Зависимая: Реальная история выздоровления бесплатное чтение

Глава 1

Вы – чашка Петри

Как детский темперамент может предвосхищать зависимость

Шел 1982 год. Великобритания. Разразилась Фолклендская война. Одинокая метеостанция на востоке Шотландии зафиксировала рекордно низкую температуру в –27,2 ℃. Число безработных впервые с 1930-х гг. превысило 3 млн человек. Члены Ирландской республиканской армии взорвали бомбы в Гайд-парке и Риджентс-парке, погибло восемь человек, и 47 получили ранения. Тэтчеровские тори занимали верхние строки в рейтингах общественного мнения. В рождественском чулке каждого ребенка лежало по экземпляру комикса «Когда дует ветер», где изображался ядерный удар Советского Союза по Великобритании. Мне было семь.

Не хочется сразу раскрывать интригу, но я была болезненным ребенком, покрытым экземой и непрерывно сморкающимся. При рождении у меня вокруг шеи обмоталась пуповина, я не закричала. В качестве бонуса маме досталась послеродовая депрессия, а мне вскоре диагностировали задержку развития.

Дома меня звали Нытиком. Среди моих сверхспособностей было шестое чувство на очевидную нечестность, и я внутренне вспыхивала, когда мне казалось, что меня унижают. Еще родители часто говорили «дуешься», «опять дуешься», но эти слова неадекватно отражали суть. Претерпев несправедливость, их младшее дитя чувствовало себя как пилот-камикадзе в пике, без желания или возможности вырулить вверх. Империи должны рухнуть.

«Это не конец света!» – восклицала мама с восходящей интонацией. Любимое слово папы применительно к маме было «болтливая». Мама дала папе прозвище Иа. Как-то все мы прошли тест Майерс – Бриггс на типологию личности и, к нашему раздражению, оказались интровертами. Долгие поездки на машине не обходились без цыканья зубом, приступов дорожной агрессии и шипения: «тоска» или «хрень» – флешмоб непереносимости фрустрации на двух передних сиденьях. Я постоянно переживала, и каждый «цык» вызывал выброс кортизола.

Порой я изучала папины глаза в зеркале заднего вида, пока он возил нас в воскресные поездки по европейским руинам. Его красивые брови приподнимались и стягивались так, что даже ребенок распознал бы обиженное выражение. В голове у него явно бесконечно крутился какой-то немой фильм об утраченных возможностях. Попытки выкурить нас из этой картины, то и дело тыкая в прикуриватель, нужны были для того, чтобы выжать каплю дофамина из этих заржавелых нейронов. Он снимал напряжение, сунув в магнитолу кассету Оливии Ньютон-Джон.

Мне нравилось сидеть сзади, вытянувшись в струнку, сунув в рот кончик косички, пока родители не замечали, что я наблюдаю за ними. Став журналисткой, я сделаю наблюдение своей профессией. Иногда я ложилась и незаметно плакала в обивку заднего сиденья, увлеченная трагической фантазией, в которой кто-нибудь из них умирал. Выйдя из машины, мы держались каждый сам по себе.

Тут надо сказать, что мы англичане, но это было не единственным дурным предзнаменованием. Моя мать работала в государственном секторе здравоохранения, а отец, хотя и занимался темным искусством маркетинга, происходил из династии эссекских полицейских – парадоксальная динамика. Сам наш дом был полицейским государством, что мама объясняла отцовским детством. Это означало, что за столом за нами пристально следили: не выскребаем ли мы по-плебейски тарелку, тщательно ли пережевываем пищу и не загребаем ли еду вилкой. Порой за воскресным обедом в мой цельнозерновой яблочный крамбл капала слеза – втайне, так как в нашем доме действовал принцип «детей должно быть видно, но не слышно».

Мне и старшему брату постоянно повторяли: «Терпение – достоинство», «Делай, как я говорю, а не как я делаю». И всевозможные варианты «ш-ш-ш!». Какая-то часть меня выросла столь же консервативной. Мне кажется, в наши дни многим родителям стоило бы задействовать принцип «если сомневаешься, не делай». Незадачливых представителей поколений Y и Z учат «Стремись к звездам, детка!». Им говорят, что они смогут достичь в жизни всего, чего захотят. Для них становится катастрофой, когда оказывается, что не всего.

Моей установкой по умолчанию было: «Ничего не жди и воспринимай хорошее как приятный сюрприз». Дополнение: «Всякий приятный сюрприз – просто огромное везение, и поэтому на него не стоит обращать внимание».

Вот почему вам нужно взять мой рассказ о детстве и пропустить его через собственный солнечный фильтр, добавив туда зеленый пригород, идиллический отдых на море, рождественские юмористические шоу по телевизору и чтение вслух приключений Винни-Пуха каждый вечер перед купанием – потому что все это тоже было.

Но в моей памяти остался какой-то скандинавский нуар: небо пасмурно, все отстраненны и скрытны и ходят в толстых шерстяных свитерах (папа никогда не включал центральное отопление). Кажется, в любой момент кто-нибудь может выйти наружу в метель и больше не вернуться. Однако я не самая надежная свидетельница.

