Точка невозврата бесплатное чтение

1

Поздним вечером 2 октября 1919 года[1] начальники «цветных»[2] частей прибыли на военный совет в Курск. Необходимость большого совещания зрела давно, но обстановка стремительного наступления не отпускала командиров с передовой. Однако с занятием Орла стало очевидным, что в боевой горячке утрачивается координация войск и, как следствие, нивелируется стратегический замысел. Поэтому штаб корпуса настоял на присутствии всех старших начальников вне зависимости от остроты ситуации на занимаемых участках фронта.

В целях экономии времени совет проводился в здании железнодорожного вокзала. В отличие от вокзалов других станций московского направления, Курский располагался в стороне от транзитного движения. С магистралью его соединяла ветка через реку Тускарь.

Место во главе стола занял командир первого армейского корпуса Кутепов. Коренастого сложения, с квадратной чёрной бородкой и усами, кончики которых были подкручены вверх, генерал-лейтенант выглядел старше своих тридцати семи лет. Смугловатое скуластое лицо, просторный лоб, могучий затылок, широко расставленные глаза с прищуром свидетельствовали об азиатских корнях. Решительный экстерьер придавал ему сходство с быком. Возможно, поэтому среди черт характера комкора доминировало упрямство.

После освобождения Курска губернская газета «Вечернее время» в хвалебной статье сравнила внешность генерала с портретом конквистадора кисти Веласкеса. Равнодушный к лести командир корпуса посмеялся над борзописцами, а в узком кругу обмолвился, что у него физиономия обычного московского банщика.

Строевой офицер Кутепов не имел академического образования и в среде военных профессионалов считался человеком средних способностей. Недоброжелатели за спиной говорили, что с момента производства в первый чин он не взял в руки ни одной книги и был способен командовать ротой, не более. На первые роли в Добровольческой армии его вывели железная воля, ненависть к большевикам, приверженность к дисциплине и неимоверное усердие.

Сейчас в руках генерала, без преувеличения, находилась судьба России. Ведомые им войска приблизились к столице на триста пятьдесят вёрст.

Кутепов был одет в простую гимнастёрку с навесными погонами защитного цвета. На груди его белел эмалью орден Св. Георгия 4-й степени, левее разместился знак за Ледяной поход – серебряный терновый венец, наискось пронзённый мечом. Награды говорили о личной отваге их обладателя.

Начальник штаба корпуса Достовалов – худощавый, подвижный генерал-майор, вооружившись указкой, встал подле оперативной карты, вывешенной на стене.

– Внимательно слушаем вас, Евгений Исаакович, – не любивший прелюдий комкор открыл совещание.

Генштабист доложил обстановку кратко и сугубо по сути.

После взятия Орла центр соединения, состоявший из трёх корниловских полков, выдался далеко вперёд. Фронт корниловцев растянулся на сто шестьдесят вёрст. Их соседи справа – алексеевцы, овладев городом Новосиль, вошли в Тульскую губернию. Далее правый фланг опускался к югу, где вели тяжёлую борьбу за Елец марковцы. Отставший левый фланг дроздовцев круто загибался от Дмитровска к Севску.

Корпусу противостояли вся 13-я и часть 14-й армии советского Южфронта. Этот противник был хорошо знаком и посему беспокоил не особо. Подлинную головную боль доставляла свежая Ударная группа красных, скопившаяся в прорехе между корниловцами и дроздовцами. Ядро её состояло из Латышской дивизии, насчитывавшей девять стрелковых полков, один кавалерийский и четыре артиллерийских дивизиона. Сильной по качественному составу была и украинская казачья кавбригада, имевшая опыт рейдирования по тылам Петлюры.

За последние дни ударники, двигаясь от Карачева, прогрызли жидкую оборону корниловцев, вынудив оставить город Кромы. В связи с этим возникла реальная угроза тылам группы, отстаивавшей Орёл.

Во фронтовом резерве красных стояла Эстонская дивизия. Кроме того, они имели немалые силы в Брянском, Тамбовском, Козловском и Елецком укрепрайонах.

– По данным разведки, обороняющемуся противнику удалось обеспечить тройной численный перевес, – генерал Достовалов заканчивал доклад в гробовой тишине.

Строевые начальники, впервые за последний месяц собранные вместе, боялись упустить хотя бы слово. В круговерти непрестанных боёв каждый из них видел обстановку только на своём участке, полагал её наиболее тяжёлой и надеялся, что у соседей ситуация предпочтительнее, а в целом – картина оптимистичная.

Не тратя время на выслушивание эмоциональных реплик, Кутепов предложил высказываться по существу. По устоявшейся армейской традиции начали с младшего по чину.

Командир второй бригады Скоблин – невысокого роста брюнет, свитый из мышц и сухожилий, вскочил со стула, словно спортсмен при команде «марш». Предводительствуя наиболее боеспособными частями Добрармии, этот самородок сделал головокружительную карьеру, став полковником в двадцать четыре года[3]. В свете грядущей реорганизации он был без пяти минут начдивом.

– Штабом группы разработан план стабилизации обстановки! – энергично начал Скоблин, выказывая отсутствие резца в нижней челюсти, отчего шипящие звуки в словах слегка просвистывали.

Кутепов остался неподвижен как сфинкс, несмотря на то, что самоуправное решение комбрига-2 захватить на совещание своего начштаба, кольнуло генеральское самолюбие.

– Нами предлагается срочно растянуть фронт алексеевцев до Орла, оставив оборону города за ними. Собрать в кулак три моих полка, бросить против латышей и за неделю разбить их. Утратив лучшую дивизию, большевики потеряют сердце, и мы продолжим движение на Москву.

Скоблин перешёл к изложению тактических деталей операции. Кутепов, для себя решивший, что очередной прожект рьяного вундеркинда будет отвергнут, прилагал усилия, чтобы не покривить лицо. Гримаса могла обидеть амбициозного корниловца, тогда как её причиной были занывшие в ненастье старые раны.

Вторя комбригу, несколько дельных дополнений сделал его начальник штаба Капнин – лобастый, плотно сбитый молодой капитан, имевший за плечами академию Генерального штаба.

Следующим слово получил начальствующий над группой алексеевских и марковских полков генерал-майор Третьяков – солидного обличья мужчина с аккуратной бородой каштанового цвета и холёными усами. Не касаясь по сути предложения Скоблина, он принялся убеждать командира корпуса в необходимости оказания экстренной помощи его частям, на которые, как он полагал, приходился главный натиск советских войск.

Не так давно возглавив общевойсковое соединение, артиллерист Третьяков оценивал происходившие события излишне прямолинейно. Кроме того, в нём присутствовала ревность. Газеты наперебой трубили о подвигах корниловцев, волею командования шедших к Первопрестольной по кратчайшему вектору. После занятия Скоблиным Орла командарм Май-Маевский во всеуслышание заявил: «Орёл – орлам!». Об алексеевцах и марковцах, дравшихся в лесной глухомани и несших огромные потери, наверху словно позабыли.

Импульсивный Скоблин заёрзал:

– Извините, ваше превосходительство, хотелось бы услышать оценку моего плана.

Третьяков с достоинством одёрнул полы френча британского покроя с отложным воротником и накладными карманами на груди и боках, прогудел басом:

– Не располагаю ни силами, ни… э-э-э… средствами, чтобы прикрыть Орёл. И без того левый фланг имею на весу. По моему разумению… э-э-э… господин полковник желают за счёт чужаго обезопасить собственную бригаду от возможного окружения.

Реакция не хватавшего звёзд с неба артиллериста была для Кутепова предсказуемой, хотя он не ожидал столь резкой формы её выражения.

– Призываю к корректности, Александр Николаевич, – хмуро бросил комкор Третьякову, а намерение Скоблина дать ответную реплику пресёк резким жестом. – Не время для перепалок, Николай Владимирович.

Обсуждение возобновилось. Начальник третьей пехотной дивизии генерал-майор Витковский, понимавший, что реализация замысла корниловцев воспрепятствует распространению красных во фланг его дроздовцев, поддержал Скоблина. Кутепов обратил внимание на крайне утомленный вид Витковского. Обычно живой как ртуть, маленький генерал тёр красные глаза и боролся с тягучей зевотой – сказывались последствия бессонных ночей.

Подошёл черёд начальника первой дивизии Тимановского. Кутепов упредил намерение генерала выпрямиться во весь свой незаурядный рост словами: «Пожалуйста, сидя, Николай Степанович».

Большинство из присутствовавших на совещании были неоднократно ранены, но по тяжести увечий равных Тимановскому здесь не имелось. Попав гимназистом шестого класса на русско-японскую войну, в сражении под Мукденом он заработал пулю в спинной хребет. К удивлению докторов, «Железный Степаныч» сумел вернуться в строй и даже окончить курс офицерской гимнастической школы. Перенеся в годы Великой[4] и гражданской войн ещё ряд серьёзных ранений, он не расставался с тростью, на которую грузно опирался при ходьбе.

Помощник легендарного Маркова[5], сам ставший легендой при жизни, Тимановский в последнее время мало общался с войсками, разбросанными тремя оперативными группами. В свадебного генерала не превратился, но влияние на ход событий подрастерял.

Одетый в белую рубаху с чёрными погонами (траур по погибшему Маркову) Тимановский, попыхивая знаменитой трубочкой, высказался о нецелесообразности возвращения противнику Орла, давшегося большой кровью.

– Вытянуть влево отряд генерала Третьякова, чтобы заслонить им орловский участок? Мы там уже имеем разрыв в тридцать вёрст, наблюдаемый лишь конными разъездами. Моё мнение – истончать фронт до бесконечности нельзя.

Для борьбы с латышскими стрелками Тимановский порекомендовал выделить по полку от корниловцев и марковцев.

«Железный Степаныч» говорил тихо, не выражая эмоций. Кутепову показалась, что за стёклышками пенсне в голубых глазах генерала томилось равнодушие.

Прежде чем высказаться самому, комкор подал знак адъютанту, тот метнулся к двери. На пороге незамедлительно возник вышколенный вестовой с подносом в руках. Устроить полноценный ужин не позволял жёсткий цейтнот, ограничились крепким чаем и бутербродами с ветчиной.

Пользуясь паузой, Кутепов отвернулся к арочному окну, по стёклам которого бежали потоки дождевой воды, и, сморщившись, потёр левую ногу у паха. Сюда в июле пятнадцатого вонзилась ружейная пуля. Бой за польскую деревню Петрилово чудом не стал для него последним.

Переведя взгляд на карту, генерал в сотый раз вспомнил, как противился он опрометчивому продвижению вдоль железной дороги.

– Положим, Орёл я возьму, но тогда мой фронт выдвинется как сахарная голова, – доказывал по прямому проводу начальнику штаба армии. – Когда Ударная группа противника начнёт бить мне по флангам, я не смогу маневрировать. И так часть сил пришлось оттянуть к соседним корпусам после того, как их ослабили. И ещё шесть полков у меня отняли для борьбы с Махно…

Штабарм доводам разума не внял, на него жёстко давила Ставка главкома. Там уверовали, что, если добровольцы хотя бы цепочкой дотянутся до Москвы, советская власть падёт словно по волшебству.

Приученный к беспрекословному исполнению приказов старших начальников Кутепов исполнил распоряжение, противоречащее азам военной науки. Положение ожидаемо осложнилось, но он не впал в отчаяние, искал оптимальный выход.

Таковым показался план Тимановского. Развивая его, Кутепов решил бросить в тыл наступающей Ударной группы красных отряд своих ударников. Генерал Витковский, выслушав вводную, сообщил, что сможет выделить лишь батальон пехоты.

– Подберите решительного командира, Владимир Константинович, – порекомендовал Кутепов.

– Кандидатура полковника Туркула устроит? – Витковский из последних сил противился дремоте.

– Вполне.

Имя бесстрашного дроздовца гремело на весь корпус.

Скоблин порывисто встал, согнал за спину складки чёрной гимнастёрки и принялся доказывать, что полумеры в сложившейся ситуации не принесут результата. Перечисленных сил явно недостаточно, чтобы перемолоть Латышскую дивизию, насчитывающую десять тысяч штыков.

– Совещание окончено. Господа, прошу убыть к войскам! – Кутепов пресёк митинговщину.

