Купленная невеста. Стань наложницей или умри бесплатное чтение

© Симагина А.В., перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1

Смотрины, лето 1909 года, Константинополь

Мой дедушка идет по длинному коридору в комнату, где Мария и две другие девушки, которых он купил, ждут, пока на них придут смотреть. Мария не видела других девушек раньше. Им обеим по пятнадцать лет, как и ей. Их привезли из-за границы, из Батума. Каждую из них изолировали в отдельной комнате за неделю до этого последнего просмотра, который решит их судьбы.

Несмотря на теплую погоду, дедушка одет парадно: строгий костюм, сверкающий в лучах солнца монокль и белые перчатки, такие тонкие, что поверх них можно надеть кольца. Он одновременно и современный османец, и консервативный мусульманин, поэтому выбор девушек для своего дома он считает торжественным событием. Осталось выяснить: понравятся ли ему девушки настолько, что останутся в качестве наложниц; понравятся лишь в малой степени и останутся в качестве служанок; или не понравятся вовсе и будут проданы в другие семьи. К тому времени, как моя бабушка Мария появилась в его доме, дедушка покупал девушек вот уже три десятка лет, и за это время он разработал четкий протокол. Он и его первая жена, бабушка Зекие, на которой он женился, когда ему было двадцать, а ей шестнадцать, выбирали девушек вместе. Но у каждого были свои приоритеты. Дедушка высматривал красоту, грацию, европейские черты, стройную талию и пышную грудь, природную скромность и то, что он называл «острый ум». Если девушку брали как наложницу, она оставалась в доме навсегда, а через десяток лет ум может стать единственным противоядием против увядания чар красоты. Бабушка Зекие смотрела на приобретаемых девушек через куда более узкую призму: она рассматривала грудь и бедра в поисках несовершенств, которые мужчина может заметить не сразу. Если девушку надо будет перепродать, то сделать это надо до того, как дедушка лишит ее невинности, поэтому Зекие искала любые недостатки, которые могли бы поумерить его интерес после того, как первоначальное возбуждение спадет. Она мастерски определяла, как долго продержатся формы девушки. Худая в тринадцать – не значит худая в восемнадцать. Один подбородок может легко превратиться в три. Девушка может иметь прыщи, что вполне приемлемо, даже очаровательно, но только если прыщи не такие, которые оставляют пятна.

Еще во время смотрин Зекие должна была определить, впишется ли девушка в строгую иерархию их дома. Быстро ли учится новенькая, умна ли она достаточно, чтобы красиво заговорить на турецком? Будет ли она послушна? Сможет ли она сохранить приятную индивидуальность, но все же подчиняться старшим женщинам гарема? За тридцать лет, что бабушка Зекие вела быт в дедушкином доме, ни одна жена, наложница или служанка не пополнила гарем без ее одобрения. Но ее выбор всегда был удачным, и дедушка всегда оставался доволен. Многие из дедушкиных ровесников считают жизнь дома тягостным испытанием, их покой омрачают недовольные жены и враждующие наложницы. В Константинополе и крупных городах Османской империи все чаще даже самые богатые мужчины отказываются от исламских правил, позволяющих иметь четырех жен и столько наложниц, сколько могут себе позволить. Все чаще османцы ограничиваются одной женой да одной или двумя женщинами, которых они держат на частных виллах и посещают тайно. Зекие предпочитает старые порядки, которые позволяют ей следить за происходящим. Хорошо управляемый дом может сделать жизнь своего хозяина приятной. Так дед обнаружил, что избегает скуки супружеского однообразия благодаря тому, что время от времени в его доме появляются новые лица.

Дверь гостиной открывается, и входит дедушка. Зекие откладывает книгу, которую читала, и спешит к нему. Она тоже одета официально – в длинное вечернее платье. Она прижимает к щеке свой страусиный веер, шепчет что-то дедушке по-французски, а затем указывает на трех девушек. Они стоят у большого окна, выходящего в один из садов гарема. Дедушка улыбается и что-то шепчет в ответ, на что она игриво дуется и ударяет его веером по плечу. Она кладет свою руку на его, и они идут через гостиную к испуганным девушкам.

Девушки, хотя их головы непокрыты, одеты в длинные шелковые туники, доходящие до пола. Они впервые предстают перед дедушкой в образе скромных турецких девиц, таких, каких османский джентльмен мог бы пожелать видеть в своем доме.

– Здесь прекрасный выбор, – говорит бабушка Зекие по-французски.

– Это правда, – отвечает дед.

– Мне особенно нравится зеленоглазая, – продолжает Зекие, указывая веером на Марию. – Сначала посмотрим ее?

Они подходят к Марии. Девушка смотрит прямо в глаза мужчине, а затем медленно опускает взгляд. Так велела Зекие, когда готовила девочек к смотринам. «Ваш будущий господин захочет посмотреть вам в глаза, – говорила она. – Но лишь на миг. Девушка не должна долго смотреть в глаза мужчине, даже если он будет ее господином».

– Она прилично говорит на турецком, – говорит Зекие. – Немного странно, немного по-татарски, но прилично.

– Приветствую. Я Мехмед, – говорит Марии дедушка.

– Приветствую. Я Мария, – снова поднимает глаза девушка, хотя и не уверена, что должна. Ее взгляд цепляется за монокль, и она поражается, как это круглое стеклышко остается на месте. Он старше, чем она думала. В волосах уже видна седина. Она думала, что ее будущий муж будет возраста ее брата, но теперь она понимает, насколько глупа была эта мысль: великий человек, вельможа – это тот, кто сделал много вещей в своей жизни, а не какой-нибудь мальчик. «Господин Мехмед слишком знатен, чтобы быть женихом, – думает она. – Наверное, это отец моего господина, глава семьи, пришел посмотреть на будущих невест для его сыновей». Этим утром Зекие не представилась девушкам: она просто собрала их в маленькой комнате, где жестами и простыми фразами на турецком объяснила, что делать. Поэтому Мария решила, что Зекие – мама ее господина. «А что, если я им не понравлюсь и они отошлют меня прочь», – с ужасом подумала Мария.

– Приветствую, Мария, – говорит дедушка, произнося ее имя на иностранный манер.

– Приветствую. Я Мария, – говорит она, а потом улыбается, понимая, что просто повторяет одно и то же. Дедушка тоже улыбается.

– У нее приятный голос, – говорит он Зекие. – Она не боится смотреть мне в глаза. Очень смело.

Зекие веером подает Марии знак, чтобы та опустила глаза. Мария подчиняется. Повсюду в комнате золото. Огромные вазы стоят во всех углах и на столах. Они старые, наверно, даже древние, но выглядят такими чистыми и наполированными, словно новые. Мария хочет поднять голову и осмотреться, но знает, что не должна. Она останавливает взгляд на самой нижней полке книжного шкафа, стоящего у противоположной от нее стены. Никогда еще она не видела так много книг. В ее греческой деревне на Кавказе у священника была Библия и два тонких томика византийских распевов, и у Черной Мельпо, смешивавшей лекарства, были кипы пожелтевших грошовых романов, написанных на понтийском греческом. Но Мария никогда не видела таких красиво переплетенных томов, корешки которых покрыты странными золотыми буквами.

– Худенькая, но в хорошем смысле, – говорит Зекие по-турецки. – Ее худоба не затронула грудь. И бедра станут шире, когда придет время, – она хлопает Марию по бедру. – Она сможет выносить тебе мальчиков.

Мария поднимает глаза. Она поняла слова Зекие о рождении мальчиков и осознала, что господин Мехмед – не отец ее господина, а сам господин. Она так поражена этим, что не может понять, рада или огорчена. Мехмед отходит на несколько шагов, чтобы оценить ее издалека. Он улыбается. Она же дышит осторожно, чтобы не было понятно, как волнуется. Мария взглянула ему в лицо, затем снова опустила глаза. Вот оно, лицо человека, который станет ее мужем! «Он явно хороший человек, добрый, – думает она. – Даже если его глаза трудно понять». Он опять улыбнулся ей. Наверное, это означает, что господин доволен. Он спас ее семью и всех остальных, послав столько золотых монет, даже не познакомившись с ней. Она не осмеливается поднять голову, чувствуя на себе его взгляд. Его глаза ярко-карего цвета. Их она заметила сразу, как только мужчина вошел в комнату. «Необычные глаза», – решила Мария.

В саду гарема две маленькие девочки в белых платьях с оборками гоняются за мальчиком лет десяти, одетым в костюм моряка и шляпу. Краем глаза Мария следит за ними. Мальчик пронзительно кричит, когда девочка повыше толкает его на землю. Зекие открывает двери, ведущие на террасу, и веером грозит детям: «Негодники! Вы мешаете папе! Папа даже мыслей своих не слышит!» Дети убегают по тропинке мимо пруда и исчезают среди деревьев.

Зекие закрывает двери и, как бы извиняясь, улыбается Мехмеду, хотя это даже не ее дети, а третьей жены. Она отходит к большой картине, где нарисована молодая пастушка в бело-розовом платье. Вздыхает рядом с тоской, а потом бросает взгляд на дедушку. Он задумчиво рассматривает Марию. А Мария изучает картину, не желая встречаться с ним взглядом. Пастушка держит в руках какой-то струнный инструмент из дорогого дерева. В ее волосах венок из цветов. «Похожа на принцессу, переодетую в пастушку», – решает Мария. Но потом понимает, что героиня картины – это госпожа Зекие, только много лет назад. Госпожа быстро подходит к Марии.

– Красивые глаза, красивое личико, хорошая грудь, мой дорогой, – говорит она дедушке, касаясь груди Марии указательным пальцем. Мария с тревогой делает шаг назад, закрывая грудь руками. Зекие улыбается и грозит ей пальцем. Девочка нервно улыбается в ответ.

Глава 2

Четырьмя месяцами ранее, весна 1909 года, греческое поселение на Кавказе

Они бегут, пока за деревней горит чайная плантация. Хозяйка дома, русская дворянка, была убита вместе со своими дочерьми, слугами и всей стражей. Старейшина деревни, пытавшийся спрятаться в ее конюшне, тоже убит. Священник, всхлипывая, босиком бежит по грязному полю. Камни и колючки впиваются ему в ноги, ряса задрана выше коленей. На опушке леса его догоняют люди, и серые деревья блокируют ему путь. Мачете ударяют по рукам и ногам, он падает в грязь. Кровь брызгает на убийц, пока священник пытается уползти от них. Налетчики оттаскивают раненых и убитых на горящее поле, где лежит уже мертвый священник, сдирают со своих жертв рубашки и штаны, оскверняют их неописуемыми способами, хохоча и стреляя из ружей. Они поджигают большой дом, его сараи и амбары, бросают в огонь коробки с патронами. Огненная стена простирается по долине далеко за пределы плантации. Орда убийц роем устремляется к деревне. Колокол бьет, сообщая жителям, что нужно бежать. Они тащат за собой стариков и больных по направлению к лесу.

