил в дешевой однокомнатной квартире, и спала я на диване. А теперь у него несколько домов?

Я секунду-другую разглядываю его лицо. До меня дошло, что в нем изменилось. Возраст тут ни при чем. Это деньги.

Он никогда не был богат. Даже близко. Ему хватало на выплату алиментов и аренду однокомнатной, но он был из тех папаш, что экономят на всем – вплоть до того, что сами стригутся. И несколько раз пользуются одним пластиковым стаканчиком.

А теперь я гляжу на него и вижу, в чем причина этих едва заметных перемен, – конечно же, в деньгах. Он стал стричься в парикмахерской. Носить брендовую одежду. А в его машине вместо рычагов – кнопки.

Я кошусь на руль и замечаю посередине сверкающую эмблему: дикая кошка в прыжке.

Мой отец ездит на «Ягуаре».

Мое лицо кривится от отвращения, и я быстренько отворачиваюсь к окну, пока отец не заметил.

– Так ты теперь богач?

Он снова прыскает. С души воротит от его смеха – такой снисходительный, хуже не придумаешь.

– Ну, пару лет назад меня повысили в должности, однако прибавка там была не такая, чтобы я смог позволить себе летний дом. Алане после развода досталась кое-какая недвижимость плюс она стоматолог – очень хорошо зарабатывает.

Стоматолог.

Это катастрофа.

Я росла в трейлере с матерью-наркоманкой, а теперь должна провести лето в доме на пляже, под одной крышей с богатенькой мачехой-стоматологом и ее дочкой – наверняка заносчивой избалованной девицей, с которой у нас нет и не может быть ничего общего.

Лучше бы я осталась в Кентукки.

Мне надо на воздух. Хоть минутку побыть одной.

Приподнимаюсь на сиденье и высматриваю вокруг людей – можно ли тут выходить из машины? Я никогда не видела океан и не плавала на пароме. Мой отец большую часть жизни прожил в Спокане, вдали от моря. Кентукки и Вашингтон – единственные штаты, в которых я пока что была.

– Выйти можно?

– Ага, – отвечает отец. – Наверху есть обзорная площадка. У нас еще минут пятнадцать.

– Ты пойдешь?

Он мотает головой и берется за телефон.

– Надо сделать несколько звонков.

Я выхожу из машины и смотрю назад – там толпятся семьи с детьми, кормят хлебом чаек. В передней части парома и на обзорной площадке тоже куча народу, поэтому я просто иду прочь, пока не скрываюсь у отца из виду. На другой стороне парома никого нет, и я пробираюсь туда, петляя между машинами.

Подойдя к ограждению, я хватаюсь за него руками, чуть подаюсь вперед – и вот он, мой первый в жизни океан.

Если у чистоты есть запах, она должна пахнуть так.

Я совершенно уверена, что никогда еще не дышала столь чистым воздухом. Закрываю глаза и пытаюсь надышаться впрок. Кажется, что этот соленый воздух, разбавляя затхлый кентуккский, все еще липнущий к стенкам легких, преображает меня изнутри.

Ветер треплет волосы, поэтому я собираю их руками и стягиваю резинкой, которую весь день таскала на запястье.

Смотрю на запад. Солнце вот-вот зайдет, и небо расцвечено розовыми, оранжевыми и алыми вихрями. Я видела множество закатов, но еще ни разу не видела солнце вот так – когда между нами лишь океан и тоненькая полоска земли. В небе словно парит громадный огненный шар.

Закат пробирает меня до глубины души – со мной это впервые. От такой красоты на глаза наворачиваются слезы.

И как это меня характеризует? По матери ни единой слезинки не пролила, зато расчувствовалась при виде заурядного природного явления.

И все же я ничего не могу с собой поделать – зрелище действительно меня трогает. В небе смешалось столько красок, что кажется, будто земля пишет облаками стихи, воздавая хвалу тем, кто о ней заботится.

Я делаю еще один глубокий вдох, стараясь хорошенько запомнить это чувство, запахи и крики чаек над водой – на случай, если со временем острота ощущений притупится. Меня всегда интересовало, как жители морских побережий воспринимают окружающую их красоту. Ценят ли они ее меньше, чем те, у кого окна выходят на крыльцо убогого хозяйского дома?

Я оглядываюсь по сторонам, гадая, что сейчас испытывают другие пассажиры. Принимают ли они этот вид как данность? Кое-кто любуется закатом, но большинство не вылезают из машин.

Если я проведу все лето под этим небом, рядом с этим морем, неужели я тоже стану принимать его как данность?

С хвоста парома раздается крик: «Дельфины!» Очень хочется увидеть дельфинов, тем не менее перспектива оказаться подальше от толпы манит еще сильней. Пассажиры дружно устремляются на корму, как мотыльки на свет.

А я, недолго думая, перехожу на нос. Теперь здесь никого, да и машины стоят подальше.

Замечаю на палубе полбуханки хлеба «Санбим» – дети только что кормили им чаек. Наверное, кто-то так торопился увидеть дельфинов, что случайно его обронил.

Живот тут же принимается урчать, напоминая мне, что я голодаю почти сутки: если не считать пачки крендельков в самолете, последний раз я ела вчера за обедом, на работе. Ну, как ела – перекусила картошкой фри.

Прислоняюсь к ограждению и, отрывая помаленьку от куска хлеба, начинаю медленно его жевать.

Я всегда ем хлеб именно так. Не спеша.

Это заблуждение – по крайней мере, в моем случае, – что нищие жадно набрасываются на еду. Наоборот, я всегда ее смакую. Кто знает, когда снова представится возможность поесть? В детстве, добравшись до горбушки, я могла растянуть этот последний кусочек на весь день.

Скоро мне придется избавиться от этой привычки, особенно если новая жена моего отца готовит. Они, наверное, и ужинают всей семьей.

Это будет так странно.

Печально, что мне кажется странным иметь постоянный доступ к еде.

Я закидываю в рот еще кусочек хлеба и оборачиваюсь, чтобы получше рассмотреть наш паром. На боку верхней палубы большими белыми буквами выведено: «Роберт Х. Дедмэн [1]».

Ну и названьице для парома! Не очень-то обнадеживает.

Люди стали понемногу возвращаться на нос. Видимо, дельфины уплыли.

Взгляд ненароком падает на какого-то парня с фотоаппаратом. Он держит камеру непринужденно, словно сущую безделицу, даже ремешок на запястье не накинул. Будто дома у него целая куча запасных камер на случай, если эта упадет и разобьется.

Объектив нацелен прямо на меня.

Я бросаю взгляд за спину, однако ничего интересного там не вижу, – значит, он в самом деле фотографирует меня, больше-то некого.

Когда я вновь к нему поворачиваюсь, он по-прежнему целится в меня из фотоаппарата. Хотя он далеко, на верхней палубе, внутри моментально срабатывают защитные механизмы. Так всегда бывает, стоит мне увидеть симпатичного парня.

Чем-то он напоминает наших кентуккских ребят, что целое лето вкалывали на ферме под палящим солнцем и возвращались в школу вот такими же загорелыми. Лицо смуглое, в волосах много выгоревших на солнце прядей.

Интересно, какого цвета у него глаза?

Нет. Неинтересно. Плевать. Сначала тебя к кому-то влечет, потом ты начнешь ему доверять, а там и до любви недалеко. Все это мне совершенно ни к чему. Я давно научилась выключать эмоции: парень может разонравиться мне так же быстро, как понравиться. Только что меня влекло к человеку – щелк! – и я уже смотреть на него не могу.

Снизу не разглядеть, какое у него выражение лица. Я не очень-то умею читать выражения лиц своих сверстников, потому что у меня никогда толком не было друзей, – и тем более не умею читать лица богатых сверстников.

Опускаю глаза на свою одежду – мятый выцветший сарафан и старенькие шлепанцы (уже два года их ношу). В руке до сих пор кусок хлеба.

Перевожу взгляд на парня с камерой. Объектив по-прежнему нацелен на меня. И тут мне становится неловко.

Давно он меня фотографирует?

Видел ли, как я подобрала с пола чужой хлеб? Снял ли, как я его ела?

Может, планирует запостить снимок в соцсетях, чтобы он тоже завирусился, как тот мерзкий проект «Люди Уолмарта»?

Доверие, любовь, влечение, разочарование – от всего этого я давно научилась защищаться, а вот со стыдом, похоже, еще работать и работать. Меня с ног до головы обдает волной жара.

