Венеция – это рыба. Новый путеводитель бесплатное чтение

Тициано Скарпа
Венеция – это рыба

Пароль – «Венеция», отзыв – «рыба»

Эта книга известного итальянского писателя Тициано Скарпы в оригинале имеет подзаголовок «новый путеводитель». Представьте себе новый путеводитель по Москве под названием «Москва – это пробка» (известно какая – нескончаемая). Или справочник по Парижу «И Париж – это пробка» (от шампанского). Разумеется, от путеводителя с таким названием ничего путного ждать не приходится. Заглянув в книгу на подъезде к Венеции, вы можете разве что сбиться с пути. Хотя бы потому, что единственный указанный в ней маршрут звучит так: «наугад». К тому же следовать этим маршрутом автор предлагает не столько нам самим, сколько отдельным частям нашего тела. Вот заголовки основных разделов книги: ступни, ноги, сердце, руки, лицо, уши, рот, нос, глаза, кожа. Метода не нова и проверена временем. Читаем у Павла Муратова в венецианском эпилоге «Образов Италии»: «Своей ногой ступал я однажды на камни Испанской лестницы, своим лицом чувствуя горячие веяния сирокко! Своей рукой срывал розы на склонах Монте Берико, в оградах палладианских вилл и своими пальцами ощущал тонкую пыль, осевшую на тяжелых гроздьях в виноградниках Поджибонси или Ашьяно!» С помощью такого природного инструментария мы начинаем осязать, слышать, видеть город, который бросил вызов природе самим фактом своего существования, да и вообще не особо с ней считается. Мы улавливаем ступнями молекулярный поскрип миллионов окаменевших стволов, вколоченных в дно лагуны и образовавших твердь там, где ее быть не должно. Слоняемся по лабиринту микроскопических долин и взгорий, пока ноги не нальются трахитом, которым выложены венецианские мостовые. Тогда мы отдаемся на произвол уличного варикоза или колыбельной качки водного трамвайчика, отказавшись от попыток понять Венецию умом. Ум уступает место чувствам, а именно сердцу, которому в Венеции уж точно не прикажешь. Доказательств тому сколько угодно: от частного романтического опыта бесчисленных и безымянных пар до среднестатистических откровений на тему «Легко ли влюбиться в Венеции?». Забавная подборка мнений, интервью, мемуаров и даже стихов по этому поводу представлена Скарпой-коллекционером и мистификатором в главе «Сердце».

Светлейшему граду в кои-то веки повезло с бытописателем из местных (Тициано Скарпа родился в Венеции в 1963 г.). Они, как водится, не очень горазды на всплески чувств к родным палестинам, тем более таким, как Венеция, вечно ускользающим и размноженным лагунной рябью. Здесь следует оговориться, вспомнив блистательную венецианскую триаду золотого восемнадцатого века: Гольдони, Вивальди и Казанову. Они запечатлели свой город в бессмертных творениях литературы, музыки и деятельной жизни, отразили его изначальный облик, голос и норов. Нельзя не упомянуть и о плеяде прославленных ведутистов Сеттеченто: Каналетто, Б. Беллотто, Ф. Гварди, Дж. Б. Тьеполо, П. Веронезе или о хроникере городской жизни П. Лонги, окрещенного Гольдони «кистью, ищущей правды». И все же именно зоркий глаз и сдержанность оценки великих пришлых от Гёте и Рёскина до Муратова и Бродского предлагают нам выверенную матрицу восприятия Венеции. На всякий случай, чтобы не скатиться в слащавую и бесформенную патетику, не захлебнуться в сбивчивых отчетах, путаных текстах, застывших красках, блекнущих фотографиях, предательских, как невнятный выговор гостей Венеции. Задолго до Скарпы тончайший образный радар Иосифа Бродского распознал в полузавешенных высоких окнах на другом берегу канала «подсвечник-осьминог, лакированный плавник рояля, роскошную бронзу вокруг каштановых или красноватых холстов, золоченый костяк потолочных балок – и кажется, что ты заглянул в рыбу сквозь чешую и что внутри рыбы – званый вечер»^[1]. Точно так же задолго до Бродского отметился решительным мнением о городе Монтескье: Венеция – это «место, где должны жить только рыбы».

Автор этого рельефного путеводителя по собственным ощущениям и опыту жизни в Венеции, путеводителя, который никуда не ведет, наконец-то оказался писателем, а не новоиспеченным краеведом, известным по основному роду занятий как домохозяйка, телеведущий, футболист, кинорежиссер, дизайнер, пластический хирург, скандальный журналист, лукавый политик, ловкий магнат, мэр-философ или рок-музыкант. Писателем, за плечами которого несколько знаковых романов, сборников рассказов, стихов, пьес и критических очерков рубежа веков. В 2009 году роман Скарпы «Stabat Mater» удостоен престижнейшей литературной премии Италии «Стрега». Ну а в этой своей едва ли не самой удачной, на наш вкус, книге автор словно приглашает читателя прикоснуться, принюхаться, прислушаться, приглядеться к почти неосязаемым атомам венецианского благолепия, отведать местного напитка, испробовать кушанье, освоить говорок. Карманный словарь причудливой городской топонимики в разделе «Глаза» оборачивается кодом доступа к исконной Венеции, не затоптанной ордами иноязычных пришельцев. Редкая, а потому вдвойне ценная рыба из литературной заводи Т. Скарпы стала знатным уловом в акватории экспериментальной итальянской прозы.

В 2020 году писатель решил отметить своеобразный юбилей своего психогеографического бедекера, ставшего за прошедшие 20 лет классикой подобного жанра. И сделал это в присущей итальянским классикам манере: перетасовал, словно колоду карт, содержание глав, вынув из сочинительского рукава припасенные козыри в виде трех новых глав – арсенала подсказок для виртуального квеста на тему «Венеция: по секрету всему свету». Автор постарался достроить образ родного города в технике словесного конструктивизма, поскольку иной материал, за исключением, пожалуй, таких живописных красок, как краски «действующего чемпиона мира по борьбе с венецианским китчем» Уильяма Тёрнера, отвалится от образного здания Венеции, как отваливаются от ее домов наивные слои штукатурки. Однако мы открываем Венецию не потаенных задворок, неведомых островков, диковинных блюд или непролазных дебрей диалекта. Венеция Скарпы давно слилась с гостеприимной лагуной, сделавшись неотъемлемой частью пейзажа между небом и водой. Достаточно взглянуть на него сквозь трехмерный кристалл этой необычной инструкции по пользованию Венецией. Тогда станет ясно, что истинный жанр книги – литературное приношение, домодельная подвеска венценосному городу от одного из его преданных уроженцев.

Геннадий Киселев

Венеция – это рыба

Венеция – это рыба. Присмотрись к ее контурам на географической карте. Она напоминает гигантскую камбалу, распластавшуюся на дне лагуны, или дораду, скользящую по волне. Почему эта дивная рыбина поднялась вверх по Адриатике и укрылась именно здесь? Ведь могла бы еще постранствовать, заплыть в любое другое место. Махнуть под настроение куда глаза глядят, помотаться по белу свету, наплескаться вдоволь – ей это всегда нравилось. На ближайший уик-энд в Далмацию, послезавтра в Стамбул, следующим летом на Кипр. И если она все еще обретается в здешних краях, на то должна быть своя причина. Лосось, выбиваясь из сил, плывет против течения, преодолевает пороги, чтобы заняться любовью в горах. Все русалки с Лукоморья приплывают умирать в Саргассово море.

Авторы других книг лишь улыбнутся, прочитав эти строки. Они расскажут тебе о появлении города из ничего, о его громадных успехах в торговом и военном деле, о его упадке. Сказки. Все не так, поверь. Венеция всегда была такой, какой ты ее видишь. Она бороздила моря с незапамятных времен. Заходила во все порты, терлась обо все берега, пирсы, причалы. К ее чешуе пристали ближневосточный перламутр, прозрачный финикийский песок, греческие моллюски, византийские водоросли. Но вот в один прекрасный день она почувствовала всю тяжесть этих чешуек, этих крупинок и осколков, понемногу скопившихся на ее коже. Она заметила образовавшийся на ней нарост. Ее плавники слишком отяжелели, чтобы свободно двигаться в потоках воды. Она решила раз и навсегда зайти в одну из бухт на крайнем севере Средиземноморья, самую тихую, самую защищенную, и отдохнуть здесь.

На карте длинный четырехкилометровый мост, соединяющий ее с материком, похож на леску. Кажется, что Венеция попалась на крючок и бьется, пытаясь сорваться с него. Она связана двойной нитью: стальной колеёй и полоской асфальта. Но это случилось позже; в середине девятнадцатого века проложили железную дорогу, а в тридцатые годы двадцатого века автомобильную. Мы испугались, что однажды Венеция передумает и вновь отправится в путь. Тогда мы привязали ее к лагуне, чтобы ей не взбрело в голову опять сняться с якоря и уйти далеко-далеко, теперь уже навсегда. Другим мы говорим, что тем самым хотели защитить ее, ведь после стольких лет швартовки она разучилась плавать. Ее сразу отловят, она немедленно угодит на какой-нибудь японский китобоец, ее выставят напоказ в аквариуме Диснейленда. В действительности мы больше не можем без нее. Мы ревнивые. А еще деспотично жестокие, когда нужно удержать любимое существо. Мы не только привязали ее к суше. Хуже того, мы пригвоздили ее к отмели.

В одном романе Богумила Грабала есть мальчик, одержимый страстью к гвоздям. Он заколачивал их исключительно в пол: дома, в отеле, в гостях. С утра до вечера мальчик лупил молотком по шляпкам гвоздей, загоняя их в паркетные полы, попадавшиеся ему, так сказать, под ногу. Он словно хотел накрепко прибить дома к почве, чтобы чувствовать себя увереннее. Венеция сделана точно так же. Только гвозди тут не железные, а деревянные. И еще они огромные, от двух до десяти метров в длину, а в диаметре сантиметров двадцать – тридцать. Вот такие гвозди и вбиты в илистый грунт мелководья.

Все эти дворцы, которые ты видишь, здания, отделанные мрамором и белым камнем, кирпичные дома нельзя было строить на воде: они бы погрязли в размякшей почве. Как пояснил Франко Манкузо^[2], в Венеции несущие стены – не наружные, для того именно, чтобы не давать нагрузку на податливые тротуары вдоль каналов и лагуны. Легендарные фасады дворцов на Большом канале прорезаны окнами для уменьшения веса: их изящный вид – следствие конструктивной необходимости, эстетика идет за инженерной мыслью. Но быть легким недостаточно. Как заложить прочный фундамент на жидкой грязи? Венецианцы вогнали в лагуну огромное количество свай. Под базиликой делла Салюте их тысячи. Столько же и под опорами моста Риальто, чтобы удерживать нагрузку каменного пролета. Базилика Св. Марка стоит на дубовой платформе, которая опирается на свайное сооружение из вяза и ольхи. Стволы доставляли из кадорских лесов в Альпах Венето. Их сплавляли по реке Пьяве и ее притокам до самой лагуны. Под водяным покровом в иле покоятся лиственница, вяз, ольха, сосна, равнинный и скалистый дуб. Светлейшая Республика^[3] была очень прозорлива. Леса берегли как зеницу ока. За незаконную вырубку строго наказывали.

Деревья переворачивали макушкой вниз и вбивали в жижу колодой с захватами; ее поднимали вручную и колотили ею по верхушкам деревьев. В детстве я еще успел это увидеть. Я застал в действии этот старинный способ забивки свай и слышал песни рабочих-коперщиков. Песни звучали в такт с размеренными и мощными ударами зависших в воздухе молотов цилиндрической формы. Они медленно ползли вверх по вертикальной балке на ручной тяге, а затем с грохотом срывались вниз. Стволы деревьев насыщались минеральными солями как раз благодаря грязи. Тина покрывала их защитной оболочкой и не давала сгнить от соприкосновения с кислородом. За время многовекового погружения дерево превратилось почти в камень.

Ты идешь по бескрайнему опрокинутому лесу, бредешь по невообразимой, перевернутой вверх дном чащобе. Все это кажется выдумкой посредственного писателя-фантаста, однако же это правда.

Венеция – это испытательный городской полигон ощущений, своеобразный чувстводром. Эта книга – приложение к туристическим путеводителям. Обычно города искусства мы воспринимаем сквозь призму культуры. Мы осматриваем их, узнаем о памятниках, музеях, архитектуре, и ограничиваемся тем, что составляем о них историко-художественное представление. Ум судорожно вбирает в себя сведения о городе, не обращая внимания на то, что происходит с телом, а значит, и с душой. Разум и тело движутся по двум меланхолично раздельным полосам. На страницах этой книги я сделаю так, чтобы они совпали.

Я расскажу, что происходит с твоим телом в Венеции. Начнем со ступней.

Ступни

Венеция – это черепаха. Ее каменный панцирь сделан из серого бута (по-венециански «мазеньо»^[4]). Им и выложены улицы. Горная порода называется трахит. Это пористый вулканический камень, добываемый на Эуганских холмах, недалеко от Падуи. Края рив^[5] и кромки ступеней окаймляет белый бордюр, доставленный из истрианских каменоломен. Как писал Паоло Барбаро^[6], почти все, что ты видишь в Венеции, доставлено откуда-то еще. То ли импорт, то ли контрабанда, а то и вовсе награбленное. Поверхность, по которой ты ступаешь, гладкая. Хотя на многих камнях сделана насечка, чтобы не поскользнуться во время дождя.

Куда ты пошла? Выбрось карту. Зачем обязательно знать, где ты находишься в эту минуту? В любом городе, в торговых центрах, на автобусных остановках или станциях метро сохраняются указатели, кажущиеся пережитками прошлого, поскольку сейчас все пользуются сотовыми для поиска нужной улицы. И все же находятся еще щиты с цветной точкой или стрелкой, громогласно гласящие: «Вы здесь». Так и хочется отозваться: «Да знаю», – и помахать экраном телефона с включенным навигатором. В век смартфонов эти указатели, похоже, стали напоминать местам, где они находятся, да, указатели сами напоминают им о себе. Как будто дома, улицы, площади уже не знают, где они расположены, затерявшись среди своих обитателей, которые переместились в параллельный мир. Прохожим только кажется, что они идут по улицам, ведь они идут в своей голове, внутри взаимосвязанной сети, не отрываясь от светящихся прямоугольников. Человечество решило покинуть обжитые места, перекочевало в собственные мысли.

Вот и в Венеции, достаточно поднять голову, и ты увидишь обилие указателей на стенах. Нарисованные на указателях стрелки говорят тебе: иди туда-то, не заплутай. Alla ferrovia – К вокзалу, Per San Marco – К Сан-Марко, All’Accademia – К Академии. Не обращай внимания. В упор на них не смотри. Зачем бороться с лабиринтом? Подчинись ему хотя бы раз. Не волнуйся, пусть дорога сама проложит за тебя маршрут, а не маршрут дорогу. Научись бродить, бродяжничать. Заблудись. Поплутай.

«По-венециански». После войны это выражение относилось к нашей футбольной команде «Венеция», мол, «играть по-венециански». Наши футболисты демонстрировали жесткий, индивидуальный стиль игры, не отпускали мяч от ноги, не делали длинных передач, любили обводку и вели позиционную борьбу. Еще бы, ведь они выросли в этом варикозном круговороте улочек, проулков, кривоколенных извилин, сужений. Самый короткий путь из дома до школы всегда превращался в запутанный клубок. Наверное, когда игроки выходили в трусах и майках на широкое просторное поле, они повсюду видели калле и кампьелло^[7]. Они пытались выбраться из собственного галлюцинаторного лабиринта между центром поля и штрафной площадкой.

Вообрази себя эритроцитом. Как будто ты движешься по сосудам. Подчинись биению невидимого сердца, толкающего тебя по уличным капиллярам. Или представь, что ты кусочек еды и перемещаешься по кишечнику. Пищевод узенькой улочки стискивает тебя кирпичными стенами и вот-вот раздавит, сотрет в порошок. Он проталкивает тебя сквозь клапан моста на ту сторону водной массы. Выскользнув, ты ухаешь в просторный желудок и оседаешь на его площади. Ты не продолжишь путь, не задержавшись тут на короткое время. Ты вынуждена остановиться, потому что твой взгляд прикован к фасаду церкви. Она оказывает на тебя глубинное химическое воздействие. Она переваривает тебя.

Рекомендую тебе один-единственный маршрут. Он называется так: «наугад». Подзаголовок: «бесцельно». Венеция маленькая, в ней позволительно заблудиться, так и не покинув ее пределов. В любом случае окажешься на самом ее краю, на риве, у воды с видом на лагуну. До недавнего времени в городском лабиринте не водились Минотавры, а в лагуне тебя не подстерегали водяные чудовища, готовые разделаться со своими жертвами. Сегодня стоит быть повнимательнее. Особенно в районе площади Сан-Марко, на людных пристанях и на вапоретто^[8]. Там промышляют карманники.

В последние годы случались нападения не только на туристов, но и на горожан, словно Венеция, этот миниатюрный мегаполис, вздумала сравняться с другими столицами мира. Когда я учился в средней школе, одна моя американская знакомая впервые приехала в Венецию зимой, ближе к ночи. Она никак не могла отыскать свою гостиницу. Зажав в руке бумажку, на которой был нацарапан бесполезный адрес, она с нарастающим беспокойством кружила по пустынному городу. Чем больше проходило времени, тем больше она убеждала себя, что скоро ее изнасилуют. Она только диву давалась: уже три часа в чужом городе, а на нее еще никто не напал и не отнял вещи. Девушка была из Лос-Анджелеса.

Сегодня ватаги ребятни терроризируют прохожих: то нарываются на кулачную драку, то кидаются бутылками, так – по приколу. Случаются и грабежи, нападают где-нибудь в неприметных калле. Пару месяцев назад в очереди в травмпункт, я встретил молодого израильтянина со сломанным предплечьем: тот рано утром вышел из гостиницы и собирался в аэропорт, так его пихнули и сломали ему руку, пытаясь выхватить чемодан.

В туристическом терминале города, на Тронкетто, завелся левый извоз. Мало-помалу он прижился, и теперь это свершившийся факт. Извоз дело рук преступной шайки, разогнанной в девяностые. Отмотав срок, уголовники вышли на волю и вложили заначки награбленного в покупку водных трамвайчиков, чтобы возить туристов на Сан-Марко. Они предлагают выгодные цены по сравнению с общественным транспортом, поскольку не платят налогов. А для перехвата прибывающих используют хитроумные, в том числе незаконные и насильственные приемчики. Пресловутые «перехватчики» дошли до того, что избили женщину, испанского гида, которая не хотела, чтобы ее группа садилась на эти левые трамвайчики.

Ловчат они и на Мурано: косят под муниципальных транспортников, щеголяют липовыми бейджами на груди и фуражками с надписью «Венеция», завлекают на прикормленные стеклодувные мастерские в ущерб честным работягам и торговцам.

Деньги пробуждают в людях худшие черты. Возможно, для этого деньги и придумали. С виду они предназначались для противоположной цели – делать всех покладистей. Задумайся над одним из основных глаголов нашей цивилизации: «pagare» – «платить». «Pagare» происходит от латинского pax, pacis — мир, покой. «Платить» означает «умиротворять, примирять, устанавливать мир». Дать кому-то денег – один из способов уладить конфликт, сгладить несоответствие, возникшее между дающим и получающим. Отношения между людьми порождают чувство вины и обиду, желание отомстить. Здесь нас вечно подстерегает вражда. Деньги изобрели для того, чтобы людей не тянуло поквитаться, свести счеты, отомстить; чтобы заплатить, удовлетворить, примирить. Но вместо этого деньги разжигают еще более кровавые конфликты.

