Нарративная экономика. Новая наука о влиянии вирусных историй на экономические события бесплатное чтение

Роберт Джеймс Шиллер
Нарративная экономика. Новая наука о влиянии вирусных историй на экономические события

Robert J. Shiller

NARRATIVE ECONOMICS

How Stories Go Viral & Drive Major Economic Events

© 2019 by Robert J. Shiller

Preface to the paperback copyright © 2020 by Robert Shiller

© Калугин Е., перевод на русский язык, 2023

© ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Предисловие к изданию 2020 года

С момента выхода книги в твердой обложке^[1] мы стали свидетелями внезапной вспышки новой болезни, вызванной неизвестным до этого коронавирусом и получившей название COVID-19. И сегодня, когда я пишу эти строки, эпидемия распространилась уже по всему миру. Опыт нынешней пандемии делает идею эпидемий нарративов, о которых пойдет речь в этой книге, еще более наглядной. При всей трагичности COVID-19 являет собой пример необъяснимой силы эпидемий. Как болезней, так и нарративов. Трудно до конца понять, что такого особенного в геноме данного коронавируса, сделавшего его настолько заразным. То же самое можно сказать и о природе главных драйверов масштабных экономических событий. Но признание самого наличия в них вирусных явлений и соответствующий научный подход к их изучению могут помочь лучше их понять.

Мы знаем, что колебания и перепады в экономике в значительной степени вызваны завихрениями многочисленных эпидемий нарративов. В определенные моменты некоторые из этих эпидемий усиливаются и достигают своего пика, а некоторые затухают. И становится все более очевидным, что экономические прогнозисты должны исследовать эту реальность. Сегодняшние читатели уже отдают себе отчет в значимости повествования, в том, что люди все рассматривают через призму историй, через истории узнают об устройстве мира и на их основании принимают те или иные действия. Очевидно, что с точки зрения собственной идентичности, поиска ответов на вопросы «Кто я есть?» и «Что я делаю?» все они считают наиболее важными собственные жизненные истории. Но для вдохновения или понимания собственного места в мире изучают истории чужие.

Главный вывод этой книги: вирусные популярные нарративы, способные убедительно мотивировать людей принимать те или иные экономические решения, необходимо серьезно исследовать, а их временной жизненный цикл – отслеживать. И здесь экономисты вполне могли бы использовать наработки эпидемиологов. Когда в декабре 2019 года был выявлен первый случай заболевания COVID-19, эксперты в области общественного здравоохранения уже знали, как с помощью методов полимеразной цепной реакции с обратной транскрипцией определить, что это новый вариант семейства РНК-вирусов, как его можно выявлять с помощью соответствующей тест-системы. Они представляли себе модели заражения, у них были и оценочные показатели параметров этих моделей, благодаря которым можно было отследить возможные изменения в распространении заражения, разработать методы рациональной борьбы с эпидемией. Все это позволяло надеяться на успешный результат.

Однако если взглянуть на применяемые учеными-медиками модели заражения, то окажется, что их можно расширить, описав распространение экономических нарративов, и повысить эффективность экономической политики, направленной на преодоление нестабильности.

По всей вероятности, подобные методы неизвестны экономистам, практически ни одна из научных дисциплин не занимается изучением данного вопроса. В университете вы можете прослушать курс по истории экономической мысли, однако курсов, охватывающих тот же период после Второй мировой войны, становится все меньше и меньше^[2]. Даже курс истории экономической мысли, какую бы ценность она ни представляла, затрагивает лишь вершину айсберга экономических теорий и не исследует то, о чем думали миллионы простых граждан. История изучает трактаты об оптимальном вмешательстве государства на уровне рынков, а вовсе не то, как обычные люди изо дня в день принимают экономические решения, пребывая то в состоянии воодушевления, то в нерешительности.

Несколько десятилетий назад, в 1936 году, Джон Мейнард Кейнс в поразительной Главе 12 «Состояние долгосрочного ожидания» своего труда «Общая теория занятости, процента и денег»^[3] написал, что движущей силой экономики является нечто, называемое «духом жизнерадостности» (animal spirits), – «спонтанно возникающая решимость действовать, а не сидеть сложа руки». Но никто и никогда не занимался исследованием того, как именно этот «дух жизнерадостности» менялся с течением времени. Вместо этого теория Кейнса способствовала главным образом изучению количественных ожиданий.

При опросах респондентов исследователи просят оценить уровень инфляции, который они ожидают в течение следующего года, назвать ожидаемый уровень экономического роста в стране, и на основе полученных результатов рассчитывают индексы потребительского доверия. К 1970-м годам экономисты уже полностью определились с областью исследования ожиданий. Но похоже, что результаты этих исследований не отражают масштабы влияния меняющихся нарративов и не показывают, как и почему изменяются эти нарративы.

После публикации работы Кейнса в 1936 году выражение «дух жизнерадостности» не получило широкого распространения. Ни в одной из миллионов статей, имеющихся в базе ProQuest News & Newspapers, вплоть до 1958 года его имя не было связано с этим выражением. Затем снова последовал перерыв, и лишь в 1980-х годах, в самом начале развития такого научного направления, как поведенческая экономика, фамилия Кейнса стала ежегодно, хотя и не часто, упоминаться в публикациях. Экономисты предпочитали продолжать думать о людях как об аналитиках, подобных им самим, для которых важнее всего были цифры.

Экономист Барбара Бергманн в 1981 году писала:

«В течение почти 30 лет толкователи Кейнса много говорили о важности ожиданий. Однако математические модели, разработанные для прогнозирования, были далеки от того, чтобы четко описать формирование этих ожиданий или их влияние на поведение человека. На то были две веские причины. Во-первых, ни у кого не было четкого представления о том, как моделировать формирование ожиданий – сам Кейнс подчеркивал их непостоянство. Во-вторых, – и возможно, это самое главное – существовало твердое убеждение, что основная способность экономистов заключается в том, чтобы объяснять взаимодействие технологий, предпочтений и ресурсов на рынке. Переключение же внимания на ожидания, некие призрачные настроения было равносильно отказу от дорого доставшихся знаний и опыта анализа фундаментальных показателей»^[4].

Но настроения, о которых говорила Барбара Бергманн, в принципе можно проследить уже в силу того, что их выражают открыто. Изучение вербального обмена информацией между людьми позволяет увидеть мутации в их нарративах и проследить за меняющейся виральностью. Тем более сегодня появилась возможность поиска по цифровым текстам, которая позволяет собирать реальную информацию о популярных нарративах.

В моем интервью для подкаста EconTalk о «Нарративной экономике» ведущий Расс Робертс сделал акцент на примере из данной книги (Глава 11 «Бережливость против демонстративного потребления») относительно нарратива Дональда Трампа, успешного инвестора, миллиардера, образчика экстравагантной жизни^[5]. Я утверждал, что нарратив Трампа получил настолько широкую популярность, что возможно, повлиял на то, что люди стали вести себя более расточительно и меньше беспокоиться о том, что их будут критиковать за подобный «выпендреж». Робертс скептически отнесся к такому выводу. Он утверждал, что совокупный эффект нарратива Трампа мог быть прямо противоположным, и заявил, что будут «…те, кто захочет жить в хижинах, в лачугах и просто под навесами с соломенной крышей – потому что очень не любят президента Трампа. Они пойдут другим путем».

Возможно, он и прав. В этой книге я попытался обосновать свой главный аргумент: нарративы оказывают причинное влияние на экономическое поведение. Я опирался на отчеты о проведенных экспериментах в контролируемых условиях вне реальной экономики. Они показали, что нарративы действительно влияют на принятие решений. Но эти исследования не показывают направление влияния ни одного из рассматриваемых экономических нарративов. Даже публичные выступления президента, находившегося постоянно в центре внимания, могли оказать на разных людей разное воздействие. С другой стороны, существует огромное количество работ по социологии, посвященных вопросам ролей и сценариев поведения, в которых говорится о том, что все мы стараемся подражать успешным людям вне зависимости от того, нравятся они нам или нет^[6]. И все равно при оценке влияния образа жизни Трампа на потребительские расходы американцев присутствует некий элемент суждения. Но количество суждений здесь не важнее, чем, например, при оценке направления влияния процентных ставок на сбережительное поведение, что многие экономисты обычно считают вполне допустимым.

Эта книга не претендует на статус истины в последней инстанции в вопросе о нарративной экономике. Это лишь попытка определить предмет обсуждения, установить правдоподобность вирусных экономических нарративов и добавить экономике «гуманитарности». Гуманитарные науки отличаются от общепринятой социологии тем, что рассматривают людей и их творения, включая произведения искусства, а также общественные явления с точки зрения цели, задач и наивысшего смысла их деятельности.

Как показывает опыт, для наилучшего понимания тех или иных экономических событий нам не обойтись без оценочных суждений об окружающих людях. Для более качественной оценки нам потребуются экономические знания и тщательная организация сбора необходимых данных. Добиться нужного сочетания средств здесь очень трудно. Большинство экономических спадов не столь ощутимы: уровень ВВП может снижаться всего на несколько процентных пунктов по сравнению с долгосрочной тенденцией. Во время типичной рецессии будет трудно установить причину небольших колебаний в расходах населения. Это проще делать, когда происходят такие масштабные события, как пандемия COVID-19, но они случаются не так часто. Потребуется время и значительные усилия, чтобы стать ближе к распутыванию загадки различных экономических нарративов, возникающих во время больших потрясений^[7].

В этой книге я утверждаю, что экономическую науку необходимо расширить за счет идей из других дисциплин. Первыми в этом списке стоят гуманитарные науки, такие как история и литература. Гуманитарии прекрасно понимают, что человеческий разум представляет собой нечто гораздо более сложное и непостижимое, чем любая машина, запрограммированная на вычисление оптимальных ожидаемых экономических величин. У такого более гуманитарного подхода к экономическим исследованиям есть еще и привлекательный побочный результат: исследуемые нарративы, сами по себе часто очень вдохновляющие, и создают благодатную почву для изучения механизмов их влияния на экономические события.

Предисловие: что такое нарративная экономика

Более полувека назад, когда мне было 19 лет и я учился в Мичиганском университете, мне в руки попала книжка Фредерика Льюиса Аллена Only Yesterday: An Informal History of the 1920s («Только вчера: Неофициальная история 1920-х годов») о преддверии биржевого краха 1929 года и начале Великой депрессии 1930-х годов. Это был бестселлер 1931 года. В книге не только описывалась атмосфера и масштабный спекулятивный бум «ревущих двадцатых», она пролила свет на причины Великой депрессии, ставшей крупнейшим кризисом в истории мировой экономики. Меня тогда поразило, как стремительно распространившиеся нарративы отразились на общем духе того времени. Аллен привел в качестве примера рассказ одного очевидца о том, что происходило в 1929 году, перед тем как фондовый рынок США достиг своего пика:

«За обеденным столом все делились невероятными рассказами об огромном состоянии, внезапно обрушившемся на голову человека: молодой банкир вложил весь свой небольшой капитал в Niles-Bement-Pond и теперь был обеспечен до конца жизни; вдова на полученные от удачного вложения в Kennecott деньги смогла купить большой загородный дом. Тысячи других тоже заработали на спекуляциях, не имея ни малейшего представления о том, что представляет собой та или иная компания. Например, те, кто покупал акции Seaboard Air Line, считали, что инвестируют в авиационные бумаги. [Seaboard Air Line – железнодорожная компания, получившая название в XIX веке, когда airline означало просто кратчайший путь между двумя точками. ]» (1)

Эти нарративы кажутся фантастическими, но они повторялись так часто, что их трудно было игнорировать. Так просто разбогатеть было невозможно, и наиболее разумные представители поколения 1920-х годов, должно быть, понимали это. Однако противоположный нарратив, который бы демонстрировал безрассудство схем быстрого обогащения, видимо, не получил такого же широкого распространения.

После прочтения книги Аллена у меня создалось впечатление, что траектория поведения фондового рынка и экономики, а также начало Великой депрессии должны быть связаны с историями, заблуждениями и более широкими нарративами того периода. Но экономисты никогда не воспринимали книгу Аллена всерьез, не принимали во внимание идею влияния именно «заразных» нарративов в своих математических моделях развития экономики. В основе же нарративной экономики лежит именно «заразность» тех или иных историй.

Говоря современным языком, истории невероятно успешных инвесторов, которые не были экспертами в области финансов, – «вирусные». Подобно эпидемии, они передаются от человека к человеку – при личных беседах, на вечеринках и тому подобных мероприятиях, по телефону, с помощью радио, газет и книг. ProQuest News & Newspapers (proquest.com), онлайн-сервис, позволяющий осуществлять поиск по газетным статьям и рекламным объявлениям, показывает, что выражение go viral («получить широкое распространение» или «стать вирусным») в различных вариациях впервые стало активно встречаться на страницах газет только в 2009 году и, как правило, относилось к историям, связанным с Интернетом. Родственное словосочетание «вирусный маркетинг» появилось чуть раньше, в 1991 году, в качестве названия небольшой компании в Нагпуре (Индия). Сегодня, как показывают результаты поискового запроса в ProQuest, выражение going viral стало очень популярным. Google Ngrams (books.google.com/ngrams), ресурс позволяющий пользователям искать слова и фразы в книгах, показывает для данного выражения аналогичную траекторию. С 2009 года стало популярным еще одно выражение – trending now («стать сегодняшним трендом»). Графики обоих выражений характеризуют период роста кривой инфицированных, когда эпидемия набирает обороты. В «выздоравливающем» обществе не слишком много уделяется внимания процессу забывания – последующему периоду снижения кривой инфицированных, хотя для экономических нарративов это, вероятно, будет столь же важной причиной изменений в экономическом поведении.

Когда Аллен писал свою книгу, он, безусловно, думал об историях, которые становятся вирусными, хотя и не использовал этот термин. Он писал об «акценте на меняющемся состоянии общественного сознания и на порой незначительных событиях, которыми это сознание было занято» (2), но не облек свои размышления о заразительности нарративов в какую-нибудь законченную форму.

Нам необходимо сделать так, чтобы экономическая теория начала учитывать заразительность нарративов. В противном случае мы останемся слепы к совершенно реальному, осязаемому и очень важному механизму экономических изменений, важнейшему элементу экономического прогнозирования. Если мы не поймем, как распространяются популярные нарративы, то не сможем в полной мере понять и все изменения в экономике и экономическом поведении. Существует огромное количество медицинских работ, посвященных прогнозированию эпидемий, которые наглядно демонстрируют, что понимание их природы и связи с факторами заражения способно значительно повысить качество прогнозирования в сравнении с использованием исключительно статистических методов.

Что означает выражение «нарративная экономика»

Выражение «нарративная экономика» использовалось и прежде, хотя и редко. В «Словаре политической экономии» Инглиса Палгрейва (1894 г.) есть краткое упоминание о нарративной экономике (3), но этот термин Палгрейв, по-видимому, относил к методу исследования, представляющему собой собственное изложение исторических событий. Я же занимаюсь не представлением некоего своего нового нарратива, а изучением трактовок крупных экономических событий другими людьми – популярных нарративов, получивших широкое распространение в обществе. Используя термин «нарративная экономика», я имею в виду: (1) заражение идеями в форме историй при личном общении и (2) усилия людей по созданию новых заразительных историй или повышению степени их «прилипчивости». Прежде всего, я хочу изучить, как «заражение» нарративами влияет на экономические события.

Слово «нарратив» часто используют как синоним слова «история». В моем случае данный термин отражает особое современное определение, которое дает Оксфордский словарь английского языка: «Повествование или представление, используемое для объяснения или подтверждения мнения об обществе, периоде истории и т. п.». Я бы расширил это определение, добавив, что это истории, не ограничивающиеся простым хронологическим описанием событий, связанных с человеческим фактором. Эти истории могут быть песней, анекдотом, теорией, объяснением или планом, обладающими эмоциональной резонансной составляющей, которыми легко поделиться с другими.

Мы можем думать о глобальной истории как о последовательности уникальных крупных событий, в ходе которых та или иная определенная небольшаая история получает широкое распространение, часто (но не всегда) благодаря знаменитой или популярной персоне, а то и вымышленному персонажу, которые привлекают общее внимание и чья связь с данным нарративом только подогревает человеческий интерес.

Например, нарративы второй половины ХХ века описывали свободные рынки как «эффективные», из чего следовало, что любые действия государственных структур не способны сделать их лучше. Эти нарративы, в свою очередь, вызвали общественную реакцию, направленную против регулирования экономики. Безусловно, критиковать систему регулирования того времени было за что, но эта критика, как правило, не получала широкого распространения. Вирусным нарративам необходима известная персона и соответствующая история. В одном из таких нарративов поучаствовал киноактер Рональд Рейган, известный всем как остроумный и очаровательный ведущий очень популярного американского телешоу General Electric Theater («Театр General Electric»). Он вел программу с 1953 по 1962 год. А потом занялся политикой и направил все свои усилия на поддержку свободного рынка. В 1980 году Рейган был избран президентом Соединенных Штатов. В 1984 году при переизбрании на второй срок он победил во всех штатах, кроме своего родного. Рейган использовал собственную известность для того, чтобы начать глобальную революцию по созданию максимально свободного рынка. Ее последствия – как положительные, так и отрицательные – оказывают влияние по сей день.

Чем сильнее человек ощущает личную связь с персонажем, звездой или собственно самой историей, тем сильнее будет «заражение». Например, нарратив, что Дональд Трамп – крутой, гениальный делец и человек, который сам сделал себя миллиардером, является центральным звеном экономического нарратива, который привел к его избранию президентом США в 2016 году, хотя тогда в это мало кто верил. Знаменитости порой сами придумывают собственные нарративы, как это было в случае с Трампом. Но зачастую имя знаменитости просто связывают со старым, более слабым нарративом, повышая тем самым его заразительность. Как в истории с человеком, который «сделал себя сам», многократно пересказанной и всякий раз с разной знаменитостью в главной роли.

Нарративная экономика показывает, как популярные истории со временем видоизменяются, оказывая влияние на экономические результаты, вызывая не только рецессии и депрессии, но и другие значительные экономические явления. Идея о том, что цены на жилье могут только расти, связана с историями о богатых риелторах-спекулянтах, которые показывают по телевидению. Идея о том, что золото – самый надежный вариант инвестиций, – с историями о войне и депрессии. Эти нарративы обладают заразительностью даже в случае со слабой привязкой к какой-либо знаменитости.

В конечном счете нарративы являются основными векторами быстрых изменений в культуре и экономическом поведении (4). Иногда нарративы накладываются на какие-нибудь кратковременные повальные увлечения. И тогда знающие свое дело маркетологи и промоутеры начинают их развивать, извлекая из этого собственную выгоду.

Наряду с массовыми, существуют и профессиональные нарративы, распространяемые в различных сообществах интеллектуалов, которые несут в себе сложные идеи, влияющие на социальное поведение уже в более широком смысле.

Согласно одному из таких профессиональных нарративов – теории случайных блужданий^[8] – котировки на фондовом рынке учитывают всю информацию, и рассчитывать на то, что вы сможете обыграть рынок, бессмысленно. В этом нарративе есть доля истины, как и в большинстве профессиональных нарративов, хотя сегодня вы можете найти работы, доказывающие, что в этой теории есть и определенные недостатки.

Иногда профессиональные нарративы становятся массовыми, но общественность при этом часто их искажает. Например, согласно одному такому искаженному нарративу стратегия «покупать и держать» – лучшее инвестиционное решение для местного фондового рынка. Этот нарратив противоречит профессиональным канонам, несмотря на популярность идеи о том, что он результат научных исследований. Подобно интерпретации случайных блужданий, некоторые искаженные нарративы оказывают экономическое влияние на целые поколения.

Как и при любой другой исторической реконструкции, мы не можем вернуться в прошлое и записать на диктофон то, что говорили создатели и распространители того или иного нарратива. Поэтому нам приходится полагаться на косвенные источники информации. А вот траекторию современных нарративов мы вполне можем уловить благодаря социальным сетям и таким инструментам, как Google Ngrams.

Более точные прогнозы крупных событий в будущем

Большинство современных экономистов склонны считать, что массовые нарративы – «не их сфера». Если вы проявите упорство и достанете их своими расспросами, они могут предложить вам проконсультироваться на других университетских факультетах, например журналистики или социологии. Но ученым в этих областях зачастую бывает трудно ступить на территорию экономической теории. Таким образом, между изучением нарративов и их влиянием на экономические события остается разрыв.

Никто из экономистов не смог заранее дать более или менее правдоподобный прогноз глобального влияния Великой депрессии 1930-х годов, и лишь немногие предсказали пик жилищного бума в США в 2005 году, как, собственно, и «Великую рецессию» и «мировой финансовый кризис» 2007–2009 годов. Ряд экономистов в конце 1920-х годов утверждали, что в 1930-х годах уровень экономического процветания достигнет новых высот, в то время как другие доказывали прямо противоположное – грядет высокий уровень безработицы вследствие замены человека машинами. Но, кажется, не было ни одного публичного экономического прогноза относительно случившегося – десятилетия очень высокого уровня безработицы, а затем возвращения к нормальной жизни.

С давних пор экономисты, занимающиеся исследованием данных, преуспели в создании абстрактных теоретических моделей и анализе краткосрочной экономической информации. Они могут точно спрогнозировать макроэкономические изменения на пару кварталов вперед, но сделанные ими же за последние полвека годовые прогнозы в общем и целом особой ценности не представляют. При оценке вероятности отрицательного ежеквартального роста ВВП США через год их прогнозы никоим образом не были связаны с фактическими последующими отрицательными темпами роста (5). Согласно исследованию Fathom Consulting, начиная с 1988 года Международный валютный фонд в своем отчете World Economic Outlook («Перспективы мировой экономики») предрек 469 рецессий в 194 странах (определяется как снижение ВВП страны в течение года). И только в 17 случаях он спрогнозировал спад в экономике в предшествовавшем году. 47 раз они предсказывали рецессии, которые так и не произошли (6).

Можно подумать, что такое предсказание очень сильно смахивает на прогноз погоды, точность которого ограничена разве что несколькими днями. Но люди при принятии экономических решений, как правило, думают на годы вперед. Они планируют, в какую школу отдать детей, а затем в какой вуз им лучше поступать или как взять ипотечный кредит с рассрочкой на 30 лет. Поэтому вполне естественно предположить, что нам иногда стоит знать, чего следует ожидать в ближайшие годы – экономического подъема или спада.

Возможно, экономические прогнозисты делают все, что в их силах. Но те или иные экономические события без видимых на то причин происходят вновь и вновь, и складывается впечатление, что пришло время подумать, как можно было бы кардинально улучшить качество экономической теории.

Редко можно встретить экономиста, который профессионально интерпретирует прошлое или прогнозирует будущее. Все продолжают цитировать какого-нибудь бизнесмена или журналиста. Но чтобы понять ситуацию в экономике в комплексе, нам необходимо принять во внимание множество противоречивых популярных нарративов и идей, имеющих отношение к экономическим решениям вне зависимости от того, верны или ошибочны эти идеи.

Критические высказывания в адрес традиционных подходов к макроэкономическим исследованиям появились не сегодня. Еще в 1947 году в известной статье Measurement without Theory («Измерения без теории») экономист Тьяллинг Купманс раскритиковал тогдашний стандартный подход, предусматривавший рассмотрение исключительно статистических свойств данных временных рядов, таких как ВНП или процентные ставки, при поиске опережающих индикаторов для составления прогнозов. Он задался вопросом, а есть ли теории, в основе которых лежат реальные наблюдения за базовым поведением человека:

«Доказательная база этих экономических теорий отличается от наблюдений, полученных во временных рядах: знания мотивов привычек потребителей и целей коммерческих предприятий, ориентированных на получение прибыли, основанного на собственных наблюдениях и результатах опросов или выводах из наблюдаемых действий отдельных лиц, – короче говоря, более или менее систематизированного знания поведения человека и его мотивов» (7).

Одним словом, по мнению Купманса, традиционные экономические подходы не учитывают роль общественных убеждений в больших экономических событиях, другими словами – нарративов. Если экономисты будут учитывать в своих объяснениях экономических событий еще и массовые нарративы, то при прогнозировании будущего они будут острее ощущать подобные факторы влияния. И таким образом, благодаря им политики, принимающие стратегические государственные решения, получат более совершенные инструменты для прогнозирования и реагирования. Мои рассуждения в этой книге сводятся к тому, что экономисты могут вывести свою науку на новый уровень, развивая, внедряя в нее такую составляющую, как нарративная экономика. Следующие главы закладывают основу для ее объединения с наукой ради создания более жизнеспособной теории экономики.

Моральный императив предвосхищения экономических событий

В конечном счете цель прогнозирования состоит в том, чтобы уже сегодня вмешаться в процесс, для того чтобы, чтобы изменить его будущие результаты на благо общества. В своем обращении к Американской экономической ассоциации в 1969 году ее президент Кеннет Ю. Боулдинг (еще один преподаватель, повлиявший на меня во время учебы в Мичиганском университете) заявил, что теорию экономики следует отнести к «моральным» наукам, поскольку она связана с человеческой мыслью и идеалами. Его возмущала доктрина, которую можно было бы назвать «непорочным представлением о кривой безразличия», подразумевавшей, что вкусовые предпочтения уже заданы и мы не можем исследовать процесс их формирования: «Эта доктрина рассчитана скорее “на птиц”, чьи вкусы в значительной степени заданы генетически, и поэтому их можно рассматривать как константу динамики птичьих сообществ» (8).

Теория экономики, по словам Боулдинга, «создает мир, который она исследует» (9). Как правило, мы хотим не предсказывать, а предупреждать события. Нам никогда не придет в голову заниматься простым прогнозированием катастрофы; мы безусловно хотим предпринять действия, которые бы ее предотвратили.

Сообщения в газетах о действиях центрального банка, таких как регулярное повышение или понижение процентной ставки, как бы являются отражением предположения, что величина и время этих действий имеют бо́льшую важность, чем слова и истории, которые их сопровождают. Ирвинг Кристол в своей работе 1977 года так выразил мнение типичного экономиста, игнорирующего опросы общественного мнения, призванные измерить уровень деловой уверенности:

«Все это в высшей степени глупо. Деловая уверенность, представляемая как готовность инвестировать в новые заводы и оборудование, – это явление не психологического, а экономического порядка. Важно то, что делают г-н Картер и г-н Бернс, а не то, что они говорят. Джон Мейнард Кейнс, возможно, верил – и некоторые из его учеников, очевидно, до сих пор верят, – что на склонность к инвестированию влияет высокий или низкий уровень “духа жизнерадостности” в деловой среде. Но экономисты-кейнсианцы всегда были плохого мнения об умственных способностях бизнесменов, которых они считают капризными детьми, нуждающимися в отеческой опеке… Именно перспективность выгодных инвестиций влияет на уровень деловой уверенности. Это и ничего больше – не то, что говорит президент, не то, что говорят представители исполнительной власти или кто-либо еще» (10).

Кристол не выделяет какие-то экономические факторы, действующие независимо от историй и вызывающие экономические кризисы. Вместе с тем он намекает на политизацию экономики, утверждая, что экономисты принижают умственные способности бизнесменов, когда стараются описать их поведение как недостаточное стремление к оптимизации бизнес-результатов. Многие экономисты поняли, что выгодно льстить бизнесменам, чья поддержка активно влияет на их карьерный рост. Описание экономики, где все определяют исключительно абстрактные экономические факторы, предполагает, что экономика работает в моральном вакууме, а какая-либо критика ее руководителей отсутствует.