Никому не хочется выставлять себя дураком в начале собственной книги, но задача этой главы – проиллюстрировать тот факт, что детский темперамент служит важным предиктором проблем с психоактивными веществами (ПАВ) во взрослом возрасте. Темперамент можно наблюдать с рождения, и это фундамент, на котором строится личность.

В документальной передаче канала Эй-би-си 2012 г. «Жизнь в семь лет» есть выпуск под названием «Перетерпеть темперамент». В ней наблюдают за австралийскими детьми, которые с рождения стали объектами долгосрочного исследования, и в этом выпуске проверяется их реакция на фрустрацию – с помощью «рисовального эксперимента».

Детей делят на группы по трое и дают им задание нарисовать цветы. Посреди рисования их отвлекает исследователь, который просит их подойти и рассмотреть реальный букет поближе. Пока они стоят спиной, одна девочка – подсадная – калякает поверх их рисунков, а затем проскальзывает назад к своему мольберту.

Вначале, обнаружив испорченный рисунок, все дети возмущаются – и у них, конечно, возникают подозрения.

Первый ребенок, девочка, ведет себя сдержанно. Она говорит, что знает – это сделала другая девочка, но тем не менее продолжает рисовать. К тому времени, когда она выбегает из комнаты, обида уже забыта.

Второй – мальчик – находит еще одну чистую страницу под первой и, довольный своей изобретательностью, начинает все заново.

Третий – девочка – хочет разобраться, но в конечном итоге ее желание продолжать одерживает верх. «Я знаю, – решает она, – можно закрасить фон».

Четвертый – девочка – злится. Она топает ногой. «Нельзя же так!» – говорит она. Исследователь наклоняется к ней: так что же она будет делать? «Не знаю», – хнычет девочка. Есть ли у нее какая-нибудь идея? «Нет». Она отвергает предложение перевернуть бумагу на чистую сторону, утверждая, что все равно ничего не получится.

Вероятно, у четвертого ребенка выработалось стойкое объяснение сценария с испорченным рисунком. Это настрой, описанный психологом Мартином Селигманом в книге «Ребенок-оптимист»[1]. Ребенок с позитивным мышлением будет рассматривать неудачу как временную: «Этот рисунок испорчен, но ведь я только начал его». Пессимистичный ребенок вроде меня будет рассказывать себе законченную историю: «Это безнадежно. Такая уж моя судьба. Всегда так получается. Никто меня не любит». У этого типа наблюдается так называемый внешний локус контроля – убеждение, что они пассивные жертвы обстоятельств, а не кузнецы собственного счастья. Всякий раз, когда предлагается здравое решение, они играют в «да, но…», предпочитая лелеять это чувство несправедливости, как Голлум кольцо. Что-то может пройти вполне благополучно, но к концу дня переосмысляется как катастрофа и запоминается как полный кошмар. Сходным образом они подвергают ревизии все свое детство, сводя собственный опыт к нижней планке.

Это в отношении прошлого. В том, что касается будущего (в случае четвертого ребенка это возможность перевернуть страницу и начать заново), они – вестники рока.

В защиту четвертого ребенка стоит сказать, что, конечно, не все пессимистичные или чувствительные дети вырастают любителями нюхать кокаин. Существует множество способов справляться со своим настроением, которые при некотором поощрении человек способен использовать. Как отметила моя мама, прочтя эту главу, в детстве она была пессимисткой, но никогда не искала утешения в водке. Однако она отвлекается составлением списков, и списков списков, и списков списков списков, которые разлетаются по всей кухне, как бабочки, когда кто-нибудь открывает заднюю дверь. И если кто-нибудь рискнет сказать, что ей стоит попробовать запоминать, а не записывать, она придушит непрошеного советчика – и выпьет еще одну чашку кофе.

Испорченные рисунки в передаче «Жизнь в семь лет» были мелкой неприятностью. В случае с детской травмой низкая устойчивость – как у четвертого ребенка – может быть огромным фактором риска тревожности, депрессии и проблем с употреблением ПАВ во взрослом возрасте.

Одно из самых основательных исследований детских личностных особенностей началось в Мельбурне в 1983 г. и продолжается до сих пор. Психологи и педиатры Австралийского проекта по исследованию темперамента наблюдают за детьми из 2443 семей в штате Виктория. Они обнаружили, что черты темперамента, которые с наибольшей вероятностью оказывают долгосрочное влияние, – это настойчивость, гибкость и реактивность/эмоциональность, но главный предиктор взрослого поведения – самоконтроль.

У человека с плохим самоконтролем снижена способность управлять своими реакциями, как физиологическими – например, бурлением в животе, когда он чем-то расстроен, – так и межличностными взаимодействиями. Я была одним из тех детей, которые, если подруга приходит поиграть и начинается ссора, скорее вытерпят час тяжкого, глухого молчания, пока мать подруги не придет ее забрать, чем попытаются исправить ситуацию. С тех пор мало что изменилось. Промотайте на 30 лет вперед – и вот я глотаю две таблетки бета-блокаторов перед тем, как уволиться с работы, с целью внятно изложить свое мнение и при этом не швыряться степлером и не ругаться матом, брызгая слюной.

