Роковая ошибка бесплатное чтение

Джералду Ласселлу

Глава 1

Верхний Квинтерн

– «Где верный меч, копье и щит?..»[64] – пропели дамы из Верхнего Квинтерна.

– «Где стрелы молний для меня?..» – вплыла в хор тонким дискантом достопочтенная миссис Фостер.

– «Пусть туча грозная примчит мне колесницу из огня…» – поставила свое условие жена викария, поправив пенсне на носу.

Миссис Джим Джоббин пела вместе со всеми. Она обладала колоратурным сопрано[65], а также чувством юмора, поэтому ей вдруг стало интересно: что стала бы делать миссис Фостер со стрелами молний, как прелестная мисс Престон из Киз-хауса управилась бы с копьем и каково было бы жене викария мчаться в колеснице из огня? Или, если уж на то пошло, кто бы мог сказать о таком работящем существе, как она сама, что оно способно уклониться от возведения ни более ни менее как Иерусалима здесь, в Верхнем Квинтерне, или где бы то ни было еще «в зеленой Англии родной»?

Тем не менее мелодия была приятна, а слова выразительны, хотя и немного вычурны.

Только что они зачитали протокол последнего собрания, а теперь предстояли соревнование и краткая речь викария, который посетил Рим безо всяких предубеждений.

Миссис Джим, как ее всегда называли в окру́ге, наметанным взглядом окинула гостиную дома миссис Фостер. Она сама сегодня утром «навела здесь блеск», а миссис Фостер расставила цветы, щедрой рукой нарвав белых камелий больше, чем посмела бы, знай, что этот Макбрайд, раздражительный приходящий садовник, бдительно наблюдает за ней.

Вспомнив о своей роли председательницы, миссис Джим встряхнулась и особым, «председательским» голосом выразила уверенность, что все присутствующие хотят разделить горе миссис Блэк в связи с ее недавней тяжелой утратой. Дамы защебетали, а маленькая невзрачная женщина, сидевшая в углу, безмолвно кивнула в знак признательности.

Затем началось соревнование. Оно состояло в том, что нужно было с помощью зашифрованных подсказок отгадать и вставить в пустые клеточки имена присутствующих дам. Миссис Джим играла не без удовольствия, но не сказать чтобы очень успешно. Она отгадала собственную фамилию, которая, как она отметила, была зашифрована весьма прозрачно, но не совсем точно как «не работающая вне дома». Ее фамилия Джоббин действительно на слух совпадала с выражением «работа внутри»[66], но на деле сама она как раз всегда трудилась «на стороне». Два раза в неделю помогала по хозяйству миссис Фостер из Квинтерн-плейса, постоянной прислугой у которой была Берил, племянница миссис Джоббин. Дважды в неделю ходила в поместье Мардлинг на подмогу постоянному штату прислуги. И дважды в неделю, в том числе по субботам, помогала мисс Престон в Киз-хаусе. После этих работ она возвращалась домой как раз вовремя, чтобы успеть приготовить чай детям и ужин своему прожорливому мужу. А когда мисс Престон изредка устраивала вечеринку, миссис Джоббин помогала на кухне – отчасти ради дополнительного заработка, но главным образом потому, что симпатизировала мисс Престон.

Миссис Фостер, по ее мнению, была немного с придурью – она постоянно выискивала у себя болезни и очертя голову бросалась во все предприятия, чтобы показать, как она жаждет быть полезной деревне.

Тем временем викарий, бросив самоуверенный взгляд на Ватикан, направлялся к Форуму. Миссис Джоббин, сделав над собой усилие, смиренно последовала за ним.

Верити Престон, вытянув длинные ноги в вельветовых брюках, смотрела на свои ботинки и недоумевала: зачем она здесь? Ей было пятьдесят лет, но выглядела она молодо. Достигалось это без каких бы то ни было ухищрений: скорее всего, дух ее, будучи заперт внутри тела среднего возраста, отказывался стареть. Еще пять лет тому назад она работала в постановочной части театра. Потом ее отец, видный кардиолог, умер и оставил ей Киз-хаус с достаточным количеством денег в придачу, чтобы Верити могла преспокойно жить и писать пьесы, что она и делала время от времени с переменным успехом.

Она родилась в Киз-хаусе, предполагала, что в Киз-хаусе и умрет, так что в силу соседского существования постепенно приходила к принятию ритма жизни Верхнего Квинтерна, который, несмотря на войну, бомбы, кризисы и инфляции, не так уж сильно изменился со времен ее детства. Основное отличие состояло в том, что – за исключением мистера Николаса Маркоса, человека нового в здешних краях, – местное общество теперь было гораздо беднее и, опять же в отличие от мистера Маркоса, не держало живущую в доме прислугу. Круг помощниц по хозяйству ограничивался миссис Джим, ее племянницей Берил да дюжиной менее известных женщин, и спрос на них был велик. Чтобы сохранить за собой их услуги, миссис Фостер шла на хитрости, считалось даже, что она прибегает к обману, подкупая их. Между собой кое-кто называл ее Пираткой.

Миссис Джим, по общему признанию, была категорически неподкупна. Миссис Фостер как-то предприняла попытку, но столкнулась с реакцией, заставлявшей ее краснеть каждый раз, когда она об этом вспоминала. Вернуть миссис Джим удалось только униженными мольбами, под предлогом сурового обострения люмбаго[67].

Миссис Фостер была несгибаемым ипохондриком, и в версию люмбаго никто ни за что бы не поверил, если бы Макбрайд, садовник в Верхнем Квинтерне, не признался, что однажды застал ее на дорожке собственного сада, ползущей к дому на четвереньках в своем лучшем твидовом костюме, шляпе и перчатках. Вид у нее в тот момент был совершенно убитый.

Викарий тем временем дошел в рассказе уже до аэропорта Леонардо да Винчи и, сообщив, что визит в Рим дал ему обильную пищу для размышлений, закончил свою речь на задумчиво-экуменической[68] ноте.

Наконец объявили, что чай подан, и все радостной толпой двинулись в столовую.

– Привет, Сиб, – сказала Верити Престон. – Могу я чем-нибудь помочь?

– Дорогая! – воскликнула миссис Фостер. – Буду чрезвычайно признательна. Не разольешь ли ты чай? Я просто не в состоянии. У меня такой артрит в запястьях!

– Должно быть, тебе очень больно.

– Честно признаться, слишком больно. Глаз ночью не сомкнула, и еще это собрание, а Пру унеслась наблюдать за соревнованиями дельтапланеристов (Прунелла была дочерью миссис Фостер), так что от нее никакой помощи. И в довершение всех несчастий этот жуткий Макбрайд объявил, что увольняется. Только представь себе!

– Макбрайд увольняется? Но почему?

– Говорит, что болен. Но если хочешь знать мое мнение, все это – его упрямство и несговорчивость.

– Ты с ним поссорилась? – догадалась Верити, ловко наполняя чашки, которые дамы на подносах относили в столовую.

– Вроде того. Из-за камелий, которые я нарвала сегодня утром.

– Но он еще здесь?

– Не спрашивай меня. Возможно, уже смылся. Разве только оплату он еще не получил. Я не удивлюсь, если он сейчас дуется в своем сарае с инструментами.

– Надеюсь, на меня его эмбарго не распространится.

– О боже, нет, конечно! – воскликнула миссис Фостер не без ехидства. – Ты же его обожаемая мисс Престон. В затуманенных глазах Макбрайда ты, дорогая, не можешь сделать ничего неправильного.

– Хотелось бы тебе верить. И что ты теперь собираешься делать, Сиб? Давать объявление? Или пойдешь с повинной?

– Ни за что! Никогда в жизни! О, миссис Блэк! – воскликнула миссис Фостер с медоточивой сердечностью. – Как хорошо, что вы пришли. Где хотите сесть? Вон там вам будет удобно? Отлично. А кто у нее умер? – пробормотала она, когда миссис Блэк удалилась. – По какому поводу мы выражали ей сочувствие?

– Муж.

– А, ну тогда все в порядке. Я не перестаралась.

– Брат приехал побыть с ней.

– Но он, конечно, не садовник, я полагаю.

Верити поставила чайник и уставилась на нее.

– Ты не поверишь, – сказала она, – но мне кажется, я слышала, как кто-то – миссис Джим, что ли, – говорила, что он как раз садовник. Да, я уверена. Садовник.

– Вот это да! Интересно, насколько хороший. Господи, какой это будет удар по самолюбию Макбрайда. Как ты думаешь, уместно ли сейчас взяться за миссис Блэк? Просто чтобы выяснить.

– Ну…

– Дорогая, ты меня знаешь. Я буду сама тактичность.

– Не сомневаюсь, – сказала Верити.

Она проводила взглядом миссис Фостер, решительно пробивавшуюся сквозь толпу. Столовая была слишком просторной, чтобы хоть что-то из ее слов можно было услышать, но Верити без труда догадалась, что миссис Фостер осы́пала комплиментами викария – весьма симпатичного мужчину – и перекинулась добродушными шутками с односельчанами. Затем она стала пробираться к миссис Блэк, которая скорбно сидела на стуле в дальнем конце комнаты. Пухлые кисти миссис Фостер безвольно свисали с запястий, а прическа из розовых волос колыхалась туда-сюда.

Верити увлеченно следила за встречей и последовательной сменой выражения лиц: глубочайшее сострадание, расширенные от удивления фарфорово-голубые глаза, сочувственное покачивание головой, и наконец обе дамы удалились из столовой, несомненно отправившись в будуар Сибил. А вот теперь, подумала Верити, она возьмется за дело всерьез.

Внезапно она почувствовала, что за ней самой наблюдают.

Миссис Джим Джоббин смотрела на нее с таким оживленно-приветливым выражением лица, что Верити захотелось ей подмигнуть. Ей вдруг пришло в голову, что из всей присутствовавшей компании сельчан – местной знати, обывателей, торговцев, – живущей в соответствии с вековыми классовыми традициями, – именно миссис Джим вызывала у нее наибольшее и подлинное уважение.

Налив себе чашку чаю, Верити, поскольку именно этого от нее и ждали, начала расхаживать по столовой, присоединяясь то к одному, то к другому разговору. По натуре она была женщиной застенчивой, но работа в театре научила ее справляться с этой особенностью характера. Более того, она почувствовала интерес к людям.

«Мисс Престон, – сказал ей мистер Николас Маркос во время их первой и единственной встречи, – мне кажется, что вы рассматриваете нас как сырой материал». И стрельнул на нее своими черными глазами. Хотя это замечание было вариацией идиотского «только не вставляйте меня в свою пьесу», оно не вызвало у нее привычного раздражения. На самом деле Верити в то время и впрямь обдумывала идею состряпать черную комедию из верхне-квинтернских «ингредиентов».

Она подошла к французскому окну, из которого открывался вид на лужайки, тропинки, розарии и очаровательную дальнюю панораму кентской части Уилда[69].

Стоя поодаль от остальных, она пила чай и с удовольствием взирала на перспективу за окном. Ей пришло в голову, что английский пейзаж как никакой другой окрашен в геральдические цвета собственной истории. «Именно там, – подумала она, – земля, камень, деревья, трава, каждый слой дерна, каждый листик, каждый стебелек будут незыблемо оставаться сами собой – пока не рассыпятся прахом. Для этого что тростник, что дуб – все едино». Она нашла такую мысль утешительной.

Переведя взгляд с дальней перспективы на передний план, она увидела человеческий зад, возвышавшийся над живой самшитовой изгородью розария.

Эти брюки невозможно было не узнать: из грубого сукна, бесформенные, землистые, пожалованные кем-то или купленные на какой-нибудь давно забытой дешевой распродаже подержанных вещей. «Должно быть, Ангус Макбрайд скрючился над очередным бесценным саженцем», – подумала Верити. Или простил Сибил Фостер и с типичной прямолинейностью равнинных шотландцев отрабатывает оплаченное время.

– Дивный вид, не правда ли? – раздался голос викария. Верити не заметила, как он подошел.

– Дивный. Хотя в настоящий момент я смотрела на личность у самшитовых кустов.

– Макбрайд, – узнал викарий.

– Судя по брюкам, он.

– Я могу точно сказать. Когда-то они были моими.

– Вас не удивляет, – после затянувшейся паузы спросила Верити, – что он уже очень давно стоит в одной позе?

– Теперь, когда вы обратили на это внимание, пожалуй.

– Он не шевелится.

– Видимо, замер в восхищении перед каким-нибудь чудом природы, – пошутил викарий.

– Конечно, может быть и так. Но он стоит, сложившись в поясе пополам, как двухфутовая линейка.

– Можно и так сказать.

– Сегодня утром он уведомил Сибил, что увольняется по состоянию здоровья.

– Может, его, беднягу, скрутил приступ, – предположил викарий, – и он зажал голову между колен? – Несколько секунд спустя он добавил: – Пойду посмотрю.

– Я с вами, – сказала Верити. – Все равно хотела полюбоваться розарием.

Они вышли из дома через французское окно[70] и пересекли лужайку. Солнце выглянуло из-за облаков, и приятный ветерок коснулся их лиц.

Когда они приблизились к самшитовой изгороди, викарий, в котором было больше шести футов росту, странным голосом произнес:

– Как-то чудно́.

– Что именно? – спросила Верити. Бог весть почему сердце у нее тяжело толкнулось в ребра.

– У него голова засунута в тачку. Боюсь, – сказал викарий, – он потерял сознание.

Но Макбрайд потерял больше. Он оказался мертв.

Он умер, как сообщил доктор, от сердечного приступа, и состояние его уже около года было таково, что это могло случиться в любой момент. Скорее всего, когда Макбрайд поднял тачку за рукоятки, его прихватило, качнуло головой вперед, и он уткнулся лицом прямо в компост, которым была наполнена тачка.

Верити Престон была искренне опечалена. Макбрайд часто бесил ее и иногда бывал груб, но они разделяли старомодную любовь к розам и уважали друг друга. Когда она заболела гриппом, он принес ей примулы в банке из-под варенья и, прислонив лестницу к наружной стене, поставил их на подоконник. Она была тронута таким вниманием.

Непосредственным результатом смерти садовника стало то, что все кинулись за услугами к вновь прибывшему брату миссис Блэк. Сибил Фостер оказалась первой, ведь она уже протоптала дорожку к его сестре. На следующее же утро после смерти Макбрайда – что, по мнению Верити Престон, было неприличной поспешностью – она для закрепления успеха явилась в коттедж миссис Блэк под предлогом выражения соболезнований. Верити сочла такой визит смехотворным и неуместным, особенно если учесть, что мистер Блэк скончался три недели назад и только накануне общие неискренние соболезнования были в преувеличенных выражениях высказаны вдове. Сибил Фостер даже хватило наглости принести белую камелию.

Вернувшись домой, она позвонила Верити.

– Моя дорогая, – восторженно воскликнула она, – он идеален. Так мил со своей ужасной сестрицей и так обходителен со мной. Называл меня «мадам», что больше нежели… впрочем, неважно. Сразу понял, что мне подойдет, и сказал, что чувствует, как я понимаю «красоту цветиков». Он шотландец.

– Ясно, – сказала Верити.

– Но он совершенно не такой шотландец, как Макбрайд. Горец, я полагаю. Так или иначе – он превосходен.

– И сколько он берет?

– Немного больше, – ответила Сибил и поспешно добавила, – но, моя дорогая, это же совсем другое дело.

– Рекомендации?

– Сколько угодно. Они у него в багаже, который еще не пришел. Наверное, багаж очень велик.

– Стало быть, ты его наняла?

– Дорогая! А как ты думаешь? По понедельникам и четвергам. На целый день. Потом он скажет мне, нужно ли ему приходить чаще, что вполне вероятно. В конце концов, мой сад был постыдно запущен – знаю, ты со мной, разумеется, не согласишься.

– Я бы все же постаралась побольше узнать о нем.

– Ты бы лучше поторопилась. На него сейчас начнется охота. Я слышала, что мистеру Маркосу в Мардлинге нужен помощник. Правда, не думаю, что он согласится быть на подхвате.

– Как его зовут?

– Кого?

– Твоего садовника.

– Ну, ты же сама только что сказала: у него и профессия, и фамилия – Гарденер[71].

– Ты шутишь?

Сибил раздраженно вздохнула в трубку.

– Значит, фамилия садовника – Садовник? – не поверила своим ушам Верити. – Он именует себя через дефис?

– Очень смешно.

– Да брось ты, Сиб!

– Ну ладно, моя дорогая, можешь насмехаться сколько угодно. Погоди, пока ты его не увидишь.

Верити увидела его три дня спустя вечером. Коттедж миссис Блэк находился неподалеку от Киз-хауса, на той же улице, и она подошла к нему в половине седьмого. Миссис Блэк как раз в это время поила брата чаем. Она была косноязычной маленькой женщиной, смиренно поддерживающей образ новоиспеченной вдовы. Вероятно, чтобы утвердиться в этом статусе, она говорила хнычущим голосом.

Верити услышала работающий на задней веранде телевизор и извинилась за то, что, видимо, явилась не вовремя. Назвав брата «мистером Гарденером», миссис Блэк без уверенности сказала, что это неважно и она сейчас передаст, что к нему пришли, и удалилась.

Стоя в комнате у окна, Верити увидела свежевскопанные клумбы перед домом и мысленно поинтересовалась, не мистера ли Гарденера рук это дело.

И вот он вошел. Огромный рыжеволосый мужчина с ухоженной золотистой бородой, крупным ртом и широко поставленными голубыми глазами, чуть-чуть косившими, что отнюдь его не портило. В целом – привлекательная фигура. Откинув голову назад и слегка вбок и немного прищурившись, он сверху вниз вопросительно посмотрел на Верити.

– Я не споймал ваше имя, мэм, – сказал он.

Верити повторила, как ее зовут, и он, протянув «угу-у, ага-а», предложил ей сесть.

Она ответила, что не задержит его надолго, и спросила, не согласится ли он приходить к ней раз в неделю присматривать за садом.

– Должно, это дом на этой же улице, совсем рядом? Там славный садих, мэм. В нем есть то, что я называю индвид-д-дальн’стью. У вас там около ахра земли? И сад?

– Да. Но бо́льшая часть земли – просто выгон, она сдается в аренду, – пояснила Верити и разозлилась на себя за извиняющийся, почти раболепный тон.

– Угу-у, ага-а, – снова протянул Гарденер, лучезарно глядя на нее с высоты своего роста. – И ясно видно, что леди-хозяйха очень им дор-рожит.

Верити что-то смущенно пробормотала.

Потом они перешли к делу. Прибыл багаж Гарденера. Он предъявил блестящие рекомендации от, как выразилась Сибил, важных нанимателей, фотографии их роскошных садов и заявил, что привык иметь как минимум одного парнишку, работающего под его руководством, но отдает себе отчет в том, что приехал поддержать сестру – бедная девочка – в ее глубоком горе и обязан немного умерить свой пыл, «угу-у, ага-а».

Затем они перешли к обсуждению оплаты. Мистер Гарденер запрашивал почти вдвое больше, чем Ангус Макбрайд, и Верити подумала: следует ему сказать, что она даст ответ утром. Она уже чуть было не произнесла это вслух, когда он уточнил, что свободной осталась только пятница, и она в панике поспешила согласиться. Неудивительно, подумала Верити, что Сибил так торопилась.

Он сказал, что будет очень рад поработать у нее и что не сомневается: они поладят. Невольно создавалось впечатление, будто он предпочитал работать за смехотворную плату у того, кто ему симпатичен, чем у какого-нибудь неприятного ему миллионера или аристократа, сколько бы тот ни был готов платить.

На этой ноте они расстались.

Верити отправилась назад по аллее, сопровождаемая ароматами и звуками весеннего вечера. Она убеждала себя, что может позволить себе услуги Гарденера, что он высококвалифицированный специалист и что ей пришлось бы кусать себе локти, если бы она не наняла его, а обратилась к другому, абсолютно некомпетентному, но единственному оставшемуся садовнику в окру́ге.

Однако, войдя в ворота и проследовав к дому по пышно распускающейся липовой аллее, она, будучи человеком здравомыслящим, признала, что мистер Гарденер вызвал у нее неприязнь.

Не успев открыть входную дверь, она услышала телефонный звонок. Это была Сибил, которой не терпелось узнать, успела ли Верити нанять Гарденера. Убедившись, что дело сделано, она напустила на себя самодовольный тон, словно она сама одержала своего рода триумф.

Верити часто удивлялась, как так случилось, что они с Сибил стали вроде бы такими близкими подругами. Разумеется, они знали друг друга всю жизнь, и в детстве у них была одна гувернантка. Но потом, когда Верити жила в Лондоне, а Сибил, уже будучи молодой вдовой, вышла замуж повторно, за состоятельного, но не оказавшегося долгожителем биржевого маклера, они виделись редко. И только после того, как Сибил вновь овдовела, оставшись с Прунеллой и в высшей степени проблемным пасынком от первого брака на руках, они восстановили оборванные нити былой дружбы. Откровенно говоря, между ними было мало общего.

Их дружба на самом деле напоминала что-то вроде стойкого многолетника, оживающего снова в тот момент, когда этого меньше всего ждешь.

Сравнение из области садоводства пришло Верити на ум, пока Сибил безудержно восторгалась Гарденером. Как выяснилось, в тот день он начал работать у нее и – боже мой, дорогая, сразу стала видна разница! «Какое у него воображение! И как добросовестно и усердно он работает», – продолжала та свои излияния, между тем как Верити подумала, что все же бедная старушка Сибил и впрямь слегка с придурью.

– А ты не находишь его шотландское произношение очень обаятельным? – поинтересовалась вдруг Сибил.

– А почему у его сестры он отсутствует?

– Кто, дорогая?

– Шотландский акцент.

– Господи, Верити, откуда мне знать? Наверное, потому, что она переехала на юг и вышла замуж за кентца. У Блэка было типично кентское произношение.

– Это правда, – миролюбиво согласилась Верити.

– А у меня новость.

– В самом деле?

– Никогда не догадаешься! Приглашение. В Мардлинг, ни больше ни меньше, – сказала Сибил голосом персонажа костюмированной салонной комедии.

– В самом деле?

– На ужин. В следующую среду. Он звонил сегодня утром. Совершенно неофициальное мероприятие, полагаю, но в старомодной традиции, как в классических романах. Мы ведь уже встречались. Когда он предоставлял Мардлинг для благотворительной садовой вечеринки в пользу больницы. Внутрь дома никто не входил, разумеется, но мне рассказывали, дорогая, что туда вбухали кучу денег – все отремонтировано и заново оформлено, от чердака до подвала. Ты ведь там была, не правда ли? На той вечеринке в саду.

– Да.

– Ну конечно. Будет весьма любопытно. Ты не находишь?

– Мне он не звонил, увы, – покривила душой Верити.

– А я надеялась, что и тебя позовут, – еще больше слукавила Сибил.

– Меня – нет. Зато у тебя будет возможность наесться до отвала.

– Я не уверена, что это будет собственно вечеринка.

– То есть никого, кроме тебя?

– Ах, моя дорогая, ну что ты! Пру вернулась. Она где-то познакомилась с его сыном и была приглашена – ему в пару, полагаю. Ну что ж, – произнесла она бодрым голосом, – посмотрим-посмотрим.

– Желаю хорошо провести время. Как твой артрит?

– Ох, не спрашивай. Ужасная пакость, но я учусь с этим жить. А что еще можно сделать? Не артрит – так мигрень.

– Я думала, доктор Филд-Иннис дал тебе какое-то лекарство от мигрени.

– Безнадежно, моя дорогая. Мне кажется, это за пределами возможностей Филд-Инниса. К тому же, не буду скрывать, он стал очень бесцеремонным.

Верити вполуха слушала знакомые жалобы. За последние годы через дом Сибил прошла целая вереница семейных врачей, но ее изначальный энтузиазм неизменно угасал, и все заканчивалось крайним недовольством. Верити иногда думала, что подруга не попала в руки какого-нибудь ловкого шарлатана только потому, что таковой ей еще не подвернулся.

– …и я решила, – продолжала тем временем Сибил, – пожить недельки две в «Ренклоде». Это место всегда помогает мне встряхнуться.

– Ну и почему же ты туда не едешь?

– Мне хочется быть здесь, пока мистер Гарденер будет приводить мой сад в порядок.

– Значит, он уже «мистер Гарденер»?

– Верити, он действительно превосходен. К тому же я вообще ненавижу это снобистское подчеркивание классовых различий. В отличие от тебя, судя по всему.

– Да я готова называть его хоть герцогом Плаза-Торо[72], если он поможет мне избавиться от сорняков.

– Ну, мне пора, – категорично заявила вдруг Сибил, словно Верити удерживала ее. – Никак не могу решить: ехать мне в «Ренклод» или нет.

«Ренклод» был астрономически дорогостоящим заведением – отелем с собственным постоянным доктором и комплексом услуг для чрезмерно пекущихся о своем здоровье мнимых больных. Им навязывали убийственно суровую диету для снижения веса, одновременно стимулируя аппетит обязательными энергичными прогулками по весьма пересеченной местности. Если Сибил решит все-таки поехать туда, Верити придется в какой-то момент навестить ее, преодолев около двадцати миль по намертво забитой транспортом дороге, чтобы разделить с подругой обед: обезжиренный суп, бурда из печенки и помидоров и гарнир из грибов, на которые у нее была чудовищная аллергия.

Не успела Верити положить трубку, как телефон зазвонил снова.

– Черт, – выругалась она. Ей никак не давали усесться перед телевизором и приступить к холодной утке с салатом.

Энергичный мужской голос поинтересовался, она ли это, и, убедившись, что разговаривает с той, кого искал, представился Николасом Маркосом.

– Может быть, я не вовремя? – спросил Маркос. – Вы, наверное, смотрите телевизор или собираетесь ужинать?

– Еще не совсем.

– Но почти, как я догадываюсь. Поэтому буду краток. Не отужинаете ли вы у меня в следующую среду? Я весь день до вас безуспешно дозваниваюсь. Будьте паинькой, соглашайтесь. Придете?

Он говорил так, словно они были с ним старыми друзьями, и Верити, привыкшая к подобному типу общения в театре, ответила:

– Да, приду. С удовольствием. Благодарю. В котором часу?

О Николасе Маркосе в Верхнем Квинтерне было мало что известно. Он считался сказочно богатым вдовцом, финансистом, причем в разговорах о нем неизбежно упоминалась нефть. Когда поместье Мардлинг выставили на продажу, он купил его и к моменту приглашения Верити на ужин жил там наездами уже около четырех месяцев.

Мардлинг был уродливым сооружением. Его построили в середине Викторианской эпохи на месте бывшего особняка времен короля Якова. Дом был большой, странно выкрашенный – словно обсыпанный перцем – и в высшей степени неудобный, он не шел ни в какое сравнение с изысканным Квинтерн-плейсом – усадьбой Сибил Фостер. Единственное, что можно было сказать в пользу Мардлинга, так это то, что, несмотря на безобразный вид, он выглядел по-своему внушительным, как снаружи, так и внутри.

Подъехав, Верити увидела «Мерседес» Сибил, припаркованный в ряду с другими автомобилями. Парадная дверь отворилась, не успела она подойти к ней, и на пороге возникла фигура старомодного дворецкого.

Снимая пальто, Верити отметила, что даже самый уродливый холл можно спасти красивыми вещами. Мистер Маркос задрапировал бо́льшую часть покрытых нелепой резьбой стен коврами дымчатых тонов. Стены терялись где-то в вышине, переходя в почти невидимую снизу галерею, и уступали господствующее место полотну, висевшему над огромным камином. Что это была за картина! На портрете эпохи кватроченто[73] был изображен властный мужчина в полный рост, облаченный в пурпурный плащ, верхом на крутозадой строевой лошади. Мечом всадник указывал на уютный тосканский городок.

Верити была так потрясена портретом, что не заметила, как у нее за спиной хлопнула дверь.

– О! – воскликнул Николас Маркос. – Вам понравился мой спесивый всадник? Или вы просто удивлены?

– И то, и другое, – ответила Верити.

Его рукопожатие оказалось быстрым и небрежным. Хозяин дома был одет в зеленый бархатный пиджак. Волосы темные, коротко остриженные и вьющиеся на затылке. Лицо болезненно-землистое, черные глаза. Рот – с тонкими губами, чрезвычайно решительный, как подумала Верити, – под узкой полоской усов, казалось, противоречил почти «плюшевому» общему впечатлению.

– Это Уччелло? – поинтересовалась Верити, снова поворачиваясь к картине.

– Мне хотелось бы так думать, но это спорный случай. Эксперты позволили считать автора лишь «принадлежащим к школе».

– Невероятно интересно.

– Не правда ли? Рад, что вам понравилось. И, кстати, счастлив, что вы пришли.

На Верити накатил приступ смущения, какие иногда случались с ней.

– О, приятно слышать, – пробормотала она.

– За столом будет девять человек: мой сын Гидеон и некий доктор Бейзил Шрамм, который еще не приехал, остальных вы знаете – миссис Фостер с дочерью, викарий (его половина нездорова), а также доктор и миссис Филд-Иннис. Идемте же присоединимся к ним.

По воспоминаниям Верити, гостиная в Мардлинге была огромным нескладным помещением, загроможденным мебелью и всегда холодным. Однако сейчас она очутилась в комнате, окрашенной в бело-голубые тона, тепло мерцающей в свете камина, гостеприимно-элегантной.

Вальяжно расположившись на диване, Сибил в полную силу демонстрировала свою женственность, и это говорило о многом. Волосы, лицо, пухлые ручки, драгоценности, платье и – если подойти достаточно близко – аромат духов – все это представляло собой ингредиенты некоего экзотического пудинга. Она махнула Верити миниатюрным носовым платочком и состроила лукавую гримаску.

– Это Гидеон, – представил сына мистер Маркос.

Волосы у молодого человека были даже темнее, чем у отца, и он поражал своей красотой. «О боже, настоящий Адонис», – отозвалась о нем Сибил, а позднее добавила, что есть в нем «нечто неправильное», ее, мол, не проведешь, она такое чувствует сразу, пусть Верити запомнит ее слова. А когда Верити попросила Сибил объяснить, что та имеет в виду, ответила, что это неважно, но она всегда это знает. Верити подумала, что она тоже поняла, в чем дело. Сибил с дьявольским упорством добивалась, чтобы ее дочь Прунелла приняла ухаживания наследственного пэра с неправдоподобной фамилией Свинглтри[74], и испытывала неприязнь к любому привлекательному юноше, который появлялся в поле ее зрения.

Гидеон, молодой человек на вид лет двадцати, имел хорошие манеры и уравновешенный характер. Его не слишком длинные черные волосы были безупречно ухожены. Как и отец, он был в бархатном пиджаке. Единственным намеком на экстравагантность была сорочка с рюшами и шейным платком вместо галстука. Она придавала завершающий штрих его невыносимо романтическому облику, но абсолютно естественное поведение Гидеона помогало сгладить впечатление.

Сейчас он разговаривал с Прунеллой Фостер, которая очень напоминала свою мать в том же возрасте: восхитительно хорошенькая и невероятная болтушка. Верити никогда не могла понять, о чем говорит Прунелла, так как та имела привычку разговаривать почти шепотом. При этом она часто кивала и загадочно улыбалась, потому что это было модно; одета она была в дорогие тряпки, которые имели такой вид, будто частично были сшиты из лоскутного покрывала. Из-под этого, предположительно вечернего, наряда выглядывали грубые ботинки.

Доктор Филд-Иннис был истинным спасением для всех в Верхнем Квинтерне. Младший сын бригадного генерала, он вместо военной избрал медицинскую карьеру и женился на женщине, которая иногда выигрывала на скачках, но чаще терпела поражение.

С викарием мы уже встречались. Звали его Уолтер Клаудесли, и служил он в очень красивой старинной церкви, насчитывавшей теперь, как ни печально, всего около двадцати прихожан, хотя некогда их число доходило до трехсот.

«В целом, – подумала Верити, – это вполне предсказуемый верхне-квинтернский званый ужин, правда, с непредсказуемым хозяином и в необычной обстановке».

Все пили коктейли с шампанским.

Сибил, сверкая, рассказывала мистеру Маркосу, как он умен, и захлебывалась от восторга от его дома. Верити не переставал удивлять ее талант в разговоре с мужчинами делать самые заурядные замечания так, будто бы они содержали некий шаловливый намек. Она жестом пригласила мистера Маркоса сесть рядом с ней на диван, но он, судя по всему, не заметил этого и остался стоять. «Не сомневаюсь, – подумала Верити, – потом она скажет мне, что он прекрасно умеет подать себя в обществе».

Стоя на коврике перед камином, мистер Маркос с удовлетворением наблюдал за своими гостями.

– Очень мило, – сказал он. – Мое первое квинтернское «мероприятие». На самом деле это нечто вроде крестин дома, не правда ли? Как чудесно, что вы смогли прийти, викарий.

– Разумеется, я благословляю его, – излишне самодовольно изрек викарий. Он с удовольствием приканчивал уже второй коктейль.

– И кстати, состав гостей не ограничится только квинтернцами. Должен прибыть еще кое-кто. Надеюсь, он не слишком запоздает. Это человек, с которым я познакомился в Нью-Йорке, некто Бейзил Шрамм. Я нахожу его, – мистер Маркос сделал небольшую паузу, и странная улыбка заиграла на его губах, – весьма интересным. Он позвонил мне сегодня утром совершенно неожиданно, сообщил, что собирается практиковать где-то в наших краях и приедет сегодня вечером. Мы обнаружили, что его путь будет пролегать через Верхний Квинтерн, и я спонтанно пригласил его на ужин. Он немного нарушит баланс за столом, но, надеюсь, никто не поставит мне это в упрек.

– Американец? – спросила миссис Филд-Иннис. Голос у нее был хриплый.

– По рождению – швейцарец, кажется.

– Он будет кого-то замещать или собирается открыть постоянную практику? – поинтересовался доктор Филд-Иннис.

– Последнее, полагаю. В каком-то то ли отеле, то ли доме престарелых, то ли санатории. «Рен-что-то».

– Не в «Ренклоде» ли? – воскликнула Сибил, всплеснув руками.

– Вот-вот, я же чувствовал, что название напоминает мне о несварении[75]. Конечно, в «Ренклоде», – подтвердил мистер Маркос.

– Так вот куда он направляется, – произнес доктор Филд-Иннис.

Этому совпадению, если можно его так назвать, было уделено большое внимание. Потом разговор перешел на садовников. Сибил взволнованно представила присутствующим свою находку. Мистер Маркос принял вид важного господина, и когда Гидеон спросил, не наняли ли они этого нового человека, небрежно ответил, что наняли, но он еще не знает его имени. Верити, которая в душе была совершенно аполитична и с виноватым видом прохаживалась справа налево и обратно, почувствовала, как в ней закипает ярость. Она заметила, что мистер Маркос смотрит на нее так, словно видит насквозь.

Он пододвинул к ней свой стул.

– Мне очень понравилась ваша пьеса, – сказал он. – Думаю, на настоящий момент это ваша лучшая вещь.

– В самом деле? Спасибо.

– Очень умно с вашей стороны уравновешивать проницательность воспитанностью. Вот только я хотел спросить…

Он с большим пониманием говорил о ее пьесе, и Верити вдруг пришло в голову, что в Верхнем Квинтерне не было ни одного человека, с которым она когда-либо обсуждала свою работу, и сейчас она чувствовала себя так, словно произносила правильные реплики в каком-то «неправильном» театре. Поймав себя на том, что слишком горячо говорит о собственном сочинении, она осеклась.

– Простите, я разговорилась на профессиональные темы.

– И что? Что в этом плохого? Особенно если ваша профессия – из области искусства.

– А ваша?

– О, – вздохнул мистер Маркос, – моя – тоска зеленая. – Он взглянул на часы. – Шрамм опаздывает-таки. Боюсь, заблудился в кентском Уилде. Не будем его ждать. Скажите мне…

И он снова погрузился в обсуждение пьесы. Вошел дворецкий. Верити ждала, что он объявит – обед, мол, подан, но вместо этого он торжественно произнес:

– Доктор Шрамм, сэр.

Когда доктор Шрамм вошел в гостиную, Верити показалось, что весь мир как-то сдвинулся. У нее пересохло во рту.

– А ведь с вами мы уже встречались, – сказал доктор Шрамм, когда Николас Маркос подвел его к Верити. – Какое-то время назад.

«Если быть точным, двадцать пять лет назад», – подумала Верити. Нелепо, почти смехотворно было спустя двадцать пять лет чувствовать себя выбитой из колеи из-за его появления.

– В таких случаях говорят: мир тесен, – заметил доктор Шрамм.

Он любил делать подобные замечания. И всегда точно так же посмеивался при этом, поглаживая усы.

«А ведь поначалу он меня не узнал, – подумала Верити. – Будет мне наукой».

Доктор Шрамм в сопровождении мистера Маркоса перешел к камину и с небольшим перерывом осушил два бокала. До Верити донеслись его объяснения по поводу того, что он пропустил поворот на Верхний Квинтерн.

Но почему «Шрамм»? – терялась она в догадках. Мог бы взять двойную фамилию, если «Смит» недостаточно хороша для него. И «доктор»? Значит, он в конце концов все же получил диплом.

– …очень трудная местность, – говорила между тем – и, видимо, уже давно – миссис Филд-Иннис.

– Да, очень! – излишне горячо согласилась Верити и была награждена недоумевающим взглядом.

Наконец всех позвали к столу.

Верити боялась, что они могут оказаться рядом, но после недолгих колебаний – а может, ей это только показалось – мистер Маркос посадил Шрамма между Сибил и доктором Филд-Иннисом, которому было назначено место справа от Верити, слева сел викарий. Сам мистер Маркос устроился справа от Сибил. Стол был круглым.

Во время ужина Верити вполне справлялась с собой. Викарий всегда был хорошим собеседником, но в силу необходимости, а также по собственной воле склонным к воздержанности, так что под непривычным воздействием вина язык у него немного развязался. Доктор Филд-Иннис тоже пребывал в разговорчивом настроении. Он блистал анекдотами о дерзких проделках своих студенческих дней.

На дальнем от него конце стола доктор Шрамм, чей бокал наполнялся уже трижды, оживленно болтал с Сибил Фостер, как будто не обращая внимания на доктора Филд-Инниса и Верити. Склонившись к Сибил, он охотно смеялся над тем, что она рассказывала, и между ними установилась атмосфера легкого флирта и взаимопонимания. Верити почувствовала груз воспоминаний и боль давно заживших ран. Это была его обычная манера поведения, когда он хотел показать, что его интересует другая женщина. Он демонстрировал эту манеру, сидя в театре во втором ряду партера и продолжая смеяться, когда все остальные уже замолкали, чтобы она, Верити, и актриса, на которую он якобы положил глаз, обратили на него внимание. Верити чувствовала, что даже теперь, двадцать пять лет спустя, каким бы идиотизмом это ни казалось, он устраивал это представление для нее.

И она знала, хоть и не смотрела в их сторону, что Сибил пустила в ход весь свой арсенал восторженного смеха и томных взглядов.

– А потом, – рассказывал тем временем викарий, вернувшийся к воспоминаниям о Риме, – была вилла Джулия[76]. Не могу даже описать вам…

Повернувшись к нему, Верити заметила, что за ней наблюдает хозяин дома. Вероятно, потому, что теперь викарий перешел к этрускам, Верити пришло в голову, что взгляд улыбающегося мистера Маркоса в тот момент сделался типичным взглядом знатока. Этого так просто не обманешь, подумала она.

Очевидно, он попросил миссис Филд-Иннис исполнять обязанности хозяйки, поскольку после того, как всех по кругу обнесли портвейном, та обвела взглядом дам и непререкаемо пригласила их перейти в гостиную.

Когда дамы оказались там, выяснилось, что доктор Шрамм произвел впечатление. Сибил, не теряя времени, принялась допрашивать Верити. Почему та никогда о нем не рассказывала? Хорошо ли она его знает? Женат ли он?

– Понятия не имею. Это было тысячу лет назад, – ответила Верити. – Он, кажется, был одним из студентов моего отца. Насколько помню, мы столкнулись с ним на какой-то вечеринке во время больничной практики.

«Насколько помню»? Он наблюдал за ней тогда половину вечера, а когда начался танец со сменой кавалеров, перехватил ее у какого-то здоровяка-первокурсника и уже не отпускал до конца вечера.

Она повернулась к Прунелле, своей крестнице, спросила, какие у нее планы на предстоящие дни, и, как могла, истолковала ответ, ориентируясь главным образом на мимику.

– Ты что-нибудь поняла? – устало спросила ее мать.

Прунелла захихикала.

– Кажется, я становлюсь туговата на ухо, – сказала Верити.

Прунелла решительно тряхнула головой и «включила звук»:

– Только не ты, крестная Вэ. Расскажи нам про своего супердруга. Какой красавчик!

– Пру! – машинально, как часовой механизм, одернула ее Сибил.

– Ну, мама, ведь это правда, – огрызнулась дочь, снова переходя на шепот. – И уж не тебе говорить, – добавила она. – Ты набросилась на него, как на жареную индейку.

– И впрямь! – подхватила миссис Филд-Иннис и испортила весь эффект, разразившись грубым смехом.

К облегчению Верити, этот инцидент положил конец дальнейшим расспросам о докторе Шрамме. Дамы приступили к обсуждению местных новостей и были увлечены этим, пока к ним не присоединились мужчины.

Интересно, думала Верити, расспрашивал ли кто-нибудь – хозяин, или викарий, или доктор Филд-Иннис – Шрамма об их былом знакомстве, как расспрашивали ее саму дамы, и если да, то что он отвечал, и сочтет ли он уместным подойти и поговорить с ней. В конце концов, было бы странно, если бы он этого не сделал.

И он подошел. Николас Маркос, следя за тем, чтобы его гости не скучали, устроил это. Шрамм сел рядом, и ей пришло на ум, будто нечто неподобающее было в том, что на первый взгляд он ничуть не постарел. Если бы он показался ей – как, без сомнений, показалась ему Верити – сильно изменившимся, она могла бы представить себе их конфронтацию более ярко. А так он вызывал у нее ощущение тяжелого похмелья. На первый взгляд его лицо действительно мало отличалось от прежнего, хотя, когда он повернулся к свету, под кожей четче обозначилась сеточка сосудов. Глаза теперь были слегка навыкате и немного покрасневшими. О таких мужчинах говорят – не дурак выпить, подумала она. Волосы, лишь немного поредевшие на висках, были смазаны тем же составом, что и в былые времена.

Он был все так же, как и двадцать пять лет тому назад, одет с иголочки и сохранял выправку как у военного.

– Как поживаешь, Верити? – спросил он. – Вид у тебя цветущий.

– Спасибо, прекрасно.

– Пишешь пьесы, я слышал?

– Совершенно верно.

– Потрясающе. Я должен пойти посмотреть одну из них на сцене. Какая-то ведь идет сейчас, если не ошибаюсь? В Лондоне?

– В «Дельфине».

– Публика ходит?

– Аншлаги.

– Да что ты говоришь! Значит, мне на спектакль не попасть. Если только ты не составишь мне протекцию. Составишь? Пожалуйста.

Он, как в былые времена, склонил к ней голову. «Зачем, черт возьми, ему это нужно?» – подумала она.

– Думаю, мое слово будет мало что значить, – ответила Верити.

– Тебя удивило мое появление?

– Весьма.

– И чем же?

– Ну…

– Ну?

– Во-первых, фамилией.

– Ах, это! – он небрежно махнул рукой. – Давняя история. Это девичья фамилия моей матери. Швейцарская. Мама всегда хотела, чтобы я взял ее фамилию. И вписала это в свое завещание, можешь поверить? Она предложила мне именоваться Смитом-Шраммом, но это так труднопроизносимо, что я решил отказаться от Смита.

– Понятно.

– Видишь, Верити, я в конце концов получил диплом.

– Вижу.

– В Лозанне. Моя мать осела там, и я к ней присоединился. Я так сблизился с этой семейной ветвью, что решил закончить образование в Швейцарии.

– Понятно.

– Практиковал там некоторое время – если быть точным, до маминой смерти. А потом кочевал по свету. Имея медицинское образование, найти работу нетрудно. – Он говорил свободно и непринужденно. Фразы следовали одна за другой так складно, что у Верити создалось впечатление, будто они заучены наизусть в ходе частого употребления. Так он болтал некоторое время, нанося легкие уколы ее самообладанию. Впрочем, уколы эти, к удивлению и радости Верити, оказались настолько незначительны, что ей стало интересно – из-за чего он так суетится?

– А теперь ты собираешься осесть в Кенте, – вежливо предположила она.

– Похоже на то. В некоем отеле-санатории. Я много занимался диетологией – в сущности, специализировался по ней, – а это место представляется весьма подходящим для приложения моих знаний. Оно называется «Ренклод». Знаешь такое?

– Сибил, миссис Фостер, часто туда наведывается.

– Да, это она мне сообщила.

Он посмотрел на Сибил, которая с недовольным видом сидела подле викария. Верити поняла, что Сибил наблюдает за ними и, завидев, что Шрамм бросил взгляд в ее сторону, многозначительно улыбнулась ему, словно они обменялись только одним им понятной тонкой шуткой.

– Папа, можно мне показать Пру твое последнее чудачество? – спросил Гидеон Маркос.

– Давай, – откликнулся тот. – Конечно.

Когда молодежь ушла, он сказал:

– Шрамм, я не могу позволить вам вот так монополизировать мисс Престон. Вы уже достаточно поболтали, так что придержите свои воспоминания о прошлом и перейдем к другим гостям.

Он подвел его к миссис Филд-Иннис, а сам занял место рядом с Верити.

– Гидеон считает, – сказал он, – что, приглашая гостей на ужин, я слишком командую ими, веду себя старомодно, напыщенно или как там еще. Но что же мне еще делать? Предложить своим гостям извиваться и дергаться под его оглушительные музыкальные записи?

– Забавно было бы посмотреть, как пляшут викарий и Флоренс Филд-Иннис.

– Да, – согласился Маркос, искоса бросив на нее взгляд, – действительно было бы забавно. Хотите знать, что это за «мое последнее чудачество»? Это картина. Трой.

– С ее арлинтонгской выставки?

– Именно.

– Как мило с вашей стороны. Которая? Случайно не «Разные наслаждения»?

– Вы – гений!

– Значит, действительно она?

– Пойдемте – увидите.

Он повел ее в библиотеку, где не оказалось никаких признаков присутствия молодых людей. Там все еще продолжался ремонт. Весь пол был уставлен открытыми ящиками с книгами. Стены, включая и те участки, которые находились за книжными стеллажами, были отделаны красной китайской лакированной бамбуковой бумагой. Картина Трой стояла на каминной доске – блистательное буйство цветных росчерков – сплошь завитки и окружности.

– Вы коллекционируете прелестные картины, – сказала Верити.

– О, я вообще заядлый барахольщик. Я коллекционирую даже марки.

– Серьезно?

– И занимаюсь этим страстно, – ответил он, разглядывая картину из-под полуопущенных век.

– Вы собираетесь повесить ее на этом же месте? – спросила Верити.

– Думаю, да. Но что бы я ни сделал, этот дурацкий дом все равно останется компромиссом, – признался Маркос.

– Это имеет значение?

– Да, имеет. Я испытываю что-то вроде вожделения к Квинтерн-плейсу. – Он произнес это с такой страстью, что Верити уставилась на него в недоумении.

– Вот как? – сказала она. – Дом, конечно, прелестный. Но это если смотреть на него снаружи…

– О, я видел его и изнутри.

Верити подумала, что хитрая старушка Сибил не утаила бы такого визита, но мистер Маркос внес ясность, добавив, что в поисках дома путешествовал через Кент, издали увидел Квинтерн-плейс и был так потрясен, что объехал его со всех сторон.

– Миссис Фостер дома не было, но я уговорил кого-то из прислуги впустить меня, чтобы бегло осмотреть нижний этаж. И этого оказалось достаточно. Я отправился в ближайшее агентство недвижимости, как выяснилось, только для того, чтобы узнать: Квинтерн не числится ни в их, ни в чьих-либо других списках продаваемых объектов и на все прежние запросы всегда следовал категорический отказ. Мой запрос ждала такая же участь: никто не собирался продавать дом. Так что – можете считать, из чувства досады – я купил этого монстра, чтобы сидеть в нем и держать бесплодную осаду.

– Сибил все это знает?

– Она – нет. Свои изыскания я проводил втайне. Будьте умницей, – добавил мистер Маркос, – не говорите ей ничего.

– Хорошо.

– Очень любезно с вашей стороны.

– Но, боюсь, ваши надежды тщетны.

– Что еще мне остается? – сказал он, а Верити подумала, что если ей когда-либо и доводилось видеть чистую целеустремленность, то именно сейчас, на лице мистера Маркоса.

По пути домой Верити пыталась разобраться в событиях вечера, но, едва успев начать, увидела в свете фар знакомую фигуру, плетущуюся по улице. Затормозив рядом, она поздоровалась:

– Привет, миссис Джим. Ныряйте в машину, довезу вас до дома.

– Но вам же не по пути, мисс Престон.

– Неважно. Присаживайтесь.

– Это очень любезно с вашей стороны. Не откажусь, – обрадовалась миссис Джим.

Она постаралась быстро и аккуратно сесть на пассажирское сиденье, однако неловкость движений выдавала ее немалую усталость.

Верити заметила, что у миссис Джим, верно, был долгий день.

– Да, довольно долгий, – ответила она и добавила: – но деньги хорошие, а поскольку Джим работает лишь неполный день, отказываться от работы не приходится. Всегда ведь что-то нужно.

Верити догадалась, что женщина имеет в виду расходы на жизнь.

– У них там большой штат прислуги? – спросила Верити.

– Пятеро, если считать экономку. Как в старые времена, – ответила миссис Джим, – когда я работала там постоянно. Теперь такое редко встречается, правда? Как я сказала Джиму, сейчас все продают большие дома, если могут, под всякие учреждения и все такое прочее. Никто не стремится покупать поместья как мистер Маркос.

– А мистер Маркос стремится?

– Он хотел бы купить Квинтерн, – сказала миссис Джим. – В прошлом году в апреле, когда миссис Фостер была в «Ренклоде», он приезжал узнать, не продается ли дом. Сразу было видно, что он прямо заболел этим домом. Я как раз в то время помогала там с генеральной уборкой.

– Миссис Фостер это знает?

– Он не назвал тогда своего имени. Я, конечно, сообщила ей, что заезжал какой-то господин, интересовался. И прямо ахнула, когда впервые увидела его после переезда в его нынешнюю усадьбу.

– Вы сказали миссис Фостер, что это он тогда заезжал?

– В то время я не работала в Квинтерне, – лаконично ответила миссис Джим, и Верити вспомнила, что у нее был перерыв в работе. – Это всплыло сегодня в разговоре. По сведениям мистера Алфредо, дворецкого, – продолжила миссис Джим, – мистер Маркос все еще повернут на Квинтерне. Алфредо говорит: если уж мистеру Маркосу что-то втемяшится в голову, он ни за что не отступит. Вы довольны садовником?

У миссис Джим была привычка перескакивать с одной темы на другую безо всякого предупреждения. Верити показалось, что она уловила пренебрежительную нотку, но она не была в этом уверена.

– Он начнет работать у меня только в пятницу, – ответила она. – Вы с ним уже встречались, миссис Джим?

– Как с ним не встретишься? – отозвалась та, потирая артрозное колено. – Энни Блэк таскает его по всей деревне, словно он главный экспонат выставки лошадей.

– Он скрасит ее одиночество.

– И это тоже, – загадочно высказалась миссис Джим.

Верити свернула в узкий переулок, где стоял дом Джоббинов. Все окна были темны: Джим и дети, конечно, уже спали мертвым сном. Миссис Джим вылезала из машины медленней, чем садилась в нее, и Верити только сейчас поняла, насколько та устала.

– Вам завтра рано на работу? – спросила она.

– К восьми, в Квинтерн. Вы очень добры, что подвезли меня, мисс Престон. Спасибо. Доброй ночи.

Разворачивая машину, Верити подумала: мы обе возвращаемся в свои неосвещенные дома. Но она привыкла жить одна и не имела ничего против того, чтобы войти в темный Киз-хаус и нащупать рукой выключатель.

Уже лежа в постели, она перебирала в памяти события вечера. На нее нахлынула волна усталости вместе с нервозным состоянием, которое она определяла как «синдром беспокойных ног». Верити осознала, что встреча с Бейзилом Шраммом (как теперь ей придется его называть) была более суровым испытанием, нежели она сочла в момент встречи. Прошлое навалилось на нее и ошарашило каким-то внутренним унижением. Она заставила себя расслабиться физически, мышца за мышцей, и выкинуть из головы все мысли.

Пытаясь ни о чем не думать, она почти полностью – но не до конца – утратила чувство опасности, поджидающей, как злодей в старой моралите́ за кулисами. Однако после долгих душевных мук Верити все же уснула.

Глава 2

«Ренклод» (I)

Гарденер был хорошим садовником, тут двух мнений быть не могло. Он гораздо внимательней относился к капризам и фантазиям своих работодателей, чем Макбрайд, и трудился в высшей степени добросовестно.

Заметив, что его фамилия приводит Верити в замешательство, он рассмеялся и сказал, что не будет иметь «ничо пр-ротив», если она станет звать его по имени, а зовут его «Бр-р-юс». Верити не была шотландкой, но ее не покидала мысль, что его акцент несколько утрирован. Тем не менее она воспользовалась его предложением, и вскоре садовник стал Брюсом для всех своих нанимателей. Слава его в Верхнем Квинтерне быстро росла. Парнишка, которого он нашел себе в помощь в деревне, был шести футов росту и немного не в себе. По мере того как проходили недели, а потом и месяцы, работодатели Брюса один за другим сдавались и соглашались на услуги «парнишки», все – кроме главного садовника мистера Маркоса, тот был категорически настроен против него. Сибил Фостер продолжала безумствовать по поводу Брюса. Вместе они тщательно изучали каталоги питомников. По окончании рабочего дня в Квинтерн-плейсе Сибил угощала его пинтой пива и часто сидела с ним в гостиной, болтая о растениях. Когда требовалось что-то сделать по дому, Брюс оказывался весьма полезен и охотно выполнял поручения.

– С ним одно удовольствие иметь дело, – рассказывала она Верити. – И знаешь, дорогая, в нем столько энергии! Он вбил себе в голову, что мне нужно выращивать спаржу, выкопал две глубоченные канавки за теннисным кортом и собирается заполнить их всевозможными морскими водорослями. Ты можешь в это поверить? Горничные всерьез влюбились в него, ей-богу.

Под словом «горничные» она подразумевала свою приходящую прислугу: деревенскую девушку и Берил, племянницу миссис Джим. По ее словам, обе души не чаяли в садовнике, и она намекала, будто Берил имеет на него виды. Миссис Джим по этому поводу хранила таинственное молчание. Верити узнала также, что Сибил считала Брюса «себе на уме», что означало одно: он был тщеславен.

Доктор Бейзил Шрамм исчез из Верхнего Квинтерна, словно его никогда там и не было, и через некоторое время Верити почти – но не совсем – забыла о нем.

Декораторы наконец завершили свою работу в Мардлинге, и мистер Маркос, как считалось, уехал заграницу. Гидеон, однако, приезжал из Лондона почти на каждые выходные, зачастую привозя с собой целую компанию. Миссис Джим докладывала, что Прунелла Фостер являлась завсегдатаем его вечеринок. Сибил по этому поводу демонстрировала забавно двойственное отношение. С одной стороны, она, похоже, гордилась тем, что ее дочь, как та сама выражалась, «подцепила» Гидеона. С другой – продолжала ронять смутные намеки насчет него, основанные, насколько могла понять Верити, исключительно на ее безошибочной интуиции. В конце концов Верити заподозрила, что Сибил просто испытывает что-то вроде материнской ревности. Хорошо, что Пру окружена пылкими молодыми людьми, но гораздо хуже, если она увлеклась одним из них. Или дело было только в том, что Сибил нацелилась на флегматичного лорда Свинглтри в качестве избранника для Пру?

– Разумеется, дорогая, – призналась она Верити как-то в июле по телефону, – он очень состоятельный, но ты ведь меня знаешь – мне этого недостаточно, а о его подноготной никто ничего не знает. У него вьющиеся волосы, черные глаза и крупный нос – чрезвычайно привлекательная внешность, напоминающая изображения на старинных сосудах, но что следует об этом думать? – И, предвидя реакцию Верити на ее наблюдения, поспешно добавила: – Я имею в виду вовсе не то, о чем ты подумала, как тебе хорошо известно.

– Ты полагаешь, что у Пру все серьезно? – спросила Верити.

– Не спрашивай меня, – раздраженно ответила Сибил. – Она шепчет о нем без умолку. И надо же чтобы это случилось в тот момент, когда я была так довольна Джоном Свинглтри, таким преданным поклонником! Единственное, что я могу сказать, так это то, что все это совершенно губительно для моего здоровья. Прошлой ночью я глаз не сомкнула и очень опасаюсь за свою спину. Пру часто встречается с ним в Лондоне. Я предпочитаю не знать, что там у них происходит, так как действительно мало что могу сделать, Верри. Поэтому я уезжаю в «Ренклод».

– Когда? – поинтересовалась Верити, почувствовав толчок в ребра.

– В понедельник, дорогая. Надеюсь, твой дружок сумеет мне помочь.

– Я тоже надеюсь.

– Что ты сказала? Прозвучало как-то иронично.

– Я надеюсь, это пойдет тебе на пользу.

– Я написала лично ему, и он сразу же ответил. Прелестное письмо: очень сочувственное и информативное.

– Прекрасно.

Когда Сибил хотела уклониться от ответа, она всегда говорила очень быстро, причем неестественно высоким голосом. Именно так она заговорила сейчас, и Верити могла дать голову на отсечение, что подруга в этот момент теребит волосы на затылке.

– Дорогая, – закудахтала Сибил, – не угостишь ли меня вареным яйцом? На завтрак. Завтра.

– Разумеется, – ответила Верити.

Когда Сибил приехала на следующее утро, Верити удивило то, что подруга и впрямь выглядела неважно. У нее был плохой цвет лица, и она явно похудела. Но кроме того у нее был несколько – как бы это выразиться – отсутствующий вид, на лице словно застыла маска. Это было минутное впечатление, и Верити даже засомневалась, не почудилось ли ей. Она спросила Сибил, была ли та у врача, и получила раздраженный отчет подруги о посещении клиники в Большом Квинтерне, ближайшем городе. Какой-то неизвестный врач, по ее словам, «посуетился над ней» со стетоскопом, «накачал ей руку» и «отправил к какой-то тупой медсестре для дальнейших унижений». Вот почему у Сибил сложилось твердое впечатление об их полнейшей профессиональной отчужденности. Больного могло бы ветром сдуть прямо перед ними – они бы и глазом не моргнули.

– Самый апатичный мужчина, какого я видела, с кольцом-печаткой на пальце. Ну, ладно, я снобка, – сердито призналась Сибил и всадила нож в свою отбивную.

В конце концов она свела-таки разговор к садовнику. Брюс, как всегда, был «идеален». Он заметил, что у Сибил измученный вид, и принес ей в подарок раннюю репу.

– Помяни мое слово, – сказала она, – в этом мужчине что-то есть. Ты, конечно, можешь относиться скептически, но это так.

– Если вид у меня скептический, так это потому лишь, что я не понимаю, что именно ты разглядела в этом самом Брюсе?

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Если уж быть до конца откровенной и прямой, – породу. Вспомни, – сказала она неожиданно, – Рамси Макдональда[77].

– Ты считаешь, что Брюс – незаконнорожденный отпрыск какого-то аристократа?

– Странные вещи случались и прежде, – загадочно произнесла Сибил. Она минуту-другую неотрывно смотрела на Верити, потом беспечно добавила: – Ему не очень уютно у своей ужасной сестрички Блэк – крохотная темная комнатенка, даже вещи негде разложить.

– Вот как?

– Да. Я подумываю, – поспешно закончила Сибил, – о том, чтобы поселить его в конюшенном доме, ну, ты знаешь – в бывшей кучерской квартире. Нужно будет, конечно, привести ее в порядок. По-моему, хорошая идея – дом не будет пустовать в наше отсутствие.

– Ты бы поостереглась, милая, – сказала Верити, – а то не успеешь оглянуться – окажешься королевой Викторией для этого Брюса Брауна[78].

– Не будь смешной, – ответила Сибил.

Она безуспешно пыталась заставить Верити назвать точную дату, когда та приедет к ней в «Ренклод» на диетический обед.

– Это меньшее, что ты можешь для меня сделать, – жалобно сказала она. – Я окажусь там совершенно одна, среди зануд, и мне будет смертельно не хватать сплетен. А кроме того, ты сможешь рассказать мне новости о Пру.

– Но в повседневной жизни я не вижусь с Пру.

– Пригласи ее на обед, дорогая, расспроси…

– Сиб, да она умрет со мной от скуки.

– Ошибаешься, ей это очень понравится. Ты же знаешь, как она тобой восхищается. Бьюсь об заклад, что с тобой она будет откровенна. В конце концов, ты же ее крестная.

– Одно из другого не вытекает. Даже если она и разоткровенничается, я ничего не расслышу.

– Да, такая трудность существует, я знаю, – согласилась Сибил. – Ты должна попросить ее говорить погромче. В конце концов, ее друзья как-то же ее понимают. Гидеон Маркос, к примеру. Но это еще не всё.

– Что значит «еще не всё»?

– Это еще не все мои беды. Догадайся, кто объявился.

– Понятия не имею. О нет! – воскликнула Верити с искренним испугом. – Только не Противный Клод. Не говори мне, что это он!

– Именно он. Он отплыл из Австралии несколько недель тому назад и направляется домой на корабле под названием «Посейдон» в качестве стюарда. Я получила от него письмо.

Молодым человеком, о котором говорила Сибил, был Клод Картер, ее пасынок от первого брака, о котором многие, помимо Верити, не могли сказать ничего хорошего.

– О, Сиб, – только и произнесла она, – мне очень жаль.

– Он хочет, чтобы я прислала ему сто фунтов на Тенерифе.

– Он собирается в Квинтерн?

– Дорогая моя, он этого не говорит, но, конечно же, собирается. А за ним, вероятно, и полиция, преследующая его по пятам.

– Пру знает?

– Я сообщила ей. Она, разумеется, в ужасе. Как только станет известно, когда он сюда нагрянет, собирается сбежать в Лондон. Вот почему еще, кроме всего прочего, я так стремлюсь в «Ренклод».

– Он останется здесь на какое-то время?

– Думаю, да. Как обычно. Я не могу этому помешать.

– Само собой. В конце концов, он…

– Верри, он получает очень щедрое содержание по отцовскому завещанию, но все спускает. Мне вечно приходится вызволять его из всяких передряг. А что хуже всего – но это только для твоих ушей, – когда я отправлюсь на тот свет, он получит все, что его отец оставил мне на жизнь. И одному богу известно, что он сделает с этим наследством. Он уже побывал в тюрьме, и рискну предположить, что он принимает наркотики. Наверняка мне придется и впредь раскошеливаться.