Джон Мейнард Кейнс: нарративный экономист

Несмотря на игнорирование Кристолом опросов общественного мнения, некоторые из наиболее известных экономических прогнозов в мировой истории в значительной степени основаны на наблюдениях за нарративами и опасениях по поводу их последствий. В своей книге Economic Consequences of the Peace («Экономические последствия мира»), вышедшей в 1919 году, экономист из Кембриджа Джон Мейнард Кейнс предсказал, что наложенные на Германию непосильные репарации Версальского договора, положившего конец Первой мировой войне, очень сильно ее озлобят. Кейнс был не единственным, кто пришел к такому выводу по окончании войны. Например, пацифистка Джейн Аддамс возглавила кампанию сострадания к побежденным немцам (11). Но Кейнс связал свой аргумент с доказательствами экономической реальности. Германия действительно была не в состоянии выплатить репарации, и он был прав относительно опасности принуждения Германии. Кейнс предсказал, что немцы, скорее всего, негативно воспримут репарации и связанный с ними пункт в договоре, утверждавший, что Германия виновна в военных преступлениях. Проницательность Кейнса служит примером нарративной экономики, поскольку он фокусирует свое внимание на том, как люди интерпретируют историю с Версальским договором с учетом их экономических условий. Это был еще и прогноз будущей войны, сделанный на фоне «дешевой мелодрамы» о внешней политике 1919 года:

«Если мы стремимся разорить, довести до обнищания Центральную Европу, то, смею утверждать, расплата не заставит себя ждать. И тогда ничто на свете не сможет надолго оттянуть приход сил реакции и отчаянные конвульсии революции, в сравнении с которыми ужасы последней войны покажутся чепухой и которая, вне зависимости от того, кто выйдет из нее победителем, уничтожит цивилизацию и весь прогресс, достигнутый нашим поколением» (12).

Кейнс был прав: на фоне затянувшегося гнева 20 лет спустя началась Вторая мировая война, унесшая 62 миллиона жизней. Его предостережение было основано на теории экономики и связано с чувством экономической меры. Но Кейнс говорил не о чистой теории экономики, как мы ее понимаем сегодня. Его слова «расплата» и «отчаянные конвульсии революции» предполагают нарративы, основанные на моральных устоях, и, таким образом, раскрывают более глубокий смысл наших действий.

От «Иррационального оптимизма» к «Нарративной экономике»

Данная книга – краеугольный камень моих размышлений на протяжении большей части жизни. В ее основе лежат результаты многолетней работы – моей и моих коллег, в первую очередь, Джорджа Акерлофа (13), кульминацией которой стали мое выступление «Нарративная экономика» перед членами Американской экономической ассоциации в 2017 году и Маршалловские лекции, которые я прочитал в Кембриджском университете в 2018 году. В этой книге я попытался обобщить высказанные тогда идеи, связать их с эпидемиологией (наукой, занимающейся изучением распространения болезней) и озвучить точку зрения о том, что мысли-вирусы ответственны за многие из изменений, которые мы наблюдаем в экономике. «История» нашего времени и нашей личной жизни постоянно меняется, а вместе с ней меняется и наше поведение.

Рассуждения о нарративной экономике, представленные в этой книге, согласуются с последними достижениями в области информационных технологий и социальных медиа, потому что это именно те каналы, по которым истории, оказывающие огромное влияние на экономическое поведение, распространяются по миру и становятся вирусными за миллисекунды. Вместе с тем в этой книге рассматриваются и длительные временные периоды, когда информация распространялась намного медленнее, а для ее передачи использовались исключительно телефон, телеграф и газеты, доставлявшиеся читателям грузовиками и поездами.

Книга состоит из четырех частей. В Части I представлены базовые концепции, в основе которых лежат результаты исследований в совершенно разных областях – от медицины до истории, и приводятся два примера нарративов, знакомых многим читателям: о биткоине, повальное «заболевание» которым началось в 2009 году, и о кривой Лаффера^[9], получившей широкое распространение в основном в 1970-х и 1980-х годах. В Части II представлен список предложений, которые помогут направить наши размышления об экономических нарративах в правильное русло и избежать ошибок. Например, многие люди не осознают, что многолетние нарративы могут мутировать и, пережив процесс обновления, некогда убедительные в прошлом истории вновь обретают силу. В Части III рассматриваются девять многолетних нарративов, которые доказали свою способность влиять на важные экономические решения, скажем, о доверии окружающих, умеренности или негарантированной занятости. Часть IV – это взгляд в будущее, в ней я делюсь размышлениями о том, куда могут завести нас сегодняшние нарративы и какие исследования в будущем могли бы улучшить их понимание. После Части IV следует Приложение, в котором представлен анализ нарративов в привязке к медицинской теории распространения эпидемических заболеваний.

Благодарности

Мое выступление «Нарративная экономика» перед членами Американской экономической ассоциации (АЭА) в 2017 году было опубликовано в апрельском номере журнала ассоциации American Economic Review. Многие отрывки из этого выступления, зачастую с некоторыми изменениями, вошли в данную работу.

На эту книгу сильно повлияли две предыдущие, которые я написал в соавторстве с Джорджем Акерлофом: «Spiritus Animalis, или Как человеческая психология управляет экономикой и почему это важно для мирового капитализма» (2009 г.) и «Охота на простака. Экономика манипуляций и обмана» (2015 г.). Сильное влияние оказала также книга Джорджа Акерлофа, написанная в соавторстве с Рэйчел Крэнтон, «Экономика идентичности. Как наши идеалы и социальные нормы определяют, кем мы работаем, сколько зарабатываем и насколько несчастны» (2011 г.). Во всех этих книгах подчеркивается, какую важную роль играют нарративы. Совместная работа с Джорджем очень расширила мое мировоззрение.

Исследования, лежащие в основе этой книги, проводились на протяжении десятилетий. Я признателен за многолетнюю поддержку Национальному научному фонду США, Фонду экономических исследований Коулза при Йельском университете, Фонду Смита Ричардсона, Фонду Whitebox, Йельской школе менеджмента и Йельскому университету за исследовательские стипендии Джеймса Тобина.

Благодарю участников семинаров, на которых я представлял более ранние версии своего будущего доклада перед АЭА, в частности Маршалловских лекций в Кембриджском университете и семинаров в Банке Англии, в Тулузской школе экономики, Тулузском институте перспективных исследований и на экономическом факультете Йельского университета. Особая благодарность Брюсу Акерману, Сантошу Анаголу, Бобу Беттендорфу, Бруно Биэ, Лоуренсу Блэку, Жану-Франсуа Боннефону, Майклу Бордо, Стэнли Коэну, Дональду Коксу, Роберту Диманду, Уильяму Гетцманну, Эмили Гордону, Дэвиду Хиршлейферу, Фаруку Дживраджу, Дасолу Киму, Рэйчел Крэнтон, Арунасу Кроткусу, Наоми Ламоро, Терри Лебсу, Рамзи Макмаллену, Питеру Руссо, Полу Сибрайту, Джону Шиллеру, Томасу Зиферту и Шеридану Титману.

Питер Догерти, который в 2017 году ушел с поста директора издания Princeton University Press, но по сей день остается его редактором, на протяжении двадцати лет помогал мне развиваться. Он направлял меня на моем писательском пути, и это неоценимый вклад. И сейчас, покинув пост руководителя Princeton University Press, он уже в качестве редактора по-прежнему помогает мне.

Спасибо за помощь в исследованиях Логану Бендеру, Эндрю Броду, Лори Кэмерон Крейгхед, Джейдену Грэму, Хань Цзиньшань, Льюису Хо, Якубу Мадею, Амели Рюппель, Николасу Верле, Сяо Лихуа и Майклу Зангер-Тишлеру. Я также в большом долгу перед другими студентами Йельского университета за их комментарии и предложения: Бренданом Костелло, Франческо Филиппуччи, Келли Гудман, Патриком Гринфилдом, Кришной Рамешу, Прити Шринивасаном и Гаренсом Старачи.

Мой неутомимый помощник в Йельском университете Бонни Блейк прочла и отредактировала рукопись. Также следует выразить большую признательность моему очень основательному и внимательному к деталям редактору Стивену Риголоси.

Некоторые идеи этой книги – результат написания более 200 газетных колонок. По количеству слов это эквивалентно двум таким книгам. С 2003 года я регулярно пишу колонки для Project Syndicate; они публикуются в газетах по всему миру, в основном за пределами США. Это помогло мне расширить собственное мировоззрение и избежать чрезмерной ориентированности на США. С 2007 года я являюсь обозревателем раздела Sunday Business в New York Times. Выражаю искреннюю благодарность моим редакторам в этих изданиях – Анджею Рапачинскому (Project Syndicate) и Джеффу Соммеру (New York Times), которые уделяют мне много внимания.

Наконец, я благодарю Вирджинию Шиллер, мою жену, с которой мы вместе уже 43 года, за ее постоянную поддержку и вдохновение.

Часть 1
Истоки нарративной экономики

Глава 1
Нарративы биткоина

В книге рассматриваются основы новой теории экономических изменений. Помимо стандартного набора факторов, управляющих экономикой, она учитывает некоторые новые элементы, такие как воздействие популярных историй, распространяющихся подобно вирусам через сарафанное радио, СМИ и соцсети. Зачастую популярные в общественных массах идеи в значительной степени влияют на принимаемые людьми решения о том, как и куда инвестировать средства, сколько тратить или какие делать сбережения, стоит ли поступать в колледж или лучше устроиться на определенную работу.

Нарративная экономика как учение о получивших широкое распространение в обществе суждениях, влияющих на экономическое поведение, может помочь точнее прогнозировать экономические изменения и подготовиться к ним. Кроме того, эти знания могут пригодиться для трансформации экономических институтов и разработки экономической политики.

Чтобы лучше понять, о чем пойдет речь далее, рассмотрим один из популярных нарративов, о котором много говорят в последнее время. Биткоин, первый среди тысяч криптовалют, выпускаемых в частном порядке, спровоцировал активное обсуждение на всех уровнях, породил в людях энтузиазм и стал катализатором предпринимательской активности. Если принять во внимание, что биткоин рассматривают по большей части в контексте его рыночной стоимости, а не фактической возможности применения в торговле, дискуссии вокруг этой самой примечательной криптовалюты в истории, становятся материалом для изучения в рамках нарративной экономики (мы подробнее рассмотрим это в Главе 3).

Экономический нарратив представляет собой «вирусную» историю, которая вполне способна повлиять на принимаемые людьми экономические решения: нанять ли нового работника или подождать более подходящего момента, пойти на большой риск или быть более осмотрительным в бизнесе, начать свой бизнес-проект или же вложить средства в волатильный спекулятивный актив.

Экономические нарративы, как правило, не слишком очевидны, поэтому для того, чтобы их обнаружить, мы должны оценивать их потенциальную способность влиять на экономическое поведение. История биткоина – пример успешного воплощения в жизнь экономического нарратива, поскольку она стала поистине вирусной и привела к значительным экономическим изменениям в большей части мира. Эта история не только придала энтузиазма предпринимателям, но и, по крайней мере на некоторое время, укрепила индекс доверия в деловых кругах.

Биткоин и спекулятивные пузыри

Нарратив биткоина включает в себя истории о вдохновленных молодых космополитах, противопоставляемых равнодушным чиновникам, истории о богатстве, неравенстве, передовых информационных технологиях, рассказываемые на особом непонятном жаргоне. Эпидемия биткоина в ходе своего развития не раз становилась сюрпризом для большинства людей.

Люди были удивлены, когда впервые услышали о биткоине. Но и в дальнейшем на фоне растущего не по дням, а по часам интереса к новой криптовалюте поводов для удивления не становилось меньше. На определенном этапе общий объем биткоинов в стоимостном выражении превысил 300 млрд долл. США. Однако даже апологеты биткоина охотно соглашаются с тем, что последний обладает ценностью лишь в том случае, если люди признают за ним эту ценность.

Как же так получилось, что общий объем биткоинов всего за несколько лет вырос с 0 до 300 миллиардов долларов?

История биткоина берет начало в 2008 году, когда на адреса электронной почты пользователей согласно определенному списку рассылки пришел документ за подписью Сатоши Накамото под названием «Биткоин: децентрализованная электронная денежная система». В 2009 году на базе идей, изложенных в той статье, была создана первая криптовалюта, получившая название Bitcoin (биткоин). Криптовалюты представляют собой элементы публичных реестров, управляемых при помощи компьютеров, и могут использоваться в качестве денежных единиц до тех пор, пока люди признают их платежным средством и используют при совершении покупок и продаж. В основе идеи криптовалют лежит впечатляющая математическая теория. Но она никоим образом не объясняет, почему люди признали криптовалюты столь ценными и почему поверили в то, что и другие люди признают за ними эту ценность.

Противники криптовалют часто называют приписываемую биткоину ценность не более чем эффектом спекулятивного пузыря. По словам легендарного инвестора Уоррена Баффетта, «это азартная игра» (1). Критики находят во всей этой истории сходство с тюльпановой лихорадкой 1630-х годов в Нидерландах, когда из-за манипуляций спекулянтов цены на луковицы тюльпанов взлетели так высоко, что одна луковица по стоимости могла равняться целому дому. Таким образом, биткоин стал столь ценен сегодня благодаря шумихе, которая возникла вокруг него. Для того чтобы биткоин получил столь ошеломляющую популярность, сам этот феномен должен был в определенной степени заинтересовать людей, и они начали бы искать нестандартные способы приобретения этой валюты.

С точки зрения сторонников биткоина, форменным оскорблением являются разговоры о том, что история его возникновения это история создания спекулятивного пузыря. Сторонники этой криптовалюты часто отмечают, что поддержка идеи биткоина со стороны широких масс не отличается от поддержки ими множества других вещей и концепций. К примеру, на протяжении тысячелетий в обществе чрезвычайно высоко ценится золото, однако если бы люди начали использовать в качестве платежного средства какой-либо иной материал, ценность золота в глазах общественности значительно уменьшилась бы. Золото ценно для людей в первую очередь потому, что они осознают, что оно ценно для других. Кроме того, в своей книге Famous First Bubbles («Первые широко известные пузыри»), выпущенной в 2000 году, Питер Гарбер отмечает, что пузыри могут существовать на протяжении продолжительного периода времени. Даже по прошествии многих лет, прошедших со времен тюльпановой лихорадки XVII века, редкие и наиболее красивые сорта тюльпанов ценятся очень высоко, пусть и не до такой крайности, как прежде. В некотором смысле тюльпановая лихорадка продолжается по сей день, правда, в значительно менее выраженной форме. С биткоином может выйти схожая история. Однако стоимость биткоина весьма нестабильна. Как пишет в своей статье Wall Street Journal, был момент, когда при отсутствии каких-либо очевидных причин стоимость биткоина в долларах США выросла на 40 % всего за 40 часов (2). Подобная волатильность служит подтверждением «эпидемического» влияния экономических нарративов, что может приводить к непредсказуемым скачкам цен.

В этой книге я не стану пытаться разъяснить технологию работы биткоина, отмечу лишь, что его появлению предшествовали десятилетия исследовательской работы. Немногие люди, которые торгуют биткоинами, понимают, как работает эта технология. Когда я встречаю приверженцев биткоина, я часто прошу их объяснить лежащие в основе этой технологии концепции и теории, вроде дерева Меркла или алгоритма цифровых подписей на основе эллиптических кривых, или описать биткоин как баланс операций по загрузке и выстраиванию очередности с ограниченной пропускной способностью (3). Как правило, ответом мне служит непонимающий взгляд собеседника. Таким образом, глубокое понимание теоретических обоснований как минимум не самое важное в функционировании нарративов. Достаточно обладать базовыми знаниями в области разработок, предложенных высококвалифицированными математиками и информатиками.

Нарративная экономика зачастую позволяет выявить поразительные взаимосвязи. Так, если обратить взор в глубины истории, мы можем отследить истоки эмоций, подобных тем, что сегодня стоят за эпидемией биткоина, в зарождавшейся в XIX веке анархистской идеологии.

Биткоин и анархизм

Согласно данным Google Ngrams, по запросу «анархист» или «анархизм», анархистское движение, которое выступало против государственного управления в любой форме, зародилось в 1880 году и постепенно разрасталось. Однако сам этот термин появился на несколько десятилетий раньше в работах Пьера-Жозефа Прудона и ряда других философов.

В 1840 году Прудон так описывал анархизм: «Если вами управляют, это означает, что за вами следят, вас проверяют, шпионят за вами, направляют вас, руководят вами при помощи законов, нумеруют, регулируют, регистрируют, зомбируют вас, проповедуют вам, вас контролируют, проверяют, оценивают, осуждают, вами командуют существа, у которых нет ни права, ни соответствующей мудрости, ни добродетели, необходимых для этого» (4).

Слова Прудона, очевидно, были адресованы людям, разочаровавшимся в действиях властей, либо обвиняющим их в препятствовании самореализации граждан. Масштабов эпидемии анархизм достиг лишь примерно 40 лет спустя. Однако и по сей день эта идеология жива и сохраняет свои позиции. Так, на веб-сайте Bitcoin.org опубликована цитата анархиста Стерлина Луджана, датированная 2016 годом: «Биткоин служит катализатором распространения анархистских воззрений мирным путем и отражает стремление людей к свободе. Создание этой технологии стало ответной реакцией на коррумпированность органов власти и финансовых институтов. Однако создана она была не только с целью усовершенствования функционирования финансовой системы. В действительности предполагалось, что биткоин будет служить чем-то вроде валютного оружия, станет криптовалютой, которая поможет подорвать позиции власти» (5).

Большинство сторонников биткоина, вероятно, не выражают свой энтузиазм в форме столь резких высказываний, и все же эта цитата отражает суть этой идеи. У некоторых людей, обеспокоенных собственным местом и ролью в обществе, сильный эмоциональный отклик вызывает концепция как криптовалют, так и блокчейнов, представляющих собой системы учета криптовалют, работоспособность которых поддерживается демократическим путем и анонимно большим количеством пользователей. Блокчейны, как предполагает концепция, не подлежат какому-либо государственному регулированию. История биткоина в данном случае особенно показательна, поскольку служит своего рода противовесом антианархистской пропаганде прошлого, изображавшей анархистов безумцами, бросающими бомбы, чье видение развития общества может привести лишь к хаосу и разгулу жестокости.

Биткоин представляет собой поистине «вирусный» контрнарратив, поскольку является примером впечатляющего изобретения, которое в будущем будет способствовать развитию свободного анархистского сообщества.

Термин «хакерская этика» – еще один символ подобного анархизма. В 1991 году, еще до глобального распространения сети Интернет, социолог Эндрю Росс писал, что хакерская этика – термин, впервые сформулированный в 1950-е годы студентами Массачусетского технологического института, занимавшимися разработкой системы, допускающей предоставление доступа большому количеству пользователей, – в своих принципах равного доступа людей к информации и поддержки децентрализованных технологий является либертарианской и криптоанархистской (6).

В книге The Hacker Ethic and the Spirit of the Information Age («Хакерская этика и дух информационной эры»), вышедшей в 2001 году, Пекка Химанен писал об этике «страстных программистов» (7). Многих из нас удивляет, что в эпоху интернета люди выражают желание и готовность работать, используя новые технологии, причем осуществлять свою деятельность они готовы в новых условиях, не полагаясь на государство, стандартные способы получения прибыли и помощь юристов. К примеру, электронные энциклопедии, в частности Wikipedia, вовлекают большое количество анонимных пользователей в совместную работу по созданию потрясающего хранилища информации. Другая история успеха принадлежит операционной системе Linux, которая является ПО с открытым кодом и распространяется бесплатно.

Однако среди иных примеров «вирусных» экономических нарративов биткоин стоит особняком. Концепция биткоина предполагает быстрое распространение этой технологии в массах. Кроме того, она легко вбирает в себя анархистские настроения. Именно поэтому, разумеется, многие из нас слышали о биткоине. Отчасти это история о спекуляции, отчасти – о чуде. Обычные люди, не являющиеся специалистами в этой сфере, могут принять участие в реализации концепции, почувствовать себя вовлеченными в этот процесс и даже формировать свою идентичность вокруг биткоина. Особенно привлекают людей истории о несметных богатствах, которые часто ассоциируются с этим нарративом.

Биткоин как нарратив, отражающий интересы людей

Биткоин является мотивирующим нарративом, привлекающим космополитов по всему миру, а также тех, кто стремится присоединиться к этой социальной группе, и тех, кто интересуется новейшими технологиями. Как в случае с прочими экономическими нарративами, в истории биткоина имеется свой выдающийся персонаж – Сатоши Накамото, личность которого представляет интерес для широких масс. Нет человека, который мог бы утверждать, что когда-либо лично видел Сатоши Накамото, и этот факт лишь добавляет романтики таинственной истории создания биткоина. Один из первых соразработчиков биткоина рассказывал, что с Сатоши они общались только по электронной почте и никогда не встречались лично (8). На сайте Bitcoin.org указано лишь, что «Сатоши покинул проект в конце 2010 года, не раскрыв каких-либо значимых деталей своей жизни».

Люди любят тайны, любят разгадывать загадки: в литературе даже существует особый жанр, который весьма популярен. История биткоина делала новые таинственные повороты много раз, особенно в те моменты, когда отважные детективы выявляли человека, который мог бы быть Накамото. Благодаря интригующим историям-загадкам, получавшим широкую огласку, интерес к биткоину взлетел до небес, чего, не будь этой таинственности, вероятно, не случилось бы.

Биткоин и страх неравенства

История биткоина, пронизанная духом анархизма и скрывающая тайну Сатоши Накамото, связана также со стремлением людей к экономической самостоятельности. В XXI веке экономическое неравенство в развитых странах резко возросло, многие люди почувствовали себя беспомощными и ощутили потребность в большем контроле над финансовой стороной собственной жизни. Впервые цена биткоина взлетела в 2011 году в период протестов «Захвати Уолл-стрит», которые прошли под лозунгом «Нас 99 %». Протесты были организованы активистами общественной организации Adbusters, которые хотели, чтобы их идеи подхватили и другие. Поскольку согласно принципам биткоина монеты анонимны и не подлежат государственному контролю, управлению и надзору, его концепция предполагает стремление человека к расширению собственных возможностей.

Другая идея, лежащая в основе рассматриваемого нарратива, способствовавшая взлету популярности биткоина и других криптовалют, состоит в том, что компьютеры получают все больший контроль над жизнью человека. В XXI веке появились виртуальные помощники вроде Alexa от Amazon, Siri от Apple и Tmall Genie от Alibaba, которые распознают речь и сгенерированным человеческим голосом дают логичные и грамотные ответы на вопросы. Кроме того, в связи с появлением беспилотных легковых автомобилей, грузовиков, поездов и кораблей в ближайшем будущем, вероятно, без работы останется огромное количество водителей грузовиков и иных транспортных средств, зарабатывающих таким образом на жизнь.

Со времен промышленной революции людей пугала мысль о механизированных орудиях труда, сегодня же подобные страхи отражает нарратив о том, что «наши жизни захватывают технологии».

За этим луддитским нарративом (к рассмотрению которого мы подойдем в Главе 13) стоит навязчивый страх перед машинами, способными заменить живых работников. Не то чтобы человек боялся однажды, придя на работу, узнать, что компания покупает новый компьютер, который впредь будет выполнять его функции. Происходящие изменения не столь стремительны, но они неотвратимы и масштабны. Дело скорее в том, что по мере того, как компьютеры начинают решать все большее количество задач, вы можете обнаружить, что работодатель все меньше заинтересован в вашем присутствии на рабочем месте. Он отказывается повышать оплату вашего труда, не стимулирует вас оставаться в компании и не нанимает новых сотрудников. В конечном счете он просто забывает о вас. Страх оказаться ненужным затрагивает само существование человека.

У человека сегодня нет выбора. Компьютеры могут освоить новые задачи и выполнять их на много порядков быстрее. Казалось бы, призывы к правительству с просьбами о финансировании образования людей с целью ослабления негативных последствий от потери ими работы вполне оправданы. Однако в долгосрочной перспективе люди едва ли смогут выйти из этого противостояния победителями.

Миллионы студентов по всему миру задаются вопросом: действительно ли получаемое ими образование поможет найти путь к успеху? Результатом этого – пусть и косвенным – становится растущая популярность генерируемых при помощи новейших технологических разработок криптовалют вроде биткоина, которые дают хотя бы призрачную надежду на то, что человек сможет выйти победителем в битве с компьютерами.

Биткоин и будущее

Об алгоритме цифровой подписи, лежащем в основе технологии биткоина и позволяющем идентифицировать его владельца, благодаря чему украсть биткоин крайне сложно, заговорили еще в начале 1990-х годов. Однако масштаб этих обсуждений несравним с масштабом «эпидемии» самого биткоина. В базе данных ProQuest News & Newspapers есть лишь одна статья, в которой встречается словосочетание «алгоритм цифровой подписи на основе эллиптических кривых». Фраза «алгоритм цифровой подписи» встречается лишь в пяти статьях из этой базы. В 1977 году был создан исходный криптографический алгоритм – алгоритм цифровой подписи Ривеста-Шамира-Адельмана, – положивший начало революции биткоина. В архиве ProQuest находим 26 статей, в которых упоминается алгоритм цифровой подписи Ривеста-Шамира-Адельмана. По количеству упоминаний эти понятия не идут ни в какое сравнение со словом «биткоин», которое встречается более чем в 15 тысячах статей.

Это различие, судя по всему, объясняется повышенным интересом людей к идее биткоина. Словосочетание «алгоритм цифровой подписи» напоминает некий термин, который студент должен попытаться запомнить к экзамену: что-то о технологиях, сложное и скучное. А про биткоин можно рассказать много разного. В частности, это истории о том, как инвесторы, торгующие биткоинами, разбогатели исключительно благодаря тому, что шагали в ногу с прогрессом. Биткоин – это история о «будущем». Это броское название легко запомнить, а разговор на эту тему с энтузиазмом поддержат на любом мероприятии. Словом, биткоин – это настоящая находка.

Зачастую люди покупают биткоины потому, что стремятся стать частью чего-то впечатляющего, сверхсовременного, и готовы учиться на собственном опыте. Эта мотивация особенно сильна благодаря широкому обсуждению идеи о том, что недалек тот час, когда компьютеры смогут выполнять работу за многих из нас. Но работу за всех людей компьютеры выполнять не смогут. Кто-то должен их контролировать, и поэтому сегодня распространяется нарратив о том, что люди, занятые в сфере новейших технологий, останутся в выигрыше. Однако лишь немногие могут чувствовать себя защищенными, даже осознавая, что окажутся на стороне победителей. Образование в области компьютерных технологий на сегодняшний день не является залогом карьерного успеха. Может сложиться так, что вам придется выполнять скучную работу рядового программиста или же вы вообще не сумеете найти никакой работы.

Желание людей попасть в наиболее доходную часть бизнеса в сфере новейших технологий, где царствует биткоин, весьма популярно благодаря многочисленным историям об инвесторах, которым удалось добиться успеха собственными силами. Биткоин-энтузиасты, вероятно, полагают, что, экспериментируя с этой криптовалютой, они сумеют сблизиться с людьми, которые станут победителями в условиях нового мироустройства, узнают, как добиться успеха и впоследствии удерживать свои позиции. Присоединиться к этой новой реальности очень просто: нужно лишь купить немного биткоинов.

Более того, чтобы покупать биткоины, не нужно понимать, как работает эта система. Сегодня биткоин и иные криптовалюты можно купить в вендинговых аппаратах в магазинах у дома. Этот лозунг – «стань частью будущего» – в совокупности с регулярными новостными сообщениями о грандиозных скачках стоимости биткоина повышает ценность криптовалют в глазах людей. Вследствие этого происходят скачки стоимости биткоина в национальных валютах, и эти ценовые изменения оказываются настолько значительными, что привлекают всеобщее внимание.