Отец Марии открывает загоны для овец, чтобы животные сбежали. Он разрезает мешки с зерном и настежь открывает шкафы, выкрикивая ругательства. Его поля и имущество, приданое Марии – все потеряно. Его жена Гераклея, бросаясь на него, бьет кулаками по спине: «Мы должны бежать! Они перережут нам горло!» Он пытается поджечь дом, чтобы мародерам ничего не досталось, но Гераклея оттаскивает его, в ярости разрывая на нем рубашку. Она тащит Марию за руку из дома, готовая бросить мужа на произвол судьбы. Но глава семьи спешит за ними, плача, как мальчишка. В руках у него ружье и сверток с одеждой, которую Гераклея бросила в мешок из-под муки. «Я застрелю любого, кто сюда придет, всех застрелю», – рыдает он. Над дверью есть полка с рядом больших круглых буханок хлеба. Мария, слишком низкая, чтобы дотянуться до нее, бросает туда свой сверток. Буханки падают на пол. «Беги! Беги!» – кричит мать. Мария хватает две буханки. Когда девочка выбегает из дома, одна буханка падает и катится в канаву.

Из разрушенных греческих деревень Кавказа, пробираясь по лесам и узким горным тропам к границам Османской империи, стекаются беженцы. Пятнадцатилетняя Мария – среди жителей, собравшихся из разных сожженных поселений. Все больше и больше людей присоединяются к Марии и ее родителям на пути к пограничной реке. Некоторые идут уже две недели, некоторые – три. Люди спят под открытым небом. Костры отгоняют лесных собак и волков. Все они – сильные люди, жившие, как и их предки много поколений, среди бедствий, потрясений и чумы. Эта земля когда-то принадлежала Колхиде[1], которой Медея принесла позор и разрушение. Вот уже тысячу лет она не принадлежит грекам. И, хотя они продолжают там жить, число их сокращается из-за того, что набеги становятся свирепее, а чума приходит чаще.

Беженцы переправляются на османскую территорию через реку с быстрым течением. В дырявых лодках и под дождем. Поднимаются по извилистой размытой тропе к месту, где, как им сказали, есть несколько заброшенных казарм. Отец Марии – Костис – идет впереди, прокладывая путь через заросли и упавшие ветки. Его винтовка перекинута через плечо. На спине – большой мешок из-под муки, набитый одеждой и одеялами, теперь мокрыми и тяжелыми от дождя. Он бьет палкой по сорнякам и кустам, чтобы расчистить дорогу для остальных. Верблюды пасутся среди деревьев у края тропы. Исхудалые до скелета животные едва пережили зиму и не стоят того, чтобы их застрелили ради нескольких кусков мяса. В воздухе витает запах эвкалипта и гниения. Через Анатолию теперь проходят железные дороги. Большие караваны были распущены, и верблюдов отпустили умирать. Костис видит оленя и пытается выстрелить, но патрон в его винтовке намок от дождя.

– Мы могли бы повесить оленя на дерево, недоступное для шакалов и волков, и вернуться за ним, когда найдем ночлег, – говорит он.

– Нет смысла тратить пули сейчас, – отвечает Гераклея тихо, чтобы остальные не услышали.

Мать Марии скользит ногами по грязи вслед за отцом. В руках такой же большой сверток, но тяжелее. Когда они бежали, Гераклея прихватила оловянную миску – часть ее приданого и три коробки патронов. Костис в смятении и ярости взял винтовку с единственным патроном. Если бы ум Гераклеи не был столь проворным, муж бы сейчас тащил целую винтовку впустую. Казармы, к которым они направляются, стоят в глуши. До ближайшего поселения, по словам людей у реки, – один день на север. В подоле юбки у Гераклеи спрятано десять рублей, и ни один из них не пойдет на патроны. Губы матери шевелятся – она считает каждый камень больше ее башмака. Если кто-нибудь давал ей копеечную монету за каждые десять камешков, то к тому времени, как они дойдут до казарм, накопился бы целый рубль, а может, и больше. Она представляет себе все вещи, которые могла бы купить. Мария знает – лучше не беспокоить мать во время счетных игр, где та собирает воображаемые монеты за вещи, которые видит, за людей, которые переходят дорогу, или за количество птичьих криков, которые слышит. Гераклея рассердится, если собьется со счета.

Мария угрюмо идет за матерью под дождем, осторожно ступая. Ведь на ней туфли, которые раньше надевались только по воскресеньям и на церковные праздники. Это пара, в которой ее должны были выдать замуж и похоронить. Деревенские девушки как она всегда ходят босиком летом и в соломенных сандалиях, обернутых мехом, зимой. У Марии хватило дальновидности прихватить туфли, убегая из горящей деревни. Она надела их, понимая, что в опасных долинах даже маленький порез об острый камень может перерасти в гангренную рану.

– Вижу впереди проблемы, кучу проблем. Что мы будем есть? – говорит Гераклея настолько тихо, чтобы только Мария ее услышала. Мокрым рукавом она вытирает лицо. – Тех верблюдов, которые скорее мертвые, чем живые? С тех пор, как мы перешли реку, здесь только грязь и колючие кусты. Мы умрем с голода еще до конца недели.

Мария смотрит на можжевельники, дубы и ольхи по бокам от грязной тропы. Деревья собираются в густой лес в глубине долины. «Здесь есть гораздо больше, чем грязь и колючки», – думает она.

– Мы умрем с голода еще до конца недели, – продолжает Гераклея. – Я уже хочу есть.

Мария не отвечает. Она знает, что ее мать не интересует ни ответ, ни мнение. Мать не может быть голодной: отец вчера купил у соплеменника у реки бараньи голени. Часть полусырого мяса они съели сразу, остальное – сегодня утром. Соплеменник затребовал пятнадцать копеек: «Хочешь, покупай. Не хочешь – воля твоя». Костис сумел сторговаться до девяти, вложив исцарапанные монеты в руку мужчине. Гераклея решила, что такая дорогая покупка – предвестник беды.

– Суровая земля, – говорит она. – Кто бы подумал, что просто перейдя реку окажешься в другом мире! Казалось, что оба берега будут одинаковыми. Если бы у меня был выбор, я не пошла бы сюда даже за пятьдесят рублей. Даже за шестьдесят не пошла бы.

Глава 3

Казармы обветшали. Они пустовали уже более двадцати пяти лет. Стены сложены из грубо отесанных бревен и потрескавшихся деревянных брусьев. В щелях и пустотах гнездятся скорпионы и жуки. Некоторые оконные рамы затянуты тонкой, почти прозрачной промасленной бумагой. Это было сделано недавно, иначе бумага порвалась бы от ветра. Большинство же окон зияет дырами. Если погода изменится, от холода здесь особо не укрыться. Сейчас еще ранняя весна, дожди идут теплые, даже летние, но метели все еще могут срываться с гор. Мария наблюдает, как ее отец и небольшая группа мужчин осматривают три шатких здания.

– Женщины и дети – сюда! – выкрикивает Костис. Он указывает на самый прочный из бараков, простукивая бревна своей палкой. – Мы будем вот в этом, – говорит он, указывая на строение по соседству. – Что скажете?

Мужчины, соглашаясь, кивают.

– Эти бараки выглядят достаточно прочными, пойдет. По крайней мере, они не дадут нам промокнуть, – кричит он беженцам, стоящим под дождем. – Еще и завтра будет лить.

Влажная земля усыпана черепками глиняных горшков и разбитых кувшинов. Похоже, казармы использовались как склады и были разграблены мародерствующей армией в одной из пограничных стычек. Последние сто лет войска султана и русская армия сражались друг с другом за контроль над этими отдаленными форпостами своих империй. По лугам разбросаны пустые гильзы, сломанные мушкетные защелки и штыри винтовок. Среди травы и сорняков лежат бледные кости убитых. И все же внутри казарм удивительно чисто. Грубые доски пола подметены, вычищены и отшлифованы, а одеяла и мешки с соломой для постели сложены у задних стен. Словно отряд прачек с тряпками и ведрами пришел вверх по реке в это богом забытое место, энергично вымыл полы и быстро ушел обратно. Стоит сундук с надписью «Хлеб». В сундуке лежат стопки сушеных лепешек – заглушить голод, пока не будет организована полевая кухня.

Ноги Марии в синяках от бурной переправы через реку. Лодка была не более чем плоскодонной бадьей, которую толкал в разные стороны стремительный поток, вода просачивалась между наструганными досками, нос бился о камни и песчаные отмели. «Мы утонем», – думала она всю переправу. Беженцы из горных деревень – никто никогда раньше не плавал в лодке. Никто и плавать-то не умел. За последние несколько дней смерть много раз подбиралась к ним. И вот сейчас Мария думает, что сундук с лепешками, неожиданная чистота и свежие соломенные мешки в бараке – это хороший знак.

– Ну вот и все, – говорит Костис Гераклее, перетаскивая два мешка от стены и кладя на них пожитки. – Если что-то понадобится, кричи в окно.

Он поднимает винтовку, а Гераклея, улыбаясь, склоняет голову, как кроткая жена, – просто показной жест перед другими женщинами. Костис смотрит на одну из них, сидящую у дальней стены. Она без платка, голова непокрыта. Одна толстая коса свисает по спине, другая перекинута через грудь, как у девственниц на деревенских праздниках. Но она не девственница, Костис это чувствует. Он также чувствует, что она здесь одна, без мужа. Коса над грудью длинная, ее конец лежит спиралью между ног. На шее – три ожерелья, каждое с золотым крестом. «Не из христианского рвения, – думает Костис, – а из-за их ценности, и потому что они привлекают внимание к белой коже над ее грудью». Он не замечал ее раньше и удивился, как это возможно. Их глаза встречаются, она повязывает платок и прикрывает голову, отводя взгляд.

– Ты будешь в той казарме? – спрашивает Гераклея, показывая рукой из окна.

– Да, я буду там, – говорит Костис. – Мы распределим смены, будем дежурить, никогда не знаешь, что в этих лесах. Я несу следующий караул с двумя другими мужчинами, – он потряхивает ружьем, и Гераклея кивает.

Оставив их разбирать вещи, Костис выходит из барака. Мария видит, как женщина с длинными косами смотрит ему вслед. Костис не знает никого из остальных мужчин: большинство бежали с севера во время резни, некоторые – из деревень за сотни километров. Весь Кавказ, со всеми его племенами и народами, охвачен войной. Татары и армяне сражаются друг с другом. Мусульмане, христиане и горские евреи стравлены друг с другом. «А мы, греки, – думает Костис, – жили на Кавказе со времен Ноя, оказались в центре событий и терпим обстрелы и грабеж со всех сторон». Столько десятилетий смуты, а теперь вся земля их охвачена пламенем. Русский генерал-губернатор, князь Голицын и его жена подверглись нападению на шоссе под Тифлисом. Князю выстрелили в голову, а его жена вонзила заостренный кончик своего зонтика в глаз стрелявшему. Так все и началось. Ранение князя Голицына не было смертельным, но выпад его жены, использовавшей свой зонтик как меч, сначала ослепил, а затем убил одного из борцов за свободу. Репрессии следовали за репрессиями, и затем началась волна убийств. Сначала застрелили русских губернаторов Елизаветполя и Сурмалу, губернатор Баку был убит бомбой, брошенной под карету. Русские советники были убиты один за другим, а чиновники, посланные для захвата земель злоумышленников, попали в засаду и были застрелены. Затем крестьяне Гурии сожгли русские правительственные дома и захватили поместья грузинской знати. Была провозглашена Гурийская крестьянская республика – жестокая и беззаконная страна. Она превратилась в страну поджогов и террора.