Венеция требует с тебя денег. Ты чувствуешь себя в долгу перед ней еще до того, как попросила ее продать тебе что-нибудь. Она шантажирует своей красотой, заставляет платить за нее, чтобы примирить тебя с ней, будто ты ей что-то должна просто за то, что ты там.

Входы в магазины, лавки, рестораны похожи на поры, готовые тебя впитать. Ты бесцельно прогуливаешься, но ступни берут курс к витрине – вроде бы за покупкой, а в действительности, чтобы умиротворить Венецию, заключить с ней мир и заплатить за то зрелище, которым она тебе одаривает. Красота алчна, она требует компенсаций и налагает штрафы. По крайней мере, именно так венецианцы трактуют свой первейший девиз, начертанный заглавными буквами на раскрытой книге, придавленной когтями крылатого льва: PAX TIBI MARCE EVANGELISTA MEUS^[9]. Легенда уходит корнями в прошлое двенадцативековой давности. Два венецианских купца, Бон да Маламокко и Рустего да Торчелло, выкрали в Александрии Египетской мощи Святого Марка, и доставили их в город. Как им это удалось? Они прикрыли мощи свининой, запретной для мусульман. Бон и Рустего пересекли Средиземное море и проплыли вверх по Адриатике. Их корабль был нагружен бесценными мощами, а души тяготило чувство вины. Да, чтобы пройти арабский таможенный контроль, им пришла в голову гениальная идея. И все же они погрузили останки святого в свинину. И какого святого: евангелиста! «Может, мы выказали ему неуважение?» – задавались они вопросом. «Не рассердится ли он на нас?» Когда они дошли до лагуны, дело уладил ангел. Он предстал перед святым и сказал ему: «Pax tibi, Marce». Обычно это переводится так: «Мир тебе, Марк». Но в ушах купцов это должно было прозвучать так: «Не волнуйся, Марк, я тебе заплачу».

Помню, когда еще был курильщиком, увидев восхитительный пейзаж, я невольно останавливался и закуривал, чтобы лучше его рассмотреть. Хотелось унять волнение, вызванное красотой, физически ощутить увиденное, смотреть с придыханием, как будто, вдыхая дым, я впускал в тело сгусток пейзажа, его газообразный эквивалент. Я заметил, что с тех пор, как бросил курить, на смену курению пришел другой способ унять волнение – деньги. Я даю выход своему эстетическому возбуждению, делая мелкие покупки: покупаю карандаш, газету. Купил – успокоился. Я плачу, умеряюсь, умиротворяюсь.

Продолжай идти, сверни на пустынные калле, где нет ни магазинов, ни баров, где никто ничего тебе не продает. Они спроектированы для тебя, чтобы ты почувствовала себя частицей, движимой инерцией существования. Поброди по этим улочкам, проложенным между домами. Ты оказываешься на дне маленьких архитектурных ущелий, каньонов из раскрошившегося кирпича, облупившейся штукатурки, темных окон. Свет проникает сюда с трудом. Там, наверху, крыши, гуськи, окна сверкают на солнце, но внизу тени сгущаются, сдавливаются. Кто живет в этих сумрачных трущобах? Кто решился поселиться здесь, на плохо освещенных первых этажах? Каждая заплесневелая дверь – это порог в другой мир, гибельная бездна, предающая тебя забвению, подвергающая распаду. Венецианцы – двуликие существа: наполовину отшельники, наполовину экстраверты. Венеция – это обитель монахов-мирян, улей городских анахоретов. На кампо^[10] и кампьелло они встречаются с кем-то поневоле. Город подвергает их принудительному общению, заставляет быть жизнерадостными. Контакт с другими людьми вызывает ожоги. Чтобы вылечить их, нужно искать уединения, исцеляться в темных лачугах, в промозглых каморках.

Иди дальше. Насколько это возможно, старайся забыть, кто ты есть. Венеция – это никтодром, круговой маршрут, придуманный для того, чтобы каждый мог избавиться от своего личностного начала. Отпусти себя. Если ты не находишь нужной улицы, всегда найдется венецианец, который любезно подскажет, как вернуться назад. Если тебе и впрямь нужно вернуться назад.

Пойти туда не знаю куда – вот единственный маршрут, по которому стоит идти.

В общем, с некоторой осмотрительностью, ты все еще можешь расхаживать по городу где угодно в любое время дня и ночи. Здесь нет кварталов с особенно дурной славой. Или сейчас уже нет.

В детстве мы боялись ходить в Санта-Марту, весьма популярный район в сестьере^[11] Дорсодуро. В средней школе нас держал в страхе один вполне себе легендарный тип по кличке Джекил. Он был на несколько лет старше нас. Считалось, что он избивал любого, кого встретит на безлюдных калле. Один парнишка в отчаянии прыгнул в воду у моста Академии, иначе Джекил вконец бы его измордовал. Так что по дороге из школы мы избегали глухих переулков, даже если по ним удобно было срезать путь. Но однажды мы с двумя одноклассниками жутко проголодались и вовсю спешили сесть за стол. После рио^[12] ди Сан-Тровазо, вместо того чтобы пойти по людной фондамента^[13] рядом с рио делла Толетта, мы срезали путь по узеньким боковым калле. Угадай, кто там был? Завидев нас, Джекил остановился и стал ждать. Представь себе дуэль на солнцепеке, между стрелками из вестерна. Вот только дуэль проходила не на площади, а в узком простенке улочки, откуда не сбежишь. Не заметить его и пройти мимо по калле шириной в метр, было невозможно. Под каким-то предлогом Джекил обратился к нам на венецианском. Я по глупости ответил. Мои одноклассники воспользовались этой заминкой и улизнули. Я же оказался буквально зажат между Джекилом и стеной на «узкокаллейке» дель Пистор. Передо мной блеснула ухмылка пацана из бедных кварталов. В его глазах я был пай-мальчиком из средней школы. Тот может ходить в школу, потому что у него есть семья, которая о нем заботится. Уже за одно это, по его логике, я заслуживал наказания. «Слушай, я такой же, как ты, – промямлил я, – живу в маленьком доме, родители окончили пять классов…» Попытка разжалобить его с помощью социологического анализа была не самой удачной идеей. Джекил замахнулся, чтобы ударить меня по лицу. Я уклонился, вильнув головой. Он не успел остановить руку. Вместо того чтобы расквасить мне нос, костяшки его пальцев врезались в кирпичную стену за моей головой. Я бросился бежать, а Джекил выругался, корчась от боли. Он держался за руку, его ухмылка перешла в мучительную гримасу.

Так Венеция с ее метровыми в ширину калле стала причиной и разрешением встречи с одним из первых Минотавров в моей жизни. Двусмысленный, лицемерный, дипломатичный город открыто не встал ни на одну из сторон. Он дал шанс обоим. Сначала содействовал Джекилу в устройстве засады, став его сообщником в ущерб мне. Затем спас меня и поранил его, взяв на себя задачу вмазать ему вместо меня и оставаясь при этом неподвижным. Город размозжил ему кулак с безразличием своих кирпичей.

По ходу движения привыкай к венецианским словечкам. Кварталы здесь называют сестьери, потому что в исторической части их шесть. Каждый район – это шестая часть Венеции, а не четвертая. Слово «квартал» обозначало первые четыре группы домов, как в городах, которые были заложены на пересечении двух главных дорог, на четырех земельных участках, разделенных перекрестьем улиц.

Вот названия шести сестьери: Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко, Кастелло. В Венеции номера домов на дверных порталах начинаются не с единицы на каждой улице, а продолжают нумерацию всего сестьере. Сестьере Кастелло доходит до рекордной цифры 6828 на фондамента Дандоло, возле моста Россо. На другой стороне того же моста, в конце калле делле Эрбе, сестьере Каннареджо достигает цифры 6426. Жить в домах с номерами, достигающими подобного количества цифр, полезно, это помогает не чувствовать себя такими уж особенным.

Камни тротуаров уложены один за другим длинными продольными рядами. Они указывают направление улиц, подчеркивают их удаляющуюся перспективу. По длине они совпадают с шагом ребенка, наверное, их спроектировали для детей. Вот дети забавы ради и стараются ни за что не наступать на стыки. «Не заходи за черту!» – говорил Сальвадор Дали, резюмируя закон композиции своей живописи, такой консервативной по форме и такой безумной по зрелищному наполнению. Венецианские дети привыкают не переходить черту, не нарушать линии форм, а тем временем учатся переворачивать их содержание. Длина детских шажков то увеличивается, то сокращается в зависимости от длины мазеньо. Ритм тела подчиняется ритму мостовой. Внутреннее считается с внешним, существует несоответствие между спонтанностью и законом, самобичевание дисциплины готовит неповиновение. Ступни венецианцев почитают статус-кво и сами же прозорливо отступают от него. Смотри, какой сюрреальный бред, какой онирический, абсурдный город сумели мы воздвигнуть, составив эту безумную мозаику из миллиарда перпендикулярных прямоугольников.

Каждый мазеньо – это слепая эмблема, пустой герб. На нем нет геральдических знаков, это сплошной серый фон, гладкая доска. Единственный его рисунок – периметр. Он состоит из фона, потому что его знак совмещается с фоном, с его краями. В гораздо большей степени, чем крылатый лев, мазеньо являет собой идеальную эмблему Венеции, города с застывшими очертаниями, покрытого по контуру броней, обособленного водой, лишенного возможности расширяться, выходить за свои пределы, города, помешавшегося от переизбытка самосозерцания и самоанализа.

Карло Гольдони – чемпион по этому навязчивому синдрому. Он писал комедии, которые, если присмотреться, представляют собой выжимки мест. Берешь поочередно то кампьелло, то трактир, то кофейню, то игорный зал; отжимаешь их до тех пор, пока наружу не выйдут возможные социальные отношения, чтобы извлечь сок всего того, что может там произойти. Шекспир совершает набеги по всему миру. В каждой из своих комедий и трагедий он пускается в погоню за сюжетом. Обстановка меняется от действия к действию, от явления к явлению. Это английский империалист, завоевывающий земной шар. Гольдони – венецианец, обособленный пределами своей лагуны. Он неподвижно взирает только на одно место за один раз. Его комедии – попытки до конца изведать венецианские места. Они обходятся тем, что есть, используют это во всей полноте, возможно, немного посмеиваются над этим, чтобы излечиться от меланхолии.

Мазеньо умело положены стык в стык без известки. Сейчас постоянно возникают споры по поводу того, что нынешние мастера не соблюдают старинную технологию. Рабочие наспех присаживают один мазеньо к другому на цемент, а затем, будто в насмешку, имитируют шов между камнями, так называемую расшивку, насекая еще свежий раствор.

Ты проходишь мимо мест, где ведутся дорожные работы. Тротуар вспорот: налаживают коммуникации, заваривают водопроводную трубу, ремонтируют канализацию. Сбоку, возле маленьких пропастей, навалены мазеньо – массивные, тяжелые, сантиметров двадцать толщиной. Рабочие уложат их на место, но уже не в том порядке. Венеция вечно одинаковая и вечно разная, как колода из тысячи карт, как домино с тысячами костяшек, которые непрерывно перемешивают. Это книга из тысяч слов, бесконечно переставляемых местами.

Потопчи края мазеньо и венецианских напольных покрытий, и ты ощутишь подметками микроскопические перепады, неровности стыков, истертые заплаты, выбоины. Их попирал один французский господин по имени Марсель в баптистерии собора Св. Марка, и запомнил это на всю жизнь.

Двадцать первого ноября, в праздник Мадонны делла Салюте – Богоматери-целительницы встань ровно посредине восьмигранника собора^[14], под самым паникадилом, свисающим с купола на десятки метров, проведи подошвой, как велит обычай, по бронзовому диску, вделанному в пол. Коснись носком туфли надписи «unde origo inde salus», отлитой в металле: «где начало, там и спасение». Начало – это земля. Ходить по ней только во благо. Здоровье прибывает в нас от ступней.

В молодости весной на Дзаттере я внимательно смотрел под ноги. Дело не только в неизбежных экскрементах наших четвероногих друзей. По ночам венецианцы тут рыбачили. Лампами и фонарями они приманивали влюбленных каракатиц и выхватывали их большим сачком, как для ловли бабочек. Со дна сеток пойманные каракатицы поливали брусчатку ривы обильными струями чернил. Нечаянно можно было перемазать ботинки и штаны.

Время от времени встречаешь туристов, обычно, женщин, которым надоело ходить на каблуках. Они снимают туфли и ходят босиком. Их пятки выделяются еще резче, еще живее на вековых мазеньо. Они покрываются каменной патиной, сереют, становятся такого же цвета, как и мостовая. Между пяточными костями и улицей возникает тайная близость. Ноги и камни. Тело и город. Так всегда: неравенство между жизнью и Историей, между прохожими и памятниками, между тем, что проходит, и тем, что остается, между брожением и застоем. Только здесь даже застой эфемерен. Венеция – это не Вечный город, рано или поздно она рухнет. Поэтому даже ноги смертных здесь чувствуют себя понятыми. Они соприкасаются с самым уязвимым из городов, обреченного на распад, таким же биоразлагаемым, как и наши тела. Венеция – это растворимая рыба.

Но даже в обуви ты чувствуешь, какими хваткими становятся пальцы ног, когда идешь по ступенькам моста, как на подъеме они цепляются за стоптанные, стесанные кромки ступеней. На спуске ступни притормаживают, пятки упираются. Если хочешь ощутить кожу города, ее морщинистость, мелкие неровности, складки, поглаживай ее через легкую обувь на тонкой подошве. Никаких постпанковских гриндерсов или кроссовок со вспененными прошитыми набивками. Предлагаю тебе такое духовное упражнение: стань ступней.

Ноги

Ну и работенка. Дома старые. Таких, где есть лифт, совсем немного. Просто потому, что в лестничных пролетах для них не было места. На улице через каждую сотню метров возникает мост. Ступенек тридцать не меньше. Вверх-вниз. В Венеции мало кто жалуется на сердце. Кости ноют, ревматизм мучает – это да. Сырость.

Ровных улиц тоже нет. То в горку, то под гору. Венеция вся такая. Сплошные перепады, подъемы и спуски, пригорки, увалы, бугры, скаты, впадины, котловины. Фондамента^[15] съезжают в рио. Кампо простеганы каменными люками колодцев словно пуговицами-наклепками, тонущими в припухлостях кресла.

Вспомни известные тебе средневековые города. Как правило, дома в них скученные, свободного пространства мало. Что же говорить о Венеции – она, словно центр старого города, вырезанный ножницами и установленный посреди воды. Ценен каждый квадратный метр. Это видно и по выступам на вторых этажах домов, в трех метрах от земли; их называют барбаканами^[16]; это скругленные оголовки балок, торчащие из стен и позволяющие слегка расширить площадь квартир, не сужая ширину тротуара.

И все же кое-что противоречит экономии пространства: город непрерывно раздается вширь площадями и скверами, где играют дети и сидят за столиками кафе взрослые. Как так? Неужели венецианцы настолько общительны, что отказались от значительной части и без того скудного пространства, пригодного для застройки, ради социальной жизни? Именно такое впечатление создается, когда читаешь комедию Карло Гольдони «Кампьелло». Обычно небольшая венецианская площадь – не просто городское пространство, а целая система взаимоотношений. Люди появляются и уходят, останавливаются поболтать с теми, кто выглянул из окна, выходят из дома поиграть в компании. Каждое из таких мест как будто создано для социальных целей, для знакомства и бесед. Но нет. Кампо и кампьелло входили в систему водоснабжения. Они предназначались для утоления жажды местных жителей. В Венеции не было ни акведуков, ни источников. Это парадокс города, окруженного водой, погруженного в воду, но не имеющего воды для жизнеобеспечения. Как же ее добыть?

Разными способами. Первый. В земле выкапывалась большая круглая яма – полусфера диаметром около десяти метров. Ее обмазывали глиной, чтобы сделать водонепроницаемой. Заполняли песком, получая фильтр очистки воды. По вершинам большого квадрата сооружали четыре кирпичных отстойника, каждый из которых венчался люком. Сверху укладывали обычную мостовую из серого бута. В центре располагался колодец. Таким образом, вода для приготовления пищи, питья и умывания была фильтрованным дождем, а колодцы, по сути, представляли собой цистерны для сбора и очистки воды. Крыши домов вокруг кампо и кампьелло выполняли роль атмосферных воронок. Дождь лился с них в желоба, стекал по мостовой, поглощался четырьмя люками, устремлялся в кирпичные отстойники и направлялся к центру. Потоки дождя не растекались, поскольку удерживались глиняной облицовкой, которая также отделяла их от грунта, пропитанного солоноватой водой. Они очищались благодаря песчаному фильтру и попадали на дно центрального колодца. Каждый житель мог рассчитывать примерно на десять литров воды в день. Нам для ежедневных бытовых нужд требуется как минимум в тридцать раз больше. В городе было шесть тысяч колодцев. Сегодня они закрыты, но если верно, что вода станет золотом XXI века, возможно, ими снова начнут пользоваться как встарь.

Второй способ. Воду брали с материка, в отводном канале реки Бренты. Заливали баттелли-цистерны – бурчи^[17], аквароли^[18], доставляли в Венецию, продавали, разливали по колодцам.

«Поверит ли кто из нездешних, будто вода – столь драгоценный капитал, что ее покупают за наличные деньги, и те, у кого ее нет, выпрашивают воду в домах, кои, по случаю, ею более обеспечены?» – писал Карло Гольдони в предисловии к комедии «Le massere» – «Кухарки». В одном из первых явлений Дзанетта рано утром обходит дома по соседству и просит у других кухарок воды, так как в доме за три дня ее почти не осталось, а чтобы сделать дрожжи, она накануне вечером осушила колодец.

Парапеты у жерла колодцев называются вэрэ^[19]. Этим же словом обозначают фэдэ нуцьяле^[20] – «обручальное кольцо». С водой нужно сочетаться браком, человек связан с ней навечно. Колодезные парапеты бывают разных форм: цилиндрические, кубические, восьмиугольные; некоторые похожи на огромные капители, как будто колодец – это невидимая полая колонна, интубированная под землю. На парапетах иногда нанесены барельефы, изображающие амфору. Они означали, что в колодце содержится общественная питьевая вода. С тех пор Венеция обзавелась водопроводом, но уклоны на мостовой остались. Ты замечаешь их, когда идешь по кампо и кампьелло. Уклоны служили для отвода воды в люки. Представь во время ходьбы, что ты тоже стекающий дождь. Научись течь, струиться.

Когда в Цюрихе я прогуливался по роскошной Банхофштрассе, один знакомый сказал мне: «Ты шагаешь по самому богатому тротуару в мире. У тебя под ногами все хранилища швейцарских банков». Когда ты идешь по венецианскому кампо с колодцем посередине, под тобой находится старинная песочная цистерна с ее скрытым хитроумным способом очистки самого ценного, что есть на свете, – воды.