Ярость. Чертова ярость! Она всегда тут, вздувается внутри меня, как дирижабль «Гинденбург» в ожидании искры. Я не сомневаюсь, что все эти годы она служила взрывоопасным топливом моих запоев, хотя я хорошо ее скрывала. Как правило. Однажды, во время командировки в Калифорнию, я так крепко лупила по стене гостиничного номера ремнем, что соседи снизу – которые, вероятно, уже дошли до ручки, проведя с детьми день в Диснейленде, – позвонили администрации. Портье не принял моих объяснений, что дело в досадных новостях и нескольких бокалах мартини, и оттолкнул меня, чтобы проверить, не прячется ли мой обидчик в шкафу или ванной.

Так почему же некоторым людям не дается самоконтроль? Отчасти причина в наследственности, но также и в домашней среде. Когда у ребенка активируются системы стрессовой реакции – то есть повышаются пульс и кровяное давление, выделяются гормоны стресса, – спокойное вмешательство взрослого может вернуть эти реакции к норме. Если не наблюдать этих навыков и не учиться им, привычка контролировать себя не закрепится на уровне нейронных путей. Не научиться можно потому, что родители пренебрегают этим, или потому, что они подают пример, раздувая мелкие проблемы до масштабов катастрофы. И наоборот, потакание любому капризу ребенка может привести к тому, что он никогда не познает разочарования и адаптации к нему. Наркологи все чаще сталкиваются с пациентами 30–40 лет, которые живут с потакающими родителями, так и не выучившимися говорить им «нет».

В целом известные на настоящем этапе факторы высокого риска проблем со злоупотреблением ПАВ включают низкую психологическую устойчивость, плохую саморегуляцию, отсутствие веры в собственные силы и чрезмерную реактивность (склонность к неадекватно тяжелым эмоциональным переживанием по малейшему поводу). Все эти проблемы решаемы с помощью когнитивно-поведенческой терапии и даже с помощью раздела «Саморазвитие» в любой книжной лавочке в аэропорту – если применить соответствующие технологии до того, как вы ступили на роковой путь. Опасность в том, что неудача может стать успокоительной. Знакомый цикл разочарования, а затем – если вы во взрослом возрасте начнете утешаться алкоголем и наркотиками – самоуспокоения. Со временем неудача становится самосбывающимся пророчеством. Некоторые планы просто невозможно осуществить. Нет смысла и пытаться.

Мозг малыша – все равно что пластилин, так активно он меняется в ответ на внешние воздействия. Наиболее критический период развития – возраст между первым и седьмым годами жизни, но созревание, выражающееся в формировании нейронных связей, занимает десятилетия.

Эти связи формируются благодаря повторяющемуся поведению – такому, как освоение языка с проигрыванием одной и той же записи на магнитофоне, – точно так же, как мы протаптываем тропинку, ходя одним и тем же маршрутом через поле. Информация передается по путям из нейронов, и маршруты, которые создает наша привычка, определяют, на какой тип информации мы обращаем внимание.

Но травматичные переживания и факторы среды, такие как распад семьи, жилищная неустроенность, бедность и неблагополучные родители, могут вызвать глубокие изменения в структуре развивающегося мозга. Так же может воздействовать и разрушительный стресс из-за расизма, колонизации вашей культуры или военного детства, как в случае с моими родителями.

Одно из первых воспоминаний отца – о том, как во время бомбежки в спальне выбило стекло и его плюшевого мишку засыпало осколками. Его отец доставал тела из-под развалин школы в Ист-Энде после прямого попадания бомбы: в школе пряталось 600 человек. Семья моей матери какое-то время считала, что ее отец погиб в море: его эсминец был потоплен в бою. Но отец выжил, хотя 150 его товарищей погибли, и вернулся домой – совершенно чужой, незнакомый моей маме человек.

Мне, как представительнице поколения X и свидетелей секты созерцания собственного пупка, трудно представить такую выдержку. Но привычка «сохранять спокойствие и продолжать», как гласил лозунг военных лет, не означает, что искусству стойкости и самоконтроля учили. Скорее всего, детей военного времени просто предостерегали, чтобы они вели себя тихо, их поколение (1925–1945) даже стали называть «молчаливым».

Бывают и межпоколенческие травмы, как у детей евреев, переживших холокост, или в семьях австралийских аборигенов. Подобные травмы могут вызывать эпигенетические изменения в яйцеклетках и сперматозоидах путем химических меток, которые прикрепляются к нашей ДНК, включая и выключая гены, что повышает вероятность стрессовых расстройств в следующем поколении. Иными словами, стресс воздействует на мозг человека еще до его рождения через программирование зародыша.

