Тайная история капитализма. Почему мы бедные, несчастные и больные бесплатное чтение

Ха-Джун Чанг
Тайная история капитализма. Почему мы бедные, несчастные и больные

© Ха-Джун Чанг, 2023

© «Издательство Родина», 2023

* * *

Пролог. Мозамбикское экономическое чудо
Как избежать бедности

Мозамбик бросает вызов лидерам

«Nuts and Volts». 28 июня 2061, Мапуто

Из бумажного издания журнала «Экономист»

На великолепно проведённом мероприятии, состоявшемся в День независимости Мозамбика, 25 июня, крупнейшая африканская (за вычетом ЮАР) бизнес группа, из г. Мапуто, «Tres Estrelas» обнародовала новую революционную технологию массового производства водородных топливных ячеек. «Когда осенью 2063 г. наш новый завод начнёт производство – торжественно пообещал председатель правления г-н Армандо Нумайо – мы сможем бросить вызов лидерам из США и Японии, предложив нашим клиентам гораздо лучшее качество за свои деньги». Аналитики сходятся во мнении, что новая технология «Tres Estrelas» позволит водородному топливу заменить спирт в роли главного источника энергии для автомобилей. «Это, несомненно, бросит серьёзный вызов ведущим производителям спиртового топлива, таким как бразильская «Петробра» или малазийский «Альконас» – заявил Нельсон Мбеки-Малан, директор престижного НИИ Энергоэкономики при Университете Западного мыса, ЮАР.

«Tres Estrelas» совершила свой стремительный взлёт с довольно скромного старта. Фирма начала с экспорта орехов кешью еще в 1968 г., за семь лет до обретения Мозамбиком независимости от Португалии. Затем она разрослась, расширившись в текстильную промышленность и переработку сахара-сырца. Потом она совершила еще более смелый шаг, войдя в электронику, сначала как субподрядчик корейского гиганта «Самсунг», а затем уже и как независимый производитель. Но когда в 2030 г. фирма объявила, что их следующим проектом будут водородные топливные элементы, она столкнулась с большим недоверием. «Все думали, что мы рехнулись – говорит г-н Нумайо – подразделение топливных элементов высасывало из нас деньги в течение 17 лет. По счастью, в то время у нас было немного внешних акционеров, которые требовали бы мгновенных результатов. Мы неизменно верили, что построение фирмы мирового класса, требует длительной подготовки».

Подъём компании символизирует экономическое чудо современного Мозамбика. В 1995 году, через три года после того, как окончилась кровавая 16-летняя гражданская война, Мозамбик имел ВВП на душу населения всего 80 долл. и был в буквальном смысле беднейшей страной в мире. Испытывая глубокий политический раскол, имея разгул коррупции и жалкие 33 % грамотности, перспективы Мозамбика расценивались от мрачных до зловещих. В 2000 году, через восемь лет после окончания гражданской войны, средний мозамбикец всё еще зарабатывал всего 210 долл. в год, чуть более половины заработка среднего ганийца, зарабатывавшего 350 долл. в год. И, тем не менее, с тех пор, мозамбикское экономическое чудо превратило его в одну из богатейших экономик в Африке, и в страну с подушевым доходом выше среднего. Немного везения и усердия и он может даже войти в ряды развитых экономик лет через 20–30.

«Мы не будем почивать на лаврах, говорит г-н Нумайо с хитрой ухмылкой, за которой заметна стальная решимость, – Это – жёсткая отрасль, где технологии сменяются быстро. Жизненный цикл продукта короток, и никто не может протянуть долго в роли лидера, опираясь только на одну инновацию. Конкуренты могут появиться из ниоткуда, в любой момент.» В конце концов, его собственная компания сама только что выкатила неприятный сюрприз американцам и японцам. Может ли сравнительно неизвестный производитель топливных ячеек где-нибудь в Нигерии решить, что если «Tres Estrelas» смогла выдвинуться из глубокой тени на вершину дерева, то может быть, он тоже сможет?

У Мозамбика может получиться или не получиться развиваться, согласно моей выдумке. Но как бы вы реагировали, если бы вам в 1961 году, за век до «Мозамбикской мечты», сказали, что через 40 лет Корея станет крупнейшим в мире экспортёром мобильных телефонов, совершенно фантастического продукта для того времени? Водородные топливные элементы, по крайней мере, уже существуют.

В 1961 году, спустя восемь лет после окончания братоубийственной войны с Северной Кореей, среднедушевой ВВП в Южной Корее составлял 82 долл. Средний кореец получал менее половины заработка среднего ганийца (179 долл.)^[1]. Война в Корее, которая кстати, началась 25 июня – в День независимости Мозамбика, была одной из наиболее кровавых в истории человечества, унеся 4 миллиона жизней за три с лишним года (1950–1953). Половина южнокорейских производственных мощностей и более 75 % её железных дорог были уничтожены в конфликте. Страна смогла продемонстрировать некоторую способность к самоорганизации, подняв к 1961 году уровень грамотности до 71 % с уровня жалких 22 %, которые Корея унаследовала в 1945 году у своих колониальных господ японцев, правивших в Корее с 1910 года. Тем не менее, повсеместно Корея считалась безнадёжным случаем провала в развитии. Внутренний документ USAID, главного американского органа международной помощи в 1950 г. назвал Корею «бездонной бочкой». В то время главными статьями экспорта были вольфрам[овая руда], рыба и прочие простейшие сырьевые товары.

Что касается «Samsung»^[2], ныне одного из ведущих мировых экспортёров мобильных телефонов, полупроводников и компьютеров, то компания начинала как экспортёр рыбы, овощей и фруктов в 1938 году, за семь лет до освобождения Кореи от японского колониального правления. До 70-х годов ХХ века её главными направлениями были переработка сахара-сырца и текстиль, в которые она вошла в середине 1950-х^[3]. Когда она двинулась в полупроводники, приобретя 50 %-ю долю в «Korea Semiconductor» в 1974 году, никто не принял этого всерьёз. В конце концов, «Samsung» даже не производил цветных телевизоров до 1977 года. Когда в 1983 году он объявил о своих намерениях бросить вызов лидерам полупроводниковой промышленности из США и Японии путём создания своих собственных чипов, в это мало кто верил.

Корея, одно из беднейших мест на земле, была той обездоленной страной, в которой я родился 7 октября 1963 года. Сегодня я – гражданин одной из богатейших, если не самой богатой на свете, страны. Уже при моей жизни среднедушевой ВВП в Корее вырос почти в 14 раз в масштабах покупательной способности. Великобритании для этого потребовалось более двухсот лет (с конца XVIII в. по сегодняшний день), Соединённым Штатам около ста пятидесяти лет (с 1860-х гг. по сегодняшний день)^[4]. Материальный прогресс, которому я был свидетелем за свои 40 с лишним лет, можно сравнить только с тем, как если бы я начал свою жизнь британским пенсионером, родившимся во времена царствования Георга III или американским дедушкой, родившимся при президенте Линкольне [и дожил до наших дней] [по-видимому, использованные образы пенсионера и дедушки олицетворяют лицо, находящееся на пике своего материального благополучия и накоплений, доступных среднему мужчине того времени].

Дом, в котором я родился и жил до шести лет стоял на тогдашней северо-западной окраине Сеула, столицы Южной Кореи. Он был небольшим (на две спальни), но современным, одним из тех, которые государство построило на средства иностранной помощи, в рамках программы по обновлению обветшалого жилищного фонда. Он был построен из бетонных блоков и плохо отапливался, так что зимой было довольно холодно – ведь зимой температура в Корее может упасть до 15 и даже 20 градусов мороза. Канализации не было, конечно, такое было только для очень богатых.

И тем не менее, моя семья имела многие роскошества, которых не было у других, благодаря [положению] моего отца, высокопоставленного чиновника Министерства финансов, который бережно сэкономил часть своей стипендии, когда он учился один год в Гарварде. У нас был чёрно-белый телевизор, который как магнитом притягивал наших соседей. Один друг семьи, многообещающий стоматолог из госпиталя Св. Мэри, одного из крупнейших в стране, каким-то образом всегда находил время, чтобы зайти к нам, каждый раз, когда показывали по телевизору крупные соревнования, якобы по причинам, никак не связанным с трансляцией. В сегодняшней Корее он бы подумывал о том, чтобы заменить второй семейный телевизор в спальне на широкоэкранный плазменный. Мой двоюродный брат, который только что приехал с родины отца Кванджу в Сеул и пришёл к нам в гости, стал спрашивать мою мать, что это за странный белый шкаф у нас в гостиной. Это был наш холодильник (кухня была слишком мала, чтобы вместить его). Моя жена Хи-Джеонг, родившаяся в 1966 году в Кванджу, рассказывала мне, что их соседи регулярно «помещали» своё драгоценное мясо в холодильник её матери, супруги преуспевающего врача, как если бы она была менеджером эксклюзивного швейцарского банка.

Сеул в 1950-х годах.

Небольшой домик из бетонных блоков с чёрно-белым телевизором и холодильником, может и не показаться чем-то особенным, но для поколения моих родителей он был воплощённой мечтой, ведь они жили в очень бурное и наполненное лишениями время: Японское колониальное правление (1910–1945 гг.), Вторая мировая война, разделение Кореи на Северную и Южную (1948 г.) и война в Корее. Каждый раз, когда я, моя сестра Ёнхи и мой брат Хасок жаловались насчёт пищи, наша мама сетовала о том, как мы испорчены. Она не уставала напоминать нам, что когда она была наших лет, люди её поколения, считали, что им очень повезло, если у них на столе были яйца. Многие семьи не могли себе их позволить, а в тех семьях, где их могли позволить, их приберегали для отцов и работающих старших братьев. Она часто вспоминала, как у неё разрывалось сердце, когда её младший брат пяти лет, умиравший с голоду во время Корейской войны, сказал, что ему стало бы лучше, если бы он только смог подержать в руках чашку из под риса, даже пустую. Мой отец, ныне мужчина весьма здорового аппетита, обожающий свою порцию мяса, старшеклассником должен был выживать на рисе, маргарине с чёрного рынка из запасов американской армии, соевом соусе и перцовой пасте. В возрасте десяти лет он был вынужден беспомощно наблюдать, как его семилетний младший брат умирал от дизентерии, смертельного поветрия, ныне почти неизвестного в Корее.

Многие годы спустя, в 2003 году, будучи в отпуске, я приехал погостить из Кембриджа в Корею, и водил моего друга и учителя нобелевского лауреата Джозефа Стиглица (Joseph Stiglitz) по Национальному музею в Сеуле. Мы подошли к выставке прекрасных чёрнобелых фотографий, демонстрировавших повседневную жизнь сеульского предместья среднего класса в конце 50-х – начале 60-х годов ХХ века. Именно таким я помнил своё детство. Рядом с нами стояли две юные женщины, лет по 20 с небольшим. Одна из них воскликнула: «Как это может быть Корея? Это какой-то Вьетнам!» Между нами была разница лет в двадцать, не больше, но знакомые мне сцены, были совершенно незнакомы ей. Я повернулся к Джо и сказал, что я чувствую, насколько мне повезло, что будучи специалистом по экономическому развитию, я имел возможность наблюдать такие разительные перемены в течение моей жизни. Я чувствовал себя, как чувствовал бы историк, специализирующийся на средневековой Англии, который своими глазами видел битву при Гастингсе или астроном, который вернулся назад во времени к моменту Большого взрыва

Следующий наш дом, в котором я прожил с 1969 по 1981 годы, в самый пик корейского экономического чуда, не только имел канализацию, но также мог похвастаться центральным отоплением. Бойлер, к сожалению, загорелся и чуть не спалил весь дом, вскоре после того как мы въехали. Но я не жалуюсь, нам очень повезло, что он у нас был, большинство домов отапливались угольными брикетами и тысячи людей погибали каждую зиму от отравления угарным газом. Эта история просто иллюстрирует состояние корейской техники в ту далёкую, и в то же самое время такую близкую эпоху.

В 1970 году я пошёл в начальную школу. Это была второразрядная частная школа, в каждом классе было по 65 человек. И мы этим очень гордились, потому что в соседней государственной школе было по 90 человек в классе. Много лет спустя на одном семинаре в Кембридже, докладчик сказал, что в 1980-е годы из-за бюджетных сокращений, навязанных Международным валютным фондом (подробнее о нём позднее), среднее число учеников в нескольких африканских странах выросло с 30 с лишним до 40 с лишним человек. Тогда меня [как громом] поразило, насколько плохо обстояли дела в корейских школах моего детства. Когда я учился в начальных классах, в самой лучшей школе страны было по 40 человек в классе, и все удивлялись: «как им это удаётся?». Государственные школы в некоторых быстрорастущих городских районах были перегружены до предела, имея до 100 человек в классе, учителя работали по две, иногда по три смены. Неудивительно, что в таких условиях, широко применялось битьё учеников и зубрёжка. Конечно, такие методы имеют очевидные недостатки, но, по крайней мере, Корея смогла обеспечить, как минимум, шестилетнее образование практически всем детям, начиная с 60-х годов.

В 1972 году, когда я был на третьем году обучения (американский Третий класс), школьный двор внезапно стал солдатским бивуаком. Присутствие солдат должно было предотвратить любые студенческие выступления против военного положения, введённого президентом страны, (бывшим) генералом Паком Чон-Хи (Park Chung-Hee). По счастью, они были там не против меня и моих друзей. Мы, корейские дети, может, и были известны своими ранними успехами в учёбе, но конституционное устройство было слегка за пределами возможностей нас, девятилетних. Моя начальная школа была при университете, вольнодумство студентов которого и было главной мишенью солдат. Корейские студенты были совестью нации во времена политического средневековья военной диктатуры, и они же сыграли ведущую роль в том, чтобы положить ей конец в 1987 году.

После прихода к власти в 1961 году в результате военного переворота, генерал Пак сделался «штатским» и победил в трёх выборах подряд. Его победы на выборах опирались на успех политики «Пятилетних планов экономического развития», которые запустили «экономическое чудо». Но победы обеспечивались также фальсификациями и грязными политическими трюками. Его третий и последний президентский срок истекал в 1974 году, но Пак не мог просто так уступить. Посреди своего третьего срока он устроил то, что в Латинской Америке называют «авто-путч». Последовал роспуск парламента и создание «управляемой» избирательной системы, гарантировавшей ему пожизненное президентство. Он оправдывал всё это тем, что страна не могла себе позволить хаос демократии. Людям сказали, что стране нужно защищаться от северокорейского коммунизма и ускорять экономическое развитие. Провозглашённую им цель повысить среднедушевой ВВП до 1000 долл. к 1981 году многие сочли шапкозакидательской, граничащей с бредовой.

