Вы не авторизовались

Капитализм и свобода бесплатное чтение

Милтон Фридман
Капитализм и свобода

* * *

Предисловие к русскому изданию 2006 года

Мы с женой были в России только однажды – осенью 1962 года, когда англоязычная версия этой книги была впервые напечатана в Соединенных Штатах. В то же время при советском режиме нельзя было и думать о легальной русской версии, хотя позже я узнал, что какие-то самиздатские переводы ходили по рукам.

Более подробно мы описали нашу трехнедельную поездку в наших мемуарах^[1]. Вот несколько отрывков, которые все, как нарочно, были написаны моей женой Роуз.

Сельская местность, которую мы видели по пути из Варшавы в Москву [мы ехали из Варшавы в Москву на туристическом автобусе – это отдельная история], мало изменилась по сравнению с описаниями 50-100-летней давности. Тот же деревенский колодец и телеги, запряженные лошадьми, преобладание женщин, гнущихся в три погибели на полевых работах, и почти полное отсутствие механизированного оборудования. Деревни в основном погружены в темноту; только в редких сельсоветах горит свет…

В Москве нас поразило государственное богатство посреди людской нищеты. Люди, торопливо шедшие по улицам, были бедно одеты. Витрины были однообразны, а товары жутко дорогие – оценивать ли их в долларах по официальному курсу или в рублях относительно среднего дохода. Было построено много жилых домов, но, судя по нашему личному опыту, приобретенному в недавно возведенных гостиницах в Минске и Смоленске, качество жилья было невероятно низким.

С другой стороны, новый Дворец Советов в Кремле представлял собой великолепное современное здание из алюминия и стекла и столь же великолепным оказался Дворец пионеров, предназначенный для внешкольных занятий подростков. Как мы заметили, подростков, которые занимались во дворце, привозили туда в первоклассных автомобилях с шоферами. Опера, балет, кукольный театр – все было прекрасно. Все было для привилегированных…

Мы приехали в Советский Союз исключительно в качестве туристов. Однако советские экономисты, которых мы принимали в Чикаго, уговаривали нас увидеть своими глазами, что такое Советский Союз, давая понять, что они будут готовы нам все показать. По нашей просьбе гид из «Интуриста» позвонил некоторым из этих экономистов. Один из них сказался больным, других, как выяснилось, в этот момент не было в городе, третьи не могли заняться нами по каким-то иным причинам.

Я [Роуз] резюмировала наши впечатления от Советского Союза в журнале Oriental Economist в октябре 1976 года, когда воспоминания еще были свежи: «Трудно выразить словами угнетающее чувство, охватившее нас во время поездки в Советский Союз. Не было ничего конкретного, чему мы могли бы приписать свой страх. Атмосфера была такой, что казалось, будто за нами постоянно следят. Вездесущие громкоговорители, торчащие в каждом гостиничном номере; ощущение, что можно пойти только в определенные места, причем пойти только вместе с тем или иным гидом из „Интуриста"… Обычные люди, с которыми мы иногда сталкивались и пытались поговорить, казалось, боялись разговаривать с иностранцами и все время оглядывались, чтобы посмотреть, кто нас слушает».

В нас вселяло надежду дружелюбие тех, с кем мы встречались, – оно особенно проявлялось, когда мы говорили, что мы американцы. Судя по их вопросам, советская пропаганда убедила людей, что американцы хотят начать войну. Почти все, с кем мы разговаривали, выражали большое беспокойство в связи с войной и настаивали, чтобы мы передали дома, что советские люди не хотят войны с Америкой. С другой стороны, пропаганда не сумела вселить в них убеждение насчет низкого уровня жизни американцев. Люди, с которыми мы встречались, всегда интересовались, насколько хорошо живут американцы. Они никогда не спрашивали, есть ли у нас дом, а – сколько у нас домов. Или: сколько у нас машин?

Благодаря нашему былому опыту я еще больше рад, что «Капитализм и свобода» выходит наконец в России и будет доступна людям, которые больше, чем иные, могут оценить взаимосвязь между человеческой свободой и капитализмом. Сущность капитализма – частная собственность, и она является источником человеческой свободы. То, что принадлежит всем, не принадлежит никому. Тем, чем надежно владеет один, могут воспользоваться для удовлетворения своих нужд другие с помощью добровольной кооперации – а это сущность свободы.

Многие детали, обсуждающиеся в этой книге, устарели и уже не имеют значения. Однако основные принципы сохраняют свою ценность и актуальность для решения проблем, с которыми сталкиваются страны распавшегося Советского Союза при строительстве свободного и процветающего общества.

Сан-Франциско, Калифорния 25 октября 2005 года

Предисловие к изданию 2002 года

В предисловии к изданию этой книги, вышедшему в 1982 году, я описал кардинальное изменение общественного мнения, выразившееся в том, насколько по-разному были восприняты «Капитализм и свобода», впервые опубликованная в 1962 году, и другая книга, которую я также написал вместе со своей женой, – «Свобода выбирать» (Free to Choose), трактующая предметы в том же философском ключе, но вышедшая впервые в 1980-м. Общественное мнение менялось по мере того и отчасти из-за того, как расширялась роль государства и правительства под влиянием идеи государства всеобщего благосостояния и кейнсианских взглядов. В 1965 году, когда я читал лекции, которые моя жена помогла мне оформить в книгу, государственные расходы в США – на федеральном уровне, на уровне штатов и на местном уровне – составляли 26 % национального дохода. Бóльшая часть расходов шла на оборону. Невоенные расходы составили 12 % национального дохода. Через четверть века, в 1982 году, когда вышло новое издание книги, общий объем государственных расходов вырос до 89 % национального дохода, а невоенная доля возросла более чем вдвое, составив 81 % национального дохода.

Изменение общественного мнения принесло свои плоды. Оно проложило дорогу избранию Маргарет Тэтчер в Великобритании и Рональда Рейгана в Соединенных Штатах. Они сумели обуздать левиафана, если не сломить его. Общий объем государственных расходов в США постепенно опустился с 89 % национального дохода в 1982 году до 86 % национального дохода в 2000-м, но это в основном произошло вследствие снижения военных затрат. Невоенные расходы остались приблизительно на том же уровне: 31 % в 1982 году, 30 % в 2000 году.

Общественное мнение получило дополнительный толчок для развития в том же направлении после падения Берлинской стены в 1989 году и распада Советского Союза в 1992-м. Так пришел к драматическому концу семидесятилетний эксперимент – соревнование двух альтернативных способов организации экономики: сверху вниз vs снизу вверх, социализма vs капитализма. Результаты этого эксперимента были предсказаны аналогичными экспериментами меньшего масштаба: Гонконг и Тайвань vs материковый Китай, Западная Германия vs Восточная Германия, Южная Корея vs Северная Корея. Но потребовались драма Берлинской стены и распад СССР, чтобы сделать эти результаты достоянием житейской мудрости, и теперь мало кто сомневается, что централизованное планирование – это действительно «дорога к рабству», как озаглавил свою блистательную полемическую работу 1944 года Фридрих А. Хайек.

То, что справедливо по отношению к Соединенным Штатам и Великобритании, справедливо и относительно других западных развитых стран. В первые послевоенные десятилетия страна за страной испытывала одно и то же: бурный рост социализма, за которым следовал социализм ползучий или застойный. И во всех этих странах сегодня происходит движение в сторону повышения роли рынка и уменьшения роли государства. На мой взгляд, ситуация отражает значительное отставание практики от общественного мнения. Быстрая социализация в послевоенные десятилетия отражала довоенную тягу общественного мнения к коллективизму; будущая десоциализация отразит позднее воздействие перемен в общественном мнении, вызванных распадом Советского Союза.

Перемены в общественном мнении оказали еще более радикальное влияние на бывшие малоразвитые страны. Это справедливо даже по отношению к Китаю, крупнейшему из государств, официально остающихся коммунистическими. Проведенные Дэном Сяопином в конце 1970-х рыночные реформы, в результате которых сельское хозяйство было фактически приватизировано, существенно повысили производительность и привели к введению дополнительных рыночных элементов в коммунистическую командную систему. Даже ограниченный рост экономической свободы изменил лицо Китая, дав убедительное подтверждение вере в силу свободного рынка. Китаю еще далеко до того, чтобы стать свободным обществом, но нет никаких сомнений, что сегодня жители этой страны живут свободнее и благополучнее, чем они жили при Мао, – свободнее во всех отношениях, кроме политического. Появились даже первые слабые признаки роста политических свобод, выразившиеся в выборности чиновников во всё большем числе китайских деревень. Китаю еще предстоит долгий путь, но он движется в правильном направлении.

Сразу после Второй мировой войны утвердилась доктрина, что развитие стран третьего мира требует централизованного планирования плюс масштабной иностранной помощи. Отсутствие успешных результатов везде, где только применялась эта формула (как было ясно показано Питером Бауэром и другими исследователями), и невероятный успех рыночно-ориентированной политики восточноазиатских тигров – Гонконга, Сингапура, Тайваня, Южной Кореи – вызвали к жизни совсем иные доктрины развития. На сегодняшний день многие страны в Латинской Америке и в Азии и даже несколько стран в Африке приняли рыночный подход и установку на снижение роли государства. То же самое сделали многие бывшие советские сателлиты. Во всех этих случаях в соответствии с темой книги рост экономической свободы шел рука об руку с ростом политической и гражданской свободы, в результате чего повысилось благосостояние. Оказалось, что конкурентный капитализм и свобода неотделимы друг от друга.

В конце – личная нота. Автору нечасто дается привилегия оценить свою работу спустя 40 лет после ее выхода в свет. Я очень рад, что мне выдался такой шанс. Я очень доволен тем, что книга выдержала проверку временем и что она не теряет актуальности с точки зрения сегодняшних проблем. Если бы я хотел что-то поправить, так это следующее: я хотел бы заменить дихотомию экономической и политической свободы трихотомией экономической, гражданской и политической свободы. После того как я закончил книгу, пример Гонконга (до передачи его Китаю) убедил меня, что если экономическая свобода – это необходимое условие гражданской и политической свободы, то политическая свобода, сколь ни была бы она желательна сама по себе, не является необходимым условием экономической и гражданской свободы. С этой точки зрения серьезный недостаток этой книги видится мне в неадекватной трактовке политической свободы, которая при одних условиях благоприятствует экономической и гражданской свободе, а при других им препятствует.

Стэнфорд, Калифорния 11 марта 2002 года

Предисловие к изданию 1982 года

Лекции, которые моя жена помогла мне переработать для издания в виде этой книги, были прочитаны четверть века назад. Воссоздать интеллектуальную атмосферу того времени нелегко даже людям, активно участвовавшим в тогдашней жизни, не говоря уже о большей половине ныне живущих, которые в ту пору либо не достигли десятилетнего возраста, либо вообще еще не родились. Те из нас, кто испытывал глубокую тревогу за свободу и экономическое процветание, угрозу которым представляет рост государственных полномочий, идеи государства всеобщего благосостояния и кейнсианские воззрения, являли собой ничтожное загнанное меньшинство и воспринимались большинством собратьев-интеллектуалов как эксцентрики.

Даже спустя семь лет, когда эта книга впервые увидела свет, высказанные в ней взгляды настолько расходились с основным течением тогдашней мысли, что рецензий на нее не появилось ни в одном из главных периодических изданий – ни в New York Times, ни в Herald Tribune (тогда еще выходившей в Нью-Йорке), ни в Chicago Tribune, ни в Times или Newsweek, ни даже в Saturday Review, хотя ее рецензировали лондонский Economist и крупнейшие профессиональные журналы. А ведь это была книга, рассчитанная на массовую аудиторию, написанная профессором одного из крупнейших американских университетов и разошедшаяся в последующие 18 лет тиражом свыше 400 тысяч экземпляров. Невозможно себе представить, чтобы так же была обойдена молчанием подобная публикация экономиста, который имел бы сходную профессиональную репутацию, но высказывался положительно о государстве всеобщего благосостояния, социализме или коммунизме.

О том, насколько изменился за последние двадцать пять лет интеллектуальный климат, свидетельствует совсем иной прием, оказанный книге «Свобода выбирать», которую я написал вместе с женой; эта книга, опубликованная в 1980 году, была прямой наследницей «Капитализма и свободы» и защищала то же самое мировоззрение. Об этой книге отозвались все крупнейшие периодические издания, причем многие поместили весьма пространные рецензии и рецензионные статьи. Книга была не только частично перепечатана в Book Digest, но и попала на его обложку. За первый год в США разошлись 400 тысяч экземпляров «Свободы выбирать», она была переведена на двадцать языков, а в начале 1981 года вышла карманным изданием, рассчитанным на массовую аудиторию.

Нам думается, что столь разный прием, оказанный этим двум книгам, нельзя объяснить различием в их качестве. Первая книга имеет более философский, более абстрактный и поэтому более фундаментальный характер. «Свобода выбирать», как мы выразились в предисловии, написана в более «конкретном, менее теоретическом ключе». Она скорее дополняет, а не отменяет «Капитализм и свободу». На уровне поверхностном разный прием можно отнести на счет телевидения. «Свобода выбирать» была основана на одноименной серии телевизионных передач (компании PBS) и задумана как приложение к ней; не приходится сомневаться, что успех этих телепередач привлек к книге большое внимание.

Это объяснение поверхностно, потому что появление и успех телевизионной программы сами по себе являются знаком перемен в интеллектуальном климате. В 1960-е годы к нам ни разу не обращались с просьбой сделать телепередачу типа «Свободы выбирать». Вряд ли нашлись бы желающие ее финансировать. А если бы случайно такую программу сделали, не нашлось бы сколько-нибудь значительной аудитории, восприимчивой к изложенным в ней взглядам. Нет, иной прием, оказанный второй книге, и успех телепередачи – это общие следствия перемен в общественном настроении. Мысли, высказанные в наших двух книгах, еще не стали частью господствующего мировоззрения, но теперь они по крайней мере сделались респектабельными в интеллектуальном сообществе и, судя по всему, почти привычными для широкой аудитории.

Эти перемены в общественном настроении не были произведены ни данной книгой, ни многими другими, принадлежащими к той же философской традиции, – такими, как книги Хайека «Дорога к рабству» и «Конституция свободы» (Constitution of Liberty). В доказательство этого достаточно указать на предложение написать статью для дискуссии «Капитализм, социализм и демократия», разосланное редакцией журнала Commentary в 1978 году. В нем есть в числе прочего и такие строки: «Мысль о том, что между капитализмом и демократией, видимо, существует неразрывная взаимосвязь, в последнее время стала казаться правдоподобной многим интеллектуалам, некогда считавшим такой взгляд на вещи не только ошибочным, но даже и политически опасным». Я послал в ответ пространную цитату из «Капитализма и свободы» и более короткую выдержку из Адама Смита, а завершил письмо приглашением: «Добро пожаловать в наши ряды»^[2]. Даже в 1978 году из 25 участников дискуссии лишь 9, не считая меня, высказали взгляды, которые можно полагать созвучными основному пафосу «Капитализма и свободы».

Общественное мнение изменилось вследствие опыта, а не теории или философии. Россия и Китай, внушавшие некогда большие надежды интеллектуальным классам, больше не годились на роль идеала. Англия, чей фабианский социализм оказал господствующее влияние на американских интеллектуалов, переживала серьезные неприятности. В наших краях интеллектуалы, всегда бывшие поклонниками расширения государственных полномочий и в подавляющем большинстве своем поддерживавшие на выборах демократическую партию, утратили иллюзии из-за Вьетнамской войны и в особенности той роли, какую сыграли в ней президенты Кеннеди и Джонсон. В прах обращались многие программы реформы – такие великие начинания прошлых лет, как пособия для неимущих, государственное и муниципальное жилищное строительство, поддержка профсоюзов, школьная интеграция, федеральная помощь образованию и компенсационная дискриминация. Вместе с остальным населением интеллектуалы почувствовали, как бьют им по карману инфляция и высокие налоги. Именно эти явления, а не убедительность идей, выраженных в книгах, где обсуждались принципы, объясняют переход от сокрушительного поражения Барри Голдуотера в 1964 году к сокрушительной победе Рональда Рейгана в 1980-м (ведь программа и основной пафос были у них, по сути дела, одни и те же).

В чем же тогда роль таких книг, как эта? Она, на мой взгляд, двояка. Во-первых, доставить материал, чтобы было над чем пораскинуть мозгами. Как мы писали в предисловии к «Свободе выбирать», «единственный человек, по-настоящему способный вас убедить, – это вы сами. Вам надо на досуге не спеша поразмыслить над обсуждаемыми вопросами, взвесить разные аргументы, дать им отлежаться и лишь потом, по прошествии многих лет, обратить свои предпочтения в убеждения».

Вторая – и более основательная – роль таких книг заключается в том, чтобы оставить вопрос открытым до тех пор, пока обстоятельства не вызовут необходимости перемен. В частных и особенно в государственных делах господствует колоссальная инерция, своего рода тирания статус-кво. Только кризис (реальный или воображаемый) вызывает настоящие перемены. Когда происходит кризис, действия, которые будут предприняты, зависят от имеющихся в наличии идей. В этом, как мне кажется, и состоит наша главная роль: разрабатывать альтернативы существующей политике, поддерживать в них жизнь и держать их наготове, пока политически невозможное не сделается политически неизбежным.

Пожалуй, будет понятнее, если я расскажу случай из личного опыта. В конце 1960-х годов я дискутировал с неисправимым коллективистом Леоном Кейсерлингом в Висконсинском университете. Решающий, как ему казалось, удар заключался в том, чтобы высмеять мои взгляды как крайне реакционные, и он предпочел нанести его, зачитав из конца главы II настоящей книги список мер, которые, как я писал, «нельзя, на мой взгляд, оправдать в свете вышеозначенных принципов». Покуда он перебирал мои филиппики в адрес поддержания цен, тарифов и т. д., студенческая аудитория была на его стороне, и так продолжалось, пока он не дошел до пункта 11: «Воинская повинность в мирное время». Мое выступление против воинской повинности вызвало бурные аплодисменты; это стоило ему и аудитории и дискуссии.

Кстати говоря, в моем списке 14 необоснованных правительственных мероприятий воинская повинность была единственным, которое на сегодняшний день элиминировано; да и эту победу нельзя считать окончательной. Что касается остальных пунктов из этого списка, то мы еще больше отдалились от принципов, выдвинутых в нашей книге, и в этом заключается, с одной стороны, причина перемен в общественном мнении, а с другой – доказательство того, что эти перемены пока не возымели серьезных практических последствий. Этот же факт свидетельствует о том, что основные положения нашей книги так же актуальны в 1981 году, как в 1962-м, хотя некоторые примеры и детали, наверное, уже устарели.

Предисловие

Эта книга – давно задуманный результат серии лекций, прочитанных в июне 1956 года на конференции в Уобашском университете. Конференцией руководили Джон Ван Сикль и Бенджамин Рогги, а финансировал ее Фонд Волкера. В последующие годы я прочитал аналогичные лекции на Волкеровских конференциях в Клермонтском колледже (организатор Артур Кемп), в Университете Северной Каролины (организатор Кларенс Филбрук) и в Университете штата Оклахома (организатор Ричард Лефтвич). В каждом случае я излагал содержание первых двух глав этой книги, посвященных принципиальным вопросам, а затем применял эти принципы к широкому кругу конкретных проблем.

Я признателен организаторам этих конференций не только за то, что они пригласили меня выступить с лекциями, но – в еще большей степени – за высказанную ими критику и замечания, а также за дружеские понукания записать эти лекции хотя бы начерно; кроме того, я благодарен сотрудникам Фонда Волкера Ричарду Корнуэлу, Кеннету Темплтону и Ивану Бирли, чьими стараниями были устроены конференции. Я также в долгу перед их участниками, чьи проницательные замечания, глубокий интерес к рассматриваемым проблемам и неослабный интеллектуальный энтузиазм заставили меня пересмотреть многие положения и исправить немало ошибок. Эта серия конференций относится к числу наиболее ярких и плодотворных моментов моей интеллектуальной жизни. Нет нужды говорить, что, наверное, ни один из руководителей или участников этих конференций не согласится полностью со всем, что написано в моей книге. Но хочется надеяться, что они не прочь взять на себя часть ответственности за нее.

Высказанными в этой книге теоретическими воззрениями и многими деталями я обязан своим учителям, коллегам и друзьям, и в первую очередь группе выдающихся ученых, с которыми я имел честь сотрудничать в Чикагском университете, – Фрэнку X. Найту, Генри К. Саймонсу, Ллойду У. Минцу, Аарону Директору, Фридриху А. Хайеку и Джорджу Дж. Стиглеру. Я прошу у них прощения за то, что при изложении не сумел отметить авторства многих принадлежащих им идей. Я многому у них научился, и то, чему я научился, сделалось неотъемлемой частью моего собственного мировоззрения, поэтому я просто не знал, когда было нужно, а когда не нужно делать ссылки.

Я не осмелюсь назвать имена многих, перед кем я в долгу, чтобы не обидеть тех, кого я по случайности пропустил. Но я не могу не упомянуть своих детей, Джанет и Дэвида, чье нежелание принимать что-либо на веру принудило меня изложить специальные проблемы доступным языком и таким образом прояснило и мое собственное понимание и, надеюсь, мое изложение этих проблем. Спешу добавить, что они также берут на себя часть ответственности, но не расписываются в тождестве взглядов.

Я свободно пользовался уже опубликованными материалами. В главе I переработан материал, напечатанный ранее под тем же названием, что сама книга, в сборнике «Essays in Individuality» (Ed. by Felix Morley. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1958), а затем в переработанном виде, но с тем же самым заглавием в журнале The New Individualist Review (Vol. I. № 1 [April 1961]). Глава VI представляет переработку одноименной статьи, впервые напечатанной в сборнике «Economics and the Public Interest» (Ed. by Robert A. Solo. New Brunswick, N.J.: Rutgers University Press, 1955). Фрагменты других глав также позаимствованы из разных моих книг и статей.

Рефрен «если бы не моя жена, книга эта не была бы написана» сделался общим местом академических предисловий. Но в моем случае дело обстоит именно так. Она собрала вместе обрывки разных лекций, свела в единое целое различные варианты, перевела лекции на язык, более близкий к литературному английскому, и была главной моей вдохновительницей на всем протяжении работы. Ссылка на ее участие, помещенная на титульном листе, разве что занижает ее роль.

Мой секретарь Мюриэль А. Портер в трудные минуты была для меня надеждой и опорой, и я перед ней в большом долгу. Она перепечатала большую часть рукописи, равно как и множество ранних вариантов и отрывков.

Посвящается Джанет и Дэвиду и их сверстникам, которым предстоит нести факел свободы на следующем круге

Введение

В своей инаугурационной речи президент Кеннеди сказал слова, которые потом часто цитировались: «Не спрашивайте, что может сделать для вас ваша страна; спрашивайте, что вы можете сделать для своей страны». Поразительным знамением нашего времени сделалось то обстоятельство, что разногласия по поводу этой фразы сосредоточились на ее источнике, а не ее содержании. Ни первая, ни вторая часть этого заявления не выражает отношений между гражданином и государством, которые были бы достойны идеалов свободного человека, живущего в свободном обществе. Покровительственное «что может сделать для вас ваша страна» подразумевает, что государство мыслится в качестве покровителя, а гражданин – опекаемого, хотя такая точка зрения идет вразрез с убеждением свободного человека, что он сам несет ответственность за свою судьбу. Органистическое «что вы можете сделать для своей страны» подразумевает, что государство мыслится как господин или божество, а гражданин – как слуга или прислужник. Для свободного человека страна должна быть совокупностью составляющих ее индивидуумов, а не какой-то вышестоящей инстанцией. Свободный человек гордится общим наследием и верен общим традициям. Однако он смотрит на государство как на средство, инструмент, а не как на источник милостей и подарков и не как на господина или Бога, которому следует слепо поклоняться и которому нужно служить. Свободный человек не признает никакой национальной цели, если она не является консенсусом целей, к которым граждане стремятся по отдельности. Он не признает никакой национальной задачи, если она не является консенсусом задач, которым по отдельности служат граждане.