Раздосадованный Скоблин опустился на стул. Напоследок коснулись волновавшей всех темы подкреплений.

– Каждый разговор со штабом армии и ставкой я начинаю с данного вопроса, – на каменных скулах командира корпуса заиграли желваки. – Обещают прислать сразу после ликвидации банд Махно.

Говоря это, генерал доподлинно знал, что резервов в распоряжении высшего командования не имелось, так же, как не наблюдалось скорейших перспектив к усмирению крестьянских восстаний, затопивших Украину и Новороссию.[6]

2

Добравшись до своего вагона, Скоблин дал волю эмоциям. Не стесняясь в выражениях, раскатал под орех скудоумное начальство, в очередной раз выказавшее полное отсутствие тактической смелости и инициативы.

– Ну что мы вцепились в этот Орёл?! – полковник сбросил сырой дождевик. – Пусть краснопузые временно подавятся им! Всем штабам нужно вылезти из тёплых вагонов! Обозы, больных, раненых отправить как можно дальше в тыл! Главная задача – уничтожить Латышскую дивизию! Уничтожим латышей, вернем Орёл! Остальные советские полки не страшны! И, не задерживаясь в Орле, быстрым маршем – на Москву! За Орлом у красных – пустота. Возьмём Москву, большевики утратят управление войсками и рухнут! Да, во время нашего движения Будённый будет громить наши тылы! Но под его началом казаки, они неизбежно ринутся грабить, обозы разбухнут от добычи, и весь порыв спадёт. Его быстро постигнет участь Мамантова!

– Ну ты размахнулся, Николай Владимирович, – аккуратно вешая шинель на крючок, возразил капитан Капнин. – Штаб армии никогда не утвердит подобной операции.

– А мы предупредим Харьков о её начале и немедленно порвём связь! – у Скоблина разгорелись глаза. – Ты знаешь, Константин Львович, удар Будённого по Харькову был бы даже полезен для нашего зажравшегося тыла. Многим бы поневоле пришлось взяться за оружие!

– Спору нет, разобщая корпус, Кутепов демонстрирует рутинность оперативных методов, – Капнин склонился над расстеленной на столе десятивёрсткой[7]. – Но твоя идея идти на Москву, ной на столе десятивёрсткой оставив за спиной конницу Будённого, авантюра девяносто шестой пробы.

– Я думал, мы с тобой единомышленники, – в голосе полковника мелькнула обида.

– Были, есть и будем, – примирительно сказал начальник штаба, потирая выпуклый лоб. – Чёрт, как башка трещит!

– Вздремни, пять часов верных в твоём распоряжении.

– Может, сперва, Николай Владимирович, червячка заморим? А то с генеральских бутербродов только аппетит разыгрался…

– Принимается. Распорядись, пожалуйста, чтоб накрывали, а я пока приказы пролистаю. Эвон, какую пачугу вручили! – Скоблин тряхнул кипой бумаг.

Состав, на котором корниловцы прибыли в Курск, состоял всего из двух жёстких вагонов. В первом была снесена часть перегородок и полок и установлен длинный стол, за которым совещались и столовались. Этот вагон, именовавшийся штабным, имел также спальные места для комбрига, начальника штаба и адъютанта. Во втором размещались конвойцы. Скоблин лелеял мечту обзавестись комфортабельным салон-вагоном, как у командующего Добрармией Май-Маевского. Реализовать замысел не позволял кочевой образ жизни, который вёл полковник, не покидавший передовой.

Мог ли кто вообразить, что Колька Скоблин – сорвиголова, голубятник и второгодник из уездного малороссийского городка[8] станет знаменитым военачальником? Не получив при этом не то что серьёзного военного, но даже законченного классического образования. Излагая его биографию, журнал «Донская волна» обошёл сей щекотливый момент пассажем о том, что «герой наш в бездны премудрости далеко не углублялся и ограничился шестью классами гимназии». Щадя самолюбие юбиляра (вышедшая в июне 1919 года статья была приурочена к его двадцатипятилетию), автор подлакировал фактуру. В действительности Скоблин не смог одолеть и шести классов гимназии. В Чугуевское военное училище поступал подлинным недорослем. Главенствующую роль в выборе жизненной стези отпрыска сыграл отец, коллежский асессор[9].

К удивлению многих, казарменный быт не обескуражил вольнолюбивого юношу. Юнкер Скоблин прошёл полный курс училища, однако грянувшая война отменила лагерные сборы, из-за чего он был выпущен не полноценным подпоручиком, а всего лишь прапорщиком, словно плохо успевавший.

Желая восстановить справедливость, Николай рвался на фронт, боясь угодить к шапочному разбору, но попал в запасной батальон. В действующую армию прибыл в марте 1915 года. Удостоившись чести служить в 126-м пехотном Рыльском полку, имевшем славные традиции, молодой офицер с первых дней принялся их приумножать. За проявленную лихость был назначен начальником команды разведчиков. Особо отличился в бою с австрийцами у сёл Сновидова и Космержин. В этом деле, как позже указали в наградном представлении, он «под сильным действительным ружейным, пулемётным и артиллерийским огнём примером личной храбрости ободрял своих нижних чинов и энергично увлекал их за собою вперёд, быстрым ударом в штыки взял два пулемёта и содействовал взятию в плен батальона австрийцев с офицерами».

Подвиг был отмечен самой желанной наградой для русского офицера – орденом св. Георгия, а также производством в следующий чин. Вскоре за новые боевые отличия Скоблин удостоился Георгиевского оружия. Комплект столь высоких наград был так необычен для молодого подпоручика, что он постоянно носил при себе документы на них, дабы опровергать подозрения в самозванстве.

Февраль семнадцатого встретил командиром роты в штабс-капитанском чине. Развал армии переживал крайне болезненно, поэтому безотлагательно отреагировал на известие о создании из добровольцев частей смерти, в числе первых вступив в Корниловский ударный отряд под началом Генерального штаба капитана Неженцева.

В составе отряда дрался с австрийцами во время июньского наступления. Уповал на успех августовского демарша своего кумира генерала Корнилова. После провала восстания и ареста главковерха[10] ударные части попали в опалу. Отряд, преобразованный к тому времени в полк, едва избежал расформирования. Спасло его придание Чехословацкой стрелковой дивизии и переименование в Славянский.

После октябрьского переворота, спасаясь от истребления, ударники в одиночку и группами устремились на Дон, где зарождалась Добровольческая армия. Всего в Ростове собралось около шестисот корниловцев, среди которых находился и штабс-капитан Скоблин. Сохранив костяк части, её знамя и традиции, Неженцев добился восстановления полка в составе новой армии.

С той поры Скоблин не расставался с первым Корниловским ударным. Пройдя весь Ледяной поход, во время штурма Екатеринодара после гибели Неженцева временно принял под свою команду остатки полка. Потом был долгий и многотрудный второй Кубанский поход, кровавые сражения за Северный Кавказ.

В боевой работе кроме личной доблести, отличавшей большинство корниловцев, Скоблин быстро выделился способностью принимать верные тактические решения. Умение быстро мыслить дополнялось интуицией хищного зверя. Последовательно пройдя ступени командира роты, батальона, помощника командира полка, произведённый в капитаны Скоблин заслужил авторитет среди подчинённых и доверие начальства.

Поэтому, когда в октябре восемнадцатого в бою за Ставрополь пал полковник Индейкин, Скоблин по праву занял место командира части. Теперь уже без приставки «врид»[11]. К этому времени руководство Добрармии, освоив правила гражданской войны, отказалось от принципа назначения по старшинству чинов. Ныне выдвигались командиры, не зашоренные параграфами заскорузлых уставов. Приходилось также учитывать мнение добровольцев, не желавших видеть над собою генералов и штабофицеров, пусть трижды кадровых и высокообразованных, но не стоявших у истоков Белого сопротивления. Последнему требованию Скоблин отвечал всецело. Для упрочения веса молодого командира последовал приказ о его внеочередном и досрочном производстве в чин полковника.

Теперь не за горами виднелась должность начальника дивизии и, чем чёрт не шутит, широкие погоны с зигзагами.

Отрывисто вскрикнул паровозный гудок, звонко ударил колокол на платформе, и состав с лязгом дёрнулся. Скоблин приник к окну, но рассмотреть смог только поползшие назад мутные пятна фонарей. Глядя на своё отражение в тёмном стекле, расчёской привел в порядок пробор над левым виском.

Ужинали вчетвером. Кроме Скоблина и Капнина за стол сели адъютант и начальник конвоя. Все в полной форме именного полка – чёрные гимнастёрки, красно-чёрные погоны с шефской литерой «К» и чёрные галифе с белым кантом. На левых рукавах офицеров красовались шевроны в виде голубого щита, на котором под адамовой головой[12] – скрещённые мечи и грена котором под адамовой головой нада[13] с горящим фитилём. Выше зловещей композиции дугой шла надпись – «корниловцы».

Снедь была незатейливой – отварной картофель, яйца вкрутую, сало, овощи, ржаной хлеб. Присутствовал и графинчик. Скоблин к спиртному относился равнодушно, черпая кураж из гущи смертельного риска, в которой варился без малого пять лет. Начальник штаба выпил рюмку, адъютант споловинил, а вот конвоец Корсунов махнул две кряду. Но за богатыря ротмистра беспокоиться не стоило, такая доза ему была как слону дробина.

Раскрасневшись глянцевым брыластым лицом, Корсунов, балагур и душа любой компании, рассказывал одну из своих бесчисленных баек:

– Ноябрь пятнадцатого. Позиции застыли, кавалерия не у дел. Стоим на западном берегу Двины меж лесов и болот. До немца четыре версты. Скучища адова, только водкой да картами спасаемся. Выпишем через ветеринара спирта, будто для медицинских целей, бавим напополам, пару капель глицерина на литр капнем и сусоним не хуже «белой головки»[14]. Мечтаем, чтоб нам так жить до победы над супостатом. И тут, господа, в полк прибыл новый командир – полковник Кнауб…

– Извините, Пётг Петгович, это какой Кнауб? – грассируя, в монолог вклинился субтильный адъютант. – Котогый сейчас десятым гусагким Ингегманландским командует?

– Нет, поручик, ингерманландец – кузен его, того же, впрочем, сорного поля ягодка. Где наш обретается, не ведаю, затерялся след Тарасов. Но вернёмся к теме доклада. Новоявленный командир оказался заклятым трезвенником и нашу лавочку в момент прикрыл. Какой-никакой резерв в погребах имелся, и до возобновления правильного снабжения установили мы режим экономии. Кумпанствовали обычно тёплой бражкой – трое эскадронных да пулемётчик. За виночерпия был штаб-ротмистр Беспалько по прозванию «Рыбий глаз» – худой как мощи, лицо костлявое, череп облезлый, педант и зануда, но рубака, я вам доложу… Так вот, господа, откупоривает он бутыльмент, разливает, в три стопки – спиртягу, а в четвёртую – колодезную воду. Перемешает склянки, мы разберём, не зная содержимого, чокнемся и опрокинем. Самое главное, никто не должен виду показать. Ни тот, кто живительного эликсира отведал, ни тот, кто пустой воды хлебнул. Так вечерок под шестьдесят шесть с «шубой»[15] скоротаем, в полночь расходимся умиротворённые. И вот в одну ассамблею опрокидываю три подряд и всякий раз – вода-с. Так весь вечер – по усам текло, в рот не попало. Разумеется, об афронте[16] я – молчок. Внутренние терзания опускаю. Но самое интересное впереди. Следующий вечер, а за ним ещё один – такая же катавасия. Признаюсь, господа, закручинился я. «Это не случайный камуфлет, – размышляю. – Кисмет»[17]. На день четвертый наш «Рыбий глаз» заявляется просветлённый, говорит: «Проторил тропу в закрома» и выставляет несколько флаконов. Мы и рады-радёшеньки разговеться. А через полгода Беспалько ранило. Осколками снаряда посекло всего, особенно личину, и без того неприветливую. Я его, истекающего кровью, сопровождаю в лазарет. Он вот так рукой за борт фурманки уцепился, приподняться силится и молвит: «Хочу, Петя, перед смертью покаяться. Помнишь двинское сиденье, когда тебе три дня подряд вода вместо водки доставалась? Шельмовал я тогда – все три вечера в бутылке вода была, все четверо мы водою давились. На настоящую попойку я спирт берёг-выгадывал».