Базилика Св. Марка на самом деле посвящена богу дождя. Ее купола представляют собой перевернутые цистерны, обращенные к небу. Это надстройка. Историки архитектуры поясняют, что эти купола были добавлены спустя несколько десятилетий после завершения строительства с декоративной целью, чтобы их было видно со стороны. Они опираются на подлинные купола, которые гораздо ниже и почти сплющены. Поэтому купола, которые ты видишь снаружи, – декорационные, и построены они для облегчения внешних форм церкви. За счет этих светлых пузырей базилика словно раздувается, воспаряет, весит меньше. «Белые купола в первых лучах рассвета были похожи на пенные корзины, вздымающиеся из моря», – пишет Джон Рёскин. Ты можешь считать их чисто орнаментальными, однако же они имеют первостепенное значение. Купола выполняют ту же функцию, что и цистерны, врытые в землю вокруг колодцев: они являются фильтрами. Это очистительные сита, духовные гидроустановки. Они улавливают молитвы, обращенные ввысь, фильтруют их, чтобы те стали еще чище. Жалобы, мольбы, страдания, просьбы, желания людей очищаются, проходя через купола. Наши слишком земные слова становятся достойными Бога. Они должны вновь стать прозрачными, как бесплотный дождь, восходящий к своему небесному источнику.

Не знаю, насколько правдива история, которую я собираюсь тебе рассказать. За что купил, за то и продаю. Пересчитай колонны Дворца дожей со стороны акватории Сан-Марко напротив острова Сан-Джорджо. Начиная с угла, дойди до четвертой колонны. Ты заметишь, что она слегка выдается за линию, вдоль которой выстроились другие колонны. Всего на несколько сантиметров. Прислонись спиной к колонне и попытайся обойти ее. Дойдя до внешней стороны колоннады, ты неизбежно сползешь с малюсенького приступочка из белого мрамора, опирающегося на серые плиты набережной. Сколько ни старайся, все равно не удержишься и свалишься с приступка, даже если прижмешься к колонне или обогнешь ее ногой, чтобы перемахнуть через край и преодолеть критическую точку. Мальчишкой я все пробовал обойти вокруг колонны. Это было гораздо больше, чем испытание или игра. Меня действительно бросало в дрожь. Рассказывали, будто приговоренным к смерти предоставлялась последняя возможность спастись. Своего рода акробатическая ордалия, суд Божий. Сумеешь пройти впритирку с колонной, не соскользнув на серую плиту, будешь помилован в последнюю минуту. Эту жесточайшую иллюзию можно было бы окрестить так: «пытка надеждой», по названию зловещего рассказа французского писателя девятнадцатого века. Как бы то ни было, мне нравится этот образ смерти глубиной в несколько сантиметров вместо привычной бездны. Образ не высокопарный и куда более устрашающий. Наверное, смерть такой и будет: давай, приступочек невысокий, ни в какую пропасть ты не сорвешься, смотри, тут всего-то три сантиметра, ну же, небольшое усилие, тебя никто не толкает, чего ты, не теряй равновесия, это просто…

Эта глава помимо ног посвящена лабиринту. Точнее, паре телесных лабиринтов – двум улиткам, поселившимся в ушных раковинах и придающим тебе чувство равновесия.

Приготовься к посадке на вапоретто (по-венециански «батэо»^[21], по-итальянски «баттэлло»^[22]). Постой на плавучей пристани («имбаркадэро»^[23]). Вапоретто причаливает, и ты ощущаешь сильный толчок. Он застает тебя врасплох, как удар, нанесенный исподтишка.

Зайди на вапоретто, но и здесь не садись, оставайся на верхней палубе, под навесом. Почувствуй ногами нутряную дрожь мотора. От него у тебя задрожат икры. Бортовая качка заставит без конца переносить вес тела с ноги на ногу, напрягать и расслаблять мышцы, о которых ты даже и не подозревала.

Несколько веков назад, в масленичный четверг, противоборствующие команды Кастеллани и Николотти соревновались в различных играх. Одна из них называлась «Силы Геракла». Пятьдесят человек строились в пирамиду. Стоять на земле было слишком просто, поэтому возводили пирамиду из человеческой плоти на двух баржах, пришвартованных к берегу. Баржи раскачивались на воде. Идеальный символ того, что жизнь в Венеции сопряжена с дополнительными трудностями, требующими особой доблести.

В гондоле тоже не надо садиться. Правда, я имею в виду только гондолы-трагетто^[24]. Они есть в разных точках Большого канала. За стоимость чашки кофе тебя перевезут с одного берега на другой в местах, более или менее удаленных от трех больших мостов, перекинутых через канал. Эта услуга не для туристов. Переправами на гондолах пользуются в основном венецианцы, дорожащие временем. Гондолы-паромы немного шире туристических гондол. В них помещаются около двадцати человек плюс два гондольера, один на носу, другой на корме. Хотя по правилам безопасности можно перевозить не больше двенадцати человек.

Тарифы на экскурсии в гондолах вывешены на причалах. Как будто дороговато, но примерно столько же ты потратишь на такси в центре любого города, стоя в пробках. Здесь же в твоем распоряжении гребец, использующий силу рук, а не мотор. Гондольеры дружелюбны, и во время поездки, если их спросить, они расскажут о городе, который знают лучше, чем кто-либо, и укажут на такие детали, которые самой не подметить. Нет лучшего способа осмотреть и понять Венецию, чем избороздить ее по воде. Так что в этой главе, посвященной ногам, тебе предлагается сесть в гондолу и дать ногам отдохнуть. Понаблюдай снизу за фасадами и мостами, за прохожими, идущими мимо по фондамента, но не упускай из виду других обитателей Венеции, прижавшихся к риве. На пропитанных водой кирпичах лежит зеленый налет. Эти мшистые водоросли изобилуют бешеными жителями. Взгляни на них: они улепетывают, завидя гондолу, истерично носятся по луговинам водорослей в поисках несуществующего убежища. Это равноногие, крошечные серые рачки. Они похожи на мокриц-броненосцев, какие водятся в садах и огородах. Когда я вижу, как они отчаянно несутся по этой прелой вертикальной прогалине, я испытываю отвращение и смятение: какой же должна быть их жизнь! Они обитают у основания великолепных дворцов, под стать господам, но они беззащитны и постоянно держатся настороже. Жизнь в Венеции – это роскошь, за которую они платят страхом.

К риве прирастают рачки-балянусы – трубчатые моллюски с острыми пластинами. Они портят борта лодок, царапают их, как кузова автомобиля. Венецианцы называют их собачьими зубами^[25]. Венеция враждебна, она готова тебя укусить, ее здания снабжены клыкастыми челюстями, не подпускающими к себе.

Захочешь прокатиться на моторной лодке, наведи справки о ценах, а уж потом садись. Узнай, идет ли речь о цене за всю поездку или за проезд одного пассажира. Раньше я слышал, как, сойдя на землю, туристы затевали свару. Они-то думали, что должны заплатить, скажем, десять дукатов, а с них почему-то требуют сорок. Еще бы, они же в полном составе: муж, жена и двое детей. В общем, помни, что на общественном транспорте ACTV (Предприятие транспортного консорциума Венеции), трамвайчиках и теплоходах, ты доберешься практически до любого места, и обойдется тебе это в стоимость пары кружек пива или двух журналов. Пройди на вапоретто Большой канал, обогни город, причалив к Джудекке, Сан-Джорджо, Сан-Клементе, Сан-Ладзаро дельи Армени, Лидо, кладбищу на Сан-Микеле. Не отказывайся от маленьких круизов по лагуне. Садись на теплоход на Фондаменте Нове, и ты откроешь параллельные Венеции, контрвенеции, паравенеции, антивенеции. Зайди на Мурано, куда семь веков назад были сосланы мастера-стеклодувы, так как их печи становились причиной слишком частых пожаров. Посмотри, как они работают, – это настоящие скульпторы-джазмены. Они импровизируют формы и фигуры, словно играют на раскаленной пасте, чтобы извлечь из нее мелодию: голову лошади, полосатый кувшин, пресс-папье. Затем посети психоделический остров Бурано с разноцветными домами, напоминающими конверты долгоиграющих пластинок шестидесятых. Острова Виньоле, Маццорбо, Торчелло, пунта Саббьони, Сан-Франческо-дель-Дезерто, иль Каваллино, Йезоло, Пеллестрина, Кьоджа, Соттомарина.

Особенно рекомендую тебе совершить лодочную прогулку, и не столько географическую, сколько историческую, не столько в пространстве, сколько во времени. Переплыть лагуну до Торчелло, затем высадиться на материк, продолжить путь и остановиться в Альтино. Хорошо бы зайти в новый археологический музей. Это все равно что прильнуть к одному из истоков города. В Италии эпохи Древнего Рима в лагуне жили рыбаки и немало работников, занятых производством важнейшего товара – соли. Их деятельность неизбежно обрастала складами, доками, пристанями и причалами, а также ремесленниками, поставлявшими необходимые инструменты. Острова лагуны принадлежали государству. Государство передавало их в качестве вознаграждения за выслугу лет офицерам армии, которые получали с них доход. Но главным городом в этом районе был Альтино. Если ты хотела развлечься, то две тысячи лет назад лучшим курортом была Байя, расположенная близ Неаполя. Если же ты жила на севере, то могла неплохо провести время и в Альтино. Торговый порт обогатил город, украсив его виллами с видом на лагуну. Много веков спустя официальная история Светлейшей Республики пришла к мнению, что гунны, опустошившие Альтино, стали причиной бегства жителей и основания Венеции. Реальность, как всегда, не такая героическая, какой ее подает государственная пропаганда: порт Альтино был заброшен, он заилился и рисковал превратиться в болото. Приливы гнилой жижи лежат у истоков Венеции. Это напоминает мне начало одного из лучших рассказов литературы всех времен; его написал Примо Леви. После Всемирного потопа мир покрылся слоем зловонной грязи. В нагретой массе скрещивались все виды, образуя гибридные существа; это были сказочные чудища: кентавры, драконы, гарпии, минотавры, химеры, венеции. Древние альтиняне покинули наводненный жижей порт и перебрались на близлежащий остров Торчелло. Они возвели добротные деревянные дома, от которых не осталось и следа, кроме каменных фундаментов. По оценкам, на Торчелло проживало три тысячи человек (сегодня – около десяти человек). Тем временем южнее тоже что-то происходило: на островах Риальто селились другие жители и феодальная знать. Это были выходцы из Метамауко, расположенного на востоке древнего острова в устье реки Бренты. У них был предприимчивый ум, они вкладывали доходы от своих земель в строительство торговых судов. Ситуация в лагуне не была однородной, у нее были различные центры со своей самобытностью и разными устремлениями.

Венецианская лагуна длиной около пятидесяти и шириной тринадцать километров является крупнейшим водно-болотным угодьем Средиземноморья. Это очень важная природная среда. В ней обитают десятки видов рыб, земноводных и необычных птиц. Птицы вызывают восхищение уже своими названиями: чомги, крохали, гагары, гоголи, малые поганки. Называть их – одно удовольствие: шилоклювки, кроншнепы, веретенники, каравайки, перевозчики, рисанки, чепуры-нужды, чернети, вальдшнепы, камышовки-барсучки. Разноречистое биоразнообразие.

Сюда прилетают влюбленные птицы, чтобы побыть вместе и дать потомство. Другие птицы останавливаются здесь для совместной жизни. Кряквы, тростниковые камышовки, выпи, лысухи, болотные луни, камышницы, пастушки… И фламинго. Даже в городских каналах можно увидеть небольших бакланов. Они ныряют, исчезают под водой и вновь появляются на поверхности через двадцать метров. В последние годы были замечены крупные осьминоги и даже тюлень. Сами того не замечая, туристические и торговые суда завозят нездешние растения и чужеродных животных – водоросли, рыбу, моллюски крупнее и агрессивнее местных; те легко размножаются и хозяйничают. По подсчетам натуралистов, половина живых существ в лагуне сейчас происходит из экзотической среды. С другой стороны, по данным Всемирного фонда охраны природы, за последние пятьдесят лет на планете исчезло две трети дикой природы.

В лагуне обосновалось прошлое и будущее биологии. Это станция техобслуживания для перелетных стай. Они находят ее по памяти. Вдобавок это еще и лаборатория, где патентуются вредоносные водоросли-мутанты. Их генетический код исказился под воздействием промышленных выбросов.

В 2013 году Клаудио Амброзини^[26] посвятил водорослям лагуны очаровательную «маленькую подводную антологию для кларнета, альта и перкуссии».

На плоских и диких островах – баренах^[27], растут земноводные растения, переживающие кризис самоопределения: «Кто я – морское растение или сухопутная водоросль?» – спрашивают они себя. Выживают в этой солоноватой среде солерос, привлекший внимание Гёте, эспарто, кермек. Лагунные пчелы, собирающие его пыльцу, производят особый мед с легким солоноватым привкусом.

Как писал Роберто Ферруччи^[28]: «Венеция – это лагуна. Нельзя понять и защитить этот город, не зная и его окружающей среды».

Но что такое лагуна? Мелкий водоем, расположенный по эту сторону моря. Нужно как следует это уяснить. Венеция находится не «на морском побережье». За свою жизнь я бесчисленное количество раз видел, как туристы указывают на воды перед Сан-Марко, Джудеккой или Фондаменте Нове, называя их «морем». Неверно. Это не море. Это лагуна. Нечто совершенно иное. От моря ее отделяют два длинных, узких, как хлебные палочки, острова: Лидо и Пеллестрина. Между лагуной и морем имеются три прохода, портовых устья, через которые проходят приливы и отливы; так вода остается чистой, что позволяло венецианцам обходиться в старину без обычной канализации. Сегодня канализационная система смешанная. В городе тысячи септиков, а городские каналы как бы там ни было приходится драгировать. Когда-то смывом служил прилив, спускавший воду в венецианских уборных. В любом случае закрытие проходов в лагуну равнозначно превращению ее в зловонное болото. Если же открыть их сверх меры, расширить и углубить дно судоходных каналов для пропуска все более крупных судов, то лагуна превратится в морскую бухту. Венеция, Мурано, Бурано и другие острова будут затоплены и смыты.

Венецианская лагуна представляет собой уступ, приподнятый над дном Адриатического моря, как платформа, ступенька, затвердевшая на солнце в недавние геологические эпохи, прежде чем оказаться под водой. Средняя глубина невелика – около полутора метров. В 2007 г. в ходе перформанса «Юг Лагуны» венецианский художник Джорджо Андреотта Кало пересек участок моря пешком, уйдя в воду по бедра. Так он воплотил земноводную природу венецианцев. Но есть и невидимые подводные каналы. Многие из них естественные, проложенные течениями. Некоторые углублены человеком, чтобы предотвратить посадку на мель крупных судов в период индустриализации Маргеры, когда нефтяные танкеры проходили через город мимо площади Святого Марка. В наше время здесь проходят круизные лайнеры.

Лагуна – это естественная защита. Сравни ее с другими древними и средневековыми итальянскими городами: их защищали массивные стены и бастионы. Стены Венеции были ее лагуной.

В древности здесь добывали два особых продукта: соль и рыбу. Существовали доходные солеварни и способы рыбной ловли без выхода в открытое море. Весной и осенью в эти воды заходит только что вылупившаяся рыба. Здесь она защищена от хищников и не испытывает недостатка в корме. Некоторые виды зимуют в лагуне. Рыбаки устанавливают выгородки на мелководье, у внутренних берегов лагун. Они «засевают» мальков и молодь рыб, выловленных в лагуне, и вскармливают их. Кажется, все просто, но это требует отдачи, ухода. Нужно проводить земляные работы, налаживать целую инфраструктуру. Нужны запруды, рыбные садки, нагульные пруды, заборные каналы, лодочные ангары, хатки с соломенной крышей, загоны, шлюзы, альтаны… Это рыбопитомники. Гребут в них с помощью двух скрещенных весел, стоя в центре лодки. Гребец этого стиля – олицетворение спокойствия. Его лодка медленно движется по тихой воде, по болотистому мелководью, под необъятным небом. Его размеренные движения задают ритм пространству, парят во времени. Этот мысленный образ ты можешь использовать вместо подсчета овец, чтобы поскорее уснуть.

Руджеро – близкий друг семьи. Ему уже восемьдесят. В детстве как раз в канале у моего дома он с друзьями садился в гондолы, пришвартованные к риве. Прямо оттуда сачком ловил крабов и ангуэле^[29] (атерин^[30]) и приносил их домой на обед. Еще он заходил в болотистую местность, где сейчас находится искусственный остров Тронкетто. На отмелях выступала влажная почва. Те, кто умел различать ямки в иле, просовывали в них палец, и на поверхность поднимались го^[31] – темные пескарики: рыбица для бедноты, но из нее получается отличный бульон, придающий особый вкус ризотто. Маленький Руджеро был неважным рыбарем и, чтобы дома не ударить в грязь лицом, ходил на рынок Риальто, покупал кулек рыбешки, выдавая ее за собственный улов.

Венеция была олигархией. Дожей избирали знатные аристократы, их ровня. Каждый год дож дарил аристократическим семьям несколько уток, подстреленных в лагуне. С какого-то момента этот ко многому обязывающий подарок перестали делать по причине войн, а возможно, и нехватки дичи. На смену уткам пришли монеты под названием озелле^[32] – «птицы». Премия «Золотая Озелла» до сих пор является названием одной из наград Венецианского кинофестиваля. О богатстве животного мира лагуны можно судить по живописи XVIII века, в особенности по картинам Пьетро Лонги. Дворян возили на лодке. Они стояли на носу, вооруженные луками без стрел. Дворяне использовали глиняные пули, стараясь не оплошать и не поразить руку, держащую лук. Другим видом охоты на дичь была «охота в бочках». В илистую почву плавней вкапывалась старая лиственничная бочка. Замаскированный обод едва выдавался на поверхности у самой кромки воды. Охотились ночью, подплывали к бочке на лодке, перед рассветом. Затаившись внутри, рано утром стреляли по птицам, завлекая их плавающими искусственными приманками и живыми манками, обычно утками. Охота в бочках практикуется и сейчас в бетонных цилиндрах.

Когда-то привычнее было передвигаться на лодке. Восемьсот лет назад мостов почти не было. Тогда пользовались переносными мостками. Топи, сандоли, маскареты, с’чопони, пеоты, пупарини, каорлины, санпьероты^[33] – у каждой лодки свое название, своя форма, свои характеристики. Сегодня проблема не в том, чтобы подыскать нужную лодку – они стóят меньше автомобиля, а в том, чтобы найти постоянный причал. Все места именные и занесены в муниципальный реестр. На каналах во втором ряду не парковаться, разве только на короткое время, чтобы выгрузить крупные партии продуктов, напитков, простыней и стираного белья для баров, ресторанов и гостиниц или материалов и инструментов для ремонта домов.

Венеция – город индивидуалистов, вынужденных жить вместе. Дефицит пространства обязывает к соседству. В качестве реакции, возникает желание обособиться. У многих домов свой вход с улицы. Пускай маленький, но отдельно от соседей. Внутри зданий лестницы изгибаются так, чтобы самостоятельно попасть в квартиру на четвертом этаже, не разделяя лестничные пролеты с жильцами третьего и второго этажей. Часто даже в самых бедных домах есть раздельные подъезды. А еще непереносимость соседства можно заметить, взглянув на горизонтальные ряды окон на любом кампо или кампьелло. Фасады примыкают друг к другу, но окна сдвинуты, смещены. Между одним рядом подоконников и другим – перепад, точно ступенька. У венецианцев разные горизонты. Каждый строил свой дом, задавая поэтажный ритм, отличный от соседского. Соседние квартиры имеют самую разную высоту от пола до потолка.