Растерянно оглядываюсь по сторонам, вспоминая, что на пароме есть и другие люди. Отдыхающие на джипах – в шлепанцах, обмазанные кремом от солнца. Бизнесмены в деловых костюмах (те так и сидят в своих машинах).

И я. Девчонка, которой не по карману ни отпуск, ни автомобиль.

Мне не место на этом пароме, среди шикарных тачек, полных шикарных людей, которым не жалко уронить в море фотоаппарат.

Оглядываюсь на парня. Он все еще пялится. Наверное, гадает, что тут забыла такая, как я – в задрипанном сарафане, с грязными ногтями, секущимися кончиками и темным прошлым.

Прямо передо мной – дверь, ведущая куда-то вглубь парома. Недолго думая, забегаю в нее. Справа уборная. Захожу в нее и запираюсь.

Разглядываю свое отражение в зеркале. Лицо красное – не знаю, от стыда или от техасского зноя и палящего солнца.

Распускаю стянутые резинкой спутанные волосы и пытаюсь немного расчесать их пальцами.

Поверить не могу, что собралась знакомиться с новой семьей отца в таком виде. Они-то наверняка из тех, кто ходит на стрижку и «ноготочки» в салоны красоты, а от морщин и прочих несовершенств их избавляют специальные врачи. Такие женщины источают аромат гардении, а еще у них грамотная речь и богатый словарный запас.

Я вся потная и бледная как поганка, воняю плесенью и прогорклым фритюром.

Выбрасываю остаток хлеба в урну.

В зеркале – самая жалкая и неприглядная версия меня. Возможно, смерть матери подкосила меня куда сильнее, чем я готова признать. И с приездом к отцу я поторопилась. Я не хочу тут быть.

Но и там я быть не хочу.

В данный момент мне вообще трудно быть.

Точка.

Снова убираю волосы в хвост и, вздохнув, открываю дверь. Она тяжелая, из толстой стали, и затворяется за моей спиной с громким хлопком. Не успеваю я сделать и пары шагов, как от стены тесного коридорчика отделяется мужской силуэт. Кто-то преграждает мне выход на палубу.

Я гляжу прямо в непроницаемые глаза того самого фотографа. Он смотрит на меня так, будто догадался, куда я пошла, и нарочно подкарауливал меня у выхода.

Теперь, когда он рядом, я вижу, что он не совсем мой ровесник – скорее, на пару-тройку лет старше. А может, богатство прибавляет ему лет? От него веет самоуверенностью и – готова поклясться! – деньгами.

Я ничего не знаю об этом человеке, но он уже меня бесит.

Он и все ему подобные. Этот подлец думает, что имеет право подлавливать нищих людей в неловкие моменты, фотографировать их, когда им плохо, да еще так гнусно и небрежно держать при этом камеру!

Я пытаюсь обойти его, а он делает шаг в сторону и преграждает мне путь.

Он стоит невыносимо близко. Его глаза (увы – светло-голубые, невероятные) внимательно изучают мое лицо. Бросив взгляд за спину и убедившись, что мы одни, он осторожно вкладывает мне что-то в ладонь. Я опускаю глаза и вижу сложенную двадцатку.

Ну, приехали. Все ясно. Мы ведь стоим возле туалета. И он, конечно, понял, что я бедная.

Думает, у меня все настолько плохо, что я затащу его в туалет и по-быстрому отработаю предложенные деньги?

Не понимаю, что заставляет мужчин так думать? Неужели у меня на лице написано, что я готова перепихнуться за деньги?

В бешенстве комкаю двадцатку и швыряю в парня. Целюсь вообще-то в лицо, но он ловкий и без труда уворачивается.

Тогда я выхватываю у него камеру. Верчу ее в руках в поисках слота для карты памяти, наконец нахожу, вытаскиваю карту и бросаю камеру обратно. Поймать он не успевает. Камера с грохотом падает на пол, и от нее что-то отлетает – прямо к моим ногам.

– Ты чего?!

Парень нагибается за камерой.

Воспользовавшись моментом, я хочу сбежать… и натыкаюсь на другого. Черт, сперва один подстерег меня в коридоре и предложил отсосать за двадцатку, а теперь их двое?! Второй не такой высокий, но пахнет от них одинаково. Гольфом. У гольфа есть запах? Должен быть. Его надо разливать по флаконам и продавать таким вот придуркам, как эти двое.

На втором черная футболка с надписью «Hispanic» на груди, причем слово разделено на два, написанных разными шрифтами: «His» и «panic». Получилось «Его паника». Успев оценить оригинальность задумки, прилипаю к стене.

– Прости, Маркус, – говорит фотограф, пытаясь приладить отвалившуюся от камеры часть.

– Что случилось?

Может, парень по имени Маркус заметил неладное и поспешил мне на помощь? Нет. Его куда больше волнует разбитый фотоаппарат, чем я. Теперь мне немного неловко за свой поступок – камера явно принадлежала Маркусу, а не тому, кто ею пользовался.

Я вжимаюсь в стену, надеясь незаметно просочиться мимо.

– Мы с этой девушкой случайно столкнулись в коридоре, и камера упала, – говорит фотограф, беспечно махнув рукой в мою сторону.

Маркус переводит взгляд с меня на Голубоглазого Гада. Такой, знаете, понимающий, выразительный взгляд – они словно беседуют друг с дружкой на неизвестном мне безмолвном языке.

Маркус протискивается мимо и заходит в туалет.

– Встретимся в машине, мы уже почти на месте.

Я опять остаюсь наедине с фотографом. Хочется одного – поскорей сбежать отсюда и вернуться в машину отца. Парень крутит в руках камеру, пытаясь ее починить, и говорит:

– Я ничего плохого не имел в виду, просто заметил, как ты подобрала хлеб, и решил помочь.

Я склоняю голову набок и, прищурившись, изучаю его лицо в поисках какого-нибудь намека на ложь. Даже не знаю, что обиднее: домогательства или жалость?

Хочется съязвить или сострить – в общем, хоть как-то ответить, – но я только стою и смотрю на фотографа. Что-то в нем есть такое… Он будто впивается в меня своей когтистой аурой.

За ясными глазами скрыто что-то тяжелое и мрачное. Я думала, так бывает только у людей вроде меня. Что такого ужасного могло случиться с этим парнем? Неспроста ведь я сразу разглядела в нем что-то… ущербное.

Да. Ущербный ущербного видит издалека. Это вроде клуба, членами которого никто не хочет становиться.

– Вернешь мне карту? – просит он, протягивая руку.

Ну нет, ни за что не отдам ему фотографии, сделанные без моего согласия! Подбираю с пола двадцатку и сую ему в ладонь.

– Вот, держи двадцать баксов. Купишь новую.

С этими словами я разворачиваюсь и выбегаю в дверь. Крепко стискивая в ладони карту памяти, пробираюсь сквозь ряды машин к отцовской.

Прыгаю в салон и тихо прикрываю за собой дверцу: отец еще разговаривает по телефону. Тянусь к своему рюкзаку на заднем сиденье и прячу карту в боковой карман. Когда я снова поворачиваюсь вперед, те парни уже выходят на палубу.

Маркус болтает по телефону, а фотограф разглядывает камеру и по-прежнему пытается ее починить. Они пробираются к стоящей неподалеку от нас машине. Я вжимаюсь в сиденье, надеясь остаться незамеченной.

Их «БМВ» стоит в двух рядах от нас, со стороны отца. Они садятся в салон.

Папа заканчивает звонок и заводит машину ровно в ту минуту, когда паром пристает к берегу. В небе осталась только половинка солнца: вторую половину проглотили земля и море. Ловлю себя на мысли, что хочу оказаться на ее месте.

– Сара очень ждет вашей встречи, – говорит отец, заведя двигатель. – У нее тут парень, но кроме него на полуострове почти нет сверстников, которые жили бы здесь постоянно, – народ в основном приезжает на выходные. Большинство домов сдаются на AirBnb и Vrbo, такая текучка! Так что она очень рада, что у нее появится подруга.

Машины начинают ряд за рядом съезжать на сушу. Не знаю зачем, гляжу в папино окно на проползающий мимо «БМВ» и вижу, что с пассажирского сиденья на меня смотрит фотограф.

Замираю на месте.

Мы встречаемся взглядами. Он и не думает отводить глаза. Мне совсем не по душе, как отзывается на его взгляд мое тело, поэтому я отворачиваюсь первой.

– А как зовут парня Сары?

Ох, только бы не Маркус и не Голубоглазый Гад!

– Маркус.

Ну, разумеется.

4

Дом оказался вовсе не таким роскошным, как я думала, но и в подобных домах мне еще бывать не доводилось.