Биткоин как символ причастности к мировой экономике

Нам с вами довелось жить в особый для истории человечества переходный период, когда немалая часть наиболее успешных людей во всем мире считает себя частью масштабной космополитической культуры. Все чаще национальные государства оказываются неподходящей площадкой для реализации наших целей. У биткоина нет национальной принадлежности, благодаря чему эта криптовалюта по сути является демократической и международной. Паннациональный нарратив криптовалюты предполагает, что ни одно правительство мира не может контролировать или ограничивать ее функционирование. Традиционные же бумажные денежные знаки, на которых, как правило, изображены известные государственные деятели, наоборот, служат выразителями устаревшей идеи государственности, а это для неудачников. Бумажные деньги – это что-то вроде национального флага: они тоже являются символом одной нации. Биткоин-кошелек же делает своего владельца гражданином мира и позволяет ощущать себя психологически свободным от привычного для нас чувства принадлежности к определенной группе.

Так как же мы можем объяснить популярность биткоина? В конечном счете люди интересуются биткоином именно потому, что им заинтересовались другие. Люди хотят узнавать все больше о биткоине, поскольку, по их мнению, это интересно и другим людям.

Поразительная на первый взгляд популярность биткоина в действительности вполне оправдана, если рассматривать базовые принципы нарративов, выявленные исследователями, которые размышляли об особенностях мыслительного процесса человека, ходе исторического развития и аналитических моделях обратной связи. Об этих выдающихся мыслителях и их идеях мы будем говорить в следующей главе. При этом большинство этих людей не были экономистами и не имели соответствующего профессионального образования.

Глава 2
В поисках совпадений

Размышляя о нарративной экономике, мне пришлось углубиться в изучение совпадений. Само это понятие – совпадения, – введенное в употребление в 1840 году философом науки Уильямом Уэвеллом, а затем в 1994 году подхваченное биологом Э. О. Уилсоном, означает единство знаний различных дисциплин, в первую очередь естественнонаучных и гуманитарных. Различные подходы к получению знаний весьма полезны для понимания реальной ситуации в экономике и социального влияния на нее, а также внезапных и неожиданных изменений в этой сфере. Необходимость различных подходов становится очевидной, когда есть понимание, что участниками экономической жизни являются живые, мыслящие люди, которые объясняют свои действия влиянием историй и связанных с ними эмоций и идей. Таким образом, нарративная экономика требует внедрения концепций, применяемых в исследовательской деятельности большинства университетских кафедр.

Научные дисциплины, к несчастью, становятся все более узкоспециализированными. Исследователь не может обладать всем объемом существующих научных знаний. Поэтому возникает идея о том, что ему следует специализироваться, ограничив область своих изысканий таким образом, чтобы иметь все основания утверждать, что по конкретно обозначенному вопросу он обладает всем объемом знаний. Такова реальность, в которой вынуждены работать университетские исследователи. Однако такое стремление зачастую приводит к сверхспециализации.

Когда экономисты стремятся понять суть наиболее значимых для истории экономических событий, они редко сосредоточивают внимание на нарративах, сопровождавших ход этих событий. На рис. 2.1 можно видеть, сколь велико отставание экономики от прочих научных дисциплин в оценке важности нарративов.

В то время как другие научные дисциплины начинают придавать нарративам все большую значимость, сфера экономики и финансов все еще плетется в хвосте, за исключением эмпирической экономики, где в отдельных случаях ученые применяют более широкий подход к исследованию (1).

Рис. 2.1. Количество статей, в которых использовано слово «нарратив», в процентном отношении к общему количеству статей по научным дисциплинам. В последние годы во всех сферах научных исследований наблюдается рост интереса к нарративам, однако экономика и финансы находятся в сравнении с прочими в числе отстающих.

Источник: расчет выполнен автором на основе данных, представленных в базе JSTOR.

Большинство экономистов также не проявляют какого-либо интереса к огромным базам публикаций, с которыми они могли бы работать в ходе изучения нарративов. Если же они и используют тексты публикаций, то, как правило, делают это поверхностно, как бы между прочим и лишь для того, чтобы сослаться на некую точку зрения, которую считают общепринятой и которую намерены раскритиковать в своих исследованиях. К тому же они редко отражают в своих работах популярность нарративов, нечасто сообщают о том, какие из историй представляют интерес для общественности. Отнюдь не всегда рассматривается влияние популярности нарративов на экономическое поведение людей. Да и само понятие «нарратив» обычно фигурирует лишь в публикациях неформатных или в популярных экономических журналах. Однако с учетом того, что зарождающаяся теория экономических нарративов обещает помочь точнее прогнозировать значимые экономические события, экономисты могут и должны уделять больше внимания изучению нарративов, применяя наработки исследователей в других научных областях, которые мы рассмотрим в данной главе. Эта глава является своего рода тренажером по поиску совпадений. Здесь мы рассмотрим, каким образом мыслители в различных научных областях использовали нарративы для получения новых знаний и в рамках своей сферы деятельности, и на пересечении нескольких научных дисциплин. Тем самым они создавали необходимую базу, на основе которой экономисты имеют возможность выстраивать более креативный подход к изучению нарративов.

Эпидемиология и нарративы

Медицинские институты на протяжении уже почти столетия внедряют методы математического моделирования для отображения масштабов распространения эпидемий болезней. Сегодня эта методика достаточно хорошо проработана и имеет все шансы на активное использование, в том числе в экономике. В рамках эпидемиологии была разработана не одна, а целый ряд моделей, рассчитанных на использование в различных условиях. Для тех, кто пожелает изучить эти математические модели подробнее, в конце книги имеется Приложение, в котором представлен анализ самих этих моделей и их потенциального применения в отношении экономических нарративов.

История и нарративы

Историки во все времена осознавали значимость нарративов. Однако, как отмечал историк Рамзи Макмаллен в своей книге Feelings in History: Ancient and Modern («Чувства в истории: древние и современные»), увидевшей свет в 2003 году, для глубокого понимания исторических событий необходимо разобраться, что было в головах тех, кто творил историю, то есть какие нарративы были наиболее значимыми для этих личностей.

Он не делает акцент на концепции нарративов как таковой. В беседе со мной он подчеркивал, что более верно говорить об этом понятии как о «стимуле, провоцирующем эмоциональную реакцию, однако соответствующего термина для обозначения этого понятия нет». По мнению Макмаллена, если мы хотим понять, чем вызваны поступки людей, следует изучить «условия и образы, которые на них влияют». К примеру, Рамзи Макмаллен утверждал, что невозможно понять, почему в США разразилась Гражданская война, если не погрузиться в изучение живых историй, подобных опубликованной в 1837 году редактором газеты города Алтон (штат Иллинойс) Е. П. Лавджоем, выступавшим за отмену рабства, новости о расстреле разъяренной толпы. У жителей Севера, выступавших за отмену рабовладельческого строя, эта памятная история вызвала настоящую ярость, которая копилась на протяжении долгих лет. И теперь эта ярость выплеснулась наружу. Если не принимать во внимание силу эмоционального воздействия соответствующих нарративов, дискуссии в рамках академического сообщества о том, в какой степени Гражданская война в США была спровоцирована именно стремлением искоренить рабство, не могут считаться завершенными.

Ныне покойный специалист в области экономической истории, Нобелевский лауреат Дуглас Норт в своей книге Understanding the Process of Economic Change («Понимание процесса экономических изменений») вторит убеждениям Макмуллена, утверждая, что для развития экономических институтов особое значение имеет целенаправленность сознания людей, которая проявляется в форме возникающих в обществе нарративов.

Аналитические методы в сфере социологии, антропологии, маркетинга, психоанализа и религиоведения

За последние полвека в различных общественных науках сформировалось большое количество течений, сторонники которых подчеркивают важность исследования популярных в обществе нарративов. К ним в числе прочих относятся такие направления научной мысли, как нарративная психология (2), повествовательная социология (3), анализ нарративов в психоанализе (4), изучение нарративов в религиоведении (5), нарративная криминология (6), фольклористика (7), сарафанный маркетинг (8). Основная идея, объединяющая все эти течения, состоит в том, что большинство людей, если спросить их о целях или жизненной философии, практически ничего сказать не готовы. Но они охотно рассказывают личные истории, по которым можно судить об их истинных ценностях (9). Например, когда мы берем интервью у заключенных в тюрьме, мы обнаруживаем, что собеседники дают внятные ответы в тех случаях, когда их просят рассказать истории о сокамерниках. Причем говорят они не об их аморальности, а скорее о некой искаженной форме морали.

Другой пример: антрополог Уильям М. О’Барр и экономист Джон М. Конли побеседовали с директорами по инвестициям различных компаний об их бизнесе и обнаружили распространенную тенденцию. Она заключалась в том, что владельцы компаний охотно рассказывали истории о создании своего бизнеса и о его ценностях (10). Все эти истории в целом похожи и напоминают миф о сотворении мира, подобный тому, который, как заметил антрополог, рассказывали в древних племенах о происхождении человека. Центром истории является конкретный мужчина (реже женщина), благодаря исключительной дальновидности или смелости которого было основано племя – в нашем случае фирма. Нарратив в данном случае приобретает форму легенды об отце-основателе, значимость которой подтверждают многочисленные истории о текущих делах фирмы.

Литературоведение и нарративы

Размышляя о нарративах в экономике, экономисты часто сталкиваются с незнакомой многим из них сферой научных знаний – литературоведением. Некоторые теоретики литературы, вдохновленные отчасти идеями психоанализа вроде теории архетипов Карла Юнга (11) и теории фантазий Мелани Кляйн (12), обнаружили, что ряд базовых структур повествования постоянно повторяется, хотя имена действующих лиц и обстоятельства меняются. В связи с этим можно предположить, что человеческий мозг обладает некими «встроенными» рецепторами, реагирующими на определенные истории. Джон Кавелти в своей работе 1976 года классифицировал так называемые «формульные истории», присвоив выделенным им категориям названия вроде «жесткая детективная история» или «готический роман». Владимир Пропп в своей публикации 1984 года выделил 31 «функцию» народных сказок, абстрактно озаглавив эти категории «нарушением запрета», «злодейством и нуждой» и т. д. По мнению Роналда Б. Тобиаса, изложенному в его работе 1999 года, существует 20 основных сюжетов художественного произведения: «поиск, приключение, охота, спасение, побег, месть, загадка, соперничество, никчемный слабак, искушение, превращения, трансформация, созревание, любовь, запретная любовь, жертвенность, открытие, несчастный случай, вознесение и низвержение». Кристофер Букер в своей вышедшей в 2004 году книге выделяет семь базовых сюжетов: «победа над монстром, из грязи в князи, квест, путешествие и возвращение, комедия, трагедия и возрождение».

Теоретик литературы Мэри Клэгс в своей публикации 2006 года утверждает, что с точки зрения структуралистского подхода в литературоведении попытки классифицировать все основные сюжеты ведут к «чрезмерному упрощению и обезличиванию» (13). Отвергая классификации основных литературных сюжетов, предложенные другими исследователями, она утверждает, что «по мнению структуралистов, именно мышление человека формирует механизмы, объединяющие отдельные элементы и правила в четко организованные системы» (14). В публикации 1992 года Питер Брукс пишет, что нарратология должна «изучать механизмы воздействия нарративов на нас как на читателей, создавая модели понимания, а также выявлять причины того, почему мы нуждаемся в таких моделях» (15). Правильно классифицированные нарративы, как отмечает Брукс, «оживляют процессы создания смыслов» и усиливают «стремление к пониманию истинных значений» (16). Таким образом, изучение нарративов естественным путем приводит нас к психоанализу.

Исследователь русской литературы Гэри Соул Морсон и экономист Мортон Шапиро в 2017 году выпустили совместную работу Cents and Sensibility («Центы и чувствительность»), в которой утверждают, что правильное восприятие великих романов, которое приводит нас к наиболее полному пониманию опыта человечества, может оказаться полезным при моделировании экономической жизни.

Нейробиология, нейролингвистика и нарративы

Нарратив представляет собой последовательность слов, поэтому необходимо также учитывать и лингвистические принципы. У слов есть как очевидные прямые значения, так и различные коннотации. Кроме того, их могут использовать как метафору. Современная нейролингвистика исследует принципы функционирования и структуру участков мозга, которые отвечают за восприятие смысла нарративов (17).

«Заразительные» нарративы часто существуют в форме метафор. Иначе говоря, они выражают некую идею, механизм или цель, напрямую не упомянутые в истории. Мышление человека выстраивается вокруг метафор. К примеру, мы с легкостью включаем в свою речь военные метафоры. Мы говорим, что аргументация была «разгромной» или у нее были «слабые позиции». Человеческий мозг отмечает связь этих слов с военной тематикой, хотя и не всегда осознанно. Такие связи обогащают нашу речь, предлагая другие варианты выражения мысли.

В разговорах о «крахе» фондового рынка в памяти большинства людей всплывает история обвала фондового рынка США в 1929 году и его последствия. В 2003 году лингвист Джордж Лакофф и философ Марк Джонсон высказали идею о том, что метафоры не только делают письменную и устную речь ярче: они также задают направление нашему мышлению и влияют на выводы, которые мы делаем. Нейробиолог Ошин Вартанян в своей публикации 2012 года отмечал, что аналогии и метафоры «стабильно активизируют» соответствующие участки мозга, что можно наблюдать на снимках МРТ. Таким образом, мозг человека, судя по всему, запрограммирован реагировать на истории, которые заставляют нас мыслить аналогиями.

Совпадения как повод для проведения совместных исследований

В этой главе были кратко представлены удивительные по своему разнообразию подходы к пониманию ситуации с распространением нарративов. А это означает, что совместные исследования экономистов и специалистов из других областей имеют все шансы коренным образом изменить экономическую науку. Наиболее важны идеи и инсайты эпидемиологов, сумевших создать модели, благодаря которым удается успешно прогнозировать ход распространения эпидемий различных заболеваний и находить эффективные способы борьбы с ними. В следующей главе мы разберемся, каким образом экономисты могут внедрить в свои исследования модели из эпидемиологии с целью повышения качества и точности собственных прогнозов. Сближение теории экономики и эпидемиологии станет первым в этой книге примером подобного слияния.

Глава 3
Заражение, созвездия и слияния

Прежде чем приступить к изучению механизмов превращения нарративов в «вирусные» идеи, полезно разобраться, каким образом происходит заражение бактериями и вирусами. Эпидемиология располагает ценными знаниями, которые могут, в частности, помочь объяснить, каким образом получил столь широкое распространение биткоин (а также многие другие экономические нарративы).

Рассмотрим для начала болезни, вызванные реальными вирусами. Для примера возьмем масштабную эпидемию Эбола, разразившуюся в 2013–2015 годах на востоке Африки: в Гвинее, Либерии и Сьерра-Леоне. Эбола – вирусное заболевание, от которого не существует вакцины, нет единой методики лечения, а большинство заразившихся людей умирают. Вирус Эбола передается от человека к человеку через биологические жидкости. Контагиозность вируса можно снизить за счет госпитализации заболевших и введения карантина, а также соответствующего обращения с трупами умерших и соблюдения гигиенических норм при их погребении.

На рис. 3.1 изображен пример эпидемической кривой, отражающей распространение вируса Эбола среди населения страны (в данном случае Либерии). Обратите внимание, что графическое отображение количества новых зарегистрированных случаев болезни имеет форму горба. Сначала эпидемия растет, а затем идет на спад. Период роста – этап, на котором темпы распространения вируса, то есть прироста инфицированных, превышают число выздоровевших и умерших. В период роста эпидемического процесса число вновь заразившихся вирусом возрастает быстрее, чем число выздоровевших или умерших. Когда эпидемия идет на спад ситуация меняется на противоположную: количество заболевших сокращается вследствие того, что все больше случаев болезни завершается выздоровлением либо смертью. В результате число заражений также стабильно идет на спад и эпидемия подходит к концу.

Рис. 3.1. Пример эпидемической кривой, отражающей количество новых зарегистрированных случаев заболевания вирусом Эбола по неделям в округе Лофа в Либерии за период с 8 июня по 1 ноября 2014 года.

Далее мы приведем многочисленные примеры экономических нарративов, популярность которых в цифровых базах данных также отображалась в виде кривой, по форме напоминающей горб. Источник: Центры по контролю и профилактике заболеваний США.

Некоторое время спустя после начала эпидемии количество заражений вирусом Эбола постепенно пошло на спад. В значительной степени этому способствовали героические усилия членов организации «Врачи без границ» (Médecins Sans Frontières), 100 с лишним других некоммерческих организаций и частных лиц, которые, рискуя жизнями, боролись с распространением заболевания. По оценкам Всемирной организации здравоохранения, риск подхватить вирус среди работников здравоохранения был в 21–22 раза выше, чем в иных группах населения. По данным за 2015 год, было зарегистрировано 815 подтвержденных и вероятных случаев заболевания среди медиков. Для большей части из них это закончилось смертельным исходом (1).

Заражение, выздоровление и спад заболеваемости

Ограничение контактов с больными людьми с целью снижения уровня заболеваемости едва ли можно назвать новаторским подходом к борьбе с болезнью. История карантинов восходит еще к 1377 году, когда в Венеции из-за вспышки чумы был введен 30-дневный запрет на допуск в город всех, кто прибывал морем, а позднее – 40-дневный запрет для приезжавших по суше (само слово «карантин» происходит от латинского quarantine – «сорок дней»). Мир видел также попытки намеренно спровоцировать рост заболеваемости в ходе ведения военных действий, как это произошло при осаде Каффы в 1346 году, когда осаждавшая сторона при помощи катапульт забрасывала трупы умерших от чумы в укрепленный город (2).

Другой механизм снижения уровня заболеваемости заключается в сокращении числа людей, восприимчивых к инфекции. С течением времени количество таких людей сокращается за счет того, что либо у переболевших вырабатывается иммунитет к инфекции, либо они умирают. Этот механизм, смоделированный в Приложении к данной книге, действует даже в том случае, когда медицинские работники не принимают участия в борьбе с болезнью, как это бывало в ходе эпидемий в прошлые века. В конечном счете эпидемии сходили на нет прежде, чем инфекция охватывала абсолютно всех людей.

На этапе, когда общее число выздоровевших и умерших начинает превосходить число заболевших, болезнь исчезает не мгновенно. Уровень заражения не опускается до нулевой отметки. Общее число заболевших идет на спад постепенно и в определенный момент достигает нуля. На этом эпидемия заканчивается.

Сейчас мы говорим об усредненных показателях количества заражений и выздоровлений. Однако и количество заражений, и количество выздоровевших может значительно отличаться в зависимости от вида переносчика болезни. Лишь относительно небольшой процент суперраспространителей инфекций может заразить большое количество людей. Одним из таких суперраспространителей была, в частности, первый бессимптомный носитель брюшного тифа в США Мэри Маллон, известная как «Тифозная Мэри», которая около столетия назад на протяжении нескольких лет заразила тифом как минимум 122 человек (3). Говоря же о нарративах, нужно отметить, что большинство из нас, скорее всего, не проявляют большого интереса к вирусным концепциям на протяжении достаточно долгого времени. Поэтому эпидемии в данном случае едва ли могли бы возникнуть, если бы не было суперраспространителей. Благодаря этой небольшой части общества средний показатель заражения может оказаться значительно выше, чем был бы в их отсутствие. Сегодня суперраспространители нарративов, возможно, руководствуются маркетинговыми стратегиями, применяя ускоренную аналитику данных, наподобие недавно внедренных разработок корпораций NVIDIA или Advanced Micro Devices, чего большинство из нас попросту не замечают. Поэтому наше восприятие заразности нарратива, основанное лишь на оценке собственного интереса к нему, не всегда оказывается корректным.

Как нарастание эпидемических процессов в конкретном месте и в конкретное время, так и их спад после достижения пика заболеваемости кажутся, как правило, чем-то непостижимым. На динамику заражений и выздоровлений влияют многочисленные факторы, однако зафиксировать эффект некоторых из них бывает порой непросто. К примеру, в качестве главной причины роста числа выздоровлений часто называют изменение погодных условий, и этот факт охотно фиксируют. Кроме того, спаду заболеваемости может способствовать ограничение контактов между людьми, но подтвердить документально этот фактор уже сложнее. Указанные факторы могут действовать в комплексе. К тому же изменения могут быть не всегда масштабными и очевидными.

Эта же модель применима и к эпидемиям экономических нарративов.

Заражение в этом случае происходит в результате взаимодействия людей, будь то живой диалог, телефонный разговор или общение в социальной сети. Заражаются друг от друга информагентства и создатели ток-шоу, поскольку они отслеживают контент друг друга. Повторюсь, истинные причины эпидемии не всегда очевидны. К счастью, распространение экономических нарративов не приводит к реальным человеческим смертям, однако принципы функционирования эпидемий нарративов и медицинских заболеваний в целом одни и те же.

Под переменным параметром «суммарное количество выздоровевших и умерших», применяемым в медицине, в нашей экономической модели будет подразумеваться количество «выздоровевших» – потерявших интерес к нарративу или забывших о нем. Распространение экономических нарративов происходит по той же схеме, что и распространение болезни: сначала растет число зараженных, которые их распространяют, а затем об этих нарративах забывают и перестают активно обсуждать (4).

Рис. 3.2. Процент статей, в которых использовано слово «биметаллизм» или «биткоин», по годам в новостных ресурсах и газетах за период с 1850 по 2019 год. Показательно, что процесс протекания двух спровоцированных этими валютными инновациями эпидемий, разгоревшихся с разницей в сто лет, соответствует эпидемической кривой, изображенной на рис. 3.1.

Источник: подсчеты, выполненные автором данной книги, на основе данных ресурса ProQuest News & Newspapers.

Как в случае с эпидемиями болезней, так и при эпидемиях нарративов действует один и тот же принцип: для того чтобы вспыхнула эпидемия, количество заражений должно превышать количество выздоровлений. Например, когда в одном городе сотни людей заразились вирусом Эбола, а в другом заражений практически не было зарегистрировано, один этот неприметный фактор мог бы объяснить, почему заболеваемость вирусом Эбола во втором городе оказалась ниже, чем в первом, где на начальном этапе эпидемии число новых случаев заболевания превысило число выздоровлений. Во втором городе эпидемии не было, поскольку количество заболевших не превысило количество выздоровевших.

В случае эпидемии нарративов ситуация схожая: могут существовать два разных нарратива, но ряд незначительных на первый взгляд деталей делает один нарратив гораздо популярнее другого. Благодаря этим незначительным деталям провоцирует эпидемию именно первый нарратив. Рассмотрим с этой точки зрения нарратив биткоина.

Заражение нарративом биткоина

На рис. 3.2 отражена частота упоминания в новостных материалах слов «биметаллизм» и «биткоин». Таблица отражает не столько ценность этих активов, сколько масштаб интереса общественности к данным концепциям. Обе концепции – биметаллизм и биткоин – представляют собой радикальные идеи трансформации денежного стандарта, которые, как утверждалось, должны принести невероятные выгоды экономике. За каждым из этих слов стоит не только набор теоретических концепций, но и искренний интерес общественности. Суть этих двух понятий во многом схожа, а специфика роста их популярности соответствует стандартной эпидемической кривой, изображенной на рис. 3.1. Мы еще не стали свидетелями окончания истории биткоина – лишь время покажет, к чему она приведет. Но мы уже наблюдали, как завершила свое существование концепция биметаллизма.

В Главе 12 мы подробнее рассмотрим эпидемию биметаллизма, а также эпидемии других нарративов. Пока же ограничимся пониманием того, что биметаллизм и биткоин апеллируют к теории денег. В обоих случаях огромное количество людей начали воспринимать конкретную инновацию как нечто невероятное, ультрамодное и сверхсовременное. В обоих случаях динамику заражения отражала дугообразная эпидемическая кривая. Кривые на рис. 3.2 более остроконечные, поскольку построены на основании данных за период, включающий не только этапы заражения, общей протяженностью более века. Нарративы биметаллизма и биткоина набирали обороты на протяжении годов, а не недель, как в случае с вирусом Эбола. Однако все три эпидемии соответствуют одной теории развития эпидемического процесса. Если говорить о биметаллизме, то в 1930-е годы во время Великой депрессии наблюдалась небольшая вторичная эпидемия этого нарратива, но она не получила сколько-нибудь значительного масштаба и протекала как вторичная эпидемия болезни.

Итак, нарративные эпидемии действительно напоминают эпидемии заболеваний. И не просто напоминают: обе эпидемии могут развиваться параллельно. В 2018 году в период вспышки Эболы ученые-медики из Конго выявили взаимосвязь между ростом числа заражений вирусом и распространением в обществе новых нарративов. Более 80 % опрошенных подтвердили, что слышали различные дезинформирующие высказывания наподобие «вируса Эбола не существует», «вирус Эбола изобрели для того, чтобы на нем заработать» и «вирус Эбола изобрели для того, чтобы дестабилизировать ситуацию в регионе». Более 25 % респондентов отметили, что верят этим утверждениям. Популярность этих нарративов препятствовала проведению профилактических мероприятий, в связи с чем заболеваемость продолжала расти (5). Таким образом, две эпидемии «подпитывали» друг друга.

Для лучшего понимания процессов распространения экономических нарративов в Приложении будут рассмотрены применяемые в эпидемиологии теории и модели, в том числе модель SIR, разработанная в 1927 году Кермаком и Маккендриком. Эти модели делят население на несколько групп: восприимчивых к болезни (S), инфицированных и распространяющих болезнь (I), а также выздоровевших и умерших (R). Все подобные модели учитывают динамику заражений и выздоровлений. Рис. 3.1 и рис. 3.2 можно рассматривать как источник данных о числе инфицированных. Даже в условиях невмешательства медицины в эпидемический процесс эти модели по большей части прогнозируют ход развития эпидемии по схеме, которой соответствует горбообразное графическое изображение, подобное представленному на рис. А.1 в Приложении. Постепенно эпидемия пойдет на спад, поскольку процент непереболевшего населения сократится, а число выздоровевших станет больше, чем инфицированных.

Из Приложения вы также узнаете, что период, за который число заражений достигает максимального значения, и продолжительность эпидемии могут значительно различаться в зависимости от параметров применяемой модели. Эпидемия, вызванная вирусом Эбола, продолжалась несколько месяцев и была ограничена конкретным регионом. Однако нужно понимать, что эпидемии не всегда развиваются по такой схеме. Иными словами, эпидемия вируса Эбола могла бы затянуться на несколько лет, если бы на начальном ее этапе число заражений было ниже, и продолжалась бы до тех пор, пока количество выздоровевших не превысило количество инфицированных.

К примеру, синдром приобретенного иммунодефицита (СПИД), вызванный вирусом иммунодефицита человека (ВИЧ). Эпидемиологи квалифицировали его как вирус невысокой степени контагиозности и рекомендовали специалистам в области здравоохранения заниматься лечением пациентов с ВИЧ, не опасаясь заразиться этим вирусом (6), поскольку СПИД передается лишь при определенных условиях. Эпидемия СПИДа прогрессировала медленно, десятилетиями, даже медленнее, чем эпидемия биметаллизма и эпидемия биткоина. И, несмотря на невысокий процент инфицированных, она может нарастать и дальше, поскольку процент выздоровлений при этой инфекции низок, а человек, инфицированный ВИЧ, может заражать других людей на протяжении многих лет.

Вирусное распространение экономических моделей

В 2011 году Жан-Батист Мишель вместе с соавторами опубликовали в журнале Science статью, в которой привели свидетельства того, что со временем частота упоминаний имен известных личностей в книгах, как правило, имеет горбообразную кривую – сначала возрастая, а затем убывая. Причем эти процессы растягиваются на десятилетия, а не на месяцы или годы. Свои заключения Эрец Эйден и Жан-Батист Мишель более подробно изложили в книге Uncharted: Big Data as a Lenson Human Culture («Неизведанная территория: как “большие данные” помогают раскрывать тайны прошлого и предсказывать будущее нашей культуры»), вышедшей в 2013 году.