Свободный человек не будет спрашивать ни о том, что может сделать для него его страна, ни о том, что он сам может сделать для своей страны. Вместо этого он спросит: «Что я и мои соотечественники можем сделать c помощью государства» для того, чтобы нам легче было выполнять свои индивидуальные обязанности, добиваться своих отдельных целей и прежде всего защищать нашу свободу? Помимо этого вопроса, он задаст и другой: «Как мы воспрепятствуем тому, чтобы созданное нами государство сделалось Франкенштейновым монстром и погубило ту самую свободу, которую мы поставили его охранять?» Свобода – это редкое и хрупкое растение. Разум говорит нам, а история подтверждает, что главную угрозу свободе представляет концентрация власти. Государство необходимо для сохранения нашей свободы, и оно же является инструментом, посредством которого мы можем пользоваться этой свободой, но, тем не менее, когда власть концентрируется в руках политиков, она превращается в угрозу нашей свободе. Даже если те, в чьи руки первоначально перешла власть, будут людьми доброй воли и даже если эта власть их не развратит, позже она и привлечет, и вырастит людей совсем иной породы.

Как мы можем использовать потенциал государства, избегнув в то же время опасности, грозящей свободе? Два общих принципа, воплощенных в нашей Конституции, заключают в себе ответ, защищавший до сих пор нашу свободу, хотя, будучи возведена в закон, она неоднократно нарушалась на практике.

Прежде всего должны быть ограничены полномочия государства. Главная его функция должна состоять в том, чтобы защищать нашу свободу как от окружающих недругов, так и от наших сограждан: поддерживать закон и порядок, обеспечивать выполнение договоров между частными лицами и поощрять рыночную конкуренцию. Помимо своей главной функции, государство может время от времени помогать нам совместно совершать то, что нам труднее или дороже совершить по отдельности.

Однако всякое такого рода использование государства чревато угрозой. Избегать подобного использования государства у нас нет ни нужды, ни возможности. Но перед тем как это сделать, следует убедиться, что получаемые преимущества очевидны и велики. Опираясь главным образом на добровольное сотрудничество и частную инициативу (как в экономике, так и в иных видах деятельности), мы сможем добиться того, чтобы частный сектор служил противовесом сектору государственному и надежно охранял свободу слова, вероисповедания и мысли.

Второй общий принцип состоит в том, что государственную власть следует рассредоточить. Если уж наделять правительство властью, то лучше, чтобы оно пользовалось ею в графстве, а не в штате, и лучше, чтобы в штате, а не в Вашингтоне. Если мне не по душе то, что делают местные власти, будь то канализация, зонирование или школьное образование, я могу переехать в другое место, и хотя на такой шаг решаются немногие, сама возможность служит средством ограничения власти. Если мне не по душе то, что делает мой штат, я волен перебраться в другой. Но если мне не по душе то, что навязывает мне Вашингтон, в нашем мире ревниво оберегающих себя наций вариантов у меня маловато.

Разумеется, именно тот факт, что уклониться от распоряжений федерального правительства не так уж легко, делает централизацию столь привлекательной для многих ее сторонников. Они полагают, что она позволит им успешней проводить программы, которые, по их мнению, служат общественному благу, будь то перераспределение доходов в пользу бедных за счет богатых или в пользу государственных нужд за счет частных. В каком-то смысле они правы. Но у этой медали две стороны. Тот, кто имеет власть, чтобы делать добро, одновременно получает возможность творить зло; сегодня власть принадлежит одним, а завтра, возможно, – другим; еще важнее тот факт, что то, в чем один видит благо, другой усматривает зло. Великая трагедия погони за централизацией, равно как и погони за расширением государственных полномочий, заключается в том, что начинают ее по большей части люди доброй воли, которые сами же будут первыми скорбеть о ее последствиях.

Защита свободы от посягательств есть, так сказать, охранительная причина для ограничения и децентрализации государственной власти. Но есть и конструктивная причина. Величайшие достижения цивилизации в какой бы то ни было области – живописи или архитектуры, науки или литературы, промышленности или сельского хозяйства – никогда не проистекают от центрального правительства. Колумб отправился искать новую дорогу в Китай не по указу парламентского большинства, хотя его частично финансировал абсолютный монарх. Ньютон и Лейбниц, Эйнштейн и Бор, Шекспир, Мильтон и Пастернак, Уитни, Маккормик, Эдисон и Форд, Джейн Адамс, Флоренс Найтингейл и Альберт Швейцер – все они открыли новые рубежи в человеческом знании, в литературе, в технике или в деле облегчения людских страданий не по указу правительства. Их свершения были произведением их собственного гения, твердых убеждений меньшинства и общественной атмосферы, дающей простор разнообразию и своеобразию.

Государство никогда не сможет потягаться своеобразием и многообразием с действиями отдельного индивида. Предписав единые нормы обеспечения жильем, питанием или одеждой, государство, без сомнения, может повысить уровень жизни множества людей; установив единые нормы в области образования, дорожного строительства или канализации и водоснабжения, центральное правительство, безусловно, способно поднять уровень обслуживания на местах, а то и в среднем по всей стране. Но в ходе этого на смену прогрессу придет стагнация; единообразной посредственностью государство заменит своеобразие, необходимое для того экспериментирования, которое может поставить завтрашних отстающих выше сегодняшних середнячков.

Часть этих фундаментальных проблем рассматривается в настоящей книге. Ее главная тема – роль капитализма свободной конкуренции (то есть организации большей части экономической

деятельности в рамках частного предпринимательства, действующего на свободном рынке) как системы экономической свободы и необходимого условия для свободы политической. Сопутствующая тема книги – это роль, которую следует отвести государству в обществе, приверженном свободе и опирающемся преимущественно на рынок при организации экономической деятельности.

В двух начальных главах эти вопросы разбираются на абстрактном уровне – в принципе, а не в своем практическом применении. В последующих главах эти принципы прилагаются к целому ряду конкретных проблем.

Абстрактная формулировка вполне может быть полной и исчерпывающей, хотя в двух последующих главах этого идеала достигнуть не удается. Но вот вопрос о приложимости соответствующих принципов нельзя рассмотреть исчерпывающе даже в теории. Каждый день приносит с собой новые проблемы и новые обстоятельства. Вот почему роль государства невозможно раз и навсегда предопределить в плане его конкретных функций. А потому нам следует время от времени пересматривать вопрос о том, как неизменные, по нашему разумению, принципы соотносятся с проблемами текущего дня. Побочным продуктом такого пересмотра неизбежно станет перепроверка и углубление нашего понимания этих принципов.

Излагаемые в этой книге политические и экономические воззрения было бы весьма удобно обозначить каким-то ярлыком. Самым правомерным и подходящим обозначением будет «либерализм». К несчастью, «в качестве высшего, хотя и непреднамеренного комплимента недруги системы частного предпринимательства сочли благоразумным экспроприировать ее обозначение»^[3], поэтому в США либерализм приобрел совсем не тот смысл, в каком его понимали в XIX веке или в каком его понимают ныне в большинстве стран европейского континента.

Развившееся в конце XVIII – начале XIX века интеллектуальное движение, носившее название либерализма, делало упор на свободу как на конечную цель и на индивида как на конечную единицу общества. Внутри страны оно поддерживало свободную конкуренцию как средство ослабления роли государства в экономической сфере и соответственно усиления роли индивида; за границей оно выступало за свободу торговли как средство мирного и демократического соединения стран нашей планеты. В области политической оно поддерживало развитие представительного правления и парламентских институтов, ограничение государственного произвола и защиту гражданских свобод индивида.

С конца XIX века, и особенно после 1980-х годов в США, термин «либерализм» приобрел совершенно иной акцент, особенно в сфере экономической политики. Он стал отождествляться со стремлением полагаться для достижения искомых целей не на добровольные частные соглашения, а на государство. Лозунгом либерализма стала не свобода, а благосостояние и равенство. Либерал XIX века считал наиболее действенным средством повышения благосостояния и достижения равенства расширение свободы; либерал XX века считает благосостояние и равенство предварительными условиями свободы или ее альтернативами. Во имя благосостояния и равенства либерал XX века стал выступать за возрождение курса на государственное вмешательство и патернализм, против которого боролся классический либерализм. Поворачивая стрелки часов назад, к меркантилизму XVII века, он обожает попутно клеймить подлинных либералов реакционерами!

Изменение смысла, вкладываемого в понятие «либерализм», в экономической сфере более разительно, чем в политической. Либерал XX века, точно так же как и либерал XIX века, выступает за парламентские учреждения, представительное правление, гражданские права и т. п. Однако даже в политических вопросах наблюдается заметная разница. Будучи ревнителем свободы и потому глядя с опаской на централизацию власти хоть в правительственных, хоть в частных руках, либерал XIX века предпочитал политическую децентрализацию. Либерал XX века жаждет действия и верит в благость власти, пока она находится в руках правительства, контролируемого в теории избирателями, поэтому он выступает за централизованное правление. Раздумывая, где сосредоточить власть, он предпочтет штат городу, федеральное правительство – штату, а всемирную организацию – национальному правительству.

В связи с извращением термина «либерализм» мировоззрение, которое раньше носило это название, сегодня нередко обозначают словом «консерватизм». Но это малопригодная альтернатива. Либерал XIX века был радикалом как в этимологическом смысле (он всегда хотел дойти до самой сути), так и в политическом: он выступал за кардинальное изменение общественных институтов. Таков должен быть и его современный наследник. Мы не желаем консервировать государственное вмешательство, которое так ущемляет нашу свободу, хотя, разумеется, мы готовы сохранить те формы этого вмешательства, которые ей благоприятствуют. Кроме того, на практике термин «консерватизм» стал применяться к широкому кругу взглядов, которые до такой степени несовместимы друг с другом, что еще на наших глазах, несомненно, появятся составные обозначения вроде «либерально-консервативный» или «консервативно-аристократический».

Отчасти из нежелания отдавать этот термин приверженцам мер, которые уничтожат свободу, отчасти по неумению отыскать подходящую альтернативу я разрешу эти затруднения, употребляя слово «либерализм» в его первоначальном смысле, а именно в значении системы взглядов свободного человека.

Глава I
Взаимосвязь между экономической и политической свободой

Широко распространено мнение, что политика и экономика – вещи разные и между собой почти не связанные, что личная свобода – это вопрос политический, а материальное благополучие – экономический и что любое политическое устройство можно совместить с любым экономическим. Главными современными выразителями этого представления являются многочисленные проповедники «демократического социализма», безусловно осуждающие ограничения на личную свободу, навязываемые «тоталитарным социализмом» в России, но убежденные, что страна может взять на вооружение основные черты тамошнего экономического строя и тем не менее обеспечить личные свободы благодаря устройству политическому. Основной тезис данной главы заключается в том, что такое мнение ошибочно, что между экономикой и политикой существует тесная взаимосвязь, что возможны лишь определенные комбинации политического и экономического устройства общества и что, в частности, социалистическое общество не может одновременно быть демократическим (в том смысле, что оно не может гарантировать личных свобод).

Экономическое устройство играет двоякую роль в развитии свободного общества. С одной стороны, свобода экономических отношений сама по себе есть составная часть свободы в широком смысле, поэтому экономическая свобода является самоцелью. С другой стороны, экономическая свобода – это необходимое средство к достижению свободы политической.

Первую из двух перечисленных ролей экономической свободы следует подчеркнуть особо, поскольку интеллектуалы не склонны придавать этому аспекту свободы большое значение. Как правило, они презрительно относятся к тому, что представляется им материальной стороной жизни, и рассматривают свое собственное стремление к якобы более высоким ценностям как куда более значительное и заслуживающее особого внимания обстоятельство. Однако если не для интеллектуалов, то для большинства граждан страны непосредственная важность экономической свободы по меньшей мере сравнима по своей значимости с косвенной важностью экономической свободы как средства к достижению свободы политической.

Английский гражданин, который после Второй мировой войны не имел возможности провести отпуск в США из-за валютных ограничений, был лишен одного из основных видов свободы не в меньшей степени, чем американский гражданин, которого не пускали провести отпуск в России из-за его политических воззрений. На первый взгляд в одном случае речь шла об экономическом ограничении свободы, а в другом – о политическом, однако существенной разницы между ними нет.

Гражданин США, которого закон обязывает выделять, скажем, 10 % своего дохода на покупку определенного пенсионного контракта, находящегося под государственным контролем, тем самым лишается соответствующей части своей личной свободы. Насколько ощутимым может быть такое ограничение и насколько близко оно к ограничению религиозной свободы, которую все сочтут свободой «гражданской» или «политической», а не «экономической», нашло яркое выражение в одном эпизоде, затрагивавшем группу фермеров из секты амишей. Исходя из своих принципов, эта секта рассматривала обязательные федеральные пенсионные программы как нарушение своей индивидуальной свободы, а потому отказывалась платить налоги и принимать выплаты по социальному обеспечению. В результате часть принадлежавшего ей скота была продана с аукциона для покрытия причитавшихся с нее взносов на социальное обеспечение. Конечно, число граждан, рассматривающих обязательное пенсионное обеспечение как ущемление свободы, по-видимому, невелико, но ревнители свободы никогда не исходили из большинства голосов.

Гражданин США, который по законам разных штатов не имеет права трудиться на избранном им поприще, если он не получит лицензию на этот вид деятельности, точно так же лишается существенной доли своей свободы. То же самое можно сказать о человеке, который желает выменять на какие-то свои товары, к примеру, часы у швейцарца, но не может этого сделать из-за квоты. То же самое можно сказать о калифорнийце, угодившем в тюрьму в соответствии с так называемыми «законами о справедливой торговле» (fair trade laws) за то, что продавал противопохмельное средство «Алка-Зельтцер» по цене ниже той, которую установил производитель. То же самое можно сказать и о фермере, который не может выращивать столько пшеницы, сколько захочет. И так далее. Совершенно очевидно, что экономическая свобода сама по себе является исключительно важным компонентом общей свободы.

Если смотреть на экономическое устройство как на средство достижения политической свободы, оно получает особую значимость из-за своего влияния на концентрацию и рассредоточение власти. Экономическая организация, непосредственно обеспечивающая экономическую свободу, а именно капитализм свободной конкуренции, способствует и развитию политической свободы, ибо отделяет экономическую власть от политической и, таким образом, превращает первую в противовес второй.

Исторические свидетельства в один голос говорят о связи между политической свободой и свободным рынком. Мне не известно ни одного примера существовавшего когда-либо и где-либо общества, которое отличалось бы большой степенью политической свободы и в то же время не пользовалось бы для организации значительной части экономической деятельности неким подобием свободного рынка.

Поскольку мы живем в преимущественно свободном обществе, то мы склонны забывать, насколько краток был промежуток времени и мала та часть земного шара, где и когда существовала хоть какая-то форма политической свободы: обычное состояние человечества – это тирания, рабство и страдания. Западный мир XIX и начала XX века представляет собой разительное исключение из общей тенденции исторического развития. В данном случае политическая свобода, несомненно, пришла вместе со свободным рынком и с развитием капиталистических учреждений. Таковы же истоки политической свободы в греческом золотом веке и в начальную пору римской эпохи.

История лишь наводит на мысль о том, что капитализм есть необходимое условие политической свободы. Очевидно, это условие недостаточное. Фашистскую Италию и Испанию, Германию в разные периоды за последние 70 лет, Японию перед Первой и Второй мировыми войнами и царскую Россию нескольких десятилетий до Первой мировой войны нельзя даже с натяжкой охарактеризовать как политически свободные страны. А ведь в каждой из них господствующей формой экономической организации было частное предпринимательство. Ясно поэтому, что можно иметь капиталистическое в своей основе экономическое устройство и в то же время несвободное устройство политическое.

Но даже в перечисленных странах граждане обладали куда большей свободой, чем граждане современного тоталитарного государства, вроде России и нацистской Германии, в которых экономический тоталитаризм сочетается с политическим. Даже в царской России некоторые граждане могли при определенных обстоятельствах поменять место работы без разрешения политических властей, потому что капитализм и наличие частной собственности служили известным противовесом централизованной власти государства.

Взаимоотношения между политической и экономической свободой сложны и никоим образом не односторонни. В начале XIX века Бентам и философские радикалы были склонны рассматривать политическую свободу как средство достижения свободы экономической. По их мнению, массам мешают налагаемые на них ограничения, и если политические реформы предоставят избирательное право большинству населения, люди выберут то, что для них лучше, то есть проголосуют за свободную конкуренцию. Задним числом нельзя сказать, что они были не правы. Были проведены значительные политические реформы, за которыми последовали реформы экономические, направленные в сторону большей свободы предпринимательства (laissez faire). Результатом таких изменений в экономическом устройстве общества стало огромное повышение благосостояния масс.

За торжеством бентамовского либерализма в Англии XIX века последовала реакция в виде усиления государственного вмешательства в экономическую сферу. В Англии, как и в других странах, эта тенденция к коллективизму резко усилилась из-за двух мировых войн. Господствующей заботой в демократических странах сделалось благосостояние, а не свобода. Распознав таящуюся здесь угрозу индивидуализму, интеллектуальные наследники философских радикалов – назовем только Дайси, Мизеса, Хайека и Саймонса – высказали опасения, что непрерывное движение к централизованному контролю над экономической деятельностью окажется «Дорогой к рабству» (так озаглавлена книга Хайека, где проведен проницательный анализ этого процесса). В экономической свободе они видели прежде всего средство достижения свободы политической.

События периода после Второй мировой войны обнаруживают и другое соотношение между экономической и политической свободой. Коллективистское экономическое планирование действительно ущемило индивидуальную свободу. Однако по меньшей мере в части стран это в результате привело не к подавлению свободы, а к коренному повороту в экономической политике. Наиболее разительный пример снова дает Англия.

Переломным пунктом явился, по-видимому, указ о «контроле над занятиями» (control of engagements), который лейбористская партия, невзирая на высказывавшиеся опасения, сочла необходимым издать для осуществления своей экономической политики. Этот закон, если бы он был в полной мере проведен в жизнь и его прилежно исполняли, привел бы к централизованному распределению людей по роду занятий. Это до такой степени шло вразрез с личной свободой, что новый закон соблюдался в ничтожном меньшинстве случаев и продержался совсем недолго. Отмена его привела к решительным переменам в экономической политике, характеризующимся меньшим доверием к централизованным «планам» и «программам», снятием многих ограничений и большей опорой на частный рынок. Подобные политические сдвиги произошли в большинстве демократических стран.

Эти политические сдвиги объясняются прежде всего тем, что централизованное планирование имело ограниченный успех, а то и вовсе не достигло желанных целей. Однако сама эта неудача может быть – по крайней мере, до определенной степени – отнесена на счет политических последствий централизованного планирования и нежелания довести его до логического завершения, когда возникает необходимость переступить через высокоценимые права личности. Вполне возможно, что этот сдвиг – лишь временная пауза в коллективистской тенденции нашего столетия. Даже если это так, он иллюстрирует тесную взаимозависимость между политической свободой и экономическим устройством.

Исторический опыт сам по себе никогда не бывает убедителен. Возможно, расширение свободы лишь по чистому совпадению произошло одновременно с развитием капитала и рыночных институтов. Почему между ними непременно должна быть взаимосвязь? Каковы логические связи между экономической и политической свободой? Рассматривая эти вопросы, мы сперва обсудим рынок как непосредственный компонент свободы, а затем – опосредованную взаимозависимость между рыночными отношениями и политической свободой. Побочным продуктом анализа станет эскиз идеального экономического устройства свободного общества.

Как либералы, при оценке социальных институтов мы исходим из свободы индивида, или, может быть, семьи как нашей конечной цели. В этом смысле свобода обретает ценность только в отношениях между людьми: для Робинзона Крузо, сидящего на пустынном острове без Пятницы, она лишена всякого смысла. На своем острове Робинзон Крузо испытывает «ограничения»; «власть» его ограничена, как ограничен круг имеющихся у него альтернатив; однако в том смысле, в котором мы ее рассматриваем, проблема свободы перед ним не стоит. Точно так же в обществе наличие свободы ничего не говорит о том, что индивид делает со своей свободой; это не всеобъемлющая этика. Действительно, одна из главных целей либерала состоит в том, чтобы оставить этическую проблему индивиду: пусть он сам поломает над ней голову. «По-настоящему» важные этические проблемы – это те, что стоят перед индивидом в свободном обществе: что ему делать со своей свободой? Таким образом, либерал выделяет два набора ценностей: ценности, касающиеся отношений между людьми, – контекст, в котором он отдает приоритет свободе, – и ценности, необходимые индивиду для того, чтобы воспользоваться своей свободой, – а это область индивидуальной этики и философии.

Либерал считает, что люди несовершенны. Для него проблема социальной организации является в такой же степени негативной проблемой удержания «плохих» людей от причинения зла, в какой она является проблемой помощи «хорошим» людям в совершении добра; разумеется, «плохими» и «хорошими» могут быть одни и те же люди: всё зависит от того, кто о них судит.

Главная проблема социальной организации состоит в том, как скоординировать экономическую деятельность большого числа людей. Даже в относительно отсталых обществах для адекватного использования наличных ресурсов необходимы разделение труда и специализация функций. В обществах высокоразвитых уровень координации, потребной для всемерного использования возможностей, предлагаемых современной наукой и техникой, неизмеримо выше. Буквально миллионы людей заняты тем, что ежедневно доставляют друг другу хлеб насущный, не говоря уже о ежегодно меняемых автомобилях. Поборник свободы стоит перед нелегкой задачей: как совместить эту всеобщую взаимозависимость с индивидуальной свободой.

В принципе существует лишь два способа координации экономической деятельности миллионов. Первый – это централизованное руководство, сопряженное с принуждением; таковы методы армии и современного тоталитарного государства. Второй – это добровольное сотрудничество индивидов; таков метод, которым пользуется рынок.

Возможность координации через добровольное сотрудничество основывается на элементарном – хотя и часто оспариваемом – тезисе, что из экономической операции выгоду извлекают обе стороны, – при том условии, что эта операция добровольна и продумана с обеих сторон.

Взаимообмен может поэтому обеспечить координацию без принуждения. Рабочей моделью общества, организованного при посредстве добровольного взаимообмена, является свободная частнопредпринимательская рыночная экономика, то есть то, что мы назвали капитализмом свободной конкуренции.

В простейшей форме такое общество состоит из ряда самостоятельных частных хозяйств: из совокупности робинзонов крузо, если угодно. Каждое из этих хозяйств использует свои наличные ресурсы для производства товаров и услуг, которые оно обменивает на товары и услуги, произведенные другими хозяйствами, делая это на условиях, взаимоприемлемых для обоих участников сделки. Таким образом, оно получает возможность удовлетворить свои потребности косвенным образом, производя товары и услуги для других, а не непосредственно, то есть производя товары для своего собственного пользования. Побудительным мотивом для принятия такого опосредованного варианта является, разумеется, увеличение совокупного продукта, вызванное разделением труда и специализацией функций. Поскольку у хозяйства всегда есть альтернативный выход – производить непосредственно для себя, ему нет нужды вступать в обмен, если он ничего на нем не выиграет. Значит, если обе стороны ничего не выиграют от обмена, он не состоится. Поэтому сотрудничество достигается без принуждения.