Он двухэтажный и стоит на высоких сваях, как и все остальные дома в округе. Чтобы попасть на первый этаж, приходится одолеть два лестничных пролета.

Наверху я ненадолго останавливаюсь.

Оглядываюсь по сторонам. Такое чувство, что впереди – огромная стена из воды и песка. Она тянется в обе стороны, насколько хватает глаз. Вода будто живая – вздымается, дышит. Это величественное и одновременно пугающее зрелище.

Интересно, моя мать хоть раз видела океан? Она родилась и выросла в Кентукки, в том же городке, где вчера умерла. Не помню, чтобы она рассказывала мне о каких-нибудь путешествиях или показывала фотографии из семейных поездок на море. Это грустно. Я не знала, что океан произведет на меня такое впечатление, но теперь, когда я его увидела, думаю, каждый обязан испытать это хотя бы раз в жизни.

Это почти так же важно, как иметь еду на столе или крышу над головой. Я даже не удивлюсь, если на свете существует благотворительный фонд, единственная цель которого – устраивать людям поездки на побережье. Такие поездки надо внести в список основных человеческих прав или товаров первой необходимости.

Океан – это несколько лет психотерапии в одной картинке.

– Бейя?

Я оборачиваюсь и вижу в гостиной женщину – именно такую я себе и представляла. Яркая и блестящая, как фруктовое эскимо, с белыми зубами, розовым маникюром и очень ухоженными светлыми волосами.

С моих губ срывается стон. Вообще-то он не предназначался для чужих ушей, но женщина сразу склоняет голову набок – видимо, услышала. И все равно улыбается.

Я готовлюсь отражать непрошеные объятия: обеими руками крепко прижимаю к себе портрет матери Терезы и рюкзак с вещами.

– Здравствуйте.

Вхожу в дом. Пахнет свежим постельным бельем и… беконом. Странное сочетание. Впрочем, белье/бекон пахнут куда приятней, чем плесень и сигаретный дым, которыми провонял наш трейлер.

Алана немного растеряна – не знает, как лучше поступить, раз уж обнять меня нельзя. Отец бросает ключи на каминную полку.

– Где Сара?

– Бегу!!!

Истошный вопль сопровождается топотом ног по лестнице. В гостиную сбегает юная копия Аланы. Зубы у нее даже белее, чем у матери. А еще она – клянусь! – скачет на месте, хлопает в ладоши и повизгивает от радости. Это так ужасно, что я теряю дар речи.

Порхнув ко мне, Сара хватает меня за руку.

– О боже, какая ты хорошенькая! Идем, покажу комнату!

Я и слова не успеваю вымолвить. Иду за Сарой, не сводя глаз с ее задорного хвостика. Она в джинсовых шортах и без футболки, в одном верхе от купальника. Источает аромат кокосового масла.

– Ужин через полчаса! – кричит нам вдогонку Алана.

Наверху Сара отпускает мою руку и распахивает первую же дверь.

Я осматриваю свою новую комнату. Стены успокаивающего светло-голубого оттенка – точь-в-точь как глаза у фотографа с парома. На кровати лежит белоснежное покрывало с гигантским голубым осьминогом. В изголовье – неприличное количество подушек.

Все такое чистое и так хорошо пахнет, что и трогать-то страшно. Впрочем, Сара без всякой задней мысли шлепается на кровать и оттуда наблюдает, как я осматриваю комнату – огромную, в три раза больше моей спальни в трейлере.

– Я буду прямо напротив.

Сара кивает на открытую дверь, в которую мы только что вошли, а потом небрежно показывает на двойные стеклянные двери, выходящие на балкон с видом на пляж.

– Из твоей комнаты самый классный вид!

Странно. Раз из этой спальни открывается лучший вид, почему никто в ней не живет? Должен быть какой-то подвох. Может, по утрам на пляже слишком людно и в этой комнате шумнее всего?

Сара соскакивает с кровати и открывает очередную дверь: за ней ванная комната. Она включает там свет.

– Ванны нет, зато отличная душевая кабина.

Сара распахивает еще одну дверь.

– А здесь гардероб. Осталось немного моих тряпок, я на неделе все уберу.

Она закрывает гардероб, подходит к комоду и выдвигает нижний ящик. Он забит вещами.

– Тут всякое барахло, а остальные три ящика я освободила. – Сара садится обратно на кровать. – Ну, как тебе? Нравится?

Киваю.

– Я рада. Не знаю, в каком доме ты живешь, но, надеюсь, здесь не намного хуже. – Она берет с прикроватной тумбочки пульт дистанционного управления. – Что душе угодно: «Нетфликс», «Хулу», «Прайм». Можешь пользоваться нашими аккаунтами, все уже настроено.

Она понятия не имеет, что разговаривает с человеком, у которого никогда не было телевизора. С тех пор, как мы вошли в комнату, я и слова не вымолвила. Сара прекрасно справляется за двоих. Я едва успеваю вставить «Спасибо».

– Ты к нам надолго? – спрашивает она.

– Не знаю. Может, на все лето.

– Ух! Просто супер-р!

Поджимаю губы и киваю:

– Ага. Супер.

Сара, похоже, не улавливает сарказма. На ее лице вновь расцветает улыбка.

– Ну, что стоишь столбом? Кидай вещи!

Я подхожу к комоду и кладу на него свой пакет. Рюкзак бросаю на пол.

– А где чемоданы? – спрашивает Сара.

– В аэропорту все потеряли.

– О боже! – восклицает она. Н-да, с сочувствием явно переборщила. – Давай я тебе принесу что-нибудь на первое время, а затем и по магазинам прошвырнемся.

Сара вскакивает с кровати и выходит из комнаты.

Не могу понять, искренне ли она улыбается. От этого мне еще больше не по себе. Она вызвала бы у меня куда больше доверия, если бы держалась холодно или даже оказалась стервой.

Таких девчонок из моей школы я окрестила «королевами раздевалки». В зале, перед тренером, они милые и добренькие. А в раздевалке сразу меняются.

– Какой у тебя размер? – кричит Сара из своей комнаты.

Я подхожу к двери и вижу, что она копается в комоде.

– Второй вроде? Или четвертый [2]?

Она на миг замирает. Бросает на меня долгий взгляд, словно мой ответ ее насторожил.

Я худышка, но вовсе к этому не стремлюсь. Моя жизнь – постоянная битва за калории. Для игры в волейбол нужно много сил, однако, в отличие от большинства людей, я не могу питаться регулярно. Надеюсь, к концу лета удастся здесь отъесться и набрать нужный вес.

– Ну, я покрупнее буду, – говорит Сара, возвращаясь в мою комнату. – Раза в три. Вот, здесь несколько футболок и два платья. – Она вручает мне стопку одежды. – Великоваты, но на первое время сойдет – пока твой багаж не отыщут.

– Спасибо.

– Сидишь на диетах? – спрашивает Сара, осматривая меня с головы до ног. – Или всегда была такой худышкой?

Не понимаю, это искренний интерес или она хочет меня поддеть? С одной стороны, она ведь не знает, почему я такая худая, так что и обижаться нечего. Впрочем, разговор пора заканчивать. Я молча качаю головой. Мне надо принять душ, переодеться и немного побыть одной. Сара трещит без умолку с первой минуты нашей встречи, сколько можно?!

Она не уходит. Опять садится на кровать, плюхается на бок и кладет руку под голову.

– Парень есть?

– Нет.

Я уношу вещи в гардеробную.

– О, супер! Познакомлю. Думаю, он тебе понравится. Зовут Самсон. Наш сосед.

Подмывает сказать ей, чтобы не утруждалась, что все мужчины – сволочи, но у Сары, пожалуй, нет такого богатого опыта общения с противоположным полом, как у меня. Дакота не стал бы предлагать такой девушке деньги. Он подкатил бы к ней просто так.

Сара сползает с кровати и подходит к стене, полностью закрытой плотными шторами. Отодвигает одну.

– Вон дом Самсона, – говорит она, показывая пальцем в окно. – Он супербогатый, отец в нефтяном бизнесе, что ли… Боже, иди скорей! Гляди!

Я подхожу и смотрю в окно. Дом у Самсона еще больше, чем этот. Свет горит только внизу, на кухне. Сара показывает именно туда.

– Смотри! Он с девчонкой!

Я вижу парня, который стоит между ног у сидящей на кухонном острове девушки. Они целуются. Когда они наконец отлипают друг от друга, я невольно ахаю.