– Значит, он приедет и найдет здесь… кого?

– Либо Берил, которая будет присматривать за домом, либо миссис Джим, которая ей помогает и делает генеральную уборку, либо Брюса, если это будет один из его рабочих дней. Им всем дано строжайшее указание: говорить, что я в отъезде и дома никого нет. Разумеется, если он будет настаивать, чтобы его впустили, никто не сможет его остановить. Безусловно, он может… – Последовала долгая пауза. У Верити появилось дурное предчувствие.

– Может – что? – спросила она.

– Дорогая, я не знаю точно, но он может позвонить тебе. Просто чтобы разузнать.

– И что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Просто не говори ему, где я. А потом дай мне знать и приезжай в «Ренклод». Верри, не ограничивайся звонком или письмом. Приезжай. Прошу тебя как свою единственную старую подругу.

– Не обещаю.

– Но постарайся. Приезжай разделить со мной тамошний ужасный обед и рассказать, что говорит Пру и звонил ли тебе Противный Клод. Подумай! К тому же там ты снова встретишься со своим потрясающим другом.

– Я не хочу с ним встречаться.

Как только эти слова вырвались у нее, Верити осознала, что совершила ошибку. Она так и видела, как загорелся неуемным любопытством взгляд больших синих глаз Сибил, и поняла, что пробудила вторую – после интереса к мужчинам – страсть подруги: ее всепоглощающую увлеченность чужими делами.

– Почему? – тут же спросила Сибил. – Я знаю, что между вами что-то было. Я почувствовала это тем вечером, во время ужина у Николаса Маркоса. Так что там у вас?

– Ну вот, – взяла себя в руки Верити. – Только не это. Не вздумай придумывать обо мне всякую чушь.

– Но что-то было, – повторила Сибил. – Я никогда не ошибаюсь на этот счет. Я что-то почувствовала. Я точно знаю! – пропела она. – Ладно, спрошу у самого Бейзила Шрамма – то есть у доктора Шрамма. Он мне расскажет.

– Ничего подобного ты не сделаешь, – возразила Верити, стараясь скрыть панику в голосе, и слишком поздно добавила: – Он даже не поймет, к чему ты клонишь. Сиб, прошу тебя, не ставь меня в дурацкое положение. И себя тоже.

– Тук-ру-ру та-ра-ра-ра, – по-идиотски промурлыкала Сибил. – Посмотрим, что это нас так взволновало.

Верити едва сдержалась.

Никакими коврижками ее не заманишь на обед в «Ренклод», решила она и распрощалась с Сибил, терзаемая дурными предчувствиями.

Гидеон Маркос и Прунелла Фостер лежали в великолепном гамаке под полосатым навесом возле новенького бассейна в Мардлинге. Они были загорелыми, мокрыми и почти обнаженными. Он нежно обнимал ее, и золотистые светлые волосы Пру разметались по его груди. Они словно снимались для яркой рекламы.

– Потому что, – прошептала Прунелла, – я не хочу.

– Не верю. Ты хочешь. Я же вижу, что хочешь. Зачем притворяться?

– Ну ладно, хочу. Но не буду. Не считаю нужным.

– Но почему, ради всего святого? А-а, – сказал Гидеон изменившимся тоном, – догадываюсь. Думаю, я понял. Это «слишком быстро, слишком неблагоразумно, слишком преждевременно», да? Что, не так? – Он приблизил свою голову к ее голове. – Что ты молчишь? Ну, признайся.

– Ты мне слишком нравишься.

– Дорогая Пру, чрезвычайно мило, что я тебе «слишком нравлюсь», но это нас никуда не приведет.

– И не должно привести.

Гидеон спустил ногу на землю и, оттолкнувшись, резко качнул гамак. Волосы Прунеллы упали ему на губы.

– Не надо, – сказала она и захихикала. – Мы перевернемся. Прекрати.

– Нет.

– Я выпаду из гамака. Меня укачает.

– Скажи, что ты подумаешь.

– Гидеон, пожалуйста.

– Скажи.

– Я подумаю, черт тебя побери…

Он придержал гамак, но не отпустил Пру.

– …но приду к тому же выводу, – закончила Прунелла. – Нет, дорогой. Не раскачивай его снова. Не надо. Я серьезно. Меня укачает. Я не шучу, мне будет плохо.

– Ты поступаешь со мной жестоко, – пробормотал Гидеон. – Несносная девчонка.

– Хочу еще раз поплавать, пока солнце не ушло.

– Прунелла, я тебе действительно нравлюсь? Ты вспоминаешь обо мне, когда мы не вместе?

– Очень часто.

– Отлично. Тогда не возражаешь ли ты… ну, можешь ли ты хотя бы поразмыслить о том, чтобы мы проверили, подходим ли мы друг другу?

– Каким образом?

– Ну… у меня в квартире. Вместе. Тебе ведь нравится моя квартира? Ну, скажем, с месяц поживем, а потом решим.

Она покачала головой.

– Ну как горох об стену, – вздохнул Гидеон. – Прунелла, ради бога, ответь прямо на мой прямой вопрос. Ты меня любишь?

– Сам знаешь. Ты потрясающий. Но, как я уже сказала, ты мне слишком нравишься, чтобы затевать легкую интрижку. Я не готова очутиться перед фактом полного провала, не готова к тому, чтобы мы оказались снова в исходной точке и пожалели о том, что сделали попытку. Мы ведь видели, как это случалось с нашими друзьями, ведь так? В начале все кажется превосходно. А потом отношения становятся все прохладней и прохладней.

– Согласен. Бывает и так, но при этом «все кости целы», и это гораздо, черт возьми, лучше, чем проходить через бракоразводный процесс. Разве нет?

– Да, это логично, цивилизованно и лишено предрассудков, но это не для меня. Должно быть, я отсталая или просто курица, но это так. Прости, милый Гидеон. – Прунелла неожиданно поцеловала его. – Как поется в песне: «О да, о да, о да…»

– Что?

– Люблю тебя, – быстро пробормотала она. – Ну вот, я и сказала это.

– Господи! – яростно воскликнул Гидеон. – Это нечестно. Послушай, Пру. Ну, давай устроим помолвку. Милую, целомудренную помолвку, и ты сможешь расторгнуть ее, когда пожелаешь. А я поклянусь, если хочешь, что не буду донимать тебя своим неджентльменским вниманием. Нет. Не отвечай. Подумай, а пока, как сказал Донн: «Молчи, не смей чернить мою любовь!»[79]

– Он сказал это не благородной даме, а какой-то действовавшей ему на нервы приятельнице.

– Иди сюда.

Палимый солнцем пейзаж сменился закатным. В Квинтерн-плейсе Брюс, прокопав дальше и глубже борозду для посадки спаржи, велел своему «парнишке», которого в деревне звали Чокнутым Арти, выложить ее компостом, минеральными удобрениями и грунтом, между тем как сам продолжил работать лопатой с длинной ручкой. Полноценный дренаж и полив были необходимы, если они с его нанимательницей хотели осуществить свои планы.

А в двадцати милях оттуда, в «Ренклоде», в кентском Уилде, доктор Бейзил Шрамм закончил очередной осмотр Сибил Фостер. Та в изобилии добавила к убранству своей комнаты женственности, как она ее понимала, – украшенные лентами подушки и подушечки, пеньюар и постельное покрывало – оба розового цвета, фотографии, шлепанцы, окантованные шелком-марабу[80]. А еще большую коробку petit-fours au massepain[81] из парижского магазина «Маркиза де Севинье», которую она особо не потрудилась спрятать от зоркого взгляда специалиста по диетологии. А кроме прочего, в комнате витал всепроникающий аромат душистого масла, заключенного в капсулу из тонкого стекла, закрепленную над настольной лампой. В целом комната, как и сама Сибил, была избыточно украшена, но, опять же, как сама Сибил, ухитрялась все это органично сочетать.

– Восхитительно, – сказал доктор Шрамм, убирая стетоскоп. С профессиональным тактом он отвернулся к окну, пока она приводила себя в порядок.

– Я готова, – произнесла она наконец.

Он отошел от окна и с высоты своего роста по-хозяйски окинул ее властным взглядом, который она находила весьма волнующим.

– Вы начинаете мне нравиться, – сказал он.

– Правда?

– Правда. Нам, конечно, предстоит еще долгий путь, но в целом ваше состояние улучшилось. Лечение приносит плоды.

– Я и чувствую себя лучше.

– Потому что здесь вам не позволяют хандрить. Вы чрезвычайно чувствительный инструмент, знаете ли, и не должны идти на поводу у тех, кто вам себя навязывает.

Сибил издала глубокий вздох скрытого удовлетворения.

– Вы так хорошо все понимаете, – сказала она.

– Разумеется. Именно для этого я здесь и нахожусь, не так ли?

– Да. Да, конечно, – ответила Сибил, испытывая блаженство.

Он сдвинул повыше браслет на ее руке и стал считать пульс. Сибил не сомневалась, что он стучит, как колеса поезда на стыках рельсов. Когда доктор отнял руку, она, постаравшись, насколько могла, придать голосу беззаботность, сказала:

– Я только что написала открытку вашей старой подруге. Верити Престон.

– В самом деле?

– Пригласила ее пообедать здесь со мной в субботу.

– Да?

– Вам, наверное, приятно встретиться снова после долгого перерыва.

– Ну да. Это было очень давно, – сказал доктор Шрамм. – Мы сталкивались в мои студенческие годы. – Он взглянул на часы. – Вам пора отдыхать.

– Вы должны тоже прийти в субботу, сможете поговорить с ней.

– Было бы замечательно.

Но оказалось, что как раз в субботу он должен быть в Лондоне, чтобы повидаться с другом и коллегой, который неожиданно прилетел из Нью-Йорка.

Верити тоже никак не могла приехать в «Ренклод», поскольку уже была приглашена на обед в другое место. Позвонив Сибил, она сообщила, что не виделась с Пру: миссис Джим доложила, будто та находится с друзьями в Лондоне.

– Значит ли это, что она с Гидеоном Маркосом?

– Понятия не имею.

– Наверняка с ним. А что насчет этого мерзкого Пэ Ка?

– О нем – ни слуху ни духу, насколько мне известно. В «Корабельных новостях» сообщалось, что «Посейдон» прибыл в Саутгемптон позавчера.

– Ну, скрестим пальцы на удачу. Может, пронесет в конце концов?

– Вряд ли, – ответила Верити.

Разговаривая, она смотрела в открытое окно. По липовой аллее к ней приближалась, шаркая ногами, безошибочно узнаваемая фигура.

– Твой пасынок, – сказала она в трубку, – уже здесь.

Клод Картер был одним из тех существ, чья внешность точно соответствует характеру. Он выглядел – и отчасти был – туповатым. Казалось, он не в состоянии ни с чем и ни с кем встретиться лицом к лицу. Возраст его приближался к сорока, но лицо было сплошь усеяно пубертатными прыщами. Очень маленький подбородок, вороватый взгляд за толстыми стеклами очков, редкая бороденка, мышиного цвета сальные волосы, вяло свисающие до середины шеи.

Из-за его физической неприглядности Верити даже испытывала к нему что-то вроде пугающей жалости. Это чувство вырастало из мысли о том, что он не может быть таким же ужасным, как его внешность, и что, вероятно, к нему отнеслись несправедливо – прежде всего его Создатель, а может, и учителя (его выгнали из трех школ), и сверстники (все они над ним измывались), и жизнь в целом. Его мать умерла при родах, и он был еще младенцем, когда Сибил вышла замуж за его отца. Тот погиб спустя полгода во время бомбардировки – Верити мало что о нем знала, если не считать того, что он коллекционировал марки. Клода вырастили бабушка с дедушкой, которые его не любили. Эти обстоятельства, когда Верити думала о них, вызывали в ней смутное чувство общей вины, коему она не могла найти оправдания и которого, разумеется, отнюдь не разделяла его мачеха.

– Клод?

– Верити, он самый.

Она пригласила его войти; он сидел в ее солнечной гостиной так, подумалось ей, словно ждал вызова. На нем была футболка, сшитая словно бы из мешка из-под блинной муки, с изображением пышногрудой дамы и надписью: «Всхожесть гарантирована», а модно обтягивающие джинсы были ему настолько тесны, что явно причиняли неудобство.

Он поведал Верити, что побывал в Квинтерн-плейсе, где нашел только миссис Джим Джоббин, сообщившую ему, будто миссис Фостер уехала и не сказала, когда вернется.

– Не слишком гостеприимно, – заметил он. – Она заявила, что адреса Пру якобы тоже не знает. Я спросил, кто пересылает им корреспонденцию. – Он троекратно с силой втянул носом воздух, издав трубный звук, который заменял ему смех, многозначительно посмотрел на Верити и добавил: – При этом вид у миссис Джим сделался довольно глупым.

– Сибил лечится, – пояснила Верити, – и ни с кем не видится.

– Как, опять? И что у нее на сей раз?

– Она очень истощена и нуждается в полном покое.

– Я думал, вы скажете мне, где она. Потому и пришел.

– Боюсь, не могу, Клод.

– Вот незадача, – раздраженно заметил он. – Я на вас рассчитывал.

– Где вы остановились?

– Пока там, в Квинтерне.

– Вы приехали на поезде?

– На попутках.

Верити чувствовала себя обязанной поинтересоваться, завтракал ли он, на что Клод ответил – нет, после чего пошел за ней на кухню, где она накормила его, выставив на стол холодное мясо с соусом чатни, хлеб, масло, сыр и пиво. Он съел почти все, после чего за чашкой кофе выкурил сигарету. Верити стала расспрашивать его об Австралии, он сказал, что в ней нет ничего хорошего, совсем ничего – разумеется, если вы не располагаете солидным капиталом. Если капитал имеется, все в порядке.

Потом он проследовал мимо нее обратно в гостиную, и она начала приходить в отчаяние.

– По правде сказать, – признался Клод, – я рассчитывал на Сиб. Так случилось, что я попал в полосу невезения. Ничего страшного, но… вы понимаете.

– Какого рода невезения? – вырвалось у нее помимо собственной воли.

– Испытываю нехватку.

– Денег?

– А в чем еще можно испытывать нехватку? – ответил он и издал свой троекратный носовой рык.

– А та сотня, которую она послала вам на Тенерифе?

Он ничуть не смутился, не стал выглядеть более виноватым, чем прежде.

– А она ее послала? – переспросил он. – Очень характерно для этой чертовой Клэссик-Лайн. Типичная для них неэффективность.

– Деньги не дошли?

– Разве я был бы пустой, если бы дошли?

– Вы уверены, что не истратили их?

– Обижаете, мисс Престон. – Он вяло изобразил негодование.

– Простите, если обидела. Я могу одолжить двадцать фунтов. Это поможет вам продержаться. И сообщу о вас Сибил.

– Не совсем нормально скрывать от меня, где она, но в любом случае спасибо за помощь. Долг я, разумеется, верну, не беспокойтесь.

Она направилась в кабинет за деньгами, он снова поплелся за ней. Ей стало не по себе, что он увидит, где она хранит деньги на хозяйственные расходы, и в коридоре она сказала ему:

– Мне нужно сделать звонок. Подождите меня в саду. А после этого, боюсь, нам придется расстаться, у меня неотложная работа.

– Я понимаю, – ответил он, стараясь сохранить достоинство.

Когда она вернулась, он слонялся возле парадной двери. Она отдала ему деньги.

– Здесь двадцать три фунта. Если не считать мелочи, это все, что у меня есть сейчас в доме.

– Вполне понимаю, – чинно повторил он и, бросив на нее свой вороватый взгляд, добавил: – Конечно, мне не пришлось бы унижаться, если бы у меня была она.

– Боюсь, я не совсем вас поняла.

– Если бы у меня была Марка.

– Марка?

– Та, которую завещал мне отец. Знаменитая.

– А я и забыла о ней.

– Будь вы на моем месте, не забыли бы. «Черный Александр».

Теперь Верити вспомнила. Эта история всегда напоминала ей рассказ из ежегодника для мальчиков. Отец Клода унаследовал марку из тиража, который был изъят в день выпуска по причине допущенной при печати зловещей ошибки: в середине лба царя Александра оказалось черное пятно. Считалось, что это единственный сохранившийся экземпляр и что сто́ит он бешеных денег. Морис Картер был убит во время бомбежки, находясь в увольнении. Когда коллекцию его марок выдали из банка, «Черного Александра» в ней не оказалось. Его так никогда и не нашли.

– Странное это было дело, – сказала Верити.

– Судя по тому, что мне рассказали, чрезвычайно странное, – подхватил он со своим необычным «смехом».

Верити не стала поддерживать разговор дальше. Клод сказал, что ему пора уходить, и шаркнул ногой по гравию.

– До свидания, – попрощалась Верити.

Он вяло пожал ей руку и уже было повернулся, чтобы уйти, но тут его осенила какая-то мысль.

– Кстати, у меня просьба, – сказал он, – если кто-нибудь будет меня искать, говорите, что вы ничего не знаете – где я, что со мной; буду вам очень признателен. Не думаю, что они мною будут интересоваться, но на всякий случай.

– Они – это кто?

– Ой, ну некие зануды. Вы их не знаете. – Он улыбнулся и на миг посмотрел Верити прямо в глаза. – Вы так правдоподобно сказали, будто не знаете, где Сибил, что вам нетрудно будет повторить упражнение, мисс Престон.

Она поняла, что краснеет. Он заставил ее почувствовать себя лгуньей.

– Послушайте, у вас неприятности?

– У меня? Неприятности?

– С полицией?

– Ну и ну! Благодарю покорно! Что навело вас на подобную мысль? – Она промолчала. – Ладно, в любом случае, спасибо за ссуду. – Клод направился к калитке и на полпути стал тихонько насвистывать.

Верити вошла в дом, намереваясь приняться за работу. В течение часа она пыталась сосредоточиться, но у нее ничего не вышло, тогда она начала писать письмо Сибил, но передумала, решила прогуляться по саду, однако ее вернул в дом телефонный звонок.

Это была миссис Джим, звонившая из Квинтерн-плейса. Сама не своя судя по голосу, она извинилась за беспокойство, но сказала, что очень встревожена. После долгих предварительных объяснений оказалось, что речь идет «об этом мистере Клоде Картере».

Уезжая, Сибил сказала ей, будто маловероятно, что он объявится, но если объявится и захочет остановиться в доме, следует позволить ему это. Сегодня утром кто-то позвонил по телефону и справился, там ли он, и миссис Джим честно ответила, что его нет, никто его не ожидает и она не знает, где его можно найти. А полчаса спустя он возник на пороге и заявил, что хочет остаться.

– Я приготовила для него зеленую спальню согласно распоряжению миссис Фостер, – сказала миссис Джим, – и сообщила ему, что кто-то интересовался им по телефону, а он ответил, что ни с кем разговаривать не собирается и что я должна говорить, будто его нет и я ничего о нем не знаю. Мисс Престон, мне это не нравится. Я не хочу брать на себя ответственность. Происходит что-то странное, и я не желаю быть в этом замешанной. Я была бы вам очень благодарна за совет, как мне быть.

– Бедная миссис Джим, – сказала Верити, – какая обуза для вас. Но миссис Фостер ведь распорядилась принять его, что вы и сделали, как бы трудно для вас это ни было.

– Но тогда я не знала того, что знаю теперь, мисс Престон.

– А что вы знаете теперь?

– Мне не хотелось говорить об этом раньше. Неприятно сообщать такое. Это касается того человека, который звонил перед появлением мистера Картера. Это был – я догадалась еще до того, как он представился, – полицейский.

– О боже, миссис Джим!

– Да, мисс. И более того. Брюс Гарденер зашел в дом выпить пива, после того как в пять часов закончил работу, и сказал, что наткнулся в саду на какого-то джентльмена, только он не знал, что это мистер Клод. Тот, должно быть, возвращался от вас и сказал Брюсу, что он родственник миссис Фостер; они немного поболтали и…

– Брюс не знал?.. Его не предупредили?.. Миссис Джим, Брюс не сообщил ему, где можно найти миссис Фостер?

– Я как раз к этому подхожу. Она же не хотела, чтобы ее беспокоили, правда? Но… Да, мисс Престон, Брюс ему сказал.

– Вот черт! – немного помолчав, ругнулась Верити. – Но это не ваша вина, миссис Джим. И не Брюса, если уж на то пошло. Не волнуйтесь.

– Но что я скажу, если снова позвонят из полиции?

Верити глубоко задумалась, однако любое решение представлялось недопустимо бесчестным. Наконец она ответила:

– Откровенно признаться, миссис Джим, я не знаю. Вероятно, мне следовало бы посоветовать вам сказать правду и сообщить о звонке мистеру Клоду. И как бы жестоко это ни прозвучало, избавиться от него наконец, быть может. – В трубке молчали. – Миссис Джим, вы тут? – спросила Верити. – Вы слышите меня?

Миссис Джим зашептала:

– Простите, мне придется повесить трубку. – А потом неестественно громким голосом добавила: – Ну, тогда на сегодня это все, спасибо. – И разъединилась.

Противный Клод появился где-то поблизости, догадалась Верити.

Теперь она по-настоящему забеспокоилась, но в то же время не могла не сердиться. Она работала над чрезвычайно сложными поправками к своей последней пьесе, на которую после многообещающего дебюта в провинции клюнули лондонские продюсеры. Помешать работе на этом этапе означало прискорбно выбить ее из колеи.

Верити честно постаралась успокоиться и вернуться к работе, но старания оказались тщетными. Сибил Фостер со своими хворями и проблемами, реальными и мнимыми, тому не благоприятствовала. Должна ли она сообщить Сибил последние чрезвычайно тревожные новости о ее ужасном пасынке? Имеет ли она право держать ее в неведении? Она-то знала, что Сибил только порадовалась бы, если бы она так поступила, но ведь нынешние события могут иметь катастрофическое развитие, и Верити окажется ответственной за это. Ей скажут, что она скрыла важную информацию. И это будет не первый раз, когда Сибил переложит ответственность на нее, а если в итоге все получится не так, как ей хочется, начнет мученически стонать.

Ей пришло в голову, что было бы справедливо, если бы Прунелла разделила с ней возникшие трудности, но где находилась Прунелла в данный момент? Да и услышит ли Верити хоть что-нибудь внятное, даже если та позвонит?

Верити три раза перечитала кусок диалога, не понимая того, что читает, отбросила ручку, выругалась и пошла в сад. Она любила свой сад. Не было никаких сомнений, что Брюс все в нем делал правильно. Никакой тли на розах. Мальвы и дельфиниумы цвели на фоне прелестной кирпичной стены, ограждавшей ее престарелый фруктовый сад. Он не пытался навязать ей ни кальцеолярии, ни какие бы то ни было нежелательные однолетники, только – левкои, источавшие аромат по вечерам. Садовника можно было лишь похвалить – если бы он только не так часто ее раздражал.

Постепенно ощущение затравленности стало отпускать ее, она сорвала листок вербены, растерла его между пальцами, понюхала и вернулась в дом.

«Отложу-ка я решение до завтра, – подумала Верити. – С этим надо переспать».

Но, проходя по липовой аллее, она увидела Прунеллу Фостер, быстрым шагом идущую по подъездной дорожке.

Прунелла задыхалась от быстрой ходьбы, что не способствовало большей разборчивости ее речи. Уставившись на крестную, она всплеснула руками так же, как это делала ее мать.

– Крестная, – прошелестела она, – ты одна?

– Совершенно одна, – ответила Верити.

– Можно мне с тобой поговорить?

– Разумеется, можно, дорогая, если ты будешь говорить так, чтобы я могла разбирать слова.

– Прости, – сказала Прунелла, привыкшая к подобным упрекам. – Я постараюсь.

– Ты пришла сюда пешком?

– Гидеон подвез меня. Он там, в аллее. Ждет.

– Пойдем в дом. Я как раз хотела с тобой повидаться.

Прунелла широко открыла глаза от удивления. Они вошли в дом, где без долгих разговоров девушка обвила руками шею крестной, почти прокричала, что она теперь помолвлена, и разразилась взволнованными слезами.

– Дитя мое дорогое! – воскликнула Верити. – Какой странный способ объявить о помолвке. Ты рада?

Последовали сумбурные объяснения, из которых можно было понять, что Прунелла очень любит Гидеона, но боится, что теперь он не будет любить ее так же, как прежде, потому что такое происходит сплошь и рядом, не так ли, а она знает: случись такое с ней, она не сможет сохранить спокойствие и воспринять все в истинном свете, она согласилась на помолвку, потому что Гидеон пообещал, что для него их союз – навеки, но как можно быть уверенной, что он знает что говорит.

Потом она высморкалась и призналась, что несказанно счастлива.

Верити любила свою крестницу, и ей было приятно, что та решила довериться именно ей, но чувствовала, что это еще не все.

Так оно и оказалось.

– Это касается мамы, – сказала Прунелла. – Она будет в ярости.

– Но почему?

– Ну, прежде всего она страшная снобка и хочет, чтобы я вышла замуж за Джона Свинглтри, потому что он – пэр. Представь себе!

– Я не знаю Джона Свинглтри.

– Тем лучше для тебя. Он – настоящая задница. А во-вторых, у нее есть какие-то свои соображения относительно Гидеона и его отца. Она считает, что они – выходцы из среднеевропейского гетто.

– А хуже этого нет ничего на свете, – закончила за нее Верити.

– Точно. Но ты же ее знаешь. Все оттого, что мистер Маркос во время своего званого ужина в Мардлинге не стал за ней ухаживать. Ты же ее знаешь, крестная, – повторила Прунелла.

Выхода не было, пришлось признать, что это вполне возможно.

– Правда, – продолжила Прунелла, – сейчас она зациклена не столько на нем, сколько на враче из «Ренклода». Кажется, он твой старинный приятель или что-то в этом роде?

– Не совсем.

– Ну, во всяком случае, она неожиданно оказалась в сложной ситуации и погружена в нее с головой. Она совершенно помешалась на нем. – Глаза Прунеллы снова наполнились слезами. – Ах, как бы мне хотелось, чтобы у меня была не такая мать. Не подумай, что я ее не люблю, но…

– Неважно.

– И в такой момент мне придется сказать ей о нас с Гидеоном.

– Как ты собираешься это сделать? Поедешь в «Ренклод»? Или напишешь?

– Да как бы я это ни сделала, она обозлится на меня и заявит, что я еще пожалею, когда ее не станет. Гидеон предложил поехать вместе со мной. Он готов взять быка за рога. Но я не хочу, чтобы он видел, какой она бывает, когда разойдется. Ты ведь это знаешь, правда? Если что-то путает ей карты, когда она и так взвинчена, она может закатить истерику. Ты же знаешь, как это у нее бывает? – повторила она.

– Ну…

– Знаешь-знаешь. А мне было бы очень неприятно, если бы он увидел ее в таком состоянии. Милая, милая крестная Вэ, а ты не…

Верити задумалась. Она не могла отчасти не ощущать себя матерью Прунеллы и не удивилась, когда та спросила, не думает ли она навестить ее мать, а если думает, не согласится ли она подготовить ее.

– Я не собиралась туда ехать, Пру, я действительно очень занята.

– О! – воскликнула Прунелла с несчастным видом, привычно снижая голос до шепота. – Понятно.

– В любом случае, почему бы вам не поехать вместе с Гидеоном, и Гидеону… ну…

– Не попросить моей руки? Как Джек Уординг и леди Брэкнелл?[82]

– Да.

– Вот и он говорит то же самое. Милая крестная Вэ! – Прунелла снова обняла Верити за шею. – Вот если бы ты поехала с нами и, как бы это сказать… первая… Ну, неужели ты не можешь? Мы специально только что приехали из Лондона, чтобы попросить тебя об этом. К тебе она прислушивается больше, чем к кому бы то ни было. Ну, пожалуйста.

– О, Пру.

– Так ты поедешь? Вижу, ты согласна. Ты тем более не сможешь отказать, когда я сообщу тебе еще одну грандиозную новость. Не то чтобы и новость про нас с Гидеоном не была грандиозной, но…

– Противный Клод?

– Так ты уже знаешь?! Я позвонила из Мардлинга в Квинтерн, и миссис Джим сообщила мне. Ну, не ужасно ли это? А мы-то все думали, что он благополучно осел в Австралии.

– Ты останешься сегодня дома?

– Да ты что! Под одной крышей с этим Клодом? Как бы не так. Я поеду в Мардлинг. Мистер Маркос вернулся, и мы расскажем ему о нашей помолвке. Он-то будет в восторге. Я должна туда поехать.

– Можно я подойду к машине и поговорю с твоим молодым человеком?

– О, зачем тебе затрудняться, он сам придет, – сказала Прунелла. Сунув в рот большой и указательный пальцы и высунувшись из окна, она пронзительно свистнула. В аллее тут же взревел мощный мотор, щегольский спортивный автомобиль задним ходом подлетел к дому и остановился у крыльца. Из машины выпрыгнул Гидеон Маркос.

Он действительно чрезвычайно хорош собой, подумала Верити, но – без тени пренебрежения – сразу поняла, что́ имела в виду Сибил, говоря о его центрально-европейском происхождении. У него была экзотическая внешность. Он напоминал представителя латиноамериканской элиты, который одевается у английского портного. Однако манеры его были уверенными, без театральщины, и лицо выражало готовность к веселью.

– Мисс Престон, – сказал он, – насколько я понимаю, вы не просто крестная, а фея-крестная. Вы готовы взмахнуть своей волшебной палочкой и благословить нас?

Обняв Прунеллу за талию, он стал оживленно рассказывать о том, как заставил ее принять его предложение. Верити подумала, что он пребывает в эйфории от своей победы и вполне сумеет справиться не только с будущей женой, но и – если понадобится – с тещей.

– Наверняка Пру уже поведала вам о своих дурных предчувствиях относительно того, что ее матушка разозлится на нас. Я не совсем понимаю, почему она так уж против меня настроена, но в любом случае надеюсь, что вам я не кажусь неподходящей партией. – Он бросил на нее быстрый взгляд и добавил: – Впрочем, вы меня почти не знаете, так что мое замечание, вероятно, было неуместным.

– Первое впечатление у меня, – ответила Верити, – отнюдь не неблагоприятное.

– О, слава богу, – обрадовался Гидеон.

– Дорогой, – прошептала Прунелла, – она поедет с нами в «Ренклод». Ты ведь поедешь, крестная? Знаю, что поедешь. Чтобы унять бурю. Ну, хотя бы постараться.

– Это очень любезно с вашей стороны, – сказал Гидеон и поклонился Верити.

Верити понимала, что ее перехитрили, но не обижалась. Она понаблюдала за их стремительным отъездом. Было договорено, что они наведаются в «Ренклод» в ближайшую субботу, но не для того, чтобы полакомиться, как выразилась Прунелла, капустными щами и травяными котлетками. Гидеон знал отличнейший ресторан, где можно было остановиться пообедать.

Минувший день оставил у Верити такое чувство, будто на нее одновременно свалилась куча непрошеных событий, которые породили растущее беспокойство и даже ощущение угрозы. Она подозревала, что главной составляющей ее дискомфорта было острое нежелание еще раз оказаться лицом к лицу с Бейзилом Шраммом.

Два следующих дня прошли спокойно, но в четверг в Киз явилась миссис Джим для очередной атаки на полы и мебель. Она доложила, что Клод Картер в основном сидит у себя в комнате в Квинтерне, съедает то, что ему оставляют, и к телефону, насколько ей известно, не подходит. Берил, которую Сибил на время своего отъезда ангажировала ночевать в доме, заявила, что и не подумает оставаться на ночь под одной крышей с мистером Клодом. В конце концов решение было найдено: Брюс сказал, что может спать в кучерской над гаражом, где раньше жил шофер, выполнявший также разные работы по дому.

– Я знаю, что миссис Фостер ничего против этого не имела бы, – сказала миссис Джим, с каменным выражением лица глядя в окно.

– Но все же, ее, наверное, следовало бы спросить, вы не думаете?

– Он, Брюс, сам это сделал, – рассеянно ответила миссис Джим. – Он ей позвонил.

– В «Ренклод»?

– Да, мисс. Он и ездит к ней, – добавила она. – Раз в неделю. Возит цветы и получает указания. На автобусе. По субботам. Она ему за это платит.

Верити понимала, что ей следовало бы осадить миссис Джим за столь бесцеремонную манеру говорить о своей хозяйке, но она предпочла сделать вид, что ничего не заметила.

– Ну что ж, – заключила она, – вы сделали все, что могли, миссис Джим, – и, замявшись на минуту, добавила: – Я тоже собираюсь туда в следующую субботу.

После короткой паузы миссис Джим переспросила:

– Собираетесь, мисс? Это очень любезно с вашей стороны. – Потом она включила пылесос и сквозь шум крикнула с другого конца гостиной: – Сами увидите.

Верити кивнула и вернулась в кабинет, недоумевая: что такое она должна там «сама увидеть»?

Отличный ресторан Гидеона оказался в пределах шести миль от «Ренклода». Это было что-то вроде клуба высокого класса, членом которого он состоял, с персональным обслуживанием и очень вкусной едой. Верити нечасто доводилось обедать в подобных местах, и она наслаждалась моментом. Впервые она задалась вопросом: а чем, собственно, занимается по жизни Гидеон? Вспомнила она также, что Прунелла вполне освоилась в его компании.

В половине третьего они прибыли в «Ренклод». Это была перестроенная эдвардианская усадьба с ведущей к ней аллеей, скрытая за шеренгой хвойных деревьев и окруженная обширными лужайками, в которых, словно могилы, были вырыты цветочные клумбы.

Постояльцы прогуливались по дорожкам со своими гостями или сидели под сверкающими зонтами и навесами на замысловатых садовых скамейках, стульях и качелях.

– Она ведь знает, что мы должны приехать, да? – спросила Верити, начиная немного тру́сить.

– Она знает про нас с тобой, – ответила Прунелла. – Про Гидеона я ей, вообще-то, не говорила.

– О, Пру!

– Я подумала, что, если он появится вместе с тобой, все пройдет легче, – прошептала Пру.

– Я не думаю, что…

– Я тоже, – сказал Гидеон. – Дорогая, почему мы не можем просто…

– Вот она! – воскликнула Верити. – Вон там, за кальцеоляриями и лобелиями, под оранжевым навесом. Она ждет. Сейчас увидит нас. Крестная Вэ, пожалуйста. Мы с Гидеоном останемся в машине, а когда ты нам махнешь – подойдем. Ну пожалуйста!

«Я ела их астрономически дорогой обед, пила их шампанское, что ж теперь – ответить черной неблагодарностью и отказаться?» – подумала Верити.

– Ладно, – решилась она, – только не вините меня, если все пойдет наперекосяк.

И она зашагала через лужайку.

Никто еще не придумал, как следует приближаться к человеку, с которым ты уже обменялся приветствиями издали. Продолжать улыбаться, пока улыбка не превратится в гримасу? Сделать вид, что внезапно заинтересовался окрестностями? Или погрузиться вдруг в раздумья? Изображать безудержную радость? Кричать? Свистеть? Или даже запеть ни с того ни с сего?

Верити не стала делать ничего подобного. Она пошла быстро и, приблизившись на расстояние, с которого ее уже было слышно, крикнула:

– Вот ты где!

Сибил пока располагала тем преимуществом, что ее глаза были скрыты за огромными солнцезащитными очками. Она помахала рукой, улыбнулась и с притворным то ли изумлением, то ли восторгом протянула руки к Верити, а когда та подошла, раскрыла ей свои объятия.

– Верри, дорогая! – воскликнула она. – Ты все-таки приехала. – Она указала ей на полотняный садовый шезлонг, секунду-другую пристально смотрела на нее, от чего Верити почувствовала неловкость, а потом уже другим голосом спросила: – Чья это машина? Нет, не отвечай. Это машина Гидеона Маркоса. Он привез вас обеих. Ничего не нужно говорить. Они помолвились!

В некотором роде Верити испытала облегчение, проницательность Сибил обрадовала ее.

– Ну… да, – сказала она, – помолвились. И честно признаться, Сиб, в этом нет ничего дурного.

– В таком случае, – возразила та, исчерпав запас сердечности, – почему они ведут себя подобным образом? Прячутся в машине и посылают тебя заранее меня «обработать»? Разве так ведут себя цивилизованные молодые люди? Пру никогда не поступила бы так по собственной инициативе. Это он ее уговорил.

– Все как раз наоборот. Он был решительно настроен сообщить тебе все сам.

– Какая наглость! Грубый напор. Понятно, откуда в нем это.

– Откуда?

– А черт его знает.

– Ты только что сказала, что ты знаешь.

– Не придирайся к словам, дорогая.

– Не могу понять, что – кроме безотчетной неприязни – ты имеешь против Гидеона? Он умен, респектабелен, явно богат…

– Да, но каково его происхождение?

– …и – что самое важное в этой ситуации – он кажется очень порядочным молодым человеком, который любит Пру.

– Джон Свинглтри предан ей. Беззаветно предан. И она уже начинала… – Сибил запнулась, потом решительно закончила: – …испытывать к нему симпатию.

– Ты имеешь в виду лорда Свинглтри?!

– Да, и нечего говорить о нем в таком тоне.

– Я не говорю о нем ни в каком тоне. Сиб, они там ждут, чтобы подойти к тебе. Будь снисходительна. Иным ты ничего не добьешься.

Сибил помолчала и ответила:

– Знаешь, что я думаю? Это сговор между ним и его отцом. Они хотят прибрать к рукам Квинтерн.

– О господи, Сиб, дорогая!

– Да-да. Вот подожди – сама увидишь.

Это было сказано со всей ее былой напористостью, упрямством и в то же время с легкой тоской и безразличием в голосе. У Верити создалось впечатление, что на самом деле Сибил не так уж и возражала против помолвки своей дочери. В ее тоне слышалась удивительная смесь неуверенности и подавляемой радости, почти торжества.

Ее пухлая ручка, потянувшаяся к очкам, дрожала. Сибил сняла очки, и у Верити холодок пробежал по спине.

Лицо подруги было совершенно гладким, словно его отутюжили, и лишенным всякого выражения. Огромные фарфорово-голубые глаза можно было принять за глаза куклы.

– Ладно, – сказала она. – Пусть это будет на твоей совести. Зови их. Я не буду устраивать сцен. Но предупреждаю тебя: я никогда не смирюсь. Никогда.

Верити вдруг испытала прилив сострадания.

– Может, немного подождать? – спросила она. – Как ты себя чувствуешь, Сиб? Ты мне еще не рассказала. Тебе лучше?

– Намного. Намного лучше. Бейзил Шрамм – просто чудо. У меня никогда не было такого врача, как он. Честно. Он так все понимает! Думаю, – в голосе Сибил послышалось блаженство, – он страшно разозлится, когда узнает об этом визите. Он не разрешает мне расстраиваться. Я рассказала ему о Противном Клоде, и он сказал, что я ни под каким предлогом не должна с ним встречаться. Он мне это просто приказал. Верри, он действительно чудо, – повторила Сибил.

Пылкость этого панегирика никак не отразилась ни на ее лице, ни в голосе. Тем не менее она продолжала говорить, делясь сплетнями насчет Шрамма, его терапевтических методов, его помощницы сестры Джексон, которая – самодовольно добавила Сибил – бесится из-за того, что он уделяет ей, Сибил, столько внимания.

– Ревнует! – сказала она. – Но не волнуйся, я ее заткнула.

– Ну так, – вставила Верити, сглатывая тревожный ком, – может, мне сказать этим двоим, что ты сначала хочешь поговорить с Пру наедине?

– Я встречусь сразу с обоими, – заявила Сибил. – Прямо сейчас.

– Тогда мне их привести?

– А ты не можешь просто помахать им? – капризно спросила она.

Поскольку больше ничего не оставалось, Верити вышла на солнце и сделала знак рукой. Рука Прунеллы ответила на него. Потом девушка вышла из машины, за ней Гидеон, и они быстро стали пересекать лужайку. Верити понимала, что Сибил будет внимательно следить, не успеют ли они перекинуться с ней хоть несколькими словами, поэтому не пошла им навстречу, а осталась ждать на месте. Когда они проходили мимо, она тихо шепнула: «Все непросто. Не расстраивайте ее».

Прунелла бегом бросилась к матери. Она опустилась перед ней на колени, заглянула в глаза и после небольшой заминки поцеловала ее.

– Мамочка, дорогая, – сказала она.

Верити вернулась в машину и стала наблюдать за троицей под оранжевым навесом. Можно было подумать, что их специально усадили там, чтобы позировать для картины – например, для картины Трой Аллейн. Послеполуденный свет, рассеянный и переменчивый, делал очертания фигур зыбкими, казалось, что они немного дрожат и парят в воздухе. Сибил снова надела очки, так что, подумала Верити, возможно, Пру ничего и не заметит.

Вот задвигался Гидеон. Он встал возле стула, на котором сидела Сибил, и поднес ее руку к губам. «Это должно ей понравиться, – отметила Верити, – и означать, что она сдалась, но я так не думаю».

Сидеть в машине было невыносимо, и она, решив прогуляться, вышла за главные ворота. По подъездной аллее прохаживались люди. Среди них выделялись двое мужчин, один из которых нес большую корзину с лилиями. На нем были твидовый костюм для загородных прогулок и шляпа, делавшие его облик весьма изысканным. Верити была потрясена, узнав в нем Брюса Гарденера в его лучшем наряде. Сибил сказала бы, что он «исключительно респектабелен».

Но еще большим шоком для Верити было, когда она осознала, что его шаркающий хилый спутник – это Клод Картер.

Когда Верити была девочкой, в течение недолгого времени существовало повальное увлечение тем, что называли «стишками-ужастиками», – шутливые куплеты вроде: «Пропали очки у тетушки Мод, решила она: вор шалит-пристает» дети исполняли, изображая жеманную даму, к которой подкрадывается бандит в маске.

Почему она вспомнила сейчас это ребяческое зубоскальство? Почему вдруг увидела старую подругу в непосредственной опасности, почувствовала, будто той грозит нечто неопределенное, но гораздо более страшное, нежели неприятности, которые мог навлечь на нее Клод Картер? Почему Верити показалось, что день, ставший вдруг невыносимо душным, смыкается вокруг Сибил? Почудилась ли ей та странная неподвижность в лице подруги?

И что ей следовало предпринять в отношении Брюса и Клода?

Брюс был в восторге от встречи с Верити. Он высоко поднял свою твидовую шляпу, послал ей поверх лилий в корзине ослепительную улыбку и, поприветствовав ее своим густым и подозрительным шотландским акцентом, пояснил, что прибыл с обычным субботним визитом к своей «биедной ледди», и поинтересовался, как Верити находит ее «сиодня» и считает ли, что состояние «иё п’др-руги» улучшится.

Верити сказала, что, на ее взгляд, миссис Фостер выглядит прекрасно и что сейчас у нее гости, на что Брюс ожидаемо ответил, что он, конечно, подождет, а если еще один визит гостей будет миссис Фостер в тягость, он просто оставит «лайлии у дминистр-ратор-ра», чтобы их отнесли к ней в комнату.

– Она ж’лает быть увер-рена, что ее сад цветет, – сказал он.

Клод прислушивался к их диалогу с полуулыбкой и бегающим взглядом.

– Значит, вы в конце концов нашли сюда дорогу? – спросила Верити – не могла же она не сказать ему ничего.

– О, да, – ответил он. – Благодаря Брюсу. Он уверен, что она будет рада меня видеть.

У Брюса при этом сделался такой вид, будто ему хотелось бы опротестовать это замечание, и он уже начал было: «Ну, не с’всем тах…», но Клод перебил его:

– Это ведь она вон там? А с ней – это Пру?

– Да, – лаконично ответила Верити.

– А кто этот «денежный мешок» рядом?

– Друг.

– Думаю, я должен выяснить, – сказал он со слабым подобием наглой улыбки и как будто собрался сделать это немедленно.

– Клод, подождите, пожалуйста, – остановила его Верити.

Она в испуге повернулась к Брюсу, который без промедления произнес:

– О, м’стер Хартер, вы не думаети, что луш-ше повр-ременить чуток?

– Нет, – бросил Картер через плечо, – благодарю. Я ждать не стану. – И продолжил начатое движение.

«Не могу же я побежать за ним, повиснуть у него на руке и устроить сцену», – подумала Верити. Придется Пру и Гидеону справляться самим.

И Пру, разумеется, сумела это сделать. Расстояние было слишком большим, чтобы разобрать слова, так что Верити наблюдала за происходившим, как за пантомимой. Сибил протянула руку и сжала плечо дочери. Пру развернулась, увидела Клода и встала. Гидеон жестом выразил недоумение, а Пру решительно шагнула навстречу Клоду.

Они остановились друг перед другом, лицом к лицу, Пру стояла, выпрямив спину, – маленькая фигурка, воплощавшая истинное достоинство. Клод – спиной к Верити, опустив голову. Гидеон помог Сибил подняться и повел ее к дому.

– В доме ей будет луш-ше, – озабоченно сказал Брюс, – да, луш-ше.

Верити почти успела забыть о его присутствии, но вот он стоял рядом, взволнованно глядя на букет своих лилий. В этот момент Верити испытывала к нему почти симпатию.

Пру, видимо, сказала Клоду нечто не подлежавшее возражениям, после чего быстро зашагала к дому, догнала Гидеона с матерью на ступеньках, взяла Сибил под руку и завела внутрь. Клод проводил их взглядом, повернулся было лицом к Верити, но передумал и слинял по направлению к деревьям.

– Он пр-риехал без моего пр-риглашенья, – горячо заверил Брюс. – Он выудил из меня инфор-рмацию.

– Охотно верю.

К ним подошел Гидеон.

– Все в порядке, – сказал он Верити. – Пру повела миссис Фостер наверх, в ее номер. – И обращаясь к Брюсу, добавил, – Не подождете ли вы внизу, в вестибюле, пока Прунелла не спустится?

– Хонешно, сэр, благодар-рю, – ответил Брюс и тоже направился к дому.

Гидеон улыбнулся Верити. Улыбка, по ее оценке, была вполне жениховская.

– Какой странный, однако, получился визит, – заметил он.

– Как все прошло? До того как вмешался Противный Клод?

– Полагаю, могло быть и хуже. Хотя ненамного. Никаких раскрытых объятий и восторженных приветствий. Вы проделали замечательную работу, подстелив соломку, мисс Престон, чтобы она вообще согласилась меня принять. Мы вам чрезвычайно признательны. – Он помешкал немного и продолжил: – Вы позволите мне спросить, что… у нее… у матери Пру… Не знаю, как лучше выразиться. Что-то у нее с… – Он прикоснулся к своему лицу.

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Да. Что-то есть.

– Я просто хотел узнать…

– Это появилось недавно.

– Мне кажется, Пру тоже заметила. Она расстроилась. Конечно, она и виду не подала, но расстроилась.

– Пру все объяснила Противному Клоду?

– Да. Жутковатый субъект. Но она прекрасно справилась с ним, – с гордостью закончил Гидеон.

– Вот она идет.

Когда Прунелла присоединилась к ним, она была мертвенно-бледна, но держала себя в руках.

– Теперь можно ехать, – сказала она. И села в машину.

– Где твоя сумка? – спросил Гидеон.

– Что? О черт, – сказала Прунелла. – Я забыла ее наверху. Какая дура! Теперь придется возвращаться.

– Может, лучше мне? – предложил Гидеон.

– Она в ее комнате. Но мама очень злится на тебя.

– Может, мне удастся реабилитироваться, войду как ни в чем не бывало, с блаженным видом.

– Замечательная идея! – воскликнула Прунелла. – Да, попробуй. Скажи, что она выглядит как мадам Онассис.

– Это неправда. Ничего подобного, даже близко. Она – меньше чем кто бы то ни было, – заметила Верити.

– А она думает, что похожа.

– Попробовать все же стоит, – подхватил Гидеон. – Терять все равно нечего.

– Больше нечего.

Он отсутствовал дольше, чем они ожидали, а когда вернулся с сумкой Прунеллы, вид у него был растерянный. Он завел машину и тронулся.

– Ничего хорошего? – решилась спросить Прунелла.

– Во всяком случае, она ничем в меня не запустила.

– О, даже так?

На обратном пути она была очень молчалива. Сидя на заднем сиденье, Верити видела, что она положила руку на колено Гидеону. Он коротко накрыл ее ладонь своею и посмотрел на нее. Он хорошо знает, как с ней управляться, подумалось Верити. Сомнений в том, кто у них главный, не возникнет.

Когда они подъехали к ее дому, Верити пригласила их зайти выпить, но Гидеон сказал, что их ждет его отец.

– Я сама провожу крестную Вэ в дом, – сказала Прунелла, увидев, что Гидеон собрался это сделать.

Она вошла внутрь вслед за Верити, поцеловала ее и еще раз горячо поблагодарила, а потом спросила:

– Насчет мамы. У нее был удар?

– Дорогая моя, почему тебе это пришло в голову?

– Ты же заметила, я видела, что ты заметила.

– Не думаю, что нечто подобное имело место. В любом случае врач поставил бы тебя в известность, если бы было что-то серьезное.

– Может, он не знал? Может, он плохой врач? Прости, я забыла, что он твой друг.

– Он мне не друг. Так или иначе, это не имеет значения.

– Думаю, мне нужно ему позвонить. Что-то с ней не так. Скажи честно, ты ведь тоже так думаешь?

– Ну, может быть.

– И тем не менее…

– Что?

– Как это ни странно, она при всем этом выглядит… взволнованной и довольной.

– Мне тоже так показалось.

– Это очень странно, – сказала Прунелла. – Вообще все странно. Как-то… расплывчато, что ли. Как бы там ни было, врачу я позвоню. Завтра. Ты как, одобряешь?

– Да, дорогая, – ответила Верити. – Одобряю. Это поможет тебе успокоиться.

Однако потребовалось очень много времени, прежде чем Прунелле суждено было достичь желанного спокойствия.

В пять минут десятого тем же вечером сестра Джексон, работавшая и жившая в «Ренклоде», остановилась перед дверью Сибил Фостер, из-за которой доносились звуки работающего телевизора. Она постучала, открыла дверь и, достаточно подождав, приблизилась к кровати. Пять минут спустя она покинула комнату и поспешно зашагала по коридору.

В одиннадцать часов доктор Шрамм позвонил Прунелле и сообщил, что ее мать скончалась.

Глава 3

Аллейн

Бейзил, вынуждена была признать Верити, выглядел безупречно – точно так, как должен был выглядеть врач в подобных обстоятельствах, и вел себя именно так, как требовалось, – корректно, с достоинством, почтительностью и точно отмеренной долей сдержанных эмоций.

– У меня нет никаких оснований подозревать, что – за исключением симптомов нервного истощения, которые значительно уменьшились, – у нее было что-нибудь еще, – сказал он. – Должен заявить: я поражен тем, что она предприняла такой шаг. Она пребывала в отличном душевном состоянии, когда я видел ее в последний раз.

– Когда это было, доктор Шрамм? – спросил коронер.

– Утром. Около восьми. Я собирался в Лондон и перед отъездом сделал обход некоторых пациентов. В «Ренклод» я вернулся тем же вечером, в самом начале одиннадцатого.

– И нашли?..

– И нашел ее мертвой.

– Вы можете описать обстоятельства?

– Да. Она попросила меня привезти ей из Лондона автобиографию какой-то принцессы – я забыл имя, – и я отправился к ней в комнату, чтобы отдать книгу. Спальни у нас в отеле большие и удобные, их часто используют и как гостиные. Мне сказали, что она поднялась к себе еще днем. Задолго до времени, когда обычно ложилась в постель. Там же, у себя, она поужинала, что-то глядя по телевизору. Я постучал, ответа не последовало, но я слышал, что телевизор работает, решил, что из-за него она не расслышала стука, и вошел. Она лежала в кровати на спине. Лампа на прикроватном столике горела, и я сразу увидел, что флакон с таблетками перевернут и несколько таблеток – пять, если быть точным, – разбросаны по поверхности столика. Стакан для воды был пуст, однако из него пили, он лежал на полу. Впоследствии обнаружилось, что в нем остался запах алкоголя – виски. На столе стояла маленькая бутылка из-под виски, тоже пустая. Почти пустым был и графин с водой. Я осмотрел ее и установил, что она мертва. На часах было двадцать минут одиннадцатого.

– Вы можете определить время смерти?

– Точно – не могу. Но не меньше часа до того момента, как я нашел ее.

– И что вы предприняли?

– Убедился, что никакой возможности реанимировать ее нет, и вызвал медсестру, которая живет в отеле. С помощью желудочного зонда мы откачали содержимое ее желудка. Оно было исследовано позднее в лаборатории и в нем было найдено определенное количество барбитуратов. – Поколебавшись, он сказал: – Я бы хотел, сэр, если сейчас это уместно, добавить несколько слов о «Ренклоде», его общей специфике и управлении.

– Конечно, прошу вас, доктор Шрамм.

– Благодарю. «Ренклод» – не больница. Это отель с постоянно проживающим в нем врачом. Многие, я бы сказал, большинство наших постояльцев не больны. Некоторые просто переутомлены и нуждаются в перемене обстановки и отдыхе. Некоторые приезжают к нам просто затем, чтобы спокойно провести выходные. Некоторые – пройти курс снижения веса. Некоторые – выздоравливают после болезни и готовятся вернуться к обычной жизни. Многие из них – люди пожилые, им важно, что в отеле постоянно находится квалифицированный врач и дипломированная медсестра. Миссис Фостер жила здесь время от времени. Она была женщиной нервной и страдала от хронической тревожности. Сразу скажу, что я не прописывал ей барбитураты, которые она приняла, и понятия не имею, где она их взяла. Когда она только приехала, я – по ее просьбе – назначил ей таблетку фенобарбитурата на ночь для крепкого сна, но через неделю отменил назначение, поскольку нужда в таблетках отпала. Прошу прощения за это отступление, но мне казалось, что оно может быть полезным.

– Весьма. Весьма. Весьма, – благодушно проговорил коронер.

– Тогда я продолжу. Когда мы сделали все, что требовалось, я попытался связаться с каким-нибудь другим врачом. Все местные терапевты оказались либо заняты, либо в отъезде, но наконец мне удалось дозвониться до доктора Филд-Инниса из Верхнего Квинтерна. Он любезно приехал сюда, мы вместе провели дальнейший осмотр…

– И пришли к выводу?

– Пришли к выводу, что она скончалась от передозировки. Сомнений в этом не было никаких. Мы обнаружили три полурастворившиеся таблетки в гортани и одну на языке. Должно быть, она брала в рот сразу по несколько таблеток – четыре или пять – и потеряла сознание, не успев проглотить последние.

– Доктор Филд-Иннис здесь, не так ли?

– Да, здесь, – ответил Бейзил с легким поклоном в сторону доктора Филд-Инниса, который нетерпеливо ерзал на стуле.

– Большое спасибо, доктор Шрамм, – сказал коронер с явным уважением.

Настала очередь доктора Филд-Инниса.

Верити заметила, как он поправил очки на носу и откинул голову назад, чтобы найти лучший ракурс зрения, как делал обычно, выслушав пациента. Доктор вызывал симпатию, поскольку в нем не было ни капли надменности. Особо энергичным его нельзя было назвать, но это был добросовестный, хороший человек. А в данный момент, отметила про себя Верити, явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Он подтвердил все сказанное Бейзилом Шраммом о состоянии комнаты, положении тела и выводах, которые они сделали совместно, а от себя добавил, что удивлен и шокирован этой трагедией.

– Покойная была вашей пациенткой, доктор Филд-Иннис?

– Она консультировалась у меня около четырех месяцев назад.

– По какому поводу?

– Она неважно чувствовала себя и испытывала нервозность. Жаловалась на бессонницу и общую возбужденность. Я прописал ей легкий барбитурат. Но не тот транквилизатор, который она приняла в роковой вечер. – Он немного поколебался. – Я предложил ей пройти общее обследование.

– У вас была причина предполагать у нее нечто серьезное?

Последовала более долгая пауза. Доктор Филд-Иннис посмотрел на Прунеллу. Она сидела между Гидеоном и Верити, которая весьма неуместно подумала, что блондинкам, особенно таким хорошеньким, как Прунелла, скорбь очень к лицу.

– На этот вопрос, – сказал наконец доктор Филд-Иннис, – нелегко ответить. Думаю, были некоторые симптомы – очень, впрочем, слабые, – в которых следовало разобраться.

– Какие именно?

– Микроскопическая дрожь в руках. Разумеется, она не бросалась в глаза. И еще – это трудно описать словами – некое особое выражение лица. Должен подчеркнуть, что все эти симптомы были очень слабыми и, вероятно, случайными, но что-то подобное я встречал раньше и считал, что не следует оставлять это без внимания.

– О чем могут свидетельствовать подобные симптомы, доктор Филд-Иннис? Об ударе? – рискнул предположить коронер.

– Не обязательно.

– О чем-то другом?

– Со множеством оговорок можно сказать, что вероятно – только лишь вероятно – о болезни Паркинсона.

Прунелла издала странный звук – то ли вскрик, то ли вздох. Гидеон взял ее за руку.

– И пациентка последовала вашей рекомендации? – спросил коронер.

– Нет. Обещала подумать. Но больше ко мне не приходила.

– Она знала, что вы подозревали…

– Нет, конечно! – громко воскликнул доктор Филд-Иннис. – Я ничем не дал ей понять. Это было бы в высшей степени непрофессионально.

– Вы обсуждали это с доктором Шраммом?

– Да, это упоминалось в нашем разговоре.

– Доктор Шрамм тоже заметил эти симптомы? – Коронер вежливо повернулся в сторону Бейзила Шрамма. – Позвольте спросить вас самого?

Бейзил встал.

– Я заметил тремор, – ответил он, – но, исходя из истории ее болезни и того, что она сама мне рассказала, отнес его на счет общего нервозного состояния.

– Конечно, – сказал коронер. – Итак, джентльмены, следует признать, не так ли, что страх перед наступлением этой ужасной болезни не мог быть мотивом для самоубийства? Мы можем это исключить?

– Безусловно, – ответили оба врача хором и одновременно сели.

«Как Траляля и Труляля»[83], – подумала Верити.

Теперь вызвали медсестру, сестру Джексон, пышную миловидную даму со здоровым цветом лица и, как показалось Верити, не лишенную сексуальности, смиряемой подобающе обстоятельствам. Она подтвердила показания докторов и сказала, весьма заносчиво, что, будь «Ренклод» больницей, разумеется, и вопроса бы не стояло о том, чтобы у миссис Фостер имелся частный доступ к каким бы то ни было медикаментам.

После нее вызвали Прунеллу. Снаружи стоял ясный день, и косой солнечный луч проникал в помещение через окно. Словно по знаку какого-то изобретательного режиссера, он упал на светлые золотистые волосы девушки, нимбом рассеявшись вокруг них и превратив ее в святую.

– Как она прелестна, – довольно громко сказал Гидеон. Верити подумала, что точно так же он мог оценить одно из отцовских сокровищ. – И как это услужливо со стороны солнца, – добавил он, дружелюбно улыбнувшись ей.

«Этому молодому человеку, – решила Верити, – немного не хватает воспитания».

Между тем коронер сосредоточил все внимание на Прунелле. Он расспрашивал ее об их визите в «Ренклод». Было ли что-нибудь необычное в поведении ее матери? Он выразил сожаление по поводу того, что вынужден тревожить ее в такой момент, но попросил говорить чуть громче, поскольку якобы в помещении была плохая акустика. Верити услышала, как Гидеон фыркнул.

Прунелла сглотнула и предприняла решительную попытку говорить так, чтобы ее было слышно.

– Не то чтобы это было необычно, – сказала она. – Моя мать вообще была склонна волноваться из-за пустяков, ну… вы понимаете. Как сказал доктор Шрамм, ей была свойственна некоторая тревожность.

– По какому-то конкретному поводу, мисс Фостер?

– Ну… вообще-то она тревожилась из-за меня.

– Прошу прощения?

– Из-за меня! – выкрикнула Прунелла и, вздрогнув от звука собственного голоса, добавила: – Простите.

– Из-за вас?

– Да. Я недавно обручилась, и она разволновалась по этому поводу. Немного. Но все было в пределах обычного. Как всегда.

– И вы не заметили ничего странного?

– Нет. То есть… – Прунелла запнулась, удрученно нахмурилась и посмотрела на доктора Филд-Инниса, сидевшего в другом конце зала. – Думаю, я увидела в ней некоторые… изменения.

– Какие именно?

– Ну… у нее… руки дрожали, как сказал доктор Филд-Иннис. Речь была… ну… знаете… немного замедленной. И что-то сделалось – или мне так показалось – с ее лицом. Как будто оно… расплылось, что ли, или сгладилось, понимаете? Вроде как бы застыло. Я не могу точно это описать. Я даже не уверена, что это было на самом деле.

– Но вас это озаботило?

– Да. В какой-то мере, – прошептала Прунелла.

Она описала, как они с Гидеоном завели ее мать в дом и как она, уже одна, проводила ее до номера.

– Мама сказала, что ей надо отдохнуть, пораньше лечь и попросила принести ужин в комнату. Она хотела что-то посмотреть по телевизору. Я помогла ей раздеться. Она сказала, чтобы я не ждала, поэтому я включила телевизор и ушла. Честно говоря, казалось, что с ней все в порядке, что она просто устала и расстроилась из-за… из-за моей помолвки. – Голос Прунеллы постепенно сошел на нет, и глаза наполнились слезами.

– Мисс Фостер, – сказал коронер, – еще всего один вопрос: на ее прикроватном столике был пузырек с таблетками?

– Да, был, – быстро ответила Прунелла. – Она попросила меня достать его из ее косметички, ну, где хранят всякие косметические принадлежности. Сказала, что это снотворное, которое сто лет назад изготовил для нее аптекарь, и что она примет одну таблетку, если не сможет заснуть после ужина. Я нашла их и поставила на столик. Там еще лежала книга и стояли лампа и огромная коробка petits-fours au massepain. Она выписывает… выписывала их из Парижа, из магазина «Маркиза де Севинье». Я тоже съела несколько штук перед уходом.

Прунелла, как маленькая девочка, вытерла слезы кулачками, потом стала искать носовой платок. Коронер сказал, что больше они ее мучить не будут, и она вернулась на свое место между Гидеоном и Верити.

Услышав свое имя, Верити поймала себя на том, что волнуется. Ее провели через те же вопросы, и она подтвердила все, что сказала Прунелла. То, о чем ее спрашивали, не требовало никакого упоминания о приезде в «Ренклод» Брюса Гарденера и Клода Картера и того, как была предотвращена их встреча с Сибил; Верити не считала себя обязанной по собственной воле заговаривать о них. Она видела, что Брюс, застывший и торжественный, как на похоронах, тоже присутствует в зале. На нем были костюм из шотландского твида и черный галстук. Бедняжке Сиб понравилось бы. Она наверняка сказала бы, что, судя по тому, как он носит эти вещи, есть в нем «добрая кровь» – имея в виду «голубую кровь». И тут вдруг, совершенно безо всякой логической связи, Верити осознала, что комичная старушка Сиб никогда бы себя не убила.