– Подлинно русская натура, – вытирая платком пальцы, оценил услышанное капитан Капнин.

– А штаб-готмистг, что, опочил? – поинтересовался адъютант, единственный из присутствующих, кому не наскучили россказни Корсунова.

– Вы знаете, жив и здоров. Ранения поверхностными оказались. Кровищи как с порося, а, хвать, только шкуру покарябало. Ныне в списках возрождаемого сводно-кавалерийского полка состоит, – нейтральным тоном поведал ротмистр.

Скоблин, казавшийся отсутствующим, немедля среагировал на последнюю фразу:

– Вот, оказывается, в чём мораль! Полагаете, Пётр Петрович, я запамятовал о вашем рапорте?

– В уме не держал, господин полковник. Вашей памяти сказитель Гомер позавидует. Просто к слову пришлось, – начальник конвоя плутовски сощурился на остатки водки в графине.

– Значит, не оставили мысли о переводе? – комбриг привалился к стене. – Не жаль будет с полком расставаться?

– Чрезвычайно. Почти два года с корниловцами – не фунт изюму! Однако полагаю, что, будучи кадровым кавалеристом, в соответствующем роде войск больше пользы принесу.

– С формированием регулярной конницы вожди затянули, – осторожно трогая бок медного чайника, посетовал начальник штаба. – Пронадеялись на казачков, а они за пределы своих областей идти не желают. М-да, чаёк-то наш простыл…

– Я пгинесу кипятку, Константин Львович, – адъютант с готовностью поднялся.

– И на какую должность, Пётр Петрович, претендуете, ежели не секрет? – Капнин закурил.

– Помощник командира полка по строевой части.

– Достойно! Желаю удачи в новой ипостаси.

– Собственно, пожелания преждевременны. Рапорт мой оставлен без движения.

– С чего вы взяли? – в смышленых чёрных глазах начштаба зажглись лукавые огоньки. – Николай Владимирович, разрешите порадовать господина ротмистра? Или лично пожелаете?

– Порадуйте, – Скоблин устало опустил набрякшие веки.

– Рапорт ваш, Пётр Петрович, штабом корпуса признан подлежащим удовлетворению. По возвращении в Орёл сдавайте дела и убывайте к новому месту службы.

Звякнув шпорами, Корсунов порывисто встал, припечатал руки по швам и склонил кудрявую голову:

– Благодарю вас, господин полковник.

– Пустое, ротмистр, не в тыл просились. Надеюсь, скоро вернётесь со своим сводно-кавалерийским. В коннице нужда особенная. Брось тянуться, Петро, как фендрик[18], присаживайся.

– Спасибо, Коля.

Корсунов со Скоблиным приятельствовали с Ледяного похода. Будучи старше по возрасту и выслуге, конвоец позволял себе обращение к начальнику на «ты» лишь с глазу на глаз. Сейчас у него вырвалось от волнения. Скоблин, впрочем, не придал оговорке значения, а свято чтивший субординацию Капнин сделал вид, будто не расслышал.

– Кипяток подоспел! – возрадовался он появлению адъютанта.

Двухосный вагон мотало на стыках, поэтому поручик продвигался с опаскою, держа тяжёлую посудину на отлете.

За чаем коснулись действий Ударной группы красных, вознамерившейся охватить Орёл с юга.

– Вот когда икнулось культивирование национальных частей! Как с ними носились в пятнадцатом году! Как с писаной торбой! – обычно спокойный Капнин разволновался. – Вооружили и обучили на свою голову!

– Никто не мог предположить подобного развития событий. Под Ригой латышские стрелки, помнится, выказали исключительный героизм, – участвуя в разговоре, Скоблин прихлёбывал из стакана и просматривал документы.

– Лимитрофы отслуживают независимость, дарованную Совдепией. Как это подло торговать в оптом и розницу землями, которые объединялись не тобою! – продолжал горячиться начштаба.

Скоблин отложил в сторону бумаги, пощипал усы.

– Перед нами, господа, крайне серьёзный противник. Части свежие, однородные по составу, сработавшиеся, хорошо оснащённые и вооружённые. По национальному признаку абсолютно невосприимчивы к контрпропаганде. Если разведка не преувеличивает, численность одной их Латышской дивизии равняется всему нашему корпусу.

– Кого двинем к Кромам? – Капнин вернулся к практическим вопросам.

– Щеглова[19], у него сильный офицерский батальон в семьсот штыков. Его участок примет третий полк, – решение у полковника было наготове.

3

Пасмурным октябрьским утром у большака на уездный Дмитровск, расположенный в восьмидесяти верстах от Орла, сосредоточился особый отряд Туркула.

Полковник получил приказ прорвать фронт, уничтожая живую силу противника и громя его тылы, идти на юго-запад до села Волчьи Ямы, откуда, описав петлю, вернуться в исходный пункт. По замыслу командования пеший рейд дроздовцев должен был расстроить наступление советской Ударной группы.

Туркул относился к тому же отряду хищных, что и Скоблин. Их биографии роднились во многом. Возрастом Туркул был постарше корниловца всего на полтора года. С учёбой он также не дружил, его «университеты» увенчались четырьмя классами гимназии. До мировой войны служил вольноопределяющимся второго разряда в 56-м пехотном Житомирском полку, квартировавшем в Тирасполе. Мечтая о карьере военного, дважды пытался поступить в юнкерское училище – сперва в Одесское, на следующий год – в Тифлисское. Оба раза с треском провалил экзамены. В Тифлисе председатель приёмной комиссии снисходительно заявил претенденту: «Одного желания и пудовых кулаков, чтобы стать офицером, недостаточно, надобны хотя бы номинальные способности». От обидных слов в Туркуле закипела южная кровь, с трудом он сдержался, дабы не надерзить в ответ.

Уволился в запас в скромном звании младшего унтер-офицера, служил по почтовому ведомству, закисая в стоячем болоте чиновничьего мирка.

Войну воспринял как шанс исправить чудовищную несправедливость в отношении своей персоны. Из запаса был призван в 75-й пехотный Севастопольский полк. Выказал доблесть в осадных боях под крепостью Перемышль, за боевые отличия произведён в прапорщики. Сражался бесстрашно, к октябрю семнадцатого года заработал все возможные награды вплоть до ордена св. Георгия 4-й степени, чин штабс-капитана, должность командира штурмового батальона, личное дворянство и три ранения.

Ух, как жаждал герой войны потолковать по душам с кабинетными спесивцами, забраковавшими его в своё время!

После захвата власти большевиками и роспуска ударных частей штабс-капитан записался в бригаду, формировавшуюся в Румынии полковником Дроздовским. В составе добровольческого отряда совершил знаменитый поход из Ясс в Новочеркасск на соединение с Добрармией, потерпевшей поражение на Кубани.

Командуя офицерской ротой, в июле восемнадцатого был тяжело ранен под станицей Кореновской, едва не потерял ногу. Вернуться в строй смог лишь через полгода. Во главе батальона бился с большевиками в Донбассе. Первым ворвался в Харьков, за что удостоился полковничьих погон.

На днях Туркул был назначен командиром полка, в предводительство которым планировал вступить по возвращении из рейда.

Тяготея к внешним эффектам, полковник предстал перед выстроенным отрядом верхом, при парадной сабле и шпорах. Под ним плясала молодая гнедая кобыла с фасонистыми белыми чулками на точёных ногах и белой звездой на лбу.

– Смирна! Слушай! На кра-аул! – с правого фланга зычно скомандовал командир первого батальона капитан Петерс и, не отпуская ладони от козырька, семенящей походкой двинулся навстречу начальнику.

Следом за ним с тяжёлым предметом в руках шагал пожилой солдат.

В предчувствии сюрприза Туркул спешился, отдал поводья ординарцу и тоже вскинул руку к виску. Остановившись, Петерс торжественным тоном поздравил полковника с повышением и попросил принять подарок в память о батальоне, которым прежде командовал.

Стрелок с седыми висками вышел вперед, демонстрируя серебряную заздравную братину[20] искусной работы с шестью чашаребряную заздравную братину ми, по числу рот батальона, команд пулеметчиков и связи.

Круглое как луна лицо двухметрового Туркула расплылось в улыбке.

– Здорово, дроздовцы! – гаркнул он.

Тысяча глоток затаила дыханье, чтобы через секунду загреметь отрывистыми слогами:

– Дра! Жела! Ваш! Высок! Родь!

Полковник снял фуражку, осторожно принял сосуд, до краёв наполненный пузырящимся шампанским, и отсалютовал им:

– Пью ваше здоровье, боевые друзья!

Надолго припал к братине. Когда оторвался, смоляные усы его были мокры насквозь, а распахнутые настежь глаза лучились азартом.

Невысокий Петерс благодаря пропорциональному сложению и преисполненной достоинства осанке не терялся на фоне великана Туркула. Глядя на выправку капитана, невозможно было догадаться, что он из студентов. В его спокойном лице с волевым подбородком просматривалась азиатчинка.

Петерс доложил о готовности к выступлению. С первым батальоном в бой шли две гаубичные батареи и две роты из нештатной команды, которую оборотливый Туркул сформировал в ближнем тылу втайне от начальства. Благодаря секретному резерву численность ударного кулака удалось довести до полной тысячи бойцов при восемнадцати пулемётах.

Полковник внимательно оглядел строй, щетинившийся сизым ёжиком гранёных штыков. Батальон был экипирован по форме – фуражки с малиновой тульей и белым околышем, на суконные малиновые погоны через трафарет жёлтой краской нанесена литера «Д». Запасные роты смотрелись разномастно, но и в них отсутствовали безшинельные, что было важно – приметы сулили раннюю зиму. Сытно позавтракавшие стрелки имели бодрый вид, хворых отсеяли заранее.

Во всех ротах значительной была офицерская прослойка. Только четвёртая состояла исключительно из солдат. Командовавший ею капитан Иванов наотрез отказывался пополняться интеллигенцией, ставя в строй пленных красноармейцев крестьянского сословия, которых он отбирал по одному ему известным критериям. Ни разу интуиция не подвела Иванова. Его рота считалась в полку одной из лучших, все солдаты в ней были рослые здоровяки.

С четвёртой соревновалась вторая рота, которой до недавнего времени руководил капитан Петерс. В её рядах находилось много шахтёров, мобилизованных весной в Донбассе. Вопреки догмам марксизма, из этих угрюмых рабочих парней с въевшейся в лица угольной пылью вышли стойкие белогвардейцы. У воспитавшего их Петерса ординарцы и связисты были исключительно шахтёрскими.

Туркул кратко, самыми простыми словами объяснил ближайшие задачи:

– Походным маршем с одним привалом идём в Дмитровск. Там – ужин и ночлег. Утром атакуем.

По команде дроздовцы разошлись для оправки и перекура. Через десять минут отряд тронулся. Ушла вперёд конная разведка. В голове колонны на гнедой красотке Гальке шагом ехал сосредоточенный Туркул. К красным, зверски замучившим его старшего брата-офицера, полковник имел персональный счёт.

4

По краю оврага, извилисто прорезавшего поле в видимости станции Золотарёво Орловско-Грязской железной дороги, залёг взвод офицерской роты первого Корниловского полка. Здесь проходила передовая линия. Части девятой стрелковой советской дивизии, несмотря на превосходство в живой силе, активности не проявляли. С утра они обозначили двумя цепями движение в сторону станции, но обстрелянные артиллерией оттянулись на исходную позицию.

К полудню в сплошной завесе туч проклюнулось солнце, иззябшие офицеры приободрились, мечтая о скорой смене и горячих щах.

Командовавший заставой штабс-капитан Маштаков – невысокий сухощавый шатен с потрёпанным лицом и перебинтованной шеей – имел отсутствующий вид. Он один из собравшихся в вымоине ударников не внимал рассказу поручика Цыганского, в составе первого батальона участвовавшего в пленении красного комдива Станкевича.

Особый интерес вызывало то, что Станкевич был генерал-майором Императорской армии и добровольно поступил на службу к большевикам.