В 1973 году Президент Пак начал осуществлять «Программу индустриализации в Тяжёлой и Химической промышленности» (HCI). Первый сталелитейный завод и первая судоверфь вступили в строй, и первые местные автомобили (собранные в основном из импортных комплектующих) выкатились с конвейера. Создавались новые предприятия в электронике, машиностроении, химической и других высокотехнологических отраслях. С 1972 по 1979 годы среднедушевой ВВП вырос феноменально – более чем в пять раз в долларовом исчислении. Казавшаяся бредовой цель Пака, довести среднедушевой ВВП до 1000 долл. к 1981 году, была достигнута на четыре года раньше срока. Экспорт рос ещё быстрее, увеличившись в 9 раз в долларовом исчислении^[5].

Всеобщая одержимость экономическим развитием нашла своё полное отражение в нашем образовании. Нас учили, что наш патриотический долг – докладывать, если кто курит иностранные сигареты. Страна нуждалась в иностранной валюте, вырученной от экспорта до последней копейки, чтобы закупать оборудование и материалы, и еще глубже развивать промышленность. Ценная иностранная валюта была поистине кровью и потом наших «бойцов индустрии», бившихся в экспортных битвах на предприятиях страны. Те, кто проматывал её на всякую ерунду, типа контрабандных сигарет, были «предатели». Я не думаю, чтобы кто-нибудь из моих друзей заходил настолько далеко, чтобы сообщать о таких «актах измены». Но мельница слухов молола, когда мы, дети, видели иностранные сигареты в доме у кого-нибудь из друзей. Об отце такого друга – а курили почти исключительно мужчины – отзывались очень неодобрительно, если не как о преступнике, то по крайней мере, как о непатриотичном, а следовательно аморальном человеке.

Трата иностранной валюты на что-либо не жизненно важное для промышленного развития была или запрещена, или очень не поощрялась посредством запретов на импорт, высокими тарифами и акцизами (которые назывались налогами на потребление предметов роскоши). Предметы «роскоши» включали в себя даже относительно простые вещи, такие как небольшие автомобили, виски или печенье. Я помню тихое ликование в народе, когда специальным правительственным решением была закуплена партия датского печенья в конце 1970-х. По той же причине поездки за рубеж были запрещены, за исключением утверждённых государством деловых поездок или учёбы за рубежом. Как следствие, хотя у меня немало родственников в США, я никогда не выезжал за пределы Кореи, пока в возрасте 23 лет в 1986 году, я не стал первокурсником в Кембридже.

Это не значит, что никто не курил иностранных сигарет или не ел контрабандного печенья. В обращении находилось значительное количество нелегальных или полулегальных иностранных товаров. Был некоторый объём контрабанды, особенно из Японии, но большая часть товаров была ввезена нелегально или полулегально из многочисленных американских военных баз, рассыпанных по стране.

Американские солдаты, воевавшие в Корейской войне, могут всё ещё помнить тощих корейских детей, которые бегали за ними и выпрашивали жвачку или шоколад. Даже в 1970-е годы товары из американской армии всё ещё считались роскошью. Семьи, принадлежащие к среднему классу с возрастающими доходами, могли себе позволить покупать шоколадки M&M и растворимые соки Tang juice в магазинах и у переезжих лотошников. Менее состоятельные люди ходили в рестораны, в которых подавали boodae chige, буквально «рагу с военной базы». Это был более дешёвый вариант классического корейского рагу kimchee chige, в который добавляли kimchee (капусту, маринованную с чесноком и перцем), но главный компонент – мясо с живота свиньи заменяли на более дешёвые сорта, такие как пайковый бекон, сосиски или мясные консервы «Spam», вывезенные с американских военных баз.

Я до смерти хотел попробовать мясные консервы «Спам», отварной маринованной солонины, шоколадок, галет и бесчисленных других вещей, названия которых я даже не знал, из ящиков американского «Рациона Си» (полевой паёк для боевых условий, состоящий из консервированных и сушеных продуктов). Мой дядя по материнской линии был генералом корейской армии и он сберегал припасы во время совместных учений с американскими коллегами, и иногда давал мне полакомиться. Американские солдаты ругали никудышное качество своих полевых пайков. Для меня же они были как корзины продуктов для пикника «Fortnum & Mason». Но тогда я жил в стране, где в ванильном мороженном было так мало ванили, что я думал, что слово «ванильное» означает «простое, без вкусовых добавок», пока я не начал учить английский в школе. Если так дело обстояло с хорошо питавшимся ребёнком из верхнего среднего класса, то вы можете себе представить, каково было остальным.

Когда я перешёл в старшие классы, мой отец подарил мне калькулятор «Casio», подарок далеко за пределами даже самых смелых мечтаний. Тогда он вероятно стоил половину месячной зарплаты работника швейной фабрики, и это было огромной тратой, даже для моего отца, но он ничего не жалел ради образования. Двадцать лет спустя сочетание быстрого развития электроники и подъём уровня жизни в Корее привели к тому, что калькуляторы были в таком изобилии, что их раздавали как подарки в универмагах. Многие из них, в конце концов, оказались в роли игрушки для младенцев (хотя я не думаю, что именно поэтому корейские дети хорошо успевают по математике!).

Корейское «экономическое чудо», конечно же, не было лишено тёмной стороны. Многие девушки из бедных семей в деревне были вынуждены искать работу, сразу же после окончания начальной школы в возрасте 12 лет, чтобы «избавить семью от лишнего рта» и заработать денег, позволив хотя бы одному из братьев получить высшее образование. Некоторые из них становились служанками в городских семьях среднего класса, работая за стол и кров, а если повезет, то и немного карманных денег впридачу. Других девушек, а также юношей, которым не повезло, эксплуатировали на заводах и фабриках, условия работы которых, навевали воспоминания об «адских мельницах» XIX века [из поэмы Уильяма Блэйка «And did those feet in ancient time»] или о потогонном производстве в сегодняшнем Китае. В текстильной и швейной промышленности, которые были главными экспортными отраслями, рабочие часто работали по 12 часов и более, в опасных и нездоровых условиях, за низкую зарплату. На некоторых фабриках отказывались подавать в столовых суп, чтобы, не дай бог, рабочим не понадобились бы дополнительные перерывы на туалет, что могло снизить их и без того минимальные прибыли. Во вновь создаваемой тяжелой промышленности – автомобильной, сталелитейной, химической, машиностроительной и пр. – условия были лучше, но в целом корейские рабочие работали в среднем 53–54 часа в неделю, больше, чем где бы то ни было в мире, в то время.

Возникли городские трущобы. Поскольку они обычно располагались на склонах холмов [сопок], из которых в основном и состоит корейский ландшафт, их прозвали «Районы Луны», в честь популярного комедийного телесериала 1970-х годов. Семьи из четырёх-пяти человек ютились в крошечных комнатках, и на сотни людей был один туалет и один водопроводный кран. Многие такие трущобы разгоняла полиция, а жильцов распихивали по широко раскинувшимся предместьям, с ещё худшей антисанитарией и худшей транспортной досягаемостью. На расчищенном месте строили новые микрорайоны многоэтажек для растущего среднего класса. Если бедняки не могли вырваться из новых трущоб достаточно быстро (хотя вырваться из трущоб было, по крайней мере, возможно, принимая во внимание быстрый рост экономики и создание новых рабочих мест), городская застройка опять настигала их и отправляла в ещё более отдалённые места. Некоторые оказывались в конечном итоге бездомными на главной городской свалке на острове Нанжи. Немногие за пределами Кореи знают, что прекрасные общественные парки, окружающие великолепный Сеульский футбольный стадион, который весь мир видел во время Чемпионата мира 2002 года, были построены в буквальном смысле поверх старой свалки на острове (сегодня на нём расположена ультрасовременная экологичная газовая электростанция, которая перерабатывает органические отходы, сваленные там).

В октябре 1979 года, когда я всё ещё учился в школе, на фоне растущего всеобщего недовольства диктаторским правлением и экономической сумятицы, вызванной Вторым нефтяным шоком, президент Пак был неожиданно убит руководителем своей собственной Службы безопасности. Последовала недолгая «Сеульская весна», полная надежд на демократию. Они грубо оборвались следующим военным правительством генерала Чон Ду Хвана (Chun Doo-Hwan), который захватил власть, после того как в мае 1980 года, во время Резни в Кванджу, он сокрушил вооружённое народное восстание.

Несмотря на глубокую политическую реакцию, к началу 1980-х годов Корея стала крепким середняком по доходам, наравне с Эквадором, Маврикием и Коста-Рикой. Но она была всё ещё далека от той процветающей Кореи, которую мы знаем сегодня. Одним из жаргонных выражений, ходивших среди нас, старшеклассников, было «я бывал в Гонконге», что означало «я испытал мир за пределами нашего». Даже сегодня Гонконг всё еще значительно богаче, чем Корея, но в 1960-е и 1970-е годы это выражение отражало тот факт, что подушевой ВВП Гонконга был в 3–4 раза больше чем у меня на родине.

Когда в 1982 году я поступил в университет, меня интересовали проблемы прав интеллектуальной собственности, тема ставшая ещё более актуальной в наше время. К тому времени Корея стала достаточно компетентной, чтобы копировать современную продукцию и достаточно богатой, чтобы желать прекрасного в своей жизни (музыки, модных товаров, книг). Но она ещё не была достаточно передовой, чтобы выдвигать свои собственные оригинальные идеи, разрабатывать и владеть международными патентами, авторскими правами и торговыми марками.

Сегодня Корея – одна из наиболее «изобретающих» стран в мире, она входит в число первой пятёрки стран, ежегодно получающих наибольшее число патентов в Патентном ведомстве США. Но до середины 1980-х годов страна жила «обратным инжинирингом». Мои друзья покупали «скопированные» компьютеры, изготовленные в мелких мастерских, которые разбирали «IBM»-образцы, копировали все компоненты и собирали свои. То же самое происходило с торговыми марками. В то время Корея была одной из «пиратских столиц» мира, штампуя поддельные кроссовки «Nike» и сумочки «Louis Vuitton» в огромных количествах. Те, у кого была более чувствительная совесть, выбирали почти-подделки. Так, например, были кроссовки, которые выглядели как «Nike», но назывались «Nice», или кроссовки, которые имели фирменный найковский штрих, но с дополнительным ответвлением. Поддельные товары редко выдавались за настоящие. Те, кто их покупал, прекрасно понимали, что покупают подделки; весь смысл этого был в том, чтобы произвести модное впечатление, нежели ввести в заблуждение. Защищённые авторским правом материалы не были исключением. Сегодня Корея экспортирует в большом, и всё возрастающем количестве, защищённые авторским правом материалы (фильмы, телесериалы, поп музыку), но, в то время, импортная музыка (долгоиграющие пластинки) или фильмы (видеокассеты) были настолько дороги, что мало кто мог себе позволить оригинальный товар. Мы выросли, слушая пиратские записи рок-н-ролла, которые мы называли «записи из тэмпурной», потому что звук был такой, как будто, кто-то жарил тэмпуру [блюдо из рыбы, морепродуктов и овощей, приготовленных в кляре и обжаренных во фритюре] на заднем плане. Что касается иностранных книг, они всё ещё были недоступны большинству студентов. Поскольку я был из обеспеченной семьи, которая могла вкладывать в образование, у меня было несколько импортных книг. Но большинство моих книг на английском языке были пиратскими изданиями. Я ни за что бы не поступил и не удержался бы в Кембридже, если бы не эти пиратские книги.

К тому времени, когда я заканчивал первый этап моей учёбы в Кембридже в конце 1980-х, Корея стала страной с подушевым доходом стабильно намного выше среднего. И самым верным свидетельством тому было то, что европейские страны перестали требовать от корейцев въездных виз. Всё равно к тому времени для большинства из нас уже не было причин желать эмигрировать куда-нибудь нелегально. В 1996 году Корея даже присоединилась к Организации Экономического Сотрудничества и Развития (OECD) – клубу богатых стран – и объявила себя «добившейся признания», хотя эта эйфория очень сильно сдулась начавшимся финансовым кризисом, охватившим Корею в 1997 году. С того времени страна еще не восстановила свои былые высокие экономические показатели, в основном из-за того, что она слишком рьяно приняла модель «господства свободного рынка». Но об этом позднее.

Каковы бы ни были её сегодняшние проблемы, корейский экономический рост, и вызванные им социальные преобразования за последние 45 лет, были поистине впечатляющими. Она проделала путь от одной из наибеднейших стран в мире до страны равной Португалии и Словении в терминах подушевого дохода^[6]. Страна, главным экспортом которой были вольфрамовая руда, рыба и парики из человеческого волоса, стала высокотехнологическим центром, экспортирующим мобильные телефоны и плазменные телевизоры, которые с удовольствием покупают по всему миру. Улучшившееся питание и здравоохранение способствовали тому, что сегодняшний новорожденный в Корее, имеет все шансы прожить на 24 года дольше, чем родившийся в 1960-е годы (77 лет против 53 лет соответственно). Сегодня вместо 78 младенцев на 1000 рождений, только 5 не доживают до года, разбивая сердца намного меньшему числу родителей. В терминах этих показателей «шансов в жизни» успех Кореи таков, как если бы Гаити превратилась в Швейцарию^[7][8]. Как это «чудо» стало возможным?

Для большинства экономистов ответ очень прост. Корея преуспела, потому что она следовала диктату свободного рынка. Она следовала принципам здоровых финансов (низкая инфляция), небольшого правительства, частного предпринимательства, свободной торговли и политики дружелюбия по отношению к иностранным инвестициям. Эта точка зрения известна как неолиберальная экономика

Неолиберальная экономика – это новая версия либеральной экономики экономиста XVIII века Адама Смита и его последователей. Впервые она появилась в 60-е годы XX века и стала повсеместно господствующей доктриной с 1980-х. Либеральные экономисты XVIII и XIX веков считали, что неограниченная конкуренция на свободном рынке была наилучшим способом устройства экономики, потому что она заставляет всех работать с наибольшей отдачей. Вмешательство государства считалось вредным, потому что оно снижало давление конкуренции, ограничивая участие потенциальных конкурентов, посредством регулирования импорта или введением монополий. Неолиберальные экономисты выступают за некоторые вещи, который прежние либералы не одобряли – из наиболее ярких примеров, некоторые формы монополии (такие как патенты или монополия центрального банка на выпуск банкнот) и политическая демократия. Но в целом они разделяют энтузиазм прежних либералов в отношении свободного рынка. И, несмотря на незначительные поправки, последовавшие за целой серией разочаровывающих результатов применения неолиберальной политики в развивающихся странах за последнюю четверть века, ядро неолиберальной программы, состоящей из дерегулирования, приватизации и открытости международной торговле и инвестициям, оставалось неизменным с 80-х годов XX века.