Сегодня в Венеции ходят гораздо больше. Первоначально дворцы и дома, стоящие у каналов, были обращены фасадом к воде. У воды располагались парадный вход и лодочный причал. На улицы выходил другой вход. Теперь в Венеции мы пользуемся по большей части задворками. Город поворачивается к нам спиной, показывает нам зад. Один пример особенно мне дорог, это церковь Сан-Джакомо-дель-Орио. Обычно церкви обращены к площадям. Эта же ориентирована задом наперед: у нее три маленьких, второстепенных фасада, голых и невыразительных; один выходит на узкий канал, два других – боковые. А на кампо Сан-Джакомо, на открытом пространстве, перед всеми возвышаются четыре асимметричных цилиндра, соответствующие апсиде церкви. Это перевернутый фасад, закулисная сторона Бога. Архитектура, имеющая богословское значение: Бог не общителен, не светск. Eсли искать его в людных местах, найдешь только задник, без всякого видимого входа. Но важно, что обратная сторона божественного не скрыта, а наоборот – выставлена напоказ, чтобы ты искал верный путь внутрь, к Богу.

Многие мосты кривые, как будто острова разошлись кто куда. Некоторые мосты построены наискосок. Кирпичные или кованые перила выделывают коленца. Лестничные марши словно отлиты из затвердевшей лавы, растекшейся по боковым скатам как придется. Иные заявляют об этом в своих названиях: мост Кривой^[34]. Калле по обе стороны канала зачастую располагались не по прямой линии. Их не так-то просто было соединить мостом. Они лишь выходили к каналу, где можно было причалить, подняться на борт или сойти на берег, погрузить или разгрузить товар.

Как тебе известно хотя бы из теленовостей, в Венеции ты запросто можешь промочить ноги. «Высокая вода»^[35] – это злополучное сочетание непогоды, ветра и течения. Сирокко дует вдоль оси Адриатического моря, он, как метла, метет воду на северо-запад, загоняя прилив в гавань назначения – Венецианскую лагуну. Лицемерный, коварный ветер, он будто хочет утешить тебя, веет теплом и лаской, смягчает первые холода. Обманчивый, вероломный ветер. Он дует, главным образом, при смене времен года, в промежутке между осенью и зимой, с октября по декабрь, когда разница температур перемещает большие массы воздуха. Но однажды, в апреле, я вышел из кинотеатра на полностью затопленное кампьелло. Пришлось провожать подругу, взяв ее на закорки. Я медленно брел часа два по колено в ледяной воде. Этот в буквальном смысле слова рыцарский поступок стоил мне трехдневной простуды с температурой.

Венецианцы называют «полноводными штанами» такие укороченные и неказистые на вид брюки, по-клоунски не доходящие до лодыжек. Их точно специально обрезали, чтобы не замочить низ. «Высокая вода» – напасть, лишь усугубившаяся в двадцатом веке. Часть лагуны засыпали, проложили глубоководные каналы. Танкеры и контейнеровозы больше не садились на мель, зато море стремительно наводняло город. Низкие губчатые острова лагуны, песчаные илистые отмели, поросшие кустарником, плавни^[36], размываемые нагоном волны, уже не в силах были поглощать энергию приливов. Эти острова играют важную роль: в их растительности обитают бактерии, очищающие воду. Раньше приливы и отливы гасились в лагунных рукавах больших и малых каналов, похожих на венозную и капиллярную систему. Теперь «высокая вода» покрывает все «переливом», как говорят специалисты.

Венеция поначалу называлась Городом на глубоководном канале или, по другой версии, Градом на высоком берегу – Civitas Rivoalti, Риальто. Археологи продолжают делать открытия, подвергающие сомнению традиции и легенды, но современный центр города развивался на возвышенных островах с более твердой почвой, вблизи естественного канала, пригодного для судоходства. В XIV веке венецианцы изменили русло рек, чтобы паводки не затопляли острова и не наводняли лагуну грязью. Они крайне внимательно следили за ее целостностью: чтобы, с одной стороны, она не заносилась землей, с другой – не превратилась в гнилое болото или в морской пролив. Для прохода нефтяных танкеров между морем и лагуной в 1960-х годах был затронут почвенный горизонт – твердый геологический пласт, на котором покоится сама лагуна, ее подводное ложе. Венеция является одной из наглядных иллюстраций антропоцена – человеческой активности, оказывающей воздействие на природу.

Находятся такие венецианцы и итальянцы, которые хотели бы прорыть новые или углубить существующие каналы, с тем чтобы в них заходили все более и более крупные круизные суда. Круизный лайнер – один из символов нашей цивилизации. Сложнейшие технологии, промышленная мощь и финансовая предприимчивость собираются воедино с максимальной отдачей для создания самого оскорбительного объекта, самого непристойного вида путешествия и развлечения, которые только можно придумать. Гигантские круизные лайнеры дробят Венецию, травят ее копотью, разрушают морское дно, сотрясают дома и бьются о ее берега.

«Как если бы фуры разъезжали по Соборной площади в Милане или танки – по Старому мосту во Флоренции; как если бы самолеты садились на Елисейские Поля в Париже или поезда рассекали надвое площадь Навона в Риме», – пишет Роберто Ферруччи.

Когда речь заходит о «высокой воде», возникает множество недоразумений. Первое из них касается реальной высоты, на которую поднимается вода в городе. Если, к примеру, говорят: прилив достиг полутора метров, это не означает, что люди в городе ходят по грудь в воде; речь идет о среднем уровне моря.

В Венеции есть низинные районы, и они покрываются водой за короткое время. Площадь Святого Марка находится на восемьдесят сантиметров выше среднего уровня моря, следовательно, при приливе в один метр она уходит под воду на двадцать сантиметров. Во многих районах сигнал стихийного бедствия подается с отметки метр десять. В ночь на 4 ноября 1966 года вода превысила средний уровень моря на 194 сантиметра. Возвращаясь с рабочей смены, мой отец какой-то непроходимый отрезок пути проделал вплавь.

Сирены, подававшие сигнал воздушной тревоги во время Второй мировой войны, так и остались наверху колоколен. Теперь они сигнализируют о морской тревоге, когда прибывает «высокая вода». Их усовершенствовали, добавив музыкальный сигнал по восходящей шкале нот: через каждые десять сантиметров сирена становится громче. Это напоминает мне работу Мартина Крида «Work no. 1196»; я видел ее на Триеннале современного искусства в Фолкстоне (Англия) в 2011 году. Внутри кабины «Лиз-лифта», местного фуникулера, звучала запись струнного квартета. При подъеме звук постепенно достигал все более высоких тонов по мере движения этого паровозика-подъемника, а при спуске, наоборот, спадал на более низкие ноты.

Сирены, оповещающие о «высокой воде», звучат в любое время суток. Иногда тебя будят среди ночи, как в самых страшных кошмарах, которые происходят не во сне, а наяву. Сонные горожане устанавливают на входной двери стальные переборки, вставляют небольшие плотины в прорезиненный металлический каркас по периметру дверного проема. Заделывают даже окна первых этажей, выходящих на переполненные водой каналы. Чаще всего и это не помогает. Вода бьет ключом из люков, струится сквозь щели в полу, подбирается к мебели, увлажняет стены, крошит побеленную штукатурку. Датчики запускают гидронасосы в лавках, торговцы мчатся в магазины и спешно убирают товар с нижних полок. Помню, в детстве, после очень сильного прилива из магазинов на улицу выставляли лотки, на которых распродавалась намокшая испорченная обувь. Специализированные бригады дворников собирали на рассвете в затопленных калле деревянные мостки. Одноклассники в резиновых сапогах до колен или в рыбацких до паха приходили на помощь друзьям, обутым в полуботинки: взваливали на себя такую приятную ношу, как смазливая одноклассница, или переносили на спине преподавателей. Те крепко обвивали шею руками, а бока ногами. Лицеисты подхватывали их под колена, уподобляясь три тысячи лет спустя Энею, выносящему из пылающей Трои своего отца Анхиза.

Если вы надели не ту обувь, спросите в бакалейной лавке пару хозяйственных пакетов и зачехлите в них ноги. Пока ты обвязывала ручки вокруг щиколоток, китайцы уже намастачили тонны непромокаемых бахил из цветного полиэтилена на продажу туристам.

Юные носильщики с грузовыми тележками переправляют прохожих через лужи величиной с бассейн, доставляют их на сушу и не брезгуют монеткой. Туристы резвятся без удержу, фотографируют, ходят босиком с закатанными, как у рыбаков, штанинами, топчут всякую мерзость, неразличимую под водой. Кто-нибудь обязательно разгуливает с блаженным видом, раскрыв от восторга рот. Ему и невдомек, что он подошел к самому краю затонувшей набережной. Невидимая рива под ногами обрывается, а он все волочит под водой ноги, пока не оступается и не уходит с головой в канал.

У каждого найдется что вспомнить по поводу «высокой воды». Много лет назад один мой знакомый юрист направлялся с адвокатом в суд. Они шли по деревянным мосткам, скрепленным абы как. Между двумя мостками образовался метровый провал. Внезапно адвокат исчез. Из воды торчал лишь рукав пиджака; на запястье золотые часы. Рука отчаянно размахивала кожаной папкой. Мой знакомец поймал ее на лету. Адвокат защищал дело в суде весь промокший, хоть выжимай. При этом он с довольным видом манипулировал спасенными в воде документами.

Во время прилива двенадцатого ноября 2019 года, самого сильного с 1966 года, вода поднялась на отметку 187 сантиметров относительно среднего уровня моря. Нанесенный ущерб объяснялся не столько отметкой, сколько превышением ее объявленного уровня: несколькими часами ранее прогнозировалось 140 сантиметров над средним уровнем моря, но менее чем через час ветер усилился, прилив резко ускорился, и вода поднялась на полметра выше.

У меня сохранились сообщения, которые Центр приливов и отливов рассылал горожанам. Они свидетельствуют о непредвиденном и скоротечном ухудшении ситуации:

«18:30: прогноз 140–145 см на 23:00. Аномальный прилив, красный код».

«20:30: ухудшение метеоусловий. Следующий максимум 155–160 см в 23:00».

«21:45: дальнейшее ухудшение погодных условий. Прогноз 170 см в 23:00. Аномальный прилив, красный код».

«22:50: в лагуне отмечены резкие порывы ветра ок. 100 км/ч. Уровень воды порядка 190 см в 23:30».

«23:35. В 22:50 прилив достиг отметки 187 см. В ближайшие дни уровень воды будет удерживаться на исключительных значениях».

Что же произошло? В пятидесяти километрах к югу от Венеции, на небольшом участке перед устьем реки По, внезапно упало атмосферное давление, усилив ветер сирокко, который, в свою очередь, поднял прилив на тридцать сантиметров выше прогноза. «За тридцать пять лет работы я никогда не наблюдал ничего подобного», – сказал Паоло Канестрелли, бывший директор Центра прогнозирования приливов и отливов муниципалитета Венеции.

Из моего окна было видно, как вода переливается через канал, мягкой волной накатывает на землю и покрывает те участки, которые вообще никогда не затапливаются. Около одиннадцати вечера отчаянно взвыли сирены, и в этом попеременном вое ощущалась нехватка достаточно высоких нот, чтобы передать уровень тревоги. На кампо возле дома заплыла моторная лодка с четырьмя людьми на борту (представь себе баттелло, вдруг оказавшийся на площади, где должны гулять прохожие). Хозяин лодки пригнул мотор к корме и держал его под углом, чтобы винт вихрился по поверхности и не сломался, задев о мостовую. Так, в воде глубиной полметра, он пересек все затопленное кампо и довез друзей до дома, то ли чтобы те не вымокли, то ли шутки ради.

Ветер утих. Я вышел пройтись после полуночи, когда вода уже спадала. Me xe s’ciopà el pavimento^[37], – услышал я слова одного кустаря: «У меня пол прорвало». Я остановился послушать: он побежал в лавку, электричество вырубило. Он заметался в темноте; воду с калле нагоняло волной, как будто ты на пляже, а не в центре города. В полумраке было слышно, как одна за другой лопаются половицы: они не могли сдержать натиск воды. Он включил фонарик в телефоне и посветил на тяжеленные вазы и статуэтки: они подскакивали и валились на пол.

Я продолжил разведку. На пути встречались магазинчики модной одежды. Одежду наспех свалили на прилавки, точно уцененное тряпье. Полуодетые манекены попадали на пол. Швейцары в униформе с лампасами и в фуражках с козырьками, в брюках, закатанных до икр, орудовали швабрами, стоя босиком на ледяном полу. Прачечные самообслуживания оказались затоплены, дорогущие стиральные машины можно выбрасывать, хозяева были мрачнее тучи. Погруженные в темноту кварталы судорожно освещались телефонными фонариками. Вода убывала так же яростно, как и прибыла; она вытекала из портиков, вприпрыжку струилась по ступенькам подъездов и резво сбегала обратно в лагуну. Молодые жильцы в недоумении смотрели на нее, стоя на пороге домов на первых этажах. Вода закручивалась водоворотом вокруг их лодыжек. Наверное, это были иногородние студенты, впервые застигнутые «высокой водой». Тем временем я получал известия о поваленных деревьях, вывороченных из мостовой мазеньо, сломанных причалах вапоретто. Знакомая пара, живущая на первом этаже, лишилась холодильника, плиты, стиральной машины, хотя они размещались на подиуме. Не знаю, как они спали в ту ночь и спали ли вообще, потому что вода насквозь промочила матрас.

Даже самые предусмотрительные владельцы магазинов ничего не смогли сделать. Один мой приятель думал, что у него все в порядке: он поместил товар на безопасную высоту метр семьдесят, и ему казалось, что он слегка переусердствовал. В итоге магазин залило на шестьдесят сантиметров грязной водой. Страховые компании не покрывают такого рода бедствия, они не возмещают ущерб от «высокой воды».

Наутро я отправился к зубному врачу за два часа до назначенного времени, иначе не добрался бы, поскольку хлынула очередная приливная волна. Стоматолог попросил меня об одолжении: он дал мне пару высоких рыбацких сапог, чтобы я отнес их его ассистентке; в тот момент она застряла в двухстах метрах от его кабинета и без них не смогла бы прийти на работу.

Спустя несколько часов, уже не досчитавшись одного зуба мудрости, я зашел узнать, как дела у знакомой книготорговки. Та разрыдалась у меня на плече: накануне вечером, доверившись прогнозу, она расчистила первый ряд полок, но вода добралась и до второго. Пропали сотни книг, в том числе и еще не распакованные. От защитной целлофановой оболочки толку мало, вода все равно попадает внутрь, и книги вздуваются, как в смирительной рубашке; кажется, слова вот-вот полопаются. Перебирая книги, я не мог отделаться от мысли, что хотел бы научиться писать именно такие книги.

Вместе с лицеистами, вызвавшимися помочь, мы сделали в книжном уборку, очистили и просушили книги. Во второй половине дня я прошелся по городу уже на закате. Повсюду кипела работа: люди сметали мусор, возвращали все на свои места. Я видел, как несколько вапоретто под напором воды подняло, прижало друг к другу и вынесло на каменную риву. Cтолбики балюстрады и парапеты были опрокинуты, причальные столбы выкорчеваны и запущены, как торпеды, по памятникам. Веранды гостиничных баров сорваны, мостовые пандусы для инвалидов искорежены. Конечно, даже такое полноводье не сравнится с разрушительными наводнениями, которые все чаще и чаще случаются в мире в начале этого века. Но город хрупок, и достаточно совсем немного, чтобы разворотить его. Земля милосердно предупреждает нас умеренными бедствиями.

Некогда в шахтах держали клетку с птицей. Если в забое распространялся смертоносный газ, она погибала первой. Птица была самым чувствительным живым существом под землей, и ее конец предвещал конец всех остальных. Венеция – это канарейка в шахте.

Я шел в сумерках, под насмешливо-чистым сине-красным небом в полоску. Передо мной словно приоткрылась завеса, и я услышал спокойный, властный голос, вещавший мне до невыносимости очевидную истину: «Видишь? Венеция есть, но ее может и не быть. Не думай, что ее не может не быть».

Сердце

Легко ли влюбиться в Венеции? По мнению богослова Тадеуша Жулавского, «неоднократные тесты и биохимические анализы подтверждают, что на свете нет более благоприятного места для стимуляции выработки гормонов». Со своей стороны, профессор, психоаналитик Исаак Абрахамовиц возражает ему: «Перманентное состояние романтического возбуждения, постоянное эротическое влечение, вызываемое Венецией у приезжих, ведет к парадоксальному эффекту ослабления сексуального импульса. Да, вы все время испытываете горячее, но при этом сдержанное желание, без неожиданных скачков и всплесков. Сексуальный импульс передается каждой клеточке индивидуума, растворяется во всех членах, чутко воспринимает тайные душевные порывы. Эрос расплывается как жирное пятно по всему организму человека, начиная с генитального аппарата. Так, безусловно, увеличивается его охват, но и неоспоримо уменьшается его интенсивность».

Чемпион мира по бодибилдингу Оскар Крикштейн заявил в одном из недавних интервью: «Это странно, это – как если бы мое тело безостановочно, в умеренном ритме, занималось с Венецией легкой любовной гимнастикой (a soft love gym with Venice) от рассвета до заката, от кончиков волос до пальцев ног. Честное слово, приезжая сюда, я занимаюсь любовью с Венецией! Я бессознательно вступаю с этим городом в сексуальные отношения (I have sex with this city). Под вечер у меня пропадает желание все разгромить, это невероятно! В любой другой части света каждый раз, когда я захожу в спортзал, я разношу его на куски. А здесь мне спокойнее. Венеция меня усмиряет».

Стихи поэтессы Костанцы Фенегони Варотти еще красноречивее:

Во что же выливаются эти благие намерения? Узнаем об этом из последней строфы того же стихотворения:

Физик-атомщик Гари Флетчер в главе «Я и женщины» своей автобиографии описывает показательный эпизод: «Необычные судороги эпилептического характера охватывали меня, как только рядом оказывалась красивая девушка. Судороги вызывали во мне эндогенные нервные разряды, соответствующие 1000–1500 биовольт. Вот такая незадача. И не было другого способа справиться со всем этим, как тут же подсоединиться, скажем так, к розетке данной особы. Однажды меня пригласили на симпозиум, проводившийся в Италии. Так я впервые посетил Венецию. Венеция! Город влюбленных и свадебных путешествий! Город, в котором потерял голову от любви Отелло! Насколько пагубное влияние окажет он на меня? Признаюсь, я пребывал в тревожном ожидании. Едва я ступил в Венецию, к моему великому удивлению, приступы voracitas sexualis rapax^[38] загадочным образом полностью прошли. Я не стал доискиваться причин столь необычного явления, тут же собрал чемоданы и уехал в обожаемый мной Миннеаполис, где судороги благополучно возобновились».