Специализация функций и разделение труда дадут не так много, если конечной производственной единицей будет частное хозяйство. В современном обществе мы продвинулись гораздо дальше. Мы создали предприятия, которые выступают посредниками между индивидами в качестве продавцов и покупателей товаров. И точно так же специализация функций и разделение труда дали бы не так много, если бы мы продолжали полагаться на бартер, обменивая один товар на другой. Для этого были придуманы деньги как средство содействия обмену, дающее возможность отделить друг от друга акты покупки и продажи.

Несмотря на важную роль предприятий и денег в нашей экономике и создаваемые ими многочисленные сложные проблемы, главная особенность рыночного метода осуществления координации в полной мере проявляется в простой рыночной экономике, где нет ни предприятий, ни денег. Как в этой простой модели, так и в сложной рыночной экономике, использующей предприятия и деньги, кооперация является строго индивидуальной и добровольной при том условии, что а) предприятия находятся в частной собственности, так что конечными договаривающимися сторонами являются индивиды, и что б) индивиды обладают полной свободой вступать или не вступать в каждую конкретную сделку, так что все операции строго добровольны.

Куда легче выдвинуть эти условия в виде общих принципов, нежели оговорить их подробно или указать конкретно, какие учреждения в наибольшей степени способствуют их соблюдению. Именно этим вопросам посвящена значительная часть специальной экономической литературы. Самое главное – это обеспечить законопорядок, чтобы не допустить физического принуждения одного индивида со стороны другого, и обеспечить соблюдение добровольно заключенных контрактов, предоставляя таким образом поддержку «частным» начинаниям. Помимо этого, наибольшие сложности связаны, видимо, с монополиями (которые ущемляют реальную свободу, закрывая для индивида альтернативный доступ к какому-то конкретному акту обмена) и с «внешним эффектом» (neighborhood effect), то есть с воздействием на третьих лиц, за которое нереально взимать с них плату или выплачивать им компенсацию. Эти проблемы будут разобраны более подробно в следующей главе.

Пока сохраняется реальная свобода взаимообмена, главная особенность рыночной организации экономической деятельности состоит в том, что в большинстве случаев она не позволяет одному лицу вмешиваться в деятельность другого. Потребителя ограждает от принуждения со стороны продавца наличие других продавцов, с которыми он может вступить в сделку. Продавца ограждает от принуждения со стороны потребителя наличие других потребителей, которым он может продать свой товар. Работающий по найму огражден от принуждения со стороны работодателя наличием других работодателей, к которым он может наняться, и т. д. Рынок делает все это незаинтересованно и безо всякой центральной власти.

Если уж на то пошло, одним из главных возражений против свободной экономики выдвигают именно тот факт, что она так хорошо выполняет эту задачу. Она дает людям то, чего они хотят, а не то, чего они должны хотеть по разумению какой-то группы. За большинством доводов против свободного рынка лежит неверие в саму свободу.

Существование свободного рынка не снимает, разумеется, необходимости правительства. Напротив, правительство необходимо и как форум для определения «правил игры», и как арбитр, толкующий установленные правила и обеспечивающий их соблюдение. Рынок резко сужает круг вопросов, которые нужно решать политическими средствами, и таким образом сводит к минимуму необходимость непосредственного государственного участия в игре. Характерная особенность действия, осуществляемого через политические каналы, состоит в том, что оно, как правило, требует значительного единообразия или навязывает его. С другой стороны, рынок отличается тем, что допускает широкое разнообразие. Говоря языком политики, рынок представляет собой систему пропорционального представительства. Каждый может, так сказать, проголосовать за цвет своего галстука; ему нет нужды заботиться о том, какие цвета предпочитает большинство, и подчиняться, оказавшись в меньшинстве.

Именно эту особенность рынка мы имеем в виду, утверждая, что рынок обеспечивает экономическую свободу. Однако значение этой характеристики простирается далеко за пределы чисто экономической сферы. Политическая свобода означает отсутствие принуждения одних людей со стороны других. Основную угрозу свободе представляет сила принуждения, будь она в руках монарха, диктатора, олигархии или временного большинства. Сохранение свободы требует максимального устранения такой концентрации власти и рассредоточения и распыления власти, устранить которую не представляется возможным, то есть системы сдержек и противовесов. Изымая организацию экономической деятельности из-под контроля политической власти, рынок устраняет этот источник принуждения. Он делает экономическую мощь ограничителем политической власти, а не ее подкреплением.

Экономическая власть может быть широко рассредоточена. Нет никакого закона сохранения энергии, понуждающего новые центры экономической мощи расти за счет уже существующих. С другой стороны, политическую власть децентрализовать сложнее. Небольших самостоятельных государств может быть много. Но создать множество равносильных центров политической власти внутри одного большого государства гораздо сложнее, чем создать множество центров экономической власти в рамках одной большой экономики. Внутри одной большой экономики может быть множество миллионеров. Но разве может быть больше одного действительно выдающегося лидера, одного человека, на котором сосредотачиваются энергия и энтузиазм его сограждан? Если центральное правительство усиливает свою власть, скорее всего, это делается за счет местного самоуправления. Возникает впечатление, что существует какой-то неизменный общий объем политической власти, подлежащей распределению. Поэтому, если соединить экономическую власть с политической, концентрация представляется почти неизбежной. С другой стороны, если экономическая власть находится не в тех же руках, что политическая, она может послужить сдерживающим противовесом политической власти.

Убедительность этого абстрактного довода, по-видимому, лучше всего продемонстрировать на конкретных примерах. Давайте рассмотрим сначала гипотетический пример, который поможет нам выявить обсуждаемые принципы, а потом проанализируем несколько недавних примеров из реальной жизни, показывающих, как действие рынка способствует сохранению политической свободы.

Одна из характерных особенностей свободного общества – это, безусловно, свобода индивида отстаивать и открыто пропагандировать радикальные изменения в общественной структуре – до тех пор пока его агитация ограничивается убеждением и не выливается в применение насилия и иных видов принуждения. Знамением существующей в капиталистическом обществе политической свободы служит то, что люди могут открыто призывать к социализму и бороться за него. Точно так же политическая свобода в социалистическом обществе потребовала бы, чтобы люди были вольны агитировать за введение капитализма. Как можно было бы сохранить и защитить свободу агитации за капитализм в социалистическом обществе?

Чтобы люди могли за что-то агитировать, они сперва должны иметь возможность заработать себе на жизнь. В социалистическом обществе уже это создает проблему, поскольку там все рабочие места находятся под непосредственным контролем политических властей. Чтобы социалистическое правительство разрешило состоящим у него на службе лицам пропагандировать политический курс, прямо противоположный его официальной доктрине, потребовался бы акт самоотречения, совершить который совсем непросто, как показал послевоенный опыт США, когда встал вопрос о «благонадежности» государственных служащих.

Но предположим, что этот акт самоотречения все же совершился. Чтобы толком пропагандировать капитализм, сторонники его должны как-то финансировать свою деятельность: им надо будет устраивать митинги, печатать брошюры, платить за радиопередачи, выпускать газеты и журналы и т. д. Встает вопрос: откуда им взять денег? При социализме могут быть и наверняка окажутся люди с большим доходом, возможно даже обладающие крупными капитальными суммами в виде государственных облигаций и т. п., однако по необходимости это будут высокопоставленные государственные чиновники. Можно еще представить, что мелкий чиновник будет открыто пропагандировать капитализм в социалистической стране и тем не менее удержится на работе. Трудно, однако, вообразить, чтобы такую «подрывную» деятельность финансировали при социализме большие начальники.

Получить необходимые средства можно будет только путем сбора небольших сумм с большого числа мелких чиновников. Но это не решение. Чтобы воспользоваться этим источником, надо, чтобы очень многие были заранее убеждены в вашей правоте, тогда как стоящая перед вами проблема как раз и заключается в том, чтобы инициировать и профинансировать кампанию по их убеждению. Радикальные кампании в капиталистических странах никогда так не финансировались. Их обычно поддерживало несколько богатых людей, которых удалось убедить: Фредерик Вандербильдт Фильд, Анита Маккормик Блейн или Корлисс Ламонт, если называть имена, выдвинувшиеся в последнее время, или Фридрих Энгельс, если заглянуть подальше в прошлое. Эту роль имущественного неравенства в сохранении политической свободы – роль мецената – замечают нечасто.

В капиталистическом обществе надо лишь убедить нескольких богачей, чтобы заручиться средствами на пропаганду какой угодно идеи, пусть даже самой необычной, и таких людей, таких независимых источников поддержки, находится немало. И вообще: не обязательно даже убеждать людей или финансовые учреждения, обладающие соответствующими фондами, в разумности идей, которые вы планируете пропагандировать. Нужно лишь убедить их в том, что ваша пропаганда будет иметь финансовый успех, что соответствующая газета, журнал, книга или новое предприятие окажутся прибыльными. Например, издатель, конкурирующий с другими издателями, не может позволить себе печатать только то, с чем он лично согласен: он должен исходить из единственного критерия – вероятности того, что рынок окажется достаточно широк, чтобы обеспечить удовлетворительную прибыль на вложенный капитал.

Таким образом, рынок разрывает порочный круг и в конечном итоге позволяет финансировать подобные предприятия небольшими суммами, собранными со многих людей, без необходимости убедить их сперва в своей правоте. В социалистическом обществе такой возможности нет; там есть только всесильное государство.

Попробуем напрячь воображение и предположим, что социалистическое правительство сознает эту проблему и состоит из людей, пекущихся о сохранении свободы. Способно ли оно выделить средства? Возможно, но неясно как. Оно может учредить административный орган по субсидированию подрывной пропаганды. Но как ему выбрать, кого поддерживать? Если он станет давать всем, кто попросит, он вскоре окажется без денег, ибо социализм не в состоянии отменить элементарного экономического закона, согласно которому достаточно высокая цена порождает высокое предложение. Сделайте агитацию радикальных воззрений в достаточной степени финансово привлекательной, и от агитаторов не будет отбоя.

К тому же свобода пропагандировать непопулярные воззрения вовсе не требует, чтобы такая пропаганда не несла с собой никаких издержек. Напротив, не было бы стабильных обществ, если бы пропаганда радикальных изменений не была бы сопряжена с какими-то издержками, и уж тем более субсидировалась. Вполне нормально, что люди приносят жертвы, пропагандируя идеи, в которые искренне верят. Мало того, важно сохранить свободу только для тех, кто готов себе во многом отказывать, иначе свобода выродится во вседозволенность и безответственность. И принципиально необходимо, чтобы цена, которую платят за пропаганду непопулярных взглядов, была приемлемой и не отменяла саму возможность такой пропаганды.

Но это еще далеко не все. В свободном рыночном обществе достаточно иметь средства. Поставщики бумаги готовы продать ее как издателям Daily Worker, так и издателям Wall Street Journal. В социалистическом обществе недостаточно просто иметь средства. Гипотетическому стороннику капитализма придется уговорить государственную бумажную фабрику продать ему бумагу, государственную типографию – напечатать брошюры, государственное почтовое отделение – разослать их по людям, государственное ведомство – предоставить ему зал для выступления и т. д.

Возможно, существует какой-то способ преодоления всех этих трудностей и сохранения свободы в социалистическом обществе. Нельзя утверждать, что это совершенно невозможно. Ясно, однако, что создание институтов, которые на деле будут сохранять возможность инакомыслия, сопряжено с весьма реальными трудностями. Насколько я знаю, никто из тех, кто выступает одновременно за социализм и свободу, не брался толком за эту проблему и не начал всерьез разрабатывать институты, которые могли бы обеспечить существование свободы при социализме. Зато совершенно ясно, почему рыночное капиталистическое общество благоприятствует свободе.

Ярким практическим примером этих абстрактных принципов служит то, что произошло с Уинстоном Черчиллем. С 1933 года до начала Второй мировой войны Черчиллю не разрешали выступать по английскому радио, которое, разумеется, было государственной монополией под административным контролем Британской радиовещательной корпорации (BBC). А ведь Черчилль был одним из виднейших граждан своей страны, членом парламента, бывшим министром, отчаянно пытавшимся всеми доступными средствами убедить своих соотечественников принять меры к предотвращению опасности, исходящей от гитлеровской Германии. Ему не разрешали обратиться по радио к английскому народу, поскольку ВВС являлась государственной монополией, а его взгляды представлялись слишком «спорными».

А вот другой поразительный пример – забвение голливудского черного списка. Об этом сообщил 26 января 1959 года журнал Time, который писал:

Во время церемонии вручения премий «Оскар» Голливуд больше всего старается соблюсти приличия. Однако два года назад приличия были нарушены. Когда объявили, что некто Роберт Рич получил «Оскара» за сценарий фильма «Храбрец», он так и не вышел на сцену. Роберт Рич оказался псевдонимом, за которым скрывался кто-то из полутораста сценаристов… с 1947 года вносившихся кинопромышленностью в черный список по подозрению в том, что они были коммунистами или «попутчиками». Конфуз был особенно велик из-за того, что Академия киноискусства запретила коммунистам и тем, кто ссылался на Пятую поправку^[4], номинироваться на «Оскар». На прошлой неделе правило насчет коммунистов и тайна подлинного имени Рича внезапно получили новый оборот.

Оказалось, что Рич – это Дальтон Трамбо, сценарист фильма «Джонни получил винтовку», один из первой «голливудской десятки» сценаристов, отказавшихся дать показания на слушаниях 1947 года о коммунизме в кинопромышленности. Как сказал продюсер Фрэнк Кинг, до тех пор твердо стоявший на том, что Роберт Рич – это «молодой бородач, живущий в Испании»: «У нас обязанность перед акционерами покупать по возможности лучшие сценарии. Трамбо принес нам „Храбреца“, и мы его купили»…

Так был формально предан забвению голливудский черный список. Неформально для сценаристов, чье имя попало под запрет, он закончился уже давно. Сообщают, что по меньшей мере 15 % нынешних голливудских фильмов пишутся сценаристами из черного списка. По словам продюсера Кинга, «в Голливуде больше „призраков “ (авторов, работающих под чужим именем), чем на кладбище Форестлоун. Каждая здешняя компания пользуется работой тех, чье имя попало в черный список. Мы просто первыми сказали вслух то, о чем все и так знают».

Можно думать, как думаю я, что коммунизм уничтожил бы все наши свободы, можно выступать против него с максимальной твердостью и решительностью – и в то же время считать нестерпимым, чтобы в свободном обществе человеку не позволяли вступать во взаимоприемлемые добровольные отношения с другими лицами, потому что он верит в коммунизм или пытается за него бороться. Его свобода подразумевает свободу бороться за коммунизм. Разумеется, свобода подразумевает и свободу других людей при этих обстоятельствах с ним не общаться. Голливудский черный список был актом несвободы, ибо представлял собою сговор с использованием средств принуждения для предотвращения добровольной ассоциации. Он не сработал именно потому, что рынок сделал сохранение черного списка слишком дорогостоящим. Коммерческий интерес – то обстоятельство, что у владельцев и руководителей предприятий есть стимул заработать как можно больше денег, – защитил свободу лиц, попавших в черный список, предоставив им альтернативную форму найма и дав людям стимул принимать их на работу.

Если бы Голливуд и кинопромышленность были государственными предприятиями или если бы дело происходило в Англии и речь шла о поступлении на работу в Британскую радиовещательную корпорацию, трудно было бы себе представить, что «голливудская десятка» или ее аналоги могли бы найти работу. Точно так же трудно себе представить, что решительные сторонники индивидуализма и частного предпринимательства – да и вообще решительные сторонники любого мировоззрения помимо идеологии сохранения статус-кво – могли бы найти работу при таких обстоятельствах.

Еще один пример той роли, какую играет рынок в деле сохранения политической свободы, относится к нашему эпизоду с маккартизмом. Оставив в стороне существо дела и вопрос об обоснованности предъявлявшихся тогда обвинений, полюбопытствуем, на какую защиту могли рассчитывать допрашиваемые, и в особенности государственные служащие, от беспочвенных обвинений и попыток влезть в дела, обсуждать которые им не позволяла совесть? Если бы не было альтернативы государственной службе, их апелляции к Пятой поправке свелись бы к пустому шутовству.

Главной их защитой было существование частнорыночной экономики, в рамках которой они могли заработать себе на хлеб. Даже здесь защищенность их была не абсолютной. Многие потенциальные частные наниматели не желали (правы они были или нет) брать на работу пригвожденных к позорному столбу. Вполне возможно, что издержки, которые несли многие из этих лиц, были куда менее оправданны, чем издержки, с которыми обычно сопряжена пропаганда непопулярных идей. Но суть дела в том, что издержки эти были ограничены и не столь нестерпимы, как в том случае, если бы существовала только государственная служба.

Интересно отметить, что непропорционально большая часть этих лиц ушла, судя по всему, в секторы экономики с наибольшей конкуренцией – мелкий бизнес, торговлю, фермерство, – где рынок максимально приближается к идеальному свободному рынку. Покупая хлеб, никто не знает, кто вырастил для него пшеницу: коммунист или республиканец, конституционалист или фашист или, если уж на то пошло, негр или белый. Этим иллюстрируется то, как безличный рынок отделяет экономическую деятельность от политических взглядов и ограждает людей от дискриминации в их экономической деятельности по причинам, не имеющим никакого отношения к их производительности, вне зависимости от того, связаны ли эти причины с их взглядами или с их цветом кожи.

Как можно заключить из этого примера, в сохранении и укреплении капитализма свободной конкуренции наиболее кровно заинтересованы именно те меньшинства, которые легче всего становятся объектом недоверия и вражды со стороны большинства, – негры, евреи, инородцы (говорю лишь о самом очевидном). И тем не менее, как ни парадоксально, именно из этих групп набирается, как правило, непропорционально большое число врагов свободного рынка – социалистов и коммунистов. Вместо того чтобы признать, что существование рынка ограждает их от неприязненного отношения сограждан, они ошибочно относят на счет рынка остаточную дискриминацию.

Глава II
Роль государства в свободном обществе

Обычная претензия к тоталитарным странам состоит в том, что для них цель оправдывает средства. Такая претензия, если понимать ее буквально, явно лишена логики. Если не цель оправдывает средства, то что? Однако этот легкий ответ не снимает со счетов упомянутую претензию, но лишь показывает, что она неудачно выражена. Отрицать, что цель оправдывает средства, означает утверждать обиняками, что существующая цель не является конечной, а конечная цель – это и есть использование адекватных средств. Желательна она или нет, любая цель, требующая достижения скверными средствами, должна уступить место более основополагающей цели, заключающейся в использовании приемлемых средств.

Для либерала адекватными средствами являются свободное обсуждение и добровольное сотрудничество, из чего следует вывод, что любая форма принуждения для него неадекватна. Идеалом здесь является единодушие среди ответственных индивидов, достигнутое на основе свободного и исчерпывающего обсуждения. Это еще один способ выразить цель свободы, что подчеркивалось в предыдущей главе.

С этой точки зрения роль рынка, как уже отмечалось, заключается в том, что он допускает единодушие без единообразия и является системой действенного пропорционального представительства. С другой стороны, характерной чертой действия, предпринимаемого по чисто политическим каналам, является его тенденция требовать или навязывать значительную степень единообразия. На вопросы, как правило, необходимо давать простые ответы «да» и «нет», и в самом лучшем случае можно обеспечить лишь весьма ограниченный набор альтернатив. Этого вывода не меняет даже использование пропорционального представительства в явной политической форме. Число отдельных групп, которые реально можно представить пропорционально, строго ограничено, а по сравнению с пропорциональным представительством на рынке оно ограничено чудовищно. Есть и еще более важный момент: тот факт, что в норме конечным результатом должен быть закон, одинаково применимый ко всем группам, а не отдельные законоположения для каждой представленной «стороны», означает, что пропорциональное представительство в его политическом варианте не только не допускает единодушия без единообразия, но ведет к безрезультатности и раздробленности. Таким образом, оно приводит к разрушению любого консенсуса, на котором может быть основано единодушие с единообразием.

Совершенно очевидно, что существуют вопросы, к которым действенное пропорциональное представительство неприложимо. Я не могу добиться того объема затрат на национальную оборону, какого хочется мне, а вы не можете добиться какого-то другого объема средств. Что касается таких простых неделимых вопросов, то мы можем их обсуждать, спорить и голосовать. Но если уж мы пришли к решению, приходится подчиняться. Именно существование таких неделимых проблем (к числу самых существенных относятся, очевидно, защита индивида и страны от посягательств) делает невозможной опору исключительно на индивидуальные действия посредством рынка. Если нам необходимо тратить часть своих ресурсов на такие неделимые цели, мы должны улаживать свои разногласия через политические каналы.

Хотя использование политических каналов неизбежно, оно, как правило, ослабляет социальное единство, без которого не может быть стабильного общества. Ослабление это будет минимальным, если согласие по поводу совместных действий должно быть достигнуто лишь по узкому кругу вопросов, на которые люди в любом случае имеют общие взгляды. Любое расширение круга вопросов, по которым необходимо достичь ясно выраженного согласия, еще больше напрягает тончайшие нити, связывающие общество в единое целое. Если дело дойдет до проблемы, которая затрагивает людей глубоко, но по-разному, это может разрушить общество. Резкие расхождения по основополагающим вопросам редко возможно (если вообще возможно) разрешить посредством избирательной урны; в конце концов оказывается, что их можно решить, хоть и не разрешить, лишь через конфликт. Кровавым подтверждением тому служит история религиозных и гражданских войн.

Широкое использование рынка ослабляет нагрузку на социальную ткань, так как снимает необходимость подчиняться общему мнению во всех видах охватываемой рынком деятельности. Чем шире диапазон деятельности, осуществляемой в рамках рынка, тем меньше вопросов, требующих чисто политического решения и соответственно нуждающихся в достижении согласия. В свою очередь, чем меньше вопросов, требующих согласия, тем вероятней добиться согласия и сохранить в то же время свободное общество.

Единодушие – это, разумеется, идеал. На практике же мы не можем тратить то время и те силы, которые потребовались бы для достижения полного единодушия по каждому вопросу. Нам приходится довольствоваться меньшим. Таким образом, мы вынуждены в интересах дела исходить из воли большинства. Что принцип большинства есть лишь дань целесообразности, а не основополагающий принцип сам по себе, ясно видно из того факта, что наша готовность прибегнуть к нему и размер требуемого нами большинства сами зависят от серьезности рассматриваемого вопроса. Если вопрос маловажен и меньшинство спокойно относится к перспективе поражения при голосовании, довольно будет простого большинства голосов. С другой стороны, если меньшинство принимает какой-то вопрос близко к сердцу, простого большинства уже недостаточно. Мало кто из нас, к примеру, согласится, чтобы вопрос о свободе слова решался простым большинством. Наша юридическая система проводит массу различий насчет того, какие вопросы требуют какого типа большинства. Крайним случаем являются вопросы, включенные в Конституцию США. Эти принципы столь важны, что мы готовы сделать целесообразности лишь самую минимальную уступку. Для того чтобы их принять, было достигнуто некое подобие полного консенсуса, и нам потребуется некое подобие полного консенсуса для того, чтобы их изменить.

Включенный в нашу Конституцию и в писаные и неписаные конституции других стран принцип самоограничения, призывающий к отказу от следования воле большинства в известных вопросах, и содержащиеся в этих конституциях или их эквивалентах конкретные положения, запрещающие меры принуждения против индивидов, сами по себе следует считать достигнутыми посредством свободного обсуждения и отражающими существенное единодушие по поводу используемых средств.

Теперь я перейду к более конкретному, хотя пока достаточно широкому рассмотрению вопроса о том, какие проблемы вообще нельзя решить при помощи рынка (или можно, но такой ценой, что использование политических каналов окажется предпочтительнее).