Самсон – это Голубоглазый Гад! Тот самый, что пытался затащить меня в туалет и предлагал за это двадцать баксов!

Фу.

А вообще, надо отдать ему должное. Какой прыткий! Он ведь приехал на пароме вместе со мной, то есть минут десять как дома. Интересно, этой девчонке он тоже двадцатку предлагал?

– Ты с ним меня хотела познакомить? – спрашиваю я.

Мы наблюдаем, как он страстно облизывает шею девушки.

– Ага, – непринужденно отвечает Сара.

– Так он вроде занят.

Сара смеется.

– Нет, что ты! Она скоро уедет. Самсон мутит только с теми девчонками, которые приезжают сюда на уик-энд.

– Звучит ужасно.

– Ага, типичный избалованный мажор.

Я растерянно смотрю на Сару.

– И ты хочешь нас свести?

– Ну, он симпатичный. – Сара пожимает плечами. – И к тому же друг моего парня. Было бы круто, если бы вы тоже стали парочкой. Сможем вместе что-нибудь делать. Самсон иногда чувствует себя третьим лишним.

Покачав головой, отхожу от окна.

– Не интересует.

– Ага, он тоже так сказал, когда я ему сообщила, что ко мне на лето приезжает сводная сестра. Но вдруг ты передумаешь?

Мы уже знакомы. И он меня не интересует.

– Мне сейчас не до парней.

– Ой, брось! Я не про то, – говорит Сара. – Не про отношения. Замутишь с ним… ну, на лето. Курортный роман, типа. Ладно, ладно, я поняла. – Она вздыхает, будто в самом деле расстроилась.

Сейчас мне хочется одного: чтобы Сара поскорей ушла. Она разглядывает меня и явно пытается придумать, что еще сказать или спросить.

– Родители не будут нас тиранить, мы ведь уже не школьницы. Они просто хотят знать, где мы. А мы всегда тусуемся на пляже – то есть во дворе, по сути. Каждый вечер разжигаем костер и сидим там.

Мне приходит в голову, что Сара знает о моем отце – и его родительских замашках – больше, чем я. До сих пор я об этом как-то не задумывалась. Мне известно только, что его зовут Брайан, он специалист по финансовому планированию и ноги у него целы. Это все.

– Завтра надо поехать по магазинам, куда хочешь заглянуть? Придется тащиться в Хьюстон, здесь есть только «Уолмарт».

– «Уолмарт» меня вполне устроит.

Сара смеется и тут же осекается, увидев, что я не шучу.

– Ой. Ты серьезно…

Она откашливается. Ей явно не по себе: наверное, в этот момент до нее наконец доходит, что мы совершенно разные.

Не знаю, как я проведу целое лето в компании девушки, которая считает «Уолмарт» поводом для шуток. Я всю жизнь покупала одежду в секондах и на гаражных распродажах. «Уолмарт» мне был не по карману.

Хочется плакать – сама не знаю почему.

К горлу стремительно подкатывают слезы. И вдруг я понимаю, как мне не хватает своего прежнего дома, матери-наркоманки и пустого холодильника. Я даже по запаху табачного дыма соскучилась – никогда бы не подумала, что такое возможно. По крайней мере, это честный запах.

А здесь пахнет комфортом, изысканностью и богатством. Такие запахи врут.

Я показываю пальцем на ванную.

– Пойду душ приму.

Сара переводит взгляд с двери ванной на меня. До нее доходит, что это намек.

– Только недолго, ладно? Маме нравится по выходным ужинать всей семьей. – На последнем слове она закатывает глаза, а потом выходит и закрывает за собой дверь.

Я остаюсь одна посреди незнакомой комнаты и чувствую себя ужасно подавленной.

Не знаю, было ли мне хоть раз в жизни так одиноко. Дома с мамой я хотя бы ощущала себя на своем месте. Мы были совершенно разными людьми, но с годами научились как-то сосуществовать, обходить друг друга стороной. А здесь… не уверена, что смогу обходить стороной этих людей. Они как кирпичные стены, в которые я буду врезаться на каждом повороте.

Похоже, у меня клаустрофобия.

Подхожу к дверям на балкон, открываю одну створку и выхожу. Ветер ударяет в лицо, и я сразу начинаю плакать. Не молча – рыдаю в голос. Плач с опозданием на сутки.

Уперевшись локтями в перила, я прячу лицо в ладонях и пытаюсь успокоиться. Не хватало еще, чтобы Сара решила вновь наведаться в мою комнату и застала меня в таком виде. Или того хуже – отец.

Бесполезно. Я реву и реву. Проходит минут пять, а я все стою на балконе и сквозь мутную пелену слез смотрю на воду.

Надо рассказать отцу о том, что случилось вчера вечером.

Делаю несколько глубоких вдохов, вытираю глаза и собираю в кулак всю волю. Эмоции зашкаливают, но я должна с ними совладать. Из-за слез я толком не видела залитого лунным светом океана – а теперь наконец увидела.

Девушка, которую только что целовал на кухне Самсон, одолела песчаную гряду между двумя домами и присоединилась к компании друзей, собравшихся вокруг костра. Им всем лет по восемнадцать-двадцать, и все они, должно быть, богаты, беспечны и самоуверенны. Наверняка это друзья Сары, и она тоже каждый вечер выходит к ним.

К людям, с которыми у меня опять же нет ничего общего.

Они не должны видеть меня в слезах. Резко разворачиваюсь, иду к двери…

И замираю на месте.

Самсон стоит один на балконе своего дома и буравит меня непроницаемым взглядом.

Пару секунд смотрю на него, а затем ухожу в комнату и закрываю за собой дверь.

Сначала он увидел, как я ем чужой хлеб на палубе парома. Сунул мне двадцатку, и я до сих пор не знаю, чем он при этом руководствовался. Дальше выяснилось, что он – мой новый сосед на ближайшие несколько недель.

И наконец он становится свидетелем моей первой истерики за много, много лет.

Отлично.

К черту это лето.

К черту этих людей.

К черту такую жизнь.

5

Мой первый поцелуй случился, когда мне было двенадцать.

Субботним утром я стояла у плиты и готовила яичницу-болтунью. Ночью я не слышала, как вернулась мать, и считала, что дома, кроме меня, никого нет. Только я разбила в сковородку два яйца, как открылась дверь маминой спальни.

Оттуда вывалился незнакомый тип с рабочими ботинками в руках. И замер, увидев меня у плиты.

Я видела его впервые в жизни. Мать всегда была либо влюблена, либо раздавлена очередным расставанием. В обоих случаях это был такой накал страстей, что я старалась держаться подальше.

Никогда не забуду, как на меня пялился тот тип. Медленным плотоядным взглядом, будто на аппетитный кусок мяса. В то утро я впервые поймала на себе такой взгляд. Волосы на руках встали дыбом, и я сразу уткнулась глазами в сковородку.

– Даже не поздороваешься? – спросил он.

Я пропустила эти слова мимо ушей – надеялась отвадить его грубостью. Но он не ушел, а встал рядом и прислонился к кухонному столу. Я продолжала сосредоточенно помешивать яйца.

– Накормишь?

Я помотала головой:

– У нас больше нет яиц. Эти два последние.

– А мне и двух хватит. Умираю с голоду!

Он сел за стол и принялся зашнуровывать ботинки. Когда он закончил, яичница была уже готова. Я не знала, что делать. Мне очень хотелось есть, яиц больше не было, а этот тип с наглой рожей сидел за столом и явно ждал завтрака.

Я выложила яйца на тарелку, схватила вилку и хотела быстро прошмыгнуть в комнату. В коридоре он меня нагнал, поймал за руку и прижал к стене.

– Разве так принимают гостей?

Он схватил меня за подбородок и поцеловал.

Я пыталась вырваться. Изо рта у него несло тухлятиной, щетина больно кололась. Я как могла стискивала зубы, но он все сильнее давил мне на подбородок, пытаясь разжать челюсть. В конце концов я огрела его тарелкой по голове.

Он отпрянул и наотмашь ударил меня по лицу.

А потом ушел.

Больше я его не видела. Даже не узнала, как его зовут. Несколько часов спустя мать проснулась и наорала на меня за разбитую тарелку и найденные в мусорке яйца. Она разозлилась, что я выбросила последние два яйца.

С того дня я не ем яиц.

Зато сколько пощечин я с тех пор раздала маминым хахалям – не счесть!

Все это я к чему? Когда я выхожу из душа, в нос ударяет запах яичницы. Очень сильный.

Меня тут же начинает мутить.

Когда я заканчиваю одеваться, в дверь стучат. В комнату заглядывает Сара.