Костис видит группу мужчин, ютящихся снаружи барака под выступающими из крыши досками. Их одежда мокрая, хотя они стоят не под дождем. Один мужчина сосредоточенно говорит, остальные качают головами. На шее у него длинные серебряные цепи, на груди – дорогие патронные пояса и бандольеры, как будто он одет для пира. Мужчина поднимает руку в знак приветствия Костису, а затем продолжает говорить с остальными.

– Во время празднования Ханского дня, – рассказывает он мужчинам, – русские арестовали брата, который изображал царя в сельской пантомиме. Весь Кавказ смеется над царем в Ханский день. Только один день веселья, только один день!

Костис уходит в сторону пустого барака. Он чувствует себя неловко среди стольких незнакомых людей, тем более что они иногда говорят на почти непонятном греческом языке. Кто эти люди? Все ли они греки? Он слышал, что некоторые армяне и горские евреи могут говорить по-гречески, как на родном языке. А есть греки, которые за века забыли бо́льшую часть своего языка, смешивая коверканные греческие слова со сванскими, грузинскими и другими странными горскими словами. Он беспокоится, что его жена и дочь будут спать в отдельном бараке. Из-за того, что здесь так много людей, и прибывает еще больше, женщинам приходится спать отдельно от мужчин. Он думает о женщине с толстыми косами. Он умеет обращаться с женщинами и знает, что она пойдет с ним в лес на короткую прогулку. В казармах будет мало еды, и он будет ловить дичь ловушками. А она многое может сделать за кусок мяса.

Но мужчины и женщины, живущие в такой тесноте, будут создавать проблемы. Женщинам придется купаться одним выше по реке, на мелководье. Он решает поговорить с Гераклеей и попросить ее собрать женщин в разные смены для купания. В деревне они держали дочь дома, она ткала и вышивала свое приданое, пока ей не нашли жениха. Теперь она будет сидеть среди мужчин, есть среди мужчин, с ней будут разговаривать мужчины и мальчики. Тысяча лет традиций была разрушена за один день ужаса. Его тревогу усугубляет красота Марии. Она проявилась внезапно, никто этого не ожидал. Еще три лета назад она была плоской и худой, ее лицо было загорелым и мальчишеским, ее проворные пальцы были коричневыми и испачканными от сбора чайных листьев на плантации, покрывавшей предгорья ниже их деревни. Но с ней произошли удивительные изменения. Лицо поправилось. Волосы стали насыщенного каштанового цвета, как у него. Длинные и пышные, они отличались от волос ее матери, свисающих тонкими седеющими прядями, которые та прятала в платок даже дома. Теперь ему трудно смотреть на Марию. Он злится на себя за мысли, которые вспыхивают на мгновение, как бы назло ему. Она стала красавицей, и свою внешность она унаследовала от него, а не от Гераклеи. Гераклея была некрасива, когда он женился на ней, и стала еще более некрасива сейчас, когда ей почти сорок. Костис на год моложе ее, что было необычно для греческих деревень, но у нее было большое приданое, гораздо большее, чем он мог ожидать. Гераклея стала ему полезной женой. Отец Гераклеи не соглашался на такой невыгодный брак, однако судьба распорядилась иначе. Когда Костис женился на Гераклее, он был нищим подростком, сиротой, и имел при себе только сильные руки и внешность, которая ничего не значила в брачном контракте. Его дед проиграл в азартные игры дом и поля семьи, а затем умер во время великой батумской чумы, не оставив ни копейки. Чума унесла и жизни его сыновей, один из которых был отцом Костиса. Костис и его братья росли в нищете. Весной того года, когда он должен был жениться на Гераклее, четыре его брата умерли от холеры, пришедшей из Персии, а мать Костиса повесилась в деревенском амбаре. Восемнадцатилетний Костис – единственный выживший из семьи. Он глотал полоски пожелтевшей бумаги, исписанные словами из Библии и благословленные в деревенской церкви, и молился святой Кассандре Трапезундской. Когда его братья испустили дух, он вытащил их трупы один за другим в поле, завернув в грязные, вонючие мешки. Затем он снял с себя испорченную одежду и сжег ее. Вернулся домой голым и босым. Путь его пересекали тени стервятников. Его братья тоже проглотили полоски бумаги со словами из Библии, но болезнь все же сразила их. Они умирали один за другим, а его мать сходила с ума. Костис был уверен, что следующим будет он. Он ждал вспышек перед глазами и боли во внутренностях, но они не приходили. Ведьма Афродита, знахарка деревни, велела ему снова и снова мыть все тело и пить только воду из источников, расположенных выше на горе, в получасе ходьбы от домов зараженных. Жители деревни стирали в ручьях холерные тряпки и простыни, на которых умирали заболевшие, отравляя их мором. «Лучше один глоток чистой воды, чем целое испорченное море, – говорила ведьма Афродита. – Сожги все, к чему прикасались братья, и сожги всю их одежду. Не оставляй себе ничего из их вещей».

С таким количеством смертей свадьба была неуместна. Холера поразила и семью Гераклеи, и сотни других жителей по всей долине. Она осталась одна, без защиты. Это был брак, рожденный отчаянием: девушка не могла жить в деревне без отца, брата или мужа, который мог бы защитить ее. Только старая дева – ведьма Афродита оберегала ее своими ядами. В год холеры что-то умерло и в самом Костисе, хотя он не понимал, что именно. В восемнадцать лет он остался без семьи и земли, а Гераклея в девятнадцать – без семьи, но с полем и двумя оливковыми рощами в получасе ходьбы от деревни. А еще у нее были одеяла, горшки и ложки, которые родители каждой невесты посылали в дом жениха. Из-за смерти родителей и сестер приданое Гераклеи увеличилось втрое. Его хватило, чтобы содержать все хозяйство. Это был хороший брак, хоть и возник он из-за холеры.

За годы Костис познакомился со многими женщинами и девушками на побережье, где продавал сыр и масло со своего двора. Он знакомился с ними в публичных домах и питейных заведениях и платил за их общество. Большинство девушек были не сильно старше, чем Мария сейчас. Некоторые не брали с него денег, надеясь, что он придет снова, останется и снимет комнаты в порту, может, даже женится на них. Красивый мужчина имеет двух богов, говорили люди, а красивая девушка – ни одного. Красота мужчины несет свою пользу, но красота деревенской девушки, такой как Мария, – это проклятие. Мужчин будет влечь к ней похоть, их будет притягивать ее внешность, и она будет погублена, станет нежеланной невестой. Такая красота в девушке – непосильное бремя для семьи. Ни один трудолюбивый крестьянин не хочет, чтобы в его доме была красивая жена, чтобы мужчины стучали в дверь, пока он пасет овец на склоне горы, чтобы мужчины ждали его жену у колодца или таились среди его виноградников и оливковых рощ. Самые сладкие виноградные пудинги, говорят деревенские женщины, привлекают мух даже из Исфахана[2]. Идеальная невеста – это не та, чья красота соблазняет мужчин, а та, у которой сильные ноги и широкие бедра, как у его жены Гераклеи, – признаки того, что она может носить тяжести на спине и рожать сына за сыном. Это, с горечью думает он, не будет уделом его дочери. Одним судьба дает сладкие дыни, другим – кислые. И, насколько он может судить, в будущем Марию ждут только кислые дыни.

Глава 4

Несмотря на чистоту полов в бараке, Марии кажется запах гнили, как будто что-то умерло и лежит под досками пола. Часть древесины выглядит выбеленной солнцем. Как странно, что кто-то потратил столько усилий, чтобы настелить дощатый пол в таком бараке. Доски позволили бы духу добра жить под полом, но какой дух захочет жить в таком месте? Твердый глинобитный пол был бы лучше. Она достает из кармана своего плаща рассыпавшуюся пшеничную лепешку – последнюю еду, которую ей удалось принести из деревни. Ее пекли в глиняной печи во дворе. Девушка задается вопросом, стоит ли еще их дом. Она подносит лепешку к носу – пахнет медом и плесенью. Когда они убегали из горящей деревни с узелками по мокрой тропинке, Мария увидела старую мать Сотицу, сидящую с бабушкой Симелой на большом камне. «Им нужна помощь! – подумала Мария. – Их бросили!» Они сидели, взявшись за руки, словно любящие сестры, которых разлучила судьба, но они снова нашли друг друга. Бабушка Симела давно забыла, кто она такая, и проводила дни, сидя на задворках кузницы своего сына. Ум старой матери Сотицы был острым, как у молодой женщины, но той зимой она упала и сломала бедро, поэтому едва могла ходить. Их сыновья, кузнец Петро и портной Перикл, пытались взять их с собой, когда бежали, но потом оставили. Возможно, мародеры сжалятся над ними, ведь у мародеров самих были матери и бабушки. Мария увидела, что бабушка Симела была обута только в один башмак и пыталась спрятать голую грязную ногу под складками своего платья. Мария споткнулась о камень и чуть не уронила свой узелок. Бабушка Симела протянула к ней руку, словно желая помочь, а может быть, умоляя о помощи. Мария остановилась, но мать схватила ее за запястье и потащила дальше к лесу. Мария хотела крикнуть старухам в ответ: «Идите к деревьям, к первым деревьям, там убийцы вас не увидят!» Вместо этого она, задыхаясь, побежала за матерью.

Когда ужасные сцены вновь проносятся в ее памяти, Марию бьет озноб. В деревенских песнях говорится о том, как холодный страх, словно яд, сваренный старыми знахарями, распространяется по венам. Красная кровь чернеет, медленно расползается холод – примерно так это и ощущается. И все же ей кажется, что все увиденное при побеге из деревни было чьим-то чужим воспоминанием.

Мария смотрит на большой фонарь, висящий под потолком барака. Его красные и бирюзовые стеклянные вставки отбрасывают цветные тени на доски потолка. Она удивляется, как за все годы, что казарма стояла пустой, никто не украл его. Наверное, сюда никто не приходил. Как она слышала, ближайшая населенная деревня находится в дне пути вниз по реке. Она прислушивается к звукам снаружи, которые могли бы намекнуть на опасность, но слышит только отдаленные крики и ночные звуки из беспокойного леса. «Бабушка Симела и старая матушка Сотица наверняка уже умерли, – думает она. – Даже если убийцы пощадили их, как бы они выжили?» Она представляет двух старых женщин, хромающих рука об руку через руины деревни. Она задается вопросом: бросила бы она свою мать, чтобы спастись самой? Но кузнецу Петро и портному Периклу нужно думать о детях: сыну Петро всего пять лет, а его дочерям – три и два. У Перикла сын и дочь около десяти лет. Убегая по горной тропе, эти двое мужчин явно должны были выбирать между своими матерями и детьми. Возможно, прежде чем добраться до безопасной реки на границе, им пришлось выбирать между своими сыновьями и дочерями. Ни Петро, ни Перикл не находятся здесь, в казармах, но, может, они бежали на север, в безопасность высоких гор, в надежде попасть в новую Крестьянскую республику, которую только что снова заняли русские. «Это будет временная безопасность, – рассуждает Мария, – потому что Крестьянская республика теперь – неуправляемая земля с разбойниками на каждом шагу и русскими солдатами, стреляющими во все стороны. Единственная настоящая безопасность находится за границей, в далекой Греции».