Государство как нормотворческий орган и третейский судья

Очень важно провести различие между повседневной человеческой деятельностью и общими рамками обычаев и законов, в которых эта деятельность протекает. Повседневная деятельность подобна действиям участников игры; рамки эти подобны правилам игры, в которой они участвуют. И точно так же, как в хорошей игре, требуется, чтобы участники игры принимали как ее правила, так и арбитра, который эти правила интерпретирует и обеспечивает их соблюдение. В хорошо организованном обществе требуется, чтобы его члены пришли к согласию насчет общих условий, которые будут регулировать отношения между ними, насчет каких-то методов арбитража в случае разных интерпретаций этих условий и насчет каких-то способов обеспечить соблюдение общепринятых правил. Как и в игре, в обществе большинство правил общежития являются незапланированным следствием обычая и принимаются без рассуждения. Самое большее, мы открыто обсуждаем лишь незначительные перемены в принятых правилах, хотя совокупным результатом серии незначительных модификаций может стать кардинальное изменение характера игры или общества. Как в игре, так и в обществе ни одна система правил долго не продержится, если большинство участников не будет подчиняться ей большую часть времени без внешних санкций; иными словами, если нет широкого общественного согласия. Но мы не можем полагаться на один лишь обычай или на этот консенсус для того, чтобы интерпретировать правила и добиваться их соблюдения; нам нужен арбитр, третейский судья. В таком случае главные роли, которые государство играет в свободном обществе, таковы: предоставлять средства, пользуясь которыми мы сможем модифицировать правила; выступать в качестве посредника, когда мы по-разному интерпретируем содержание правил; принуждать к выполнению правил тех немногих, кто иначе не станет участвовать в игре.

В свете сказанного: нужда в государстве возникает из-за того, что абсолютной свободы не бывает. Как ни привлекательна анархическая философия, в мире несовершенных людей анархия неосуществима. Свобода одного человека может вступать в конфликт со свободой другого, и когда это происходит, чью-то свободу приходится ограничить, чтобы сохранить свободу второго человека; как выразился однажды член Верховного суда, «моя свобода размахивать кулаками должна быть ограничена расстоянием до вашего подбородка».

Основная трудность при определении деятельности, которой следует заниматься государству, заключается в необходимости разрешать подобные конфликты между свободой различных индивидов. В некоторых случаях ответить на этот вопрос легко. Нетрудно заручиться почти полным единодушием по поводу тезиса, что свободу убивать своего соседа надо ограничить, дабы сохранить за ним свободу жить. В других случаях ответить не так уж просто. В области экономической большие затруднения связаны с конфликтом между свободой объединений и свободой конкуренции. Какой смысл следует вкладывать в понятие «свободное» применительно к предпринимательству? В США «свободу» в этом случае понимают так, что каждый свободен сделаться предпринимателем, а значит, уже существующие предприниматели не свободны избавляться от конкурентов кроме как посредством продажи лучшего товара по той же цене или того же товара по более низкой цене. Напротив, континентальная традиция обычно толкует это понятие в том смысле, что предприниматели свободны поступать так, как им заблагорассудится, в том числе сговариваться о ценах, делить рынки и пользоваться прочими способами вытеснения потенциальных конкурентов. Видимо, самая сложная конкретная проблема в этой области касается объединений рабочих, где особенно остро встает вопрос о свободе объединений и свободе конкуренции.

Вот еще более существенная область экономики, в которой ответить на этот вопрос и сложно, и весьма важно: определение прав собственности. Развившееся с течением веков и занесенное в наши законоуложения понятие собственности настолько сделалось частью нашего сознания, что мы о нем не задумываемся и не осознаем, до какой степени понятия о том, что же является собственностью и какие права обеспечивают владение ею, представляют собой сложные социальные конструкты, а не самоочевидные истины. Например, позволяет ли мне мое право на владение землей и моя свобода распоряжаться своей собственностью по своему усмотрению отказывать другому в праве летать над моей землей в своем самолете? Или верх берет его право пользоваться своим самолетом? Или это зависит от того, на какой высоте он летает? Или от того, какой он производит шум? Требует ли добровольный взаимообмен, чтобы он платил мне за право летать над моей землей? Или я должен платить ему, чтобы он воздержался от полетов над ней? Достаточно упомянуть о гонорарах, авторском праве, патентах, пакетах акций корпораций, правах владельца прибрежной полосы и т. п., чтобы подчеркнуть роль общепринятых социальных правил в самом определении понятия собственности, а это приводит к мысли, что наличие строго конкретного и общепринятого определения собственности во многих случаях куда важнее, чем само содержание этого определения.

Еще одна область экономики, создающая особенно сложные проблемы, – это денежная система. Ответственность государства за денежную систему признается давно. Ее недвусмысленно предусматривает положение Конституции, уполномочивающее Конгресс «чеканить монету и регулировать ее стоимость, равно как и стоимость иностранной монеты». По-видимому, ни в одной другой области экономической деятельности государственные полномочия не пользуются таким широким признанием. Это привычное и сегодня уже почти автоматическое признание за государством такой ответственности делает вдвойне необходимым глубокое понимание оснований для этой ответственности, ибо оно увеличивает опасность расширения государственных полномочий за пределы деятельности, приемлемой в свободном обществе, – от обеспечения денежной структуры к распределению ресурсов среди индивидов. Мы подробно разберем эту проблему в главе III.

Резюмируем: организация экономической деятельности посредством добровольного взаимообмена предполагает, что при помощи государства мы обеспечим соблюдение законопорядка, чтобы не допустить принуждения одних людей другими, выполнение добровольно заключенных контрактов, определение прав собственности, интерпретацию и обеспечение соблюдения этих прав и обеспечение функционирования кредитноденежной системы.

Деятельность, осуществляемая государством на основании технической монополии и «внешних эффектов»

Роль государства, которую мы только что рассмотрели, состоит в том, чтобы делать вещи, которые рынок не в состоянии сделать сам для себя, а именно определять правила игры, выносить по ним третейские решения и обеспечивать их выполнение. Мы можем также захотеть сделать при помощи государства какие-то вещи, которые теоретически осуществимы и при посредстве рынка, однако технические и прочие условия сильно этому препятствуют. Все они сводятся к случаям, когда строго добровольный взаимообмен либо чреват огромными издержками, либо практически невозможен. Такие случаи делятся на два общих класса: а) монополия и другие подобные издержки рынка и б) «внешние эффекты».

Взаимообмен по-настоящему доброволен только тогда, когда имеются почти равнозначные альтернативы. Монополия предполагает отсутствие альтернатив и тем самым ограничивает свободу взаимообмена. На практике монополия часто, если не всегда, возникает вследствие государственной поддержки или сговора между отдельными лицами. В этом случае решение проблемы состоит в том, чтобы либо избегать государственного содействия монополиям, либо строже следить за соблюдением правил, например тех, которые содержатся в нашем антимонопольном законодательстве. Монополия, однако, может возникнуть и из-за того, что существование только одного производителя или предприятия более целесообразно в техническом отношении. Я осмелюсь заявить, что таких случаев меньше, чем обычно считается, но они, безусловно, бывают. Простейшим примером может служить телефонное обслуживание конкретной местности. Я назову такие случаи «технической» монополией.

Когда технические обстоятельства делают монополию естественным результатом конкурирующих рыночных сил, имеются, по всей видимости, лишь три альтернативных варианта: частная монополия, государственная монополия и государственное регулирование. Все три варианта нехороши, так что приходится выбирать меньшее из зол. Генри Саймонс, изучавший государственное регулирование монополий в США, пришел к выводу, что результаты его настолько ужасны, что государственную монополию он счел меньшим злом. Видный немецкий либерал Вальтер Ойкен, изучавший государственную монополию на немецких железных дорогах, пришел к выводу, что результаты ее настолько ужасны, что государственное регулирование он счел гораздо меньшим злом. Почерпнув многое у обоих исследователей, я скрепя сердце заключил, что наименьшим злом (если с ним можно смириться) будет частная монополия.

Если бы общество было статичным и породившие техническую монополию условия устойчиво сохранялись бы в дальнейшем, я не поддержал бы такого решения. Однако в быстро меняющемся обществе условия, порождающие техническую монополию, тоже часто меняются, и я подозреваю, что государственное регулирование и государственная монополия станут реагировать на такое изменение условий менее гибко и будут менее склонны к самоупразднению, чем частная монополия.

Прекрасным примером служат американские железные дороги. В XIX веке высокий уровень монополизации железнодорожного транспорта был, видимо, неизбежен в силу технических причин. Этим обосновывалось создание Комитета по межштатному транспорту и торговле (Interstate Commerce Commission, ICC). Но условия изменились. Появление автомобильного и воздушного транспорта низвело монопольный элемент в железных дорогах до ничтожного уровня. Тем не менее мы так и не упразднили ICC. Напротив, ICC, бывший поначалу органом для защиты публики от эксплуатации со стороны железных дорог, превратился в орган по защите железных дорог от конкуренции со стороны грузовиков и других транспортных средств, а еще позднее – и по защите уже существующих автотранспортных компаний от конкуренции со стороны новичков. Точно так же в Англии после национализации железных дорог автотранспорт тоже сначала сделали государственной монополией. Если бы американские железные дороги никогда не подвергались регулированию, почти наверняка транспорт, включая и железные дороги, сделался бы к сегодняшнему дню весьма конкурентоспособной отраслью экономики, в которой почти не осталось бы элементов монополии.

Однако выбор меньшего из зол – частной монополии, государственной монополии и государственного регулирования – нельзя сделать раз и навсегда, вне зависимости от конкретных обстоятельств. Если речь идет о технической монополии на услугу или товар, без которых трудно обойтись, и если монопольная власть приобретает большой размах, даже краткосрочные результаты частной неконтролируемой монополии могут быть неприемлемы, и тогда меньшим злом окажется государственное регулирование или государственная собственность.

Иногда техническая монополия может служить оправданием существующей de facto государственной монополии. Она не может сама по себе оправдать государственную монополию, создавшуюся за счет законодательного запрета с ней конкурировать. Например, совершенно ничем не оправдана наша нынешняя почтовая монополия. Можно доказывать, что доставка почтовых отправлений – это техническая монополия и что государственная монополия является наименьшим из всех зол. Рассуждая таким образом, можно еще обосновать существование государственной почты, но никак не нынешнее законодательство, запрещающее доставку почтовых отправлений кому бы то ни было другому. Если доставка почты есть техническая монополия, то никто и так не выдержит конкуренции с государством. А если нет, то государству незачем ею заниматься. Выход только один: допустить к ней других.

Историческая причина того, что у нас существует почтовая монополия, следующая: частная компания Pony Express, развозившая почту по всему американскому континенту, так хорошо вела дело, что, когда государство занялось трансконтинентальной доставкой почтовых отправлений, оно не смогло успешно с ней конкурировать и стало нести убытки. В результате появился закон, запрещавший кому бы то ни было другому, кроме государства, доставлять почту. Вот почему Adams Express Company является сегодня инвестиционным трестом, а не действующей компанией. Я полагаю, что, если бы заниматься доставкой почты разрешили всем, кто пожелает, ею заинтересовалось бы большое количество фирм, и эта архаическая область экономической деятельности очень скоро претерпела бы революционные изменения.

Другая общая категория случаев, исключающих строго добровольный взаимообмен, возникает тогда, когда поступки одних лиц имеют такое воздействие на других лиц, за которое нереально взимать с них плату или выплачивать им компенсацию. Это проблема «внешних эффектов». Очевидным примером послужит загрязнение источника водоснабжения. Человек, загрязняющий источник, по сути дела заставляет других обменивать чистую воду на грязную. Возможно, что эти другие будут не прочь произвести этот обмен за деньги. Но, действуя поодиночке, они вряд ли смогут избежать этого обмена или добиться надлежащей компенсации.

Менее очевидным примером служит эксплуатация автодорог. В данном случае технически возможно установить, сколько с кого причитается за пользование шоссе, и таким образом передать их в частное обслуживание. Однако когда речь идет об автомагистрали с большим числом въездов и выездов, сбор платы за пользование ею будет чрезвычайно дорогостоящим предприятием, если взыскивать в зависимости от предоставленных каждому индивиду услуг, ибо в таком случае придется собирать дорожную пошлину на каждом въезде. Налог на бензин является куда более дешевым методом взыскания пошлины, более или менее отражающим, в каких пределах водитель пользовался автодорогой. Однако этот метод не позволяет точно соотнести каждую выплату с конкретным использованием автодороги. В связи с этим вряд ли возможно, чтобы частнопредпринимательский сектор предоставлял эти услуги и собирал дорожную пошлину без установления широкой частной монополии.

Эти соображения не относятся к дальним скоростным автострадам с большой плотностью движения и ограниченным числом въездов и выездов. В их случае стоимость сбора платы невелика, и она вносится теперь во многих местах, да к тому же нередко существует множество альтернативных решений, и здесь проблема монополии серьезно не встает. Поэтому есть все основания для того, чтобы эти автодороги находились в частном владении и обслуживании, и компания, обслуживающая автодорогу, должна получать налоги на бензин, взысканные в связи с пользованием дорогой.

Интересный пример представляют парки и заповедники, поскольку они иллюстрируют разницу между случаями, которые оправдываются или, наоборот, не оправдываются внешними эффектами, и поскольку почти все сразу признают содержание заповедников одной из несомненно важных функций государства. Однако в действительности, если внешними эффектами еще может быть оправдано существование городских парков, ими нельзя оправдать государственные заповедники типа Йеллоустонского национального парка или Большого Каньона. В чем коренное различие между ними? В случае городского парка чрезвычайно сложно определить, кто извлекает из него пользу, и взыскать соответствующую плату. Если парк находится в центре города, окружающие его дома выигрывают от существования открытого пространства, и в выигрыше остаются также проходящие через или мимо него. Держать сборщиков пошлины у каждого входа или взимать ежегодную плату с каждого выходящего на парк окна и дорого и сложно. С другой стороны, въездов в государственные заповедники, вроде Йеллоустона, немного; большинство посетителей проводят в них достаточно много времени, поэтому вполне реально поставить по кассе у всех въездов и взимать входную плату. Да сейчас это и делается, хотя плата за вход не покрывает всех издержек. Если публике настолько нравится это времяпрепровождение, что она готова за него платить, у частного предпринимателя есть полный резон обеспечить ее такими заповедниками. И разумеется, сейчас есть немало частных предприятий такого рода. Я что-то не могу себе представить никаких внешних эффектов или существенных монопольных эффектов, которые оправдали бы участие государства в этой области.

Соображения вроде тех, которые я рассматривал в категории внешних эффектов, используются для обоснования буквально всех мыслимых видов государственного вмешательства. Однако во многих случаях такие обоснования суть лишь результаты одностороннего освещения вопроса, а не добросовестное применение концепции внешних эффектов. Эти эффекты – палка о двух концах. Они могут послужить причиной как для сужения деятельности государства, так и для ее расширения. Внешние эффекты мешают добровольному взаимообмену, потому что очень сложно установить факт и измерить степень его воздействия на третьих лиц. Но с этой же сложностью сопряжена и деятельность государства. Трудно установить, когда внешние эффекты достаточно велики, чтобы оправдать издержки, связанные с их преодолением, и еще труднее распределить эти издержки надлежащим образом. В результате, когда государство делает что-то для преодоления внешних эффектов, оно отчасти создает дополнительный набор внешних эффектов тем, что не взыскивает с индивидов, сколько положено, и не компенсирует надлежащим образом их затрат. Какие эффекты серьезнее: исходные или новые, – зависит в каждом отдельном случае от конкретных обстоятельств, и ответить на этот вопрос можно лишь в самых общих чертах. Далее, использование государства для преодоления внешних эффектов само по себе имеет весьма важный внешний эффект, не имеющий отношения к конкретному поводу, вызвавшему соответствующие административные действия. Каждый акт государственного вмешательства имеет своим непосредственным результатом сужение области индивидуальной свободы, а опосредованно угрожает сохранению свободы в силу причин, указанных в первой главе.

Наши принципы не дают однозначных рецептов насчет того, в каких пределах уместно пользоваться государством для совместного выполнения задач, которые нам сложно или невозможно выполнить с помощью строго добровольного взаимообмена. В каждом случае, когда предлагают прибегнуть к государственному вмешательству, нам следует составить балансовую ведомость и записать в разные ее графы преимущества и недостатки такого вмешательства. Наши принципы говорят нам, какие факторы следует записать слева, а какие – справа, и дают нам основания решать, какое значение следует придавать разным факторам. В частности, нам всегда следует заносить в графу недостатков, связанных с любым обсуждаемым государственным вмешательством, его внешний эффект, заключающийся в том, что оно представляет угрозу для свободы, и мы обязаны придавать этому эффекту большое значение. Какое именно значение нужно придавать ему или другим факторам, зависит от обстоятельств. Например, если уже существующее государственное вмешательство невелико, мы придадим меньшее значение отрицательным результатам дополнительного государственного вмешательства. Прежде всего по этой причине многие либералы былых времен, вроде Генри Саймонса, писавшие в то время, когда масштабы государственной деятельности были по сегодняшним понятиям невелики, готовы были возложить на государство такие обязанности, которых сегодняшние либералы уже не одобрят, – так разрослись теперь государственные полномочия.

Деятельность, осуществляемая государством на патерналистских основаниях

Свободы имеет смысл добиваться лишь для людей, которые могут за себя ответить. Мы не верим в свободу для безумцев и детей. Нельзя уйти от необходимости проводить разграничительную черту между дееспособными и недееспособными индивидами, но это означает в то же время, что наша конечная цель – свобода – есть по сути своей понятие неоднозначное. Патернализм неизбежен по отношению к тем, кто, по нашему разумению, не отвечает за свои поступки.

Самый чистый случай, видимо, тот, когда речь идет о безумцах. Давать им свободу мы не хотим, но и расстреливать их мы тоже не собираемся. Было бы замечательно, если бы для предоставления им крова и ухода мы могли полагаться на добровольную деятельность индивидов. Но, мне думается, нельзя исключить возможность, что такой благотворительности окажется недостаточно, хотя бы из-за внешнего эффекта, заключенного в том обстоятельстве, что я оказываюсь в выигрыше, если другой тратится на уход за душевнобольным. По этой причине мы можем предпочесть, чтобы уход за ними был организован государством.

С детьми дело обстоит сложнее. Конечной функциональной единицей нашего общества является не индивид, а семья. Однако тот факт, что за единицу принимается семья, основан в значительной степени на целесообразности, а не на принципе. Мы полагаем, что родители, как правило, лучше других способны защитить интересы своих детей и вырастить из них ответственных индивидов, которым свобода окажется по плечу. Однако мы не верим в свободу родителей делать с другими людьми все, что им заблагорассудится. Дети являются дееспособными индивидами в зародыше, и тот, кто верит в свободу, верит и в необходимость защиты их неотъемлемых прав.

Выражаясь иначе и на первый взгляд несколько бездушно: дети одновременно являются потребительским товаром и потенциально ответственными членами общества. Свобода индивидов пользоваться своими экономическими ресурсами по своему усмотрению включает свободу завести детей, то есть, так сказать, покупать услугу «дети» в качестве особой формы потребления. Однако после того, как вы воспользовались этим выбором, дети приобретают ценность сами по себе и обладают своей собственной свободой, не являющейся продолжением свободы их родителей.

Патерналистские основания для государственной деятельности во многих отношениях коробят либерала больше всего, ибо требуют принятия принципа – «одни люди могут решать за других», – который либерал в большинстве его применений считает предосудительным и на котором он справедливо усматривает печать своих главных интеллектуальных оппонентов, приверженцев коллективизма в том или ином его обличье, будь то коммунизм, социализм или государство всеобщего благосостояния. Тем не менее нет смысла притворяться, что проблемы проще, чем на самом деле. В каком-то объеме патернализм необходим, от этого не уйдешь. Как писал в 1914 году Дайси по поводу закона о защите умственно неполноценных, «Закон об умственной неполноценности есть первый шаг по пути, на который не откажется вступить ни один здравомыслящий человек, но который, если зайти по нему слишком далеко, приведет политиков к таким трудностям, какие им будет сложно преодолеть без изрядного ущемления личной свободы»^[5]. Нет рецептов, которые подсказали бы нам, где остановиться. Мы вынуждены полагаться на собственные, отнюдь не безукоризненные суждения, а когда мы пришли к какому-нибудь суждению – на свою способность убедить других в его истинности или на их способность нас переубедить. Как и во всем остальном, нам приходится полагаться на некий консенсус, к которому приходят несовершенные и предубежденные люди в результате свободного обсуждения, действуя методом проб и ошибок.

Заключение

Государство, которое поддерживает законопорядок, определяет права собственности, служит нам средством модификации прав собственности и других правил экономической игры, выносит третейские решения по поводу разных толкований этих правил, обеспечивает соблюдение контрактов, благоприятствует конкуренции, обеспечивает кредитно-денежную систему, противодействует техническим монополиям и преодолевает «внешние эффекты» (достаточно важные, по общему мнению, для того, чтобы оправдать государственное вмешательство), выступает в качестве дополнительной силы по отношению к частной благотворительности и семье в деле защиты недееспособных (будь то умалишенные или дети), – такое государство, несомненно, выполняет важные функции. Последовательный либерал не является анархистом.

Но очевидно также, что такое государство будет иметь четко ограниченные функции и воздержится от многих видов деятельности, которыми занимаются сегодня федеральное правительство и правительства штатов в Америке, а также правительства других западных стран. В последующих главах некоторые из этих видов деятельности будут рассмотрены несколько подробнее, а кое-какие из них были уже затронуты выше, однако, чтобы очертить ту роль, которую либерал оставит за государством, имеет смысл просто перечислить под конец этой главы некоторые мероприятия, которые проводит в настоящий момент правительство США и которые, на мой взгляд, нельзя оправдать в свете вышеозначенных принципов.

1. Программы поддержания паритетных цен на сельскохозяйственные продукты.

2. Импортные тарифы или ограничения на экспорт, такие как нынешние квоты на импорт нефти, сахарные квоты и т. п.

3. Государственный контроль над объемом производства, например посредством фермерской программы или через пропорциональное распределение нефти, осуществляемое Техасской железнодорожной комиссией.

4. Контроль над квартплатой (rent control), вроде того, который все еще практикуется в Нью-Йорке, или более общий контроль над ценами и заработной платой, введенный во время и после Второй мировой войны.

5. Законодательно установленные минимальные ставки заработной платы или максимальные цены, такие как законодательно установленный максимум в 0 %, который коммерческий банк может выплачивать по вкладам до востребования, или законодательно фиксированные максимальные проценты, которые могут выплачиваться на сбережения и срочные депозиты.

6. Детальное регулирование областей экономической деятельности, такое как регулирование транспорта Комитетом по межштатному транспорту и торговле. Когда такое регулирование первоначально ввели для железных дорог, его еще можно было оправдать соображениями технической монополии, но они теперь не приложимы ни к одному виду транспорта. Другой пример – детальное регулирование банковского дела.

7. Аналогичный пример, заслуживающий особого внимания, поскольку он связан с цензурой и нарушениями свободы слова, – это контроль над радио и телевидением, осуществляемый Федеральной комиссией по связи (Federal Communications Commission).

8. Нынешние программы социального обеспечения, особенно программы помощи престарелым и пенсионного обеспечения, по сути дела заставляющие людей а) расходовать определенную часть своих доходов на покупку страховки на пенсию по старости и б) покупать страховку у государственной компании.

9. Существующие в различных штатах и городах законы о лицензировании, разрешающие заниматься определенными видами производственной и хозяйственной деятельности только держателям соответствующих лицензий (когда лицензия – это нечто большее, чем просто налог, который должен платить каждый занимающийся соответствующей деятельностью).

