Готические истории бесплатное чтение

© Антонов С.А., составление, перевод на русский язык, 2024

© Брилова Л.Ю., перевод на русский язык, 2024

© Ибрагимов А.Ш., перевод на русский язык, 2024

© Токарева Е.О., перевод на русский язык, 2024

© Роговская Н.Ф., перевод на русский язые, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Мэри Шелли

1797–1851

Превращение

• И тут я, пойманный в силки,
• Волнуясь и спеша,
• Все рассказал. И от цепей
• Избавилась душа.
• Но с той поры в урочный час
• Мне боль сжимает грудь.
• Я должен повторить рассказ,
• Чтоб эту боль стряхнуть[1].

«Старый Мореход» Кольриджа

Мне доводилось слышать, что человек, с которым произошло какое-либо странное, сверхъестественное или магическое событие, впоследствии временами пребывает в состоянии, так сказать, умственного смятения и, как бы ему, возможно, ни хотелось скрыть случившееся, не способен утаить от ближнего сокровенные глубины своей души. Свидетельствую, что это наблюдение – сущая правда. Я истово поклялся самому себе ни за что не открывать слуху смертного те ужасы, во власть которых меня некогда ввергла неуемная, дьявольская гордыня. Праведника, выслушавшего мою исповедь и примирившего меня с Церковью, уже нет в живых. Никто не знает, что когда-то…

Так стоит ли нарушать однажды данную клятву? К чему рассказывать повесть о нечестивом вызове Провидению, об унижении, подавляющем душу? Зачем? Ответьте мне, вы, умудренные знанием тайн человеческой натуры! Я убежден лишь в том, что это необходимо; вопреки моему твердому решению – наперекор обуревающей меня гордыне – невзирая на стыд и даже на страх предстать перед ближними в самом гнусном виде – я должен говорить.

Генуя! Город, где я родился, – горделивый, глядящийся в лазурные воды Средиземного моря, – помнишь ли ты меня в детские годы, когда твои береговые скалы и мысы, твои ясные небеса и цветущие виноградники были моим миром? Счастливая пора! Время, когда узкие пределы доступного пространства сковывают наши физические возможности, но сама эта ограниченность обращает юную душу к воображаемым просторам; единственный период нашей жизни, когда невинность и радость пребывают в единстве. И тем не менее кому удается оглянуться на собственное детство без того, чтобы не вспомнить о его горестях и мучительных страхах? С рождения я отличался самым заносчивым, высокомерным и неукротимым нравом из всех, какими были когда-либо наделены смертные. Я робел только перед отцом; а он, человек великодушный и благородный, но своенравный и властный, одновременно и поощрял, и сдерживал неистовые порывы моей натуры, что заставляло меня быть покорным, но не вызывало уважения к мотивам, которыми он руководствовался, отдавая свои распоряжения. Стать мужчиной, свободным, независимым – или, лучше сказать, надменным и деспотичным, – таковы были надежда и молитва моего мятежного сердца.

У моего отца был друг, богатый и знатный генуэзец; в годину политической смуты его внезапно приговорили к изгнанию и лишили имущества. В ссылку маркиз Торелья отправился один. Он был вдовцом, как и мой отец, на чьем попечении осталось единственное дитя маркиза – малютка Джульетта. Я, несомненно, дурно обращался бы с этой милой девочкой, если бы мое положение не вынудило меня стать ее покровителем. Различные происшествия детской поры побуждали Джульетту видеть во мне спасительную опору; я же воспринимал ее как нежное, чувствительное создание, которое неизбежно погибло бы, соприкоснувшись с жестокостью внешнего мира, не будь оно окружено моей бдительной заботой. Мы росли вместе. Первая майская роза не так прелестна, как прелестна была эта милая девочка. Ее личико овевало сияние красоты. Ее фигурка, поступь, голос – даже сейчас мое сердце рыдает, едва мне приходит на ум все то доверчивое, нежное, любящее и чистое, что заключалось в этой божественной обители души. Когда мне было одиннадцать лет, а Джульетте восемь, мой двоюродный брат, заметно превосходивший годами нас обоих – он казался нам взрослым мужчиной, – обратил самое пристальное внимание на мою маленькую подругу: он назвал ее своей невестой и попросил стать его женой. Получив отказ, он принялся настаивать и насильно привлек ее к себе. В исступлении чувств, с перекошенным от злобы лицом я набросился на него, попытался выхватить его клинок, в ярости сомкнул руки у него на шее, намереваясь задушить его; ему пришлось звать на помощь, чтобы освободиться. Тем же вечером я привел Джульетту в домашнюю часовню и заставил прикоснуться к священным реликвиям – я разбередил ее детское сердце, осквернил ее детские уста клятвой, что она будет моей, и только моей.

Что ж, те дни миновали. Спустя несколько лет Торелья вернулся и зажил в еще большем богатстве и процветании, чем прежде. Я был семнадцатилетним юнцом, когда мой отец, который купался в роскоши, граничившей с мотовством, умер; Торелья радовался тому, что мое несовершеннолетие позволяет ему заняться обустройством моих дел. Мы с Джульеттой обручились у отцовского смертного одра, Торелье предстояло сделаться для меня приемным родителем.

Я жаждал повидать мир – и принялся утолять эту жажду. Я отправился во Флоренцию, Рим, Неаполь; оттуда проследовал в Тулон и наконец достиг заветной цели своих стремлений – Парижа. В ту пору там творилось нечто невообразимое. Несчастный король Карл VI, то пребывавший в здравом уме, то впадавший в безумие, выглядевший то монархом, то презренным рабом, был поистине насмешкой над человечеством. Королева, дофин и герцог Бургундский, попеременно друзья и враги, то вместе восседали на богатых пирах, то вступали в кровопролитное соперничество друг с другом; погрязшие в распутстве и в ожесточенных распрях, они оставались слепы к бедственному положению страны и нависшим над нею опасностям. Мой нрав по-прежнему давал знать о себе. Я был высокомерен и своеволен; я любил быть на виду и, что еще важнее, отбросил всякую сдержанность. Кто смог бы обуздать меня в Париже? Юные друзья с готовностью потакали моим страстям, которые служили для них источником наслаждений. Я считался привлекательным; я слыл образцом всех мыслимых рыцарских достоинств. Я не принадлежал ни к одной политической партии. Я сделался всеобщим любимцем, которому в силу юного возраста прощались заносчивость и гордыня; я превратился в избалованного ребенка. Что могло усмирить меня? Уж конечно, не письма и советы Торельи – разве что острая нужда, являвшаяся мне в виде отвратительной тени пустого кошелька. Однако существовало средство заполнить эту пустоту. Я продавал – акр за акром, имение за имением. Моим нарядам, драгоценностям, лошадям и их снаряжению почти не было равных в блистательном Париже, меж тем как мои наследные земли переходили в чужие руки.

Герцог Орлеанский попал в засаду и был убит герцогом Бургундским. Страх и ужас охватили весь Париж. Дофин и королева затворились в своих покоях; все развлечения были на некоторое время отменены. Такое положение дел мало-помалу утомило меня, и я устремился душою к местам, любимым с детства. Почти что нищий, я все же намеревался воротиться туда, заявить свои права на Джульетту и восстановить свое состояние. Несколько удачных торговых сделок должны были вернуть мне богатство. При этом возвращаться в обличии бедняка не входило в мои планы. Напоследок я продал остававшееся у меня имение вблизи Альбаро, выручив всего половину его стоимости, зато наличными деньгами. Потом отправил различные украшения, гобелены и по-королевски роскошную мебель в свой дворец в Генуе – единственное обиталище, уцелевшее из моего наследного имущества. Сам же я еще ненадолго задержался, стыдясь той роли воротившегося блудного сына, которую, как я опасался, мне предстояло сыграть. Отослал я и лошадей, отправив одного несравненного испанского скакуна своей нареченной невесте; его чепрак пламенел драгоценными камнями и золотой парчой, в которую я распорядился вплести инициалы Джульетты и ее Гвидо. И она, и ее отец благосклонно приняли мой подарок.

Но и вернуться отъявленным мотом, стать предметом бесцеремонного, возможно, глумливого интереса сограждан, оказаться один на один с их укорами и издевками было не самой заманчивой перспективой. Дабы защититься от враждебной молвы, я попросил нескольких наиболее беспутных своих приятелей сопровождать меня; и затем отправился в дорогу, вооруженный против целого мира, скрывающий мучительное чувство – наполовину страх, наполовину раскаяние, – ведомый бравадой и с дерзким видом удовлетворенного тщеславия.

Я прибыл в Геную; прошелся по мозаичному полу фамильного дворца. Моя горделивая поступь пребывала в разладе с моими чувствами, ибо, несмотря на окружавшую меня роскошь, в глубине души я ощущал себя нищим. Все и каждый узнают об этом, стоит только мне заявить свои права на Джульетту. Во взглядах встречных я читал презрение или жалость. Мне представлялось (столь склонна наша совесть воображать те муки, коих она заслуживает), что все вокруг – и стар и млад, и богач и бедняк – насмехаются надо мной. Торелья не приходил, и это было неудивительно: приемный отец, вероятно, полагал, что я должен выказать сыновнюю почтительность и сам явиться к нему. Однако, глубоко уязвленный сознанием своих безрассудств и пороков, я попытался переложить вину на других. Еженощно мы предавались оргиям в Палаццо Карега. За этими бессонными, разгульными ночами следовали полные апатии утра. Когда читали молитву Богородице, наши утонченные особы показывались на улицах, глумясь над добропорядочными обывателями и вызывающе глядя на робевших женщин. Джульетты среди них не было – нет, нет; появись она там, стыд прогнал бы меня прочь, если бы только любовь не побудила пасть к ее ногам.

Постепенно мне все это наскучило. Без предупреждения я навестил маркиза. Он был у себя на вилле, одной из многих, украшавших окрестности Сан-Пьетро-д’Арена. Стоял месяц май – май в этом благодатном уголке мира; цветки фруктовых деревьев увядали среди пышной зеленой листвы; виноградные лозы простирались повсюду; земля была усыпана опавшими лепестками олив; светляки населяли миртовую изгородь; небеса и землю одевал покров необыкновенной красоты. Торелья приветствовал меня с дружелюбным, хотя и серьезным видом, и даже эта тень неудовольствия вскоре растаяла. Черты сходства с отцом – выражение и тон юношеского простосердечия, по-прежнему дремавшего во мне, несмотря на мои проступки, – смягчили сердце доброго старика. Он послал за дочерью – и представил ей меня в качестве жениха. Покой озарился неземным светом при ее появлении. Ее лицо, с большими ласковыми глазами, пухлыми, в ямочках, щеками, младенчески-нежными устами, было лицом херувима и выражало редкое единение счастья и любви. В первый момент меня охватило восхищение. «Она моя!» – подумал я в следующий миг в порыве самодовольства, и мои губы искривила усмешка, исполненная горделивого торжества. Я не был бы enfant gâte[2] французских красавиц, не овладей я искусством угождать отзывчивым женским сердцам. В мужском кругу я выказывал властность – что лишь выразительнее подчеркивало ту почтительность, с какой я относился к женщинам. И теперь я начал свои ухаживания, расточая тысячу любезностей Джульетте, которая, дав мне в детстве клятву, никогда не позволяла себе увлечься кем-то другим и, хотя и привыкла быть предметом восхищенного преклонения, не владела языком влюбленных.

В продолжение нескольких дней все складывалось как нельзя лучше. Торелья ни разу не помянул о моем мотовстве и держался со мной как с любимым сыном. Но когда мы принялись обсуждать предварительные условия моего союза с его дочерью, эта благообразная картина с неизбежностью омрачилась. Еще при жизни моего отца был составлен брачный договор. В сущности, я сделал его недействительным, растранжирив без остатка состояние, каковое должен был разделить с Джульеттой. Посему Торелья предложил считать этот договор расторгнутым и взамен заключить другой, согласно которому приданое его дочери возрастало безмерно, однако на расходы налагалось великое множество ограничений. Почитая независимостью одни лишь свободные проявления своей властной воли, я упрекнул маркиза в том, что он пытается извлечь выгоду из моего бедственного положения, и напрочь отверг названные условия. Старик начал было мягко увещевать меня, призывая проявить благоразумие. Взыгравшая гордость овладела моими мыслями: я выслушал его с негодованием – и отринул с пренебрежением.

– Джульетта, ты – моя! Разве в пору невинного детства мы не обменялись клятвами верности? Разве не едины мы в очах Господних? Неужели твой бессердечный, жестокий отец разлучит нас? Будь же великодушна, любовь моя, будь справедлива; не отбирай дара, составляющего последнее сокровище твоего Гвидо, – не отрекайся от своих клятв; позволь нам бросить вызов миру и, презрев расчеты и предписания старости, найти в нашей взаимной любви убежище от всякого зла.

Вероятно, пытаясь отравить подобными софизмами это святилище праведной мысли и нежной любви, я напоминал дьявола. Джульетта в ужасе отпрянула от меня. Отец был для нее самым лучшим и добрым из людей, и она стремилась доказать мне, что покорность ему приносит одно лишь благо. Он примет мое запоздалое смирение с сердечной приязнью, и ответом на мои покаянные слова станет великодушное прощение. Напрасны увещевания юной и нежной девы в адрес человека, привыкшего считать свою волю законом, человека, в душе которого обитал ужасный, непреклонный тиран, способный покориться только собственным властным желаниям! Сопротивление лишь сильнее распаляло меня; мои сумасбродные приятели всегда готовы были подлить масла в огонь. Мы замыслили похитить Джульетту. Поначалу наша затея как будто увенчалась успехом. Но на обратном пути мы столкнулись с терзаемым муками отцом и его слугами. Произошла стычка, и, еще до того как вмешательство городской стражи позволило нашим противникам одержать верх, двое людей Торельи получили опасные ранения.

Эта часть моей истории тяготит меня сильнее всего. Ныне, став другим, я с отвращением вспоминаю себя в ту пору. Не приведи бог никому из внимающих этому рассказу когда-нибудь ощутить то, что чувствовал я. Конь, принуждаемый к неистовой скачке всадником с острыми шпорами, был свободнее, чем я – раб жестокой тирании собственной натуры. Моей душой завладел дьявол, язвивший ее до безумия. Голос совести взывал ко мне, но едва я поддавался его увещеваниям, как меня – игрушку страстей, порожденных гордыней, – подхватывал и уносил вдаль поток неимоверной ярости, подобный урагану. Я был заключен в тюрьму, но, по требованию Торельи, освобожден и вновь вернулся, чтобы силой увезти обоих – и отца, и его дитя – во Францию; эта несчастная страна, где в ту пору промышляли грабежом шайки разбойников и орды вышедших из повиновения солдат, могла стать благоприятным убежищем для преступника вроде меня. Наш замысел был раскрыт. Меня приговорили к изгнанию, и, так как мои долги уже достигли колоссальной величины, остававшаяся у меня собственность была передана в качестве уплаты специальным уполномоченным. Торелья опять предложил свое посредничество, потребовав взамен только одного – обещания не предпринимать новых бесплодных покушений на него и на его дочь. Я презрительно отверг это предложение и возомнил себя победителем, когда оказался одиноким изгнанником без гроша за душой, выдворенным за пределы Генуи. Приятели оставили меня: они покинули город несколькими неделями раньше и теперь уже находились во Франции. Я был один – без друзей, без меча на поясе, без единого дуката в кошельке.

Я бродил по берегу моря, объятый и жестоко терзаемый вихрем страстей. Казалось, внутри меня пылают раскаленные угли. Поначалу я предался размышлениям о том, что мне следует делать. Я намеревался примкнуть к разбойничьей шайке. Месть! Это слово представлялось мне бальзамом – я обнимал его, ласкал, – покуда оно не ужалило меня, подобно змее. Нет, мне нужно презреть и забыть Геную, этот невзрачный закоулок мира. Лучше вернуться в Париж, где у меня полным-полно друзей; где мои услуги найдут радушный прием; где я мечом проложу себе путь к счастью и, преуспев, смогу заставить свою ничтожную родину и лживого Торелью пожалеть о том дне, когда они изгнали меня, нового Кориолана, за пределы городских стен. Вернуться в Париж – вот так, пешком – полностью разоренным – и предстать во всей своей нищете перед теми, кого я прежде тешил ослепительной роскошью? От одной только мысли об этом во мне закипала желчь.

Постепенно осознавая истинное положение вещей, я преисполнялся отчаяния. Лишения, которые я претерпел за несколько месяцев, проведенных в узилище, распалили мою душу до безумия, но ослабили ее телесную оболочку. Я был изнурен и безволен. Дабы обеспечить мне сносные условия в тюрьме, Торелья использовал множество ухищрений; однако я распознал и пренебрежительно отверг их все – и теперь пожинал плоды собственного упрямства. Что я должен был сделать? Пасть к ногам своего врага и умолять о прощении? – Да лучше умереть десятью тысячами смертей! Никогда не добиться им этой победы! Ненависть – я принес клятву вечной ненависти! Ненависти – чьей? К кому? – Бродяги-изгнанника к могущественному вельможе. И я, и мои чувства были для них ничто: они уже позабыли о столь недостойном человеке. А Джульетта! Ее ангельское лицо и грациозная фигура напрасно сияли красотой среди туч моего отчаяния – ибо я потерял ее, потерял гордость и цвет этого мира! Другой назовет ее своею! Эта неземная улыбка сделает счастливым другого!

Даже теперь сердце мое замирает, случись мне припомнить те мрачные думы. То почти обессилев от слез, то заходясь яростью, вызванной душевными муками, я продолжал бродить по каменистому берегу, который с каждым моим шагом выглядел все более диким и безотрадным. Отвесные скалы и побелевшие от времени утесы вздымались над спокойными водами океана; зияли чернотой входы пещер; из бухт, источенных морем, непрестанно доносился шелестящий плеск волн. Неожиданно на моем пути возникла преграда – крутой мыс, практически неприступный из-за нагромождения рухнувших сверху обломков камней. Близился вечер, когда в направлении океана вытянулась возникшая словно по мановению волшебного жезла темная пелена туч, которая омрачила еще недавно синее небо и накрыла тревожной тенью дотоле мирные воды. Странные, фантастические очертания этих туч изменялись, сливались друг с другом; казалось, ими движет какое-то властное заклинание. На волнах появились белые гребни; гром, сперва глухо пророкотавший, вскоре мощно загремел из-за темно-багряной водной пустыни, испещренной пятнами пены. Местность, где я находился, одной стороной была обращена к раскинувшемуся во всю ширь океану, с другой же ее ограничивал внушительного вида мыс. Внезапно из-за его оконечности появилось гонимое ветром судно. Тщетно моряки силились направить свой корабль в открытое море – шторм влек его прямо на скалы. Он погибнет! Все на его борту погибнут! Если бы я мог оказаться среди них! Мое юное сердце впервые встретило с радостью мысль о смерти. Страшно было наблюдать за тем, как это судно пытается противостоять судьбе. Я с трудом мог разглядеть моряков, но до меня долетали их возгласы. Скоро все будет кончено! Скала, скрытая бурными волнами и потому незаметная, лежала в засаде, поджидая свою жертву. Удар грома раздался у меня над головой в тот самый миг, когда челн с ужасным содроганием наскочил на незримого врага. Не прошло и минуты, как судно разнесло в щепки. Я был в безопасности – а мои собратья тем временем вели безнадежную борьбу за жизнь. Мне чудилось, что я и в самом деле вижу, как они борются, – до того реальны были их крики, в пронзительной агонии перекрывавшие рев и грохот валов. Обломки разбитого судна, кидаемые взад и вперед темными бурунами, вскоре пропали из виду. Я наблюдал за происходящим до самого конца, не в силах отвести взор; потом опустился на колени и закрыл лицо руками. Затем вновь взглянул на море: что-то колыхалось на волнах неподалеку от берега и мало-помалу приближалось к нему. Неужели это человек? Очертания становились все явственнее; и наконец мощная волна вознесла свой груз и выбросила его на скалу. Человек, сидящий верхом на матросском сундучке! – Человек! – В самом ли деле? Определенно, среди людей такого еще не бывало: уродливый карлик, косоглазый, с безобразными чертами и искривленным туловищем, создание, облик которого вызывал ужас. Я уже было начал проникаться сочувствием к ближнему, вырвавшемуся из водной могилы, – и вот в мгновение ока кровь застыла в моих жилах. Карлик слез с сундучка и откинул назад прямые, растрепанные волосы, открыв гнусную физиономию.

– Клянусь святым Вельзевулом! – воскликнул он. – Все закончилось благополучно! – Он огляделся по сторонам и увидел меня. – О дьявол! Вот еще один соратник всемогущего! Какому святому ты вознес молитвы, приятель, – если не моему? Правда, я что-то не припомню тебя на борту.

Я отпрянул от чудовища, ужаснувшись его кощунственной речи. Он снова обратился ко мне, и я пробормотал какой-то еле слышный ответ.

– Твой голос тонет в этом беспорядочном гуле, – продолжал он. – Какой шум, однако, от этого огромного океана! Ватага школяров, вырвавшихся на волю из своей тюрьмы, и та ведет себя тише, чем эти свободно играющие волны. Они мне надоели. Довольно с меня их нескончаемого буйства. Уймись, седая стихия! Прочь, ветры, домой! Облака, летите к антиподам – и пусть прояснятся наши небеса!

С этими словами он вытянул вперед длинные, тощие руки, похожие на паучьи лапки, и, казалось, обнял ими раскинувшиеся перед ним просторы. Не чудо ли? Облака рассеялись и скрылись из виду; лазурное небо, сперва робко проглянувшее из-за них, вскоре распростерлось над нами безмятежной голубой гладью; штормовой ветер сменился ласковым дуновением с запада; море успокоилось, и вместо волн на его поверхности теперь играла легкая рябь.

– Люблю покорность даже в этих неразумных стихиях, – сказал карлик, – а уж тем паче в неукротимом человеческом духе! Согласись, славный выдался шторм – и вызвал его не кто иной, как я.