Задним числом она ощутила глубокую озабоченность замечаниями доктора Филд-Инниса насчет внешнего вида Сибил – не потому, что думала, будто они имеют какое-то, даже самое отдаленное отношение к ее смерти, а потому, что сама она так долго не обращала никакого внимания на хвори Сибил. А что, если все это время действительно имелись какие-то зловещие признаки? Что, если она и впрямь чувствовала себя так плохо, как говорила? Не было ли это похоже на притчу о мальчике-пастухе, пугавшем всех криками «Волки! Волки!»? Верити почувствовала себя пристыженной.

Отвлекшись на эти мысли, она почти не обратила внимания на то, как вызвали Гидеона и как он рассказывал, что ненадолго зашел за сумочкой Прунеллы в комнату миссис Фостер и что та выглядела совершенно нормально.

Опрос свидетелей подошел к концу. Коронер обратился к присутствовавшим с короткой речью, в которой сказал, что жюри, скорее всего, сочтет достойным сожаления, что в ходе расследования не удалось выявить ничего, что объяснило бы, почему покойная предприняла столь трагический и на первый взгляд совершенно немотивированный шаг, так не соответствовавший ее характеру, по словам ее близких. Тем не менее, учитывая все сказанное свидетелями, невозможно отрицать, что все обстоятельства указывают в одном направлении. В этот момент внимание Верити привлек Клод Картер, которого она не заметила прежде. Он сидел на краю стоявшей у стены скамьи, в неуместном по сегодняшней погоде плаще с поднятым воротником, торжествующе уставившись на собственные ногти.

– …таким образом, – продолжал между тем коронер, обращаясь к жюри, – вы можете счесть, что ввиду явного отсутствия мотива и несмотря на абсолютно верные действия, предпринятые доктором Шраммом, должна быть произведена аутопсия. Если вы так решите, я, разумеется, отложу расследование sine die[84].

После короткого совещания жюри вынесло именно такой вердикт, и следствие было приостановлено до получения результатов вскрытия.

Из зала немногочисленные присутствовавшие вышли в летнюю тишину маленькой деревни.

Покидая здание, Верити оказалась лицом к лицу с мистером Рэттисбоном. Молодому мистеру Рэттисбону было около шестидесяти пяти лет, и он являлся сыном девяностодвухлетнего старого мистера Рэттисбона. Эти лондонские адвокаты пользовались выдающимся авторитетом и являлись поверенными семей Верити и Сибил на протяжении трех или четырех поколений. Отец Верити и отец молодого мистера Рэттисбона были старыми друзьями. С годами сын становился все больше и больше похожим на отца – даже в чудачествах. Оба вели себя так, словно являлись хара́ктерными актерами, игравшими самих себя в некоей старомодной комедии. Оба отличались чрезвычайной манерностью – собираясь высказаться по какому-нибудь спорному юридическому вопросу, они высовывали кончик языка и проводили им по губам, словно хлебнули обжигающе горячего чаю. И многие свои замечания предваряли тихим радостным всхрапыванием.

Увидев Верити, мистер Рэттисбон высоко поднял свою старомодную шляпу, трижды произнес «Доброе утро» и добавил:

– Очень печально, да, – словно она спрашивала у него, считает ли он произошедшее печальным. Она поинтересовалась, возвращается ли он прямо сейчас в Лондон, он ответил – нет, он собирается перекусить где-нибудь в деревне, после чего отправится в Квинтерн-плейс, если Прунелла Фостер найдет возможным встретиться с ним.

Верити быстро произвела в уме ревизию своих продуктовых запасов и сказала:

– Вы не сможете поесть в деревне. Там есть только одно заведение, «Пасскойн армз», но оно ужасно. Поедемте ко мне, я накормлю вас омлетом с сыром и предложу бокал сносного рейнвейна.

Он устроил целое протестное представление, сопровождаемое всхрапываниями, но на самом деле был явно доволен. Вот только поговорит с коронером, сказал он, и сразу приедет в Киз.

Верити приступила к незамысловатым приготовлениям. Она накрыла стол, достала из холодильника щавелевый суп со сметаной, нарвала в огороде трав, разбила в миску яйца для омлета, положила масло на сковороду. Потом сходила в винный погреб и выбрала одну из немногих оставшихся после отца бутылок хереса и бутылку вполне приличного рейнского.

Когда мистер Рэттисбон прибыл, она усадила его в гостиной, выпила с ним рюмку хереса и, оставив с бутылкой рейнского под рукой, отправилась готовить омлет.

Они с удовольствием пообедали, завершив трапезу зрелым стилтоном с печеньем. Мистер Рэттисбон приговорил два с половиной бокала рейнского против одного, выпитого Верити. Его лицо, обычно не отличавшееся цветом от пергамента, раскраснелось.

Потом они перебрались в сад и устроились там в видавших виды садовых креслах под липами.

– Как здесь приятно, моя дорогая Верити, – сказал мистер Рэттисбон. – Честное слово, просто восхитительно! Но, увы, боюсь, мне нужно следить за временем. И, если позволите, я хотел бы позвонить мисс Прунелле. Я не должен злоупотреблять вашим гостеприимством.

– Вздор, Рэтти! – ответила Верити, которая называла его этим прозвищем персонажа Кеннета Грэма[85] уже лет сорок. – Что вы думаете о дознании?

Поскольку речь зашла о профессиональном вопросе, он сразу преобразился. Соединив подушечки пальцев, он облизал губы кончиком языка и издал типичный всхрап.

– М-м-да, – произнес он. – Дорогая моя Верити, пока вы готовили наш вкусный обед, я думал об этом дознании и должен сказать, что чем больше я о нем думал, тем меньше оно мне нравилось. Не стану от вас скрывать, я встревожен.

– Я тоже. А что именно тревожит вас? Только, пожалуйста, без ваших профессиональных экивоков. Признайтесь. Ну, Рэтти, я ведь – могила. Обещаю: ничто не заставит меня распечатать уста.

– Я в этом не сомневаюсь, дорогая моя девочка. В любом случае мне нужно задать вам вопрос. Вы ведь были близкой подругой миссис Фостер?

– Очень старой подругой. Близость, боюсь, скорее определяет ее отношение ко мне, чем мое – к ней, если я понятно выражаюсь.

– Она вам доверяла?

– Она доверилась бы и городскому глашатаю, если бы увидела в этом необходимость, но – да, она мне весьма доверяла.

– А известно ли вам, не составляла ли она в последнее время завещания?

– О, так вот о чем вы тревожитесь!

– По крайней мере, отчасти. Должен вам сказать, что вообще-то она составила завещание четыре года назад. Но у меня есть основания полагать, что существует и более поздняя его версия, однако никаких доказательств тому я не имею. Она… да, она написала мне три недели тому назад письмо, в котором сообщила, что хочет, чтобы я подготовил для нее новое завещание, и обозначила его условия. Признаться, я был шокирован и ответил – надеюсь, достаточно сдержанно, – что советую ей подумать. Она в свою очередь ответила немедленно, что я могу больше не затрудняться ее делами, и добавила несколько слов – отнюдь не сдержанных, в лучшем случае я мог бы охарактеризовать их как враждебные. Из всего этого я сделал обоснованный вывод, что мне, выражаясь мягко, дали отставку.

– Какая нелепость! – воскликнула Верити. – Она не могла так поступить!

– И, как выяснилось, не поступила. Когда я написал ей официальное письмо с вопросом, желает ли она, чтобы я вернул документы Пасскойнов, которые хранились у нас, и хранились, смею добавить, со времен основания баронского поместья, она ответила мне короткой телеграммой.

– И что в ней было?

– «Не валяйте дурака».

– Как это похоже на Сиб!

– Из чего, – закончил мистер Рэттисбон, откинувшись на спинку кресла, – я сделал еще один вывод: что наши отношения не разорваны. Это последнее, что я от нее слышал. Не знаю, составила ли она новое завещание. Но тот факт, что я… как бы это сказать… уперся, мог заставить ее действовать по собственной инициативе: самостоятельно раздобыть, – мистер Рэттисбон понизил голос так, словно собрался произнести какое-то богохульство, – бланк. У какого-нибудь торговца канцтоварами. Увы.

– Поскольку в «Ренклоде» она находилась безотлучно, ей нужно было бы попросить кого-то доставить ей этот бланк. Меня она не просила.

– У вас, кажется, звонит телефон, дорогая, – сказал мистер Рэттисбон.

Это была Прунелла.

– Крестная Вэ, – произнесла она необычно четко, – я видела, как ты разговаривала с этим эксцентричным мистером Рэттисбоном. Ты не знаешь, куда он поехал?

– Он здесь. И собирается тебя навестить.

– О, отлично. Потому что, полагаю, он должен знать. Потому что я нашла кое-что, что он должен увидеть.

– Что ты нашла, дорогая?

– Боюсь, – голос Прунеллы взлетел до жалобного визга, – что это завещание!

Когда мистер Рэттисбон в большом волнении отбыл, сидя за рулем прямой, словно аршин проглотил, Прунелла позвонила снова и сказала, что должна сообщить крестной больше о своей находке, прежде чем тот приедет.

– Я не могу связаться с Гидеоном, поэтому решила поговорить с тобой. Прости, дорогая, но ты понимаешь, что я имею в виду.

– Разумеется.

– Очень любезно с твоей стороны. Так вот. Оно лежало в мамином письменном столе в будуаре, в верхнем ящике. В заклеенном конверте, на котором написано «Завещание». Оно было подписано и заверено десять дней тому назад. В «Ренклоде», конечно. И составлено на типографском бланке.

– Как оно попало в Квинтерн?

– Миссис Джим говорит, что мама попросила Брюса Гарденера отвезти его и положить в стол. Он передал конверт миссис Джим, и та положила его в ящик. Крестная Вэ, это такая гадость!

– О, дорогая…

– Это… ты не поверишь, я сама не могу поверить. Начинается с того, что она оставляет половину своего имущества мне. Ты ведь знаешь, что дорогая мамочка была богатой сучкой. Прости, это просто такое жаргонное выражение. Но точное.

– Думаю, ты права.

– Я хочу сказать – по-настоящему богатой. Она купалась в деньгах.

– Да.

– Отчасти благодаря дедушке Пасскойну, отчасти благодаря тому, что папа был чародеем по части денег.

– Значит, тебе достается половина имущества, – вернула ее к теме Верити.

– Да. Это больше того, что папа оставил мне в качестве заповедного имущества, если я правильно выражаюсь. Квинтерн, конечно, также остается мне.

– Значит, с этим все в порядке, так ведь?

– Подожди. Говорю же, ты ни за что не поверишь! Я получаю половину только в том случае, если выйду замуж за этого мерзкого Свинглтри – Джона Свинглтри. Никогда бы не подумала, что такое возможно. Даже от мамы не ожидала. Это неважно, разумеется, у меня и так больше, чем мне нужно, имея в виду папино наследство. Конечно, оно уменьшилось из-за инфляции и всего такого прочего, но я думала, что после замужества должна буду отказаться от него. Хотя Гидеон не согласен.

– Ты меня удивляешь.

– Но он меня не остановит. Так или иначе, у него с деньгами все более чем в порядке. – Голос Прунеллы задрожал. – Но, крестная Вэ, как она могла?! Как она могла подумать, что меня можно заставить сделать это подобным образом? Выйти за Свинглтри и бросить Гидеона только из-за денег. Это гнусно.

– Никогда бы не поверила, что она на такое способна. Кстати, а Свинглтри хочет, чтобы ты за него вышла?

– О да, – нетерпеливо ответила Прунелла. – Все время канючит, бедный дурак.

– Должно быть, она написала это завещание в приступе ярости, – предположила Верити. – Она бы его порвала, когда пришла бы в себя.

– Но она этого не сделала. А у нее была уйма времени, чтобы прийти в себя. Ты еще кое-чего не знаешь. Кому, как ты думаешь, она завещала остальное? Двадцать пять тысяч фунтов она оставила Брюсу Гарденеру, не считая маленького домика в деревне, который является частью ее недвижимости, а также обусловила, что он может оставаться на службе в Квинтерне столько, сколько сам захочет. А все остальное – включая мою половину наследства, если я не выйду замуж за Свинглтри, – кому бы ты думала?

Тошнота подступила к горлу Верити. Она опустилась на стул рядом с телефоном и увидела, что трубка дрожит у нее в руке.

– Ты здесь? – звучал в ней голос Прунеллы. – Алло! Крестная Вэ?

– Я тут.

– Догадайся с трех раз. Никогда не угадаешь. Сдаешься?

– Да.

– Твоему сердцееду, дорогая. Доктору Бейзилу Шрамму.

Повисла долгая пауза. Верити хотела заговорить, но у нее пересохло во рту.

– Крестная, ты меня слышишь? Что-то с твоим телефоном. Ты слышишь меня?

– Да, слышу. Я просто… просто не знаю, что сказать.

– Ну разве это не ужасно?

– Это отвратительно.

– Я же говорила, что она на нем сдвинулась.

– Да-да, говорила, я и сама это видела. Но сделать такое…

– Вот-вот. Поскольку я не выйду замуж за эту задницу Свинглтри, Шрамм получит все.

– Господи помилуй! – вырвалось у Верити.

– А может, нет? Я не знаю – меня не спрашивай. Но, быть может, окажется, что все это незаконно? Ну, завещание, я имею в виду.

– Рэтти – мистер Рэттисбон – разберется. Завещание заверено?

– Похоже, что да. Какими-то Дж. М. Джонсон и Марлиной Биггз. Это, кажется, горничные из «Ренклода».

– Наверное.

– Вот. Я считала, что должна тебе рассказать.

– Да. Спасибо.

– Я дам тебе знать, что скажет мистер Рэттисбон.

– Спасибо.

– Ну, пока, дорогая крестная.

– Пока, милая. Мне очень жаль. Особенно, – Верити с трудом договорила, – насчет истории со Свинглтри.

– Да. Брюс по сравнению с этим – фигня, – сказала Прунелла и добавила: – А какое было бы имя! Леди Свинглтри! Я тебя умоляю! – Она повесила трубку.

Ровно неделю спустя после этого разговора, в такой же спокойный тихий день, Верити услышала звонок в дверь и обнаружила на пороге очень высокого мужчину.

Он снял шляпу и спросил:

– Мисс Престон? Простите за беспокойство. Я офицер полиции. Моя фамилия Аллейн.

Впоследствии, когда он уже ушел, Верити подумала: странно, что ее первой реакцией на его появление не была тревога. В момент встречи ее просто поразил сам Аллейн – его голос, его утонченное лицо и его… она смогла найти для этого лишь одно подходящее слово – безупречность. Сначала она почувствовала недоумение, но тут же решила, что этот человек, должно быть, идет по следу Противного Клода. Мужчина сидел у нее в гостиной, положив ногу на ногу, сцепив ладони и глядя на нее своими блестящими светлыми глазами. Но когда он произнес: «Я хочу поговорить с вами о покойной миссис Фостер», Верити испытала шок и словно бы со стороны услышала собственный голос:

– А что, там что-то не в порядке?

– Скорее речь идет о том, чтобы убедиться, что это не так, – ответил он. – Это рутинный визит, как мы обычно говорим в таких случаях.

– Что-то выяснилось при… осмотре… простите, не могу вспомнить правильное слово.

– Аутопсия?

– Да. Как глупо было забыть.

– Можно сказать, что первопричина действительно там. Все оказалось немного сложнее, чем ожидалось.

После небольшой заминки Верити сказала:

– Вопросов, конечно, задавать не следует, да?

Он улыбнулся.

– Я всегда могу уклониться от ответа, но вообще вопросы положено задавать мне.

– Извините.

– Не за что. Вы можете спросить меня о чем хотите, если возникнет необходимость. А пока можно мне начать?

– Да, конечно.

– Первый мой вопрос касается комнаты миссис Фостер.

– В «Ренклоде»?

– Да.

– Я в ней не была.

– Не знаете, пользовалась ли она обычно чем-то вроде стеклянной капсулы, наполненной ароматическим маслом и закрепленной над настольной лампой?

– «Оазисом»? Да, она использовала такое приспособление в гостиной в Квинтерне, а иногда, думаю, и в спальне. Она это обожала и называла «балдеть от запаха».

– «Оазис», если это был он, для того и предназначен. Мне сказали, что запах до сих пор сохранился в шторах. А была ли у нее привычка пропустить стаканчик на ночь? Виски, например?

– Думаю, иногда она это делала, но любительницей выпить я бы ее не назвала. Отнюдь.

– Мисс Престон, я видел стенограмму ваших показаний на дознании, но, если не возражаете, хотел бы вернуться к разговору, который состоялся у вас с миссис Фостер в тот день на лужайке. Просто для того, чтобы выяснить, не было ли тогда ею сказано что-нибудь, в чем – если поразмыслить задним числом – можно было бы усмотреть намек на то, что она замышляет самоубийство.

– Ничего такого. Я сама много думала об этом. Ничего. – Произнося это, Верити поймала себя на том, что всей душой желает, чтобы что-то подобное было, и одновременно мысленно корит себя за то, что желает этого. «Я никогда в этом не разберусь», – подумала она и осознала, что Аллейн что-то ей говорит.

– Не могли бы вы просто вспомнить все, о чем вы с ней говорили? Пусть даже разговор был совершенно тривиальным, не относящимся к делу.

– Ну, она пересказывала мне гостиничные сплетни. Много говорила о… своем докторе, о его чудесных методах, о медсестре – сестре как-то-там, которую, по ее словам, бесило то, что она, Сибил, была у врача фавориткой. Но больше всего мы говорили о помолвке Прунеллы, ее дочери.

– Миссис Фостер нравился жених?

– Ну… она была расстроена, – сказала Верити. – Но… она часто расстраивалась. Думаю, справедливо будет сказать, что она вообще была склонна волноваться по пустякам.

– Она была нервным человеком?

– Да.

– Избалованным, можно сказать? – неожиданно спросил он.

– Ну, не без того, вероятно.

– Увлекалась мужчинами?

Он произнес это с таким любопытством, что Верити испуганно воскликнула:

– Вы слишком прямолинейны!

– Тем не менее догадка верна, уверяю вас, – сказал Аллейн.

– Вы, должно быть, слышали о завещании, – сказала Верити.

– И кто из нас теперь прямолинеен?

– Не знаю, – фыркнув, сердито ответила Верити, – почему я смеюсь.

– Между тем как на самом деле вы очень обеспокоены, да? Чем?

– Я не знаю. Все так запутанно. – Ее вдруг прорвало: – А я ненавижу, когда ничего не могу понять.

Она беспомощно уставилась на Аллейна. Тот кивнул и утвердительно хмыкнул.

– Видите ли, – снова начала Верити, – когда вы спросили, не говорила ли она чего-нибудь, что позволило бы заподозрить самоубийство, я сказала: «Нет». И если бы вы знали Сиб так, как знала ее я, вы бы тоже так считали. Но спроси вы меня, высказывала ли она вообще когда-нибудь что-нибудь подобное, я бы сказала – да. Однако – опять же если знать, что она была расположена повздорить, закатить истерику и кричать, будто жизнь не стоит того, чтобы жить, и она готова покончить с ней, – то все это воспринималось как представление. Мне часто казалось, что истинным призванием Сиб был театр.

– Вам виднее, – сказал Аллейн.

– Вы уже виделись с Прунеллой? Ее дочерью?

– Еще нет. Я читал ее показания. После вас как раз собираюсь заехать к ней. Не знаете, она дома?

– Должна быть. Но она часто ездит в Лондон.

– Кто остается в доме в ее отсутствие?

– Миссис Джим Джоббин. Приходящая прислуга. Сегодня как раз ее утро в Квинтерне.

– Кто-нибудь еще?

Черт, подумала Верити, ну вот, приехали, а вслух сказала:

– Я точно не знаю. Ах да, сегодня там еще рабочий день садовника.

– Да-да, садовник.

– Так вы знаете о завещании?

– Мистер Рэттисбон рассказал мне о нем. Мы с ним давние знакомые. Позвольте вернуться к тому дню, о котором мы говорили. Значит, вы обсуждали помолвку мисс Фостер с ее матерью?

– Да. Я пыталась уговорить ее примириться с ней.

– Преуспели?

– Не слишком. Но она согласилась повидаться с молодыми людьми. А могу я спросить… они нашли… патологоанатом нашел какие-то… признаки болезни?

– Опираясь на свидетельство доктора Филд-Инниса, патологоанатом предполагает, что у нее могла быть болезнь Паркинсона.

– Если она об этом узнала, – сказала Верити, – это могло все изменить. Если бы ей сказали… Но доктор Филд-Иннис ей ничего не говорил.

– А доктор Шрамм, очевидно, и диагноза такого не ставил.

Рано или поздно это должно было случиться. Вот и прозвучало его имя.

– Вы знакомы с доктором Шраммом? – непринужденно спросил Аллейн.

– Да.

– Хорошо его знаете?

– Нет. Я знала его очень давно, но мы надолго совершенно потеряли друг друга из виду.

– А недавно вы его видели?

– Мы встретились один раз на званом ужине несколько месяцев тому назад. В Мардлинге – поместье, принадлежащем мистеру Николасу Маркосу. Кстати, это с его сыном помолвилась Прунелла.

– Тот самый миллионер Маркос?

– Миллионер ли он, я не знаю. Хотя он производит впечатление чрезвычайно богатого человека.

– Миллионер, коллекционирующий живопись, – подсказал Аллейн, – если это вам о чем-то говорит.

– Да, он покупает картины. Например, недавно приобрел одну из картин Трой.

– Значит, это он, – сказал Аллейн. – Она назвала ее «Разные наслаждения».

– Но… откуда вы… А, понимаю, вы уже побывали в Мардлинге.

– Нет. Просто художница – моя жена.

– «Все чудесатее и чудесатее»[86], – произнесла Верити после длинной паузы.

– Вам так кажется? Не совсем понимаю – почему.

– Я хотела сказать – как чудесно. Быть женатым на Трой.

– Ну, во всяком случае, нам нравится, – заметил Аллейн. – Но позвольте мне вернуться к нашему делу.

– Конечно, пожалуйста, – ответила Верити, испытав неприятное ощущение под диафрагмой.

– На чем мы остановились?

– Вы спросили меня, знакома ли я с Бейзилом Смитом.

– Смитом?

– Нужно было сказать Шраммом, – быстро поправилась Верити. – Кажется, Шрамм – девичья фамилия его матери, и кажется, она хотела, чтобы сын носил ее. Что-то подобное он сам говорил.

– Когда это случилось, у вас есть догадки?

– Могу сказать только, что это произошло после того, как мы с ним потеряли друг друга из виду, а это произошло, насколько я помню, в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, – ответила Верити, надеясь, что ее ответ прозвучал легко и естественно.

– Как долго была с ним знакома миссис Фостер?

– Не очень долго. Они познакомились на том же званом ужине. Но, – быстро добавила Верити, – она уже много лет время от времени ездила отдохнуть в «Ренклод».

– Тогда как он начал там практиковать только в апреле, – заметил словно бы невзначай Аллейн. – Вам он нравится? Приятный человек?

– Как уже сказала, я виделась с ним всего один раз.

– Но вы знали его прежде.

– Это было… так давно.

– Мне кажется, он вам не слишком нравится, – пробормотал себе под нос Аллейн. – Или, возможно… но это неважно.

– Мистер Аллейн, – произнесла Верити громко, но, к большому своему сожалению, с дрожью в голосе, – я знаю, что было в завещании.

– Я так и думал.

– И, вероятно, мне следует сказать: такое завещание Сибил могла написать и когда угодно в прошлом, если бы находилась в сильно расстроенных чувствах. В состоянии гнева она могла завещать что угодно кому угодно, кто в тот конкретный момент пользовался ее благосклонностью.

– А делала ли она нечто подобное в прошлом, насколько вам известно?

– Вероятно, в прошлом у нее для этого не было достаточно серьезного повода.

– Или она не была так сильно увлечена?

– О, – сказала Верити, – она часто увлекалась. Взять хотя бы это непомерное наследство, которое она оставила Брюсу.

– Брюсу? Ах да. Садовнику. Кажется, она его очень высоко ценила? Преданный и надежный слуга? Так?

– Он прослужил у нее около полугода, мужчина средних лет – весьма напоминает самые сомнительные страницы из Джеймса Барри[87], но Сиб считала, что ей его бог послал.

– Для возделывания ее сада?

– Да. Он и за моим садом ухаживает.

– Восхитительно. Вы в нем тоже души не чаете?

– Нет. Но должна заметить, что со временем он стал нравиться мне больше. Он нянчился с Сибил. Раз в неделю навещал, возил цветы, и я не думаю, что он лебезил перед ней. Полагаю, он просто разыгрывал спектакль, как гид из Эдинбургского замка, проливающий слезы над королевой Марией.

– Никогда не слыхал о сентиментальных гидах по Эдинбургскому замку.

– Они несут чепуху. Когда не клеймят Вильгельма и Марию, они подбираются к вам все ближе и ближе, у них в глазах стоят слезы, и они оплакивают несчастную судьбу Марии, королевы Шотландии. Конечно, может, мне просто не повезло. Брюс по сравнению с ними гораздо менее разговорчив. Он немного перебарщивает, изображая любовь к природе, но, вполне возможно, лишь потому, что его работодатели именно этого от него ждут. А вообще-то он действительно садовник по призванию.

– И он навещал миссис Фостер в «Ренклоде»?

– Он был там и в тот день…

– …когда вы посетили миссис Фостер.

Верити рассказала ему, как встретилась с садовником в парке возле отеля, как сообщила ему, что Сибил не сможет с ним повидаться, и как Прунелла позднее предложила, чтобы он оставил цветы у дежурного администратора.

– И он оставил?

– Думаю, да. Полагаю, что они оба уехали на следующем автобусе.

– Оба?

– Я забыла упомянуть Противного Клода.

– Кого?

– Это ужасный пасынок Сиб.

Верити описала Клода, избежав упоминаний о его наиболее сомнительных деяниях, просто как слабохарактерного бродягу. Она все время повторяла себе, что должна быть начеку с этим нетипичным полицейским, в обществе которого чувствовала себя неуместно болтливой. «Еще немного, – думала она, – и я расскажу ему о том эпизоде из прошлого, о котором никогда никому не рассказывала и который все еще навязчиво царапает мне память».

Она взяла себя в руки. Аллейн спросил, является ли Клод сыном второго мужа Сибил.

– Нет, он сын ее первого мужа, Мориса Картера. Она вышла за него в семнадцатилетнем возрасте. Тот был очень молодым вдовцом. Его первая жена умерла при родах, оставив Клода, который воспитывался у бабушки с дедушкой. Боюсь, они его совсем не любили. Вероятно, если бы любили, он вырос бы другим, но так уж случилось. А потом Морис женился на Сиб, которая служила тогда в Женском вспомогательном подразделении Военно-морских сил Великобритании где-то в Шотландии. Неожиданно получив отпуск, он приехал в Квинтерн – Квинтерн-плейс – это ее родовой дом, как вы знаете, – и попытался дозвониться ей, но не смог и решил написать записку. Тем временем его срочно вызвали в Лондон. Воинский эшелон, на который он сел, попал под бомбежку, и Морис был убит. Она получила записку уже после его смерти. Печальная история, правда?

– Да. А этот пасынок, Клод, остался обеспеченным?

– Очень хорошо обеспеченным. Его отец не был сказочно богат, но учредил трастовый фонд, который оплачивал воспитание Клода. Клод и сейчас располагал бы приличными средствами, если бы не умудрился растранжирить их, как только вступил в права наследства. Конечно, – добавила Верити скорее себе, чем Аллейну, – все могло быть по-другому, если бы нашлась марка.

– Вы сказали «марка»?

– «Черный Александр». Морис Картер унаследовал ее. Это была дореволюционная русская марка, весь тираж которой изъяли в день выпуска из-за брака – ужасного черного пятна, которое выглядело как пулевое отверстие во лбу царя. Насколько известно, это был единственный сохранившийся экземпляр, поэтому он стоил немыслимых денег. Собственная филателистическая коллекция Мориса обладала средней ценностью, она досталась в наследство Клоду, и он продал ее, но «Черного Александра» в ней не было. Известно, что Морис забрал ее из банка накануне своей смерти. Марку искали-искали, но так и не нашли, считается, что она была при нем, когда он погиб, – прямое попадание. Так что с маркой Клоду не повезло.

– Где Клод сейчас?

Испытывая неловкость, Верити сообщила, что в последнее время он жил в Квинтерне, но там ли он еще, она не знает.

– Понятно. Скажите, когда миссис Фостер вторично вышла замуж?

– В… когда же это было? В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году. За очень богатого биржевого маклера, который ее обожал. Он скончался от сердечного приступа в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. Знаете, – вдруг добавила Верити, – если рассказывать ее биографию шаг за шагом, получается почти классическая трагедия, и тем не менее бедняжку Сиб невозможно представить себе трагической фигурой. Если не вспоминать того взгляда.

– Того, о котором говорилось во время дознания?

– Да. Это было бы совершенно ужасно, если бы именно ее настигла такая болезнь. – Довольно долго помолчав, Верити сказала: – Когда возобновится дознание?

– Скоро. Возможно, в начале будущей недели. Не думаю, что вас вызовут снова. Вы оказали большую помощь.

– Каким образом? Нет, не говорите ничего. Я… я не хочу знать. И не думаю, что хочу быть полезной.

– Никто не любит полицейских, – шутливо произнес Аллейн и встал. Верити тоже поднялась. Она была высокой женщиной, но он возвышался над ней, как башня.

– Думаю, это дело расстроило вас больше, чем вы сознаете. Не возражаете, если я дам вам что-то вроде профессионально мотивированного совета? Похоже, вы располагаете сведениями об эпизоде или чьем-то поступке, вероятно очень давнем, которые могли бы пролить свет на… скажем, характер кого-то из людей, о которых мы говорили. Не таите эти сведения. Никогда ведь не знаешь: не исключено, что этим вы сослужите дурную службу другу.

– Мы возвращаемся к вопросу о завещании, я правильно понимаю?

– Ах, это. Да. Отчасти.

– Вы считаете, что она могла попасть под чье-то влияние? Или что это могло каким-то образом оказаться мошенничеством? Да?

– Никакие вероятности нельзя отбрасывать, когда условия завещания столь экстравагантны, абсолютно неожиданны и когда само завещание изменено так незадолго до смерти завещателя.

– Но это еще не все? Правда? Вы ведь здесь не только потому, что Сиб оставила дурацкое завещание. Вы здесь потому, что она умерла. Вы думаете, что это не самоубийство. Это так?

Он посмотрел на нее таким долгим и таким добрым взглядом, что ответ стал ясен раньше, чем он выговорил наконец:

– Боюсь, что так. Мне очень жаль.

Он снова помолчал, возможно ожидая, что она спросит что-нибудь еще или сорвется, но она ухитрилась, как сама мысленно выразилась, «сохранить лицо». Однако, должно быть, сильно побледнела, потому что он, положив руки ей на плечи, помог прислониться к спинке кресла и принес стакан воды.

– Я нашел вашу кухню, – сказал он. – Добавить немного бренди?

– Нет, зачем? Со мной все в порядке, – ответила Верити и, постаравшись унять дрожь в руке, выпила глоток воды. – Приступы головокружения, – на ходу сымпровизировала она. – «Но тихо старость подошла…»[88]

– Я бы не сказал, что она вас «за руку взяла».

– Спасибо.

– В любом случае, не буду вас больше обременять своим присутствием. Разве только если могу вам чем-нибудь помочь?

– Я в порядке. Но все равно спасибо.

– Уверены? Тогда я пойду. До свидания.

В окно гостиной она видела, как он решительно зашагал по подъездной аллее, потом в конце ее послышался рокот мотора.

«Время, конечно, лечит, как пишут в письмах соболезнования, – подумала Верити. – Но никто не упоминает об остающихся шрамах и приступах боли, которые возникают, когда бередят старые раны. А сейчас рану разбередили, сильно разбередили».

Тем временем Аллейн, которого инспектор Фокс вез в Квинтерн-плейс, сказал:

– Очень милое, разумное существо, Фокс. У нее есть характер и мужество, но не побледнеть, когда я заговорил о Шрамме, она не смогла. И слишком уж старалась донести до меня, что они не виделись много лет, а после разлуки встретились только один раз. Почему? Старый роман? В любом случае мне не терпится познакомиться с доктором Шраммом.

Но сначала им предстояло посетить Квинтерн-плейс. Он показался в поле зрения, как только они миновали деревню, – георгианского стиля дом на полдороге к вершине холма, построенный перед дубовой рощицей и глядящий фасадом на розарий, лужайки, покатое поле на склоне и лесной массив. Лицом к этому сдержанно-очаровательному дому, отделенная от него пологим косогором, стояла монструозная викторианская громадина – скопище башен и эркеров, к ней вела длинная аллея, от которой через претенциозные ворота можно было выйти на тропинку, бежавшую к Квинтерну.

– А это, должно быть, Мардлинг, – сказал Аллейн, – резиденция мистера Николаса Маркоса, человека, обладающего здравым смыслом и хорошим вкусом, раз он купил «Разные наслаждения» Трой.

– Никогда бы не подумал, что такой дом в его стиле, – заметил мистер Фокс.

– И были бы совершенно правы. Представить себе не могу, что такое на него нашло, если он купил столь самодовольно-монументальное сооружение, – разве что пожелал постоянно иметь перед глазами дразнящий вид действительно совершенного дома, – сказал Аллейн, не догадываясь, насколько он близок к истине. – Вы позвонили местному полицейскому начальнику? – спросил он.

– Да. Он ждет вас, – ответил мистер Фокс. – Я получил от него кое-какую информацию, которая пришлась кстати, учитывая, что меня только-только бросили на это дело. Оказывается, их очень интересует пасынок умершей дамы, некий мистер Картер. Похоже, он бездельник и человек никчемный. Приехал из Австралии на «Посейдоне», куда нанялся стюардом. Отсидел за попытку шантажа, и они подозревают, что он привез с собой сильнодействующие наркотики, но у них нет доказательств, чтобы прижать его. Живет в Квинтерн-плейсе.

– Мисс Престон так и сказала. Туда мы и направимся.

Подъездная аллея тянулась между зарослей рододендронов и весьма неожиданно выныривала на площадку перед домом.

Когда Аллейн поднял голову, чтобы осмотреть фасад, ему показалось, что кто-то отпрянул от окна в дальнем конце первого этажа. Других признаков жизни заметно не было.

Дверь им открыла складная маленькая женщина в переднике. Ее подозрительный взгляд скользнул по машине и водителю и остановился на Аллейне, который снял шляпу.

– Вы, должно быть, миссис Джим Джоббин? – поинтересовался он.

Миссис Джим, уставившись на него, ответила:

– Да, это я.

– Сможет ли мисс Фостер уделить мне минуту, если она дома?

– Ее нет.

– О!

Миссис Джим непроизвольно бросила взгляд через небольшую покатую долину туда, где бесстыдно выставлял себя напоказ Мардлинг.

– Она уехала.

– Очень жаль. Не возражаете, если я войду и переговорю с вами? Я – офицер полиции, но пусть это вас не пугает. Мне нужно лишь уточнить некоторые детали в дознании, касающемся миссис Фостер.

Ему показалось, что миссис Джим прислушалась к чему-то внутри дома и ничего, видимо, не услышала. Она снова выжидательно посмотрела на Аллейна и отступила, пропуская его внутрь.

– Позвольте, я только попрошу своего коллегу подождать, – сказал Аллейн и вернулся к машине.

– Что-то тут скрывают, – тихо сказал он. – Если кто-то объявится и предпримет попытку скрыться, спросите, не мистер ли это Картер, и задержите его здесь. То же и с садовником. – Вслух он произнес: – Я долго не задержусь, – и вернулся ко входу.

Миссис Джим пропустила его в дом, и он вошел в просторный холл красивых пропорций: стены, обшитые резными дубовыми панелями, имитирующими складки ткани, расписной потолок и изящная лестница, ведущая наверх.

– Какой прелестный дом, – сказал Аллейн. – Вы за ним присматриваете?

– Помогаю по хозяйству, – сдержанно ответила миссис Джим.

– Мисс Престон говорила мне о вас. Смерть миссис Фостер, наверное, явилась для вас тяжелым ударом – после стольких лет знакомства.

– Да, мне очень жаль, – скупо согласилась миссис Джим.

– Вы ожидали чего-то в этом роде?

– Я ничего не ожидала. Я никогда не думала, что она покончит с собой, если вы это хотели узнать. Она была не таким человеком.

– Похоже, все так думают, – сказал Аллейн.

Холл тянулся через весь дом и заканчивался окнами с видом на розарий и туманный кентский Уилд вдали. Аллейн подошел к окну как раз вовремя, чтобы заметить над изгородью из самшитовых кустов то появляющиеся, то исчезающие плечи и голову. Их обладатель явно бежал по ту сторону изгороди, согнувшись в три погибели.

– У вас в саду кто-то очень странно ведет себя, – сказал Аллейн. – Взгляните.

Она подошла и встала у него за спиной.

– Этот человек скрючился за изгородью. Может, гонится за каким-нибудь животным? – предположил Аллейн.

– Понятия не имею.

– Кто это может быть?

– Сегодня рабочий день у садовника.

– У него длинные светлые волосы?

– Нет, – поспешила ответить миссис Джим и тут же прикрыла рот ладонью.

– А этот джентльмен там, в саду, случайно, не мистер Клод Картер?

– Может быть.

– Вероятно, он ловит бабочек?

– С него станется. Он делает что хочет, – безо всякого выражения ответила миссис Джим.

Отойдя от окна, но продолжая наблюдать за изгородью, Аллейн сказал:

– У меня к вам только один вопрос, миссис Джоббин. Насчет конверта, который, насколько мне известно, вы положили в ящик стола миссис Фостер.

– Она дала его садовнику примерно за неделю до своей смерти и велела положить в ее стол. А он передал конверт мне и попросил сделать это. Я и положила.

– И вы сообщили миссис Фостер, что он там?

– Правильно. А вспомнила я об этом уже после дознания.

– Вы знаете, что было в конверте?

– Это не мое дело, сэр, не так ли? – ответила миссис Джим подчеркнуто вежливо. – На нем было написано «Завещание», мисс Пру сказала, что это мерзость. Она отдала его адвокату.

– Вы не помните, конверт был запечатан?

– Заклеен. Вроде бы.

– Вроде бы, миссис Джим?

– Нельзя сказать, что тщательно. Так, слегка. Она всегда так заклеивала свои письма. Бывало, подумает, откроет, потом снова заклеит тем, что осталось от клея. Она всегда задней мыслью сильна была.

– Вы разрешите мне взглянуть на ее стол?

Лицо миссис Джим побагровело, и она оттопырила нижнюю губу.

– Миссис Джоббин, – сказал Аллейн, – не думайте, что мы приехали сюда с какой-то иной целью, кроме как попытаться выяснить все детали и не допустить несправедливости ни к кому, в том числе к мисс Прунелле Фостер, а если уж на то пошло, то и к памяти ее покойной матери. В данном случае я не расставляю никаких ловушек, хотя нельзя сказать, что полицейские не делают этого никогда, что вам, полагаю, хорошо известно. Но не в этом случае и не сейчас. Я просто хочу осмотреть стол и буду признателен, если вы мне покажете, где он находится.

Она уставилась на него долгим пристальным взглядом, а потом ее вдруг словно прорвало:

– Это не мое дело, не так ли? Я ничего не знаю о том, что здесь происходит, сэр, и, если позволите высказаться откровенно, знать не желаю. С мисс Пру все хорошо. Она приятная молодая леди, даже притом, что расслышать можно в лучшем случае половину из того, что она говорит, и всем видно, как она расстроена. Но у нее есть молодой человек, который самым заботливым образом опекает ее, так что он за ней присмотрит. Так же, как и его старик… его отец, – поправилась миссис Джим. – Во всяком случае, он очень доволен их помолвкой, потому что получит теперь то, к чему у него сердце прикипело.

– Вот как? И что же? – поинтересовался Аллейн, не спуская взгляда с изгороди за окном.

– Это поместье. Он хотел его купить и, говорят, готов был отдать за него любые деньги. Так вот теперь его желание по-другому, но сбудется. Решено, что у него здесь будут свои комнаты, отдельные. Ладно, покажу вам стол, идите за мной.

Стол находился в небольшой комнате, которая при жизни Сибил служила ей будуаром, она располагалась между большой гостиной и столовой, где в день смерти старого садовника верхне-квинтернские дамы устраивали свое собрание. Стол – прелестный образец чиппендейловского мебельного искусства – стоял под окном. Миссис Джим указала на средний ящик, и Аллейн открыл его. Внутри оказались бумага для писем, марки и дневник.

– Ящик не был заперт? – спросил он.

– Тогда – нет. Я положила конверт поверх каких-то бумаг и решила, что лучше закрыть ящик и забрать ключ. Потом я отдала его мисс Пру. А она, судя по всему, ящик не заперла.

– И конверт не был запечатан?

– Как я уже сказала. – Она с минуту помолчала, а потом снова взорвалась: – Если вы хотите узнать обо всем этом больше, можете спросить у Брюса. Это он принес конверт. Миссис Фостер дала его ему.

– Вы думаете, он знает, что в нем было? Подробности, я имею в виду.

– Спросите у него. Я не знаю. Я ни с кем не обсуждаю то, что происходит в доме, не задаю вопросов – только те, которые от меня ожидают услышать.

– Миссис Джоббин, я в этом не сомневаюсь и не буду вам больше докучать.

Он собирался было уже закрыть ящик, как вдруг заметил потертую кожаную шкатулку. Открыв ее, он увидел фотографию – выцветшую сепию, на которой была запечатлена группа служащих Шотландского полка. Среди офицеров был младший лейтенант такой выдающейся красоты, что он решительно выделялся на фоне сослуживцев.

– Это ее первый муж, – сказала миссис Джим из-за спины Аллейна. – Третий слева. В переднем ряду. Его фамилия Картер.

– Видно, он был очень хорош собой.

– Как греческий бог, – выдала миссис Джим, к вящему удивлению Аллейна, все тем же деревянным голосом. – Так о нем говорили те жители деревни, которые его помнят.

Гадая, кто из достопочтенных верхнеквинтернцев первым употребил это классическое сравнение, Аллейн задвинул ящик и стал разглядывать вещи, находившиеся на столешнице. Среди них выделялся фотопортрет хорошенькой Прунеллы Фостер, ультраконсервативный, как будто предназначенный для глянцевого журнала, – прямо пудинг «кабинет»[89], подумал Аллейн. Дальше стоял такой же традиционный портрет мужчины средних лет, плотного, с глазами чуть навыкате, под фотографией его собственной рукой было написано: «Джон». Должно быть, Фостер, второй муж Сибилы и отец Прунеллы. Аллейн взглянул на настольную лампу под розовым абажуром. На само́й лампочке сверху была закреплена капсула из двойного стекла. Вокруг нее все еще витал слабый запах сладкого миндаля.

– Вам еще что-нибудь нужно? – спросила миссис Джим.

– От вас – нет, спасибо, миссис Джоббин. Я хотел бы перекинуться словечком с садовником. Наверное, я смогу найти его где-нибудь снаружи? – Подождав несколько секунд, Аллейн добавил: – Вижу, вы от него не в восторге.

– От него? – переспросила миссис Джим. – Да уж, не в восторге, это факт. Слишком уж он гордится собой.

– Гордится?

– Изображает, будто он – подарок для всех и каждого.

– Включая миссис Фостер?

– Включая всех. Ребячество какое-то. Того и гляди ударится в поэзию, – сказала миссис Джим, но, подумав, добавила: – Впрочем, он безвредный, просто очень уж любит внимание. Как ребенок, пыжится, крутится. Но дело свое знает, это точно. Надо отдать ему должное. В глубине души он неплох, хотя до глубины еще добраться надо.

– Миссис Джоббин, – сказал Аллейн, – вы очень необычная и наблюдательная женщина. Я оставлю визитку для мисс Фостер. А вас благодарю и желаю хорошего утра.

Он протянул ей руку. Миссис Джоббин, покраснев от неожиданности, сунула свою маленькую огрубевшую ручку в его ладонь, тут же отдернула ее и спрятала в карман фартука.

– И вам хорошего дня, сэр – сказала она. – Вы скорее всего найдете его возле бывших конюшен. Первый поворот направо от парадной двери, а потом еще раз направо. Он там грибы выращивает, прости господи.

Брюс оказался не возле старых конюшен, а внутри. На подходе Аллейн услышал звук волочения, потом хлопнула дверь, а когда он повернул «еще раз направо», то увидел того, кого искал.

Брюс вполне по-хозяйски освоил то, что некогда было односкатной, открытой спереди пристройкой к конюшням. Он частично снял половые доски и выкопал яму. Рядом с ней стояли мешки с перегноем и лежала куча компоста.

В ответ на приветствие Аллейна мужчина разогнулся, расправил плечи и выступил вперед.

– Добрый день, сэр, – сказал он. – Вы кого-то ищете?

– Вас, – ответил Аллейн, – если ваша фамилия Гарденер.

– Эт’ я. Садовних по фамилии и садовних по р-роду занятий, – выдал он, видимо, свою фирменную шутку. – Чем могу служить?

Аллейн представился, как всегда вызвав удивление.

– Полицейсхий? – повысив голос, переспросил Брюс, оглядывая его. – Вы не шутите? Ух ты, хто бы мог п’думать!

– Хотите, чтобы я предъявил удостоверение? – мягко предложил Аллейн.

Брюс склонил голову набок, уставившись на него, подождал несколько секунд, после чего затараторил:

– Ох, не-не-не, не надо, не надо. В этом нет них-хой нужды. Пр-росто вы с’всем не похожи на п’лицейсхого. Чем могу быть вам п’лезен?

У полицейских вырабатывается особое чутье на людей, сидящих поблизости в засаде. У Аллейна создалось впечатление, что и Брюс отдает себе отчет в том, что где-то рядом есть кто-то третий, но ничуть не волнуется.

– Я хотел с вами переговорить, если можно, – сказал он, – о покойной миссис Фостер. Полагаю, вам известно об отложенном следствии?

Брюс сосредоточенно смотрел на него. «Перестраивается, он ожидал чего-то другого», – подумал Аллейн.

– Я слыхал об этом, – сказал наконец Брюс. – Ага, слыхал.

– Вы, конечно, понимаете, что причина отсрочки – в необходимости выяснить вопрос о самоубийстве до конца, чтобы исключить любые сомнения.

– Я, – медленно произнес Брюс, – них’гда бы не п’верил в ее самоубийство. Них’гда. Она была такая бодрая. Мечтала наслаждаться р-радостями своего сада. Стр-роила планы! Иначе с чего бы она в последнюю нашу встр-речу р-решила выр-ращивать гр-рибы, если бы у нее в г’лове была мысль убить себя?

– Когда это было?

Он запустил свои натруженные пальцы в рыжеватую шевелюру и ответил, что, должно быть, это было тогда, когда он навестил ее за неделю до смерти, и добавил, что миссис Фостер была в прекрасном расположении духа, они с ней чертили на оборотной стороне конверта пруд с кувшинками и обсуждали закладку грибного субстрата здесь, в старых конюшнях. Он пообещал ей изучить вопросы дренажа и мульчирования, и вот как раз продолжает этим заниматься, словно она должна вернуться домой и оценить его работу. Наверняка за эту последнюю неделю случилось что-то, что породило у нее в голове эту «нездор-ровую мысль».

– Это во время того вашего визита она дала вам свое завещание, чтобы вы положили его в ее стол в Квинтерне? – спросил Аллейн.

Брюс ответил «ага, в тот самый раз», и признался, что поручение ему не очень понравилось, но она говорила так легко и непринужденно, что у него не возникло никаких дурных предчувствий.

– Миссис Фостер хоть отчасти раскрыла вам содержание своего завещания?

Впервые за время разговора Брюс, похоже, почувствовал себя неуютно. Он обратил безразличный взгляд своих голубых глаз на Аллейна и пробормотал, мол, миссис Фостер упомянула, что он «не забыт».

– Я дал ей понять, что не намер-рен пр-родолжать эту тему.

После небольшой паузы он добавил, что Аллейн может счесть его ответ невежливым, но он не хотел, чтобы она подумала, будто Брюс ожидает от нее чего-то в этом смысле. Речь его становилась бессвязной, он начал шаркать ботинками и наконец выпалил:

– По мне, тах это было не слишком спрраведливо с ие стороны.

– Вы сказали это миссис Фостер?

– Да.

– И как она это восприняла?

– Р-рассмеялась и схазала, что я не имею пр-рава быть таким щепетильным.

– И это все?

– Ну-у, ага. Я пер-редал эту штуку миссис Джим из р-рук в р-руки и не с’бир-рался больше ничего обсуждать, потом она схазала мне, что положила ее в стол.

– Конверт был запечатан?

– В буквальном смысле слова – нет, пр-росто облизнут и заклеен. Хозяйка вааще не с’бир-ралась его заклеивать, но я сказал, что пр-редпочел бы, чтобы она это сделала. – Он помолчал несколько секунд. – Не то чтобы я был пр-ротив получить небольшое наследство – не чудно́ огр-ромный кус, заметьте, а что-нибудь скр-ромное. Мне бы понр-равилось. Я бы отложил это на чер-рный день и всегда всп’минал бы да-р-р-ителя с благодар-рн’стью. Но мне ни к чему участвовать в р-разбир-рательствах.

– Хорошо вас понимаю, – сказал Аллейн. – Кстати, миссис Фостер не просила вас купить для нее бланк?

– Б-бланх? Какой б-бланх, сэр?

– Бланк завещания. В канцелярском магазине.

– Не-не. Ничего такого.

– И раз уж мы заговорили об этом, она вас просила ей что-нибудь привозить, когда вы ее навещали?

Оказалось, что время от времени он что-нибудь доставлял из Квинтерн-плейса в «Ренклод», в основном вещи из ее туалетного столика. Она составляла список, он передавал его миссис Джим. Иногда это, кажется, было что-то из одежды. Миссис Джим складывала все в маленький чемоданчик, чтобы не смущать его видом предметов, которые мужчине показывать не подобает. Миссис Фостер вынимала эти вещи и заполняла чемоданчик тем, что предназначалось для стирки. Аллейн понял, что внешняя благопристойность соблюдалась строжайшим образом. Если садовник присутствовал при этой операции, он отворачивался и отходил к окну, все равно испытывая при этом неловкость, как признался Брюс, чопорно поджав губы.

Из этих воспоминаний вырисовывалась картина довольно близких взаимоотношений, приятных, как можно было подумать, для обеих сторон. Они строили планы, обменивались нравоучительными сентенциями. Вероятно, эмоционально рассуждали на тему «куда катится мир», изучали каталоги питомников, прогуливались по розарию и теплицам. Во время разговора с Аллейном Брюс хранил вид сдержанной снисходительности, время от времени позволяя себе между делом сослаться на подобные ритуалы, и все же создавалось впечатление – как и при общении с миссис Джим, – что он к кому-то или к чему-то прислушивается.

У него за спиной, в боковой стене, виднелась обветшалая закрытая дверь, которая, очевидно, вела в главные конюшни. Аллейн заметил, что между досками имеются щели и что от двери в рыхлой земле и на сохранившейся части пола остался полукруглый след.

Он сделал вид, что собирается уходить, но в последний момент, взглянув на заготовки, сделанные Брюсом, спросил, предназначены ли они для будущей грибной плантации. Тот ответил утвердительно.

– Это было ие последнее р-распоряжение. И я хочу его выполнить.

Он немного посвятил Аллейна в технологию культивирования грибов и спросил как бы невзначай, все ли это, что тот хотел узнать, а потом, взявшись за лопату с длинной ручкой, добавил, что ему надо возвращаться к работе.

– Да, еще одно, – сказал Аллейн, – чуть не забыл. Вы ведь были в «Ренклоде» в день ее смерти, не так ли?

– Да, был. Но с ней не виделся, – ответил садовник и описал, как ждал в холле со своими лилиями и как Прунелла – «красуля», как он назвал ее на шотландский манер, – спустилась и сказала ему, что ее мать очень устала и не сможет больше никого принять. Тогда он оставил лилии у женщины-администратора, которая обещала о них позаботиться. После чего вернулся домой на автобусе.

– С мистером Клодом Картером? – спросил Аллейн.

Брюс замер. Рука, державшая лопату, сжалась. Он пристально посмотрел на Аллейна, хотел было что-то сказать, но передумал. Аллейн ждал.

– Я пр-росто не знал, – вымолвил он наконец, – что вы уже говор-рили с этим жентльменом.

– А я и не говорил. Мисс Престон упомянула, что он приехал в «Ренклод» вместе с вами.

Садовник обдумал услышанное и сказал:

– Пр-риехал – да, но со мной он не уехал. – Брюс повысил голос: – Я хотел бы, чтоб меня пр-равильно поняли: у меня нет нихахих личных отношений с этим жентльменом. – А потом очень тихо, с чувством глубокого презрения добавил: – Он сам ко мне пр-рицепился. Стар-рался вытянуть из меня инфор-рмацию о ее окр-ружении. Это было непр-ристойно, и я потвор-рствовать этому не мог. – Он едва заметно повернул голову к закрытой двери и почти прокричал: – И это все, что я могу сказать по этому поводу.

– Вы мне очень помогли. Не буду вас больше донимать. Благодарю за сотрудничество.

– В благодар-рности нет нужды. Я – захонопослушный ч’ловек и ничего не утаиваю, – ответил Брюс. – Хор-рошего дня, сэр-р.

– Прелестный дом, – сказал Аллейн. – Меня интересует георгианская жилищная архитектура. Не возражаете, если я тут осмотрюсь?

Не ожидая ответа, он прошел между Брюсом и закрытой дверью, распахнул ее и оказался лицом к лицу с Клодом Картером.

– О, привет, – сказал Клод, – мне показалось, что я слышу голоса.

Глава 4

Рутина

В пустой комнате стоял крысиный дух, к которому примешивался едва ощутимый запах давно уже не хранившегося здесь корма для скота. В одном углу виднелся полуразвалившийся очаг, в другом – груда каких-то предметов, казалось, пролежавших здесь лет сто: пустые консервные банки, сгнивший мешок, из которого просыпалось немного цемента, проржавевший мастерок без ручки, куча пакетов из-под удобрений. Единственное окно было закрыто. Фигура Клода вырисовывалась смутно.

– Я искал Брюса, – сказал он. – Садовника. Боюсь, я не знаю…

Он говорил с интонацией почти обвиняющей, почти спокойно, почти так, как подобает говорить хозяйскому сыну. Аллейн подумал, что лишь тон его голоса был немного выше естественного, а в целом речь звучала натурально. Для человека, пойманного за подслушиванием, Клод держался с большим апломбом.

Аллейн закрыл за собой дверь. Брюс Гарденер, который уже снова орудовал своей длинной лопатой, даже головы не поднял.

– А я надеялся повидаться с вами, – сказал Аллейн. – Вы ведь мистер Картер, не так ли?

– Совершенно верно. А вы?

– Старший суперинтендант Аллейн.

После довольно долгого молчания Клод произнес:

– О! Чем могу быть полезен, старший суперинтендант?

Как только Аллейн объяснил цель своего визита, Клод расслабился и с готовностью ответил на все вопросы. Да, он говорил в тот день с мисс Престон и Пру Фостер, но ему не позволили увидеться со своей мачехой. Тогда он отправился на прогулку по окрестностям, опоздал на обратный автобус, дошел пешком до деревни и там сел на следующий.

– День был потрачен совершенно впустую, – пожаловался он. – И не могу сказать, что меня обрадовал оказанный мне прием. Особенно в свете случившегося позднее. В конце концов, она была моей мачехой.

– Когда вы в последний раз виделись с ней?

– Когда? Не помню. Три-четыре года тому назад.

– До вашего отъезда в Австралию?

Клод искоса стрельнул взглядом в Аллейна и после небольшой заминки ответил:

– Да. Вы, судя по всему, прекрасно осведомлены о моих перемещениях, старший суперинтендант.

– Я знаю, что вы вернулись оттуда на «Посейдоне» в качестве члена судового экипажа.

На этот раз заминка длилась гораздо дольше, потом Клод выдавил:

– Даже так?

– Давайте выйдем наружу и поговорим чуть более предметно, – предложил Аллейн.

Клод открыл дверь, которая вела прямо во двор. Как только они вышли на солнечный свет, часы на конюшенной башенке мелодично пробили одиннадцать. Открытая стена пристройки была обращена сюда же, во двор. Энергично орудовавший там лопатой Брюс сохранял вид нарочитого невмешательства. Клод неприязненно посмотрел на его оттопыренный зад и прошел в дальний конец двора. Аллейн последовал за ним.

– И сколько времени вы находились в этом темном и довольно вонючем помещении? – весело поинтересовался он.

– Сколько? Не знаю. На самом деле нисколько. А что?

– Я не хочу понапрасну тратить свои силы и ваше время на пересказ, если вы уже слышали то, что говорилось о завещании. А я думаю, что вы должны были слышать это, потому что, когда я подходил, было слышно, как закрылась дверь.

Клод резко дернул головой, склонив ее набок.

– А вы проворны, – сказал он и, понизив голос, признался: – Как уже говорил, я искал здесь садовника, подумал, что он может быть в этой конуре, а когда вы с ним вошли и начали разговаривать, мне стало неловко, я не хотел вас прерывать, поэтому… ну, понимаете… это трудно объяснить…

– Тем не менее вы отважно пытаетесь это сделать, не так ли? Чувство такта побудило вас спрятаться в соседней комнате, закрыть эту дверь с прорехами и на протяжении всего разговора стоять, прижав к ней ухо. Так?

– Ничего подобного. Вы не поняли.

– Вы наверняка видели, как мы прибыли сюда в полицейской машине, поспешно улизнули из дома в розарий и, обойдя его слева, пробрались к конюшням.

– Не понимаю, – ответил Клод со странной смесью испуга и наглости, – почему вы так со мной разговариваете, суперинтендант, но должен сказать, что мне это не нравится.

– Да, полагаю, вы были несколько сконфужены нашим появлением. Из-за своего не вполне законного отбытия с «Посейдона».

Клод стал лихорадочно уверять, что это какая-то ошибка со стороны полиции и он даже хотел подать жалобу, только это наверняка бесполезно.

Аллейн дал ему выговориться до конца, а потом сказал, что его визит не имеет никакого отношения ко всему этому и что он всего лишь хочет узнать, известно ли Клоду о завещании, которое миссис Фостер составила незадолго до своей смерти.

Последовала серия замысловатых кивков, жестов и гримас, вызванная, судя по всему, близким присутствием бесконечно трудолюбивого садовника. С помощью этих тайных знаков Клод давал понять, что желательно отойти подальше. Аллейн проигнорировал его пантомиму и продолжил бодрым громким голосом:

– Это очень простой вопрос. Ничего личного в нем нет. Вы знали о существовании такого завещания?

Клод едва заметно ткнул указательным пальцем в сторону торчавшего вверх зада Брюса и одними губами произнес:

– Случайно узнал.

– Узнали? Не могли бы вы сообщить мне, каким образом это стало вам известно?

– Ну… просто… так случилось.

– Что случилось?

– Я хотел сказать…

– Глупости! – вдруг рявкнул Брюс. Выпрямившись, он уставился на них. – Что с вами, приятель? Вы что, не можете пр-рямо ответить, када вас спр-рашивают? Кончайте вы это р-ради всего святого. Ответьте ему и дело с хонцом. В этом же нет ничего дур-рного.

– Да… ну… хорошо, хорошо, – жалко забормотал Клод и, попытавшись хоть как-то изобразить достоинство, добавил громче: – А вы могли бы держаться в рамках приличия.

Брюс, поплевав на ладони, снова взялся за лопату.

– Ну, так как, мистер Картер? – поторопил Клода Аллейн.

Мало-помалу, мучительно выяснилось, что Клод случайно присутствовал при том, как Брюс вошел в дом с завещанием, случайно увидел, как он передал конверт миссис Джим, и опять же совершенно случайно заметил слово «Завещание», которое было крупными буквами написано на конверте.

– И тах же случайно, – произнес Брюс, не поворачиваясь и вонзая лопату в кучу земли, выкопанной им из ямы, – с большой настойчивостью поинтер-р-ресовались обстоятельствами.

– Слушайте, Гарденер, моему терпению приходит конец, – сказал Клод с печальным видом оскорбленной добродетели.

– Дело ваше, мистер Хартер, но я бы схазал все начистоту.

– Вам известны условия завещания? – прервал их перепалку Аллейн.

– Нет, неизвестны. И меня они не интересуют. В любом случае меня они не затрагивают.

– Что вы имеете в виду?

– Отец меня обеспечил. Основал трастовый фонд или как там он называется. Сиб не могла к нему прикасаться, но, похоже, черт возьми, и не пополняла его, – ответил Клод не без злобы.

На этом Аллейн покинул их и окольным путем, вдоль кирпичной стены огорода, вернулся к Фоксу. По пути он обратил внимание на две свежие грядки спаржи и множество огромных вилков капусты и подумал: куда все это девается, кто это все съедает? Фокс как всегда терпеливо дожидался его в машине.

– Доложить нечего, – сказал он. – Я все тут обошел – нигде никаких следов чьего-либо присутствия.

– Садовник сажает грибы в конюшнях, а пасынок там же трясется от страха, – сказал Аллейн и описал недавнюю сцену. – Мисс Престон находит шотландский выговор Брюса немного искусственным.

– Имитированным?

– Она этого не говорила. Скорее «утрированным». Если бы она видела его сегодня утром, могла бы сказать, что его акцент – как лопата со слишком длинной ручкой. Не знаю. Я не специалист по диалектам. Шотландский или какой-то другой, но мне кажется, он говорит как человек, который жил среди настоящих носителей этого диалекта достаточно долго, чтобы приобрести его и демонстрировать непоследовательно и неточно. Последнее его место службы было действительно в Шотландии. Может быть, это хитрость: он думает, что подобная манера речи добавляет ему обаяния или еще чего-то.

– А что насчет пасынка?

– О, этот ужасен. Он, бедолага, на все способен, если бы только ему духу хватило.

– Ну что, едем?

– Едем. «Искать! След!» В «Ренклоде» и пункте икс, если таковой существует. Давайте я поведу, а вы будете следить за маршрутом по карте.

– Как скажете, мистер Аллейн. А что я должен искать?

– После Мейдстоуна нужно повернуть направо и ехать по дороге, ведущей к деревне Сливовая. От нее и название «Ренклод» наверняка.

– Странное название для больницы – эти сливы колики в животе вызывают.

– Это не больница.