10. Так называемые программы социального жилья и масса других субсидированных программ, направленных на расширение жилищного строительства, таких как гарантирование ипотечной деятельности, осуществляемое Федеральным управлением жилищного строительства (FHA) и Управлением по делам ветеранов (VA) и т. п.

11. Воинская повинность в мирное время. Принципам свободного рынка соответствует добровольная армия, иными словами, наем солдат на службу. Непростительно не платить цену, требуемую для привлечения надлежащего числа солдат. Нынешняя система неравноправна и произвольна, она серьезно ущемляет свободу молодых людей распоряжаться своей жизнью и, скорее всего, обходится еще дороже, чем рыночная альтернатива (другое дело – всеобщее военное обучение для подготовки резервистов на случай войны; его можно оправдать, исходя из либеральных позиций).

12. Парки и заповедники, о чем уже говорилось выше.

13. Законодательный запрет на доставку почты в целях получения прибыли.

14. Платные автодороги, которые обслуживаются государством и принадлежат ему, о чем см. выше.

Этот список далеко не полон.

Глава III
Контроль над деньгами

«Полная занятость» и «экономический рост» сделались за последние десятилетия излюбленными предлогами для расширения государственного вмешательства в экономические дела. Говорят, что свободная частнопредпринимательская экономика по природе своей нестабильна. Если ее предоставить самой себе, она приведет к регулярно повторяющимся циклам чередующихся подъемов и спадов. Поэтому в дело должно вмешаться государство, которое убережет экономику от разброда и шатаний. Такие доводы звучали особенно убедительно во время и после Великой депрессии 1930-х годов и послужили одной из главных причин для выбора Нового курса в США и аналогичного расширения государственного вмешательства в других странах. Позднее более популярным лозунгом сделался «экономический рост». Доказывают, что государство должно позаботиться о развитии экономики, дабы предоставить необходимые средства для холодной войны и продемонстрировать неприсоединившимся странам, что демократия способна развиваться быстрее, чем коммунистическое государство.

Эти аргументы способны только ввести нас в заблуждение. На самом деле Великая депрессия, как и большинство других периодов высокой безработицы, явилась результатом правительственной бесхозяйственности, а не нестабильности, присущей частной экономике. Ответственность за кредитно-денежную политику была возложена на особый государственный орган – Федеральную резервную систему. В 1930 и 1931 годах она выполняла свои обязанности настолько бездарно, что превратила в настоящую катастрофу сокращение деловой активности, которое могло бы пройти достаточно спокойно (см. разбор этой проблемы ниже, с. 69–76). Точно так же и сегодня правительственные меры являются одним из важнейших факторов, тормозящих экономический рост в США. Тарифы и прочие ограничения международной торговли, тяжелое налоговое бремя, сложная и несправедливая структура налогообложения, регулятивные комиссии, установление государством заработной платы и цен и масса других мер побуждают людей злоупотреблять ресурсами и использовать их не по назначению, а также препятствуют инвестированию новых накоплений. И для экономической стабильности, и для роста нам насущно необходимо не расширение государственного вмешательства, а его сокращение.

Такое сокращение все равно оставит за государством важную роль в этих областях. Имеет смысл использовать государство для обеспечения стабильной кредитно-денежной структуры свободного общества, что является важной составляющей его функции по обеспечению стабильной законодательной структуры. Желательно также, чтобы мы использовали государство для обеспечения общей юридической и экономической структуры, которая позволила бы людям развивать экономику, если это согласуется с их ценностями.

Основными областями государственной политики, имеющими отношение к экономической стабильности, являются кредитно-денежная и бюджетная политика. В этой главе обсуждается внутренняя кредитно-денежная политика, в следующей – международная кредитно-денежная структура, а в главе V – бюджетная политика.

В этой и в следующей главах наша задача заключается в том, чтобы удержать курс между двумя подходами, ни один из которых неприемлем, хотя в каждом есть свои плюсы. Сциллу здесь представляет мнение, что чисто автоматический золотой стандарт и осуществим, и целесообразен и что он способен разрешить все проблемы, связанные с развитием экономического сотрудничества между индивидами и странами в стабильных условиях. Харибдой является мнение, что необходимость приспосабливаться к непредвиденным обстоятельствам требует передачи широкой дискреционной власти группе специалистов, собранной в некоем «независимом» центральном банке или в какой-то бюрократической организации. Ни тот, ни другой подход не дал удовлетворительных результатов в прошлом, и маловероятно, что они дадут их в будущем.

Либерал в принципе боится концентрации власти. Цель его состоит в том, чтобы сохранить максимальную степень свободы для каждого отдельного индивида, причем так, чтобы свобода одного не мешала при этом свободе другого. По его мнению, для этого необходимо, чтобы власть была рассредоточена. Он с подозрением относится к передаче государству любой функции, которая могла бы быть выполнена посредством рынка, поскольку добровольное сотрудничество заменяется при этом принуждением и поскольку расширение роли государства угрожает свободе в других областях.

Необходимость рассредоточения власти представляет собой особо сложную проблему, когда речь идет о деньгах. По общему признанию, на государстве должна лежать какая-то ответственность за денежные дела. Также по общему признанию, контроль над деньгами может явиться мощным средством контроля над экономикой. Заложенная в нем сила ярко выразилась в знаменитом ленинском афоризме о том, что для разрушения общества надо подорвать деньги. Более прозаическим образом сила его выражается в том, насколько контроль над деньгами с незапамятных времен помогал суверену выжимать высокие налоги из населения, причем очень часто без официального согласия законодательного органа, если таковой имелся. Так происходило в старые времена, когда монархи обрезали монеты и пользовались другими подобными уловками, так происходит и в наши дни, когда мы обзавелись более изощренными современными методами вроде запуска печатного станка или простой подчистки бухгалтерских книг. Проблема заключается в том, как утвердить систему, которая позволит государству нести ответственность за деньги, но в то же время ограничит предоставляемую при этом государству власть и не даст использовать ее для ослабления – а не упрочения – свободного общества.

Товарный стандарт

Исторически сложилось, что на протяжении столетий во множестве самых разных стран чаще всего прибегали к товарному стандарту, то есть к использованию в качестве денег какого-то вещественного товара, например золота или серебра, меди или олова, сигарет или коньяка или каких-то других товаров. Если бы деньги состояли полностью из какого-нибудь вещественного товара такого рода, то в принципе никакой нужды в государственном контроле не было бы. Количество обращающихся в обществе денег зависело бы от стоимости производства денежного товара, а не от иных обстоятельств. Изменения в количестве денег зависели бы от технических условий производства денежного товара и от изменений в спросе на деньги. Именно этот идеал вдохновляет многих приверженцев автоматического золотого стандарта.

Реально существующие товарные стандарты всегда весьма далеко отходили от этой простой модели, не требующей государственного вмешательства. На протяжении всей истории товарный стандарт (к примеру, золотой или серебряный) сопровождался появлением фидуциарных (то есть не обеспеченных золотом) денег той или иной разновидности, в теории подлежащих обмену на соответствующий денежный товар на твердо установленных условиях. Появление их вызывалось вполне веской причиной. С точки зрения общества в целом товарный стандарт обладает тем коренным недостатком, что для умножения наличного количества денег требуется использовать реальные ресурсы. Людям приходится хорошо потрудиться, добывая золото из земли где-нибудь в Южной Африке, чтобы потом снова похоронить его в Форт-Ноксе или другом аналогичном месте. Необходимость использования реальных ресурсов для функционирования товарного стандарта побуждает людей изыскивать иные способы достижения того же результата, не сопряженные с применением этих ресурсов. Если люди станут принимать в качестве денег бумажки с надписью «Я обещаю выплатить такое-то количество единиц товарного стандарта», эти бумажки смогут выполнять ту же функцию, что и куски настоящего золота или серебра, но для их производства понадобятся куда меньшие ресурсы. Это обстоятельство, которое я подробнее разбирал в другой работе^[6], представляет, с моей точки зрения, коренной недостаток товарного стандарта.

Будь автоматический товарный стандарт реализуем, он был бы прекрасным решением стоящей перед либералом дилеммы – он обеспечил бы стабильную денежную систему, не связанную с опасностью безответственного злоупотребления финансовой властью. Если бы, к примеру, широкая публика, вдохновленная мифологией золотого стандарта и считающая, что государственное вмешательство в его функционирование безнравственно и вредно, твердо поддерживала настоящий золотой стандарт, при котором 100 % денег в стране буквально состояло бы из золота, у нас имелась бы действенная гарантия, что государство не сможет устраивать комбинации с валютой и вообще предпринимать какие-либо безответственные финансовые действия. При таком стандарте государство обладало бы весьма ограниченными кредитно-денежными полномочиями. Но, как уже отмечалось, исторически такой автоматической системы никогда не было. Она всегда тяготела к превращению в смешанную систему, в дополнение к денежному товару содержащую такие фидуциарные элементы, как банковские билеты и депозиты или государственные банкноты. А как только появлялись фидуциарные элементы, государственного контроля над ними избежать становилось очень трудно, даже если они были выпущены частными лицами. В основном это обусловливалось трудностями борьбы с изготовлением фальшивых денег или их экономическими эквивалентами. Фидуциарные деньги представляют собой контракт, обещающий уплату стандартными деньгами. Чаще всего складывается так, что между заключением такого контракта и его реализацией проходит значительный промежуток времени. В связи с этим обеспечить выполнение контракта непросто; отсюда же – соблазн заключать мошеннические контракты. Вдобавок стоит появиться фидуциарным элементам, как на само государство нападает почти неодолимый соблазн и оно начинает выпускать фидуциарные деньги. Поэтому на практике товарные стандарты всегда тяготели к превращению в смешанные, сопряженные с активным государственным вмешательством.

Следует отметить, что, несмотря на все аргументы, выдвигаемые многими в пользу золотого стандарта, в наши дни почти никто не хочет настоящего, стопроцентного золотого стандарта. Те, кто, по их словам, хочет золотого стандарта, почти без исключения имеют в виду ныне существующий стандарт или стандарт, действовавший в 1930-е годы; они имеют в виду золотой стандарт, осуществляемый центральным банком или каким-то иным государственным учреждением, которое держит небольшое количество золота в качестве «обеспечения» (если воспользоваться этим весьма неточным термином) фидуциарных денег. Некоторые заходят настолько далеко, что призывают к золотому стандарту того типа, который действовал в 1920-е годы, когда в обращении буквально находилось золото или золотые сертификаты, использовавшиеся в качестве разменных денег (золотомонетный стандарт), однако даже они предпочитают, чтобы параллельно с золотом существовали государственные фидуциарные деньги и депозиты, выпускаемые банками, которые держат частичные резервы либо в виде золота, либо в виде фидуциарных денег. Даже в так называемые лучшие дни золотого стандарта в XIX веке, когда Английский банк якобы искусно им оперировал, денежная система была очень далека от настоящего автоматического золотого стандарта. Даже тогда им вовсю манипулировали. А теперь дело приняло куда более серьезный оборот, поскольку многие страны одна за другой встали на ту точку зрения, что государство ответственно за «полную занятость».

Я прихожу к заключению, что автоматический товарный стандарт не является ни осуществимым, ни целесообразным решением проблемы установления кредитно-денежной структуры свободного общества. Он нецелесообразен, потому что с ним связаны большие издержки в виде ресурсов, использующихся для производства денежного товара. Он неосуществим, потому что не существует ни мифологии, ни общепринятых взглядов, которые сделали бы его эффективным.

Этот вывод подкрепляется не только вышеприведенными историческими данными, но и специфически американским опытом. С 1879 года, когда Соединенные Штаты возобновили золотые платежи после Гражданской войны, по 1913-й в США действовал золотой стандарт. Хотя он был ближе к настоящему автоматическому золотому стандарту, чем всё, что мы имели после Первой мировой войны, он все равно являлся далеко не стопроцентным золотым стандартом. Государство выпускало бумажные деньги, а банки выпускали большую часть средств обращения страны в виде депозитов; банковские операции строго регулировались государственными органами: национальные банки регулировались Контролером денежного обращения, а банки штатов – соответствующими банковскими органами. Количество золота, находившегося в руках казначейства и банков или непосредственно у частных лиц в виде монет или золотых сертификатов, варьировалось и составляло в разные годы от 10 до 20 % денежной массы. Остальные 80–90 % состояли из серебра, фидуциарных денег и банковских депозитов, не обеспеченных золотым резервом.

Задним числом может показаться, что эта система функционировала достаточно хорошо. Но в то время американцы так не считали. Одним из признаков недовольства явились в 1880-е годы дебаты по поводу серебра, кульминацией которых была знаменитая речь Уильяма Брайана о «золотом кресте»^[7], задавшая тон выборам 1896 года. Дебаты эти, в свою очередь, стали одной из главных причин глубокой экономической стагнации начала 1890-х годов. Возникли опасения, что США откажутся от золотого стандарта, вследствие чего доллар упадет в цене по сравнению с другими валютами. Это привело к массовому отказу от доллара и утечке капитала, вызвавшей дефляцию в США.

Следовавшие один за другим финансовые кризисы 1878, 1884, 1890 и 1898 годов подняли волну требований со стороны делового мира и банков о проведении банковской реформы. Паника 1907 года, когда банки дружно отказались выдавать деньги со счетов по первому требованию, наконец превратила чувство недовольства финансовой системой в решительные требования правительственных действий. Конгресс создал Национальную кредитно-денежную комиссию, и ее рекомендации, обнародованные в 1910 году, воплотились в Закон о федеральных резервах 1918 года. Реформы, начатые этим законом, пользовались поддержкой всех общественных слоев, от рабочего класса до банкиров, и обеих политических партий. Председателем Национальной кредитно-денежной комиссии был республиканец Нельсон У. Олдрич, а главным сторонником Закона о федеральных резервах в Сенате был демократ Картер У. Гласс.

На практике изменения в финансовой структуре, произведенные в соответствии с Законом о федеральных резервах, оказались куда более радикальными, чем рассчитывали его авторы и сторонники. В момент принятия этого закона во всем мире господствовал золотой стандарт, не вполне автоматический, но подходивший к этому идеалу куда ближе, чем все, что мы имели с тех пор. Никто не сомневался, что так будет продолжаться и впредь, и власть Федеральной резервной системы будет таким образом ограничена тесными рамками. Не успели провести этот закон, как грянула Первая мировая война. Начался массовый отказ от золотого стандарта. К концу войны Резервная система была уже не привеском к золотому стандарту, введенным для того, чтобы обеспечить обмен одной формы денег на другие и осуществлять контроль и надзор над банками. Она превратилась в мощный полновластный орган, способный устанавливать количество денег в Соединенных Штатах и влиять на международные финансовые условия во всем мире.

Полномочный финансовый орган

Создание Федеральной резервной системы стало наиболее значительным изменением в американских кредитно-денежных институтах, по крайней мере с тех пор, как был принят Национальный закон о банковском деле времен Гражданской войны. Впервые со времени истечения лицензии Второго банка США в 1836 году был учрежден отдельный официальный орган, наделенный предусмотренной законом ответственностью за состояние денежных дел и теоретически имеющий достаточную власть, чтобы обеспечить денежную стабильность или по крайней мере предотвратить явную нестабильность. В связи с этим поучительно сравнить то, что происходило до и после его создания, то есть, скажем, если взять два равновеликих периода – с конца Гражданской войны до 1914 года и с 1914 года до настоящего момента.

Второй период, несомненно, отличался значительно большей экономической нестабильностью, вне зависимости от того, будем ли мы измерять ее колебаниями денежной массы, цен или объема производства. Возросшая нестабильность отчасти объясняется последствиями двух мировых войн, пришедшихся на второй период и в любом случае ставших бы источниками нестабильности вне зависимости от наличной кредитно-денежной системы. Однако, если даже исключить войну и послевоенные годы и рассматривать только мирные годы, скажем, с 1920-го по 1939-й и с 1947-го по настоящий момент, результат остается тем же. После создания Резервной системы денежная масса, цены и объем производства стали явно менее стабильны, чем прежде. Период наиболее значительной нестабильности попадает, разумеется, на межвоенное время, когда несколько раз происходили резкие спады экономической активности (1920–1921, 1929–1933 и 1937–1938 годы). В истории Америки не было другого двадцатилетнего периода, на который пришлось бы целых три резких спада.

Это поверхностное сравнение не является, конечно, доказательством того, что Федеральная резервная система не сыграла роли в укреплении денежной стабильности. Возможно, трудности, с которыми столкнулась Система, носили более серьезный характер, чем при ранее существовавшей кредитно-денежной структуре, и оставайся та в силе, привели бы к еще большей денежной нестабильности. Однако это поверхностное сравнение должно по крайней мере побудить читателя помедлить, прежде чем он примет на веру, что такое старое, могущественное и разветвленное учреждение, как Федеральная резервная система, выполняет необходимую и целесообразную функцию и служит для достижения тех целей, ради которых оно было создано.

Внимательно изучив исторические данные, я лично пришел к убеждению, что различия в уровне экономической стабильности, выявленные этим поверхностным сравнением, в действительности объясняются различиями между кредитно-денежными учреждениями. Эти данные убедили меня, что рост цен во время и сразу после Первой мировой войны по крайней мере на треть объясняется созданием Федеральной резервной системы, что он бы не произошел, если бы продолжала действовать старая банковская система, что масштабы каждого спада экономической активности (1920–1921, 1929–1933 и 1937–1938 годы) явились прямым результатом определенных действий (или бездействия) резервного органа и не имели бы места при прежних денежных и банковских порядках. В эти и другие моменты вполне могла бы снижаться экономическая активность, но маловероятно, что это привело бы к такому резкому снижению экономической активности.

Я не имею возможности привести здесь данные, свидетельствующие в пользу этого утверждения^[8]. Однако в связи с тем, что Великая депрессия 1929–1933 годов сыграла важную роль в формировании (я бы сказал, в деформировании) взглядов широкой публики на участие государства в экономических делах, возможно, имеет смысл подробнее поговорить о том, как следует истолковывать этот эпизод в свете имеющихся данных.

Крах фондовой биржи в октябре 1929 года, положивший конец наблюдавшейся в 1928 и 1929 годах тенденции к повышению котировок, часто – по причине его драматического характера – считают началом и главной непосредственной причиной Великой депрессии. Это не так. Пик деловой активности был достигнут в середине 1929 года, за несколько месяцев до краха. Вполне возможно, что пик был достигнут так рано отчасти в результате ограничения кредита, проводившегося Федеральной резервной системой, которая пыталась унять «спекуляцию»: таким косвенным образом фондовая биржа могла сыграть роль в подготовке снижения экономической активности. Крах фондовой биржи, в свою очередь, несомненно повлиял косвенным образом на доверие бизнесменов и на готовность людей тратить деньги, в результате чего деловая активность ослабла. Однако сами по себе эти обстоятельства не могли привести к резкому спаду экономической активности. Самое большее, на что они были способны, – это несколько продлить ее снижение и сделать его сильнее обычных незначительных спадов, сопровождавших экономическое развитие Америки на всем протяжении нашей истории; но к катастрофе они привести не могли.

Примерно в течение года в снижении экономической активности не проявилось еще ни одной из тех специфических черт, которые будут определять дальнейшее развитие событий. Экономический спад был сильнее, чем он обычно бывает в первый год большинства спадов, – возможно, из-за краха фондовой биржи плюс из-за необыкновенно стесненного кредита, установившегося с середины 1928 года. Однако в нем не было никаких качественно новых особенностей, никаких признаков надвигающейся катастрофы. Если отбросить наивные рассуждения, сводящиеся к аргументу post hoc ergo proper hoc (после этого – значит вследствие этого), в экономической ситуации, скажем, на сентябрь или октябрь 1930 года не было ничего такого, что делало продолжительный и резкий спад последующих лет неизбежным или даже весьма вероятным. Задним числом ясно, что уже тогда Резервной системе надо было вести себя иначе, что ей не следовало допускать уменьшения бумажной массы на почти 3 % с августа 1929 года по октябрь 1930-го: в прошлом бумажная масса падала столь значительно только в период самых сильных спадов экономической активности. Ошибку эту можно было простить, и уж конечно, она не была решающей.

Характер снижения экономической активности кардинально изменился в ноябре 1930 года, когда серия банковских банкротств привела к массовым «налетам» на банки, то есть попыткам вкладчиков снять деньги со счетов. Эпидемия эта перекидывалась с одного района страны на другой и достигла своей кульминации 11 декабря 1930 года, когда потерпел крах Банк Соединенных Штатов. Этот крах возымел решающее действие не только потому, что банк, державший в виде депозитов более 200 миллионов долларов, был одним из крупнейших в стране, но и потому, что, хотя он являлся обычным коммерческим банком, название его давало многим людям в Америке и за границей основание полагать, что он был каким-то официальным банком.

До октября 1930 года не было никаких признаков кризиса ликвидности или утраты доверия к банкам. Однако с этого момента кризисы ликвидности начали обрушиваться на экономику один за другим. Волна банковских крахов на время стихала, но потом накатывала с прежней силой, поскольку несколько шумных банкротств или иные события снова подрывали доверие к банковской системе и вызывали новую серию «налетов». Последние имели большое значение не только и не столько из-за банковских крахов, сколько из-за их воздействия на объем бумажной массы.

При банковской системе, основанной, как наша, на частичных резервах, банк, разумеется, не имеет по доллару денег (или их эквивалента) на каждый доллар депозитов. Вот почему термин «депозит» столь обманчив. Когда вы кладете в банк доллар наличными, наличность банка вырастает, может быть, центов на 15–20: остальное банк тут же даст в долг через другое окошко. Заемщик может, в свою очередь, снова положить эти деньги в тот же или другой банк, и процесс повторяется заново. В результате на каждый доллар имеющейся у них наличности банки должны несколько долларов в виде депозитов. Поэтому общий запас денег – наличность плюс депозиты – при всяком данном количестве наличности тем выше, чем больше пропорция денег, которую люди хотят держать в виде банковских вкладов. В связи с этим всякая массовая попытка со стороны вкладчиков «получить свои деньги» должна привести к уменьшению общего количества денег – кроме тех случаев, когда имеется какой-то способ создать дополнительную наличность, а банки обладают возможностью как-то ее получить. В противном случае один банк, пытаясь удовлетворить своих клиентов, начнет давить на другие банки: требовать возвращения займов, продавать инвестиции или отзывать свои вклады, – а эти банки, в свою очередь, станут оказывать давление на третьи банки и т. д. Если не прервать этот порочный цикл, он расширяется все больше по мере того, как попытки банков раздобыть наличность понижают стоимость ценных бумаг, делают неплатежеспособными банки, которые в иных условиях крепко стояли бы на ногах, подрывают доверие вкладчиков, и весь цикл начинается заново.

Подобная ситуация и в условиях банковской системы, существовавшей до создания Федерального резерва, приводила к банковской панике и временной приостановке выдачи денег со счетов (как в 1907 году). Это было крайней мерой, на короткое время ухудшавшей положение дел. Однако мера эта имела и оздоровительное действие. Она разрывала порочный цикл, ибо предотвращала дальнейшее распространение эпидемии, не давала банкротству нескольких банков ложиться бременем на другие и не приводила к краху банков, в остальных отношениях вполне здоровых. Через несколько недель или месяцев, когда положение стабилизировалось, этот временный запрет снимался и начиналось оживление экономической активности, а не ее снижение.