В отношении развивающихся стран, неолиберальная программа проталкивалась союзом правительств богатых стран, руководимым США при посредничестве «Нечестивой Троицы» международных экономических организаций, которые они почти совершенно контролируют – Международного валютного фонда (МВФ), Всемирного банка (ВБ) и Всемирной Торговой Организации (ВТО). Правительства богатых стран используют свою финансовую помощь и доступ на свои рынки как морковку, чтобы побудить развивающиеся страны принять неолиберальную политику. Это делается и в интересах конкретных лоббирующих компаний, но обычно, чтобы создать общую благоприятную обстановку для иностранных товаров и инвестиций в соответствующей развивающейся стране. МВФ и ВБ играют свою роль, связывая предоставление своих займов, с условием принятия неолиберальной политики. ВТО вносит свой вклад, формулируя правила международной торговли, которые благоволят свободе торговли в сфере, где богатые страны сильны, но не там, где они слабы (к примеру, сельское хозяйство или текстиль). Эти правительства и международные организации поддерживает целая армия идеологов. Некоторые из них – это высококвалифицированные ученые, которые должны бы знать пределы экономики свободного рынка, но склонны их игнорировать, когда дело доходит до политического консультирования (особенно, когда они консультировали бывшие коммунистические экономики в 90-е годы XX века). Взятые вместе, эти различные органы и частные лица составляют могущественную пропагандистскую машину, финансово-интеллектуальный комплекс, опирающийся на деньги и власть.

Этот неолиберальный истэблишмент заставляет нас поверить, что в годы своего «экономического чуда», в 1960-1980-е годы, Корея следовала неолиберальной стратегии экономического развития^[9]. Реальность же была совершенно иной. То, чем Корея на самом деле занималась эти десятилетия, так это тем, что вскармливала новые отрасли промышленности, выбранные государством, с привлечением частного сектора, посредством тарифной защиты, субсидий и других форм государственной поддержки (например, маркетинговой информации о зарубежных рынках, предоставляемой государственным экспортным агентством), до тех пор, пока они не «подросли» достаточно, чтобы выдерживать международную конкуренцию. Все банки принадлежали государству, чтобы оно могло направлять кровь бизнеса – кредит. Некоторые крупные проекты были запущены непосредственно госпредприятиями, сталелитейный комбинат POSCO тому лучший пример, хотя Корея придерживалась прагматического, а не идеологического взгляда на вопрос о госпредприятиях. Если частные предприятия работали нормально, что ж, хорошо; если же они не инвестировали в важные области, государство не стеснялось создать госпредприятие; и если какие-нибудь частные предприятия управлялись плохо, государство забирало их, реструктурировало, и, обычно (но не всегда), вновь продавало.

Корейское правительство также обладало тотальным контролем над операциями с дефицитной инвалютой (нарушение правил валютных операций могло повлечь наказание, вплоть до смертной казни). В сочетании с тщательно продуманными приоритетами в расходовании инвалюты, эти меры гарантировали, что с большим трудом заработанная инвалюта, тратилась на жизненно необходимые оборудование и материалы. Также корейское правительство жёстко контролировало иностранные инвестиции, приветствуя их с распростёртыми объятиями в определённых секторах и совершенно не допуская их в другие, в соответствии с регулярно пересматриваемым Планом национального развития. Ещё оно очень спокойно относилось к иностранным патентам, поощряя «обратный инжиниринг» и закрывая глаза на «пиратское копирование» защищённой патентами продукции.

Общераспространённое представление о Корее, как об экономике со свободой торговли было создано её экспортными успехами. Но успехи в экспорте не требуют свободы торговли, как это продемонстрировали также Япония и Китай. В начальный период корейский экспорт – такие товары, как простая одежда и дешёвая электроника – были средством получить твёрдую валюту, нужную, чтобы заплатить за современные технологии и дорогое оборудование, которые были нужны для новых наукоёмких отраслей, которые, в свою очередь, были защищены высокими тарифами и субсидиями. В то же время, тарифные барьеры и субсидии не должны были ограждать новые отрасли от международной конкуренции вечно, но лишь до тех пор, пока они не смогут воспринять новые технологии, наладить новую организацию производства и начать конкурировать на мировом рынке.

Корейское экономическое «чудо» было результатом толкового и прагматического комбинирования рыночных стимулов и государственного руководства. Корейское правительство не боролось с рынком, как это делали коммунистические государства. Но оно и не питало слепой веры в силы свободного рынка. Относясь к рынкам серьёзно, корейская стратегия признавала, что, зачастую, их нужно поправлять посредством государственного вмешательства.

Если бы только одна Корея разбогатела от такой «еретической» политики, то гуру свободного рынка могли бы отмахнуться от неё, как от, всего лишь, исключения, подтверждающего правило. Но Корея – не исключение. Как я далее продемонстрирую, практически все сегодняшние развитые страны, включая Британию и США, якобы родину свободного рынка и свободной торговли, разбогатели, опираясь на рецепты, которые противоречат ортодоксии неолиберальной экономики.

Сегодняшние богатые страны прибегали к протекционизму и субсидиям, дискриминируя иностранных инвесторов – всё это предаётся анафеме современной ортодоксией, жёстко ограничено многосторонними соглашениями, такими как Соглашение об учреждении ВТО, и объявлено вне закона финансовыми донорами и международными финансовыми организациями (прежде всего МВФ и ВБ). Всего несколько стран, такие как Нидерланды и Швейцария (до Первой мировой войны), широко не применяли протекционизм. Но и они отклонялись от догмы в других сферах, например, они отказывались признавать патентную защиту. Послужной список сегодняшних богатых стран в отношении иностранных инвестиций, государственных предприятий, макроэкономического управления и политических институтов также демонстрирует значительные отклонения от сегодняшней ортодоксии по этим вопросам.

Почему же тогда богатые страны не рекомендуют сегодняшним развивающимся странам те стратегии, которые так хорошо им послужили? Почему, вместо этого, они рассказывают сказки про историю капитализма, и притом прескверные?

В 1841 году немецкий экономист Фридрих Лист (Friedrich List) подверг Британию критике за то, что она проповедует свободу торговли другим странам, в то время как сама она достигла экономического превосходства посредством высоких тарифов и громадных субсидий. Он обвинил Британию в том, что она «вышибает лестницу», по которой сама взобралась на вершину мировой экономики: «это очень распространённый хитрый приём, когда кто-нибудь достигает вершины величия, он вышибает лестницу по которой поднялся, чтобы лишить других средства подняться вслед за ним [курсив автора]»^[10].

В наши дни совершенно точно есть определённые люди в богатых странах, которые проповедуют бедным странам свободный рынок и свободу торговли, для того чтобы захватить долю побольше на их рынках и предотвратить появление возможных конкурентов. Они говорят: «делайте как мы говорим, а не так, как мы сами делали» и ведут себя как Недобрые Cамаритяне, наживаясь на тех, кто попал в затруднительное положение^[11]. Но что тревожит ещё больше, так это то, что многие сегодняшние Недобрые Cамаритяне даже не понимают, что они вредят развивающимся странам своею политикой. История капитализма была так кардинально переписана, что многие люди в богатых странах совершенно не понимают тех двойных стандартов, которые содержатся в рекомендации свободного рынка и свободной торговли развивающимся странам.

Я не утверждаю, что где-то существует зловещий тайный комитет, который систематически заретушёвывает нежелательных людей на фотографиях и переписывает исторические хроники. Тем не менее, история пишется победителями, и вполне в человеческой природе истолковывать прошлое с позиций дня сегодняшнего. Время шло и, постепенно, зачастую неосознанно, богатые страны переписали свою историю, с тем, чтобы она больше согласовалась с тем, какими они считают себя сегодня, нежели с тем какими они были на самом деле – во многом подобно тому, как сейчас пишут об Италии эпохи Возрождения (забывая, что такой страны не существовало до 1871 года) или причисляют франкоязычных скандинавов (королей норманнов-завоевателей) к числу «английских» королей и королев.

В результате этого многие Недобрые Самаритяне расхваливают бедным странам политику свободного рынка и свободы торговли, искренне, но ошибочно полагая, что именно этими путями их собственные страны пришли к богатству. Но, на самом деле, они только усложняют жизнь тем, кому пытаются помочь. Иногда такие Недобрые Самаритяне могут стать большей проблемой, чем, те, кто сознательно «вышибают лестницу», потому что самодовольство нередко непреклоннее своекорыстия.

Так как же нам разубедить Недобрых Самаритян, чтобы они не вредили бедным странам, какими бы благородными их намерения не были? И что они могли бы сделать вместо этого? Сочетая историю, анализ современного мира, прогнозы на будущее и предложения некоторых изменений, настоящая книга может дать ответы на эти вопросы.

Пхеньян в наши дни

Начать нужно с истинной истории капитализма и глобализации, которым я посвящаю следующие две главы (Главы 1 и 2). В этих главах я продемонстрирую, что многое из того, что читатель мог считать «фактами истории» либо неверно, либо составляет только полуправду. Британия и США не являются родиной свободы торговли; на самом деле, в течение долгого времени, они были самыми протекционистскими странами в мире. Не все страны преуспели, прибегая к протекционизму и субсидиям, но из тех, кто пришел к успеху, почти нет тех, которые бы обошлись без них. Для развивающихся стран свобода торговли редко была предметом их собственного выбора; часто она навязывалась извне, иногда даже военной силой. По большей части, при свободе торговли они жили очень бедно; когда же они применяли протекционизм и субсидии, им жилось намного лучше. Лучше всех экономические показатели были у тех стран, которые открывали свои экономику избирательно и постепенно. Неолиберальная политика свободного рынка и свободы торговли требует жертвовать справедливостью в пользу роста, но, на самом деле, не достигает ни того, ни другого; за последние двадцать пять лет, когда рынки освободили и границы открыли, рост замедлился.

В основной части книги (Главы с 3 по 9), которая следует за исторической частью, я применю сочетание экономической теории, истории и современных нам свидетельств, чтобы перевернуть с ног на голову общепринятые взгляды на экономическое развитие.

• Свободная торговля уменьшает свободу выбора для бедных стран.

• Недопущение иностранных компаний может быть полезно для них [бедных стран] в долгосрочной перспективе.

• Инвестирование в компанию, которая будет приносить убытки в течении 17 лет может оказаться отличным предложением.

• Некоторые из лучших компаний мирового класса принадлежат государству и управляются им.

• «Заимствование» идей у более продуктивных иностранцев жизненно важно для экономического развития.

• Низкая инфляция и экономность правительства могут быть вредными для экономического развития.

• Коррупция существует потому, что рынка слишком много, а не слишком мало.

• Свободный рынок и демократия не обязательно идут рука об руку.

• Страны бедны не потому, что их народы ленивы; народы «ленивы» потому, что бедны.

Так же, как это Пролог, завершающая глава начинается альтернативной «историей из будущего», но в этот раз очень безрадостной. Сценарий намеренно сделан пессимистическим, но его основание прочно коренится в сегодняшней реальности, показывая, как близки мы к такому будущему, если продолжим неолиберальную политику, распространяемую Недобрыми Самаритянами. Далее в этой главе я представлю некоторые ключевые принципы, подытоживающие детально рассмотренную во всей книге альтернативную экономическую политику, которая должна руководить нашими действиями, если мы собираемся помочь развивающимся странам двигать вперёд свою экономику. Несмотря на мрачный сценарий, глава, как и вся книга, завершается на оптимистической ноте, объясняя почему я верю, что большинство Недобрых Самаритян можно изменить и заставить по-настоящему помочь развивающимся странам улучшить их экономическое положение.

Глава 1. Об автомобилях «Лексус» и прелестях мирной жизни

Мифы и факты о глобализации

Однажды, в одной развивающейся стране, её главный автопроизводитель отправил свои первые легковые автомобили на американский рынок. До того дня, небольшая компания делала только низкопробные продукты – плохие копии качественных товаров, произведённых в богатых странах. Машина была обыкновенная, просто дешёвая микролитражка, как говорится «четыре колеса и пепельница». Но для страны это был важный момент, и экспортёр испытывал гордость.

К несчастью, продукт провалился. Все считали, что машинка выглядит ужасно, а искушенные покупатели не хотели тратить серьёзные деньги на семейный автомобиль из страны, где до сих пор делали только второразрядные вещи. Машину пришлось отозвать с американского рынка. Провал вызвал серьёзные дебаты среди жителей этой страны.

Многие из них считали, что компании следовало придерживаться своего первоначального бизнеса – производства простого текстильного оборудования. В конце концов, главным экспортным товаром страны был шёлк. Если компания не смогла выпустить хороший автомобиль после 25 лет непрерывных попыток, значит этому и не бывать. Государство делало всё для её успеха. Оно обеспечило ей высокие прибыли на отечественном рынке через высокие тарифы и драконовский контроль за иностранными инвестициями в автомобильную промышленность. Ещё десяти лет не прошло, как оно даже выделяло государственные средства, чтобы спасти компанию от неминуемого банкротства. Так что, утверждали критики, иностранные автомобили нужно свободно ввозить, а иностранным автопроизводителям, которых двадцать лет назад выгнали, позволить обосноваться вновь.

Другие не соглашались. Они утверждали, что ни одна страна не добилась успеха, без развития «серьёзных» отраслей промышленности, таких как автомобилестроение. Просто им нужно больше времени, чтобы выпустить машину, которая понравится всем.

Год был 1958-й и страна, вообще-то, была Япония. Компания называлась «Тойота», а машина называлась «Toyopet». «Тойота» начинала как производитель текстильного оборудования («Автоматические ткацкие станки Toyoda») и вошла в автомобилестроение в 1933 году. Японское правительство изгнало «General Motors» и «Ford» в 1939 году и поддержало «Тойоту» деньгами из Центрального банка (Bank of Japan) в 1949 году. Сегодня японские автомобили – это так же естественно, как шотландский лосось или французское вино, но менее 50 лет назад, большинство людей, включая многих японцев, считали, что японское автомобилестроение просто не должно существовать.

Полвека спустя после фиаско с «Toyopet», премиум-бренд «Тойоты» «Lexus» стал чемто вроде иконы глобализации, благодаря книге американского журналиста Томаса Фридмана (Thomas Friedman) «Лексус» и оливковая ветвь». Книга обязана своим заглавием тому озарению, которое снизошло на Фридмана на скоростном поезде «Синкансен», во время его поездки в Японию в 1992 году. Он посетил завод «Лексус», который произвёл на него огромное впечатление. На обратном пути из автозавода в Тойота-сити в Токио, в поезде ему попалась на глаза очередная статья о напряжённости на Ближнем Востоке, где он долгое время был корреспондентом. И его осенило. Он вдруг осознал, что «кажется, что половина всего мира настроена улучшать «Лексус», привержена модернизации, ускорению и приватизации своих экономик, для того, чтобы процветать в системе глобализации. А вторая половина мира, иногда половина той же самой страны, иногда другая половина того же самого человека, всё ещё охвачена битвой за то, кому какое оливковое дерево принадлежит»^[12].