– Странное название для чего бы то ни было.

– Во всяком случае, никаких свидетельств того, что наша дама умерла от колик, нет.

– Учитывая, что я только что приобщился к делу, не могли бы мы, пока едем, резюмировать то, что уже известно? Какую информацию мы имеем?

– Мы имеем даму, которая мертва. Она была весьма состоятельна – тут, можно сказать, пахнет большим богатством – и, вероятно, у нее была ранняя стадия болезни Паркинсона, о чем сама она не догадывалась. И мы имеем врача дорогостоящего заведения, являющегося не больницей, не санаторием, а отелем, который обслуживает хорошо обеспеченных людей, врача, чьей пациенткой была эта дама и который якобы не распознал ее заболевание. Имеем мы и местного врача, доктора Филд-Инниса, а также полицейского патологоанатома, которые у нее эту болезнь заподозрили. Имеем дочь покойной, которая в день смерти матери объявила о своей помолвке с богатым молодым человеком, союз с которым наша дама не одобряла. Далее мы имеем папу-миллионера богатого юноши, который безуспешно зарился на дом покойной, но теперь, когда его сын женится на ее дочери, будет в нем жить.

– Погодите минутку, – сказал Фокс и после паузы добавил: – Порядок. Я вас слушаю дальше.

– Мы имеем пожилого шотландца – возможно, псевдошотландца – садовника, которому наша дама согласно недавнему завещанию оставила двадцать пять тысяч фунтов стерлингов в условиях дефляции. Остаток ее наследства поделен между ее дочерью, если та выйдет замуж за типа по фамилии Свинглтри, и врачом-резидентом «Ренклода», который не заметил у нее признаков болезни Паркинсона. Если дочь не выйдет за Свинглтри, врач получит и ее долю.

– Вы имеете в виду доктора Шрамма?

– Разумеется. Остальной состав участников действа включает пасынка дамы от первого брака – архетип эмигранта, живущего на деньги, получаемые с родины, и имеющего уголовное прошлое. И наконец, симпатичную женщину по имени Верити Престон, обладающую значительными способностями.

– Это все?

– Для полноты картины добавьте дипломированную медсестру и восхитительную женщину по имени миссис Джим, которая помогает по хозяйству в Квинтерне. Теперь все.

– И какова была расстановка сил, когда мы вступили в игру? Я имею в виду, чем мы располагаем точно?

– А располагаем мы вот чем, Фокс. Завещание и mise-en-scène[90]. Следствие отложено потому, что все в один голос твердят: эта дама была вовсе не из тех, кто может совершить самоубийство, и мотива у нее не было. Тут требовалась углубленная аутопсия. И сэр Джеймс Кёртис провел ее. Неаппетитное содержимое ее желудка, откачанное доктором Шраммом, сохранилось, и сэр Джеймс подтвердил, что в нем есть некоторое количество барбитурата, таблетки которого были найдены у нее на прикроватном столике, в горле и на задней поверхности языка. Предполагалось, будто она запихала в себя такое их количество, что впала в забытье и не смогла проглотить последние, потому они и остались у нее во рту.

– Это правдоподобно?

– Доктор Шрамм так считает. Но сэр Джеймс эту «пилюлю» не заглотил, хотя говорит, что покойная – могла, прошу прощения за дурную шутку, Фокс. Он указывает на то, что барбитурат, с которым мы имеем дело, растворенный в алкоголе, начинает действовать не раньше чем минут через двадцать после приема, но трудно представить, чтобы она ждала столько времени, прежде чем затолкать в рот последнюю горсть пилюль.

– Значит, что нам нужно выяснить?

– Не затолкал ли их туда кто-нибудь другой. Кстати, сэр Джеймс поискал следы цианида.

– Зачем? – коротко спросил мистер Фокс.

– В комнате стоял запах миндаля, он же исходил от содержимого ее желудка, но оказалось, что она наливала миндальное масло в стеклянное приспособление для ароматизации помещения, а также в зверских количествах поглощала марципановое печенье из парижского магазина «Маркиза де Севинье». Наполовину пустая коробка стояла на ее прикроватном столике вместе с косметичкой и разными мелочами.

– Вроде пустой бутылки из-под скотча?

– И перевернутого стакана. Совершенно верно.

– Кто-нибудь знает, сколько виски было в тот день в бутылке?

– Похоже, что нет. Она держала ее в шкафчике над умывальником. Можно предположить, что ей хватало ее надолго.

– Что насчет отпечатков пальцев?

– Местные ребята попытались их сами исследовать, но потом позвонили нам. Бейли и Томпсон уже едут сюда.

– Странный порядок действий она избрала, однако, – задумчиво произнес Фокс.

– Это еще не самое странное. Как бы ни было противно, вернитесь мысленно к содержимому желудка и результатам его исследования, проведенного доктором Филд-Иннисом и Шраммом.

– Огромная доза барбитуратов?

– Согласно исследованию Шрамма – да. Но сэр Джеймс утверждает, что барбитурата было значительное количество, но отнюдь не достаточное для летального исхода. А вы знаете, как тщательно он проводит анализы и как осторожно делает выводы. Даже допуская, что имело место, по его выражению, «выведение из организма некоторого количества вещества вместе с продуктами жизнедеятельности», он не считает вероятным наступление смерти от такого количества барбитурата. Не нашел он и ничего указывающего на то, что у покойной была особая восприимчивость или аллергическая реакция, усугубившая действие препарата.

– Значит, теперь мы начинаем поиск среди бенефициаров недавнего эксцентричного завещания?

– Именно. И ищем того, кто доставил ей типографский бланк завещания. Молодой мистер Рэттисбон позволил мне взглянуть на него. Он выглядит совершенно новым, только что из магазина – ни уголки, ни края не загнуты и не затерты.

– И с самим завещанием все в порядке?

– Он боится, что да. Хотя условия скандальные. Кстати, насколько я понимаю, мисс Прунелла Фостер скорее согласится пойти к алтарю с гориллой, чем с лордом Свинглтри.

– Значит, ее доля наследства отходит доктору Шрамму?

– В дополнение к королевскому подарку, который он получит в любом случае.

– Не очень-то это порядочно, – сурово промолвил Фокс. – Надо бы поговорить с Рэттисбонами по этому поводу.

Когда они наконец въехали в деревню, Фокс мечтательно заметил:

– Ставлю двадцать к одному, что вон там впереди – симпатичный маленький паб.

– Так и есть. И куда устремляются ваши мысли?

– Они устремляются к яйцам по-шотландски, сыру, сэндвичам с пикулями и пинте мягкого пива пополам с горьким.

– Да будет так, – сказал Аллейн и подъехал к пабу.

Прунелла Фостер, вернувшаяся из Лондона, заехала в Квинтерн по пути в Мардлинг, куда ее пригласили на обед жених и его отец. Миссис Джим проинформировала ее об утреннем визите Аллейна. Как рассказчица миссис Джим была сильна в фактах, но скупа в описании атмосферы. Она изложила события в хронологическом порядке, с крайним лаконизмом ответила на вопросы Прунеллы и не выразила собственного мнения ни по какому поводу. Прунелла разволновалась.

– Это был полицейский, миссис Джим?

– Так он представился.

– Вы хотите сказать, что у вас есть сомнения?

– Не то чтобы сомнения. Это ведь написано на его визитке.

– А что тогда?

Загнанная в угол, миссис Джим призналась, что выглядел он слишком шикарно для полицейского.

– Больше похож на одного из ваших друзей, – сказала она и добавила, что он обаятельный.

Прунелла заставила ее еще раз подробно рассказать о его визите, что миссис Джим и сделала с предельной точностью.

– Значит, он спрашивал насчет… – Прунелла покосилась и слегка кивнула в ту сторону дома, где чаще всего обретался Клод Картер.

– Совершенно верно, – подтвердила миссис Джим. В том, что касалось Клода, они с Прунеллой прекрасно понимали друг друга с полуслова, так что ей оставалось лишь сообщить, что полицейский заметил, как Клод прятался за живой изгородью в розарии. – А потом он направился к конюшням. Я имею в виду – джентльмен, – уточнила миссис Джим.

– Пошел искать Брюса?

– Совершенно верно. Мистера Клода – тоже, как я предполагаю.

– О?

– После того как джентльмен уехал, мистер Клод вернулся в дом и отправился в гостиную.

Прунелла знала, что это эвфемизм выражения «приложился к бутылке».

– Где он сейчас? – спросила она.

Миссис Джим ответила, что понятия не имеет. Как выяснилось, два дня назад они обговорили, что́ ему приготовить из еды. Миссис Джим к часу дня накрыла стол в маленькой столовой, поставила на него горячий обед, ударила в огромный гонг и отбыла домой. Когда же она вернулась сегодня в Квинтерн, по всему столу были разбросаны отвратительные объедки этого обеда вместе с объедками последующих его трапез.

– Как все сложно, – пробормотала Прунелла. – Спасибо, миссис Джим. Я собираюсь в Мардлинг на обед. Мы строим планы относительно Квинтерна, хотим, знаете ли, чтобы у отца мистера Гидеона было здесь отдельное помещение. Кажется, он продает Мардлинг. Это после всего, что он в него вложил! Вы только представьте себе! Но он оставляет за собой дом в Лондоне в качестве своей штаб-квартиры.

– Это точно, мисс? – спросила миссис Джим, и Прунелла, несмотря на ее деревянную интонацию, поняла, что она глубоко взволнована. – Значит, скоро мы услышим свадебные колокола?

– Ну… не сразу, разумеется.

– Конечно, нет, – согласилась миссис Джим. – Это было бы неподобающе – прямо сразу.

– На самом деле, миссис Джим, мне вовсе не хочется устраивать свадьбу. Я бы предпочла просто рано утром тихо обвенчаться в Верхнем Квинтерне, почти без посторонних. Но он… Гидеон хочет, чтобы все было по-другому, так же, как и наверняка моя тетушка Бу… – Ее и без того тихий шепот стал практически неслышным, а глаза наполнились слезами.

Она беспомощно посмотрела на миссис Джим и подумала: как же она ее любит. Впервые после смерти матери Прунелле пришло в голову, что – разумеется, если не считать Гидеона – у нее нет никого на свете. Она никогда не была слишком близка с матерью и находила ее неискренность и тщеславие раздражающими, если не комичными, и даже эта мера терпимости была поколеблена несообразными условиями мерзкого завещания. И тем не менее сейчас, когда Прунелла осознала, что Сибил нет и никогда больше здесь не будет, что больше нельзя посмеяться над ней или с ней поспорить, что вместо нее осталась пустота, ничто, волна одиночества накрыла ее, и она, не сдержавшись, разрыдалась, зарывшись лицом в кардиган миссис Джим, пропахший средством для натирки полов.

– Ничего-ничего, – сказала миссис Джим. – Конечно, это страшный удар. Мы это понимаем.

– Простите, – всхлипнула Прунелла. – Извините меня.

– Вам нужно выплакаться.

Это предложение вызвало реакцию, обратную той, на какую было рассчитано. Прунелла высморкалась, взяла себя в руки и вернулась к теме организации свадьбы.

– Кто-то должен будет повести меня к алтарю, – сказала она.

– Поскольку это не может быть мистер Клод, – громко закончила за нее миссис Джим.

– Боже сохрани! Интересно… я не знаю… может ли вести невесту к алтарю женщина? Надо спросить у викария.

– Вы подумали о мисс Верити?

– Она же моя крестная. Да, я подумала о ней.

– Лучше не придумаешь, – согласилась миссис Джим.

– Мне надо ехать, – спохватилась Прунелла, ей очень не хотелось нарваться на Клода. – Вы не знаете, где лежит старый план Квинтерна? Мистер Маркос хотел на него взглянуть. Он был в чем-то вроде большой папки.

– В библиотеке. В шкафу возле двери. На нижней полке.

– Как хорошо, что вы все знаете, миссис Джим.

– Ваша мать доставала эти чертежи, чтобы показать Брюсу. Перед тем как уехать в то место. Она оставила их сверху, а он… – она кивнула головой, как обычно они делали, когда нужно было указать на Клода, – просматривал их и оставил разбросанными по всей комнате, мне пришлось их собрать и положить на место.

– Тем лучше. Миссис Джим, скажите, он… тут рыскает, высматривает? Вы понимаете, что я имею в виду? Ну, вроде ищет?

– Не мое дело обсуждать это, – ответила та, – но поскольку вы сами заговорили, – да, рыскает. И, кстати, трогает вещи, переставляет их.

– О господи.

– Да. Особенно ему интересны эти чертежи. Они ему, похоже, больше всего нравятся. Я видела, как он разглядывает их в лупу и изучает. Везде сует свой нос, если хотите знать, простите, что вмешиваюсь. Мне их вам принести? – Она запнулась и, спохватившись, поспешно добавила: – Давайте ваши вещи для стирки.

– Благослови вас Господь. Пойду к себе в комнату, соберу их.

Прунелла взбежала по изящной лестнице, пересекла площадку первого этажа и скрылась в своей спальне – утопавшей в муслине, бледно-желтой комнате с высокими окнами, выходившими на террасы, розарии и просторные лужайки, которые спускались к лугам, покосам, рощицам и башне Святого Криспина в Квинтерне. Отдаленные равнины и холмы были окутаны голубоватой дымкой, в которой печные трубы городка бумажников представлялись минаретами. Прунелла порадовалась тому, что после замужества будет по-прежнему жить в этом доме.

Она умылась, перепаковала чемодан и приготовилась уезжать. Но на лестничной площадке столкнулась-таки с Клодом.

Не было никакой причины удивляться тому, что он оказался на этой площадке, и она знала о его присутствии в доме, и все же было в Клоде нечто вороватое, что заставляло ее подозревать хитрость с его стороны.

– О, привет, Пру, – сказал он. – Я видел твою машину.

– Привет, Клод. Да. Я заехала на минуту взять кое-какие вещи.

– Значит, ты не остаешься?

– Нет.

– Надеюсь, это не из-за меня? – спросил он, с улыбкой уставившись на свои ступни.

– Конечно, нет. Я сейчас бо́льшую часть времени провожу в Лондоне.

Он бросил вороватый взгляд на ее левую руку.

– Тебя, вижу, можно поздравить?

– Да, спасибо.

– И когда же?

Она ответила, что это еще не решено, и двинулась к ступенькам.

– Э-э… – протянул Клод. – Я хотел спросить…

– Да?

– Ты меня не собираешься выгнать?

В панике Прунелла решила принять это как шутку.

– О, – сказала она беспечно, – когда соберусь, уведомлю тебя заранее.

– Очень любезно. Ты собираешься жить тут?

– Вообще-то да. После того как мы произведем здесь кое-какие изменения. Обещаю, что тебя вовремя предупредят.

– Знаешь, Сиб сказала, что я могу остаться.

– Я знаю, что она сказала, Клод. Ты можешь жить здесь, пока не придут рабочие.

– Очень любезно, – повторил Клод, на сей раз – с нескрываемой насмешкой. – Кстати, можно тебя спросить? Я хотел узнать, когда состоятся похороны.

Прунелла почувствовала себя так, словно ветер ворвался в дом и овеял ее сердце ледяным дыханием. Ей с трудом удалось выдавить:

– Я не… мы не узнаем этого, пока не закончится следствие. Мистер Рэттисбон возьмет на себя все хлопоты. Тебя непременно уведомят, Клод, обещаю.

– Ты будешь присутствовать на этом новом дознании?

– Полагаю, что да. То есть – да, буду.

– Я тоже. Хотя, конечно, меня это никак не касается.

– Мне пора идти. Я уже опаздываю.

– Я не прислал тебе соболезнование. Насчет Сиб.

– В этом нет необходимости. До свиданья.

– Давай я снесу тебе чемодан.

– Нет, благодарю. Он совсем легкий. Но все равно спасибо.

– Вижу, ты достала старый план Квинтерна?

– До свидания, – в отчаянии повторила Прунелла и начала решительно спускаться по лестнице.

Когда она дошла до нижнего этажа, сверху донесся его голос:

– Пока!

Ей хотелось стремглав броситься за дверь, но она сдержалась и, обернувшись, подняла голову. Он стоял на площадке, свесив с балюстрады руки и голову.

– Полагаю, ты знаешь, что нас навестила полиция? – произнес он низким голосом, отчетливо выговаривая каждое слово.

– Да, конечно.

Он приложил ко рту ладонь, сложенную рупором, и громко прошептал:

– Кажется, их очень интересует садовник – фаворит твоей матери. Интересно, почему?

На его круглом, как луна, лице сверкнули зубы.

Прунелла рванула к двери, выскочила за нее с чемоданом в руках, запрыгнула в машину и на огромной скорости помчалась в Мардлинг.

– Честно признаться, – говорила она спустя десять минут Гидеону и его отцу, – я почти готова вызвать экзорциста, когда Клод уедет. Интересно, наш викарий умеет проводить обряд изгнания нечистой силы?

– Прелестное дитя, – сказал мистер Маркос в своей витиеватой манере, глядя на нее поверх очков, – эта непристойная личность действительно вам докучает? Может быть, нам с Гидеоном атаковать его с угрожающими жестами? Вдруг это его прогонит?

– Должен сказать, – подхватил Гидеон, – это немного чересчур, что он поселился в Квинтерне. В конце концов, дорогая, ему в сущности нечего здесь делать, ведь правда? Я имею в виду, что его не связывают с этим местом настоящие родственные узы.

– Нет, конечно, – согласилась Прунелла. – Но моя мама считала, что не должна совсем уж умывать руки в том, что касается Клода, каким бы ужасным он ни был. Видишь ли, она очень любила его отца.

– Что не дает права его сыну, если говорить совершенно хладнокровно, навязывать себя ее дочери, – заметил мистер Маркос.

Прунелла отметила про себя, что это его любимая фраза – «если говорить совершенно хладнокровно», и порадовалась тому, что Гидеон не перенял эту его привычку. Но ей нравился будущий свекор, она расслабилась и стала более открытой в атмосфере (ее можно было назвать какой угодно, только не «хладнокровной»), которую он создавал вокруг себя и Гидеона. Она чувствовала, что может сказать ему все, что хочет, без оглядки на разницу в возрасте, и что ему приятно ее общество, оно его веселит.

Они сидели в саду на диванах-качелях под навесом. Мистер Маркос решил, что сегодня подходящий день для предобеденного шампанского – «искрящегося и дерзкого», как он выразился. Прунелла, которая пропустила завтрак и не привыкла к подобному сумасбродству, быстро расслабилась. Осушив один бокал, она приняла из рук будущего свекра другой. Все ужасы – а в последнее время ей довелось испытать моменты подлинного ужаса – отошли на задний план. Речь ее стала внятной, и она ощутила, что такая жизнь – для нее, и она предназначена для такой жизни, что она расцветает в обществе экстравагантных Маркосов, один из которых был столь восхитительно земным, а другой так очаровательно влюблен в нее. Вихрь эйфории, поднятый шампанским, захлестнул девушку, и хотя ее слегка сдерживало скрытое чувство вины (в конце концов, Прунелла не была лишена социальной ответственности), это, как ни странно, лишь добавляло ей веселости. Она одним большим глотком допила шампанское, и мистер Маркос снова наполнил ее бокал.

– Дорогая, – обратился к ней Гидеон, – что у тебя в том портфолио или как там его назвать, которое лежит в машине?

– Сюрприз! – воскликнула Прунелла, покачивая рукой, в которой держала бокал. – Но не для тебя, милый. Для Бэ Эс. – Она подняла бокал и выпила за мистера Маркоса.

– За кого? – хором спросили Маркосы.

– За Будущего Свекра. Мне было неловко спросить, как я должна вас называть до того, как вы действительно станете моим свекром. «Свекром я сегодня стал – повезло невесте, очень многие хотели на ее быть месте», – вдруг пропела Прунелла, не успев сообразить, что́ несет, и тряхнула кудряшками в сторону Николаса, словно какая-нибудь из самых ужасных диккенсовских маленьких героинь. Ей стало стыдно.

– Можете называть меня как хотите, – сказал мистер Маркос и поцеловал ей руку. Еще одна аналогия с Диккенсом тотчас возникла в хмельной голове Прунеллы – Тоджерсы из «Мартина Чезлвита». На секунду-другую она словно бы отплыла от себя самой и со стороны увидела, как раскачивается на диване-качелях под тентом, а кто-то целует ей руку. Она была безрассудно довольна жизнью.

– Принести это? – спросил Гидеон.

– Что – это? – все так же бездумно спросила Прунелла.

– Не знаю, то, что ты привезла для своего будущего свекра.

– Ах, это. Да, дорогой, принеси, и, думаю, шампанского мне достаточно.

Гидеон расхохотался.

– А я думаю, что ты, наверное, права, – сказал он и поцеловал ее в макушку, потом пошел к машине и принес папку.

– Я захмелела. Это ужасно, – призналась Прунелла мистеру Маркосу.

– Вы думаете? Съешьте несколько оливок. И побольше вот этой сырной соломки. На самом деле вы не так уж опьянели.

– Точно? Ладно, съем, – сказала Прунелла и немедленно приступила к закускам.

К дому подъехала машина.

– А вот и мисс Верити Престон, – объявил мистер Маркос. – Мы говорили вам, что она будет с нами обедать?

– Нет! – воскликнула Прунелла, и изо рта у нее фонтаном вылетели сырные крошки. – Я в ужасе, она же моя крестная.

– Вы ее не любите?

– Я ее обожаю. Но ей не доставит удовольствия видеть, как я накачалась шампанским в столь ранний час. Да и вообще. По большому счету, мне это не свойственно, – сказала Прунелла, проглатывая сырную соломку и снова набивая ею рот. – Я трезвенница.

– Вы божественная девушка. Сомневаюсь, что Гидеон вас достоин.

– Вы совершенно правы: сырная соломка с оливками делает чудеса. Больше не буду говорить о своем опьянении. Люди, которые ведут подобные разговоры, всегда такие зануды, правда? Во всяком случае, я стремительно трезвею. – И словно чтобы доказать это, она снова перешла на шепот.

Маркосы отправились встречать Верити. Прунелла хотела было пойти с ними, но ограничилась тем, что, повалявшись немного, встала с качелей.

– Крестная Вэ, – обрадовалась она и, когда та подошла ближе, радостно повисла у нее на шее.

– Привет, молодежь, – Верити, удивленная столь бурным приветствием, не знала, как на него реагировать. Внезапно Прунелла неуклюже и резко плюхнулась на диван-качели.

Маркосы, отец и сын, встали по обе стороны от нее, улыбаясь Верити. Ей пришло в голову, что ее крестница напоминает сейчас куст шиповника, выросший между двумя экзотическими суккулентами. «Они всосут ее в свой мир, – подумала она, – и кто знает, что из этого выйдет. Не была ли Сибил права? И не должна ли я вмешаться? А кстати: где ее тетя Бу? – Бу была взбалмошной сестрой Сиб. – Лучше мне поговорить с Пру и, наверное, написать Бу, ей следует вернуться и взять на себя ответственность, вместо того чтобы слать туманные телеграммы из Акапулько». Внезапно она поняла, что Николас Маркос что-то говорит ей.

– …надеюсь, вы одобряете шампанское в это время суток.

– Шампанское – это чудесно, – поспешила ответить Верити, – но деморализует.

– Вот и я так думаю, крестная Вэ, – прошептала Прунелла, раскачиваясь в кресле-качалке.

О господи, сообразила Верити, дитя наклюкалось.

Но когда мистер Маркос открыл папку, нежно вынул из нее чертежи и разложил их на садовом столе, который предварительно протер носовым платком, Прунелла оправилась настолько, что смогла давать к ним вполне внятные объяснения.

– Думаю, что это подлинник плана. Архитектор был весьма знаменитым. Дом построили для моего пра-пра-пра-не-знаю-сколько-раз-дедушки. Вот здесь указана дата – тысяча семьсот восьмидесятый год. Его звали лорд Руперт Пасскойн. Моя мама была последней представительницей рода и унаследовала дом от отца. Надеюсь, я все изложила верно. Проект правда весьма симпатичный – со всеми этими гербами, орнаментами и прочей чепухой.

– Мое дорогое дитя, – сказал мистер Маркос, склоняясь над столом, – эти чертежи и эскизы просто восхитительны. Не могу выразить, как я взволнован.

– Там есть еще.

– Не нужно держать их так долго на ярком свету. Гидеон, положи все обратно в папку. Аккуратно. Нежно. Нет, дай я сам.

Он посмотрел на Верити.

– Вы их видели? Подойдите, взгляните. Разделите мой восторг.

Вообще-то Верити видела их, много лет назад, когда Сибил только что вышла замуж за своего второго мужа, но она подошла к столу, вокруг которого собралась вся компания. Теперь мистер Маркос разложил план квинтернских садов и склонился над ним с жадным любопытством.

– Но этот план так и не был претворен в жизнь, – сказал он. – Правда? Я хочу сказать, милейшая будущая сноха, что сегодняшний сад по концепции мало похож на этот изысканный проект. Почему?

– Меня не спрашивайте, я не знаю, – ответила Прунелла. – Возможно, деньги кончились или еще что-то. Кажется, мама с Брюсом лелеяли грандиозную идею осуществить кое-что из этого проекта, но пришли к выводу, что мы не можем этого себе позволить. Вот если бы не был потерян «Черный Александр», то Клод смог бы.

– Да, это так, – подтвердила Верити.

Мистер Маркос быстро вскинул голову.

– «Черный Александр»?! – переспросил он. – Что вы имеете в виду? Вы хотите сказать…

– Ах да! Вы же коллекционер.

– Конечно. Расскажите подробней.

Она рассказала, и когда закончила, мистер Маркос несколько минут был необычно тих.

– Но каким безмерным воздаянием было бы… – начал он наконец, но быстро осекся. – Давайте уберем эти документы, они порождают неисполнимые желания. Думаю, вы понимаете, мисс Престон, правда? Я позволил бы себе – нет, не построить за́мки в Испании, а разбить сады в Кенте, что гораздо предосудительней. Так ведь?

Как умен этот мистер Маркос, подумала Верити, видя, как его черные глаза уставились прямо на нее. Бросает пробные шары, наблюдает и наслаждается этим.

– Не помню, чтобы я видела садовый проект раньше, – сказала она. – А ведь это был бы идеальный союз, правда?

– О, и вы нашли для этого идеальную форму выражения.

– Хотите, я оставлю папку здесь, чтобы вы могли еще раз полюбоваться? – спросила Прунелла, за что будущий свекр бурно начал ее благодарить.

Объявили, что обед подан, и все направились в дом.

С того званого ужина, который, как теперь казалось, состоялся давным-давно, и поездки в «Ренклод» в день смерти Сибил, Верити почти не виделась с Маркосами. Дважды они приглашали ее в Мардлинг на коктейли, но в обоих случаях она не смогла приехать, а однажды вечером Маркос-старший нанес ей неожиданный визит в Киз-хаусе, увидев ее, как он объяснил, в саду и поддавшись мгновенному порыву. Они хорошо поладили, оказалось, что они разделяют некоторые вкусы, он проявил тонкое понимание современного театра. Верити с удивлением обнаружила, как много времени они провели вместе, когда Маркос наконец галантно распрощался с нею. Следующее, что она о нем услышала, это был его «отъезд за границу» – информацию разнесло по деревне сарафанное радио, Верити получила ее из уст миссис Джим. И «за границей», насколько знала Верити, он находился вплоть до нынешнего своего появления.

Кофе пили в библиотеке, теперь полностью отделанной. Верити поинтересовалось, что станется со всеми этими книгами, если мистер Маркос, как доложила миссис Джим, действительно собирается продать Мардлинг. Это было, безусловно, «стерильное», нетронутое собрание книг, составленное богатым человеком, которого больше интересовало оформление интерьера, нежели печатное слово.

Едва войдя, Верити увидела над камином картину Трой «Разные наслаждения».

– Значит, вы действительно повесили ее здесь, – сказала она. – Как замечательно она тут смотрится.

– Правда? – согласился Маркос. – Я ее обожаю. Кто бы мог подумать, что картина написана женой полицейского?

– Почему бы и нет? – ответила Верити. – Хотя, я бы сказала, необычного полицейского.

– Так вы с ним знакомы?

– Да, мы встречались.

– Понятно. Я тоже, когда покупал картину. Полагаю, он экзотический персонаж для полиции, хотя, вероятно, в Скотленд-Ярде, чем выше поднимаешься, тем разреженней атмосфера.

– Он приезжал ко мне сегодня утром.

– О, не может быть! – ахнула Прунелла.

– Тем не менее, – сказала Верити.

– И ко мне, если верить миссис Джим.

– Это насчет несносного Клода? – спросил Гидеон.

– Нет, – ответила Верити. – Не насчет него. Во всяком случае, ко мне у него были другие вопросы. Похоже, его больше всего интересует… – она поколебалась, – это новое завещание.

Маленькая компания, собравшаяся в библиотеке, заметно упала духом, в комнате воцарилась тишина. Прунелла выглядела испуганной, и Гидеон обнял ее за плечи.

Мистер Маркос подошел к камину. Верити показалось, что в нем произошла какая-то перемена – почти незаметная перемена, какая происходит с мужчинами, когда что-то заводит разговор в их профессиональную сферу, – в них появляется какое-то настороженное внимание.

– Я старалась не думать об этом, – сказала Прунелла. – Притворялась, будто это на самом деле не так уж важно. Но это неправда. Ведь так? – Она повернулась и настойчиво адресовала свой вопрос Верити.

– Вероятно, не совсем, дорогая, – ответила Верити, и на какой-то миг ей показалось, что они с Прунеллой сплотились неким необъяснимым образом против двух мужчин.

Когда Аллейн и Фокс прибыли в «Ренклод», было половина третьего. День выдался теплый, кое-кто из гостей проводил свой послеобеденный отдых в саду. Другие, предположительно, удалились к себе в комнаты. Аллейн вручил свою визитку дежурному администратору и спросил, могут ли они переговорить с доктором Шраммом.

Женщина-администратор скользнула взглядом по Аллейну, сурово посмотрела на Фокса, поджала губы и ответила, что сейчас узнает, после чего, видимо немного расслабившись, оставила их одних.

– Теперь будет нас узнавать, – безмятежно сказал Фокс, надел очки и, склонив голову набок, стал разглядывать блеклую акварель Кентерберийского собора. – Слишком причудливый. Совсем не в моем вкусе. – И перешел к изучению Гранд-канала.

Администратор возвратилась с безупречно одетым мужчиной, державшим в руке визитку Аллейна и представившимся управляющим отеля.

– Надеюсь, – добавил он, – никаких новых неприятностей у нас не случилось?

Аллейн бодро заверил его, что тоже на это надеется, и повторил, что хочет поговорить с доктором Шраммом. Управляющий ретировался в подсобное помещение.

Аллейн обратился к администратору:

– Могу я вас еще побеспокоить? Вас, конечно, встревожило наше появление, вы боитесь, что мы будем задавать утомительные вопросы и докучать вам насчет смерти миссис Фостер.

– Вы сами это сказали, не я, – ответила она, приглаживая волосы, но ее слова прозвучали отнюдь не враждебно.

– Это всего лишь что-то вроде уточнения деталей. Мне хотелось бы узнать, помните ли вы что-нибудь о цветах, которые ее садовник оставил для нее здесь, на стойке.

– Я в тот день не дежурила.

– Как жаль!

– Простите? Ах да. Но вообще-то я кое-что помню. Девушка, которая дежурила в тот день, упоминала, что электрик, пришедший что-то чинить, отнес их наверх, когда она отлучилась на минуту.

– Когда это было?

– Этого я не могу сказать.

– А это тот самый электрик, который приходит к вам постоянно?

– Не знаю. Что я могу сказать точно, так это то, что в тот день мы его не вызывали.

– А вы не могли бы по счастливой случайности узнать, когда, зачем и куда именно он приходил?

– О, это я попробую сделать!

– Вы окажете нам этим большую услугу. Действительно большую.

Она сказала, что постарается что-нибудь выяснить, и удалилась во внутренний кабинет. Аллейн услышал, как вращается диск телефонного аппарата. После значительного перерыва, хрустя накрахмаленной формой, появилась медсестра пышных форм.

– Доктор Шрамм готов принять вас, – сказала она особым больничным голосом. Не хватает только журнала «Панч»[91], подумал Аллейн.

Все с тем же крахмальным шелестом она препроводила их по коридору к двери с табличкой «Д-р Бейзил Шрамм, бакалавр медицины. Часы приема: с 15 до 17 и по предварительной записи».

Сестра впустила их в маленькую приемную, где, как и ожидалось, лежали-таки экземпляры «Панча» и «Татлера». Постучав во внутреннюю дверь, она открыла ее и жестом пригласила их войти.

Доктор Шрамм развернулся в своем вращающемся кресле и встал, чтобы приветствовать гостей.

Полицейский офицер с опытом и чутьем Аллейна тут же узнал бы манеру, присущую определенному кругу лиц, с которыми ему наверняка доводилось иметь дело, и, обладая достаточной мудростью, не стал бы слишком доверяться подобной «простоте». Если бы любопытствующий непрофессионал спросил его, может ли полицейский распознать по внешности определенный тип преступника, он бы, скорее всего, сказал – нет. Возможно, он смягчил бы такое отрицание, добавив, что определенные особенности – наподобие стершегося клейма – чаще всего смутно прослеживаются у преступников, совершающих преступления на сексуальной почве. При этом он имел бы в виду не специфическую манеру одеваться и не привычку стараться быть незаметным, а особый, не поддающийся определению взгляд и пластику губ.

Аллейн считал, что существуют общие признаки у мужчин, которых в Викторианскую эпоху называли сердцеедами, – в их внешности явно или исподволь проступало мужское тщеславие, которое иногда – не всегда – вызывало у наделенных этим качеством в меньшей степени знакомых безотчетное желание дать пинка его обладателю.

И если когда-нибудь Аллейн отчетливо узнавал эту особенность внешности в человеке, то это было именно сейчас, во внешности доктора Шрамма. Она заявляла о себе коротким, исключительно учтивым, но опытным взглядом, которым тот окинул свою медсестру. Таилась она и в гармоничной непринужденности, с какой он встал и протянул руку, в слегка самоуверенном взгляде широко поставленных глаз, в складках, протянувшихся от ноздрей к уголкам губ. Доктор Шрамм весьма напоминал улучшенную версию короля Карла Второго[92].

В качестве постскриптума к этому наблюдению Аллейн подумал, что доктор Шрамм выглядит как тяжелый, хотя и контролирующий себя пьяница.

Медсестра покинула их.

– Простите, что заставил вас ждать, – сказал доктор Шрамм. – Садитесь, пожалуйста. – Он взглянул на визитку Аллейна, потом на него самого. – Как прикажете обращаться к вам – суперинтендант, мистер или просто Аллейн?

– Это не имеет никакого значения, – ответил Аллейн. – А это инспектор Фокс.

– Садитесь, садитесь же.

Они сели.

– Так в чем дело? – спросил доктор Шрамм. – Только не говорите, что это опять насчет того несчастного происшествия с миссис Фостер.

– Боюсь, именно так. Просто мы обязаны – надеюсь, вы это понимаете – выяснить все до конца.

– Ну да. Конечно.

– Местная полиция попросила нас подключиться к расследованию этого дела. Простите, но мы обязаны пройтись по следам, которые, как вам наверняка кажется, уже исследованы ad nauseam[93].

– Что ж… – Он поднял безупречно ухоженные руки и уронил их. – Нужно так нужно, – сказал он и рассмеялся.

– Ну и славно, – согласился Аллейн. – Насколько я знаю, в ее комнате ничего не трогали с момента ее смерти? Она заперта и опечатана?

– Разумеется. Ваши местные коллеги просили об этом. Честно признаться, это создает неудобство, но ничего.

– Это уже ненадолго, – бодро пообещал Аллейн.

– Рад слышать. Я провожу вас в ее комнату.

– Но прежде мне хотелось бы коротко переговорить с вами.

– Вот как? Да, конечно.

– Я хотел бы узнать, вызывало ли у вас, хоть отчасти, сомнения общее состояние здоровья и душевный настрой миссис Фостер.

Движения Шрамма немедленно приобрели некую скованность.

– Я неоднократно заявлял ее адвокатам, коронеру и полиции, что здоровье миссис Фостер улучшилось и она пребывала в прекрасном настроении, когда я видел ее в последний раз, перед отъездом в Лондон.

– А когда вы вернулись, она была мертва.

– Совершенно верно.

– Вы ведь не диагностировали у нее болезнь Паркинсона, не так ли?

– Именно так.

– Доктор Филд-Иннис полагал, что у нее была эта болезнь в начальной стадии.

– И, разумеется, он имеет право на собственное мнение. В любом случае это не подтвержденный диагноз. Насколько мне известно, доктор Филд-Иннис рассматривает его всего лишь как вероятный.

– Сэр Джеймс Кёртис тоже.

– Весьма возможно. Я не являюсь специалистом по болезни Паркинсона и готов склониться перед их суждением. Конечно, если кто-то намекнул миссис Фостер…

– Доктор Филд-Иннис энергично утверждает, что не делал этого.

– …тогда, безусловно, у нее могла возникнуть причина для беспокойства, депрессии…

– Вам не показалось, что она была встревожена, угнетена?

– Нет.

– А наоборот?

– Наоборот. Да, пожалуй. Она была…

– Да?

– В особенно хорошей форме, – закончил доктор Шрамм.

– И тем не менее вы уверены, что это было самоубийство?

Декоративные часы на письменном столе доктора Шрамма отсчитали секунд пятнадцать, прежде чем он заговорил снова. Подперев подбородок сцепленными ладонями и поджав губы, он посмотрел на Аллейна. Игнорируемый им мистер Фокс тихо кашлянул.

Решительно рубанув рукой, доктор Шрамм хлопнул по столу ладонями и откинутся на спинку кресла.

– Я надеялся, – сказал он, – что до этого не дойдет.

Аллейн ждал.

– Я уже сказал, что она находилась в особенно хорошей форме. Это было преуменьшение. У меня были все основания предполагать, что она впервые за множество лет чувствовала себя такой счастливой.

Он встал, пристально глядя на Аллейна, и громко произнес:

– Она была помолвлена и собиралась выйти замуж.

Складки, пролегавшие между ноздрями и уголками губ, растянулись в подобии улыбки.

– Я ездил в Лондон, – пояснил он, – чтобы купить кольцо.

– Разумеется, я понимал, что это может выйти наружу, – продолжил доктор Шрамм, – но надеялся избежать этого. Она очень беспокоилась о том, чтобы до поры до времени держать в тайне нашу помолвку. Сама мысль о чем-то вроде… посмертного оглашения на следствии, казалась мне недопустимо бестактной. Понятно, какой шум поднялся бы в прессе и какие сплетни поползли бы в округе. Мне, повторяю, была отвратительна сама мысль об этом.

Он начал энергично шагать туда-сюда по комнате, расправив плечи, словно солдат на плацу.

– Я не ищу себе оправдания. Все это было для меня чудовищным шоком. Не могу поверить, что это самоубийство. Особенно когда вспоминаю… Если только что-то совершенно невообразимое случилось между тем, как мы с ней попрощались, и моим возвращением.

– Персонал вы, конечно, опросили?

– Конечно. Она поужинала в постели, потом смотрела телевизор. Чувствовала себя замечательно. Вы, разумеется, видели протоколы дознания и все это знаете. Официант забрал у нее поднос около половины девятого. Она была в ванной, он слышал, как она там поет. А после этого – ничего. Никаких сведений до тех пор, пока я не вернулся и не нашел ее.

– Это, должно быть, оказалось для вас страшным ударом.

Шрамм издал короткий звук, обычно выражающий презрение.

– Можно и так сказать. – И вдруг неожиданно добавил: – А почему вас сюда вызвали? Что это означает? Послушайте, вы что, подозреваете грязную игру?

– А вам такая идея не приходила в голову? – поинтересовался Аллейн.

– Конечно. Поскольку в самоубийство поверить невозможно, идея приходила. Но и в это невозможно поверить. Обстоятельства. Факты. Всё. У нее не было врагов. Кому понадобилось бы это делать? – Он осекся. В лице появилось выражение… чего? Озлобленности? Насмешки? Казалось, он глумился над самим собой.

– Но она бы… – произнес он, – я уверен, что она не…

– Не?..

– Неважно. Это глупо.

– Вы думаете, что миссис Фостер в конце концов доверилась кому-то и рассказала о вашей помолвке?

Шрамм уставился на Аллейна и ответил:

– Именно. Ведь в тот день у нее были посетители, как вам, безусловно, известно.

– Ее дочь, жених ее дочери и мисс Престон.

– И садовник.

– А разве он не оставил цветы у дежурного администратора и не уехал, не повидав миссис Фостер? – спросил Аллейн.

– Так он говорит.

– И ваш дежурный администратор говорит то же самое, доктор Шрамм.

– Да? Ну что ж. Значит, в этом направлении искать нечего. В любом случае сама идея кажется неправдоподобной. Или должна казаться.

Мистер Фокс, используя технику, которую Аллейн имел обыкновение называть «акцией исчезновения», сделал так, чтобы его крупная фигура оказалась не видна. Он отошел от Аллейна как можно дальше, сел на стул, находившийся за креслом доктора Шрамма, прикрыл ладонью – а ладонь у него была широкой – блокнот и, продолжая писать на коленке коротким огрызком карандаша, устремил вежливый взгляд перед собой, не останавливая его ни на чем конкретно. Аллейн и Фокс взяли за правило не смотреть друг на друга, но связь между ними была такова, что Аллейн не сомневался: взгляд Фокса выражает спокойное одобрение, которое означало, что оба они думают одинаково.

– Когда вы говорите «должна казаться», вы имеете в виду мотив? – спросил Аллейн.

Шрамм издал ничего не выражающий смешок. Его неожиданная для врача манера поведения наводила на мысль, что ничто из обсуждаемого для него не важно. Интересно, подумал Аллейн, со своими пациентами он ведет себя так же?

– Я не хочу навязывать вам свои соображения, – сказал Шрамм, – но если быть совершенно-совершенно откровенным, это приходило мне в голову. Мотив.

– Я не восприимчив к навязываемым идеям, – ответил Аллейн. – Так что поделитесь.

– Может, я поднимаю бурю в стакане воды, но мне кажется, что наша помолвка не встретила бы бурной радости в определенных кругах. В ее семье, если говорить без обиняков.

– Вы имеете в виду пасынка миссис Фостер?

– Вы это сказали – не я.

– Какой же у него может быть мотив?

– Я знаю, что мотива как такового у него нет. Но он тянул из нее деньги и донимал ее, и у него весьма позорный послужной список. Ее очень расстроило его появление здесь, и я отдал распоряжение, чтобы его, если он появится, не допускали к ней. И не звали к телефону, если будет звонить. Просто сообщаю вам это, отнюдь не претендуя на то, что это сколько-нибудь важно.

– Но, я думаю, у вас на уме есть что-то еще, я прав?

– Если и есть, я бы не хотел, чтобы этому придавали слишком большое значение.

– Я не придам этому слишком большого значения, надеюсь.

Доктор Шрамм пригладил усы большим пальцем.

– Просто мне пришло в голову, что он мог питать надежду. Хотя ничего определенного на этот счет я не знаю.

– Известно ли вам, что в тот день Картер был на месте событий?

– Нет, неизвестно! – резко ответил он. – Откуда вы это узнали?

– От мисс Престон, – сказал Аллейн.

И снова – тень улыбки, не то чтобы ухмылка и не слишком самодовольная.

– Верити Престон? Неужели? Они с Сиб были старыми подругами.

– Он приехал на том же автобусе, что и Брюс Гарденер. Кажется, его не допустили к миссис Фостер.

– Очень, черт возьми, на это надеюсь, – сказал доктор Шрамм. – И кто же его остановил?

– Прунелла Фостер.

– Молодец.

– Скажите, с медицинской точки зрения и исключительно теоретически: если имела место грязная игра, то каким образом она могла быть осуществлена?

– Ну вот, вы снова за свое! Нет ничего, на это указывающего! Все свидетельствует о самоубийстве, в которое я не могу поверить. Всё. Если, – с горечью добавил Шрамм, – не найдено что-то еще.

– Насколько мне известно, нет.

– Ну, тогда… – Он сделал невыразительный жест, видимо означавший конец разговора.

– Доктор Шрамм, в ее смерти есть один аспект, о котором я хотел бы вас спросить. Зная теперь о ваших особых отношениях, я испытываю неловкость, задавая этот вопрос, понимаю, как неприятно вам возвращаться к этим обстоятельствам…

– Господи боже мой! – взорвался он. – Неужели вы думаете, что я с утра до вечера не «возвращаюсь к этим обстоятельствам»? Железный я, что ли? – Он вскинул вверх руки. – Простите! Вы делаете свою работу. Что вы хотели спросить?

– Насчет не до конца растворившихся таблеток, найденных в горле и на языке. Вы не видите здесь никакой несообразности? Насколько я знаю, таблетки эти легко растворяются в алкоголе. Предполагается, что причина, по которой она не проглотила их, состоит в том, что она потеряла сознание сразу после того, как положила их в рот. Но – простите, если скажу несуразность – разве те таблетки, которые она уже проглотила, успели бы вызвать потерю сознания? В любом случае она не могла быть без сознания, когда клала эти последние таблетки в рот. Я никак не могу этого понять.

Доктор Шрамм обхватил лоб ладонью, нахмурился и медленно покачал головой.

– Простите, – сказал он. – Небольшой приступ мигрени. Да. Таблетки. Вы знаете, что она запивала их виски, а, как вы сами заметили, в алкоголе таблетки растворяются легко и быстро.

– А вам не кажется, что в этом случае они должны были бы раствориться и у нее во рту?

– Я предполагаю, что эти таблетки она уже не запивала виски, иначе бы их проглотила.

– Вы считаете, что миссис Фостер была в достаточном сознании, чтобы положить эти четыре таблетки в рот, но в недостаточном, чтобы запить или проглотить их? Ага, понимаю.

– А что еще могло случиться? У вас есть другие предположения?

– У меня? Я предположений не строю – нам это не позволено. Да, кстати, вы не знаете, составляла ли миссис Фостер завещание – я имею в виду, совсем недавно?

– Об этом, – ответил доктор Шрамм, – я понятия не имею. – И после короткой паузы добавил: – Что-нибудь еще?

– Не знаете, есть ли среди персонала некие Дж. Эм. Джонсон и Марлина Биггз?

– Не имею ни малейшего представления. У меня с руководством отеля нет никаких дел.

– Разумеется, нет. Глупо было спрашивать вас. Выясню у кого-нибудь другого. Если не возражаете, могли бы мы взглянуть на комнату?

– Я вас провожу. – Шрамм нажал кнопку вызова на своем столе.

– Не беспокойтесь, пожалуйста. Просто назовите номер комнаты, мы сами найдем дорогу.

– Нет-нет. Даже не думайте.

Его возражения были прерваны появлением медсестры, которая остановилась в дверях. Это была миловидная, слегка напыщенная дама, чей впечатляющий бюст, обтянутый халатом с профессиональной эмблемой, выдавался далеко вперед.

– Сестра, – обратился к ней доктор Шрамм, – не окажете ли вы мне любезность немного постоять здесь на боевом посту? Я только провожу наших гостей наверх. Я жду звонка из Нью-Йорка.

– Конечно, – безо всякого выражения ответила она.

– Вы, должно быть, сестра Джексон? Очень рад с вами познакомиться. Не уделите ли вы нам минуту-другую? – вклинился Аллейн.

Она в упор посмотрела на доктора Шрамма, и тот нехотя представил:

– Старший суперинтендант Аллейн.

– И инспектор Фокс, – добавил Аллейн. – Может быть, оставим доктора Шрамма дожидаться своего международного звонка, а вы – если вас это не слишком затруднит – покажете нам дорогу в комнату миссис Фостер?

Медсестра продолжала смотреть на доктора Шрамма, и тот начал было: «Да нет, все в порядке, я…», но в этот момент зазвонил телефон. Сестра Джексон сделала движение к аппарату, но Шрамм сам снял трубку:

– Да. Да. Это я. Да, соедините.

– Пойдемте? – сказал, обращаясь к медсестре, Аллейн и открыл дверь.

Шрамм кивнул ей, и медсестра вышла в коридор, словно ее вели под узцы.

– Поедем на лифте? – спросил Аллейн. – Был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы вошли с нами в комнату. Есть один-два вопроса, касающихся места трагедии, которые не совсем прояснены в протоколах. Местные коллеги попросили нас осмотреть комнату. Это всего лишь формальность, но власти всегда весьма щепетильны в подобного рода делах.

– Вот как? – сказала сестра Джексон.

В лифте стало понятно, что она пользуется духами.

Несмотря на свою миловидность, она дама суровая, подумал Аллейн. Черные проницательные глаза, маленький упрямый рот с поджатыми уголками. Довольно скоро она превратится в эдакую бой-бабу.

Комната № 20 находилась на втором этаже в конце коридора и была угловой. Квинтернская полиция официально опечатала дверь, от которой Аллейну дали ключ. Они также приняли меры предосторожности, засунув незаметный кусочек шерсти между дверью и косяком. Сестра Джексон молча наблюдала, как инспектор Фокс, в перчатках, справлялся со всеми этими преградами.

В комнате было темно – в щель между задернутыми шторами проникала лишь узкая полоска дневного света – и стоял удушливый смешанный запах ткани, ковра, выдохшихся духов, пыли и чего-то не поддающегося определению, но крайне неприятного. Сестра Джексон с отвращением фыркнула. Фокс включил свет. Они с Аллейном прошли на середину комнаты, а сестра Джексон осталась у двери.

Вид комнаты напоминал остановленный кадр из мультфильма. Разобранная постель, как будто постоялица только что встала и отправилась в ванную. Одна из подушек и простыня испачканы, словно на них что-то пролили, а другая подушка валяется в изножье кровати. Бутылки из-под виски, стакана и таблеток не было, они, несомненно, находились в распоряжении местной полиции, но неразвернутый пакет, очевидно с книгой, косметичка и наполовину пустая коробка марципанового печенья лежали на столе рядом с лампой. Аллейн заглянул под розовый абажур и увидел стеклянную колбочку на своем месте – закрепленной над лампочкой. Он снял ее и осмотрел. В колбочке не осталось масла, но запах сладкого миндаля все еще ощущался. Он отложил ее в сторону.

На туалетном столике, помимо батареи флаконов и баночек, стояли три фотографии в рамках – все три он видел утром на письменном столе Сибил в Квинтерне: ее хорошенькая дочь, ее второй муж и групповая фотография с ее первым мужем-красавцем, выделявшимся среди своих сослуживцев. Этот снимок был менее выцветшим, и Аллейн внимательно рассмотрел его. Удивительно, что такой Адонис произвел на свет такого уродца, как Клод. Аллейн вгляделся в огромного капрала, стоявшего в заднем ряду, тот дружелюбно щурился ему в ответ. Аллейн сумел разглядеть эмблему у него на груди: оленьи рога в обрамлении… чего? Верескового венка? Кажется, было еще какое-то прозвище. «Молодые олени»? Да, точно. Герцогов Монтрозов так называли. Интересно, через сколько времени после того, как была сделана эта фотография погиб Морис Картер? Клоду должно было быть, наверное, года три или четыре, Аллейн вспомнил рассказ Верити Престон об утерянной марке «Черный Александр». Что за черт, думал он, продолжая разглядывать здоровяка-капрала; какая-то мысль неуловимо вертелась где-то на задворках его памяти, не давая покоя.

Он вошел в ванную. Большая охапка увядших лилий лежала в умывальнике. Пятно зеленоватой засохшей слизи образовалось вокруг слива. От умывальника шел омерзительный запах. «Зловонней плевел лилии гниенье»[94], – припомнил Аллейн.

Вернувшись в спальню, он нашел там безмятежного Фокса и сестру Джексон, всем своим видом демонстрировавшую возмущение.

– Когда вас вызвали, здесь все было точно так, как сейчас? – спросил ее Аллейн.

– Вещи на столе передвинуты. И тела нет, – угрюмо указала она.

– Больше ничего?

– Это непристойно, – ответила сестра Джексон, – все вот так оставить.

– Ужасно, да? Вы можете обрисовать нам, как все было, когда вы прибыли на место происшествия?

Она обрисовала, не спуская с него пристального оценивающего взгляда. По ее словам, она находилась у себя в комнате, собиралась ложиться спать, когда позвонил доктор Шрамм и попросил ее безотлагательно подняться в двадцатый номер. Здесь она нашла его склонившимся над кроватью, на которой лежала миссис Фостер, мертвая и остывающая. Доктор Шрамм обратил внимание Джексон на прикроватный столик с находившимися на нем предметами и велел сходить в процедурную и принести все необходимое для откачивания содержимого желудка. Он наказал ей также ничего не рассказывать никому, кто ей, возможно, встретится.

– Мы понимали, что это ей не поможет, слишком поздно, – сказала она, – но желудок ей очистили. Доктор Шрамм счел, что содержимое следует сохранить, и оно было в запечатанной склянке. Нам пришлось отодвинуть столик от кровати, но больше мы ничего не трогали. Доктор Шрамм строго следил за этим. Очень строго.

– А потом?

– Мы сообщили мистеру Дэлаверу, управляющему. Он, конечно, пришел в ужас. Они не любят, когда что-то подобное случается в отеле. Потом мы пригласили доктора Филд-Инниса из Верхнего Квинтерна, и он сказал, что нужно вызвать полицию. Мы не поняли – зачем, но он сказал, что так положено. И они приехали.

Аллейн заметил, что она все чаще употребляет глаголы в первом лице множественного числа, и ему показалось, что в этом было нечто собственническое. Он тепло поблагодарил сестру Джексон и показал ей глянцевую фотографию тетушки Фокса Элси, которую припас специально для этого случая. Тетушка Элси стала чем-то вроде кода для Аллейна с Фоксом, они использовали ее как предупредительный сигнал – когда один хотел насторожить другого, не привлекая постороннего внимания. Сестра Джексон сказала, что никогда не видела этой женщины, и была предсказуемо заинтригована. Аллейн вернул снимок в конверт и, извинившись за причиненное беспокойство, отпустил медсестру. Положив на ладонь носовой платок, он открыл ей дверь, сказав при этом:

– Не обращайте внимания. Мы это делаем больше «для имиджа». До свидания, сестра.

Проходя между ним и Фоксом, она задела рукой его руку, после чего заспешила по коридору – сто пятьдесят фунтов энергичной женственности.

– Вот так штука, – сказал Фокс задумчиво.

– Установила контакт?

– En passant[95], – признался он на своем правильном французском. – А вы, мистер Аллейн?

– En passant, moi aussi[96].

– Вы полагаете, – все так же задумчиво спросил Фокс, – она знала о помолвке?

– А вы?

– Если знала, я бы сказал, что ей это не должно было понравиться.

– Давайте поторопимся. Запакуйте колбочку, пожалуйста. Попросим сэра Джеймса взглянуть на нее.

– На предмет, не налил ли кто-нибудь в нее синильной кислоты?

– Что-то в этом роде. В конце концов, запах миндаля ведь действительно ощущается. Все дело в «Оазисе», скажете вы, и, боюсь, будете правы.

Когда они шли к выходу, женщина-администратор окликнула их и сказала, что постаралась разведать что смогла насчет того электрика. Никто о нем ничего не знал, кроме дежурившей в тот день девушки, которая передала ему цветы для миссис Фостер. Он сказал ей, что его вызвали починить светильник в двадцатом номере и жившая в нем дама, когда он ходил в машину за новой лампочкой для ее настольной лампы, попросила его на обратном пути захватить для нее цветы. Описать его дежурная не могла, сказала только, что он был худощавый, невысокий, учтивый, что на нем не было рабочей формы, но были очки.

– Что вы об этом думаете? – спросил Аллейн, когда они вышли за дверь.

– Занятно, – ответил Фокс. – Подозрительно. Но, как ни посмотри, – не убедительно.

– В настольной лампе не было новой лампочки. Там старая лампочка, помутневшая на верхушке. Вот-вот перегорит.

– Однако лилии в умывальнике лежат.

– Верно.

– И что теперь?

Аллейн взглянул на часы.

– У меня встреча с коронером через час. В Верхнем Квинтерне. А тем временем пусть Бейли и Томпсон осмотрят комнату очень тщательно. Каждый дюйм.

– Что искать?

– Как обычно. Скрытые отпечатки, в том числе, разумеется, отпечатки сестры Джексон – они есть на фотографии тетушки Элси. Отпечатки Шрамма должны быть на обертке книги, а Прунеллы Фостер и ее матери – на косметичке. Горничные сделали полную уборку в комнате тем утром, так что все, что обнаружится, оставлено в течение дня. Мы еще не закончили с этой тошнотворной комнатой, Фокс. Отнюдь не закончили, черт возьми.

Глава 5

«Ренклод» (II), комната № 20

«…Ввиду данных обстоятельств, уважаемые члены жюри, – сказал коронер, – предлагаю вам подумать о том, что наиболее уместным решением было бы снова отложить эти слушания sine die[97]».

Неудивительно, что члены жюри охотно воспользовались рекомендацией коронера, и люди, так или иначе связанные с покойной Сибил Фостер или в силу обязанностей вынужденные разбираться в обстоятельствах ее смерти, – ее дочь, ее поверенный, ее старейшая подруга, ее садовник, врач, которому она дала отставку, и врач, который стал ее женихом, – покинув зал, вышли в вековую деревенскую тишину Верхнего Квинтерна. Среди них был и ее пасынок, который в результате ее смерти унаследовал право на пожизненное владение всем имуществом, оставленным ее первым мужем. Ее последнее, нелепое завещание не дезавуировало этого его права, как, по словам мистера Рэттисбона, и само оно не могло быть дезавуировано. Дж. М. Джонсон и Марлина Биггз, горничные второго этажа отеля, смущенно хихикая, признались, что были свидетелями его подписания за неделю до смерти миссис Фостер.

Это завещание и стало главной сенсацией состоявшихся слушаний. Никто не был так уж поражен унаследованными Брюсом Гарденером двадцатью пятью тысячами фунтов, но условие, касавшееся Свинглтри, и невероятно щедрое наследство, отписанное доктору Шрамму, повергло зал суда в ступор. Три репортера из провинциальных газет пришли в невероятное возбуждение. У Верити Престон, которая присутствовала на слушаниях, поскольку ее крестница этого, судя по всему, хотела, появилось дурное предчувствие растущей публичности произошедшего.

Слушания, как и в прошлый раз, проходили в церковном зале. Шпиль Сент-Криспина-в-Квинтерне отбрасывал тень на открытое пространство у подножия ступенек, ведущих в церковь. Местные жители называли его «лужайкой», но на самом деле это была не более чем неухоженная округлая площадка, выдававшаяся вбок от аллеи. Верхний Квинтерн считался самостоятельной деревней только благодаря церкви и был самым маленьким селением в окру́ге; название «деревушка» подошло бы ему гораздо больше.

Солнечный свет, рассеянный осенним туманом, отсутствие ветра и – пока не заработали автомобильные моторы – каких бы то ни было звуков, кроме сугубо деревенских, создавали впечатление отрешенности от всего, кроме укоренившихся обычаев кентской глубинки. Так или иначе, подумала Верити, несмотря ни на какие вторжения, непрерывность традиции сохраняется. А потом ей пришло на ум, что именно нынешнее «вторжение» заронило эту мысль ей в голову.

Интересно, не захочет ли молодой мистер Рэттисбон повторить их «пиршество», подумала она и решила подождать его появления. Люди выходили случайными группами, которые тут же распадались. У них был такой вид, будто они оказались вовлечены в какие-то общественные потрясения.

Прунелла вышла, сопровождаемая по бокам Маркосами. Было видно, что она шокирована, Гидеон держал ее за руку, а его отец, ссутулившись, склонял над ней свою изящную голову. И снова у Верити возникло ощущение, будто они буквально всасывают в себя Прунеллу.

Увидев крестную, та что-то сказала мужчинам и подошла к ней.

– Крестная Вэ, ты уже знаешь? Я хотела тебе сообщить. Это будет послепослезавтра, в четверг… Они отдадут… они сказали, что мы можем…

– Что ж, дорогая, – прервала ее Верити, – это хорошо. В котором часу?

– В три. Здесь. Я почти никому не говорю – только таким старым друзьям, как ты. И букеты будут из нашего сада. Правильно?

– Очень правильно. Хочешь, чтобы я тебя привезла? Или ты…

Прунелла немного замялась, потом ответила:

– Это очень мило с твоей стороны, крестная Вэ. Гидеон и папа Эм меня привезут, но не могли бы мы сесть вместе? Пожалуйста.

– Конечно, – согласилась Верити и поцеловала ее.

Из дома вышли члены жюри. Некоторые, отделившись от группы, направились к автобусной остановке, другие – к своим машинам. Хозяин «Пасскойн армз» в сопровождении троих коллег-присяжных двинулся к своему пабу. Коронер появился вместе с мистером Рэттисбоном. Остановившись на крыльце и глядя себе под ноги, они о чем-то беседовали. К ним присоединились еще два человека.

Прунелла, которая все еще держала Верити за руку, спросила:

– А это кто? Ты не знаешь? Вон тот, высокий?

– Это тот самый человек, который приезжал ко мне, суперинтендант Аллейн.

– Понимаю, что ты имела в виду, когда рассказывала о нем.

Трое представителей провинциальной прессы бросились к Аллейну и стали его о чем-то расспрашивать. Аллейн посмотрел поверх их голов на Верити, и, словно приняв сигнал, она встала так, чтобы заслонить Прунеллу. В этот момент из зала вышел Брюс Гарденер, трое журналистов сразу же окружили его.

Аллейн направился к Верити и Прунелле.

– Доброе утро, мисс Престон, – сказал он. – Я так и думал, что вы будете здесь. – И, обернувшись к Прунелле, продолжил: – Мисс Фостер? Надеюсь, ваша восхитительная миссис Джоббин сообщила вам, что я заезжал? Она была очень любезна и позволила мне войти в дом. Так она говорила вам?

– Да. Простите, что меня не оказалось дома.

– Нет никакой нужды беспокоить вас на данный момент. Это я прошу прощения, у вас такой тяжелый период. Вероятно, мне придется попросить вас о встрече в один из ближайших дней, но только если в этом будет реальная необходимость, обещаю.

– Хорошо, – сказала Прунелла. – Как пожелаете.

– Мой дорогой Аллейн, – прозвучал голос из-за спины Верити. – Как приятно снова встретиться с вами.

К ним незаметно подошли мистер Маркос с Гидеоном. С их появлением атмосфера этой маленькой сценки сразу же переменилась. Мистер Маркос обнял Прунеллу за плечи и выразил Аллейну восхищение тем, как чудесно смотрится в его доме картина Трой. «Вы непременно должны прийти и увидеть это сами». Он обратился к Верити за подтверждением и неуловимым изменением тона дал понять, что ее ответ для него очень важен. Верити вспомнила, как восторженно отозвалась о нем бедная Сиб, до того как она невзлюбила Маркосов. Она сказала тогда, что Николас Маркос «утонченный» и «принадлежащий к высшему свету» мужчина. «К тому свету, к которому я не принадлежу, – подумала Верити, – но у нас, тем не менее, есть кое-что общее».