На этом я остановлюсь, хотя мог бы перечислить десятки не менее авторитетных свидетельств. Венеция может быть изнурительной. Весь день ты ходишь пешком. Ты ошарашена массой исторической, художественной, урбанистической информации. Поражена множеством незабываемых сцен. И к тому же тратишь эмоциональные силы на крупные и мелкие гнусности, вроде контрафактных безделушек или завышенных цен на еду. Известно, что пылкая любовь нуждается в ссорах и разногласиях, ведь они придают больше страсти примирению. Переизбыток эмоций предвещает не менее насыщенную событиями ночь. Вечером, пройдя рука об руку с любимым человеком, ты предвкушаешь сладостный, насыщенный финал. Вернувшись в номер, ты падаешь без сил, хотя еще нет и десяти, и моментально засыпаешь.

Возможно, Венеция ревнует влюбленных, она изматывает их, потому что требует полной преданности, исключительной любви, не только чувственной, но и физической, полной самоотдачи. Она хочет сексуального эксклюзива. Чтобы добиться его, Венеция не устраивает тебе сцен ревности, не контролирует тебя с навязчивой настойчивостью, она обессиливает тебя своей постоянной чувственностью, все время заставляет заниматься с ней любовью. Она удовлетворяет тебя настолько, что твоя пресыщенная душа и твое истомленное тело исчерпывают свои страстные желания и не хотят ничего другого. Ты засыпаешь, сладко посапывая.

Однако вернемся к вопросу, с которого мы начали. Легко ли влюбиться в Венеции? Чаще ли здесь бьется сердце? Стоит ли приезжать сюда с невестой? Добьетесь ли вы конкретных результатов, заключив союз с Венецией, чтобы вскружить голову вашей девушке?

Несомненно. Только сначала давай немного порассуждаем об этом, после чего перейдем к практической стороне дела.

Итак, зачем нужны все эти старые трюки? Зачем я окружаю себя великолепным пейзажем, устанавливаю неотразимые, обольстительные декорации? Я хочу произвести впечатление. Я предстаю на восхитительном фоне, как будто мое тело излучает ореол неповторимых видений. Пейзаж становится моим нимбом (следуя тому же принципу, я со вкусом одеваюсь, потому что одежда – это секреция моей кожи).

«Здесь можно лишь опоясаться пейзажем», – писал Андреа Дзандзотто^[39]. А теперь взгляни на ситуацию с противоположной точки зрения, так, словно пейзаж сконцентрировался в нескольких узловых точках. Фон сгущается и застывает в некой фигуре, которая и есть я. Вот почему, если все пойдет хорошо, в моей голове постоянно будет вертеться вопрос: «Кого же она целует, меня или пейзаж?»

Еще одна опасность: на эффектном заднике по контрасту заметнее нескладные фигуры. Если ты не чувствуешь себя Мисс Вселенной или Мистером Голливудом, объясняйся в любви на фоне мусорных свалок, решись на первый поцелуй в смраде выхлопных труб, протяни руки, стоя спиной к зловонной нефтебазе, и ты окажешься единственным светлым пятном в этом пейзаже, неотразимым воплощением достоинств, ты будешь сиять как алмаз в грязи. Соблазняй в порту Маргера!^[40]

Я прожил в Милане несколько лет, может быть, в самое невезучее для города десятилетие, еще до того, как за него крепко взялись и облагородили целые кварталы, сделали пригодными для прогулок и досуга тротуары и район у гавани Дарсену. Наждачный город, покрытый коркой асфальта, заполоненный машинами, посыпанный черным тальком. Но именно поэтому предельно чувственный. Тела в Милане представлялись мне единственной достопримечательностью, не считая изделий и товаров. «Вот почему, – говорил я себе, – Милан – город моды и дизайна; он добивается своего внутри, никак не снаружи, во время прогулок на свежем воздухе. Красота – это прет-а-порте, ее носят на себе по собственному почину, в качестве возмещения нехватки пейзажа. Единственный соблазн Милана – люди, выделяющиеся на фоне асфальтовой корки. Люди и товары. В Венеции прогулка насыщает душу и тело, больше ничего не нужно. В Милане ты выплескиваешь свою чувственную энергию, встретив кого-то или что-то купив».

Однако я обещал дать тебе практические советы. Правда ли, что в Венеции занимаются любовью под открытым небом, буквально на каждом углу? Тут нужно сделать оговорку. Молодые венецианские парочки в большинстве своем не имеют машин. По городу запрещено ездить даже на велосипеде. Куда же податься, когда дома родители? У каждого подростка есть свои укромные уголки, выемки в конце уединенных калле, тихие дворы, объятые полумраком. И я, разумеется, не стану их называть. Сама найдешь (или в компании!), так еще лучше распробуете.

Конечно, эротоманы за прорезями ставен не дремлют. Хорошенько изучи обстановку, осмотрись. Дверные проемы утыканы звонками? Уличные фонари горят слишком ярко? Все эти окна у тебя над головой плотно закрыты? А что там за углом? Тупик или оживленная калле? Не остановится ли у каменных ступенек, сходящих к рио, легкая моторка, на которой в самый неподходящий момент смеха ради на всю врубят стерео? Не покажутся ли кавалькады гондол, груженных серенадами?

Выбери дверной проем без звонков. Часто это вход в подсобку. Забейся в уголок, где фонарь разбит и не работает. А в самом центре Венеции подыщи закоулок понадежней, откуда можно выйти в любой момент как ни в чем не бывало. Если же вы хотите предаться любви на виду у всех, без всякого зазрения, оттянувшись по полной, тогда вам мои советы не нужны, и никакое место вас не смутит.

В первом издании этой книги я предлагал тебе взять на заметку баржи, пришвартованные на необитаемых спящих рио. Там хоть и сыровато, но ничего, сойдет. Осторожно заходи на борт, чтобы ничего не проломить, а потом не оставляй за собой следов: презервативов, скатанных шариком бумажных салфеток, сердечек, вырезанных перочинным ножом на борту. Веди себя прилично, ведь тебе оказали гостеприимство. Теперь к сказанному следует кое-что добавить. Как и везде, камеры слежения расплодились сегодня и здесь. И в каждом кармане найдется телефон, тут же готовый заснять все, что угодно. Мир превратился в мещанский кошмар: нет такого уголка, который бы не попался на глаза какому-нибудь ханже. Он педантично загрузит видео в сети и разошлет его в редакции местных газет. Любое незначительное происшествие в Венеции приобретает мировой резонанс. И тут все начинают взывать к уважению, апеллировать к порядочности, возмущаться, заявлять о деградации, обращаться с требованиями о штрафе, о высылке. Сегодняшние венецианцы – лицемеры. Их город обрушивает на тебя такое количество эмоций, что душа не может ими не переполниться, раскрываясь в страсти. Но по мнению этих новоявленных пуритан, рядящихся в тогу блюстителей цивилизованности, нужно оставаться бесстрастным перед лицом Венеции, хотя тебя и захлестывает лавина соблазна, воодушевления, эстетического и чувственного трепета. Тут нужно не штрафовать, а премировать, как одну швейцарскую пару (тихих, цивилизованных швейцарцев!), развлекавшуюся на риве Большого канала, у Риальто; или двух смельчаков, улегшихся голышом на деревянном трапе лодочного причала: они приняли эти доски за ложе подходящего размера для их тел. Отдельного упоминания заслуживает и пара, обменивавшаяся нежностями на приcтани вапоретто. Уважать город можно по-разному: не осквернять его, знать его историю, позволять ему проникнуть в твои мысли и чувства, способствовать восторгу, который он в тебе вызывает, наслаждаться им. Заниматься любовью на улице в Венеции – высшая форма исторической, художественной, архитектурной, урбанистической дани уважения к ней.

Кто-то садится на ночной вапоретто до Лидо, по весне или в начале осени, то есть до и после купального сезона. На пляже сколько хочешь не занятых кабинок. Хотя теперь там тоже стремновато, того и гляди нагрянет частная охрана с фонариками.

Одно время и я играл в эти сентиментальные казаки-разбойники. С пятнадцати до двадцати лет. Все выискивал уединенные местечки под открытым небом. Я расскажу тебе четыре коротких истории из того времени. Может, они произошли со мной, может, я от кого-то их услышал, может, сам был их свидетелем.

История первая. Парочка в конце калле, выходящей на канал. Оба стоят в проеме низкой двери. Оба уже порядком разоблачились. Внезапно появляются муж с женой и дочкой лет пяти. У мужа в руках карта. Он и не думает разворачиваться, настаивает на своем, до него словно не доходит, что он не вовремя, ему подавай нужную улицу. Ничуть не смущаясь, парочка подростков продолжает обниматься, приклеившись друг к другу всем телом. Их обнаженные груди, слившиеся в тесном объятии, прикрывают одна другую. Занавес из рубашек опускается сбоку. Как будто так и надо, парнишка указывает дорогу семейке заплутавших туристов. Девушка с любезной улыбкой вносит кое-какие уточнения в маршрут, чтобы муж с женой снова не заблудились и не доставали расспросами другую парочку.

История вторая. Еще одна влюбленная парочка, решительно не знающая, куда податься. По ночам, часа в три, на лавочке в центре кампо происходит нечто вроде бега в мешке на месте. Снизу торчат ноги в спущенных до колен штанах. Сверху колышется беспокойная ткань. Это девушка накрылась широким пальто, забралась на скамейку и оседлала парня. Они занимаются любовью на глазах у всех. Только все уже спят.

История третья. Парень с девушкой занимаются этим стоя в углублении запертого подъезда в темном дворе. Девушка прислонилась спиной к двери, парень штурмует ее напористыми, проникновенными тазобедренными толчками. Нелегкая механика, неловкое совокупление. Парень дает маху, пролетает вперед и врезается в здоровенный висячий замок с зазубринами. Боль адская. Парень жалобно скулит. У него снова набухает в паху, но уже не от желания, а от боли. На самом конце вскочил синяк. В метре от двери на первом этаже окно. Неожиданно раздвигаются занавески, сквозь них просовывается загадочная рука, кладет на внешний подоконник пачку бинтов и баночку мази от ушибов. Затем точеная рука санитарки тихонько исчезает.

История четвертая. Девушка поздно возвращается домой и рассеянно смотрит по сторонам. «Какой-то знакомый тип, – мелькает у нее. – Да, точно он». Стоит себе посреди кампьелло у тумбы колодца. Перед ним на коленях девица – ублажает его. Парень и не думает прерывать подружку, занятую делом у него ниже пояса. Он обменивается взглядом с девушкой, проходящей по кампьелло, тоже узнает ее, машет рукой в знак приветствия, непринужденно улыбается и весело восклицает: «Эй!»

Снова пересчитай колонны Дворца дожей, начиная с той самой, угловой. Только на этот раз веди счет со стороны пьяццетты^[41], напротив библиотеки Марчиана^[42]. У седьмой колонны подними голову и взгляни на капитель. Увидишь полоску, как в комиксах. Это одна из самых грустных и трогательных историй супружеской любви. Такая восьмиугольная любовь, изложенная против часовой стрелки. Исходная сцена высечена на уровне фасада.

Первая сторона: по улице идет юноша. Из окна выглядывает длинноволосая девушка. Он кладет одну руку на сердце, а другой указывает на нее, признаваясь в любви.

Вторая сторона: они назначают первое свидание. Он пришел на него вооруженным, с мечом на боку. Он скрестил руки, а она поднимает руку и показывает ему ладонь, откинув туловище назад. Для нас язык их тел передает недоверие и неподатливость, но в Средние века жестикуляционные коды отличались от наших. Ученые считают, что они обмениваются клятвами в любви. Она прижимает руку к сердцу, а он имитирует объятия.

Третья сторона: девушка венчает голову юноши венком цветов. Он дает ей фрукт и ларчик. Они женятся.

Четвертая сторона: они обнимаются. Она распустила косы; на ней ожерелье и платье, на нем – плащ с капюшоном. Они еще одеты и готовы поцеловаться.

Пятая сторона: они разделись и лежат в постели под простынями. У него на голове ночной колпак, он держит руку на ее затылке и собирается прижать ее к себе. Они предаются любви.

Шестая сторона: родился ребенок, он в свивальнике. Мама с папой ласкают его.

Седьмая сторона: ребенок растет. Счастливые родители ухаживают за ним; на их лицах улыбка, они держат его за руки; мама гладит его плечо.

Восьмая сторона: ребенок стал мальчиком, он умер. Лица родителей очерствели, они резко постарели. Родители оплакивают мальчика; он на погребальном ложе. У маленького трупа скрещены руки на груди. Отец мучительно сжимает сложенные ладони. Мать в отчаянии подносит одну руку к щеке, другой стискивает запястье сына.

В этой печальной повести я хочу обратить твое внимание вот на что. Все участники происходящего изображены в скорбных вытянутых позах. Действующие лица расположены с неизменной симметричностью, их жесты показаны в зеркальном отражении. Героев облачили в длинные одежды, отвесно ниспадающие до земли. Везде, кроме пятой сцены. Под тканой рябью простыней, в драпировке волнистых складок, опрокинутые матерчатой бурей, двое молодоженов возлежат в некоем ромбе или скорее перекошенном прямоугольнике. Словно сама постель сместилась по кривой, а матрац принял ромбовидную форму. «Кровать дрожит, скрипит от тряски, она разгуливает по комнате», – говорил Катулл, описывая воздействие спаривания на мебель. Страсть закружила ложе по комнате, заставила его пронестись вприпрыжку по полу. Любовь диагональна, она переворачивает эстетические каноны, нарушает строгую хореографию готического барельефа.

Руки

Тебе непроизвольно хочется ее потрогать. Ты касаешься ее, ласкаешь, пошлепываешь, пощипываешь, пощупываешь. Ты, не переставая, лапаешь Венецию.

Ты опираешься на парапеты мостов. Балюстрады моста Риальто отполированы миллионами рук. Значит, и ты уносишь с собой несколько каменных молекул. Они забились в подушечки твоих пальцев, в бороздки их отпечатков.

Проведи ладонями по низким металлическим поручням вдоль каналов.

Расставь руки и попробуй дотронуться до противоположных стен, образующих калле. В самых узких из них тебе не расправить и локтей. Их словно выкроили на заказ по твоей фигуре, хоть протискивайся боком. Одна такая калле пролегла за кампо Сан-Поло. Она так и называется – Узкая^[43], но найдутся и поуже. Окна выходят друг на друга на расстоянии полуметра: соседи могут передавать соль прямо через калле, и для этого не нужно вставать из-за стола. Проулок Ка-Дзуст в Санта-Кроче – шестьдесят пять сантиметров. В Кастелло: Калезела де л’Окио Гросс – пятьдесят восемь сантиметров; калле Вариско – пятьдесят два с половиной сантиметра, темный, томительный сфинктер, впадающий в воду.

Ты проводишь кончиками пальцев по крошащейся штукатурке, разъеденным, растрескавшимся кирпичам. В игре «Поиски сокровищ» массовики-затейники засовывают в бесчисленные щелочки бумажки с ребусами. Отгадаешь – перейдешь на следующий уровень. Пушеры прячут там пакетики со своим товаром.

Обожженные глиняные кирпичи прекрасные теплоизоляторы, но при этом они пористые. Если же они пропитываются водой, то их функция меняется на противоположную: вместо того чтобы изолировать холод и тепло, они передают их изнутри наружу, и наоборот. Таким образом, сырая кирпичная стена зимой холодная, а летом теплая. Никакие батареи и кондиционеры здесь не помогут. Высокий показатель влажности стен, в иных местах катастрофический, в Венеции считается приемлемым, по сравнению со среднегородским уровнем. Мои университетские однокурсники, студенты из других городов, жили на невыносимо промозглых, мрачных первых этажах: зима и лето царили у них внутри дома.

На влажных стенах проступает зернистый тальк. Потрогай его. Это соль, химический родственник нитрата калия, так называемой селитры. В древности ее соскабливали со стен погребов, подвалов, голубятен, конюшен. Она содержала процент окисленного аммиака и кристаллизовалась в помещениях, где находились животные. Ее использовали в качестве моющего средства, а еще для получения греческого огня – зажигательной смеси, с помощью которой византийцы брали на абордаж вражеские корабли.

Венецианцы изготовляли его в сельской местности, в особых конюшнях, из мочи и фекалий животных. Пастухи каждую ночь загоняли двести овец в одно помещение, которое называлось tesón (слово того же корня, что и tetto – «крыша; покрытие»). Каждый день они снимали верхний слой почвы, пропитанной выделяемым овцами аммиаком, и отваливали ее. Модификацией почвы занимались уже микроорганизмы. Затем нужно было провести сложные операции по выщелачиванию, фильтрации, кристаллизации. Для чего столько трудов? Селитра – один из основных компонентов пороха.

Достаточно прикоснуться кончиками пальцев к любой вещи, даже ничтожно малой, чтобы погрузиться в бездну историй. Подушечка пальца – орган, специализирующийся на деталях. Каждая деталь в Венеции имеет свои особенности. Все, чего ты касаешься, пропитано курьезами, обычаями, отмечено древним или новейшим своеобразием.

Добытчики селитры вели себя властно: они имели право входить в крестьянские дома, обдирать стены, портить штукатурку, снимать пласты глинобитных полов, нарушая устойчивость стен, разбивая их стяжку. Крестьяне пытались защищаться, как могли: платили мзду, сами скоблили стены, настилали полы, чтобы их не разрывали. Это лишь один пример того, во что обходилась Венеция, разграблявшая соседние или иностранные земли. На это обратил мое внимание Джанфранко Беттин: «Чтобы содержать этот маленький город, – сказал он, – понадобилось создать Светлейшую Республику, империю величиной с половину Средиземноморья, – торгуя, колонизируя, грабя, эксплуатируя». И даже реквизируя аммиачную соль в крестьянских домах.

Подними руку и коснись свода соттопортико^[44] – подворотни. В сестьере Дорсодуро, при спуске с моста дель Винанте, можно спокойно достать до штукатурки над входом в соттопортико. Много лет назад здесь налепили жвачки на любой вкус и цвет: окаменевшие лакричные пережевки желтовато-табачного цвета соседствовали с ядовито-розовыми флуоресцентными жемчужинами клубничного замеса и ярко-зелеными радиоактивными подушечками перечной мяты в мозаичном обрамлении из затвердевшего каучука. Летом 1993 года я занялся их подсчетом. Насчитал 897. Через четыре года их было 3128. Это внушительное абстрактное мозаичное панно, результат ручного, а точнее, челюстного коллективного труда мастаков-жевателей, следовало бы взять под контроль управлению охраны памятников. Но хозяйка квартиры, расположенной по соседству, все убрала. Теперь от него не осталось и следа.

Ты освежаешься водой из питьевых фонтанчиков. Затыкаешь их носик и пускаешь трехметровые гейзеры из дырочки посредине.

Ты гладишь ласковых кошек. В городе их становится все меньше; бездомных отлавливают и отвозят в кошачьи приюты.

У тебя возникает соблазн испытать на прочность швартовы водных трамвайчиков. Привязанные к причалу, швартовы натягиваются и жалобно стонут. Матрос делает тебе знак отойти. Может отхватить запястье. Сам-то он управляется с ними в толстых кожаных перчатках.

Ты довольствуешься тем, что трогаешь на бортах вапоретто странные металлические грибы – битенги, на которых крепится канат. Ты касаешься их гигантских родственников на риве дей Сетте Мартири в акватории Сан-Марко или каменных тумб на Дзаттере. Это приспособления для швартовки крупнотоннажных судов. На фондамента ты с любопытством отрываешь от земли тяжелые кольца, вмонтированные в брусчатку: к ним швартуются барки.