Как мы видели, одной из главных причин создания Федеральной резервной системы была необходимость бороться с такими ситуациями. Ей были вручены полномочия создавать дополнительную наличность, если люди начнут в массовом порядке требовать денег вместо депозитов, и ей дали возможность предоставлять банкам наличность под обеспечение имеющихся у них активов. Предполагалось, что таким образом можно будет всегда предотвратить надвигающуюся панику, что отпадет необходимость временных запретов на выплату денег со счетов и что депрессивных результатов денежных кризисов можно будет теперь полностью избежать.

Впервые нужда в этих полномочиях (и соответственно первое испытание их эффективности) подоспела в ноябре-декабре 1930 года в результате уже описанной выше череды банковских крахов. Резервная система провалила это испытание самым жалким образом. Она практически ничего не сделала для обеспечения банковской системы ликвидностью, очевидно не усматривая в закрытии банков никакого повода для принятия особых мер. Однако стоит подчеркнуть, что Системе не хватило решимости, а не полномочий. И в этом случае, и в последующих у Системы было достаточно власти, чтобы обеспечить банки наличностью, которую требовали вкладчики. Если бы она пошла банкам навстречу, банкротства удалось бы прекратить и обвал был бы предотвращен.

Первоначальная волна банковских крахов улеглась, и в начале 1931 года появились признаки растущего доверия к банкам. Резервная система воспользовалась этим и уменьшила свою собственную неуплаченную сумму кредитов; иными словами, она противопоставила естественным силам, тянувшим экономику к подъему, мягкие дефляционные меры. И тем не менее налицо были явные признаки улучшения не только в кредитно-денежной сфере, но и в других областях экономики. Если рассмотреть статистические данные за первые четыре-пять месяцев 1931 года вне связи с последующими событиями, они обнаружат все признаки низшей точки экономического цикла и начала подъема.

Однако этот наметившийся подъем продолжался недолго. Новые банковские крахи привели к очередной серии «налетов» на банки и снова вызвали сокращение денежной массы. И опять Резервная система смотрела на это сложа руки. Беспрецедентная ликвидация коммерческой банковской системы шла полным ходом, но отчеты «аварийного ссудодателя» – Федеральной резервной системы – показывают, что объем кредитов, предоставленных ею банкам – членам Системы, не увеличился, а уменьшился.

В сентябре 1931 года Англия отказалась от золотого стандарта. До и после этого шага происходило изъятие золота, депонированного в США. Хотя в предыдущие два года золото текло в США потоком и американский золотой запас и резервное золотое покрытие Федеральной резервной системы достигли рекордного уровня, Резервная система отреагировала на внешнюю утечку куда стремительнее и энергичнее, чем на предшествовавшую внутреннюю утечку. И сделала она это так, что внутренние финансовые трудности неизбежно должны были возрасти. Почти через два года после глубокого спада экономической активности Система подняла учетную ставку – процент, под который она была готова ссужать деньги входящим в нее банкам, – резче, чем она поднимала ее в любой другой столь же краткий период своей предыдущей и последующей истории. Эта мера остановила утечку золота. Она также сопровождалась невероятным ростом числа банковских крахов и «налетов» на банки. За полгода – с августа 1931 года по январь 1932-го – приблизительно каждый десятый из существовавших тогда банков прекратил операции, а общий объем вкладов в коммерческих банках сократился на 15 %.

Временное изменение курса в 1932 году, сопровождавшееся закупкой государственных облигаций на сумму в один миллиард долларов, несколько замедлило экономический спад. Если бы эта мера была принята в 1931 году, ее почти наверняка хватило бы, чтобы предотвратить вышеописанную катастрофу. Но к 1932 году время было уже упущено, и она оказалась всего лишь паллиативом, так что стоило Системе снова занять пассивную позицию, как за временным улучшением последовал новый крах, окончившийся «банковским праздником» 1933 года, когда все банки США были официально закрыты более чем на неделю. Система, созданная в основном для предотвращения временных остановок выдачи денежных вкладов, то есть мер, которые в прошлом не давали банкам прогореть, сперва позволила почти трети банков страны вылететь в трубу, а потом радостно приветствовала приостановку выдачи вкладов, несравненно более долгую и худшую, чем предыдущие. Однако человеческая способность к самооправданию столь велика, что в своем отчете за 1933 год Управление Федеральной резервной системы умудрилось написать следующее: «Способность банков Федерального резерва удовлетворять огромный спрос на деньги в период кризиса продемонстрировала эффективность денежной системы страны в рамках Закона о федеральных резервах… Трудно сказать, куда зашла бы депрессия, если бы Федеральная резервная система не проводила политику обширных закупок на открытом рынке».

С июля 1929 года по март 1988-го денежная масса в Соединенных Штатах сократилась в общей сложности на треть, и более двух третей сокращения произошло после отказа Англии от золотого стандарта. Если бы не было допущено падение объема денежной массы (а этого можно и нужно было не допустить), спад экономической активности был бы и менее продолжительным, и менее глубоким. Он все равно мог бы оказаться относительно глубоким по историческим меркам. Однако совершенно немыслимо, чтобы в течение четырех лет денежный доход упал более чем наполовину, а цены – более чем на треть, если бы не произошло сокращение бумажной массы. Я не знаю ни одной глубокой депрессии ни в одной стране, которая не сопровождалась бы резким сокращением бумажной массы, и также ни одного резкого сокращения бумажной массы, которое не сопровождалось бы глубокой депрессией.

Великая депрессия в США не только не была признаком нестабильности, присущей системе частного предпринимательства: она показала, какой вред способны нанести ошибки, сделанные горсткой людей, обладающих широкой властью над кредитно-денежной системой целой страны.

Быть может, в свете тех знаний, которыми люди обладали в то время, ошибки эти были простительны (хотя я считаю, что это не так). Но это к делу не относится. Любая система, дающая небольшой группе людей такую большую власть и такие широкие властные полномочия, что совершенные ошибки (простительны они или нет) способны привести к столь далеко идущим последствиям, – это плохая система. Поборники свободы считают ее плохой системой просто потому, что она предоставляет небольшому числу людей слишком большую власть без эффективного контроля со стороны общества; в этом состоит ключевой политический аргумент против «независимого» центрального банка. Однако система эта плоха даже для тех, кто ставит благоустроенность жизни выше свободы. Ошибок – простительных или непростительных – невозможно избежать при системе, которая рассредоточивает ответственность, наделяя при этом небольшое число людей широкой властью, и таким образом ставит важные политические решения в слишком большую зависимость от случайных черт человеческого характера. В этом состоит ключевой технический аргумент против «независимого» банка. Перефразируя Клемансо, деньги – это вещь слишком серьезная, чтобы доверять их господам из центрального банка.

Правила вместо властных органов

Если мы не можем достичь желаемых целей, ни опираясь на настоящий автоматический золотой стандарт, ни наделяя широкими полномочиями независимые органы, как же еще можно организовать кредитно-денежную систему, чтобы она была стабильна и в то же время ограждена от безответственного государственного вмешательства, систему, которая обеспечит общество свободного предпринимательства необходимой монетарной структурой и в то же время не сможет быть использована как источник власти, угрожающей экономической и политической свободе?

На сегодняшний день придуман лишь один способ, обещающий удачу. Надо попытаться учредить власть законов, а не людей путем законодательного установления правил, регулирующих кредитно-денежную политику; эти правила позволят обществу контролировать кредитно-денежную политику при помощи политических властей и в то же самое время не допустят, чтобы эта политика была подвержена случайным прихотям политической власти.

Вопрос о законодательном установлении правил для кредитно-денежной политики тесно связан с предметом, на первый взгляд не имеющим никакого отношения к делу, а именно с аргументом в защиту Первой поправки к Конституции США.

Стоит кому-нибудь заговорить о целесообразности законодательных правил контроля над деньгами, как следует стереотипный ответ, что нет никакого смысла связывать этим руки кредитно-денежному органу, поскольку, если он захочет, он всегда может по своей воле сделать то, что предписывают ему правила, но в дополнение к тому у него есть еще и другие альтернативы, поэтому он, «разумеется», справится с делом лучше безо всяких правил. Другая версия этого аргумента применяется к законодательному органу. Если этот орган готов принять такие правила, говорят нам, разумеется, он также не откажется диктовать «правильную» кредитно-денежную политику в каждом конкретном случае. Каким же тогда образом, спрашивается, принятие этих правил обезопасит нас от безответственных политических решений?

Тот же аргумент применим, с небольшими словесными вариациями, к Первой поправке Конституции и в равной степени ко всему Биллю о правах. Можно ведь сказать: не абсурдно ли, что у нас имеется стандартный запрет на нарушения свободы слова? Почему бы не брать каждый случай по отдельности и не разрешать его в индивидуальном порядке? Разве это не аналог обычного аргумента насчет кредитно-денежной политики, когда говорят, что не следует заранее связывать руки финансовому органу и что ему нужно дать свободу решать каждый вопрос в индивидуальном порядке, по мере поступления? Почему тогда этот аргумент не используют для решения вопроса о свободе слова? Один хочет стоять на углу и проповедовать контроль над рождаемостью, другой – коммунизм, третий – вегетарианство и так далее, ad infinitum. Почему бы не издавать всякий раз закон, гарантирующий каждому из них право распространять свои конкретные взгляды или отказывающий ему в этом праве? Или, если взглянуть по-другому, почему бы не наделить какой-нибудь административный орган властью решать такие вопросы? Сразу же становится очевидно, что, если бы мы разбирали каждый такой случай по мере поступления, большинство почти наверняка проголосовало бы за ограничение свободы слова почти во всех случаях, а может, и в каждом отдельном случае. Если вынести на голосование, имеет ли X право пропагандировать контроль над рождаемостью, большинство почти наверняка выскажется против, и то же самое произойдет с коммунистом. Ну, вегетарианец, возможно, еще как-нибудь пройдет, хотя поручиться нельзя и тут.

А теперь представим себе, что все эти случаи сгруппированы вместе и население просят проголосовать за весь пакет в целом, то есть проголосовать либо за то, чтобы свобода слова была во всех случаях позволена, либо, напротив, чтобы она была во всех случаях запрещена. Очень возможно и, я бы сказал, даже весьма вероятно, что подавляющее большинство проголосует за свободу слова, то есть, голосуя за весь пакет, люди проголосуют диаметрально противоположным образом, чем если бы они голосовали по каждому случаю в отдельности. Почему? Одна причина заключается в том, что человек гораздо резче реагирует на то, что его самого лишают свободы слова, когда он оказывается в меньшинстве, чем на то, что свободы слова лишают других, когда он примыкает к большинству. Вследствие этого, голосуя за весь пакет, человек придает гораздо больше значения более редким случаям нарушения собственной свободы слова, когда он находится в меньшинстве, чем более частым нарушениям чужой свободы слова.

Другая причина, имеющая более непосредственное отношение к кредитно-денежной политике, заключается в том, что, когда все случаи рассматриваются одним пакетом, становится очевидно, что проводимая политика обладает кумулятивными эффектами, которые, как правило, не признаются и не принимаются в расчет, если голосовать по каждому случаю в индивидуальном порядке. Когда голосуют, имеет ли Джонс право проповедовать на углу, невозможно учесть положительное воздействие официально принятой общей политики, разрешающей свободу слова. В подобном случае невозможно учесть тот факт, что общество, в котором люди не свободны выступать на углу без специальной законодательной санкции, – это общество, в котором развитие новых идей, экспериментирование, перемены и т. п. будут встречать на своем пути огромное число помех, очевидных всем нам благодаря тому, что мы, по счастью, живем в обществе, ограничившем себя принципом не рассматривать всякий вопрос свободы слова в индивидуальном порядке.

Те же самые соображения справедливы и относительно кредитно-финансовой сферы. Если рассматривать каждый случай в индивидуальном порядке, то во многих случаях, скорее всего, будет принято неправильное решение, поскольку люди, принимающие решения, рассматривают лишь ограниченную область и не принимают во внимание совокупные последствия всей политики в целом. С другой стороны, если какое-то общее правило принимается для целой группы случаев, само существование этого правила оказывает благотворное влияние на настроения, взгляды и надежды людей; если бы точно такие же решения принимались в индивидуальном порядке, этого благотворного влияния не было бы.

Если решено, что следует законодательно установить какое-то правило, встает вопрос: какое именно? Люди, придерживающиеся в общем либеральных взглядов, чаще всего предлагают правило, касающееся уровня цен, а именно законодательное предписание кредитно-денежным учреждениям поддерживать стабильный уровень цен. Я считаю, что это правило не годится. Не годится оно потому, что ставит себе задачи, которые кредитно-денежный орган своими действиями решить не способен, ибо у него нет на это ясно очерченной и прямой власти. Поэтому оно создает проблему рассредоточения ответственности и предоставления этому органу слишком большой свободы действий. Спору нет, между кредитно-денежными решениями и уровнем цен существует тесная взаимосвязь. Но взаимосвязь эта не настолько тесна, неизменна или непосредственна, чтобы задача достижения стабильного уровня цен была подходящим ориентиром для каждодневной деятельности такого органа.

Я более подробно разбираю вопрос о правиле, которое нужно принять, в другой работе^[9]. В связи с этим я ограничусь здесь изложением выводов. Исходя из нынешнего состояния наших знаний о предмете, мне кажется, что это правило лучше всего сформулировать с точки зрения поведения денежной массы. В данный момент я остановился бы на законодательно установленном правиле, предписывающем кредитно-денежному органу обеспечивать некие конкретные темпы роста денежной массы. Для этого я определил бы денежную массу как сумму денег, находящихся вне коммерческих банков и вкладов в этих банках. Я вменил бы Резервной системе в обязанность следить за тем, чтобы общий денежный запас, определяемый вышеуказанным образом, рос месяц за месяцем (а если возможно, и день за днем) на X процентов в год, где X есть число между тремя и пятью. Как именно будет определено понятие денег и какие именно будут установлены темпы роста, имеет куда меньшее значение, чем сам факт, что это понятие твердо определено, а темпы роста четко обозначены.

Хотя это правило резко ограничит полномочия кредитно-денежных органов, при нынешнем состоянии дел оно все равно сохранит за Федеральным резервом и за Казначейством чрезмерную свободу решать, как именно добиваться установленных темпов роста денежной массы, свободу контролировать и регулировать долговые отношения, надзирать за банками и т. п. Целесообразны и осуществимы дальнейшие банковские и финансовые реформы, которые я подробно разобрал в другой работе. Они ликвидируют нынешнее государственное вмешательство в операции по кредитованию и капиталовложениям и превратят государственные операции по финансированию из постоянного источника нестабильности и неопределенности в относительно размеренный и предсказуемый вид деятельности. Однако, хотя эти дальнейшие реформы весьма важны, они не имеют такого основополагающего значения, как принятие правила, ограничивающего полномочия кредитно-денежных органов в отношении денежной массы.

Я хотел бы подчеркнуть, что не считаю свое предложение венцом кредитно-денежной мудрости, неким окончательным рецептом, который следует занести на вечные скрижали. Просто мне думается, что в свете наших нынешних знаний оно увереннее других обещает разумную степень кредитно-денежной стабильности. Хотелось бы надеяться, что, воспользовавшись им и больше узнав о кредитно-денежных делах, мы сможем выработать еще лучшие правила, которые приведут к еще лучшим результатам. Такое правило представляется мне единственным доступным ныне способом сделать кредитно-денежную политику столпом свободного общества, а не угрозой его основам.

Глава IV
Международные финансовые и торговые отношения

Проблема международных кредитно-денежных отношений – это проблема отношений между валютами разных стран; это проблема условий, на которых люди могут обменивать американские доллары на фунты стерлингов, канадские доллары на американские и т. п. Проблема эта тесно связана с контролем над деньгами, который мы разбирали в предыдущей главе. Она связана также с политикой, которую государство проводит в области международной торговли, поскольку контроль над международной торговлей является одним из методов влияния на платежи по международным сделкам.

Значение международных кредитно-денежных отношений для экономической свободы

Хотя вопросы международных кредитно-денежных отношений носят сугубо технический характер и пугают своей сложностью, либерал не может их игнорировать. Не будет преувеличением сказать, что наиболее серьезную ближайшую угрозу экономической свободе в США (не считая, конечно, третьей мировой войны) представляло бы сегодня введение мер контроля над экономикой с тем, чтобы «разрешить» проблемы платежного баланса. Вмешательство в международную торговлю кажется невинным явлением и может получить поддержку людей, которые в иных ситуациях относятся к государственному вмешательству в экономические дела с опаской. Многие бизнесмены даже воспринимают такое вмешательство как составную часть «американского образа жизни». И тем не менее мало какие виды вмешательства в экономику способны распространиться столь широко, как этот, и нанести столь губительный ущерб свободному предпринимательству. Богатый опыт показывает, что наиболее эффективный способ превращения рыночной экономики в авторитарную – это, для начала, введение прямого контроля над обменом валюты. Один этот шаг неизбежно ведет к нормированию импорта, к контролю над промышленностью, использующей импортные товары или производящей товары вместо импортных, и так далее, по нескончаемой спирали. И тем не менее даже такой, в общем, твердый сторонник свободного предпринимательства, как сенатор Барри Голдуотер, при обсуждении так называемого «золотого потока» (gold flow) временами говорил, что ограничения на операции в иностранной валюте могут быть необходимы в качестве «лекарства». Но такое «лекарство» гораздо вреднее самой болезни.

Ничто не ново под солнцем, тем более в сфере экономической политики; всё якобы «новое» в ней – это, как правило, плохо замаскированная идея, отброшенная еще в прошлом или позапрошлом столетии. Однако, если я не ошибаюсь, полный контроль над валютными операциями и так называемая «неконвертируемость валюты» представляют здесь исключение: их происхождение изобличает их авторитарную подоплеку. Насколько я знаю, их придумал Яльмар Шахт в первые годы нацистского режима. Разумеется, в прошлом бывало немало случаев, когда какая-нибудь валюта считалась неконвертируемой. Однако тогда это означало, что данное государство не хочет или не может обменивать бумажные деньги на золото или серебро (или другой тогдашний денежный товар) по узаконенной ставке. Изредка это означало, что страна запрещает своим гражданам или жителям обменивать бумажки, содержащие обещание выплатить определенную сумму в денежных единицах этой страны, на аналогичные бумажки, суммы на которых были выражены в денежных единицах другой страны, или на монеты, или ценные металлы в слитках. Например, во время Гражданской войны в США и на протяжении пятнадцати лет после нее американские деньги были неконвертируемы в том смысле, что обладатель долларов не мог прийти с ними в казначейство и поменять их на некое фиксированное количество золота. Но на протяжении всего этого периода он имел право покупать золото по рыночной цене или продавать и покупать английские фунты за американские деньги по любой цене, взаимно устраивающей обе стороны.

В США доллар неконвертируем в старом смысле слова с 1933 года. Закон запрещает американским гражданам держать золото или продавать и покупать золото. Доллар не является неконвертируемым в новом смысле этого термина. Но, к несчастью, складывается впечатление, что мы принимаем курс, который рано или поздно почти наверняка поведет нас именно в этом направлении.

Роль золота в кредитно-денежной системе

Лишь инерция старых представлений заставляет нас по-прежнему смотреть на золото как на центральный элемент нашей кредитно-денежной системы. Если охарактеризовать роль золота в американской политике более точно, то оно является главным образом товаром, цена на который поддерживается, как поддерживаются цены на пшеницу и прочие сельхозпродукты. Имеющаяся у нас программа поддержания цен на золото отличается от такой же программы в отношении пшеницы тремя важными моментами: во-первых, мы платим поддержанную цену (support price) не только отечественным, но и иностранным производителям; во-вторых, мы свободно продаем золото по поддержанной цене только иностранным, а не отечественным покупателям; в-третьих, – и в этом заключается важный пережиток монетарной роли золота – казначейство уполномочено выпускать деньги (так сказать, печатать бумажные деньги), чтобы платить за покупаемое им золото, так что расходы на покупку золота не фигурируют в бюджете и необходимые для этого суммы не требуют официального ассигнования Конгрессом. Точно так же, когда казначейство продает золото, в ведомостях отмечается просто уменьшение числа золотых сертификатов, а не выручка, поступающая в бюджет.

Когда в 1934 году цена на золото была впервые установлена на ее нынешнем уровне (35 долларов за унцию), она намного превышала цену золота на свободном рынке. Вследствие этого золото потекло в США рекой, наш золотой запас за шесть лет утроился, и в наших руках оказалось больше половины мирового золотого запаса. «Излишки» золота накопились у нас по той же причине, что и «излишки» пшеницы: государство предложило цену, превышающую рыночную. Позднее положение изменилось. Если установленная законом цена на золото продолжала составлять 35 долларов, цены на другие товары удвоились или утроились. Поэтому теперь 35 долларов меньше цены золота на свободном рынке^[10]. В результате этого у нас теперь «дефицит» вместо «излишков», и исключительно по той же самой причине, по которой установление потолка квартплаты приводит к «дефициту» на жилую площадь, а именно потому, что государство пытается удержать цену на золото на уровне ниже рыночного.

Цену на золото уже давно разрешили бы поднять – как позволяют время от времени поднимать цену на пшеницу, – если бы не то случайное обстоятельство, что главными производителями золота (которые соответственно больше всех выиграют от повышения его цены) являются Советская Россия и Южная Африка, то есть страны, к которым США испытывают минимальные политические симпатии.

Государственный контроль над ценой на золото (не меньше, чем контроль над любой другой ценой) несовместим со свободной экономикой. Следует провести резкое разграничение между таким псевдозолотым стандартом и использованием золота в качестве денег в рамках подлинного золотого стандарта, которое вполне совместимо со свободной экономикой, хотя, возможно, и нереалистично. Даже в большей степени, чем само назначение цен, связанные с ними меры, принятые администрацией Рузвельта в 1933 и 1934 годах, когда она подняла цену на золото, представляли собой резкий отход от либеральных принципов и создали ряд прецедентов, которые потом превратились в бич свободного мира. Я имею в виду национализацию золотого запаса, запрещение иметь золото в частном владении для кредитно-денежных целей и отмену золотых оговорок в государственных и частных контрактах.

Законы, принятые в 1933 и 1934 годах, потребовали, чтобы частные лица передали все имеющееся у них золото федеральному правительству. Им была выплачена компенсация в соответствии с прежней официальной ценой, которая в то время была определенно ниже рыночной. Чтобы добиться эффективности этих законоположений, частная собственность на золото на территории США была запрещена, за исключением использования золота для изготовления произведений декоративного искусства. Трудно представить себе меру, более губительную для принципов частной собственности, на которых зиждется свободно-предпринимательское общество. Нет никакой принципиальной разницы между такой национализацией золота по искусственно заниженной цене и национализацией земли и фабрик, проведенной по искусственно заниженной цене Фиделем Кастро. На каких это принципиальных основаниях может правительство США возражать против кубинской национализации, если оно само совершило аналогичную? Однако некоторые сторонники свободного предпринимательства настолько слепы, когда дело касается золота, что в 1960 году глава компании Morgan Guaranty Trust (наследницы Morgan & Со) Генри Александер предложил, чтобы закон, запрещающий гражданам США владеть золотом в частном порядке, был распространен на золото, которое граждане держат за границей! Когда президент Эйзенхауэр принял предложение Александера, банковский мир практически не издал ни звука протеста.

Хотя запрещение частной собственности на золото объясняли необходимостью «сохранить» его для монетарного использования, введено это запрещение было не из кредитно-денежных соображений (разумны эти соображения сами по себе или нет). Национализация золота была проведена для того, чтобы государство могло пожать всю «бумажную» прибыль от повышения цен на золото (или, быть может, чтобы не дать заработать на этом частным лицам).

Отмена золотых оговорок преследовала аналогичную цель. И эта мера тоже наносила удар по основным принципам свободного предпринимательства. Контракты, заключенные по доброй воле и полному согласию обеих сторон, были объявлены недействительными к выгоде одной из этих сторон!