– Мисс Престон не даст мне соврать, – сказал мистер Маркос, – ведь правда?

Верити собралась с духом и подтвердила: картина блестящая и смотрится в доме великолепно.

– Автору будет приятно узнать, – поблагодарил Аллейн и обратился ко всем: – Кажется, сюда направляются господа газетчики. По-моему, мисс Фостер лучше исчезнуть.

– Да, конечно, – быстро подхватил Гидеон. – Дорогая, пойдем в машину. Скорее.

Но все участники событий вдруг оцепененели, никто не двинулся с места. Повернувшись, Верити увидела, что из церковного зала на солнечный свет вышел доктор Шрамм. Репортеры сомкнулись вокруг него.

Неподалеку была припаркована красивая машина. Верити подумала, что она, должно быть, принадлежит ему и, чтобы к ней подойти, Шрамму придется пройти мимо них. Не могут же они вдруг все разбежаться.

Он сказал что-то – «без комментариев», догадалась Верити – представителям прессы и поспешно направился к машине.

– Доброе утро, Верити, – проходя мимо, сказал он и приподнял шляпу. – Привет, Маркос, как поживаете? Здравствуйте, суперинтендант. – Потом, сделав паузу и посмотрев на Прунеллу, коротко поклонился и продолжил свой путь.

«Хорошо вышел из положения, – подумала Верити, – самообладания ему не занимать». Она разозлилась на Шрамма за то, что он включил ее в свое маленькое представление.

– Все мы делаем ошибки, – сказал мистер Маркос. – Пойдемте, дети.

Оставшись наедине с Аллейном, Верити решила, что он имел в виду свой званый ужин.

– Мне надо идти, – сказала она. Ей казалось, что смерть меняет правила поведения. Человек не говорит: «Увидимся послезавтра», если встреча должна состояться на похоронах.

Ее машина стояла рядом с машиной Аллейна, поэтому он пошел вместе с ней. Доктор Шрамм, проезжая мимо, помахал им рукой в перчатке.

– Эта девочка переносит свое горе весьма стойко, – заметил Аллейн. – Не правда ли?

– Да. Думаю, вы правы. Ее поддерживает помолвка.

– Ну да, с молодым Маркосом? И, догадываюсь, поддерживает еще ее крестная.

– Я? Вовсе нет. Во всяком случае, не настолько, насколько мне хотелось бы.

Он дружелюбно хмыкнул, открыл ей дверцу машины и стоял рядом, пока она застегивала ремень безопасности. Верети хотела было уже попрощаться, но вдруг передумала.

– Мистер Аллейн, – обратилась она к нему. – Наверное, утверждение завещания должно быть уже назначено или как там заведено?

– Это еще не fait accompli[98], но это дело будущего. Если, конечно, она не составила еще одного, более позднего завещания, что маловероятно. Можно мне сообщить вам кое-что совершенно конфиденциально?

Удивившись, Верити ответила:

– Я умею хранить тайны, но если это нечто, о чем я захочу поговорить с Прунеллой, лучше не рассказывайте мне ничего.

– Не думаю, что вам этого захочется, но в любом случае для Прунеллы я делаю исключение. Доктор Шрамм и миссис Фостер были помолвлены и собирались пожениться.

В наступившей тишине, которую Верити была не в состоянии нарушить, ей пришло в голову, что информация эта не так уж и неожиданна. В ней была даже своя логика, если принять во внимание характеры Сиб и Бейзила Шрамма.

– Ошеломляющая новость, правда? – заметил Аллейн.

– Нет-нет, – услышала она собственный голос. – Не такая уж ошеломляющая. Я просто пытаюсь ее переварить. А почему вы сообщили это мне?

– Отчасти потому, что думал: возможно, миссис Фостер поделилась ею с вами в тот день. Но главным образом из-за того, что мне показалось: вам может быть неприятно узнать об этом случайно.

– Значит, это станет известно? Он собирается сделать это достоянием гласности?

– Ну, я не уверен, – ответил Аллейн. – Во всяком случае, мне он об этом сообщил.

– Это объясняет завещание.

– В общем, конечно, да.

– Бедная Сиб, – непроизвольно вырвалось у Верити. – Надеюсь, это не выйдет наружу. Ради Пру.

– Она была бы сильно огорчена?

– Полагаю, да. А вы так не думаете? Молодые люди страшно расстраиваются, если считают, что их родители выставляют себя на посмешище.

– А женщина, помолвившись с доктором Шраммом, выставляет себя на посмешище?

– Да, – твердо заявила Верити. – Выставляет. Знаю по себе.

После ухода Аллейна Верити еще какое-то время неподвижно сидела в машине, недоумевая: что на нее нашло, зачем она призналась ему в том, что случилось двадцать с лишним лет назад и о чем она никому еще никогда не рассказывала? А тут – полицейскому! Мало того, полицейскому, который должен, судя по тому, как обстоят дела, проявлять острый профессиональный интерес к Бейзилу Шрамму, считать его – да, почти наверняка – считать «подозреваемым». Она похолодела, когда заставила себя довести до конца цепочку рассуждений: подозреваемым в деле, которое может оказаться грязной игрой, обернувшейся – чего уж тут миндальничать – убийством.

Аллейн не стал копать глубже, судя по всему, ему это было не так уж и интересно. Просто сказал: «Вот как? Простите, что вызвал неприятное воспоминание», сделал какое-то незначительное замечание и распрощался. Он отбыл вместе с каким-то спутником-здоровяком, который не мог быть никем иным, кроме как коллегой-полицейским. Мистер Рэттисбон с видом чрезвычайной занятости тоже сел в свою преклонного возраста машину и покинул место событий.

Верити продолжала сидеть неподвижно, с несчастным видом. Несколько местных жителей медленно прошли мимо. Викарий и Джим Джоббин, который исполнял обязанности церковного сторожа, вышли из церкви и остановились, глядя на побитые непогодой надгробья. Викарий указал куда-то вправо, и они двинулись в том направлении в обход церкви. Верити передернуло: она поняла, что они обсуждают место для новой могилы. Самые дальние предки Сибил лежали в фамильном склепе, но между деревьями позади южного трансепта имелся еще один родовой участок Пасскойнов.

Потом она увидела, как Брюс Гарденер в своем костюме из харрисовского твида вышел из зала, поднялся по ступенькам к церкви, проследовал в обход нее за викарием и Джимом и скрылся из виду. Верити заметила его на слушаниях. Чинный и торжественный, он сидел с прямой спиной в задних рядах, возвышаясь над соседями, натруженные руки лежали на коленях. Она подумала, что, вероятно, Брюс пошел спросить у викария насчет похорон и цветов из сада Квинтерн-плейса. Если так, это было очень любезно с его стороны. Наверное, ей и самой нужно предложить помощь в украшении церкви цветами. Следует подождать викария и поговорить с ним.

– Доброе утро, – произнес Клод Картер, наклоняясь к окну со стороны пассажирского сиденья.

Сердце у Верити подпрыгнуло к самому горлу. Она смотрела в боковое окно водительского сиденья, а он, должно быть, зашел сзади, из слепой для нее зоны.

– Простите, – ухмыльнулся он. – Я напугал вас?

– Да.

– Виноват. Я просто хотел спросить, не подбросите ли вы меня до поворота. Если, конечно, вы едете домой.

Ничего не хотелось бы ей меньше этого, но она сказала: хорошо, если он подождет, пока она сходит в церковь. Он ответил, что не спешит, и сел в машину. Верити заметила, что он сбрил свою реденькую бороденку и постригся, теперь его волосы имели классическую длину. Аккуратно одетый, он выглядел не так жалко, как обычно. В его облике появился даже намек на самодовольство.

– Курить можно? – спросил он.

Она оставила его прикуривавшим сигарету, которую он опасливо прикрывал ладонью, словно боялся, что кто-нибудь выхватит ее у него изо рта.

Поднявшись по ступенькам, она столкнулась с викарием, возвращавшимся с кладбища вместе с Брюсом и Джимом. К ее удивлению, Джим, лысый мужчина с громким голосом, оказался согнутым пополам. Викарий нависал над ним.

– Просто беда эта проклятая поясница! – прокричал Джим. – Согнулся, чтоб выдернуть чертовы ворсянки, – и вот, полюбуйтесь на меня. Как я теперь свое дело делать буду?

– Да уж, не повезло, – сказал викарий. – О, приветствую вас, мисс Престон. У нас, как видите, неприятность. Джима скрутило люмбаго.

– Осилит он по ст’пенькам-т’ спустицца – вот чего меня интр-ресует? – взволнованно спросил Брюс. – Погоди, пар-ря, давай мы тебя сведем вниз.

– Не, не надо. Справлюсь, если вы не будете надо мной кудахтать, хорошо?

– Джим! – воскликнула Верити. – Какая неприятность! Я отвезу вас домой.

– Не, мисс Престон, это не впервой. И раньше бывало, и еще будет. Мне лучше, когда я сам с собой ковыряюсь. Знаете, что я сделаю? Я за перила ухвачусь. Только… – Он вдруг вскрикнул от пронзившей его острой боли. – Я б вам был благодарен, если б вы на меня не глядели.

– А может, лучше… – начал было викарий.

Джим, двигавшийся, как дряхлый дед из викторианской мелодрамы, дотянулся до перил и, вцепившись в них, крикнул:

– Я ж работать теперь не смогу!

Наступившую неловкую тишину прервал Брюс.

– Не тр-рави себя, – сказал он. – Никаких пр-роблем. Ежли святой отец р-разр-решит, я выкопаю яму за тебя, еще и за честь почту. Сделам.

– Полных шесть футов, имей в виду.

– Ну, эт-то уж как п’ложено! – ответил Брюс. – Все шесть выкопаю. У меня ж злотые р-руки, особо для копания.

– Ну, ладно, давай, – сказал Джим и начал сползать по ступенькам.

– Это самое удачное решение, Брюс, – обрадовался викарий. – Ну что, оставим Джима одного, раз он так хочет? – и он повел остальных в церковь.

Сент-Криспин-в-Квинтерне была одной из многочисленных приходских церквей, которые, словно мильные столбы, размечают всю историю английской сельской глубинки, – стойкие ополченцы против разрушительного действия времени. Ее колокола обладали чудесным звоном, и хотя бить в них теперь было небезопасно, церковь могла похвалиться несколькими ценными медными украшениями, прекрасным витражом в восточном окне и удивительным – в северном: он изображал – поразительное тщеславие! – одного из Пасскойнов, странно похожего на сэра Артура Конан Дойла, с моржовыми усами и в полных доспехах – ни дать ни взять эдвардианский святой Михаил, только без нимба. Согласно легенде, он встретил свою кончину в африканском велде[99]. Верити и двух мужчин овеял привычный церковный дух сырости, чуть ослабленный двумя парафиновыми нагревателями.

Верити объяснила, что хотела бы помочь украсить церковь цветами. Викарий сказал, что попечение над всеми медными вазами строго распределено между пятью членами Женской гильдии. Она поняла, что любая попытка нарушить эту процедуру будет воспринята как скрытое посягательство на иерархию.

– Но они будут благодарны, если вы принесете цветы, – добавил викарий.

Брюс сказал, что в квинтернском саду сейчас цветут любимые Сибил поздние розы и что, как ему кажется, было бы хорошо, чтобы они проводили ее в последний путь. Дрогнувшим голосом он пробормотал, что и название у них подходящее – «Покой».

– И они лучше, чем большинство др-ругих цветов, сохр-раняются без воды, – добавил он и высморкался.

Верити и викарий горячо поддержали его предложение, и Верити оставила мужчин заканчивать, как она догадывалась, приготовления к выкапыванию могилы для Сибил.

Выйдя на крыльцо, она увидела, что Джим Джоббин на четвереньках достиг подножия лестницы и жена помогает ему встать. Верити подошла к ним. Миссис Джим объяснила: она направлялась на обед и увидела, как Джим сползает задом наперед с последней из четырех ступенек. Тут по тропинке до их дома всего ничего, хором напомнили они Верити, когда Джим поднялся на ноги, обхватив жену, словно ствол дерева.

– Джиму полегчает, как только он выпрямится, – сказала миссис Джим. – Ему полезно пройтись.

– Это ты так думаешь, – простонал ее муж, но распрямился, прорычав при этом проклятье. И они медленно направились к дому.

Верити вернулась в машину, где на пассажирском сиденье вальяжно развалился Клод. Он слегка подобрал ноги, перегнулся через водительское место и открыл ей дверцу.

– Прямо как в театре, – сказал он. – Бедный старик Джоббин. Вы видели, как он тараканом сползал по ступенькам? Фантастика! – Он заржал в голос.

– Люмбаго – не предмет для шуток, если человек им страдает! – рявкнула Верити.

– Зато уморительно смешная шутка, если не страдает.

Она доехала до угла, где дорога, ведущая в Квинтерн-плейс, уходила налево.

– Вас устроит выйти здесь, – спросила она, – или вы хотите, чтобы я подвезла вас дальше?

Он сказал, что не хочет доставлять ей лишних хлопот, однако не сделал попытки выйти.

– Как вам слушания? – спросил он. – Должен сказать, мне показалось, что что-то у них там неладно.

– Неладно?

– Ну, понимаете, я хочу сказать, что этот необычный полицейский детектив думает, будто напал на след. И снова эта отсрочка. Очевидно, что они что-то подозревают.

Верити промолчала.

– Что нельзя считать хорошей новостью, – продолжил Клод. – Не так ли? Во всяком случае, для этого лекаря, Шрамма. Или, если уж на то пошло, для этого простолюдина-садовника.

– Не думаю, что вам стоит строить предположения, Клод.

– Предположения?! Я ничего не предполагаю, но люди, безусловно, косятся. Не думаю, что я чувствовал бы себя уютно, окажись я на месте этих двоих, вот и все. Тем не менее они получат свои жирненькие наследства, что будет для них большим утешением. Я бы легко смирился с косыми взглядами за двадцать пять тысяч фунтов. А еще легче – за состояньице Шрамма.

– Мне нужно домой, Клод.

– Так или иначе, меня ничто не коснется. Господи, уж я им распоряжусь! Жаль только, этот реликт Рэттисбон говорит, что наследство будет недосягаемо, пока завещание не пройдет утверждение, апробацию или как там это у них называется. Но, наверное, мне можно занять денег в ожидании вступления в наследство, как вы думаете?

– Я опаздываю.

– Похоже, никому не кажется, что это немного неприлично со стороны Сибил оставить двадцать пять тысяч наемному садовнику, которого она приняла на работу всего несколько месяцев назад. Очевидно, что он ее здорово охмурил. Я мог бы вам кое-что порассказать об этом мистере садовнике Садовнике.

– Клод, мне надо ехать.

– Да. Хорошо.

Он выбрался из машины и хлопнул дверцей.

– Спасибо, что подвезли, – сказал он на прощание. – Увидимся на похоронах.

Обрадовавшись, что избавилась от него, но пребывая в непонятной апатии, Верити посмотрела ему вслед. Даже со спины в его походке можно было угадать какую-то скрытую веселость, какое-то несвойственное ему самодовольство. Он свернул на дорогу, ведущую в Квинтерн-плейс, и исчез.

«Интересно, чем он кончит?» – подумала Верити.

Она проехала своей дорогой до маленькой улочки и, придя домой, разогрела скромный обед. Но оказалось, что у нее совсем нет аппетита.

День был милостиво солнечным, однако Верити казался гнетущим. Она почувствовала, что испытала бы едва ли не облегчение, если бы ясное небо до самого горизонта затянулось наползающими друг на друга облаками. Ей пришло на ум, что такие писатели, как Ибсен и Диккенс, во всех других отношениях не имеющие ничего общего между собой, были правы, когда делали грозу, метель, туман и огонь спутниками людских тревог. И еще Шекспир, мысленно добавила она. Мы эстетически обедняем себя, когда отказываемся от преимуществ символизма.

Верети закончила переделку пьесы и отправила ее своему агенту. Не было ничего необычного в том, что, закончив текущую работу и очистив стол, она начинала испытывать нервный порыв сразу же приступить к чему-нибудь новому. Вот и теперь она размышляла, не обратить ли свежий взгляд на старую как мир тему: неглупая женщина увлекается негодяем, второсортным шармёром на старомодном жаргоне Верити, которого эта женщина ничуть не уважает, но не может преодолеть влечения к нему. Интересно, если бы она смогла успешно родить такую пьесу, удалось бы избавиться от привидения, которое вернулось, чтобы изводить ее?

Когда на том, первом званом ужине у Маркоса Верити обнаружила, что фальшивый магнетизм Бейзила Шрамма улетучился, это принесло ей большое облегчение. А что она чувствует теперь, когда на него наползла тень подозрений? И зачем, о господи, зачем она сделала Аллейну признание? Ее воображение распалялось. Теперь он не оставит ее в покое, захочет узнать больше о Бейзиле. Может спросить, попадал ли тот когда-либо в передряги, и что ей тогда ему сказать?

В то же самое время Аллейн, возвращавшийся вместе с Фоксом в «Ренклод» через Мейдстоун, говорил:

– История становится скверной. У нее эти слова вырвались без какого бы то ни было побуждения с моей стороны, и, думаю, теперь она сама этому удивляется. Готов биться об заклад, дело не только в хищном мужчине-изменнике и униженной женщине, хотя и это тоже наверняка имело место.

– Это может как-то пролить свет на его прошлое?

– Нам, разумеется, придется это выяснить. Знаете, что, по-моему, она сделает?

– Откажется говорить?

– Именно. Нет в характере Верити Престон той «ярости, которой ад сильней не знает»[100].

– Что ж, – резонно заметил Фокс, – раз он так уверенно держится, придется нам самим покопаться в его прошлом. С чего начнем?

– С изучения заднего плана. Надо проверить медицинскую сторону дела. Диплом он получил в Лозанне или где-то в тех краях. Выясните год и научную степень. Проверьте, не вел ли он постоянную практику здесь или в США. Это может оказаться пустой тратой немалого времени, но сделано быть должно, Фокс. И вот еще: обзвоните книжные магазины и магазины канцелярских принадлежностей в Мейдстоуне, узнайте, не покупал ли кто в последнее время бланков завещания. Если нет – проверьте на этот счет ближайшие деревни и городки, а также окрестности «Ренклода».

– Надеюсь, раскидывать сети до Лондона не придется.

– И я горячо на это надеюсь. Но не падайте духом, вероятно, удастся это узнать у свидетелей – Джи Эм Джонсон или Марлины Биггз, а может, это вместилище плотских наслаждений, сестра Джексон была послана в свой выходной заскочить в канцелярский магазин.

Доехав до «Ренклода», они узнали ответ. Джонсон и Биггз проводили свои выходные вместе и за неделю до того, как умерла миссис Фостер были посланы сделать покупки в канцелярском магазине деревни Сливовая. Миссис Фостер дала им денег и сказала, чтобы они сходили в кино и угостились чаем.

– Чудесно, – сказал Аллейн. – И как был фильм, интересный?

Девушки разразились стыдливым смехом.

– Понятно. Один из этих?

– Ну!

– Кто-нибудь еще знал, что вы собираетесь за покупками?

– Нет, никто, – ответила Джи Эм Джонсон.

– Да нет, знал, ты что, с ума сошла? – возразила Марлина Биггз.

– Да нет же.

– Знал-знал. Доктор знал. Он вошел, как раз когда она с нами разговаривала.

– Доктор Шрамм вошел и услышал ваш разговор? – небрежно уточнил Аллейн.

Они подтвердили это и вдруг утратили всякий интерес к беседе.

– Ну, что ж, девушки, желаю насладиться очередным разухабистым фильмом и наесться булочек с кремом.

Закончив беседу с девушками, Аллейн пошел к управляющему отелем, которому их визит доставил наименьшее удовольствие. Тот поспешно провел их в свой кабинет, предложил что-нибудь выпить и явно обрадовался, когда они отклонили его предложение.

– Я хотел узнать насчет комнаты, – начал он. – Как долго она еще будет вам нужна? К следующей неделе мы ожидаем наплыв гостей, так что она нам очень понадобится, понимаете ли.

– Надеюсь, это наш последний визит, – бодро сказал Аллейн.

– Не сочтите за невежливость, но я тоже надеюсь. Хотите, чтобы кто-нибудь вас проводил наверх?

– Мы сами, спасибо. Пошли, Фокс, – Аллейн быстро направился к лифтам. – En avant[101]. Наступает один из ваших любимых моментов.

Второй этаж казался пустынным. Они бесшумно дошли по затянутому ковровой дорожкой коридору до комнаты номер двадцать. Дактилоскопист и фотограф закончили здесь свою работу, и дверь оставалась опечатанной. Фокс уже было собрался сорвать печать, когда Аллейн остановил его:

– Одну секундочку. Взгляните на это.

Напротив двери, ведущей в спальню, имелась ниша, занавешенная шторой. Он приподнял штору и увидел пылесос.

– Очень удобное укрытие, не правда ли? У вас фонарь с собой?

– Совершенно случайно – да, – ответил Фокс и передал ему фонарь. Аллейн вошел в нишу и задернул штору.

В дальнем конце коридора лифт, прежде чем остановиться, издал подвывающий звук. Из него вышли сестра Джексон и еще какая-то женщина. Фокс, с проворностью, удивительной для человека его габаритов, шмыгнул в нишу вслед за своим начальником.

– Сама лично, собственной персоной, – шепнул он. Аллейн выключил фонарь.

– Она вас видела?

– Видела, но не узнала.

– Это невозможно. Стоит раз увидеть…

– И кто-то еще вышел из лифта.

– Вам незачем прятаться, дуралей. С какой стати?

– Она меня смущает.

– За вами штора оттопыривается.

Однако было уже поздно. Штору внезапно отдернули, и за ней возникла сестра Джексон. Она испуганно вскрикнула.

– Доброе утро, сестра, – сказал Аллейн и включил фонарь, направив луч прямо ей в лицо. – Простите, что напугали вас.

Она скрестила руки на своей внушительной груди.

– Что вы делаете в чулане?

– Рутинная процедура. Не беспокойтесь.

– А вы не светите мне в лицо фонарем. Выходите оттуда.

Они вышли.

– Вы меня ошарашили, – придя в себя, уже более миролюбивым тоном, хотя и с оттенком обиды протянула она.

– Вы нас тоже, – сказал мистер Фокс. – Приятно ошарашили, – добавил он лукаво.

– Да уж, представляю.

Стоя между ними с поднятой головой, она метнула короткий взгляд на одного, потом на другого. Ее бюст плавно колыхался. Она назвала Аллейна Диком Эмери[102], и он ожидал, что сейчас она добавит: ах, проказник.

– Мы действительно приносим вам свои искренние извинения, – сказал он.

– Хотелось бы надеяться. – Она положила свою пухлую руку на его ладонь, сомкнутую вокруг фонаря. Он удивился, ощутив, что ее рука заметно дрожит, и увидев, что она побледнела. Тем не менее она продолжала говорить в игривом тоне, хотя голос звучал нетвердо:

– Думаю, мне следует простить вас, но только при условии, что признаетесь, что вы там делали.

– Я там кое-что заметил.

Аллейн повернул свободную кисть ладонью вверх и разжал пальцы. На руке лежала смятая головка розовой лилии: цветок совсем увял, коричневая пыльца испачкала ладонь.

– Думаю, она из последнего букета миссис Фостер. Интересно, что делал электрик в чулане?

Сестра Джексон изумленно уставилась на него.

– Электрик? Какой электрик?

– О, пусть это вас не беспокоит. Простите нас, пожалуйста. Продолжим, Фокс. До свидания, сестра.

Когда она, чопорная и полногрудая, удалилась, Аллейн сказал:

– Хочу еще раз взглянуть на эту кладовку. Только не устраивайте больше никаких очных ставок. Стойте здесь.

Он вошел в нишу, задернул штору и оставался там несколько минут. А снова присоединившись к Фоксу, объявил:

– Они тут не так уж торопятся с уборкой. На полу полно пыли и отпечатков – горничных, наверное, но в дальнем конце, в углу напротив пылесоса, куда обычно никто не заходит, есть отпечатки ног, правой и левой, стоявших рядышком, почти касаясь стены каблуками. Мужские туфли на каучуковой подошве, а рядом с ними… угадайте.

Он разжал ладонь и показал еще один увядший цветок лилии.

– Возле самой шторы тоже есть следы, но они затоптаны горничными и еще кое-кем. Как вы думаете, кем?

– Ну ладно, ладно – мною.

– Когда спустимся, примем вид настоящих ищеек и спросим у дежурной администраторши, не обратила ли она внимания на ноги электрика.

– Ну, тут уж нужна супернаблюдательность, – сказал Фокс. – Вряд ли она такое заметила.

– В любом случае Бейли и Томпсону придется поработать. Пошли.

Когда они оказались в комнате номер двадцать, Аллейн сразу прошел в ванную, где в умывальнике все еще гнил зловонный букет. Было очевидно, что находки из чулана точно ему соответствуют, и даже можно было определить стебли, от которых отломились цветы.

– Значит, беру на заметку – найти электрика? – спросил Фокс.

– Вы предвосхищаете все мои просьбы.

– Как насчет этого садовника? По фамилии Гарденер. Не думаете, что он мог прошмыгнуть обратно со своими цветами, когда мисс Фостер и те, кто были с ней, уехали?

– Не похоже, – ответил Аллейн. – Если только он не сложился пополам. Администраторша говорит, что электрик был худощавый, небольшого роста и в очках. А в садовнике шесть футов три дюйма росту, и фигура у него крупная. И он не носит очков.

– Это тот парень, который сидел на слушаниях в харрисоновском костюме?

– Да. Я хотел вам на него указать.

– Я и сам догадался.

– Клод Картер, между тем, напротив – невысок, худощав, в очках и так же, как наш электрик и несколько миллионов других мужчин, не носит рабочей униформы.

– А мотив? Он в любом случае получает от состояния миссис Фостер свой кусочек, доставшийся от ее первого мужа.

– Это правда.

– Если спросить, знает ли тут кто-нибудь об электриках, окажется, что никто ничего не знает, – предрек Фокс.

– А если спросить, на каком автобусе Картер вернулся в Квинтерн, получим весьма смутный ответ.

– А если спросить, видел ли его кто-нибудь где-нибудь…

– С лилиями или без… Припоминаю, что в гардеробе заметил пустую картонную коробку и бумажную хозяйственную сумку. Фокс, не могли бы вы засунуть эти мерзкие лилии в коробку? Только те, что найдены в чулане, с ними вместе не кладите. А я хочу еще раз взглянуть на подушки.

Те лежали точно так же, как и в прошлый раз, – числом три, в роскошных наволочках из тонкого льна с вышивкой ришелье, отделанные лентами. Она привезла их с собой, подумал Аллейн. Даже в «Ренклоде» так далеко в роскоши не заходили.

На маленькой подушке осталась вмятина от ее живой или мертвой головы. Самая большая подушка лежала в изножье кровати и была гладкой. Аллейн перевернул ее. Нижняя поверхность оказалась смята практически в самом центре – смята и испачкана: похоже, прежде здесь было мокрое пятно, в двух местах имелись более четкие розовые вмятины, одна из них такая глубокая, что нежная ткань в этом месте едва не прорвалась. Аллейн наклонился и уловил слабый тошнотворный запах. Он подошел к туалетному столику и нашел три тюбика помады модных бледных оттенков. Он поднес один из них к подушке. Цвет совпал.

В течение последних шестидесяти часов перед погребением Сибил Фостер на погосте Сент-Криспин-ин-Квинтерна полицейское расследование, проходившее в основном при помощи телефона, ускорилось и стало более интенсивным. Как обычно, бо́льшая часть выясненных деталей оказалась не имеющей отношения к делу ерундой, многое – сомнительным или внутренне противоречивым, и только мизерная доля того, что осталось после отсева, представляла собой реальную ценность. Это как если бы фрагменты сразу нескольких головоломок были вперемешку брошены на стол, и чтобы сложить нужную картинку, надо было сначала найти и отбросить лишние, а уж из оставшихся собрать заданный пазл.

Да и просеянные зерна, думал Аллейн, скорее предположительно, чем определенно ценные.

Звонок в больницу Святого Луки позволил установить, что Базиль Смит, как он тогда именовался, действительно был в свое время студентом первого года обучения медицинского факультета, но курса не завершил. С помощью швейцарской полиции связавшись с больницей в Лозанне, Аллейн выяснил, что доктор Бейзил Шрамм окончил высшее учебное заведение при клинике этого города. Аллейн был готов допустить, что имя Базиль – это швейцарская вариация Бейзила, а Шрамм, как сообщила Верити Престон, – замена Смиту. Придется проверить, действительно ли это девичья фамилия его матери.

До сих пор не удалось раздобыть никаких сведений относительно его деятельности в Соединенных Штатах.

За неделю до смерти миссис Фостер, по ее распоряжению, миссис Джим Джоббин передала флакон со снотворными пилюлями Брюсу Гарденеру. Миссис Фостер объяснила Брюсу, где их найти – в ее письменном столе. Они были куплены задолго до того у мейдстоунского аптекаря и представляли собой патентованное средство на основе барбитурата. Миссис Джим и Брюс оба обратили внимание на то, что флакон был почти полон. Садовник, как от него требовалось, передал флакон хозяйке в тот же день.

Клод Картер имел, по выражению Фокса, послужной список с гнильцой. Пусть в качестве очень незначительного фигуранта, но был вовлечен в наркорэкет. В юности отсидел короткий срок за попытку шантажа. Имелось подозрение, что он привез на «Посейдоне» некоторое количество героина. Но если так, то он избавился от него до прохождения таможенного досмотра.

Верити Престон вспомнила имя последнего работодателя Брюса. Не привлекая внимания, навели справки: подлинность рекомендаций Брюса и его безупречный послужной список подтвердились. Главный садовник по фамилии Макхуэртер рассыпался в похвалах и звучал очень по-шотландски.

Это, подумал Аллейн, укладывается в теорию Верити Престон об истоках причудливого произношения Брюса.

Наведя справки в соответствующих кругах Сити, удалось установить, что Николас Маркос действительно миллионер с широкой сферой интересов, среди которых нефть, вполне предсказуемо, считалась главным. Он также владел сетью роскошных отелей в Швейцарии, на островах южной части Тихого океана и на побережье Коста-Брава. По происхождению являлся греком. Гидеон окончил престижную частную школу и Сорбонну и, судя по всему, готовился взять на себя руководство значительной частью многочисленных отцовских предприятий.

Ничего не удалось узнать об «электрике», который якобы отнес цветы Брюса в комнату Сибил Фостер. На его ноги девушка-администратор внимания не обратила.

– Теперь пора поговорить с мистером Клодом Картером? – спросил Фокс за два дня до похорон. Они с Аллейном находились в Ярде и в течение дня, занятые каждый своими делами, не виделись. Фокс выезжал в Верхний Квинтерн и его окрестности, Аллейн главным образом вел переговоры по телефону и ездил в Сити.

– Да, – согласился он. – Придется, конечно. Но сделать это надо осторожно, Фокс. Если положение дел становится опасным для него, он нервничает. Решит, что мы проявляем слишком пристальный интерес, – и сделает ноги, а нам придется потратить кучу времени и людских ресурсов на его поиски.

– Или на установление наружки, чтобы предотвратить его побег. Думаете, он будет присутствовать на похоронах?

– Он понимает, что мы сочли бы странным его отсутствие – после того как он столь прилежно посещал слушания. Так что мы должны быть чертовски осторожны. В конце концов, что у нас на него есть? Только то, что он невысок, худощав, носит очки и не носит рабочей одежды.

– Ну, если вы так считаете…

– А вы как считаете?

Фокс задумчиво поскреб подбородок.

– Он ошивался у места преступления бог знает как долго. Кстати, насчет автобуса ничего не удалось выяснить. Никто не помнит ни его, ни садовника. Я поговорил с кондукторами всех рейсов, на которых они могли возвращаться в Верхний Квинтерн, но в ту субботу в районе проводился автопробег, и автобусы весь день были переполнены. Они только посмеялись надо мной.

– Грубияны.

– Мотив у него, конечно, имеется, – все так же задумчиво продолжил Фокс. – Но не то чтобы из него как такового можно было много извлечь. Что там насчет лилий, найденных в чулане?

– Не думаете, что они могли оторваться от стеблей в коридоре, а пылесос просто не смог их всосать?

– Вы все так усложняете, – вздохнул Фокс.

– Не унывайте. Нам нужно еще посмотреть на ноги Картера. И на него самого, если уж на то пошло. Бейли и Томпсон должны сообщить нам что-нибудь обнадеживающее. Где они?

– Как говорится в театральных кругах, стоят за кулисами к вашим услугам.

– Ну, так выпускайте их на сцену.

Бейли и Томпсон вошли со своим обычным видом людей, которых ничем не удивишь. Без лишних слов они выложили перед Аллейном ряд фотографий: подушки in toto[103], отдельно – грязные пятна на поверхности одной из них и отдельно – розовые вмятины, увеличенные до такой степени, что стало видно: в одном месте ткань действительно прорвалась. Аллейн и Фокс сосредоточились на изучении снимков.

– Друзья мои, – наконец обратился к криминалистам Аллейн, – что вы об этом думаете?

Привычка спрашивать мнение подчиненных помогала Аллейну поддерживать с ними доверительные отношения. Бейли, чуть более разговорчивый, нежели его коллега, ответил:

– Зубы. Как вы и думали, начальник. Кусала подушку.

– Хорошо. А это что?

Томпсон выложил перед ним еще серию снимков. Это был жуткий триптих: на первой фотографии – увеличенное изображение прокуса на наволочке, которое Аллейн уже видел, рядом – в соответствующем масштабе увеличенные человеческие зубы с отведенными от них мертвыми губами.

– Мы заехали в морг, – пояснил Бейли. – Прикус мог совпасть.

Третья фотография представляла собой выполненный Томпсоном монтаж: первый снимок был наложен на второй и расчерчен сеткой вертикальных и горизонтальных линий.

– Совпадает, – сказал Аллейн.

– Мы не виноваты, – безучастно заметил Бейли и выложил рядом с фотомонтажом Томпсона следующую улику – существенно важный фрагмент самой наволочки, запечатанный между двумя кусками полиэтилена.

– Отлично, – сказал Аллейн. – Конечно, мы пошлем это в лабораторию, а пока, Фокс, доверимся своему нюху. Люди, пытающиеся покончить с собой с помощью чрезмерной дозы снотворного, могут извергнуть содержимое желудка, но они не прокусывают наволочки насквозь.

– Приятно узнать, что мы не потратили время даром, – сказал Фокс.

– Думаю, – сказал Аллейн, глядя на него в упор, – вы самый беспощадный реалист во всей нашей службе.

– Я просто к слову заметил. Значит, будем считать, что ее задушили?

– Если сэр Джеймс подтвердит, то да. Он рассердится из-за наволочки.

– Да уж, врачи должны были бы заметить это. То есть, – поправился Фокс, – по крайней мере, Филд-Иннис должен был обратить внимание на наволочку.

– В то время они были зациклены на версии самоубийства. Предполагаю, что пышногрудая Джексон уничтожила желудочный зонд и прочий инвентарь после того, как они со Шраммом, по их словам, позаботились о том, чтобы запечатать откачанное содержимое желудка покойной в склянку. Филд-Иннис говорит, что к моменту его приезда это уже было сделано. Не забывайте, что именно он напомнил о необходимости оставить в комнате все как есть и вызвать полицию. Подушка лежала лицевой стороной вниз в изножье кровати, но в любом случае только очень тщательное исследование могло выявить следы зубов. А пятно, которое в значительной мере скрадывает их, вполне можно было принять за последствие передозировки. Что с отпечатками пальцев, Бейли?

– А чего вы ожидали? Есть отпечатки доктора Шрамма, сестры Джексон, покойной, разумеется, по всей комнате и другого врача – Филд-Инниса. Я зашел к нему в кабинет и попросил разрешения снять его отпечатки. Он был не в восторге, но вынужден был это сделать. На косметичке – пальчики молодой Фостер и ее матери, как вы и предполагали.

– А на стакане?

– Кстати, да, – ответил Бейли с привычно бесстрастным видом, – это забавно. Ничего. Чистый. То же самое с флаконом из-под пилюль и бутылкой виски.

– Ну, это уже кое-что, – сказал Фокс.

– Что именно?

– Можно сделать вывод, что перчатки надели, когда она уже потеряла сознание.

– Это я и имел в виду, – вставил Бейли.

– Или когда она уже умерла? – продолжил строить догадки Фокс.

– Вот это нет, мистер Фокс. Не в том случае, если ее задушили.

– И никаких отпечатков на тыльной стороне подушки? – спросил Аллейн.

– Тут вот какое дело, – сказал Томпсон.

Он взял в руки упрятанную в полиэтилен часть изысканной наволочки, вышитой ришелье и украшенной лентами.

– Вот тут, – указал он, – на стороне, обратной следам зубов и пятнам, есть помятость. Скорее всего, подушку смяли руками. Отпечатков нет, но помятость есть. И это, думаю, след от рук.

– Рук в перчатках. Как говорят американцы, логично. Что-нибудь еще в спальне нашли?

– Ничего существенного.

Зазвонил телефон. Это был международный звонок из Берна. Голос собеседника Аллейна звучал громко и отчетливо.

– Мсье суперинтендант? Спешу сделать поправку к нашему прошлому разговору.

– Поправку, mon ami[104]?

– Наверное, правильнее будет сказать – уточнение. Это касается доктора Шрамма из клиники «Сакре-Кёр», помните?

– Разумеется.

– Мсье суперинтендант, мне жаль, но мой источник в бюро провел дальнейшее изучение, из которого стало ясно, что доктор Шрамм, о котором шла речь, скончался в тысяча девятьсот пятьдесят втором году.

Пока длилась пауза из тех, какие принято называть многозначительными, Аллейн состроил гримасу Фоксу и шепотом произнес: «Мертв». Фокс ошарашенно посмотрел на него.

– Рискуя показаться недопустимо навязчивым, – сказал Аллейн в трубку, – все же осмелюсь спросить, не окажет ли ваш источник нам великую любезность узнать, нет ли за тот же период сведений о некоем англичанине Бейзиле Смите, тоже обучавшемся при клинике «Сакре-Кёр». Поясню, дорогой коллега: есть вероятность, что имеет место случай распространенного мошенничества.

– Ну конечно. Это мы мигом. Повторите, пожалуйста, еще раз имя.

Аллейн продиктовал имя и фамилию по буквам, собеседник сказал, что перезвонит в течение часа, но позвонил уже через двенадцать минут. Англичанин по имени Бейзил Смит проходил курс обучения при клинике в указанное время, но не закончил его. Аллейн горячо поблагодарил своего расторопного коллегу, они обменялись любезностями, и Аллейн повесил трубку.

– Избыток подозреваемых бывает не только в книгах, – заметил Фокс на следующее утро, когда они еще раз ехали в «Ренклод», – но согласен, что это необычно. Даты совпадают, если я правильно понимаю?

– Согласно архивным записям клиники Святого Луки, он обучался в Лондоне в 1950 году. Там он диплома, похоже, не получил.

– А теперь возникает вопрос: получил ли он его вообще где бы то ни было?

– И не является ли вся его врачебная практика на самом деле надувательством? – подхватил Аллейн.

– Очень может быть. Если он учился тогда в той же клинике, то вполне мог завладеть дипломом настоящего Шрамма, когда тот умер. Или я фантазирую?

– Вы фантазируете, конечно. Но, может, вы и правы. Не знаю.

– Еще и не такое бывает.

– Это точно, – согласился Аллейн, после чего до конца пути оба хранили молчание.

Когда они прибыли в «Ренклод», девушка-администратор встретила их без энтузиазма. Они прямо проследовали в комнату номер двадцать и нашли атмосферу в ней еще более непривлекательной.

– Это дело не из тех, какие я люблю, – пожаловался Фокс. – Вместо того чтобы понять, кто убийца, и потихоньку собирать доказательства для предъявления обвинения, приходится лавировать между действующими лицами, оказываясь то на одной, то на другой стороне.

– А вы любите, чтобы – пришел, увидел, победил?

– Именно. Мотивы! – возмущенно продолжил Фокс. – Рассмотрим мотивы. Мы имеем садовника Брюса, который по завещанию получает двадцать пять тысяч, и пасынка, который после смерти мачехи получает все, что оставил его отец, а еще подозрительного шарлатана, который получает целое состояние. Не говоря уж о Маркосе, который прикипел к ее дому, и сестре Джексон, которая запала на шарлатана. Разумеется, вероятно, что все они – периферийные персонажи. Но я не знаю, кого из этой компании можно исключить из подозреваемых. Скажите мне вы, мистер Аллейн.

– Мне жаль, что вас раздражает обилие подозреваемых, Фокс, но ничем не могу помочь. Давайте обратимся к старому врагу – modus operandi[105], если не возражаете. Теперь, когда Томпсон и Бейли сделали свое дело, какие выводы мы можем извлечь из предоставленной ими информации? Это вы скажите мне, мой друг.

– О! – воскликнул Фокс. – Ну что я могу сказать? Что там произошло? Дайте-ка подумать, мистер Аллейн. Полагаю, что-то в этом роде: после того как дочь уложила мать в постель и та поужинала, некто, кого мы будем называть электриком, хотя он им отнюдь не был, забрал лилии у дежурного администратора и поднялся в двадцатый номер. Идя по коридору, он услышал или увидел, как кто-то приближается к комнате, и спрятался в чулане за шторой.

– Так же, как и вы, непонятно зачем.

– У меня это было, как говорится, рефлекторное действие, – скромно ответил Фокс. – Пока электрик находился в чулане, два цветка отломились от букета. Потом электрик (soi-disant[106]) вышел из чулана и вошел в комнату номер двадцать. Теперь он… только не подгоняйте меня.

– И в мыслях не было. Теперь он…

– Пройдя через спальню, входит в ванную, – продолжил Фокс и, подтверждая слово делом, стал постепенно повышать голос, – и кладет лилии в умывальник. Так их одурманивающий запах в комнате ощущается меньше. Потом возвращается в спальню и шутит с покойной.

– Шутит?

– Ну, отвлекает болтовней, – пояснил Фокс и склонился над кроватью с интригующей улыбкой. – Она говорит ему, что неважно себя чувствует, и он отвечает: почему бы ей, мол, не выпить снотворную таблетку и не запить глотком виски. Кстати, молодая леди ведь говорила, что мать попросила ее поставить на прикроватный столик флакон с пилюлями? Говорила. Ну вот! Парень вызывается приготовить ей скотч с водой. И теперь наступает время для основной работы.

– Наступает. По крайней мере, для нее.

– Он возвращается в ванную, чего я бы делать не стал, якобы… – Фокс многозначительно посмотрел в глаза старшему офицеру, – …якобы для того, чтобы смешать виски с водой, а сам бросает в стакан две-три, может, четыре таблетки. Как вы помните, они легко растворяются в алкоголе.

– У нее на столике стоит кувшин с водой.

– Я знал, что вы это отметите. Он говорит, что эта вода застоялась. Берет бутылку и несет ее в ванную.

– Так небрежно?

– Именно.

– Угу. Ладно, Фокс, проглочу это. Пока.

– Вот, и она глотает приготовленный им напиток, не подозревая о таблетках, а он дает ей еще одну, может, две, которые она принимает, думая, что они первые, и запивает скотчем с водой.

– А вкус? У них есть вкус?

– Это крепкий скотч, и она, – быстро добавляет Фокс, – если и заметила привкус, то отнесла его на счет тех таблеток, которые приняла сама. Теперь у нее внутри уже, скажем, шесть таблеток.

– Продолжайте. Если хватит духу.

– Он ждет. Возможно, ему даже удается уговорить ее выпить еще. С ним вместе. И добавляет ей в стакан еще таблеток.

– А он-то из чего пьет? Из бутылки?

– Давайте позволим себе такое допущение. Он ждет, как я уже сказал, пока она не становится заторможенной.

– И?

– И надевает перчатки, после чего душит ее, – коротко закончил Фокс. – Подушкой.

– Понятно.

– Вы не верите в такое развитие событий, мистер Аллейн?

– Напротив, я нахожу его чрезвычайно правдоподобным.

– Правда? Да, забыл сказать, – добавил ободренный Фокс, – когда она отключается, он засовывает ей глубоко в рот еще три таблетки. И вот тут-то он перестарался. Один из тех тонких штришков, которые вы мастер подмечать. А чтобы самоубийство выглядело убедительным, он бо́льшую часть таблеток спустил в унитаз.

– Телевизор все это время продолжал работать?

– Да. Потому что доктор Шрамм, войдя в комнату, нашел его включенным. На полную громкость, – с раздражением добавил Фокс. – Конечно, если наш человек он сам…

– Он вернулся домой гораздо раньше, чем говорит. Девушка на стойке регистрации едва ли по ошибке приняла бы его за разъездного электрика. Так что кто-то другой все это проделал: прятался в чулане с пылесосами, положил лилии в умывальник и ушел домой чистый как стеклышко.

– Ясно, – сказал Фокс.

– У вас нет причин унывать. Вы предложили чертовски хорошую версию, которая может оказаться верной, если Шрамм – не наш фигурант.

– А если это Клод Картер?

– Этот подходит.

– Да! А садовник? – воскликнул Фокс. – Ну конечно, я знаю, что он не подходит, если девушка-администратор права. Знаю. Косоглазая туша, – сердито добавил он, помолчал с недовольным видом, потом неуверенно добавил: – Конечно, есть еще один периферийный персонаж, не так ли? А может, и два. Я хочу напомнить, что покойница была против помолвки.

Аллейн не ответил. Неторопливо подойдя к туалетному столику, он разглядывал батарею косметических средств Сибил Фостер и полковую фотографию в серебряной рамке. Бейли обращался с этими предметами очень осторожно, почти не потревожив пыль, припорошившую их и зеркало.

После долгого молчания он сказал:

– Знаете, Фокс, пока вы произносили свою наставительную речь, я со всей безжалостной очевидностью понял, что являюсь образцовым примером невнимательного полицейского офицера.

– Да бросьте!

– Да-да. Скрежеща зубами и кусая себе локти, вынужден это признать.

– Интересно было бы узнать – почему?

– Давайте-ка заканчивать и убираться отсюда, по дороге я вам расскажу почему.

– По дороге куда? – резонно поинтересовался Фокс.

– Туда, где на меня напала куриная слепота или что там еще. К источнику всех наших неприятностей. На тот самый клочок земли. В этот самый чертов пункт икс.

– То есть в Верхний Квинтерн?

– Именно в Верхний Квинтерн. И думаю, Фокс, нам нужно снять себе комнаты при каком-нибудь тамошнем пабе: лучше нам находиться там, а не здесь. Поехали.

Глава 6

Место, отмеченное крестом

Прунелла была у себя дома, в Квинтерн-плейсе. Ее машина стояла на подъездной дорожке. Она сама открыла дверь, объяснив, что живет в Мардлинге, а сюда заехала, просто чтобы забрать корреспонденцию, и проводила Аллейна и Фокса в гостиную. Это была комната как раз тех габаритов, что нужны скорее для тихих встреч, какие проходили здесь в течение многих лет, чем для незапланированных приемов официальных лиц. Облицовка стен и потолочная лепнина отличались изяществом, комнату заполнял приятный мягкий свет.

Аллейн ахнул от восхищения.

– Вам нравится? – спросила Прунелла. – Почти всем нравится.

– Уверен, что вам тоже.

– Конечно. Сюда всегда приятно возвращаться. Тут, конечно, не так уж весело. Слишком предсказуемо. Я хочу сказать, что это место не вызывает бурного восторга. Хотя, не знаю. Моего будущего свекра оно как раз приводит в экстаз. Садитесь, пожалуйста.

Сама Прунелла села между ними и состроила гримаску – ни дать ни взять пародия на викторианскую девицу. Она была бледна и, как заметил Аллейн, очень напряжена.

– Мы вас надолго не задержим, – сказал он. – Есть несколько мелочей, которые нам нужно прояснить. Надеюсь, мы не причиним вам особого беспокойства.

– О, – сказала Прунелла, – понимаю. Вы, наверное, пришли сообщить мне, что моя мать была убита. То есть сообщить официально. Я, конечно, знаю, что вы так считаете.

До сих пор она говорила своим привычным шепотом, но последние фразы были произнесены громко и быстро. Она смотрела прямо перед собой, стиснув руки на коленях.

– Нет, – ответил Аллейн. – Дело не в этом.

– Но вы ведь так считаете, правда?

– Боюсь, мы действительно думаем, что это возможно. А вы?

Прежде чем ответить, Прунелла бросила на него короткий взгляд.

– Я не знаю. Чем больше я об этом думаю, тем труднее мне прийти к определенному выводу. Но, с другой стороны, полиция много чего раскопала такого, о чем другим ничего не известно. Правильно?

– Так и должно быть, – согласился он. – Такова наша работа – раскапывать.

– Наверное.

– Первая причина, по которой мы пришли, – убедиться, что вас должным образом проинформировали об организации завтрашних похорон, и узнать, не можем ли мы вам чем-нибудь помочь. Служба назначена на половину четвертого, если не ошибаюсь. Предполагается, что вашу мать привезут из Мейдстоуна в церковь около двух часов, но мне пришло в голову: может быть, вы хотите, чтобы она провела последнюю ночь здесь? Если так, то можно быстро все переиграть.

В первый раз Прунелла посмотрела ему прямо в лицо.

– Это очень любезно с вашей стороны, – сказала она, – думаю, я бы этого хотела. Пожалуйста.

– Хорошо. Я свяжусь с нашими людьми в Мейдстоуне и поговорю с вашим викарием. Он даст вам знать.

– Спасибо.

– Тогда договорились.

– Суперинтендант, – дрожащими губами произнесла Прунелла, – простите. Я думала, что уже справилась с собой, что я уже в порядке. – Она вытерла глаза кулачками, потом достала из кармана платок. Мистер Фокс встал, отошел к дальнему окну и начал рассматривать открывавшийся из него вид.

– Не пугайтесь, – сказал Аллейн, – таков механизм запоздалого шока. Наваливается на вас, когда вы меньше всего этого ждете.

– Ужасно, – пробормотала Прунелла, уткнувшись в носовой платок. – Спрашивайте то, что вы хотели узнать.

– Это может подождать.

– Нет! – ответила Прунелла и топнула ногой, как рассерженный ребенок. – Сейчас.

– Хорошо. Но сначала я хочу сказать то, о чем мы всегда предупреждаем: не делайте поспешных выводов и не вкладывайте зловещих интерпретаций в рутинные вопросы. Вы должны понимать, что в подобных делах любой, кто видел что-нибудь касающееся вашей матери или имел с ней контакт, сколь угодно незначительный, за тот период времени, что она провела в «Ренклоде», особенно в последний день, должен быть проверен и вычеркнут из списка подозреваемых.

– Все, кроме меня.

– Мы, наверное, выглядим глупо, но не можем исключить никого.

Прунелла хлюпнула носом.

– Ладно, давайте.

– Много ли вам известно о первом муже вашей матери?

Прунелла изумленно уставилась на него.

– Известно? Мне? Только то, что и другим. Вы имеете в виду то, как он погиб, и о «Черном Александре»?

– Да. Мы слышали о марке. И о его неоконченном письме вашей матери.

– Ну, тогда мне нечего к этому добавить.

– Вы не знаете, сохранила ли она это письмо? И другие его письма?

– Если бы я знала, я бы не… – начала Прунелла, но быстро взяла себя в руки. – Простите. Да, сохранила. Я нашла их в глубине одного из ящиков ее туалетного столика. Это переделанный придиванный столик, и в нем есть не очень секретный ящик.

– И они еще у вас?

Подумав секунду-другую, она кивнула и сказала:

– Я прочла их. Это потрясающие любовные письма. Они не могут иметь никакого отношения ко всему этому. Никакого.

– Я видел групповую фотографию, на которой он запечатлен вместе с сослуживцами.

– Миссис Джим мне говорила.

– Он был очень красив, не правда ли?

– Да. Его называли Красавчик Картер. В это трудно поверить, когда смотришь на Клода, правда? Ему был всего двадцать один год, когда умерла его первая жена, произведя на свет Клода. Я всегда думала о том, какая это была для него страшная утрата. Лучше бы все обернулось по-другому, хотя в этом случае меня бы просто не было. Или была бы? Как все запутанно.

Она посмотрела в дальний конец комнаты, где мистер Фокс, надев очки, склонился над антикварным столиком со стеклянной витриной.

– Что он там делает? – прошептала она.

– Проявляет тактичность.

– А, понимаю.

– Вернемся к вашей матери. Она часто говорила о своем первом муже?

– Нечасто. Думаю, она перестала вспоминать его, когда вышла замуж за моего папу. Видимо, он ревновал, бедняга. Он не был тем, кого называют покорителем сердец. Вы видели – тучный, краснолицый. Наверное, поэтому она и держала такие вещи, как фотографии допапиного периода, в секретном месте. Но мне она рассказывала о Морисе – так его звали.

– О его военной службе во время войны, когда, я полагаю, и была сделана эта фотография?

– Да. И немного о нем самом. А что?

– О его однополчанах, например? Или подчиненных?

– В чем дело? – настойчиво переспросила Прунелла. – Не ведите себя так, как эти ужасные журналисты, которые постоянно выкрикивают оскорбительные вопросы, не имеющие никакого отношения к делу. Нет, – поспешно перебила она сама себя, – на самом деле вы делаете совсем не то же самое, что они. Но скажите ради бога, какое отношение однополчане и подчиненные первого мужа моей матери имеют к убийству его жены, если большинство из них сами мертвы?

– Его денщик, например? О нем в письмах что-нибудь есть? Отношения между офицером и денщиком могут быть по-своему очень близкими.

– Вот сейчас, когда вы это сказали… – с ноткой нетерпеливости ответила Прунелла. – В письмах есть какие-то упоминания вскользь о ком-то по прозвищу Кап, который, возможно, был его денщиком, но там ничего особенного. Например, в последнем письме. Оно было написано здесь. Он получил неожиданный отпуск и приехал домой, но мама была в Шотландии, служила там в Женской вспомогательной службе ВМС. В письме говорится, что он пытается дозвониться до нее, но на всякий случай – если не удастся – оставляет письмо. Оно обрывается на полуслове после сообщения, что его срочно вызывают в Лондон и времени осталось только чтобы добраться до вокзала. Думаю, вы знаете, что поезд разбомбили.

– Да, знаю.

– Прямое попадание, – коротко констатировала Прунелла. – Как раз в его вагон. Вот и все.

– А что насчет Капа? В письме?

– Что? Ах, это. Там есть зверски малое замечание… Простите, – пояснила Прунелла, – «зверски» – это наше семейное словечко, означает «ужасно трогательно». Так вот, там говорится, что она должна делать, если его убьют, и как он ее любит, и чтобы она не волновалась, потому что Кап заботится о нем, как нянька. Судя по всему, он был классный парень, этот Морис, я всегда так думала.

– А о «Черном Александре» что-нибудь есть?

– Ах да! Ну… вообще-то кое-что есть. Он пишет, что она, возможно, сочтет его паникером, но его лондонский банк находится в районе, чаще всего подвергающемся бомбардировкам, поэтому он забрал оттуда марку, чтобы поместить ее в другое место. И именно в тот момент пришел срочный вызов из Лондона. Поэтому он оборвал письмо – только попрощался.

– А марку так и не нашли.

– Верно. Сколько ни искали. Но очевидно же, что она была при нем.

– Мисс Фостер, я не стал бы вас об этом просить, если бы это не было так важно, и надеюсь, вы не посетуете на меня за эту просьбу. Не позволите ли вы мне взглянуть на эти письма?

Прунелла уставилась на свои руки. Они судорожно стискивали платок, и она поспешно разжала их. Платок маленьким влажным комком остался лежать у нее на коленях. Аллейн видел на этом комке лунки там, где она впивалась в него ногтями.

– Я совершенно не могу себе представить зачем? – ответила она. – Это потрясающие любовные письма, чистые и простые, написанные почти сорок лет назад и не касающиеся ничего и никого, кроме их автора. И мамы, конечно.

– Я знаю, это кажется нелепым, не так ли? Но не могу вам даже описать, насколько «профессиональным» и отстраненным взглядом я буду смотреть на эти письма. Как врач. Прошу вас, позвольте мне их увидеть.

Она бросила взгляд на стоявшего в отдалении Фокса, погруженного в созерцание витрины антикварного столика.

– Не хочу пререкаться на пустом месте, – сказала она. – Сейчас принесу.

– Они все еще в не очень секретном ящике придиванного столика?

– Да.

– Я хотел бы на него взглянуть.

Они одновременно встали.

– Секретные ящички, – непринужденно сказал Аллейн, – моя специальность. В Ярде меня называют Любопытный Том[107] Аллейн. – Прунелла поджала губы. – Фокс, – громко окликнул коллегу Аллейн, – могу я вас оторвать?

– Прошу прощения, мистер Аллейн, – сказал Фокс, снимая очки, но оставаясь на месте. – Прошу вашего прощения, мисс Фостер. Мое внимание привлек этот… я бы сказал образчик мебельного искусства. У моей тетушки, мисс Элси Смит, есть точно такой же в ее магазине в Брайтоне.

– В самом деле? – удивилась Прунелла и уставилась на него.

Аллейн прошел в другой конец комнаты и тоже склонился над столиком. В нем хранилась разношерстная коллекция медалей, флакон для нюхательной соли, две миниатюры, несколько маленьких шкатулок из серебра и перегородчатой эмали и одна музыкальная. Все это было выставлено на синем бархате.

– Меня всегда привлекали подобные коллекции, – сказал Аллейн. – Семейная история в иероглифике. Вижу, вы недавно тут кое-что поменяли местами.

– Нет, не меняла. Зачем? – удивилась Прунелла, внезапно встревожившись, и подошла к ним. По вмятинам на бархате было видно, что какая-то перестановка действительно имела место.

– Черт! – воскликнула она. – Опять он за свое! Нет, это уж слишком.

– За свое? – переспросил Аллейн. – Опять? Кто?

– Клод Картер. Вы наверняка знаете, что он здесь остановился. Все время что-то трогает и повсюду сует свой нос.

– И во что же он сует свой нос?

– Да во все. В старые чертежи дома и сада. В ящики столов. Хватает чужие письма, когда их приносят. Я бы не удивилась, узнав, что он их читает. Я сейчас здесь не живу, поэтому у него свободное поле деятельности. Не знаю, зачем я это вам рассказываю.

– Сейчас он в доме?

– Понятия не имею. Я сама только что приехала. Не обращайте внимания. Забудьте. Вы хотели посмотреть письма.

Она пошла к выходу. Аллейн открыл ей дверь и последовал за ней по коридору, потом по лестнице.

– Как счастлив будет мистер Маркос, – заметил он, – взбираясь по этим золотым лестницам. Ведь они действительно почти золотые, когда на них падает солнечный свет, правда?

– Не замечала.

– О, а вы присмотритесь. Нельзя, чтобы у владелицы притуплялся взгляд. Человек всегда должен помнить, как ему повезло.

Дойдя до верхней площадки, Прунелла повернулась и глянула на него в упор.

– Это у вас привычка такая – болтать о постороннем, когда вы на службе?

– Только если я могу рассчитывать на сочувственный отклик. Что теперь? Поворачиваем направо, берем западнее и осуществляем вторжение?

Поскольку это было именно то, что следовало сделать, Прунелла ничего не сказала, а молча повела его в материнскую спальню.

Это была роскошная комната. Кровать под балдахином, шелковое стеганое одеяло в кружевном пододеяльнике с огромной искусственной розой наверху. Пол, покрытый шкурами белых медведей. Но при всей своей роскоши комната имела какой-то оскудневший вид, словно лишилась чего-то главного, своего сердца. Одна дверца гардероба была открыта, демонстрируя абсолютную пустоту внутри.

Прунелла поспешно объяснила:

– Я отослала все – всю одежду – в ближайший профессиональный театр. То, что им не нужно, они смогут продать – меховые шапки, шубы…

Ни на столиках, ни на каминной полке не было ни фотографий, ни женских безделушек, и с придиванного туалетного столика Сибилы с зеркалом в антикварной раме были убраны все баночки, флакончики и тюбики, которых, как предполагал Аллейн, здесь стояло немало.

Проследив за его взглядом, Прунелла сказала:

– Я избавилась от всего. От всего! – с вызовом повторила она.

– Полагаю, именно так лучше всего.

– Мы собираемся переделать эту комнату. Полностью. Мой будущий свекор – эксперт по части домов. Он нас проконсультирует.

– Да, конечно, – вежливо согласился Аллейн.

Вдруг Прунелла почти закричала:

– Вы, наверное, думаете, что я бессердечная на современный лад и слишком бурно на все реагирую. Может быть. Но я буду вам благодарна, если вы вспомните про завещание. Как она пыталась подкупом – а это было не что иное, как попытка подкупа – заставить меня выйти замуж за чудовище – а он именно что чудовище – и наказать, если я не исполню ее волю. Никогда не думала, что в ней это есть – такая низость и подлость, и я не собираюсь, черт возьми, оплакивать ее больше и не имею ни малейшего понятия, зачем я все это вам говорю. Письма – в туалетном столике, и бьюсь об заклад, что вы не найдете потайное местечко.

Она отвернулась от Аллейна и высморкалась.

Он подошел к столику, открыл средний ящик, ощупал пальцами его внутренние поверхности, обнаружил маленькую кнопку, нажал на нее, и задняя ложная стенка откинулась. Там, в «секретном» отделении, лежала классическая связка писем, перевязанная – куда ж без нее? – выцветшей лентой.

Там же лежал незапечатанный конверт с несколькими коричневатыми фотографиями.

– Думаю, будет лучше, если я прямо тут просмотрю письма и, если они не имеют отношения к делу, сразу верну их вам. Может быть, где-нибудь внизу найдется уголок, где мы с Фоксом могли бы устроиться, никому не мешая?

Без единого слова Прунелла повела его вниз, в «будуар», где Аллейн побывал во время своего первого визита. Они заглянули в гостиную, чтобы захватить с собой мистера Фокса, которого нашли созерцающим портрет Сибил в детстве, выполненный пастелью.

– Если вы не собираетесь увозить письма с собой, – сказала Прунелла, – может быть, окажете мне любезность оставить их потом в письменном столе?

– Да, разумеется, – так же формально-вежливо ответил Аллейн. – Не смеем больше отнимать у вас время. Благодарим за помощь.

Он слегка поклонился ей и собирался уже отправиться в «будуар», когда она вдруг, протянув руку, сказала:

– Простите, я вела себя по-идиотски. Надеюсь, все кости целы?

– Даже трещин не осталось.

– Ну, тогда до свидания.

Они пожали друг другу руки.