Вести беседы с этим заклинателем значило искушать Провидение. Однако человек склонен почитать Власть во всех ее проявлениях. Страх, любопытство, необоримое восхищение влекли меня к нему.

– Ну, ну, приятель, не робей, – продолжал этот презренный субъект. – Когда я доволен, то пребываю в добродушном настроении; а вид твоей хорошо сложенной фигуры и привлекательного лица доставляет мне удовольствие, хотя ты и выглядишь немного опечаленным. Ты испытал бедствия на суше – я потерпел крушение на море. Возможно, я смогу укротить бурю, что выпала тебе на долю, так же, как сумел совладать со своей. Будем же друзьями? – И он протянул мне руку; я не нашел в себе сил пожать ее. – Что ж, тогда товарищами – так тоже сойдет. А теперь, пока я отдыхаю после давешней встряски, расскажи мне, отчего ты, такой молодой и удалой на вид, бродишь понуро и одиноко по этому пустынному побережью.

Голос карлика звучал хрипло и резко, а сам он во время своей речи извивался так, что на него было жутко смотреть. Тем не менее он приобрел нечто вроде влияния на меня, коему я не мог противиться, и я поведал ему свою историю. Выслушав мой рассказ, карлик разразился продолжительным и громким смехом, который эхом отдавался в окрестных скалах; казалось, сам ад завывает вокруг меня.

– О, брат Люцифера! – воскликнул он. – Стало быть, и ты пал из-за своей гордыни; и ты, великолепный, как сын Зари, готов отринуть свою красоту, свою невесту, свое благополучие, лишь бы не покориться тирании добра. Клянусь душой, я приветствую твой выбор!.. Итак, ты бежал, ты сдался; и теперь собираешься умереть с голоду в этих скалах и позволить птицам выклевать твои мертвые глаза, меж тем как твой враг и твоя суженая не нарадуются твоему падению. Я нахожу, что твоя гордыня странным образом сродни смирению.

Пока он говорил, тысячи ядовитых мыслей жалили меня в самое сердце.

– Что же ты прикажешь мне делать? – вскричал я.

– Я? О, ничего, разве что лечь наземь и помолиться в ожидании смерти. Но, будь я на твоем месте, уж я бы знал, что следует делать.

Я приблизился к нему. Благодаря своим сверхъестественным способностям он представлялся мне оракулом; и все же странная и жуткая дрожь сотрясла меня с головы до пят, когда я произнес: «Говори! Научи меня – посоветуй, как поступить!»

– Отомсти за себя, приятель! Посрами своих врагов! Повергни ниц старика и овладей его дочкой!

– В целом мире, куда ни глянь, – воскликнул я, – мне неоткуда ждать помощи! Будь у меня золото, я мог бы достичь многого; но я беден и одинок – и потому беспомощен.

Пока я вел свой рассказ, карлик восседал на сундучке. Теперь он спрыгнул с него – коснулся какой-то пружинки – cундучок распахнулся! Какое богатство оказалось внутри – сверкающие драгоценные камни, сияющее золото, бледное серебро! Во мне загорелось безумное желание завладеть этими сокровищами.

– Несомненно, – произнес я, – всяк, кто столь же могуществен, как ты, способен осуществить что угодно.

– Нет, – скромно возразил уродец, – я не так всемогущ, как кажется. Я владею некоторыми вещицами, коими ты, вероятно, жаждешь обладать; но я отдал бы их все за малую долю того… нет, даже за временное пользование тем, что есть у тебя.

– Все, что у меня есть, к твоим услугам, – с горечью отозвался я. – Нищета, изгнание, позор – дарю тебе их все, без остатка.

– Превосходно! Благодарю. Прибавь еще кое-что к своему дару, и мои сокровища достанутся тебе.

– Ничто – единственное мое наследство; что, кроме этого, хотел бы ты получить?

– Твои привлекательные черты и стройное сложение.

Я содрогнулся. Что же, этот всесильный урод намеревается убить меня? Кинжала у меня не было. Я забыл помолиться – и ощутил, как кровь отхлынула от моего лица.

– Я прошу о займе, не о подарке, – продолжало безобразное существо. – Одолжи мне на три дня свое тело; взамен ты получишь мое – в качестве временного пристанища для своей души – и, в уплату за услугу, принадлежащий мне сундучок. Что скажешь о такой сделке? Каких-то три кратких дня.

Говорят, вести недозволенные беседы опасно; и я – прекрасное подтверждение этой максиме. Может показаться невероятным, что я вообще дал себе труд выслушать предложение карлика; однако, несмотря на противоестественное уродство этого создания, чей голос повелевал земной, воздушной и морской стихиями, в его персоне было нечто завораживающее. Меня так и подмывало согласиться – ведь, владея тем сундучком, я мог бы править миром. Останавливало меня только одно: опасение, что он не сдержит данного слова. Затем я подумал, что вскоре все равно умру в этих пустынных песках, и тогда тело, которое он мечтает заполучить, уже не будет принадлежать мне, – так почему бы не попытать счастья? Кроме того, я знал, что, согласно законам магического искусства, существуют постулаты и клятвы, пренебречь которыми не осмелится ни один чародей. Я медлил с ответом, меж тем как он ни на миг не прекращал уговоры, то вновь демонстрируя свое богатство, то рассуждая о том, сколь малую цену за него затребовал, – покуда отказ от сделки не начал казаться мне сущим безумием. Так оно и бывает: мы пускаем нашу ладью в бурный поток, и она несется вниз по течению, преодолевая пороги и водопады; мы отдаемся неистовству страстей, водоворот которых увлекает нас в неведомые дали.

Он произнес множество клятв, в то время как я заклинал его множеством святых имен; внезапно я увидел, что мои слова заставляют это чудесное воплощение власти, этого повелителя стихий дрожать, точно осенний лист; и наконец карлик, запинаясь (как будто собственный дух неохотно и через силу заговорил внутри него), изрек заклятие, которое – надумай он обмануть меня – могло бы принудить его отдать незаконно присвоенную добычу. Нашей крови, двум горячим источникам жизни, предстояло слиться, дабы навести, а затем рассеять магические чары.

Но довольно об этом богопротивном действе. Я был убежден – и дело было сделано. Проснувшись утром на покрытом галькой побережье, я не узнал собственной тени. Я чувствовал себя так, словно превратился в жуткий призрак, и проклинал свое легковерие и слепую доверчивость. Сундучок был на месте – равно как и золото с драгоценными камнями, ради которых я продал телесную оболочку, дарованную мне природой. Их вид несколько успокоил меня: три дня пройдут быстро.

И вот начался их отсчет. Карлик снабдил меня обильным запасом еды. Поначалу я еле передвигался – настолько чужими и негодными казались мне все мои конечности; а мой голос – то был голос самого дьявола. Но я молчал, обратив лицо к солнцу, дабы не видеть собственной тени, считал часы и строил планы на будущее. Повергнуть Торелью к своим стопам, завладеть Джульеттой наперекор ему – все это можно было легко осуществить при помощи моего богатства. Темными ночами я спал и видел сны, в которых мои мечты сбывались. Солнце дважды садилось – и наконец появилось в третий раз. Волнение и тревога овладели мною. О ожидание, ты поистине ужасно, когда тебя подогревает страх, а не надежда! Как мучительно сжимаешь ты сердце, нарушая его ровное биение! Как пронзаешь ты насквозь неведомой болью наши слабые тела, то словно разбивая их вдребезги и обращая в ничто, точно лопнувшее стекло, то придавая свежих сил, которые ни на что не годны и только заставляют нас терзаться, подобно силачу, что не может разорвать оковы, хотя они и гнутся от его хватки. Лучезарный, сверкающий диск медленно взошел по небосклону с востока, долго держался в зените и еще медленнее склонился к западу; коснулся линии горизонта – и скрылся из виду! Его отсветы озарили вершины скал, затем начали сереть и бледнеть. Ярко воссияла вечерняя звезда. Скоро он будет здесь.

Он не пришел! Клянусь ясными небесами, он не пришел! Уже потянулась томительная ночь, и вот она уже состарилась и «в черноте ее волос блеснула дневная седина», и вот солнце вновь предстало взору самого несчастного существа из всех, когда-либо роптавших на его свет. Так провел я три дня. Самоцветы и золото – о, как я их ненавидел!

Что ж… не стану чернить эти страницы неистовыми проклятиями: яростно обуревавшие меня тогда мысли и предположения были слишком ужасны. В конце концов я забылся сном, не посещавшим меня с третьего захода солнца; мне пригрезилось, что я припадаю к ногам Джульетты и она улыбается – и затем вскрикивает, увидев, как я переменился, – и снова улыбается, ибо ее возлюбленный, прекрасный как прежде, стоит перед ней на коленях. Но то был не я – то был он, дьявол, расположившийся в моем теле, говоривший моим голосом, очаровавший ее моим влюбленным взором. Я попытался предупредить ее, но мой язык отказался мне повиноваться; рванулся, чтобы разлучить их, но словно прирос к земле – и проснулся, охваченный мукой. Передо мной белели все те же безлюдные утесы, а позади раскинулись мерно шумевшее море, молчаливый берег и голубые небеса над ними. Что все это означало? Был ли мой сон лишь отражением яви? Неужели он и впрямь пытается расположить к себе и покорить мою невесту? Я без промедления вернулся бы в Геную – но я был изгнан. Я рассмеялся – и визгливый хохот карлика вырвался при этом из моих уст: это я изгнан? О нет! Они не изгоняли отвратительное туловище, в котором я отныне пребывал; в нем я могу посетить родной город, не боясь подвергнуться грозящей мне смертной казни.

Я побрел в направлении Генуи. Я успел немного освоиться со своими искривленными конечностями; не было еще на свете тела, столь скверно приспособленного для ходьбы: передвигался я с неимоверным трудом. Кроме того, не желая показываться кому-либо на глаза в своем безобразном обличье, я старался обходить стороной разбросанные вдоль берега деревушки. Я не был уверен, что местные мальчишки, случись им столкнуться со мной, не закидают меня камнями, приняв за неведомое чудовище; несколько крестьян и рыбаков, попавшихся мне по пути, встретили меня не слишком приветливо. Впрочем, когда я достиг городской черты, была уже темная ночь. Свежесть и благоухание, разлитые в воздухе, навели меня на мысль, что маркиз с дочерью, вероятно, покинули Геную и удалились в свою загородную резиденцию. Именно оттуда, с виллы Торелья, пытался я похитить Джульетту; я провел тогда в этих местах много часов и досконально изучил окрестности. Расположена вилла была превосходно – на берегу ручья, в окружении деревьев. Приблизившись, я обнаружил, что моя догадка верна; и более того, там проводили время в пиршестве и развлечениях. Весь дом был ярко освещен; легкий ветерок доносил звуки нежной и жизнерадостной мелодии. Сердце мое поникло. Я не сомневался, что благородная доброта Торельи не позволила бы ему открыто предаваться веселью сразу после моего злополучного изгнания; но о причине его радости я не решался и подумать.

То здесь, то там мелькали жители окрестных селений; несомненно, мне следовало поискать, где можно укрыться; однако меня так и подмывало обратиться к кому-нибудь, подслушать чей-нибудь разговор или же каким-то иным способом выведать, что происходит. Наконец, достигнув дорожек, пролегавших в непосредственной близости от усадьбы, я нашел одну достаточно темную, чтобы скрыть мое непомерное безобразие; но, как выяснилось, не я один бродил в ее тени. Вскоре я узнал все, что хотел, – то, что сначала заставило мое сердце замереть от ужаса, а потом закипеть от негодования. Завтра Джульетта будет отдана раскаявшемуся, исправившемуся, нежно любимому Гвидо – завтра моя невеста принесет клятву верности выходцу из преисподней! И виной этому был я! Моя проклятая гордость, моя демоническая одержимость и греховная самовлюбленность стали причиной случившегося. Ведь если бы я действовал как тот негодяй, что похитил мое тело… если бы я явился к Торелье с видом одновременно уступчивым и полным достоинства и сказал бы: «Я был не прав, простите меня; я не заслуживаю руки вашей ангелоподобной дочери, но все же позвольте мне притязать на нее позднее, когда перемена в моем поведении докажет, что я отрекся от своих пороков и прилагаю усилия к тому, чтобы стать хоть сколько-нибудь достойным ее. Я отправлюсь сражаться с неверными; и, когда благодаря истовому благочестию и непритворному раскаянию мои былые злодейства изгладятся из вашей памяти, позвольте мне вновь называть себя вашим сыном». Так говорил он; и был принят в точности как блудный сын в Писании; для него забили откормленного теленка; и, продолжая действовать в той же манере, кающийся грешник выказал такое искреннее огорчение своими безрассудствами, с таким смирением отказался от всех своих прав и так горячо вознамерился вновь обрести их, ведя покаянную и добродетельную жизнь, что быстро покорил добросердечного старика, получив от него и полное прощение, и его прелестное дитя.

О, если бы ангел из рая тайком надоумил меня поступить подобным образом! Но какая же участь ждет теперь невинную Джульетту? Допустит ли Господь сей нечестивый союз – или же, если какое-либо чудо расстроит его, свяжет опозоренное имя Карега с наихудшим из преступлений? Наутро они должны были обвенчаться; я мог предотвратить это лишь одним способом – встретившись со своим недругом и принудив его к соблюдению нашего договора. Я сознавал, что только в смертельной борьбе сумею вырвать у него согласие. При мне не было меча – впрочем, едва ли мои искривленные руки совладали бы с воинским оружием, – но имелся кинжал, на который я и возложил свои упования. Времени раздумывать и взвешивать все за и против не оставалось; возможно, в этой схватке мне предстояло погибнуть; но чувство чести и сама человеческая природа, не говоря уже о жгучей ревности и отчаянии, снедавших меня, требовали, чтобы я, пусть даже ценой собственной жизни, расстроил козни своего врага.

Гости удалились, огни начали гаснуть – обитатели виллы, несомненно, намеревались отойти ко сну. Я затаился среди деревьев постепенно пустевшего парка; ворота затворились; я принялся бродить вокруг дома – очутился под окном – о, оно было хорошо мне знакомо! – в комнате, наполовину скрытой занавесями, царил мягкий полумрак. Это был храм невинности и красоты. Его пышность отчасти умерял небольшой беспорядок, вызванный тем, что сей храм был обитаем; разбросанные здесь и там предметы говорили о вкусе той, что освятила его своим присутствием. Я увидел, как она входит стремительным и легким шагом и приближается к окну; раздвинув пошире занавеси, она выглянула в ночь. Свежий ветер поигрывал ее локонами, откидывая их с прозрачно-мраморного чела. Она сжала руки и обратила взор к небесам. До меня донесся ее голос. «Гвидо! – нежно прошептала она. – Мой Гвидо!» – и затем, словно обессилев от прилива чувств, упала на колени; ее возведенные горе очи, ее непринужденно-изящная поза, благодарность, воссиявшая на ее лице… о, все это слишком блеклые, пресные слова! Мое сердце, в тебе навсегда запечатлелось – пускай ты и не можешь изобразить его – это дитя любви и света, озаренное неземной красотой.

C затененной аллеи послышались быстрые, решительные шаги. Вскоре я увидел, как в мою сторону следует кавалер – молодой, роскошно одетый и, как мне показалось, приятной наружности. Я затаился понадежнее. Юноша приблизился; остановился под окном. Она поднялась, вновь выглянула наружу и, увидав его, произнесла… я не могу, нет, по прошествии времени я не могу воспроизвести в точности ее слова, исполненные мягкой нежности; она говорила их мне, но отвечал на них он.

– Я не уйду! – воскликнул он. – Здесь, где была ты, где твой образ скользит, подобно посетившему небеса духу, я проведу долгие часы, покуда мы вновь не встретимся, моя Джульетта, дабы никогда не разлучаться, ни днем ни ночью. А ты, любимая, ступай, иначе утренний холод и порывистый ветер покроют бледностью твои щеки, лишат жизни твои сияющие любовью глаза. Ах, дорогая! Будь мне позволено хоть раз поцеловать их, я, возможно, и смог бы обрести покой.

С этими словами он придвинулся ближе и, как мне показалось, намеревался забраться к ней в комнату. До тех пор я мешкал, чтобы не испугать ее; но в тот миг самообладание мне изменило. Я ринулся вперед – набросился на него – отшвырнул назад, вскричав: «Ах ты мерзкий, гнусный подлец!»

Не стану повторять все те эпитеты, к коим я прибег, дабы оскорбить человека, которого ныне вспоминаю не без некоторой приязни. Из уст Джульетты вырвался пронзительный крик. Я ничего не видел и не слышал – я чувствовал лишь своего врага, чье горло сжимал, и рукоять своего кинжала; мой противник боролся, но вырваться не мог; наконец он прохрипел: «Давай, бей! Уничтожь это тело – и будешь жить; и пусть жизнь твоя будет долгой и счастливой!»

Опускавшийся кинжал замер при этих словах, и враг, ощутив, что моя хватка ослабла, высвободился и выхватил свой меч; а между тем в доме поднялся шум, в комнатах замелькали факельные огни, и стало ясно, что нас вот-вот разнимут и я… о! лучше бы мне умереть; смерть не страшила меня – лишь бы он не выжил. Пребывая в ярости, я вместе с тем взвешивал все за и против: я могу погибнуть, но, если при этом погибнет и он, я без колебаний нанесу самому себе смертельный удар. Посему, когда он, полагая, что я замешкался, и решив коварно воспользоваться моим бездействием, сделал внезапный выпад в мою сторону, я бросился на его меч и в тот же миг c поистине отчаянной меткостью воткнул кинжал ему в бок. Мы упали вместе, перекатились друг через друга, и кровь, хлынувшая из наших отверстых ран, смешавшись, оросила траву. Что было дальше, не помню – я лишился чувств.

И вновь воротился я к жизни – смертельно ослабевший, я обнаружил себя распростертым на постели, возле которой стояла на коленях Джульетта. Чуднó! Первое, что я, запинаясь, попросил по пробуждении, было зеркало. Я был так изнурен и бледен, что бедная девочка, как она позднее сама мне поведала, не сразу решилась исполнить мою просьбу. Но богом клянусь – я снова ощутил себя юношей, узрев в зеркале хорошо знакомые и столь дорогие мне черты. Признаю, что это слабость, но скажу не таясь: всякий раз, когда я смотрюсь в зеркало, вид собственных лица и фигуры вызывает у меня немалую радость; а зеркал в моем доме больше, чем у любой венецианской красавицы, и гляжусь я в них куда чаще.

Поначалу я бессвязно рассказывал о карлике и совершенных им преступлениях и укорял Джульетту за то, что она с такой легкостью приняла его любовь. Она решила, что я брежу, и вполне имела право так думать; прошло некоторое время, прежде чем я заставил себя признать, что тем Гвидо, чье раскаяние побудило ее вернуться ко мне, был я сам; и, горько проклиная безобразного карлика и благословляя меткий удар, который прервал его жизнь, я внезапно осекся, когда она произнесла: «Аминь!» – ибо знал, что тот, на кого она гневается, – это я. Поразмыслив, я научился молчать – а попробовав говорить, смог поведать о той страшной ночи без каких-либо вопиющих неточностей. Рана, которую я нанес себе, оказалась нешуточной, выздоравливал я медленно, и, поскольку великодушный и благородный Торелья сидел подле меня, изрекая мудрости, способные склонить ближнего к покаянию, а моя милая Джульетта порхала вокруг, угождая моим прихотям и ободряя меня улыбками, исцелению моего тела сопутствовало также возрождение духа. По правде говоря, мои силы так и не восстановились полностью – лицо мое с тех пор всегда покрывает бледность и я немного сутулюсь. Иногда Джульетта с горечью упоминает о злодействе, ставшем причиной этих перемен, но я сразу целую ее и говорю, что все к лучшему. Поистине, я любящий и верный муж – но, если бы не эта рана, я никогда не смог бы назвать Джульетту моей.

Я больше ни разу не посещал побережье и не пытался разыскать дьявольское сокровище; при этом, мысленно обращаясь к прошлому, я часто думаю – и мой исповедник не преминул одобрить это предположение, – что, возможно, я встретился не с духом зла, а с духом добра, которого послал мой ангел-хранитель, дабы продемонстрировать мне всю глупость и ничтожность гордыни. По крайней мере, я так хорошо усвоил этот горький урок, что ныне известен среди друзей и сограждан под именем Гвидо иль Кортезе.

1830

Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

1803–1873

Лицом к лицу с призраками, или Дом и разум

Один мой приятель, человек просвещенный и философ, как-то раз сказал мне полушутя-полусерьезно:

– Представь себе, я недавно обнаружил прямо посреди Лондона дом с привидениями.

– В самом деле? С настоящими привидениями?

– Этого я тебе не могу сказать, знаю только одно: шесть недель назад мы с женой искали себе жилище. Мы проходили по одной тихой улице и увидели в окне объявление: «Меблированные комнаты». Место нам понравилось, мы вошли в дом, осмотрели комнаты и остались довольны, сняли их на неделю… а на третий день выехали. Жена ни за что на свете не соглашалась там больше находиться, и это меня нисколько не удивило.

– И что же ты там увидел?