– Матёрый такой дядя, годков эдак под шестьдесят. Борода как просяной веник, – Цыганский энергичными жестами обозначил внушительные размеры генеральской бороды. – Сопротивления не оказал, браунинг на стол выложил, представился чин по чину. Ну, и мы с ним деликатно, даже обыскивать не стали. Препроводили к командиру. Тот документы проверил и без промедления на пароконной повозке снарядил его в Орёл, в штаб группы. Что в штабе было, не знаю, не сопровождал, только вечером глядим – они обратно вернулись. «Неуж так быстро допрос сняли?» – удивляемся. Хвать, а Станкевич этот с депешей прибыл, полковником Скоблиным подписанной, о передаче пленного в распоряжение захватившего его батальона для предания военно-полевому суду…

– Может, и не возили ни в какой Орёл? – усаживаясь на корточках, подмигнул приятелю атлетически сложенный подпоручик Риммер.

– А депеша тогда откуда взялась? – возразил Цыганский.

– Ты её видел, Анатоль? – Риммер цеплялся как репей.

– Отстаньте, поручик, пусть рассказывает, – вмешался пулемётчик Морозов.

– Без волокиты открывается заседание суда. Председательствует наш ротный князь Булаев, – продолжил Цыганский. – Станкевич стоя даёт показания: как в восемнадцатом вступил в Красную армию, на каких должностях работал. Его слушают, не перебивают. Сперва бойко он говорил, но потом завибрировал. Дескать, давно искал случая перейти к нам и только теперь такой случай представился. Князь Булаев сразу – вопрос не в бровь, а в глаз: «Должно быть, в ожидании перехода вы так рьяно колотили нас зимой в каменноугольном бассейне?» Станкевич там дивизией командовал. Ну, ответа не последовало. Булаев зачитал приговор: повешение. А к качелям на площади к тому времени удавку приладили. Станкевич попросил сообщить его матери, ему пообещали. Подошёл к виселице, долго стоял задумчивый, потом надел на себя петлю и спрыгнул с ящика. В общем, достойно себя вёл.

– Хотел бы перекинуться, давно бы дал дёру, – убеждённо заявил Риммер, недолго служивший в РККА[21] по мобилизации и перебежавший при первой возможности.

– Не всегда ситуация благоприятствует, поручик, – вздохнул Морозов. – Военспеца такого ранга знаешь как комиссары блюдут? В нужник и то еврейчик провожает.

Пулемётчик состоял на совдеповской службе полгода и сдался белым в июне под Полтавой. «Как швед», – шутил он на сей счёт без тени улыбки. Морозову повезло быстро проскочить бюрократические рогатки «реабилитационной» комиссии. Уже в середине августа он был зачислен в полк, успел показать себя в деле, однако права ношения нарукавных шевронов и цветных погон пока не удостоился.

Во взводе не было первопоходников[22] и идейных добровольцев. Офицерские роты в именных частях исполняли роль фильтра, через который пропускали новичков всех мастей. Поэтому резкого осуждения работа Станкевича у большевиков среди собравшихся не вызвала. Больше удивлялись, почему так много генералов и штаб-офицеров, причём дворянского происхождения, подалось к красным, а те доверили им высокие должности.

– Конная разведка ходила в набег на Мценск, – Цыганскому не терпелось поделиться слухами, которых он насобирал за время прикомандирования к первому батальону, – захватили там коменданта города, так он, представьте, господа, тоже из «превосходительств» оказался. Сапожников, если память не изменяет, его фамилия. Этого без суда на месте расшлёпали.

– Мценск – крайняя точка на пути к Москве, где мы побывали, – задумчиво промолвил Морозов, оглаживая приклад «льюиса»[23], смотревшего стволом на север.

– Разберёмся с латышами, двинем дальше, – чернобровый подпоручик Львов, недавно произведённый из юнкеров, выглядел бодрее других. – Наш второй полк, наверное, к Кромам подходит. Пары дней, чтобы сообща с дроздовцами распушить инородцев, думаю, им достаточно будет. И марш-марш на Тулу!

– Вашими бы устами, – вздохнул Морозов, настроенный пессимистически.

Накануне в Орле от однокурсника по юнкерскому училищу, служившего в штабе бригады, он получил неутешительные известия об Ударной группе красных, вторгшейся в тылы корпуса. Связанный обещанием не распространяться об услышанном, пулемётчик помалкивал.

Не давая затухнуть разговору, отвлекавшему от тревожных мыслей, он подпустил шпильку Цыганскому:

– Почто, поручик, в первом батальоне не задержались? Почто вдругорядь в нашу дисциплинарную воротились? Или не пришлись ко двору княжатам?

Плечистый харьковчанин Цыганский сплюнул с напускным безразличием:

– Язык у вас без костей, господин штабс-капитан. Может, они и княжата, только я не холоп. У них свой взводный из отпуска вернулся, вот и вся разгадка.

Усилившийся ветер нещадно трепал кустарник, росший вдоль оврага, сшелушивая с веток остатки морщенных листьев, шуршал длинными коричневыми космами сухой травы.

Начальник заставы Маштаков поднял воротник кожанки, подтянул за отвороты перчатки и тусклым голосом произнёс:

– Возвращайтесь, это самое, в цепь, господа. Похоже, гегемоны опять зашевелились.

5

Облапошить уличную не удалось. Приняв кредитные билеты, она склонилась к тускло светившему ночнику и принялась их пристально рассматривать.

– Ты чего это, хипесник[24], удумал?! – пронзительный голос проститутки вдруг взвился под самый потолок. – Дурака под шкурку загнал, а бумажки пихаешь негодные! Ах ты, мазурик! Ах, фармазон! Рятуйте[25], люди добрые!

Скандал на занимаемой жилплощади в планы Вени Брошкина не входил. Его отношения с квартирной хозяйкой и без того были натянутыми.

– Тихо! Не орать, как там тебя! Ошибся я, Клеопатра. Не хочешь «пятаковскими»[26], изволь «колокольчиками»[27]! Не блажи, кому говорю!

Женщина, успевшая к моменту расчёта натянуть лишь сиреневые нансуковые[28] панталоны, левой рукой вырвала у кавалера банкноты, а правой швырнула ему в физиономию порченые кредитки. От размашистого движения тяжело колыхнулись груди, отвисавшие чуть не до пояса. Бумажки, крутясь и шелестя, разлетелись по комнате.

Проститутка, не переставая сволочиться, закопошилась в брошенных на стуле одеждах, а Веня на ощупь раскрыл портсигар. Шумная вспышка фосфорной спички показалась неправдоподобно белой. В руке заплясал острый огонёк. Макнув в него кончик папиросы, Веня порывисто затянулся, услышав шорох тлеющей бумаги.

«Поскорей бы выметалась дешёвка», – подумал, боясь взглянуть в сторону одевавшейся женщины.

Когда полчаса назад Брошкин на углу Рыбной и Университетской сторговался с уличной проституткой, её глуповатое лицо показалось вполне подходящим для каверзы, которую он проворачивал не впервые. Предыдущие вольты прошли без сучка и задоринки.

Советские деньги образца 1918 года, наречённые народом «пятаковками», активно ходили в губерниях, занятых белыми. Запретить их в приказном порядке не удалось, поэтому власти решили обменивать «пятаковки» на донские ассигнации по курсу «один к одному», но не более пятисот рублей в руки. Выкупленные кредитки гасились пробивкой и передавались в ОСВАГ[29]. Там на них типографским способом наносились ругательные надписи: «деньги для дураковъ», «обманули комиссары, кучу денегъ надавали, а теперь за эти знаки ты не купишь и собаки», «деньги у большевиковъ, как и всё остальное, – обманъ» и тому подобные. Испорченные купюры в подрывных целях сбрасывались с аэропланов над городами, на которые наступала Добрармия. В верхах ОСВАГа всерьёз считали, что такая акция способствовала взятию Киева.

В Харьковском отделении агентства, где с недавних пор служил Брошкин, мешками с «пятаковками» было забито несколько кабинетов. Сотрудники втихую растаскивали их. Беря пример со старших коллег, новичок Веня также умыкнул тысчонок пять. Эффективность работы пропагандистского аппарата от его действий не пострадала, тем не менее он терзался нравственными страданиями, потому как дорожил своим местом. Служба в ОС-ВАГе кормила Вениамина, а, главное, освобождала от мобилизации.

Поэтому огласки он боялся как укуса тифозной вши. Костеря себя за непрозорливость, Брошкин с трудом дождался, пока проститутка полностью оденется. Потом пришлось в потёмках провожать её бесконечным коридором, загромождённым старой рухлядью, бороться со щеколдами и крючьями входной двери.

Напоследок женщина наградила кавалера ещё парочкой хлёстких эпитетов. Когда её каблуки выдали дробь по ступеням лестницы, Веня перевёл дух. Неистовое сердцебиение сотрясало его утлое тело.

«Разве мог я предположить, что она Клеопатрой окажется, к тому же заблатнённой, а не кукушкой Агафьей какой-нибудь. Морда-то самая посконная», – оправдывался перед собой Брошкин, пробираясь в обратном направлении.

В комнате он долго ползал по полу, собирая разбросанные «пятаковки».

«В плите незаметно спалить не удастся, на кухне всегда народ. Поутру снесу на помойку. Не дай Бог, эта лоретка[30] стражникам донесёт или, того хуже, в контрразведку», – тревожные мысли стали овладевать Веней.

Месяц назад он чуть не лишился работы по причине национальной нетерпимости властей. Генерал Деникин объявил, что считает вредным участие евреев в ОСВАГе, и распорядился уволить их до последнего. Глава агентства профессор Соколов понимал, что в условиях нехватки сотрудников, способных членораздельно говорить, грамотно писать и убедительно агитировать, безусловное исполнение приказа нанесет вред делу. Поэтому он оставил лазейку для выкрестов[31], к числу которых принадлежал Веня.

Начальник агитационной части Харьковского отделения Татев, вызвав Брошкина на ковёр, с порога озадачил вопросом:

– Что мне с вами делать, кудрявый юноша?

Веня, недоумевая, вздёрнул плечи:

– Фёдор Васильич, но я – православный христианин.

В ответ Татев широко осклабился, выказывая крупные, редко расставленные зубы:

– Э-э-э, Вениамин Александрович, передо мной можете пьеску не разыгрывать. Брошкин – Броха, Бруха… Всё здесь ясно как белый день. Да и Александрыч вы такой же, как я пророк Магомед. Как батюшку вашего величали до новокрещения?

– Авелем, – вздохнув, признался Веня.

– По мне, хоть Каином, – Фёдор Васильевич, имевший привычку в разговоре сокращать дистанцию с собеседником до предела, притиснул подчинённого к книжному шкафу. – Жаль мне с вами расставаться. На ногу вы легки, да и перо у вас бойкое…

Брошкин взирал на начальство со щенячьей преданностью, не зная, чем её доказать. В тощем бумажнике от жалованья оставалось меньше двухсот рублей «колокольчиками», сумма мизерная.

– В данный момент я на мели, но я займу, – залепетал он, чувствуя, как жарким полымем полыхнули уши.

Татев гомерически расхохотался, уронив с губчатого носа пенсне, и произнес спич, в котором прощал Вене в силу молодости озвученное обвинение в мздоимстве. Затем поведал, что нуждается в верном помощнике, умеющем отличать объективный доклад о настроениях коллектива от презренного доносительства.

«Цена приемлемая», – подумалось Брошкину, и он поклялся служить не за страх, а за совесть.

Дополнительные обязанности не тяготили. Наушничая о прегрешениях того или иного сослуживца, Веня утешался мыслью, что при первой возможности коллега глазом не моргнув взаимообразно накляузничает на него. К тому же серьёзных провинностей накопать не удавалось, всё больше подворачивалась мелочёвка, наподобие воровства канцелярских принадлежностей. Хищения надпечатанных «пятаковок» Брошкин замалчивал. За такое можно было загреметь под суд.

Но беспокойство ширилось, достигая масштабов паники. Сна не было ни в одном глазу, тогда как следовало набираться сил перед командировкой в Орёл, убыть в которую предстояло поутру. Страх разоблачения затмевал риск предстоящего выезда в прифронтовую полосу.

«Надо было пугнуть её, чтоб молчала как индийская гробница», – Веня нащупал под подушкой рукоятку «жилеточного» браунинга[32].