По словам Фридмана, если они не впишутся в определённый набор правил экономической политики, который он назвал «золотой смирительной рубашкой», страны из мира оливковых деревьев не смогут присоединиться к миру «Лексуса». Описывая «золотую смирительную рубашку», он в основном повторяет сегодняшнюю неолиберальную ортодоксию: для того чтобы вписаться, стране нужно приватизировать государственные предприятия, поддерживать низкий уровень инфляции, сократить численность государственного аппарата, поддерживать бездефицитный бюджет (а ещё лучше иметь профицит), либерализовать торговлю, дерегулировать иностранные инвестиции, дерегулировать рынок капитала, сделать валюту конвертируемой, снизить коррупцию и приватизировать пенсии^[13]. По его словам, это – единственный путь к успеху в новой глобальной экономике. Его «смирительная рубашка» – это единственное снаряжение для жёсткой, но пьянящей игры в глобализацию. Фридман категоричен: «К сожалению, эта «золотая смирительная рубашка» во многом «одного стандартного размера на всех» … Она не всегда красива или мягка, или удобна. Но она имеется в наличии и это единственная модель, предлагаемая в данном историческом сезоне»^[14].

Тем не менее, факт остаётся фактом, если бы японское правительство последовало в начале 1960-х годов советам экономистов свободной торговли, не было бы никакого «Лексуса». В лучшем случае, сегодня «Тойота» была бы младшим партнёром при какомнибудь западном автоконцерне, в худшем – была бы сметена. И это касалось всей японской экономики. Если бы тогда Япония одела фридмановскую «золотую смирительную рубашку», она бы осталась третьеразрядной промышленной державой, которой она была в 1960-е годы, имея уровень доходов наравне с Чили, Аргентиной и ЮАР^[15], страной, премьер-министром которой оскорбительно пренебрёг французский президент Шарль де Голль (Charles De Gaulle), назвав его «продавцом транзисторов»^[16]. Другими словами, последуй они совету Фридмана, японцы бы сегодня не экспортировали «Лексусы», а всё ещё боролись за то, кому какое тутовое дерево принадлежит.

Официальная история глобализации

Наш рассказ о «Тойоте» подводит к мысли, что есть нечто особенно режущее слух в этой сказочке о глобализации, продвигаемой Томасом Фридманом и его коллегами. Чтобы объяснить вам, что же это конкретно, мне нужно рассказать вам, что я называю «официальной историей глобализации», и в чём её ограниченность.

Согласно официальной истории, глобализация постепенно развивалась в течение последних трёх столетий следующим образом^[17]: Британия приняла политику свободного рынка и свободы торговли в XVIII веке, намного раньше других стран. К середине XIX века, благодаря впечатляющим успехам британской экономики, превосходство такой политики стало настолько очевидным, что другие страны тоже стали либерализовывать свою торговлю и дерегулировать внутреннее хозяйство. Этот либеральный мировой порядок, окончательно оформившейся к 1870 году при британской гегемонии, основывался: на промышленной политике laissez-faire [невмешательства] внутри страны; на невысоких барьерах для международного потока товаров, капитала и труда; и на макроэкономической стабильности внутри страны и в мире, обеспечивающей принципы здоровых финансов (низкую инфляцию) и бездефицитный бюджет. Последовал период неслыханного процветания.

Британские суда времён англо-голландских войн – века расцвета английского протекционизма

К сожалению, всё пошло наперекосяк после Первой мировой войны. В ответ на надвигающуюся нестабильность мировой экономики, многие страны неразумно начали вновь возводить торговые барьеры. В 1930 году США отказались от свободы торговли и ввели в действие печально известный тариф Смута-Хоули. Такие страны как Германия и Япония отказались от либеральной политики, воздвигли высокие торговые барьеры и создали картели, которые были тесно связаны с их фашизмом и внешней агрессией. Мировая система свободной торговли закончилась в 1932 году, когда Британия, до того дня поборник свободной торговли, поддалась искушению и сама восстановила внешнеторговые тарифы. Последовавшие сжатие мировых рынков и нестабильность, а затем и начавшаяся Вторая мировая война, разрушили последние следы первого либерального мирового порядка.

После Второй мировой войны, мировая экономика перестроилась в более либеральном духе, на этот раз при американской гегемонии. В частности, значительного прогресса достигла либерализация между богатыми странами на раннем этапе переговоров по ГАТТ (Генеральное Соглашение по Тарифам и Торговле). Но протекционизм и государственное вмешательство всё ещё сохранялось в развивающихся, не говоря уже о коммунистических странах.

К счастью, от нелиберальной политики стали повсеместно отказываться после подъёма в 1980-е годы неолиберализма. К концу 1970-х годов, провал так называемой импортозамещающей индустриализации (ISI) в развивающихся странах, основанной на протекционизме, субсидиях и регулировании, стал настолько очевидным, что его нельзя было не замечать^[18]. Экономическое «чудо» Восточной Азии, в которой уже практиковали свободу торговли и поощряли иностранные инвестиции, явилось сигналом к пробуждению других развивающихся стран. После Долгового Кризиса Третьего мира 1982 года многие развивающиеся страны отказались от интервенционизма и протекционизма в пользу неолиберализма. Это движение к глобальной интеграции было увенчано падением коммунизма в 1989 году.

Беспрецедентное ускорение в развитии технологий транспорта и связи сделало еще более необходимым такие перемены в национальной политике. С их развитием, возможности вступить во взаимовыгодные отношения с партнёрами в далёких странах – через торговлю и инвестиции – радикально возросли. Открытость стала ещё более важным, чем прежде, фактором процветания станы.

Отражая углубляющуюся глобальную экономическую интеграцию, в последние годы укреплялась всемирная система экономического управления. Наиболее важное изменение произошло в 1995 году, когда ГАТТ преобразовалось в ВТО, могущественный орган, продвигающий либерализацию не только в торговле, но и в других областях, таких как регулирование иностранных инвестиций и права интеллектуальной собственности. ВТО теперь образует ядро мировой системы управления экономикой, наряду с МВФ, отвечающим за доступ к краткосрочным финансам и Всемирным банком, отвечающим за долгосрочные инвестиции.

Результатом этих преобразований, согласно официальной версии, стала глобализированная мировая экономика, сравнимая по своей изобильности и возможностям для процветания, только с «золотой эрой» либерализма (1870–1913). Ренато Руджеро (Renato Ruggiero), первый Генеральный директор ВТО, торжественно объявил, что в результате этого нового мирового порядка, у нас теперь есть «возможность искоренить бедность в мировом масштабе в начале следующего [XXI-го] столетия – утопическая мысль ещё несколько десятилетий назад, реальная возможность сегодня»^[19].

Такая версия истории глобализации принята повсеместно. Ей полагается быть планом действий для тех, кто формирует политику своих стран, направляя их к процветанию. К несчастью она рисует в корне ложную картину, искажая наше представление о том, откуда мы пришли, где мы сейчас и куда мы можем направиться в дальнейшем. Давайте разберёмся в чём это заключается.

Реальная история глобализации

30-го июня 1997 года последний британский губернатор Кристофер Паттен (Christopher Patten) официально возвратил Китаю Гонконг. Многих британских комментаторов волновала судьба гонконгской демократии под управлением Коммунистической партии Китая (КПК), не взирая на то, что демократические выборы в Гонконге разрешили только в 1994 году, на 152-м году британского правления, и всего за три года до планируемой передачи. И, похоже что, никто совсем не помнил, как Гонконг перешел в британское владение с самого начала.

Гонконг стал британской колонией по Нанкинскому Договору 1842 года в результате Первой Опиумной войны. Это был особенно позорный эпизод, даже по меркам империализма XIX века. Растущая любовь британцев к чаю создала огромный дефицит в торговле с Китаем. В отчаянной попытке восполнить этот разрыв, Британия начала экспортировать производимый в Индии опиум в Китай. Такой мелочи, как то, что продажа опиума в Китае была противозаконной, нельзя было позволить стать на пути благородного дела сведения балансовых счетов. Когда китайские должностные лица конфисковали груз недозволенного опиума в 1841 году, британское правительство использовало это как предлог, чтобы решить этот вопрос раз и навсегда, объявив войну. Китай потерпел тяжёлое военное поражение и был вынужден подписать Нанкинский Договор, по которому Китай «сдаёт в аренду» Гонконг и отказывается от права устанавливать свои собственные тарифы.

Такие вот дела – самопровозглашённый лидер «свободного» мира объявляет войну другой стране потому, что та мешается на пути противозаконной наркоторговли. Правда состоит в том, что свободное движение товаров, людей и денег, которое возникло при британской гегемонии между 1870 и 1913 годами – первый эпизод глобализации – стало возможно, по большей части, благодаря военной силе, нежели рыночным силам. Кроме самой Британии, другими участниками свободной торговли в тот период были слабые страны, которые не приняли её добровольно, а были принуждены колониальным правлением или неравноправными договорами (такими как Нанкинский Договор), которые среди прочего лишали их права самостоятельно устанавливать тарифы и налагали на них установленные извне, с единой низкой ставкой (3–5 %) тарифы ^[20]. [Не будем забывать о «Соглашении об ассоциации между Украиной, с одной стороны, и Европейским Союзом, Европейским Сообществом по атомной энергетике и их государствами-членами, с другой стороны»]

Несмотря на их ключевую роль в установлении «свободной» торговли в конце XIX и начале XX века, колониализм и неравноправные договора едва ли удостаиваются упоминания в существующих горах проглобалистской литературы^[21]. Даже когда про них говорят в открытую, в целом их роль считают положительной. К примеру, в своей известной книге «Empire», британский историк Наял Фергюсон (Niall Ferguson) честно перечисляет многие злодеяния Британской империи, включая Опиумные войны, но утверждает, что Британская империя в целом была неплохой штукой – вероятно, она была наиболее дешевым способом гарантировать свободу торговли, от которой польза была всем^[22]. Тем не менее, страны, находившиеся под колониальным правлением и неравноправными договорами жили очень бедно. В период с 1870 по 1913 годы подушевой ВВП в Азии (за вычетом Японии) рос на 0,4 % в год, в Африке же он рос на 0,6 % в год^[23]. Соответствующий показатель составлял 1,3 % для Западной Европы и 1,8 % для США^[24]. Особенно интересно отметить, что латиноамериканские страны, которые к тому времени восстановили тарифную автономию и могли похвастаться самыми высокими тарифами в мире, росли так же быстро, как и США в тот период^[25].

В то время, как они навязывали свободу торговли бедным странам, при помощи колониализма и неравноправных договоров, для себя самих богатые страны поддерживали высокие тарифы, особенно на промышленную продукцию, как мы в подробностях увидим в следующей главе. Для начала, Британия, якобы родина свободы торговли, была одной из наиболее протекционистских стран, до тех пор, пока в середине XIX века она [вдруг] не обратилась в апологета свободной торговли. Был короткий период в 1860-х и 1870-х годах, когда нечто напоминающее свободу торговли существовало в Европе, особенно при нулевых тарифах в Британии. Тем не менее, он оказался недолговечным. Начиная с 1880-х годов большинство европейских стран вновь подняли защитные барьеры, отчасти, чтобы оградить своих фермеров от дешёвого продовольствия, импортируемого из Нового Света, и отчасти, чтобы поддержать свои новые отрасли тяжёлой индустрии, такие как сталелитейная, химическая и машиностроение^[26]. Наконец даже Британия, как я уже отмечал, главный архитектор первой волны глобализации, отказалась от свободы торговли и восстановила тарифы в 1932 году. Официальная история описывает это событие в том смысле, что Британия «поддалась искушению» протекционизма. Но она характерно умалчивает, что это произошло в силу заката британского экономического превосходства, который в свою очередь был результатом успеха политики протекционизма со стороны стран-конкурентов, особенно США, в развитии своих новых отраслей.

Таким образом, история первой глобализации в конце XIX – начале XX веков была переписана в наше время, чтобы вписать в неё нынешнюю неолиберальную ортодоксию. История протекционизма в сегодняшних богатых странах чрезвычайно преуменьшается, а империалистическое происхождение высокой степени глобальной интеграции у современных развивающихся стран едва ли вообще упоминается. Финальный занавес, а именно отказ Британии от свободы торговли, также преподносится необъективным образом. Редко говорится, что, на самом деле, Британию заставило отказаться от свободы торговли именно успешное применение протекционизма её конкурентами.

Неолибералы или неоидиоты?

Официальная история глобализации представляет период сразу после Второй мировой войны, как период неполной глобализации. В то время, как имело место значительное расширение интеграции среди богатых стран, ускорившее их рост, утверждает она [официальная история], большинство развивающихся стран отказывались полностью участвовать в глобальной экономике до 80-х годов XX века, что сдерживало их экономический прогресс.

Это утверждение искажает процесс глобализации среди богатых стран того периода. Эти страны значительно снизили тарифные барьеры в период с 1950-х по 1970- е годы. Но, в это же самое время, они также прибегали ко многим другим защитным средствам, чтобы поддержать своё собственное экономическое развитие – субсидирование (особенно НИОКР – научных исследований и опытно-конструкторских разработок), государственные предприятия, правительственное руководство банковским кредитованием, контроль за капиталами и т. д. Когда они стали воплощать неолиберальные программы, их рост замедлился. В 1960-е и 1970-е годы подушевой ВВП в богатых странах рос по 3,2 % в год, но в последующие два десятилетия его прирост существенно упал, до 2,1 %^[27].

Но ещё более искажено описание опыта развивающихся стран. Послевоенный период описывается официальными историками глобализации как эпоха экономических катастроф в этих странах. Они происходили потому, утверждают последние, что эти страны верили в «неправильные» экономические теории, которые убедили их, что они могут бросить вызов логике рынка. В результате, они подавляли деятельность, в которой они были сильны (сельское хозяйство, разработка полезных ископаемых, трудоёмкие производства) и продвигали проекты «белого слона» [престижные, но невыгодные и обременительные], которые придавали им гордости, но были экономической бессмыслицей – самый печально известный пример этому – это сильно дотируемое производство Индонезией реактивных самолётов.

Право на «ассиметричную защиту», которое развивающиеся страны выторговали себе в 1964 в ГАТТ, изображается, пресловутой «верёвкой на которой повесить свою экономику!», в хорошо известной статье Джеффри Сакса и Эндрю Уорнера^[28] [поговорка про верёвку: Give one enough rope and he will hang himself – эквивалентна – Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибёт]. Густаво Франко (Gustavo Franco), бывший президент бразильского Центрального банка (1997–1999 гг.), высказал ту же мысль короче и грубее, когда говорил о целях своей политики: «свести на нет сорок лет тупости», и что единственным выбором было «быть неолибералом или неоидиотом»^[29].