– Прости, мне не хочется сделаться посмешищем, представ в роли суеверного фантазера, а с другой стороны, я не могу рассчитывать, что ты поверишь мне на слово, не будучи сам свидетелем тех событий, которые в пересказе покажутся тебе невероятными. Скажу одно: причиной нашего отъезда не было что-то увиденное или услышанное. В этом случае ты вполне мог бы предположить, что мы стали жертвами своего разгоряченного воображения или же какого-то трюка. Нет, нас вынудил уехать невыразимый ужас, который мы испытывали всякий раз, когда проходили мимо двери одной пустой комнаты, хотя нам не случилось там что-нибудь увидеть или услышать. Удивительное дело: впервые в жизни я согласился со своей женой, а она у меня умом не блещет, и признал, после того как мы провели в этом доме три ночи, что четвертую нам не вынести. В результате я на четвертое утро вызвал женщину, которая нам прислуживала и вела хозяйство в доме, и сообщил ей, что квартира нас не совсем устраивает и мы уедем раньше срока. Она сухо сказала: «Я знаю почему. Вы пробыли дольше всех остальных жильцов, мало кто здесь оставался на вторую ночь, а на третью только вы одни. Это потому, думаю, что они были очень добры к вам». «Кто это – они?» – спросил я, пытаясь изобразить улыбку. «Как же – духи, кем бы они там ни были. Я против них ничего не имею. Мне они знакомы с тех давних времен, когда я еще не была здесь служанкой. Знаю, что они когда-нибудь сведут меня в могилу. Ну и ладно, я уже немолода, все равно скоро умирать. Я и тогда отсюда никуда не денусь – останусь здесь, вместе с ними». В голосе женщины слышалось спокойствие отчаяния. Своего рода благоговейный страх заставил меня прекратить расспросы. Я заплатил за неделю, и мы с женой были рады, что дешево отделались.

– Это очень любопытно, – сказал я. – Ничего я так не желаю, как провести ночь в доме с привидениями. Будь любезен, дай мне адрес того дома, откуда ты так постыдно бежал.

Приятель дал мне адрес, мы расстались, и я прямиком направился туда.

Дом располагался на север от Оксфорд-стрит, в мрачноватом, но респектабельном переулке. Оказалось, что дом закрыт: в окне не было объявления, на мой стук никто не ответил. Я уже собирался уйти, и тут ко мне обратился слуга из соседней пивной, собиравший поблизости пивные кружки:

– Вам нужно в дом, сэр?

– Да, я слышал, что он сдается.

– Сдается? Здешняя экономка уже три недели как умерла, и теперь мистер Дж*** что только ни сулил, но никто не согласился здесь жить. Моя матушка у него в поденщицах, так он ей давал фунт в неделю, только чтобы там проветривать, и то она не согласилась.

– Не согласилась? А почему?

– В доме водятся духи, а старую экономку нашли в постели мертвой, с широко раскрытыми глазами. Поговаривают, что ее придушил дьявол.

– Ну и ну! А кто этот мистер Дж***? Хозяин дома?

– Да.

– Где он живет?

– На Г***стрит. Номер ***.

– Кто он? Чем занимается?

– Ничем особенным не занимается, сэр. Он просто одинокий джентльмен.

Я протянул своему словоохотливому информатору заслуженную им мзду и отправился к мистеру Дж*** на Г***стрит, находившуюся по соседству с переулком, красу и гордость которого составлял дом с привидениями. Мне повезло: я застал мистера Дж*** дома. Это оказался пожилой человек с умным лицом и располагающими манерами.

Я откровенно поведал, кто я и каковы мои намерения. Я заявил, что наслышан о дурной репутации принадлежавшего ему дома, что мне очень хотелось бы выяснить, в чем тут дело, и буду весьма признателен, если он сдаст мне этот дом хотя бы на одну ночь. Я заплачу: пусть назовет любую цену.

– Сэр, – отозвался мистер Дж*** очень любезно, – дом в вашем распоряжении, живите там, сколько вам заблагорассудится. О плате не может быть и речи, напротив, вы очень меня обяжете, если проясните причину тех странных феноменов, которые сводят к нулю всю ценность дома. Я не могу сдать его внаем – мне даже не найти слугу, чтобы убирать комнаты и впускать посетителей. К несчастью, в доме куролесят привидения, если можно так сказать, и не только ночью, но и днем. Правда, ночью беспокойства, и даже иногда неприятностей, от них больше. Ту бедную старую женщину, которая умерла три недели тому назад, я взял из работного дома. Кто-то из моей семьи знал ее еще ребенком. Некогда она была так состоятельна, что снимала этот дом у моего дяди. Это была женщина большого ума и превосходного воспитания. Она единственная согласилась там жить. После ее внезапной смерти и дальнейшего дознания, о чем стало известно соседям, я отчаялся найти кого-либо на ее место, а тем более вселить жильца, поэтому охотно предоставил бы этот дом бесплатно на год любому, кто согласился бы платить за него налоги.

– С каких пор о доме идет дурная слава?

– Не могу сказать точно, но очень давно. Та старая женщина, которую я только что упоминал, рассказывала, что тридцать или сорок лет назад, когда она снимала этот дом, привидения уже там были. Я почти всю жизнь провел в Индии, на гражданской службе в Ост-Индской компании. В Англию я вернулся в прошлом году, когда получил наследство от дяди, среди прочего и этот дом. Он был закрыт и необитаем. Мне сказали, что там водятся привидения и никто не хочет в нем жить. Эта, как я тогда решил, пустая болтовня позабавила меня. Я затратил известную сумму, чтобы заново покрасить дом и починить крышу, пополнил старомодную обстановку, прикупив немного современной мебели, наклеил объявление и нашел жильца на год. Это был полковник в отставке. Он въехал туда с семьей – сыном и дочерью – и с четырьмя или пятью слугами, а на следующий день там никого не осталось. Рассказывали они самое разное, но напуганы все были одинаково. По совести, я не мог не только обвинить, но даже упрекнуть полковника в нарушении договора. Тогда я поселил там упомянутую старую женщину и поручил ей сдавать квартиры. Ни один жилец не продержался дольше трех дней. Не буду пересказывать их истории: все они отличаются одна от другой. Лучше вам судить самому, чем оказаться под чужим влиянием; просто будьте готовы кое-что увидеть или услышать и примите меры предосторожности.

– А вам не любопытно было самому хоть раз провести ночь в этом доме?

– Было дело. Я провел там не ночь, а три часа среди бела дня в одиночестве. Мое любопытство не было удовлетворено, но больше оно меня не донимает. У меня нет ни малейшего желания повторить эксперимент. Вы не можете пожаловаться, сэр, что я был с вами недостаточно откровенен. Говоря по чести, я не советую вам ночевать в этом доме, разве что у вас необычайно крепкие нервы или же вы испытываете к загадочным явлениям непреодолимый интерес.

– Мой интерес действительно непреодолим, – сказал я, – и могу утверждать, что хотя только трус станет хвастаться своей храбростью, когда речь идет о непредсказуемой ситуации, но мои нервы закалены в самых многообразных испытаниях и я имею все основания полагаться на них даже при встрече с привидениями.

Мистер Дж***, ограничившись двумя-тремя словами, вынул из бюро ключи и вручил их мне. Я сердечно поблагодарил его за откровенность и за любезность и удалился со своим трофеем.

Мне не терпелось приступить к эксперименту. Вернувшись домой, я сразу вызвал моего доверенного слугу, веселого и бесстрашного малого. Я не знаю второго человека, менее склонного к суевериям, чем он.

– Ф***, – обратился я к нему, – помнишь, как однажды в Германии, в старом замке, мы подстерегали безголовый призрак, о котором нам рассказывали, и как были разочарованы, так и не встретив его? Так вот, я слышал об одном доме в Лондоне, где – у меня есть основания надеяться на это – водятся привидения. Я собираюсь провести там ближайшую ночь. Судя по тому, что мне говорили, мне там предстоит нечто увидеть или услышать, и это нечто может оказаться действительно жутким. Не взять ли и тебя с собой? Могу ли я рассчитывать на твое присутствие духа, что бы ни случилось?

– О сэр, положитесь на меня, – радостно отвечал Ф***, улыбаясь до ушей.

– Очень хорошо, тогда вот тебе ключи от дома, а вот и адрес. Отправляйся туда теперь же и выбери для меня любую спальню по своему вкусу. Дом стоял пустой уже не одну неделю, поэтому затопи пожарче камин, хорошенько проветри постель, запаси вдоволь свечей и топлива для камина. Возьми мой револьвер и кинжал, сам тоже вооружись получше, и – неужели же паре англичан не под силу одолеть дюжину духов?

Остаток дня мне пришлось посвятить таким неотложным хлопотам, что я не имел времени подумать о будущем ночном приключении, участие в котором считал для себя делом чести. Я пообедал очень поздно, в одиночестве, и, по своему обыкновению, за обедом читал. Я выбрал на этот раз одно из эссе Маколея. Мне пришло в голову, что стоит взять эту книгу с собой: в ней содержалось столько здравомыслия и речь шла о предметах столь практических, что она могла послужить противоядием суеверному воображению.

Итак, около половины десятого я сунул книгу в карман и не спеша направился в сторону таинственного дома. Я взял с собой любимого пса – исключительно смелого и чуткого бультерьера, из тех, которые по ночам вынюхивают крыс в самых мрачных и заброшенных углах: с такой собакой только и ходить на духа.

Стояло лето, но ночь была прохладная; небо пасмурное, затянутое облаками. Луна, однако, виднелась: бледный, немощный лунный свет, но все же лучше, чем ничего, и можно было надеяться, что к полуночи, если не сгустятся облака, он станет ярче.

Я подошел к дому, постучал, и мой слуга открыл дверь с веселой улыбкой.

– Все в полном порядке, сэр.

– О! – Я был слегка разочарован. – И ничего необычного ты не приметил?

– Как же, сэр, надо признаться, кое-что мне послышалось.

– Что послышалось?

– Топот за спиной и пару раз тихий звук вроде шепота у самого уха – только и всего!

– И ты ничуть не испугался?

– Я-то? Ничуточки, сэр. – Его неустрашимый вид убедил меня в одном: что бы ни случилось, мой спутник меня не покинет.

Мы находились в холле, входная дверь была заперта, и тут я обратил внимание на своего пса. Сперва он вбежал внутрь стремительно и нетерпеливо, а теперь жался к двери, скребся и скулил, прося, чтобы его выпустили. Я погладил его, что-то приговаривая ободряющим тоном. Пес, казалось, смирился и пошел за мной и Ф***, но при этом жался к нашим ногам и не рвался, как обычно в незнакомом месте, вперед на разведку. Сначала мы обошли все снизу: кухню, другие подсобные помещения и в особенности погреб, где нашли затянутую паутиной корзинку, а в ней две или три забытых бутылки вина, к которым, судя по всему, уже много лет никто не прикасался. Было ясно, что призраки спиртным не злоупотребляют. Больше ничего заслуживавшего внимания мы не обнаружили. За домом находился унылый мощеный дворик, окруженный высокими стенами. Там было сыро, и наши следы отпечатывались на влажных и пыльных камнях. И тут я впервые заметил нечто странное. Передо мной внезапно начал вырисовываться чей-то след. Я остановился и потянул слугу за рукав. За первым следом так же внезапно появился другой. Мы оба видели его. Я поспешил туда. Передо мной продолжали возникать отпечатки маленьких ног – ног ребенка. Они были нечеткими, но нам показалось, что это след босой ноги. Следы исчезли, когда мы достигли противоположной стены, и на обратном пути их не было. Мы вновь поднялись по лестнице и вошли в комнаты верхнего этажа – столовую, небольшую заднюю комнатку и третью, совсем маленькую, – видимо, это была лакейская. Тишина стояла как в могиле. Затем мы обошли гостиные. Как мне показалось, они были недавно заново отделаны. Я уселся в кресло в передней гостиной, Ф*** поставил на стол канделябр с зажженными свечами, которым освещал дорогу. Я велел ему закрыть дверь. Когда он отвернулся, стул, стоявший у противоположной стены, быстро и бесшумно задвигался, начал приближаться и застыл примерно в ярде от меня, как раз напротив моего кресла.

– Э, да это будет почище, чем вертящиеся столы, – заметил я с усмешкой. Мой пес попятился и завыл.

Вернувшийся Ф*** не заметил, что стул поменял положение. Он принялся успокаивать собаку. Я пристально смотрел на стул, и мне показалось, что там появилось туманное бледно-голубое очертание человеческой фигуры, но такое расплывчатое, что я не доверял собственным глазам. Пес тем временем успокоился.

– Возьми стул напротив меня, – велел я, – и поставь его назад к стене.

Ф*** повиновался.

– Это вы, сэр? – спросил он, внезапно обернувшись.

– Ты о чем?

– Меня что-то ударило. Сюда – в плечо.

– Нет. Но кто-то здесь над нами потешается, это точно. Не знаю, как они проделывают свои трюки, но мы должны их поймать, прежде чем им удастся напугать нас!

Мы недолго пробыли в гостиной. Там было так сыро и холодно, что я предпочел подняться в верхний этаж, к камину. Мы заперли за собой двери. Надо сказать, что к этой мере предосторожности я прибегал всякий раз, когда мы завершали осмотр очередного помещения. Спальня, которую выбрал для меня слуга, была лучшая во всем этаже – большая, с двумя окнами, выходившими на улицу. Обширная кровать с пологом помещалась напротив камина, в котором пылал яркий огонь. Налево, между кроватью и окном, была дверь комнаты, где расположился мой слуга. Он постелил себе там на диване. Это была маленькая комнатушка с одной дверью. Выйти оттуда на лестничную площадку можно было через мою спальню. По ту сторону камина в моей комнате стоял встроенный шкаф, без запоров, оклеенный теми же тускло-коричневыми обоями, что и стены. Мы осмотрели его и ничего не нашли, кроме крючков для одежды. Простучали все стены и полостей не обнаружили. Это были толстые капитальные стены. После осмотра комнат мы немного обогрелись, я зажег сигару, и затем мы продолжили рекогносцировку. На лестничную площадку выходила еще одна дверь. Она была плотно закрыта.

– Сэр, – проговорил слуга в недоумении, – я отпер эту дверь вместе со всеми остальными, сразу как пришел сюда, изнутри ее запереть нельзя, потому что…

Не успел он закончить, как дверь тихо отворилась сама собой, хотя никто из нас к ней не прикасался. Мы быстро обменялись взглядами. Одна и та же мысль пришла в голову нам обоим: без человеческого вмешательства здесь не обошлось. Я первый ворвался в комнату, слуга – за мной. Комнатушка была мрачная и пустая, только в углу валялось несколько пустых коробок и корзин. Окно маленькое, ставни закрыты, нет даже камина, дверь только одна – та, через которую мы вбежали; голый, без ковров пол, на вид очень ветхий, неровный, изъеденный жучком; местами на нем виднелись заплаты из более светлого дерева. И ни одного живого существа, даже ни одного местечка, где живое существо могло бы спрятаться. Пока мы осматривались, дверь комнаты так же тихо захлопнулась, как перед тем открылась, и мы оказались в плену.

Тут я впервые почувствовал, как у меня от неизъяснимого ужаса по телу побежали мурашки. Слуга, напротив, ничуть не смутился:

– Не думают же они, сэр, что заманили нас в ловушку: эту дверь мне вышибить – раз плюнуть.

– Сначала попробуй ее просто отворить, – бросил я, отгоняя свои смутные опасения, – а я пока распахну ставни и посмотрю, что там снаружи.

Я отодвинул засов. Окно выходило на задний двор, который я уже описал. Выступов снаружи не было, только отвесная стена. Никакой опоры для ног. Тому, кто попытался бы вылезти из окна, была одна дорога – вниз, на камни.

Тем временем Ф*** безуспешно пытался открыть дверь. Затем он обернулся ко мне и попросил разрешения применить силу. Тут я должен признать, к его чести, что он не выказал ни малейших признаков суеверного страха. Его энергия, самообладание, даже веселость в чрезвычайных обстоятельствах восхищали меня. Оставалось поздравить себя с тем, как удачно я выбрал себе компаньона. Долго просить ему не пришлось. Но вся его сила – а он был редкостный здоровяк – оказалась так же бесполезна, как и предыдущие, более деликатные попытки. Дверь стояла как каменная и даже не дрогнула под мощными ударами ноги. Запыхавшись, он прекратил это бесполезное занятие. Я тоже сделал попытку и тоже не преуспел.

Я снова ощутил приступ страха, на этот раз более интенсивный и длительный. Мне почудилось, что из щелей пола исходят странные жуткие испарения и пропитывают атмосферу комнаты какими-то ядовитыми, опасными для жизни субстанциями. И тут дверь очень медленно и тихо раскрылась сама, без постороннего вмешательства. Мы стремглав выбежали на лестничную площадку. Там нас встретило большое, бледно светившееся пятно размером с человека, но бесформенное и нематериальное. Оно перемещалось вверх по лестнице, к чердаку. Я последовал за ним, а мой слуга – за мной. Пятно втянулось в открытую дверцу чердачного помещения, справа от лестницы. Я отстал на какой-то миг. Пятно опало, сжалось в крошечный шарик, очень яркий и блестящий; на мгновение застыло на кровати в углу, задрожало и погасло. Мы приблизились к кровати и осмотрели ее. Она была узкая, как обычно в чердачных комнатах для слуг. Рядом, на комоде, валялся шелковый платок, старый и выцветший. В нем торчала иголка, которой кто-то начал штопать дыру и довел работу только до половины. На платке лежал слой пыли. Вероятно, и платок, и спальня принадлежали недавно умершей женщине. Я не удержался и из любопытства открыл комод. Там хранились какие-то предметы женского туалета и два письма, связанные выцветшей ленточкой. Я не стал церемониться и взял эти письма с собой. Ничего другого, достойного внимания, не обнаружилось. Светящееся пятно тоже больше не появлялось. Но когда мы повернулись к двери, собираясь уходить, впереди послышался частый стук шагов. Мы обошли остальные чердачные помещения (всего четыре) – топот перед нами не умолкал. Увидеть мы ничего не увидели – только слышали шаги. Я держал письма в руке. Когда я спускался по лестнице, то отчетливо ощутил, как кто-то схватил меня за запястье и сделал слабую попытку вырвать письма. Я сжал их крепче, и невидимка отступил.

Мы вернулись в мою спальню, и только тут я обратил внимание, что пес нас не сопровождал. Он подобрался поближе к огню и дрожал мелкой дрожью. Мне не терпелось прочитать письма. Слуга тем временем открыл шкатулку с оружием, которое я велел ему принести, вынул его, положил на столик у изголовья и принялся успокаивать собаку, что, однако, оказалось трудной задачей.

Письма не отличались пространностью; на них были поставлены даты – ровно тридцать пять лет назад. Я решил, что это писал мужчина своей возлюбленной или муж своей молодой жене. Автор был моряк: об этом свидетельствовали не только встречавшиеся в тексте характерные словечки, но и упоминание какого-то морского путешествия. Правописание и почерк явно указывали на человека малообразованного, но язык был выразителен. В письме попадались ласковые слова, говорившие о безыскусной и страстной любви, но встречались и какие-то темные намеки – не на любовную тайну, а скорее на преступную. «Мы должны любить друг друга, – говорилось, мне помнится, в одном месте, – ведь как возненавидели бы нас окружающие, если бы все узнали». И еще: «Не засыпай никогда, если в комнате кто-то есть: ты разговариваешь во сне». И снова: «Что сделано, того не воротишь; нам нечего бояться, разве только восстанут мертвые, дабы обличить нас!» Здесь была приписка, сделанная более аккуратным (женским) почерком: «И они восстали!» В конце последнего письма имелась запись, сделанная тем же женским почерком: «Сгинул в пучине 4 июня, в тот самый день, когда…»

Я отложил письма и погрузился в размышления.

Однако, опасаясь утратить из-за этих мыслей душевное равновесие, я решил морально подготовить себя к чудесам, которые, возможно, сулила нам предстоящая ночь. Я встряхнулся, положил письма на столик, помешал угли (камин горел по-прежнему ярко) и открыл томик Маколея. До половины двенадцатого я спокойно читал, потом не раздеваясь лег в постель и сказал слуге, что он может уйти к себе, но пусть не засыпает. Дверь его комнаты должна была оставаться открытой. Уединившись, я пристроил две зажженные свечи на столик у изголовья, положил часы рядом с оружием и снова спокойно принялся за своего Маколея. Напротив ярко пылал огонь в камине; пес, казалось, заснул на каминном коврике. Минут через двадцать я ощутил на щеке очень холодное дуновение, похожее на сквозняк. Я решил, что открылась дверь справа, которая выходила на лестничную площадку, но нет – она была закрыта. Тогда я перевел взгляд влево и увидел, что пламя свечей бешено заколыхалось, как при порыве ветра. В то же мгновение мои карманные часы, лежавшие на столике рядом с револьвером, тихонько заскользили к краю стола – плавно, осторожно, без видимых причин, – скользнули и исчезли. Я вскочил, схватил револьвер в одну руку, кинжал – в другую, чтобы оружие не разделило участь часов. Вооружившись таким образом, я стал искать на полу – часов как не бывало. У изголовья кровати послышались три громких, размеренных удара. Слуга крикнул:

– Это вы, сэр?

– Нет, будь настороже.

Пес тем временем зашевелился и сел, быстро подергивая ушами. Он смотрел так пристально и странно, что я не мог оторвать от него глаз. Он медленно поднялся, шерсть его встала дыбом. Застыв как вкопанный, он сверлил меня тем же диким взглядом. Но у меня не было времени наблюдать за собакой, потому что в спальню вбежал слуга, и, если такое вообще возможно, в его лице я увидел само воплощение ужаса. Встретив слугу на улице, я бы его не узнал, так искажены были все его черты. Он промчался мимо, пробормотав на ходу еле слышно, не своим голосом: «Бегите, бегите же – оно сзади!» Он подлетел к двери, рывком открыл ее и выбежал на лестничную площадку. Я невольно последовал за ним, позвал его, но он, не обращая на меня внимания, ринулся вниз по лестнице, цепляясь за перила и перепрыгивая через ступени. На лестничной площадке я слышал, как открылась и снова захлопнулась входная дверь. Я оказался один в этом населенном привидениями доме.

Я недолго оставался в нерешительности, размышляя, не последовать ли мне за слугой. Как гордость, так и любопытство не дали мне пуститься в позорное бегство. Я вернулся в спальню, закрыл за собой дверь и осторожно вошел в соседнюю комнату. Ничего такого, что могло бы напугать слугу, там не обнаружилось. Я снова тщательно проверил все стены в поисках потайной двери, но не нашел даже шва в тускло-коричневых обоях. Каким же образом Оно – не знаю, как иначе назвать то, что его так напугало, – проникло в комнату? Не через спальню же?