– Совместная трапеза через пять минут! – объявляет она.

Понятия не имею, что это значит. Может, у них какая-то суперрелигиозная семья?

– Что еще за трапеза?

– Каждое воскресенье с нами ужинают Маркус и Самсон. Так мы отмечаем конец наплыва туристов. Вместе едим и говорим всем понаехавшим «прощай». – Она открывает дверь чуть шире. – А тебе идет платье! Хочешь, я тебя накрашу?

– К ужину?

– Ну да. Придет Самсон.

Она расплывается в улыбке, и я вдруг понимаю, как это мерзко – когда тебя пытаются с кем-то свести. Я хочу объяснить Саре, что уже знакома с Самсоном, но в последний момент закрываю рот и отправляю эту тайну в кучу к остальным.

– Нет, краситься не буду. Я скоро спущусь.

Сара явно расстраивается, однако уходит. Ладно, хоть намеки понимает – уже радость.

Несколько секунд спустя снизу доносятся мужские голоса.

Я опускаю глаза на свой мятый сарафан, в котором проходила весь день. Он лежит комком на полу. Подбираю его и надеваю вместо Сариного платья. Еще не хватало произвести на кого-то хорошее впечатление. Лучше произведу плохое.

Отец первым видит меня на лестнице. Я спускаюсь и иду на кухню.

– Ты посвежела, – говорит он. – Комната понравилась?

Поджав губы, киваю.

Тут Сара замечает мой старый сарафан. В ее глазах мелькает недоумение, но она тут же его прячет – и очень умело. Маркус стоит рядом, наливает себе холодный чай. Наконец он поднимает на меня взгляд и широко распахивает глаза – явно не ожидал увидеть за ужином ту странную девчонку с парома.

Значит, Самсон не рассказал ему про то, как я рыдала на балконе.

И кстати, Самсон единственный, кто сейчас на меня не смотрит. Он копается в холодильнике, когда Сара, махнув рукой в мою сторону, говорит:

– Маркус, это моя сводная сестра Бейя. Бейя, это мой парень Маркус. – Она небрежно показывает большим пальцем за спину. – А это Самсон, наш любимый сосед и вечный третий лишний.

Он оборачивается и секунду-другую разглядывает меня, потом невозмутимо открывает баночку содовой. Когда он прижимает к ней губы, чтобы сделать глоток, я могу думать лишь об одном – как этими губами он только что целовал шею другой девушки.

– Добро пожаловать в Техас, Бейя, – говорит Маркус, делая вид, что видит меня впервые.

– Спасибо, – бормочу я и вхожу в кухню, гадая, что делать дальше.

Мне неловко, я не могу просто попросить у них воды или взять тарелку. Поэтому стою на месте и смотрю, как они непринужденно ходят по кухне.

Я очень голодна, но этот ужин наводит на меня тоску. Не знаю, почему люди пытаются разрядить обстановку за столом дурацкими вопросами, ответы на которые никому не нужны. У меня есть предчувствие, что именно так и пройдет наша сегодняшняя «трапеза». Все будут забрасывать меня вопросами, а я совсем не хочу на них отвечать – я хочу взять себе еды, отнести тарелку в комнату, поесть в тишине и уснуть.

Желательно на два месяца.

– Надеюсь, ты любишь завтракать, Бейя, – говорит Алана, ставя на стол блюдо с печеньем. – Мы иногда устраиваем себе завтрак вместо ужина.

Отец приносит сковородку с яичницей-болтуньей. Горы блинчиков и жареного бекона уже на столе. Все начинают рассаживаться, и я следую их примеру. Сара занимает место между Маркусом и матерью, а значит, мне остается сесть с отцом. Самсон подходит к столу последним и на секунду замирает, сообразив, что ему придется сидеть рядом со мной. Неохотно садится. Может, мне только кажется, но он будто сознательно пытается переключить свое внимание с меня на что-то еще.

Все начинают передавать друг другу тарелки с едой. Хотя яичницу, разумеется, я не беру, ее запах перебивает все остальные. Только я принимаюсь за блинчик, как отец уже задает первый вопрос:

– Что делала после выпускного?

Я проглатываю кусок и отвечаю:

– Работала, спала, и так по кругу.

– Чем занимаешься? – спрашивает Сара. Вопрос для богатых: не «где работаешь?», а именно «чем занимаешься?» – будто речь о какой-нибудь сложной интересной профессии.

– Работаю на кассе в «Макдоналдсе».

Прямо видно, как ее шокирует мой ответ.

– О, – говорит она, – прикольно!

– По-моему, это здорово, что ты начала работать уже в старших классах, – говорит Алана.

– Мне пришлось. Чтобы не умереть с голоду.

Алана откашливается. До меня доходит, что мой честный ответ ее покоробил. Если даже такая ерунда ей против шерсти, как она отнесется к тому, что Жанин умерла от передоза?

Отец пытается сменить тему:

– Так ты решила не ходить на летние курсы, начнешь учебу осенью?

Вопрос застает меня врасплох.

– Да я и не записывалась на курсы…

– Хм. Твоя мама сказала, что тебе нужна дополнительная подготовка, а ей курсы не по карману – и я перевел всю сумму.

Отец оплатил мои курсы?!

Какой бред. Я поступила в университет сама и буду учиться бесплатно.

И часто, интересно, отец переводил матери деньги? Конечно, я ничего о них не знала – как не знала о мобильном телефоне, который он мне недавно выслал. На образование ей всегда было плевать, она никогда даже не интересовалась моей учебой, зато деньги выпрашивать на нее не постыдилась.

– Ах да… – Пытаюсь придумать какое-то оправдание, почему я здесь, а не на летних курсах. – Я поздно спохватилась, все группы уже были набраны.

Аппетит пропал. С трудом проглатываю второй кусок блинчика.

Мама не думала отправлять меня в колледж, однако это не помешало ей выклянчить у отца денег на мою учебу, которые она пропила, спустила на наркотики или проиграла в автоматах. И ведь он без вопросов все перевел. Если бы он спросил меня о планах на будущее, я соврала бы, что поступаю в местный техникум. Но оставаться в городе я не собиралась – хотела уехать подальше от матери.

Пожалуй, это желание сбылось.

Я опускаю вилку. К горлу подкатывает тошнота.

Сара тоже перестает есть. Она потягивает чай и внимательно наблюдает за мной.

– Специальность уже выбрала? – спрашивает Алана.

Качаю головой и вновь берусь за вилку – лучше делать вид, что еда меня интересует. Сара повторяет за мной.

Я ковыряю блинчик, однако есть ничего не ем. Сара тоже.

Откладываю вилку. Сара тоже.

За столом продолжается какой-то разговор, но я в нем почти не участвую. От меня не ускользнуло, что сестра повторяет каждое мое движение – причем старается делать это незаметно.

Теперь все лето придется об этом помнить. Наверное, надо дать ей понять, что она должна есть столько, сколько захочется, и в вопросах питания ни в коем случае не ориентироваться на меня.

Заставляю себя что-то проглотить, хотя от нервов и тошноты кусок в горло не лезет.

К счастью, эта мука продолжается недолго. Ужинаем мы от силы минут двадцать. Самсон за все это время не вымолвил ни слова. Впрочем, остальных это вроде не волнует. Надеюсь, он всегда такой тихий. Будет легче обращать на него меньше внимания.

– Бейе нужно заехать в «Уолмарт», – говорит Сара. – Можно мы сегодня сгоняем?

Ну нет, сегодня я никуда не поеду. Хочу спать.

Отец достает из бумажника несколько стодолларовых банкнот и протягивает мне.

Так, я передумала. Теперь я хочу в «Уолмарт»!

– Вам лучше подождать до завтра и съездить в Хьюстон, там есть приличные магазины, – предлагает Алана.

– Меня и «Уолмарт» устроит, – говорю я. – Мне много не надо.

– Кстати, возьми заодно предоплаченный мобильник, – вставляет отец и отстегивает еще пару купюр.

Вот это да. Никогда в жизни не держала в руках столько денег. Здесь по меньшей мере шестьсот долларов!

– Отвезешь нас? – спрашивает Сара Маркуса.

– Конечно.

Так, желание ехать снова отпало – с нами потащатся Маркус и Самсон.

– Я не поеду, – говорит Самсон, вставая и унося свою тарелку в раковину. – Устал что-то.

– Брось, это невежливо. Ты с нами! – объявляет Сара.

– Да-да, ты с нами, – кивает Маркус.