Точно такие же графические изображения применимы и к экономическим теориям. В Главе 5 мы рассмотрим историю взлета популярности одного из таких нарративов – кривой Лаффера – простой модели, отображающей зависимость между налоговыми ставками и налоговыми поступлениями. Однако отметим прежде, что подобные принципы применимы даже в рамках серьезных экономических теорий, которыми занимаются, в первую очередь, экономисты-профессионалы. На рис. 3.3 отражены результаты запросов в Google Ngrams по четырем экономическим теориям: модели экономического равновесия (модели IS-LM^[10], разработанной сэром Джоном Хиксом в 1937 году), модели мультипликатора-акселератора^[11] (Пол А. Самуэльсон, 1939 г.) (7), модели пересекающихся поколений^[12] (Самуэльсон, 1958 г.) и модели реального делового цикла (Финн Е. Кидланд и Эдвард С. Прескотт, 1982 г.). Все они имеют горбообразную кривую как при эпидемии заболевания (8). Содержание указанных теорий для нас в данный момент значения не имеет. Ни одна из них не была признана абсолютно верной либо ошибочной. При этом каждая из них может представлять определенный интерес, и популярность этих теорий росла подобно эпидемии.

Эпидемический характер трех из них стал очевиден лишь спустя более десяти лет после появления: такого рода феномен мы отмечали у эпидемий болезней, некоторое время на начальном этапе протекающие незаметно. Может наблюдаться устойчивый рост числа новых случаев заболевания в процентном выражении, однако до тех пор, пока заболеваемость не достигнет определенного уровня, проблема не привлечет к себе внимания широкой общественности. На практике длительный временной зазор между обнародованием экономической теории и моментом, когда ее популярность достигает масштабов эпидемии, представляет собой период, на протяжении которого модель, воспринимавшаяся изначально как оригинальная идея, создающая почву для размышлений, получает статус неоспоримо верной и общепризнанно выдающейся концепции. На протяжении этого периода созревания другие исследователи в рамках данной научной дисциплины дают высокую оценку модели, а различные мероприятия внутри академического сообщества вроде докладов на семинарах и крупных конференциях обеспечивают толчок «вирусному» распространению новой концепции (9). В конечном счете такие модели попадают в учебные пособия. Проходит еще некоторое время, модель начинают обсуждать достаточно активно, и СМИ принимают решение упомянуть о ней в своих публикациях. После чего люди, чья профессиональная деятельность напрямую не связана с экономической сферой, но уровень их эрудированности, как они сами полагают, достаточно высок, также начинают интересоваться данной темой. Однако на этом этапе эпидемии модель в некоторой степени утрачивает свою заразность – некоторые люди могут решить, что хотя она и достаточно успешна, но утратила свою новизну и оригинальность. А другие в конце концов просто забывают о ней.

Процесс заражения этими теориями обычно начинался не с фразы человека, сидящего с ручкой над листом бумаги: «Давай-ка я объясню тебе, как устроена модель IS-LM». В большинстве случаев общение людей, вероятно, было значительно более доступным для понимания. Специалист по экономической истории Уоррен Янг полагает, что популярность диаграммы IS-LM отчасти может объясняться ее сходством с кривой спроса и предложения – одним из наиболее известных графиков в теории экономики (10).

Кроме того, модель IS-LM стала формальным выражением теории Джона Мейнарда Кейнса. Последний был выдающимся автором, а как мы уже отмечали ранее, многие нарративы ассоциируются с именами знаменитостей. Кейнс сам по себе был ярким и заметным персонажем: он водил дружбу со многими известными личностями, в том числе с художниками и интеллектуалами из Блумсберийского кружка (в их числе была Вирджиния Вульф, творчество которой также пережило свою эпидемию популярности, достигшую пика лишь к концу ХХ века, много лет спустя после смерти писательницы в 1941 году). Кейнс имел репутацию гомо- или бисексуала, и в толерантном Блумсберийском кружке знали о его связях с мужчинами, что создавало повод для пикантных сплетен, которые в то время передавались лишь при личном общении. Нетрадиционная сексуальная ориентация во времена Кейнса могла стать серьезной помехой карьере, однако эта байка, возможно, возникла в контексте существовавших тогда стереотипов. Некоторое время спустя Кейнс женился на красивой балерине Лидии Лопуховой, которую после ухода из балета ждала ее собственная эпидемия популярности, что, вероятно, объяснялось тем, что в сознании людей она ассоциировалась с именем Кейнса. Кроме того, как было отмечено ранее, Кейнса прославила его опубликованная в 1919 году сенсационная работа Economic Consequences of the Peace («Экономические последствия мира»), в которой он предсказал Вторую мировую войну.

Разработавший же саму модель экономического равновесия (модель IS-LM) Джон Хикс, напротив, был отнюдь не столь яркой личностью. Но благодаря слухам и разговорам, окружавшим личность Кейнса, модель IS-LM, получила название «неокейнсианской» и стала столь популярной (11).

На рис. 3.3 показаны циклы развития четырех экономических моделей. Все эти траектории развития напоминают не только стандартный ход распространения эпидемии болезни, но и жизненный цикл любого другого нарратива. Элементы основополагающих идей экономических нарративов могут сохраниться, лишь адаптировавшись и встроившись в структуру более поздних популярных нарративов. Однако в ходе этих процессов они теряют свою актуальность и уникальность и не могут оказывать столь сильного влияния на ход мыслей и действия людей.

Основная идея данной книги состоит в том, что экономические колебания происходят в значительной степени благодаря упрощенным версиям экономических нарративов, получающим популярность среди широкой общественности, легко и быстро передающимся в процессе личного общения. Эти идеи придают новую окраску мыслям и действиям людей. Как в случае с эпидемией болезни, нарративами заражается не каждый. Если человек пропустил эпидемию какого-либо нарратива, он, вероятно, будет утверждать, что такого важного популярного нарратива вовсе не было.

В ходе эпидемий исторического масштаба на принятие большинством людей решений к совершению действий, которые отразятся на экономических процессах, будут влиять в первую очередь популярные нарративы.

Интерес к любым популярным теориям со стороны широкой общественности, как и к экономическим теориям, перечисленным на рис. 3.3, нарастает подобно эпидемии. Но продолжается это лишь до определенного момента. Если теории не обновляются, интерес к ним постепенно идет на спад.

Рис. 3.3. Частота упоминаний четырех экономических теорий за период с 1940 по 2008 год.

В таблице рассмотрены четыре важнейших экономических модели: модель IS-LM (Хикс, 1937 г.), модель мультипликатора-акселератора (Самуэльсон, 1937 г.), модель пересекающихся поколений (Самуэльсон, 1958 г.) и модель реального делового цикла (Кидланд и Прескотт, 1982 г.). Интерес ко всем этим моделям отражает горбообразная кривая. Источник: Google Ngrams, данные без усреднения.

Следует отметить, что в своей книге The General Theory of Employment, Interest, and Money («Общая теория занятости, процента и денег», 1936 г.) Кейнс писал об идее идеального автоматического заражения, хотя и не называл этот процесс таким образом. В соответствии с теорией Кейнса экономический подъем происходит тогда, когда вследствие неких исходных стимулирующих мер вроде государственных расходов, опережающих поступления в бюджет, возрастают доходы некоторых групп людей. Затем эти люди тратят значительную часть своего дополнительного дохода, вследствие чего другие люди, которые продают им что-то либо работают в компаниях, которые продают им товар, также получают дополнительный доход. В свою очередь, эти люди также тратят большую часть своего дополнительного дохода, тем самым повышая уровень дохода других людей. И такой цикл расходования средств повторяется снова и снова. Кейнсианскую теорию можно немного изменить, усилив динамику инвестиционных процессов, что и сделал в 1937 году Пол Самуэльсон в своей модели мультипликатора-акселератора. В результате такого стимулирования экономики меняется и национальный доход. Ход развития этих изменений напоминает ход развития эпидемий, который отражают эпидемические кривые, рассмотренные нами ранее. Модель Кейнса – Самуэльсона мы можем рассматривать как своего рода модель эпидемии, в которой доход выступает в качестве инфекционного элемента. Однако не следует рассматривать экономические процессы исключительно через призму осуществляющихся автоматически циклов расходования денежных средств: следует задуматься о многочисленных циклах распространения экономических нарративов, а также лежащих в их основе и провоцируемых ими идеях и чувствах.

Созвездия и слияния нарративов

Бывает так, что эпидемии двух и более заболеваний протекают одновременно, оказывая взаимное влияние друг на друга. То же самое может случиться и в ходе эпидемий популярных нарративов, объединенных общей тематикой. Так, например, происходит в ходе анализа политических споров, что позволяет создать полное представление о ситуации – это было бы невозможно сделать, если принимать во внимание лишь один из нарративов.

Иначе говоря, масштабные экономические нарративы часто представляют собой «созвездие» большого количества менее значимых нарративов. Каждый такой небольшой нарратив несет в себе часть общей картины, но для того, чтобы детально разобраться в вопросе, необходимо увидеть все созвездие целиком.

Следует пояснить, какие аналогии мы проводим, именуя эти группы созвездиями. Созвездие Лебедя в астрономии, например, представляет собой случайным образом расположенную группу звезд. Однако особенности человеческого мышления таковы, что люди видят в группах звезд конкретные образы, в нашем случае – лебедя. Иногда люди используют созвездия в определенных целях. Скажем, христиане переименовали созвездие Лебедя в Северный Крест, как бы поместив на небе свой религиозный символ. Для жителей южного полушария они нашли аналогичное созвездие и назвали его Южный Крест. У представителей же иных общественных групп и культур имеются свои нарративы, в основе которых лежит иная мотивация.

Нарративы образуют созвездия отчасти потому, что при наличии комплекса актуальных нарративов подобная концепция выглядит более надежной и убедительной. То есть новые нарративы в контексте уже существующих кажутся более весомыми и актуальными. Для того чтобы создать почву для утверждения нового нарратива, рассказчику не нужно отбрасывать все прочие. В основе нарратива могут лежать некие факты, которые ни рассказчик, ни слушатель не могут проверить. Некоторые нарративы становятся популярными, поскольку отражают, как всем кажется, проверенные факты. С определенной уверенностью можно утверждать, что большинство людей охотно демонстрируют свои знания о каком-либо предмете и пытаются скрыть неосведомленность о миллионах иных фактов. Поэтому нарративы, которые отражают точку зрения, противоречащую превалирующей в обществе в текущий момент, могут не получить большой популярности и не спровоцируют возникновения эпидемии.

Некоторые созвездия нарративов в момент достижения ими максимальной популярности охватывают лишь небольшую часть населения. Однако, если эти люди примут решение о значительном сокращении своих расходов, влияние данного нарратива будет весьма ощутимым. К примеру, охват нарративом составил лишь 20 % населения страны, но эти люди решают отложить покупку автомобилей или ремонт домов, и последствия принятых ими решений о сокращении своих расходов могут быть настолько значительными, что вся страна окажется на пороге рецессии.

Помимо созвездий нарративов существуют также их слияния, которые могут направлять ход развития событий в экономической сфере. Под слияниями я подразумеваю группы нарративов, не имеющие очевидной взаимосвязи друг с другом, но оказывающие схожее влияние на экономические процессы в конкретный момент времени. Следствием такого воздействия на экономику могут стать экономические события чрезвычайно большого масштаба. В своей работе 2000 года «Иррациональный оптимизм» (Irrational Exuberance) я привел с десяток ускоряющих факторов, или нарративов, которые возникли в начале нулевых годов нынешнего века и спровоцировали невероятный подъем фондового рынка США, за которым вскоре последовал грандиозный обвал. Если вкратце, этот список был таким: интернет, триумф капитализма, истории успеха бизнесменов, доминирование республиканцев, уход на пенсию бэби-бумеров, популярность деловых СМИ, оптимистичные прогнозы аналитиков, новые пенсионные программы, паевые инвестиционные фонды, снижение инфляции, рост объема товарооборота и интерес к спекуляциям.

Если мы хотим понять, почему произошло какое-то неожиданно масштабное экономическое событие, необходимо составить список всех, пусть на первый взгляд и не связанных друг с другом, нарративов, ставших популярными примерно в один период времени и схожим образом повлиявших на экономику.

В то же время необходимо понимать, что причины крупных событий в экономике обычно невозможно объяснить лишь популярностью одного конкретного созвездия нарративов. С большой долей вероятности выявить причины масштабных экономических событий таким образом не представляется возможным. Вместо этого в поисках причин таких событий следует перечислить экономические нарративы, которые нельзя назвать обычными историями или заразными нарративами.

В Части III данной книги мы подробно рассмотрим самые яркие звезды в созвездиях нарративов, настолько влиятельные, что они даже могут в значительной степени поспособствовать изменению экономических стимулов. Однако же пока невозможно установить прямую взаимосвязь между этими созвездиями и серьезными экономическими изменениями. Хотя, получив какое-то представление о созвездиях и слияниях, мы делаем первые шаги к пониманию сути этих событий.

Мы также можем лишь отчасти понять, благодаря действию каких сил некоторые нарративы выходят на уровень «эпидемии». В способности нарративов становиться «вирусными» есть загадка, которую мы попробуем разгадать в следующей главе.

Глава 4
Почему некоторые нарративы становятся вирусными?

Непросто выявить и точно сформулировать истинные причины «вирусной» популярности отдельных нарративов и почему большинство из них не удостаиваются подобного внимания. Разгадка кроется в особенностях поведения человека, которое меняется в зависимости от экономических условий. Вне рамок простых и предсказуемых закономерностей сеть человеческих умов иногда действует подобно генератору случайных чисел, выбирая, какие нарративы станут вирусными. Очевидная случайность результатов связана со случайностью мутации историй с приданием им более заразительной формы, а также с определенными аспектами нашей личной жизни и объектами внимания, способными привести к внезапному росту общественного внимания к конкретным нарративам. Годы спустя мы обычно ломаем голову над причинами успеха наиболее популярных нарративов и оцениваем влияние, оказанное ими на экономическую систему.

Стихийность воздействия нарративов на мышление людей и их действия

В начале ХХ века представители многих научных дисциплин начали рассматривать нарративы – истории, которые, как считали прежде, служили лишь для развлечения, – в качестве ведущего элемента, направляющего мысли и мотивацию человека.

Например, в 1938 году философ-экзистенциалист Жан-Поль Сартр писал: «Человек постоянно рассказывает истории, он живет окруженный этими историями и историями других людей, все, что происходит вокруг него, он рассматривает через призму этих историй, и свою жизнь он пытается прожить так, словно рассказывает историю» (1). Истории, которые человек рассказывает о себе и о других, неизбежно прямо или косвенно отражают сферу его интересов.

Ночью, когда мы спим, нарративы являются нам в форме сновидений. Нам не снятся уравнения или геометрические фигуры, не подразумевающие некоего личного восприятия. По мнению нейробиологов, сны, в которых присутствуют персонажи, определенная атмосфера и хронология событий, основаны на действии инстинкта рассказчика. В действительности во время сна мозг функционирует таким образом, будто из-за повреждения передней лимбической системы нарушены ее связи с подкорковыми структурами, из-за чего спонтанно возникают выдуманные образы (2).

В попытках понять природу общественных движений социологи начали рассматривать процесс «вирусного» распространения нарративов в качестве основного двигателя социальных перемен. Например, социолог Франческа Поллетта, изучавшая движение «сидячих протестов» 1960-х годов, в которых принимали участие белые американцы, выступавшие против дискриминации темнокожих, писала, что студенты, когда их спрашивали об этих демонстрациях, называли их незапланированными, спонтанными, «похожими на лихорадку» и «все чаще вспыхивающими абсолютно стихийно» (3). В качестве лозунга тогда часто выступал конкретный популярный нарратив, выражающий требование о предоставлении темнокожим права посещать закусочные категории «только для белых». Молодые белые активисты таким образом выражали свой праведный гнев в связи с ограничением прав темнокожего населения. Форма выражения протеста, получившая название «сидячая забастовка», в конечном счете стала символом нового общественного движения.

Начало истории сидячих забастовок положил протест четырех студентов Агротехнического колледжа Гринсборо. История разворачивалась вокруг вежливых молодых чернокожих ребят, которые 1 февраля 1960 года проигнорировали требование покинуть закусочную, в которой не обслуживали темнокожих. Молодые люди спокойно сидели и ждали, пока их обслужат, до самого закрытия заведения. На следующий день они вернулись уже в более расширенном составе. Благодаря сарафанному радио и вниманию со стороны СМИ история стала «вирусной»: в течение нескольких недель сидячие протесты охватили большую часть Соединенных Штатов.

По словам Поллетты, повышенный интерес к этой истории не был в полном смысле слова случайным. Активисты пытались популяризировать историю, но не стремились взять под контроль само общественное движение, расширение которого в значительной степени происходило лавинообразно. Придуманное в 1960 году выражение «сидячая забастовка» породило настоящую эпидемию, развитию которой соответствовала дугообразная кривая, подобная кривой эпидемии болезни (см. рис. А.1). Согласно Google Ngrams, выражение «сидячая забастовка» (sit-in) набирало популярность еще на протяжении десяти лет – вплоть до 1970 года. Движение дало жизнь новому выражению «забастовка учителей и студентов» (teach-in), популярность которого нарастала по схожей траектории. Правда, оно не достигло масштабов сидячей забастовки и быстрее пошло на спад.

Несколькими поколениями ранее другая история заставила белых сочувствовать тяжелому положению чернокожего населения США. Она появилась благодаря опубликованному в 1852 году роману Гарриета Бичера-Стоу «Хижина дяди Тома». Эта книга стала самым успешным романом XIX века: было продано более миллиона экземпляров, хотя население страны в то время было значительно меньше нынешнего, к тому же не каждый мог позволить себе купить дорогую книгу. В романе рассказана история старого раба – дядюшки Тома, который любит детей и рассказывает истории маленькой невинной девочке – дочери своего рабовладельца Еве. Ева умирает от внезапной болезни, но прежде просит отрезать пряди ее волос и раздать рабам в надежде встретиться с ними на небесах. Тома разлучают с женой, детьми и продают жестокому рабовладельцу Саймону Легри, который нещадно избивает его за отказ бить другого раба.

В книге есть несколько примечательных эпизодов, в числе которых побег невольницы Элизы с ее четырехлетним сыном. Она решилась на это, узнав, что хозяин собирается продать ее мальчика. Убегая от гончих рабовладельца, Элиза перебирается по тонкому льду реки Огайо, крепко прижимая к себе сына. В 1852 году был написан популярный хит Eliza’s Flight (изданный в виде нот), в северных штатах США появились многочисленные постановки под названием «Шоу Тома», в которых, как правило, присутствовал и эпизод побега Элизы. Все это, вероятно, привлекло к произведению внимание гораздо большего числа людей, чем напечатанная книга. Ставшие нарративами образы дядюшки Тома, Саймона Легри и Элизы, несомненно, повлияли на решимость северных штатов захватить южные после их выхода из союза. В 1861 году началась Гражданская война, ставшая грандиозным по своей значимости событием для населения и экономики страны.

Об универсальности нарратива

Антропологи, изучающие поведение людей, характерное для различных культур в поисках универсальности нарративов, обнаружили группу поведенческих норм, присущих любому человеческому обществу и каждому отдельному человеку. Они назвали их «универсалиями».

Антрополог Дональд Э. Браун выявил важную для читателей этой книги универсалию о том, что люди «используют нарративы для того, чтобы объяснять произошедшее и рассказывать истории» (4). По сути, нарративы представляют собой уникальный феномен, не присущий ни одному другому виду, кроме человека.

Более того, некоторые исследователи предположили, что способность рассказывать истории отличает человека от животных, и даже предложили называть наш вид Homo narrans (Фишер, 1984 г.), Homo narrator (Гоулд, 1994 г.) или Homo narrativus (Ферранд и Вейл, 2001 г.) – «человек, рассказывающий историю». Может быть, такое наименование было бы более верным, чем Homo sapiens (т. е. «человек разумный»)?! Нам лестно считать себя представителями Homo sapiens, но, возможно, это название не совсем точно отражает суть.

В античной Греции философ Платон высоко оценил значимость нарративов. Свои философские воззрения он выражал в форме вымышленных диалогов с участием знаменитого Сократа. Именно благодаря мощному воздействию нарративов его работы популярны по сей день. В диалоге «Государство», написанном около 380 года до н. э., персонаж Платона утверждает, что правительство должно ввести цензуру на популярные истории. Беседуя с Адеймантом, Сократ говорит: «Я не утверждаю, что эти ужасные истории не несут вообще никакой пользы, однако существует опасность, что они сделают наших стражей слишком возбудимыми и чувствительными» (5). В трактате «Об ораторе» (55 г. до н. э.), который, по сути, посвящен нарративам, римский сенатор Цицерон пишет: «Природа создает и формирует людей остроумными подражателями и рассказчиками; их взгляд, голос и иные средства выражения мысли помогают им донести свои идеи» (6).

У других видов есть своя культура, но ее не передают нарративы. Как же другие живые существа получают базовые навыки выживания вроде знания о том, каких хищников следует остерегаться? В ходе экспериментов было доказано, что страх перед змеями заложен у обезьян генетически, как и страх птиц перед ястребами. Более того, эксперименты показывают, что обезьяны и птицы приобретают этот страх, наблюдая за тем, как нападают на их сородичей. Они также приобретают этот страх, причем страх устойчивый, становясь свидетелями обстоятельств, которые пугают других представителей их группы даже в том случае, когда такие нападения не происходят (7). Однако такой механизм передачи культурной информации несовершенен, а способность рассказывать истории, используя для этого язык, присуща только людям. Сила человеческих нарративов, вызывающих чувство страха, состоит в том, что соответствующая информация может быть получена в отсутствие контакта с провоцирующими страх факторами. Если нарратив обладает достаточно большой силой воздействия и способен спровоцировать яркий эмоциональный отклик, он может вызвать сильную инстинктивную реакцию по типу «бей или беги».

Универсальными также являются нормы вежливости при ведении диалога, что способствует передаче нарративов от человека к человеку. Базовые правила вежливого общения подразумевают взгляд в глаза собеседнику, приветствие в начале диалога и прощание по его завершении. Соблюдение этих норм делает общение приятным для второй стороны. Как показывают экспериментальные исследования, эти нормы настолько укоренились в сознании людей, что мы проявляем определенную вежливость, даже когда общаемся посредством компьютера (8). Если понаблюдать за любым человеческим сообществом, мы увидим людей, сидящих перед телевизором или вокруг костра и разговаривающих друг с другом – а чаще набирающих сообщения и размещающих посты в социальных сетях – с целью увидеть реакцию других людей и получить обратную связь, подтверждающую либо опровергающую их собственные мысли. Складывается впечатление, что человеческий мозг стремится объяснить происходящие события, создавая соответствующие нарративы в ходе социального взаимодействия.

Некоторые исследователи также высказывали идею о том, что наш вид следует называть Homo musicus, то есть «человек музыкальный», поскольку представители всех человеческих культур сочиняют музыку, тогда как для других видов живых существ это не характерно (9). Лингвист Рэй Джекендофф проводил много параллелей между особенностями умственной деятельности при обработке мозгом человека нарративов и музыкальных произведений (10). В своей книге Music, Language, and the Brain («Музыка, язык и мозг») Анирудх Патель приходит к выводу, что в музыке присутствует «тенденция к созданию нарративов» (11). Существует, разумеется, инструментальная музыка, однако когда она становится успешной и востребованной, то, как правило, приобретает форму программного музыкального произведения либо симфонической поэмы, сами названия которых и отдельные музыкальные нюансы стимулируют воображение слушателей. По мнению музыковеда Энтони Ньюкомба, классическая симфония представляет собой «положенный на музыку роман», в котором, пусть в общих чертах и на уровне эмоционального восприятия, просматривается конкретная история (12).

Теории заговора в нарративах

Часто базой для популярных нарративов служит концепция «мы против них» – тенденция делить все на черное и белое, выявляя пороки и глупость конкретных персонажей истории. Шутки зачастую возникают вокруг персонажей – представителей какой-либо другой группы. В крайнем случае события могут рассматриваться в качестве доказательств воображаемого заговора. По мнению историка Ричарда Хофштадтера, который отмечал немало примеров беспочвенных теорий заговора в истории США, нарративы демонстрируют «почти трогательную заботу о фактах» (13), несмотря на то что факты эти часто практически абсурдны. Разумеется, стремление людей быть в курсе заговоров объяснимо, ведь история знает множество примеров реальных заговоров. Однако человек, судя по всему, имеет врожденный интерес к различным заговорам и, стремясь обезопасить себя от происков посторонних сил, выстраивает доверительные отношения с друзьями, с кругом которых он себя идентифицирует.

Эта склонность, по-видимому, связана с человеческими принципами взаимности и мести предполагаемым врагам – двумя тенденциями, которые, как было установлено, имеют отношение к экономическому поведению с точки зрения готовности уступить при ведении переговоров или стремлению наказать за нечестное поведение, даже если это повлечет за собой экономические потери (14).

История и нарратив

Слова «нарратив» и «история» часто используют в качестве синонимов. Однако, согласно определению онлайн-словаря Merriam-Webster, нарратив – это «способ представления или понимания ситуации либо ряда событий, который отражает и продвигает конкретную точку зрения либо систему ценностей» (15). Таким образом, нарратив представляет собой историю или ряд историй особого вида, в которых делается акцент на важных элементах и подчеркивается их значимость для слушателя. Обычно нарративы предполагают перечисление нескольких реальных либо вымышленных событий, хотя зачастую эти события упоминаются лишь для того, чтобы осветить основную идею и сделать эту концепцию «вирусной».

Склонность создавать простые нарративы даже вокруг масштабных цепочек событий присутствует и у людей поистине аналитического склада ума. Известный во всем мире гроссмейстер Гарри Каспаров так рассказывал о своем опыте: «Самая большая проблема состоит в том, что даже сами игроки могут наступать на одни и те же грабли, рассматривая шахматную партию как некую историю, последовательный рассказ, в котором присутствуют начало, середина и конец, а также несколько поворотов сюжета по ходу повествования. А в конце истории, разумеется, присутствует мораль» (16).

Историк Хайден Уайт подчеркивает различие между историческим нарративом и исторической хроникой, которая представляет собой лишь перечень событий: «Стремление людей толковать исторические истории как завершившиеся события я предлагаю интерпретировать как потребность в получении ими некоего морального смысла, причем цепь реальных событий расценивается с точки зрения важности каждого из них в рамках разворачивающейся моральной драмы» (17).

Создавая свои теории, экономисты как бы надеются на то, что какой-то великодушный диктатор разработает и реализует некий особый план, благодаря которому удастся достигнуть максимального общественного благополучия. Но человека, который сумел бы разработать подобный план, в природе не существует. Зато есть люди, которые могут быть эгоистами, альтруистами или теми и другими одновременно. И на их поведение могут оказывать влияние различные истории.

О сценариях и чемоданах на колесах

По мнению психологов Роджера К. Шанка и Роберта П. Абельсона, говоря о нарративах, следует понимать, что это не более чем поведенческие сценарии (18). Эти сценарии также называют социальными нормами, и они в некоторой степени влияют на наши решения, в том числе в экономической сфере. Например, «правило благоразумного человека» в финансовой сфере является социальной нормой, которая оказывает влияние на экономику. Фидуциары и эксперты не имеют права действовать по собственному усмотрению. Они, напротив, должны поступать как «благоразумные люди», что, по сути, означает следование какому-то конкретному сценарию (19).

Когда люди оказываются в непонятной ситуации и не знают, как им следует поступить, они вспоминают о нарративах и примеряют на себя роли, о которых слышали прежде. Они будто бы играют в пьесе, которую видели ранее. О рациональности подобного поведения можно поспорить. С одной стороны, можно понять стремление скопировать поведение очевидно успешного человека, даже если логика этого поведения не ясна. Те, чье поведение копируют, могли иметь свои неведомые или неочевидные причины для того, чтобы поступить так, как поступили, а последовавший за этим успех говорит о том, что они как минимум выбрали правильную линию поведения. Однако традиционные экономические теории не учитывают подобную аргументацию. Они рассматривают следование чужим поведенческим стратегиям как спонтанный, а не продуманный выбор в пользу принципа «если сомневаешься – подражай». Такая спонтанность не укладывается в рамки предположения экономистов о том, что индивид стремится повысить собственную эффективность, используя любую доступную информацию. Наоборот, следование сценариям других людей зачастую выглядит несколько глупо.