Я возвратился к себе, запер дверь в комнату слуги и встал перед камином, приготовясь к встрече с неведомым. Я обратил внимание, что пес плотно забился в угол, буквально вжимаясь в стену. Я подошел к нему и заговорил. Бедное животное, без сомнения, было смертельно напугано. Он оскалился, с морды капала пена. Попытайся я его погладить – и он укусил бы меня. Судя по всему, он меня не узнавал. Если вы видели в Зоологическом саду кролика, зачарованного удавом, то можете себе вообразить зрелище этих собачьих мук. Убедившись, что бесполезно даже пытаться успокоить пса, и опасаясь, что его укус сейчас, когда он близок к бешенству, может быть небезопасен, я оставил его в покое, положил свое оружие на столик у камина, уселся в кресло и снова принялся за Маколея.

Надеюсь, мне позволено будет ввернуть здесь несколько замечаний касательно своей собственной особы. Иначе как бы читатель не заподозрил, что я желаю, преувеличив свои заслуги, снискать себе лавры особо неустрашимого или, вернее, хладнокровного человека.

Поскольку присутствие духа или, иными словами, мужество, как я считаю, прямо пропорционально степени знакомства человека с теми обстоятельствами, в которых его надлежит проявить, я должен сказать, что мне давно уже хорошо известны все эксперименты, относящиеся к области чудесного. Я был свидетелем многих весьма необычных феноменов в различных уголках земли – таких феноменов, что, расскажи я о них, кто-то отказался бы мне верить, а кто-то приписал бы их действию сверхъестественных сил. Моя же теория состоит в том, что сверхъестественного не существует, а то, что называют сверхъестественным, – это явления, подчиняющиеся не познанным нами пока законам природы. Таким образом, если передо мной предстанет призрак, то это не дает мне права сказать: «Значит, сверхъестественное возможно»; напротив, я скажу: «Значит, явление призраков, в противоположность общепринятому мнению, не противоречит законам природы – и, соответственно, не есть нечто сверхъестественное».

Так вот, во всех случаях, которым я был свидетелем, во всех чудесных происшествиях, о которых современные любители таинственного говорят как о фактах, без участия живого материального агента не обошлось. На континенте до сих пор встречаются чародеи, которые утверждают, что могут вызывать духов. Если на мгновение предположить, что их утверждения соответствуют истине, то и в этом случае присутствует живая материальная форма: сам чародей. Через посредство этого материального агента, при помощи особых свойств его организма, и представляются нашим органам восприятия упомянутые странные феномены.

Если, опять же, верить рассказам о спиритических опытах в Америке, а именно о непонятных музыкальных или других звуках, о надписях, сделанных незримой рукой, о перемещении мебели без видимого человеческого участия, о таинственных руках, лишенных тел, но способных прикасаться к присутствующим, – то и в этом случае всегда имеется медиум, то есть живое человеческое существо, которое обладает некоторыми особенностями организма и способно воспринимать эти знаки. Короче говоря, при всех этих таинственных проявлениях – даже если предположить, что мы не имеем дело с трюками, – должно присутствовать существо, такое же, как мы с вами, которое и производит (или посредством которого и возникают) эффекты, доступные человеческому восприятию. Таким же образом обстоят дела и с известными феноменами месмеризма или электробиологии: на личность, подвергающуюся воздействию, влияет живой материальный агент. Если предположить, что пациент действительно реагирует на волевое воздействие или пассы гипнотизера, находясь на расстоянии в сотни миль от последнего, то и здесь существует материальный посредник; возможно, физический эффект в данном случае трансформирует через пространство некий материальный флюид – назовите его электрическим или одическим, как вам угодно, – который способен распространяться на большие расстояния и преодолевать преграды. Следовательно, все, что я до сих пор наблюдал – или чему надеялся стать свидетелем – в этом странном доме, было, как мне представлялось, обязано своим появлением такому же смертному, как я сам, пусть даже и медиуму. И эта мысль отгоняла суеверный страх, который настиг бы, конечно, в ту памятную ночь человека, готового видеть сверхъестественное во всем, что отклоняется от привычного порядка вещей.

Приписав все, что здесь представлялось или представится моему восприятию, проискам некоего человеческого существа, наделенного природным даром производить такие феномены и каким-то образом заинтересованного в них, я, соответственно, испытывал ко всему происходившему некий теоретический интерес, скорее философский, нежели суеверный. И могу сказать откровенно, что пребывал в таком же спокойном расположении духа, как ученый-экспериментатор, изучающий свойства какого-то редкого и, возможно, опасного химического соединения. Разумеется, чем больше я подавлял свою фантазию, тем более располагал к наблюдению ум, и поэтому я сосредоточил зрение и мысли на страницах Маколея, отличающегося сугубой прозаичностью и здравомыслием.

Тут я заметил, что между книгой и источником света появилось нечто, отбросившее на страницу тень. Я поднял глаза. То, что я увидел, описать очень трудно, а скорее, и вовсе невозможно.

Это была Тьма, сгусток темноты в воздухе, очень неопределенных очертаний. Не могу сказать, что это была человеческая фигура, но более всего другого это напоминало именно человеческую фигуру или, скорее, ее тень. Она стояла, явственно отличаясь от окружавшего ее воздуха и света; ее размеры казались гигантскими: верх почти касался потолка. Я ощутил резкий холод – более интенсивный и осязаемый, чем холод, исходящий, вероятно, от айсберга. Было ясно, что он порожден не страхом. Я продолжал смотреть, и мне показалось, что я различаю два глаза, глядящие на меня с высоты. Они то виднелись ясно, то меркли, но из них (реальных или мнимых) струились, прорезая мрак, два бледно-голубых луча.

Я попытался заговорить, но язык отказался мне повиноваться; я только думал: «Разве это страх? Нет, это не страх». Я попытался встать, но безуспешно. Казалось, какая-то непреодолимая сила приковала меня к месту. Да, впечатление было такое, словно какая-то огромная, подавляющая власть противостояла моей воле. То чувство полного бессилия перед нечеловеческой мощью, которое претерпевает при буре на море, при пожаре, при столкновении с диким зверем или, скорее, с акулой в океане наша физическая оболочка, я испытал в душе. Моей воле была противопоставлена другая воля, столь же превосходящая по силе мою, сколь шторм, огонь или акула превосходят человека по физическим возможностям.

Это ощущение росло и сменилось наконец ужасом, который невозможно описать словами. Но во мне все еще сохранялась гордость, если не мужество, и я твердил себе: «Это невольный испуг, а не сознательный страх; если я не боюсь, то ничто не может причинить мне вред; мой разум все это отвергает, это иллюзия. Я не боюсь». Нечеловеческим усилием я сумел наконец протянуть руку к оружию, лежащему на столе. При этом я ощутил странный толчок в плечо, и моя рука повисла как плеть. К моему вящему ужасу, пламя свечей начало медленно бледнеть. Они не погасли, но, казалось, свет от них стал постепенно убывать. То же происходило и с огнем в камине: он мерк на глазах. Через несколько минут комната погрузилась в полную темноту. Я очутился во мраке, один на один с этим непонятным Существом, силу которого так весомо ощутил. Охватившему меня страху неизбежно предстояло разрешиться нервной реакцией. Ужас достиг такого предела, что я должен был либо потерять сознание, либо вырваться из заколдованного круга. И мне это удалось. Я сделал усилие и снова обрел голос. Правда, он больше походил на вопль. Помню, я прокричал что-то вроде: «Я не боюсь, меня не запугать!» В тот же миг я нашел в себе силы встать. В комнате по-прежнему царил сумрак. Я бросился к одному из окон, отдернул занавески, распахнул шторы. Моей первой мыслью было: «Свет!» И когда я увидел в вышине луну, ясную и спокойную, я ощутил радость, которая едва ли не вознаградила меня за перенесенный ужас. Сияла луна, светили и газовые фонари на пустынной сонной улице. Я обернулся. Луна лишь слегка рассеяла темноту в комнате, но все же стало светлее. Непонятное Существо, кем бы оно ни было, исчезло или почти исчезло: я разглядел только смутную тень на противоположной стене, казавшуюся тенью той тени.

Я перевел взгляд на стол. Снизу, из-под него (а он был без скатерти или салфетки – старый круглый стол из красного дерева), протянулась человеческая рука, видимая до запястья. На вид она была из такой же плоти и крови, как и моя собственная, только принадлежала старому человеку: худая, сморщенная, маленькая – женская рука. Рука осторожно накрыла два письма, которые лежали на столе, и вместе с ними исчезла. Вновь раздались три громких размеренных удара. Такой же стук я слышал у изголовья кровати перед началом этого удивительного представления.

Когда звуки затихли, я почувствовал, что вся комната ощутимо завибрировала. В ее дальнем конце стали взлетать разноцветные искры или светящиеся шарики – я бы сказал, пузырьки света: зеленые, желтые, огненнокрасные, лазурные. Вверх-вниз, взад-вперед, туда-сюда, как блуждающие огоньки… Искорки эти перемещались как придется: иные медленно, иные быстро. Стул, стоявший у стены, как в гостиной внизу, вдруг самопроизвольно задвигался и очутился у противоположной стороны стола. Внезапно, будто поднявшись со стула, возникла фигура женщины. Она была реальна, как жизнь, и ужасна, как смерть. Юное лицо отличалось странной мрачной красотой; шея и плечи были обнажены, остальное скрыто просторным белым одеянием. Она начала приглаживать свои длинные, падавшие на плечи золотистые волосы. Глядела она не на меня, а в сторону двери, казалось, всматриваясь, вслушиваясь, чего-то ожидая. Та тень тени, которую я видел в дальнем конце комнаты, сгустилась. Мне снова показалось, что я различаю наверху горящие глаза, устремленные на женщину.

Тут в комнате возникла другая человеческая фигура, такая же реальная и такая же ужасная, как первая, – молодой мужчина. Он, казалось, появился из-за порога, но дверь оставалась закрытой. Одет он был по моде прошлого века или, скорее, был в чем-то, напоминавшем старинную одежду, потому что обе эти четко видимые фигуры представляли собой нечто нематериальное, иллюзорное, фантасмагорическое, и странно и жутко было наблюдать контраст между изысканной нарядностью, искусной отделкой старинных туалетов с их кружевными гофрированными манжетами, пряжками и галунами, с одной стороны, и мертвенно-бледными, застывшими лицами, плавными, бесшумными движениями их призрачных обладателей – с другой. Как только мужчина приблизился к женщине, Тень отлепилась от стены и все три фигуры на мгновение накрыла тьма. Когда снова забрезжил свет, я увидел, что Тень теперь возвышается между двумя призраками, охватывая их. На груди женщины были пятна крови. Призрачный мужчина опирался на призрачный меч; с кружевных манжет струилась кровь. Тень вобрала их в свой мрак – они исчезли. И снова пузырьки света выстрелили в потолок, заплавали в воздухе, заходили волнами, сгущаясь и перемешиваясь на ходу.

Дверь кабинета справа от камина открылась, и в нее вошла пожилая женщина. В руках она держала письма – те самые, которые у меня на глазах схватила таинственная рука. Позади послышались шаги. Она обернулась, словно прислушиваясь, потом вынула письма и начала их читать. Я увидел, как над ее плечом склонилось мертвенно-бледное лицо – лицо утопленника, раздувшееся, обесцвеченное; в мокрых волосах запутались водоросли. У ее ног лежало как будто мертвое тело, а рядом с ним скорчился ребенок – жалкое, убогое дитя. Его щеки ввалились от голода, в глазах застыл страх. Я взглянул в лицо женщины: морщины и складки разгладились, теперь это было молодое лицо – застывшее, с жестким взглядом, но молодое. Тень метнулась вперед и поглотила эти призраки, как и прежние.

В комнате теперь не было никого, кроме Тени. Я не спускал с нее глаз. Снова засверкали ее глаза – злобные, змеиные. Снова взлетали и опадали пузырьки света, снова плясал в бледном лунном свете их пестрый беспорядочный хоровод. И вот шарики начали лопаться и из них, словно вылупившись из яиц, стали появляться уродливые существа; воздух наполнялся ими. Это были какие-то личинки, бескровные и настолько безобразные, что трудно описать. Я могу только предложить читателю вспомнить причудливый мир, кишащий в капле воды, который открывает нашему взгляду микроскоп: существа, прозрачные, пластичные, проворные, друг за другом охотятся, друг друга пожирают, – этот мир никто еще не наблюдал невооруженным глазом. Как в формах отсутствовала симметрия, так в движениях, соответственно, – упорядоченность. Однако их метания не походили на игру. Они кружили рядом со мной, и рой их сгущался, полет становился все стремительней; они кишмя кишели у меня над головой, над правой рукой, которую я невольно вскинул, отгоняя все исчадия ада. Временами я чувствовал прикосновения, но не этих существ: меня трогали невидимые руки. Однажды я ощутил, как холодные слабые пальцы сомкнулись на моем горле. Я помнил, что, если поддамся страху, моя жизнь окажется в опасности, и напрягся, собирая свою волю в кулак. Прежде всего я отвел взгляд от этой Тени, от странных змеиных глаз, которые к тому времени стали четко различимы; я сознавал, что именно здесь и нигде больше сосредоточена та злобная, активная воля, которая могла бы сокрушить мою собственную.

Бледная атмосфера комнаты начала розоветь: она наполнилась словно бы отсветами пожара. Личинки налились мрачным светом, как существа, живущие в огне. Комната снова завибрировала; снова послышались три размеренных удара, и снова все было поглощено Тенью, как будто из нее возникло и в нее же и вернулось.

Когда тьма отступила, Тени в комнате не оказалось. Пламя свечей стало разгораться так же медленно, как потухло. То же происходило и с углями в камине. Комната опять приобрела уютный и безобидный вид.

Обе двери были по-прежнему закрыты, дверь в комнату слуги, как раньше, заперта. Пес лежал в том же углу. Я позвал его – он не шелохнулся. Я подошел – животное было мертво. Глаза выкатились из орбит, язык вывалился из пасти, морда в пене. Я поднял его, отнес к камину. Меня глубоко опечалила смерть моего бедного любимца; я терзался угрызениями совести, винил себя. Я думал, что он умер от испуга. Однако каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что у него сломана, буквально свернута шея. Не человеческая ли рука сделала это, пока в комнате было темно? Значит, какой-то человек был в комнате все это время? Подозрение вполне обоснованное. Я не могу ничего утверждать, могу только честно констатировать факт, а читатель волен сделать свои собственные выводы.

Другое странное обстоятельство: мои часы снова оказались на столике, откуда таким загадочным образом пропали. Но в момент своего исчезновения они остановились и, несмотря на все искусство часовщиков, с тех пор больше не ходили; вернее, несколько часов подряд они шли как Бог на душу положит, а потом останавливались как вкопанные. Не стоило и пытаться их заводить.

Больше ничего той ночью не случилось, да и до рассвета было уже недалеко. Я сидел в доме, пока не стало совсем светло. Перед уходом я еще раз зашел в ту комнату, где мы со слугой некоторое время пробыли пленниками. У меня возникло чувство – не знаю почему, – что именно в этой комнате и были сосредоточены, если можно так сказать, механизмы тех феноменов, которые я наблюдал в спальне. Среди бела дня, когда через пыльное окно в комнату заглядывало солнце, я, стоя там, вновь ощутил знакомый холодок страха; воспоминания о том, что произошло в спальне, усугубляли неприятное впечатление. Я не смог заставить себя здесь задержаться. Я спустился по лестнице, и опять мне предшествовали призрачные шаги. Когда я открывал входную дверь, мне почудился тихий смех. У себя дома я рассчитывал застать сбежавшего слугу, но он не появился. Три дня я не имел от него известий, а потом получил письмо из Ливерпуля:

«Уважаемый сэр!

Нижайше умоляю Вас простить меня, хотя вряд ли могу на это надеяться, разве что – упаси Господи – Вам пришлось увидеть то же, что и мне. Сдается мне, еще очень долго я буду ни на что не годен, а уж о том, чтобы пойти на службу, и говорить нечего. Поэтому я отправляюсь к своему шурину в Мельбурн. Корабль отплывает завтра. Буду надеяться, что долгое плаванье поставит меня на ноги. А нынче я то и дело вздрагиваю: все чудится, что Оно гонится за мной. Уважаемый сэр, нижайше прошу Вас распорядиться отослать мое платье и какое мне причитается жалованье моей матери в Уолворт. Джон знает адрес».

Письмо заканчивалось множеством извинений – довольно бессвязных – и оговорок, касавшихся имущества, вверенного попечению автора.

Кто-нибудь, вероятно, заподозрит, что слуга с самого начала хотел уехать в Австралию и что он каким-то образом был замешан в происшествиях той ночи. Мне нечего возразить против такой идеи; думаю, многим она покажется самым правдоподобным объяснением этих ни с чем не сообразных событий. Я же не отступаюсь от своей собственной теории. Вечером я вернулся в тот дом, чтобы забрать и увезти в наемном экипаже оставшиеся там вещи и труп моего несчастного пса. Помех мне не встретилось, и вообще ничего примечательного не произошло, за исключением того, что, как и прежде, поднимаясь и спускаясь по лестнице, я слышал впереди шаги. Затем я отправился к мистеру Дж***. Я застал его дома, вернул ключи и сказал, что вполне удовлетворил свое любопытство. Я уже собирался поведать ему вкратце о происшедшем, но он, прервав меня, заявил – впрочем, в весьма любезных выражениях, – что тайна этого дома, которую никто так и не смог раскрыть, больше не представляет для него интереса.

Я решил по крайней мере рассказать ему о двух прочитанных мною письмах и о том, каким необычным образом они исчезли, а потом спросил, не думает ли он, что они были адресованы женщине, которая умерла в этом доме, и не известен ли ему какой-нибудь эпизод из ее жизни, который подкрепил бы неясные подозрения, возникшие у меня. Мистер Дж***, казалось, был ошеломлен. После минутного размышления он ответил:

– Мне немногое известно об этой женщине, за исключением того, что, как я сказал, наши семьи были знакомы. Но вы пробудили во мне некоторые смутные воспоминания, говорящие не в ее пользу. Я наведу справки и сообщу вам о результате. Однако если даже поверить в распространенный предрассудок, что человек, который при жизни был виновником или жертвой какого-то загадочного преступления, после смерти не находит себе покоя и продолжает посещать место преступления, то я должен заметить: в доме случались странные видения и звуки и до того, как эта женщина умерла. Чему вы улыбаетесь?

– Я сказал бы следующее: по моему убеждению, если докопаться до дна, то за всем этим непременно обнаружится живой человек.

– Что, вы считаете, всему виной чьи-то мошеннические проделки? А какой в этом смысл?

– Это не мошенничество в обычном смысле слова. Если внезапно я погружаюсь в глубокий сон, от которого вы не можете меня пробудить, но, не просыпаясь, могу давать ответы на вопросы, на которые в бодрствующем состоянии не сумел бы точно ответить, например сколько денег у вас в кармане или о чем вы сейчас думаете, то это необязательно мошенничество и необязательно нечто сверхъестественное. В таком случае я бы находился, сам того не сознавая, под гипнотическим влиянием какого-то лица, действующего благодаря установленному между нами rapport'у^�.

– Если признавать такие возможности гипноза, тогда вы правы. И из этого вы склонны заключить, что гипнотизер в состоянии производить свои необычайные опыты, которые наблюдали вы и многие другие, также и с неодушевленными предметами? Что он может вызвать видения и звуки?