Проблема такой интерпретации в том, что «проклятое прошлое» в развивающихся странах вовсе не было такими уж плохим. В 1960-е и 1970-е годы, когда они прибегали к «неверной» политике протекционизма и государственного вмешательства, среднедушевой

ВВП в развивающихся странах ежегодно прирастал на 3 %^[30]. Как однажды указал мой достопочтенный коллега Аджит Сингх (Ajit Singh), это был период «Промышленной революции Третьего мира»^[31]. Такой прирост является огромным достижением, по сравнению с тем, что они имели при свободе торговли в «империалистическую эпоху» (см. выше) и выгодно отличается от 1–1,5 %, которые имели богатые страны во времена [своей] Промышленной революции XIX-го века. Этот результат так и остаётся непревзойдённым. С 1980-х годов, после принятия ими неолиберальной политики, их скорость прироста [ВВП] составляла около половины той скорости, которую они видели в 1960-е и 1970-е годы (1,7 %). Прирост замедлился и в богатых странах тоже, но замедление было менее выражено (с 3,2 % до 2,1 %), не в последнюю очередь из-за того, что они не вводили неолиберальную политику до такой же степени, как развивающиеся страны. Средний прирост развивающихся стран будет ещё ниже, если мы исключим из расчётов Китай и Индию. Эти две страны, на которые приходилось 12 % всего дохода развивающихся стран в 1980 году и 30 % в 2000 году, пока что отказываются надевать «Золотую смирительную рубашку» Томаса Фридмана^[32].

Падение роста было особенно заметно в Латинской Америке и Африке, где неолиберальные программы были осуществлены более полно, по сравнению с Азией. В 1960-е и 1970-е годы, среднедушевой ВВП в Латинской Америке прирастал по 3,1 % в год, слегка быстрее, чем по развивающимся странам в среднем. Бразилия в особенности, росла почти так же быстро, как страны Восточно-Азиатского «экономического чуда». С 1980-х годов, когда континент принял неолиберализм, Латинская Америка росла со скоростью составляющей менее одной трети от «проклятого прошлого». Даже если мы сбросим со счетов 1980-е годы, как десятилетие адаптации и выведем его из уравнения, подушевой ВВП в регионе в 1990-е годы рос практически с половинной скоростью от «проклятого прошлого» (1,7 % против 3,1 %). В период с 2000 по 2005 годы дела у региона обстояли ещё хуже; по существу он не развивался, подушевой ВВП прирастал только по 0,6 % в год^[33]. Что до Африки, её подушевой ВВП прирастал относительно медленно даже в 1960-е и 1970-е годы (1–2 % в год). Но с 1980-х годов, регион испытал обвал в уровне жизни. Этот результат является обвинительным приговором неолиберальной ортодоксии, потому что экономики большинства африканских стран последние четверть века практически [вручную] управлялись МВФ и Всемирным банком.

Низкие показатели роста при неолиберальной глобализации с 1980-х годов особенно позорны. Ускоряющийся рост, если потребуется даже ценой увеличения неравенства и, возможно, даже численности бедных, был объявлен целью неолиберальной реформы. Нам постоянно говорили, что сначала нужно «создать больше богатства», до того как мы сможем перераспределять его более широко, и что неолиберализм как раз рецепт для этого. В результате неолиберальной политики, неравенство в доходах увеличилось в большинстве стран, как и предсказывалось, но рост, на самом деле, значительно затормозился^[34].

Более того, за время неолиберального господства, экономическая нестабильность отчётливо возросла. С 1980-х годов, мир, особенно мир развивающийся, видел все более частые и крупномасштабные финансовые кризисы. Другими словами, неолиберальная глобализация не смогла обеспечить ничего из обещанного по всем фронтам экономической жизни – роста, равенства и стабильности. Несмотря на это, нам постоянно твердят, как неолиберальная глобализация принесла беспримерную пользу.

Искажение фактов в официальной истории глобализации также очевидны и на уровне отдельных стран. Вопреки тому, во что хочет заставить нас поверить ортодоксия, практически все успешные развивающиеся страны со времён Второй мировой войны, первоначально достигли успеха при помощи мер защиты национальных интересов, протекционизма, субсидирования и других мер государственного вмешательства.

Я уже довольно подробно описал в Прологе, как обстояло дело в моей родной Корее, но другие страны «экономического чуда» из Восточной Азии тоже преуспели, применив стратегический подход к интеграции с мировой экономикой. Тайвань воспользовался стратегией, которая была очень схожа с корейской, хотя на Тайване госпредприятия были распространены более широко, и при этом условия для иностранных инвесторов были несколько мягче, чем в Корее. Сингапур имел свободную торговлю и широко опирался на иностранные инвестиции, но даже и при этих условиях, он не вписывался в либеральный идеал в других отношениях. Хотя он и приветствовал иностранные инвестиции, он прибегал к значительному субсидированию для того, чтобы привлечь транснациональные корпорации в отрасли, которые он считал стратегическими, особенно в форме государственных инвестиций в инфраструктуру и образование, нацеленное на определённые [научные] дициплины. Более того, Сингапур имеет один из крупнейших в мире государственный сектор, в состав которого входит Совет по Жилищному Развитию, который предоставляет 85 % всего жилья (почти вся земля принадлежит государству).

Гонконг является исключением, которое подтверждает правило. Он разбогател имея свободную торговлю и промышленную политику laissez-faire [невмешательства]. Но он никогда не был независимым государством (даже городом-государством как Сингапур), а только городом в рамках большего образования. До 1997 года, он был британской колонией, работая как платформа для британских торговых и финансовых интересов в Азии. Сегодня, он является финансовым центром экономики Китая. В силу этих обстоятельств для Гонконга менее необходимо иметь независимую промышленную базу, но и при всём при этом, до середины 1980-х годов, когда Гонконг начал своё присоединение к Китаю, он производил продукции обрабатывающей промышленности на душу населения вдвое больше чем Корея. Но даже Гонконг не был полностью экономикой свободного рынка. Немаловажно также, что вся земля принадлежала государству для того, чтобы контролировать жилищный вопрос.

Более недавние успехи Китая и всёвозрастающие успехи Индии, также являются примером, который демонстрирует важность стратегической, а не безусловной интеграции с мировой экономикой, основываясь на видении национальных интересов и их защиты. Подобно Соединённым Штатам в середине XIX-го столетия или Японии и Корее в середине XX-го, Китай прибегал к высоким тарифам, чтобы выстроить свою промышленную базу. Вплоть до середины 1990-х годов средний китайский таможенный тариф превышал 30 %.

Нужно признать, что он был более дружелюбен в отношении иностранных инвестиций, нежели Япония или Корея. Но всё равно, он ввёл потолок доли иностранного владения и требования по локализации (требования, чтобы иностранные фирмы приобретали как минимум определённую долю своих сырья и материалов у местных поставщиков).

Сторонники глобализации часто приписывают недавний экономический успех Индии торговой и финансовой либерализации в начале 1990-х годов. Как показывают некоторые недавние исследования, ускорение в росте Индии, на самом деле началось в 1980-е годы, что опровергает простую присказку «большая открытость – быстрее рост»^[35]. Больше того, даже после торговой либерализации начала 1990-х, средние таможенные тарифы в Индии оставались на уровне свыше 30 % (они и сегодня остаются на уровне 25 %). Индийский протекционизм определённо был чрезмерным в некоторых сферах до 1990-х. Но это не означает, что Индия была бы более успешной, если бы она приняла свободу торговли в момент обретения независимости в 1947 году. Индия также налагала жёсткие ограничения на прямые иностранные инвестиции – ограничения по допуску, ограничения владения и различные требования к функционированию (к примеру требования по локализации).

Единственная страна, которая, по-видимому, преуспела в послевоенный период глобализации, пользуясь неолиберальной стратегией – это Чили. Действительно, Чили приняла её раньше всех, включая США и Британию, после coup d’état [государственного переворота] генерала Аугусто Пиночета (Augusto Pinochet) 1973-го года. С тех пор [экономика] Чили неплохо росла – хотя совсем не так быстро, как страны «экономического чуда» из Восточной Азии^[36]. И Чили постоянно приводится как пример успеха неолиберализма. Хорошие показатели роста невозможно отрицать. Но даже чилийская история [на самом деле] более сложна, чем то, что ней рассказывает ортодоксия.

Ранние эксперименты Чили с неолиберализмом, под руководством так называемых «чикагских мальчиков» (группы чилийских экономистов, обученных в Университете Чикаго, одном из центров неолиберальной экономики), были катастрофой. Они окончились ужасным финансовым крахом в 1982 году, из которого пришлось выходить национализировав весь банковский сектор. Из-за этого краха Чили восстановила допиночетовский уровень [подушевого] дохода только в конце 1980-х^[37]. И только, когда в результате краха чилийский неолиберализм стал более прагматичным, Чили начала чувствовать себя хорошо. К примеру, государство предоставляло экспортёром обширную помощь с зарубежным маркетингом и НИОКР^[38]. Оно также прибегло к мерам контроля за капиталом в 1990-е годы и тем самым успешно сократило наплыв краткосрочного спекулятивного капитала, хотя их недавнее соглашение с США о свободе торговли вынудило чилийцев пообещать никогда более к этим мерам не прибегать. Что более важно, высказываются много сомнений в отношении устойчивости чилийского развития. За последние три десятилетия страна потеряла много перерабатывающих промышленных производств и стала чрезмерно полагаться на экспорт природных ресурсов. Не имея технологических возможностей для перехода к высокопроизводительной хозяйственной деятельности, Чили столкнулась с чётким пределом своего уровня процветания, которого она может достичь в долгосрочной перспективе.

Подытожим: правда о глобализации начиная с 1945 года является почти полной противоположностью официальной истории. Во времена контролируемой глобализации, поддерживаемой политикой защиты национальных интересов, в период с 1950-х по 1970-е годы, мировая экономика, особенно в развивающемся мире, росла быстрее, была более стабильной и имела более справедливое распределение доходов, чем за последние двадцать пять лет быстрой и бесконтрольной неолиберальной глобализации. Тем не менее, в официальной истории этот период рисуется как полный провал политики защиты национальных интересов, особенно в развивающихся странах. Таким искажением исторических данных торгуют оптом и в розницу, чтобы замаскировать провал неолиберальной политики.

Побеждают ли недобрые самаритяне?

Маргарет Тэтчер (Margaret Thatcher), премьер-министр Великобритании, которая являлась авангардом неолиберальной контрреволюции, однажды лихо отбрила своих критиков, сказав, что «иного не дано». Дух этого аргумента, известного как TINA (There Is No Alternative), пронизывает собой то, как глобализация преподносится Недобрыми Самаритянами.

Недобрые Самаритяне любят представлять глобализацию как неизбежный результат безостановочного развития технологий связи и транспорта. Им нравится представлять своих оппонентов в виде ретроградов, «современных луддитов»^[39], которые «сражаются из-за того, кому принадлежит какое оливковое дерево». Утверждается, что идти против этого потока истории, означает своими руками создавать бедствия, о чём свидетельствуют коллапс мировой экономики в период между двумя мировыми войнами и неудачи руководимых государством индустриализаций в развивающихся странах в 1960-е и 1970-е годы. Утверждается, что есть только один способ выжить в этом потоке исторических сил – это глобализация, и это означает надеть «золотую смирительную рубашку» «одного стандартного размера на всех», которую практически все успешные экономики, якобы, носили на пути к процветанию.

В этой главе я показал, что тезис TINA [«другой альтернативы просто нет» или же, в отечественном употреблении, «иного не дано»] является результатом фундаментально неверного понимания того, какие силы движут глобализацией и [намеренного] искажения истории, с целью подогнать её под теорию. Слабым странам зачастую навязывали свободную торговлю, нежели они избирали её сами. Большинство стран, которые [на самом деле] имели свободу выбора, не избирали свободную торговлю в течении продолжительного времени. По существу, все успешные экономики, развитые и развивающиеся, обязаны своим нынешним положением избирательной стратегической интеграции с мировой экономикой, а не совершенно безусловной глобальной интеграции. Экономические показатели развивающихся стран были много лучше в «проклятом прошлом», во времена направляемой государством индустриализации, когда у них было много автономии, чем когда они были полностью лишены её в первую глобализацию (в эпоху колониализма и неравноправных договоров), или когда их автономия была значительно урезана (как это имеет место в последние четверть века).

Нет ничего неизбежного в глобализации, потому что ею движет больше политика (то есть человеческие воля и решения), а не технологии, как утверждают Недобрые Самаритяне. Если бы технологии определяли степень и глубину глобализации, то было бы невозможно объяснить, почему мир был менее глобализован в 1970-е годы (когда у нас были все современные технологии транспорта и связи, за исключением Интернета), чем в 1870-е (когда мы полагались на пароходы и проволочный телеграф). Технологии определяют только внешние пределы глобализации. Какую именно форму она примет, зависит от того, как мы поступаем во внутренней политике, и какие международные соглашения мы заключаем. И если это так, то тезис TINA – это неправда. Есть такая альтернатива, или даже альтернативы, происходящей сегодня неолиберальной глобализации. Далее в этой книге мы исследуем такие альтернативы.

Глава 2. Биполярное расстройство Даниэля Дефо

Как разбогатели богатые страны?

Даниэль Дефо (Daniel Defoe), автор «Робинзона Крузо» прожил яркую жизнь. До того как он стал писателем, он был бизнесменом и занимался импортом шерстяных товаров, трикотажа, вина и табака. Также он служил короне, в королевской лотерее и в Податной Стекольной Инспекции (Glass Duty Office), которая взимала печально известный «оконный налог», т. е. налог на недвижимость, исчисляемый пропорционально количеству окон [«оконный налог» заменял собою подоходный налог; кроме того существовал «стекольный налог», взимавшийся с веса стекла и стеклянных изделий]. Ещё он был влиятельным политическим памфлетистом [сейчас бы сказали блоггером] и вёл двойную жизнь в качестве правительственного шпиона. Сначала он шпионил на Роберта Харли (тори), спикера Палаты Общин. Затем он ещё больше осложнил себе жизнь, начав работать на заклятого врага Харли – правительство вигов Роберта Уолпола.

Как если бы быть только бизнесменом, романистом, налоговым инспектором и шпионом ему было слишком скучно, Дефо был ещё и экономистом. Эта сторона его жизни ещё менее известна, чем его шпионство. В отличие от романов «Робинзон Крузо» и «Молль Фландерс», его главная экономическая работа «План английской торговли» (1728) ныне почти забыта. В популярной биографии Дефо, написанной Ричардом Вестом (Richard West), эта книга не упоминается вовсе, а в удостоенной наград биографии, пера Полы Бакшайдер (Paula Backscheider), она упоминается, в основном, в связи с малозначительными вопросами, такими как отношение Дефо к американским индейцам^[40]. Тем не менее работа была доскональным и глубоким докладом о тюдоровской промышленной политике (во времена правления Тюдоровской династии в Англии), который многому может нас сегодня научить.