В лесу поблизости раздается странный звук, похожий на крик гусей. Возможно это лисицы кричат друг на друга в своих весенних схватках. Дождь закончился, и лес кажется громче, чем обычно, с криками сов, щелканьем и лаем хорьков. Она дрожит и обхватывает себя руками. Хотя одежда промокла, воздух теплый, и девушка знает, что ее не лихорадит. Мария задается вопросом: оставила бы ее мать, если бы она подвернула ногу и не могла идти дальше. «Мать – практичная женщина, – думает Мария, – она держалась бы за меня, если это имело смысл, и бросила бы, если это было необходимо». И все же, Мария знает – молодых девушек никогда бы не оставили сидеть у края дороги, как это сделали с матушкой Сотицей и бабушкой Симелой. Во время восстаний и резни за много лет до этого, деревенский священник молодой отец Кириакос спас своих сыновей – сильных мальчиков, которые могли бегать так же быстро, как он, и даже быстрее. Но его дочери были пухлыми девочками, которые проводили дни за вышиванием, ткачеством и поеданием медовых пряников. Они никогда не бегали по склонам гор и не прыгали через ручьи. Когда убийцы настигли бегущего священника и его семью, он внезапно, с холодным взглядом отчаявшегося человека повернулся к своим задыхающимся, спотыкающимся дочерям и толкнул их на горный выступ, и они с криком упали в глубокий овраг. Их тела остались христианскими, были спасены от разбойничьей орды. Теперь старый деревенский священник лежит мертвый в полях у чайной плантации, покинутый сыновьями, которых он спас.

Из мужского барака доносятся звуки ударов молотком. Мария удивляется, как люди нашли инструменты, и пока не понимает, что они могут использовать камни. Она смотрит на мать, которая, несмотря на шум, крепко спит на спине. Ее рот открыт, а ноги нескромно вытянуты. Мария задается вопросом: убила бы ее мать, чтобы спасти от мародеров. Если бы Мария вывихнула ногу, ее мать закричала бы: «Христос и Пресвятая Дева! Можешь ли ты еще бежать, можешь ли ты бежать?» Если бы Мария покачала головой, мать взяла бы с тропинки большой камень, подняла бы его высоко в воздух и с криком «Бог тебя обнимает и приветствует!» обрушивала бы его ей на голову снова и снова. Она представляет себя лежащей на тропинке, ее сердце больше не бьется, ее платье залито кровью, ее мать и отец бегут одни к деревьям, две старые брошенные женщины сидят, взявшись за руки, и ждут появления первых убийц у разрушенной стены загона для овец Слепого Нектарио.

Мария делает глубокий вдох и смотрит на светильник и его цветное стекло. «Но я не упала и не вывихнула ногу, – говорит девушка себе. – И, возможно, моя мама осталась бы со мной, да и отец тоже». Она теперь знает, что нельзя предугадать, как поступят люди в момент большой опасности, когда одно действие может означать жизнь, а другое – смерть.

Когда они достигли кромки леса и мать вела их за собой, Марии показалось, что увидела вдову Мантену. Вдова, вся в грязи, пробиралась со своей дочерью по тропинке, сворачивающей к домам. Казалось, они что-то потеряли и искали это среди камней и сорняков в мокрой, заполненной грязью канаве. Потом Мария увидела маленькие фигурки, бегущие по полям чуть ниже деревни, и поняла, что это мародеры. «Как могла вдова Мантена остановиться, чтобы что-то поискать, когда убийцы были так близко! – думала Мария. – И зачем бежать из деревни в заляпанных грязью платьях, где они могли отстирать их в лесах?» Она в последний раз оглянулась на двух женщин и поняла, что то, что с такого расстояния выглядело как грязь, было кровью. Теперь она видела только вдову Мантену: двое мужчин обнимали ее, пока она лежала в канаве, катались вместе с ней по грязи, словно боролись за нее. Вдова вырвалась, когтями карабкаясь из канавы, но они догнали ее, и в канаву прыгнул третий мужчина, и четвертый. Мария хотела бросить мешок с одеждой, чтобы бежать быстрее, но рубашки и платья скоро могли стать мостиком между смертью и жизнью. Если ночью выпадет снег, она наденет две или три блузы одну на другую, сможет укутаться в платки и выжить.

Ни Мария, ни Гераклея, ни Костис никогда больше не упомянут о деревне, о старушке Сотице, о вдове Мантене и ее дочери Агорице. Не будут они вспоминать и о безумии Костиса, когда он поставил под угрозу все их жизни, а Гераклея подняла на него руку и взяла на себя ответственность. Для Марии это было ужасно – видеть, как ее отец, который всегда управлял своим хозяйством, в такой момент потерял контроль над собой.

Все беженцы, собравшиеся в бараке, теперь ждут от него указаний: что им делать, где спать, откуда брать еду, как защитить себя. Но Мария знает, что перед лицом настоящей опасности на него нельзя положиться. Это делает новую обстановку еще более пугающей. Если мародеры придут и сюда, ей придется полагаться на мать или на себя. Она побежит к берегу реки, мужчины с ножами будут преследовать ее. Она спрячется за деревьями вдоль кромки воды, их масса розовато-серых листьев скроет ее, как огненная завеса. Но если она поскользнется и упадет в реку, то непременно утонет, так как вода ниже по течению от бараков коварна и утащит ее вглубь.

Она смотрит на свою мать, лежащую рядом с ней головой на своем мешке с вещами. Гераклея сняла свой мокрый платок, который лежит теперь аккуратно сложенный рядом с ней. Ее редкие волосы спутаны и едва доходят до плеч. Она постоянно стрижет их в надежде, что снова станут пышнее и объемнее, и она сможет носить их в длинных толстых косах. Ее рот открыт, и хотя она спит, глаза закрыты лишь наполовину, а зрачки закатились. У Гераклеи круглое лицо и широкий двойной подбородок, который сейчас во сне лежит на груди, а выражение ее лица напоминает Марии бабушку Симелу, которая забыла, кто она такая, ее глаза видят, но не видят, рот безвольно висит. Встревожившись, Мария наклоняется к матери, дотрагивается до ее глаз, чтобы заставить ее полностью закрыть их, и толкает ее подбородок вверх. Как вдруг понимает: так скорбящая дочь закрывает зияющий рот своей мертвой матери. Гераклея, погруженная в сон, сердито поворачивает голову в одну сторону, затем в другую, как бы стряхивая с себя Марию, и дочь быстро отдергивает руку. Она замечает взгляд Эльпиды – повитухи с острым лицом и тонкими змеевидными косами. «Эта женщина не улыбнулась бы даже теплому хлебу», – думает Мария. Она родом из греческой деревни на Северном Кавказе, где говорят на более суровом, в чем-то пугающем греческом языке. В детстве Эльпида была поражена чумой, но выжила и стала изгоем в деревне, чумной девочкой. Ее братья умерли, а она нет, за что мать так и не простила ее. Эльпида холодно смотрит на Марию, и Мария отворачивается. Она слышит, как повитуха бормочет что-то о глупых женщинах и их бесполезных красивых мужчинах, и понимает, что это оскорбление ее матери и отцу. Сколько она себя помнит, люди всегда делали замечания о ее родителях, обычно окольными путями: «Такой красивый мужчина и такая простая женщина. Должно быть, ее свахи шептали заклинания и подливали зелья». Но повитуха Эльпида не шепчется за спиной у людей: она прямолинейная и жестокая женщина, готовая оскорбить человека в лицо. Мария представляет Эльпиду ребенком восьми или девяти лет, идущим по охваченной чумой деревне, возможно, рука об руку с другим чумным ребенком. Их лица отмечены чумой, которая их не убила, жители деревни, как тени, отступают в свои дома, где щелкают замки и засовы.

Женщины ютятся в углах барака, занимая свои соломенные мешки и пытаясь успокоить детей. Сидящая на мешке рядом с Марией молодая женщина кашляет, прижимая ко рту грязную тряпку. Она явно из какого-то города, возможно, из Батума. Ее длинные юбки грязны и мокры, как и широкий кушак, и жакет. На шее висит клубок серебряных цепочек и талисманов, которые, как думает Мария, будут сорваны стражниками и дозорными на пути к Черному морю. На ней не платок, а расшитый бисером круглый чепец, подвязанный лентами, как у богатой женщины на свадьбе.

– Что думаешь насчет этого места? – спрашивает она Марию почти шепотом, чтобы не разбудить Гераклею.

– Лучше, чем я могла надеяться, – шепчет Мария в ответ. – Последние несколько ночей мы спали под открытым небом.

– Мы тоже, – говорит женщина. – Так я и простудилась.

Она снова кашляет. «Хриплый и дребезжащий кашель, как при чахотке», – думает Мария. Молодая женщина пристально смотрит на нее.

– Я простудилась, потому что спала на улице, – быстро шепчет она. – Ночь была холодной. Я начала кашлять вчера. – Она смотрит на Марию, словно проверяя, поверила ли та.

– Твой муж с другими мужчинами? – спрашивает Мария.

Женщина кивает.

– Он в карауле, у него есть ружье и еще пистолет. Смотри, снова пошел дождь. Мой бедный Епифаний промокнет. Но мы не будем тут оставаться.

– Нет?

Женщина наклоняется поближе к ней.

– Мне понадобится лекарство, чтобы кашель не становился хуже.

– Но нам сказали добраться до казарм и ждать, – говорит Мария. – Куда вы пойдете без документов? Они сказали, что повсюду на дороге солдаты.

– Мой муж хочет, чтобы мы пошли сейчас, – отвечает женщина. Она встает и подходит к двери, откуда смотрит на дождь.

Видно, что она родом из города, а не из деревни. Мария думает: «Хорошо, что она уйдет утром, потому что другие беженцы не позволят ей остаться, когда поймут, что у нее не просто простуда, а может быть смертельная зараза. Лучше уехать сейчас, чем быть прогнанной». Дождь усилился, и потоки воды падают с крыши на покосившиеся деревянные доски, вбитые в дождеприемники для отвода воды в канавы импровизированных уборных. Мария бросает взгляд в сторону Эльпиды. Повитуха перекладывает свои свертки, сверкая глазами по сторонам, словно кто-то из женщин может украсть ее вещи, стоит ей отвернуться. «Там, должно быть, спрятаны монеты», – думает Мария. К ее облегчению, Эльпида и ее дочь расположились достаточно далеко. Молодая женщина по какой-то причине вышла под дождь, но затем вернулась вся мокрая.