Люди зачастую проходят мимо идей, если те не являются частью сценария или не представлены достаточно наглядно. В вышедшей в 2003 году книге The New Financial Order («Новый финансовый порядок») я уже писал, что некоторые из достойных разработок в области финансов практически нигде не внедряются. Я задался вопросом, почему так происходит, и в качестве примера упомянул историю создания чемодана на колесах. Такие чемоданы стали популярными в 1990-е годы после того, как пилот авиакомпании Northwest Airlines Роберт Плат создал чемодан Rollaboard, у которого появились не только колеса, но и выдвижная ручка. При этом более ранний вариант чемодана на колесах Бернарда Сэдоу, созданный им в 1972 году, широким спросом не пользовался.

Путешественнику приходилось тянуть чемодан Сэдоу за кожаный ремень. В целом же модель была удобной, хотя и не без недостатков – чемодан иногда заваливался на бок. Тем не менее это изобретение стало большим шагом на пути модернизации чемодана без колес. Сэдоу столкнулся с большими трудностями, когда попытался представить свой чемодан на рынке – его разработка никого не заинтересовала. Но почему так вышло? Ведь идея была хорошей, и сегодня почти у каждого путешественника есть чемодан Rollaboard или подобный ему, уже более современной модели. Выбирая чемодан, большинство людей даже не допускают мысли о том, чтобы купить модель без колес.

Спустя несколько лет после выхода «Нового финансового порядка» мне на электронную почту пришло письмо от бывшего патентного эксперта. Он сообщил, что в 1887 году был получен патент на сундук на колесах. По сути, идея этих изобретений одна и та же (20). Но я не нашел в газетах той эпохи упоминаний о подобном новшестве. Позже мне попалась статья, написанная Джоном Алланом Мэйем в 1951 году, в которой он описывал, как начиная с 1932 года пытался создать и начать продавать чемоданы на колесах. Мэй писал: «Они лишь смеялись. Зато я был настроен весьма серьезно. Однако все они лишь смеялись, вся эта толпа. Какой бы группе людей я ни рассказывал о возможном использовании колес, они, зевая, начинали забавляться: “А почему бы не использовать колеса по полной, почему бы не приделать людям колеса?” По моим подсчетам, я рассказал об идее чемодана на колесах в 125 группах, о ней от меня узнали примерно 1500 человек. Моя жена устала слушать об этом уже в 1937 году. Единственным человеком, который воспринимал мои слова всерьез, был изобретатель, который некоторое время жил через пару домов от меня. Беда в том, что и его никто не воспринимал всерьез» (21).

Я никогда не понимал, почему идея чемоданов на колесах не стала заразной. Могу предположить, что изобретение Плата оказалось настолько впечатляющим, что никто не задумался о том, что колеса на чемодане выглядят нелепо. Газетная реклама 1991 года прочно связала образ чемоданов Rollaboard с авиацией, а в 1990-е годы это выглядело куда эффектнее, чем сейчас: «Это чемодан, созданный пилотом и подходящий для перевозки багажа при полетах за рубеж большинством авиакомпаний. Благодаря встроенным колесам и выдвижной ручке такой чемодан удобно везти по зданию аэропорта, поднимать на борт самолета и перемещать по проходу» (22).

«Эпидемия» разгорелась после того, как члены авиаэкипажей начали пользоваться чемоданами Rollaboard, а пассажиры увидели, как эффектно выглядят эти люди, идущие по аэропорту и без усилий катящие за собой чемоданы.

К 1993 году при создании рекламы чемоданов Rollaboard это внимание общественности пришлось очень кстати: реклама гласила, что эти чемоданы – «лучший выбор авиаэкипажей по всему миру». Возможно, для того чтобы стоящая идея, возникшая более ста лет назад, внезапно привлекла всеобщее внимание, не хватало именно этого.

Экспериментальные свидетельства виральности контента

Результаты экспериментальных исследований показывают, что выводы об успешности собственной творческой деятельности люди делают на основании реакций других людей, оценивающих ее итоги. В ходе одного из исследований (23) социолог Мэтью Дж. Салганик и его коллеги создали «искусственный музыкальный веб-сайт». На нем была представлена подборка песен, которые посетители могли прослушать, оценить и при желании скачать. Все песни в подборке были неизвестных групп, и никто из участников эксперимента ранее их не слышал.

Этот импровизированный сайт был создан по образцу реальной интернет-площадки, посетители которой никак друг с другом не контактируют и могут лишь видеть рейтинг популярности конкретных музыкальных композиций. Рейтинг был единственным доступным для них «маячком». Участников случайным образом разделили на группы, которым были предложены разные условия: индивидуальные и общие. Участники эксперимента, которым предложили индивидуальные условия, должны были выбирать понравившиеся песни самостоятельно, при этом выбор других людей был им неизвестен. Те же, кто участвовали в эксперименте на общих условиях, были разделены на восемь подгрупп, им были доступны данные о числе скачиваний музыкальных композиций другими участниками в рамках своей подгруппы. Условия проведения эксперимента предполагали, что на экране компьютера песни всегда отображаются в порядке уменьшения их популярности, которая определялась на основании количества скачиваний. Первый потенциальный покупатель в такой группе не видел информации о выборе других участников, второй видел выбор, который сделал первый, третий – выбор первых двоих и т. д.

Исследователи выяснили, что в каждой из восьми подгрупп сформировался свой рейтинг хитов, лишь частично совпадающий с рейтингами других подгрупп. Успех определенных музыкальных композиций в каждой из восьми подгрупп оказался значительно выше, чем в группе, участники которой делали свой выбор, не располагая информацией о выборе других людей. Из этого следует логичный вывод: спонтанный первоначально сделанный кем-то выбор с течением времени поддержали многие другие люди. В реальной жизни этот эффект, вероятно, даже более очевиден, поскольку владельцы реальных площадок стремятся максимально увеличивать поток клиентов. Результаты исследования можно рассматривать в качестве экспериментального подтверждения идеи о том, что начало масштабным эпидемиям могут положить случайные, казалось бы, незначительные события.

Мы должны понимать, что история, в том числе история экономическая, это не логически упорядоченная последовательность событий, представленная посредством соответствующих нарративов, призванных выявить истинный смысл этих событий или способствовать достижению общественного консенсуса. Важнейшие события происходят в результате, казалось бы, несущественной мутации нарративов, которые становятся чуть более заразными, чем прочие, чуть медленнее стираются из памяти общественности или выражают настолько передовые идеи, благодаря которым получают преимущество.

Как мы узнаем из следующей главы, в которой рассмотрим созвездия нарративов, связанные с известной (или печально известной) кривой Лаффера, случайные события могут отсылать нас к более масштабным и всепроникающим созвездиям нарративов.

Глава 5
Кривая Лаффера и кубик Рубика становятся вирусными

Одной из самых сложных задач в исследовании нарративов является прогнозирование таких важных показателей, как скорость распространения заражения и последующего восстановления. Несмотря на все прилагаемые усилия эпидемиологов и других ученых, мы не можем полностью отследить психические и социальные процессы, вызывающие заражение. Поэтому нам трудно понять, как они сходят на нет (1).

Рассмотрим пример из поп-культуры: всем известно, что предсказать успех кинофильмов до их выхода практически невозможно (2). Джек Валенти, экс-президент Американской ассоциации кинокомпаний, считает:

«Даже обладая опытом и творческим чутьем самых компетентных представителей нашей сферы, никто, абсолютно никто не сможет сказать вам, какова будет судьба фильма на рынке… Пока в темном зале кинотеатра на экране не появятся кадры фильма, которые не оставят равнодушными присутствующих там зрителей, вы не сможете сказать, что этот фильм удался» (3).

Сценарист Уильям Голдман в самом начале своей книги высказал аналогичную мысль:

«Никто ничего не знает. Ни один человек во всей киноиндустрии не сможет сказать, что точно выстрелит. В каждом случае это лишь предположение, и если повезет, то обоснованное» (4).

На практике многие фильмы и песни от создателей «одного хита» (5) свидетельствуют о том, как сложно получить широкое распространение. Человек, некогда создавший хит, часто не может повторить свой успех вновь. Кроме того, хиты прошлых лет больше никогда не станут настоящими хитами, по крайней мере не претерпев значительных изменений.

В экономике есть свои одноразовые хиты, включая печально известную кривую Лаффера. Изучение того, как этот экономический нарратив получил столь широкое распространение, позволяет лучше понять, к каким последствиям приводят экономические нарративы в реальной жизни.

Кривая лаффера и печально известная салфетка

Кривая Лаффера – это известная диаграмма, которую экономист Артур Лаффер нарисовал во время обеда в 1974 году для иллюстрации целесообразности снижения правительством налоговых ставок без сокращения объема госрасходов. Эта идея могла понравиться многим избирателям, если бы такое обоснование признали убедительным. Данный нарратив можно легко найти в сети по запросу «кривая Лаффера» (см. рис. 5.1). Существуют две эпидемические кривые (не путать с самой кривой Лаффера): первая демонстрировала рост вплоть до начала 1980-х годов, а вторая – после 2000 года, в связи с появлением уже другого нарратива, оправдывавшего дефицит государственного бюджета и связанного со словами «современная денежная теория».

Кривая Лаффера выглядит как простая диаграмма из учебника по введению в теорию экономики, но с одним важным отличием – она известна даже простым обывателям. Кривая, имеющая перевернутую U-образную форму, показывает взаимосвязь поступлений от государственного подоходного налога и ставки, по которой доход облагается налогом, учитывая, что более высокие налоговые ставки заставляют людей меньше работать, тем самым уменьшая объем национального дохода. Концепция изначально звучит как что-то, что большинство людей сочло бы скучным и занудным. Но каким-то образом именно кривая Лаффера стала очень популярной (рис. 5.1).

Кривая Лаффера, описанная в нарративах, отраженных на рисунке, во многом обязана своим распространением тому факту, что она использовалась для оправдания значительного снижения налогов для людей с более высокими доходами. «Заражение» кривой Лаффера связано с фундаментальными политическими изменениями после избрания в 1980 году Рональда Рейгана на пост президента США, а годом ранее – в 1979 году – Маргарет Тэтчер премьер-министром Великобритании. Они были консерваторами и по ходу своих избирательных кампаний обещали снизить налоги. Вместе с тем нарратив о кривой Лаффера, возможно, не сыграл подобной роли при избрании примерно в то же время во Франции президентом социалиста Франсуа Миттерана. Хотя анализ оцифрованных французских газет и показывает, что la courbe de Laffer (кривая Лаффера) стала популярной и во Франции, но все же в меньшей степени, чем в Соединенных Штатах и Великобритании.

Рис. 5.1. Частота упоминаний кривой Лаффера

Экономический нарратив Артура Лаффера в виде диаграммы на салфетке о влиянии налогов на экономику достиг пика «эпидемии» примерно в 1980 году и пережил вторичную эпидемию после 2000 года.

Источники: расчеты автора с использованием данных ProQuest News & Newspapers с 1950 по 2019 год, «Книги» (Google Ngrams) с 1950 по 2008 год, без выравнивания.

У нарратива о кривой Лаффера удивительная концовка, которая удивляет, но, как правило, не вызывает смех. Нарратив выглядит следующим образом: какова взаимосвязь между налоговой ставкой, по которой облагается доход, и суммой налоговых поступлений, собираемых правительством? Что ж, совершенно ясно, что если налоговая ставка равна нулю, то и налоговые поступления будут равны нулю. С другой стороны, если ставка налога составляет 100 %, то таким образом государство конфискует весь доход. При 100 %-й налоговой ставке никто работать не будет, и вновь мы получаем нулевые поступления от налогов. При налоговых ставках от 0 % до 100 % будет собираться некая сумма налоговых поступлений. Когда вы соединяете точки, то у вас получается кривая Лаффера. А вот и кульминация: поскольку кривая имеет форму перевернутой буквы U, всегда будут две налоговые ставки, при которых собирается заданный объем налоговых поступлений. Этот вывод является неожиданным, поскольку почти никто не говорит о двух налоговых ставках для получения государством необходимого дохода. Очевидно, что для наполнения бюджета правительству эффективнее использовать более низкую, а не более высокую из двух ставок.

Идею о том, что высокие налоги могут снизить стимул к зарабатыванию денег и созданию рабочих мест, вряд ли можно было назвать новой. Адам Смит говорил об этом еще в XVII веке (6). Эндрю Меллон, министр финансов США с 1921 по 1932 год, был известен своей экономикой «просачивания благ сверху вниз» и вместе с президентом Кэлвином Кулиджем (1923–1929) успешно боролся за снижение подоходного налога, который после окончания Первой мировой войны какое-то время продолжал оставаться высоким. Но со временем имя Меллона померкло (за пределами Университета Карнеги – Меллона), и нарратив утратил свою актуальность.

История кривой Лаффера не получила широкого распространения в 1974 году, когда Лаффер впервые заявил о ней. Своей заразительностью она обязана описанному в 1978 году Джудом Ванниски в книге The Way the World Works («Как устроен мир») случаю. Автор красочно описал историю о том, как в 1974 году Лаффер, он и два высокопоставленных представителя Белого дома – Дик Чейни (7) и Дональд Рамсфельд – обедали в ресторане Two Continents (8) и Лаффер нарисовал свою кривую на салфетке.

Спустя годы, уже после смерти Ванниски, его жена нашла среди бумаг покойного мужа салфетку с кривой Лаффера. Теперь она хранится в Национальном музее американской истории (9). Вот что пишет об этой салфетке на сайте музея его куратор Питер Либхольд:

«Каждый куратор музея постоянно находится в поиске такого невероятного культового объекта, удивительного артефакта, который не только сам по себе интересен, но и связан с одной из великих страниц американской истории. К сожалению, подобные артефакты – большая редкость, а некоторые из самых интересных историй оказываются вымышленными. Однако иногда вам удается отыскать самородок. Мне посчастливилось сделать невозможное и получить в руки невероятную историю, связанную с американским бизнесом, политическими переменами, революцией в экономике и общественным влиянием. Это было действительно круто!» (10)

Беда в том, что сам Лаффер в свое время отрекся от истории с салфеткой. Он написал:

«Моя единственная претензия к версии истории Ванниски касается того факта, что в том ресторане использовались тканевые салфетки, а моя мать с детства приучила меня не портить красивые вещи. Ну, это моя история, и я не собираюсь от нее отступать» (11).

Лаффер был честен в своих воспоминаниях, но его честность не могла повлиять на историю, которая была слишком хороша, чтобы от нее можно было отказаться.

Вирусные иллюстрации

Почему история с салфеткой получила такое широкое распространение? Хорошо написанная байка способствовала этому лишь отчасти. После того как история Ванниски получила широкую огласку, Лаффер заявил, что с трудом помнит описанное событие, произошедшее четырьмя годами ранее (12). Но Ванниски был журналистом, и у него было все, что необходимо для написания добротной истории. Главная идея, как представил ее Ванниски, действительно эффектна.

Может показаться абсурдным вывод о том, что такой элемент истории, как график на салфетке, способствовал столь широкому ее распространению. Но есть достаточно научных доказательств того, что необычные визуальные стимулы хорошо запоминаются и могут помочь сделать нарратив «культовым». Дело не в том, что все помнят о салфетке в этой истории. Скорее всего, такая маленькая деталь, как график, нарисованный на салфетке, могла привести в самом начале распространения нарратива к превышению скорости заражения над скоростью забывания.

Кривая Лаффера является воплощением достаточно понятной для широких масс идеи экономической эффективности. Ванниски предположил, не обладая при этом никакой соответствующей информацией, что мы находимся на неэффективной стороне кривой Лаффера. Рисунок кривой Лаффера показывал, что снижение налогов приведет к невиданному росту национального дохода. Для большинства людей, склонных к количественному анализу, не знакомых с экономикой, такое объяснение неэффективности было просто шокирующей концепцией, достаточно заразной, чтобы стать вирусной. Даже несмотря на то, что экономисты возражали против того, что Соединенные Штаты в действительности находятся на неэффективной нисходящей стороне кривой Лаффера (13). Однако возможны ситуации, когда кривая Лаффера предлагает важные политические ориентиры, особенно в отношении налогов на прибыль корпораций. Небольшая страна, предлагающая ставку налога на прибыль корпораций ниже, чем в других странах, может таким образом подтолкнуть компании к переносу своих штаб-квартир к себе и тем самым увеличить объем поступлений от данного налога (14). Но объективный анализ не годился для создания эффектной истории, которая могла бы сдержать эпидемию кривой Лаффера и соотнесения ее с налогами на доходы физических лиц. Чтобы рассказать историю действительно хорошо, необходима была сцена в модном ресторане с участием влиятельных людей из Вашингтона и салфеткой.

В конце концов, история с салфеткой с кривой Лаффера, возможно, стала вирусной из-за ощущения безотлагательности необходимых действий и озарения, переданного этой историей. Идея была настолько поразительной, настолько важной, что профессор экономики сделал в модном ресторане нечто неуместное, чтобы правительственные чиновники прочувствовали всю ее гениальность.

В конечном счете сильные визуальные образы истории помогли ей превратиться из рядовой экономической байки в то, что запомнилось людям надолго. Визуальная составляющая истории с салфеткой, вероятно, снизила скорость, с которой люди забывают нарратив, и это дало возможность эпидемии распространиться на большую часть населения. Это урок для тех, кто хочет, чтобы их истории стали вирусными: чтобы аудитория запомнила историю, ей нужно предложить яркие визуальные образы. В Древнем Риме сенатор Цицерон выступал за использование подобной стратегии, цитируя слова поэта Симонида:

«Симонид, или какой-то иной создатель этого искусства, мудро отметил, что наиболее прочно оседают в наших головах те вещи, которые сообщаются нам и запечатлеваются нами с помощью органов чувств; из них наиболее острым является зрение; и, соответственно, то, что мы услышали или осмыслили, легче всего сохраняется в наших головах, если наш внутренний глаз также отображает это в нашем воображении» (15).

И правда, журналы по психологии и маркетингу давно пишут о том, что при определенных обстоятельствах необычные мысленные образы действительно помогают запоминанию (16). Например, Гарри Лорейн, специалист по тренировке памяти, уже давно выступает за то, чтобы люди, желающие улучшить свою память, учились создавать необычные, очень наглядные мысленные образы. К примеру, вот его предложение для людей, которые теряют свои ключи:

«Когда вы бросаете ключи в цветочный горшок, сформируйте мысленный образ двух важных объектов – ключей и места, куда вы их кладете. Изобразите их смешными или нереальными. Пример: “представьте” гигантский ключ, растущий в цветочном горшке» (17).

Как доказали нейробиологи, в формировании долговременной памяти участвуют многие области мозга, в том числе обработки зрительных образов (18).

Кубик Рубика, корпоративные рейдеры и другие параллельные эпидемии

Примерно в то же время, что и кривая Лаффера, на свет появилось еще одно повальное увлечение. Кубик Рубика, изобретенный Эрнё Рубиком в 1974 году, представляет собой головоломку в виде набора разноцветных маленьких кубиков, вместе составляющих большой куб. Согласно нарративу, Рубик был венгерским скульптором и архитектором и его головоломка очаровала мировое научное и математическое сообщество, поскольку, как считалось, она представляет собой пример интересных математических принципов. Журнал Scientific American в 1981 году сделал кубик темой мартовского номера с заглавной статьей, написанной научным писателем Дугласом Р. Хофштадтером. Автор вышедшего в 1980 году бестселлера Gödel, Escher, Bach («Гедель, Эшер, Бах»), Хофштадтер обладал даром объединять науку с искусством и гуманитарными знаниями. Его статья представила кубик Рубика как воплощение глубоких научных принципов. Он писал о нем и связи с квантовой механикой, правилами объединения субатомных частиц, называемых кварками. Сегодня мало кто вспоминает об этих подробностях, но все помнят, что кубик Рубика – вещь весьма впечатляющая. Упоминаний в ProQuest News & Newspapers о кубике Рубика было больше, чем о кривой Лаффера. Правда, в Google Ngrams дело обстояло наоборот. Но оба из упоминаний демонстрируют одинаковые горбообразные траектории во времени.

Примерно в то же время возникли другие нарративы в созвездии с кривой Лаффера. Термины «выкуп с использованием заемных средств» и «корпоративные рейдеры», возникшие в 1980-х годах, также получили широкое распространение и зачастую использовались в восторженных историях о компаниях, правильно воспользовавшихся реальными возможностями и получивших благодаря этому большие прибыли. Одним из маркеров таких историй является выражение «максимизация акционерной стоимости», которое, согласно ProQuest News & Newspapers и Google Ngrams, вошло в наш оборот в 1970-х годах и его использование неуклонно росло вплоть до начала XXI века. Выражение «максимизация акционерной стоимости» хорошо описывает сомнительные методы корпоративного рейдерства, такие как обременение компании огромными долгами и игнорирование заключения (имплицитных) неявных контрактов с сотрудниками и заинтересованными сторонами. Слово «максимизация» ассоциируется с аналитикой, научным подходом, вычислениями, а «акционер» напоминает слушателю, что есть люди, на деньги которых была создана компания и о существовании которых порой забывают. «Стоимость» звучит лучше, более идеалистично, чем «богатство» или «прибыль». Использование трех этих слов вместе – изобретение 1980-х годов для историй о корпоративных рейдерах и их успехах. Термин «максимизация акционерной стоимости» является заразительным оправданием агрессии и погони за богатством, и нарративы, использующие этот термин, безусловно, экономически значимы.

Кривая Лаффера, экономика предложения и созвездия нарративов

После эпидемии кривой Лаффера Администрация президента Рейгана (1981–1989) снизила верхний порог федерального подоходного налога с 70 % до 28 %. Она снизила и самую высокую ставку налога на прибыль корпораций в США с 46 % до 34 %, а также и максимальную ставку налога на прирост капитала в США – с 28 % до 20 % (правда, еще во время правления Рейгана в 1987 году она вновь вернулась к 28 %). Даже если эпидемия кривой Лаффера оказала незначительное влияние на эти изменения, она должна была оказать огромное влияние на объем производства и цены.

Именно поэтому кривую Лаффера хорошо помнят по сей день. Но это была лишь часть созвездия нарративов, известного теперь как «экономика предложения», согласно которой правительство может стимулировать экономический рост за счет ослабления регулирования и снижения налогов. Термин «экономика предложения» получил широкое распространение примерно в то же время, что и кривая Лаффера.

Последняя способствовала влиянию многих нарративов, связанных с предложением, потому что была особенно сильным нарративом. У него были хорошие визуальные образы в виде нацарапанного графика на салфетке, за ним стояли авторитеты, как за кубиком Рубика стоял журнал Scientific American, и он предполагал, что политики, выступающие за рост налоговых ставок, – просто дураки.

Одним из нарративов из созвездия экономики предложения была получившая широкое распространение история о последствиях управления Швецией социалистическим правительством во главе с Улофом Пальме. Оно показало свою крайнюю некомпетентность, по случайности увеличив эффективную ставку подоходного налога (для получающих высокие доходы) настолько, что она перевалила за 100 %. В итоге люди, чем больше они работали, тем меньше получали после уплаты налогов. Эта история облетела весь мир. В 1976 году Boston Globe писала:

«Типичный шведский дантист работает менее 30 часов в неделю, потому что любой дополнительный заработок фактически уменьшает его зарплату. Кинорежиссер Ингмар Бергман, вероятно, самый известный и уважаемый гражданин страны, покинул Швецию в прошлом году после того, как налоговые инспекторы нагрянули к нему во время репетиции и конфисковали бухгалтерские документы из-за неправильного представления о его корпоративных и личных налогах» (19).

История о налоговых ставках выше 100 % в Швеции получила новое прочтение в 1976 году, когда Астрид Линдгрен, известная шведская детская писательница, опубликовала на эту тему забавную сказку для взрослых Pomperipossa in the World of Money («Помперипосса в мире денег»). «Эффект Помперипоссы», возможно, поспособствовал падению правительства Пальме в том же году.

Нарративы о людях, вынужденных платить налоги с дохода по эффективной ставке более 100 %, в последующие годы получили широкое распространение даже в Соединенных Штатах, сформировав целое созвездие нарративов (20). И эти истории подпитывали друг друга.

Нарративы касались некомпетентности правительства, а не аргументов в пользу снижения налоговых ставок, которые в целом уже были значительно ниже 100 %. Но они поддерживали общее впечатление о том, что налоговые ставки слишком высоки. Можно найти доказательства существования этого созвездия нарративов, если задать в поиске по оцифрованным газетам запрос «категория налогоплательщиков с самой высокой ставкой подоходного налога». В 1950-х годах, несмотря на то что в США для граждан с самым высоким доходом ставка подоходного налога была очень высока – от 84 % до 92 %, в ProQuest News & Newspapers по данному запросу найдется лишь 33 статьи. В течение 1980-х годов, несмотря на то что самая высокая ставка подоходного налога постепенно снижалась с 70 % до 28 % (21), в базе ProQuest обнаруживается уже 520 статей на данную тему. Начиная с 1980-х годов эпидемия историй о тех, кто вынужден платить подоходный налог по самой высокой ставке, продолжала набирать обороты.

Внимание к группам с самыми высокими налоговыми ставками, естественно, вызвало интерес и к группам с самыми низкими ставками, а также к фактически отрицательным налоговым ставкам для самых бедных слоев населения, к которым теперь относились менее сочувственно. В Соединенных Штатах термин «неработающая мать, получающая пособие на малолетних детей» относится к незамужней женщине с детьми, которых поневоле содержат налогоплательщики-мужчины. Использование этого термина резко возросло с нуля в 1960 году до пиковых значений в начале 1970-х годов, после того как президент Линдон Джонсон объявил о своем плане создания «Великого общества», в котором не будет бедных.

Резкой критике подверглись и налоги на имущество. В 1970-х годах средства массовой информации начали замечать изменение общественного мнения (отчетливо проявлявшееся на протяжении как минимум еще лет десяти после этого) относительно референдума, проведенного в Калифорнии по поводу принятия «Предложения № 13». Его одобрение привело к внесению в 1978 году поправки в Конституцию Калифорнии, установившей жесткие ограничения на повышение налога на имущество. Соединенные Штаты охватил «бунт налогоплательщиков», как его называли в газетах того времени:

«Бунт налогоплательщиков, начавшийся в Калифорнии, распространяется не хуже, чем популярность хлопьев Grape Nuts. Чиновники штата Калифорния и местные власти съежились от страха и, возможно, от чувства вины… В половине штатов США уже появились подражатели идеи Предложения № 13» (22).

Истории, которые распространялись во время эпидемии, охватившей Соединенные Штаты в 1978 году, касались налоговых ставок, настолько высоких, что некоторые домовладельцы больше не могли позволить себе жить в своих домах и были вынуждены их продать. Соответствующие истории были направлены против неэффективности властей и коррупции при расходовании налоговых поступлений. Эти идеи и лежащий в их основе нарратив о «налоговом бунте» в Соединенных Штатах стали очень заразительными. Однако бунт налогоплательщиков сошел на нет достаточно быстро – буквально за пару лет.

На этом фоне происходили либерализация рынка и снижение уровня вмешательства государства, активно развернувшиеся во второй половине ХХ века в англо-саксонских странах. Этому способствовали и такие истории, как роман Айн Рэнд 1943 года The Fountainhead («Источник»). В 1940-х годах его читательская аудитория была сравнительно небольшой. Но популярность романа постепенно росла, вплоть до конца ХХ века. Роман же Рэнд 1957 года Atlas Shrugged («Атлант расправил плечи») сразу стал очень популярным. В нем рассказывается о крупной национальной забастовке энергичных людей, выступивших против большинства, бандитов, поддерживавших государственное регулирование (включая налоги) для извлечения благ в своих корыстных интересах. В отличие от истории с бунтом налогоплательщиков, имевшей лишь краткосрочный заразительный эффект, влияние Рэнд и ее романов продолжало расти и после ее смерти в 1982 году. Создается впечатление, что романы были, несмотря на медленное развитие, более масштабной эпидемией. Чуть раньше, где-то в конце 1950-х годов, появилось выражение «стимулировать экономику». Рост его активного использования пришелся на 1978–1980 годы. Оно подразумевало, что снижение налогов для людей с высокими доходами может служить неким стимулятором, освобождая, вероятно, лучших представителей общества для активного участия в его жизни.