Замечаю, что Самсон украдкой косится на меня. Хорошо хоть я ему так же неинтересна, как он мне. Сара уже идет к двери.

– Ага, я только обуюсь, – бормочу я и ухожу наверх.

* * *

Выясняется, что на полуострове Боливар нет своего «Уолмарта», а значит, нужно переправиться на пароме в Галвестон. Бред какой-то: чтобы пройтись по магазинам, надо плыть с материка на остров! Странное все же место.

Переправа заняла примерно двадцать минут. Как только Маркус припарковался, все вышли из машины. Сара заметила, что я не открыла свою дверцу, и услужливо распахнула ее сама.

– Пойдем на верхнюю палубу!

Это даже не приглашение – приказ.

Не успели мы пробыть наверху и пяти минут, как Сара с Маркусом испарились, оставив нас с Самсоном наедине. Уже довольно поздно, где-то половина десятого, и на пароме, кроме нас, почти никого. Мы оба молча глазеем на воду, делая вид, что никакой неловкости между нами нет. Но она есть, и я понятия не имею, что говорить. У меня с этим парнем ничего общего. А у него ничего общего со мной. За последние несколько часов мы встречались уже дважды, и приятными эти встречи не назовешь. Лично я предпочла бы вовсе обойтись без них.

– У меня такое чувство, что нас пытаются свести, – вдруг говорит Самсон.

Я смотрю на него, он глядит вперед, на воду.

– Это не чувство. Так и есть.

Молча кивает. Не знаю, зачем он поднял эту тему. Может, хочет все прояснить. Или идея друзей пришлась ему по душе?

– Сразу скажу: мне это неинтересно, – говорю. – Причем «неинтересно» в данном случае не означает, что я люблю играть в игры и втайне мечтаю, чтобы ты все равно ко мне подкатил. Я серьезно, понял? Дело не в тебе, меня вообще люди не очень интересуют.

Он усмехается и по-прежнему не глядит в мою сторону. Похоже, решил не удостаивать меня даже взглядом.

– Не помню, чтобы я проявлял к тебе интерес.

– Верно, не проявлял. Я просто хотела внести ясность. Чтобы у тебя уж точно не осталось никаких сомнений.

Он медленно поворачивает ко мне голову. Смотрит в глаза.

– Ладно, спасибо, что прояснила и без того очевидное.

Как же он все-таки хорош собой! Даже когда ведет себя по-свински.

Щеки так и горят. Я быстро отворачиваюсь, не понимая, как выкрутиться из этой ситуации. Опять чувствую себя униженной – почему это происходит всякий раз, когда мы с ним общаемся? Кто виноват – он или я?

Наверное, все-таки я. Разве может быть стыдно перед тем, на чье мнение тебе плевать с высокой колокольни? Значит, в глубине души мне все-таки не плевать.

Самсон убирает руки с перил и выпрямляется. Вообще-то рост у меня выше среднего, пять футов десять дюймов, но рядом с ним я кажусь себе мелкой. В нем не меньше шести футов трех дюймов.

– Тогда будем друзьями, – говорит он, засовывая руки в карманы.

У меня невольно вырывается усмешка.

– Такие, как ты, не могут дружить с такими, как я.

Он слегка наклоняет голову набок.

– А ты высокого о себе мнения!

– Говорит парень, который принял меня за бездомную.

– Ты ела хлеб с пола.

– Я очень проголодалась. Богачу не понять.

Самсон слегка сощуривает глаза, потом вновь переводит взгляд на океан. Так на него смотрит, словно надеется найти в нем ответы на все волнующие его вопросы.

В конце концов он отворачивается и от воды, и от меня.

– Я в машину.

Провожаю его взглядом.

Не знаю, почему я такая ершистая рядом с ним, зачем все время пытаюсь держать оборону. Допустим, он действительно принял меня за бездомную и попытался помочь. Даже денег предложил. Значит, у человека есть душа.

А бездушная в этой ситуации как раз я.

6

Сказать, что мне стало легче, когда по приезде в «Уолмарт» Самсон и Маркус от нас отделились, – ничего не сказать. Я в Техасе считаные часы, а от Самсона меня уже просто воротит.

– Тебе кроме одежды что-то нужно? – спрашивает Сара, когда мы заходим в отдел косметики.

– Да почти все, – отвечаю. – Шампунь, кондиционер, дезодорант, зубную щетку, пасту – короче, все, что я по субботам воровала с тележек горничных.

Сара замирает и изумленно смотрит на меня.

– Это шутка? Я пока не знаю, как у тебя с чувством юмора…

Качаю головой.

– Все это нам было не по карману. Даже самое необходимое. – Не знаю, с какой стати я так разоткровенничалась. – Если ты нищий, приходится иногда включать смекалку.

Я сворачиваю в следующий проход. Сара догоняет меня не сразу.

– Разве Брайан не платил твоей маме алименты?

– Моя мать была наркоманкой. Я тех денег и не видела.

Сара теперь шагает рядом. Пытаюсь не смотреть на нее – больно видеть, как от моих откровений с нее слетают розовые очки. Хотя, пожалуй, доза реальности ей не повредит.

– А отцу ты про это говорила?

– Нет. Он последний раз видел мать, когда мне было четыре. Она еще не наркоманила.

– Значит, надо было ему рассказать. Он помог бы.

Я бросаю в тележку дезодорант.

– Никогда не считала своим долгом рассказывать ему об условиях, в которых мне приходится жить. Отец должен и сам знать, что творится в жизни его ребенка.

Сразу видно, что мои слова заставляют Сару задуматься. У нее в голове, очевидно, сложился совсем иной образ моего отца. Как знать, возможно, одного-единственного семени сомнения окажется достаточно, чтобы открыть ей глаза на мир за пределами ее уютного защитного пузыря, в котором у всех людей есть летние домики на пляже.

– Пойдем искать мне одежду, – меняю тему я.

Пока мы бродим вдоль полок с тряпками, она молчит. Я беру несколько вещей на примерку, но, если честно, понятия не имею, что мне подойдет. Наконец идем в примерочную.

– Обязательно возьми купальник, – советует Сара. – А лучше два. Мы почти все время проводим на пляже.

Стойка с купальниками находится рядом с примерочной. Взяв парочку, я ухожу в кабинку – примерять все, что набрала.

– Как переоденешься, покажись, ладно? Хочу посмотреть, хорошо ли сидит, – говорит Сара.

Наверное, так делают все подруги, когда вместе ходят по магазинам? Показывают друг дружке наряды?

Сначала примеряю бикини. Топ великоват в груди, но я слышала, что первым делом, когда набираешь вес, увеличивается грудь, а я этим летом точно поправлюсь. Выхожу из кабинки и встаю перед зеркалом. Сара сидит на скамеечке и что-то читает в телефоне. Подняв голову, она изумленно распахивает глаза.

– Вау! Можно даже на размер меньше взять.

– Нет, я планирую набрать вес.

– Зачем? Убить готова за такое тело, как у тебя!

Ее слова задевают меня за живое.

У Сары какой-то загнанный взгляд. Наверное, она сейчас мысленно сравнивает наши тела и подмечает в своем то, что считает недостатками.

– У тебя даже ляжки не соединяются! – чуть ли не с завистью шепчет она. – Всегда мечтала о таком просвете между бедрами!

Я качаю головой и возвращаюсь в кабинку. Надеваю второй купальник и сверху джинсовые шорты – убедиться, что они мне по размеру. Когда выхожу, Сара издает громкий стон.

– Господи, да тебе все к лицу, надевай что хочешь!

Она встает рядом и разглядывает наши отражения в зеркале. На самом деле Сара тоже не коротышка, всего на пару дюймов ниже меня. Она поворачивается боком и кладет ладонь себе на живот.

– Сколько ты весишь?

– Не знаю.

Вообще-то знаю, но не хочу задавать ей планку, к которой совершенно незачем стремиться.

Сара вздыхает. Явно расстроена.

– Мне до поставленной на лето цели еще двадцать фунтов надо скинуть. Пора браться за дело. Расскажи, в чем твой секрет?

Мой секрет?

Смеюсь, глядя на себя в зеркало и проводя рукой по впалому животу.

– Я всю жизнь голодала. Не у всех людей дома есть еда.

Смотрю прямо на Сару. Она поднимает на меня взгляд, который я затрудняюсь прочесть. Наконец, поморгав, она переводит глаза на телефон. Откашливается.

– Это правда?

– Ага.

Сара задумчиво прикусывает щеку.

– Тогда почему ты сегодня ничего не ела за ужином?