– Или же внушать нам, что мы их видим и слышим, если до этого у нас с ним не был установлен rapport? Нет. То, что обычно называют гипнозом, на такие феномены неспособно. Но, возможно, существует сила, родственная гипнозу и превосходящая его, – сила, которую в старые времена называли магией. Я не утверждаю, что она имеет власть над всеми неодушевленными материальными объектами, но если имеет, то это не идет вразрез с законами естества; это не более чем редкая природная сила, присущая субъектам, обладающим особой конституцией, и ее можно развить упражнениями до необычайной степени. Я не решаюсь сказать ничего определенного о той древней забытой теории, согласно которой эта сила распространяет свою власть на мертвых, вернее, на отдельные мысли и воспоминания, которые могут сохраняться у умерших; правда, эта сила способна предъявить нашим чувствам не то, что следует называть душой и что недоступно человеческим посягательствам, но скорее фантом, образ самой приземленной части человеческого существа. Я, во всяком случае, не счел бы такую силу сверхъестественной. Позвольте мне для иллюстрации своей мысли упомянуть эксперимент, который описывает Парацельс, называя его весьма простым, а автор «Литературных причуд» считает вполне правдоподобным. Увядает цветок, вы его сжигаете. Составные элементы цветка при этом исчезают, рассеиваются неизвестно куда – вы не в силах найти их и собрать воедино. Но вы можете с помощью химии воссоздать из золы призрак цветка, в точности такой, каким он был при жизни. С человеческим существом можно сделать то же самое. Душа его так же недоступна вам, как и сожженный цветок, но получить призрачное изображение человека все еще возможно. И этот фантом, который суеверные люди называют душой умершего, не следует смешивать с истинной его душой; это не что иное, как подобие отжившей формы. Следовательно, как и во всех наиболее достоверных рассказах о привидениях, больше всего нас поражает всегда именно отсутствие того, что называется душой, то есть высшего свободного разума. Их явление бесцельно или почти бесцельно; когда они появляются, то редко говорят; они не высказывают ничего такого, что выходило бы за рамки посредственности. Известные американские духовидцы опубликовали тома, заполненные сообщениями в прозе и в стихах, которые исходят, как они утверждают, от самых знаменитых покойников – Шекспира, Бэкона и Бог знает кого еще. Эти сообщения, даже лучшие из них, определенно ни на йоту не поднимаются над средним уровнем таланта и образованности; они разительно уступают тому, что Бэкон, Шекспир и Платон говорили и писали при жизни. Что еще более примечательно, в этих излияниях ни разу не встречается ни одной новой идеи. Таким образом, сколь бы ни были удивительны эти феномены (если принять, что они истинны), я вижу здесь много вопросов, которые философии надлежит разрешить, но не вижу ничего такого, что ей надлежит отрицать, то есть ничего сверхъестественного. Это не более чем идеи, передающиеся каким-то еще не установленным образом от одного обычного мозга к другому. Пусть при этом столы разгуливают сами собой, бесовские образы появляются в магическом круге, руки, лишенные тел, передвигают различные предметы или перед вами возникает само воплощение Тьмы – все эти образы, как по электрическим проводам, передаются моему мозгу от какого-то другого мозга. В одних организмах есть природный запас химических веществ, и они могут творить чудеса в области химии, в других имеется природный флюид, называемый электрическим, и они могут творить чудеса в области электричества. Но все это находится в стороне от основных путей науки; эти феномены бесцельны, пусты, поверхностны. Они не ведут к крупным результатам, и поэтому мир оставляет их без внимания, а настоящие ученые не тратят на них времени. Но я убежден: все, что я видел и слышал, проистекало от такого же простого смертного, как я сам, находившегося в отдалении от меня. И думаю, что он сам не мог предвидеть конкретных результатов своих действий. Меня в этом убеждает следующее обстоятельство: как вы говорили, сравнивая рассказы людей, побывавших в доме, вы не обнаружили хотя бы двух одинаковых. Заметьте, не найдешь ведь и двух одинаковых снов. Если бы мы имели дело с трюком, он был бы подстроен во всех случаях сходным образом, а если бы сверхъестественные происшествия насылались Всевышним, то они вели бы к некой определенной цели. Эти феномены не являются ни тем, ни другим. Я убежден, что они – продукт деятельности человеческого мозга, обладатель которого обретается теперь где-то очень далеко. Он не замышлял ничего конкретного; происшедшее всего лишь отражает его причудливые, пестрые, переменчивые, отрывочные мысли – короче, это сны, воплотившиеся в действительность и ставшие почти материальными. Я думаю, что этот мозг обладает колоссальной силой, способной приводить в движение материю; что он злобен и разрушителен: ведь убила же какая-то материальная сила мою собаку. Насколько я могу судить, она могла бы убить и меня самого, если бы я поддался страху, если бы воля и интеллект не помогли мне противостоять ему.

– Ваша собака убита? Ужасно! А ведь странное дело: ни одно животное не желает оставаться в этом доме, даже кошка. Там ни разу не видели ни крыс, ни мышей.

– Живых тварей инстинкт хранит от всего, что угрожает их существованию. Человеческий разум – менее чувствительный инструмент, но более мощный. Однако довольно: вы поняли, в чем заключается моя теория?

– В общих чертах – да; и я скорее приму на веру самую фантастическую – простите мне это слово – теорию, чем детские сказки о духах и домовых. Правда, моему несчастному дому от этого не легче. Если бы я только знал, что мне с ним делать!

– Я вам скажу, что я сделал бы на вашем месте. Интуиция убеждает меня в том, что отправная точка всего беспорядка, творящегося в доме, находится в маленькой пустой комнате, расположенной под прямым углом к двери спальни, где я провел ночь. Именно оттуда распространяется пришедшее извне злое влияние. Я бы вам очень советовал вскрыть стены, пол, а лучше даже разрушить всю комнату. Я обратил внимание, что она построена обособленно, над задним двориком дома, и ее можно убрать, не повредив остальное здание.

– И, по вашему мнению, если я это сделаю…

– Вы перережете телеграфные провода. Попытайтесь это сделать. Я так убежден в своей правоте, что, если вы позволите мне руководить работами, готов оплатить половину всех издержек.

– Ни в коем случае, я вполне могу позволить себе такие затраты. Что же до остального, разрешите мне написать вам.

Дней десять спустя я получил письмо от мистера Дж***, где говорилось, что после нашей встречи он был в доме и нашел те два письма, о которых я рассказывал; они снова оказались в ящике комода, откуда я их взял; по прочтении у него возникли те же подозрения, что и у меня; он стал осторожно наводить справки о прежней служанке (как я и предполагал, письма были адресованы именно ей). По-видимому, тридцать шесть лет назад (за год до написания этих писем) она, против воли своих родных, вышла замуж за одного американца с весьма сомнительной репутацией: все считали его пиратом. Она происходила из очень респектабельной семьи. Отец ее был торговцем. До замужества она служила воспитательницей. У нее был брат, вдовец, считавшийся весьма состоятельным; у того – единственный сын лет шести. Через месяц после ее замужества тело брата нашли в Темзе у Лондонского моста; на шее утопленника были заметны следы насилия, но их сочли слишком незначительными, чтобы повлиять на заключение коронера, гласившее: «утонул».

Американец и его жена сделались опекунами мальчика в соответствии с последней волей умершего брата. В завещании говорилось, что в случае смерти ребенка все имущество наследует сестра. Приблизительно через полгода мальчик умер: подозревали, что из-за дурного обращения. Соседи утверждали, что слышали по ночам его крики. По словам хирурга, осматривавшего тело, ребенок был истощен, словно от недоедания, и покрыт кровоподтеками. По-видимому, в ту зимнюю ночь мальчик решился бежать. Он выбрался в задний дворик, попытался перелезть через стену и упал, обессиленный. На следующее утро его, умиравшего, нашли на камнях во дворе. Несмотря на следы жестокого обращения, доказательства убийства отсутствовали. Тетя мальчика и ее муж, оправдываясь, ссылались на крайнее упрямство и порочную натуру ребенка, на его психическую неполноценность. Как бы то ни было, после смерти сироты его тетя унаследовала все богатства брата. Не прошло и года со дня свадьбы, как американец внезапно покинул Англию и больше не вернулся. Он приобрел морское судно, а два года спустя оно пропало без вести в Атлантике. У вдовы было немалое состояние, но одно за другим последовали несчастья: банк лопнул, вклад пропал; она завела свое небольшое дело, но разорилась; потом поступила на службу, опускалась все ниже и ниже, от экономки до служанки, нигде не задерживаясь надолго, хотя никто ничего особенного не вменял ей в вину. Все признавали, что она рассудительная, честная и на редкость спокойная женщина, но ей повсюду сопутствовало невезение, и наконец она докатилась до работного дома, откуда мистер Дж*** забрал ее, поручив вести хозяйство в том самом доме, где она была хозяйкой в первый год своего замужества.

Мистер Дж*** писал также, что он целый час провел один в пустой комнате, которую я советовал ему разобрать, и испытал там сильнейший страх, хотя ничего особенного не увидел и не услышал; поэтому ему не терпится вскрыть там стены и пол, как я и предлагал. Он нанял рабочих и собирался приступить в любой удобный для меня срок.

День был назначен. Мы сняли сначала стенные панели, а потом пол в той мрачной комнате. Под балками и слоем мусора обнаружилась дверца люка, достаточно большая, чтобы туда мог пролезть человек. Она была плотно заколочена с помощью железных скоб и заклепок. Разломав ее, мы спустились вниз, в комнату, о существовании которой никто и не подозревал. Там имелись окно и дымоход, но и то и другое было заделано кирпичом, судя по всему, много лет назад. При свечах мы осмотрели помещение. Здесь сохранилась кое-какая ветхая мебель: три стула, небольшой дубовый диван, стол – все в стиле, модном лет восемьдесят назад. В комоде, стоявшем у стены, мы обнаружили полусгнившие старомодные предметы мужской одежды. Так мог одеваться восемьдесят-сто лет назад джентльмен, занимавший довольно высокое положение в обществе. Об этом свидетельствовали нарядные стальные пряжки и пуговицы, как носили при дворе, красивая шпага. В кармане жилета, когда-то богато отделанного золотыми кружевами, а теперь почерневшего и заплесневевшего от сырости, мы нашли пять гиней, несколько серебряных монет и билет из слоновой кости – видимо, на какое-то представление. Но нашу главную находку мы обнаружили в железном сейфе, приделанном к стене. Нам стоило большого труда вскрыть замок.

В сейфе оказалось три полки и два небольших выдвижных ящика. На полках стояло несколько хрустальных, герметично закупоренных флакончиков. В них хранились какие-то бесцветные летучие эссенции неизвестного состава. Могу сказать только, что это были не яды: некоторые из них содержали фосфор и аммиак. Нашлось здесь также несколько причудливых стеклянных трубок, заостренный железный стерженек с большим кристаллом горного хрусталя на нем и другой – из янтаря, а также мощный магнит.

В одном из ящиков мы обнаружили миниатюрный портрет, оправленный в золото, который отличался примечательной свежестью красок, если учесть, сколько лет он мог пролежать в этом месте. Портрет изображал мужчину лет сорока семи – сорока восьми.

Это было самое своеобразное и выразительное лицо, какое я когда-либо видел. Если вы представите себе гигантскую змею, превратившуюся в человека, мне не придется долго описывать его: широкий уплощенный лоб; элегантно сужающийся контур, который скрывает убийственную мощь челюстей; удлиненные, крупные, пугающие глаза с зеленым изумрудным блеском и к тому же какое-то жестокое спокойствие, словно от сознания своей громадной силы. И вот что странно: едва увидев миниатюру, я сразу обнаружил поразительное сходство с одним из самых редких в мире портретов: изображенный на нем человек рангом уступал только королю и в свое время заставил много говорить о себе. История ничего или почти ничего о нем не рассказывает, но загляните в переписку его современников, и вы найдете упоминания о его отчаянных выходках, бесшабашной расточительности, неугомонном духе, о его пристрастии к оккультным наукам. Хроники сообщают, что он умер, не достигнув старости, и был похоронен за границей. Смерть вызволила этого вельможу из лап закона: он был обвинен в преступлениях, которые привели бы его прямехонько на эшафот. После смерти вельможи его портреты (многочисленные, потому что он был меценатом) кто-то скупил и уничтожил. Предполагали, что это дело рук наследников, которые были бы счастливы само его имя вычеркнуть из своей блестящей родословной. У него было громадное состояние. Подозревали, что большую часть этих денег присвоил себе его любимец – то ли астролог, то ли предсказатель судьбы; во всяком случае, деньги непонятным образом исчезли. Из всех его портретов общей участи избежал, как считалось, только один. Я видел этот портрет несколькими месяцами ранее в доме одного коллекционера. Он произвел на меня потрясающее впечатление, как и на всех других, кто его видел. Это было незабываемое лицо – и теперь оно смотрело на меня с миниатюры, которая лежала на моей ладони. Правда, на миниатюре этот человек выглядел несколькими годами старше, чем на портрете, старше даже, чем был оригинал к моменту своей смерти. Но какие там несколько лет! Между тем временем, когда процветал этот внушавший ужас дворянин, и вероятной датой написания миниатюры пролегал интервал в два с лишним века. Пока я продолжал молча, в изумлении, рассматривать портрет, Дж*** сказал:

– Не может быть! Я знал этого человека.

– Как? Каким образом? – воскликнул я.

– В Индии. Он пользовался доверием раджи *** и едва не втянул его в авантюру, которая стоила бы ему всех его владений. Это был француз, звали его де В***. Умный, храбрый и необузданный человек. Мы настояли на его отстранении от должности и изгнании. Это он, второго такого лица и быть не может, но ведь этой миниатюре должно быть лет сто, не меньше.

Я машинально перевернул миниатюру и посмотрел на обратную сторону. Там была выгравирована пентаграмма, внутри пентаграммы – лестница. Третья ее ступенька состояла из цифр, составлявших дату – 1765. При более детальном осмотре я обнаружил пружину. Я нажал на нее, задняя стенка открылась, как крышка. На обратной стороне была выгравирована надпись: «Тебе, Мариана. В жизни и смерти будь верна ***». Здесь значилось имя, которое я не назову, скажу только, что оно не было мне незнакомо. Я слышал его несколько раз в детстве от одного старика. Это имя носил один блестящий шарлатан, который произвел сенсацию в Лондоне, однако примерно через год ему пришлось бежать из страны. Он был обвинен в двойном убийстве, совершенном в его собственном доме, – убийстве любовницы и соперника. Я неохотно вернул миниатюру мистеру Дж***, ничего ему не сказав.

Не потребовало большого труда открыть первый ящик сейфа, второй же поддался далеко не сразу: он не был заперт, но сопротивлялся всем нашим попыткам, пока мы не поддели его долотом. В выдвинутом ящике обнаружился очень странный аппарат, оказавшийся в превосходном состоянии. На тонкую книжечку или, скорее, дощечку было помещено хрустальное блюдце, наполненное прозрачной жидкостью; в этой жидкости плавал прибор, похожий на компас, со стремительно крутившейся стрелкой, но вместо указателя сторон света мы увидели семь странных символов, сходных с теми, которыми астрологи обозначают планеты. Комод источал какой-то очень своеобразный запах, однако несильный и довольно приятный. Внутри комод был отделан деревом – орехом, как мы впоследствии установили. Каково бы ни было происхождение запаха, он оказывал заметное действие на нервную систему. Мы все чувствовали это, даже двое рабочих, которые были в комнате вместе с нами. По телу моему, от макушки до пят, побежали мурашки. Желая поскорее осмотреть дощечку, я поднял блюдце. Стрелка компаса начала вращаться с бешеным ускорением, я ощутил удар, потрясший меня, и уронил блюдце на пол. Жидкость разлилась, блюдце разбилось, компас откатился в противоположный конец комнаты, и в то же мгновение стены зашатались, как будто их тряс и раскачивал какой-то великан.

Оба рабочих были так испуганы, что взбежали вверх по лестнице; однако, увидев, что больше ничего не происходит, согласились вернуться.

Тем временем я раскрыл дощечку. Она была обтянута гладкой красной кожей и состояла из двух частей, скрепленных застежкой. Внутри обнаружился лист плотного пергамента, на котором было изображение двойной пентаграммы, а в нем надпись на средневековой монастырской латыни, которую можно дословно перевести так: «Все, что ни есть в этих стенах: одушевленная тварь или бездушный предмет, живая душа или мертвое тело, – все, на что ни укажет эта стрелка, – да повинуется воле моей! Да падет проклятье на этот дом, да не будет никому в нем покоя!»

Больше мы не нашли ничего. Мистер Дж*** сжег дощечку вместе с начертанным на ней проклятием. Он велел разобрать до фундамента ту часть дома, которая включала в себя потайную комнату и помещение над ней. После этого он набрался храбрости и прожил там месяц, и оказалось, что более спокойного и уютного дома нет во всем Лондоне. Он сдал дом в аренду за хорошие деньги, и жалоб от жильца не поступало.

Но моя история еще не закончена. Вскоре после того, как мистер Дж*** поселился в этом доме, я зашел его проведать. Мы разговаривали, стоя у открытого окна. У дверей стоял фургон, в котором привезли для него кое-какую мебель. Я развивал теорию о том, что все феномены, коим мы приписываем потустороннее происхождение, являются продуктом человеческого мозга, ссылаясь в качестве доказательства на те чары или, вернее, заклятие, которое мы обнаружили и уничтожили. Мистер Дж*** в ответ заметил: «Даже если гипноз или какая-то аналогичная сила, как ее ни назови, действительно способна проявлять себя в отсутствие гипнотизера и к тому же столь экстраординарным образом, то может ли ее действие продолжаться, если гипнотизера уже нет в живых? А ведь если заклятие было наложено, а комната заколочена и скрыта от глаз более семидесяти лет, то можно не сомневаться, что гипнотизер уже давно расстался с жизнью». Итак, мистер Дж*** продолжал приводить свои возражения, но тут я потянул его за рукав и указал вниз, на улицу.

Какой-то хорошо одетый человек перешел на другую сторону и заговорил с возчиком, стоявшим рядом с фургоном. Лицо его в это время было обращено как раз к нашему окну. Это было то же самое лицо, что и на найденной нами миниатюре, а также на трехсотлетней давности портрете.

– Боже мой! – вскричал мистер Дж***. – Это же де В***, точно таким, и ни днем младше, он был в дни моей юности, при дворе раджи!

Не сговариваясь, мы одновременно помчались вниз по лестнице. Я первый выскочил на улицу, но незнакомца уже не было. Однако в нескольких ярдах от двери я заметил его удалявшуюся спину и пустился вдогонку.

Я намеревался заговорить, но, когда взглянул незнакомцу в лицо, почувствовал, что не в силах этого сделать. Эти глаза, глаза змеи, зачаровывали меня.

Кроме того, во всем его облике было такое благородное достоинство, столько гордости и сознания собственного превосходства, что любой знакомый со светскими приличиями человек дважды подумал бы, прежде чем позволить себе какую-нибудь вольность. Да и что я мог сказать? О чем спросить? Устыдившись своего порыва, я отступил на несколько шагов, но продолжал идти следом, не зная, что предпринять. Тем временем незнакомец завернул за угол, где его ждал скромный экипаж; у дверцы стоял лакей, одетый не в ливрею, а как обычный valetdeplace^�. Незнакомец поднялся в экипаж, и тот тронулся с места. Я вернулся в дом. Мистер Дж*** оставался у входной двери. Он спросил возчика, что ему сказал незнакомец.

– Просто спросил, кому сейчас принадлежит этот дом.

В тот же вечер мне случилось пойти с одним приятелем в клуб «Космополитен». Туда открыт доступ любому, вне зависимости от гражданской принадлежности, взглядов и веса в обществе. Просто приходишь, заказываешь кофе, закуриваешь сигару. Всегда можно рассчитывать встретить там приятных, иногда примечательных людей.

Я не пробыл там и двух минут, как заметил за столиком неподалеку человека, в котором узнал оригинал миниатюрного портрета. Он вел беседу с одним моим знакомым, назовем его Г***. Человек с миниатюры был на этот раз без шляпы, и сходство казалось еще более разительным. Правда, во время разговора лицо его становилось менее суровым, появлялась даже улыбка, но очень сдержанная и холодная. Выражение достоинства в его чертах, которое я заметил на улице, здесь еще более бросалось в глаза; подобное выражение характерно для иных восточных властителей: в нем присутствует идея совершенного равнодушия и привычной, бесспорной силы, ленивой, но непреодолимой.

Г*** вскоре отошел от столика, где сидел незнакомец. Тот взял научный журнал и, казалось, полностью погрузился в чтение.

Я отвел Г*** в сторону.

– Кто этот джентльмен и чем он занимается?

– Этот джентльмен? О, это замечательный человек. Я встретил его в прошлом году в пещерах Петры, крепости библейских эдомитов. Он самый крупный знаток Востока из всех, кого я знаю. Мы познакомились там и сблизились. Было у нас с ним приключение – встреча с разбойниками, тогда только его хладнокровие спасло нам жизнь. Позже он пригласил меня на день погостить в его доме в Дамаске; дом утопает в цветущем миндале и розах – ничего прекрасней и не вообразить! Он жил там уже несколько лет, окруженный восточной роскошью. Я подозреваю, что он богоотступник, сказочно богатый, очень эксцентричный человек, к слову сказать – еще и гипнотизер. Я видел собственными глазами, как он заставляет повиноваться неодушевленные предметы. Вы можете вынуть из кармана письмо и швырнуть в дальний угол комнаты, а он прикажет ему лечь к его ногам, и вы увидите, как оно заскользит по полу и остановится там, где он указал. Клянусь честью, это истинная правда: он даже повелевал при мне стихиями. Облака рассеиваются и собираются по мановению стеклянной трубки или жезла, который он держит в руке. Но он не любит распространяться об этих вещах с посторонними. В Англию он прибыл только что; говорит, уже много лет здесь не был. Если позволите, я его вам представлю.

– Конечно! Значит, он англичанин? Как его зовут?

– О! Совсем непритязательно – Ричардс!

– А из какой он семьи?

– Откуда мне знать? Да и какое это имеет значение? Он парвеню, в этом нет сомнения, но богат… богат чертовски!

Г*** подвел меня к незнакомцу, и взаимное представление состоялось. Манерами мистер Ричардс ничуть не походил на странствующего искателя приключений. Путешественников природа обычно наделяет большой жизнерадостностью; они разговорчивы, энергичны, властны. Мистер Ричардс был хладнокровен, говорил приглушенным голосом, его манеры не располагали к фамильярности, отличаясь высокомерием и подчеркнутой вежливостью; их можно было назвать старомодными. Я обратил внимание, что он говорит на несколько устаревшем английском. Я бы сказал даже, что в его речи слышался легкий иностранный акцент. На это мистер Ричардс заметил, что он уже не один год был лишен возможности разговаривать на родном языке. Речь зашла о том, какие перемены он обнаружил в облике Лондона за время, прошедшее после его последнего визита в нашу столицу. Г*** вскользь перечислил изменения в духовной жизни: литературной, общественной, политической; заметных персон, ушедших со сцены за последние двадцать лет; новых личностей, которые сейчас выдвигались на первый план. Ко всему этому мистер Ричардс не выказал интереса. Он, по всей видимости, не читал никого из наших современных авторов, а имена новых политических деятелей едва ли были ему знакомы. Он усмехнулся только один раз: когда Г*** спросил, не собирается ли он баллотироваться в парламент. Это была усмешка, шедшая из глубины существа, – злая, саркастическая; насмешка под видом усмешки. Через несколько минут Г*** покинул нас и завел разговор с другими своими знакомыми, только что вошедшими, и тут я произнес спокойно:

– Я видел ваш миниатюрный портрет, мистер Ричардс, в доме на ***стрит, где вы когда-то жили. Может быть, вы и построили этот дом, по крайней мере часть его? Сегодня утром вы проходили мимо.