Знаменитости, шутки и политика

Хотя эпидемия кривой Лаффера, возможно, и сыграла роль в избрании Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер, свое влияние, безусловно, оказали и другие его нарративы. Например, следующая шутка Рейгана:

«Точка зрения правительства на экономику может быть выражена в нескольких простых фразах: если что-то работает, облагай это налогом, если оно продолжает работать – регулируй, а если остановилось – субсидируй» (23).

Рейган использовал эти слова в своей речи в 1986 году. Но основная идея берет начало как минимум с 1967 года и звучит несколько иначе. Именно тогда Уолтер Трохан, репортер Chicago Tribune, написал, что:

«Федеральное правительство действует почти как в той шутке: “Если что-то работает, облагай это налогом, если не можешь этого сделать – контролируй, если не можешь контролировать – дай миллион долларов”» (24).

Таким образом, шутка была известна еще в 1967 году. Но, для того чтобы она стала по-настоящему заразной, нужна была знаменитость. Например, Рональд Рейган, который и сделал это.

Обратите внимание на несколько большую выразительность трех элементов шутки в версии Рейгана в сравнении с Троханом. Каждая строка в версии президента США имеет одинаковую базовую структуру утверждения «если – тогда», где зависимое предложение начинается с «если», а независимое представляет собой простое утверждение из пары слов, призывающих к определенному действию в виде глаголов.

Риторическая форма не только добавила шутке благородства, но и стимулировала активное ее распространение. Вероятно, потому, что она предполагала, что о том, как обременительны налоги, говорят все и что жалуется на это не только говорящий.

Одним словом, вполне возможно, что такие нарративы, как кривая Лаффера и другие истории из экономики предложения, вызвали столь мощный общественный призыв к снижению налогов.

Можно также с уверенностью сказать, что созвездие нарративов о снижении налогов и контроля со стороны государства стимулировало развитие такого социального движения, как предпринимательство. В 1987 году New York Times рассказала об одном из нарративов Рейгана в его поддержку. Сегодня его часто вспоминают из-за его остроумия:

«Вы знаете, у меня недавно появилось хобби, – заметил президент в своем выступлении по экономическим вопросам в начале этого месяца. – Я коллекционирую истории, про которые могу сказать, что их рассказывают друг другу в Советском Союзе, и которые представляют собой не только пример их чувства юмора, но и отношения к своей системе».

Затем мистер Рейган рассказал свою самую любимую на тот момент историю о русском, который хочет купить машину и для которого главное – время доставки. Мужчина приходит в специальное государственное учреждение, кладет на стол деньги, а ему говорят, что он сможет забрать свой автомобиль ровно через 10 лет. «Утром или днем?» – спрашивает покупатель. «Так это же через десять лет. Какая разница?» – отвечает клерк. «Ну, – говорит покупатель, – утром сантехник приедет» (25).

Кубик Рубика был просто игрушкой, а не составляющей какого-либо экономического нарратива. Но беззаботные шутки Рейгана превратились в экономически мощные предпринимательские нарративы. И эти новые нарративы восхваляли предпринимательский дух и готовность к риску, что привело к глубоким изменениям в правовой структуре развитых стран мира.

Примеры кривой Лаффера и кубика Рубика – лишь два из огромного множества нарративов. Нам нужно понять их организующую силу. Место хранения всех этих нарративов – человеческий мозг с его колоссальным объемом памяти. В следующей главе мы попробуем взглянуть на структуру этого репозитория с точки зрения нейробиологии.

Глава 6
Различные доказательства виральности^[13] экономических нарративов

Дополнительные доказательства влияния заражения нарративами на экономику можно найти в том, как выстраиваются истории у человека в голове, в восприятии мозгом пугающих историй, в богатом опыте средств массовой информации, в подкреплении передачи информации между людьми, в эмоциональном воздействии эффектных обложек книг, логотипов и конкурсов красоты.

Желание рассказывать истории

В 1958 году нейрохирург Уайлдер Пенфилд во время операций на головном мозге, проводимых по медицинским показаниям и исключительно под местным наркозом (поскольку у мозга отсутствуют болевые рецепторы), имплантировал в него специальные электроды. И обнаружил, что электрическая стимуляция определенных узконаправленных участков мозга заставляет его слышать последовательность звуков в хронологическом порядке:

«При наложении электрода в зоне серого вещества на разрезе височной доли в точке 23 пациент заметил: “Я слышал какую-то музыку”. Через пятнадцать минут электрод снова приложили к тому же месту без его ведома. “Я снова слышу музыку, – сказал он. – Это похоже на радио”. Затем снова и снова кончик электрода прикладывался к этой точке. Каждый раз пациент слышал, как оркестр играет то же самое музыкальное произведение.

По-видимому, оно начиналось с одного и того же места и развивалось от основной темы. Увидев коробку электростимулятора, пациент подумал, что это граммофон, который время от времени включали» (1).

Стимуляция другой части мозга привела к рассказу истории, опять же в хронологической последовательности:

«Молодая женщина (Н. К.) после стимуляции ее левой височной доли спереди в точке 19 (рис. 5) рассказывала: “Мне приснился сон, у меня под мышкой была книга. Я разговаривала с мужчиной. Этот человек пытался убедить меня не беспокоиться о книге”. В точке 20, расположенной в одном сантиметре от предыдущей, стимуляция заставила ее сказать: “Со мной разговаривает мама”. При стимуляции той же точки через 15 минут пациентка громко засмеялась и продолжала смеяться, пока не убрали электрод. После этого ее попросили объяснить, что произошло. “Ну, – сказала она, – это довольно длинная история, но я расскажу вам…”» (2).

Работа Пенфилда оказала большое влияние на развитие целого ряда дисциплин. Для нас интересны результаты его исследований, показывающие, в какой степени структура человеческого мозга воплощает в себе некоторые черты, которые, как мы считаем

Robert J. Shiller

NARRATIVE ECONOMICS

How Stories Go Viral & Drive Major Economic Events

© 2019 by Robert J. Shiller

Preface to the paperback copyright © 2020 by Robert Shiller

© Калугин Е., перевод на русский язык, 2023

© ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Предисловие к изданию 2020 года

С момента выхода книги в твердой обложке[1] мы стали свидетелями внезапной вспышки новой болезни, вызванной неизвестным до этого коронавирусом и получившей название COVID-19. И сегодня, когда я пишу эти строки, эпидемия распространилась уже по всему миру. Опыт нынешней пандемии делает идею эпидемий нарративов, о которых пойдет речь в этой книге, еще более наглядной. При всей трагичности COVID-19 являет собой пример необъяснимой силы эпидемий. Как болезней, так и нарративов. Трудно до конца понять, что такого особенного в геноме данного коронавируса, сделавшего его настолько заразным. То же самое можно сказать и о природе главных драйверов масштабных экономических событий. Но признание самого наличия в них вирусных явлений и соответствующий научный подход к их изучению могут помочь лучше их понять.

Мы знаем, что колебания и перепады в экономике в значительной степени вызваны завихрениями многочисленных эпидемий нарративов. В определенные моменты некоторые из этих эпидемий усиливаются и достигают своего пика, а некоторые затухают. И становится все более очевидным, что экономические прогнозисты должны исследовать эту реальность. Сегодняшние читатели уже отдают себе отчет в значимости повествования, в том, что люди все рассматривают через призму историй, через истории узнают об устройстве мира и на их основании принимают те или иные действия. Очевидно, что с точки зрения собственной идентичности, поиска ответов на вопросы «Кто я есть?» и «Что я делаю?» все они считают наиболее важными собственные жизненные истории. Но для вдохновения или понимания собственного места в мире изучают истории чужие.

Главный вывод этой книги: вирусные популярные нарративы, способные убедительно мотивировать людей принимать те или иные экономические решения, необходимо серьезно исследовать, а их временной жизненный цикл – отслеживать. И здесь экономисты вполне могли бы использовать наработки эпидемиологов. Когда в декабре 2019 года был выявлен первый случай заболевания COVID-19, эксперты в области общественного здравоохранения уже знали, как с помощью методов полимеразной цепной реакции с обратной транскрипцией определить, что это новый вариант семейства РНК-вирусов, как его можно выявлять с помощью соответствующей тест-системы. Они представляли себе модели заражения, у них были и оценочные показатели параметров этих моделей, благодаря которым можно было отследить возможные изменения в распространении заражения, разработать методы рациональной борьбы с эпидемией. Все это позволяло надеяться на успешный результат.

Однако если взглянуть на применяемые учеными-медиками модели заражения, то окажется, что их можно расширить, описав распространение экономических нарративов, и повысить эффективность экономической политики, направленной на преодоление нестабильности.

По всей вероятности, подобные методы неизвестны экономистам, практически ни одна из научных дисциплин не занимается изучением данного вопроса. В университете вы можете прослушать курс по истории экономической мысли, однако курсов, охватывающих тот же период после Второй мировой войны, становится все меньше и меньше[2]. Даже курс истории экономической мысли, какую бы ценность она ни представляла, затрагивает лишь вершину айсберга экономических теорий и не исследует то, о чем думали миллионы простых граждан. История изучает трактаты об оптимальном вмешательстве государства на уровне рынков, а вовсе не то, как обычные люди изо дня в день принимают экономические решения, пребывая то в состоянии воодушевления, то в нерешительности.

Несколько десятилетий назад, в 1936 году, Джон Мейнард Кейнс в поразительной Главе 12 «Состояние долгосрочного ожидания» своего труда «Общая теория занятости, процента и денег»[3] написал, что движущей силой экономики является нечто, называемое «духом жизнерадостности» (animal spirits), – «спонтанно возникающая решимость действовать, а не сидеть сложа руки». Но никто и никогда не занимался исследованием того, как именно этот «дух жизнерадостности» менялся с течением времени. Вместо этого теория Кейнса способствовала главным образом изучению количественных ожиданий.

При опросах респондентов исследователи просят оценить уровень инфляции, который они ожидают в течение следующего года, назвать ожидаемый уровень экономического роста в стране, и на основе полученных результатов рассчитывают индексы потребительского доверия. К 1970-м годам экономисты уже полностью определились с областью исследования ожиданий. Но похоже, что результаты этих исследований не отражают масштабы влияния меняющихся нарративов и не показывают, как и почему изменяются эти нарративы.

После публикации работы Кейнса в 1936 году выражение «дух жизнерадостности» не получило широкого распространения. Ни в одной из миллионов статей, имеющихся в базе ProQuest News & Newspapers, вплоть до 1958 года его имя не было связано с этим выражением. Затем снова последовал перерыв, и лишь в 1980-х годах, в самом начале развития такого научного направления, как поведенческая экономика, фамилия Кейнса стала ежегодно, хотя и не часто, упоминаться в публикациях. Экономисты предпочитали продолжать думать о людях как об аналитиках, подобных им самим, для которых важнее всего были цифры.

Экономист Барбара Бергманн в 1981 году писала:

«В течение почти 30 лет толкователи Кейнса много говорили о важности ожиданий. Однако математические модели, разработанные для прогнозирования, были далеки от того, чтобы четко описать формирование этих ожиданий или их влияние на поведение человека. На то были две веские причины. Во-первых, ни у кого не было четкого представления о том, как моделировать формирование ожиданий – сам Кейнс подчеркивал их непостоянство. Во-вторых, – и возможно, это самое главное – существовало твердое убеждение, что основная способность экономистов заключается в том, чтобы объяснять взаимодействие технологий, предпочтений и ресурсов на рынке. Переключение же внимания на ожидания, некие призрачные настроения было равносильно отказу от дорого доставшихся знаний и опыта анализа фундаментальных показателей»[4].

Но настроения, о которых говорила Барбара Бергманн, в принципе можно проследить уже в силу того, что их выражают открыто. Изучение вербального обмена информацией между людьми позволяет увидеть мутации в их нарративах и проследить за меняющейся виральностью. Тем более сегодня появилась возможность поиска по цифровым текстам, которая позволяет собирать реальную информацию о популярных нарративах.

В моем интервью для подкаста EconTalk о «Нарративной экономике» ведущий Расс Робертс сделал акцент на примере из данной книги (Глава 11 «Бережливость против демонстративного потребления») относительно нарратива Дональда Трампа, успешного инвестора, миллиардера, образчика экстравагантной жизни[5]. Я утверждал, что нарратив Трампа получил настолько широкую популярность, что возможно, повлиял на то, что люди стали вести себя более расточительно и меньше беспокоиться о том, что их будут критиковать за подобный «выпендреж». Робертс скептически отнесся к такому выводу. Он утверждал, что совокупный эффект нарратива Трампа мог быть прямо противоположным, и заявил, что будут «…те, кто захочет жить в хижинах, в лачугах и просто под навесами с соломенной крышей – потому что очень не любят президента Трампа. Они пойдут другим путем».

Возможно, он и прав. В этой книге я попытался обосновать свой главный аргумент: нарративы оказывают причинное влияние на экономическое поведение. Я опирался на отчеты о проведенных экспериментах в контролируемых условиях вне реальной экономики. Они показали, что нарративы действительно влияют на принятие решений. Но эти исследования не показывают направление влияния ни одного из рассматриваемых экономических нарративов. Даже публичные выступления президента, находившегося постоянно в центре внимания, могли оказать на разных людей разное воздействие. С другой стороны, существует огромное количество работ по социологии, посвященных вопросам ролей и сценариев поведения, в которых говорится о том, что все мы стараемся подражать успешным людям вне зависимости от того, нравятся они нам или нет[6]. И все равно при оценке влияния образа жизни Трампа на потребительские расходы американцев присутствует некий элемент суждения. Но количество суждений здесь не важнее, чем, например, при оценке направления влияния процентных ставок на сбережительное поведение, что многие экономисты обычно считают вполне допустимым.

Эта книга не претендует на статус истины в последней инстанции в вопросе о нарративной экономике. Это лишь попытка определить предмет обсуждения, установить правдоподобность вирусных экономических нарративов и добавить экономике «гуманитарности». Гуманитарные науки отличаются от общепринятой социологии тем, что рассматривают людей и их творения, включая произведения искусства, а также общественные явления с точки зрения цели, задач и наивысшего смысла их деятельности.

Как показывает опыт, для наилучшего понимания тех или иных экономических событий нам не обойтись без оценочных суждений об окружающих людях. Для более качественной оценки нам потребуются экономические знания и тщательная организация сбора необходимых данных. Добиться нужного сочетания средств здесь очень трудно. Большинство экономических спадов не столь ощутимы: уровень ВВП может снижаться всего на несколько процентных пунктов по сравнению с долгосрочной тенденцией. Во время типичной рецессии будет трудно установить причину небольших колебаний в расходах населения. Это проще делать, когда происходят такие масштабные события, как пандемия COVID-19, но они случаются не так часто. Потребуется время и значительные усилия, чтобы стать ближе к распутыванию загадки различных экономических нарративов, возникающих во время больших потрясений[7].

В этой книге я утверждаю, что экономическую науку необходимо расширить за счет идей из других дисциплин. Первыми в этом списке стоят гуманитарные науки, такие как история и литература. Гуманитарии прекрасно понимают, что человеческий разум представляет собой нечто гораздо более сложное и непостижимое, чем любая машина, запрограммированная на вычисление оптимальных ожидаемых экономических величин. У такого более гуманитарного подхода к экономическим исследованиям есть еще и привлекательный побочный результат: исследуемые нарративы, сами по себе часто очень вдохновляющие, и создают благодатную почву для изучения механизмов их влияния на экономические события.

Предисловие: что такое нарративная экономика

Более полувека назад, когда мне было 19 лет и я учился в Мичиганском университете, мне в руки попала книжка Фредерика Льюиса Аллена Only Yesterday: An Informal History of the 1920s («Только вчера: Неофициальная история 1920-х годов») о преддверии биржевого краха 1929 года и начале Великой депрессии 1930-х годов. Это был бестселлер 1931 года. В книге не только описывалась атмосфера и масштабный спекулятивный бум «ревущих двадцатых», она пролила свет на причины Великой депрессии, ставшей крупнейшим кризисом в истории мировой экономики. Меня тогда поразило, как стремительно распространившиеся нарративы отразились на общем духе того времени. Аллен привел в качестве примера рассказ одного очевидца о том, что происходило в 1929 году, перед тем как фондовый рынок США достиг своего пика:

«За обеденным столом все делились невероятными рассказами об огромном состоянии, внезапно обрушившемся на голову человека: молодой банкир вложил весь свой небольшой капитал в Niles-Bement-Pond и теперь был обеспечен до конца жизни; вдова на полученные от удачного вложения в Kennecott деньги смогла купить большой загородный дом. Тысячи других тоже заработали на спекуляциях, не имея ни малейшего представления о том, что представляет собой та или иная компания. Например, те, кто покупал акции Seaboard Air Line, считали, что инвестируют в авиационные бумаги. [Seaboard Air Line – железнодорожная компания, получившая название в XIX веке, когда airline означало просто кратчайший путь между двумя точками. ]» (1)

Эти нарративы кажутся фантастическими, но они повторялись так часто, что их трудно было игнорировать. Так просто разбогатеть было невозможно, и наиболее разумные представители поколения 1920-х годов, должно быть, понимали это. Однако противоположный нарратив, который бы демонстрировал безрассудство схем быстрого обогащения, видимо, не получил такого же широкого распространения.

После прочтения книги Аллена у меня создалось впечатление, что траектория поведения фондового рынка и экономики, а также начало Великой депрессии должны быть связаны с историями, заблуждениями и более широкими нарративами того периода. Но экономисты никогда не воспринимали книгу Аллена всерьез, не принимали во внимание идею влияния именно «заразных» нарративов в своих математических моделях развития экономики. В основе же нарративной экономики лежит именно «заразность» тех или иных историй.

Говоря современным языком, истории невероятно успешных инвесторов, которые не были экспертами в области финансов, – «вирусные». Подобно эпидемии, они передаются от человека к человеку – при личных беседах, на вечеринках и тому подобных мероприятиях, по телефону, с помощью радио, газет и книг. ProQuest News & Newspapers (proquest.com), онлайн-сервис, позволяющий осуществлять поиск по газетным статьям и рекламным объявлениям, показывает, что выражение go viral («получить широкое распространение» или «стать вирусным») в различных вариациях впервые стало активно встречаться на страницах газет только в 2009 году и, как правило, относилось к историям, связанным с Интернетом. Родственное словосочетание «вирусный маркетинг» появилось чуть раньше, в 1991 году, в качестве названия небольшой компании в Нагпуре (Индия). Сегодня, как показывают результаты поискового запроса в ProQuest, выражение going viral стало очень популярным. Google Ngrams (books.google.com/ngrams), ресурс позволяющий пользователям искать слова и фразы в книгах, показывает для данного выражения аналогичную траекторию. С 2009 года стало популярным еще одно выражение – trending now («стать сегодняшним трендом»). Графики обоих выражений характеризуют период роста кривой инфицированных, когда эпидемия набирает обороты. В «выздоравливающем» обществе не слишком много уделяется внимания процессу забывания – последующему периоду снижения кривой инфицированных, хотя для экономических нарративов это, вероятно, будет столь же важной причиной изменений в экономическом поведении.

Когда Аллен писал свою книгу, он, безусловно, думал об историях, которые становятся вирусными, хотя и не использовал этот термин. Он писал об «акценте на меняющемся состоянии общественного сознания и на порой незначительных событиях, которыми это сознание было занято» (2), но не облек свои размышления о заразительности нарративов в какую-нибудь законченную форму.

Нам необходимо сделать так, чтобы экономическая теория начала учитывать заразительность нарративов. В противном случае мы останемся слепы к совершенно реальному, осязаемому и очень важному механизму экономических изменений, важнейшему элементу экономического прогнозирования. Если мы не поймем, как распространяются популярные нарративы, то не сможем в полной мере понять и все изменения в экономике и экономическом поведении. Существует огромное количество медицинских работ, посвященных прогнозированию эпидемий, которые наглядно демонстрируют, что понимание их природы и связи с факторами заражения способно значительно повысить качество прогнозирования в сравнении с использованием исключительно статистических методов.

Что означает выражение «нарративная экономика»

Выражение «нарративная экономика» использовалось и прежде, хотя и редко. В «Словаре политической экономии» Инглиса Палгрейва (1894 г.) есть краткое упоминание о нарративной экономике (3), но этот термин Палгрейв, по-видимому, относил к методу исследования, представляющему собой собственное изложение исторических событий. Я же занимаюсь не представлением некоего своего нового нарратива, а изучением трактовок крупных экономических событий другими людьми – популярных нарративов, получивших широкое распространение в обществе. Используя термин «нарративная экономика», я имею в виду: (1) заражение идеями в форме историй при личном общении и (2) усилия людей по созданию новых заразительных историй или повышению степени их «прилипчивости». Прежде всего, я хочу изучить, как «заражение» нарративами влияет на экономические события.

Слово «нарратив» часто используют как синоним слова «история». В моем случае данный термин отражает особое современное определение, которое дает Оксфордский словарь английского языка: «Повествование или представление, используемое для объяснения или подтверждения мнения об обществе, периоде истории и т. п.». Я бы расширил это определение, добавив, что это истории, не ограничивающиеся простым хронологическим описанием событий, связанных с человеческим фактором. Эти истории могут быть песней, анекдотом, теорией, объяснением или планом, обладающими эмоциональной резонансной составляющей, которыми легко поделиться с другими.

Мы можем думать о глобальной истории как о последовательности уникальных крупных событий, в ходе которых та или иная определенная небольшаая история получает широкое распространение, часто (но не всегда) благодаря знаменитой или популярной персоне, а то и вымышленному персонажу, которые привлекают общее внимание и чья связь с данным нарративом только подогревает человеческий интерес.

Например, нарративы второй половины ХХ века описывали свободные рынки как «эффективные», из чего следовало, что любые действия государственных структур не способны сделать их лучше. Эти нарративы, в свою очередь, вызвали общественную реакцию, направленную против регулирования экономики. Безусловно, критиковать систему регулирования того времени было за что, но эта критика, как правило, не получала широкого распространения. Вирусным нарративам необходима известная персона и соответствующая история. В одном из таких нарративов поучаствовал киноактер Рональд Рейган, известный всем как остроумный и очаровательный ведущий очень популярного американского телешоу General Electric Theater («Театр General Electric»). Он вел программу с 1953 по 1962 год. А потом занялся политикой и направил все свои усилия на поддержку свободного рынка. В 1980 году Рейган был избран президентом Соединенных Штатов. В 1984 году при переизбрании на второй срок он победил во всех штатах, кроме своего родного. Рейган использовал собственную известность для того, чтобы начать глобальную революцию по созданию максимально свободного рынка. Ее последствия – как положительные, так и отрицательные – оказывают влияние по сей день.

Чем сильнее человек ощущает личную связь с персонажем, звездой или собственно самой историей, тем сильнее будет «заражение». Например, нарратив, что Дональд Трамп – крутой, гениальный делец и человек, который сам сделал себя миллиардером, является центральным звеном экономического нарратива, который привел к его избранию президентом США в 2016 году, хотя тогда в это мало кто верил. Знаменитости порой сами придумывают собственные нарративы, как это было в случае с Трампом. Но зачастую имя знаменитости просто связывают со старым, более слабым нарративом, повышая тем самым его заразительность. Как в истории с человеком, который «сделал себя сам», многократно пересказанной и всякий раз с разной знаменитостью в главной роли.

Нарративная экономика показывает, как популярные истории со временем видоизменяются, оказывая влияние на экономические результаты, вызывая не только рецессии и депрессии, но и другие значительные экономические явления. Идея о том, что цены на жилье могут только расти, связана с историями о богатых риелторах-спекулянтах, которые показывают по телевидению. Идея о том, что золото – самый надежный вариант инвестиций, – с историями о войне и депрессии. Эти нарративы обладают заразительностью даже в случае со слабой привязкой к какой-либо знаменитости.

В конечном счете нарративы являются основными векторами быстрых изменений в культуре и экономическом поведении (4). Иногда нарративы накладываются на какие-нибудь кратковременные повальные увлечения. И тогда знающие свое дело маркетологи и промоутеры начинают их развивать, извлекая из этого собственную выгоду.

Наряду с массовыми, существуют и профессиональные нарративы, распространяемые в различных сообществах интеллектуалов, которые несут в себе сложные идеи, влияющие на социальное поведение уже в более широком смысле.

Согласно одному из таких профессиональных нарративов – теории случайных блужданий[8] – котировки на фондовом рынке учитывают всю информацию, и рассчитывать на то, что вы сможете обыграть рынок, бессмысленно. В этом нарративе есть доля истины, как и в большинстве профессиональных нарративов, хотя сегодня вы можете найти работы, доказывающие, что в этой теории есть и определенные недостатки.

Иногда профессиональные нарративы становятся массовыми, но общественность при этом часто их искажает. Например, согласно одному такому искаженному нарративу стратегия «покупать и держать» – лучшее инвестиционное решение для местного фондового рынка. Этот нарратив противоречит профессиональным канонам, несмотря на популярность идеи о том, что он результат научных исследований. Подобно интерпретации случайных блужданий, некоторые искаженные нарративы оказывают экономическое влияние на целые поколения.

Как и при любой другой исторической реконструкции, мы не можем вернуться в прошлое и записать на диктофон то, что говорили создатели и распространители того или иного нарратива. Поэтому нам приходится полагаться на косвенные источники информации. А вот траекторию современных нарративов мы вполне можем уловить благодаря социальным сетям и таким инструментам, как Google Ngrams.

Более точные прогнозы крупных событий в будущем

Большинство современных экономистов склонны считать, что массовые нарративы – «не их сфера». Если вы проявите упорство и достанете их своими расспросами, они могут предложить вам проконсультироваться на других университетских факультетах, например журналистики или социологии. Но ученым в этих областях зачастую бывает трудно ступить на территорию экономической теории. Таким образом, между изучением нарративов и их влиянием на экономические события остается разрыв.

Никто из экономистов не смог заранее дать более или менее правдоподобный прогноз глобального влияния Великой депрессии 1930-х годов, и лишь немногие предсказали пик жилищного бума в США в 2005 году, как, собственно, и «Великую рецессию» и «мировой финансовый кризис» 2007–2009 годов. Ряд экономистов в конце 1920-х годов утверждали, что в 1930-х годах уровень экономического процветания достигнет новых высот, в то время как другие доказывали прямо противоположное – грядет высокий уровень безработицы вследствие замены человека машинами. Но, кажется, не было ни одного публичного экономического прогноза относительно случившегося – десятилетия очень высокого уровня безработицы, а затем возвращения к нормальной жизни.

С давних пор экономисты, занимающиеся исследованием данных, преуспели в создании абстрактных теоретических моделей и анализе краткосрочной экономической информации. Они могут точно спрогнозировать макроэкономические изменения на пару кварталов вперед, но сделанные ими же за последние полвека годовые прогнозы в общем и целом особой ценности не представляют. При оценке вероятности отрицательного ежеквартального роста ВВП США через год их прогнозы никоим образом не были связаны с фактическими последующими отрицательными темпами роста (5). Согласно исследованию Fathom Consulting, начиная с 1988 года Международный валютный фонд в своем отчете World Economic Outlook («Перспективы мировой экономики») предрек 469 рецессий в 194 странах (определяется как снижение ВВП страны в течение года). И только в 17 случаях он спрогнозировал спад в экономике в предшествовавшем году. 47 раз они предсказывали рецессии, которые так и не произошли (6).