– Потому что это были худшие двадцать четыре часа в моей жизни, я оказалась за одним столом с пятью совершенно чужими мне людьми, на другом конце страны и в чужом доме. Иногда и у голодных аппетит пропадает.

Сара не поднимает головы. Не знаю, смутила ли ее моя неожиданная откровенность или она просто пытается осознать факт, что у нас настолько разная жизнь. Подмывает спросить о ее странном поведении за ужином: глядя на меня, она тоже почти не ела. Тем не менее я молчу. На сегодня с нее хватит потрясений. В конце концов, мы только познакомились.

– Есть хочешь? – спрашиваю. – Лично я готова съесть слона.

Сара робко улыбается, и я впервые ощущаю, как между нами зарождается какая-то связь, намек на что-то общее.

– Ага. Жрать хочется – просто мрак!

Я так и покатываюсь.

– Значит, нас двое!

Ухожу в кабинку и снова надеваю сарафан. Переодевшись, хватаю Сару за руку и тащу к продуктовым рядам.

– Куда мы?

– К еде!

Первым делом подходим к полкам с хлебом. Я останавливаю тележку возле коробок и пакетов со сладкой выпечкой.

– Что ты любишь больше всего?

Сара показывает пальцем на белый пакет с шоколадными мини-пончиками.

Я беру их с полки и вскрываю пакет. Достаю один пончик, засовываю в рот, а остальное отдаю Саре.

– Теперь бы молока, – говорю с набитым ртом.

Сара смотрит на меня, как на сумасшедшую, но все же идет со мной за молоком. Достав с полки два пакета шоколадного, я показываю пальцем на укромное местечко возле яиц. Откатываю туда тележку и плюхаюсь прямо на пол, прислоняясь спиной к длинному напольному холодильнику с яйцами.

Она с опаской оглядывается по сторонам и медленно присаживается рядом. Вручаю ей молоко.

Вскрыв свой пакет, делаю глоток и беру из упаковки еще один пончик.

– Ты больная! – шепчет Сара, наконец доставая пончик и себе.

Пожимаю плечами.

– От голодной до больной – один шаг.

Сара отпивает молоко и облегченно запрокидывает голову, прислоняя ее к стенке холодильника.

– Господи, кайф-то какой!

Она вытягивает перед собой ноги, и минуту-другую мы просто сидим, молча жуем пончики и ловим на себе подозрительные взгляды покупателей.

– Слушай, ты извини, если я тебя обидела – ну, насчет веса, – наконец произносит Сара.

– Не обидела. Я просто не хочу, чтобы ты сравнивала себя со мной.

– Трудно не сравнивать. Тем более я все лето проведу на пляже. Знаешь, я себя сравниваю со всеми девчонками в купальниках.

– Вот и зря! Но вообще я тебя понимаю. Странно, да? Людям должно быть наплевать, сколько у тебя жира под кожей и насколько плотно она обтягивает кости.

Запихиваю в рот еще один пончик и умолкаю.

Сара бормочет «аминь» и делает еще один большой глоток шоколадного молока.

Проходящий мимо сотрудник ненадолго притормаживает возле нас, увидев, что мы сидим на полу и едим неоплаченные продукты.

– Все оплатим, не волнуйтесь! – отмахиваюсь от него я.

Покачав головой, он уходит.

После минутного молчания Сара вдруг признается:

– Знаешь, я очень волновалась перед нашей встречей – боялась, что не понравлюсь тебе.

– До сегодняшнего дня я даже не знала о твоем существовании! – смеюсь я.

Похоже, мои слова задели Сару за живое.

– Разве отец никогда про меня не рассказывал?

Качаю головой.

– Ты не думай, он не пытался утаить, что вы у него есть. Просто… ну, мы не общаемся. Вообще. С тех пор, как он женился, мы ни разу не разговаривали. Я вообще забыла про его женитьбу!

Сара хочет что-то сказать, но нас прерывают.

– У вас все хорошо? – спрашивает Маркус.

Они с Самсоном стоят напротив и удивленно глазеют на нас.

Сара поднимает свое шоколадное молоко.

– Бейя сказала, что нельзя так загоняться из-за веса, и теперь кормит меня всякой дрянью!

Маркус со смехом запускает руку в пакет с пончиками.

– Бейя права. Ты само совершенство!

Самсон молча пялится на меня. Он никогда не улыбается – в отличие от Маркуса, с лица которого, похоже, улыбка вообще не сходит.

Сара встает с пола и помогает мне подняться.

– Ну, идем.

7

Мы закинули в багажник все покупки, кроме предоплаченного мобильника. Я пытаюсь разобраться, как им пользоваться, но в темноте салона инструкцию не прочитать. Как его хоть включить?!

Заметив мою возню, Самсон предлагает помощь:

– Давай сюда.

Я кошусь на него и вижу, что он протянул руку. Даю ему упаковку, и он, включив фонарик на своем телефоне, читает инструкцию.

К тому времени Маркус уже паркуется на пароме. Сара выходит на улицу и спрашивает меня:

– Идешь?

Я показываю на телефон в руках Самсона.

– Ага, пару сек. Только настроим.

Сара с улыбкой захлопывает дверцу – видимо, решила, что теперь я точно не устою перед Самсоном. Честно говоря, ее упорство меня подбешивает. Я его не интересую, так с какой стати он должен интересовать меня?

Чтобы закончить настройку, Самсон куда-то звонит, и там ему сообщают, что телефон будет активирован через две минуты.

По моим ощущениям, ожидание тянется целую вечность. Я выглядываю в окно, пытаясь не обращать внимания на напряженную атмосферу. Тишина настолько гнетущая, что уже через десять секунд мне хочется, чтобы Самсон что-нибудь сказал.

Спустя двадцать секунд я начинаю нервничать, лихорадочно искать темы для разговора и брякаю первое, что приходит на ум:

– Зачем ты фотографировал меня на пароме?

Самсон сидит, уперевшись локтем в стык между стеклом и дверью, и трогает пальцами нижнюю губу, а в следующий миг ловит мой пытливый взгляд, стискивает руку в кулак и легонько ударяет им по стеклу.

– Заметил, как ты смотрела на океан.

Его слова мягкой лентой обвивают мой позвоночник.

– И как же?

– Будто видела его впервые.

Неловко ерзаю в кресле. Голос Самсона льнет ко мне, как шелк, и мне это не нравится.

– Ты их уже просмотрела?

– Что?

– Фотографии.

Качаю головой.

– Что ж, когда посмотришь, можешь удалить все, что не понравится, только верни, пожалуйста, карту. Там есть снимки, которые я хотел бы оставить на память.

Киваю.

– Что еще ты фотографируешь – помимо девушек на паромах?

Самсон улыбается:

– В основном природу. Океан. Рассветы. Закаты.

Я вспоминаю, что Самсон сфотографировал меня на фоне заходящего солнца. Надо будет в ближайшее время попросить у Сары компьютер и просмотреть содержимое карты. Даже любопытно, что там.

– Закат был чудесный.

– Погоди, ты еще не видела рассвет со своего балкона!

– Вряд ли я так рано встану, – смеюсь я.

Самсон опускает глаза на мобильник. Очередной звонок – и настройка завершена.

– Хочешь, забью в контакты все наши номера?

Он открывает на своем телефоне номер Сары.

– Да, давай.

Самсон добавляет номер Сары, затем Маркуса и, наконец, свой. Нажимает еще пару кнопок и возвращает телефон мне.

– Показать, как им пользоваться?

Мотаю головой.

– У одного моего приятеля дома был такой же. Разберусь сама.

– А «дома» – это где?

Вопрос простой, но щеки у меня так и вспыхивают. Подобные вопросы задают человеку, которого хотят узнать поближе.

Я откашливаюсь.

– В Кентукки. А ты откуда?

Он молча смотрит на меня, задерживает взгляд, а затем поспешно открывает дверцу – как будто уже пожалел, что завел со мной разговор.

– Пойду подышу.

С этими словами Самсон выбирается из машины, захлопывает дверцу и уходит.

Наверное, его странная реакция должна была меня обидеть, но нет, наоборот, я испытываю облегчение. Лучше пусть я и дальше его не интересую. А он – меня.

По крайней мере, я приложу все силы, чтобы не заинтересоваться.

Опускаю глаза на телефон и добавляю в контакты номер Натали. Она – одна из немногих моих подруг в Кентукки, и я давно хотела с ней поболтать. Наверное, ей уже рассказали про смерть моей матери, и теперь Натали места себе не находит, потеряла меня. С тех пор, как она уехала в колледж, мы почти не поддерживали связь – у меня ведь нет телефона. Вот, кстати, еще одна причина, почему у меня не так много друзей. Сложно оставаться на связи, когда для этого нет даже технической возможности.