В книге (здесь и далее «План»), Дефо описывает как династия Тюдоров, в особенности Генрих VII и Елизавета I, прибегали к протекционизму, государственному субсидированию, выдаче монопольных прав, организованному государством промышленному шпионажу и другим мерам государственного вмешательства, с целью развить английскую шерстяную промышленность – высокотехнологическую отрасль в Европе того времени. До Тюдоровской эпохи Британия была относительно отсталой экономикой, зависящей от экспорта шерсти-сырца, для покрытия своего импорта. Индустрия шерстоткацких и суконных мануфактур была сосредоточена в Нижних Странах (сегодняшние Бельгия и Нидерланды), особенно в городах Брюгге, Гент и Ипр во Фландрии. Британия экспортировала свою шерсть-сырец и делала на этом разумную прибыль. Но те иностранцы, которые знали как превратить шерсть в сукно, получали гораздо большие барыши. Таков закон конкуренции, когда тот, кто может делать сложные вещи, которых другие не могут, зарабатывает больше. Вот это положение и захотел изменить Генрих VII в конце XV века.^[44]

Как пишет Дефо, Генрих VII устроил изыскания, чтобы определить подходящие места для суконных мануфактур^[41]. Как и Эдвард III до него он переманивал опытных работников из Нижних Стран^[42]. Ещё он повысил налог на экспорт шерсти-сырца и даже временно запретил её экспорт, чтобы побудить её дальнейшую переработку дома. В 1489 году он также запретил экспорт сукна-суровья [полуфабриката], за исключением кусков, стоимостью ниже установленного порога, чтобы поощрить дальнейшую отделку на родине

[осмотр, штопанье, отравка, крашение, валка, ворсование, стрижка и прессование]^[43]. Его сын Генрих VII продолжил этот курс и запрещал экспорт сукна-суровья в 1512, 1513 и 1536 годах.

Дефо подчёркивает, что у Генриха VII не было никаких иллюзий, в отношении того, как скоро английские производители нагонят своих искушённых конкурентов из Нижних стран^[44]. Король поднял экспортные пошлины на шерсть-сырец только когда английская промышленность встала на ноги достаточно, чтобы справляться со всем объёмом шерсти, подлежащей переработке. И затем Генрих немедленно снял запрет на экспорт шерсти-сырца, когда стало ясно, что Британия просто не способна перерабатывать всю шерсть, которую она производила^[45]. И действительно, как и сообщает «План», только после 1578 года, в самый разгар правления Елизаветы I (1558–1603 гг.), почти сто лет спустя после того как в 1489 году Генрих VII начал свою политику «импортозаместительной индустриализации», Британия обрела достаточно перерабатывающих мощностей, чтобы полностью запретить экспорт шерсти-сырца^[46]. Раз введённый, запрет на экспорт обрёк, ныне лишённых сырья конкурентов из Нижних Стран, на разорение.

Не начни Генрих VII этой политики, и не развей её его последователи, было бы очень трудно, а может быть и невозможно, чтобы Британия превратилась из экспортёра сырья в европейский центр высокотехнологической индустрии того времени. Суконные мануфактуры стали самой важной британской экспортной отраслью. Она давала большую часть экспортных поступлений, чтобы финансировать масштабный импорт сырья и продовольствия, которые питали Промышленную Революцию^[47]. «План» разбивает вдребезги основополагающий миф о капитализме, в котором Британия преуспела, потому что поняла истинный путь к процветания раньше других стран – свободный рынок и свободную торговлю.

Преподаватели экономики часто используют персонажа Даниэля Дефо, как чистый пример «рационального экономического человека», главного героя неолиберальной экономики свободного рынка. Они утверждают, что хотя он и живёт один, Крузо вынужден постоянно принимать «экономические» решения. Он должен решать, сколько работать, чтобы удовлетворить свои потребности в материальном потреблении и удовольствиях. Будучи рациональным человеком, он вкладывает ровно столько работы, сколько необходимо, чтобы добиться своей цели. Допустим, Крузо обнаруживает другого человека, живущего в одиночку на соседнем острове. Как им торговать друг с другом? Теория свободного рынка гласит, что введение рынка (обмена), фундаментально не меняет природу ситуации Крузо. Жизнь продолжается почти как и прежде, за исключением дополнительного соображения, что ему теперь нужно установить курс обмена его продуктов на соседские. Как рациональный человек, он продолжает принимать верные решения. Согласно экономике свободного рынка, свободный рынок функционирует именно в силу того, что мы [все] такие же как Крузо. Мы в точности знаем, чего мы хотим, и как наилучшим образом достигнуть этого. Следовательно, предоставить людям делать то, чего они желают, и знают, что это хорошо для них, это и есть наилучший способ управления экономикой. Государство лишь мешает.

Экономика, которая стоит в основании «Плана» Дефо является полной противоположностью экономике Робинзона Крузо. В «Плане» Дефо ясно продемонстрировал, что не свободный рынок, а государственная защита и субсидии развили британские суконное производство. Игнорируя сигналы рынка, на котором его страна была успешным производителем шерстяного сырья и должна была оставаться таковой, Генрих VII ввёл политику, которая целенаправленно посрамила такие представления. Совершив это, он начал процесс, который в конечном итоге превратил Британию в ведущую промышленную страну. Экономическому развитию требуются такие люди, как Генрих VII, которые творят новое будущее, а не такие как Робинзон Крузо, которые живут сегодняшним днём. Так что, двойная жизнь была у Дефо не только как у шпиона, но и как у экономиста – сам того не зная, в своей прозе он создал персонаж для экономики свободного рынка, хотя в своём собственном экономическом анализе он ясно показал пределы свободного рынка и свободной торговли.

Британия бросает вызов миру

Как я уже говорил, Дефо начинал шпионом в пользу правительства тори, а закончил шпионом в пользу правительства вигов Роберта Уолпола (Robert Walpole). Уолпол широко известен как первый британский Премьер-министр, хотя его современники его так не называли^[48].

Уолпол был известен своею продажностью, говорят, что он «сделал коррупцию обыкновением». Он ловко жонглировал денежной оплатой аристократических титулов, правительственных постов, различными льготами и привилегиями, чтобы укреплять свою властную базу, которая позволила ему оставаться Премьер-министром в течении ошеломляющего срока – 21 год, с 1721 по 1742 годы. Его политическая ловкость была увековечена Джонатаном Свифтом (Jonathan Swift) в романе «Путешествия Гулливера» в образе персонажа Флимнапа. Флимнап – это Премьер-министр империи лилипутов и чемпион в Танце на Канате, своеобразном методе, коим отбирались держатели высших постов в Лилипутии^[49].

И при этом Уолпол был весьма сведущим экономическим управленцем. Будучи в своё время Канцлером казначейства, он усилил кредитоспособность своего правительства, создав фонд, предназначенный для погашения долгов (sinking fund). Его сделали Премьерминистром в 1721 году, потому что посчитали, что только он один в состоянии справиться с хаосом в финансах, оставшимся после злополучной пирамиды «Компании Южных морей» («The South Sea Company»)^[50].

Став Премьер-министром Уолпол начал реформу, которая радикальным образом сместила фокус британской промышленной и торговой политики. До Уолпола главными целями британской политики, обобщённо говоря, были, во-первых, захват и расширение торговли, посредством колонизации и «Закона о мореплавании» (Navigation Act), который требовал чтобы вся торговля с Британией обслуживалась британскими судами и, во-вторых, на создание дохода государству. Поддержка суконного производства была наиважнейшим исключением, но даже и оно частично мотивировалось желанием увеличить доход государства. В противоположность этому, политика введённая Уолполом после 1721 года, была сознательно направлена на поддержку обрабатывающей промышленности. Представляя новый закон, Уолпол, устами Короля обращавшегося к парламенту, заявил:

«очевидно, что ничто так не способствует повышению общественного благосостояния, как вывоз произведённых товаров и ввоз иностранного сырья».^[55]

Законодательство Уолпола 1721 года, по существу, было направлено на защиту британских отраслей обрабатывающей промышленности от иностранной конкуренции, субсидирование их и поощрение их экспортировать.^[56] Таможенные тарифы на иностранную промышленную продукцию были значительно повышены, в то время как тарифы на импортное сырьё, применяемое в промышленности, были снижены или отменены вовсе. Экспорт промышленной продукции поощрялся целой серией мер, включавшей в себя и экспортные субсидии.^[57] Наконец, было введено административное регулирование, имеющее целью контроль качества промышленной продукции, в особенности текстильной продукции, чтобы неразборчивые производители не могли повредить репутации британских товаров на иностранных рынках.^[58]

Все эти политические меры поразительно напоминают меры, с таким успехом применявшиеся после Второй мировой войны странами «экономического чуда» Восточной Азии, такими как Япония, Корея и Тайвань. Меры, про которые многие полагают, как и я раньше считал, что их придумали японские законодатели в 1950-е годы, и которые включали в себя «возвратную пошлину на компоненты при экспорте промышленной продукции»^[59] и «установление государственного стандарта качества экспортной продукции» – вообще-то были давним британским изобретением^[60].

Протекционистская политика Уолпола оставалась неизменной в течении следующего столетия, помогая британским отраслям промышленности нагнать и затем, в конечном итоге, оторваться от своих континентальных коллег. Британия оставалась высоко протекционистской страной до середины XIX века. В 1820 году средняя ставка [таможенного] тарифа на ввоз продукции обрабатывающей промышленности составляла

45-55 %, по сравнению с 6–8 % в Нижних Странах, 8-12 % в Германии и Швейцарии и около 20 % во Франции^[51].

Однако, тарифы не были единственным оружием в арсенале британской торговой политики. Когда дело касалось её колоний, Британия вполне спокойно налагала и прямой запрет на сложные промышленные операции, если не хотела, чтобы они развивались. Уолпол запретил строительство новых прокатных станов и пил для продольной резки металла в Америке, принуждая американцев специализироваться на продукции с низкой добавленной стоимостью, такой как чушки и прутки, а не на более прибыльной стальной продукции [Закон о железе – Iron Act].

Ещё Британия запрещала экспорт из своих колоний товаров, которые конкурировали с её собственной продукцией, как на внутреннем рынке, так и за рубежом. Она запретила импорт текстиля из Индии («калико» [ситец, коленкор]), который в то время превосходил британский. В 1699 году она запретила экспорт шерстяного сукна из своих колоний в другие страны (Закон о шерсти – The Wool Act), уничтожая тем самым ирландскую суконную промышленность и удушая возникновение суконной промышленности в Америке.

И наконец, применялся целый комплекс мер, чтобы поощрить производство сырьевых товаров в колониях. Одной рукой Уолпол предоставлял экспортные субсидии на сырьевые товары (с американской стороны), а другой – устранял импортные пошлины на сырьевые товары, произведённые в Америке (с британской стороны), такие как пенька, брёвна и доски. Он желал обеспечить раз и навсегда, чтобы колонисты занимались строго сырьевыми товарами и никогда не стали бы конкурентами британским производителям. Таким образом, они были принуждены оставить самые прибыльные «высокотехнологичные» отрасли в руках Британии – что гарантировало, что Британия будет пользоваться всеми преимуществами, находясь на гребне мирового развития^[52].

Двойная жизнь британской экономики

Первый всемирно известный экономист свободного рынка Адам Смит (Adam Smith) яростно нападал на эту систему, которую он называл «системой меркантилизма» и главным архитектором которой был Уолпол. Работа Адама Смита «Богатство народов» была опубликована в 1776 году, в самый разгар британского меркантилизма. Он утверждал, что ограничения конкуренции, которые система создавала через протекционизм, субсидии и раздачу монопольных прав, вредили британской экономике^[53].

Адам Смит понял, что политика Уолпола изживала себя. Без неё многие британские отрасли промышленности были бы сметены, ещё до того, как они бы получили возможность нагнать своих более развитых зарубежных конкурентов. Но когда британские отрасли промышленности стали конкурентоспособны в мире, протекционизм стал менее необходим и даже вреден. Защита отраслей, которым больше не нужна защита, как заметил Смит, скорее сделает их самодовольными и неэффективными. Следовательно, принятие свободной торговли всё больше становилось в интересах Британии. Тем не менее Смит несколько опережал своё время. Сменится ещё одно поколение, прежде чем его идеи по-настоящему завладеют умами, и не скорее чем через 84 года после публикации «Богатства народов» Британия станет действительно страной свободной торговли.

К концу эпохи Наполеоновских войн в 1815 году, через сорок лет после публикации «Богатства народов», британские производители твёрдо укрепились в роли самых эффективных в мире, за исключением немногих ограниченных сфер, в которых такие страны, как Бельгия и Швейцария обладали технологическим лидерством. Британские производители правильно понимали, что теперь свободная торговля в их интересах, и они начали агитировать за неё (декларируя её, они, совершенно естественно, по прежнему, с удовольствием ограничивали торговлю, когда это их устраивало; так поступили, например, хлопчатобумажные фабриканты, когда дело касалось экспорта текстильного оборудования, которое могло помочь иностранным конкурентам). В частности, производители агитировали за отмену «Кукурузных законов», которые ограничивали возможность закупать дешёвые зерновые. Удешевление продовольствия было важно для них, потому что оно позволяло снизить зарплаты и увеличить прибыли.

Кампании против «Кукурузных законов» неоценимую помощь оказал экономист, политик и игрок на бирже Давид Рикардо (David Ricardo). Рикардо выдвинул теорию сравнительных преимуществ, которая до сих пор составляет ядро теории свободной торговли. До Рикардо люди считали, что иностранная торговля оправдана только если страна может производить что-либо дешевле своего торгового партнёра [имеет абсолютное преимущество]. Блестяще перевернув эту очевидную мысль, Рикардо утверждал, что торговля между двумя странами имеет [экономический] смысл, даже когда одна страна может производить всё дешевле чем другая. Даже если такая страна более эффективна в производстве всего, чем другая, она всё равно может иметь выгоду от торговли [товарообмена], специализируясь на товарах, в которых она имеет наибольшее стоимостное преимущество над своим торговым партнёром. И наоборот, даже если страна не имеет стоимостного преимущества над своим торговым партнёром в производстве любого продукта, торговля всё равно будет выгодна ей, если она будет специализироваться на товарах, в которых она имеет наименьший проигрыш. Этой теорией Рикардо дал в руки сторонникам свободной торговли XIX века мощный инструмент, доказывающий, что свободная торговля идёт на пользу каждой стране.

Теория Рикардо совершенно верна – в своих узких рамках. Его теория верно утверждает, что, считая их настоящий уровень технологии фиксированным, странам лучше специализироваться на том, в чём они относительно лучше. С этим не поспоришь.

Его теория не работает, когда страна хочет овладеть более совершенными технологиями, чтобы она могла делать более сложные вещи, на которые мало кто способен, то есть когда она хочет развивать свою экономику. Требуется время и опыт [сын ошибок трудных], чтобы воспринять новые технологии, так что технологически отсталым производителям требуется период защиты от международной конкуренции на этот период обучения. Такая защита дорога, потому что страна отказывается от возможности импортировать лучшие и более дешёвые товары. Тем не менее, эта та цена, которую нужно заплатить, если страна хочет развить передовые отрасли. Рассмотренная под таким углом, теория Рикардо подходит тем, кто принимает status quo, а не тем, кто хочет его изменить.

Крупный сдвиг в британской торговой политике произошёл в 1846 году, когда «Кукурузные законы» были отменены и тарифы на многие промышленные товары были аннулированы. Современные экономисты свободной торговли любят преподносить отмену «Кукурузных законов», как окончательную победу мудрости Адама Смита и Давида Рикардо над упорствующем в своём заблуждении меркантилизмом^[54]. Ведущий экономист свободной торговли нашего времени Джагдиш Бхагавати (Jagdish Bhagwati) из Колумбийского университета назвал это [событие] «историческим переходом»^[55].