Специалист по аддикциям доктор Габор Мате рассказывал в своем докладе «Власть зависимости и зависимость власти» на конференции TEDxRio+20, что он был младенцем, когда немецкая армия вошла в Будапешт. Маленький Мате плакал не переставая, и мать вызвала педиатра, который объяснил, что большинство еврейских детей непрерывно плачут. «Почему? – размышлял выросший Мате. – Что младенцы знали о Гитлере, геноциде или войне? Ничего. Им передавались стресс, ужас и подавленность матерей. А это в буквальном смысле формирует мозг ребенка. Я получаю послание, что не нужен этому миру. Ведь если она не радуется рядом со мной, значит, я ей не нужен». Он заключает, что этот опыт побудил его стать знаменитым врачом, который будет нужен всем. «Вот как это передается. Мы бессознательно передаем травму и страдание от одного поколения к следующему».

Эффект подобного раннего стрессового воздействия на мозг грозит стать для человека двойным проклятием. Это можно продемонстрировать на крысах. В 2002 г. профессор Майкл Мини и его коллеги сделали наблюдение: крысы, разлученные с матерями, впоследствии значительно острее реагировали на стресс и были более восприимчивы к действию кокаина. У людей сенсибилизация к стрессу может привести к долгосрочным нейрофизиологическим изменениям, вызывающим острую тревожность, реактивность и гипербдительность, а возможно, даже стать триггером разнообразных психических расстройств. Если же они пытаются самостоятельно снять эти симптомы с помощью наркотиков, у них проявляется повышенная чувствительность к их воздействию и, соответственно, высокая мотивация принимать их и дальше.

С физическим здоровьем дело обстоит не лучше. Еще в 1995 г. доктор Винсент Фелитти, специалист по лечению ожирения, и врач-эпидемиолог Роберт Анда приступили к опросу 17 000 человек в Сан-Диего. Это положило начало фундаментальному долгосрочному исследованию негативного детского опыта, которое выявило десять типов детских травм и их долгосрочные последствия для здоровья. Чем больше было пережитых травм, тем более участники оказывались подвержены не только проблемам с ПАВ, склонности к беспорядочной половой жизни, депрессии и суициду, но и физическим заболеваниям, таким как ожирение, снижение иммунитета, синдром системного воспалительного ответа, болезни сердца, легких, онкологические заболевания.

На форумах в интернете вечно идут баталии на тему того, что такое наркомания – безумие, вина или беда. Исследование дает ясный ответ. Токсичное сочетание особенностей темперамента и стрессовых условий среды эффективно превращает некоторых людей в бомбу замедленного действия в отношении формирования зависимости.

Возможно, в вашей чашке Петри коварно зреет что-то еще. Растление малолетних – тема, до боли знакомая наркологам. Специалисты, с которыми я общалась, когда писала книгу, говорят, что от 70 до 99,9 % их пациенток подверглись в детстве сексуальному насилию. Однако политики упорно тратят энергию на войну с наркотиками, вместо того чтобы рассматривать зависимости как важную проблему системы здравоохранения.

Мне засунули член в рот, когда мне было семь. Это было не такое уж жестокое насилие в сравнении с некоторыми историями, которые мне довелось услышать в ходе сбора материала для книги, но тем не менее оно запустило катастрофическую цепную реакцию.

Это был соседский мальчишка на пять лет старше меня – дылда с пушком над верхней губой и угрюмым выражением лица в стиле Адриана Моула. «Адриан» знал меня с рождения. Как-то во время игры в прятки мы очутились за одной и той же лоскутной занавеской. Он решил, что я его пощупала, и громко об этом заявил. Я этого не делала, но заржала как конь – я была рада, что меня принимают в компании старших.

Игра закончилась, но, когда я легла спать, он прокрался по лестнице и разбудил меня. Последовала борьба: я прикрывалась руками между ног, а он отрывал мои руки, так что у меня до сих пор осталась фобия прикосновений к бедрам, даже если это всего-навсего кот запрыгивает мне на колени.

«Не надо так делать», – шептал он в промежутках между душными мокрыми поцелуями, терпеливо отыскивая мой рот, в то время как я отворачивалась и прятала голову в подушку. Его следующие визиты стали более смелыми. Лишь через 15 лет я смогу спать спокойно.

Мысль о том, чтобы рассказать матери про «Адриана», была настолько мучительна, что когда я наконец решилась, то смягчила детали, да у меня и не хватало словарного запаса, чтобы их прояснить. Он ходит ко мне в комнату и… многозначительный взгляд. Я думала, что намек поняли, и это недоразумение растянулось на десятилетия: его приняли за озорника – несексуального озорника. «Адриану» разрешили и дальше приходить к нам. Ему велели не беспокоить меня по ночам, и теперь он сверлил меня глазами за обеденным столом или тайком тянулся к моей руке в машине.

Внешне жизнь продолжала идти своим чередом. Я печатала на машинке газету и развозила ее по нашей улице на роликовых коньках. Я освоила магнитофон и погрузилась в мир музыки. Я построила домик для Барби из картонной коробки и папиных сигаретных пачек. Я познакомилась с творчеством Эндрю Ллойда Уэббера и Тима Райса. Под взглядами шеренги тряпичных кукол на полке я учила подружку оральному сексу, пока она не заныла, чтобы я перестала. На вкус она была как дырочка от выпавшего молочного зуба.