Выхожу из машины и нахожу безлюдное местечко на пароме, чтобы позвонить. Глядя на океан, набираю номер и слушаю гудки.

– Алло.

У меня вырывается облегченный вздох. Наконец-то родной голос!

– Привет!

– Бейя?! Черт, я так волновалась! Мне рассказали про твою маму. Какой кошмар!

У нее ужасно громкий голос. Я пытаюсь разобраться, как выключить громкую связь, однако на экране одни цифры. Оглядываюсь по сторонам – людей вокруг вроде нет, – и просто немного прикрываю динамик ладонью, чтобы никого случайно не побеспокоить.

– Бейя? Алло?

– Да, я тут, прости.

– Ты где?

– В Техасе.

– Что ты там забыла?!

– Мой отец сюда переехал. Решила провести лето у него. Как Нью-Йорк?

– Тут все по-другому. В хорошем смысле. – Она на секунду умолкает. – Господи, поверить не могу, что Жанин умерла! Ты как, держишься?

– Ага. Один раз только поплакала… Не знаю, может, со мной что-то не так?

– Да брось, все с тобой так. Она была худшей матерью на свете.

Вот за что я люблю Натали – за прямоту. Далеко не все люди говорят, что думают.

– А отец что? Вы же давно не виделись, я правильно помню? Тебе, наверное, неловко?

– Есть такое. Ничего, я ведь теперь взрослая. Зато у него дом прямо на пляже. А еще новая жена. И падчерица.

– Дом на пляже – супер, а остальное не очень. Сводная сестра? И сколько ей?

– Примерно на год меня старше. Зовут Сара.

– Чую, блондинка и красавица.

– В точку.

– И как она тебе?

Я на секунду задумываюсь.

– Пока не очень поняла. Есть подозрение, что она из королев раздевалки.

– Фу, ужасно! А симпатичные парни на горизонте есть?

Когда Натали задает этот вопрос, я краем глаза замечаю сбоку какое-то движение. Поворачиваю голову и вижу, что ко мне идет Самсон. Взгляд у него такой, будто он подслушал конец нашего с Натали разговора. Я стискиваю зубы.

– Нет. Симпатичных парней нет. Ладно, мне надо идти, сохрани мой номер!

– Хорошо, до связи!

Я нажимаю «отбой» и покрепче стискиваю телефон в ладони. Вечно он появляется в самый неподходящий момент.

Самсон делает еще два шага и встает рядом. Щурит глаза и с любопытством ко мне присматривается.

– Кто такие «королевы раздевалки»?

Черт, услышал! Не понимаю, с какой стати я это ляпнула – Сара ведь мне нравится.

Я со вздохом прислоняюсь спиной к перилам.

– Так я называла злобных и двуличных одноклассниц.

Самсон задумчиво кивает, переваривая услышанное.

– Знаешь… когда Сара узнала, что ты приедешь, она сразу переехала в гостевую спальню. Хотела, чтобы тебе досталась лучшая комната в доме. – С этими словами он отталкивается от перил, обходит меня и направляется к машине.

Закрыв лицо ладонями, я испускаю отчаянный стон.

Еще никогда и ни перед кем я не выставляла себя такой дурой. А ведь мы с Самсоном знакомы всего полдня!

8

Возвращаемся мы поздно, поэтому я просто убираю все покупки в гардеробную. Последние двадцать четыре часа, мягко говоря, меня вымотали. Я выжата как лимон. Да и горе, наверное, наконец дает о себе знать. Вдобавок я все еще голодна, хоть мы с Сарой и умяли на двоих целый пакет шоколадных пончиков.

Иду на кухню и вижу: за столом за ноутбуком сидит отец, вокруг лежат открытые книги. Услышав меня, он поднимает голову и выпрямляется.

– О, привет!

– Привет. – Показываю пальцем на кладовку. – Я за перекусом.

Открываю дверь, хватаю с полки пакет чипсов и хочу быстренько прошмыгнуть обратно в комнату, но у отца явно другие планы.

– Бейя, – говорит он, как только я ставлю ногу на первую ступеньку лестницы. – Есть минутка?

Неохотно киваю, подхожу к столу и сажусь напротив. Одну ногу задираю на стул и вообще стараюсь вести себя непринужденно. Отец откидывается на спинку стула и потирает подбородок, словно беседа нам предстоит не из легких.

Может, узнал про мать? У них вроде не было общих знакомых, так что узнать ему неоткуда.

– Прости, что не приехал на твой выпускной.

А! Так это не про мою мать, про него. Ну ладно. Я вскрываю упаковку чипсов. Пожимаю плечами.

– Ничего страшного. Далековато ехать, особенно со сломанной ногой.

Он поджимает губы и, подавшись вперед, ставит локти на стол.

– Насчет этого…

– Да мне все равно, пап. Серьезно. Так уж мы все устроены – если не хотим чего-то делать, начинаем врать.

– Дело не в том, что мне не хотелось приезжать, – говорит он. – Просто… я чувствовал, что этого не хочешь ты.

– Почему же?

– У меня сложилось впечатление, что последние пару лет ты меня избегаешь. И я могу это понять. Я был не лучшим отцом.

Заглядываю в пакет с чипсами и встряхиваю их.

– Не спорю.

Невзначай отправляю в рот чипсину – будто не выдала только что самую обидную фразу, какую ребенок может сказать родителю.

Отец мрачнеет и открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут в кухню влетает Сара. Боже, у человека не должно быть столько энергии в такое время суток!

– Бейя, надевай купальник – мы идем на пляж.

Отец как будто даже рад, что нас прервали. Он снова переводит взгляд на экран. Я встаю и закидываю в рот еще одну чипсину.

– А что будет на пляже?

Сара смеется.

– На пляже будет пляж! Поверь, этого достаточно.

Она уже в купальнике и шортах.

– Слушай, я без сил…

Она закатывает глаза.

– Да мы всего на час! А потом можно и баиньки.

* * *

Когда мы перебираемся через песчаную гряду, я сдуваюсь. Думала, на пляже будет народ и я смогу раствориться в толпе, но к этому времени почти все разошлись: на берегу только Самсон и Маркус, плюс еще двое плещутся в воде неподалеку.

Маркус сидит у костра, а Самсон чуть поодаль, один. Смотрит на темный океан. Он явно слышит наши шаги и все же не оборачивается: то ли глубоко задумался, то ли всеми силами пытается меня игнорировать.

Так, если он все лето будет где-то поблизости, надо во что бы то ни стало научиться чувствовать себя более раскованно в его присутствии.

Вокруг костра стоят шесть стульев, но два заняты полотенцами и открытыми бутылками пива. Сара садится рядом с Маркусом, а я – на последний из двух свободных стульев.

Она бросает взгляд на воду.

– Там Каденс и Бо плавают?

– Угу, – безучастно отвечает Маркус. – Похоже, она сегодня отчаливает.

Сара закатывает глаза.

– Наконец-то! А Бо забрать с собой не хочет?

Не знаю, кто такие Бо и Каденс, однако Сара и Маркус от них явно не в восторге.

Самсон сидит футах в десяти от нас, обняв руками колени, и смотрит, как волны набегают на песок. Вопреки собственной воле принимаюсь гадать, о чем он сейчас думает. О чем-то он ведь думает? Так всегда бывает, когда долго смотришь на воду. В голову лезут мысли. Много мыслей.

– Давайте поплаваем, – предлагает Сара, вставая и стягивая с себя шорты. – Пойдешь? – Она вопросительно смотрит на меня.

Мотаю головой:

– Нет, я сегодня уже приняла душ.

Сара хватает Маркуса за руку и стаскивает его со стула. Он подхватывает ее на руки и бежит к воде. Визг Сары вырывает Самсона из забытья: он встает, стряхивает песок с шорт и направляется к костру. Увидев, что я сижу там одна, на долю секунды замирает.

Я не свожу глаз с Сары и Маркуса. Смотреть особо больше не на что – не на Самсона же пялиться, пока он сюда идет. Мне все еще неловко за тот разговор с Натали, который он подслушал. Не хочу, чтобы он думал, будто Сара мне не нравится, – это не так. Просто я еще не успела толком ее узнать.

Самсон тихо садится на свое место и глядит на огонь – даже не пытается со мной заговорить. Я озираюсь по сторонам. На пляже столько свободного места, столько воздуха, почему же у меня ощущение, что я задыхаюсь?