Прикосновение к оружию, опробованному в августе на пикнике, уверенности не добавило. Полную обойму выпалил он тогда с десяти шагов по шеренге пустых бутылок, и ни одна не разлетелась осколками. Своим боязливым отношением к пистолетику, умещавшемуся на ладони, Брошкин изрядно потешил общество. Дамы даже хохотали.

«Легко сказать «пугнуть». А если бы разоралась ушераздирающе? С такой хабалки станется», – Веня рассудил, что верно поступил, уладив вопрос миром.

Отметив вернувшуюся способность соображать логически, он попытался устремить хаотический поток сознания в более спокойное русло. Стал думать о поездке в Орёл, всего два дня назад отбитый у красных. Будучи по природе своей пацифистом, Брошкин болезненно переживал любые тяготы, имевшие касательство к военной сфере. Дальнее путешествие, сопряжённое с риском, пугало, однако отказаться Веня не мог. Его благодетель Татев заявил об этом без околичностей.

– Не подведёте агентство, «Любимый сын»[33]? – прищурился Фёдор Васильевич.

– Безюсловно, – стараясь не выказать огорчения, откликнулся Брошкин.

За частое употребление данного наречения, в котором вторая гласная произносилась, как «ю», он имел среди сослуживцев прозвище «Безюсловно». В связи с Вениной безобидностью оно порой употреблялось и в глаза.

Официальной целью поездки значилась доставка наглядной агитации. Три тяжеленных, перевязанных бечёвкой пачки плакатов, на которых русский богатырь-доброволец насаживал на гранёный штык омерзительно скрючившегося жида Троцкого, дожидались в отделении. В семь утра нужно было увезти их на извозчике на вокзал. Деятельный Татев заблаговременно забронировал для багажа и Брошкина место в крытом товарном вагоне состава, везущего на позиции боеприпасы.

Когда Фёдор Васильевич, победоносно скалясь, оглашал данный пункт, Веня смежил веки и обмер.

«Эшелон с боеприпасами! Со снарядами! С динамитом! Прилетит маленькая пулька, искорка из трубы прошмыгнет, и мы разлетимся на молекулы! Ужас!»

Этим перечень подвохов не исчерпывался. У командировки обнаружилась тайная составляющая, на первый взгляд безобидная.

– Сдав агитацию, Бенджамин, навестите одного моего знакомца. Адрес записывать не надо-с, запомнить надо-с. Передадите в ремонт брегет, знакомый мой – часовых дел мастер. Но, прежде чем передать, скажете: «Господин с шевелюрою просит починить четвертной репетир[34]». На это он вам ответствует: «Луковица знакомая, но механизм в ней капризен, посему гарантий не дам».

Татев взором сверлил дыру в Венином люстриновом[35] пиджаке, давно сменившем фабричный лоск на засаленный блеск. Заставил заучить дурацкие фразы и, уподобившись попугаю, несколько раз повторить их вслух. Ослу понятно стало – это пароль и отзыв. Слухи о шашнях Фёдора Васильевича с контрразведчиком Листовским, имевшим жуткую репутацию, в отделении считались достоверными.

По окончании инструктажа Брошкин получил «Qualite Breguet» в заурядном стальном корпусе. Вене оставалось утешаться мыслью, что не бомба же в часах запрятана, в крайнем случае, тайное послание, которое без разборки не обнаружится. Но кого сотруднику ОСВАГа стеречься на своей территории?

«А вдруг здесь, как в зазеркалье, всё наоборот? – обмер Брошкин от неожиданной догадки. – И Татев не с контрразведкой дружен, а с большевистским подпольем?»

Веня – в одежде, не скинув даже ботинок, вертелся на кровати, скрипел панцирной сеткой. Голова разболелась страшно. Полное впечатление, что в правый висок по самую шляпку вогнали гвоздь – толстый и кривой.

Сон сбежал безвозвратно. В окошко пялилась луна, испещрённая голубоватыми лишаями, наглая, как давешняя шлюха. На продавленном сиденье стула в фосфорно-чёрной мозаике переломанных теней вкрадчиво тикал «Breguet» с анкерным ходом.

6

К новому месту службы Корсунов добирался двое суток. Основной отрезок пути он преодолел по железной дороге в теплушке, половина которой была оборудована стойлами, а вторая – двухъярусными нарами. Махнув рукой на отсутствие простейших удобств и общество нижних чинов, ротмистр переживал за свою Маркизу, ей досталось соседство с взбалмошной кобылой мышастой масти, страдавшей мокрецами[36]. В Белгороде Корсунов выгрузился и при содействии коменданта станции стал на ночлег.

Он знал – в городе открыто вербовочное бюро для записи добровольцев в сводно-кавалерийский полк. Понимая, что содействие бюро ограничится разъяснениями, как достичь места формирования, ротмистр решил не расходовать время на рыскание по незнакомым улицам. Ранним утром он заседлал Маркизу и в одиночку начал пробег.

Шестьдесят вёрст по Шебекинской волости преодолел за девять часов. Жалея лошадь, двигался переменным аллюром, на спусках и подъёмах спешивался и вёл Маркизу в поводу. Ориентировался по карте и компасу, у встречавшихся крестьян справлялся, не сбился ли с пути.

Корсунову повезло с погодой. Нудивший всю ночь стылый дождь с рассветом обернулся моросью, а потом и вовсе иссяк. Терпимым казался и ветер, а когда дорога проходила дубравою, его порывы затухали.

Впервые за многие месяцы ротмистр оказался в абсолютно мирной обстановке и вдобавок один. Он с удивлением обнаружил, что можно просто любоваться величавостью природы. Как в цветных иллюстрациях Зворыкина[37] к сказкам Пушкина, мимо медленно проплывали вековые дубы, не обронившие побронзовевшей морщенной листвы, высоченные толстые ели, непонятно – зелёные или чёрные. А когда Корсунов въехал в сосновый бор, у него захватило дух. Периодически он прикладывался к заветной серебряной фляжечке. Решив обойтись без обеда, за компанию с Маркизой грыз горькие ржаные сухари.

Конечной точкой перехода была экономия «Фёдоровка», где располагался конный завод знаменитого на всю Россию помещика Ребиндера. После октября семнадцатого образцовое хозяйство, создававшееся десятилетиями, подверглось разорению. Конезавод победители, разумеется, стороной не обошли, однако здания кузницы, шорной мастерской, ветлечебницы и конюшен уцелели. Удобнее места для размещения кавалерийской части в округе было не сыскать.

К концу пути Маркиза устала. Мало того, что грузен был вооружённый карабином, маузером и шашкой всадник, так она ещё шла с полным вьюком. Левая перемётная сума несла скарб лошади – подковы, гвозди, щётку, скребницу, недоуздок, торбу для овса, брезентовое ведро. В правой суме было уложено имущество седока.

Почуяв жилье и сородичей, Маркиза встрепенулась, раздула бархатные ноздри, отрывисто зафыркала. Хозяин поощрил её последним сухарём и разобрал поводья, чтобы своевременно отреагировать на возможные выкрутасы.

Часовой у ворот экономии пропустил незнакомого офицера-корниловца беспрепятственно.

«Бардак», – устало подумал Корсунов, оставляя выволочку на потом.

Штаб он определил по трёхцветному значку, прибитому к крыльцу кирпичного строения. Спешившись, привязал лошадь к жерди коновязи и, тяжело ступая, взошёл по певучим ступеням.

Крепыш дневальный кинул к козырьку сложенные пальцы.

– Здравь желаю, ваш высокблагородье! Так что, осмелюсь поинтересоваться целью прибытия.

– Воевать вместе будем, братец, – добродушно ответил ротмистр, подмечая старорежимное титулование.

«Узнаю Гогу. На трёх китах фундамент закладывает. Дисциплина, православие, и не удивлюсь, если самодержавие».

Коридорчик вывел в проходную комнату.

– Потребность в конском снаряжении. Двоеточие. Оголовья, недоуздки, лен… – диктовавший писарю поручик пресёкся на полуслове. – Ба-а, а вот и Пётр Петрович пожаловали!

Чернобровый и черноокий поручик походил на смышлёного юркого зверька семейства куньих. На груди его гимнастёрки красовался серебряный витой аксельбант.

– Здравствуй, Серж, – Корсунов, чувствуя, как предательски защипали глаза, сгрёб адъютанта в объятия.

Тот негодующе затрепыхался:

– Кости переломаешь, кромешник! Да пусти же, доложу о тебе…

Доклада не потребовалось – из распахнувшейся двери стремительно вышел моложавый полковник. Он широко улыбался, отчего правая половина лица его, обезображенная толстым багровым рубцом, бравшим начало на лбу, разрывавшим бровь и косо перечёркивавшим щёку, скроила жуткую гримасу.

Прежде этой отметины у любимца женщин Кузьмина не было и в помине. Внутренне содрогнувшись, ротмистр отрапортовал о прибытии. Командир полка выслушал, пожал руку и гостеприимным жестом указал на дверь кабинета.

Прежде чем начать разговор со старым товарищем, он отдал несколько распоряжений адъютанту:

– Кобылу – в конюшню. Расседлать, вычистить, накормить. Истопить баню. Разогреть обед. Сейчас – горячего чаю с лимоном, булку и колбасы.

– Слушаюсь, господин полковник, – сияя взглядом, поручик боднул воздух набриолиненной головой.

Вытянувшийся по стойке «смирно» писарь в погонах, обшитых чёрно-оранжево-белым гарусным[38] шнуром, боялся моргнуть.

За закрытыми дверями офицеры крепко обнялись. Они были дружны десять лет. Кузьмин вышел из училища в драгунский Новгородский полк двумя годами раньше. Когда они служили субалтернами[39] в одном эскадроне, их дразнили попугаями-неразлучниками. Но в Кузьмине преобладал службист, а в Корсунове – повеса.

К сентябрю девятьсот тринадцатого штаб-ротмистр Кузьмин успел окончить офицерскую кавалерийскую школу[40] в Санкт-Петербурге и, потеснив старших по чину, принять в полку освободившийся эскадрон, в котором поручик Корсунов стал старшим субалтерном. К стремлению приятеля сделать эскадрон лучшим в дивизии Корсунов отнёсся без пиетета, потому как к службе поостыл.

На этой почве в отношениях появилось напряжение, временами летели искры. Начавшаяся война переставила акценты. Оба отличились в боях, пролили кровь за царя и Отечество, были награждены. Корсунов так же получил под команду эскадрон.

Расстались в декабре семнадцатого. Ротмистр Кузьмин остался в Сумах, надеясь не допустить украинизации полка, а склонный к авантюре штаб-ротмистр Корсунов устремился на Дон, где на принципах добровольчества строилась качественно новая армия.

Пропасть отделяла от того времени, у обоих за плечами была своя одиссея с лишениями, утратами и кровью.

Прагматик Кузьмин на правах командира установил регламент общения. Обстоятельные личные разговоры и воспоминания откладывались на ночь, фронтовые новости – на ужин, который планировалось совместить со знакомством с офицерами полка.

Пунктиром Кузьмин обрисовал общую обстановку. В ходе повествования тезисы обрастали живыми эпитетами и оценками.

– Участвовал в мамантовском рейде. Невзирая на издержки работы с иррегулярной кавалерией, обогатил личный опыт маневренной войны. По возвращении неожиданно был осыпан милостями штабарма: произведён через чин, а главное, получил одобрение на формирование полка. Идею о возрождении родного десятого драгунского пришлось отложить до лучших времён. Но в формирующемся сводном из четырёх эскадронов драгунских – два! На шестиэскадронный состав, как понимаешь, не замахиваюсь. Из коренных офицеров удалось собрать восьмерых, ещё с тремя веду переписку. Конкретно по персоналиям. Ротмистр Гречишников – мой помощник по хозчасти. Сержа Грановского ты видел – адъютант, справляется, при этом настойчиво просится в строй. Командир первого эскадрона – незабвенный ротмистр Беспалько Лаврентий Афанасьевич, второго – штаб-ротмистр Федин. Ждут тебя седые бобры не дождутся. Третий эскадрон – ахтырские гусары, командир – поручик Тунгушпаев. Сразу прошу присмотреться – с закидонами инородец, хотя боевой и с мозгами. Четвёртый эскадрон пока пеший, из белгородских улан. Временно командует им корнет Мелис. Из старых драгун в полк явился только штаб-трубач Максимчук. Он сейчас при мне ординарцем. В строю пока двести шашек. Солдатская масса неоднородна. Половина – добровольцы из учащейся молодежи. Рвутся в бой, а к лошади подходят сзади. Вторая половина – мобилизованные селяне Харьковской и Полтавской губерний. Эти, напротив, с лошадкой дружны, попадаются даже служившие в кавалерии, но в головах – красный морок, который надлежит рассеивать без устали.