– Тут сквозняк, – говорит она Марии с натянутой улыбкой. – Думаю, я лягу спать вон там, – она указывает на место у противоположной стены барака. Мария кивает, сожалея, что упомянула солдат и проездные документы, из-за которых все так волнуются.

Глава 5

Мария сидит на своем соломенном мешке, ей нечего делать впервые с тех пор, как они бежали из деревни. Она хочет пить и думает о колодце, но потом решает, что холодная, быстрая речная вода достаточно чистая, чтобы ее можно было пить. К ночи жажда усиливается и становится невыносимой. Как идти к реке в темноте без фонаря, когда путь ей преграждают лесные хищники? Она достает из узелка серую хлопковую рубаху, влажную, но не такую мокрую, как платье. Разматывает платок, встряхивает волосы, развязывает шерстяной поясок на талии и бедрах и расстегивает на спине ржавые крючки мокрого платья. Двух крючков уже не хватает. Если потеряет еще, то придется найти способ, чтобы платье не соскользнуло с плеч. Придется закрепить его шарфом и надеть сверху расшитый жакет, будто одевается на деревенский праздник. Она смотрит в окно, выходящее на мужской барак: не заглядывает ли кто-нибудь из мужчин. Убедившись, что никого нет, быстро стягивает платье через голову. Мария смотрит, где оторвалась застежка. Живот сжимается от тревоги и страха. Дождь просочился сквозь длинную нижнюю рубашку и нагрудную ленту, но они лишь слегка влажные. «Поменяю их ночью, когда погаснет фонарь».

В широкой и свободной рубахе удобнее, но ноги и руки отяжелели от усталости. На ней амулет и две тонкие серебряные цепочки с крестиками. Мария решает не снимать их – могут украсть, если оставить в узелке. Она слушает, как дождь успокаивающе барабанит по крыше. Снаружи дождь и грязь. Если поставить жестяную миску на улице возле двери, то можно выпить глоток чистой воды, проснувшись от жажды. Жажда прогоняет сон. Марии не хочется часами лежать без сна в темноте, когда мысли завязываются в тугие узлы. Вокруг изможденные женщины в обтрепанных мокрых платьях. Некоторые, как ее мать, закутаны в одеяла, а их промокшая одежда висит на стропилах. Рядом лежат две женщины, красные и дрожащие от жара. Девочка лет десяти обмахивает их веером. Постудились или их охватила болезнь? Если в казарме вспыхнет холера, то через неделю все умрут. Лихорадка и озноб, знает Мария, – не признаки холеры. Эта болезнь пронеслась по ее деревне пять лет назад: восемьдесят трупов лежали завернутые в испачканные одеяла на лугу у чайной плантации. Холеру в деревню принес виноторговец из Батума, приехавший купить бочки вина на горячие мокрые монеты, которые он прятал во рту. Собиратели пошлин и десятин на пропускных пунктах в долине проведут пальцами по телу купца в поисках золота, но мало кому придет в голову заглянуть ему под язык. Купец заболел и умер в своей телеге за пределами деревни. Его лошадь шла еще несколько миль после того, как душа покинула изъеденное язвами тело хозяина, а просевшие колеса телеги скрипели и лязгали о камни дороги. Винодел и его сыновья, что продали ему бочки с вином и взяли его монеты, тоже умерли. Первая смерть в деревне, смерть винодела, произошла в августе, в день святой Марии, и с тех пор холера того лета известна как холера Марии. Это название глубоко тревожит Марию. Все, что принадлежало мертвым или к чему прикасались мертвые, должно было быть сожжено. Обедневшие жители деревни, тайком стиравшие одежду и одеяла, без которых они не могли жить, тоже вскоре умирали. Церковный колокол звонил, чтобы прогнать холеру, и дети умерших ходили по деревне в поисках еды, стучались в запертые двери, которые оставались запертыми, в том числе и в дверь церкви. Священник боялся, что святые иконы, которые умирающие целовали в молитве, станут заразными.

Мария смотрит на женщин, которые таскают свои постельные принадлежности туда-сюда по бараку, споря о том, где они будут спать, как будто это имеет значение. Воняет немытыми телами и менструальной кровью. Она решает на рассвете искупаться на мелководье реки, даже если будет дождь и вода окажется холодной от тающего в горах снега. Она наденет свое грязное платье в реку и вымоет себя и свое платье. Некоторые женщины ничего не взяли с собой. У них есть только та одежда, которую они носят. Если погода станет холодной, думает Мария, они попадут в беду.

Дети постарше, слишком уставшие, чтобы играть, сидят, сгорбившись, у стен, а два мальчика лет по десять-одиннадцать, которые должны быть в мужских казармах, играют в считалочку, бросая ореховые скорлупки. Босоногая девочка лет шести, одетая в картофельный мешок с большой черной буквой «А» и крестом на спине, подходит к Марии и протягивает маленький серый камень. Это обычный камень, ненамного больше гальки. Мария улыбается и протягивает руку, чтобы взять его. Девочка быстро отдергивает руку и убегает, оглядываясь через плечо, сердито надув губы. Мария зовет ее вернуться, но девочка убегает к двери, где смотрит на дождь. Если погода станет холодной, она могла бы дать девочке один из шарфов, хотя знает, что мама не разрешит. Мария задается вопросом, что могут означать буква «А» и крест на детском платье из картофельного мешка? Греческая церковь посылает мешки с картошкой в голодающие деревни. Может, буква «А» означает «Аллилуйя»? Нет, этого не может быть! – отмахивается от глупой мысли девушка. Мария трогает щеку – жара нет.

15-летняя девушка испытывает новое горькое чувство свободы. В деревне она была пленницей в доме своего отца. Но его стены, которые казались стенами темницы, теперь кажутся теплыми и надежными. А этот хлипкий барак может разрушить сильный порыв ветра. Маленькой девочкой она играла на лугах и ходила со своими братьями, Кимоном и Дионисием, пасти овец в горы. Тогда отец относился к ней как к мальчику: показывал, как прививать лимонные деревья к апельсиновым, как пользоваться плугом, как разрезать кору сосны, чтобы пустить смолу. Он даже называл ее Марко – имя, которое он дал бы третьему сыну. Сначала он называл ее так ради забавы, потом подхватили братья, и вскоре это имя стало ее прозвищем. Она выполняла работу на полях и лугах, которую должен был делать мальчик ее возраста, на три года младше Дионисия и на пять лет младше Кимона. К десяти годам единственным человеком в деревне, который по-прежнему относился к ней как к девочке и отдавал ей приказы, была ее мать. Мария знала уже тогда – мать хотела, чтобы она была мальчиком или вообще не родилась. Гераклея иногда говорила ей об этом, не со злобой и не в гневе, а просто так. Холодные слова остаются в памяти. И все же первые воспоминания Марии о матери были о том, как она пела ей песни и целовала в щеки. Отец и братья, должно быть, были далеко, в горах с овцами. Но когда мальчики были дома, мать, казалось, теряла к ней всякий интерес. «У меня два ока, – говорила Гераклея. – Кимон – зеница одного, а Дионисий – другого». Она говорила это своим сыновьям, мужу, соседям и Марии. Гераклея гордилась тем, что одинаково любила двух своих мальчиков. Она ткала рубашки и брюки парами, а иголкой с толстым острием шила для них овчинные шубы. Но все знали, что Кимон – настоящий любимец Гераклеи. Гераклея говорила, что мальчики намного умнее девочек. Были ли мальчики умнее, Мария задумывалась еще тогда. Она могла подоить корову и обкорнать ее рога быстрее, чем они, и умела шить мешки из сыромятной козьей кожи для сыроварения, чего не умели ее братья. Она играла с деревенскими мальчишками в «Пять камней». Подбрасывая камешки в воздух, ударяя их о землю тыльной стороной ладони, девочка выигрывала больше очков, чем мальчики, потому что была такой же быстрой, как они, и вдобавок обладала острым девичьим глазом. Мальчики были слишком непоследовательными и торопливыми.

Три года назад осенью в разгар игры в «Пять камней» мать вышла из дома, схватила ее за одну из косичек и потащила в дом. «Пора начинать вышивать приданое, – сердито сказала Гераклея, – или ты рассчитываешь, что отец будет кормить тебя до конца жизни?» Мария не знала, что произошло, но во всей семье произошла внезапная перемена. Ее братья теперь тоже были холодны к ней, обращались с ней как с девочкой: звали, чтобы она принесла кружку воды или хлеб с луком, и ей приходилось подчиняться. Братья, отец или мать смотрели на нее, говорили одно слово, и она должна была бежать. В первый раз, когда ее брат Кимон выкрикнул приказ, она ответила ему неповиновением, и мать сильно ударила ее по лицу. Мария выбежала во двор, а мать шла за ней и била ее снова и снова. «Матери – холодная вода» – пели жители деревни в праздничные дни. Хотя Мария не знала, что это значит, холодная вода всегда ассоциировалась у нее с Гераклеей.

Детская свобода Марии закончилась, и началась новая жизнь, насыщенная ткачеством, шитьем, вышиванием и многочисленными обязанностями по дому. Если она выходила во двор, чтобы вскипятить молоко в большой кастрюле или наполнить мешки из козьей шкуры заквашивающимся сыром, то приходилось покрывать голову платком: ее могли увидеть мужчины из соседних домов, расположенных выше по склону. Даже отец больше не называл ее Марко. Однажды, когда в доме никого не было, Кимон повалил ее на землю. Так он делал, когда Мария была еще пацанкой и достаточно быстро уворачивалась из-под его руки и заламывала ее за спину, крича: «Я победила, я победила!» Но теперь Кимон был мужчиной. Она не могла оттолкнуть его от себя, а он удерживал ее, его бедра двигались и толкались об нее, он лепетал: «Это просто игра, просто игра». Его язык, твердый и красный, проникал в ее рот, его тело дрожало. Он вскочил, держась за переднюю часть своих брюк, где расплывалось пятно. Ее глаза наполнились гневными слезами, во рту ощущался горький привкус табака. «Не волнуйся, – сказал он. – Я ничего тебе не сделал, с тобой все в порядке, не волнуйся». Она начала плакать. «Прекрати! – сказал он, бросив взгляд на дверь, хотя в доме никого не было. – Я не снимал штаны, так что это была просто игра, слышишь?»