Только договорив до конца, я поднял веки. Ричардс смотрел на меня так пристально, что я не смог отвести глаз. Это был завораживающий взгляд змеи. И тут невольно, как будто мои мысли кто-то превратил в слова, я шепотом добавил:

– Я был адептом тайных наук, изучающих сокровенную философию природы, я знал учителей оккультизма. Я имею право говорить с вами подобным образом.

И я произнес несколько слов, являвшихся условным знаком.

– Ну что ж, – сказал он сухо, – я признаю за вами это право. О чем вы хотите спросить?

– До каких пределов простирается власть человеческой воли, то есть воли некоторых людей?

– Какова власть человеческой мысли? Стоит только подумать, и в мгновение ока вы перенесетесь в Китай.

– Верно. Но моя мысль в Китае не имеет власти.

– Облеките ее в слова, и она возымеет власть. Вы можете записать мысль на бумаге, и она, не исключено, рано или поздно перевернет в Китае всю жизнь. Что есть закон, как не мысль? А значит, она всевластна, какой бы она ни была: дурная мысль может создать дурной закон, точно так же, как хорошая мысль может создать хороший.

– Да, ваши слова подтверждают мою собственную теорию. Человеческий мозг способен по невидимым проводам посылать свои идеи другому человеческому мозгу, и так же быстро, как распространяется человеческая мысль обычными, видимыми средствами. А так как мысль неистребима, так как ее отпечаток сохраняется в окружающем мире даже тогда, когда тот, кому она принадлежала, сей мир уже покинул, то во власти живого человека восстановить и вернуть к жизни мысли мертвого – какими они были при его жизни; над теми же мыслями, которые могли бы возникнуть у мертвого сейчас, мысль живого человека не властна. Не правда ли?

– Я бы сказал, если на мысль действительно наложены те ограничения, которые вы ей приписываете. Но продолжайте. Вы ведь хотите задать какой-то конкретный вопрос?

– Сильная злоба, соединенная с сильной волей в одаренном особыми свойствами организме, может с помощью естественных, доступных науке средств производить действия, подобные тем, которые в старые дни приписывались черной магии. Таким образом, она может населить человеческое обиталище призраками всех дурных мыслей и всех дурных деяний, задуманных и совершенных в этих стенах, короче, всего, с чем злая воля имеет rapport или сродство. Это незавершенные, бессвязные обрывки старинных драм, когда-то здесь разыгравшихся. Мысли перемешиваются в беспорядке, как в кошмарном видении, из них вырастают зрительные или слуховые галлюцинации, а результат всего этого – ужас; и дело не в том, что эти образы или звуки действительно исходят из потусторонних пределов, – нет, они являются жутким, чудовищным воспроизведением событий, которые творились волей злого человека здесь, в этом мире. И именно через посредство живого человеческого мозга эти призраки способны возыметь даже материальную силу: могут причинять удары, подобные электрическим; могут убить, если мысль того, кто подвергся нападению, не превзойдет своей мощью мысль нападающего; могут погубить самое крупное животное, если оно обессилено страхом, но не властны над тщедушным человечком, если плоть его слаба, но рассудок крепок и неустрашим. Словом, когда в старинных книгах мы читаем о том, как всесильный маг был разорван на куски злыми духами, которых сам же и вызвал, или узнаем из восточных легенд, что некий чародей с помощью заклинаний сгубил другого чародея, то верить можно лишь одному: некий человек, поддавшись собственной порочности, злоупотребил стихиями и природными флюидами – в обычном состоянии инертными и безвредными, – наделив их ужасающим обликом и чудовищной силой. Точно так же молния, мирно скрытая в туче, под действием природных законов становится видимой, обретает доступный человеческому зрению облик и способна нанести сокрушительный удар по тому объекту, к которому ее притянет.

– Вам довелось слегка приоткрыть завесу величайших тайн, – спокойно заметил мистер Ричардс. – Согласно вашим воззрениям, смертный, который обрел власть, вами упомянутую, непременно должен быть злым и порочным?

– Если эта власть используется так, как я говорил, то в высшей степени злым и в высшей степени порочным; но в старину верили, что добро неуязвимо для подобных посягательств, и я разделяю эту веру. Воля злого человека может нанести ущерб лишь тому, в ком есть с ней сродство, или тому, над кем она царит безраздельно, не встречая сопротивления. Мне вспомнился один пример, который, возможно, не противоречит законам природы, но покажется безрассудней, нежели бредни тронувшегося умом монаха.

Вы, вероятно, помните, что Альберт Великий, приведя подробное описание ритуала, с помощью которого можно вызвать духов и заставить их подчиняться, подчеркивает, что им способны воспользоваться лишь немногие: для этого надо быть прирожденным магом, то есть обладать особым темпераментом, так же как можно быть, например, прирожденным поэтом. Люди, в которых таится эта оккультная сила, редко обладают разумом высшего порядка; чаще это бывают личности с извращенным, болезненным интеллектом. Но, с другой стороны, они должны обладать невероятной способностью концентрировать мысль на определенном объекте, то есть владеть той энергией, которую мы называем волей. Следовательно, хотя их интеллект нельзя назвать здоровым, он чрезвычайно эффективен в достижении цели. Представим себе человека, которого природа щедро одарила этими особенностями и сопутствующими им преимуществами. Предположим, он по праву рождения принадлежит к высшим слоям общества. Предположим, по своим устремлениям он сенсуалист, то есть его отличает сильная любовь к жизни, к ее чувственной стороне. Он абсолютный эгоцентрист, всю волю он сосредоточил на своих желаниях; он человек неистовых страстей; он нетерпелив; ему незнакомы священные привязанности, но он умеет страстно домогаться того, чего желает в данную минуту; он люто ненавидит все, что встает на его пути; он способен на страшные преступления, но не на угрызения совести: он скорее призовет проклятие на головы других людей, чем покается в своих злодеяниях. Благодаря врожденным особенностям личности он получает знания о тайнах природы, которые использует в собственных интересах. Он внимательный наблюдатель, если это требуется для удовлетворения его желаний; он не чурается тонкого расчета, однако не из любви к истине, а лишь когда эгоистические побуждения обостряют его чувства, – следовательно, он может стать ученым. Предположу также, что такой человек, на опыте убедившись в собственном господстве над другими людьми, попытается испробовать власть своей воли над своей же телесной оболочкой и примется за изучение натурфилософии с целью эту власть увеличить. Он любит жизнь, страшится смерти; он хочет жить дольше. Он не может вернуть себе молодость, не может совсем остановить приближение смерти, не может добиться бессмертия во плоти и крови, но ему под силу задержать то одеревенение членов, которое и есть старость, задержать на столь долгое время, что это может показаться выдумкой. За год он состарится не больше, чем другой человек за час. Короче говоря, его могучая воля, укрепленная с помощью научных методов, преодолевает износ его собственной телесной оболочки. Он продолжает жить. Чтобы не прослыть чудом природы, он время от времени «умирает» для окружающих, то есть симулирует смерть. Хитроумно переместив часть своего состояния, достаточную для его нужд, он исчезает из одного уголка света, предварительно позаботившись о своих похоронах, и появляется в другом, где его не распознает никто из знакомых. К прежним пенатам он возвращается не раньше, чем уйдут в небытие все, кто мог бы вспомнить его черты. Он был бы глубоко несчастен, если бы питал какие-то привязанности, кроме привязанности к самому себе. Ни один добрый человек не позавидует его долгой жизни, и ни одному смертному, доброму или дурному, он не захотел или не решился бы раскрыть ее секрет. Такой человек может существовать; подобного человека, мною только что описанного, я вижу сейчас перед собой! Я вижу герцога *** при дворе ***, заполнявшего досуг сластолюбивыми забавами и поединками, делившего общество алхимиков и кудесников. Я вижу шарлатана и преступника из прошлого века, носившего не столь знатное имя и обитавшего в том старом доме, который вы сегодня осматривали, а потом скрывшегося невесть куда, спасаясь от справедливых преследований закона. Я вижу перед собой путешественника, который вернулся в Лондон с прежними низкими страстями в душе, кипевшими в ней и тогда, когда давным-давно отжившее поколение еще бродило по его улицам. Изгой, отринутый братством благородных и благочестивых мистиков, отвратительный образ Жизни-в-Смерти и Смерти-в-Жизни, я заклинаю тебя: прочь! Изыди из городов и жилищ людей, полных здоровья! Прочь, в руины мертвых империй, в пустыни, где никогда не возглашалось имя Христово!

В ответ раздался шепот столь покоряюще музыкальный, что он, казалось, пронизал все мое существо и подчинил себе мою волю. Я услышал:

– Такого, как ты, я ищу уже целый век. Я нашел тебя, и мы не расстанемся, пока я не узнаю того, что желаю знать. В этот час тебе в первый и последний раз дано знать Прошлое и приподнять завесу Будущего. Не хныкающая капризная девица, не хворый сомнамбула, прикованный к постели, а сильный мужчина с энергичным умом, одаренный ясновидением! Так воспари и виждь!

И тут я почувствовал, что взмываю на крыльях орла, покинув самого себя. Воздух, казалось, сделался невесомым, исчез потолок, исчез свод небес. Я был вне тела, я был незнаемо где – высоко над временем, высоко над землей.

И снова послышался мелодичный шепот:

– Ты прав. Я овладел великими тайнами, воспользовавшись мощью моей Воли. Да, с помощью Воли и Науки я могу замедлить бег времени, но не только время может принести нам смерть. Могу ли я противостоять случаю, который уносит жизни молодых?

– Нет, случай – дело Провидения, а перед ним человеческая воля бессильна.

– Умру ли я через много веков, пав жертвой медленного, но неостановимого хода времени, или же причиной моей смерти будет то, что я называю случаем?

– То, что ты называешь случаем.

– Но до конца еще далеко? – В шепоте послышалась легкая дрожь.

– Далеко, если мерой брать мою жизнь.

– А до этого доведется ли мне, как раньше, когда я не знал этих таинств, вмешаться в людские дела, вновь испытать интерес к их заботам и раздорам, к борьбе честолюбий и употребить власть мудрости для завоевания царской власти?

– Ты еще сыграешь на земле роль, которая заставит мир изумиться и содрогнуться. Чудны и удивительны замыслы, ради которых позволено тебе длить свое существование на земле, столь же чудное и удивительное. Все тайные познания, тобой приобретенные, будут тогда тебе в помощь – все, что теперь делает тебя чужаком среди людей, однажды сделает тебя их повелителем. Как деревья и соломинки затягивает в водоворот, как их крутит и засасывает в глубину, как их опять выбрасывает на поверхность, так твой водоворот закружит народы и троны. Страшный Разрушитель, помимо своей воли разрушая, ты будешь созидать!

– И это случится еще не скоро?

– Очень не скоро. Когда это будет, знай, что смерть твоя уже не за горами!

– Когда и как она придет? Ищи на востоке, на западе, на юге, на севере.

– На севере, куда еще не ступала твоя нога, куда не пускает тебя инстинктивный страх – там подстерегает тебя призрак. Это Смерть! Я вижу корабль… он проклят… за ним погоня… он несется на всех парусах. Его преследуют остатки рассеянной флотилии. Он входит в зону дрейфующих льдов. Небо красно от метеоров. В высоте, над ледяными рифами, две луны. Я вижу корабль, зажатый в белом ущелье, между двумя айсбергами. Я вижу мертвых, распростертых на палубе, застывших и посиневших; зеленая плесень на их руках, на их ногах. Все мертвы, жив только один – и это ты! Однако годы пусть медленно, но неотвратимо подтачивали тебя. Следы наступающей старости легли на чело; воля уже не держит в прежнем напряжении клетки мозга. И все же эта воля, пусть ослабевшая, не имеет себе равных; именно волей ты живешь сейчас, когда тебя снедает голод, а природа отказывается повиноваться в этих смертоносных местах, где небо из железа, где воздух сжимает тебя железными тисками, где ледяные горы вырастают кругом, расщепляя твой корабль. Слышишь, как он трещит и стонет? Как насекомое становится пленником янтаря, так и он скоро сделается пленником льдов. И человек идет вперед, покинув корабль, попавший в сети смерти; человек жив еще; он карабкается на снежные утесы, и две луны смотрят на него с небес. Этот человек – ты, и ужас проник в тебя и растворяет твою волю. Я вижу, как взбираются вверх по крутому утесу чудовищные серые твари. Это медведи севера учуяли свою добычу; они подходят все ближе и ближе, неуклюже переваливаясь на ходу. В этот день каждое мгновение покажется тебе более долгим, чем все прожитые тобой века. Но знай: и за гранью жизни мгновения приносят или вечное блаженство, или вечные муки преисподней!

– Молчи! – произнес тихий голос. – Этот день далек, ты сам так сказал, очень далек! Я возвращаюсь назад, к цветущему миндалю и розам Дамаска! Спи!

Комната поплыла у меня перед глазами. Я потерял сознание. Когда я очнулся, Г*** держал мою руку в своей и улыбался. Он проговорил:

– Вы всегда уверяли, что не поддаетесь гипнотическому внушению, а вот перед моим другом Ричардсом устоять не смогли.

– Где сейчас Ричардс?

– Ушел, когда вы погрузились в транс, а перед этим сказал мне спокойно: «Ваш друг проснется через час».

Я спросил, стараясь скрыть волнение, где живет мистер Ричардс.

– В отеле «Трафальгар».

– Помогите мне встать, – попросил я Г***, – пойдемте к нему: мне нужно кое-что ему передать.

Когда мы пришли в отель, нам сообщили, что мистер Ричардс возвратился за двадцать минут до нашего прихода, расплатился по счету и отдал своему слуге-греку распоряжение упаковать вещи и отплыть на Мальту пароходом, который отправляется завтра из Саутгемптона. О собственных планах мистер Ричардс сказал одно: он собирается кое-кого навестить в окрестностях Лондона и не уверен, что успеет к отплытию парохода. В таком случае он сядет на следующий.

– Портье спросил мое имя. Я ответил, и он вручил мне записку, оставленную мистером Ричардсом на случай, если я явлюсь в отель.

Вот эта записка:

«Я желал, чтобы Вы открыли мне свои замыслы. Вы повиновались. Таким образом, я установил над Вами власть. В течение трех месяцев начиная с сегодняшнего дня Вы ни одной живой душе не сможете рассказать ничего о том, что между нами произошло, не сможете даже показать эту записку Вашему приятелю, который сейчас находится рядом с Вами. Три месяца Вы будете хранить в полной тайне все, что обо мне знаете. Вы сомневаетесь в том, что я могу Вас к этому принудить? Тогда попытайтесь ослушаться! Через три месяца заклятие будет снято. В остальном я не намерен что-либо предпринимать против Вас. Я навещу Вашу могилу через год и один день после того, как Вас туда опустят».

Я заканчиваю эту странную историю и не стану никого уговаривать мне поверить. С тех пор, как я получил вышеприведенную записку, прошло ровно три месяца. Я не смог взяться за перо раньше, не смог и показать эту записку Г***, сколько он меня ни уговаривал, когда я читал ее, стоя рядом с ним, при свете газового фонаря.

1859

Джозеф Шеридан Ле Фаню

1814–1873

Завещание сквайра Тоби

История с привидениями

Путешественник, которому доводилось погожим осенним днем ехать в неторопливом дилижансе по старой дороге из Йорка в Лондон, наверняка помнит, как однажды, милях в полутора от таверны «Старый Ангел», что стоит в трех милях к югу от тихого городка Эпплбери, из-за поворота показался старинный особняк, поросший мхом и потрепанный непогодой. Темные широкие балки пересекают давно не беленные стены, забранные решеткой окна сверкают в лучах заходящего солнца, словно бриллиантовая россыпь. К парадным дверям ведет широкая аллея, когда-то ухоженная, а ныне заросшая травой и сорняками так, что ее можно принять за старинное сельское кладбище. Аллею окружают двойные ряды могучих темных вязов, таких раскидистых, что особняк едва различим за ними. Однако то тут, то там в их торжественном строю обнаруживается прогалина, кое-где упавшие деревья даже перегораживают дорогу.

Мне частенько доводилось вглядываться в безмолвную сень аллеи с крыши почтового дилижанса, следующего в Лондон. Повсюду бросаются в глаза следы заброшенности и упадка – из трещин в каменных ступенях пробиваются кудрявые пряди зеленой травы, над каминными трубами, из которых много лет не поднимался дымок, кружат крикливые галки. Вы поневоле заключаете, что место это давным-давно покинуто людьми и приходит в неминуемый упадок. Старинный дом называется Джайлингден-Холл. Мелькнув на мгновение среди могучих деревьев, мрачный особняк вскоре скрывается из глаз за высокими живыми изгородями. В четверти мили дальше по дороге под сенью печально склонившихся деревьев скрыта полуразрушенная саксонская часовня, которая с незапамятных времен служит местом захоронения усопших из семейства Марстонов. Печать заброшенности, лежащая на старинном обиталище этого рода, не обошла и древней усыпальницы, последнего приюта некогда знаменитой фамилии.

Пустынные окрестности Джайлингден-Холла подчеркивают печальное уединение этой обители. Особняк стоит в глухой Джайлингденской долине, безлюдной, словно заколдованный лес из сказки, где тишину нарушает лишь карканье ворон, вьющихся над гнездами, да влажные вздохи оленя, с треском продирающегося сквозь густые ветви.

Уже много лет никто не думал о ремонте дома; то тут, то там на крыше недостает черепиц. Повсюду чувствуется нужда в «стежке, сделанном вовремя», том самом, что, согласно пословице, стоит девяти. На северной стороне замка, открытой ураганным ветрам, часто бушующим в долине, не осталось ни одного целого окна, да и ставни являют собой слабую защиту от непогоды. Потолок и стены покрылись зелеными пятнами плесени. В тех местах, где с протекающего потолка беспрестанно капает вода, пол прогнил насквозь. В бурные ночи, по словам сторожа, ветер с жутким воем мечется по пустым галереям, а хлопанье дверей в старом доме слышится даже на Грайстонском мосту.

Предпоследний владелец дома, сквайр Тоби Марстон, умер семьдесят лет назад. Он был славен в этих краях своими роскошными гончими, щедрым хлебосольством и необузданными пороками. Случалось, он творил добро, но при этом положил немало людей на дуэлях; охотно раздавал деньги направо и налево, однако частенько порол слуг конским кнутом. С собой в могилу он унес немало благословений и куда больше проклятий; длинный шлейф долгов и закладных, тянувшихся за поместьем, привел в ужас его сыновей, начисто лишенных деловой жилки. Вплоть до самой смерти отца они и не подозревали, насколько близко к роковой черте подвел их поместье этот щедрый, порочный сквернослов.

После смерти отца сыновья съехались в Джайлингден-Холл. Перед ними на столе лежало завещание, вокруг сидели стряпчие, готовые его истолковать. Обоим было совершенно ясно, какую обузу взвалил на их плечи покойный отец. Завещание было составлено так, что два брата в единый миг превратились в злейших врагов.

Трудно представить себе людей более непохожих друг на друга, чем братья Марстон. Общим у них было только одно качество, унаследованное от отца: если уж они ссорились с кем-то, то шли в своей ненависти до конца, не размениваясь на мелкие пакости.

Старший из отпрысков, Скруп Марстон, был куда опаснее брата. Старый сквайр никогда не питал привязанности к старшему сыну. Тот не имел вкуса к охоте в полях и прочим радостям деревенской жизни. Сложение он имел отнюдь не богатырское, и вряд ли кто-то решился бы назвать его красавцем. За это сквайр его и презирал. Юноша, никогда не питавший уважения к отцу, а с возрастом избавившийся от детского страха перед его тяжелой рукой, платил ему той же монетой. Неприязнь сварливого старика со временем переросла в откровенную ненависть. Он часто сокрушался, что этот проклятый щенок, ничтожество, мерзкий горбун Скруп стоит поперек дороги у порядочных людей – старик имел в виду своего младшего сына Чарльза. Будучи навеселе, сквайр нередко изрыгал такие проклятия, что вздрагивали даже блюдолизы, старые и молодые, охотившиеся с его гончими и пившие его портвейн, а уж им было не привыкать к богохульствам.

Скруп Марстон был немного горбат; вытянутое желтоватое лицо, жгучие черные глаза и длинные темные волосы, свисавшие сальными прядями на сутулые плечи – такая неприглядная внешность нередко встречается у людей с подобным физическим недостатком.

– Не отец я этому уроду! Не я его породил, и баста! Черт бы его побрал! Скорее я назову своим сыном эту кочергу! – рычал старик, вспоминая длинные тощие ноги отпрыска. – Вот Чарли – парень что надо, а это что? Обезьяна какая-то. И нравом он зол; нет в нем ничего от Марстонов – ни ловкости нашей, ни отваги.

А напившись как следует, старый сквайр частенько божился, что «не сидеть больше черномазому остолопу за этим столом и не пугать честной народ в Джайлингден-Холле своей вытянутой рожей!»

«Вот красавчик Чарли – этот по мне, парень хоть куда. Знает, с какой стороны подойти к лошади, и за бутылочкой посидеть не дурак. Все девчонки от него без ума. Истинный Марстон с головы до пят, на все свои шесть футов два дюйма!»

Однако с Красавчиком Чарли у отца тоже не раз случались перебранки. Старый сквайр был скор как на язык, так и на руку, в которой часто оказывался длинный кнут, а если этого оружия под рукой не находилось, пускал в ход тяжелые кулаки. Красавчик Чарли, однако, считал, что телесные наказания – не про него, и однажды, когда портвейн лился рекой, отпустил некий намек по адресу Мэрион Хейворд, дочери мельника, которую старый джентльмен по ряду причин недолюбливал. Старик был знаком с правилами кулачного боя куда лучше, чем с искусством владеть собой; будучи изрядно под хмельком, он, к удивлению присутствующих, замахнулся на Красавчика Чарли. Юноша искусно увернулся; послышался звон разбитого графина. Однако в старике взыграла кровь, он вскочил со стула как ужаленный. Красавчик Чарли тоже решил защищаться не на жизнь, а на смерть. Пьяный сквайр Лилбурн, попытавшийся остановить драку, рухнул навзничь на пол и порезал ухо о разбитый стакан. Красавчик Чарли открытой рукой отразил обрушившийся на него мощный удар, схватил отца за галстук и швырнул спиной о стену. Говорят, никто никогда еще не видал старого сквайра в такой ярости: глаза его вылезали из орбит, на губах выступила пена. Красавчик Чарли крепко прижал отца обеими руками к стене.