Монолог прервали короткий стук и хриповатое: «Дозвольте, ваше высокоблагородие».

Возникший на пороге цыганистый вахмистр, заросший до глаз разбойничьей бородищей, в одной руке держал два парящих стакана в подстаканниках, в другой – тарелку со снедью.

Корсунов поднялся ему навстречу:

– Здорово, Иван Осипович! Рад видеть в добром здравии! Ну, ставь же посуду, я тебя, старого чёрта, расцелую.

Вахмистр не удержал слезы, когда офицер стучал его по широченной спине, перечёркнутой ремнём портупеи. В лепешистой мочке уха сверхсрочника моталась почерневшая серебряная серьга, на груди звякали георгиевские кресты и медали – полный бант.

– Он у меня и за дядьку, и за ординарца, и за конвойца, – отдавая дань уважения ветерану, Кузьмин, тем не менее, лирическую сцену прервал. – Ступай, Иван Осипович. Поторопи там насчёт баньки для господина ротмистра. И попарь его от души!

Вахмистр, покидая кабинет, подхватил с пола сползшую со стула грязную шинель Корсунова, заботливо отряхнул, повесил на гвоздь.

Проголодавшийся ротмистр набросился на еду. Забыв о приличиях, набил рот домашней колбасой, волшебно пахнущей чесноком. Шумно прихлёбывал из стакана, от наслаждения мычал и закатывал под лоб глаза.

Полковник, не вспоминая о стынущем чае, продолжил рассказ.

Численность каждого эскадрона он рассчитывал довести хотя бы до семидесяти шашек. Пулемётную команду развернуть в эскадрон не мечтал, но без четырех «максимов» полка не мыслил. Временные вербовочные бюро были им открыты, кроме Белгорода, в Харькове и Курске. Предпочтение отдавалось кадровым кавалеристам, каждый из которых был штучным товаром.

Пополнение конским составом шло туго. Полку отпустили аванс на покупку лошадей, но не дали права на платную реквизицию. Заоблачные вольные цены исключали возможность приобретения строевых лошадей на месте. Пришлось направить ремонтёров[41] с ротмистром Гречишниковым в отдалённые зимовники Донской области. На успех экспедиции возлагались главные надежды.

Винтовки имелись в достатке, правда, разных образцов – пехотного, казачьего и драгунского. Не хватало шомполов и ружейных принадлежностей. Шашками отпуска не было. Удалось получить триста английских палашей, которые в настоящее время облегчались в собственной оружейной мастерской. На складах разыскали сто пятьдесят пик.

С обмундированием ситуация обстояла двояко. В целом смогли вытребовать необходимое количество комплектов английского обмундирования и шинелей. Но в преддверии зимнего похода безответным оставался вопрос с тёплым бельём и полушубками.

Трудности были и с конским снаряжением. Интендантством сёдла натурой не отпускались. Пришлось обращаться к случайным закупкам, приспосабливать казачьи сёдла и таким макаром седлаться.

Эмоции, отражавшиеся на изуродованном лице Кузьмина, выдавали, что каждую проблему он пропускает сквозь сердце. Размякший в тепле Корсунов стоически боролся с дремотою, опасаясь, что вялость нового помощника будет воспринята полковником как отсутствие интереса.

– Извини, Игорь, перебью, – ротмистр встряхнул щетинистыми брыльями. – Сколько времени отведено на формирование?

– Первого ноября должны выступить на фронт. Но срок явно недостаточный. Резонов идти с сырой частью не вижу. Буду ходатайствовать хотя бы о двухнедельной отсрочке.

Корсунов согласно кивнул, а про себя отметил: «Если ситуация под Орлом не стабилизируется, прогонят раньше запланированного».

Ещё один вопрос не хотелось откладывать до греческих календ.

– Как Ирэн? Всё в порядке?

Супруга Кузьмина, дочь известного петербургского промышленника, была дружна с младшей сестрой ротмистра, Софи.

– Разыскиваю её следы в Крыму, – голос полковника сделался бесцветным, порыв из него испарился.

– В Крыму? Позволь, разве она не за границей? Родитель-то давно в Париже обретается.

– Пётр, поговорим на эту тему позже, – Кузьмин дал понять, что не желает развивать беседу в означенном направлении.

Выйти из неловкой ситуации помог Максимчук, просунувший в притвор двери курчавый войлок бороды.

– Так что, баня готова, ваше высокоблагородье.

– Пётр Петрович, мойся, обедай. На всё про всё даю тебе полтора часа, – Кузьмин вернулся в образ дотошного начальника. – В девятнадцать ноль-ноль – общее построение на плацу. Представлю тебя полку.

7

Корниловские сёстры милосердия прикормили бездомных кошек. В знак благодарности кисоньки таскали им задушенных мышей, которых выкладывали на крыльце перевязочного отряда. Бессчётное количество раз бывавшая под действительным огнём Жанна по необъяснимой причине боялась безобидных грызунов. Хоронить окоченевшие трупики приходилось Лене Михеевой – курсистке медицинского факультета Московского университета.

Ночная охота удалась – на пороге рядком улеглись три серых хвостатых комочка, причём по росту. Наиболее крупный имел коричневую отметину вдоль спины. В блестящих бусинках глаз левофлангового малыша застыла обида.

Простодушная палевая Евлампия скромно облизывалась поодаль. А облезлый головастый хитрован Жиголо, выгнувшись, гнусаво орал, требуя немедленного вознаграждения.

Лена поправила прядь рыжеватых волос, выбившихся из-под косынки с красным крестом, быстро замела мышей в совок и унесла на выгребную яму.

Вернувшись, крикнула в дверной проём:

– Поле боя очищено, сударыня! Подавайте провизию!

Стриженная под мальчика брюнетка Жанна вышла с непокрытой головой, в одном платье. Выделявшиеся на худом смуглом лице скулы делали её красоту экзотической.

Счищая из оловянной миски на лист лопуха остатки каши и кусочки варёной рыбы с торчащими костями, Жанна ногой отпихнула Жиголо, которому не терпелось напасть на кушанье.

Вторые сутки в околотке царила непривычная тишина. Раненные в боях за Орёл убыли по тыловым госпиталям. Отказавшиеся от эвакуации встали на квартирах и в околоток являлись на перевязки. На фронте установилось затишье, лишь изредка нарушаемое артиллерийской перестрелкой.

Сёстры перестирали бельишко и платье, от души намылись, отоспались и по мелочи обновили гардероб. Приглашения отобедать с господами офицерами они отклоняли. В городе, населённом множеством женщин, отказать было несложно. Доктор поселился у родни и наведывался к полудню на полчаса с больной головой и массой впечатлений.

– Привыкла уже, через плечо – сумка, в кармане шинели – бутылка воды, мчишь как карета «скорой помощи» по грязище. Под пулемётами перевязываешь, утешаешь, эвакуируешь, ревёшь, – рискованно навалившись на шаткие перильца, пыхала папиросой Жанна. – А тут будто мир наступил, Лисёнок.

«Это ненадолго», – передумала говорить Михеева.

Подругам довелось хлебнуть гражданской войны с густой добавкой. Жанна вступила в Добрармию в первые дни её создания в Новочеркасске. Лена была второпоходницей[42]. Обе носили на шее ладанки с ядом, чтобы не угодить живыми в руки большевиков. Идейные доброволки, они доподлинно знали, что ожидает их в плену.

На крыльцо, нещадно шаркая, выполз скрюченный радикулитом дезинфектор Филиппыч – седой как лунь и вислощёкий как мопс.

– На здоровьишко-то собственное барышне начхать, – брюзгливо проворчал он, накидывая Жанне на плечи брезентовый пыльник.

Сестра успела поймать пухлую руку старика и благодарно её пожать.

Вдоль улицы в направлении околотка, чавкая копытами по напитавшейся влагой земле, рысил всадник.

Дезинфектор, собрав дряблые мешочки век в щёлки, с торжественностью возвестил:

– И жених сыскался ей, королевич Елисей!

– Не жених, Гордей Филиппович, а муж законный, – поправляя волосы, уточнила Жанна.

С поручиком Баранушкиным они обвенчались восьмого сентября в Курске, на следующий день после освобождения города.

Спешившийся разведчик привязал к тополю лошадку саврасой масти, таких же простых кровей, как он сам. Козырнул и, стащив не вполне чистые матерчатые перчатки, со всеми поздоровался. Сперва поцеловал в заалевшую щёчку молодую жену, затем по-дружески приветствовал Лену, после чего, отдавая дань сединам, церемонно поклонился дезинфектору. Ему же вручил увесистую торбочку.

– Гордей Филиппыч, дорогой, спроворьте перекусить. С подъёма маковой росины во рту не было.

– Гордею Филипповичу нездоровится, позволь я, – спустилась ступенькой ниже Михеева.

– К тебе, красавица, штабс-капитан направляется из офицерской. Возле пруда я его обошёл. Фамилии не вспомню, недавно из госпиталя вернулся. Как же его, чертяку? Ну, на гитаре он славно бренчал тогда под Белгородом в селе этом, как его… Ряжском, песни пел… в августе…

– Поняла о ком ты, Алёша, – кивнула Михеева. – Маштаков.

– Память у тебя, Лиса! – поручик восхитился.

– А с чего ты взял, что он ко мне идёт? Зачем?

Вопросы остались без ответов, потому как Жанна увлекла своего благоверного вглубь коридора, к спаленке. На войне следовало рачительно относиться к каждой минуте медового месяца.

– Эвон марширует. Да нарядный какой! – дезинфектор из-под ладони обозревал дали.

Огибая лужи, приближался офицер в сшитой по фигуре светло-серой шинели, полы которой крыльями разлетались от быстрой ходьбы. Завидев на крыльце Лену, он заулыбался, отчего его исхудалое лицо помолодело.

– День добрый! Неужто меня встречаете? – сквозь надтреснутую хрипотцу прорвались трогательные нотки.

Маштакова беспокоила старая рана на шее. Грязный бинт, махрившийся обрывками ниток, контрастировал со щёгольской шинелью, украшенной многими цветными нашивками, в том числе красно-чёрным ударным углом на правом рукаве.

Лена хорошо помнила этого штабс-капитана, пытавшегося приударить за ней на одной вечеринке. Бывшая курсистка блюла себя строго, в связи с чем очередной воздыхатель ретировался не солоно хлебавши. В сердце девушки Маштаков не запал, однако в нём, заурядном внешне, присутствовала непохожесть на других офицеров, нечто не от мира сего.

Штабс-капитан проследовал за сестрой в просторную комнату, служившую одновременно смотровой, перевязочной и операционной. Раздевшись до нижней рубахи, уселся на табурете у окна. Михеева ножницами разрезала повязку и без промедления оторвала прилипший к ранке бинт.

Сообщила ободряюще:

– Кровит совсем немного, отёк есть, но небольшой. Уплотненьице, краснота. Натёрли воротником, а перевязками пренебрегаете.

Маштаков, застеснявшийся своего несвежего белья, не смел поднять глаз на хлопотавшую вокруг него статную сестру.

– Это самое, у куртки ворот жёсткий. Специально вот в парадную шинель переоделся, она, вроде, не так терзает.

– А я вообразила, что вы ради меня прифрантились, – заговаривая зубы, Лена обработала рану, намазала её вязкой, пахнущей дёгтем мазью, умело наложила повязку.

Руки у неё были огрубелыми и красными от частых стирок в холодной воде. Следуя учению Льва Толстого, согласно которому все должны трудиться, сестра милосердия не чуралась подсобного ремесла прачки.

В действительности состояние раны ей не понравилось, в тканях обозначился абсцесс.

– Пока на передовой затишье, господин штабс-капитан, походите-ка ежедневно на перевязку.

– Да я, это самое, нынче снова в десант с «Витязем» отправляюсь, – не прекращая смущаться, поведал Маштаков.