Но в школе происходили странные вещи. Я старалась сосредоточить внимание на учителе, и моя макушка превращалась в огнедышащий вулкан. Мне приходилось все время по ней похлопывать. Иногда жжение спускалось вниз, к старому рубцу от ветрянки, и я впивалась в него ногтями. Мои пальцы следовали за потоком лавы по губам, через середину горла, вниз по грудине. Вечерами мне приходилось проговаривать все удлинявшуюся цепочку пожеланий спокойной ночи маме в определенном порядке, прежде чем я отпускала ее из комнаты. По утрам зубы у меня болели от скрежета. Идя в школу, я непрерывно осеняла себе крестным знамением, и его симметрия меня успокаивала.

Моя лучшая подруга – родственная душа, как сказала бы Аня из Зеленых Мезонинов[2], – была изгнана из нашей компании после устроенной мною жестокой и продолжительной травли. Прежде мы всегда настаивали, что во всем одинаковы. Теперь мы не были одинаковы, и я не могла сдержать кипящую, неутихающую злобу. Соседская девчонка рассказала родителям, что я танцевала сексуальный танец (справедливости ради, это было хореографическое воплощение песни группы Bananarama), и ей запретили ко мне приходить. Мальчишка, живший за углом, согласился засунуть в меня ручку отвертки, затем мы по очереди писали за кустами. Это становилось своего рода пунктиком. Иногда, оставшись одна, я писала на ковер в спальне. Я не знала почему.

Но целых три года я не вспоминала об «Адриане». А затем, в 10 лет, вдруг вспомнила то лето – словно вынырнув из тьмы. Я занялась тем, что рекомендовало руководство для девочек-скаутов, – решила убраться в доме до того, как родители проснутся, чтобы они обрадовались тайному помощнику. Кто бы это мог быть? Они никогда не узнают. Скауты не делают добро ради привлечения внимания.

Я, конечно, не отличалась бескорыстием эльфа, потому что открыла кухонный шкаф и потянулась к пылесосу, шум которого разбудил бы родителей и выдал бы мою благочестивую деятельность. Я потянулась к нему и вспомнила все. Что подтолкнуло к этому? Как будто ничего. Но стыд и вина нахлынули на меня.

Мои родители были атеистами, а я начала ходить в церковь. Я искала утешения и надеялась, что Бог, высший судья, даст мне знать, когда я буду свободна. Стыд за игру в «Адриана» со сверстниками заставлял меня чувствовать себя соучастницей. У меня была детская Библия с указателем в конце, который, по идее, перечислял ваши потенциальные проблемы и отсылал вас к соответствующему отрывку, но там ничего не говорилось об оральном сексе. Может быть, просто конфессия была не та. Так или иначе, утешение не пришло и я отреклась от Господа. В моем сердце зажглась упрямая ярость.

Дома я вела себя попеременно то назойливо, то отчужденно. Я стала гипервнимательной по отношению к сексуальному интересу со стороны окружающих меня мужчин, который теперь, когда пелена спала с моих глаз, казался вездесущим и злокозненным. Когда он присутствовал, я испытывала отвращение. Когда его не было, я старалась его возбудить. Восемь, девять, десять лет: я вприпрыжку бегу мимо мужчин, пьющих сидр на кладбище, и сердце у меня замирает, когда один из них бормочет: «Будь я старше, я бы…»; строю глазки солдатам в грузовике на шоссе через заднее стекло нашей машины; катаюсь по полу, когда кто-то подходит к двери поговорить с моей матерью.

Как большинство девочек в 1980-е, я была фанаткой поп-дуэта Wham!. Облегающие шорты солистов, веселые бэк-вокалисты и футболки со слоганами предназначались для того, чтобы воспламенять контуры допубертатного мозга. Но после «Адриана» Джордж Майкл стал вызывать у меня отвращение. У них были одинаковые развевающиеся челки, квадратные лица и разрез глаз. Прошло 30 лет, однако стоит мне заметить, что у кого-то волоски бровей загибаются к центру, или услышать уговоры, произносимые гнусавым голосом, или увидеть вытянутую нижнюю губу, тянущуюся к моей, – я содрогаюсь. А иногда я отмечаю что-то такое в себе самой и испытываю гадливость.

Во мне уже развивалась эта дихотомия: ярость и потребность, две стороны медали. Убедившись, что никто не услышит, я лупила мягкую мебель, грозилась стенам, разгрызала в щепки карандаши. В моем гареме кукол был один мальчик с пластиковыми волосами. Однажды вечером я лупила его так, что глаза у него гремели. Я исчеркала ему лицо карандашами, проткнула его кухонным ножом и оставила лежать трупом в цветочной клумбе.