Ты опираешься на плечи гондольеров, когда они помогают тебе взойти на борт гондолы-парома. На всякий случай ты хватаешься за причальную сваю, вбитую в дно и называемую в Венеции брикола^[45]. Многие из них по-прежнему изготавливаются из дерева, но есть и такие, которые сделаны из переработанного пластика, они не стираются бортами лодок. Деревянная брикола служит несколько лет, затем истончается и ломается; ее нужно менять, оплачивая дорогостоящую пересадку. Такая экономия экологична, ведь в городе и лагуне их около пятидесяти тысяч – целый лес, требующий вырубки каждые три-четыре года. Конечно, пластиковые бриколы жесткие, колончатые, слишком правильной формы, гладкие и прямые. Они занимают место традиционных свай, сливаясь с ними благодаря ложно-деревянной окраске. Я не против этой современной, подспудной, завуалированной мутации. Возможно, пластиковые бриколы – это предвестие более масштабной трансформации. После брикол мы доберемся до тротуарных мазеньо, заменив их крупными блоками из полибутадиена; затем – до кирпичей из метакрилата, готических колонок и квадрифолей из силикона, статуй из эпоксидной смолы… Дома, ривы, дворцы, мосты – наконец-то все станет прочным, нерушимым. Так Венеция реализует свое исконное предназначение, свою окончательную и совершенную форму, заложенную в ее первооснову, в ее энтелехию: самый искусственный из существующих городов станет целиком пластиковым.

Ты проводишь пальцами по уключине – форкола^[46], двурогой вилке, торчащей на корме гондол для крепления весла. Уключина – это пережиток прошлого. И вовсе не потому, что осталась в прошлом. Наоборот, придуманная в прошлом, она предвосхищает будущее. Ее как будто смоделировал финский дизайнер ХХ века. Он сел в машину времени и всадил уключину в борт гондолы несколько веков назад.

Понаблюдай за тем, как ее касается весло. Благодаря своим изгибам, изломам, разомкнутым проушинам уключина позволяет веслу занимать с дюжину упорных, наклонных, промежуточных позиций. Один-единственный гребец с помощью одного-единственного весла по одному борту на любой другой лодке сумел бы только комично ходить по кругу. То ли дело гондола. Из-за смещенного центра тяжести она идет передним и задним ходом, причаливает и отчаливает бортом, замедляет ход, стопорится, идет по диагонали, поворачивает под прямым углом, сохраняет равновесие, гасит удар волны. Весло зачерпывает воду, пришлепывает, прихлопывает, выглубляет, режет, месит, вертит, переливает как половник, взламывает как фомка. Весло входит в воду наискось, вылетает назад почти горизонтально, едва не касаясь воды. Когда нужно, оно погружается вертикально, на крохотулечном свободном участке в несколько квадратных сантиметров. Если поиграть запястьем, оно порывисто вращается как отвертка и толкает эту черную деревянную двенадцатиметровую зверюгу, которая изящно выбирается из невообразимых лодочных заторов.

Умберто Боччони ничего не придумывал, его «Уникальные формы непрерывности в пространстве»^[47] – скульптура, запечатлевшая тело в движении, кажется сборной конструкцией из уключин. Человек идет, распространяя вокруг себя мускулистые сгустки, и оставляет их позади. Он воплощает собой движение, тело, разросшееся как при наложении кадров прогулки. Подогнанные один к другому шаги, послесвечение на сетчатке. Скульптура Боччони наводит тебя на мысль, что уключина – это тоже подвижная недвижность, движение, представленное с точки зрения неподвижности. Подобным образом надо испытывать каждую скульптуру: ставить ее на корму гондолы вместо уключины и проверять на скульптуре упор весла, выявляя новый курс, по которому пойдет искусство.

Гребля затруднена еще и тем, что весло не закреплено на гребной вилке: оно просто упирается в пустотелый полукруг уключины. Поэтому неопытный гребец рискует лишиться опоры, в результате чего весло выскочит из своей выемки, он потеряет равновесие и завалится вперед по ходу движения. Бледный вид гребцу обеспечен.

Гондольеры – почти сплошь мужчины. Только в 2010 году, после неоднократных отчислений, обвинений в сексизме и препирательств, комиссия, проводящая публичные конкурсы в Ассоциации гондолы, приняла первую женщину-гондольера Джорджию Босколо. Это стало эпохальным событием для города, и не только; о нем говорили СМИ всего мира.

На здании мэрии Венеции Ка-Франкетти установлена мемориальная доска с надписью: «Здесь в 1646 году родилась Елена Лукреция Корнаро-Пископия, первая в мире женщина, окончившая университет 25 июня 1678 года». Здание находится недалеко от причала гондол, где Джорджия Босколо работала в первые годы своего гондольерства.

Почему женщина-гондольер так впечатляет? Какой скачок в сознании предполагает ее фигура? Какие табу она нарушает? Гондольер – один из традиционных символов мужского обаяния: возможно, именно это обстоятельство нельзя подвергать сомнению?

Ответ можно найти в тексте одной из самых известных венецианских песен, посвященных гондоле. Перевожу ее с диалекта: «Я гондольер, моя гондола тебя баюкает у мола; скрипит в уключине весло, звон поцелуев загребло… Не думайте особо обо мне, толкаю я гондолу в тишине…» Гондольер – не соблазнитель, а эротический сообщник, потворщик, придающий паре больше раскованности. Эта песенка показывает, что власть принадлежит не столько тем, кто наслаждается сам, сколько тем, кто позволяет насладиться другим. На долгом историческом пути, который в конце концов приведет к действительному разделению власти между полами, введение в профессию Джорджии Босколо представляет собой символический этап: женщины тоже могут править всеобщим наслаждением, руководить им, не обязательно при этом олицетворяя его или насильно подвергаясь ему.

Сходи посмотреть, как гондолы выходят со своей главной швартовки в акватории Орсеоло рядом с площадью Сан-Марко. Они проскальзывают десятками с точностью до миллиметра, не задевая друг друга. Гондольеры работают веслом, переговариваются, перекликаются, не обращая ни малейшего внимания на низкий мост, о который вот-вот расшибут себе нос. В самый последний момент они, почти не глядя, наклоняют голову, легонько касаются нижней части арки и причесываются о кирпичный свод.

Во время гребли гондольеры выставляют вперед одну ногу и отводят назад вторую, которая опирается на маленькую приподнятую подставку, клинышек. Упор делается на пятку, затем на ступню и пальцы. Работает все тело. Гондольер подался вперед и толкает лодку. Понаблюдай за формой тел гондольеров в состоянии покоя. Они смутно напоминают осанку питекантропов. Руки чуть свешены, округлые плечи, затылок, лопатки, большие ключицы. С левого запястья по правое они опоясаны сплошными У-образными мускулами.

Ты наверняка видела прямую трансляцию Исторической регаты по телевидению в начале сентября. В городе круглый год проводится множество регат: от Крещения (регата бефан, когда участники наряжаются в колпак, платок и юбку) до Рождества. Я принимал участие в одной из первых регат «Вогалонга» – это внесоревновательная регата, в которой могут участвовать все типы гребных лодок и даже водные велосипеды. Ее затеяли в середине 1970-х годов, чтобы оживить городские традиции, а также в знак протеста против моторных лодок: те поднимали высокую волну, которая постоянно била о берега, дома и палаццо, что рано или поздно привело бы к разрушению города. Мне было пятнадцать лет, и я был членом Королевского гребного общества «Бучинторо». Во время своей единственной регаты «Вогалонга» я греб не по-венециански, а по-английски, на четырехместном яле, вместе с одноклассниками. Мы были самыми младшими и слабыми в этом гребном клубе, поэтому нашу лодку спустили на воду позже всех. На старт мы вышли в последний момент и оказались в самом хвосте, не успев выстроиться в ряд с другими ялами. Гребцы английского стиля гребут быстрее и стартуют перед традиционными лодками, иначе те тормозили бы их, создавая ненужные задержки. Наши весла входили в волны акватории Сан-Марко по горизонтали; мы попали в хаотичную западню из гондолин, маскарет, пупарин, сандол, словно длинноногий паук в кишащий муравейник. «Вогалонга» – самая оживленная регата в году. Для участия в ней регистрируется около семи тысяч гребцов и двух тысяч лодок. Уже тогда, на самых первых регатах, их было больше тысячи.

Ближе к концу дистанции мы прошли по каналу Каннареджо между двумя фондамента переполненных людьми. Какое счастье было углядеть среди тысяч маленьких голов лицо девушки, которая заставляла колотиться мое сердце. Она заметила нас в сумятице лодок, свесилась с ривы и захлопала нам с таким восторгом, какого я никогда не видел на ее лице. Я был неизъяснимо горд, что показал себя в деле. Но всех моих сердечных спазмов, молочной кислоты и мозолей на руках было недостаточно, чтобы заставить ее влюбиться в меня.

Я не ахти как поднаторел в традиционной венецианской гребле. Я греб несколько раз, и всегда на носу. Это место для грубой физической силы, которая не может определять направление. Я бы не смог управлять лодкой, если бы греб на корме, месте для загребного. В молодости я как-то раз довез друзей до Лидо и обратно. На следующий день у меня от напряжения подскочила температура под сорок.

Ощущение от гребли мало с чем можно сравнить. Разве что с ездой на велосипеде, поскольку и велосипедист является одновременно грузом и двигателем средства передвижения. Но в лодке, при гребле в венецианском стиле, гребец стоит, он движется вперед из положения стоя. Ноги не перемещаются, не крутят педали. Да, они совершают основной толчок, упираясь, но не делают шага, лишь намекают на него. Человек делает рывок вперед с помощью рук, почти воспроизводя начальную стадию нырка. В английской гребле, наоборот, движущая сила тела достигается за счет подтягивания рук и ног к грудной клетке и отведения их назад. В венецианской гребле все происходит совсем иначе: руки со всей силой отводятся как можно дальше от туловища. По миру наносится двойной удар, который если и не оглушает его, то прошибает, позволяя скользить по нему.

Этот ископаемый жест дошел до нас из глубокой древности, но и поныне жив и здоров. Гребля была повседневной необходимостью. Свое прежнее великолепие она обретает сегодня во время регат, отрешаясь от практических целей, таких как переправа пассажиров с одного берега Большого канала на другой и катание туристов, перевозка овощей, выращенных в лагуне и на материке – в последние годы этим занимаются некоторые гребные клубы; одним из них заправляют женщины. Приятно собраться с другими людьми в назначенное время в назначенном месте, никуда не спешить и, подождав немного, увидеть, как подходит лодка с овощами и фруктами. Гребут две стройные девушки, они прошли через всю лагуну, чтобы доставить заказ.

Снова обхвати руками округлые тумбы колодцев, закрытых теперь металлическими крышками. Если ты играешь на барабанах, сходи постучать по крышке колодца на кампо Сан-Сильвестро. Она звучит как музыкальный бидон на Антильских островах, такой steel drum^[48]. Каждый квадратный дюйм издает свой звук, тут низкий, там глухой, тут чистый, там дребезжащий.

Ударники-подростки разгуливают по городу одиннадцатого ноября, в День святого Мартина. Они заходят в лавки, звонят в двери и колотят черпаками по днищам кастрюль до тех пор, пока их не одарят сластями и мелкой монетой. Они распевают колядку на мелодию гимна берсальеров:

О чем говорит нам этот куплет? Этот куплет говорит нам о том, что и святые ведут насыщенную личную жизнь, что вечно женственное начало толкает нас ввысь, на чердак, ведь любить – значит окружить себя небом. А еще этот куплет говорит о том, что без девушки мы обречены на кровосмесительный грех с матерью землей. Вполне естественно, что обо всем этом нам напевают дети, то есть купидоны, эроты. Только им ведома тайна секса. Все мы хорошо знаем, но неохотно признаем, что они-то и есть чувственность, эрос. Это еще не родившиеся существа, незримо порхающие в воздухе. Они пытаются толкнуть одного в объятия другой, той, которая произведет их на свет.

Как-то раз я повстречал компанию моих двадцатипятилетних приятелей. Они тоже бродили по улицам, гремели кастрюлями и горланили «Святого Мартина». Представьте себе взрослых людей, разгуливающих вечером на Хэллоуин и ломящихся в дверь с требованием: «Сладость или гадость!» Они нигде не работали и с помощью этой уловки наскребли кой-какую мелочь.

Рядом с базиликой Св. Марка, на пьяццетте, львята из красного мрамора присели, чтобы на них забирались дети и цеплялись ручками за каменные уши. Я тоже садился на них в детстве, это была обязательная церемония посвящения: в городе все отцы сажают на них детей. Еще до каруселей, лошадок и пони венецианские девочки и мальчики узнают, что в жизни им придется научиться укрощать львов.

На другой стороне базилики у тебя возникает соблазн прикоснуться к Максимиану, Констанцию, Диоклетиану и Галерию, тетрархам, четырем римским императорам, высеченным из темно-красного, почти бронзового порфира. Это один из старейших экспонатов, выставленных в городе. Ты чувствуешь электрический разряд на кончике пальца: одним прикосновением ты прошла сквозь семнадцать веков.

У подножия фасада Санта-Мария-дель-Джильо подушечкой пальца ты следуешь абрису островов, принадлежащих Венеции: их рельефное изображение выбито на белом камне.

Закрой глаза и читай пальцами лица скульптур, барельефы, рифленую лепнину, буквы, высеченные на мемориальных досках на уровне глаз. Венеция – это поручень со шрифтом Брайля.

Лицо

Итальянское vólto – лицо – по-венециански значит «маска», как и persona – персона – по-латыни. Антропологические исследования о венецианском карнавале показывают, что между Крещением и началом Великого поста мир переворачивался. Сын проявлял неуважение к отцу, люди предавались повальному греху, дозволялось глумиться над королем. Все это было нужно, чтобы подтвердить социальную иерархию. Преступить закон означало восславить его. Однократное нарушение закона во время установленного праздника было равноценно признанию его верховенства на все остальное время.

Вполне возможно, у тебя сложилось нарочитое представление об этом городе. При слове «Венеция» на ум приходят прежде всего дамочки в серебристых париках и c мушками, пышные юбки, подпираемые скрытыми корсетами, кокетливые веера, чичисбеи, панталоны до колен, шелковые чулки, Казанова. Век, превзошедший другие века в символике Венеции, – это XVIII век, общество сладострастное, фривольное, празднолюбивое или, как говорят, «упадническое». Но карнавал был не просто выражением венецианского характера. Это была одна из приманок для чужестранцев, наряду со многими другими развлечениями: театром, оперой, духовной музыкой в сиротских приютах, кафе, азартными играми, проституцией на любой вкус, городскими праздниками. Чем же это объяснить? В современной истории геополитическая власть переместилась из Средиземноморья в Атлантику. Доминировали те, у кого был выход к океану. Европейские государства создавали планетарные империи. Даже махонькая Голландия сумела отхватить одну из них. Не имея в достаточной степени ни моря, ни суши, Венеция перешла в другое измерение. Она основала империю зрелищ, стала столицей воображаемого. Карнавал, помимо всего прочего, давал возможность оставаться инкогнито: молодые иностранные аристократы могли приезжать сюда для утех и развлечений, не компрометируя чести своих семейств. А развлечения – значит деньги. Карнавал обеспечивал в городе работой торговцев, портных, декораторов, поваров, музыкантов, акробатов, певцов, артистов.

И все же, хоть это и кажется неправдоподобным, учитывая ее историческую репутацию, Венеция была серьезным, если не сказать резонерским городом; терпимым, да, но серьезным. Это явствует из комедий Карло Гольдони. Молодые люди видят гуляк, азартных игроков, транжир. Почему бы и им не поступать так же? Отцы возмущаются. Но как остаться благовоспитанными юношами, приехав в Лас-Вегас?

Подростком я пережил возрождение карнавала. Возродила его Театральная биеннале в 1980 году. Помимо спектаклей и представлений, на площади Сан-Марко было установлено несколько громкоговорителей, из которых на широкую масленицу без лишних прикрас транслировались зажигательные мелодии. Мы, молодые венецианцы, гурьбой приходили на площадь потанцевать. Нам это казалось чем-то нереальным. Дискотек в городе не было, а подергаться в такт ой как хотелось. Многие специально пошили себе костюмы. В течение нескольких лет, пока новый карнавал не стал туристической достопримечательностью, венецианцы активно в нем участвовали. Он послужил творческим толчком к созданию оригинальных масок. Я учился в старших классах. В какой-то год я нарядился кофеваркой. На подготовку костюма ушло две недели. Я изучил конструкцию и размеры, купил толстый картон, большим резаком порезал его на трапециевидные доли. Придал форму твердой восьмиугольной юбке, представлявшей нижний резервуар кофеварки. По талии пустил широкую ленту. На груди поместил расклешенный кофейник, симметричный резервуару-юбке. На голове – крышку, тоже восьмиугольную, размером с сомбреро, но угловатое сомбреро. Обернул алюминиевой фольгой все, кроме большого черного картонного штыря в верхней части. Костюм вышел довольно жесткий, тяжеловесный. Чтобы удерживать его, мама пришила помочи-бретели, брат нарисовал человечка с усами, похожего на логотип компании-производителя кофеварки; я приклеил его на грань нижнего резервуара. Лицо мне прикоптили гримом, я изображал кофе, только правая рука торчала сбоку, заправленная в черный рукав; я держал ее полусогнутой, имитируя ручку кофейника. Костюм имел огромный успех: я стоял на площади в центре танцующего вихря людей. Вокруг меня кружились хороводы, они расходились вширь концентрическими кругами. В одной общенациональной газете появилась фотография: на переднем плане был хорошо виден торговый знак кофеварки. Отцу пришла в голову мысль сделать ксерокопию и отправить ее производителю кофеварки-мока. Через несколько недель домой пришло благодарственное письмо. К письму прилагался сюрприз в виде скромного чека.

По Венеции ты ходишь с таким лицом, каково оно на самом деле: общественным местом. В этом городе нет частной жизни. Здесь все постоянно встречаются, люди то и дело здороваются, продолжают говорить на удалении метров в двадцать, повышая голос в толпе прохожих. Расстояние между противоположными окнами на одной и той же калле один метр. Трудно делать что-то тайком, вести двойную жизнь, скрывать собственные знакомства, интрижки, перверсии, подпольные турниры по судоку и морскому бою.

Если ты местный, тебе так и хочется встряхнуться и пройтись, оставив дома себя самого. Прогуляться и передохнуть от собственного «я». Отрешиться от своих мыслей, позабыть о себе. Выйти и просто смотреть по сторонам. Пусть за тебя думает пейзаж, ты же будешь созерцать его проявления: звуки, запахи, мимолетные виды. Но вот тебя уже окликают, называя по имени, и ты вновь становишься собой, вспоминаешь, кто ты.

Бродя по Венеции, я словно погружаюсь на разную глубину того времени, которое прожил здесь, прохожу сквозь геологические пласты своей личности. Встречаю былых одноклассников, с которыми ходил на катехизацию до первопричастия, в начальную школу, в походы. Они все еще называют меня по тогдашнему прозвищу. Попадаются лица из других эпох моей жизни. Мы не виделись десятилетиями, наши прежние отношения иссякли до односложного «привет». Но в этом коротеньком звуке заключено очень многое. «Ты не полностью здесь, – говорит мне это короткое словцо, – ты живешь не только в настоящем. Ты носишь в себе то, чем ты был. Все твои годы, сегодняшние и когдатошние, одновременно вьются вокруг тебя». Я дохожу до конца калле, собираюсь повернуть: что ждет меня за углом? Встречу ли я свое будущее или прошлое?