– Ну, ну, полно, не болтай больше ерунду, и я тебя не трону, – прохрипел сквайр, пунцовый, как вареный рак. – Ловко ты меня припер, ничего не скажешь. А? Ну, Чарли, старина, дай руку, малыш, и садись со мной, слышишь? – На этом схватка закончилась; думаю, сквайр никогда больше не осмеливался поднять руку на Красавчика Чарли.

Однако те дни давно миновали. Остывшее тело старого Тоби Марстона лежало в могиле под раскидистым ясенем возле развалин саксонской часовни, там, где обратились в прах и обрели забвение многие представители старинного рода Марстонов. Лишь в памяти сыновей осталось приплюснутое лицо старого сквайра, отмеченное печатью самых низких страстей, потрепанные охотничьи сапоги и кожаные штаны, засаленная треуголка, с которой старый упрямец упорно не желал расставаться, и знаменитый красный жилет, достигавший владельцу чуть ли не до колен. Теперь же братья, между которыми он посеял непримиримую вражду, в траурных костюмах, еще не растерявших свежего лоска, сидели друг напротив друга за тяжелым столом в обитой дубом просторной гостиной, где так часто слышались добродушные шутки и грубые песни, где звучали брань и смех окрестных помещиков, которых старый сквайр любил собирать у очага в усадьбе.

Эти молодые люди, взращенные в Джайлингден-Холле, не были приучены сдерживать языки, а при необходимости, не задумываясь, пускали в ход кулаки. Ни тот ни другой не присутствовали на похоронах отца. Смерть его была внезапной. Однажды ночью ему, не в меру буйному и веселому после портвейна с пуншем, слуги, как обычно, помогли лечь в постель – а наутро он был найден мертвым. Голова его свешивалась с кровати, лицо почернело и опухло.

Своим завещанием сквайр отказал нелюбимому горбуну во владении Джайлингден-Холлом, поместьем, которое с незапамятных времен переходило от отца к старшему сыну. Скруп Марстон сгорал от ярости. Он расхаживал по комнате, изрыгая громкие проклятия в адрес покойного отца, и неистово молотил кулаком по столу. Эти звуки приводили в ужас лакеев, подслушивавших за дверями. Затем к глубокому голосу Скрупа присоединился другой, более хриплый, – на брата бешено набросился Чарли. Последовала короткая перепалка, оба голоса набирали силу и злость. Перепуганные стряпчие пытались увещевать братьев, но их бормотание лишь усилило общий сердитый гомон. Внезапно все стихло. Из комнаты, сжав кулаки, выскочил Скруп; его бледное лицо в обрамлении длинных черных волос стало от ярости еще белее, темные глаза бешено сверкали, неуклюжая горбатая фигура, содрогающаяся в злобных конвульсиях, казалась еще уродливее.

Должно быть, братья сказали друг другу что-то невероятно жестокое, потому что Чарли, хоть и вышел из схватки победителем, пылал злобой не меньше, чем Скруп. Старший брат отстаивал свое право на владение домом и намеревался затеять судебный процесс, дабы выселить соперника из родового поместья. Однако стряпчие не поддерживали этой затеи. Поэтому он, исполненный желчи, отправился в Лондон и нашел там юридическую контору, заправлявшую делами отца. Там его встретили довольно приветливо, заглянули в имущественные акты и обнаружили, что среди семейной собственности, доверенной конторе его отцом, Джайлингден не значится. Это было очень странно, однако ничего не поделаешь: старый сквайр недвусмысленно оговорил, что право распоряжаться родовой усадьбой, Джайлингден-Холлом, остается за Чарльзом. Поэтому стряпчие не могли оспаривать, что старый сквайр волен поступить с поместьем по завещанию как ему угодно.

Несмотря ни на что, Скруп, горя жаждой отмщения, стремился уничтожить брата любой ценой, даже если это будет стоить жизни ему самому. Он затеял тяжбу против Красавчика Чарли и пытался оспорить завещание старого сквайра сначала в гражданском, потом в королевском суде; вражда между братьями разгоралась с каждым месяцем все сильнее.

Скруп проиграл, и поражение отнюдь не смягчило его. Чарли, может быть, и простил брату сказанные в угаре страсти жестокие слова, однако долгая череда мелких стычек, бесконечных ходатайств и прочих передряг, составляющих юридическую эпопею наподобие той, в какой сошлись братья Марстон, не обошла стороной и его. Тяжкое бремя судебных издержек легло и на его широкие плечи, что отнюдь не улучшает настроения человеку, находящемуся в весьма стесненных финансовых обстоятельствах.

Прошли годы; отношения между братьями не налаживались. Напротив, глубокая язва давней ненависти разрасталась день ото дня. Ни один из братьев так и не женился. Но тут на Чарльза Марстона свалилась беда совсем иного рода, беда, лишившая его многих жизненных радостей.

Однажды на охоте Чарли неудачно упал с верховой лошади. Он переломал ноги и руки и получил тяжелое сотрясение мозга. Довольно долго врачи не на шутку опасались за его жизнь. Однако Чарли разочаровал злопыхателей. Он поправился, однако падение привело к двум серьезным последствиям. Во-первых, Чарли сильно повредил бедро и вынужден был до конца жизни забыть о верховой езде. Во-вторых, буйное веселье, никогда прежде не изменявшее ему, покинуло Красавчика навсегда.

Пять дней Чарли пребывал без сознания, в глубокой коме, а придя в себя, начал жаловаться на бесконечную неописуемую тревогу.

Том Купер, служивший в Джайлингден-Холле дворецким еще в давние золотые деньки, при покойном сквайре Тоби, с привычной добросовестностью нес службу и по сей день, когда былое великолепие поблекло, а хозяйство велось куда как экономно. Со смерти старого хозяина прошло двадцать лет. Верный лакей похудел, ссутулился, лицо его, потемневшее от старости, покрылось морщинами, а нрав стал грубым и упрямым. Смягчался он лишь наедине с хозяином.

Чарли съездил поправить здоровье в Бат и Бакстон, однако курорты не принесли ему облегчения – он все так же угрюмо хромал, опираясь на палку. С продажей любимой охотничьей лошади в Джайлингден-Холле угасла последняя искра былых традиций. Будучи не в силах охотиться, молодой сквайр, как его по привычке звали, стал вести уединенную жизнь затворника. Мрачный, как туча, он, хромая, медленно ковылял вокруг старого дома, почти не поднимая глаз.

Старый Купер пользовался привилегией от случая к случаю говорить хозяину все, что думал. Однажды, подавая Красавчику шляпу и трость, он заявил:

– Встряхнулись бы вы немного, мастер Чарльз!

– Для меня, старина Купер, со встрясками давно покончено.

– Вот что я думаю, хозяин: что-то вас гнетет, и вы нипочем не хотите в этом признаться. Не стоит держать камень на душе. Если выговоритесь, вам станет легче. Ну, мастер Чарли, выкладывайте, что стряслось?

Круглые серые глаза сквайра заглянули прямо в лицо Куперу. Тому почудилось, что с хозяина словно спали зловещие чары. Он был похож на привидение, которому древнее заклятье запрещало говорить первым до тех пор, пока кто-нибудь не скажет ему хоть слово. Горящими глазами сквайр всмотрелся в Купера и глубоко вздохнул.

– Вы не в первый раз догадываетесь обо всем без слов, старина, и я рад, что вы об этом заговорили. Тяжесть эта гнетет меня с того самого дня, как я упал с лошади. Идите сюда за мной и закройте дверь.

Сквайр толкнул тяжелую дверь дубовой гостиной и рассеянно обвел взглядом картины на стенах. Он уже давно не бывал здесь. Сев за стол, он снова пристально вгляделся в лицо Купера, а затем заговорил.

– У меня на сердце не бог весть какая тяжесть, Купер, но она гнетет меня. Я не раскрою эту тайну ни священнику, ни доктору; кто знает, что они скажут, хотя тут нет ничего особенного. Но вы всегда верно служили моей семье, и вам я могу довериться.

– Рассказать мне, мастер Купер, это все равно что положить в сундук и сбросить в колодец.

– Вот что меня гнетет, – сказал Чарльз Марстон, выводя на полу концом трости причудливые линии. – Все те дни, когда я лежал точно мертвый – после падения, когда вы думали, что я без сознания, помните? Так вот, тогда я был со старым хозяином. – Он поднял глаза на Купера, гнусно выругался и повторил: – Да, Купер, я был с ним!

– Он был хороший человек, по-своему, сэр, – молвил Купер, благоговейно воздев глаза. – Хороший хозяин для меня, хороший отец для вас. Надеюсь, сейчас он обрел счастье. Упокой, Господи, его душу!

– Да, – сказал сквайр Чарльз, – в этом все и дело – все это время я был с ним, а может, он был со мной, не знаю. В общем, мы были вместе, и я думал, что на этот раз мне от него не вырваться, а он все твердил и твердил мне об одном и том же, и знаешь, Купер, когда я проснулся, с тех самых пор, клянусь, даже для спасения своей жизни не смогу вспомнить, что же это было. Я руку бы отдал на отсечение за то, чтобы узнать, о чем он мне втолковывал; и, Купер, если тебе когда-нибудь придет в голову, что же это могло быть, ради бога, не бойся, расскажи мне. Это был он, ей-богу, и грозился прикончить меня, если я его ослушаюсь.

Наступила тишина.

– А сами вы как думаете, мастер Чарли, что бы это могло быть? – спросил Купер.

– Ничего в голову не идет. Никогда мне не напасть на след – никогда, слышишь? Может, это было что-нибудь о проклятом горбуне, Скрупе, что клялся перед судьей Гингэмом, будто я уничтожил доверительный акт на поместье – я и отец. Клянусь спасением души, Том Купер, никогда я не слыхал более гнусной лжи! За такие слова надо бы его к суду притянуть да наложить штраф раз в десять больше, чем у него есть, да только с тех пор, как в Джайлингдене перевелись денежки, судья Гингэм ради меня пальцем не пошевелит, а сменить стряпчего я не могу, я ему кучу денег задолжал. А он, мерзавец, клялся, что когда-нибудь повесит меня за такие штучки. Да, так и сказал – не успокоюсь, мол, до тех пор, пока не отправлю тебя на виселицу, так что, наверно, о чем-то таком старый хозяин и тревожился. С ума можно сойти. Никак вспомнить не могу, ни слова не идет в голову, только угрозы, а вид у него был – прости, Господи, нас, грешных – страшнее некуда!

– Что ж тут удивительного. Помилуй, Господи, его душу! – вставил старый дворецкий.

– Да уж точно. И не говори никому, Купер, слышишь – ни одной живой душе, что вид у него был хуже некуда.

– Боже упаси! – потряс головой старый Купер. – А я, сударь, вот что думаю: может, он решил, что мы ему почтения мало оказываем? Ни камня могильного не положили, ни имени на табличке не написали. Может, потому и обиделся.

– И то правда! Как я раньше не додумался. Надевай шляпу, старина, и пойдем со мной. И впрямь пора присмотреть за могилой.

В дальнем уголке парка, у обочины дороги, под сенью могучих деревьев лежит небольшой старинный погост. К нему ведет узенькая извилистая тропинка. Близился ясный осенний закат. Заходящее солнце разрисовало причудливыми длинными тенями увядающие окрестности замка. Молодой сквайр и старый дворецкий медленно брели туда, где вскоре суждено было лежать и самому Красавчику Чарли.

– Что это за пес так завывал вчера ночью? – спросил дорогою сквайр.

– Чудной какой-то пес, мастер Чарли. Наши-то все были во дворе, а этот бегал перед домом – белая собака с черной головой, бегал да все обнюхивал крылечко, которое поставил старый хозяин, помилуй его Бог, чтобы залезать на лошадь, когда у него колено болело. А потом вскарабкался на самую верхушку да принялся выть прямо на окна. Так и захотелось швырнуть в псину чем-нибудь, ей-богу!

– Эй! Уж не этот ли? – внезапно остановился сквайр, указывая тросточкой на грязно-белого пса с огромной черной головой. Пес широкими кругами носился вокруг них, то и дело припадая к земле с той робкой униженностью, какую хорошо умеют напускать на себя собаки.

Чарли свистом подозвал пса. Это был большой голодный бульдог.

– Да, изрядно его поносило по свету – тощий, как палка, весь в грязи, а когти стерлись аж до самых лап, – задумчиво произнес сквайр. – Знаешь, Купер, пес неплохой. Отец любил хороших бульдогов, умел отличить дворняжку от породистого пса.

Пес умоляюще заглядывал прямо в лицо сквайра. На морде у него застыло свойственное этой породе угрюмое выражение, и сквайру невольно пришла в голову непочтительная мысль: до чего же похожа эта псина на его курносого отца, когда, яростно сжимая хлыст, он на чем свет стоит ругает сторожа.

– Надо, пожалуй, его пристрелить. Будет скотину пугать да наших собак резать, – сказал сквайр. – Слышишь, Купер? Велю сторожу, чтобы сделал все, как надо. Такому зверю ничего не стоит овцу загрызть, да только не видать ему моей баранинки.

Но от собаки было не так-то легко отделаться. Пес тоскливо взирал на сквайра, а когда мужчины отошли подальше, робко двинулся за ними.

Напрасно сквайр с дворецким пытались его прогнать. Зверь кругами метался вокруг них, подобно адскому псу из «Фауста», разве что не оставлял за собой огненный след. При этом он напускал на себя заискивающий вид, от которого непременно дрогнет сердце у всякого, кто осчастливлен столь неожиданной привязанностью. Растроганный сквайр снова подозвал пса, потрепал по спине и не сходя с места признал своим.

Пес прилежно следовал за ними по пятам, словно всю жизнь прожил в Джайлингден-Холле под покровительством Красавчика Чарли. Купер отпер узкую железную дверцу, и пес вошел следом за ним в древнюю часовню без крыши.

Правильными рядами темнели на полу могилы рода Марстонов. Часовня не была похожа на склеп. Покойники лежали в отдельных могилах, окруженных каменными бордюрами. Над могилами возвышались каменные саркофаги; на крышке каждого из них была высечена эпитафия. Только на могиле сквайра Тоби не было надгробной надписи, лишь трава да каменный бордюр выдавали место погребения в ожидании времен, когда семья сможет позволить себе возвести подобающий надгробный памятник.

– Да, выглядит и впрямь неважно. Вообще-то это забота старшего брата, но, раз уж ему дела нет, я сам присмотрю за могилой. Да, старина, я высеку крупными буквами, что старший братец не хочет руку приложить к отцовской могиле и взвалил все на младшего.

Они побродили по маленькому кладбищу. Солнце низко склонилось над горизонтом, облака сияли тусклым металлическим блеском, словно раскаленные докрасна свинцовые болванки. Лучи солнца, отраженные от низких туч, разливали в сумерках зловещий багрянец. Чарли еще раз оглянулся на крохотную часовню – безобразный пес растянулся на могиле сквайра Тоби и казался раза в два длиннее своего естественного роста. Он вытворял такие штуки, что у молодого сквайра мурашки поползли по спине. Если вам доводилось видеть, как кошка катается по полу, обхватив лапами пучок валерианы, как она извивается и скребет когтями в чувственном экстазе, то вы имеете приблизительное представление о том, что выделывал на глазах у Красавчика Чарли осатаневший пес.

Голова чудовища раздулась до неузнаваемости, тело стало длинным и тощим, лапы беспорядочно вихлялись. Сквайр с Купером изумленно взирали на него. Вдруг сквайр, дернувшись от отвращения, дважды обрушил на нежитя тяжелую трость. Зверь очнулся, соскочил наземь и, толстый и кривоногий, как обычно, яростно оскалился на сквайра, стоявшего напротив него в ногах могилы. Глаза его горели злобным зеленым огнем.

Мгновение спустя пес униженно ластился к ногам сквайра.

– Вот образина! – проговорил старый Купер, сурово глядя на пса.

– А мне он нравится, – заметил сквайр.

– А мне нет, – отрезал Купер.

– Но сюда он больше не войдет, – пообещал сквайр.

– Не удивлюсь, если окажется, что он оборотень, – пробормотал Купер. Он помнил куда больше сказок о нечистой силе, чем нынче ходит в этих краях.

– Пес что надо, – задумчиво обронил сквайр. – В былые времена я бы за него гроша ломаного не дал, но теперь я уж не тот. Пошли.

Он нагнулся и похлопал пса по спине. Бульдог подскочил на месте и просительно заглянул в лицо, словно ожидая приказа, малейшего повелительного знака, которому он был готов повиноваться.

Куперу эта собака ни капли не нравилась. Он не мог понять, что нашел в нем сумасбродный хозяин. Ночами дворецкий сажал пса в оружейную, а днем тот сопровождал хромого старика в прогулках по окрестностям. Чем больше восторгался найденышем угрюмый сквайр, тем меньше любили его Купер и остальные слуги.

– Ничего-то в нем путного нет, – ворчал Купер. – По-моему, мастер Чарли ослеп. Даже Капитан (старый красный попугай, что сидел на насесте в дубовой гостиной с цепочкой на ноге и целыми днями болтал сам с собой, чистил когти да грыз перекладину), даже старый Капитан, единственная живая душа, не считая нас со сквайром, что помнит старого хозяина, едва увидел пса, завизжал как ошпаренный, распушил перья, кувырнулся с насеста и повис вверх тормашками. Удар хватил бедолагу.

Но никто не обращал внимания на его фантазии. Сквайр был из тех упрямцев, что цепляются за свои капризы тем упорнее, чем настойчивее пытаются другие их разубедить. Однако хромота сильно подорвала здоровье Чарльза Марстона. Внезапный переход от подвижного образа жизни к вынужденному затворничеству никогда не проходит бесследно; сквайр, доселе не знавший, что такое несварение желудка, теперь всерьез маялся приступами этой неприятной болезни. По ночам его частенько мучили кошмары. Главным и нередко единственным его преследователем в дурных снах был любимчик-пес. Бульдог вытягивался во весь рост у кровати сквайра, садился в ногах и чудовищно увеличивался в размерах. Морда его приобретала ужасающее сходство с приплюснутой физиономией сквайра Тоби; казалось, пес перенимал даже его манеру откидывать голову и вздергивать подбородок. Потом пес заводил долгие беседы насчет Скрупа и говорил, что, мол, «нечестно это», «надо с ним помириться», дескать, он, старый сквайр, «подложил ему свинью», однако «что сделано, то сделано», и теперь у него «душа болит о Скрупе».

Затем это кошмарное чудовище, получеловек-полузверь, наваливалось на Чарльза, тяжелое, как свинец, подползало прямо по его телу, опускало уродливую морду ему на лицо и начинало кататься, нежась и корчась, точь-в-точь как тогда, на могиле старого сквайра. Чарли с воплями просыпался, хватая ртом воздух и обливаясь холодным потом, и тут ему мерещилось, что в ногах кровати скользит смутная белая тень. Ему хотелось думать, что это занавеска с белой подкладкой или же покрывало, невзначай потревоженное в ночных метаниях, однако Чарли готов был дать голову на отсечение, что белая тень торопливо соскальзывает с кровати и удирает. Наутро после таких снов пес становился более обычного ласков и услужлив, словно пытался веселыми ужимками загладить невольное отвращение, которое оставили после себя ночные кошмары хозяина.

Доктор успокаивал сквайра, уверяя его, что в таких сновидениях нет ничего особенного, кошмары в той или иной форме неизменно сопутствуют несварению желудка. Однако заверения доктора не принесли ему покоя.

Словно подтверждая слова доктора, на какое-то время пес напрочь исчезал из ночных видений Чарли. Но в конце концов кошмарное чудовище явилось снова, куда более устрашающее, чем раньше.

Комната в том кошмарном видении была погружена в непроглядную тьму. До сквайра донесся приглушенный топот: он знал, что это пес распахнул дверь и медленно обходит вокруг кровати. Комната была не полностью покрыта ковром, и Чарли клялся, что отчетливо слышит характерные собачьи шаги, тихое клацанье когтей по голому полу. Пес шел крадучись, не спеша, однако при каждом шаге комната сотрясалась. Чарли почувствовал, как невидимая тяжесть опускается на изножье кровати, различил мерцающий блеск пары зеленых глаз и не мог отвести взгляда. Затем он услышал голос, до отвращения похожий на ворчание старого сквайра: «Миновал одиннадцатый час, а ты, Чарли, так ничего и не сделал. Мы с тобой дурно обошлись со Скрупом!» Затем наступило молчание, и голос завел снова: «Время близится, часы пробьют!» С долгим жалобным стоном неведомое существо начало ползти вверх по ногам Чарли. Рык нарастал, зеленоватый отблеск горящих глаз падал на простыню. Пес вытянулся вдоль тела несчастного сквайра, ткнулся мордой прямо в его лицо. С громким криком Чарли проснулся. Свеча, которую он в последнее время привык оставлять зажженной, почему-то погасла. Чарли боялся встать с постели, боялся даже оглядеться, так отчетливо ощущал он на себе пристальный взгляд зеленых глаз, направленный на него из дальнего угла комнаты. Едва он оправился от ужаса и начал собираться с мыслями, как часы пробили полночь. Ему вспомнились слова чудовищного пса: «Миновал одиннадцатый час, время близится, часы пробьют!» У Чарли мороз пробежал по спине: ему почудилось, что тот же голос вот-вот снова заведет с ним разговор.

Наутро сквайр выглядел совсем разбитым.

– Старина Купер, – начал он. – Ты знаешь комнату, которую называют «спальней царя Ирода»?