– Вообще вы в рубашке родились. Такое ранение, а ни артерия, ни гортань не повреждены, – Лена чувствовала, как неловкость офицера передается ей.

– Это самое, как его, изобретателю Генри Шрапнелю свечку я поставил за то, что снаряд свой круглыми пулями начинил, а не какими-нибудь там зазубренными осколками, значит, – длинная тирада явно претендовала на наличие у её автора чувства юмора.

Слушая косноязычные фразы пациента, сестра на секунду усомнилась – тот ли перед ней человек, который летом в саду читал стихи, заворожившие своей изысканностью.

Лена настояла, чтобы штабс-капитан позавтракал с ними. Хлопотун Гордей Филиппович приготовил глазунью из дюжины яиц, щедро порезал сала и каравай, вымыл помидоров. Правда, чай оказался морковным.

Поручик Баранушкин посетовал, что забыл настоящий «цветочный», фунтик которого приготовил с вечера. Разведчик выглядел умиротворённым, на его мускулистой шее косо бордовела отметинка свежего укуса. Привалившаяся к могучему плечу мужа Жанна только что не мурлыкала, в глазах её плавал туман, она то и дело улыбалась, открывая бледно-коралловые десны и влажный перламутр зубов.

Блаженствующий вид подруги вызвал у Михеевой подспудное раздражение. Как ни обуздывай желание под предлогом – «не время для амуров», природа требовала своего.

Разговора за столом не завязалось. Только под занавес малознакомые офицеры нащупали общую тему. Узнав, что взвод Маштакова придан бронепоезду, снаряжённому на разведку на север от Орла, поручик похвалился, что три дня назад верховодил налётом на Мценск.

Штабс-капитана заинтересовали подробности пленения коменданта Мценска. Баранушкин, в отличие от большинства коренных корниловцев, не разговаривал через губу с недавно примкнувшими соратниками. Он признался, что за расстрел бывшего генерала получил нагоняй от начальства.

– Указали как на промах в деле разложения противника. Дескать, красные теперь перестанут сдаваться, – безмятежное после близости с женщиной настроение поручика сменила привычная воинственность. – Куда мне было этого иуду Сапожникова девать? В перемётную суму запихать? Обоза я не имел, а товарищи наседали с трёх сторон.

Разведчик передёрнул плечищами, отчего на его груди тенькнули друг о друга знак за Ледяной поход и солдатский «Георгий». В первый офицерский чин Баранушкин был произведён на Великой войне из вольноопределяющихся[43].

Маштаков согласно кивал, заворожённо разглядывая красную полоску за ранение на рукаве форменного платья Михеевой. При каждой встрече его терзала мысль, в какое место гадюка-пуля укусила литое тело, рождённое для нежных ласк.

Морковный чай имел пустой травянистый привкус, но штабс-капитан истово выдул три стакана.

8

Движение со станции Орёл по московскому направлению по понятным причинам отсутствовало. Главные пути оккупировали бронепоезда. У въездной стрелки под парами стояла угловатая грязно-серая черепаха «Витязя». Клёпаную сталь украшала вписанная в трёхцветный добровольческий угол эмблема бронепоездных частей – катящееся по рельсу колесо с крыльями и скрещённые орудийные стволы. Из башни головной площадки в грозившее вот-вот прохудиться небо целило жерло трёхдюймовки, борта ощетинились кургузыми пулемётными рылами. Отцепленный металлический полувагон с дальнобойной морской пушкой «Канэ» оставался с базой. В предстоящей вылазке ставку делали на манёвр.

Второго октября «Витязь» в паре с тяжёлым «Иоанном Калитой» ходил за станцию Песочную, расположенную в десяти верстах к северо-востоку от Орла. Путь им преградил взорванный мост, за которым поджидали четыре бронепоезда большевиков, открывшие ураганный огонь. Неприятеля поддерживала двухорудийная наземная батарея. «Витязь» и «Калита» приняли бой с превосходящим противником. Головной советский броневик «Смерть Директории» заполучил два попадания, в результате которых было убито и переранено несколько бойцов команды. Через четверть часа жаркой артиллерийской дуэли красные ретировались.

Следующие двое суток на линии железной дороги противник себя не проявлял, что тревожило командование корниловской группы. Целью вылазки «Витязя» была разведка.

Штабс-капитан Маштаков привёл взвод на станцию заблаговременно. Доклад у него принял старший офицер бронепоезда Решетов – грузный, с опухшим лицом цвета говяжьей вырезки, после обеда пребывавший «вполсвиста».

– Поубавилась числом ваша рать, – подполковник обвёл замутнённым взглядом куцый строй ударников.

– Потери, Пал Палыч, а пополнений Орёл не дал, – Маштаков скомандовал взводу грузиться на платформу, над бортами которой высился бруствер из мешков с песком.

Уходя в десант, штабс-капитан переоделся в потёртую кожанку. Построенную в отпуске шинель он берёг, да и несподручно было в ней, долгополой, рыскать по полям и весям.

Решетов угостил корниловца папиросой и, обдавая удушливым фимиамом, в котором застарелый перегар мешался с запашком недавно проглоченной рюмки, забасил возбуждённо:

– Пополнения, говорите? Вчера с командиром навещали штаб бригады. Так вся улица у комендатуры заполнена толпами добровольцев. Едва протиснулись. А приём, в бога, в душу и в кузину-белошвейку, идёт вяло! Отчего, спрашивается?! Не измена ли тут витает, Михал Николаич?!

Штабс-капитан не впервой работал с «Витязем», поставленную задачу он понял с полуслова. На предложение подполковника промочить горло ответил стоическим отказом. Решетов потёр гладко выбритый тугой подбородок со словами: «Хозяин – барин» козырнул и направился к бронеплощадке. В эту минуту закованный в стальные латы паровоз дал свисток, предупреждая о скорой отправке. Маштаков заторопился к платформе, на которой разместились его бойцы. Наверх ему помог взобраться вольноопределяющийся Кудимов.

Здесь, в южных землях, они считались земляками, штабс-капитан был Владимирской губернии, вольнопёр – соседней Нижегородской. Невзирая на разницу в чинах и возрасте, сдружились в харьковском госпитале, где лежали в одной палате. В первый Корниловский полк Кудимова по выздоровлении перетащил Маштаков. В последних боях превосходно владевший штыком вольноопределяющийся всегда был подле взводного.

Паровоз ещё раз пронзительно свистнул, и бронепоезд, клацнув буферами, тронулся. Стоявший на платформе подпоручик Риммер взмахнул руками как крыльями. Его успели поддержать. «Витязь» резво набирал ход. Спасаясь от промозглого ветра, примостившиеся на корточках вдоль бортов ударники задрали воротники, жались друг к другу. Когда состав стоял, сыпавшая морось казалась не более чем стылым компрессом, а теперь стегала в лицо, как ни уворачивайся.

Миновали крупную станцию Песочную, показавшуюся вымершей. Бронепоезд сбавил скорость. Картина вокруг была унылой, непогожая осень грозила ранними заморозками. Из всей палитры цветов преобладали мрачные коричневые и тусклые палевые. Желтизна последних листьев не оживляла ландшафта.

«Витязь» остановился в полуверсте от взорванного моста. Маштаков отдал команду: «К платформе», и ударники попрыгали на насыпь. Первое и второе отделения – с левого борта, третье под командой подпоручика Львова – с правого. Рассыпавшись редкими цепочками, пригибаясь, корниловцы побежали к реке.

Первый залп со стороны красных громыхнул, когда Маштаков со своим десятком бойцов достиг ивняка, густо проросшего вдоль обрывистого берега. Батарея, впрочем, вела огонь по бронепоезду. Два столба чёрной земли вздыбились на пашне с большим перелётом. Трёхдюймовка «Витязя» задиристо рявкнула в ответ, бронепоезд попятился задним ходом.

Корниловцы продрались сквозь заросли к водоёму, вспугнув стайку уток, косо метнувшуюся вверх. Извилистое русло реки было шириной саженей[44] пять, противоположный берег казался топким. Исцарапавший лицо Маштаков затаив дыхание прилип к окулярам бинокля. Живой силы противника, равно как и приготовлений к восстановлению разрушенного моста не наблюдалось.

Пулемётчик Морозов не удержался от язвительной реплики:

– Большевики по книжке воюют. Прижали к естественной преграде и с тыла тиски закручивают. А мы ползаем тут аки скарабеи.

Не прекращавший маневрировать бронепоезд сделал шесть выстрелов. Огонь советской батареи не ослаб, но урона не нанёс даже железнодорожному полотну. На бугре возле растопырившей крылья мельницы замаячил конный разъезд красных. «Витязь» дал сигнал к отходу – три коротких гудка. Маштаков в свою очередь подал команду при помощи свистка, болтавшегося у него на шее. Корниловцы заторопились в обратный путь. Подбирая их в низине, бронепоезд замедлил движение. Для того чтобы на ходу вскарабкаться на платформу, ударникам пришлось вспомнить гимнастику. Тем, у кого с нею дела обстояли неважно, как у бывшего семинариста Кипарисова, пришлось поболтаться на металлических бортах, пока забравшиеся первыми не затащили их наверх.

На станцию Орёл «Витязь» вернулся без потерь. Результат разведки оказался ожидаемо неутешителен – противник стерёг каждый шаг продвижения вдоль железной дороги на север.

9

Помимо руководства войсками полковнику Скоблину приходилось уйму времени посвящать вопросам гражданского управления. Жители освобождённого Орла без дальних слов должны были ощутить осязаемые преимущества новой власти.

Кое-что удавалось устроить. Сразу после разрешения свободной торговли с гарантией неприкосновенности товаров в городе появились продукты – мука, соль, сахар, мясо. При этом цены на провизию упали, сделавшись доступными для населения. Но тут возникла неожиданная препона. Обыватель за два года привык к совзнакам[45]. Разрешить их дальнейший оборот для белых было неприемлемым. Совещание о надобностях текущего момента одобрило хождение царских денег и «керенок»[46]. Однако они оказались у орловцев в дефиците, отчего купля-продажа забуксовала. Оперативно обеспечить занятые территории своими казначейскими билетами Особое совещание при главкоме ВСЮР[47] было не в состоянии.

Командарм Май-Маевский утвердил Орловским губернатором действительного статского советника[48] Свербеева, флотского офицера в отставке, имевшего богатый управленческий опыт в различных сферах. Скоблин в пределах своих полномочий также произвёл ряд назначений на ключевые посты в городе и губернии. Последнее, с учётом того, что половина уездов оставалась занятой красными, а другая являла собой арену боевых действий, носило формальный характер.

Назначенные начальники государственной стражи и ночной охраны, брандмайор[49] и уполномоченный по заготовке продовольствия должны были обеспечить порядок в Орле и его нормальное жизнеобеспечение. Военный комендант первопоходник поручик Хмельницкий славился энергичностью и решительностью.

Активности большевистского подполья в городе, переполненном войсками, не наблюдалось. В то же время участились ночные грабежи. Неуловимые мародеры били стёкла брошенных советских магазинов. Многие грешили на армию, приводя довод, что в районах, где охрану несли жители, воровства не наблюдалось.

Вышел первый номер газеты «Орловский вестник», известной тем, что в конце девятнадцатого века в ней состоялся литературный дебют писателя Ивана Бунина. Тон «Вестника» был бодр, тираж изряден, распространялся он по символической цене – два рубля с полтиной за экземпляр.

Начал функционировать городской театр, давший «Трактирщицу» Карло Гольдони. Спектакль прошёл при полном аншлаге.

Несмотря на все эти публичные мероприятия, дух временного обладания Орлом витал в воздухе.

Имена бывших городских гласных, принявших участие в совещании под председательством военного коменданта, в целях безопасности держались в тайне. Из тех же соображений не разглашались фамилии чиновников, возглавивших отделы городской управы.

Неприятный осадок оставила позиция местного православного духовенства. Епископ Орловский и Севский Серафим отказался служить благодарственный молебен по случаю освобождения города христолюбивым белым воинством. Умудрённый жизнью губернатор Свербеев с трудом убедил экспансивного Скоблина не применять к опасливому епископу репрессивных мер.