Генри Джеймс писал, что Венеция похожа на квартиру с множеством коридоров и гостиных. Здесь без конца перемещаешься внутри и ни разу толком не выходишь наружу, даже на улице нет признаков внешнего.

Венецианская страсть к маске возникла из этой самой тоски по личностному началу, по внутреннему стремлению совпасть с самим собой. Ибо в этом городе общественная жизнь заставляет тебя выказывать свой характер на самой поверхности лица, постоянно отображать на лице свои душевные порывы. Ты тоже становишься своеобразным персонажем, отчасти карикатурным, стилизацией самого себя.

Арлекин, Панталоне, Коломбина – все это уличные типажи, постоянно пребывающие вне себя. Чудится, будто они делают себе татуировку, в точности воспроизводящую с ног до головы их облик. Они живут на поверхности своего тела. Они объявляют тебе обо всех своих намерениях. Они раскрывают перед тобой всякую побочную цель. В них нет никакой двойственности. Они действуют без оглядки, рубят сплеча. Голод у них всегда зверский (Арлекин); честолюбие – ненасытная жадность (Панталоне); любовь – сентиментальная слащавость (Коломбина). У них нет фильтра между мотивом и поступком. Они ведут себя комично, смешат, кажутся простаками, но вовсе ими не являются. Они олицетворяют собой то, что происходит с душой, когда та вынуждена покинуть свои тайники, переместится на поверхность и постоянно быть на виду. Каждый из них есть совокупность выразительных жестов, сгусток сочной речи, шумных перебранок, общительного нрава. Их маски – не двойная личина, не наносной лоск или, того хуже, притворная бессмыслица. Они сами как загустевшие, уплотнившиеся, намозоленные лица. Они настолько притерлись к своей публичной роли, что их кожа задубела.

Что происходит с душой, когда ее приковывают к коже и ссылают на поверхность лица, когда ее вынуждают самовыражаться в любую минуту? Комедия дель арте и масочные комедии Гольдони – это не фарс, это трагедия поверхности.

Из многочисленных традиционных масок, используемых во время карнавала, я хочу напомнить тебе лишь об одной. Это женская маска. И она ведет себя достаточно коварно по отношению к женщинам. Это полумаска мореты^[50], черный овал с разрезом для одних глаз. Держалась она без завязок. Нужно было зажать зубами шпенек, прикрепленный изнутри маски на уровне рта. Поэтому носившие эти маски женщины вынуждены были молчать.

Еще одной женской микромаской была искусственная родинка. Ее называли мушкой, москетой^[51]. Она не то чтобы не скрывала, а наоборот, выделяла точку на лице или декольте, как будто кожа обуглилась под пристальными взглядами, обращенными на женщину сквозь увеличительное стекло желания.

Лавок и ларьков, торгующих масками, превеликое множество, на любой вкус и кошелек. Самые дорогие маски сделаны из папье-маше. На них уходит много времени и кропотливого труда. Только эти маски делаются по старинке. Если тебе всучат маски из других материалов: прессованного картона, керамики, – знай: они очень хрупкие и, по сути, бесполезные, разве на стенку повесить.

Какой город является мировой карнавальной столицей? Рио-де-Жанейро, Виареджо, Венеция? А какие праздники, отмечаемые в лагуне на широкую масленицу, нельзя пропустить? Расслабься, хватит думать, будто ты постоянно находишься не в том месте и живешь не в то время. Сейчас я скажу тебе, куда пойти, как попасть на нужный прием. Выйди из дому в твоем родном городе в самый обычный день. Вот где праздник! Потоки машин наводняют улицы с утра до вечера. Приглядись к их нарядам из листовой стали, фар, шин, кузовов. Они маскируют тело целиком, а не только лицо, укутывают всю внешность, подменяют собой облик. Карнавальный дух настолько укоренился в горожанах, что у каждого есть собственный выходной автокостюм и собственная карнавальная мелодия, разносящаяся из салонной стереосистемы. Каждый участвует в карнавальном шествии, либо извлекая из клаксона трубные звуки, либо производя взрывы петард. Участники парада обмениваются репликами пьяных собутыльников, соседи по движению переругиваются, звучат проклятия в адрес усопших и матерей, дружно поносится церемониймейстер со свистком и в белых перчатках, нарушаются запреты, несоблюдение правил царит во всем, мир летит вверх тормашками. Венецианский карнавал – это еще пустяк. Он длится пару недель. Зато остальной мир рядится с первого января по тридцать первое декабря, напяливая на себя в городском движении автомобили и фургоны.

Кроме пьяццале^[52] Рома и задворок Санта-Марии, в Венеции нет и следа автомобиля. Богатые и бедные ходят пешком, не выставляя напоказ эту передвижную декларацию о доходах. Значит ли, что венецианские улицы демократичны? Или они только маскируют истинное социальное неравенство? Верно и то и другое. При желании ты можешь на какое-то время выдать себя за важную персону, не арендуя лимузина. Тут гораздо легче обманывать и соблазнять, тем более что оба эти глагола означают одно и то же. Венеция – идеальный город для Казанов на мели.

Сейчас повсюду можно увидеть лица мужчин и женщин любой национальности и любого происхождения. Помню незабываемую пешую пересадку с одной станции на другую в подземном тоннеле лондонского метро: по переходу в противоположном от меня направлении шествовали тысячи людей. За несколько минут все человечество дружно ринулось мне навстречу: целый поток лиц всех типов, всех кровей, всех настроений.

Это поражало и давних европейских путешественников, посещавших Венецию, – плотность разнообразных лиц на узком пространстве. Капитель Дворца дожей, шестая от угловой колонны, рядом с той, на которой изображена печальная история любви двух скорбящих родителей, воспроизводит черты разных национальностей. На восьми гранях высечены латинянин, татарин, турок, венгр, грек, гот, египтянин и перс. Это похоже на практический справочник, представленный специально для того, чтобы с первого взгляда понять, откуда явились купцы, идущие по площади.

Немецкий гуманист Натан Хитреус в конце XVI века советовал выйти на Сан-Марко со стороны, обращенной к риве, под колонну с крылатым львом, чтобы узнать обо всех видах человеческого рода. Он говорил об одеяниях, обычаях, антропологии. Вот перевод отрывка из его путешествия по Венето – «Iter Venetum», написанного латинским гекзаметром: «Если хочешь узнать разнообразие людских нравов, ступай на площадь, что раскинулась рядом с церковью Св. Марко, где надменный венетийский лев взирает сверху на волны Адриатики. Здесь ты встретишь людей со всего света: эфиопов, турок, славян, арабов, сирийцев, граждан Кипра, Крита, Македонии и бесчисленных других, прибывших сюда отовсюду; тебе доведется повстречать и вовсе доселе невиданных и неведомых людей. Захоти я описать их в этих куцых виршах, так истратил бы меньше времени на составление списка моряков, их быстроходных лодок и всех рыб, обитающих в глубинах Адриатики».

Английский путешественник и архитектор Чарльз Келсалл цитирует этот отрывок в начале XIX века, подменив одеяния, облачения – cultus на облик, лица – vultus. Это удачная опечатка. Учитывая оба варианта, мы приводим несколько иную версию отрывка Хитреуса:

Уши

Ты должна привыкнуть к тишине и грохоту. В мгновение ока ты выходишь с подбитых ватой двориков на Большой канал, клокочущий пароходами и катерами. От одинокой гондолы ты переносишься к флотилии серенад. Под аккомпанемент фисгармонии их исполняет баритон, промочивший горло несколькими стаканчиками вина. А туристы знай себе прихлопывают. У гондольеров есть портативный клаксон в виде нёбного язычка. Гондола подплывает неслышно, поэтому перед крутым поворотом гондольер выкрикивает: «Эй-оé, на попé!» Речь идет не о православном священнике. Так называется место для гребли на корме^[53]. Кое-где во избежание столкновений установлены выпуклые зеркала. Кроме того, развешены «дорожные» знаки с ограничением скорости для моторных лодок.

Однажды мой друг опаздывал на очень важную встречу и сделал то, чего венецианец почти никогда не делает в повседневной жизни: он взял водное такси. «На вокзал, как можно скорее!» – сказал он, запрыгивая в моторную лодку. Таксист завел мотор. «Скорее, скорее!» – подcтегивал его мой друг. Стоя на небольшом капитанском мостике в носовой части лодки, таксист маневрировал, но не ускорялся. «Давай же!» – запротестовал мой друг. Таксист невозмутимо кивнул подбородком, указывая на висящий на берегу знак с ограничением скорости: пять километров в час. «Я бы дошел быстрее», – подумал мой друг, прикусив губу.

Знаки ограничения скорости выглядят как пережитки давнишней домоторной эпохи: на Большом канале – семь километров в час, в акватории Сан-Марко и на канале Джудекка – одиннадцать. Зато по ночам моторки с визгом носятся по лагуне. Иногда они сталкиваются или врезаются в массивную бриколу; бывают аварии со смертельным исходом.

Полицейские, таксисты, машины скорой помощи и похоронные службы передвигаются на моторных лодках. Это вызывает типичную реакцию у тех, кто не знаком с устройством города. Вот мимо на скорости проплывает катер пожарной команды, спешащей вызволить из огня людей, а туристам весело. Через несколько минут катер скорой помощи, подняв высокие волны, мчится за пострадавшими, а туристам весело. Через несколько дней мимо проплывает похоронная лодка, перевозящая жертв пожара на кладбище, а туристам весело. Что значит быть экзотичным? Это когда кто-то смотрит на тебя, но не видит, что с тобой происходит, он обращает внимание лишь на то, как ты одет.

Если тебе интересно увидеть красные пожарные катера с брандспойтами на борту, то они пришвартованы под арками центральной казармы у Ка-Фоскари.

Сирены растягивают корабли в отдалении, расширяют пределы порта, простирая их в небо.

По ночам тебя будят кошачьи разборки. Их участники вызывают друг друга на поединок, заливаясь неистовым визгом заодно с течкой. Шмыгают в узкие проходы кошки, остервенело лают собаки, тишком возятся мыши. Около полуночи на улицы выходят серые крысы пантеганы^[54] дырявить выставленные наружу пластиковые пакеты с мусором – дело рук несмышленых туристов, не разобравшихся, как в городе работает сбор мусора. Пантеганы ныряют в каналы и переплывают их, чтобы подобраться к другим залежам мусора. Название пантегана происходит от mus ponticus или ponticanus – мышь понтийская, то есть приплывшая к нам с Понта Эвксинского. В Средние века эти восточные пасюки занесли к нам на торговых галерах с Черного моря «черную смерть» – чуму, передаваемую через укус блох. Церковь Реденторе^[55] на Джудекке и базилика делла Салюте знаменуют победу над чумными мышами, это памятники истреблению грызунов.

Ты разгуливаешь с томиком Джованни Пасколи^[56], проверяя на практике его звукопись языка птиц. Весенними и летними вечерами из садов доносится монотонная нота, всегда в одном и том же ритме. Что это? Охранная сигнализация дерева? Украли гнездо? Или птенца? Это крик совы, ее называют еще сплюшкой, подобно издаваемому ей звуку – «сплю». Это крохотная неясыть, родственница сов и филинов; недавно она вновь появилась в Венеции. Однозвучные горлицы выучили только звук «у». Они здороваются по имени, и все как одна зовутся Гурлулу. Славки-черноголовки, дрозды, стрижи, скворцы, соловьи и прочие неопределенные чирикающие, гнезда свистулек, ветки, зацветшие дудками, судейские свистки на ножках. Соловьев слышно все реже и реже. Я помню, как мой отец разыгрывал влюбленных самцов. Он ставил магнитофон на подоконник, на четвертом этаже, напротив большого дуба, на котором надсаживался соловей, чтобы покрасоваться перед самками. Отец нажимал на кнопку записи, записывал соло птицы на пленку, перематывал аудиокассету и на полной громкости проигрывал ее в сторону дерева. Притаившийся в листве соловей мигом замолкал, не узнавая себя; он полагал, что на его территорию вторгся конкурент. Затем он принимался петь еще громче в поединке с собственным голосом. Такое случается часто: мы тратим время и силы на борьбу, не зная, что таинственные враги, против которых мы направляем свой гнев, – это мы сами.

Взлетая, голуби шумят крыльями как чихающий стартер или заевшая передача. Воробьи бесшумно таскают твои чипсы, пока ты потягиваешь аперитив за столиком под открытым небом.

Летом микроэлектропилы цикад работают как датчики. Они сообщают координаты садов, разбитых в оправе домов. Да-да, словно одной привилегии жить в Венеции недостаточно: у некоторых в Венеции есть еще и сад.

Торговцы рыбой подбрасывают в воздух голубых рыб, легких сардинок. Серебристые чайки глотают их на лету и кружат, клича, над лотками Санта-Маргериты. На Риальто они дожидаются, когда разберут рыбные прилавки, чтобы чем-нибудь поживиться. На острове Сан-Микеле между могилами можно приметить такие соломенные веночки, украшенные большими зелеными камнями. Подходишь – а это гнезда, и в них яйца. На кладбище обитает колония серебристых чаек. Белоснежные, свирепые, они – инфернальные демоны, порожденные смертью.

Ты заказала бокал вина и сэндвич, чтобы перекусить, прислонившись к низкой каменной стене на риве у канала. Внезапно тень закрывает тебе обзор, на тебя налетает нечто массивное и вырывает твой перекус. Тебе еще повезло, что не проткнули клювом руку до крови. Серебристые чайки стали невероятно проворными и безжалостными. Они потрошат голубей не столько от голода, сколько для того, чтобы утвердить свое символическое господство. Чайки приходят на смену голубям, они – новый символ города, геральдические животные грядущей эпохи, они предвещают жестокие времена. Чайки – новые крысы, летающие пантеганы города. Они делают отбивную из мусорных пакетов. Мусорные контейнеры в Венеции редкость: отходы приходится с утра пораньше отдавать в руки мусорщиков или складывать в их ручные тележки. Пакеты сбрасывают на широкие баржи, где мусор, пустые бутылки и бумажная упаковка перемалываются в трюмах. Туристам весело.

Мусорщики поддерживают чистоту в городе исключительно вручную, по-другому никак, машины не применишь, только метлу. Сколько-то лет назад был выявлен лодырь: он истрепывал слишком мало метл.

Взгляни на движение по Большому каналу: транспортные суденышки загружены едой и напитками для ресторанов, а также тюками с бельем для отелей, мешками с цементом, строительными материалами для ремонтных работ, отходами. Гондолам приходится изворачиваться между ними, а еще между общественными вапоретто и моторными лодками такси. В 2013 году в результате столкновения гондолы с вапоретто погиб немецкий турист; с тех пор движение по Большому каналу регулируется строже. Это был крайне прискорбный случай, тем более что произошел он во время отпуска, сулившего туристу беззаботные дни. Но учтите, что в Венеции для реорганизации движения хватило одного случая со смертельным исходом, тогда как повсеместно, увы, сотен сбитых машинами пешеходов недостаточно, чтобы подвергнуть сомнению то, как устроена наша жизнь. Вот бы весь мир был таким же хрупким, как Венеция, чтобы вынудить его пересматривать, переосмысливать, переустраивать себя каждый раз, когда происходит какое-то серьезное происшествие.

В лагуне проложены невидимые дороги в самой толще воды. Это судоходные каналы с более глубоким дном. Двойной ряд массивных деревянных свай, установленных вертикально, обозначает водный путь: следует идти посредине, иначе сядешь на мель. Чайки отдыхают на верхушках свай, сидя на одноместном кругляшке в несколько квадратных сантиметров.

На поверхности каналов лопаются таинственные пузырьки. Кто это там под водой ловит воздух ртом? Живое ли это существо, или это бродит грязь, выделяя газ? Вода на миг вздрагивает. Ее глубокий сон потревожил хвост морского волка или рывок кефали.

Спустись с моста Риальто на сторону рынка. Пройдись с закрытыми глазами. Прислушайся к разноязыкой толпе туристов со всего мира, заполонивших полсотни метров уличного отрезка.

Звуки чемоданных колесиков – это саундтрек нашей туристической эпохи. Но в Венеции стук колес и колесиков раздавался всегда: для любой перевозки нужно использовать большие и маленькие тележки. Самая обычная напоминает металлический каркас кровати. У нее есть своеобразное изголовье, чтобы предметы не падали на землю. Она опирается на две ножки и два колеса, такие же широкие, как у веспы. С одной стороны у нее две ручки, чтобы взяться за тележку, наклонить ее и катить. С противоположной, в передней части, на двух кронштейнах с заостренными наконечниками закреплена еще одна пара маленьких колес для опоры на ступеньки мостов. С помощью умелой манипуляции рычагами, подъемов и толчков можно взбираться наверх даже при перевозке тяжелой мебели. Я много раз переезжал на этих тележках – сам и помогал друзьям; одалживая их у обойщика, виноторговца, приходского священника. Сегодня ими пользуются грузчики и носильщики.

Итальянский язык, как и многие другие европейские языки, в основе своей средневековый. Он по сей день использует слова и грамматику, созданные для жизнедеятельности общества ремесленников, земледельцев и купцов. Тем временем появились самолеты, пластик, электроника и субатомная физика, но наш язык остался примерно таким же. Совершенно новые ситуации заставляют его выражать неслыханные вещи, тянут его во все стороны. Иногда он рвется и должен использовать иностранные термины, в основном английские. Но в конечном счете он проявил гибкость и смог приспособиться к современности. Венеция не столь податлива: улицы, мосты и каналы – как устаревшая лексика, обызвествленный синтаксис, мертвый язык, вынужденный иметь дело с тем, что происходит сейчас. Если частный переезд в Венеции – это подвиг, можете представить себе, что значит доставить в город театральные декорации, внушительных размеров произведение искусства, концертную сцену, карусели. Или целый мост, как это было с мостом Конституции в 2007 году. Его металлоконструкцию разделили на три пролета, два по восемьдесят пять тонн и один – двести пятьдесят. Мост прошел на баржах весь путь по Большому каналу. Он проплыл под арками мостов Академия, Риальто и Скальци. Чтобы соединиться с тремя знаменитыми венецианскими мостами, он должен был получить их благословение.

Если ты оказалась в Венеции в плохую погоду, не жалей об этом. Один слепой писатель говорил, что для него хороший день – это ветреный и дождливый день. Слышно, как шуршат деревья, сворачивая воздух кульком. Плотные потоки воды, соприкасаясь с предметами, позволяют судить о формах города. Тут должен возвышаться палаццо, там – раскрыт барный тент.

В Венеции одно и то же облако выливает ушаты воды на кампо и выпускает всего несколько диагональных струй, попадая точно в цель узеньких калле. Капли неожиданно истончаются, однако этот водосток бурлит. Соседний канал заполняется маленькими кругами, словно миллион рыбаков одновременно закинули в него удочки.

Ты слушаешь, как реденький дождь крапит гладкую поверхность каналов, ты наблюдаешь за ним. Вода благосклонна, она заставляет каждую каплю поверить в то, что та попала в цель и тут же венчает ее мишенью из расходящихся концентрических кругов. Вода жульничает: она выставляет мишень лишь тогда, когда дело сделано. Каждая капля, оказавшаяся в канале, теряет свою индивидуальность. Тогда водная масса утешает ее, заставляя поверить в то, что она совершила подвиг: «Молодчина! Сиганув с такой высоты, ты попала точно в цель».