– Еще бы, сэр. Когда я был мальчишкой, на стенах в ней была нарисована история царя Ирода.

– Там вроде был чулан.

– Точно не помню, сэр; если и есть, лучше в него не заглядывать. Обивка на стенах вся прогнила и отвалилась еще до того, как вы родились. Там ничего нет, только старый хлам. Я сам видел, как бедняга Твинкс складывал туда какое-то барахло. Помните Твинкса? Ливрейный лакей, слепой на один глаз. Он помер в ту зиму, когда много снега выпало. Ох и трудно было его хоронить!

– Найди ключ, старина, я хочу заглянуть туда, – сказал сквайр.

– А какого дьявола вам там нужно? – непочтительно поинтересовался Купер, что, однако, в те давние времена не возбранялось дворецким в сельских поместьях.

– А какого дьявола ты суешь свой нос куда не надо? Но, впрочем, я тебе скажу. Мне надоело, что пес ночует в оружейной, хочу переселить его куда-нибудь. Почему бы и не туда?

– Бульдога – в спальню? Да вы что, сэр! Люди скажут, вы с ума сошли!

– Ну и пусть их говорят. Давай ключ, пойдем посмотрим комнату.

– Да пристрелите вы его, мастер Чарли. Вы что, не слышали, какой шум он поднял вчера ночью в оружейной? Расхаживал туда-сюда, будто тигр в балагане. И, что ни говорите, я бы за этого пса гроша ломаного не дал. В нем и собачьего-то ничего нет. Дрянь, а не собака.

– Я в собаках лучше разбираюсь. Это пес что надо! – сердито бросил сквайр.

– Разбирайся вы в собаках, вы б его давно повесили, – возразил Купер.

– Я сказал, не стану его вешать. Иди за ключом, да по дороге не болтай. Я могу и передумать.

Внезапный каприз посетить комнату царя Ирода имел под собой совсем иную причину, нежели та, что сквайр поведал Куперу. Голос в ночном кошмаре отдал Чарльзу некое повеление, и слова эти преследовали его день и ночь. Он знал, что не обретет покоя, пока не выполнит волю неведомого чудовища. Нынче сквайр уже не питал к собаке прежней привязанности; напротив, душу его разъедали ужасные подозрения. И если бы старый Купер не раздразнил его упрямство, пытаясь поднажать на хозяина, он бы, пожалуй, еще до вечера избавился от странного приблудыша.

Сквайр с Купером поднялись на четвертый этаж, где давно никто не жил. Нужная им комната находилась в конце пыльной галереи. Старинные гобелены, давшие просторной спальне ее имя, давно уступили место более современным бумажным обоям, да и те насквозь проплесневели и клочьями свисали со стен. На полу пушистым ковром лежала пыль. В углу были свалены в кучу поломанные стулья и шкафы, тоже покрытые толстым слоем пыли.

Они вошли в чулан, совершенно пустой. Сквайр огляделся по сторонам, и трудно было сказать, радуется он или разочарован.

– Мебели нет, – проговорил сквайр и выглянул в запыленное окно. – Ты мне что-то говорил – только не нынче утром – то ли об этой комнате, то ли о чулане… не помню…

– Бог с вами! Ничего я не говорил. Я об этой комнате уж лет сорок не вспоминал.

– А есть здесь такая старинная штуковина… называется, по-моему, буфетка? Не помнишь? – спросил сквайр.

– А, буфетка? Как же, была, хорошо вы мне напомнили, в этом чулане точно была буфетка, – сказал Купер. – Но ее обоями заклеили.

– А что это такое?

– Буфетка-то? Маленький шкафчик в стене.

– Ага, понял. И такая штука спрятана тут под обоями? Покажи-ка, где она.

– М-м-м… По-моему, где-то здесь. – Дворецкий простучал костяшками пальцев стену напротив окна. – Ага, вот она, – воскликнул он, когда деревянная дверца отозвалась гулким звуком.

Сквайр содрал со стены отставшие обои – их взглядам предстала квадратная дверца стенного шкафа, футов двух в поперечнике.

– Как раз то, что нужно. Буду здесь держать пряжки, пистолеты и прочую мишуру, – сказал сквайр. – Пошли, пусть собака остается там, где есть. У тебя есть ключ от этой дверцы?

Ключа у дворецкого не было. Старый хозяин выкинул из шкафчика все, что там было, повесил замок и велел заклеить обоями, вот и весь сказ.

Сквайр спустился вниз, взял в мастерской крепкую отвертку, крадучись вернулся в спальню царя Ирода и без труда взломал дверцу потайного шкафа. Внутри оказалось с десяток писем да старых счетов. В углу лежал пергаментный свиток – сквайр поднес его к окну, внимательно прочитал и нервно передернул плечами. Сей имущественный документ был составлен двумя неделями позже остальных, незадолго до отцовской женитьбы, и гласил, что Джайлингден представляет собой так называемое «заповедное имущество», то есть наследуется исключительно по мужской линии, от отца к старшему сыну. За время долгой тяжбы о наследстве Красавчик Чарли приобрел кое-какие юридические познания и хорошо понимал, что теперь он обязан передать Скрупу дом и поместье, но этим дело не ограничится: вновь обретенный документ ставил его в полную зависимость от разъяренного брата, и тот имел полное право потребовать с него выплаты, вплоть до последней гинеи, всех доходов от поместья, полученных со дня смерти отца.

День стоял пасмурный и унылый. Раскидистая крона могучего дерева, что нависало над окном, затемняла комнату, и сумрачные тени, клубившиеся в углах, угрожающе сгустились.

Сквайр попытался обдумать свое положение, но мысли в смятении путались. Он чуть было не решил уничтожить пергамент, но, так и не отважившись, сунул его в карман. Какой-нибудь год назад он бы не колебался ни минуты, но теперь здоровье было уже не то, нервы пошаливали, душу бередил суеверный ужас, и странная находка лишь подлила масла в огонь.

Не в силах шелохнуться, он услышал у двери чулана тихое фырканье, за которым последовал нетерпеливый скрежет и протяжный рык. Сквайр набрался храбрости и, не зная, что подумать, распахнул дверь. На пороге стоял пес, не раздувшийся до неузнаваемости, как в ночных кошмарах, а веселый и приветливый, как всегда. Пес радостно вилял хвостом, подскакивал и покорно припадал к земле. Оказавшись в чулане, зверь заглянул во все углы и угрожающе зарычал, словно почуяв невидимого врага.

Вскоре пес успокоился, снова припал к ногам хозяина и завилял хвостом.

Когда ужас и отвращение первых минут улеглись, сквайру стало жаль бедное животное. Эта собака так одинока и ничем не заслужила хозяйской ненависти. Сквайр был готов сменить гнев на милость и заставил себя ласково потрепать животное по спине.

Пес трусил за ним по лестнице. Удивительным образом появление животного, в первый миг так напугавшее сквайра, успокоило его: это не призрачное чудови- ще, а всего лишь пес, верный друг, преданный и добродушный.

К вечеру, поразмыслив, сквайр остановился на золотой середине: он не станет ни уничтожать пергамент, ни сообщать о нем брату. Чарли Марстон не сомневался, что жениться ему уже не суждено. Годы его сочтены. Он напишет письмо, в котором сообщит об удивительной находке, и оставит его у единственного стряпчего, которому может доверять – тот, возможно, давно забыл, что когда-то занимался делами семьи Марстон. Стало быть, головоломка складывается как нельзя лучше: он, Чарли, заканчивая свой земной путь, сделал все необходимое для того, чтобы после его смерти у старшего брата не осталось никакого повода для обид. Что тут нечестного? Такое решение успокаивало заскорузлую совесть сквайра, брат же, по его мнению, ничего большего не заслуживал. Довольный своей хитростью, Чарли вышел на обычную вечернюю прогулку в лучах заходящего солнышка.

Возвращались они в сумерках. Пес, как обычно, плелся по пятам за сквайром и вдруг словно взбесился: принялся кругами носиться вокруг сквайра, опустив крупную голову чуть ли не до земли. Круги постепенно сужались, скачки становились все более лихорадочными, рык звучал все громче и свирепее. Глаза зверя горели злобным огнем, он оскалился, готовый броситься на сквайра. Красавчик крепко сжал тяжелую трость и, поворачиваясь вслед за зверем, наносил яростные удары, впрочем, не достигавшие цели. Вскоре Чарли так устал, что едва поднимал трость; казалось, он больше не сможет удерживать осатаневшего зверя на расстоянии, как вдруг пес застыл на месте и покорно подполз к ногам хозяина, виновато виляя хвостом.

Трудно было представить себе более униженное существо; когда сквайр все же наградил его парой тяжелых тумаков, пес лишь взвизгнул да скорчился от боли, не переставая лизать хозяину башмаки. Сквайр сел на поваленное дерево, а его бессловесный спутник, вновь обретя привычное настроение, принялся вынюхивать что-то среди корней. Сквайр ощупал нагрудный карман – пергамент был на месте. Здесь, в глухой чащобе, он еще раз задумался, что делать: отдать ли документ на сохранение в надежные руки, чтобы по его смерти пергамент был передан брату, или же уничтожить сразу. Он уже начал склоняться к последнему варианту, как вдруг вздрогнул от грозного рычания, раздававшегося совсем рядом.

Вокруг сквайра простиралась унылая старая роща, уходившая далеко на запад. Роща лежала в низине, и небольшая возвышенность ограничивала горизонт со всех сторон. Солнце уже село, однако призрачный красноватый отблеск, отраженный от облаков – я уже описывал это удивительное явление, – заливал окрестности зловещим багряным светом, размывавшим очертания деревьев. Печальная роща казалась в этом таинственном сиянии еще более отрезанной от мира.

Сквайр встал и заглянул через плотный завал, образованный стволами упавших деревьев. По другую сторону метался пес, чудовищно вытянувшийся, голова его казалась раза в два больше своей обычной величины. Ночной кошмар обрушился на Чарли наяву. Мерзкое существо просунуло голову между стволами и все дальше вытягивало шею; туловище его, извиваясь, просачивалось следом, словно чудовищная ящерица. Зверь протискивался между деревьев, рыча и сверкая глазами, словно хотел живьем сожрать несчастного сквайра.

Хромая из последних сил, сквайр со всей мочи побежал из заброшенной рощи домой. Вряд ли он открыл бы кому-нибудь, какие отчаянные мысли проносились в эту минуту у него в голове. Пес вскоре поравнялся с ним; он совершенно успокоился и повеселел, теперь он ничем не напоминал гнусное чудовище, преследовавшее сквайра в кошмарах.

Ночью Чарли часов до десяти не находил себе места, а затем позвал лесника и сказал, что пес, похоже, взбесился; надо бы его пристрелить, причем тотчас же, не откладывая, прямо там, где он есть – в оружейной. Неважно, если дробинка-другая попадет в стенную обшивку, главное, чтобы пес не ушел.

Сквайр вручил леснику двустволку, заряженную крупной дробью, однако спустился с ним лишь до вестибюля. Шагал он, тяжело опершись на локоть лесника, впоследствии тот говорил, что рука хозяина дрожала, а сам он был «белее молока».

– Слышишь? – вполголоса проговорил сквайр.

Пес в ярости метался по комнате, угрожающе рычал, вспрыгивал на подоконник и обратно.

– Не промахнись, понятно? Не дай бог уйдет. Входи в дверь боком и пали из обоих стволов!

– Не волнуйтесь, хозяин, не впервой бешеного пса пристреливать, – успокоил его лесник, взводя курок.

Едва лесник приоткрыл дверь, как пес метнулся в потухший камин. «Сущий дьявол», по словам лесника, «в жизни такого не видывал». Зверь крутанулся вокруг себя, словно хотел выпрыгнуть в трубу – «да нипочем у него не выйдет», – и завопил – не завыл по-собачьи, а именно завопил, как человек, попавший в мельничное колесо. Не успел он выскочить, как лесник всадил в него дробь из одного ствола. Пес прыгнул на него, но, получив в голову второй заряд, перекувырнулся в воздухе и, хрипя, повалился к ногам лесника.

«В жизни такого дьявола не видал, – в ужасе вспоминал лесник. – А воет-то! Аж мороз по коже».

– Подох? – поинтересовался сквайр.

– Наповал, сэр, – откликнулся лесник, волоча животное за холку.

– Выбрось его в заднюю дверь, – приказал сквайр, – да не забудь ночью вышвырнуть за ворота – старина Купер говорит, это оборотень, – бледный Чарли через силу улыбнулся, – так что нечего ему валяться в Джайлингдене под ногами у добрых людей.

У сквайра гора с плеч свалилась. С неделю он спал на редкость крепко, и кошмары его не тревожили.

Людям свойственно, приняв благоразумное решение, медлить с его осуществлением, хотя известно: спешите делать добро. Зло обладает некой притягательной силой, и, если предоставить вещи самим себе, наши благие намерения вскоре рассыплются в прах. В один прекрасный день сквайр, охваченный суеверным ужасом, решился пойти на жертву и поступить с братом честно, однако вскоре примирился с собственной ложью, со дня на день откладывая восстановление брата в законных правах. Чарли решил тянуть с обнародованием документа сколько удастся, до тех пор, когда утаивать найденный пергамент и наслаждаться нынешним непрочным благополучием будет уже невозможно. Тем временем старший брат продолжал засыпать Красавчика злобными угрожающими письмами, в которых повторялось одно и то же – он-де, Скруп, камня на камне не оставит, чтобы доказать, что существовал неизвестный документ, который Чарли утаил или уничтожил, и не успокоится, пока не отправит ненавистного соперника на виселицу.

Эти угрозы основывались, конечно, лишь на смутных догадках. Поначалу они лишь бесили Чарли, однако он знал, что рыльце у него в пушку, и постепенно уверенность сменилась подавленным страхом. Пергамент представлял угрозу для его существования, и мало-помалу он пришел к мысли уничтожить его. Замысел созрел не сразу, Чарли долго колебался, шарахался от одной крайности к другой. Однако наконец он решился: злополучный пергамент, грозивший в любую минуту разорить и обесчестить его, был сожжен. Чарли вздохнул с облегчением, но тут на него навалились угрызения совести. И немудрено: ведь он совершил преступление!

Малодушные приступы суеверного страха ушли навсегда. Их место заняли тревоги совсем иного рода.

В ту ночь Чарли проснулся оттого, что кто-то сильно встряхнул кровать. В неверном свете ночника он различил в ногах постели силуэты двух человек, державшихся за столбики балдахина. В одном из них Красавчику почудился его брат Скруп, но второй – вторым был старый сквайр, Чарли готов был поклясться в этом. Именно они немилосердно трясли кровать. В полусне Чарли услышал слова сквайра Тоби:

– Ах ты, негодяй, выгнал брата из собственного дома! Но довольно, твоя песенка спета. Мы сюда вернемся и останемся жить, тихо, мирно. Я тебя предупреждал, и ты знал, что делаешь. Доигрался? Теперь Скруп отправит- таки тебя на виселицу! Мы вместе тебя вздернем! Взгляни на меня, чертово отродье!

Лицо старого сквайра, изорванное выстрелом и залитое кровью, задрожало, вытянулось, приобретая все больше сходства с собачьей мордой; изогнувшись, старик принялся карабкаться на изножье кровати. Смутный силуэт по другую сторону, больше похожий на тень, тоже взобрался на кровать. Комнату наполнил шум, гам, хохот, кто-то шарил по постели, однако Чарли не мог разобрать ни слова. С отчаянным воплем он проснулся и обнаружил, что стоит на полу. Шум утих, призраки исчезли, однако в ушах Чарли звенел грохот разбитой посуды. Он огляделся – с каминной полки свалилась огромная фарфоровая чаша, в которой испокон веков крестили младенцев многие поколения Марстонов из Джайлингдена. На полу валялась лишь груда мелких осколков.

– Что-то мне всю ночь снился мистер Скруп. Не удивлюсь, старина Купер, если он помер, – сказал наутро Чарли верному дворецкому.

– Господи, помилуй! Мне, сэр, он тоже снился, все ругался из-за дыры, прожженной в сюртуке, а старый хозяин – да пребудет с ним Бог! – сказал – да-да, вот прямо так и сказал, клянусь, сэр, это был он – «Купер, вставай, ворюга проклятый, и помоги его вздернуть. Это не мой пес, а бешеная шавка». Потом-то я вспомнил, старый дурень, что как раз накануне и застрелили вашего пса. Тут мне почудилось, что старый хозяин заехал мне кулаком, я проснулся и сказал: «К вашим услугам, сэр». Глядь, а хозяин все еще в комнате. Долго у меня тот сон из головы не шел.

Вскоре пришла новая порция писем из города. Братец Скруп, как выяснилось, не только не думал помирать, но был, как никогда, полон жизни. Поверенный сквайра Чарли не на шутку встревожился, случайно узнав, что Скруп хочет возбудить дело о дополнительном имущественном акте. Он узнал о существовании этого документа из третьих рук и рассчитывал, что с его помощью сумеет вернуть себе Джайлингден. Услышав о нависшей опасности, Красавчик Чарли прищелкнул пальцами и написал поверенному довольно храброе письмо, в котором, однако, умалчивал о дурных предчувствиях и еще кое о чем.

Скруп ответил громкими угрозами, ругался на чем свет стоит и напомнил о давнем обещании отправить прощелыгу-брата на виселицу. Однако тяжба не на жизнь, а на смерть, так и не начавшись, закончилась неожиданным миром. Скруп скончался, не успев даже оставить указания для посмертной атаки на брата. Его сразила сердечная болезнь, внезапная и неотвратимая, как пуля.

Чарли не скрывал восторга. Бурная радость его вызывала косые взгляды окружающих. Дело объяснялось не только природным злорадством; прежде всего, с души Красавчика свалилось бремя тайных страхов. К тому же ему выпало неожиданное везение: не далее как за день до смерти Скруп уничтожил завещание, по которому оставлял все свое имущество до последнего фартинга совершенно постороннему человеку. Через день-другой он намеревался составить новое завещание, в пользу того же лица, обременив наследование непременным условием: успешно завершить судебный процесс против Красавчика Чарли.

В результате имущество Скрупа безо всяких условий перешло к его брату Чарли. Тут было чему радоваться. Однако нельзя забывать, что половина жизни Чарли ушла на взаимные нападки и оскорбления; ненависть к брату въелась слишком глубоко. Красавчик Чарли был злопамятен, в сердце его выстраивались самые разнообразные планы отмщения.

Он с удовольствием запретил бы хоронить брата, согласно желанию того, в старинной Джайлингденской часовне; однако поверенные покойного оспорили его право распоряжаться телом усопшего, да и сам он понимал, что, посмей он отменить похороны, на которых будет присутствовать весь цвет местного общества, связанный с родом Марстонов давними дружескими узами, разразится грандиозный скандал, который отнюдь не прибавит ему уважения в свете.

Однако Чарли категорически запретил слугам присутствовать на похоронах и предупредил, подкрепляя свои слова несусветными ругательствами, что всякий, кто посмеет его ослушаться, будет в тот же вечер с позором изгнан из хозяйского дома.

Вряд ли кто-нибудь из слуг, за исключением верного Купера, отнесся к запрету всерьез, тем более что такие развлечения нечасто случаются в сельской глуши. Купер, однако, был весьма обеспокоен тем, что старшего сына покойного сквайра хоронят в старинной семейной часовне, а обитатели Джайлингден-Холла не желают отдать усопшему последние почести. Он спросил хозяина, не намерен ли тот выставить в дубовой гостиной хоть какое-нибудь угощение на случай, если в дом заедет кто-то из поместных дворян, желающих почтить память отпрыска древнего рода. Однако сквайр лишь грязно обругал его, велел знать свое место и отдал приказ не только не устраивать никаких приготовлений, но и, напротив, сообщать гостям, буде те явятся, что хозяина нет дома, то есть фактически выставить их вон. Купер упорно возражал, сквайр разозлился не на шутку; в конце концов, разразившись проклятиями, он схватил шляпу и трость и выскочил из дома. В ту же минуту в конце аллеи показалась похоронная процессия, направлявшаяся к часовне со стороны таверны «Старый Ангел».

Старый Купер неутешно метался по поместью и из ворот пересчитывал экипажи. Когда похороны окончились и процессия отправилась в обратный путь, он вернулся в парадную залу. Дверь была открыта, внутри, как обычно, никого не было. Не успел он войти, как к дверям подъехала траурная карета. Из нее вышли два человека в черных плащах, с креповыми лентами на шляпах, и, не оглянувшись по сторонам, направились по лестнице в дом. Купер медленно направился за ними. В дверях он оглянулся – кареты не было; дворецкий решил, что она, наверно, обогнула дом и поехала во двор.

Следом за двумя незнакомцами в трауре Купер вошел в дом. В парадной зале его встретил слуга, сообщивший, что джентльмены в черных плащах прошли через вестибюль и, не снимая шляп и не спрашивая позволения, поднялись по лестнице.

Странное самоуправство, подумал честный Купер и пошел наверх, чтобы выяснить, в чем дело.

Но незнакомцев нигде не оказалось. С этой минуты дом потерял покой.

Очень скоро в доме не осталось ни одного слуги, не замечавшего, что творится неладное. В коридорах звучали невидимые шаги, приглушенные голоса; из-за углов галереи, из темных ниш доносился тихий смех, угрожающий шепот. Служанки, посланные с поручением, возвращались ни с чем, напуганные до смерти, и получали нагоняй от тощей миссис Беккет, считавшей подобные рассказы досужей выдумкой ленивой прислуги. Однако вскоре даже несгибаемой миссис Беккет пришлось изменить свои взгляды.

Голоса начали тревожить и ее, причем, что самое худшее, непременно во время молитвы, времени которой пунктуальная дама не пропускала ни разу в жизни, и бесцеремонно обрывали ее. Стоило ей опуститься на колени, как откуда-то начинали доноситься обрывки слов и фраз, переходившие, по ее уверениям, в угрозы и страшные проклятия.