– У этой девочки, – заметил Аллейн, когда они с Фоксом остались одни, – четыре раза кардинально сменилось настроение, если это так называется, всего за несколько минут. Не считая комедии в гостиной, которая комедией не была. Но вы со своей тетушкой Элси!..

– Вероятно, недавний опыт заставил юную леди сменить курс, – осмелился предположить Фокс.

– Полагаю, это очевидно.

В «будуаре» Аллейн разделил письма – их было всего восемь – на двоих. Фокс надел очки и стал читать с громогласным сопением, которое всегда сопровождало у него этот процесс.

Прунелла не солгала. Это действительно были любовные письма, «чистые и простые», очень трогательные, безо всякого подтекста. Молодой муж был искренне влюблен и умел это выразить.

По мере того как его полк продвигался от Северо-Западной Африки к Италии, читателю становились привычными прозвища однополчан и шутки, понятные только их узкому кругу. Кап, который и в самом деле оказался денщиком капитана Картера, упоминался все чаще и чаще. Некоторые письма были проиллюстрированы симпатичными рисунками. На одном из них массивную фигуру Капа атаковал рой пчел в Тоскане: они пробрались ему под килт, и Кап был изображен с диким взглядом и перекошенным открытым ртом. Изо рта вырывалось облачко с надписью: «Эт’ не пр-росто шикотка, эт’, знаити ли, наглость».

Последнее письмо было именно таким, как описывала Прунелла. Оканчивалось оно так: «Значит, нежная моя любовь, на этот раз мы не увидимся. Если я прямо сейчас не закончу это письмо, то опоздаю на проклятый поезд. Насчет марки, прости, писать уже нет времени. Твой абсолютно потерявший голову от любви муж Морис».

Аллейн собрал письма, перевязал их ленточкой и положил в письменный стол. Потом достал из конверта фотографии: поблекшие снимки, готовые вот-вот кануть в небытие. Морис Картер присутствовал на всех и на всех выглядел как близкий родственник Руперта Брука[108]. На одном он держал за руку уже почти неразличимого маленького ребенка: безусловно, Клода. На другом он и упоительно хорошенькая молоденькая Сибил стояли рядом. Третий снимок представлял собой еще одну копию групповой фотографии однополчан. На последней, четвертой фотографии Морис, только что произведенный в капитаны, был сфотографирован в килте, сзади по стойке «смирно» стоял гигант Кап.

Аллейн поднес снимок к окну, достал из кармана маленькую лупу и стал изучать изображение. Фокс наблюдал за ним, скрестив руки на груди.

Спустя некоторое время Аллейн поднял голову и кивнул.

– Забираем все четыре, – сказал он. – Оставим расписку.

Он тут же написал ее, положил на письменный стол, и, убрав фотографии в карман, скомандовал: «Пошли».

На пути к выходу они никого не встретили. Машины Прунеллы на дорожке уже не было. Фокс проследовал за Аллейном вдоль высоких окон библиотеки и западного крыла дома. Потом они повернули направо и наконец достигли конюшен.

– Не исключено, что он до сих пор выращивает грибы, – сказал Аллейн.

Так оно и оказалось. Обнаженный до пояса, бронзовый от загара, с золотистой бородой, выглядевший моложе своих лет, Брюс усердно трудился в переделанной пристройке. Увидев Аллейна, он воткнул лопату в землю и прикрыл глаза от солнца приставленной козырьком ладонью.

– А, ага, – произнес он, – это опять вы, главны супер-ринтенднт. Чем могу быть полезен тепер-р?

– Тем, капрал Гарденер, что сообщите нам название вашего полка и имя его капитана, – ответил Аллейн.

– Не могу повер-рить, – пробормотал Брюс, уставившись на Аллейна своими нейтрально-голубыми глазами. – Эт’ж за пр-ределаме возможн’сте. Я в шоке. Натур-рально.

– И предчувствия не было?

– Вы с ума сошле, сэр-р, – сердито ответил Брюс. – Откуда у меня могло быть пр-редчувствие, скажите на милость? Я не слышал, чтоб ее пер-рвый муж был тут хоть р-раз упомянут, да и с какой стате?

– Но есть же этот пасынок, – сказал, ни к кому конкретно не обращаясь, Фокс. – Его фамилия Картер.

– Да чер-рт подер-ри! – заорал Брюс. – Хар-ртер-р! Хар-ртер-р! Почему бы ему не быть Хар-ртер-ром? Я что, такой дур-рак, чтоб сказать, мол, мой капитан, котор-рого уже больше тр-ридцате лет как нет на свете, носил фамилие Хар-ртер-р, стало быть, вы, навер-рно, его сын; только капитан был самым кр-расивым пар-рнем какого свет видывал, а вы, мягко выр-ражаяс, хилый, кое-как скр-роенный, с позволения сказать, мушшина? Эй, сэр-р. Можно мне еще р-раз взглянуть на эт-ти фотографии?

Аллейн протянул ему снимки.

– А, – сказал Брюс, – пр-рекр-расно помню день, когда это снято. Я уж забыл совсем, но тепер-р вспомнел.

– А разве вы не видели копию этой фотографии в комнате миссис Фостер в отеле?

Брюс вперил в него взгляд и принял чопорный вид, полуприкрыв веки и поджав свой крупный рот.

– Моей ноги никада не было в ее спальне, – возмущенно ответил он. – Эт’ было бы непр-ристойно.

– В самом деле?

– Она пр-ринимала меня в малой гостиной навер-рху или в саду.

– Понятно. Прошу меня простить.

– А что до этих остальных, я их никада не видал. – Гарденер несколько секунд молча рассматривал фотографии. – Господи! – тихо вымолвил он. – Вы только посмотр-рите на мальца. Это, видать, малец от его пер-рвой жены. Боже мой, неужели это тот самый Хлод? Кто бы мог подумать? А на этой я сзади. Вот уж стр-ранное совпаденье.

– Вы никогда не бывали в Квинтерне и не слышали, чтобы он о нем упоминал?

– Ну, если и упоминал, у меня в голове не осталос. Зачем оно мне? Када нам давали отпуск, а эт’ было всего р-раз до того, как его убило, он отпускал меня домой. Ох, он был такой заботливый офицер-р. Господи Иисусе! – Брюс изо всей силы ударил по коленям кулаками, испачканными землей и заросшими рыжими волосами.

– В чем дело? – спросил Аллейн.

– Как подумаю, как мы с ней по вечер-рам болтали, када я пр-риходил пр-ропустить стаканчик! Стр-роиле планы будущих посадок. Как она говор-рила – свободно, пр-риветливо, а я и не знал, что она – жена моего капитана, котор-рая была для него – свет в окошке. Он носил ее фотографию в бумажнике и любил смотр-реть на нее. Один р-раз утр-ром, када чистил его китель, я тоже взглянул. Она была хор-рошенькая, о, очень. Как цветик. Похоже, очень изменилась, да и немудр-рено, столько лет пр-рошло. Ага, – с тяжким вздохом повторил он, – она изменилась.

– Все мы меняемся, – сказал Аллейн. – Вы тоже изменились. Я сразу и не узнал вас на фотографии.

– Это из-за бор-роды, – серьезно сказал Брюс и окинул взглядом свой немного вспотевший торс с наивным самодовольством физически крепкого мужчины. – В др-ругих отношениях я все еще не так уж и плох.

– Вы должны были довольно хорошо знать капитана Картера.

– Ну, не то чтобы, но можно и так сказать. Что за дур-рость, что будто нет гер-роя в своем отечестве? Мужчина может быть гер-роем для своего денщика, и в нашем с капитаном случае почти так и было.

– Вы связывались с его женой после того, как он погиб? Может быть, писали ей?

– Не-не. Я не посмел бы. А кр-роме таво, я в тот же вечер-р вер-рнулся в полк и ср-разу – на фр-ронт. Мы никаких новостей не получали, пока не пр-риземлились.

– А когда вы вернулись в Англию?

– После войны. Я угодил в плен под Кассино и пр-ровел остаток ср-рока службы в лагер-ре для военнопленных.

– И миссис Картер никогда с вами не связывалась? Я имею в виду, что капитан Картер много писал ей о вас в своих письмах. Там он всегда называл вас Капом. Я думаю, ей хотелось бы с вами поговорить.

– Да?! Он упоминал обо мне, эт’ пр-равда?! – горячо воскликнул Брюс.

– Послушайте, Гарденер, вы, наверное, уже догадались, что мы не исключаем возможности грязной игры в этом деле?

Брюс аккуратно, как игральные карты, собрал фотографии в левой руке и разглядывал их так, словно все они были тузами.

– Я эт’ сознаю, – рассеянно сказал он. – Ужасно, конечно, но я эт’ сознаю. Подумать толька, он упоминал обо мне в своих письмах! Да, я вас слушаю.

– Вы готовы помочь нам, если сможете? Пожалуйста, – попросил Аллейн, – кончайте глазеть на эти фотографии. Дайте-ка их мне и послушайте, что я говорю.

С явной неохотой Брюс отдал ему снимки.

– Я вас слышал, – сказал он. – Ага, я готов.

– Отлично. Итак. Вопрос первый. Капитан Картер когда-нибудь рассказывал вам или кому-нибудь в вашем присутствии о чрезвычайно ценной марке, которой владеет?

– Нет. Хотя постойте! – резко воскликнул он. – Ага. Тепер-р вспоминаю. Это было пер-ред тем, как он уехал в свой последний отпуск. Он сказал, что она лежит у него в банке, в Сити, но опасался воздушных налетов и собир-рался забр-рать ее.

– Он сказал, что́ намеревался сделать с ней?

– Не-не. Ни словечка на эт’т счет.

– Уверены?

– Ага, увер-рен, – безразлично ответил Брюс.

– Жаль, – сказал Аллейн после недолгого молчания и посмотрел на Фокса.

– Не все коту масленица, – ответил тот.

Брюс встряхнулся, как намокшая собака.

– Не отр-рицаю, это был для меня шок, – сказал он. – Очень стр-ранное ощущение. Хах будто, – добавил он, широко открыв глаза и испытывая такой прилив чувств, который, казалось, самого его удивил, – время пер-ремешалос, если можно так сказать. Чудно́е ощущение, доложу я вам.

– Брюс, скажите мне: вы шотландец по происхождению?

– Я? Не-не. Ничего подобного, сэр-р. Ничего подобного. Но я смолоду р-работал в Шотландии и начальниками у меня были шотландцы. И пр-ризвали меня из Шотландии. И служил я в Шотландском полку, и вы, навер-рно, заметили, что я пер-ренял кое-что из их р-речи.

– Да, – сказал Аллейн, – я заметил.

– Ага, – самодовольно продолжил Брюс, – бьюсь об заклад, что везде сойду за одного из них и гор-ржусь этим. – Словно ставя подпись под этим заявлением, он бросил на Аллейна взгляд, который наверняка считал «хитрым». – Я хор-рошо понимаю, что я у вас в кор-ротком списхе насчет убийства, котор-рое вы подозр-реваете, супер-ринтдент. По той пр-ростой пр-ричине, что покойница оставила мне двадцать пять тысяч фунтов. Я пр-рав или нет?

– Да, правы, – признал Аллейн.

– Я не собир-раюс р-разубеждат вас и могу толька надеяться, что вы схор-ро вычер-ркнете меня из этого списха. А пока буду делать то, что любой невиновный толька и может делать в таких обстоятельствах: говор-рить пр-равду и надеяться, что мне повер-рят. И я схазал вам пр-равду, супер-ринтдент. Даю слово.

– В общем и целом я вам верю, Брюс, – сказал Аллейн.

– Тут нет никакого «в общем и целом», – серьезно ответил тот, – и я не сомнеюсь, что вы в этом убедитесь. – Он взглянул на наручные часы, своего рода собственный Биг-Бен, потом на солнце и сказал, что ему пора идти на церковный двор.

– В Сент-Криспин?

– Ага. Вы р-разви не слышали? У Джима Джоббина люмбаго, и могилу буду копать я. И это пр-равильно.

– Да?

– Ага, да. Я ей тут всё копал, и она была бы довольна, что в конце это тоже сделаю я. Р-разница только в том, что после р-работы мы не сможем поболтать. Так что, если у вас во мне больше нет нужды, сэр-р, я пожелаю вам хор-рошего дня и закончим на этом.

– Может, вас подвезти?

– Очень пр-ризнателен, сэр-р, но у меня есть моя собственная стар-рушха-машина. Миссис Джим оставила мне кр-раюху хлеба и бутылку пива, возьму их с собой. Долгая р-работа пр-редстоит, может пр-ригодиться. А поужинаю уж у сестр-ры. Она живет р-рядышком, на Стайл-лейн, напр-ротив церквы. Можете мне сказать, когда покойницу пр-ривезут на погр-ребение?

– Сегодня вечером. После наступления темноты, скорее всего.

– И она будет всю ночь покоиться в церкве?

– Да.

– Ой, да, – на вдохе произнес Брюс, – эт’ очень пр-ристойно. Ладно, у меня большая р-работа впер-реди.

– Благодарю вас за помощь.

Аллейн направился к двери, которая вела в пустую комнату, открыл ее и заглянул внутрь. Там ничего не изменилось.

– Это часть квартиры, которую вам собирались построить? – крикнул он изнутри.

– Ага, так было задумано, – ответил Брюс.

– Мистер Картер интересуется этой комнатой?

– Ой, он всем интересуется, везде шастает и нос свой сует. Можно подумать, – с отвращением добавил Брюс, – что эт’ он тут законный наследних.

– Можно, – рассеянно согласился Аллейн. – Пошли, Фокс.

Они оставили Брюса натягивающим рубашку через голову, как делают обычно рабочие. Потом он перекинул пиджак через плечо, взял лопату и зашагал прочь.

– Замечательный по-своему парень, – заключил Фокс.

К своему собственному удивлению, Верити принимала Николаса Маркоса у себя дома. Он позвонил ей накануне и попросил «сжалиться» над ним.

– Если предпочитаете, я приглашу вас, – сказал он, – и повезу в какое-нибудь хорошее место, хоть в самый «Ритц», если пожелаете. Но не могли бы мы тихо и мирно просто съесть по яйцу у вас под липами? С тех пор как очаровательная Пру живет у нас, я вдруг начал отдавать себе отчет в том, что я пожилой человек. Хуже того, она, дорогое дитя, прилагает к этому столько стараний!

– Что вы имеете в виду?

– Она чересчур любезно смеется над моими устаревшими шутками. Старается никогда не забывать о моем присутствии. С явным усилием втягивает меня в их с Гидеоном разговоры. Она даже запечатлевает поцелуи на макушке такой старой перечницы, как я. Того и гляди, я скоро облысею, – с горечью сказал мистер Маркос.

– Ручаюсь, по крайней мере я этого делать не буду. Но повар из меня никудышный.

– Моя дорогая, моя восхитительная леди, я сказал «яйцо» – и это действительно значит яйцо. Я ваш раб навеки, – сказал мистер Маркос, – и если позволите, подкреплю свое заявление бутылочкой шампанского. И еще я, пожалуй, должен предупредить вас, что также одарю вас вопросом. A demain[109] и тысяча благодарностей.

С этим он повесил трубку. Верити подумала: это будет справедливо. Просил яйца – яйца и получит. На протертом шпинате. И ее дежурное блюдо: холодный щавелевый суп, а потом – стилтон.

Поскольку день был прекрасный, они обедали под липами. Мистер Маркос, верный своему слову, привез бутылку «Вдовы Клико» в ведерке со льдом, и чуть приподнятая атмосфера, которая у Верити с ним ассоциировалась, вскоре действительно установилась. Она верила, что его заявление, будто он получает невероятное удовольствие, – не пустой звук, и все же он был экзотичной птицей в ее не слишком ухоженном английском саду. Его шевелюра, пышная, но аккуратно уложенная, его выразительно изогнутые губы и большие черные глаза, его одежда, лишенная экстравагантности, но, безусловно, очень, очень дорогая – все это напомнило Верити о суровом отношении к нему Сибил Фостер.

«Разница в том, что я ничего не имею против него такого, каков он есть, – подумала Верити. – Более того, думаю, и Сибил ничего не имела бы против, если бы он уделил ей немножечко больше внимания».

Когда они дошли до кофе, мистер Маркос закурил свою турецкую сигару и сказал:

– Мне бы, конечно, хотелось, чтобы вы рассказали о вашей работе, об этом доме и прелестном саде. Я бы хотел, чтобы вы прониклись ко мне доверием, и чтобы я сам, быть может, проникся доверием к вам. – Он развел руками. – Что я говорю! Смешно! Разумеется, я готов довериться вам – в конце концов, это мое искреннее желание. Думаю, вы привыкли к конфиденциальным излияниям, они так и льются вам в уши, а вы сдержанны и никогда не выдаете чужих тайн. Я прав?

– Ну… – сказала Верити, которая не была большой любительницей поговорить о себе, – … я не так уж много знаю, – и подумала о том, что Аллейн, хоть и без этой Маркосовой цветистости, тоже оказывал ей доверие. И Рэтси, вспомнила она и безотносительно ко всему мысленно отметила, что в последние две недели визиты мужчин в ее дом участились.

Мистер Маркос принес из машины два больших листа картона, связанные вместе.

– Помните, когда мы рассматривали Прунеллины оригиналы проектов Квинтерна, среди них был один чертеж поменьше – планировка территории? Вы тогда сказали, что прежде его не видели.

– Да, конечно, помню.

– Вот он. – Маркос положил картон на стол и раскрыл его, как книгу. Это и был проект планировки территории. – Думаю, он был сделан позже, чем другие, – продолжил он, – и другой рукой. Этот выполнен в масштабе четверть дюйма к футу и очень подробно прописан. Сможете ли вы найти на нем нечто такое, что не поддается объяснению? Не спешите, – посоветовал Маркос с чрезвычайно довольным видом. Взяв за руку, он подвел ее к столу.

Верити чувствовала, что он разыгрывает некую интермедию и, надеясь, что ее кульминация не таит никакого подвоха, послушно склонилась над картой.

Поскольку это был план обустройства территории, дом изображался на нем простым контуром. Так же были помечены и конюшни. Верити, не слишком заинтересованная, стала, тем не менее, добросовестно разглядывать детальные обозначения парковых прудов, павильонов, фонтанов, террас и рощиц, и, хотя они являли собой проект, который оценил бы сам Ивлин[110], она не могла найти в нем ничего из ряда вон выходящего и уже собиралась это сказать, как вдруг заметила внутри контура, обозначавшего конюшни, тонкую линию, как бы делившую помещение на две комнаты, линия была проведена от руки, без помощи линейки, карандашом, а не коричневатыми чернилами, которыми был выполнен весь план. Склонившись, чтобы рассмотреть получше, она обнаружила в одном углу конюшенной комнаты крохотный крестик, также оставленный карандашом.

Мистер Маркос, который пристально наблюдал за ней, победно крякнул.

– Ага! Вы заметили! Вы тоже увидели это.

– Ну да, – сказала Верити, – если вы имеете в виду… – она указала на карандашные добавления.

– Конечно, конечно. И какой же вывод вы из этого делаете, дорогая мисс Престон-Ватсон? Вы же знаете мой метод. Не торопитесь.

– Боюсь только тот, что кто-то когда-то подумывал произвести некоторую перестройку конюшенных помещений.

– Типично ватсоновское заключение. Даю подсказку: в настоящее время один рабочий переделывает внешнюю половину поделенного помещения – теперь оно представляет собой пристройку без передней стены – в грибную плантацию.

– Это Брюс, садовник. Вероятно, они с Сибил, обсуждая проект, достали этот план и отметили на нем место, где должна была пройти перегородка.

– Но что означает точка, отмеченная крестом? Она начертана вне грибной плантации. Она стоит в заброшенной комнате, в которую ведет дверь из грибного сарая.

– Может, они в какой-то момент передумали? – предположила Верити.

– Точка отмечена в углу, где находится полуразвалившийся очаг. Сделав это открытие, я обошел конюшенный двор и исследовал помещение.

– Ничего другого мне в голову не приходит, – призналась Верити.

– Я вас немного обманул. Скрыл некоторые данные. Знай же, о халиф, как сказала бы Шахерезада, что через несколько дней после того, как Прунелла привезла в Мардлинг эти планы, она увидела меня изучающим как раз этот в библиотеке. Странно, что вас заинтересовал именно этот план, заметила она, а потом в каком-то нервном порыве доверия (вы, наверное, заметили, что в последнее время она необычно, но, видит бог, объяснимо нервничает) сказала, что этот несносный Клод Картер проявляет такой же интерес к этим эскизам и она видела, как он рассматривал один из них в лупу. Вот я и хочу знать, – воскликнул мистер Маркос, сверкнув глазами на Верити, – что вы обо всем этом думаете?

Не то чтобы Верити вообще об этом думала. Она понимала: он ждет, что она с жаром погрузится в размышления, но, по правде сказать, ситуация не доставляла ей удовольствия. Было что-то неподобающее в ликовании Николаса Маркоса по поводу своего открытия, и если он, как она предполагала, собирался каким-то образом связать его со смертью Сибил Фостер, то она в этом участия принимать не желала. Вместе с тем она чувствовала себя сконфуженной – даже виноватой в своем нежелании участвовать, тем более что знала: ее гость очень хорошо это видит. Он исключительно проницателен, мысленно признала она.

– Если посмотреть на ситуацию совершенно хладнокровно, – продолжал между тем Маркос, – а это единственный разумный способ смотреть на вещи, то ясно, что полиция расценивает смерть миссис Фостер как убийство. А поскольку это так, то обо всем необычном, что случилось в Квинтерне либо до, либо после этого события, следует уведомлять полицию. Вы согласны?

Верити взяла себя в руки и ответила:

– Наверное. То есть, разумеется, – да. Если только они уже сами все не разузнали. А что?

– Если еще не разузнали, то, как бы мне ни хотелось не вмешиваться, это тот случай, когда мы обязаны их проинформировать. Увы, дорогая Верити, у вас еще один гость, – сказал мистер Маркос и быстро поцеловал ей руку.

И впрямь, по дорожке к дому шел Аллейн.

– Простите, что явился в столь неурочное время, но я возвращаюсь из Квинтерн-плейса и подумал: может, вы захотите узнать, как будут организованы сегодняшний вечер и завтрашний день.

Он рассказал ей, как запланированы похороны Сибил.

– Наверняка викарий еще оповестит вас, но на тот случай, если он этого по какой-то причине не сделает, вот так все и будет.

– Благодарю вас, – сказала Верити. – Мы собирались украсить церковь цветами завтра с самого утра. Но, наверное, действительно лучше сделать это сегодня днем. Очень любезно, что вы подумали обо мне.

Она отдавала себе отчет в том, что прекрасно знает, почему ее обрадовал приход Аллейна. Как бы идиотски это ни звучало – из-за того, что манера поведения мистера Маркоса сделалась неуместно пылкой. Хоть Верити и была стреляным воробьем, эта пылкость ее нервировала. Он исходил из собственных домыслов и был слишком шустр. Прошло много времени с тех пор, как относительно Верити строились некие домыслы, и еще больше с тех, когда ее это начало раздражать. Мистер Маркос заставлял ее чувствовать себя неуклюжей и глупой.

Аллейн заметил план территории, разложенный на столе, и сказал, что Прунелла упоминала о папке с эскизами усадьбы. Склонившись над чертежом, бормоча какие-то междометия, явно свидетельствовавшие о заинтересованности, он вглядывался в него все пристальней и наконец вынул из кармана лупу. Мистер Маркос восторженно каркнул:

– Наконец-то мы сможем убедиться, что перед нами подлинный товар! – Он обнял Верити за плечи и легонько стиснул их. – Что он собирается разглядывать? Как вы думаете?

А когда Аллейн нацелил лупу на изображение конюшни, мистер Маркос пришел в неописуемый восторг.

– Тут кое-что добавлено карандашом, – сказал Аллейн. – В комнате, смежной с грибным сараем.

– Ну и, мой дорогой Аллейн, что вы об этом думаете?

– Ничего особенного, а вы?

– Даже насчет «места, отмеченного крестом»? Может, там закопано сокровище? А?

– Ну, вы всегда сможете раскопать его, не так ли? На самом деле крестом помечено местоположение разрушенного очага. Вероятно, существовал план реконструкции этого помещения. Например, чтобы устроить квартиру для садовника.

– А вы знаете, – воскликнула Верити, – я припоминаю, что Сибил говорила что-то в этом роде. О том, чтобы устроить ему жилье в Квинтерн-плейсе, потому что комнатка в доме его сестры крохотная, ему даже вещи разложить негде, да и не ладят они особо с сестрой.

– Безусловно, вы оба правы, – сказал мистер Маркос, – но какой скучный итог. Я разочарован.

– Возможно, я сумею вас подбодрить неожиданной новостью, – сказал Аллейн. – Оказалось, что Брюс Гарденер был во время войны денщиком капитана Мориса Картера.

После довольно продолжительного молчания мистер Маркос сказал:

– Гарденер. Вы имеете в виду местного садовника? Хотите сказать, что Сибил Фостер это было известно? И Прунелле? Нет. Прунелле, конечно, нет.

– Похоже, это не было известно даже самому садовнику.

Верити резко опустилась на стул.

– Что вы имеете в виду?

Аллейн объяснил.

– Я всегда считал подобные совпадения сомнительными, – заявил мистер Маркос. – Моя никогда не подводившая меня интуиция подсказывает, что в них нельзя верить.

– В самом деле? – сказала Верити. – А я вот всегда верила в совпадения, но нахожу их скучными. Я готова признать, поскольку все так говорят, что жизнь усеяна совпадениями, и не обращаю на это особого внимания. Но здесь, – она обратилась к Аллейну, – нечто другое. Тут слишком многое подтверждается.

– Может быть, так кажется в свете случившегося? Если бы миссис Фостер была жива и в один прекрасный день в разговоре всплыл факт, что ее муж Морис Картер был капитаном садовника Брюса, какой могла бы быть ее реакция?

– А я могу сказать, какой была бы реакция Сиб. Она бы устроила из этого большой шум и сказала бы, будто всегда чувствовала, что здесь, мол, «что-то есть».

– А вы?

Верити подумала, потом ответила:

– Я бы сказала, что совпадение действительно исключительное, но не стала бы придавать ему особого значения.

– Можно спросить? – вклинился Маркос и, не дожидаясь разрешения, продолжил: – Как вы это обнаружили? Вы или кто-то другой?

– Я опознал его на старой полковой фотографии. Не сразу. Мне понадобилось позорно много времени. В те дни у него не было бороды, но легкое косоглазие было.

– Он растерялся? – спросила Верити. – Я имею в виду – когда вы ему сообщили.

– Я бы не сказал. На ум скорее приходит другое определение – был огорошен. После этого он быстро перешел к «какое совпадение!», а затем – к туманным шотландским сантиментам на тему «кто бы мог подумать!» и «если бы я только знал!».

– Представляю.

– Ваш гид по Эдинбургскому за́мку по сравнению с ним показался бы нахальным болтуном.

– За́мок? – удивился Маркос.

– Эдинбургский, – пояснила Верити.

– Что он делает сейчас? – строго поинтересовался Маркос. – По-прежнему выращивает грибы? Рядом – заметьте, еще одно совпадение! – с местом, отмеченным крестом.

– Когда мы расставались, он собирался в церковь.

– В церковь? Зачем?

– Я знаю зачем, – сказала Верити.

– Вы?

– Да. О, все это становится немного чересчур, как в пьесе эпохи короля Якова. Он копает могилу для Сибил.

– Почему он? – снова удивился мистер Маркос.

– Потому что у Джима Джоббина люмбаго.

– А кто?.. Впрочем, это неважно, – оборвал сам себя мистер Маркос. – Дорогой Аллейн, простите, если я кажусь вам навязчивым, но разве это не бросает очень сомнительную тень на приходящего садовника?

– Если и бросает, то не только на него.

– Не только? Ну да, разумеется. Я забыл про несносного Клода. Кстати, – простите, если я сам невыносим, можете просто отшить меня, – откуда вся эта информация?

– Никакого секрета, – ответил Аллейн. – От миссис Джим Джоббин.

Мистер Маркос вскинул руки к небу.

– Ох уж эти Джоббины! – сокрушенно воскликнул он и, повернувшись к Верити, попросил: – Помогите мне. Кто такие эти Джоббины?

– Миссис Джим раз в неделю приезжает к вам в Мардлинг помогать по хозяйству. Ее муж копает дренажные канавы и могилы и стрижет газоны. Рискну предположить, что он и у вас косит траву.

– Оба – разнорабочие рабочие в сущности, – пошутил Аллейн, и Верити хихикнула.

– Это Гидеон должен знать, – сказал Маркос. – Такие вещи – его забота. В любом случае это неважно. Только вот… надеюсь – если быть совершенно откровенным – ей можно доверять?

– Она – давний друг, – ответила Верити, – и достойнейший человек. Я бы скорее заподозрила жену викария в интрижке, чем миссис Джим в обмане.

– Ну конечно, моя дорогая Верити («Черт, – подумала Верити, – какая я ему «дорогая»?»), это снимает все сомнения. – И повернувшись к Аллейну, Маркос добавил: – Значит, поле для поиска не так уж широко? Подозреваемых совсем немного, если присмотреться.

– Ну, не знаю, – возразил Аллейн. – Вы могли и просмотреть какого-нибудь кандидата.

В наступившей тишине дрозд где-то в саду Верити сделал свое короткое заявление, и движение на лондонском шоссе в четырех милях внизу донеслось смутным гулом пересудов.

– Ах да, конечно, – сказал мистер Маркос. – Но я его не просмотрел. Вы говорите о моем знакомом докторе Бейзиле Шрамме?

– Только потому, что я как раз собирался позвонить вам и спросить, не согласитесь ли вы поговорить о нем со мной. Это ведь вы ввели его в верхне-квинтернское общество?

– Ну… так вышло… наверное, да.

– Прошу простить меня, – сказала Верити, – мне нужно сделать телефонный звонок, и я должна позаботиться о цветах.

– Это дипломатическая увертка? – лукаво поинтересовался мистер Маркос.

– Я о них понятия не имею, – ответила Верити и покинула их, как она надеялась, не слишком поспешно.

Мужчины сели.

– Перейду сразу к делу, если не возражаете, – сказал Аллейн. – Можете ли вы – и если да, то захотите ли – рассказать мне что-нибудь о прошлом доктора Шрамма? Например, где он получил диплом врача? Почему сменил фамилию? Что угодно.

– Вы проверяете сведения, которые он сообщил сам, или он сообщил недостаточно? Можете, конечно, не отвечать на мой вопрос, и, наверное, это будет правильно.

– Ничуть не возражаю против того, чтобы ответить. Я его не спрашивал.

– Еще нет?

– Именно. Еще нет.

– Ну… – начал Маркос, неопределенно взмахнув рукой, – боюсь, я буду вам мало полезен. Я почти ничего не знаю о его прошлом, кроме того, что он получил медицинское образование где-то в Швейцарии. Я понятия не имел о том, что он сменил фамилию, а тем более – почему он это сделал. Мы познакомились, когда пересекали Атлантику на «Куин Элизабет 2»[111], а потом встретились в Нью-Йорке на приеме, который устроили в «Сент-Реджисе» наши попутчики. В тот же вечер мы по его предложению вместе поужинали, а потом заглянули в несколько знаменитых клубов, куда он вхож. Это было любопытно. И тогда я видел его в последний раз перед тем, как он позвонил мне в Мардлинг по пути в «Ренклод». Я спонтанно пригласил его на ужин. И с тех пор опять же не виделся с ним.

– Он когда-нибудь рассказывал о своей профессиональной деятельности – я имею в виду, была ли у него в Нью-Йорке частная практика, может быть, он работал в какой-то клинике или еще где-нибудь?

– В самых общих чертах. Во время плавания он был душой компании, которая собралась вокруг моей приятельницы – княгини Палевской. Как я догадываюсь, она и две весьма известные американские дамы после этого стали его пациентками. Мне кажется, – ровным голосом сказал мистер Маркос, – что он счастливо обладает определенными способностями в этом смысле. Вот и все, что я вынес из своего знакомства с Бейзилом Шраммом, мой дорогой Аллейн.

– Что вы о нем думаете? – неожиданно спросил Аллейн.

– Думаю? Что я могу сказать? И что конкретно вы хотите знать?

– У вас сложилось мнение о его характере, например? Хороший ли он человек? Поверхностный или цельная натура?

– Он весьма занятный. Поверхностный, конечно, но приятно общительный и обладающий немалым обаянием, – ответил Маркос. – Я бы доверял ему не больше, чем скользкой поверхности под ногами. В гололедицу.

– А в отношении женщин?

– Особенно в отношении женщин.

– Понятно, – бодро сказал Аллейн и встал. – Мне нужно идти, опаздываю. Кстати, вы, случайно, не знаете, мисс Фостер сейчас не в Квинтерн-плейсе?

– Прунелла? Нет. Они с Гидеоном утром уехали в Лондон. Вернутся к обеду. Она живет у нас.

– Ах да. Ну, я пошел. Извинитесь за меня перед мисс Престон, пожалуйста.

– Непременно. Простите, что мало вам помог.

– О, мой визит вовсе не был бесполезным. До свидания.

Фокс ждал его в машине на улице. Завидев Аллейна, он завел мотор.

– К ближайшему телефону, – сказал Аллейн. – Воспользуемся тем, что имеется в Квинтерн-плейсе. Нужно установить наблюдение. И как можно скорее. Местному отделению придется выделить человека и послать его в Квинтерн-плейс в качестве рабочего. Пусть раскопает очаг как можно глубже и все, что найдет, кроме булыжников, принесет нам. А когда закончит, велите ему заколотить дверь комнаты и опечатать ее. Если кто-то будет спрашивать, что он делает, пусть говорит, что действует по приказу полиции. Но, надеюсь, никто не спросит.

– А садовник?

– Садовник копает могилу.

– Все ясно.

– Однако там может появиться Клод Картер.

– Ну да. Этот…

Но прежде чем доехали до Квинтерна, они повстречали миссис Джим, направлявшуюся расставлять цветы в церкви. Она сообщила, что Клод Картер утром уехал.

«У меня встреча с одним человеком – насчет машины», – сказал он и добавил, что его не будет весь день.

– Миссис Джим, – сказал Аллейн, – нам нужен телефон, и мы хотим кое-что проверить в усадьбе. Мисс Фостер уехала. Не могли бы вы нам помочь? У вас есть ключ?

Она пристально посмотрела на него. Ее натруженные руки неловко дернулись.

– Не знаю, имею ли я право, – сказала она. – Не мое дело решать такие вопросы.

– Я знаю. Но поверьте мне, это очень важно. Срочный звонок. Вы можете пойти с нами, впустить нас и везде сопровождать, если пожелаете, а потом мы мигом доставим вас в церковь. Помогите нам. Пожалуйста.

Снова наступила пауза, более долгая.

– Ладно, – решилась наконец миссис Джим и села в машину.

Они приехали в Квинтерн, и ключ миссис Джим, который она держала под камнем в угольном сарае, открыл им доступ в дом.

Пока Фокс звонил в полицейский участок Верхнего Квинтерна с телефона в гостиной, Аллейн отправился в конюшню. Грибные «грядки» Брюса пребывали точно в том же состоянии, в каком он оставил их несколько часов назад, когда, прихватив лопату, ушел копать могилу. Ветхая дверь в соседнее помещение была закрыта. Аллейн потянул ее на себя и остановился на пороге. На первый взгляд все здесь выглядело и пахло так же, как в его первый приход. Заходящее солнце проникало сквозь грязное окно и освещало его собственные следы и следы Картера на пыльных досках пола. «Никаких других следов нет, – подумал он, – но следов Картера больше, чем моих». В углу лежала не потревоженная куча мусора. С дурным предчувствием, от которого у него пересохло во рту, Аллейн повернулся к очагу и начал тихо, но смачно ругаться, что позволял себе нечасто.

Он сидел у очага на корточках, когда Фокс заглянул в окно, увидел его и тут же появился в дверном проеме.

– Они уже высылают сюда своего парня, – сообщил он.

– Они-то высылают, – сказал Аллейн, – но вы посмотрите сюда.

– Тогда я войду?

– Вопрос риторический.

Фокс сделал четыре гигантских шага на цыпочках и остановился над очагом.

– Разрушен, да? – сказал он. – Надо же!

– Как видите. Но посмотрите сюда, – он указал длинным пальцем. – Вы видите то же, что вижу я?

– Какое-то квадратное отверстие. Отсюда было выкопано что-то прямоугольное, вроде коробки или жестянки. Правильно?

– Думаю, что так. И еще взгляните сюда. И сюда. И на камни.

– След от каучуковых подошв, ей-богу.

– Ну и что вы теперь скажете насчет точки, помеченной чертовым крестом?

– Я скажу, что игра называется «Картер». Но зачем? Что он задумал?

– А я вам скажу, Фокс, что когда я заглядывал сюда в три часа, этот очаг находился в том же состоянии, в каком пребывал бог знает сколько лет.

– Садовник ушел вместе с нами, – вслух подумал Фокс.

– И до сих пор копает могилу и будет копать еще долго.

– Кто-нибудь побывал здесь с тех пор?

– Во всяком случае, не миссис Джим.

– Значит, остается…

– Неуловимый Клод. Нужно вызвать сюда Бейли и Томпсона, но готов поспорить, что это он.

– Да. А он якобы встречается с кем-то насчет машины, – с горькой иронией сказал Фокс. – Можно и собаку-ищейку вызвать.

– А мы можем тем временем продолжить свои тщетные усилия и поискать, нет ли тут где-нибудь кирки или лопаты. В конце концов, не мог же он разворотить очаг ногтями. Где здесь у садовника сарай с инструментами?

Он оказался рядом, за грядками спаржи. На пороге сарая они чуть не споткнулись о кирку, валявшуюся на полу перед дверью – единственная нотка хаоса в безупречном порядке. Брюс содержал свои инструменты так, как до́лжно их содержать: начищенными, заточенными и разложенными по полкам. Рядом с киркой стояли прислоненные к скамейке легкая лопата и лом. На всех этих инструментах остались следы недавнего интенсивного использования.

Аллейн наклонился и осмотрел их, не прикасаясь.

– Поцарапаны, – сказал он. – Затуплены. Их засунули сюда в спешке. И взгляните – след от каучуковых подошв на дорожке.

– Значит, дело в шляпе?

– Если вы хотите сказать, что Клод Картер пришел на конюшенный двор, как только Брюс и мы с вами покинули его, разворотил очаг и вернул инструменты сюда, в сарай, то да. Но если вы спросите, означает ли это, что Клод Картер убил свою мачеху, я не скажу, что это взаимосвязано.

Аллейн протянул руку внутрь и снял ключ с гвоздя, потом закрыл и запер дверь, а ключ положил в карман.

– Бейли и Томпсон смогут забрать его в участке. И лучше бы им поторопиться.

Он направился обратно к машине, но на полпути остановился.

– Вот что я вам скажу, Фокс. У меня такое ощущение, что мы все время отстаем на два корпуса и рискуем проиграть, хоть и с минимальным счетом.

– Что это могло быть? – следуя за ходом собственных мыслей, вслух произнес Фокс. – Что это было? Вот о чем я себя спрашиваю.

– И как вы себе отвечаете?

– Никак. Я не знаю ответа. А вы?

– Ну, можно, конечно, строить любые дикие предположения. Мистер Маркос, например, пошутил насчет спрятанного сокровища. Но может статься, что он был прав.

– Закопанное сокровище, – презрительным эхом отозвался Фокс. – Ну и что это за сокровище?

– Что вы скажете насчет марки «Черный Александр»? – поинтересовался Аллейн.

Глава 7

Кладбище (1)

После отъезда Аллейна мистер Маркос пробыл в Киз-хаусе совсем недолго. Он заметно притих, и Верити спросила себя, не превращается ли она в одну из тех занудных старых дев определенного возраста, которые воображают, будто каждый мужчина, выказывающий по отношению к ним малейшую любезность, пытается с ними заигрывать.

Он попрощался с чрезвычайно озабоченным видом, задержав на ней взгляд своих черных влажных глаз словно в раздумье. Казалось, он хотел спросить ее о чем-то, но лишь поблагодарил за терпение, с каким она «перестрадала» им же навязанный визит, поднес к губам ее ладонь, поцеловал собственный большой палец и отбыл.

Верити срезала розы и поставила их на полчаса в горячую воду. Потом привела себя в порядок и поехала в Сент-Криспин.

День клонился к вечеру, когда она добралась туда. Удлинившиеся тени доходили до могил, разбросанных тут и там, одни в тени, другие на солнце. В воздухе стояли запах сырой земли и пчелиный гул.

Поднимаясь с розами по ступенькам церкви, Верити услышала, как лопата размеренно и глухо вреза́лась в землю. Звуки доносились из-за церкви, и она поняла, что это Брюс выполняет свою скорбную работу. Ее вдруг наполнило чувство симпатии к садовнику – за прямоту, с которой он говорил о смерти Сибил, и желание сослужить ей эту последнюю службу. Его склонность к проявлениям сентиментальности больше не имела значения, Верити пожалела, что насмехалась над ним, и подумала, что из всей компании окружавших Сибил людей, включая даже Прунеллу, он один, вероятно, искренне скорбел о ней. «Не буду увиливать, – решила она, – как только покончу с цветами, несмотря на всю свою нелюбовь к могилам, пойду и поговорю с ним».

Жена викария, миссис Филд-Иннис и вся Женская гильдия, в том числе и миссис Джим, были на месте и уже весьма продвинулись в украшении церкви цветами в медных вазах. Верити присоединилась к миссис Джим, та отвечала за лилии Брюса, привезенные из Квинтерна.

Пустая каталка стояла в поперечном проходе в ожидании гроба. Дамы из гильдии, сновавшие взад-вперед с кувшинами воды, обходили ее стороной и как будто, показалось Верити, не замечали. Поприветствовав мисс Престон, они продолжили переговариваться особыми голосами.

– Ну, миссис Джим, – бодро сказала Верити, – давайте вместе расставим наши цветы. – Обойдя поперечный проход, они поставили лилии и красные розы в две большие вазы по обе стороны алтарных ступеней. – Здесь они будут смотреться нарядно и оптимистично, – заявила Верити. Несколько дам посмотрели на нее так, словно она употребила неуместные эпитеты.

Когда миссис Джим вставила в вазу последнюю лилию, они с Верити убрали кувшины в кладовку.

– Снова полиция, – со свойственной ей лаконичностью пробормотала миссис Джим. – Те же двое. Сегодня два раза.

– В какое время? – так же лаконично спросила Верити.

– Приблизительно в два. А потом снова незадолго до половины четвертого. Подвезли меня на своей машине. Попросили впустить в дом, потом здоровяк отвез меня обратно. Я должна сказать мисс Прунелле, да?

– Да, думаю, должны.

Они вышли из церкви, заходящее солнце светило золотистыми лучами прямо им в лица.

– Я пойду поговорю с Брюсом, – сказала Верити. – Вы со мной?

– Мы с ним уже виделись. Не очень-то я люблю могилы. Меня от них в дрожь бросает, – ответила миссис Джим. – Тем не менее он хорошо делает свою работу. Джим будет доволен. Он все еще согнут пополам и ворчит. Не думаю, что он сможет пойти на похороны, хотя с этим люмбаго никогда ничего нельзя знать заранее. Ну, мне пора идти.

Участок Пасскойнов представлял собой солнечную полянку, окруженную деревьями. На ней стояло довольно много надгробий, некоторые из которых такие старые, что разобрать надписи было почти невозможно. Трава вокруг была скошена, но сами надгробные плиты не ухожены. Однако Верити они нравились такими, какими были. Когда-нибудь последняя из них раскрошится и рухнет. Земля к земле.

Брюс выкопал уже довольно глубокую яму и сидел на краю нее, разложив на коленях красный носовой платок, а на нем – хлеб и сыр, рядом стояла бутылка пива. Верити он показался некой фигурой вне времени, и ей припомнились полузабытые нескладные вирши могильщика:

Лопата была воткнута в горку выкопанной земли, а за спиной у Брюса высилась аккуратная кучка клейких сосновых веток с заостренными концами. В воздухе ощущался их смолистый запах.

– Вы немало потрудились, Брюс.

– Пр-ришлось. Тут глинистая жила в земле, ее тр-рудно копать. Вот, сделал пер-р-ер-рыв, чтоб поесть и гор-рло промочить, сей момент пр-родолжу. Пр-ридется копать до ночи, а ветки – это чтоб выстлать яму изнутре.

– Здорово придумано. Как приятно они пахнут.

– Ага, пахнут. Она была б довольна, осмелюсь сказать.

– Не сомневаюсь, – согласилась Верити. Поколебавшись с минуту, она заметила: – Я недавно услышала о вашей связи с капитаном Картером. Должно быть, это стало для вас шоком – столько лет спустя узнать…

– Уж будьте уверены, – тяжело вздохнул он. – И по правде сказать, чем больше я про это думаю, тем больше дивлюсь. Ага, вот так. Уж больно чудно́ все это, никак пер’вар-рить не могу, понять, что к чему. – Он почесал голову. – Он был хор-роший человек и хор-роший офицер, мой капитан.

– Не сомневаюсь в этом.

– Ну, думаю, мне надо пр-родолжать, р-работы еще полно.

Он встал, поплевал на ладони и вытащил лопату из земли.

Верити оставила его продолжать трудиться и поехала домой.

Брюс копал до заката, потом до сумерек, а когда совсем стемнело, зажег ацетиленовую лампу. Его огромная искаженная тень, жестикулируя, металась между деревьями. Он почти закончил, когда восточное витражное окно над его головой, изображавшее Тайную Вечерю, ожило и засветилось, словно чудотворное явление. Он услышал звук мотора подъехавшей машины. Из-за угла церкви вышел викарий, освещавший себе дорогу фонарем.

– Они прибыли, Гарденер, – сказал он. – Я подумал, что вы захотите присутствовать.

Брюс надел куртку. Вместе они обошли церковь и остановились перед входом.

Лежавшую в гробу Сибил подняли по ступеням. Дверь открыли, и свет изнутри упал на крыльцо. Даже здесь, снаружи, стал ощутим густой запах роз и лилий. Викарий в рясе приветствовал свою ночную гостью и пошел перед гробом, сопровождая Сибил в ее последнее земное прибежище. А уходя, запер за собой дверь, оставив свет в храме включенным. Снаружи церковь тускло светилась.

Брюс отправился назад, к могиле.

Клод Картер был объявлен полицией в розыск.

Аллейн с Фоксом закончили тщательный профессиональный обыск в его жилище в Квинтерне. В комнате, которую миссис Джим дважды в неделю приводила в идеальный порядок, царил полный разгром, в ней пахло сигаретным дымом и какой-то не поддающейся определению специфической затхлостью. В конце концов они обнаружили лакированную жестяную шкатулку на дне рюкзака, закинутого на крышу платяного шкафа. Она была завернута в свитер и упрятана под рубашкой, тремя парами нестираных носков и ветровкой. Отпереть замочек не составило для Фокса никакого труда.

В шкатулке лежали блокнот и несколько бумаг – среди них сделанная на скорую руку копия плана грибного сарая и конюшенной комнаты с точкой, обозначенной крестом.

– Земля к земле, – произнес викарий, – прах к праху. С уверенностью и надеждой на воскрешение и жизнь вечную…

Аллейну, стоявшему чуть поодаль, люди, собравшиеся вокруг могилы, представлялись персонажами картины, которая могла бы принадлежать кисти таможенника Руссо[113]: упрощенные фигуры, наиболее рельефные из которых облачены в черное. Они выглядели так, словно были вырезаны из картона, раскрашены, а потом стали действующими лицами какой-то сомнительной мультипликации. Аллейну казалось, что их движения – когда станут опускать гроб в могилу и бросать ритуальную горсть земли – будут дергаными.

«Интересно, многие ли из них думают сейчас о Сибил Фостер? – мелькнуло у него в голове. – Ее дочь, поддерживаемая с обеих сторон двумя мужчинами, ставшими ее главными опекунами? Верити Престон, которая стояла рядом и к которой Прунелла повернулась, когда приступили к погребению? Садовник Брюс (со своим помощником-великаном), в харрисоновском костюме, с черной повязкой на рукаве и в черном галстуке, скромно исполняющий роль отсутствующего церковного сторожа Джима? Молодой мистер Рэттисбон, чинный и, быть может, немного усталый от долгого стояния? Миссис Джим со сверкающими глазами и каменным лицом? Друзья-соседи по округу? Или, наконец, возвышающийся над всеми и стоящий чуть в стороне, безупречно одетый и такой красивый, что возникало ощущение, будто его специально подобрали по принципу типажности на роль знаменитого врача, доктор Бейзил Шрамм, как предполагалось, убитый горем тайный жених покойной и ее главный наследник?»

Клод Картер, между тем, отсутствовал.

Аллейн поискал его глазами еще в церкви. На обоих слушаниях Клод умудрялся найти себе неприметное место за колонной или на нейтральной территории возле орга́на, но здесь, на залитом солнцем кладбище, его видно не было. На участке стоял огромный викторианский ангел, немного накренившийся на своем массивном постаменте, но указывающий пальцем вверх, как ангелоподобная Агнесс из «Дэвида Копперфилда». Аллейн подумал было, что Клод прячется за ним и выскользнет из укрытия, когда все закончится, но нет, никаких признаков его присутствия не просматривалось. Это было непоследовательно с его стороны. Ожидалось, что он все-таки появится. Не обнаружилось ли, случайно, чего-то нового в предполагаемой деятельности Клода, связанной с контрабандой наркотиков, не напугало ли его это? Но если бы что-то в этом роде случилось, Аллейна проинформировали бы.

Церемония закончилась. Брюс начал закапывать могилу. Ему помогал его ассистент, юнец шести футов росту, которого в деревне называли Чокнутым Арти, так как все знали, что у него не все дома.

Аллейн, державшийся в стороне, отошел еще дальше и стал ждать.

Теперь все подходили к Прунелле, как умели выражали сочувствие и удалялись, не слишком поспешно, но с чувством облегчения и жизнерадостности, которые охватывают человека после окончания церемонии погребения сколь угодно любимого покойника. Прунелла обменивалась с ними рукопожатиями, поцелуями и благодарила. Пара Маркосов стояла позади нее, еще чуть дальше – Верити.

Последним подошел доктор Шрамм. От Аллейна не укрылось, что Прунелла замешкалась, прежде чем пожать протянутую им руку. Он услышал, как она громко и быстро произнесла: «Благодарю за чудесные цветы», в ответ Шрамм пробормотал что-то нечленораздельное. И когда он отошел, Прунелла повернулась к Верити.

Аллейн двинулся дальше по дорожке, ведущей от кладбища к церкви. Она была с обеих сторон окаймлена цветами, лежавшими на траве: некоторые букеты в целлофановой обертке, некоторые – охапками, срезанными в собственных садах, один гигантский букет был профессионально составлен из красных роз и пионов. Аллейн прочел прикрепленную к нему карточку: «От Б. Ш., с любовью».

– Мистер Аллейн? – окликнула его Прунелла, подойдя сзади. Он быстро обернулся. – Очень любезно, что вы пришли. Благодарю вас.

– Какие у вас прекрасные манеры, – ласково сказал Аллейн. – Ваша мама, должно быть, замечательно вас воспитала.

Она изумленно взглянула на него и улыбнулась.

– Ты это слышала, крестная Вэ? – спросила она и, спустившись по ступенькам церкви, отбыла в сопровождении троих своих «опекунов».

Когда викарий отправился в ризницу снять стихарь и на кладбище никого не осталось, Аллейн вернулся к могиле.

– Вот она и упокоилась, супр-ринтенднт. И что бы к этому ни пр-ривело, ничто не потр-ревожит ее в этом последнем пр-ристанище, – сказал ему Брюс.

Он поплевал на ладони.

– Ну, пар-рень, давай, чего пялишься?

Невозможно было определить, сколько лет Чокнутому Арти с его пробивающейся редкой бороденкой и диким взглядом человека, который без труда может раствориться в пейзаже и готов сделать это при первых же признаках опасности, – где-то между возрастом достижения половой зрелости и возмужанием. После слов Брюса он принялся за работу с чрезмерной, почти лихорадочной энергией. С чавкающим, глухим звуком полные лопаты темной рыхлой земли стали размеренно засыпать могилу Сибил Фостер.

– Вы, случайно, не видели мистера Клода Картера сегодня утром? – спросил Брюса Аллейн.

Брюс бросил на него быстрый взгляд.

– Не, я не видал, но в этом нет ничего необычного. Он и я, мы не шибко ладим. Да и, сдаецца мне, не больно-то покойно у него на душе. Только все р-равно позор-р на его голову – не отдать ей последний долг. Ага, я и ему скажу: чер-рная это неблагодар-рность, – со смаком вымолвил Брюс.

– А когда вы видели его в последний раз?

– Ну… когда?.. Точно не скажу. Я ж на одном месте не сижу, знаете, дел у меня по гор-рло, мотаюсь по окр-руге. Сплю я тут, в Квинтер-рне, но встаю еще до восьми. Обедаю у своей вдовой сестр-ры, миссис Блэк – бедняга! – она живет вон там, в доме на верху холма, в Квинтер-рн возвр-ращаюсь к ужину – и в постель, она у меня в бывшей шофер-рской комнате над гар-ражом. Тут, недалеко от того сарая, где вы его, так сказать, «выкопали», – язвительно добавил Брюс.

– Да, кстати, – сказал Аллейн, – мы ведем наблюдение за тем помещением. Пока.

– Наблюдение?! Этта еще зачем? Ох! – раздраженно воскликнул Брюс. – Вы, понятное дело, секр-рета не выдадите.

– Да это в сущности формальность, – небрежно заметил Аллейн. – Обычное дело. Полагаю, мисс Фостер не забыла, что ее мать собиралась перестроить часть того помещения под квартиру для вас.

– Не забыла? Я б не возр-ражал, этта уж точно, потому как там, где я теперь живу, я чувствую себя как курица в сетке, господи пр-рости, и мне осточер-ртело слушать про свежую утрату.

– Свежую утрату?! – воскликнул Аллейн. – Вы имеете в виду миссис Фостер?

Брюс воткнул в землю лопату и уставился на него.

– Я потр-рясен, – сказал он наконец и, поджав губы, чтобы продемонстрировать, насколько он потрясен, сделал паузу, а потом добавил самым чопорным тоном, на какой был способен, – что вам такое вообще в голову пр-ришло. Это даже как-то немного оскор-рбительно. Я-то имел в виду, что моя сестр-ра недавно овдовела.

– Прошу прощения.

– Ох, ладно. Пр-ростительное недор-разумение. Значит, про квар-ртир-ру не забыли? – Он помолчал, глядя на Аллейна, потом сухо добавил: – Но вы ж не поэтому охр-раняете помещение.

– Брюс, – сказал Аллейн в ответ, – вы знаете, что делал мистер Картер в той комнате утром, когда я первый раз пришел к вам?

Брюс со свистом втянул носом воздух.

– Эт’ пр-росто, я ж вам вчер-ра сказал. Шпионил. Пытался выяснить, чего вы доискиваетесь у меня. Так он и сам это делал, ага. Ошивался вокруг вр-роде как без цели, делал вид, что интер-ресуется гр-рибами, сказал, что в доме полиция. А када услышал, что вы идете, шмыгнул в дверь, как хр-ролик, и закрыл ее за собой. Не думайте, что я не знаю про уловки мистера Хар-ртера, супр-ринтендант. Хозяйка р-рассказала мне про него, и миссис Джим тоже не смолчала. Када люди его класса свертывают с пути, с ними ой как трудно спр-равиться. Ага, они куда хуже, чем какой-нибудь рабочий пар-рень, свернувший с прямой дорожки.

– Согласен с вами.

– Можете не сомневаться.

– Так вы не припомните, когда видели его в последний раз?

Брюс задумчиво потянул себя за бороду и пробормотал:

– Када ж эт’ было? Не сегодня. Я ушел из сарая еще восьми не было, а воротился к обеду, после помылся и оделся прилично для похор-рон. – И вдруг его осенило. – А я скажу вам, када эт’ было. Вчер-ра утром. Я столкнулся с ним в конюшенном двор-ре, и он спросил, не знаю ли я, как ходят поезда в Дувр-р. Сказал, что у него, мол, там знакомый, и ему нужно будет его навестить.

– Он ничего не говорил о том, собирается ли он на похороны?

– На похороны? Постойте-ка. Не скажу навер-рняка, но у меня такое впечатление, что он отпустил какое-то замечание, судя по котор-рому, с-собирался там быть. Вот и все, что я могу пр-рипомнить, – подвел итог Брюс и снова взялся за лопату.

Помощник Брюса, который за все это время не издал ни звука и продолжал с неистовым усердием бросать землю, вдруг обрел дар речи.

– Я его видел, – громко произнес он.

Брюс окинул его взглядом.

– Видел – кого, дурачок? – ласково спросил он.

– Его. Про кого вы сейчас говорили.

Брюс едва заметно покачал головой, давая Аллейну понять, что едва ли стоит верить тому, что говорит этот долговязый, и терпеливо поинтересовался:

– И где же?

– В деревне. Уже почти стемнело. Вы, мистер садовник, копали тут могилу, и у вас была ацетиленовая лампа.

– А где ж ты был тогда, малыш Арти? Слонялся в темноте по округе?

– Не-а, – сказал Арти, сверкнув белками.

– Неважно, – вклинился Аллейн. – Где ты был, когда увидел мистера Картера?

– На углу Стайл-лейн, за кустами. А он шел по Лонг-лейн. – Парень разразился типичным грубым хохотом деревенского дурня. – Уж я его здорово напугал! – Он издал жутковатый визг. – Вот так. А он и не понял откуда – я ж сидел за кустами. Он до смерти напугался.

– И что он сделал, Арти? – спросил Аллейн.

– Не знаю, – пробормотал Арти, вдруг утратив интерес к разговору.

– И куда он пошел потом?

– Не знаю.

– Ты должен знать! – рявкнул Брюс. – Кончай копать! Куда он пошел?

– Я не видел. Я ж был за кустами. Поднялся по ступенькам, видать, потому как я слыхал, что дверь скрипнула. А когда я вышел, он уже ушел.

Брюс закатил глаза и, качая головой, посмотрел на Аллейна взглядом, который говорил: «Безнадежно».

– Ты что хочешь сказать, Арти? – терпеливо обратился он к парню. – Ушел куда? Я его не видал, хотя был там. Он мне на глаза не попадался. Он что же, вошел в церковь и составил компанию покойнице?

Это вызвало странную реакцию со стороны Арти. Он вдруг словно бы съежился и приподнял правую руку, словно хотел перекреститься, – извечный защитный жест.

– Ты знаешь, – тихо спросил Аллейн, – что миссис Фостер прошлой ночью лежала в церкви?

Уставившись в полузасыпанную могилу, Арти кивнул.

– Я видал. Я видал, как ее несли по ступенькам, – почти шепотом ответил он.

– Это было до того, как ты увидел идущего по улице мистера Картера?

Парень снова кивнул.

– Слушай, пар-рень, – сказал Брюс, – нихто не собир-рается тебя ни в чем винить. Просто скажи нам: куда пошел мистер Хартер?

Арти захныкал.

– Не зна-а-аю. Я выглянул из-за кусто-о-ов, да? А его уже не было-о-о.

– А куда ты пошел? – спросил Аллейн.

– Никуда-а.

– М-да-а-а! – протянул Брюс и с видом едва сдерживаемого раздражения вернулся к работе.

– Но ты же должен был куда-то пойти, – настаивал Аллейн. – Спорим, ты из тех, кто любит бродить по окрестностям в одиночестве. Ты же ночная птица, да, Арти?

На лице парня появилось выражение самодовольства.

– Ага, – ответил он и, покосившись на Брюса, добавил: – Я и сплю на улице. Ночью. Часто.

– А прошлой ночью ты тоже спал не дома? Ночь была теплая, правда?

– Ага, – небрежно признался Арти. – Тепло было. Я спал на улице.

– Где? Под кустами?

– В кустах. У меня там место.

– То самое, где ты прятался, когда увидел мистера Картера?

– Угу, – воодушевленный воспоминаниями, он повторил свой устрашающий визг и сипло расхохотался.

Брюс, похоже, собирался уже сделать ему возмущенное замечание, но Аллейн остановил его.

– И после этого, – продолжил он, – ты улегся и заснул? Так ведь?

– Ну! – высокомерно подтвердил Арти и с новой энергией взялся за дело.

– Когда ты его заметил, – спросил Аллейн, – ты не обратил внимания, во что он был одет?

– Я такого вообще не замечаю.

– А у него в руках что-нибудь было? Сумка или чемодан? – не сдавался Аллейн.

– Я такого не замечаю, – угрюмо повторил Арти.

Аллейн за спиной Арти сделал знак Брюсу и тихо спросил:

– Ему можно верить?

– Тр-рудно сказать. Голова у него слабая, но в том, что он соображает, он не вр-рет – правда, соображает мало. – Брюс понизил голос. – Один лондонсхий поезд проходит тут в пять минут двенадцатого – почтовый поезд с одним пассажирсхим вагоном. Останавливается в Большом Хвинтерне. Туда пешком можно дойти за час, – сказал он, твердо глядя в глаза Аллейну.

– В самом деле? Спасибо, Брюс. Не буду вас больше отвлекать, я вам очень обязан.

Но когда Аллейн повернулся, чтобы уйти, Арти внезапно произнес сердитым голосом, ни к кому конкретно не обращаясь:

– У него на спине был мешок. Поперек. – Воодушевленный неожиданно сложившейся рифмой, он продолжил: – За спиной куль, а в руке редикуль, сумка то есть.

– Ну, вот же, наконец! – обрадовался Аллейн, и Арти хихикнул. – За спиной куль, а в руке редикюль?

– О господи! – неприязненно вздохнул Брюс и посмотрел на Арти. – Ты прям настоящий пр-ридур-рок, хоть и сообр-разительный. Помолчи и давай работай.

– Подождите секундочку, – попросил Аллейн и снова обратился к Арти: – Ты спал на улице всю ночь? Когда ты проснулся?

– Када он пошел домой, – ответил Арти, указав на возмущенного Брюса. – Вы меня разбудили, мистер садовник, очень уж близко прошли. И свистели. Я б мог и вас напугать, еще как! А мог кирпичом запустить. Но я никогда… – закончил Арти, состроив добродетельную мину.

Брюс тяжело вздохнул в крайнем раздражении.

– Когда это было, Арти? Ты, наверное, не знаешь, да? – подзадорил его Аллейн.

– А вот и знаю. В двенадцать. Часы на церкви – динь-динь – двенадцать раз.

– Это так? – спросил Аллейн у Брюса.

– Он умеет считать только до десяти. Девять было, когда я захончил.

– Долго же вам пришлось копать.