Хотя австралийский проект исследования темперамента не выявил различий между мальчиками и девочками в том, что касается тревожности, результаты подкрепили гипотезу, что для девочек с 13 лет и старше характерен более высокий уровень депрессии, чем у мальчиков.

Ангедония – симптом депрессии, при котором у человека снижается способность ощущать удовольствие. Ее может вызвать чрезмерная стимуляция системы вознаграждения головного мозга, но она может также возникнуть от пребывания в среде (будь то дома, в школе или в тюрьме), не вызывающей вовсе никакой стимуляции этой системы. Жестокая ирония состоит в том, что человек может начать употреблять наркотики, чтобы вырваться из подростковой ангедонии, возникшей в силу обстоятельств, а затем через десятки лет вынырнуть с другого конца, в ангедонию, вызванную наркотиками.

В 1970-е гг. психиатр Аарон Бек определил так называемую когнитивную триаду депрессии. Суть в том, что человек в депрессии убежден: я бессилен, мир несправедлив, а будущее не изменится. Но хотя человек с такими убеждениями может считать, что нет смысла пытаться что-то изменить, всегда существует опция самоутешения. Тут на сцену и выходят наркотики.

«Съешь банан», – постоянно говорила мама, когда мне исполнилось 13 и меня настигла ангедония. Она считала, что бананы повышают уровень серотонина, а потому должны улучшить мне настроение. (Теперь мы знаем: серотонин, получаемый из бананов, не проходит гематоэнцефалический барьер.)

Мне было нужно что-то посерьезнее бананов. Я замечала, что в последнее время избегаю одноклассников в школе, а в выходные слоняюсь по своим любимым городским местам, чувствуя себя выжатой как лимон. Я не могла сообразить, что со мной не так. Я не была из неблагополучной семьи, и на этом мое воображение истощалось. В горле у меня стоял комок, в груди леденело, а лоб был словно сжат тисками.

Слау – это ангедония, воплощенная в бетоне. В конце 1980-х на одном краю его центрального района располагался Парк убийств, на другом – стадион для забегов борзых. Где-то посредине было кафе «Первый сорт», где делали вкусные молочные коктейли. С тех пор его вытеснили сетевые пабы, отпускающие три алкогольных коктейля по цене одного.

Каждый день по дороге в школу я проходила мимо огромного члена с яйцами, намалеванного краской из аэрозольного баллончика на заборе. Казалось, он был там всю мою жизнь (на самом деле – лет десять, не больше, так как рядом было граффити с названием группы Siouxsie and the Banshee[3]). Женщины были тоже представлены – граффити на детской площадке содержали похабные ругательства. Качели часто оказывались поднятыми и намотанными на перекладину, так что их было не достать. По горке было размазано собачье дерьмо. На моей памяти в плавательном бассейне (напротив Парка убийств) в конце каждой дорожки обязательно сидел на корточках какой-нибудь извращенец в очках для ныряния.

Разумеется, я верна своей натуре, вспоминая Слау в мрачном свете вместо того, чтобы вспомнить, к примеру, замечательные магазины «Все за один фунт» (они и сейчас замечательные). Я ходила по этим магазинам, как глухонемая, проверяя, сколько времени смогу не говорить, но мне все еще хватало энергии, чтобы время от времени орать на маму. «Изрыгать огонь», как невозмутимо называл это папа.

В детстве я замечала, что мой таинственный отец, возвращаясь поздно вечером из Лондона, с работы, направляется прямиком в гостиную. Глазами я следила за экраном телевизора, но мои локаторы ловили, что происходит позади меня. Я слышала звук тяжелого стакана, достававшегося с полки, щелканье ключика в замке, звон одной бутылки о другую и буль-буль-буль наливавшегося виски.

Что-то спало во мне, дожидаясь триггера. Это случилось однажды вечером, когда мама забирала меня из бассейна. В машине она сказала мне, что папина мать умерла. Я не поддерживала близких отношений с бабушкой и не знала, как следует чувствовать или вести себя. От меня чего-то ждали, но я не понимала, чего именно. Более того, я ощущала, что мне вручили индульгенцию на реакцию.

Когда мои родители разбрелись по разным углам дома, я отправилась в гостиную и включила телевизор на полную громкость. От шкафчика с напитками пахло лаком и выдержанным в бочке спиртным – эта смесь все еще памятна мне. Я взяла стакан и налила туда всего по чуть-чуть – портвейна, хереса, виски, чего-то иностранного и невыговариваемого, – пока он не наполнился. Один только запах напитка вздыбил у меня волоски на руках и озарил некий неясный участок в моем мозгу. От жжения в горле сердце забилось – после месяцев омертвения. «Я тут!» – заявило оно.

Для многих уравнение выглядит просто. Алкоголь и наркотики – обезболивающее. Переживаемая боль может быть эмоциональной, но именно передняя поясная кора – область мозга, реагирующая на физическую боль, – возбуждает блуждающий нерв, идущий от ствола мозга к грудной клетке и животу, и заставляет переживать горе как реальную боль в этих частях тела. Некоторые исследования начиная с 2010 г. даже показывают, что эмоциональную боль и боль непринятия можно облегчить парацетамолом.