Она ничего не могла сделать и никому не могла рассказать. Если бы она рассказала матери, та бы ей не поверила, сказала бы, что она злая девчонка, раз говорит такую ложь о своем брате. Такую ложь говорят шлюхи. Что сделал Кимон, чтобы заслужить такую шлюху, как она, в качестве сестры, и что сделала она, Гераклея, чтобы заслужить такую дочь? А если бы мать ей поверила, если бы увидела пятно на ее платье и не смогла бы объяснить это, то набросилась бы на Марию с поднятыми кулаками, крича, что это она заставила Кимона сделать это, что она разрушила семью. Когда хорошие мальчики делали такие вещи (а Кимон был хорошим мальчиком), это происходило потому, что их провоцировали: взглядом, распущенными волосами, нарочно оголенной коленкой. Она знала, чего ожидать от матери, но не могла предсказать, что произойдет, если она расскажет отцу. Гончар Дамианос, добрый и мягкий человек, убил свою дочь, когда она рассказала ему, что ее брат был с ней. Он убил ее за то, что она опозорила семью, очернила имя брата, солгала, попыталась отравить будущее его сына и погубила себя, поскольку теперь никто не женится на ней, ведь она не девственница. Ее нашли повешенной в гончарной хижине. В деревне говорили, что она покончила с собой, хотя знали, что она не могла перекинуть веревку через высокое стропило, а потом самостоятельно поднять себя с земли. Кимон отдал Марии свои запятнанные брюки, и в предрассветный час она пошла к темному ручью за домом и постирала их вместе со своим испачканным платьем.

Ее братья вскоре покинули деревню и бо́льшую часть года работали на чайных фабриках в Чакве на побережье, где молодой человек мог заработать за неделю столько же, сколько он зарабатывал на деревенской плантации за целый сезон. Мария была рада, что они уехали, и ей было стыдно за это. Ее дом превратился в дом с четырьмя хозяевами: матерью, отцом и двумя мальчиками, выкрикивающими приказы. Теперь, когда братьев не было дома бо́льшую часть года, ей оставалось только выполнять поручения матери и отца. Отец начал подыскивать ей мужа, и она знала, что придется жить такой жизнью до дня свадьбы. А потом она сменит одну форму рабства на другую.

Единственным спасением для Марии были часы между рассветом и полуднем, когда она работала у Черной Мельпо, старухи, которая готовила лекарства для деревни с тех пор, как десять лет назад умерла ведьма Афродита. Мария помогала Черной Мельпо собирать травы, цветы и жуков, необходимых для приготовления настоек и ядов, а темными зимними утрами Мария сидела в хижине Черной Мельпо у большой масляной лампы, наполняя мешочки и горшочки для лекарств. «Лекарства и яды – родственные зелья, – говорила ей Черная Мельпо. – Один укус клыка гадюки прогоняет апоплексию, а два укуса приносят апоплексию и смерть». По ее словам, она лечила болезни тем, что их вызывало. Большинство снадобий были ядовитыми: одно прикосновение к стеблю или корню белой чемерицы могло привести к смерти, но Черная Мельпо показала Марии, как выкорчевывать и рубить растения, как собирать их длинными деревянными щипцами. Черная Мельпо жила за домом Марии, там, где крайние лачуги деревни стояли на отвесной скале, тянувшейся к пику Святого Ахилла высотой в двести метров. Узкая тропинка вела от задней части дома Марии к хижине Черной Мельпо мимо старой мечети – последнего свидетеля забытого мусульманского прошлого деревни. Рядом с мечетью стоял древний склеп. Он заперт на замок, чтобы сохранить ряды священных черепов, круглые стены и коричнево-красные камни. За ним виднелись надгробья заброшенного кладбища: одни – простые плиты, другие – древние скрижали, испещренные непонятными письменами и украшенные резьбой с изображением лошадей и овец. Мария ходила по этой тропинке каждый день в предрассветный час, освещая фонарем камни. Минарет старой мечети чудом уцелел. Ее отец и мужчины из соседних домов использовали помещение у его основания как общий склад. На крыше мечети на мраморном карнизе стояла скульптура двуглавой птицы, которая была в два раза больше человека. Одна ее голова смотрела на восток, другая – на запад. Птица сидела темным утром на фоне светлеющего неба, распахнув крылья, готовая взмыть в воздух. С деревенской площади статуя птицы казалась живой. У каждой головы был металлический язык с отверстиями для флейты, и на горном ветру они свистели, как стая разъяренных орлов. Эти звуки пугали ворон, и они не приближались к деревне и ее полям. В базарные дни и церковные праздники жителей близлежащих поселений всегда пугали громкие свистки, доносившиеся из старой мечети, но Мария и другие жители деревни, выросшие под эти звуки, уже не слышали их и могли спать даже в самые громкие зимние метели. Отец Кириакос, священник деревни, рассказал, что много лет назад, когда Богородица и Младенец Иисус во время бегства из Египта прибыли в деревню, чтобы спрятаться здесь, с неба спустилась двуглавая птица. Богородица и Младенец умирали от голода, проходя через северные солончаки по пути в Месопотамию, и двуглавая птица спасла им жизнь, накормив кусками мяса животных, которых она поймала на равнине. Птицы деревни приносили в дар Младенцу свои перья, чтобы он не замерз. С тех пор статуя двуглавой птицы стоит на своем карнизе рядом с минаретом. «Даже сейчас, когда деревня сожжена и разрушена, – думает Мария, – старая мечеть и ее свистящая каменная птица, наверное, все еще там».

Хотя Черная Мельпо была крепкой старухой, она утверждала, что уже не чувствует ног: под коленями у нее только воздух и она, как дух, парит над лугами, где собирает травы и цветы и ловит гадюк. Мельпо сказала Гераклее, что хочет взять в помощницы девочку, похожую на Марию, которая могла бы нагибаться, приседать и стоять на коленях, срывая травы. Ребенок с зоркими глазами мог бы заметить среди путаницы трав жуков и навозные гранулы, нужные ей для снадобий. Она научит маленькую Марию смешивать лекарства, чтобы та могла когда-нибудь заработать на жизнь и поддержать своих родителей в старости, если они не успеют выдать ее замуж. Такая перспектива радовала Гераклею. Девушка без мужа была подобна сухому и бесплодному полю. И все же с самого рождения дочери Гераклея жила в страхе, что когда-нибудь приданое Марии разорит семью и лишит ее братьев наследства, которое обеспечило бы им хорошее будущее. Можно лишить девушку колец и браслетов, приданого в виде коз и овец, но нельзя лишить ее умения и ремесла. Если девушка знала ремесло, жениха можно было уговорить на меньшее приданое. Как бы они с Костисом жили, если бы им пришлось отдать будущему мужу Марии виноградник и половину своих коз и овец, если не больше? В народе говорили, что бедность подобна горящей рубашке, и рубашка эта, рассуждала Гераклея, в старости жжет еще сильнее.

Черная Мельпо была не из этой деревни и не из деревень, расположенных в ближайших предгорьях. Она никогда не говорила, откуда родом. Жители деревни говорили, что она из далекого греческого поселения к югу от арабских земель. Продажа горных трав и снадобий в портовые города была основным заработком Черной Мельпо. Деревенские женщины платили ей только яйцами и овощами за снадобья и за очищение от нежелательной беременности. Замужние женщины также продавали ей свои волосы, которые жутким образом свисали с крюков на стропилах по всей хижине: коричневые к коричневым, черные к черным, драгоценные белокурые и медные косы висели отдельно у кладовки. Она заплетала и расплетала волосы, расчесывала и лечила их дымом, чтобы убить вшей и гнид, а весной продавала их греческому торговцу из Батума, который приезжал в деревню на телеге, заваленной мешками с волосами. Черная Мельпо научила Марию греческим буквам, чтобы она могла читать заказы на травы и сборы, которые присылали греческие аптекари из Тифлиса и Батума. И грузинским буквам, которые, пока Мария не знала, что они означают, казались ей червями, сползающими друг с друга. Ни в одной из близлежащих деревень не было школы, а Черная Мельпо и сельский священник были единственными, кто умел читать. Отец Кириакос попытался устроить в своей ризнице школьную комнату, чтобы научить маленьких мальчиков хотя бы писать свои имена и, возможно, молитву «Отче наш», но его затея ни к чему не привела. В первые недели некоторые жители деревни присылали своих мальчиков, но постепенно их становилось все меньше и меньше – они были нужнее на полях и в овечьих загонах. Как только Мария освоила греческий алфавит, Черная Мельпо стала заставлять девочку читать ей рассказы из греческих грошовых журналов, пока та измельчала травы и смешивала лекарства. «Читай, как говоришь, – повторяла Черная Мельпо. – Быстрее, быстрее, я хочу слышать историю, как сказочники рассказывают свои сказки! Читай так же, как говоришь».

Истории из журналов всегда происходили в Греции с ее золотыми дворцами и темными лесами. Там принцы Афродисий или Эрофилос помогали святым, переодетым нищими, получали возможность загадать желание и женились на прекрасных дочерях побежденных драконов. Черная Мельпо предупредила Марию, чтобы она не рассказывала родителям или кому-либо еще в деревне о том, что знает больше, чем алфавит. «Знания в девушке – как золото, – сказала Черная Мельпо, – их лучше спрятать от чужих глаз и использовать с умом».

Глава 6

Марии снится, что она идет по тропинке, ее туфли бьются о камни и слетают. Тропинка вьется по склону мимо лачуг прокаженных и разрушенной часовни Святого Ахилла, ведет к заброшенной мечети и усыпальнице. Мария прикасается к древним камням, но не чувствует их. По словам деревенских священников, этому дому смерти шесть тысяч лет, и это самое древнее строение на земле. Построил его святой Адам из красных камней, которые Ева в знак покаяния принесла из далекого Тебриза. Здание круглое, с большой конической крышей. Мария идет вдоль изогнутой красной стены. В руках у нее три буханки хлеба, которые захватила, убегая из деревни. Одна буханка вот-вот упадет. Мария знает, что если хлеб упадет, то она умрет. Железная дверь усыпальницы открыта, каменные полки заставлены рядами черепов сыновей и дочерей Адама. Все они обращены в сторону от двери и вверх, к фреске на стене. На фреске – ряд безголовых тел бежит, спасаясь от двухголовой птицы. Птица вдвое больше человека, ее крылья цвета потускневшего золота, а когти тянутся к убегающим телам. Мария в холодном страхе бежит мимо кладбища и заброшенной мечети, мимо овечьего загона слепого Нектарио и его пустого дома, пока не оказывается на деревенской площади. В деревне тихо, все люди ушли, и, хотя дует ветер, она не слышит свиста каменной птицы у старого минарета. Она видит Черную Мельпо, которая ждет ее на краю опустевшей деревни.

Мария пробуждается ото сна из-за голосов, доносящихся снаружи, и садится на соломенном мешке, переводя дыхание. Еще несколько секунд, и Черная Мельпо заговорила бы с ней, с ужасом думает Мария, но потом понимает, что это был всего лишь сон. Свет фонаря погас, но она видит, что в бараке, погруженном во тьму, нет почти никого, кроме нескольких спящих женщин. Песнопения снаружи становятся все громче. Она нащупывает платок, быстро обматывает голову и лицо и идет к двери, оставляя мать спящей. Сумерки сменились темнотой. Среди дождя она видит, как новоприбывшие несут фонари, освещающие мокрые камни и битые черепки на дорожке между бараками. Греческий священник из Трапезунда[3] прибыл со своим дьяконом и несколькими погонщиками, которые везут провизию из долины. Священник в мокрой рясе и высокой шапке размахивает дымящимся кадилом, благословляя казарму, где все они будут жить, пока не уйдут к Черному морю за горы и ущелья.