Текущие платежи и бегство капитала

Говоря о международных кредитно-денежных отношениях в более общем плане, следует проводить различие между двумя весьма разными проблемами: платежным балансом и опасностью массовых закупок золота. Проще всего разницу между этими проблемами можно проиллюстрировать при помощи аналогии с обычным коммерческим банком. Банк должен вести дела так, чтобы поступления в виде платы за обслуживание, процентов на займы и т. д. составляли достаточно большую сумму для покрытия его расходов: зарплаты служащих, процентов по полученным займам, стоимости предметов снабжения, выплат акционерам и т. п. Иными словами, банк должен иметь положительный счет поступлений. Однако даже банк, обладающий хорошим счетом поступлений, может столкнуться с серьезными трудностями, если вкладчики вдруг по какой-то причине потеряют к нему доверие и в массовом порядке начнут требовать назад свои депозиты. Многим крепким банкам пришлось навсегда закрыться из-за этого во время кризисов ликвидности, описанных в предыдущей главе.

Разумеется, эти две проблемы не лишены вз�

Скачать книгу

Milton Friedman

CAPITALISM AND FREEDOM BY

Russian edition published by arrangement with Agentia literara LIVIA STOIA

Licensed by The University of Chicago Press, Chicago, Illinois, U.S.A.

* * *

Посвящается Джанет, Дэвиду и их ровесникам,
которые должны передать факел свободы следующим поколениям

Предисловие Биньямина Аппельбаума

Милтон Фридман был выдающимся экономистом. Об этом свидетельствует его Нобелевская премия. Но прежде всего он известен как публицист и один из великих интеллектуалов XX столетия, на протяжении многих лет последовательно и убедительно защищавший принципы рыночной экономики капитализма. Его идеи оказали огромное влияние на развитие современного мира.

Книгу «Капитализм и свобода», впервые опубликованную в 1962 году, в которой Фридман заявил о своей приверженности идеям свободного рынка, с полным основанием можно назвать одной из самых важных в послевоенные десятилетия. Автор доказал, что капитализм – это не только механизм обеспечения благосостояния населения, но и залог экономической свободы. Потому что в рыночной экономике люди сами выбирают, как им заработать деньги и на что их потратить. Фридман считал, что такому преимуществу уделяется слишком мало внимания. Однако на этом сильные стороны капитализма не заканчиваются. В книге доказано, что без экономики свободного рынка невозможна не только экономическая, но и политическая свобода.

Сегодня трудно представить, насколько радикальными казались такие идеи полвека назад. К началу 1960-х годов сам термин «капитализм» имел негативный оттенок, и в предыдущее десятилетие авторы книг использовали его чаще всего только как эпитет. В США, особенно в Западной Европе, преобладало мнение, что ради сохранения политической свободы нужно каким-то образом ограничивать экономическую свободу, например, жестко регулировать рынок и перераспределять продукты производства. Пик влияния сторонников государственного регулирования экономики пришелся на годы президентства Кеннеди и Джонсона. Казалось, что действия правительства США в сфере экономики полностью противоречат предложениям Фридмана.

Послевоенная популярность идеи сильного государства была следствием травм Великой депрессии, Второй мировой войны и таких достижений науки, как использование антибиотиков и атомной энергии, которые укрепили веру в неограниченные возможности человеческого разума. Хотя Фридман был современником всех этих событий, он извлек совершенно другие выводы из этого опыта.

Будущий ученый родился в Бруклине 31 июля 1912 года в небогатой семье еврейских иммигрантов из Восточной Европы. Вскоре после рождения Милтона семья переехала в Рауэй (Нью-Джерси), где открыла маленький магазин. В 1928 году в 16-летнем возрасте Милтон поступил в Рутгерский университет и сначала изучал математику, чтобы стать актуарием, но затем увлекся экономикой. Один из профессоров помог ему поступить в аспирантуру на экономический факультет Чикагского университета. Его соседкой на одном из первых занятий в этом университете оказалась Роза Директор, которая вскоре стала его женой и соавтором. В 1935 году из-за финансовых проблем молодая пара переехала в Вашингтон, где в течение следующих 10 лет Милтон работал в правительственных учреждениях.

В Вашингтоне Фридман участвовал в разработке системы налогообложения розничной торговли, которую позднее сам же критиковал как основной инструмент финансирования государства всеобщего благосостояния. Уже в те годы он начал критически оценивать усиление влияния государства на экономику. Фридман указывал, что современный мир невероятно сложен, будущее непредсказуемо, из-за чего государственная политика улучшения условий жизни не сможет решить проблемы, а только усугубит их. Политики действуют вслепую, поэтому если что-то менять, то как можно меньше и очень медленно. Этот рецепт он неоднократно повторял в течение всей своей долгой карьеры.

Такой взгляд на мир частично основывался на романтизации прошлого. Фридман идеализировал правителей предыдущей эпохи. По его наблюдениям, они не вмешивались в экономику, позволяя людям получать столько денег, сколько те могут заработать. В то время как действующее правительство своими благими намерениями только усугубляло проблемы.

На эти взгляды повлиял и собственный опыт Фридмана. В начале своей академической карьеры он столкнулся с дискриминацией из-за еврейского происхождения. Висконсинский университет отказался утвердить его кандидатуру на должность ассоциированного профессора. Одной из причин отказа был антисемитизм некоторых руководителей экономического факультета. Фридман подошел к решению проблемы очень необычно для того времени. Если лидеры движений за права человека требовали, чтобы государство обеспечило защиту от дискриминации, то Фридман видел эффективную защиту в законах свободного рынка. Он писал: «Развитие капитализма сопровождалось существенным ослаблением ограничений на участие в экономической жизни подвергавшихся ранее дискриминации различных религиозных и национальных меньшинств и социальных групп». Это доказала история. Фридман утверждал, что при свободном рынке дискриминация невозможна, потому что становится невыгодной для экономики.

В 1940-е и 1950-е годы Фридман излагал идеи использования законов свободного рынка и ограничения вмешательства государства в экономику в основном в научных журналах. Его теория влияния изменения доходов на поведение покупателей и исследование истории монетарной политики США внесла большой вклад в обоснование критики государственного регулирования экономики. В эти годы он только однажды обратился к широкой аудитории, написав совместно со своим другом и единомышленником Джорджем Стиглером брошюру «Крыши или потолок? О кризисе на рынке жилья» против контроля арендной платы.

К началу 1960-х годов Фридман стал широко известным и уважаемым ученым. Его приглашали выступать на радио и в слушаниях в конгрессе по вопросам экономики. В 1961 году журнал Time назвал Фридмана «самым выдающимся консервативным экономистом» в США. Тем не менее до выхода «Капитализма и свободы» чиновники Федеральной резервной системы без тени смущения признавались, что до сих пор не читали Фридмана.

«Капитализм и свобода» начинается с критики одной из самых знаменитых цитат президентов США – из инаугурационной речи Джона Ф. Кеннеди, произнесенной годом ранее: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя. Спроси себя, что ты сможешь сделать для своей страны». Фридман писал, что Кеннеди в этой короткой цитате смог выразить основные проблемы США: «Ни одна из частей этого утверждения не выражает взаимоотношений между гражданином и его правительством, которые достойны идеала свободного человека, живущего в свободном обществе». Он критикует президента за пропаганду патерналистской зависимости американского народа от правительства страны.

По Фридману, правительство – это всего лишь коллективный инструмент, который народ использует для достижения общих целей, поэтому его нужно применять с особой осторожностью. «Правительство необходимо для сохранения нашей свободы и как инструмент для того, чтобы мы могли ею пользоваться. Однако если у него будет слишком много власти, то оно может превратиться в угрозу для свободы». По мнению Фридмана, использование законов свободного рынка – самый оптимальный способ улучшить благосостояние, уменьшить неравенство разных социальных групп и в результате снизить риски конфликтов между ними.

Далее Фридман ясно и подробно объясняет, почему следует ограничить полномочия правительства, хотя и считает, что такие ограничения не всегда приносят пользу. Читатель книги следит за тем, как Фридман последовательно доказывает необходимость кардинальных мер: прекращения лицензирования врачебной практики, отказа от социального страхования и отмены налоговых льгот на благотворительность.

Большой вклад в подготовку этой классической книги внесла Роуз Директор-Фридман, которая собрала под одной обложкой работы, написанные ее мужем в разные годы. Милтон Фридман поблагодарил ее за помощь в предисловии к книге, но позднее признавал, что жена фактически была его соавтором.

Глава об образовании – это напечатанная в 1955 году статья Фридмана, а глава 1 – его лекция в Принстоне в 1956 году. Больше всего текстов вошло в эту книгу из цикла лекций Фридмана в летнем лагере для молодых экономистов, который колледж Вабаш организовал в Западной Индиане в 1956 году, пригласив Фридмана как главного докладчика. Хотя некоторые главы книги получились длинными и подробными, а другие фактически содержат только тезисы, все вместе они очень изящно ставят под сомнение пользу от вмешательства государства в экономику даже с самыми благими намерениями. В конце книги Фридман спрашивает с сарказмом: «Почему при всем негативном опыте реализации новых государственных программ доказательств требуют только от тех, кто их критикует?»

Фридман критикует правительство с либеральной точки зрения и, будучи непримиримым спорщиком, не желает уступить термин «либерал» своим идеологическим оппонентам. В начале книги он провозглашает себя сторонником либерализма «в его изначальном смысле как доктрины свободного человека» и признает, что сейчас лозунги либерализма используют те, кто продвигает «идеи государственного регулирования экономики и патернализма, с которыми боролся классический либерализм». Но Фридман не считал себя консерватором, хотя его так часто называли и союзники, и оппоненты, потому что он выступал за радикальные изменения.

Он был великолепным оратором и хорошо знал, как увлекать своими идеями и убеждать собеседников. С ним всегда было трудно спорить. Неслучайно про него говорили, что лучше сразу не возражать, а дождаться, когда Фридман выйдет из комнаты. У него не было особых иллюзий относительно своих возможностей повлиять на политический курс до тех пор, пока не начнется кризис. Главное, по его мнению, было продолжать развивать идеи, чтобы они оставались актуальными, «пока то, что еще вчера казалось политикам невозможным, не станет неизбежным».

Еще в 1951 году Фридман предсказывал, что скоро его идеи станут актуальными, потому что общество уже начало разочаровываться в сильном государстве. Тогда он писал: «Сегодня мы на пороге смены идей». Однако такой прогноз оказался чересчур оптимистичным, и даже в 1962 году мало кто был готов признать правоту Милтона Фридмана.

Хотя выход «Капитализма и свободы» принес Фридману известность за пределами академического сообщества, книга не сразу привлекла внимание массового читателя, на что надеялся ученый. New York Times и другие ведущие издания никак не отреагировали на его книгу. Фридман вполне обоснованно отмечал, что эти же газеты и журналы постоянно печатали рецензии на книги по экономике, написанные с либеральных позиций профессорами его уровня. Идеи, которые Фридман выдвинул в этой книге, не сразу завоевали популярность.

Одним из первых оценил достоинства «Капитализма и свободы» сенатор от Аризоны и республиканский кандидат на президентских выборах 1964 года Барри Голдуотер. Он сделал Фридмана советником в своем избирательном штабе и дал ему возможность участвовать в подготовке агитационных речей, а также статьи «Взгляды Голдуотера на экономику», опубликованной в New York Times и основанной на идеях самого Фридмана. Голдуотер проиграл выборы Джонсону, но другие консервативные политики обратили внимание на идеи, которыми была пронизана предвыборная кампания. Когда Рональд Рейган стал кандидатом на выборах губернатора Калифорнии в 1966 году, один из его помощников заметил, что Рейган носит с собой «Капитализм и свободу». Ему были близки взгляды автора этой книги, и он стал постоянно советоваться с Фридманом по экономическим вопросам. В 1976 году в своей речи по радио Рейган призвал политиков в Вашингтоне обратить внимание на взгляды Фридмана на экономику, а пять лет спустя сам переехал в Вашингтон.

Стивен Хербиц стал больше интересоваться политикой после того, как прочел эту книгу в начале 1960-х, когда был студентом экономического факультета Университета Тафтса. Его особенно привлек призыв Фридмана отменить всеобщую воинскую обязанность и вместо этого «платить служащим по контракту в вооруженных силах столько, сколько нужно, чтобы укомплектовать необходимую численность армии». В США всеобщая воинская обязанность была введена после Второй мировой войны, и каждый год в армию призывались несколько десятков тысяч молодых мужчин. В своей книге Фридман доказывал, что обязательный призыв на военную службу аморален и неэффективен. Он ограничивает свободу молодежи и лишает ее возможности самостоятельно определять свою судьбу. «Лучше платить солдатам достойные деньги за их службу и разрешить сержанту Элвису Пресли заниматься любимым пением». Хербиц после окончания университета начал работать в Конгрессе США и стал одним из первых популяризаторов идеи набора по контракту, анонимно выпустив в 1967 году написанную по заданию нескольких либеральных конгрессменов-республиканцев книгу «Как отказаться от всеобщего призыва и почему нужен набор в армию по контракту». Фридман также продолжал призывать к отказу от всеобщего призыва, и в 1968 году Никсон во время своей президентской кампании взял на вооружение эту идею. После избрания президентом Никсон назначил Фридмана вместе с Хербицем в комиссию, которая подготовила рекомендации по ведению набора на военную службу контрактников. Когда в 1973 году наконец отменили всеобщий призыв, Фридман заявил, что считает свое участие в подготовке этого решения одним из главных достижений в жизни. Позднее он повторил: больше всего гордится тем, что его идеи помогли перейти к набору в армию по контракту.

Генри Манн также прочел «Капитализм и свободу». В середине 1970-х этот профессор юриспруденции, окончивший Чикагский университет, организовал в Южной Флориде бесплатные семинары по экономике свободного рынка для федеральных судей, на которые были приглашены выступить несколько экономистов, включая Фридмана. К 1990 году Манну удалось обучить на этих семинарах 40 % всех федеральных судей, причем все слушатели семинаров получили свой экземпляр «Капитализма и свободы».

Книга Фридмана также получила популярность и за рубежом. Маргарет Тэтчер сказала, что ее правительство многому научилось у Фридмана, вспоминая годы своего премьерства в интервью 1992 года. Вацлав Клаус стал вторым президентом Чешской Республики после распада советской системы. Он рассказывал, что во времена коммунистического режима в Чехословакии и в других странах Восточной Европы книга Фридмана, которую нелегально привозили с Запада и часто переводили без согласия автора, стала лучом света в темном царстве: «Благодаря Фридману я стал сторонником свободной рыночной экономики». В Чили выпускники экономического факультета Университета Сантьяго убедили военного диктатора Аугусто Пиночета в преимуществах ориентированной на свободный рынок экономической политики. Один из этих экономистов – Хосе Пиньера, который разработал концепцию приватизации социального обеспечения в Чили, – признавал, что использовал идеи из «Капитализма и свободы».

Постепенно книга стала бестселлером. Гонорары от ее продаж позволили Фридману построить летний дом в Вермонте, который он назвал в честь книги – Capital. Ее успех обеспечил начало карьеры Фридмана-публициста. Он вел колонку в Newsweek, его часто приглашали на телевидение и в Белый дом, когда президентами были республиканцы Ричард Никсон, Джеральд Форд и Рональд Рейган. В 1980 году Фридман подробно рассказал о своих взглядах на экономику и политику в 10-серийном фильме «Свобода выбора», показанном на PBS. Дэниэл Патрик Мойнихэн называл его «самым талантливым из современных ученых в области социальной политики».

Фридман умер в 2006 году. Его долгой жизни хватило, чтобы увидеть, как его казавшиеся сначала радикальными идеи стали общепринятыми. Однако даже в последние годы он не почивал на лаврах и всегда подчеркивал, как много не реализовано. «У меня есть длинный список того, что еще не сделало наше государство, – признался Фридман в 2006 году в интервью экономисту Руссу Робертсу. – Единственное, чего реально удалось добиться, – это отмена всеобщей воинской обязанности».

В определенной степени такая скромная оценка Фридманом собственных заслуг верна. Но на ситуацию можно взглянуть и по-другому, если вспомнить, что достигнуто после 2006 года.

Экономическая политика в США и во всем мире резко изменилась по сравнению с 1962 годом. Эти изменения соответствуют идеям, изложенным Фридманом в «Капитализме и свободе». Хотя победу и нельзя считать окончательной, тем не менее изменения приняли радикальный характер. Например, идеи Фридмана сильно повлияли на государственное регулирование экономики, и теперь центральные банки играют главную роль в преодолении экономического спада. Фридман неоднократно утверждал, что Великую депрессию вызвала Федеральная резервная система. Она превратила обычный спад в мировой экономический кризис, отказавшись выделить достаточно денег для поддержки экономики. В 2002 году на праздновании 90-летия Фридмана, которое совпало с 40-летием выхода «Капитализма и свободы», Бен Бернанке, один из управляющих Федеральной резервной системы, в разговоре с Фридманом и его постоянным соавтором Анной Шварц признал: «Вы правы насчет Великой депрессии, мы действительно ее устроили и очень сожалеем об этом, но благодаря вам мы больше не повторим этой ошибки». Несколько лет спустя Бернанке стал председателем Совета управляющих Федеральной резервной системы и во время финансового кризиса 2007–2009 годов, следуя рецептам Фридмана, направил деньги банкам на восстановление экономики.

Не все идеи Фридмана оказались востребованы. Например, его идея приватизации национальных парков так никогда и не была реализована. Другие идеи, такие как ваучеры для обучения в школе и приватизация социального обеспечения, до сих пор остаются предметом острых дискуссий. Однако часть идей из «Капитализма и свободы» стала общепринятой, и сегодня критиковать их решаются только экономисты с радикальными взглядами.

• Фридман настаивал, что государства не должны устанавливать фиксированные курсы своих валют. Сейчас мы видим, что многие страны используют плавающий курс валют.

• Он утверждал, что государственные университеты должны увеличить плату за обучение. Нужно прекратить строительство социального жилья и резко сократить подоходный налог.

• Фридман призывал ввести отрицательный подоходный налог для семей с низким уровнем доходов. Эта идея воплотилась в реализации механизма предоставления подоходного налогового кредита.

В некрологе Фридману гарвардский экономист и советник нескольких президентов-демократов Ларри Саммерс писал: «Никто из современных экономистов не повлиял так сильно на применяемую сегодня во всем мире экономическую политику, как Фридман».

В кратком предисловии к изданию 2002 года, вышедшему к 40-летию первой публикации книги, Фридман писал, что уже не уверен во взаимозависимости капитализма и свободы, хотя по-прежнему считает, что политическая свобода невозможна без капитализма. Анализируя экономику развивающихся стран, он пришел к выводу: «Во всех этих странах в соответствии с идеями моей книги расширение экономических свобод сопровождалось ростом политической свободы и гражданских прав, и вело к повышению благосостояния общества. Капитализм с его конкуренцией всегда ведет к свободе». Однако далее он признает, что не всегда экономическая свобода невозможна без политической, а при определенных условиях политическая может ограничивать гражданские права и экономическую свободу.

Это поразительное признание. Фридман, прежде убедивший множество людей в необходимости свободного рынка для других свобод, теперь утверждал, что нужны ограничения на эти другие свободы. Он четко разделил то, что называет «гражданскими свободами», и политические свободы. Он считал, что первые всегда безопасны, но вторые в определенных обстоятельствах могут создавать угрозу. Хотя он не давал четкого определения гражданских и политических свобод, его представление об этих свободах можно получить по работам его единомышленников. Они считают, что для защиты экономической свободы иногда нужно ограничивать политическую особенно права собственности. Фридман полагал, что опасна свобода регулирования рынка или перераспределения собственности, например ограничение на вывоз денег за границу. В «Капитализме и свободе» Фридман утверждал, что такое регулирование подрывает основы экономической свободы, но не призывал правительство отказаться от его использования. Однако впоследствии другие сторонники свободного рынка смогли добиться на международном уровне отмены этих мер государственного регулирования. Например, для вступления в «Организацию экономического сотрудничества и развития» развивающиеся страны с демократическим строем должны отменить ограничения на вывоз денег за границу.

За прошедшие годы мы убедились, что ограничения свободы экономической деятельности ведут к ограничению и других свобод. Ограничение перераспределения продукции экономики способствует тому, что выгоду от экономического роста получает только небольшой круг людей. Сегодня американская экономика достигла невиданных высот, и тем не менее миллионы американцев живут в бедности. Многие из них не имеют собственного дома, не получают медицинской помощи и не могут улучшить свою жизнь. Если человек вырос в бедном пригороде, то у него сейчас еще меньше шансов на успех, чем раньше. Во многом эта проблема является следствием расовой дискриминации, которая влияла на распределение доходов и привела к тому, что в негритянских кварталах у населения было меньше возможностей для развития. Такое неравенство подрывает чувство общности разных слоев населения, которое необходимо для функционирования демократии. Трудно сказать: «Мы – народ», если у разных «мы» мало общего.

Фридман утверждал, что использование рыночных механизмов снижает нагрузку на социальный скелет общества, то есть помогает решать социальные проблемы. Однако общественные отношения больше похожи на мышечную ткань на скелете природы. Социальные связи укрепляются путем их постоянного использования или тренировки. Определяющей чертой социальной мышечной структуры является совокупность взаимосвязанных действий. В то время, как рынок дает возможность свободного входа и выхода из отношений.

Очевидно, что между капитализмом и свободой нет прямой зависимости. Поэтому для исследования взаимосвязей между ними нужен комплексный подход, учитывающий как влияние капитализма на свободу, так и свободы на капитализм. В будущем эта проблема не потеряет своей актуальности для новых поколений ученых. Однако книга Фридмана будет оставаться неустаревающей классикой экономической мысли XX столетия, которая дает невероятно четкую картину неизбежных компромиссов между свободой и капитализмом. Хотя читатель может не согласиться с выводами Фридмана, она поможет оценить всю сложность проблемы.

Предисловие к изданию 2002 года

В предисловии к изданию 1982 года я отмечал, что за 20 лет, прошедших после выхода первого издания в 1962 году, отношение к идеям, выдвинутым в книге, кардинально изменилось. Особенно если сравнить с откликами на выход в 1980 году «Свободы выбирать», где мы с женой изложили те же самые идеи. В начале 1960-х считалось, что правительство в своей экономической политике должно ориентироваться на модель государства всеобщего благосостояния и философию кейнсианцев. В 1956 году, когда я прочел серию лекций, на основе которых моя жена составила эту книгу, на государственные расходы США на федеральном уровне, уровне штатов и муниципальном тратилось 26 % национального дохода. Причем основная часть расходов шла на оборону, а остальные составляли 12 % национального дохода. В 1982 году, когда вышло новое издание моей книги, суммарные расходы возросли до 39 % национального дохода, а не связанные с обороной, выросли более чем вдвое, и на них тратился 31 % национального дохода.

Такое существенное изменение структуры расходов явилось следствием новых настроений в обществе, которые привели к власти Маргарет Тэтчер в Великобритании и Рональда Рейгана в США. Хотя эти политики не смогли разрубить Левиафана на части, им удалось обуздать его. Суммарные государственные расходы в США немного снизились: с 39 % национального дохода в 1982 году до 36 % в 2000 году. И это было достигнуто в основном за счет сокращения расходов на оборону. Не связанные с обороной расходы за эти 18 лет практически не изменились: они составили 31 % национального дохода в 1982 году и 30 % в 2000 году.