Что бы человек ни принимал для облегчения эмоциональной боли, парацетамол или героин, он нарушает тем самым процесс прохождения через когнитивные стадии, необходимые для преодоления травмы. Это труд, требующий времени, сил, самосознания и руководства. Для тех, кого боль терзает здесь и сейчас, наркотики становятся путем наименьшего сопротивления.

В течение месяца после того, как я впервые открыла шкафчик с напитками, я украдкой возвращалась к нему снова и снова. Я открыла для себя Pernod, Southern Comfort и Jameson. Теперь я знала их по именам, и мы тесно сдружились при закрытых шторах и тихонько включенном телевизоре. Я предпочитала не замечать того, что после пары часов пьянства шипела в свой адрес гадости перед зеркалом в ванной и била себя по рукам вешалками. Пока еще не прошли упоительные мгновения первого часа, я стояла на кухне и разговаривала со своей тенью, отраженной в окне – окруженной нимбом и бледной в свете люминесцентной лампы, – под хоровой припев виски на заднем плане. «Запомни эту девочку, – сказала я себе однажды, запечатлевая этот образ в своем мозгу. – Не забывай ее».

Мы обе обернулись на звук мотора. Во двор въехала папина машина – слишком рано. Я бросилась обратно в гостиную, к сатанинскому кругу из бутылок, в котором перед тем сидела. Мне хватило времени только на то, чтобы закатить это изобилие бухла под диван, затем взлететь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Когда папа открывал входную дверь, я собрала запасные носки, телефонную карточку, школьный ранец и заняла спринтерскую позицию. Мне определенно передалась по наследству склонность избегать дискуссий.

Я услышала, как он поворачивает ключик в замке пустого шкафчика. Пауза. Папа кашлянул и вышел через заднюю дверь в сад, дав мне время вернуться на место преступления и поставить бутылки обратно. К тому времени, когда он полил сад, я уже была в своей комнате. Мне это сошло с рук. Искусство жить двойной жизнью утвердилось в моей душе и с годами превратилось в тайное удовольствие, получаемое даже от столь элементарной вещи, как глоток водки в уборной, прежде чем вернуться и продолжить разговор.

Вскоре я почувствовала, что алкоголь вплетается в мою ДНК, словно мушиные гены в фильме Дэвида Кроненберга. Я жаждала информации и таскала из библиотеки книги о наркотиках. Стимуляторы. Транквилизаторы. Психоделики. Передо мной открывался целый мир возможностей. Вы хотите сказать, что если я выпью эту маленькую таблетку, то полностью изменюсь, как Алиса в Стране чудес? Это было предложение, перед которым невозможно устоять тому, кто хочет изменить все – но прежде всего себя.

По мере формирования моей личности я строила вокруг своих убеждений внутренний нарратив, и этот нарратив снова и снова протаптывал тропинки в моем мозгу: в первую очередь представление о том, что я изгой в семье и мне следует изолироваться, а это влекло за собой озлобленность. Все, что в последующие годы служило подтверждением этого нарратива, давало мне странное чувство торжества. Пусть я не рассказывала о домогательствах, но тем не менее у меня был предлог вести себя так, как я считала нужным. Я крепко держалась за свою индульгенцию.

Глава 2

Мизогиния с пеленок

Алкоголь, наркотики и мужчины

Я родилась в команде, обреченной проигрывать. Я пыталась скрывать это от себя, сколько могла, но с наступлением половой зрелости все мои старательно возведенные конструкции «я – свой парень» рассыпались в прах.

То, что я родилась девочкой, подливало масла в огонь моей ярости. В моем представлении женщины в нашей семье были людьми второго сорта – второго класса в буквальном смысле слова, если посчитать, сколько раз папа летал бизнес-классом, оставляя маму в экономе. На семейных выходных мы шагали за папой следом, как утята. Он фланировал от ресторана к ресторану, почесывая щетину и штудируя доски с меню. И пусть мы послушно дожидались окончательного решения, я мысленно выкраивала эту нишу для себя.

Во время коротких поездок в Эссекс к родителям отца я наблюдала, как за воскресным бифштексом мужчины насмехаются сразу над двумя поколениями «баб». Отец к тому же отличался устрашающей эрудицией. В 1960-е гг. он получил стипендию в Кембриджском университете, и я до конца так и не переросла свое детское представление о том, что он знает ответы на все вопросы и способен заткнуть любого. Я поклялась разговаривать с мужчинами как можно лаконичнее – что в любом случае было мужественным поведением. Женщины были глупы и малозначимы, я это ясно видела. В фильмах, которые показывали субботними вечерами, с ними либо расправлялись фетишистскими способами, либо они путались под ногами у Харрисона Форда.