Когда смотришь, как дождь поливает каналы Венеции и видишь, как каждая отдельная капля попадает в самое яблочко всех этих мишеней, у тебя возникает иллюзия, будто ты живешь в идеальном мире. Бытие тщательно скомпоновано. Необходимость умеет мгновенно сымпровизировать свою мизансцену. Мало того чтобы все происходило как надо, необходимо, чтобы каждая отдельно взятая вещь была счастлива произойти. Поэтому вокруг нее должно устроить ликование, церемонию совершенства – мнимую цель, поражаемую без промаха.

Ты представляешь себе перекошенный мир; капли дождя попадают в третий или четвертый круг воды и промахиваются по нужной цели.

Немного поупражнявшись, ты сможешь воспринимать на слух неосязаемый дождь, услышишь легкое облачко, звон капелек у самой земли. Научишься слушать туман.

Чтобы доказать, что они уже не сосунки, венецианские дети должны уметь делать несколько вещей: заводить мотор лодки, швартовать ее и нести зонтик. В узких калле, когда навстречу тебе идет человек с раскрытым зонтом, нужно умело обращаться со своим, чтобы не задеть друг друга: поднять зонт, наклонить или молниеносно закрыть и после мгновенно открыть. Сближаясь, соперники завязывают дуэль вежливости, поединок зонтикового этикета. Иные невежды прут напролом и тычут тебе острием в глаз.

Стук твоих каблучков на ночных калле – это пунктуация твоего одиночества.

Колокольный звон отмеряет твой день, опорожняя его по ведрышку каждые полчаса. В полночь с кампанилы Сан-Марко гулко звучит отец всех колоколов – марангон^[57]. Он призывает к тишине.

Есть города с ярко выраженным температурным перепадом: днем очень жарко, ночью очень холодно. Венеция отличается значительным акустическим перепадом: днем тысячи людей, ночью пустыня. В темных калле, на призрачных кампо так и подмывает сначала напевать, потом петь, потом кричать во все горло. Голос разносится, застывает, принимает форму пустого пространства, безлюдного объема. Он становится зычным, напористым, заставляет почувствовать себя всемогущим, пока кто-нибудь не запустит в тебя сверху полиэтиленовым пакетом с холодной водой.

Рот

Что дает больше калорий для начала дня: капучино, бриошь или пейзаж? Ты спала в отдельной комнате и заскучала по миру; нужно пополнить его запасы. Сходи позавтракать на Дзаттере, южную риву города. Или напротив – на риву Джудекки, по ту сторону канала. Или просто в кондитерскую, под открытым небом, вдоль каналов или на кампьелло. На Дзаттере вернешься днем, позагорать и съесть мороженое. Джандуйотто^[58] вроде бы туринское кушанье, но едят его в Венеции за милую душу. Это плитка шоколадно-орехового мороженого, «утопленного» в бокале взбитых сливок.

Однако главное блюдо Венеции вовсе не сладкое. Если хочешь изведать ее характер, ты должна заглянуть в бáкаро^[59], такую венецианскую харчевню.

Самая высокая концентрация бáкаро на улочках близ рынка Риальто, вокруг Санта-Маргериты и вдоль фондамента делла Мизерикордия в Каннареджо. Не буду перечислять их названия; в этой книге я не упомяну ни одной гостиницы, ни одного ресторана, бара или магазина. Отчасти по соображениям беспристрастности, отчасти потому, что венецианцы ревностно хранят свои тайны и особо следят за тем, чтобы не распространяться о тех немногих местах, до которых еще не добрались туристы. Так что считай это вызовом, игрой в поиски сокровищ.

Хочешь распробовать Венецию? Научись смаковать и венецианский алфавит, закручивать звуки рулетиком на языке, пережевывать местное наречие. Одно венецианское словечко ты уже используешь через слово: «чао»^[60]. Ciao – это сокращенное от венецианского s’ciavo^[61], то есть schiavo vostro^[62] – «ваш покорный слуга». Заметь попутно, что итальянский западает на звуковой смычке согласных s – «эссэ» и c – «чи». Вот и приходится писать это s’ciavo с апострофом. Не знаю, как ты, но я вечно норовлю произнести «щенок» или «щепка» как «шельма» или «шериф».

В любом современном языке есть свои выразительные вершины. Они проявляются в определенных наборах звуков, которые особенно удачно сочетаются со значениями. Именно в этих деталях, в идеофонах, фонетических сгустках, воплощающих те или иные понятия, обнаруживается характер языка. Например, в итальянском языке, как и в английском и немецком, в начале слова встречается пара s+ согласная, которая служит для фонетического обозначения тех событий, которые происходят в два этапа: сначала энергия пополняется, накапливается в s – «эссэ», затем выпускается в ударном слоге. В итоге ссссскопленная энергия выссссссвобождается! S-bòtta, s-càppa, s-chìzza, s-còcca, s-fócia, s-fùggi, s-pàra, s-pùnta, s-prùzza, s-tàppa^[63]; в английском: s-càre, s-córe, s-pènd, s-tòp^[64]; в немецком: s-pàre, s-prìtze, s-tópfe^[65]. Так же поступает и венецианский, но при этом ему удается сочетать s — «эссэ» cо звонкой согласной, мягкой c — «чи», то есть глухой постальвеолярной аффрикатой, которая в фонетическом алфавите транскрибируется символом ͡tʃ. Таким образом, некоторые шумные, драматические события обретают по-венециански совершенное звучание. Раздается взрыв – s’ciòpa; звучит пощечина – s’ciàfa; доносится хлопок – s’ciòco; совершается нырок бомбочкой, с согнутыми у груди коленями, чтобы поднять побольше брызг и окатить людей на берегу – s’ciómpa. Венецианцу знаком этот миг облегчения, когда Бог силится, мечется, мается, а затем прорывается, разражается, извергается в Большой взрыв. Вселенная s’ciòpa – взрывается.

Другое слово, появившееся в Венеции и облетевшее мир, – это слово гетто. Гетто, по-итальянски ghetto, происходит от getto^[66] – формы глагола gettare — «лить, отливать». Дело в том, что на острове, отведенном пятьсот лет назад еврейской общине, находилась плавильня. Места было мало, поэтому евреям пришлось развивать высотное строительство. Дома Гетто на Каннареджо достигают семи-восьми этажей, подлинные небоскребы того времени.

Попробуй замаскироваться под венецианку. Самое большее – под жительницу материковой части Венето. Вряд ли ты сумеешь правильно произнести фразу, которой я собираюсь тебя научить. Отправляйся на Риальто по ту или другую сторону моста, и спроси у кого-нибудь:

– Capo, ghe xé un bàcaro qua vissìn?^[67] (Синьор, есть тут где харчевня поблизости?)

Умоляю, «е» в венецианской форме xé – «есть», должна быть закрытой. Что до пресловутой x, то это обычная, хоть и сомнительная транскрипция простого мягкого североитальянского звука s — «эссэ» (звонкой фрикативной денто-альвеолярной согласной), как в слове ro[s]a – «роза», чтобы было понятно. У меня возникло подозрение, не знаю, правда, насколько оно обоснованно: речь идет скорее не собственно о x, а о перечеркнутой s, что делает этот знак похожим на диагональный крестик.

В небольших витринах бакаро выставлены: половинки яйца вкрутую с кильками, рисовые биточки, фрикадельки, тушеный говяжий рулет под соусом, салат из отварной телятины, жареные сардины, беспанцирные крабы, осьминоги, вяленый мерлан, лук, бычья колбаса, олений окорок, квадратики мортаделлы, кубики приправленной моцареллы, параллелепипеды горгондзолы. Естественно, их нужно «оттенить», то есть запить стаканчиком вина. Когда-то вино разливали прямо из бочки за стойкой.

Неясно, откуда пошло само это выражение «оттенить». Так даже лучше, пусть его происхождение тоже остается в тени. Попросту говоря, «тенистость» может означать мутноватость вина. Либо его значение относится к летним возлияниям под открытым небом, там, где можно было укрыться от зноя и пропустить стаканчик холодного вина. Сказать «пошли оттеним» было все равно что подмигнуть, имея в виду «зайдем куда-нибудь выпить». Однако по-венетийски «тень» – это еще и «небольшое количество; чуть-чуть». Все равно что сказать: «Выпьем по маленькой».

Вся эта легкая закуска в бáкаро быстро подменит настоящую еду, превратившись в непрерывное стоячее пиршество у прилавка. Канапка за канапкой, один лакомый кусочек собирает целую коллекцию деликатесов.

В раннем детстве были такие рыбные закусочные-жаровни. Жарельщик^[68] наполнял калле непередаваемым смрадом. Он продавал голубую рыбу, анчоусы, сардины, бычки, мойву, кальмаров, молодь каракатиц, креветок. Промасленные кульки плюс огромные ломти белой или желтой поленты. Так и перекусывали. Порция холестерина после дневного сеанса или футбольного матча. Сладкоежки предпочитали впиваться на ходу в гардо^[69] – каштановые лепешки – и лакомиться запеченными грушами.

Несколько заведений уличной еды возобновили эту традицию. Они торгуют кульками с жареной рыбой – поклевать на калле.

Подходит время ужина. На аперитив закажи в баре сприц: вода (хотя, по крайней мере в Венеции, для фирменного сприца нужна сельтерская), белое вино или просекко, и на выбор биттер кампари, апероль, селект с долькой лимона или апельсина и оливкой. Само слово австрийского происхождения: spritzen означает «разбрызгивать», следовательно, разбавлять вино водой. Сприц – это наследие габсбургского господства. Поэтому и звучит, как требование: «spritz!» – «брызни!».

В XX веке эту смесь обременили подкрашенными ликерами. Отсюда и до самого Триеста, в какой город или местечко ни заедешь, тебе приготовят множество ее разновидностей, почти сообразно оттенкам тамошних наречий. В последние десятилетия мода на нее распространилась по всему миру. Но поначалу это был обычный напиток без особых претензий. Жителям Венето смешно, когда они видят, что в крупных итальянских городах и за рубежом его выдают за самостоятельный коктейль и продают как таковой. Словно мы надули весь мир, подсунув фальшивку, псевдотрадицию. Из всего того, что изобретено в наших краях, прижиться должно было именно это? Кстати, за пределами Венето бармены систематически добавляют в него дольку апельсина, которая больше подходит для сладковатого апероль сприца. В других случаях требуется долька лимона.

Поразительно, как это туристы потягивают этот коктейль в любое время суток, как будто такой напиток утоляет жажду. Советую тебе употреблять его только в качестве вечернего аперитива: если он крепкий, даже безобидный сприц может сильно ударить в голову. Помимо всего прочего «сприц» – слово заклинательное, экзистенциальная синекдоха; оно несет в себе определенную ауру, предполагает некое окружение, обстановку: столики и стулья, желательно под открытым небом; приятные беседы на кампьелло или у клуатра, на залитых светом набережных, возможно, на Дзаттере или Джудекке, на фоне солнца, заходящего за дымовые трубы порта Маргеры. Сприц – это не напиток, это стержень системы взаимоотношений. Никто не делает сприц дома. Тут нужен бар, допустим, с играющими рядом детьми, подальше от шумного траффика, запаха асфальта, шин и выхлопных газов. В крупных городах то, что в Венеции является заурядным кампьелло, будет эксклюзивной летней верандой шикарного заведения. Словом, при всех своих неимоверных, немыслимых, промышленных цветах, сприц – это один из символов качества жизни в Венеции, и, несмотря на переизбыток туристов, оно остается очень высоким. Так что садись и ты за столик и заказывай сприц. Конечно, это не будет похоже на дегустацию марочного вина, но в этом-то и вся прелесть. Слишком оранжевый, слишком коралловый, слишком вульгарный сприц и есть нынешний цвет и вкус Венеции, примета ее современного состояния: надуманного, скорее вычурного и дешевого, но очень, очень располагающего к себе. А еще ты упиваешься местом, в котором находишься, своим расслабленным видом, панорамой, особыми удовольствиями, которые предлагает тебе этот город. Преспокойно пьяней, смакуй эти обстоятельства, это твое «сейчас».

Согласен, и в Венеции множество фастфудов. Но я предложу тебе несколько особых блюд. Попробуешь при случае – у них своеобразный вкус. У тебя может все онеметь во рту. Ты озадачишь своих воздыхателей. Высокое содержание лука – это противопоцелуйное средство.

Блюдо номер один: биголи под соусом^[70]. Биголи – это спагетти с шероховатой поверхностью из гречневой муки. Соус – острая поджарка из лука и анчоусов.

Фонетическое отступление. Итак, я дал тебе попробовать название блюда. Теперь скажу, как его пережевывать. В форме единственного числа – биголо звук «л» не слышен. Кончик языка остается внизу, он не поднимается и не касается альвеол верхних зубов, как в случае с обычным «л». Вернее, задняя часть языка изгибается, образуя призрачное подобие звука «е»: «биго^(е)о». При этом все же следует разделять два сиамских «о». Во множественном числе эти тонкости исчезают, потому что гласные уже другие. «Л» пишется – «бѝголи», но не произносится: «бѝгои». Та же история со словами, которые встречались тебе в предыдущих главах: «форко[л]а» – уключина – «фòрко^(е)а»; множественное число: пишется «форко[л]е», произносится «фòркое». «Брико[л]а» – причальная свая – «брѝко^(е)а»; множественное число «брико[л]е» – «брѝкое». «Cu[l]o» – задница: в единственном числе «ку^(е)о», во множественном «cu[l]i» – «куи»…

Блюдо номер два: сардины в луково-уксусном маринаде саóр^[71]. Это жареные сардины, замаринованные в течение дня в луковой поджарке с добавлением вина и уксуса. Отсюда и особенный вкус, по-венециански saór. Блюдо подают холодным. Это основное блюдо на празднике Спаса, в третье воскресенье июля. Его едят в лодке, покачиваясь на волнах акватории Сан-Марко и канала делла Джудекка, или за столами, вынесенными из дома на фондамента до начала фейерверка. Зимой блюдо становится более калорийным, когда в маринад добавляют кедровые орешки с изюмом.

Блюдо номер три: печень по-венециански^[72]. Говяжью печень готовят не слишком долго, но и не слишком быстро в неизменной луковой поджарке. Иногда в сковородку подливают стакан красного вина или марсалы.

Самым популярным и дорогим деликатесом венецианской кухни являются моэче – moéche, mollecche^[73]. Что это? Весной и осенью крабы переодеваются – линяют. Чтобы вырасти, они сбрасывают свою оболочку, спинной щит: он становится им слишком тесен. Как средневековые воины, они снимают доспехи и на несколько часов остаются безоружными. Нарождающийся панцирь пока что – влажная туника. Оболочка, грядущая на смену прежней, еще не затвердела, и в течение нескольких часов тело краба будет мягким и нежным. Поэтому крабы так вкусны в жареном виде. Ловцы крабов – moecanti^[74] – с первого взгляда различают линяющих крабов. Их откладывают в сторону, помещают в деревянные и проволочные клетки, погруженные в воду, и ждут. Крабы – каннибалы, поэтому рыбаки должны вовремя выудить линяющих крабов и отделить их от остальных, иначе их мигом растерзают, настолько они мягкие. Крабов спешно доставляют на рынок, откуда их развозят по ресторанам.

О вяленой треске и о том, как она была завезена венецианским мореплавателем, сбившимся с курса в северных морях, я не стану говорить – это слишком известная история. Пожалуй, я расскажу о двух других местных блюдах. У них тоже выразительные и довольно зловещие названия. Первое называется кастрадина^[75]. Это ножка кастрированного барана. Само по себе это блюдо славянской кухни. Мясо копченое, жесткое, загрубелое, жилистое, но очень вкусное. Варится на медленном огне несколько дней, лишь тогда его осилят моляры. Из него готовят суп с савойской капустой, луком и вином. Едят его вечером, в канун праздника Мадонны делла Салюте в ноябре. По преданию, во время чумы 1630 года венецианцы спаслись от голода благодаря щедрости далматинцев, которые снабжали их кастрадиной. Этот суп подается также в знак памяти и благодарности.

Другое блюдо – кастрауры^[76], ничего общего с удалением яичек у животных. Растения артишока напоминают чертополох, но если позволить верхушечному плоду артишока разрастись, он станет огромным и начнет забирать сок и объем у боковых артишоков. Поэтому его следует обрезать – кастрировать, пока он еще маленький и нежный. Это деликатес, его едят сырым, мелко нарезанным, с капелькой масла и лимона. Самые изысканные кастрауры с Сант-Эразмо, очень большого, но малоизвестного острова в лагуне, давнего огорода Венеции.

Когда я учился в университете, после ужина работала пара-тройка питейных заведений. Чтобы выпить пива с друзьями, вы пытали счастья на кампо Санта-Маргерита. Если было закрыто, тащились за Академию, в сторону Фонда Гуггенхайма. Если и там не везло, перед накрепко закрытым входом мы вопросительно смотрели друг на друга: «Куда податься? В Каннареджо?» По тем временам январскими вечерами можно было обойти весь город, кутаясь в шарфы и куртки, и в конце концов обнаружить, что хозяин уже опустил железную ставню и лежит под одеялом в тепле. Сегодня, как и во всех туристических городах, в Венеции сотни заведений. Глупо было бы рассказывать, где их найти. Скорее надо составить карту мест, свободных от баров, бáкаро, остерий, тратторий, пиццерий. Можно было бы даже прихватить с собой бутылочку и распить ее в компании. Тихо-мирно, шушукаясь, не мешая отдыхать дома тем, кому наутро рано вставать на работу. Но в завершение дня я не порекомендую тебе ни вина, ни крепкого спиртного. Найдешь безлюдные кампьелло или фондамента, еще не заполоненные барами или кабачками, – выпей содержимое ладони, держа пальцы изогнутыми трубочкой, словно сжимаешь несуществующий бокал. Хлебни воздуха, восславь нетронутые пространства, провозгласи порожний тост за незагроможденные места. Только и впрямь сделай этот жест – будто ты пьешь, подними руку и поверни запястье, а не просто представь это. Осени пустоту пустотой, окропи святость вакуума. Погрузись в самое сердце отсутствия, испей свою чашу лакун.

Нос

У каждого рио своя индивидуальность. Некоторые весьма экспансивны, они с ходу вовлекают тебя в свою смердящую летопись. Самые зловонные отметили мое детство. «У меня до сих пор в носу запах смазки раскаленного пулемета», – писал Марио Ригони Стерн, вспоминая отступление из России. У меня до сих пор в носу смрад рио делле Мунегете – он течет вдоль границы между сестьерами Санта-Кроче и Сан-Поло, и вонючая излучина между фондамента дель Ремедио и сотопортего^[77] де ла Стуа, за библиотекой Кверини Стампалья до того, как их почистили. И в этой чистке нуждается Венеция – удалении слизистой донной гнили.

Прочие каналы скорее интроверты и лицемеры. И только общий отлив, сухая банка в состоянии обнажить их затхлое нутро. Оно неумолимо взбирается по трубам и разносится через сливы в раковинах и биде.

На бьеннале 1997 года американский художник Марк Дион просеял все предметы, погребенные в десяти кубических метрах непролазной лагунной жижи. Он составил каталог из сотен керамических осколков, залитых водой лампочек, бутылок без пос