Сильным стимулом для дальнейшего изменения настроений стали падение Берлинской стены в 1989 году и распад СССР в 1991 году. Эти события неожиданно поставили точку в продолжавшемся около 70 лет соревновании двух разных подходов к организации экономики. При первом она строилась сверху вниз на основе централизованного планирования, при втором – снизу вверх на базе свободного рынка, то есть в соревновании социализма и капитализма. Победителя этого соревнования можно было предсказать и раньше, сравнив результаты применения этих альтернативных подходов в масштабе отдельных стран: Гонконг и Тайвань против КНР, Западная Германия против Восточной и Южная Корея против КНДР. Однако падение Берлинской стены и распад СССР наглядно показали, что центральное планирование – это действительно та «дорога к рабству», о которой Фридрих Хайек великолепно написал в 1944 году в своей одноименной полемичной книге.

То, что было сказано о США и Великобритании, в равной степени относилось и к другим промышленно развитым странам Запада. Во всех этих государствах в послевоенное десятилетие активно внедрялось централизованное планирование, но затем начался застой экономики. Сегодня все они вынуждены ограничивать свое вмешательство в рыночную экономику. Я объясняю такую ситуацию тем, что новые идеи обычно воплощаются на практике с большим запаздыванием. Быстрое внедрение централизованного планирования в первое послевоенное десятилетие отражало популярность идей коллективизма перед Второй мировой войной. В последующие десятилетия централизованное планирование больше не внедрялось, что было следствием смены взглядов после войны. И постепенный отказ от государственного регулирования экономики стал результатом дальнейшего изменения настроений в обществе после краха советской системы.

Смена общественного мнения особенно ярко видна на примере развивающихся стран, особенно Китая, который остается самой большой страной с коммунистическим режимом. Рыночные реформы Дэн Сяопина в конце 1970-х, включая фактическую приватизацию сельского хозяйства, привели к быстрому росту экономики и введению элементов рыночной экономики в коммунистическую командно-административную систему. Даже ограниченная экономическая свобода резко изменила облик Китая и подтвердила нашу веру в преимущества свободного рынка. Хотя Китай сейчас все еще очень далек от построения свободного общества, нельзя отрицать, что население этой страны живет свободнее и богаче, чем при Мао, если не брать в расчет политические свободы. Мы уже наблюдаем первые ростки политической свободы: например, выборы некоторых чиновников во многих деревнях. Китаю предстоит еще долгий путь, но он движется в верном направлении.

После Второй мировой войны считалось, что для развития стран третьего мира нужны центральное планирование плюс значительная иностранная помощь. Как показал Питер Бауэр и другие экономисты: применение этой формулы нигде не привело к созданию успешно развивающейся экономики. Поэтому с учетом положительного опыта «восточноазиатских тигров» с рыночной экономикой (Гонконга, Сингапура, Тайваня и Кореи) была разработана совершенно другая доктрина экономического развития. К настоящему времени многие страны Латинской Америки, Азии и даже некоторые африканские страны применяют ориентированный на рынок подход к развитию экономики и ограничивают вмешательство государства в экономическую жизнь. По этому пути пошли и многие страны бывшего советского блока. Во всех этих странах в соответствии с идеями моей книги увеличение экономической свободы происходило одновременно с ростом политических свобод и гражданских прав, и приводило к росту народного благосостояния. Таким образом, капитализм с его конкуренцией оказался неотделим от свободы.

В заключение от себя добавлю: мне предоставлена редкая возможность оценить свою книгу через 40 лет после ее выхода. Я очень рад, что она выдержала проверку временем и до сих пор сохранила свою актуальность. Единственное серьезное изменение, которое бы я сделал, если бы писал ее сегодня, – это использование вместо дихотомии экономической и политической свободы трихотомии этих двух свобод и гражданских прав. Уже после написания книги я убедился на примере развития экономики Гонконга до его передачи Китаю, что, хотя без экономической свободы невозможны защита прав человека и политическая свобода, для экономической свободы и защиты прав человека политическая свобода необязательна, но желательна. Также мне теперь кажется, что в этой книге я слишком мало внимания уделил роли политической свободы, которая в одних обстоятельствах может способствовать росту экономической свободы и гражданских прав, а в других ограничивать их.

Милтон ФридманСтэнфорд, Калифорния11 марта 2002 года

Предисловие к изданию 1982 года

Лекции, которые моя жена собрала в этой книге, читались четверть века назад. Даже те, кто в 1956 году были уже взрослыми, сегодня с трудом могут восстановить интеллектуальную атмосферу того времени, не говоря уже о родившихся 1946 года (на долю последних приходится сейчас более половины населения США). Ученые, которые предупреждали, что усиление роли государства в экономике, политика построения государства всеобщего благосостояния и победа идей кейнсианства создают угрозу свободе и благоденствию, тогда составляли незначительное меньшинство, и большинство остальных интеллектуалов считало их белыми воронами.

Даже семь лет спустя, когда вышло первое издание моей книги, такие взгляды были настолько нетипичны, что она не удостоилась рецензий на страницах New York Times, Herald Tribune (тогда эта газета еще издавалась в Нью-Йорке), Chicago Tribune, Time, Newsweek и даже Saturday Review. Хотя свои отзывы напечатали лондонский Economist и ряд профессиональных журналов. Это очень странно, учитывая, что книга написана для широкого читателя, ее автор – профессор одного из ведущих американских университетов, а в следующие 18 лет было продано более 400 тысяч экземпляров этой книги. Невозможно представить, чтобы все эти издания проигнорировали бы книгу, написанную профессором экономики из ведущего университета, если бы автор являлся сторонником «государства всеобщего благосостояния», социализма или коммунизма.

Чтобы понять, как изменилась интеллектуальная атмосфера за четверть века, можно вспомнить реакцию на выход в 1980 году написанной вместе с моей женой книги «Свобода выбирать», где мы излагали идеи из «Капитализма и свободы». Все ведущие издания поместили рецензии на нашу книгу, причем многие рецензенты написали подробный отзыв. Book Digest не только напечатал отрывки из нее, но и вынес название на первую страницу. Только за первый год в США было продано 400 тысяч экземпляров «Свободы выбирать» в твердой обложке, книгу перевели на 12 иностранных языков. И уже в начале 1981 года вышло ее издание в мягкой обложке для массового читателя.

Вряд ли разницу в реакции на эти две книги можно объяснить их разным стилем. Хотя в первой книге много философских и абстрактных рассуждений, поэтому она получилась фундаментальной. А в «Свободе выбирать», как мы писали в предисловии к ней, больше примеров из практики и меньше теории. Она дополняет «Капитализм и свободу», но не заменяет. Кто-то может сказать, что «Свобода выбирать» была принята намного лучше из-за того, что она создана на основе одноименной серии передач на PBS, поэтому успех этих передач у телезрителей гарантировал и успех книги.

Однако такое объяснение неубедительно, поскольку создание передачи «Свобода выбирать» и успех у телезрителей сами по себе свидетельствуют об изменении интеллектуальной атмосферы. В 1960-е годы нам никто не предлагал сделать на телевидении передачу по «Капитализму и свободе» и никто не хотел спонсировать такую передачу. Если бы нашелся спонсор и передачу все-таки удалось снять, то ее вряд ли посмотрело бы много телезрителей. Главными причинами совершенно другой реакции на «Свободу выбирать» и успеха одноименной телевизионной серии были перемены в общественном мнении. Идеи наших обеих книг все еще не стали интеллектуальным мейнстримом. Однако их уважает большинство интеллектуалов, и они достаточно хорошо известны широкому читателю.

Изменение интеллектуальной атмосферы не было связано с появлением этой книги или написанных Хайеком с тех же позиций «Дороги к рабству» и «Конституции свободы». Например, в 1978 году редакторы Commentary в анонсе симпозиума «Капитализм, социализм и демократия» писали: «Сейчас многие интеллектуалы признают возможность взаимосвязи между капитализмом и демократией. Хотя раньше они считали такие идеи не только неверными, но и политически опасными». Я подготовил для этого симпозиума доклад, который состоял из нескольких длинных цитат из «Капитализма и свободы», короткой цитаты из Адама Смита и обращения в конце к организаторам и участникам симпозиума: «Добро пожаловать в нашу команду»[1]. Тем не менее из 25 участников этого симпозиума только 9 (кроме меня) разделяли основные идеи «Капитализма и свободы».

Интеллектуальная атмосфера изменилась под влиянием практического опыта, а не теорий или философии. Россия и Китай, с которыми раньше были связаны надежды многих интеллектуалов, теперь вызывают мало симпатий. Великобритания, чей фабианский социализм сильно повлиял на американских интеллектуалов, сейчас в глубоком кризисе. В самой Америке интеллектуалы, традиционно бывшие приверженцами сильного государства и в большинстве своем сторонники Демократической партии, разочарованы результатами вьетнамской войны и особенно ролью в ней президентов Кеннеди и Джонсона. Потеряли былую популярность идеи «государства всеобщего благосостояния», государственного строительства жилья, поддержки профсоюзов, интеграции школ, помощи федерального правительства сфере образования и позитивной дискриминации. Интеллектуалы, как и остальное население, почувствовали, сколько денег они теряют из-за инфляции и высоких налогов. Именно эти факты, а не убедительность доводов авторов книг объясняют, почему в 1980 году Рональду Рейгану удалось легко победить на президентских выборах с той же программой и теми же лозунгами, с которыми Барри Голдуотер потерпел сокрушительное поражение на президентских выборах 1964 года.

Так чем же важна эта книга? Прежде всего, она может стать источником идей и информации для вдумчивого читателя. В предисловии к «Свободе выбирать» мы писали: «Единственный человек, который может действительно убедить вас в правоте той или иной теории, это вы сами. Вы можете не спеша обдумать волнующие вас вопросы, рассмотреть различные аргументы. Постепенно у вас в уме сложится четкая картина, и со временем ваши смутные догадки превратятся в твердые убеждения».

Еще важнее то, что эта книга дает читателю представление о возможности улучшений в будущем, когда этого потребуют обстоятельства. Как частный бизнес, так и государственный аппарат очень инертны. Реальные изменения происходят, только когда наступает время кризиса или возникает его угроза. Для выхода из кризиса пытаются применять разные идеи, которые есть в интеллектуальном багаже. Поэтому важно иметь альтернативы традиционному подходу и продолжать развивать их, чтобы они оставались актуальными до того момента, когда то, что еще вчера казалось политикам невозможным, станет неизбежным.

Чтобы читателю было понятней, расскажу про дискуссию, в которой я участвовал в конце 1960-х в Висконсинском университете. Моим оппонентом был непримиримый коллективист Леон Кейзерлинг, который пытался высмеять мои, как он считал, крайне реакционные взгляды. Он стал зачитывать из главы 2 этой книги список правительственных программ, которые противоречили изложенным на предыдущих страницах принципам. Состоящая из студентов аудитория была на его стороне, когда мой оппонент перечислял, что я выступаю против поддержания цен, таможенных пошлин и т. п. Но потом, когда он дошел до 11-го пункта списка «Всеобщая воинская повинность в мирное время», то раздались бурные аплодисменты, потому что студенты тоже были против воинской повинности. В результате я вышел победителем из этой дискуссии.

К сожалению, из моего списка 14 государственных программ, противоречащих принципам свободного рынка, удалось отменить только всеобщую воинскую обязанность. Так что мою победу никак нельзя считать окончательной. Что касается остальных пунктов, то мы все еще далеки от применения изложенных в этой книге принципов. С одной стороны, это доказывает, что интеллектуальная атмосфера сильно изменилась, но с другой – все эти изменения имеют небольшой практический эффект. Таким образом, идеи книги остаются в 1981 году такими же актуальными, какими они были в 1962 году. Хотя некоторые примеры и конкретные данные устарели за эти годы.

Предисловие к изданию 1962 года

Эта выходящая с большим опозданием книга подготовлена на основе лекций, которые я прочитал в июне 1956 года на конференции в колледже Вабаш, организованной Джоном Ван Сиклом и Бенджамином Рогге при финансовой поддержке фонда Волкера. В следующие годы я выступал с лекциями на эту же тему на конференциях фонда Волкера, которые организовали Артур Кемп в Кларемонтском колледже, Кларенс Филбрук в Университете Северной Каролины и Ричард Лефтвич в Университете штата Оклахома. В своих лекциях я определял принципы, которым посвящены первые две главы этой книги, а затем применял эти принципы к различным конкретным проблемам.

Я благодарен руководителям этих конференций не только за приглашение прочитать лекции, но и за их критические замечания и дружеские пожелания записать черновик этих лекций. А также отвечавшим за организацию конференций Ричарду Корнуэллу, Кеннету Темплтону и Ивану Бирли из фонда Волкера. Еще мне хочется выразить благодарность участникам этих конференций, чей глубокий интерес к обсуждаемым проблемам и неутомимый интеллектуальный энтузиазм заставили меня пересмотреть ряд положений моей теории и исправить многочисленные ошибки. Эта серия лекций стала огромным стимулом для моего интеллектуального развития. Разумеется, вряд ли среди организаторов и участников всех этих конференций найдутся люди, готовые согласиться со всем, что я написал в этой книге. Но наверняка они разделяют некоторые из изложенных в ней идей.

Высказанным в этой книге идеям и приведенным фактам я обязан своим учителям, коллегам и друзьям. И в первую очередь группе выдающихся ученых, с которыми я имел честь сотрудничать в Чикагском университете: Фрэнку Найту, Генри Саймонсу, Ллойду Минцу, Аарону Директору, Фридриху Хайеку и Джорджу Стиглеру. Я должен попросить у них прощения за отсутствие указаний на то, что использовал в своей книге многие идеи этих людей. Полученные от них знания уже стали частью моего собственного мировоззрения, поэтому не имеет смысла каждый раз указывать это в примечаниях.

Я не могу перечислить всех других людей, которые помогли мне написать эту книгу, потому что боюсь кого-то из них забыть упомянуть. Но мне приятно отдельно упомянуть моих детей Джанет и Дэвида, которые не хотели ничего принимать на веру. Это заставило меня простым языком изложить сложные технические вопросы. В результате я смог лучше сформулировать мои идеи. Стоит добавить, что, хотя они очень помогли мне написать эту книгу, это не значит, что они разделяют все изложенные в ней идеи.

Я включил в книгу ряд моих прежних публикаций. Глава 1 представляет собой уже третью редакцию эссе, сначала напечатанного под тем же названием, что и сама книга, в сборнике Felix Morley (ed.), Essays in Individuality (University of Pennsylvania Press, 1958), а затем в другой редакции в журнале New Individualist Review 1, no. 1 (April, 1961). Глава 6 – это переработанная одноименная статья, впервые напечатанная в сборнике Robert A. Solo (ed.), Economics and the Public Interest (Rutgers University Press, 1955). В другие главы также вошли фрагменты из нескольких моих книг и статей.

Фраза «если бы не моя жена, то я бы никогда не написал эту книгу» стала стандартной для предисловий к научным книгам, однако в моем случае дело обстоит именно так. Роуз собрала вместе записи лекций, отредактировала их, согласовала разные версии текстов. Она была моим главным помощником с самого начала работы над книгой. Ее участие в создании и подготовке к печати этой книги, которое отмечено на титульной странице, трудно переоценить.

Я очень обязан моему секретарю Мюриэл Портер, которая всегда приходила мне на помощь во время работы над книгой. Она перепечатала основную часть рукописи книги, а также многие черновики.

Введение

В своей инаугурационной речи президент Кеннеди произнес ставшую вскоре знаменитой фразу: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя. Спроси себя, что ты сможешь сделать для своей страны». К сожалению, в этой фразе больше внимания обращают на ее автора, а не на смысл, который противоречит принципам взаимоотношений гражданина и государства в свободном обществе. Патерналистское утверждение «не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя» означает, что государство – покровитель, а гражданин – только его подопечный, а не свободный человек, сам определяющий свою судьбу. Вторая часть фразы – «спроси себя, что ты сможешь сделать для своей страны» – говорит о том, что гражданин должен быть слугой своего государства. Но для свободного человека государство – это только сообщество отдельных личностей, а не те, кто управляет или подчиняется. Свободный человек гордится общим наследием и верен общим традициям. Он рассматривает государство только как инструмент, а не как хозяина, раздающего привилегии и милости своим слугам. Или бога, которому нужно слепо поклоняться и безропотно служить. Свободный человек признает только те цели и задачи государства, что определены в результате консенсуса отдельных граждан.

Свободный человек не будет спрашивать, что для него может сделать государство или что он сам может сделать для государства. Для него важен ответ на вопрос: «Что я и мои соотечественники можем сделать, используя государство, чтобы выполнить наши личные обязательства, решить общие проблемы и, прежде всего, защитить нашу свободу?»

Из этого вопроса вытекает второй вопрос: «Как предотвратить превращение государства во Франкенштейна, который уничтожит ту самую свободу, ради защиты которой оно существует?» Свобода – это очень нежное и редкое растение. Как мы знаем из истории, самая большая угроза свободе возникает, когда власть концентрируется в одних руках. Государство необходимо для сохранения нашей свободы, оно является инструментом, с помощью которого мы можем пользоваться своей свободой. Но если сконцентрировать власть в руках правительства, то государство станет угрозой свободе. Даже если те, кто стоит у власти, сначала исходят из благих побуждений и пребывание на высоких постах их не разврщает, сильная власть неизбежно наложит отпечаток на этих людей и заставит их опираться на совсем другие убеждения.

Можно ли гарантировать, что работающее на благо общества государство никогда не станет угрозой его свободе? Два зафиксированных в нашей Конституции принципа до сих пор обеспечивали сохранение нашей свободы. Хотя на практике, несмотря на заверения в верности этим принципам, их постоянно нарушают.

Во-первых, полномочия правительства должны быть ограничены. Его основная задача – защита нашей свободы как от внешних врагов, так и от покушающихся на нее наших собственных граждан: сохранение законов и порядка, контроль за выполнением договоров между частными лицами и создание условий для честной конкуренции. Помимо этих основных функций иногда государство может решать задачи, с которыми мы не в состоянии справиться самостоятельно из-за их сложности или больших расходов. Однако именно здесь кроется основная опасность. Не имеет смысла и невозможно отказываться от использования государства для выполнения сложных или дорогостоящих проектов, но нужно четко представлять все плюсы и минусы. Если мы будем делать основную ставку на добровольное сотрудничество и частный бизнес как в экономике, так и в других секторах, то можно гарантировать, что частный сектор ограничит власть государственного и таким образом защитит свободу слова, религии и совести.

Второй основной принцип гласит, что нужно избегать концентрации государственной власти в одних руках. Если распределять ее между графствами и штатами, то лучше дать больше графствам, а если между штатами и Вашингтоном – то штатам. Например, когда мне не нравится, как работают местные власти. Допустим, мне кажется, что там, где я живу, есть проблемы с очисткой сточных вод, градостроительным зонированием или школами. Тогда я могу переехать в другое графство или штат. Разумеется, на практике переезд из-за подобных проблем происходит редко, но он возможен, и такая возможность позволяет контролировать власти на местном уровне. Но если мне не нравится, как управляют страной федеральные власти в Вашингтоне, то я вряд ли стану переезжать в другую страну.

Одним из аргументов сторонников централизации власти в Вашингтоне является то, что федеральное правительство может проводить свои программы по всей стране. Поэтому они будут эффективнее и полезнее для общества, чем программы на уровне местных властей, если речь идет о перераспределении доходов в пользу бедных слоев населения или от частного сектора государственному. Хотя такие аргументы кажутся убедительными, нужно учитывать, что власть может не только приносить добро, но и вред. А тот, кто сегодня стоит у власти, может ее потерять, и – что самое важное – то, что для одних людей благо, для других может оказаться злом. Главная опасность централизации власти и расширения полномочий правительства заключается в том, что обычно эту идею продвигают люди доброй воли, которые первыми же будут сожалеть о последствиях ее воплощения.

Ограничение и децентрализация власти государства служат не только защите свободы от посягательств, но и способствуют прогрессу общества. Если рассмотреть главные достижения цивилизации, в том числе в области живописи, архитектуры, науки, литературы, промышленности или сельского хозяйства, то окажется, что ни одним из них мы не обязаны централизованной власти. Колумб отправился искать новый морской путь в Китай не по указу парламентского большинства, хотя часть расходов на его экспедицию оплатил абсолютный монарх. Ньютон и Лейбниц, Эйнштейн и Бор, Шекспир, Мильтон и Пастернак, Уитни, Маккормик, Эдисон и Форд, Джейн Адамс, Флоренс Найтингейл и Альберт Швейцер достигли новых высот в человеческом знании, в литературе, в технике и благотворительности не по указу правительства. Их свершения были плодом человеческого гения, убежденности в правоте своих революционных идей и общественной атмосферы, способствующей проявлению индивидуальности.

Никакое правительство не способно учитывать индивидуальность отдельных людей. Вводя единые стандарты для жилых домов, питания или одежды, государство, без сомнения, повысит уровень жизни многих людей. Если центральное правительство вводит единые стандарты для школьного обучения, автомобильных дорог или санитарии, то это, безусловно, улучшит жизнь во многих районах и, возможно, в среднем по всей стране. Однако политика государственной стандартизации приведет к застою в развитии. И вместо многообразия, которое нужно для тех социальных экспериментов, в результате которых беднейшие слои населения сегодня живут лучше, чем жил средний класс вчера, общество будет состоять из одинаковых посредственностей.

Эта книга рассматривает некоторые из ключевых проблем сегодняшнего дня.

Главной темой книги является роль конкурентного капитализма (экономики, построенной в основном на базе частных предприятий, работающих на свободном рынке) как фундамента экономической свободы и необходимого условия политической свободы. Также в этой книге я объясняю, какое место государство должно занимать в свободном обществе, где основой экономической жизни является свободный рынок.

В первых двух главах эти вопросы рассматриваются на теоретическом уровне и формируются принципы их решения. А в следующих главах обсуждается применение этих принципов к различным конкретным проблемам.

Хотя сформированные в первых двух главах принципы подтверждаются примерами из практики в следующих двух главах, тем не менее эти принципы нельзя считать идеально подходящими для любой ситуации. Дело в том, что каждый день возникают новые проблемы и новые обстоятельства, поэтому невозможно раз и навсегда определить роль государства для выполнения его разнообразных функций. По этой же причине нам нужно периодически проверять, не противоречат ли эти принципы, которые, как мы надеемся, всегда будут актуальны, новым проблемам. Такая проверка поможет расширить наше знание механизма работы этих принципов.

1 Commentary, April, 1978, pp. 29–71.

Скачать книгу

Капитализм и свобода бесплатное чтение

Милтон Фридман Капитализм и свобода

* * *

Предисловие к русскому изданию 2006 года

Предисловие к изданию 2002 года

Предисловие к изданию 1982 года

Предисловие

Введение

Глава I Взаимосвязь между экономической и политической свободой

Глава II Роль государства в свободном обществе

Государство как нормотворческий орган и третейский судья

Деятельность, осуществляемая государством на основании технической монополии и «внешних эффектов»

Деятельность, осуществляемая государством на патерналистских основаниях

Заключение

Глава III Контроль над деньгами

Товарный стандарт

Полномочный финансовый орган

Правила вместо властных органов

Глава IV Международные финансовые и торговые отношения

Значение международных кредитно-денежных отношений для экономической свободы

Роль золота в кредитно-денежной системе

Текущие платежи и бегство капитала

Предисловие Биньямина Аппельбаума

Предисловие к изданию 2002 года

Предисловие к изданию 1982 года

Предисловие к изданию 1962 года

Введение

Милтон Фридман
Капитализм и свобода

Глава I
Взаимосвязь между экономической и политической свободой

Глава II
Роль государства в свободном обществе

Глава III
Контроль над деньгами

Глава IV
Международные финансовые и торговые отношения