Мария чувствует чью-то руку на плече и испуганно оборачивается. Это молодая женщина с кашлем.

– Это священник, – воодушевленно говорит женщина. Выглядит она так, словно у нее лихорадка, а она все еще в своем мокром платье. Может быть, она слишком больна, чтобы мыслить ясно, а ее муж все еще в карауле.

– У задней стенки барака стоят котелки и чайники, – говорит женщина. – Я их там видела. Не меньше десяти больших котлов и котелки для супа. Фонари тоже, целая куча, и стекла у них даже не разбиты. Как думаешь, я могу взять один?

– Да, уверена, что можешь.

– Я спрошу мужа, – она кашляет, прижимая ко рту обрывок ткани, и, как будто извиняясь, качает головой. – Наверное, здесь стояла целая армия. Или кто-то принес все эти вещи? Один котел такого размера, что можно сварить половину оленя. Удивительно, почему их никто не забрал или не украл. Столько котлов, столько их! Наверное, сюда никто не приходит. Наверное, мы очень далеко. По дороге сюда мы проезжали мимо заброшенной деревни примерно в двух часах езды вверх по реке. Деревня на склоне горы, все дома были заброшены, все гнило и разрушалось. Мой муж сказал, что это чумная деревня. Все мертвы. С тех пор у меня на плече сидит дух, но это добрый дух, он говорит мне, что я должна найти какое-нибудь лекарство.

– Внутри сухие чистые одеяла, – говорит Мария. – Закутайся в одно и оставайся в тепле. Ты промокла, это нехорошо.

Женщина кивает.

– Не стоит делать так, чтобы кашель становился хуже.

– Может, спросить священника? – спрашивает женщина.

– О чем?

– Стоит ли нам уезжать завтра.

Мария колеблется:

– Лучше бы твоему мужу поговорить с ним.

Женщина кивает. Складки ее мокрого платья странно тяжелы. «Должно быть, в швы зашито много монет, – думает Мария, – золотых монет». Поверх платья на бедрах и в области талии надет пояс, похожий на шаль, сплетенный из желтых и оранжевых нитей, ткань достаточно плотная, чтобы спрятать еще больше монет. Молодая женщина выглядит потерянной среди остальных в их потрепанных и грязных платьях. Мария смотрит на священника и думает: что бы он мог сказать девушке, если бы она заговорила с ним. Он выглядит совсем не так, как священники в деревне Марии и в других деревнях долины: старики с длинными бородами, белые волосы завязаны в узел на затылке. Она не может сказать, сколько лет этому священнику – двадцать пять или тридцать пять, но вид священника с густыми темно-каштановыми волосами и короткой бородой для нее в новинку. Его дьякон, хромающий на несколько шагов позади, – более знакомая фигура. Возможно, он ненамного старше священника. Лицо его – бледное и исхудавшее – покрыто шрамами от строгой набожности.

– Мы уйдем завтра, – говорит женщина Марии. – Мы не останемся здесь. Мне нужно лекарство от простуды.

– В моей деревне мы жгли флюгею и использовали пепел.

Женщина смотрит на Марию:

– Флюгею?

– Да, ее надо пить. Кажется, пепел перемешивают с водой, – говорит Мария, вспоминая, как Черная Мельпо измельчала сгоревшую флюгею в порошок.

– Это твоя мама тебя научила? – спрашивает женщина, глядя на барак.

Мария качает головой:

– У нас в деревне была женщина, смешивавшая лекарства. Когда доберешься до города, аптекари тебе помогут. Спроси их.

– Флюгея, сожженная флюгея, – повторяет женщина.

Дьякон бросает горсти семян на стены барака, где толпятся беженцы. В свете фонаря его лицо мерцает желто-серым цветом, как страницы Библии. Его взгляд на мгновение останавливается на Марии, затем он быстро отводит глаза. Голосом истинно верующего человека он кричит:

– Пусть неверные воры и разбойники украдут все ваше имущество, но только после того, как пересчитают каждое из этих зерен!

– Аминь, – бормочут беженцы.

Мария оборачивается, но молодой женщины уже нет. Она видит группу мальчиков, стоящих у дверей мужского барака. Платок сполз, открывая лицо, и они смотрят на нее, а не на священника или дьякона. Один из них сует руку в брюки, шевелит пальцами, мальчишки смеются. Мария поднимает платок, закрывая лицо, и смотрит в сторону.

– Эти казармы станут вашим пристанищем на время, – провозглашает священник. – Да будут они благословенны.

– Аминь, – бормочут беженцы.

– Прочь, все гадюки! – Неожиданно кричит дьякон, и священник, не прекращая махать кадилом, оглядывается на него с выражением, которое Мария принимает за нетерпение. – Господи Боже, услышь наши горячие молитвы, – продолжает дьякон. – Отгони гадюк от их логова! Отгони их!

– Аминь, – бормочут беженцы.

В следующие недели, хотя гадюки и не приближаются к бараку, стаи оранжевых жуков вылетают из каждой щели, снуют по стенам и балкам крыши, по бревнам с толстой трескающейся корой, забираются в свертки и ящики, которые привезли с собой беженцы. Ночью жуки роятся над соломенными мешками, а утром Мария и ее мать просыпаются покрытые красными пятнами. Гераклея опасается, что они могут испортить цвет лица ее дочери. Раньше она всегда считала красоту Марии помехой, но теперь ей кажется, что это может стать преимуществом. Они потеряли дом и все, что было. У девушки нет приданого, а значит, она не может выйти замуж. У нее нет ни земли, ни овец, ни вышитых украшений, которые она могла бы предложить мужу. Кто же захочет ее? Но Гераклея не теряет надежды. Замечательная внешность девушки может спасти их. Возможно, пожилой вдовец в том городе, куда они попадут, захочет украсить свою пустую постель. Для богатого старика приданое не так важно. Он может взять Марию и позаботиться о том, чтобы его новые родственники тоже не голодали.

Гераклея запрещает Марии прикасаться к укусам жуков, как бы они ни чесались. Укусы могут оставить шрамы на лице девушки, а она не должна уничтожать единственное богатство, которое осталось у семьи. Волосы Марии жители деревни называют miréa – роковые. Ее локоны и завитки способны опутать мужчину. Гераклея заплетает эти локоны в суровые косы. Она туго наматывает их на голову дочери и покрывает ее волосы платком, красные и синие цвета которого выцвели до грязно-серого. Девушка должна выглядеть как можно проще, пока не придет время предстать перед женихом. Сглаз может испортить самый белый цвет лица, сделать девушку болезненной и непригодной для замужества. Чтобы уберечься от этой опасности, Гераклея вшила в потайные швы туники дочери маленькие мешочки с солью, а под этим внешним слоем Мария носит наизнанку лиф платья и амулет – маленький серебряный цилиндр, внутри которого свернута полоска библейского пергамента: «Ты дал мне здоровье, так дай мне жить».

Теплый ветер, дующий со склона горы, доносит до барака зловоние уборных, и Мария, прикрыв лицо платком, спешит по грязной тропинке к реке и остается незамеченной, пока ее мать и другие женщины сидят на крыльце напротив мужского барака. Она босая, но носит обувь с собой в сумке, чтобы не украли. Мария слышит голоса женщин и обрывки их разговоров об Афинах. Никто из них никогда там не был, но в их представлениях это город из мрамора и золота. Она видит нескольких мужчин, опирающихся на винтовки, стоящих в карауле за казармой. Они стоят лицом к реке и разговаривают между собой. Накануне застрелили трех оленей. Их головы – все, что осталось, – воткнуты в ямы для костров и медленно жарятся, дым валит в сторону казарм. С веток свисают шкуры животных, кровь капает в жестяные тарелки. Уже сумерки, почти темно, голоса женщин становятся тише. Она слышит как за деревьями речные потоки разбиваются о камни, но не видит саму реку. Где-то далеко в лесу рычит рысь, на горе сова кричит, как испуганный ребенок. Мария садится на плоский камень и вдыхает свежий воздух. На улице достаточно тепло, чтобы спать. Она могла бы свернуться калачиком на камне и свернуть шарф в подушку, но, хотя до казарм всего несколько сотен метров, это слишком опасно. Хочется есть, но еды не будет допоздна: оленьи головы должны жариться несколько часов. Запах жарящегося мяса не доходит сюда, пахнет вечерний луг и речные заводи. Мария думает о своих братьях, которые работают далеко на чайных фабриках Чаквы. Они носят мешки и моют платформы для сушки чая, который собирают маленькие девочки с проворными руками. Она три сезона работала сборщицей чая на небольшой плантации возле своей деревни, зарабатывая каждый день хорошую еду и монету. Ряды маленьких девочек с маленькими пальчиками, обрывающими листья. Цветущий чай! Вот о чем напоминает ей этот запах в воздухе, и она оглядывается по сторонам. Она пытается представить себе лица своих братьев. Кимон и Дионисий – красивые мужчины, как и их отец. Мария не может разобрать их лица, они сливаются друг с другом в ее памяти. «Прошло всего пять месяцев, а я уже забыла, как они выглядят». Девушка вдруг уверилась в том, что больше никогда их не увидит. После того, как Кимон в первый раз повалил ее на пол в доме, еще четыре раза он преследовал ее. Первые три раза он оставался одетым, пыхтел и хныкал, извиваясь на ней, но в последний раз спустил брюки. Рука сжала шею, он прижался к закрытому рту, расцарапав губы и щеки сестре, соль его кожи осталась на ее языке. Остановился он только тогда, когда Мария, задыхаясь, сказала, что отравит его, подсыпав в еду дьявольские ягоды. Испугавшись угрозы смертью, Кимон поднял руку, чтобы ударить девочку, но затем опустил. Он вдруг понял, что Мария действительно отравит его, если подумает, что ее жизнь в опасности. А ее жизнь была бы в опасности, если бы он лишил ее девственности. День свадьбы стал бы днем смерти. Жених, обнаружив отсутствие девственной плевы, избил бы ее, и на глазах у всей деревни ей пришлось бы возвращаться в отчий дом с израненным лицом и руками. А мулы и ослы свадебной процессии с позором уносили бы приданое. Что еще могли бы сделать отец и братья, кроме как убить ее ради чести семьи?