Можно подумать, что такое предсказание очень сильно смахивает на прогноз погоды, точность которого ограничена разве что несколькими днями. Но люди при принятии экономических решений, как правило, думают на годы вперед. Они планируют, в какую школу отдать детей, а затем в какой вуз им лучше поступать или как взять ипотечный кредит с рассрочкой на 30 лет. Поэтому вполне естественно предположить, что нам иногда стоит знать, чего следует ожидать в ближайшие годы – экономического подъема или спада.

Возможно, экономические прогнозисты делают все, что в их силах. Но те или иные экономические события без видимых на то причин происходят вновь и вновь, и складывается впечатление, что пришло время подумать, как можно было бы кардинально улучшить качество экономической теории.

Редко можно встретить экономиста, который профессионально интерпретирует прошлое или прогнозирует будущее. Все продолжают цитировать какого-нибудь бизнесмена или журналиста. Но чтобы понять ситуацию в экономике в комплексе, нам необходимо принять во внимание множество противоречивых популярных нарративов и идей, имеющих отношение к экономическим решениям вне зависимости от того, верны или ошибочны эти идеи.

Критические высказывания в адрес традиционных подходов к макроэкономическим исследованиям появились не сегодня. Еще в 1947 году в известной статье Measurement without Theory («Измерения без теории») экономист Тьяллинг Купманс раскритиковал тогдашний стандартный подход, предусматривавший рассмотрение исключительно статистических свойств данных временных рядов, таких как ВНП или процентные ставки, при поиске опережающих индикаторов для составления прогнозов. Он задался вопросом, а есть ли теории, в основе которых лежат реальные наблюдения за базовым поведением человека:

«Доказательная база этих экономических теорий отличается от наблюдений, полученных во временных рядах: знания мотивов привычек потребителей и целей коммерческих предприятий, ориентированных на получение прибыли, основанного на собственных наблюдениях и результатах опросов или выводах из наблюдаемых действий отдельных лиц, – короче говоря, более или менее систематизированного знания поведения человека и его мотивов» (7).

Одним словом, по мнению Купманса, традиционные экономические подходы не учитывают роль общественных убеждений в больших экономических событиях, другими словами – нарративов. Если экономисты будут учитывать в своих объяснениях экономических событий еще и массовые нарративы, то при прогнозировании будущего они будут острее ощущать подобные факторы влияния. И таким образом, благодаря им политики, принимающие стратегические государственные решения, получат более совершенные инструменты для прогнозирования и реагирования. Мои рассуждения в этой книге сводятся к тому, что экономисты могут вывести свою науку на новый уровень, развивая, внедряя в нее такую составляющую, как нарративная экономика. Следующие главы закладывают основу для ее объединения с наукой ради создания более жизнеспособной теории экономики.

Моральный императив предвосхищения экономических событий

В конечном счете цель прогнозирования состоит в том, чтобы уже сегодня вмешаться в процесс, для того чтобы, чтобы изменить его будущие результаты на благо общества. В своем обращении к Американской экономической ассоциации в 1969 году ее президент Кеннет Ю. Боулдинг (еще один преподаватель, повлиявший на меня во время учебы в Мичиганском университете) заявил, что теорию экономики следует отнести к «моральным» наукам, поскольку она связана с человеческой мыслью и идеалами. Его возмущала доктрина, которую можно было бы назвать «непорочным представлением о кривой безразличия», подразумевавшей, что вкусовые предпочтения уже заданы и мы не можем исследовать процесс их формирования: «Эта доктрина рассчитана скорее “на птиц”, чьи вкусы в значительной степени заданы генетически, и поэтому их можно рассматривать как константу динамики птичьих сообществ» (8).

Теория экономики, по словам Боулдинга, «создает мир, который она исследует» (9). Как правило, мы хотим не предсказывать, а предупреждать события. Нам никогда не придет в голову заниматься простым прогнозированием катастрофы; мы безусловно хотим предпринять действия, которые бы ее предотвратили.

Сообщения в газетах о действиях центрального банка, таких как регулярное повышение или понижение процентной ставки, как бы являются отражением предположения, что величина и время этих действий имеют бо́льшую важность, чем слова и истории, которые их сопровождают. Ирвинг Кристол в своей работе 1977 года так выразил мнение типичного экономиста, игнорирующего опросы общественного мнения, призванные измерить уровень деловой уверенности:

«Все это в высшей степени глупо. Деловая уверенность, представляемая как готовность инвестировать в новые заводы и оборудование, – это явление не психологического, а экономического порядка. Важно то, что делают г-н Картер и г-н Бернс, а не то, что они говорят. Джон Мейнард Кейнс, возможно, верил – и некоторые из его учеников, очевидно, до сих пор верят, – что на склонность к инвестированию влияет высокий или низкий уровень “духа жизнерадостности” в деловой среде. Но экономисты-кейнсианцы всегда были плохого мнения об умственных способностях бизнесменов, которых они считают капризными детьми, нуждающимися в отеческой опеке… Именно перспективность выгодных инвестиций влияет на уровень деловой уверенности. Это и ничего больше – не то, что говорит президент, не то, что говорят представители исполнительной власти или кто-либо еще» (10).

Кристол не выделяет какие-то экономические факторы, действующие независимо от историй и вызывающие экономические кризисы. Вместе с тем он намекает на политизацию экономики, утверждая, что экономисты принижают умственные способности бизнесменов, когда стараются описать их поведение как недостаточное стремление к оптимизации бизнес-результатов. Многие экономисты поняли, что выгодно льстить бизнесменам, чья поддержка активно влияет на их карьерный рост. Описание экономики, где все определяют исключительно абстрактные экономические факторы, предполагает, что экономика работает в моральном вакууме, а какая-либо критика ее руководителей отсутствует.

Джон Мейнард Кейнс: нарративный экономист

Несмотря на игнорирование Кристолом опросов общественного мнения, некоторые из наиболее известных экономических прогнозов в мировой истории в значительной степени основаны на наблюдениях за нарративами и опасениях по поводу их последствий. В своей книге Economic Consequences of the Peace («Экономические последствия мира»), вышедшей в 1919 году, экономист из Кембриджа Джон Мейнард Кейнс предсказал, что наложенные на Германию непосильные репарации Версальского договора, положившего конец Первой мировой войне, очень сильно ее озлобят. Кейнс был не единственным, кто пришел к такому выводу по окончании войны. Например, пацифистка Джейн Аддамс возглавила кампанию сострадания к побежденным немцам (11). Но Кейнс связал свой аргумент с доказательствами экономической реальности. Германия действительно была не в состоянии выплатить репарации, и он был прав относительно опасности принуждения Германии. Кейнс предсказал, что немцы, скорее всего, негативно воспримут репарации и связанный с ними пункт в договоре, утверждавший, что Германия виновна в военных преступлениях. Проницательность Кейнса служит примером нарративной экономики, поскольку он фокусирует свое внимание на том, как люди интерпретируют историю с Версальским договором с учетом их экономических условий. Это был еще и прогноз будущей войны, сделанный на фоне «дешевой мелодрамы» о внешней политике 1919 года:

«Если мы стремимся разорить, довести до обнищания Центральную Европу, то, смею утверждать, расплата не заставит себя ждать. И тогда ничто на свете не сможет надолго оттянуть приход сил реакции и отчаянные конвульсии революции, в сравнении с которыми ужасы последней войны покажутся чепухой и которая, вне зависимости от того, кто выйдет из нее победителем, уничтожит цивилизацию и весь прогресс, достигнутый нашим поколением» (12).

Кейнс был прав: на фоне затянувшегося гнева 20 лет спустя началась Вторая мировая война, унесшая 62 миллиона жизней. Его предостережение было основано на теории экономики и связано с чувством экономической меры. Но Кейнс говорил не о чистой теории экономики, как мы ее понимаем сегодня. Его слова «расплата» и «отчаянные конвульсии революции» предполагают нарративы, основанные на моральных устоях, и, таким образом, раскрывают более глубокий смысл наших действий.

От «Иррационального оптимизма» к «Нарративной экономике»

Данная книга – краеугольный камень моих размышлений на протяжении большей части жизни. В ее основе лежат результаты многолетней работы – моей и моих коллег, в первую очередь, Джорджа Акерлофа (13), кульминацией которой стали мое выступление «Нарративная экономика» перед членами Американской экономической ассоциации в 2017 году и Маршалловские лекции, которые я прочитал в Кембриджском университете в 2018 году. В этой книге я попытался обобщить высказанные тогда идеи, связать их с эпидемиологией (наукой, занимающейся изучением распространения болезней) и озвучить точку зрения о том, что мысли-вирусы ответственны за многие из изменений, которые мы наблюдаем в экономике. «История» нашего времени и нашей личной жизни постоянно меняется, а вместе с ней меняется и наше поведение.

Рассуждения о нарративной экономике, представленные в этой книге, согласуются с последними достижениями в области информационных технологий и социальных медиа, потому что это именно те каналы, по которым истории, оказывающие огромное влияние на экономическое поведение, распространяются по миру и становятся вирусными за миллисекунды. Вместе с тем в этой книге рассматриваются и длительные временные периоды, когда информация распространялась намного медленнее, а для ее передачи использовались исключительно телефон, телеграф и газеты, доставлявшиеся читателям грузовиками и поездами.

Книга состоит из четырех частей. В Части I представлены базовые концепции, в основе которых лежат результаты исследований в совершенно разных областях – от медицины до истории, и приводятся два примера нарративов, знакомых многим читателям: о биткоине, повальное «заболевание» которым началось в 2009 году, и о кривой Лаффера[9], получившей широкое распространение в основном в 1970-х и 1980-х годах. В Части II представлен список предложений, которые помогут направить наши размышления об экономических нарративах в правильное русло и избежать ошибок. Например, многие люди не осознают, что многолетние нарративы могут мутировать и, пережив процесс обновления, некогда убедительные в прошлом истории вновь обретают силу. В Части III рассматриваются девять многолетних нарративов, которые доказали свою способность влиять на важные экономические решения, скажем, о доверии окружающих, умеренности или негарантированной занятости. Часть IV – это взгляд в будущее, в ней я делюсь размышлениями о том, куда могут завести нас сегодняшние нарративы и какие исследования в будущем могли бы улучшить их понимание. После Части IV следует Приложение, в котором представлен анализ нарративов в привязке к медицинской теории распространения эпидемических заболеваний.

Благодарности

Мое выступление «Нарративная экономика» перед членами Американской экономической ассоциации (АЭА) в 2017 году было опубликовано в апрельском номере журнала ассоциации American Economic Review. Многие отрывки из этого выступления, зачастую с некоторыми изменениями, вошли в данную работу.

На эту книгу сильно повлияли две предыдущие, которые я написал в соавторстве с Джорджем Акерлофом: «Spiritus Animalis, или Как человеческая психология управляет экономикой и почему это важно для мирового капитализма» (2009 г.) и «Охота на простака. Экономика манипуляций и обмана» (2015 г.). Сильное влияние оказала также книга Джорджа Акерлофа, написанная в соавторстве с Рэйчел Крэнтон, «Экономика идентичности. Как наши идеалы и социальные нормы определяют, кем мы работаем, сколько зарабатываем и насколько несчастны» (2011 г.). Во всех этих книгах подчеркивается, какую важную роль играют нарративы. Совместная работа с Джорджем очень расширила мое мировоззрение.

Исследования, лежащие в основе этой книги, проводились на протяжении десятилетий. Я признателен за многолетнюю поддержку Национальному научному фонду США, Фонду экономических исследований Коулза при Йельском университете, Фонду Смита Ричардсона, Фонду Whitebox, Йельской школе менеджмента и Йельскому университету за исследовательские стипендии Джеймса Тобина.

Благодарю участников семинаров, на которых я представлял более ранние версии своего будущего доклада перед АЭА, в частности Маршалловских лекций в Кембриджском университете и семинаров в Банке Англии, в Тулузской школе экономики, Тулузском институте перспективных исследований и на экономическом факультете Йельского университета. Особая благодарность Брюсу Акерману, Сантошу Анаголу, Бобу Беттендорфу, Бруно Биэ, Лоуренсу Блэку, Жану-Франсуа Боннефону, Майклу Бордо, Стэнли Коэну, Дональду Коксу, Роберту Диманду, Уильяму Гетцманну, Эмили Гордону, Дэвиду Хиршлейферу, Фаруку Дживраджу, Дасолу Киму, Рэйчел Крэнтон, Арунасу Кроткусу, Наоми Ламоро, Терри Лебсу, Рамзи Макмаллену, Питеру Руссо, Полу Сибрайту, Джону Шиллеру, Томасу Зиферту и Шеридану Титману.

Питер Догерти, который в 2017 году ушел с поста директора издания Princeton University Press, но по сей день остается его редактором, на протяжении двадцати лет помогал мне развиваться. Он направлял меня на моем писательском пути, и это неоценимый вклад. И сейчас, покинув пост руководителя Princeton University Press, он уже в качестве редактора по-прежнему помогает мне.

Спасибо за помощь в исследованиях Логану Бендеру, Эндрю Броду, Лори Кэмерон Крейгхед, Джейдену Грэму, Хань Цзиньшань, Льюису Хо, Якубу Мадею, Амели Рюппель, Николасу Верле, Сяо Лихуа и Майклу Зангер-Тишлеру. Я также в большом долгу перед другими студентами Йельского университета за их комментарии и предложения: Бренданом Костелло, Франческо Филиппуччи, Келли Гудман, Патриком Гринфилдом, Кришной Рамешу, Прити Шринивасаном и Гаренсом Старачи.

Мой неутомимый помощник в Йельском университете Бонни Блейк прочла и отредактировала рукопись. Также следует выразить большую признательность моему очень основательному и внимательному к деталям редактору Стивену Риголоси.

Некоторые идеи этой книги – результат написания более 200 газетных колонок. По количеству слов это эквивалентно двум таким книгам. С 2003 года я регулярно пишу колонки для Project Syndicate; они публикуются в газетах по всему миру, в основном за пределами США. Это помогло мне расширить собственное мировоззрение и избежать чрезмерной ориентированности на США. С 2007 года я являюсь обозревателем раздела Sunday Business в New York Times. Выражаю искреннюю благодарность моим редакторам в этих изданиях – Анджею Рапачинскому (Project Syndicate) и Джеффу Соммеру (New York Times), которые уделяют мне много внимания.

Наконец, я благодарю Вирджинию Шиллер, мою жену, с которой мы вместе уже 43 года, за ее постоянную поддержку и вдохновение.

Часть 1

Истоки нарративной экономики

Глава 1

Нарративы биткоина

В книге рассматриваются основы новой теории экономических изменений. Помимо стандартного набора факторов, управляющих экономикой, она учитывает некоторые новые элементы, такие как воздействие популярных историй, распространяющихся подобно вирусам через сарафанное радио, СМИ и соцсети. Зачастую популярные в общественных массах идеи в значительной степени влияют на принимаемые людьми решения о том, как и куда инвестировать средства, сколько тратить или какие делать сбережения, стоит ли поступать в колледж или лучше устроиться на определенную работу.

Нарративная экономика как учение о получивших широкое распространение в обществе суждениях, влияющих на экономическое поведение, может помочь точнее прогнозировать экономические изменения и подготовиться к ним. Кроме того, эти знания могут пригодиться для трансформации экономических институтов и разработки экономической политики.

Чтобы лучше понять, о чем пойдет речь далее, рассмотрим один из популярных нарративов, о котором много говорят в последнее время. Биткоин, первый среди тысяч криптовалют, выпускаемых в частном порядке, спровоцировал активное обсуждение на всех уровнях, породил в людях энтузиазм и стал катализатором предпринимательской активности. Если принять во внимание, что биткоин рассматривают по большей части в контексте его рыночной стоимости, а не фактической возможности применения в торговле, дискуссии вокруг этой самой примечательной криптовалюты в истории, становятся материалом для изучения в рамках нарративной экономики (мы подробнее рассмотрим это в Главе 3).

Экономический нарратив представляет собой «вирусную» историю, которая вполне способна повлиять на принимаемые людьми экономические решения: нанять ли нового работника или подождать более подходящего момента, пойти на большой риск или быть более осмотрительным в бизнесе, начать свой бизнес-проект или же вложить средства в волатильный спекулятивный актив.

Экономические нарративы, как правило, не слишком очевидны, поэтому для того, чтобы их обнаружить, мы должны оценивать их потенциальную способность влиять на экономическое поведение. История биткоина – пример успешного воплощения в жизнь экономического нарратива, поскольку она стала поистине вирусной и привела к значительным экономическим изменениям в большей части мира. Эта история не только придала энтузиазма предпринимателям, но и, по крайней мере на некоторое время, укрепила индекс доверия в деловых кругах.

Биткоин и спекулятивные пузыри

Нарратив биткоина включает в себя истории о вдохновленных молодых космополитах, противопоставляемых равнодушным чиновникам, истории о богатстве, неравенстве, передовых информационных технологиях, рассказываемые на особом непонятном жаргоне. Эпидемия биткоина в ходе своего развития не раз становилась сюрпризом для большинства людей.

Люди были удивлены, когда впервые услышали о биткоине. Но и в дальнейшем на фоне растущего не по дням, а по часам интереса к новой криптовалюте поводов для удивления не становилось меньше. На определенном этапе общий объем биткоинов в стоимостном выражении превысил 300 млрд долл. США. Однако даже апологеты биткоина охотно соглашаются с тем, что последний обладает ценностью лишь в том случае, если люди признают за ним эту ценность.

Как же так получилось, что общий объем биткоинов всего за несколько лет вырос с 0 до 300 миллиардов долларов?

История биткоина берет начало в 2008 году, когда на адреса электронной почты пользователей согласно определенному списку рассылки пришел документ за подписью Сатоши Накамото под названием «Биткоин: децентрализованная электронная денежная система». В 2009 году на базе идей, изложенных в той статье, была создана первая криптовалюта, получившая название Bitcoin (биткоин). Криптовалюты представляют собой элементы публичных реестров, управляемых при помощи компьютеров, и могут использоваться в качестве денежных единиц до тех пор, пока люди признают их платежным средством и используют при совершении покупок и продаж. В основе идеи криптовалют лежит впечатляющая математическая теория. Но она никоим образом не объясняет, почему люди признали криптовалюты столь ценными и почему поверили в то, что и другие люди признают за ними эту ценность.

Противники криптовалют часто называют приписываемую биткоину ценность не более чем эффектом спекулятивного пузыря. По словам легендарного инвестора Уоррена Баффетта, «это азартная игра» (1). Критики находят во всей этой истории сходство с тюльпановой лихорадкой 1630-х годов в Нидерландах, когда из-за манипуляций спекулянтов цены на луковицы тюльпанов взлетели так высоко, что одна луковица по стоимости могла равняться целому дому. Таким образом, биткоин стал столь ценен сегодня благодаря шумихе, которая возникла вокруг него. Для того чтобы биткоин получил столь ошеломляющую популярность, сам этот феномен должен был в определенной степени заинтересовать людей, и они начали бы искать нестандартные способы приобретения этой валюты.

С точки зрения сторонников биткоина, форменным оскорблением являются разговоры о том, что история его возникновения это история создания спекулятивного пузыря. Сторонники этой криптовалюты часто отмечают, что поддержка идеи биткоина со стороны широких масс не отличается от поддержки ими множества других вещей и концепций. К примеру, на протяжении тысячелетий в обществе чрезвычайно высоко ценится золото, однако если бы люди начали использовать в качестве платежного средства какой-либо иной материал, ценность золота в глазах общественности значительно уменьшилась бы. Золото ценно для людей в первую очередь потому, что они осознают, что оно ценно для других. Кроме того, в своей книге Famous First Bubbles («Первые широко известные пузыри»), выпущенной в 2000 году, Питер Гарбер отмечает, что пузыри могут существовать на протяжении продолжительного периода времени. Даже по прошествии многих лет, прошедших со времен тюльпановой лихорадки XVII века, редкие и наиболее красивые сорта тюльпанов ценятся очень высоко, пусть и не до такой крайности, как прежде. В некотором смысле тюльпановая лихорадка продолжается по сей день, правда, в значительно менее выраженной форме. С биткоином может выйти схожая история. Однако стоимость биткоина весьма нестабильна. Как пишет в своей статье Wall Street Journal, был момент, когда при отсутствии каких-либо очевидных причин стоимость биткоина в долларах США выросла на 40 % всего за 40 часов (2). Подобная волатильность служит подтверждением «эпидемического» влияния экономических нарративов, что может приводить к непредсказуемым скачкам цен.

В этой книге я не стану пытаться разъяснить технологию работы биткоина, отмечу лишь, что его появлению предшествовали десятилетия исследовательской работы. Немногие люди, которые торгуют биткоинами, понимают, как работает эта технология. Когда я встречаю приверженцев биткоина, я часто прошу их объяснить лежащие в основе этой технологии концепции и теории, вроде дерева Меркла или алгоритма цифровых подписей на основе эллиптических кривых, или описать биткоин как баланс операций по загрузке и выстраиванию очередности с ограниченной пропускной способностью (3). Как правило, ответом мне служит непонимающий взгляд собеседника. Таким образом, глубокое понимание теоретических обоснований как минимум не самое важное в функционировании нарративов. Достаточно обладать базовыми знаниями в области разработок, предложенных высококвалифицированными математиками и информатиками.

Нарративная экономика зачастую позволяет выявить поразительные взаимосвязи. Так, если обратить взор в глубины истории, мы можем отследить истоки эмоций, подобных тем, что сегодня стоят за эпидемией биткоина, в зарождавшейся в XIX веке анархистской идеологии.

Биткоин и анархизм

Согласно данным Google Ngrams, по запросу «анархист» или «анархизм», анархистское движение, которое выступало против государственного управления в любой форме, зародилось в 1880 году и постепенно разрасталось. Однако сам этот термин появился на несколько десятилетий раньше в работах Пьера-Жозефа Прудона и ряда других философов.

В 1840 году Прудон так описывал анархизм: «Если вами управляют, это означает, что за вами следят, вас проверяют, шпионят за вами, направляют вас, руководят вами при помощи законов, нумеруют, регулируют, регистрируют, зомбируют вас, проповедуют вам, вас контролируют, проверяют, оценивают, осуждают, вами командуют существа, у которых нет ни права, ни соответствующей мудрости, ни добродетели, необходимых для этого» (4).

Слова Прудона, очевидно, были адресованы людям, разочаровавшимся в действиях властей, либо обвиняющим их в препятствовании самореализации граждан. Масштабов эпидемии анархизм достиг лишь примерно 40 лет спустя. Однако и по сей день эта идеология жива и сохраняет свои позиции. Так, на веб-сайте Bitcoin.org опубликована цитата анархиста Стерлина Луджана, датированная 2016 годом: «Биткоин служит катализатором распространения анархистских воззрений мирным путем и отражает стремление людей к свободе. Создание этой технологии стало ответной реакцией на коррумпированность органов власти и финансовых институтов. Однако создана она была не только с целью усовершенствования функционирования финансовой системы. В действительности предполагалось, что биткоин будет служить чем-то вроде валютного оружия, станет криптовалютой, которая поможет подорвать позиции власти» (5).

Большинство сторонников биткоина, вероятно, не выражают свой энтузиазм в форме столь резких высказываний, и все же эта цитата отражает суть этой идеи. У некоторых людей, обеспокоенных собственным местом и ролью в обществе, сильный эмоциональный отклик вызывает концепция как криптовалют, так и блокчейнов, представляющих собой системы учета криптовалют, работоспособность которых поддерживается демократическим путем и анонимно большим количеством пользователей. Блокчейны, как предполагает концепция, не подлежат какому-либо государственному регулированию. История биткоина в данном случае особенно показательна, поскольку служит своего рода противовесом антианархистской пропаганде прошлого, изображавшей анархистов безумцами, бросающими бомбы, чье видение развития общества может привести лишь к хаосу и разгулу жестокости.

Биткоин представляет собой поистине «вирусный» контрнарратив, поскольку является примером впечатляющего изобретения, которое в будущем будет способствовать развитию свободного анархистского сообщества.

Термин «хакерская этика» – еще один символ подобного анархизма. В 1991 году, еще до глобального распространения сети Интернет, социолог Эндрю Росс писал, что хакерская этика – термин, впервые сформулированный в 1950-е годы студентами Массачусетского технологического института, занимавшимися разработкой системы, допускающей предоставление доступа большому количеству пользователей, – в своих принципах равного доступа людей к информации и поддержки децентрализованных технологий является либертарианской и криптоанархистской (6).

В книге The Hacker Ethic and the Spirit of the Information Age («Хакерская этика и дух информационной эры»), вышедшей в 2001 году, Пекка Химанен писал об этике «страстных программистов» (7). Многих из нас удивляет, что в эпоху интернета люди выражают желание и готовность работать, используя новые технологии, причем осуществлять свою деятельность они готовы в новых условиях, не полагаясь на государство, стандартные способы получения прибыли и помощь юристов. К примеру, электронные энциклопедии, в частности Wikipedia, вовлекают большое количество анонимных пользователей в совместную работу по созданию потрясающего хранилища информации. Другая история успеха принадлежит операционной системе Linux, которая является ПО с открытым кодом и распространяется бесплатно.

Однако среди иных примеров «вирусных» экономических нарративов биткоин стоит особняком. Концепция биткоина предполагает быстрое распространение этой технологии в массах. Кроме того, она легко вбирает в себя анархистские настроения. Именно поэтому, разумеется, многие из нас слышали о биткоине. Отчасти это история о спекуляции, отчасти – о чуде. Обычные люди, не являющиеся специалистами в этой сфере, могут принять участие в реализации концепции, почувствовать себя вовлеченными в этот процесс и даже формировать свою идентичность вокруг биткоина. Особенно привлекают людей истории о несметных богатствах, которые часто ассоциируются с этим нарративом.

Биткоин как нарратив, отражающий интересы людей

Биткоин является мотивирующим нарративом, привлекающим космополитов по всему миру, а также тех, кто стремится присоединиться к этой социальной группе, и тех, кто интересуется новейшими технологиями. Как в случае с прочими экономическими нарративами, в истории биткоина имеется свой выдающийся персонаж – Сатоши Накамото, личность которого представляет интерес для широких масс. Нет человека, который мог бы утверждать, что когда-либо лично видел Сатоши Накамото, и этот факт лишь добавляет романтики таинственной истории создания биткоина. Один из первых соразработчиков биткоина рассказывал, что с Сатоши они общались только по электронной почте и никогда не встречались лично (8). На сайте Bitcoin.org указано лишь, что «Сатоши покинул проект в конце 2010 года, не раскрыв каких-либо значимых деталей своей жизни».

Люди любят тайны, любят разгадывать загадки: в литературе даже существует особый жанр, который весьма популярен. История биткоина делала новые таинственные повороты много раз, особенно в те моменты, когда отважные детективы выявляли человека, который мог бы быть Накамото. Благодаря интригующим историям-загадкам, получавшим широкую огласку, интерес к биткоину взлетел до небес, чего, не будь этой таинственности, вероятно, не случилось бы.

Биткоин и страх неравенства

История биткоина, пронизанная духом анархизма и скрывающая тайну Сатоши Накамото, связана также со стремлением людей к экономической самостоятельности. В XXI веке экономическое неравенство в развитых странах резко возросло, многие люди почувствовали себя беспомощными и ощутили потребность в большем контроле над финансовой стороной собственной жизни. Впервые цена биткоина взлетела в 2011 году в период протестов «Захвати Уолл-стрит», которые прошли под лозунгом «Нас 99 %». Протесты были организованы активистами общественной организации Adbusters, которые хотели, чтобы их идеи подхватили и другие. Поскольку согласно принципам биткоина монеты анонимны и не подлежат государственному контролю, управлению и надзору, его концепция предполагает стремление человека к расширению собственных возможностей.