Однако, многие историки знакомые с тем периодом, указывают, что удешевление продовольствия было лишь одной из целей движения против «Кукурузных законов». Ещё это был акт «империализма свободной торговли», имеющий своей целью «остановить движение к индустриализации на континенте [в континентальной Европе], путём увеличения рынка для сельскохозяйственной продукции и сырьевых материалов»^[56]. Открыв шире свой внутренний сельскохозяйственный рынок, Британия хотела заманить своих конкурентов обратно в сельское хозяйство. И действительно, лидер движения за отмену «Кукурузных законов» Ричард Кобден (Richard Cobden) [критикуя «Кукурузные законы»] заявлял, что без «Кукурузных законов»: «Фабричная система, по всей вероятности, не появилась бы в Америке и Германии. Она, совершенно точно, не расцвела бы так, как она расцвела в этих государствах и во Франции, Бельгии и Швейцарии, без того преимущества, которое дорогое продовольствие британских ремесленников отдавало питавшимся намного дешевле производителям этих стран»^[57]. В том же духе в 1840 году Джон Бауринг (John Bowring), член Совета по торговле, и ключевой член Лиги за отмену «Кукурузных законов», недвусмысленно советовал странам-членам Германского Zollverein (Цольферайн – Таможенного Союза) [!] специализироваться на выращивании пшеницы и продавать пшеницу, чтобы покупать британскую промышленную продукцию^[58]. Да и вообще, полностью тарифы были отменены не ранее 1860 года. Другими словами, Британия приняла свободную торговлю только тогда, когда она обрела технологическое превосходство над своими конкурентами «за высокими и долгосрочными тарифными барьерами», как заметил видный историк экономики Пол Бэйрох (Paul Bairoch)^[59]. Не удивительно, что Фридрих Лист говорил о «вышибании лестницы».

В схватку вступает Америка

Может быть самую удачную критику британского лицемерия и сформулировал немец, но страна, которая лучше всего сопротивлялась британскому «вышибанию лестницы» в политическом смысле, была не Германия. Не была ею и Франция, широко известная как протекционистский антагонист свободнорыночной Британии. На самом деле, противовес состоялся в лице США, бывших британской колонией и сегодняшних воинствующих поборников свободной торговли.

При британском правлении Америка в полной мере хлебнула британского колониального обращения. Само собой, ей не позволили пользоваться тарифами, чтобы защитить её юную промышленность. Ей запретили экспортировать продукцию, которая конкурировала с британской. Ей выдавали субсидии на производство сырьевых материалов. Более того, были введены прямые ограничения на то, что могли, и чего не могли производить американцы. Дух того, что стояло за такой политикой, лучше всего выражается в замечании Уильямам Питта старшего (William Pitt the Elder), сделанном им в 1770 году. Услыхав, что в Американских колониях возникают новые ремёсла, он сказал: «Колониям [Новой Англии] нельзя позволить делать даже гвоздей для подков»^[60]. В действительности британская политика была помягче, чем выражает эта формула: некоторая производственная деятельность была дозволена. Но производство высокотехнологичных товаров было запрещено.

Не все британцы были столь жестокосердны как Питт. Некоторые из них искренне верили, что помогают американцам, рекомендуя им свободную торговлю. В своём «Богатстве народов» Адам Смит, этот шотландский отец экономики свободного рынка, торжественно советует американцам не развивать промышленности. Он утверждал, что «прекращение импортирования европейской продукции … станет препятствием, а не содействием продвижению их страны в сторону подлинного богатства и величия»^[61].

Многие американцы были с ним согласны, в их числе Томас Джефферсон (Thomas Jefferson), первый госсекретарь [министр иностранных дел] и затем третий президент. Но иные яростно возражали. Они утверждали, что стране нужно развивать производственные отрасли и для этого использовать государственную защиту и субсидии, как до них это делала Британия. Движущей интеллектуальной силой этого движения стал юный выскочка и наполовину шотландец по имени Александр Гамильтон (Alexander Hamilton).

Гамильтон родился на карибском острове Невис и был незаконнорожденным сыном шотландского лотошника (который заявлял о своём якобы аристократическом происхождении) и француженки. Он пришёл к власти исключительно благодаря своим блестящим способностям и кипучей энергии. В возрасте 22 лет он был адъютантом Джорджа Вашингтона во время Войны за независимость. В 1789 году, в возмутительно молодом возрасте, ему было только 33 года, он стал первым секретарём казначейства страны [министром финансов].

В 1791 году Гамильтон подал в Конгресс свой [знаменитый] «Доклад на Тему Промышленных товаров», здесь и далее «Доклад». В нём он изложил свои взгляды, о том что отсталые страны, такие как США, должны защищать свою «промышленность во младенчестве» от иностранной конкуренции и выращивать её до того момента, когда она сможет твёрдо стоять на ногах. Рекомендуя такой курс действий своей юной стране, дерзкий 35-летний министр финансов, у которого за душой была только степень в «liberal arts» из второразрядного по тем временам «King’s College of New York» (ныне Колумбийский университет), открыто шёл против совета всемирно известного экономиста Адама Смита.

Практика защиты «зарождающихся отраслей» существовала и ранее, как я уже продемонстрировал, но именно Гамильтон впервые превратил её в теорию и дал ей своё имя (термин «зарождающиеся отрасли» придумал тоже он). Теория в дальнейшем была глубже разработана Фридрихом Листом, которого сегодня ошибочно считают её отцом. На самом деле Лист поначалу был сторонником свободной торговли; он являлся одним из главных застрельщиков Немецкого «Zollverein» [Цольферайн] или Немецкого Таможенного Союза[!], одного из первых в мире соглашений о свободе торговли. Будучи в политэмиграции в США в 1820-е годы, он узнал от американцев о тезисах, касающихся «зарождающихся отраслей». Эти Гамильтоновы тезисы «зарождающихся отраслей» послужили источником вдохновения для создания программ экономического развития многих стран и bête noire [предметом особой ненависти] экономистов свободной торговли грядущих поколений.

В «Докладе» Гамильтон предложил серию мер для промышленного развития своей страны, включавшие в себя защитные тарифы и запрет на импорт, субсидии, запрет экспорта по ключевым сырьевым материалам, либерализацию и льготы на импорт промышленного сырья и компонентов, призы и патенты для изобретений, контроль за стандартами качества продукции и развитие финансовой и транспортной инфраструктур^[62]. Хотя Гамильтон совершенно правильно предостерегал от того, чтобы заводить эти меры чересчур далеко, они тем не менее, [и по сей день] остаются очень мощным и [одновременно] «еретическим» политическим рецептом. Будь он министром финансов развивающейся страны сегодня, МВФ и ВБ определённо отказались бы одалживать деньги его стране и пролоббировали бы его смещение с поста.

После Доклада Гамильтона Конгресс воспользовался только небольшой частью его рекомендаций, в основном потому, что в американской политике того времени царили южане-плантаторы, у которых не было никакого интереса развивать американскую промышленность. Вполне понятно, что они хотели иметь возможность импортировать высококачественные промышленные товары из Европы по как можно более низкой цене, на те средства которые они выручали за экспорт сельхозпродукции. После «Доклада» Гамильтона средний тариф на иностранные промтовары подняли с приблизительно 5 % до приблизительно 12,5 %, но этого было слишком мало, чтобы побудить покупателей промышленных товаров поддержать нарождающуюся американскую промышленность.

Гамильтон оставил свой пост секретаря казначейства в 1795 году после скандала, вызванного его внебрачной связью с замужней женщиной, и не имел дальнейших возможностей продвигать свою программу. Жизнь этого блестящего, хотя и язвительного человека, оборвалась на 50-м году (в 1804 году) в пистолетной дуэли в Нью-Йорке, на которую его вызвал его бывший друг, ставший его политическим соперником, Аарон Бёрр (Aaron Burr), впоследствии вице-президент при Томасе Джефферсоне.^[73] Проживи он ещё хотя бы десять лет, Гамильтон смог бы увидать воочию как его программа реализуется в полной мере.

Когда разразилась Война 1812 года [Англо-Американская война 1812–1815 гг.], Конгресс США немедленно удвоил тарифы подняв средний тариф с 12,5 % до 25 %. Прервав импорт промышленной продукции из Британии и остальной Европы, война также создала пространство для появления новых отраслей. Новая образовавшаяся прослойка промышленников, естественно захотела, чтобы защита продолжилась и даже усилилась после войны^[63]. В 1816 году тарифы были подняты ещё выше, до среднего значения в 35 %. К 1820 году средний тариф возрос до 40 %, прочно укореняя программу Гамильтона.

То, что создал Гамильтон стало основой американской экономической политики вплоть до конца Второй мировой войны. Его программа зарождающихся отраслей создала условия для быстрого промышленного развития. Еще он создал рынок государственных ценных бумаг и стал инициатором дальнейшего развития банковской системы (опять же, вопреки оппозиции Томаса Джефферсона и его сторонников)^[64]. То, что на недавней выставке НьюЙоркское Историческое общество назвало его «Человеком, создавшим современную

Америку», не было преувеличением^[65]. Отвергни США видение Гамильтона, и прими точку зрения его архисоперника Томаса Джефферсона, для которого идеальным обществом была аграрная экономика, состоящая из самостоятельных йоменов-фермеров (хотя этому рабовладельцу пришлось стыдливо замести под ковёр рабов, которые обеспечивали ему его образ жизни), то они никогда бы не смогли выдвинуться из мелкой аграрной страны, бунтующей против своего могущественного колониального господина в величайшую в мире сверхдержаву.

Другие страны, неудобные секреты

Если протекционизм вреден для экономики, как вышло, что две самые успешные экономики в истории были настолько протекционистскими? Возможно, что хотя США и Британия и были протекционистскими странами, их экономические успехи связаны с тем, что они были менее протекционистскими чем другие страны. И действительно, кажется вполне достоверным, что другие богатые страны, известные своими протекционистскими наклонностями, такие как Франция, Германия и Япония, возвели ещё более высокие тарифные стены, чем США и Британия.

Это – попросту неправда. Ни одна другая страна, числящаяся сегодня богатой, никогда не была настолько же протекционистской, как США и Британия, за исключением Испании в краткий период 1930-х годов.^[87] Франция, Германия и Япония, эти три страны обычно считающиеся родиной протекционизма, всегда имели тарифы ниже чем Британия и США, до тех пор пока последние не достигли своего экономического господства и не обратились в веру свободной торговли.

Францию часто рисуют как протекционистского антагониста свободнорыночной Британии. Но в период с 1821 по 1875 гг., и особенно до начала 1860-х годов, французские тарифы были ниже британских.^[88] И даже когда она стала протекционистской – в период с 1920-х по 1950-е годы, её средний тариф на промышленную продукцию не превышал 30 %. Средний тариф на промышленную продукцию в Британии и США в отдельные годы достигал 55 %.

Таможенные тарифы в Германии всегда были относительно низкими. Весь XIX век и в начале XX века (до начала Первой мировой войны) средняя ставка тарифа на промышленную продукцию составляла 5-15 %, намного ниже британских (до 1860-х гг.) и американских 35–50 %. Даже в 1920-е годы, когда она стала больше защищать свою индустрию, немецкий средний тариф оставался около 20 %. В этом смысле исключительно ложно в мифологии свободной торговли постоянно приравнивают протекционизм и фашизм.

Что до Японии, то в самом начале своего промышленного развития, она вообще-то практиковала свободную торговлю. Но это не из сознательного выбора, а в силу целой серии неравноправных договоров, которые её заставили подписать Западные страны, сразу после её открытия [внешнему миру] в 1853 году. Эти договора удерживали японскую тарифную ставку ниже 5 % до 1911 года. Но даже и после восстановления тарифной автономии и повышения тарифов на промышленную продукцию, средняя ставка составляла только около 30 %.

И только после Второй мировой войны, когда США стали безоговорочным лидером и либерализовали свою торговлю, страны вроде Франции стали выглядеть протекционистскими. Но даже и тогда разница не была так уж велика. В 1962 году средний тариф на промышленную продукцию в США всё еще составлял 13 %. Нидерланды и Западная Германия, с их ставками в 7 % были значительно менее протекционистскими странами, чем США. В Бельгии, Японии, Италии, Австрии и Финляндии ставки были только слегка выше и варьировались от 14 % до 20 %. Франция со ставкой в 30 % в 1959 году являлась исключением.^[89] Уже к началу 1970-х годов США больше не могли считать себя лидером свободной торговли. К этому времени другие богатые страны нагнали их экономически и оказались в положении, когда они стали в состоянии снизить свои тарифы на промышленную продукцию. В 1973 году американский средний тариф составлял 12 %, что сопоставимо с 13 % в Финляндии, 11 % в Австрии и 10 % в Японии.

Так что два ярых поборника свободной торговли, Британия и США, не только не являлись экономиками свободной торговли, но и были самыми протекционистскими экономиками среди богатых стран, до того, конечно, как они, не стали, по очереди, доминирующей мировой промышленной державой^[66].

Конечно, тарифы – это только один из инструментов, к которым страна может прибегнуть, чтобы поддержать свои зарождающиеся отрасли. В конце концов, изначальные рекомендации Гамильтона содержали одиннадцать видов мер поддержки зарождающихся отраслей, в которые входили патенты, стандарты качества продукции и государственные капиталовложения в инфраструктуру. Британия и США могли наиболее агрессивно пользоваться тарифами, но другие страны часто более интенсивно прибегали к другим средствам политического вмешательства, к примеру к [созданию] госпредприятий, субсидированию или помощи в маркетинге экспорта.

На заре своей индустриализации, когда было мало предпринимателей из частного сектора, которые решились бы на рискованные, крупномасштабные проекты, почти все правительства нынешних богатых стран (за исключением Британии и США) создавали госпредприятия [SOE state-owned enterprises – принадлежащие государству предприятия]. В других случаях они выдавали так много субсидий и оказывали так много другого содействия (к примеру, переманивали квалифицированных работников из-за рубежа) некоторым предприятиям частного сектора, что по существу те, последние, являлись государственночастными совместными предприятиями. В XVIII веке Пруссия, лидер немецкой индустриализации, развивала такие свои отрасли, как чёрная металлургия, текстильное производство, в точности такими методами. В Японии выплавка стали, судостроение и железные дороги начинались как госпредприятия с целевым субсидированием (подробнее об этом в Главе 5). В конце XIX века шведское правительство взяло на себя руководство развитием железных дорог. По состоянию на 1913 год ему принадлежала одна треть железных дорог в пересчёте на протяжённость путей и 60 % в пересчёте на грузооборот – и всё это в то время, когда лидеры по развитию железнодорожного транспорта, а именно Британия и США, полагались почти полностью на частный сектор. Государственно-частное сотрудничество в Швеции распространилось и на развитие секторов телеграфной связи, телефонной связи и гидроэнергетики. Ещё шведское правительство субсидировало самые ранние этапы НИОКР.