В кустах раздается шорох, Мария поворачивает голову на звук, одна из косичек задевает бедро, и она начинает мысль заново. Она не стала бы убивать Кимона, чтобы остановить его противоестественные действия, а подмешала бы ему в пищу всего две ягоды, принесшие ему смертельное недомогание, но не смерть. По две ягоды каждый раз, когда он приближался к ней, пока не перестал бы. Так она отучила бы его от себя, как мать отучает ребенка, натирая соски горькими травами. Девушка подносит руку к щеке: довольно теплая, но по спине ползет холодок. Возможно, приближается лихорадка. Это лишь вопрос времени – когда болезнь охватит казармы. Внизу река кажется черной в угасающем свете, а деревья стражами стоят у берега реки. Кровь в венах Марии начинает пульсировать. Черная Мельпо однажды сказала, что духи редко проникают сквозь стену, отделяющую их мир от нашего. Стену охраняют скорпионы размером с вола, и только знахари со своими ядами могут пройти в мир теней и вернуться невредимыми. Мария вспоминает песню, в которой Медея ведет войну с семиглавым змеем, вышедшим из мира теней и поглотившим двух ее братьев. Если этот змей выскочит из кустов, она успеет убежать обратно в казарму, прежде чем хвост обовьется вокруг лодыжки. В песне рассказывается, как Медея убила не только змея, но и его тень, и как в большом пальце змея она нашла кости своих убитых братьев. Мария встает и отходит от камня, на котором сидела. Ей показалось – что-то темное скользит по тропинке, но потом понимает, как глупо бояться чудовища из древней песни. Как странно звучат древние песни. У какой змеи может быть большой палец, не говоря уже о том, что он достаточно велик, чтобы вместить кости двух мужчин? Она знает эту песню столько, сколько себя помнит. Почему раньше не замечала этой странности? В детстве теплым вечером она сидела на деревенской площади вместе с братьями, отцом и другими жителями. Пахло распустившимися чайными цветами, а старик пел эту песню голосом из глубины горла. Его лютня подражала стонам змеи и шипению золотого меча Медеи, в котором отражалась сотня закатов. Лютня имела форму рыбы. Длинная тонкая шея лютни покрыта множеством струн, а на вершине шеи – голова Святого Младенца с глазами, которые, казалось, двигались и смотрели на слушателей, когда старик играл и пел. Он играл на лютне над больными, которых привели на площадь и посадили в ряд под смоковницей. Гулкие струны вытягивали из их тел болезни. Кимон шепнул ей, что лютня живая, Святой Младенец – не Святой Младенец, а злая фея, и что ей надо спрятаться, чтобы глаза феи не застили ей глаза. Кимон – дурак, подумала она тогда, но притворилась испуганной и подняла руки, чтобы закрыть глаза.

Кимон стал во многом плохим. Это было большой бедой для семьи, хотя никто этого не признавал. В подростковом возрасте он начал брать чужие вещи: мелочи, например, гвоздь или обрывок веревки, пропажу которых никто сразу не заметит. Костис хотел было образумить мальчика силой, но Гераклея запретила. «Он хотел как лучше, он просто шалун». Кимон рос обаятельным юношей, всем нравился. Воровал только тогда, когда это сходило ему с рук. Но прошлым летом он украл двух овец из стада своего отца и продал их торговцу в другой деревне. По словам Кимона, «две овцы заблудились, когда он выводил стадо пастись. Возможно, они упали в овраг или их задрали волки». Но истину нельзя сжечь в огне или утопить в воде. «Я могла бы сказать ему, что о нем узнают, – думает Мария, злясь и на его глупость, и на его поступок. – Я могла бы сказать, что через несколько дней из долины придет весть о том, что он продал там овец!» К следующему воскресенью вся деревня знала о поступке Кимона. О том, что такой красивый молодой человек мог совершить такой поступок, говорили все – будто внешность человека как-то связана с его поступками. Люди говорили, что у него есть женщина в городе. Гераклея отреагировала на известие о краже как всегда, когда говорили что-то неприятное о ее любимом сыне: сначала отказалась признавать, что что-то произошло, а потом, когда уже нельзя было отрицать, отказалась признать, что Кимон сделал что-то плохое. Она обвинила мужа в том, что не дал мальчику достаточно денег. Мальчику нужны были монеты, теперь в долине ходил поезд до Батума. Мария заметила: несмотря на свой гнев, отец готов уступить Гераклее и взять вину на себя.

Когда мародеры принесли в деревню пожары и смерть, почти все молодые люди, включая ее братьев, были в Чакве, поэтому не знали о случившемся. Они и сейчас не знают, да и кто бы им сказал? Пройдет еще много месяцев, прежде чем они вернутся домой в отпуск. Она пытается представить себе Чакву, которая, по словам братьев, была жутким и опасным местом. Над морем возвышается призрачный утес. Даже если тысяча человек встанут друг другу на плечи – они не дотянутся до пика утеса. Мария оглядывается на бараки и думает: стоило ли им бежать на север, к побережью, где живут братья, а не на юг, в эти ядовитые края. Но поезда через Кавказ больше не ходят – повстанцы из Гурийской крестьянской республики выкапывают рельсы и разбивают лагеря у перевернутых локомотивов. Бежать на север означало бежать навстречу опасности. У Марии и ее родителей не было другого выхода из горящей деревни, кроме как бежать на юг через границу, где им еще предстоит преодолеть последние горные перевалы к Черному морю, чтобы найти судно, которое доставит их к безопасности и свободе.

Многие из беженцев сидят у казарм всю ночь. Лучше темнота и испарения из оврага, чем укусы паразитов. Мать Марии готовит смесь из кипятка и растертых листьев олеандра и заливает ее в щели пола и стен, но жуки все равно прилетают. Мария знает, что олеандр, несмотря на его яд, не поможет: за годы работы у Черной Мельпо она стала лучше разбираться в растениях и ядах, чем мать. Но Гераклея никогда бы не спросила совета у дочери, и Мария понимает, что лучше его не давать.

– Твоя смесь из олеандра – пустая трата времени! – говорит повитуха Эльпида, озвучивая мысли Марии. – Заливать все этой смесью примерно так же полезно, как и забираться на крышу, чтобы почистить ее.

Другие женщины смеются.

Гераклея со злобой смотрит на нее и закатывает глаза:

– Лучше бы помогли мне, а не раздавали советы!

– Помогать тебе – это дважды пустая трата времени!

Повернувшись к Марии, Гераклея шепчет:

– Пусть эта ведьма сдохнет под разрушенной стеной!

Мария с тревогой смотрит на мать. Несмотря на то что Эльпида худа и слаба телом, в ней есть что-то грозное. И дело не только в остром языке – она, похоже, из тех женщин, которые могут ранить врага не только словом. Но ее можно и пожалеть. Несколько месяцев назад муж и младший сын были убиты во время перестрелки в Тифлисе. Женщины в бараке шепчутся, что они везли контрабанду. А Мария считает, что как бы ни погибли муж и сын Эльпиды – они мертвы, и женщина осталась одна со своей связкой платьев и простыней, бесполезным старым приданым и молчаливой дочерью Картери, которая ходит за ней как тень. У Эльпиды есть и старший сын – Александрос, сильный молодой человек, работающий на черноморском торговом судне в Трапезунде, куда она надеется уехать. Но повитуха не уверена, что ее сын там, и не знает названия корабля. Что она будет делать, когда приедет туда? Ходить по порту и спрашивать людей, знают ли они молодого человека по имени Александрос? Эльпида уже дважды спрашивала отца Андреаса, знает ли он ее сына, ведь отец Андреас родом из этого города. «У мальчика темные кудри, – он из тех, кого сразу замечают. Хороший христианский мальчик, и на нем была белая флисовая шапка, очень высокая и красивая. У него шрам на щеке возле уха, длиной с мизинец», – сказала она священнику, показывая мизинец.

Глава 7

Еды не хватает. Река течет слишком быстро для лодок и барж, которые греческий епископ Трапезунда мог бы отправить вверх по течению с побережья. Когда нависла угроза голода, те немногие мешки с продовольствием, которые епископ выделил, приходится везти на мулах по оврагам и ущельям до заброшенной часовни Святого Георгия. Дальше погонщики караванов не доберутся. Она – в паре километров от казарм. Там в хижине поселились отец Андреас и его дьякон. Каждое утро Мария и ее мать сопровождают остальных женщин вдоль реки и по извилистой тропинке до часовни. Там под руководством дьякона женщины варят суп и кашу, а затем ждут у часовни со своими жестяными мисками, пока дьякон раздает им пайки из котелка.

Отец Марии никогда не приходит в часовню. Он и другие мужчины проводят бо́льшую часть дня, копая новые уборные и ямы для костров. Каждый день после обеда Костис и молодой человек по имени Гомер пытаются поймать рыбу в излучине реки ниже по течению, где вода спокойнее. Гомер раньше работал на чайной фабрике в Чакве и помнит Кимона, который был немного старше его. Русский владелец фабрики начал выращивать бамбуковые рощи на старых комариных болотах, слишком влажных для чая, и построил цех по производству лакированных бамбуковых стульев, которые отправлял в Санкт-Петербург. Бамбуковые стулья были на пике моды по всей России, и господин Попов зарабатывал на них почти столько же, сколько на чайном бизнесе. Два дня в неделю Гомер и Кимон наносили на бамбук слои тяжелого черного лака. Костис задумался: почему сын никогда не рассказывал ему об этом? Возможно, Кимон не хотел, чтобы он знал о дополнительных деньгах, которые тот зарабатывал, чтобы потратить их в публичных домах Батумской гавани. Костис рад, что встретил человека, который знал Кимона. Гомер заметил его дочь, и это не устраивает отца. Это знак грядущих опасностей и трудностей. Другие мужчины тоже заметили Марию, но взгляды Гомера беспокоят Костиса больше остальных. Гераклее придется поговорить с ней, предупредить, чтобы она была начеку, рассказать, чего хотят от нее мужчины и юноши, что они могут с ней сделать, и предупредить ее о позоре и разорении, которые ждут его семью.

В другое время он мог бы позволить Гомеру ухаживать за ней, а его мать послала бы сватов. Семья Гомера не потребовала бы такого большого приданого, как некоторые мужчины, владевшие большей землей и овцами и имевшие перспективы в жизни. «Возьми собаку из овечьего загона, мокрую и продрогшую, возьми жену простую, но с землей и золотом», – предупреждает пословица. Красота Марии должна была стать препятствием при встрече сватов и родителей для обсуждения договора о приданом. В договоре перечислялись земли, которые будущая жена принесет в семью жениха, количество кастрюль и сковородок, одеял и полотенец, ложек и вилок. Но, несмотря на свою красоту, которая в браке могла привести к неприятностям, привлекая взгляды других мужчин, Мария была сильной девушкой, способной вести хозяйство, служить мужу и его отцу, выполнять поручения матери, ткать, шить, стирать, доить коз и делать сыр, носить мешки с зерном на мельницу для помола, рожать сыновей. Костис должен был искать жениха, который мог предложить больше всех за наименьшее приданое. Тогда два его поля, огород и оливковые рощи в получасе ходьбы от старой деревни остались бы для его сыновей. Повезло, что у Костиса была только одна дочь, потому что мало кто мог набрать больше одного приданого. Теперь все это осталось в прошлом, и все эти соображения не имеют никакого значения. Его дом и земля находятся в руках убийц, которые утверждают, что горы принадлежат им, хотя в древности весь Кавказ и земли за ним принадлежали грекам. Теперь его поля разорены, оливковые деревья сожжены, стада овец истреблены.