– Да. Тут твер-рдая глинистая жила проходит, три фута глубины. А потом сосновыми ветками надо было выстлать внутри. Необычный, потусторонний, можно сказать, опыт. В деревне к тому вр-ремени все уже спали, совы ухали в дер-ревьях да летучие мыши метались туда-сюда вокрух лампы. А внутри церквы – леди, холодная в своем гробу, и я копаю ей могилу. Ага, жутковатая, скажу я вам, ситуация, неуютная. В литературе, – сказал Брюс тоном лектора, – такой эффект известен как готический. Очень я обр-радовался, когда закончил наконец работу.

Аллейн понизил голос чуть ли не до шепота:

– Как вы думаете, это все правда?

– Что он спал в кустах и проснулся, када я пр-роходил мимо? Наверное, правда. Такое могло быть.

– А что он видел Картера? Раньше, до того?

– Я склонен ему вер-рить. Я-то сам его не видал, но и не мог – с того места, где я находился.

– Конечно, не могли. Ну что ж, еще раз спасибо, – сказал Аллейн. Он вернулся ко входу в церковь, спустился по ступенькам и нашел Фокса поджидающим его в машине.

– Обратно в Квинтерн, – сказал Аллейн. – Поиски Противного Клода начинаются с удвоенной силой.

– Смылся-таки?

– Сейчас еще рано делать выводы. Хотя Брюс так считает.

– Да ну его к черту, – с неприязнью в голосе сказал Фокс. – А что там за история?

Аллейн пересказал ему свой разговор с Брюсом и Арти.

– Вот так-так! – задумчиво произнес Фокс, когда он закончил. – Значит, наш парнишка спугнул его. Ну, это совсем другой коленкор.

– Мы должны будем, разумеется, принять во внимание и дуврскую версию, но мне она не очень по душе. Если он рассматривал Дувр как конечный пункт побега, не стал бы расспрашивать Брюса про поезда, он ведь не дурак. Тем не менее проверить надо. Кажется, он как-то связан с магазином канцтоваров в Саутгемптоне.

– Допустим, мы его настигнем, а что мы можем ему предъявить?

– Правильный вопрос. У нас нет ничего, чтобы получить ордер на арест, а без ордера мы можем задержать его максимум на один-два дня по подозрению в контрабанде наркотиков, но эта тема, похоже, уже выдохлась. Не можем же мы прищучить его за то, что он разворотил старый очаг в заброшенной комнате на конюшенном дворе своей мачехи. Неужели парень не нашел там ничего существенного?

– У вас есть что-то на уме, мистер Аллейн?

– Не знаю, Фокс, не знаю. В каком-то смысле – может быть.

Направляясь домой с похорон, Верити мечтала только о том, чтобы, по ее выражению, «задрать ноги» и расслабиться часок-другой. Она чувствовала себя вымотанной и решила, что события последних дней, должно быть, оказались более изнурительными эмоционально, чем она отдавала себе в том отчет. А при дальнейшем размышлении Верити с врожденной честностью мысленно призналась, что и годы дают о себе знать.

«С эгоистической точки зрения, такое состояние имеет и свое преимущество: от тебя меньше ждут», – подумала она, но потом взяла себя в руки. Глядя со стороны, можно было решить, что она по уши завязла в этом скверном деле, между тем как в действительности находилась всего лишь где-то на его обочине, если, конечно, не считать того, что она всегда под рукой у своей крестницы, когда той это требуется.

Сворачивая к воротам своего дома, Верити уже было пришла к этому утешительному выводу, когда вдруг увидела машину Бейзила Шрамма, припаркованную прямо перед входом.

Сам Шрамм сидел за чугунным столиком под липами спиной к ней, однако, услышав звук мотора, развернулся и увидел ее. Когда машина затормозила, он уже стоял рядом и ждал, чтобы открыть ей дверцу.

– Ты, конечно, не ожидала меня здесь увидеть, – сказал он.

– Нет.

– Прости, что докучаю. Если позволишь, я хотел бы сказать тебе несколько слов.

– Едва ли я могу тебе помешать, – непринужденно заметила Верити, быстро прошла к ближайшему стулу и с облегчением села. Во рту у нее пересохло и под ребрами ощущалась какая-то дрожь.

Он взял другой стул и придвинул к ней. Она мысленно видела его как бы в двойном фокусе: таким, каким он был двадцать пять лет назад, когда она по его милости оказалась в глупом положении, и таким, каков он был теперь, – не слишком изменившимся или постаревшим внешне.

– Хочу попросить тебя о большой, очень большой любезности, – сказал Шрамм и выжидательно замолчал.

– Вот как?

– Конечно, ты воспримешь ее как жуткую дерзость. Это и есть жуткая дерзость, но ты всегда была великодушна, Верити, разве не так?

– На твоем месте я бы на это не рассчитывала.

– Что ж, мне остается только попытаться. – Он достал портсигар – серебряный, со скользящим замочком. Этот портсигар подарила ему Верити. – Помнишь? – спросил Шрамм, открыл портсигар и предложил ей сигарету.

– Нет, спасибо, я не курю.

– Раньше курила. Какая у тебя сильная воля! Мне бы, конечно, тоже следовало бросить, но я курю. – Он издал ничего не означающий «светский» смешок и прикурил. У него немного дрожали руки.

«Я знаю, какой версии должна придерживаться, если он спросит, зачем, по-моему, он пожаловал, – подумала Верити. – Но смогу ли я? Сумею ли избежать тех слов, которые позволят ему предположить, будто мне все еще не безразлично? Знаю я такие ситуации. Когда все уже позади, думаешь, какой достойной, спокойной и непоколебимой ты должна была быть, но вспоминаешь, как эта решимость покидала тебя на каждом шагу. Как тогда, когда он меня унизил».

Шрамм тем временем готовил свою амуницию. Даже в период расцвета его привлекательности Верити часто замечала, насколько прозрачными, глупыми и предсказуемыми были его уловки.

– Боюсь, – начал он, – что собираюсь говорить о прошлом. Ты сильно против?

– Не вижу особого смысла в этом разговоре, – бодро ответила она. – Но против ничего не имею.

– Я надеялся на это.

Он помолчал, видимо ожидая, что она предложит ему продолжить, но, поскольку она ничего не сказала, заговорил снова.

– Вообще, ничего особенного на самом деле. Я не собирался придавать этому большого значения. Это просто просьба к тебе сохранять то, что называют «блистательным бездействием», – он снова рассмеялся.

– Да?

– Насчет… Ну, Верити, надеюсь, ты сама догадалась, на какой именно счет, ведь так?

– Я и не пыталась.

– Что ж, если говорить совсем честно и прямо… – Он запнулся на секунду.

– Совсем честно и прямо?.. – Верити не удержалась от того, чтобы повторить его слова, но сумела подавить скепсис в интонации. Однако это навело ее на мысль о другом записном фразёре – мистере Маркосе с его фирменным «если говорить совершенно хладнокровно».

– Это касается того глупого дела, случившегося тысячу лет назад в «Святом Луке», – продолжал между тем Шрамм. – Полагаю, ты уже о нем и забыла.

– Это трудно забыть.

– Знаю, все выглядело дурно. И мне следовало… ну… встретиться с тобой и объяснить вместо того, чтобы…

– Удрать? – подсказала Верити.

– Да. Ты права. Но понимаешь, тут есть смягчающие обстоятельства. Мне чертовски были нужны деньги, и я бы их вернул.

– Но ты их так и не получил. Банк поставил под сомнение подпись на чеке, не так ли? А мой отец не стал выдвигать против тебя обвинения.

– Что было чрезвычайно великодушно с его стороны! Он всего лишь уволил меня и сломал мне карьеру.

Верити встала.

– Было бы смешно и неловко обсуждать это. Думаю, я знаю, о чем ты хочешь меня попросить. Чтобы я пообещала ничего не сообщать полиции. Верно?

– Если говорить совсем честно…

– О, не надо, – перебила его Верити и закрыла глаза.

– Прости. Да, дело именно в этом. Просто они наседают, а я не хочу сам подносить им боеприпасы.

Верити постаралась сформулировать ответ очень осторожно, не торопясь.

– Если ты просишь меня не ходить к мистеру Аллейну и не рассказывать ему о том, что когда ты был студентом моего отца, у нас завязался роман и ты воспользовался этим, как подложенным для перехода через грязь камнем, чтобы подделать подпись моего отца на чеке, то – нет, я не собираюсь этого делать.

Она не почувствовала ничего, кроме неловкости за него, увидев, как кровь бросилась ему в лицо, но не отвернулась, когда Шрамм произнес:

– Спасибо тебе как минимум за это. Я этого не заслужил, и я был недостоин тебя. Господи, каким же я был дураком!

Она сдержалась, чтобы не добавить: «И не только в этом отношении», посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

– Наверное, я должна поставить тебя в известность, что знаю о вашей с Сибил помолвке. Очевидно, что полиция подозревает здесь нечестную игру, и догадываюсь, что главный наследник согласно ее завещанию…

Он закричал, перебив ее:

– Ты не можешь… Верити, ты ведь не думаешь, что я… я… Верити?

– Убил ее?

– О господи!

– Нет. Я не думаю, что ты это сделал. Но должна предупредить тебя: если мистер Аллейн разузнает о «Святом Луке» и эпизоде с чеком и спросит меня, правда ли это, я не стану ему лгать. Никаких заявлений я делать не буду. Напротив, вероятней всего, скажу, что предпочитаю не отвечать на этот вопрос. Но лгать не стану.

– О господи, – повторил он, уставившись на нее. – Значит, ты меня так и не простила?

– Простила? Это здесь вообще ни при чем, Бейзил, говорю абсолютно честно. – Верити посмотрела ему прямо в глаза. – Это слово здесь неуместно. Конечно, мне горько вспоминать о том, что случилось, не скрою. В конце концов, у каждого есть гордость. Но в остальном это вопрос теоретический. Простила ли я тебя? Полагаю, должна была, но… нет, это здесь вообще ни при чем.

– Но если ты «предпочтешь не отвечать на этот вопрос», – сказал Шрамм, иронизируя, судя по всему, над собой не меньше, чем над ней, – то что должен будет подумать Аллейн? Сомнений у него не останется. Послушай, он уже наседал на тебя?

– Он приезжал ко мне.

– Зачем? Чем он интересовался? Той, другой чушью – про Капри?

– И долгие каникулы? Когда ты практиковал как дипломированный врач? Нет, об этом он ничего не сказал.

– Это же была шутка. Смешной старый ипохондрик, метал передо мной драгоценности и слезно сам умолял меня. Какое это имело значение?

– Это стало иметь значение, когда ниточки дотянулись до «Святого Луки».

– Чертово сборище напыщенных чучел! Я смыслил в медицине гораздо больше, чем большинство любимчиков этих проклятых дипломированных учителей.

– А ты когда-нибудь все же получил диплом? Нет, не говори мне, – быстро перебила сама себя Верити.

– Ник Маркос говорил обо мне? С тобой?

– Нет.

– Правда?

– Да, Бейзил, правда, – сказала она, стараясь сохранять терпеливую интонацию.

– Я просто поинтересовался. Не то чтобы он мог сказать обо мне что-нибудь важное. Просто мне показалось, что ты с ним весьма подружилась.

Единственное, чего хотела сейчас Верити, это чтобы он ушел, причем немедленно. У нее не сохранилось к Бейзилу никакого уважения, и не было его уже много лет, но противно было видеть, как он, словно на мягких кошачьих лапках, ходит тут по пеплу, оставшемуся от их прошлого, и устраивает из этого ничтожное представление. Ей было болезненно стыдно за Шрамма и в то же время жалко его.

– Это все, что ты хотел узнать?

– Думаю, да. Нет, еще одно. Ты не поверишь, но это правда. С того самого званого ужина в Мардлинге, где мы с тобой снова встретились, я… я никак не мог выкинуть тебя из головы. Ты почти не изменилась, Верри. И что бы ты ни сказала по этому поводу, мне было очень хорошо. Нам обоим. Разве нет? Что? Ну же, будь честна. Разве это не было радостью?

Он почти накрыл ее ладони своими. Ее обуял ужас. Недоверие и безграничное отвращение, должно быть, отразились на ее лице, потому что он отдернул руки, словно обжегшись.

– Сяду-ка я в свое жестяное корыто и поеду прочь. Спасибо, что уделила мне время.

Он сел в машину. Верити вошла в дом и решила выпить чего-нибудь покрепче. В комнате было холодно.

Клод Картер исчез. Пропал и его рюкзак со всем содержимым, а также кое-какие непрезентабельные предметы его одежды. В комнате царил жуткий беспорядок. Миссис Джим сегодня работала не в Квинтерне, но показала Аллейну, где хранит свой ключ – под камнем в угольном сарае, – так что они вошли сами.

В кухне, на верхнем листке блокнота для составления списка покупок было нацарапано: «Уехал на неопределенное время. Когда/если буду возвращаться, дам знать. К. К.» Ни даты, ни времени.

Они снова провели обыск в его комнате, но ничего интересного не обнаружили, пока Аллейн не поднял с пола позади незастеленной кровати последний выпуск местного еженедельника.

Он бегло просмотрел его. На странице объявлений в рубрике «Машины на продажу» где-то в середине колонки размашистым кружком было обведено объявление о продаже «Герона» 1964 года выпуска за 500 фунтов, «торг уместен». Номер телефона был подчеркнут.

– Он ведь так и сказал, – напомнил Фоксу Аллейн, – что встречается с человеком насчет машины.

– Мне ему позвонить?

– Если не трудно.

Но прежде чем Фокс успел выполнить поручение, где-то в отдалении зазвонил телефон. Аллейн открыл дверь и прислушался, потом жестом велел Фоксу следовать за ним и направился по коридору к верхней площадке лестницы.

Теперь звонок телефона, установленного внизу, в холле, был хорошо слышен. Аллейн сбежал по ступенькам и, сняв трубку, назвал квинтернский номер.

– Алло, – сказал громкий мужской голос. – Могу я поговорить с джентльменом, который собирался купить у меня «Герон шестьдесят-четыре» и должен был забрать его вчера вечером? Его фамилия Картер.

– Боюсь, в данный момент его здесь нет. Я могу передать ему сообщение.

– Ну да. Скажите, что я был бы благодарен, если бы он позвонил мне и сказал, что он решил: да или нет. Если не позвонит, я буду считать, что наша договоренность отменяется, и продам машину кому-нибудь другому. А свой задаток он может забрать, когда захочет, черт возьми. Спасибо.

Аллейн не успел и слова сказать, как на другом конце провода бросили трубку.

– Вы слышали? – спросил он Фокса.

– Очень сердитый мужчина, да? Занятно. Картер оставил задаток и с концами? Похоже, случилось что-то непредвиденное, что заставило его дать дёру, – предположил Фокс, имея в виду «удрать». – Или, может, не собрал основную сумму. Как вы думаете, мистер Аллейн? Он только что прибыл из-за границы, так что паспорт у него должен быть в порядке.

– Наверное.

– Или он ловко затаился где-то, или пытается достать денег, чтобы выкупить машину. У нас есть какие-нибудь сведения о его подельниках?

– Ничего интересного. Считается, что его контакт в предполагаемом деле с наркотиками – тот паршивый маленький магазинчик канцтоваров в Саутгемптоне, который фактически представляет собой «почтовый ящик». Называется он «Занимательное чтиво» и находится на Порт-лейн.

– Подозревается в распространении наркотиков, – задумчиво произнес Фокс, – и был осужден за шантаж…

– За попытку шантажа. Потерпевший не пошел на сделку, и Клод получил три месяца. Похоже, вымогательство – его хроническая болезнь. Вероятно, в других случаях он просто выходил сухим из воды.

– И каковы теперь наши действия?

– Закончим здесь и снова отправимся в деревню – посмотрим, не удастся ли что-нибудь извлечь из рассказа Арти о ночных похождениях Клода.

Прибыв в деревню и осмотрев кустарник на углу Стайл-лейн и Лонг-лейн, они вскоре обнаружили то, что искали: нору в сплетении молодых побегов, терновых кустов и бурьяна, в которую можно было залезть сзади, со стороны поля. Нора была замаскирована травой и болиголовом. Следы вели от ворот плетня, отделявшего поле, к норе и утоптанному пятачку, где полицейские нашли пять окурков и столько же обгорелых спичек. В стороне от кустов из нескольких старых кирпичей и деревянной перекладины на двух расщепленных подпорках был сооружен примитивный очаг.

– Уютненько, – сказал Фокс. – Значит, вот где наш малыш играет в индейцев.

– Скорее всего, так и есть.

– И дрыхнет с кроликами и мокрицами.

– А тут по улице идет Клод с мешком за спиной.

– «В ту прекрасную летнюю ночь…» – напел Фокс.

– Ну ладно, ладно. Он должен был пройти почти под носом у Арти.

– Доплюнуть – раз плюнуть, – пошутил инспектор.

Они пошли обратно на Лонг-лейн, к воротцам крытого прохода на кладбище, которые располагались внизу, у подножия церковных ступеней. Аллейн открыл воротца, те заскрипели.

– Интересно, – сказал он, – сколько народу прошло по этой дорожке с девяти часов вчерашнего вечера? Как минимум целая похоронная процессия.

– Это уж точно, – угрюмо согласился Фокс.

– Гробовщики, скорбящие. Я. Уборщицы, викарий…

Он наклонился, потом опустился на колено и вгляделся.

– Ага, – произнес он, – следы. На сырой земле с внутренней стороны ворот, потом на крытой дорожке. Очень слабые, но, думаю, это каучуковые следы нашего друга. Вот взгляните.

Фокс присмотрелся и сказал:

– Да, согласен, каучуковые.

– Вот и еще работа для Билла Бейли, а пока он сюда добирается, местный коп может не маскироваться и еще раз продемонстрировать мастерство «блистательного бездействия». Один ноль в пользу Арти.

– Найти что-нибудь на ступеньках – никакого шанса?

– Боюсь, никакого. Тем не менее пошли наверх.

Они медленно поднялись по лестнице, внимательно вглядываясь во все вокруг. Внутри церкви вдруг громко вступил орган и пронзительно запели детские голоса.

– Репетиция хора, черт. Если вдуматься – весьма подходящий выбор репертуара.

Ступеньки церковного крыльца хранили следы дневного столпотворения. Аллейн заглянул внутрь. Жена викария сидела за органом, возле которого кружком расположились пять девочек и два мальчика. Заметив Аллейна, она сделала страшные глаза, не переставая играть «Вперед, воины Христовы»[115]. Он жестом дал понять, что мешать не собирается, и ретировался. Вместе с Фоксом они, обойдя церковь, подошли к могиле Сибил Фостер.

Брюс с Арти заканчивали свою работу. Цветы – Брюс, конечно, назвал бы их «цветочными подношениями» – больше не окаймляли дорожку, а были тщательно уложены – стеблями вниз, головками кверху, сначала самые крупные, дальше по убывающей – поверх могильного холма, закрывая его полностью. Целлофановые обертки покупных букетов блестели на солнце и смотрелись здесь, по мнению Аллейна, ужасно. А поверх всего, наподобие этакого bonne-bouche[116], лежала огромная охапка красных роз и пионов – «От Б. Ш. с любовью».

– Бесполезно, – сказал Аллейн. – Здесь толпилось минимум человек тридцать. Если его следы и были, то их затоптали. Конечно, мы поищем, но ничего не найдем.

Они и не нашли.

– Откровенно говоря, – сказал Фокс, – похоже, что следы завели нас в тупик: комната с местом, отмеченным крестом, сарай садовника, кладовка для инструментов, проход на кладбище – и ничего. Было бы логично, если бы следы обнаружились возле могилы.

Секунду-другую Аллейн молчал, потом сказал:

– У вас бывают самые странные полеты фантазии, Фокс. В некоем макабрическом смысле это было бы драматургически оправданно.

– Если это он ее укокошил.

– Да. Если.

– А что, – сказал Фокс, – по мне, так все выглядит складно. Как иначе объяснить каучуковые следы? Он притворяется электриком, забирает лилии, прячется в чулане, а когда путь оказывается свободен, проскальзывает в комнату и убивает ее. Мотив? Наличные – куча наличных. Никаким иным способом это не объяснишь.

– Разве?

– А что, вы можете?

– Мы только что поминали его послужной список, так? Шантаж. Не следует ли нам остановиться на нем хотя бы ненадолго?

– Вот! Погодите-ка, погодите-ка, – насторожившись, сказал Фокс. Он сделался задумчив и оставался таковым до самого Большого Квинтерна.

Они прибыли в полицейский участок, где Аллейн устроил себе временный штаб в предоставленном ему мини-кабинете рядом с комнатой предварительного задержания. Там стояли стол и три стула, на столе – письменные принадлежности и телефон; это все, что требовалось Аллейну, и он был вполне доволен.

Когда они вошли, сержант в дежурной части говорил по телефону. Увидев Аллейна, он поднял руку и сказал в трубку:

– Одну минутку, мадам. Главный суперинтендант как раз вошел. Подождите, пожалуйста. – Прикрыв трубку огромной ладонью, он обратился к Аллейну: – Это какая-то дама, спрашивает вас. Похоже, она чем-то расстроена. Узнать ее имя?

– Да, пожалуйста.

– Мадам, вы можете назвать свое имя? Да, мадам, он здесь. Как мне вас представить? Благодарю. Оставайтесь на связи, пожалуйста. – И снова прикрыв микрофон: – Это некая сестра Джексон, сэр. Говорит, что это очень срочно.

Аллейн присвистнул, скорчил Фоксу гримасу и сказал, что поговорит с ней из своего кабинета.

В голосе сестры Джексон была невероятная смесь благовоспитанности и подлинного ужаса. Она говорила пронзительным шепотом, задыхалась, вдруг замолкала, а потом поспешно возобновляла свою речь. Начала она с извинений за то, что поступила глупо, но она, мол, боялась того, что он может о ней подумать. А в конце, тяжело выдохнув в трубку, сказала, что она «в шоке» и ей нужно с ним встретиться. По телефону она не может подробно все рассказать.

Глядя на задумавшегося Фокса, Аллейн ответил, что приедет в «Ренклод», на что она, сдавленно вскрикнув, возразила: нет, ни в коем случае, у нее свободный вечер, и она готова встретиться с ним в отдельном кабинете бара «Железный герцог» на окраине Мейдстоуна.

– Там вполне удобно, – дрожащим голосом добавила она.

– Разумеется, – сказал Аллейн. – Когда?

– Около девяти?

– Хорошо, в девять. Не волнуйтесь, сестра. Вы не могли бы мне намекнуть, о чем пойдет речь?

Отвечая, она, судя по всему, вплотную прижала губы к трубке, потому что от ее голоса у него зазвенело в ушах:

– Шантаж.

Он услышал гул приближающихся голосов, и сестра Джексон, перед тем как прервать связь, громко закончила, отодвинув, видимо, трубку на положенное расстояние:

– Хорошо, это будет чудесно. Пока-пока!

– Шантаж, – сказал Аллейн, обращаясь к Фоксу. – Стоило нам упомянуть об этом – и вот, пожалуйста.

– Так-так! Занятно! Думаете, преждевременно называть имя Клода?

– Кто знает? Но вероятность не исключена. Оставляю вас улаживать дела в деревне. Кстати, где Бейли и Томпсон?

– Осматривают очаг и сарай для инструментов. Когда закончат, позвонят, прежде чем уезжать оттуда.

– Хорошо. Позаботьтесь о том, чтобы местный полицейский не сводил глаз с прохода на кладбище, пока они туда не приедут. А когда они там закончат, пусть – просто для того, чтобы продемонстрировать рвение, – обследуют и само церковное кладбище. Вдруг им удастся найти что-то, что мы упустили. И еще: когда вы их перенаправите, Фокс, проверьте, нет ли прогресса в поисках Клода Картера. Да, и надо попробовать выяснить, не было ли его на лондонском поезде, который отошел от Большого Квинтерна вчера в пять минут двенадцатого. Думаю, это все.

– А в «Железном герцоге» я вам не нужен?

– Нет. Прекрасная Джексон явно не расположена к общению с кем бы то ни было еще. Вы уж простите.

– Тогда встречаемся в нашем пабе?

– Да.

– Буду ждать с нетерпением.

– А я пока поеду на вокзал – вдруг с поездом нам повезет больше, чем с ренклодским автобусом.

– Хорошо. А я внесу в дело последние данные. Вы собираетесь поужинать в «Железном герцоге»?

– Я собираюсь съесть кусок рыбы в розовом соусе и жилистую курицу в нашем пабе. Присоединяйтесь ко мне.

– Спасибо за приглашение. Тогда договорились, – с довольным видом ответил Фокс и удалился.

В общем зале «Железного герцога» было всего семеро посетителей, когда Аллейн вошел в него без четверти девять: влюбленная парочка за угловым столиком и пятеро одетых по-городскому мужчин, игравших в покер.

Аллейн респектабельно взял бокал портвейна, уселся с ним на банкетку за самым дальним столом и развернул вечернюю газету. Отдаленный гул голосов, доносившийся от двух барных стоек, свидетельствовал о популярности «Железного герцога». Без пяти девять появилась сестра Джексон. Аллейн пришел в легкий шок, впервые увидев медсестру без служебной формы. Она была в облегающем синем платье с довольно смелым вырезом, щегольски заломленном бархатном берете и привлекающих внимание своей белизной перчатках. Ее макияж был ярче обычного, особенно на глазах. Аллейн заметил, что она плакала.

– Как мы с вами пунктуальны, – сказал он, развернув для нее стул спинкой к залу. Она села, не взглянув на Аллейна и сделав движение плечами, которое при иных обстоятельствах можно было бы счесть провокационным. Он спросил, что бы она хотела выпить, и после некоторых колебаний и капризничания с ее стороны, предложил бренди.

– Ну… благодарю, – согласилась сестра Джексон в конце концов. Он заказал двойную порцию. Когда принесли напиток, она неожиданно быстро сделала хороший глоток, содрогнулась и объяснила, что пребывает в страшном напряжении. Это была первая фраза, состоявшая более чем из трех слов, какую она произнесла с момента прихода.

– Очень симпатичный паб, – заметил Аллейн. – Вы часто здесь бываете?

– Нет. Я тут впервые. Они… мы… все ходят в «Корону» на Сливовой. Потому-то я и предложила это место. Чтобы уж наверняка никого не встретить.

– Что бы вы ни собирались мне сообщить, я рад, что вы решили поделиться этим со мной.

– Мне очень трудно начать.

– Не волнуйтесь. Просто попробуйте. Вы сказали что-то насчет шантажа, не так ли? Давайте с этого и начнем.

Она до неловкости долго смотрела на Аллейна, потом вдруг открыла сумку, вынула из нее сложенный листок бумаги и протянула ему через стол, после чего сделала еще один щедрый глоток бренди.

Аллейн развернул листок, прикасаясь к нему лишь ногтем и ручкой.

– Вы, случайно, не были в перчатках, когда получили его? – поинтересовался он.

– Случайно была. Я как раз собиралась уходить. Он лежал на стойке регистрации.

– А где конверт?

– Не знаю. То есть знаю. Думаю, что знаю. На полу у меня в машине. Я вскрыла его, когда села за руль.

Теперь развернутый листок лежал на столе. Это было то, что в полиции называют анонимными письмами, содержащими угрозу: длинный узкий листок желтоватой низкосортной бумаги, вероятно оторванный от домашнего блокнота для записей. Текст был составлен из отдельных букв, вырезанных из газеты и приклеенных двумя неровными строками: «Отправьте по почте 500 фунтов пятерками С. Моррису, 11, Порт-лейн, Саутгемптон, иначе сообщу полиции о вашем визите в комнату 20. Без шуток».

Аллейн взглянул на сестру Джексон, та неотрывно смотрела на него, как загипнотизированный кролик.

– Когда это пришло?

– Вчера утром.

– В «Ренклод»?

– Да.

– Конверт надписан таким же способом?

– Да. Моя фамилия вырезана полностью, в одно слово. Я узнала – оно взято из рекламы в местной газетенке магазина тканей Джексона, так же как и название «Отель “Ренклод”», оно тоже вырезано целиком из рекламы.

– Вы не выполнили требование, конечно?

– Нет. Я не знала, что делать. Я… со мной ничего подобного никогда не случалось… я… я жутко расстроилась.

– Вы ни с кем не советовались по этому поводу?

Она покачала головой.

– С доктором Шраммом, например?

Он мог бы поклясться, что на короткий миг ее пышная плоть вздрогнула, и в глазах промелькнул мстительный огонек. Она промочила горло и прошептала:

– Ну, уж нет, спасибо!

– Это единственное послание, которое вы получили?

– Было еще кое-что. Гораздо хуже. Вчера вечером. В начале девятого. Меня вызвали из столовой!

– Что это было? Телефонный звонок?

– Так вы знали!

– Я догадался. Продолжайте, пожалуйста.

– Когда официант сообщил мне, я сразу поняла. Не знаю почему, но поняла. Я сняла трубку в одной из телефонных кабинок в холле. Мне кажется, он прижимал что-то к губам. Голос был приглушенным и каким-то искаженным. Он спросил: «Вы получили сообщение?» Я не могла произнести ни слова, и он продолжил: «Получили, иначе что-нибудь ответили бы. Вы выполнили инструкцию?» Я… не знала, что сказать, поэтому ответила: «Я выполню». Тогда он сказал: «Да уж, лучше вам это сделать». Он говорил что-то еще, я не помню точно, что-то насчет единственного предупреждения, кажется. Это все, – сказала сестра Джексон и допила свой бренди. Стакан дрожал у нее в руке, обтянутой перчаткой, и она неловко поставила его на стол.

– Не возражаете, если я заберу это? И окажите мне любезность, сложите листок и вложите его сюда. – Он достал из кармана конверт и опустил его на стол рядом с листком.

Помедлив немного, она дрожащими руками сделала то, о чем он просил. Взяв конверт, он сунул его в нагрудный карман.

– Что он со мной сделает? – спросила сестра Джексон.

– Вполне вероятно – ничего существенного. Полиция может что-то узнать от шантажиста, но вы же это предвидели, не так ли?

– Я не понимаю.

– Сестра Джексон, вы не думаете, что лучше вам самой рассказать мне о вашем визите в комнату номер двадцать?

Она хотела что-то вымолвить, но у нее пропал голос, хотя губы и двигались. Она приложила к ним палец, потом посмотрела на оставшееся на перчатке пятно помады.

– Ну же, – поторопил ее Аллейн.

– Вы не понимаете.

– Так постарайтесь меня просветить.

– Я не могу.

– Тогда зачем вы хотели со мной встретиться? Наверняка затем, чтобы предвосхитить то, что он может нам рассказать. Чтобы опередить его.

– Я не сделала ничего плохого. Я дипломированная медсестра.

– Разумеется. Итак, когда вы туда пришли?

Она сосредоточила взгляд на паре за дальним столиком, выпрямилась и выдала свой «отчет» серией бессвязных фраз, смысл которых сводился к следующему.

Это случилось около девяти часов вечера в день смерти миссис Фостер (вместо слова «смерть» сестра Джексон употребила «уход»). Она шла по коридору, направляясь к себе, и услышала громкий звук телевизора, доносившийся из двадцатой комнаты. Играла поп-песня. Она знала, что миссис Фостер не любила подобную музыку, и подумала, что та, должно быть, заснула, а шум может мешать постояльцам из других номеров. Поэтому она постучала, а потом вошла.

Здесь сестра Джексон сделала паузу. По движению ее губ и шеи можно было догадаться, что она сглотнула, а когда заговорила вновь, голос зазвучал выше, но ничуть не громче, чем прежде.

– Пациентка, я имею в виду миссис Фостер, лежала в кровати, как я и предполагала, то есть спала. Я подошла, посмотрела на нее, убедилась, что она действительно спит, и вышла. Я ушла. Я провела в комнате не больше трех минут. Вот и все. Все, что я могу вам рассказать.

– Как она лежала?

– На боку, лицом к стене.

– Когда доктор Шрамм нашел ее, она лежала на спине.

– Я знаю. И это лишнее доказательство. Разве не так? Разве не так?!

– Вы выключили телевизор?

– Нет. Да! Я не помню. Наверное. Не знаю.

– Телевизор продолжал работать, когда доктор Шрамм нашел ее.

– Ну, значит, я его не выключила. Я его не выключила.

– А почему, интересно?

– Меня бесполезно спрашивать об этом. Вскоре я испытала шок. Не помню подробностей.

Она стукнула рукой по столу, перчатка треснула у нее по шву. Влюбленные отпрянули друг от друга, один из игроков бросил взгляд через плечо.

– Может, продолжим разговор где-нибудь в другом месте? – предложил Аллейн.

– Нет. Простите.

С жалким подобием кокетства сестра Джексон склонилась над столом и постаралась изобразить улыбку.

– Со мной все в порядке, – сказала она.

Подошел официант и вопросительно посмотрел на их пустые бокалы.

– Хотите еще? – спросил у нее Аллейн.

– Нет, наверное. Ну, разве что немного.

Официант быстро принес заказ.

– Хорошо. А теперь скажите: как выглядела комната? Что было на прикроватном столике? Вы заметили флакон с барбитуратами?

– Не заметила, я уже говорила. Я только увидела, что она спит, и ушла.

– В ванной горел свет?

Этот вопрос, судя по всему, ужаснул ее.

– Вы хотите сказать… Что он был там? Кто бы он ни был. Прятался? Наблюдал? Нет, дверь была закрыта, то есть… я думаю, что она была закрыта.

– Вы видели кого-нибудь в коридоре? До или после того как вошли в комнату?

– Нет.

– Уверены?

– Да.

– Там есть чулан, знаете? Где хранятся швабры и пылесос.

Она кивнула. Влюбленная пара поднялась, собираясь уходить. Мужчина подал девушке пальто. Оба посмотрели на Аллейна и сестру Джексон. Та пошарила в сумке и вынула пачку сигарет.

– Простите, я бросил курить и не держу при себе сигарет. Но могу по крайней мере дать вам прикурить, – сказал Аллейн и протянул ей зажигалку. Она неловко прикурила. Дверь закрылась за влюбленной парой. Игроки закончили партию и шумно решили перейти в бар. Когда они ушли, Аллейн сказал:

– Вы ведь отдаете себе отчет – ну, разумеется, отдаете – в том, что автор этой угрозы должен был вас видеть?

Она уставилась на него и сказала, стараясь изобразить ироническую, как ему показалось, усмешку:

– Естественно.

– Да, это очевидно, не так ли? И вы помните, что я вам показывал цветок, который мы с инспектором Фоксом нашли в чулане?

– Конечно.

– И что такие же лилии лежали в умывальнике ванной комнаты миссис Фостер?

– Естественно. То есть… я видела их потом. Когда мы пользовались желудочным зондом. Мы прочищали его под краном в ванне. Так было быстрее, чем потом выгребать все из умывальника.

– Из этого безоговорочно следует, что человек, обронивший цветки в чулане, это тот же человек, который положил лилии в умывальник. Следует ли из этого также то, что именно он и вас шантажирует?

– Я… да. Может быть.

– А как вы думаете, следует ли из этого, что шантажист и есть убийца миссис Фостер?

– Но вы же не знаете. Вы не знаете наверняка, что она была… ну это самое.

– Полагаю, что знаем.

Ей бы – роскошная плоть, никаких мыслей, счастливая, как дитя, – резвиться подобно «рубенсовской женщине» в какой-нибудь идиллической декорации вместо того, чтобы дрожать, как желе, здесь, в пабе.

– Сестра Джексон, – сказал он, – почему вы не сказали ни коронеру, ни полиции, ни вообще кому бы то ни было, что в тот вечер заходили в двадцатый номер около девяти часов и видели миссис Фостер спящей в своей постели?

Она несколько раз открыла и закрыла рот, словно рыба, выброшенная из воды.

– А меня никто не спрашивал, – ответила она наконец. – С какой стати я должна была это говорить?

– Вы уверены, что миссис Фостер спала?

И снова ее губы зашевелились беззвучно, прежде чем она произнесла:

– Конечно, уверена.

– Она не спала, не так ли? Она была мертва.

Распашная дверь открылась, и в паб вошел Бейзил Шрамм.

– Я так и думал, что найду вас здесь, – сказал он. – Добрый вечер.

Глава 8

Кладбище (II)

– Вы позволите присоединиться к вам? – спросил доктор Шрамм. Складки, пролегавшие у него от ноздрей к уголкам рта, стали еще глубже. Ухмылка получилась почти мефистофельская.

– Прошу вас, – сказал Аллейн и, повернувшись к медсестре, добавил: – Если сестра Джексон не возражает.

Та сидела, поджав губы, смотрела в пустоту перед собой и молчала.

– Молчание – знак согласия, – пошутил доктор Шрамм. – Я надеюсь. – И сел за стол.

– Что будете пить? – спросил он.

– Я – больше ничего, благодарю вас, – ответил Аллейн.

– На службе?

– Увы.

– Точно?

Сестра Джексон встала.

– Боюсь, мне надо идти, – обратилась она к Аллейну, с сомнительным успехом стараясь сохранять светскость манер. – Я и не думала, что уже так поздно.

– Еще не поздно, – сказал Шрамм. – Сядьте.

Она села. Первый раунд – за доктором, подумал Аллейн.

– Звонок возле вас, Аллейн, – продолжил Шрамм. – Будьте любезны.

Аллейн нажал кнопку на стене у себя над головой. Шрамм наклонился вперед, на Аллейна сильно пахнуло виски, он заметил, что глаза у доктора налиты кровью и взгляд не вполне сфокусирован.

– Я случайно проезжал мимо, – небрежно пояснил тот и, склонив голову к сестре Джексон, добавил: – И заметил вашу машину. И вашу, суперинтендант.

– Сестра Джексон оказала нам любезность прояснить кое-какие детали.

– Это, кажется, называется «оказать помощь следствию»? Как правило, в нехорошем смысле.

– Вы начитались желтой прессы, – пошутил Аллейн.

Подошел официант. Шрамм заказал большой скотч.

– Уверены, что ничего не хотите? – уточнил он, обращаясь к соседям по столу, потом снова к официанту: – Поправка: принесите два больших скотча.

– Только не для меня. Это точно, – сказал Аллейн.

– Два больших скотча, – повторил Шрамм, повысив голос. Официант с сомнением взглянул на Аллейна.

– Вы слышали, что я сказал, – упорствовал Шрамм, – два больших скотча.

Аллейн решил, что это тот случай, когда следует стерпеть лишнюю каплю сумасбродства. Одно неверное движение с его стороны – и он все испортит.

За столом воцарилась полная тишина. Официант ушел и вернулся. Громко тикали настенные часы. Доктор Шрамм очень быстро прикончил первый из двух стаканов и, продолжая улыбаться, принялся за второй. Его он пил медленно, сосредоточенно, смакуя, покачивая содержимое. Сестра Джексон сидела абсолютно неподвижно.

– Что она вам тут рассказывала? – вдруг требовательно поинтересовался Шрамм. – У этой дамы богатая фантазия, вы должны это иметь в виду. Если быть совсем-совсем честным и откровенным, она первостатейная лгунья. Не так ли, милая?

– Вы следили за мной.

– Прошло много времени, с тех пор как я перестал это делать, дорогая.

На миг Аллейн представил, как приятно было бы врезать доктору Шрамму.

– Вынужден настаивать, – сказал тот. – Вы уж простите, но сами видите, как складывается обстановка. Я отлично отдаю себе отчет в том, что вы подумаете, будто у меня был мотив для совершения этого преступления, если преступление и впрямь имело место. Поскольку я наследник – постольку я и подозреваемый. Конечно, бесполезно с моей стороны говорить, что я сделал предложение Сибил не, – он наставил указательный палец на Аллейна, – не потому, что позарился на ее деньги, а потому, что любил ее. Да, любил, и именно в этом, – он уставился на сестру Джексон, – вся беда. – Речь его разносилась теперь по всему залу и напоминала монолог пьяного комического персонажа какой-нибудь пьесы. – Тебе бы хотелось, чтобы все было именно так. Тебе бы хотелось верить, что я вернулся из Лондона раньше и убил ее ради денег. Ты же настоящая рехнувшаяся сука. Господи, ты ведь даже грозила, что сама до нее доберешься. Что, не правда? Ну, грозила ведь? Где этот чертов официант?

Он встал, навис над столом и, опираясь на него левой рукой, правой нажал кнопку на стене над головой Аллейна, вдали послышался звонок. Лицо Шрамма находилось в трех дюймах от лица Аллейна. Сестра Джексон съежилась на своем стуле.

– Какая мерзость! – воскликнула она.

Аллейн оторвал доктора Шрамма от стены и усадил на стул. Потом направился к двери, из которой должен был выйти официант, и когда тот появился, показал ему свое удостоверение.

– Джентльмену уже достаточно, – сказал он. – Я все улажу сам. У вас ведь есть черный ход?

– Да, есть, – с опаской подтвердил официант и после заминки добавил: – Сэр.

– Он собирается заказать еще один скотч. Вы можете соорудить слабенький напиток, чтобы он выглядел как двойной скотч? Вот вам – это за все и сдачи не надо. Договорились?

– Большое спасибо, сэр, – ответил официант, мгновенно оживившись от любопытства и благодарности. – Сделаю все, что смогу.

– Официант! – заорал доктор Шрамм. – То же самое еще раз!

– Ваш выход, – сказал Аллейн.

– Что мне ему сказать?

– «Сейчас, сейчас, сэр»[117] подойдет.

– Это Шекспир? – рискнул предположить официант.

– Точно.

– Официант!

– Сейчас, сейчас, сэр, – смущенно отозвался официант. Подойдя к столу и собрав пустые стаканы, он поспешно удалился.

– Стр’нный официант, – сказал доктор Шрамм. – Так вот, я настаиваю, чтобы меня проинф’рмировали, по причине, которую я только с’час исчерп’вающе объяснил. Что она сказала? Про меня.

– Вы вообще не фигурировали в нашем разговоре, – ответил Аллейн.

– Это вы так говорите.

Сестра Джексон, с каким-то одурманенным и испуганным видом возвращаясь к своей обычной манере общения, повернувшись к Аллейну, произнесла так, словно никакого перерыва в их разговоре и не было:

– Я бы не поступила так низко. Вы с ума сошли, сами не понимаете, что говорите. Она спала.

– Почему же тогда вы не сообщили о своем визите? – спросил Аллейн.

– Это не имело никакого значения.

– А вот это вздор. Это – если это правда – помогло бы установить, что в то время она была еще жива.

На доктора Шрамма вдруг снизошел момент временной трезвости, какими пьяные люди порой поражают, и он сказал:

– Я правильно понял, сестра? Вы заходили к ней в комнату?

Сестра Джексон проигнорировала его. Вместо нее ему ответил Аллейн:

– Да, около девяти часов.

– И не сообщили об этом? Почему? Почему? – воззвал он к Аллейну.

– Не знаю. Может быть, побоялась. А может быть, потому, что…

Сестра Джексон, перебивая его, сдавленно выкрикнула:

– Нет! О боже мой, нет! Он все поймет неправильно. Сделает поспешный вывод. Все было не так. Она спала. Естественным сном. С ней не было ничего необычного.

Вернулся официант со стаканом, наполненным до половины.

– Уберите, – скомандовал Шрамм. – Мне нужна ясная голова. Принесите лед. Принесите мне много льда.

Официант взглянул на Аллейна, тот кивнул. Официант удалился.

– Я ухожу, – сказала сестра Джексон.

– Вы останетесь на месте, если не хотите получить подзатыльник.

– А вы, – добавил Аллейн, – останетесь на месте, если не хотите, чтобы вас арестовали. Ведите себя прилично.

Несколько секунд Шрамм сидел, молча уставившись на него. Потом пробормотал что-то вроде «кто бы говорил», достал из нагрудного кармана безупречно чистый носовой платок, положил его на стол и стал складывать по диагонали. Вернулся официант с миской, полной льда.

– Я буду обязан доложить управляющему, сэр, – промямлил он, адресуясь к Аллейну. – Если ваш приятель опять начнет шуметь. Мне придется.

– Беру ответственность на себя. Скажите управляющему, что идет экстренная полицейская операция. Передайте ему мою визитку. Вот, пожалуйста.

– Это… это же не касается того происшествия в «Ренклоде», правда?

– Как раз касается. Давайте мне лед и исчезните. Вот и славно.

Аллейн поставил миску на стол. Дрожащими руками Шрамм начал выкладывать лед на носовой платок.

– Сестра, – нетерпеливо сказал он, – заверните лед в платок, пожалуйста.

К величайшему удивлению Аллейна, она быстро и профессионально сделала то, что он просил. Шрамм ослабил галстук и расстегнул воротник рубашки. Они действовали, словно собаки Павлова, повинуясь рефлексам. Он уткнулся лбом в стол, она положила узелок со льдом ему на затылок. Он охнул. Тонкая струйка воды побежала у него по скуле.

– Держите так, – скомандовал он и начал дрожать.

Наблюдая за этим представлением, Аллейн подумал о том, каким непредсказуемым бывает поведение пьяных людей. Сестра Джексон пребывала в состоянии, которое не очень точно определяется как «спасибо, мне достаточно». Бейзил Шрамм – на более высокой стадии опьянения, однако он не утратил способности оценить свое состояние и до известной степени справиться с ним. И вот они, в тандеме, действуют автоматически слаженно, из страха, как был уверен Аллейн, собрав всю свою оставшуюся, не очень надежную, способность соображать.

Сестра Джексон продолжала держать лед. На столе собралась уже приличная лужа, и вода начала капать на пол.

– Достаточно, – сказал наконец Шрамм.

Сестра Джексон засунула его платок с остатками льда в миску. Аллейн предложил ему свой, и Шрамм промокнул им лицо. Потом застегнул воротник рубашки и подтянул галстук. Словно сговорившись, они с сестрой Джексон одновременно сели за стол друг против друга, Аллейн на банкетке оказался между ними – как рефери, подумалось ему. Эффект усилился, когда он достал свой блокнот. Они не обращали на него ни малейшего внимания, сверля глазами друг друга. Он – с неприязнью, она – с ненавистью. Не отводя взгляда, Шрамм достал расческу и причесался.

– Итак, – сказал он наконец, – что же произошло? Вы вошли в ее комнату в девять и говорите, что она спала. А вы, – он ткнул пальцем в Аллейна, – утверждаете, что она была мертва. Так?

– Я не утверждаю. Я лишь предполагаю.

– Почему?

– По нескольким причинам. Если бы миссис Фостер спала мирно и естественно, то трудно объяснить, почему сестра Джексон не сообщила о своем визите к ней полиции.

– Я бы сообщила, если бы с ней было что-то не так, – огрызнулась та.

– Вы полагаете, это было самоубийство? – спросил Шрамм.

– Она спала.

– Вы видели таблетки, разбросанные на столике у кровати?

– Нет. Нет!

– Вам не показалось, что она была под воздействием наркотиков?

– Она спала. Мирно и естественно. Спала.

– Вы ведь лжете, да? Да? Ну же!

Повернувшись к Аллейну, сестра затараторила:

– Вы понимаете, я испытала шок. Когда он позвонил и сказал мне, я прибежала, и мы сделали все… такой шок… я начисто забыла, как выглядела комната до того. Начисто.

– Для вас это не было никаким шоком, – серьезно сказал доктор Шрамм. – Вы тертый калач, опытная медсестра. И вы ничуть не сожалели о ее смерти, моя дорогая. Вы злорадствовали. Едва удерживались от смеха.

– Не слушайте его, – залепетала сестра Джексон, обращаясь к Аллейну, – это все ложь. Чудовищная ложь. Не слушайте.

– Нет уж, послушайте, – перебил ее Шрамм. – Это же настоящая фурия, суперинтендант, вы же видите. О да. Узнав о нас с Сибил, она сказала, что желает Сибил смерти, и она не шутила. Это факт, уверяю вас. И могу вам сказать, что то же самое она чувствовала по отношению ко мне. И сейчас чувствует. Вы только посмотрите на нее.

Не то чтобы сестра Джексон являла собой комическую фигуру, но впечатление, безусловно, производила нелепое. Бархатный берет съехал на левый глаз, и ей приходилось запрокидывать голову под причудливым углом, чтобы смотреть из-под него. В странной и чрезвычайно неприятной ситуации, которая сложилась, она на миг напомнила Аллейну гротескную даму с шуточной открытки.

Последовал обмен обвинениями, которые выкрикивались одновременно. Это была ссора из тех, что для следователя – манна небесная. Аллейн все записывал прямо у них под носом и, как уже бывало ранее, испытывал в тот момент острую неприязнь к своей работе.

Они повторялись до тошноты. Она сыпала типичными клише отвергнутой любовницы. Он, по мере того как речь его становилась более членораздельней, тоже терял всякую осторожность и все больше конкретизировал свои обвинения в том, что она угрожала причинить вред Сибил Фостер, и даже намекнул, что во время пребывания в двадцатом номере она могла «посодействовать» Сибил принять смертельную дозу.

После этих слов оба вдруг замолчали, в ужасе уставившись друг на друга, а потом, впервые с начала «обмена любезностями», – на Аллейна.

Тот закончил делать записи и закрыл блокнот.

– Я могу и, вероятно, должен попросить вас проехать со мной в полицейский участок и подать заявления. Там вы можете отказаться что-либо говорить или писать, пока не встретитесь со своими адвокатами. На все это впустую уйдет уйма времени. Потом вы можете заявить, что оба были мертвецки пьяны и что я, воспользовавшись вашим ослабевшим состоянием, неправильно истолковал ваши заявления, и захотите забрать их обратно. Все это будет утомительно и непродуктивно. Вместо этого я предлагаю, чтобы вы вернулись в «Ренклод», все хорошенько обдумали и после этого составили свои заявления. Полагаю, вы были слишком заняты, чтобы обратить на это внимание, но я подробнейше все записал. Я сделаю расшифровку вашего разговора и приглашу вас подписать ее. А теперь вам, наверное, хочется уехать. Если, разумеется, вы в состоянии вести машину. Если нет, вам стоит пройти в туалетные комнаты и сунуть два пальца в рот. Я буду с вами на связи. Хорошего вам вечера.

Он оставил их с открытыми от изумления ртами, сел в машину и подождал минут пять, пока они не вышли. Каждый сам по себе, ступая с нарочитой осторожностью, они проследовали к своим машинам и – очень медленно – отъехали.

Фокс не остался ночевать в своей комнате в пабе. Они с Аллейном пропустили по стаканчику перед сном в его номере.

– Ну и ну! – сказал Фокс, потирая колени ладонями. – Вижу, это было прямо как в кино. Жаль, что меня там не было. И как вы это истолковываете, мистер Аллейн? Например, что касается сестры Джексон. Она зашла в комнату покойной около девяти вечера, тот, который на каучуковых подошвах, увидел это из чулана и теперь ее шантажирует. И это дает нам еще одно доказательство – если мы в нем нуждаемся, – что «каучуковые подошвы» – это Клод?

– Продолжайте.

– Но, – сказал Фокс, широко раскрыв глаза, – но когда доктор (каковым он, строго говоря, не является, но так уж и быть) звонит ей через час или около того и велит явиться в комнату номер двадцать, она приходит и видит, что постоялица умерла, разве она говорит, – тут мистер Фокс комично спародировал женский голос, – «О, доктор, я заглядывала сюда в девять, и она была здорова как корова»? Нет. Не говорит. Держит язык за зубами и суетится с желудочным зондом. А почему? Почему бы ей не упомянуть о своем визите?

– Шрамм утверждает, что еще до всего этого сестра Джексон в припадке ревности грозилась причинить зло миссис Фостер и теперь боится, как бы он не подумал, что, зайдя в комнату, она приложила руку к тому, чтобы напичкать покойную барбитуратами.

– Ах вот как, – сказал Фокс. – Но загвоздка в том, что миссис Фостер, согласно нашему толкованию улик, была сначала одурманена наркотиком, а потом задушена. Однако доктор, похоже, не знает, что она задушена, а если это правда, то он чист. Это нам что-нибудь дает?

– Да, Фокс. Думаю, это нам многое дает.

– Вы хотите сказать, что сестра Джексон сумела провернуть все сама – с подушкой и всем прочим?

– О, вот тут вы меня подловили. Я думаю, что это ревнивая обиженная женщина с жестоким характером. Бывали случаи, когда ревнивые обиженные женщины убивали своих соперниц, но вообще-то они более склонны ублажать своих мужчин, чтобы вернуть их, и, судя по тому, как сестра хлопотала вчера вокруг пьяного Шрамма, я бы не исключил, что она относится как раз к этому типу.

– В общем и целом эти двое нам немного спутали карты. У нас все уже более-менее складывалось – ну, хорошо, у меня все складывалось, – мистер Фокс угрюмо посмотрел на Аллейна, – и вопрос был лишь в том, чтобы разыскать Клода. И тут – на́ тебе – неожиданно появляется эта дурацкая парочка.

– Весьма бесцеремонно с их стороны.

– Ага. А с фронта поисков Клода, кстати, никаких обнадеживающих новостей. Звонили из Ярда. Поиски ведутся, как любит писать пресса, в общенациональном масштабе, но ниоткуда ни звука.

– А из Саутгемптона?

– Они послали полицейского в штатском в «Занимательное чтиво» на Порт-лейн. Это действительно адрес «почтового ящика», но ничего для «Морриса» там не получали. Парень, который держит магазин, очень хитер – они его подозревают в связи с наркоделами, но так и не смогли найти доказательства, чтобы прищучить его. Детектив-инспектор, с которым я разговаривал, считает вероятным, что Клод Картер сбыл то, что привез на корабле, именно там. Если он собрался бежать через Саутгемптон, он не преминет забрать деньги, выманенные шантажом у сестры Джексон.

– Предположим, она пошлет их сегодня, почтой первого класса, все равно они придут не раньше завтрашнего дня, – сказал Аллейн.

– Наружка держит магазин под круглосуточным наблюдением. Если он только высунет нос – они его схватят, будьте уверены, – ответил Фокс.

– Если. Странно все это, вам не кажется? Вот он, собственной персоной, вынюхивает что-то в Квинтерн-плейсе, шастает по всей округе до (если верить Арти) двенадцати или (если верить Брюсу) девяти часов прошлого вечера. Идет по улице с рюкзаком за спиной. Открывает скрипучую калитку, проходя на кладбище, оставляет там свои следы – и исчезает.

– Вот он тут – а вот его уже нет. Нервы сдали, вы так не думаете?

– Мы не должны забывать, что он оставил записку для миссис Джим.

– А может, все просто? Может, – злобно сказал Фокс, – он, эдак вальсируя, с глупой улыбкой на лице, снова объявится в тетушкином доме? Может, сестру Джексон шантажирует кто-нибудь другой, и мы сядем в лужу?

– Это наш профессиональный риск, – отрешенно ответил Аллейн и будто бы сам себе добавил: – «В воздухе прозрачном рассеялись, растаяли они»[118] и после следов в проходе на кладбище не осталось ничего, все исчезло «бесследно, как туман». Но почему? И куда, черт возьми? И каким образом?

– Во всяком случае, не на лондонском поезде, – сказал Фокс. – На вокзале сообщили, что никто с него не сходил и не садился на него в Большом Квинтерне.

– Автостопом?

– Хорошая работенка будет для наших ребят. Давать объявления в газетах? А толку?

– У вас какое-то безнадежное настроение, мой бедный Лис, – заметил Аллейн.

Мистер Фокс, который хоть и ворчал время от времени, никогда ни в малейшей степени не поддавался хандре, спокойно проигнорировал его замечание.

– Я вас взбодрю, – продолжал Аллейн. – Вам нужна перемена места. Что скажете насчет пикника под луной?

– Ну-ка, ну-ка? – настороженно воскликнул Фокс.

– Ну, скорее не совсем пикника, а прогулки по кладбищу. Садовник Брюс, не сомневаюсь, назвал бы это готической прогулкой.

– Надеюсь, вы это не серьезно, мистер Аллейн?

– Совершенно серьезно. У меня никак не идет из головы рассказ Чокнутого Арти, Фокс. Скорее всего, это не его фантазии, потому что есть следы. Картер действительно исчез, и лежбище в кустах имеется. Предлагаю вернуться на место и еще раз обследовать его. Который час?

– Десять минут двенадцатого.

– Деревня уже должна спать.

– И нам было бы нелишне, – вздохнул Фокс.

– Надо звякнуть на «фабрику» и спросить, смогут ли они найти для нас ацетиленовую лампу или что-то вроде нее.

– Реконструкция?

– Вам это понятие кажется причудливым? Может, и впрямь немного vieux-jeu[119].

– Тем не менее в этом есть смысл, – и Фокс безропотно отправился звонить.

Сержант Макгинесс, ночной дежурный, предоставил им ацетиленовую лампу, которую в участке держали на случай перебоев с электричеством. Когда они подъехали, он уже достал ее и с завистью вручил им.

– Я бы хотел поехать с вами, – признался он Фоксу. – Это должно быть интересно.

Услышав его, Аллейн спросил:

– А вы можете найти кого-нибудь, кто подменит вас на часок? Нам третий человек не помешает.

Сержант Макгинесс просиял.

– Наш констебль Дэнс участвовал сегодня вечером в полуфинале местных соревнований по метанию дротиков. Он уже возвращается домой и, если выиграл, заедет ко мне похвастаться. Если вы позволите, сэр…

– Я закрою на это глаза, – сказал Аллейн.

Трескучий шум и подпрыгивающий луч света за окном, закрытым жалюзи, оповестили о прибытии мотоцикла. Сержант извинился и поспешил на выход. Снаружи послышался победный крик:

– Наша взяла, сержант!

– Не может быть!

– Два Больших раунда и Тысяча[120].

– Вот это да!

– Хотя мы были на волосок… Вот я тебе сейчас расскажу.

– Подожди. – Сержант понизил голос почти до шепота. Последовал быстрый неразборчивый обмен репликами, и сержант вернулся в сопровождении рыжеволосого гиганта-простака.

– Констебль Дэнс, сэр, – представил его сержант Макгинесс.

Аллейн поздравил констебля Дэнса с его спортивными достижениями и сказал, что они будут чрезвычайно признательны, если он позволит им «задержать» его ненадолго. Слово «задержать» как полицейский синоним понятия «арестовать» возымело неожиданный успех в качестве сомнительного каламбура – если это было каламбуром. Они оставили констебля докладывать жене о своей победе по телефону.

Пока ехали в деревню, Аллейн в общих чертах описал осчастливленному Макгинессу цель их операции:

– Мы пытаемся найти смысл в кажущейся бессмысленной ситуации. Вопрос: мог ли человек, идущий по Стайл-лейн или Лонг-лейн, видеть хоть в какой-то мере свет лампы садовника Брюса? Вопрос второй: мог ли некто, прячась в кустах, видеть идущего? Вопрос третий: мог ли идущий – предположим, он поднимается по ступенькам и входит в церковь…

– Прошу прощения, но это невозможно, – перебил его сержант. – Церковь на ночь запирается. По нашей рекомендации. Чтобы предотвратить вероятность вандализма.

– Как правильно мы поступили, взяв вас с собой, – обрадовался Аллейн. – Кто ее запирает? Викарий?

– Совершенно верно, мистер Аллейн. И после того как покойную леди внесли в церковь, именно это он должен был сделать. Запереть помещение на ночь.

– Оставив церковь в темноте? – спросил Фокс.

– Думаю, нет. Полагаю, он оставил свет в алтаре. Нужно будет спросить у него.

– Стало быть, история Арти начинается уже после того, как привезли покойницу?

– Как и наше представление, что весьма кстати. В деревне рано ложатся, сержант?

– Через полчаса после того, как закрываются пивные, все уже в постели.

– Отлично.

– А что, если, – с ноткой ужаса в голосе спросил Фокс, – Чокнутый Арти сейчас спит там, в своей берлоге?

– Это будет для нас большим осложнением, черт возьми, – проворчал Аллейн. – В этом случае придется действовать по обстоятельствам. Впрочем, не знаю. Можем попробовать привлечь его к участию в нашей затее.

– А он согласится?

– Бог его знает. Итак, начинаем. Старайтесь делать все как можно тише. Не хлопайте дверями. Говорите шепотом.

Резко повернув за угол и миновав березовую рощицу, они въехали в деревню: двойной ряд коттеджей, по дюжине с каждой стороны, окаймлял Лонг-лейн, все дома были погружены в глубокий сон. Над деревней возвышалась церковь, ее башни вырисовывались на фоне звездного неба, остальная часть здания тонула в деревьях. Луна еще не взошла, поэтому и Лонг-лейн, и склон холма, и кустарник находились в глубокой тени.

Аллейн поставил машину на площадку перед церковью, и они вышли.

– Ага, – заметил Аллейн, – кто-то на Стайл-лейн еще не спит.

– Это дом вдовы Блэк, – пояснил сержант. – Кто-то ухаживает за ней, скорее всего, брат.

– Ухаживает? Почему?

– А вы не слышали? Ее сегодня, когда она возвращалась с похорон, сбил грузовик. Выехал из-за того слепого угла. Я уже сколько твержу, что когда-нибудь это должно было случиться. Парень, слава богу, очень медленно выезжал из-за поворота – а тут она. Он довел ее до дома и сообщил нам.

– Это сестра садовника Брюса? – уточнил Фокс.

– Да, она, мистер Фокс. Лучше их не беспокоить.

– Я об этом ничего не знал, – пробормотал Аллейн. – Если Брюс увидит из окна свет там, где он вчера копал могилу при свете своей лампы, он может пойти посмотреть, что происходит. Черт! – Он задумался на минуту. – Что ж, мы ему скажем. Почему бы нет? А теперь давайте начнем. Сержант, я хочу, чтобы вы сделали точно то, что, по его словам, делал Арти. Когда настанет время, вы залезете в его лежбище в кустах. Но еще не сейчас. Мы скажем когда. Я буду изображать Картера. Мистер Фокс – Брюса. Единственное, что вам нужно будет делать, это держать глаза и уши открытыми и рассказать нам очень точно обо всем, что вы увидите и услышите. Лампа здесь? А лопата? Ну, пошли, и потише.

Он очень осторожно открыл воротца крытого прохода на кладбище и при первом же раздавшемся скрипе внимательно осмотрелся. Один за другим они проскользнули внутрь и тихо поднялись по ступенькам.

– Не включайте фонари без особой надобности, – сказал Аллейн. Когда их глаза привыкли к темноте, сквозь нее проступили очертания надгробий. Они поднялись на самый верх, вслед за Аллейном обогнули церковь – неф, северный трансепт, алтарную часть – и вышли к участку Пасскойнов и могиле Сибил Фостер. От цветов, покрывавших могильный холм, в ночном воздухе исходил густой запах, целлофановые обертки букетов посверкивали в свете звезд, как будто были покрыты флуоресцентной краской.

Фокс и Макгинесс склонились над лампой. Наконец она вспыхнула. Ближнее пространство стало отчетливо видно в ее белом свете. Сержанту потребовалось время, чтобы отрегулировать яркость. Фокс разогнулся, и его гигантская тень легла на деревья. Лампа шипела. Фокс поднял ее и поставил рядом с могилой. Они немного повременили, чтобы убедиться, что она горит ровно.