После Второй мировой войны деятельность правительств большинства богатых стран по развитию отраслей промышленности только возросла. Самый крупный сдвиг [в этом отношении] произошёл во Франции. Вопреки широко распространённому представлению французское государство не всегда вмешивалось в экономическую жизнь. Конечно, во Франции имелись традиции активной государственной политики, представленные деятельностью Жана-Батиста Кольбера (Jean-Baptiste Colbert), который долгое время являлся министром финансов при Людовике XIV (с 1661 по 1683 годы), но после Великой

Французской революции от них отказались. Так что, в период между концом Наполеоновского правления и Второй мировой войной, за исключением времени правления Наполеона III [с 1852 по 1870 гг.], французское государство в экономической политике приняло подход крайнего невмешательства (laissez-faire). В одной крупной работе, посвящённой истории французской экономической политики, говорится, что стратегия французского правительства по развитию промышленности «состояла в основном из организации выставок, содержания Торгово-Промышленных палат, сбора экономической статистики и раздачи наград предпринимателям»^[67]. Признав после 1945 года, что его консервативная пассивная политика была причиной её [Франции] относительного экономического упадка и, как следствие, поражения в двух мировых войнах, французское государство приняло на себя гораздо более активную роль в экономике. Оно учредило «индикативное» (в противоположность коммунистическому «обязательному») планирование, национализировало ключевые отрасли и направило инвестиции в стратегические сферы через государственные банки. Чтобы создать некоторое жизненное пространство для роста новых отраслей, тарифы на промышленную продукцию поддерживались на относительно высоком уровне до 1960-х годов. Стратегия очень хорошо работала. К 1980-м годам Франция превратилась в технологического лидера во многих сферах.

В Японии знаменитое ММТП (Министерство международной торговли и промышленности) разработало программу промышленного развития, ныне уже ставшую легендарной. После Второй мировой войны японские тарифы на промышленную продукцию не были особенно высокими, но импорт очень жёстко нормировался через государственный контроль за обменом валюты. Экспорт поддерживался для того чтобы максимизировать пополнение [запасов] иностранной валюты, нужной для закупок более совершенных технологий (либо через закупки оборудования, либо путём приобретения лицензий). Его поддержание включало в себя прямые и непрямые экспортные субсидии, а также информационное и маркетинговое содействие со стороны JETRO (Japan External Trade Organization – Японской Внешнеторговой Организации), государственного органа по торговле. Япония прибегала и к другим мерам для того, чтобы создать пространство, необходимое для сосредоточения новых производственных возможностей зарождающимися отраслями. Японское правительство направляло субсидируемые кредиты в ключевые сектора посредством «направляемых кредитных программ». Оно также жёстко нормировало иностранные инвестиции со стороны транснациональных корпораций (ТНК). Иностранные инвестиции были попросту запрещены в большинстве ключевых отраслей. Даже когда они были дозволены, действовал чёткий потолок иностранной доли владения, обычно в 49 %. От иностранных компаний требовалось: перевод [в страну] технологий и приобретение как минимум установленной доли своих производственных компонентов на местном рынке (так называемое требование по уровню локализации). Японское правительство также контролировало ввоз технологий, чтобы избежать ввоза устаревших или непомерно дорогих технологий. Тем не менее, в отличие от XIX века, японское правительство не прибегало к созданию госпредприятий в ключевых производственных отраслях.

Такие страны как Финляндия, Норвегия, Италия и Австрия, которые к концу Второй мировой войны были относительно отсталыми и видели нужду в быстром индустриальном развитии, также использовали стратегии поддержки своей промышленности, схожие с французской и японской. До 1960-х годов у них всех были относительно высокие тарифы. Все они активно создавали госпредприятия, чтобы модернизировать свою промышленность. Особенно удачно это получилось в Норвегии и Финляндии. В Финляндии, Норвегии и Австрии государство принимало активное участие в направлении потока банковских кредитов в стратегические отрасли. Финляндия жёстко ограничивала иностранные инвестиции. Во многих провинциях Италии местное правительство обеспечивало поддержку в маркетинге и НИОКР мелким и средним местным предприятиям.

Таким образом, практически все сегодняшние богатые страны использовали политику защиты национальных интересов [не путать с националистической!] (а именно: тарифы, субсидии, ограничения на иностранную торговлю) для того, чтобы поддержать свои зарождающиеся отрасли, хотя, конечно, конкретный перечень мер, их соотношение, время их введения и продолжительность применения, в разных странах различались. Были и страны составлявшие исключение, которые последовательно практиковали свободную торговлю, из которых выделяются Нидерланды (имевшие наилучшую репутацию в отношении свободной торговли с XIX века) и Швейцария (до Первой мировой войны). Но даже они не дотягивают до сегодняшнего неолиберального идеала, поскольку они не обеспечивали защиту патентов до начала XX века. Нидерланды приняли патентный закон в 1817 году, но отменили его в 1869 году, и не принимали нового до 1912 года. Швейцария приняла свой первый патентный закон в 1888 году, но он защищал только механические устройства. Всеобъемлющий патентный закон она приняла только в 1907 году (подробнее на эту тему см. в Главе 6).

Вопреки всем тем историческим свидетельствам, которые я привёл в этой главе, экономисты свободной торговли утверждают, что простое сосуществование протекционизма и экономического развития, не доказывает, что первое обусловливает последнее^[68]. И это – правда. Но я, по крайней мере, пытаюсь объяснить один феномен (экономическое развитие), другим, сосуществовавшим с ним (протекционизмом). А экономистам свободной торговли придётся объяснить, как свободная торговля может быть объяснением экономического успеха современных богатых стран, тогда как они к ней, попросту, почти не прибегали, до того как они не разбогатели.

Глава 3. Моему шестилетнему сыну нужно найти работу, или О проблемах свободной торговли

Всегда ли свободная торговля является выходом?

У меня есть сын. Ему шесть лет. Его зовут Джин-Гю. Он живёт за мой счёт, хотя он вполне способен зарабатывать на жизнь. Я плачу за его проживание, пищу, образование и медицинское обслуживание. Но у миллионов детей его возраста есть работа. Даниэль Дефо в XVIII веке [вообще] считал, что дети могли бы зарабатывать себе на жизнь с четырёх дет.

Больше того, работа может привить его характеру пропасть сколько хорошего. Сейчас он живёт в экономическом коконе, не имея представления о цене денег. Он совершенно не ценит, сколько мы с его матерью делаем для него, финансируя его праздное существование и защищая его от суровой реальности. Он чрезмерно защищён, и его нужно познакомить с конкуренцией, чтобы он смог стать более продуктивным человеком. Если уж на то пошло, чем большей конкуренции он будет подвержен, и чем скорее это случится, тем это будет лучше для его будущего развития. Это подстегнёт его стать трудолюбивым. Мне [пожалуй] надо бы заставить его бросить школу и найти работу. Может даже, я мог бы переехать в страну, где детский труд узаконен, или его хотя бы терпят, чтобы у моего сына был больше выбор при приёме на работу

Я [прямо] слышу, как вы говорите, что я должно быть рехнулся. Близорук. Жесток. Вы говорите мне, что мне нужно защищать и взращивать ребёнка. Если я выгоню Джин-Гю на рынок труда в возрасте шести лет, он может стать шустрым чистильщиком обуви или даже процветающим разъездным торговцем, но он никогда не станет нейрохирургом или физиком-атомщиком – это потребовало бы, по крайней мере, еще лет двенадцать моей опёки и затрат. Вы [мне] доказываете, что даже с чисто меркантильных позиций, было бы умнее вложиться в образование моего сына, чем радоваться тем деньгам, которые я бы сэкономил не посылая его в школу. В конце концов, если бы я был прав, Оливеру Твисту было бы намного лучше быть карманником для Фейгина, чем быть спасённым заблуждающимся Добрым Самаритянином мистером Браунлоу, который лишил [бедного] мальчика шанса попрежнему конкурировать на рынке труда.

И тем не менее, эта абсурдная логика рассуждений, по сути своей является той же логикой, которой экономисты свободной торговли оправдывают быструю и широкомасштабную торговую либерализацию в развивающихся странах. Они заявляют, что производителям из развивающихся стран нужно открыться как можно большей конкуренции немедленно, чтобы у них был стимул повысить свою продуктивность, чтобы [простонапросто] выжить. Протекционизм, наоборот, создает только самоуспокоенность и лень. И чем раньше такое открытие произойдёт, продолжают они, тем лучше для экономического развития.

Стимулы – это, всё же, только полдела. Другая половина – это возможности. Даже если бы Джин-Гю, с одной стороны, предложили 20 миллионов фунтов стерлингов, а с другой, угрожали бы пулей в голову, он всё равно бы не смог проводить операции на мозге, если бы он бросил школу в шесть лет. Аналогичным образом, индустрия в развивающихся странах не выживет, если её открыть для международной конкуренции слишком рано. Ей нужно время, чтобы повысить свои возможности, освоив современные технологии и выстроив эффективную организацию [производства]. Это и есть суть тезиса зарождающихся отраслей, впервые сформулированного Александром Гамильтоном, первым министром финансов США, и применённого многими поколениями политиков до и после него, как я уже рассказывал в предыдущей главе.

Естественно, что защита, которую я предоставляю Джин-Гю (как утверждает и сам тезис о зарождающихся отраслях) не будет для него убежищем вечно. Заставлять его работать в возрасте шести лет дурно, но так же дурно содержать его в возрасте 40 лет. В конечном итоге он [самостоятельно] выйдет в огромный необъятный мир, найдёт себе работу и заживёт независимой жизнью. Ему нужна защита только пока он набирается способностей, чтобы [потом] поступить на хорошо оплачиваемую и приносящую удовлетворение работу.

Конечно, так же как и с воспитанием детей, защита зарождающихся отраслей может пойти неудачно. Так же как некоторые родители склонны чрезмерно опекать, государства могут чересчур избаловать зарождающиеся отрасли. Некоторые дети не желают готовиться ко взрослой жизни, и так же поддержка зарождающихся отраслей будет безуспешной для некоторых фирм. Точно так же, как некоторые дети манипулируют своими родителями, чтобы те содержали их в последующие годы, есть отрасли, которые изощрённым лоббированием продляют государственную поддержку. Но существование неблагополучных семей, едва ли является аргументом против того, чтобы иметь детей в принципе. Аналогично, случаи неудач в поддержке зарождающихся отраслей не могут дискредитировать стратегию как таковую. Примеры неудачного протекционизма всего лишь учат нас пользоваться этой политикой мудрее.

Свободная торговля не работает

Свободная торговля – это хорошо. Эта доктрина лежит в самом сердце неолиберальной ортодоксии. Для неолибералов не может быть более самоочевидного утверждения. Профессор Виллем Бюйтер (Willem Buiter), мой именитый бывший коллега по Кембриджу и бывший главный экономист ЕБРР, однажды кратко сформулировал его так: «Помните: односторонняя торговая либерализация – это не «уступка» или «жертва», за которую требуется компенсация. Это – акт просвещённого эгоизма. Обоюдная торговая либерализация увеличивает выгоды, но не является необходимой, для того чтобы [можно было] пользоваться ими. В этом вся суть экономики»^[69]. Вера в добродетель свободной торговли занимает такое центральное место в неолиберальной ортодоксии, что по существу она и определяет неолиберального экономиста. Вы можете сомневаться (или даже полностью отвергать) любой другой элемент неолиберальной программы – открытость рынков капитала, силу патентов или даже приватизацию – и всё равно не выпадать из лона церкви неолиберализма. Но как только вы возразите против свободной торговли, вы навлекаете на себя отлучение.

Опираясь на это убеждение Недобрые Самаритяне сделали всё, что в их силах, чтобы втолкнуть развивающиеся страны в свободную, или по крайней мере, более свободную торговлю. За прошедшие четверть века развивающиеся страны неслыханно либерализовали свою торговлю. Впервые их начали загонять в неё МВФ и ВБ после Долгового кризиса Третьего мира 1982 года. Затем последовал мощный толчок в сторону торговой либерализации после создания ВТО в 1995 году. За последние лет десять размножились всевозможные двусторонние и региональные соглашения о свободной торговле. К сожалению, в эти же сроки, развивающиеся страны совсем не процветали, несмотря на обширную торговую либерализацию (а по моему мнению как раз благодаря ей), о чём мы уже говорили в Главе 1.

История Мексики, витрины лагеря свободнорыночников, особенно показательна. Если вообще у какой-нибудь развивающейся страны могло бы получиться со свободной торговлей, то этой страной должна быть Мексика. Она граничит с крупнейшим рынком в мире (США) и имеет с ней Соглашение о свободной торговле с 1995 года («North American Free Trade Agreement» или NAFTA). Она также обладает крупнейшей диаспорой проживающих в США [мексиканцев], которая может обеспечивать важные деловые контакты^[70]. В отличие от многих других бедных развивающихся стран, она обладает значительным количеством квалифицированных рабочих, грамотных менеджеров и относительно развитой физической инфраструктурою (дороги, порты и т. п.).

Экономисты свободной торговли утверждают, что свободная торговля пошла Мексике на пользу, ускорив [её] рост. И действительно, после вхождения в NAFTA, в период с 199[5] по 2002 гг. подушевой ВВП Мексики рос со скоростью 1,8 % в год, большое улучшение, по сравнению с периодом 1985–199[4] гг., когда рост составлял 0,1 % в год^[71]. Но десятилетие, предшествовавшее NAFTA было десятилетием крайней торговой либерализации для Мексики, после того как в середине 1980-х годов она перешла в веру неолиберализма. Так что [сама] торговая либерализация также и была причиной роста в 0,1 % в год.

Широкомасштабная торговая либерализация в 1980-е и 1990-е годы выкосила целые отрасли мексиканской промышленности, скрупулёзно создававшиеся в период импортозаместительной индустриализации (ISI). Не удивительно, что результатом стали замедление экономического роста, потери рабочих мест и снижение зарплат (по мере того, как исчезали хорошо оплачиваемые рабочие места на производстве). На мексиканское сельское хозяйство также пришелся тяжёлый удар со стороны американских субсидируемых продуктов, особенно кукурузы, основной продовольственной культуры мексиканцев. И в довершение всего этого, в последние годы положительное влияние NAFTA (в плане увеличения экспорта на американский рынок) просто выдохлось. В период 2001–2005 гг. показатели роста Мексики были просто ничтожными – прирост подушевого дохода составил 0,3 % в год или за весь период суммарно какие-то 1,7 %^[72]. Для сравнения, в годы «проклятого прошлого» ISI (1955–1982 гг.), мексиканский подушевой ВВП рос намного быстрее, чем в период NAFTA – в среднем по 3,1 % в год^[73].

Мексика – это особенно примечательный пример преждевременной торговой либерализации безо всякого разбора, но есть и другие примеры