Другая идея, лежащая в основе рассматриваемого нарратива, способствовавшая взлету популярности биткоина и других криптовалют, состоит в том, что компьютеры получают все больший контроль над жизнью человека. В XXI веке появились виртуальные помощники вроде Alexa от Amazon, Siri от Apple и Tmall Genie от Alibaba, которые распознают речь и сгенерированным человеческим голосом дают логичные и грамотные ответы на вопросы. Кроме того, в связи с появлением беспилотных легковых автомобилей, грузовиков, поездов и кораблей в ближайшем будущем, вероятно, без работы останется огромное количество водителей грузовиков и иных транспортных средств, зарабатывающих таким образом на жизнь.

Со времен промышленной революции людей пугала мысль о механизированных орудиях труда, сегодня же подобные страхи отражает нарратив о том, что «наши жизни захватывают технологии».

За этим луддитским нарративом (к рассмотрению которого мы подойдем в Главе 13) стоит навязчивый страх перед машинами, способными заменить живых работников. Не то чтобы человек боялся однажды, придя на работу, узнать, что компания покупает новый компьютер, который впредь будет выполнять его функции. Происходящие изменения не столь стремительны, но они неотвратимы и масштабны. Дело скорее в том, что по мере того, как компьютеры начинают решать все большее количество задач, вы можете обнаружить, что работодатель все меньше заинтересован в вашем присутствии на рабочем месте. Он отказывается повышать оплату вашего труда, не стимулирует вас оставаться в компании и не нанимает новых сотрудников. В конечном счете он просто забывает о вас. Страх оказаться ненужным затрагивает само существование человека.

У человека сегодня нет выбора. Компьютеры могут освоить новые задачи и выполнять их на много порядков быстрее. Казалось бы, призывы к правительству с просьбами о финансировании образования людей с целью ослабления негативных последствий от потери ими работы вполне оправданы. Однако в долгосрочной перспективе люди едва ли смогут выйти из этого противостояния победителями.

Миллионы студентов по всему миру задаются вопросом: действительно ли получаемое ими образование поможет найти путь к успеху? Результатом этого – пусть и косвенным – становится растущая популярность генерируемых при помощи новейших технологических разработок криптовалют вроде биткоина, которые дают хотя бы призрачную надежду на то, что человек сможет выйти победителем в битве с компьютерами.

Биткоин и будущее

Об алгоритме цифровой подписи, лежащем в основе технологии биткоина и позволяющем идентифицировать его владельца, благодаря чему украсть биткоин крайне сложно, заговорили еще в начале 1990-х годов. Однако масштаб этих обсуждений несравним с масштабом «эпидемии» самого биткоина. В базе данных ProQuest News & Newspapers есть лишь одна статья, в которой встречается словосочетание «алгоритм цифровой подписи на основе эллиптических кривых». Фраза «алгоритм цифровой подписи» встречается лишь в пяти статьях из этой базы. В 1977 году был создан исходный криптографический алгоритм – алгоритм цифровой подписи Ривеста-Шамира-Адельмана, – положивший начало революции биткоина. В архиве ProQuest находим 26 статей, в которых упоминается алгоритм цифровой подписи Ривеста-Шамира-Адельмана. По количеству упоминаний эти понятия не идут ни в какое сравнение со словом «биткоин», которое встречается более чем в 15 тысячах статей.

Это различие, судя по всему, объясняется повышенным интересом людей к идее биткоина. Словосочетание «алгоритм цифровой подписи» напоминает некий термин, который студент должен попытаться запомнить к экзамену: что-то о технологиях, сложное и скучное. А про биткоин можно рассказать много разного. В частности, это истории о том, как инвесторы, торгующие биткоинами, разбогатели исключительно благодаря тому, что шагали в ногу с прогрессом. Биткоин – это история о «будущем». Это броское название легко запомнить, а разговор на эту тему с энтузиазмом поддержат на любом мероприятии. Словом, биткоин – это настоящая находка.

Зачастую люди покупают биткоины потому, что стремятся стать частью чего-то впечатляющего, сверхсовременного, и готовы учиться на собственном опыте. Эта мотивация особенно сильна благодаря широкому обсуждению идеи о том, что недалек тот час, когда компьютеры смогут выполнять работу за многих из нас. Но работу за всех людей компьютеры выполнять не смогут. Кто-то должен их контролировать, и поэтому сегодня распространяется нарратив о том, что люди, занятые в сфере новейших технологий, останутся в выигрыше. Однако лишь немногие могут чувствовать себя защищенными, даже осознавая, что окажутся на стороне победителей. Образование в области компьютерных технологий на сегодняшний день не является залогом карьерного успеха. Может сложиться так, что вам придется выполнять скучную работу рядового программиста или же вы вообще не сумеете найти никакой работы.

Желание людей попасть в наиболее доходную часть бизнеса в сфере новейших технологий, где царствует биткоин, весьма популярно благодаря многочисленным историям об инвесторах, которым удалось добиться успеха собственными силами. Биткоин-энтузиасты, вероятно, полагают, что, экспериментируя с этой криптовалютой, они сумеют сблизиться с людьми, которые станут победителями в условиях нового мироустройства, узнают, как добиться успеха и впоследствии удерживать свои позиции. Присоединиться к этой новой реальности очень просто: нужно лишь купить немного биткоинов.

Более того, чтобы покупать биткоины, не нужно понимать, как работает эта система. Сегодня биткоин и иные криптовалюты можно купить в вендинговых аппаратах в магазинах у дома. Этот лозунг – «стань частью будущего» – в совокупности с регулярными новостными сообщениями о грандиозных скачках стоимости биткоина повышает ценность криптовалют в глазах людей. Вследствие этого происходят скачки стоимости биткоина в национальных валютах, и эти ценовые изменения оказываются настолько значительными, что привлекают всеобщее внимание.

Биткоин как символ причастности к мировой экономике

Нам с вами довелось жить в особый для истории человечества переходный период, когда немалая часть наиболее успешных людей во всем мире считает себя частью масштабной космополитической культуры. Все чаще национальные государства оказываются неподходящей площадкой для реализации наших целей. У биткоина нет национальной принадлежности, благодаря чему эта криптовалюта по сути является демократической и международной. Паннациональный нарратив криптовалюты предполагает, что ни одно правительство мира не может контролировать или ограничивать ее функционирование. Традиционные же бумажные денежные знаки, на которых, как правило, изображены известные государственные деятели, наоборот, служат выразителями устаревшей идеи государственности, а это для неудачников. Бумажные деньги – это что-то вроде национального флага: они тоже являются символом одной нации. Биткоин-кошелек же делает своего владельца гражданином мира и позволяет ощущать себя психологически свободным от привычного для нас чувства принадлежности к определенной группе.

Так как же мы можем объяснить популярность биткоина? В конечном счете люди интересуются биткоином именно потому, что им заинтересовались другие. Люди хотят узнавать все больше о биткоине, поскольку, по их мнению, это интересно и другим людям.

Поразительная на первый взгляд популярность биткоина в действительности вполне оправдана, если рассматривать базовые принципы нарративов, выявленные исследователями, которые размышляли об особенностях мыслительного процесса человека, ходе исторического развития и аналитических моделях обратной связи. Об этих выдающихся мыслителях и их идеях мы будем говорить в следующей главе. При этом большинство этих людей не были экономистами и не имели соответствующего профессионального образования.

Глава 2

В поисках совпадений

Размышляя о нарративной экономике, мне пришлось углубиться в изучение совпадений. Само это понятие – совпадения, – введенное в употребление в 1840 году философом науки Уильямом Уэвеллом, а затем в 1994 году подхваченное биологом Э. О. Уилсоном, означает единство знаний различных дисциплин, в первую очередь естественнонаучных и гуманитарных. Различные подходы к получению знаний весьма полезны для понимания реальной ситуации в экономике и социального влияния на нее, а также внезапных и неожиданных изменений в этой сфере. Необходимость различных подходов становится очевидной, когда есть понимание, что участниками экономической жизни являются живые, мыслящие люди, которые объясняют свои действия влиянием историй и связанных с ними эмоций и идей. Таким образом, нарративная экономика требует внедрения концепций, применяемых в исследовательской деятельности большинства университетских кафедр.

Научные дисциплины, к несчастью, становятся все более узкоспециализированными. Исследователь не может обладать всем объемом существующих научных знаний. Поэтому возникает идея о том, что ему следует специализироваться, ограничив область своих изысканий таким образом, чтобы иметь все основания утверждать, что по конкретно обозначенному вопросу он обладает всем объемом знаний. Такова реальность, в которой вынуждены работать университетские исследователи. Однако такое стремление зачастую приводит к сверхспециализации.

Когда экономисты стремятся понять суть наиболее значимых для истории экономических событий, они редко сосредоточивают внимание на нарративах, сопровождавших ход этих событий. На рис. 2.1 можно видеть, сколь велико отставание экономики от прочих научных дисциплин в оценке важности нарративов.

В то время как другие научные дисциплины начинают придавать нарративам все большую значимость, сфера экономики и финансов все еще плетется в хвосте, за исключением эмпирической экономики, где в отдельных случаях ученые применяют более широкий подход к исследованию (1).

Рис. 2.1. Количество статей, в которых использовано слово «нарратив», в процентном отношении к общему количеству статей по научным дисциплинам. В последние годы во всех сферах научных исследований наблюдается рост интереса к нарративам, однако экономика и финансы находятся в сравнении с прочими в числе отстающих.

Источник: расчет выполнен автором на основе данных, представленных в базе JSTOR.

Большинство экономистов также не проявляют какого-либо интереса к огромным базам публикаций, с которыми они могли бы работать в ходе изучения нарративов. Если же они и используют тексты публикаций, то, как правило, делают это поверхностно, как бы между прочим и лишь для того, чтобы сослаться на некую точку зрения, которую считают общепринятой и которую намерены раскритиковать в своих исследованиях. К тому же они редко отражают в своих работах популярность нарративов, нечасто сообщают о том, какие из историй представляют интерес для общественности. Отнюдь не всегда рассматривается влияние популярности нарративов на экономическое поведение людей. Да и само понятие «нарратив» обычно фигурирует лишь в публикациях неформатных или в популярных экономических журналах. Однако с учетом того, что зарождающаяся теория экономических нарративов обещает помочь точнее прогнозировать значимые экономические события, экономисты могут и должны уделять больше внимания изучению нарративов, применяя наработки исследователей в других научных областях, которые мы рассмотрим в данной главе. Эта глава является своего рода тренажером по поиску совпадений. Здесь мы рассмотрим, каким образом мыслители в различных научных областях использовали нарративы для получения новых знаний и в рамках своей сферы деятельности, и на пересечении нескольких научных дисциплин. Тем самым они создавали необходимую базу, на основе которой экономисты имеют возможность выстраивать более креативный подход к изучению нарративов.

Эпидемиология и нарративы

Медицинские институты на протяжении уже почти столетия внедряют методы математического моделирования для отображения масштабов распространения эпидемий болезней. Сегодня эта методика достаточно хорошо проработана и имеет все шансы на активное использование, в том числе в экономике. В рамках эпидемиологии была разработана не одна, а целый ряд моделей, рассчитанных на использование в различных условиях. Для тех, кто пожелает изучить эти математические модели подробнее, в конце книги имеется Приложение, в котором представлен анализ самих этих моделей и их потенциального применения в отношении экономических нарративов.

История и нарративы

Историки во все времена осознавали значимость нарративов. Однако, как отмечал историк Рамзи Макмаллен в своей книге Feelings in History: Ancient and Modern («Чувства в истории: древние и современные»), увидевшей свет в 2003 году, для глубокого понимания исторических событий необходимо разобраться, что было в головах тех, кто творил историю, то есть какие нарративы были наиболее значимыми для этих личностей.

Он не делает акцент на концепции нарративов как таковой. В беседе со мной он подчеркивал, что более верно говорить об этом понятии как о «стимуле, провоцирующем эмоциональную реакцию, однако соответствующего термина для обозначения этого понятия нет». По мнению Макмаллена, если мы хотим понять, чем вызваны поступки людей, следует изучить «условия и образы, которые на них влияют». К примеру, Рамзи Макмаллен утверждал, что невозможно понять, почему в США разразилась Гражданская война, если не погрузиться в изучение живых историй, подобных опубликованной в 1837 году редактором газеты города Алтон (штат Иллинойс) Е. П. Лавджоем, выступавшим за отмену рабства, новости о расстреле разъяренной толпы. У жителей Севера, выступавших за отмену рабовладельческого строя, эта памятная история вызвала настоящую ярость, которая копилась на протяжении долгих лет. И теперь эта ярость выплеснулась наружу. Если не принимать во внимание силу эмоционального воздействия соответствующих нарративов, дискуссии в рамках академического сообщества о том, в какой степени Гражданская война в США была спровоцирована именно стремлением искоренить рабство, не могут считаться завершенными.

Ныне покойный специалист в области экономической истории, Нобелевский лауреат Дуглас Норт в своей книге Understanding the Process of Economic Change («Понимание процесса экономических изменений») вторит убеждениям Макмуллена, утверждая, что для развития экономических институтов особое значение имеет целенаправленность сознания людей, которая проявляется в форме возникающих в обществе нарративов.

Аналитические методы в сфере социологии, антропологии, маркетинга, психоанализа и религиоведения

За последние полвека в различных общественных науках сформировалось большое количество течений, сторонники которых подчеркивают важность исследования популярных в обществе нарративов. К ним в числе прочих относятся такие направления научной мысли, как нарративная психология (2), повествовательная социология (3), анализ нарративов в психоанализе (4), изучение нарративов в религиоведении (5), нарративная криминология (6), фольклористика (7), сарафанный маркетинг (8). Основная идея, объединяющая все эти течения, состоит в том, что большинство людей, если спросить их о целях или жизненной философии, практически ничего сказать не готовы. Но они охотно рассказывают личные истории, по которым можно судить об их истинных ценностях (9). Например, когда мы берем интервью у заключенных в тюрьме, мы обнаруживаем, что собеседники дают внятные ответы в тех случаях, когда их просят рассказать истории о сокамерниках. Причем говорят они не об их аморальности, а скорее о некой искаженной форме морали.

Другой пример: антрополог Уильям М. О’Барр и экономист Джон М. Конли побеседовали с директорами по инвестициям различных компаний об их бизнесе и обнаружили распространенную тенденцию. Она заключалась в том, что владельцы компаний охотно рассказывали истории о создании своего бизнеса и о его ценностях (10). Все эти истории в целом похожи и напоминают миф о сотворении мира, подобный тому, который, как заметил антрополог, рассказывали в древних племенах о происхождении человека. Центром истории является конкретный мужчина (реже женщина), благодаря исключительной дальновидности или смелости которого было основано племя – в нашем случае фирма. Нарратив в данном случае приобретает форму легенды об отце-основателе, значимость которой подтверждают многочисленные истории о текущих делах фирмы.

Литературоведение и нарративы

Размышляя о нарративах в экономике, экономисты часто сталкиваются с незнакомой многим из них сферой научных знаний – литературоведением. Некоторые теоретики литературы, вдохновленные отчасти идеями психоанализа вроде теории архетипов Карла Юнга (11) и теории фантазий Мелани Кляйн (12), обнаружили, что ряд базовых структур повествования постоянно повторяется, хотя имена действующих лиц и обстоятельства меняются. В связи с этим можно предположить, что человеческий мозг обладает некими «встроенными» рецепторами, реагирующими на определенные истории. Джон Кавелти в своей работе 1976 года классифицировал так называемые «формульные истории», присвоив выделенным им категориям названия вроде «жесткая детективная история» или «готический роман». Владимир Пропп в своей публикации 1984 года выделил 31 «функцию» народных сказок, абстрактно озаглавив эти категории «нарушением запрета», «злодейством и нуждой» и т. д. По мнению Роналда Б. Тобиаса, изложенному в его работе 1999 года, существует 20 основных сюжетов художественного произведения: «поиск, приключение, охота, спасение, побег, месть, загадка, соперничество, никчемный слабак, искушение, превращения, трансформация, созревание, любовь, запретная любовь, жертвенность, открытие, несчастный случай, вознесение и низвержение». Кристофер Букер в своей вышедшей в 2004 году книге выделяет семь базовых сюжетов: «победа над монстром, из грязи в князи, квест, путешествие и возвращение, комедия, трагедия и возрождение».

Теоретик литературы Мэри Клэгс в своей публикации 2006 года утверждает, что с точки зрения структуралистского подхода в литературоведении попытки классифицировать все основные сюжеты ведут к «чрезмерному упрощению и обезличиванию» (13). Отвергая классификации основных литературных сюжетов, предложенные другими исследователями, она утверждает, что «по мнению структуралистов, именно мышление человека формирует механизмы, объединяющие отдельные элементы и правила в четко организованные системы» (14). В публикации 1992 года Питер Брукс пишет, что нарратология должна «изучать механизмы воздействия нарративов на нас как на читателей, создавая модели понимания, а также выявлять причины того, почему мы нуждаемся в таких моделях» (15). Правильно классифицированные нарративы, как отмечает Брукс, «оживляют процессы создания смыслов» и усиливают «стремление к пониманию истинных значений» (16). Таким образом, изучение нарративов естественным путем приводит нас к психоанализу.

Исследователь русской литературы Гэри Соул Морсон и экономист Мортон Шапиро в 2017 году выпустили совместную работу Cents and Sensibility («Центы и чувствительность»), в которой утверждают, что правильное восприятие великих романов, которое приводит нас к наиболее полному пониманию опыта человечества, может оказаться полезным при моделировании экономической жизни.

Нейробиология, нейролингвистика и нарративы

Нарратив представляет собой последовательность слов, поэтому необходимо также учитывать и лингвистические принципы. У слов есть как очевидные прямые значения, так и различные коннотации. Кроме того, их могут использовать как метафору. Современная нейролингвистика исследует принципы функционирования и структуру участков мозга, которые отвечают за восприятие смысла нарративов (17).

«Заразительные» нарративы часто существуют в форме метафор. Иначе говоря, они выражают некую идею, механизм или цель, напрямую не упомянутые в истории. Мышление человека выстраивается вокруг метафор. К примеру, мы с легкостью включаем в свою речь военные метафоры. Мы говорим, что аргументация была «разгромной» или у нее были «слабые позиции». Человеческий мозг отмечает связь этих слов с военной тематикой, хотя и не всегда осознанно. Такие связи обогащают нашу речь, предлагая другие варианты выражения мысли.

В разговорах о «крахе» фондового рынка в памяти большинства людей всплывает история обвала фондового рынка США в 1929 году и его последствия. В 2003 году лингвист Джордж Лакофф и философ Марк Джонсон высказали идею о том, что метафоры не только делают письменную и устную речь ярче: они также задают направление нашему мышлению и влияют на выводы, которые мы делаем. Нейробиолог Ошин Вартанян в своей публикации 2012 года отмечал, что аналогии и метафоры «стабильно активизируют» соответствующие участки мозга, что можно наблюдать на снимках МРТ. Таким образом, мозг человека, судя по всему, запрограммирован реагировать на истории, которые заставляют нас мыслить аналогиями.

Совпадения как повод для проведения совместных исследований

В этой главе были кратко представлены удивительные по своему разнообразию подходы к пониманию ситуации с распространением нарративов. А это означает, что совместные исследования экономистов и специалистов из других областей имеют все шансы коренным образом изменить экономическую науку. Наиболее важны идеи и инсайты эпидемиологов, сумевших создать модели, благодаря которым удается успешно прогнозировать ход распространения эпидемий различных заболеваний и находить эффективные способы борьбы с ними. В следующей главе мы разберемся, каким образом экономисты могут внедрить в свои исследования модели из эпидемиологии с целью повышения качества и точности собственных прогнозов. Сближение теории экономики и эпидемиологии станет первым в этой книге примером подобного слияния.

Глава 3

Заражение, созвездия и слияния

Прежде чем приступить к изучению механизмов превращения нарративов в «вирусные» идеи, полезно разобраться, каким образом происходит заражение бактериями и вирусами. Эпидемиология располагает ценными знаниями, которые могут, в частности, помочь объяснить, каким образом получил столь широкое распространение биткоин (а также многие другие экономические нарративы).

Рассмотрим для начала болезни, вызванные реальными вирусами. Для примера возьмем масштабную эпидемию Эбола, разразившуюся в 2013–2015 годах на востоке Африки: в Гвинее, Либерии и Сьерра-Леоне. Эбола – вирусное заболевание, от которого не существует вакцины, нет единой методики лечения, а большинство заразившихся людей умирают. Вирус Эбола передается от человека к человеку через биологические жидкости. Контагиозность вируса можно снизить за счет госпитализации заболевших и введения карантина, а также соответствующего обращения с трупами умерших и соблюдения гигиенических норм при их погребении.

На рис. 3.1 изображен пример эпидемической кривой, отражающей распространение вируса Эбола среди населения страны (в данном случае Либерии). Обратите внимание, что графическое отображение количества новых зарегистрированных случаев болезни имеет форму горба. Сначала эпидемия растет, а затем идет на спад. Период роста – этап, на котором темпы распространения вируса, то есть прироста инфицированных, превышают число выздоровевших и умерших. В период роста эпидемического процесса число вновь заразившихся вирусом возрастает быстрее, чем число выздоровевших или умерших. Когда эпидемия идет на спад ситуация меняется на противоположную: количество заболевших сокращается вследствие того, что все больше случаев болезни завершается выздоровлением либо смертью. В результате число заражений также стабильно идет на спад и эпидемия подходит к концу.

Рис. 3.1. Пример эпидемической кривой, отражающей количество новых зарегистрированных случаев заболевания вирусом Эбола по неделям в округе Лофа в Либерии за период с 8 июня по 1 ноября 2014 года.

Далее мы приведем многочисленные примеры экономических нарративов, популярность которых в цифровых базах данных также отображалась в виде кривой, по форме напоминающей горб. Источник: Центры по контролю и профилактике заболеваний США.

Некоторое время спустя после начала эпидемии количество заражений вирусом Эбола постепенно пошло на спад. В значительной степени этому способствовали героические усилия членов организации «Врачи без границ» (Médecins Sans Frontières), 100 с лишним других некоммерческих организаций и частных лиц, которые, рискуя жизнями, боролись с распространением заболевания. По оценкам Всемирной организации здравоохранения, риск подхватить вирус среди работников здравоохранения был в 21–22 раза выше, чем в иных группах населения. По данным за 2015 год, было зарегистрировано 815 подтвержденных и вероятных случаев заболевания среди медиков. Для большей части из них это закончилось смертельным исходом (1).

Заражение, выздоровление и спад заболеваемости

Ограничение контактов с больными людьми с целью снижения уровня заболеваемости едва ли можно назвать новаторским подходом к борьбе с болезнью. История карантинов восходит еще к 1377 году, когда в Венеции из-за вспышки чумы был введен 30-дневный запрет на допуск в город всех, кто прибывал морем, а позднее – 40-дневный запрет для приезжавших по суше (само слово «карантин» происходит от латинского quarantine – «сорок дней»). Мир видел также попытки намеренно спровоцировать рост заболеваемости в ходе ведения военных действий, как это произошло при осаде Каффы в 1346 году, когда осаждавшая сторона при помощи катапульт забрасывала трупы умерших от чумы в укрепленный город (2).

Другой механизм снижения уровня заболеваемости заключается в сокращении числа людей, восприимчивых к инфекции. С течением времени количество таких людей сокращается за счет того, что либо у переболевших вырабатывается иммунитет к инфекции, либо они умирают. Этот механизм, смоделированный в Приложении к данной книге, действует даже в том случае, когда медицинские работники не принимают участия в борьбе с болезнью, как это бывало в ходе эпидемий в прошлые века. В конечном счете эпидемии сходили на нет прежде, чем инфекция охватывала абсолютно всех людей.

На этапе, когда общее число выздоровевших и умерших начинает превосходить число заболевших, болезнь исчезает не мгновенно. Уровень заражения не опускается до нулевой отметки. Общее число заболевших идет на спад постепенно и в определенный момент достигает нуля. На этом эпидемия заканчивается.

Сейчас мы говорим об усредненных показателях количества заражений и выздоровлений. Однако и количество заражений, и количество выздоровевших может значительно отличаться в зависимости от вида переносчика болезни. Лишь относительно небольшой процент суперраспространителей инфекций может заразить большое количество людей. Одним из таких суперраспространителей была, в частности, первый бессимптомный носитель брюшного тифа в США Мэри Маллон, известная как «Тифозная Мэри», которая около столетия назад на протяжении нескольких лет заразила тифом как минимум 122 человек (3). Говоря же о нарративах, нужно отметить, что большинство из нас, скорее всего, не проявляют большого интереса к вирусным концепциям на протяжении достаточно долгого времени. Поэтому эпидемии в данном случае едва ли могли бы возникнуть, если бы не было суперраспространителей. Благодаря этой небольшой части общества средний показатель заражения может оказаться значительно выше, чем был бы в их отсутствие. Сегодня суперраспространители нарративов, возможно, руководствуются маркетинговыми стратегиями, применяя ускоренную аналитику данных, наподобие недавно внедренных разработок корпораций NVIDIA или Advanced Micro Devices, чего большинство из нас попросту не замечают. Поэтому наше восприятие заразности нарратива, основанное лишь на оценке собственного интереса к нему, не всегда оказывается корректным.

Как нарастание эпидемических процессов в конкретном месте и в конкретное время, так и их спад после достижения пика заболеваемости кажутся, как правило, чем-то непостижимым. На динамику заражений и выздоровлений влияют многочисленные факторы, однако зафиксировать эффект некоторых из них бывает порой непросто. К примеру, в качестве главной причины роста числа выздоровлений часто называют изменение погодных условий, и этот факт охотно фиксируют. Кроме того, спаду заболеваемости может способствовать ограничение контактов между людьми, но подтвердить документально этот фактор уже сложнее. Указанные факторы могут действовать в комплексе. К тому же изменения могут быть не всегда масштабными и очевидными.

Эта же модель применима и к эпидемиям экономических нарративов.

Заражение в этом случае происходит в результате взаимодействия людей, будь то живой диалог, телефонный разговор или общение в социальной сети. Заражаются друг от друга информагентства и создатели ток-шоу, поскольку они отслеживают контент друг друга. Повторюсь, истинные причины эпидемии не всегда очевидны. К счастью, распространение экономических нарративов не приводит к реальным человеческим смертям, однако принципы функционирования эпидемий нарративов и медицинских заболеваний в целом одни и те же.

Под переменным параметром «суммарное количество выздоровевших и умерших», применяемым в медицине, в нашей экономической модели будет подразумеваться количество «выздоровевших» – потерявших интерес к нарративу или забывших о нем. Распространение экономических нарративов происходит по той же схеме, что и распространение болезни: сначала растет число зараженных, которые их распространяют, а затем об этих нарративах забывают и перестают активно обсуждать (4).

Рис. 3.2. Процент статей, в которых использовано слово «биметаллизм» или «биткоин», по годам в новостных ресурсах и газетах за период с 1850 по 2019 год. Показательно, что процесс протекания двух спровоцированных этими валютными инновациями эпидемий, разгоревшихся с разницей в сто лет, соответствует эпидемической кривой, изображенной на рис. 3.1.

Источник: подсчеты, выполненные автором данной книги, на основе данных ресурса ProQuest News & Newspapers.

Как в случае с эпидемиями болезней, так и при эпидемиях нарративов действует один и тот же принцип: для того чтобы вспыхнула эпидемия, количество заражений должно превышать количество выздоровлений. Например, когда в одном городе сотни людей заразились вирусом Эбола, а в другом заражений практически не было зарегистрировано, один этот неприметный фактор мог бы объяснить, почему заболеваемость вирусом Эбола во втором городе оказалась ниже, чем в первом, где на начальном этапе эпидемии число новых случаев заболевания превысило число выздоровлений. Во втором городе эпидемии не было, поскольку количество заболевших не превысило количество выздоровевших.