Папин образ жизни казался мне несравненно привлекательнее, чем мамин, хотя отчасти причиной тому была его таинственность. Отец то работал в Лондоне, совсем не торопясь домой вечерами, то путешествовал по миру, уезжая на такси еще до того, как я проснусь, и возвращаясь с экзотическими подарками со всех концов света. Реальность, скорее всего, состояла из утомительных конференций и скучных гостиничных номеров, но я воображала себе, будто он всемирный плейбой. Он очень напоминал Уоррена Битти или, возможно, молодого Клинта Иствуда. Когда он был не в костюме, то носил обтягивающие шорты, теннисные носки и рубашки с неизменно распахнутым воротом. На мизинце у него красовался перстень с печаткой. И еще папа ходил без обручального кольца, потому что оно цеплялось. За перстень.

В его отсутствие я гремела вешалками в его шкафу. Каждый костюм источал отголоски запахов лосьона после бритья, сигаретного дыма и виски. Я примеряла меховую ушанку и черную кожаную куртку, затем бережно вешала их на место. На верхней полке лежала аккуратная стопка мужских журналов, которые я по вечерам изучала часами, лежа на кровати и болтая ногами. Да, к вашему сведению, статьи в этих журналах кто-то читает, и этот кто-то – 12-летняя девчонка из Слау.

У всех женщин на журнальных разворотах были темные завитки лобковых волос и загорелые ляжки с прилипшими песчинками. Многие годы спустя я сама буду работать в журналах «для взрослых» младшим редактором и сочинять вымышленные интервью с подобными моделями («Чуток снизьте градус агрессии», – будет советовать главный редактор), но пока меня больше интересовала механика секса. Как-то на неделе я набрала все телефоны, указанные в объявлениях на задней обложке одного из журналов, и прослушала записанные реплики, но так как я понимала метафоры буквально, то была озадачена. Я висела на линии по полчаса, прижав трубку к уху так крепко, что она оставляла отпечаток, а услышала только что-то про нефритовый жезл и драгоценный сосуд. Где же секс?

Через несколько месяцев мама ворвалась в мою комнату, потрясая телефонным счетом с платными номерами.

– Ты звонила по ним?

– Нет, – ответила я, не отрываясь от домашнего задания.

– Ладно, – сказала она, поджав губы. – Это все, что я хотела знать.

Не думаю, что мое вранье имело какие-то последствия. У папы нечасто возникали проблемы с мамой, так как мы с ней изливали свои женские фрустрации друг на друга, причем на максимальной громкости. Она этого не заслуживала. Мама ходила на работу, возила меня на машине на внеклассные занятия и брала на себя все хлопоты с друзьями и родственниками. Она старательно училась, сдала экзамены, поступила в университет и защитила диплом, превратив бывшую комнату моего брата в крохотный кабинетик, забитый книгами и картами. Я звала ее «мама-мученица» – за то, что она отважилась сказать нам, что ее силы на пределе. Тогда будь как папа, думала я. Что бы это ни значило. В одном я была уверена: мужчинам все сходит с рук, тогда как женщины несут ответственность и за себя, и за всех остальных.

Мое решение состояло в том, чтобы надеть шляпу Рекса Харрисона на женскую половину человечества. Я хвалила себя всякий раз, когда мыслила по-мужски, кратко и без эмоций. Я задумчиво поглаживала подбородок и сидела развалившись в джинсах, которые носила с серой толстовкой Levi's. Это была униформа мальчишеских гоп-компаний – из фильмов «Изгои», «Бойцовая рыбка», «Останься со мной», «Балбесы», куда более интересных, чем девчачьи романы в бумажных обложках типа «Клуба нянек» и «Школы в Красивом доле»[4]. Предельным воплощением мальчишеской гоп-компании были рок-группы. Я впитывала хеви-метал, слушая записи старшего брата через стену и утаскивая у него номера музыкального журнала Kerrang!, чтобы вызубрить каждое слово. Возможно, с энциклопедическим знанием жанра придет и принятие.

В хеви-метале у женщин была только одна роль: красоваться полураздетыми в корсетах и чулках. Я не видела беды в том, что группы позируют с фанатками топлес, скручивая им груди, словно воздушные шарики. Это была пантомима, к ней нельзя было относиться серьезнее, чем к набедренным повязкам музыкантов из Manowar. Я знала, что стоит мне войти в гримерку в своих черных джинсах и джинсовой куртке с заклепками и заплатами, как группа прекратит резвиться и взглянет на меня с восхищением и уважением. Ты, подумают они, другая – и протянут мне бутылку бурбона. Алкоголь я ассоциировала с командой победителей, он символизировал свободу.

Однако в интервью эти чуваки обычно говорили что-нибудь вроде: «Покажите мне творческую женщину, и я покажу вам бесплодную женщину», или «Женщина, играющая на гитаре, выглядит странно», или «На разогрев мы взяли женскую группу, чтобы у нас было больше опций», или «Если девице больше четырнадцати и она все еще девственница, она – бесполезняк». Так что пусть я и стремилась перемизогинить их всех, но не могла игнорировать тот факт, что моя роль состояла попросту в том, чтобы быть хорошим развлечением. И только позже я допетрю, что ненавидеть свой гендер – значит ненавидеть саму себя.