– Хорошо, – сказал Аллейн Фоксу, – дайте нам восемь минут, чтобы спуститься обратно, и начинайте. Не смотрите на пламя, сержант, оно вас ослепит. Пошли.

Благодаря свету, падавшему теперь из-за лампы, церковь отбрасывала более густую тень, и спуск занял больше времени, чем подъем. Когда они вернулись к машине, Аллейн тихо произнес:

– Теперь я покажу вам лежбище. Оно в кустах на противоположной стороне улицы, чуть правее. Тут ярдах в четырех впереди в насыпи есть просвет, перегороженный плетеными воротами. Вы сможете приоткрыть их, пройти на поле, а потом вернуться назад и подойти к лежбищу с тыла. Если случайно кто-нибудь появится на улице и заинтересуется, что мы делаем, – мы ищем пропавшего ребенка, который, вероятно, заснул под кустами. Присмотритесь, чтобы узнать нужное место с обратной стороны. Вон там над кустами возвышается ореховое дерево, это ориентир.

Они двинулись вдоль живой изгороди и дошли до просвета в кустах.

– Ныряйте, – прошептал Аллейн, – там поворачивайте налево, а потом шесть шагов назад. Вам придется залезть внутрь в шлеме и во всем обмундировании. Когда устроитесь, тихонько свистните, тогда я двинусь по Стайл-лейн, а для вас начнется ваша наблюдательная миссия.

Он проследил, как призрачная фигура сержанта вскарабкалась на насыпь, протиснулась между створок ворот и скрылась в кустах. Тогда он обернулся и посмотрел на церковь. Теперь она выглядела по-другому. Ее окружал нимб света. Верхушки деревьев за участком Пасскойнов обозначились четко и зловеще, напоминая театральную декорацию, и прямо у него на глазах выросла гигантская человеческая тень, падавшая на деревья, она ритмично вскидывала руки и размашисто то поднимала, то опускала тень лопаты. Это мистер Фокс приступил к исполнению своей пантомимы.

Шло время. Сержант пока не свистнул. Деревенская тишина, которая никогда не бывает абсолютной, обрастала своими обычными ночными звуками: шелест в кустах, отдаленный шум шоссе, шуршание каких-то мелких существ, спешащих в ночи по своим делам.

– С-с-с-т!

На насыпи, в просвете между кустами, на фоне освещенного окна дома миссис Блэк вырисовывался шлем сержанта. Аллейн вскарабкался обратно наверх и склонился над изгородью.

– Арти здесь, – выдохнул сержант Макгинесс. – В своей норе. Лежит, свернувшись клубком. Господи, я чуть не залез прямо на него.

– Спит?

– Как убитый.

– Неважно. Возвращайтесь и спуститесь в ложбинку под его норой. Ваша голова будет на одном уровне с его. Мне просто надо убедиться, что он мог видеть и слышать то, о чем рассказывал. Ну, идите.

Сержант ушел. Аллейн вернулся на улицу и немного прошелся вперед. Теперь он был недалеко от дома миссис Блэк. Свет в окне уже не горел. Он подождал минуту-другую и зашагал обратно по собственным следам, идя теперь посередине улицы. «Интересно, был ли Клод Картер вчера в своих туфлях на каучуковых подошвах? – подумал Аллейн. – И если Чокнутый Арти проснулся и видит меня сейчас, повторит ли он свой жуткий вопль?»

Он находился в этот момент прямо напротив лежбища. Никаких признаков присутствия сержанта в густой темноте под кустами видно не было.

Аллейн остановился.

И вдруг – словно железный кулак врезался ему в челюсть.

Он лежал посреди улицы, уткнувшись в гравий лицом, которое чудовищно болело, и слышал чьи-то сумбурные голоса.

– Мистер Фокс! Подойдите сюда, мистер Фокс! – сердито кричали они.

Его подняли и прислонили к чьему-то мощному бедру.

– Я в порядке, – произнес кто-то. Да он же сам и произнес. – А где Фокс? Что случилось?

– Чертов придурок. Он швырнул в вас кирпичом. Через мою голову. Господи, я уж думал, он вас убил, мистер Аллейн, – сказал сержант Макгинесс.

– Где Фокс?

– Здесь я, – отозвался Фокс. Его крупное озабоченное лицо заслонило Аллейну звезды. Он тяжело дышал. – Вот он я, – повторил инспектор. – С вами все будет хорошо.

Где-то на склоне, за живой изгородью, ревел разъяренный голос:

– А ну вернись! Проклятый чертов убийца. Вернись, пока я с тебя шкуру не спустил!

Послышался удаляющийся топот.

– Это Брюс, – сказал Аллейн, ощупывая челюсть. – Откуда он выскочил? Из дома?

– Да, – подтвердил кто-то.

– Дуй отсюда, сержант, – говорил между тем Фокс. – Разберись там. А я тут присмотрю!

Снова послышался звук удаляющихся шагов.

– Помогите подняться. Чем это меня?

– Не волнуйтесь, мистер Аллейн. Дайте-ка я посмотрю. В челюсть угодил. Мог и сломать.

– Это вы мне рассказываете? Что это было? – Аллейн с трудом встал на колени, а потом, с помощью Фокса, и на ноги. – Проклятье! – воскликнул он. – Прислоните меня к чему-нибудь, пока в голове не прояснится. Чем меня ударило?

– Половиной кирпича. Должно быть, парень проснулся. Брюс и сержант побежали за ним.

Фокс прислонил его к насыпи и, светя фонарем, стал осторожно промокать лицо Аллейна носовым платком.

– Кровь идет…

– Неважно. Расскажите мне, что произошло?

– Похоже, когда вы сюда дошли и были в нескольких шагах от сержанта, парень проснулся, увидел вас, хоть и темно было, схватил полкирпича из своего очага и запустил в вас. Он пролетел прямо над головой сержанта. А потом парень дал деру.

– Но Брюс?..

– Да. Брюс заметил из окна свет на кладбище и решил, что это вандалы. Последнее время они тут доставляют немало неприятностей. В общем, он с дикими криками сбежал по склону и застукал парня прямо на месте. Как вы?

– Болит чертовски, но не думаю, что челюсть сломана. А сержант преследует Чокнутого Арти?

– Он и Брюс.

– Незачем поднимать шум – парень ведь за свои действия не отвечает.

– Да я готов поспорить, что они его и не догонят. Начать с того, что они не видят, куда бегут.

– Интересно, а где его дом? – спросил Аллейн.

– Брюс знает, – ответил Фокс, продолжая осматривать челюсть Аллейна. – Должно быть, кирпич попал в вас плашмя. Ссадина есть, а порезов вроде нет. Вас надо отвезти к доктору.

– Нет, не надо, – промямлил Аллейн. – Так заживет. Фокс, насколько хорошо он видел из своей норы? Достаточно, чтобы узнать меня? Встаньте на то место, где я стоял.

– Вы уверены…

– Да, уверен. Идите.

Фокс пошел. За церковью продолжал гореть свет. На середине улицы он преломлялся. Опознать фигуру Фокса было невозможно. Совершенно точно.

– Значит, считается, что Арти узнал Картера и меня? Проклятье! Посмотрите туда.

Окно в доме священника на дальнем конце церковной площади засветилось. Кто-то открыл его, в окне обозначился силуэт.

– Кто здесь? – спросил интеллигентный голос. – Что-то случилось?

Викарий.

– Ничего, – с трудом произнес Аллейн. – Просто какие-то парни озорничали на улице. Мы все уже уладили.

– Это полицейские? – печально поинтересовался викарий.

– Мы самые! – прокричал в ответ Фокс. – Простите, что потревожили вас, сэр.

– Ничего. А что происходит за церковью? Что там за свет?

– Хотим убедиться, что никаких безобразий на кладбище не натворили, – сымпровизировал Аллейн. Ему было нестерпимо больно говорить громко. – Все уже в порядке.

К этому времени на улице открылось еще несколько окон.

– Все в полном порядке, сэр, – подтвердил Фокс. – Никаких проблем. Просто компания юнцов немного перебрала.

– Выключите этот чертов свет, – пробормотал Аллейн.

Освещая себе путь фонарем, Фокс перешел на другую сторону улицы. Скрипнули ворота на кладбище. Он поспешно взбежал по лестнице и стал огибать церковь.

– Вы не думаете, что мне стоит спуститься? – с сомнением в голосе спросил викарий после довольно долгого молчания.

– В этом нет ни малейшей необходимости. Все закончилось, – заверил его Аллейн. – Они убежали.

Окна начали закрываться. Свет за церковью погас.

– Вы уверены? Это были те ребята из Большого Квинтерна? Я не слышал мотоциклов.

– Они были не на мотоциклах. Возвращайтесь в постель, викарий, – посоветовал ему Аллейн, – а то простудитесь.

– Ну, тогда спокойной ночи.

Окно закрылось. Аллейн наблюдал, как луч фонаря Фокса выглянул из-за церкви, обогнул ее и запрыгал вниз по ступеням. За изгородью в поле слышались голоса. Брюс и сержант, пройдя через ворота, спустились по насыпи.

– Я здесь, – окликнул их Аллейн. – Не наступите на меня.

Сержант посветил фонарем и нашел его.

– Вы как, сэр? Боюсь, он смылся. Там такая, черт возьми, темень и деревья кругом.

– Я с этого своего пар-рня шкуру спущу за это, – сказал Брюс. – Что это нашло на идиота? Он никогда прежде не был агр-рессивным. Ей-богу, я ему такой ур-рок пр-реподам – век не забудет.

– Вы считаете, это был Арти?

– Какие сомнения, сэр?

– Брюс, откуда вы пришли?

Оказалось, все было так, как они и думали. Брюс сидел у своей потрясенной дневными событиями сестры. Потом она пошла спать, а он собирался вернуться в Квинтерн-плейс. Выглянул из окна и увидел свет на кладбище.

– Меня как током удар-рило, – сказал он. – Вр-роде как я оказался в двух местах одновр-ременно. А потом подумал: да это ж хулиганы наверняка – и вмиг туда. И тень на деревьях я увидел – ну точно моя. Копающая. Как я. Ну, у меня чуть желудок наизнанку не вывернуло.

– Представляю.

– Ну, я угол срезал, чтоб побыстрей, и – на улицу, как мог в темноте быстр-ро. Только к изгороде подбежал – тут его фигур-ра поднялася, ясно так видная на фоне света из-за церквы. Это был он, точно. Постоял секунду, а потом как швырнет что-то вперед и взвизгнул при этом. Я закричал – ну, он и пр-рипустил вдоль кустов. С’ржант был с вами, сэр, на улице, светил фонарем, вы лежали на спине, и он сказал, что мер-рзавец попал в вас, и стал звать мистера Фокса. Ну, я заорал – и за парнем, только черта с два смог я его догнать. Он сущ’ство дикое. Не удивлюсь, если он видит в темноте. Кто знает, где он тепер пр-рячется?

– Скорее всего, у себя в постели, – сказал сержант, – к этому-то времени.

– Ага, ну да, може и так. Дом его матери тут вон на улице, чуть дальше. Вас сильно пор-ранило, суп’ринтендант? Чем он в вас запустил?

– Половиной кирпича. Нет, я в порядке.

Брюс озабоченно поцокал языком.

– Так и убить можно было, – сказал он.

– Да ладно, Брюс. Не нападайте на него, когда увидите. Это же бесполезно.

– Ну, если вы так говорите…

– Именно так я и говорю.

Подошел Фокс с потушенной лампой и лопатой.

Брюс, не церемонясь, поскольку, похоже, держал его за унтер-офицера, возмущенно спросил, что это он делал там, наверху.

– Если вы тронули могилу, – разъяренно рявкнул он, – это все равно что святотатство, и у меня никаких нет сомнений, что на этот счет существует закон. Ну, что вы там делали? Зачем вам лопата?

– Это была пантомима, Брюс, – устало объяснил Аллейн. – Мы проверяли историю Арти. На могиле ничего не тронуто.

– Посмотрю-ка я сам.

– Давайте, если хотите. Фонарь у вас есть?

– Обойдусь, – сердито ответил Брюс. – Не очень мне этт’а нравится, но обойдусь.

– Ну, тогда спокойной ночи. Я думаю, Фокс, – сказал Аллейн, – мне лучше пойти в машину.

Лицо у него чудовищно пульсировало, и земля, казалось, уходила из-под ног. Фокс повел его в машину. Сержант шел рядом, готовый подхватить Аллейна при необходимости. По дороге Фокс предложил отвезти суперинтенданта в амбулаторное отделение ближайшей больницы. Но Аллейн сказал, что утром покажется доктору Филд-Иннису, что он привит от столбняка и что, если он не может справиться с шишкой на подбородке, то пора ему на пенсию. После чего потерял сознание.

Ему показалось, что прошло совсем немного времени и никто ничего не заметил. Голосом, естественным настолько, насколько смог изобразить, Аллейн заявил, что его клонит в сон, сложил руки на груди, опустил голову и действительно задремал. В полудреме он смутно слышал, как Фокс вызывает кого-то по телефону.

Теперь они переместились в участок, где по некоему совпадению оказался окружной полицейский хирург.

– Сотрясения нет, – вынес тот заключение, – переломов тоже, и все зубы на месте. Мы просто продезинфицируем рану, дадим болеутоляющее и отправим вас домой, в постель, согласны?

– Вы очень любезны, – сказал Аллейн.

– Завтра вы будете чувствовать себя удовлетворительно.

– Спасибо.

– Только не геройствуйте. Ведите себя осторожно.

– Ну, это не для нас, – где-то в отдалении произнес мистер Фокс.

Аллейн улыбнулся, это оказалось больно. Болезненными были также обеззараживание и перевязка.

– Ну, вот и все! – жизнерадостно воскликнул хирург. – День-другой скула будет выглядеть разбитой и одутловатой. Но шрама не останется.

– Это не может не радовать. Простите, что выдернули вас среди ночи.

– Для чего же я иначе нужен? А в данном случае это честь для меня. Доброго вам утра.

Когда врач ушел, Аллейн сказал:

– Фокс, вам придется связаться с министром внутренних дел.

– Мне?! – испуганно воскликнул Фокс. – С ним? Только не мне!

– Не напрямую. Вы позвоните в Ярд, попросите соединить вас с помощником комиссара, а уж он свяжется с министром.

– А зачем, мистер Аллейн?

– А вы как думаете? Необходимо обычное разрешение.

– Но вы же не… – запинаясь произнес Фокс, – вы же не хотите… вы не намереваетесь ее выкапывать?

– Не хочу? Не намереваюсь? Хочу и намереваюсь, – ответил Аллейн, прижимая ладонью пульсирующую скулу, – сделать именно то, что вы имеете в виду, – выкопать ее, Фокс. Именно.

Глава 9

Кладбище (III)

Когда на следующее утро Аллейн посмотрел на себя в зеркало, лицо его выглядело не так страшно, как он ожидал по ощущениям. Разумеется, все синяки еще были впереди. Он побрился в обход повязки, что было болезненно, принял ванну и решил, что находится в более-менее хорошей форме, чтобы начать новый день.

Пришел Фокс и сообщил, что на проводе помощник комиссара.

– Если вы в состоянии говорить, конечно.

– Разумеется, я в состоянии говорить, – ответил Аллейн, отметив про себя, что лучше всего это делать, минимально напрягая нижнюю челюсть. Он едва сдержал крик боли, которой ему стоила эта фраза.

Телефон находился в коридоре возле его комнаты.

– Рори? – послышался в трубке голос помощника комиссара. – Да, я хотел поговорить с вами лично. Что там насчет эксгумации?

– Это не совсем то, сэр.

– Что? Я плохо понимаю, что вы говорите. Звучит так, словно вы разговариваете со своим дантистом, сидя в зубоврачебном кресле.

«Кстати, нелишне бы туда заглянуть, когда появится время», – подумал Аллейн, но вслух только извинился и пообещал говорить разборчивей.

– Полагаю, дело в скобке, которую вам наложили на щеку, мне Фокс рассказал. Болит?

– Не очень, – сердито солгал Аллейн.

– Ну, хорошо. Кто это сделал?

– Если коротко, один идиот с кирпичом в руке.

– Так что там насчет эксгумации, которая не совсем эксгумация? Что я должен сказать министру? Просветите меня.

Аллейн просветил.

– По мне, так звучит чертовски надуманно, – проворчал помощник комиссара. – Надеюсь, вы понимаете, что делаете.

– Я тоже надеюсь, сэр.

– Вы ведь знаете, как я отношусь к предчувствиям.

– Если позволите так выразиться, вы доверяете им не больше, чем я, сэр.

– Ну, ладно, ладно. Тогда вперед. Значит, завтра вечером? Мне жаль, что вы подверглись нападению. Берегите себя.

Превозмогая боль, Аллейн пробубнил:

И добавил:

– Ну, все, Фокс, дело сделано.

– Вся деревня будет стоять на ушах. В какое время?

– Завтра поздно вечером. Мы сами превратимся в надгробия, если ничего не найдем.

– А какова наша линия поведения по отношению к местным жителям?

– Бог его знает. Будем надеяться, что они ничего не заметят. Но надежда слабая!

– А что, если сказать, будто кто-то случайно обронил что-нибудь ценное в открытую могилу? Например… например…

– Например – что?

– Я не знаю, – раздраженно ответил Фокс. – Золотые часы?

– Когда? – спросил Аллейн. – И чьи золотые часы?

– Э-э, ну… Брюса? В любой момент до погребения. Понимаю, – признался Фокс, – что звучит не очень убедительно.

– Продолжайте.

– Пытаюсь представить себе это, – сказал Фокс после долгой паузы.

– И что получается?

– Получается смешно.

– Наверное, лучше всего делать все тихо, но если уж они заметят, ничего не говорить. «Полиция отказывается давать комментарии».

– Все как обычно, полагаю: брезент и все прочее? Мне все обеспечить?

– Да, пожалуйста. Про мое лицо, кстати, лучше всего говорить, что это результат стычки с бандой за пределами деревни. Где сержант?

– У себя в участке. Собирается повидаться с Чокнутым Арти.

Аллейн принялся расхаживать по комнате, но выяснилось, что движение болезненно отдается в скулу, поэтому пришлось сесть на кровать.

– Фокс, есть же еще дочь, Прунелла. Мы не должны допустить, чтобы она услышала об этом случайно.

– Всю историю?

– Ей-богу, – сказал Аллейн после долгого молчания, – я вовсе не уверен, что не хочу прибегнуть к вашей нелепой, но спасительной идее о золотых часах или о чем-нибудь в этом роде. Послушайте, я закину вас в деревню, попрошу наведаться к викарию и рассказать ему.

– Какую-нибудь белиберду? Или что? – спросил Фокс.

– Правду, но не всю правду о том, что мы надеемся найти. Надеемся! – повторил он с неприязнью. – Ну и словечко!

– Я понял, что вы имеете в виду. Не желая докучать… – начал было Фокс, но, к его удивлению и удовольствию, Аллейн похлопал его по плечу и сказал:

– Ладно, не суетитесь; толстомордый, но шустрый, как блоха, это я. Поехали.

Он завез Фокса к викарию, а сам поехал дальше по Лонг-лейн мимо просвета в живой изгороди. Посмотрев вверх, на церковь, он увидел трех мальчиков и двух женщин, выходящих из-за алтарного выступа. Была какая-то неловкость в походке женщин и в том, как они неуверенно указывали друг другу на покосившееся надгробие.

«Ну вот, – подумал Аллейн. – Новости уже разнеслись по деревне: полиция что-то ищет возле могилы! Завтра вечером у нас тут выстроится очередь на задние ряды».

Миновав поворот на Стайл-лейн, он поехал дальше, к дороге, которая вела вверх по склону, справа от Мардлинга и слева от Квинтерн-плейса. Киз-лейн, на которой жила Верити Престон, отходила от нее влево. Аллейн свернул на нее, въехал в ворота и обнаружил хозяйку сидящей под липами и разгадывающей кроссворд в «Таймс».

– Я приехал по наитию, – сказал он. – Мне нужен совет, и я думаю, что вы именно тот человек, который может мне его дать. Я не извиняюсь, потому что, в конце концов, в некотором жалком смысле это комплимент. Вы, конечно, можете придерживаться другого мнения.

– Ничего не могу сказать, пока не услышу, в чем дело, как вы понимаете, – ответила Верити. – Проходите, садитесь.

Когда он устроился на стуле, она продолжила:

– Бессмысленно проявлять излишнюю тактичность и делать вид, будто я не замечаю, что у вас с лицом, не так ли? Что случилось?

– Парень и кирпич – вот моя история.

– Надеюсь, парень не местный?

– Помощник вашего садовника.

– Чокнутый Арти?! – воскликнула она. – Не могу поверить!

– Почему же?

– Потому что это не в его характере. Он не агрессивный, просто глупый.

– Вот и Брюс так сказал. Но ведь это и могла быть просто глупость. Вероятно, я оказался на траектории движения его кирпича. Но я хочу попросить совета не насчет Чокнутого Арти, а насчет вашей крестницы. Она по-прежнему живет в Мардлинге?

– Она вернулась домой после похорон. Сейчас вот припоминаю, что она собиралась завтра в Лондон на неделю.

– Хорошо.

– Почему – хорошо?

– Вам это будет неприятно, знаю. Вы, должно быть, испытали большое облегчение вчера, когда все это закончилось, – было бы странно, если бы не испытали. Благополучно похоронили, и дело с концом, слава богу. После похорон всегда испытываешь такое чувство, каким бы глубоким ни было горе, не так ли? Прунелла тоже наверняка его испытывает, как вы думаете?

– Надеюсь, что да. Бедная девочка. К тому же играет роль ее молодость, ее помолвка и естественное жизнелюбие. Она снова счастлива. Если вы хотели что-то узнать о ней, нет нужды ее… – Она вдруг запнулась и замолчала на середине фразы.

– Ее снова тревожить? Вы, безусловно, правы. Поэтому-то я и хотел узнать, что думаете вы. Но прежде всего… Это конфиденциально. Строжайше конфиденциально. Уверен, вы не станете возражать против того, чтобы сохранить это в тайне на ближайшие двое суток.

– Хорошо, – испытывая неловкость, сказала Верити. – Если вы просите.

– Прошу. Похоже, нам очень ненадолго придется выкопать гроб из могилы миссис Фостер. Он будет снова погребен в течение максимум часа и не подвергнется никаким кощунственным действиям. К сожалению, я не могу сейчас сказать вам большего. А вопрос вот в чем: нужно ли сообщить об этом Прунелле? Если она уезжает в Лондон, есть вероятность, что она об этом вообще никогда и не узнает, хотя деревенские жители – уж такова их природа – и некоторые люди, например викарий, которых мы обязаны поставить в известность, всегда могут проговориться. Так что вы думаете?

Верити смотрела на него в смятении, словно не веря своим ушам.

– Я не знаю, – сказала она. – Это непостижимо, гротескно, лучше бы вы мне этого не говорили.

– Простите.

– Человек – я, во всяком случае, – старается забыть, что все это связано с убийством, которое совершил некто, кого он знал всю свою жизнь. Это чудовищная мысль.

– Да, конечно чудовищная. Но для нас, увы, это повседневная работа. Однако я беспокоюсь насчет юной Прунеллы.

– Разумеется, я тоже. Очень беспокоюсь, – сказала Верити, – и я понимаю вашу точку зрения. А вы не считаете, что вам лучше посоветоваться с Гидеоном Маркосом? Или с Николасом? Или с обоими?

– А вы так считаете?

– Они… ну, в некотором роде приняли опеку над ней. Она уже втянулась в их образ жизни и будет принадлежать их миру.

– Но пока она все еще тянется к вам, ведь правда? Я заметил это вчера во время похорон.

– Есть ли что-нибудь, – непроизвольно вырвалось у Верити, – чего вы не замечаете?

Аллейн промолчал.

– Послушайте, что, если вы – или я, если хотите, – всё расскажем Николасу Маркосу и предложим ему увезти Прунеллу? Он мне сообщил, что купил яхту. Не какую-то там безделицу, а судно для богатых путешественников, как те, что стоят на Ривьере. Они могли бы увезти ее в долгий круиз.

– Даже плутократическая яхта не обязательно стоит под парусами, готовая сорваться с места в один миг.

– Эта может.

– В самом деле?

– Он так говорил, – сказала Верити, краснея. – Он планирует такой круиз через месяц. Так может и ускорить.

– Вы приглашены?

– Я не могу поехать, – коротко ответила она. – У меня на носу премьера.

– А знаете, ваше предложение не лишено смысла. Даже если он собирался сделать это спустя значительное время после случившегося, что плохого в том, чтобы узнать, что это состоится прямо сейчас. Или я не прав?

– Совершенно правы.

– В любом случае, – сказал Аллейн не столько ей, сколько себе самому, – в конце концов она все равно узнает. Если все не пойдет прахом. – Он встал. – Предоставляю решение вам. Считаете, что это нечестно?

– Нет, не считаю. Очень любезно, что вы проявили заботу. Значит, я поговорю с Николасом. Хорошо?

К удивлению Верити, он с минуту колебался.

– Может, стоит ему сказать, что круиз переносится на более близкий срок, потому что Прунелла достаточно настрадалась и ей будет полезно полностью сменить обстановку?

– Возможно. Не очень-то мне хочется просить его об одолжении.

– Вот как? Потому что он будет слишком счастлив угодить?

– Вроде того.

На следующий день рассвет выдался облачным, обещающим дождь. И к середине дня тот уже беспощадно хлестал.

– Льет как из ведра, – констатировал Фокс, глядя в окно полицейского участка.

– С одной стороны – жуть, но с другой – везение.

– Вы хотите сказать, что люди будут сидеть по домам?

– Именно.

– Для нас – осложнение. Земля размокнет, – вздохнул Фокс.

– Это тоже.

Зазвонил телефон. Аллейн быстро снял трубку. Звонили из Ярда. Дежурная бригада со всем своим оборудованием уже собиралась выезжать на машине без полицейских знаков, и они хотели выяснить, нет ли каких-нибудь дополнительных распоряжений. Сержант, отвечавший за операцию, уточнил детали.

– Одну минуточку, – сказал Аллейн и обратился к Фоксу: – В котором часу в деревне ужинают, не знаете?

– Сейчас спрошу у Макгинесса. – Он сходил в приемную и вернулся. – Между половиной шестого и половиной седьмого. После этого все засядут перед телевизорами.

– Да! Вы меня слушаете? – сказал в трубку Аллейн. – Я прошу вас рассчитать время так, чтобы вы прибыли сюда в шесть часов, притом как можно незаметней. Подъезжайте к дому священника. Нужно, чтобы все выглядело как ремонтные работы. Никакой формы. Тут льет ливень, так что оденьтесь соответственно. Вы пройдете через церковь и дальний выход, который из деревни не просматривается. Если по несчастливой случайности кто-нибудь проявит любопытство, вы ищете протечку в крыше. Все понятно? Хорошо. Соедините меня с отделом поиска пропавших людей и оставайтесь на линии в течение десяти минут на случай каких-нибудь изменений. После этого выезжайте.

Аллейн ждал. Рана на его скуле пульсировала, и он чувствовал, что пульс у него участился. Если ответ будет положительным, подумал он, все пропало. Операция отменяется, и все возвращается в исходную точку.

Голос на линии произнес:

– Алло? Суперинтендант Аллейн? Вы нам звонили, сэр?

– Да. Есть ли для меня сообщения?

– Нет, сэр, ничего. Все пусто.

– А в Саутгемптоне? В магазине канцтоваров?

– Ничего.

– Слава богу.

– Прошу прощения, мистер Аллейн?

– Не обращайте внимания. Это тот самый случай, когда отсутствие новостей – хорошая новость. Тем не менее продолжайте следить, пока не получите другого приказа, и если появится хоть малейший намек на присутствие Картера, сразу же дайте мне знать. Немедленно. Это чрезвычайно важно. Вы поняли?

– Да, мистер Аллейн.

Аллейн повесил трубку и посмотрел на часы. Половина пятого.

– Ждем еще час – и вперед, – сказал он.

Час тянулся медленно. Дождь струился по оконным стеклам за опущенными жалюзи. Из приемной тихо доносился обычный рабочий шум, по улице время от времени проезжали машины.

В двадцать минут шестого дежурный констебль принес проверенное полицией лекарство от всех волнений: крепкий чай в чашках с толстыми стенками и две несъедобные булочки.

Аллейн с трудом проглотил чай и отнес пустую чашку в приемную, где сержант Макгинесс с нарочитой беззаботностью заметил, что теперь уже, наверное, ждать недолго.

– Да, недолго, – согласился Аллейн. – Можете препоясать чресла[121]. – И вернулся в свою комнату. Они с Фоксом понимающе кивнули друг другу и надели тяжелые непромокаемые плащи, зюйдвестки и резиновые сапоги. Аллейн снова сверился с часами. Половина шестого.

– Ждем еще три минуты, – сказал он. Они подождали.

В приемной зазвонил телефон, но звонили не им. Они прошли через приемную. Сержант Макгинесс был облачен в прилегающий непромокаемый плащ и зюйдвестку.

Аллейн обратился к констеблю Дэнсу:

– Если мне позвонят из отдела розыска пропавших, перезвоните в приходский дом в Верхнем Квинтерне. Держите номер все время перед глазами.

Он, Фокс и сержант Макгинесс вышли под дождь, сели в машину и поехали в Верхний Квинтерн. В машине пахло застоявшимся табачным дымом, резиной и бензином. Дворники на лобовом стекле безостановочно метались туда-сюда, вода вылетала у них из-под колес и разбивалась об окна. Небо было так затянуто тучами, что казалось, будто на деревню опустились преждевременные сумерки. На Лонг-лейн не было ни души. Занавешенные красными шторами окна бара «Пасскойн армз» тускло светились.

– Дождь кончаться и не собирается, – сказал Фокс.

Аллейн въехал по крутой и скользкой дорожке к дому священника. Их ждали: дверь открылась раньше, чем они к ней подошли.

Викарий, бледный и взволнованный, поприветствовал их и провел в свой кабинет, который выглядел как все пасторские кабинеты: фотографии церемонии рукоположения в рамках и гравюры классических памятников на стенах, высокая каминная решетка, потертые стулья и полки с рядами предсказуемой литературы.

– Ужасное дело, – сказал викарий. – Не могу вам описать, как оно меня расстраивает. А это совершенно необходимо? Понимаю. Наверное.

– Боюсь, что так, – сказал Аллейн.

– Инспектор Фокс, – сказал викарий, тоскливо глядя на него, – был очень сдержан. – Фокс скромно разглядывал дальнюю стену кабинета. – Он сказал, что объяснения оставляет за вами.

– Несомненно. – Аллейн неотрывным взглядом уставился на своего подчиненного.

– И я надеюсь, что вы мне объясните. Я должен знать. Вы ведь понимаете, это освященная земля.

– Да.

– Так могу я, если вы не возражаете, узнать? – спросил викарий с простодушием, которое показалось Аллейну трогательным.

– Разумеется, – ответил он. – Я скажу вам, зачем мы это делаем и что надеемся найти. Честно должен предупредить, что мы можем и ничего не найти, и вся операция окажется бесполезной. Но это теоретически.

Викарий внимательно слушал.

– Думаю, – сказал он, когда Аллейн закончил, – что никогда не слышал ничего более ужасного. А мне доводилось слышать ужасные вещи. Нам, как вы понимаете, приходится их выслушивать.

– Не сомневаюсь.

– Даже в таких маленьких тихих приходах, как этот. Вы бы удивились, если б узнали. Правда, сержант Макгинесс? – спросил викарий, переждал минуту и продолжил: – Я должен просить вас разрешить мне присутствовать. Я бы, разумеется, предпочел этого не делать, поскольку у меня слабый желудок, но – не хочу, чтобы это прозвучало напыщенно – я считаю это своим долгом.

– Будем рады видеть вас, – сказал Аллейн. – Мы постараемся насколько возможно не привлекать внимания. Я вот думаю: нет ли, случайно, менее открытого способа подойти к церкви, чем эти ступени?

– Есть наша тропа. Через кусты и заросли. Там будет довольно мокро, зато проход короче и незаметней. Я вас проведу.

– Буду вам признателен. Думаю, – сказал Аллейн, – что наши люди уже прибыли. Они сначала пройдут сюда. Надеюсь, вы не возражаете?

Он подошел к окну, остальные – за ним. Внизу, на «лужайке», уже стоял маленький фургон для доставки товаров. Из него вышли пять человек в прорезиненных плащах и мокрых шляпах. Открыв заднюю дверь, они достали большой плотницкий чемодан с инструментами и перевязанный веревкой тюк внушительных размеров, для переноски которого потребовалось два человека.

– Стороннему наблюдателю, – проворчал Аллейн, – это показалось бы чистым сумасшествием.

– Только не жителям нашей деревни, – возразил викарий. – Если бы они это увидели, они бы просто подумали, что это снова бойлер.

– Бойлер?

– Да. Он стал ненадежным и постоянно грозит взорваться. Вы только посмотрите на этих бедных ребят. Может, мне попросить жену сделать им чаю? Или кофе?

Аллейн отклонил предложение.

– Разве что позднее, – сказал он.

Мужчины со всем своим снаряжением цепочкой вскарабкались по тропе. Дождь падал на их плечи и стекал с полей шляп. Аллейн открыл им дверь.

– Сэр, мы в таком виде, что не можем войти в дом, – сказал один из них и снял шляпу. Это оказался Бейли. За ним стоял Томпсон, обвешанный влагозащищенными камерами.

– Ничего-ничего, не беспокойтесь, – засуетился викарий. – К нам весь день приходят люди. Ведь так, Макгинесс? Входите, входите.

Они вошли в маленькую прихожую и остановились, дождевая вода стекала с них ручьями. Викарий подоткнул подол рясы, нашел непромокаемую накидку с капюшоном и натянул пару галош.

– Сейчас, только зонт прихвачу, – он пошарил за дверью.

– Это навес или тепляк? – спросил Аллейн у рабочих.

– Каркасный тент, – ответили те, – очень быстро устанавливается и защищает от ветра.

– Мы выйдем через боковую дверь, – сказал викарий. – Позвольте, я пойду первым.

В коридоре неприятно пахло сыростью и самим домом – и наводило на мысль об экономии и полировке для пола. Из-за двери доносились детские голоса, в кухне кто-то взбивал яйца венчиком. Они подошли к боковой двери, за которой их встретили оглушительный шум и плотная стена дождя.

– Боюсь, – сказал викарий, – дорога будет не из легких. Особенно… – Он печально взглянул на их оборудование и закончил: – …С вашей «поклажей».

Дорога действительно оказалась адской. На расстоянии всего ярда от здания начинались заросли кустарника и бурьяна, в которых дорожка практически исчезала. Тяжелые от воды ветви хлестали по плечам и лицам, бегущие по земле ручейки заливали ноги. Они скользили, маневрировали, падали, вставали и неуклюже брели дальше, натыкаясь на зонт викария, как на орудие кары господней.

– Уже недалеко, – сказал он наконец, и вскоре они действительно вышли из зарослей всего в нескольких ярдах от церковной двери.

Викарий шел первым. В церкви было сумеречно, и он зажег свет: одну люстру в нефе и одну в конце южного трансепта, представлявшего собой придел Богоматери. Мужчины следовали за викарием по проходу, и один раз Бейли едва успел вовремя остановиться, чтобы не налететь на него, когда он внезапно преклонил колена, перед тем как повернуть направо. От трагедии до истерики – один шаг, и Аллейн с трудом сдержался, чтобы, как говорят актеры, не «расколоться» – этот термин был вполне уместен в данной ситуации.

Викарий вошел в придел Богоматери.

– Тут есть дверь, – пояснил он для Аллейна, – что весьма необычно. Она открывается прямо на участок Пасскойнов. Может…

– Это подходит идеально, – не дал ему договорить Аллейн. – Можно нам распаковать свое снаряжение в церкви? Это значительно сократит время.

– Да. Конечно.

Мужчины с помощью сержанта Макгинесса развернули водонепроницаемый тюк, и вскоре на полу придела были аккуратно разложены две лопаты, две незадуваемые керосиновые лампы «молния», три мощных электрических фонаря, шуруповерт и четыре мотка веревки. Сложенный тяжелый тент и стальной каркас к нему лежали на скамьях.

Бейли и Томпсон выбрали свободный уголок в трансепте, чтобы подготовить оборудование.

– Ну все, мы готовы, – объявил наконец Аллейн. – Откроете нам дверь, викарий?

Оказалось, что дверь находится в углу придела, у южной стены, к ней спускались три ступеньки. Викарий достал ключ, который вполне мог свисать с пояса тюремщика Георгианской эпохи.

– Мы почти никогда ею не пользуемся, – сказал он. – Я смазал ключ и на всякий случай смазку взял с собой.

– Превосходно.

Наконец дверь со щелкающим замком и чудовищным скрипом отворилась, и в ее проеме предстала пелена дождя столь плотная, что казалось, будто за дверью вплотную друг к другу висит множество занавесей, состоящих из мелких бусин. Церковь наполнилась барабанной дробью ливня и запахом мокрой земли и деревьев.

Могила Сибил Фостер являла собой плачевное зрелище: земляной холм, столь заботливо украшенный Брюсом, был похож теперь на нечто прибитое морем к берегу, облепленное множеством мертвых цветов, разворошенное и заляпанное грязью.

С большим трудом и неудобствами над ней возвели тент. Он был достаточно широким, чтобы обеспечить возможность копать, не стоя впритык к могильному холму, и расстелить на земле водонепроницаемый брезент. Это усугубило впечатление чего-то недостойного, что должно было сейчас произойти. Такой эффект подчеркивал и запах ярмарочной площади, исходивший от самого тента. Дробь дождя внутри слышалась громче, чем снаружи.

Мужчины принесли из церкви инструменты.

До этого момента викарий, по совету Аллейна, оставался внутри церкви. Теперь, когда все было готово и Фокс, Бейли, Томпсон, сержант Макгинесс и трое представителей Скотленд-Ярда собирались приступить к действиям, Аллейн пошел за ним.

Викарий молился. Он снял плащ-накидку, встал на колени в своей сильно поношенной рясе и приложил к губам сведенные вместе ладони. «Вот так веками по тем или иным поводам молились здесь пасторы верхне-квинтернского прихода», – подумал Аллейн и стал ждать.

Викарий перекрестился, открыл глаза, увидел Аллейна и встал.

– Мы готовы, сэр, – сказал Аллейн.

Он подал викарию шляпу.

– Нет, благодарю, – отказался тот. – А вот зонт возьму.

С некоторой суетой его завели под тент, где он закрыл зонт и тихо встал позади, никому не мешая.

Они сложили в углу кипу насквозь вымокших цветов и принялись за могильный холм, срезая его и складывая рядом такой же из выкопанной земли. Тент был сделан из зеленой ткани, и в сумерках казалось, что они находятся под водой.

Лопаты с хлюпающим звуком вгрызались в землю. Убрав холм, мужчины выкопали глубокую яму, и наконец послышался глухой стук стали по дереву. Викарий подошел ближе. Томпсон принес мотки веревки. Мужчины работали быстро и умело и вскоре завершили свою часть работы. Словно в фильме, прокручиваемом задом наперед, гроб поднялся со своего ложа, был перенесен и поставлен на мокрую землю рядом с могилой.

Один из работников отошел в угол и принес шуруповерт.

– Это не понадобится, – быстро сказал Фокс.

– Не понадобится? – мужчина с недоумением взглянул на Аллейна.

– Нет, – подтвердил тот. – Теперь нужно прокопать глубже. Но очень осторожно. Пусть это делает кто-то один. Бейли, вы, пожалуйста. Уберите хвойные лапы и ощупайте землю руками. Если земля будет поддаваться легко, вынимайте ее. Но с предельной осторожностью! Стойте как можно ближе к стенке ямы.

Бейли спустился в могилу. Аллейн встал на колени у края, на разостланном брезенте, глядя в глубину, остальные сгрудились вокруг него в своих блестящих от воды плащах. Викарий стоял в изножье могилы, в стороне от всех. Это напоминало сцену из современной постановки «Гамлета» – эпизод на кладбище.

Снизу донесся приглушенный голос Бейли:

– Здесь очень темно, можно мне фонарь? – Три человека направили внутрь могилы лучи фонарей, стали видны сосновые ветви. Бейли собрал их в охапку и передал наверх. – Мы совок не привезли? – спросил он.

Викарий сказал, что внутри помещения есть совок, которым пользуются рабочие, ухаживающие за кладбищем. Сержант Макгинесс пошел за ним. Было слышно, как Бейли сгребает землю руками. Он пригоршнями выкладывал ее на край могилы. Аллейн ее внимательно осматривал. Земля была рыхлой и сухой. Макгинесс принес совок, и холмик земли на краю могилы стал расти быстрее.

– Земля чем дальше, тем плотнее, – сказал наконец Бейли, – но копать нетрудно. Я… думаю… – Голос его дрогнул. – Я думаю, что она была перекопана… или насыпана сверху… или… подождите-ка.

– Теперь очень аккуратно! – воскликнул Фокс.

– Тут что-то есть!

Бейли начал ребром ладони сгребать землю в сторону и очищать середину.

– Побольше света, – попросил он.

Аллейн направил вниз луч своего фонаря и высветил руки Бейли, повернутые вниз ладонями с растопыренными пальцами и зависшие над тем местом, которое они раскопали.

– Продолжайте, – поторопил его Аллейн. – Продолжайте.

Ладони опустились и раздвинулись, сметая в стороны остатки земли.

Лицо Клода Картера от давления грунта расплющилось и превратилось в лицо горгульи, на месте глаз лежали бороздки земли.

Прежде чем доставать тело, Томпсон сфотографировал его на том месте, где оно было найдено. Потом оно было с большой осторожностью и большими трудностями поднято и уложено на брезент. В яме они нашли рюкзак Клода, туго набитый.

– Он собирался забрать машину, – сказал Фокс, – и ехать на ней в Саутгемптон.

– Думаю, да.

Сибил Фостер вернули в ее могилу и закопали.

– Теперь я пойду, – сказал викарий. – Упокой Господь их души.

Аллейн проводил его в церковь. Задержавшись на ступенях, священник заметил:

– Дождь прошел, а я и не заметил. Как странно.

– Вы в порядке? – спросил Аллейн. – Сможете сами вернуться домой?

– Что? А! Нет. Не сразу. Со мной все хорошо, спасибо. Сейчас я должен помолиться за живых.

– За живых?

– О да, – дрогнувшим голосом ответил викарий. – Да, конечно. Это моя работа. Я должен помолиться за ближнего своего. За убийцу. – И он вошел в церковь.

Аллейн вернулся под тент.

– Дождь почти закончился, – сказал он. – Думаю, нужно выставить охрану снаружи.

Сотрудники Скотленд-Ярда вышли из-под тента.

Бейли и Томпсон делали свою обычную работу. Фотовспышка сверкала беспрестанно, словно Клод Картер был какой-то знаменитостью. Когда они перевернули его, и изуродованного лица не стало видно, на затылке у него обнаружилась зияющая ухмылкой огромная красная рана.

– Ему ж чуть голову не снесли, – прошептал Томпсон и сделал снимок крупным планом.

– Не преувеличивайте, – автоматически пожурил его Фокс. Он обыскивал рюкзак.

– Но это недалеко от истины, мистер Фокс, – поддержал коллегу Бейли.

– Если вы закончили, обыщите его, – велел Аллейн.

Бейли нашел в его карманах бумажник с двадцатью фунтами и мелочью, сигареты, спички, блокнот, паспорт и три грязные почтовые открытки.

А во внутреннем нагрудном кармане – маленькую, но чрезвычайно прочную стальную коробочку, какие иногда используют ювелиры для хранения колец. Ключик от нее нашелся в бумажнике Клода.

Аллейн открыл коробочку, в ней лежал аккуратно сложенный миниатюрный конверт, обернутый водонепроницаемым шелком, а внутри конверта, между двумя стеклами от часов – марка: царь Александр с дыркой во лбу.

– Смотрите, Фокс, – сказал он.

Фокс застегнул рюкзак, подошел и, упершись своими огромными ладонями в колени, присел, разглядывая марку.

– Вы продемонстрировали прекрасный образец умозрительного построения, – сказал он. – А жестяная коробка, которую мы нашли в его комнате, вполне могла оставить след на камнях очага, надо проверить. Занятно, что все эти годы она пролежала там. Думаю, капитан Картер спрятал ее под очагом вечером накануне своей гибели.

– И вполне мог использовать для этого цемент из мешка, который до сих пор тихо гниет там в углу. И отметил место на плане, к которому этот бедный негодяй проявил такой интерес.

– Он ведь не стал бы пытаться продать марку в Англии, правда?

– Не нужно забывать, что она принадлежала ему по праву. Такой, как он, мог бы окольным путем подкатиться к какому-нибудь заграничному миллионеру-коллекционеру, чей собирательский фанатизм взял бы верх над добросовестностью.

– Удивительно, – сказал Фокс, – клочок бумаги величиной с ноготь. Притом не очень красивый, и к тому же бракованный. А сто́ит столько же, сколько бриллиант с него размером. Не могу я этого понять.

– Страсть коллекционера? Я тоже. Тем не менее она – в верхних строчках списка мотивов для совершения преступлений.

– Куда мы поместим марку?

– Заприте коробочку и отдайте ее мне. Если меня снова огреют по голове, позаботьтесь о ней сами. Скорее бы сдать ее на хранение в Скотленд-Ярд. А пока…

– Займемся убийцей?

– Правильно. Вряд ли он явится добровольно.

– Займемся прямо сейчас?

– Когда приберем здесь все.

Он повернулся к Бейли и Томпсону. Они уже закончили с тем, что осталось от Клода Картера, и аккуратно завернув его в брезент, обвязали веревками. Под веревки они просунули две лопаты, чтобы сделать поручни для переноски.

Когда все остальное было собрано, они сложили тент и поместили его вместе с каркасом сверху, на тело. Потом Бейли, Томпсон, Макгинесс и ребята из Ярда встали по обе стороны от груза.

– Так это меньше похоже на труп, – отметил Томпсон.

– На этот раз вам придется спуститься по лестнице, – сказал им Аллейн. – Мы с мистером Фоксом возьмем остальное снаряжение и будем освещать дорогу.

Они достали из карманов фонари. К этому времени сумерки совсем сгустились. Воздух был свеж после дождя и приятно пах мокрым деревом. Где-то внизу, в деревне, хлопнула дверь, потом снова наступила тишина, в которой слышался лишь звук воды, капающей с деревьев. Могила Сибил выглядела так, словно к ней и не прикасались.

– Тихо здесь, – сказал один из мужчин. – Правда?

– Ну, давайте двигаться, – предложил Фокс.

Он наклонился за своей ношей, остальные взялись за импровизированные ручки носилок.

– Пошли? – спросил Бейли.

Но Аллейн поднял руку и прошептал:

– Нет. Пока нет. Стойте тихо. Прислушайтесь.

– Где? – спросил стоявший рядом с ним Фокс.

– Прямо там, впереди. В деревьях.

Он развернулся и направил луч фонаря на заросли. Куча осенних листьев взвихрилась и заколыхалась. Один за другим все фонари уткнулись в нее. На сей раз все услышали тихий шелест.

Они рассредоточились цепью вправо и влево от Аллейна и двинулись вперед. По мере того как они подходили ближе, лучи фонарей все четче освещали листья в мельчайших подробностях, как будто в них заключалось нечто очень важное, что нельзя упустить. Треснула ветка, и качнулась верхушка молодого деревца.

– Да это проклятый Чокнутый Арти, ей-богу, – сказал сержант Макгинесс.

– Вытащить его? – спросил Фокс.

– Нет, – ответил Аллейн и громко крикнул: – Покажитесь! Работа закончена, выходите.

Листья раздвинулись, но лицо, которое забелело между ними, моргая от слепящего света фонарей, не было лицом Чокнутого Арти.

– Это Брюс, – сказал Аллейн. – Выходите.

Брюс Гарденер сидел за столом, выпрямив спину и сложив руки на груди. Он все еще продолжал играть избранную им роль: рыжебородый, с яркими губами, с прекрасным торсом, громким голосом, лукавой речью – этакий простодушный шотландский солдат с золотым сердцем. Стороннему наблюдателю его бледность, покрасневшие глаза и крупные землистого цвета руки, крепко стиснутые на груди, не бросились бы в глаза. Но для Аллейна, сидевшего за столом напротив него, для Фокса, невозмутимо пребывавшего в тени в глубине комнаты, и для констебля, устроившегося в углу с блокнотом, все это было безошибочными знаками.

– Помимо всего прочего – мотива, возможности и так далее, – начал Аллейн, – что вы скажете об одном важном обстоятельстве: кто, кроме вас, мог выкопать могилу для Сибил Фостер на четыре фута глубже, чем требуется, убить Картера, захоронить тело, засыпать его землей, утоптать ее и обложить сверху хвойными лапами? По вашему собственному заявлению и по свидетельствам очевидцев, вы копали могилу весь день до позднего вечера. Почему это заняло у вас так много времени?

Аллейн ждал ответа. Садовник сидел, уставившись в стену над его головой. Раз или два его борода дернулась, и красные губы пошевелились, словно он хотел заговорить, но не издал ни звука.

– Так что скажете? – повторил вопрос Аллейн.

Брюс притворно закашлялся и громко произнес:

– Глина.

Констебль записал: «Отв: Глина» и стал ждать продолжения.

– Вы мне и прежде это говорили. Но в земле могильного холма не было и намека на глину. Земля была рыхлой и податливой. Так что это объяснение не проходит. Итак?

– Я не буду ‘твечать ни на хахие вопр-росы в осусствие адвоката.

– Он уже в пути. Тем временем, возможно, вы захотите поразмыслить вот над чем. В ночь после похорон, когда мы зажгли у могилы точно такую же ацетиленовую лампу, как ваша, вы увидели свет из окна дома своей сестры и забеспокоились. Вы сами нам так сказали. Но вы не сказали, что в закутке среди кустов лежал не Чокнутый Арти, там лежали вы. И кирпич в меня бросил не Арти, его бросили вы. Вас так потрясла мысль, что мы могли вскрыть могилу, что вы потеряли голову, сбежали с холма, спрятались в кустах, швырнули в меня кирпичом и устроили ложную охоту на Арти, которого там и близко не было. Так?

– Без комментар-риев.

– Тем не менее рано или поздно вам придется дать какой-то комментарий – ваш адвокат вам посоветует то же самое. А если Арти в ту ночь лежал в постели простуженный, что вы на это скажете?

«Отв: Без комментариев», – записал констебль.

– Ну, – сказал Аллейн, – нет смысла на этом задерживаться. Дело против вас основывается именно на этом вопросе: если не вы убили и захоронили Клода Картера, то кто это сделал? Я задам вам его еще раз, когда прибудет ваш адвокат, и он, без сомнения, посоветует вам молчать. Между тем, должен добавить, что нет совершенно ничего противоречащего утверждению, что вы убили и миссис Фостер. Картер, человек, в послужном списке которого уже числилось вымогательство, узнал это и использовал свое знание, чтобы шантажировать вас. Вы договорились с ним, что отдадите ему деньги, если он придет на кладбище поздно вечером, когда могила уже будет готова, там убили его лопатой, которой копали, и похоронили несчастного бедолагу. Две жертвы – одна могила. По-прежнему «без комментариев»?

В наступившей тишине Аллейн с глубоким презрением заметил, что фарфорово-голубые, чуть раскосые глаза Брюса наполнились слезами, которые тонкими струйками потекли в его бороду.

– Мы были так близки, она и я, – сказал он дрожащим голосом. – Мы с одного слова понимали др-руг др-руга. Она была для меня больше чем хозяйкой, она была настоящим др-ругом. Ага. Как вспомню, какие планы мы стр-роили по благоустр-ройству усадьбы… – Его голос весьма убедительно сорвался.

– Те никому не нужные посадки спаржи вы придумали вместе? А грибная плантация чьей была идеей – вашей или ее?

Брюс привстал со стула, но Фокс сделал предупреждающее движение, и тот плюхнулся обратно.

– Или капитан Картер, который, как вы сами нам поведали, очень вам доверял, перед тем как отправиться в Квинтерн в последний день своей жизни, поделился с вами намерением закопать «Черного Александра» где-нибудь в усадьбе? И когда сорок лет спустя вы оказались здесь, не пришло ли вам в голову, что неплохо было бы самому тут осмотреться и поискать?

– Вы этого не докажете! – заорал Брюс – от его шотландского акцента не осталось и следа. – А если даже докажете, ну и что с того?

– Согласен, ничего. Но у нас и без этого доказательств более чем достаточно. Мне просто было интересно, знали ли вы, когда убивали Клода Картера, что «Черный Александр» лежал у него в нагрудном кармане. Вы захоронили марку во второй раз.

Лицо Брюса сделалось багровым. Он сжал кулаки и грохнул ими по столу.

– Ублюдок! – завопил он. – Чертов ублюдок! Ей-богу, он заслужил то, что получил!

Местный сержант постучал в дверь. Фокс открыл ее.

– Там приехал его адвокат.

– Пусть войдет, – ответил Фокс.

Пропалывая сорняки на своем длинном цветочном бордюре, Верити Престон ломала голову, где бы найти садовника, и мысленно укоряла себя за эгоизм. Она вспомнила, что бывали времена, когда казалось, что у них с Брюсом есть полное взаимопонимание в вопросах садоводства. Страшно было даже помыслить о том, что́, как говорили, он совершил, но сомневаться, что это правда, не приходилось.

Тень упала на цветочный бордюр. Верити повернулась, не вставая с колен. Это был Аллейн.

– Надеюсь, я вам еще не надоел, – сказал он, – хотя боюсь, что выдаю желаемое за действительное. Есть кое-что, что я хотел бы вам сказать. – Он присел на корточки рядом с ней. – Вам тоже досаждает этот чертов ползучий пырей? – спросил он.

– Едва ли это то, что вы хотели спросить, но отвечу: нет, пырея у меня нет. Только лебеда, одуванчики и кислица.

Он взял ручные грабельки и стал рыхлить почву.

– Я хотел узнать: план Квинтерн-плейса с отмеченным крестом местом еще в распоряжении Маркоса или он его уже вернул?

– Думаю, первое. А вам он нужен?

– Он может понадобиться обвинителю.

– Миссис Джим может знать. Она сегодня как раз здесь, хотите у нее спросить?

– Через несколько минут, если можно, – сказал он, стряхивая землю с корня лебеды и бросая сорняк в тачку. – Наверное, вы будете искать замену?

– Как раз сейчас об этом думала. Ох, – воскликнула Верити, – все это так удручающе ужасно! Вероятно, после суда все как-то уляжется, но сейчас у меня в голове полная неразбериха.

– И что же вам непонятно?

– Ну, прежде всего я не могу понять, что произошло в «Ренклоде».

– После того как вы оттуда уехали?

– Господи, ну конечно же не до.

– Я расскажу вам, что там случилось – по нашей версии. Кое-что мы можем доказать, остальное из этого вытекает. Сторона обвинения, конечно, скажет, что это чистые догадки. Но это не имеет значения – в некотором роде. Просто Гарденеру предъявят обвинение в убийстве Клода Картера, но не Сибил Фостер. Тем не менее одно является следствием другого. Мы считаем, что Гарденер и Картер, порознь, остались в «Ренклоде», и каждый надеялся получить доступ в комнату миссис Фостер. Картер, вероятно, чтобы в очередной раз «подоить» ее, садовник – чтобы, если представится возможность, расправиться с ней. А начинается все с того момента, когда молодой Маркос пошел в комнату миссис Фостер, чтобы забрать сумку своей невесты.

– Надеюсь, вы не думаете, что…

– Не опережайте события, а то мы никогда не закончим. Гидеон засвидетельствовал, что миссис Фостер была жива и, уместно будет добавить, сердилась.

– Из-за помолвки. Да.

– Где-то около девяти Клод подошел к стойке администратора и, представившись электриком, который пришел чинить лампу миссис Фостер, забрал оставленные Брюсом на стойке лилии и понес их наверх. Когда он шел по коридору, что-то заставило его спрятаться в чулане напротив двадцатой комнаты, где он оставил свои следы и две оторвавшиеся цветочные головки. Мы считаем, что он увидел приближающегося к комнате Брюса, а когда тот спустя довольно продолжительное время покинул комнату, Картер постучал в дверь и вошел. И обнаружил ее мертвой. Он зашел в ванную, чтобы сунуть цветы в умывальник. Когда он там находился – вероятно, дверь была чуть-чуть приоткрыта, – в комнату ненадолго наведалась сестра Джексон.

– Это та полная дама, которая давала показания? Но она не сказала…

– Сказала, позднее. Будем придерживаться основной линии событий. Итак. Клод раскинул мозгами. То, что она умерла, было ему на руку. Теперь его наследство значительно возрастало. А кроме того, у него в руках теперь оказалось орудие шантажа против Брюса, у которого, как знал Клод, имелись деньги, чтобы откупиться. Нам повезло, что он решил с помощью анонимного письма, а также телефонного звонка поживиться еще и за счет сестры Джексон, а у той хватило ума рассказать об этом нам.

– Вы, наверное, знаете, что он уже сидел в тюрьме за вымогательство.

– Да. Итак, с «Ренклодом» мы разобрались. Теперь о Клоде, «Черном Александре» и знаменитом плане Квинтерн-плейса.

Верити слушала, обхватив голову руками, больше не перебивая, со странным чувством, будто то, что ей рассказывали, случилось когда-то давным-давно.

– …так у Клода созрел план, – говорил меж тем Аллейн. – Он решил, пока страсти здесь не улягутся, уехать за границу и, придя к такому решению, как мы полагаем, принялся шантажировать садовника. Тот сделал вид, что поддался. Не сомневаюсь, желая оттянуть встречу с ним до кануна похорон, он сказал Клоду, будто ему нужно время, чтобы собрать деньги. В день похорон он сообщил ему, что нужная сумма будет у него вечером и Клод сможет забрать ее у него на кладбище. Об остальном, думаю, вы догадаетесь сами.

– О том, что касается Клода, да, я вполне догадываюсь. Но насчет Брюса и Сибил – гораздо хуже. Это так… отвратительно. Вся эта демонстрация привязанности, слезы, проявления горя – нет, это за пределами моего разумения.

– У вас ведь были сомнения на его счет, правда?

– Но они никак не подразумевали способность на убийство, – огрызнулась Верити.

– Обычная реакция. Вы бы удивились, узнав, как она проявляется даже после совершенно чудовищных событий. Хит[122], например. Кое-кто из его знакомых так и не может поверить, что такой славный человек мог повести себя подобным образом.

– И все это он сделал только ради денег и удобств?

– Именно так. Двадцать пять тысяч и симпатичный домик, который он мог бы сдавать, пока не уйдет на пенсию.

– О боже! – вздохнула Верити, смиряясь с очевидным, а потом – было ясно, что это далось ей нелегко – спросила: – Мне бы хотелось знать… Бейзил Шрамм ведь не был как-то причастен? Я имею в виду, что на него как на ее врача не может быть возложена какая-то ответственность?

– Нет, ничего такого.

– Но… что-то все же есть, не так ли?

– Ну да. Похоже, что доктор Шрамм, получивший медицинское образование в Лозанне, никогда не был мистером Смитом, а фамилия матери мистера Смита не была Шрамм. Тем не менее, очевидно, наследство свое он получит. Он, скорее всего, сошлется – с величайшим, разумеется, тактом – на то, что, поскольку смена фамилии не была оформлена официально, его подлинной фамилией до сих пор остается Смит. А в завещании указана именно она, к величайшему сожалению мистера Рэттисбона.

– Боюсь, все это весьма правдоподобно, – сказала Верити.

Аллейн подождал немного, думая, что она продолжит, но, не дождавшись, сказал:

– Теперь вы понимаете, почему я так хотел, чтобы Прунеллу увезли на время тех наших действий на кладбище?

– Что? Ах, это. Да, конечно, понимаю.

– Если бы она не находилась в тот момент в открытом море, ей, как ближайшей родственнице, пришлось бы опознавать тело.

– Это было бы… ужасно.

Аллейн встал.

– А так она, несомненно, наслаждается сейчас прекрасными видами Лазурного берега и привыкает к будущей роли снохи Маркосовых миллионов.

– Да, полагаю, так и есть. – Верити сделала глубокий вдох, но на середине у нее перехватило дыхание.

– Вы говорите так, словно сожалеете об этом.

– Да нет, что вы. Она разумная девочка, и осуждать молодежь за то, что у них другие вкусы, есть верх старческой самонадеянности. Это не мой мир, но я думаю, что она в нем будет счастлива.

И Прунелла действительно была в этот момент очень счастлива. Она лежала, вытянувшись, в шезлонге, глядя на гавань Антиба, потягивая лимонад со льдом и вполуха прислушиваясь к разговору Николаса и Гидеона о почте из Лондона, которую только что доставили на борт яхты.

Мистер Маркос развернул газету, непроизвольно вскрикнул и тут же попытался сложить ее снова. Но было слишком поздно. Одновременно подняв головы, Прунелла и Гидеон успели заметить заголовок на первой полосе:

«ЧЕРНЫЙ АЛЕКСАНДР»

ЗНАМЕНИТАЯ МАРКА НАЙДЕНА НА ТЕЛЕ МЕРТВОГО ЧЕЛОВЕКА

– Нет смысла, дорогие, прятать это от меня, – после небольшой заминки сказала Прунелла. – Все равно я рано или поздно узнаю.

Гидеон поцеловал ее, а мистер Маркос, сочувственно вздохнув, сказал:

– Что ж, пожалуй.

– Ну, читайте же, – поторопила его Прунелла. – Вы же понимаете, что мы умираем от желания узнать.

Он начал читать, и по мере чтения осторожность делового человека и жадная, безумная страсть коллекционера странным образом смешались в нем. Он сложил газету.

– Милое дитя, – сказал он, – теперь вы владеете целым состоянием.

– Наверное, так и есть.

Он взял ее ладони в свои и сжал их.

– Вы, разумеется, будете советоваться, это серьезное решение. Но если… – Он поцеловал одну, потом другую ее ладонь. – …Если вы надумаете ее продать, может ваш свекор рассчитывать на преимущественное право покупки? Говоря совершенно хладнокровно, разумеется, – прибавил мистер Маркос.

Хорошо одетый, в дорогих перчатках, поразительно красивый пассажир устроился в своем кресле и пристегнул ремень безопасности.

За стеклом иллюминатора медленно проплывал аэропорт Хитроу.

Он задавался вопросом, когда будет разумно сюда вернуться. Во всяком случае, не в ближайшее время. От движения самолета бирка, прикрепленная к элегантному чемодану на багажной полке, оторвалась и спланировала ему на голову.

«Доктор Бейзил Шрамм Пункт назначения: Нью-Йорк Конкорд Рейс 123»