Четвёртого октября в Орле побывал с инспекцией комкор Кутепов. В целях поднятия духа войск и настроения горожан он провёл смотр резервных частей. Во время прохождения рот торжественным маршем налетели два красных «ньюпора»[50], сбросившие листовки и мелкие бомбы. Обошлось без жертв и особых разрушений, но эффект от мероприятия был скомкан.

Вникнув на месте в оперативную обстановку, генерал согласился, что удержание Орла с каждым днём делается всё более проблематичным. Угроза тактического окружения нарастала. Тем не менее от своего прежнего решения упорно оборонять город командующий корпусом не отказался.

Штаб корниловской группы размещался на Карачевской улице, в фешенебельной гостинице «Берлин», с началом мировой войны из патриотических соображений переименованной в «Белград». Этот красивый особняк, построенный в стиле модерн, был больше известен в Орле как дворец Скоропадского, по персоне собственника. Покидая город, красные заминировали просторное здание гостиницы, привлекательное для обустройства в нём важных управленческих структур. Взрывное устройство удалось обнаружить случайно. Другой памятник архитектуры – Дворянское собрание, несмотря на принятые меры, уберечь от диверсии не смогли. В первую ночь пребывания корниловцев в Орле собрание сгорело.

Круглый день штаб осаждали посетители. Валившиеся от усталости с ног адъютанты фильтровали людей в приёмной, допуская к Скоблину лишь по наиболее важным вопросам.

Делегация железнодорожников, пробравшаяся из Тулы, убедительно ходатайствовала как можно скорее освободить их город, обещая всемерное содействие Добрармии.

– Ни единого эшелона с комиссарами мы не выпустим, господин полковник, – заверял седоголовый путеец в пропахшей машинным маслом и креозотом форменке.

Скоблин обнадёжил туляков, что продвижение на Москву будет продолжено в ближайшее время, поблагодарил за проявленный патриотизм и высказал надежду на скорую встречу. Говорить совсем не то, что было на уме, у прямодушного полковника получалось не ахти. Чувствуя неубедительность своих слов, он злился на себя и на упёртого солдафона Кутепова.

Рабочая делегация не успела покинуть кабинет, как в дверном проёме возникла подвижная фигура старшего адъютанта, за спиной которого маячил худосочный кучерявый субъект неславянской наружности.

– Господин полковник, из Хагькова пгибыл сотгудник ОСВА-Га. Доставил агитационную литегатугу и плакаты. Газгешите повесить несколько в вашем кабинете?

– Заняться нечем, поручик? – Скоблин по-хулигански цыкнул зубом и прищурился. – В агитации не нуждаюсь. Нуждаюсь в пополнениях живой силой и огнеприпасах. Пусть осважник ваш в рабочих предместьях проповедует!

– Слушаюсь, господин полковник. Извините, – адъютант смутился, что попусту потревожил начальство.

Очередные просители были куда как интересней. Четверо мужчин в форме без знаков различий предъявили документы командиров четырнадцатой советской армии, дислоцировавшейся в районе Брянска. По выправке и разговору в них безошибочно угадывались офицеры императорской армии, причём кадровые. Скоблин весь обратился в слух.

Старший по возрасту – широкоплечий военный средних лет с белым шрамом на мощном подбородке тезисно доложил о состоянии войск четырнадцатой армии и поклялся, что при продвижении добровольцев к Брянску вся их армия немедленно капитулирует.

– Отдавая отчет в серьёзности сделанного заявления, господин полковник, вверяю себя и прибывших со мной офицеров в ваше распоряжение в качестве заложников.

Предмет внимания представлялся заманчивым, хотя и откровенно авантюрным. Жалея о том, что лишён возможности развивать его лично, Скоблин распорядился накормить перебежчиков и срочно организовать оказию для отправки их в штаб корпуса.

В кабинет, отчего-то прихрамывая, вошёл капитан Капнин. Его лобастое асимметричное лицо носило выражение крайнего удивления.

– Разреши побеспокоить, Николай Владимирович?

– Какой деликатный у меня начальник штаба, – полковник вышел из-за стола, растёр ладонями поясницу и сделал несколько вращательных движений туловищем. – Говори, говори, Константин Львович.

– Из Ставки поступила телеграмма, – Капнин встряхнул сжатой в руке путаницей бумажной ленты, – лично на моё имя. Предлагают… Лучше я прочту. «Ввиду скорого окончания гражданской войны и нашего предстоящего вступления в Москву сообщите, в каком округе и какую должность вы хотели бы получить. Начштабглав[51] генлейт[52] Романовский».

Скоблин витиевато выругался. Вздёрнув верхнюю губу с аккуратными тёмными усиками, процедил:

– Наши небожители окончательно потеряли чувство реальности. Какая к лешему Москва? Завтра из Орла пробкой вылетим! От Щеглова есть новости?

Начальник штаба отдёрнул шторки, скрывавшие висевшую на стене карту, вооружился остро заточенным карандашом и приступил к докладу.

10

Пока первый и третий Корниловские полки бездействовали в Орле, атаковать который противник не спешил, второй полк вёл кровопролитные бои с Ударной группой красных за городок Кромы, расположенный в тридцати пяти верстах к юго-западу от губернского центра.

Второй Корниловский был сформирован летом 1919 года в рекордные сроки, всего за полтора месяца. Солдатский кадр его составили пленные махновцы и красноармейцы. Большинство офицеров были жителями недавно занятых мест, но попадались и перебежчики. Рыхлую конструкцию цементировали проверенные первопоходники, занявшие командные должности.

Инициатива зарождения новой части принадлежала Скоблину. Практическая же реализация легла на плечи капитана Пашкевича, проявившего на этой стезе уникальные организаторские способности.

Крестьянский сын Яков Антонович Пашкевич, имевший шесть боевых ранений и забавное прозвище «Чинизелли»[53], не боялся рисковать ради дела. Минуя бюрократическую процедуру комиссии по реабилитации, проверявшей лояльность лиц, принимаемых на службу, Пашкевич под свою ответственность поставил в строй несколько сотен новичков в офицерских погонах.

Второй Корниловский полк выступил на фронт в середине июля и сразу зарекомендовал себя с наилучшей стороны. От других «цветных» частей он отличался тем, что имел в штате не офицерскую роту, а целый офицерский батальон в семьсот пятьдесят штыков. Три солдатских батальона насчитывали полторы тысячи бойцов. Полк был богато вооружён пулеметами, которых имелось аж восемьдесят пять единиц. При нём действовали две лёгкие артбатареи, одна шестидюймовая и одна гаубичная на тракторной тяге. А ещё наличествовали: конный эскадрон, команда пеших разведчиков и бронеавтомобиль.

Понеся в боях за Орёл ощутимые потери, второй Корниловский оставался мощной силой. К всеобщей досаде в последних числах сентября выбыл из строя в связи с очередным ранением капитан Пашкевич. Врид командира части был назначен капитан Щеглов – опытный и отважный офицер, уступавший, однако, предшественнику по деловым качествам и популярности среди личного состава.

Выполняя приказ командования, Щеглов повёл полк к Кромам. Двигались по шоссе, которым недавно наступали на Орёл. Тотчас завязались встречные бои с войсками Латышской дивизии. Корниловцы глубоко вклинились латышам в тыл, а те, в свою очередь, форсировав Оку, обошли белых ударников. Боевые порядки перемешались, образовав «слоёный пирог». Медлительные и основательные латыши, несмотря на своё численное превосходство, прекратили дальнейшее продвижение на атакованном левом фланге и встали в оборону. Капитан Щеглов, непрестанно маневрируя, наносил им болезненные удары, умело пуская в ход главные козыри – артиллерию и пулемёты.

Меж тем правый фланг Ударной группы красных стремился к железной дороге, намереваясь замкнуть кольцо окружения и прервать сообщение частей Скоблина с тылом.

Манёвру воспрепятствовал всё тот же второй Корниловский полк. Третьего октября в полдень Щеглов нанёс удар по отдельной стрелковой бригаде Павлова. Выбор противника определили данные разведки, согласно которым не имевшее боевого опыта соединение, укомплектованное амнистированными дезертирами, было слабейшим в красном кулаке. Помогло добровольцам также то, что двадцатисемилетний комбриг – потомственный дворянин, сын царского генерал-лейтенанта, со студенческой скамьи заразившийся социалистическими идеями, находился вне своих войск.

Отдельная стрелковая бригада состояла из трёх полков: Киевского, Сводного и Пластунского. Последний белые разведчики в донесениях неизменно именовали Еврейским коммунистическим, полагая, что он полностью состоял из сынов Израилевых. Действительности данное утверждение не соответствовало, но прослойка евреев, венгров-спартаковцев и даже китайцев в полках, сформированных на Украине, была значительной.

Бой на реке Ицка, протекавшей в восьми верстах от Кром, вышел жестоким, в плен обоюдно не брали. Отличился офицерский батальон, сочетавший лобовой удар с фланговым охватом. Красные бежали в полной панике. Был пленён штаб Киевского полка, взято семь пулеметов, две полевые кухни, подвижной лазарет с медицинским персоналом. Много трофеев осталось по лесам и оврагам.

Корниловцы без промедления двинулись к городу. В двух верстах от Кром они были контратакованы шестым Латышским Тукумским полком, поддерживаемым артиллерией, работавшей прямой наводкой. Белые дрогнули и повернули назад. Латыши и примкнувшие к ним остатки бригады Павлова начали преследование. Добровольцев выручили наступившая темнота и пересечённый рельеф местности.

Командование советской Ударной группы, испытывавшее робость перед «цветными» частями неприятеля, невзирая на разгром своей стрелковой бригады, расценило итоги боя как успех и приободрилось.

На рассвете следующего дня корниловцы силами двух рот и пешей разведки обошли Кромы с северо-запада и атаковали четвёртый Латышский Видземский полк, засевший за проволокой в окопах полного профиля. Отчаянный порыв не удался, белые отхлынули с большим уроном. Латыши ринулись в наступление. Отход второго Корниловского прикрывал офицерский батальон.

Заведомо обречённая на неудачу попытка взять Кромы малыми силами была предпринята по вине капитана Щеглова. Получив накануне приказ об отводе полка на хутор Самохвалов, он в силу крайней утомлённости не довел распоряжения до рот, изготовившихся к штурму. В качестве другой причины случившегося называли самоуправство Щеглова, решившего ворваться в город на свой страх и риск. Так или иначе, белогвардейцы, и без того в несколько раз уступавшие противнику в численности, понесли ненужные потери.

С этого момента второй Корниловский полк начал движение к Орлу. По дороге красная кавалерия захватила заплутавший санитарный обоз добровольцев. Потеряв за сутки убитыми и ранеными двести пятьдесят бойцов, Щеглов встал на ночлег в селе Спасском. Там он получил приказание наутро вновь выступать на Кромы. На сей раз белое командование задумало нанести по Ударной группе концентрический удар с трёх сторон. Одновременно со вторым Корниловским от железной дороги должен был выступить батальон третьего Марковского полка, а с юга – дроздовцы генерала Витковского и кавбригада полковника Барбовича.

Знакомясь с приказами штаба дивизии, Скоблин в Орле плевался – полыхающий дом тушили, таская воду ковшиком.

Замысел белых стал известен врагу, умудрившемуся подслушать телефонные переговоры дроздовцев.

Ударной группой красных руководил бывший генерал-майор императорской армии Мартусевич, совмещавший эту должность с начальством над Латышской дивизией. В силу возраста (пятьдесят шесть лет) и прибалтийского темперамента Мартусевич привык действовать неспешно и крайне осмотрительно. Наступательные действия начинались им лишь после обеспечения существенного численного перевеса над противником. В каждом бою латыши держали в резерве в бригаде – полк, в полку – роту.

Флегматика Мартусевича растормошил его земляк командарм-14 Иероним Уборевич, получивший Ударную группу под своё начало. Для высокой должности командующего армией восходящая звезда РККА был не просто молод – юн, всего двадцати трёх лет от роду. Экс-подпоручик приказал экс-генералу разделить силы Ударной группы по расходящимся направлениям. Одну бригаду латышских стрелков и кавбригаду червонных казаков надлежало повернуть на юг, на дроздовские части, а двумя другими бригадами Латышской дивизии вести наступление на Орёл, которым овладеть в течение суток.

В ночь на пятое октября ударили первые заморозки. Ранним утром по заиндевевшей нескошенной луговине второй Корниловский ринулся знакомым маршрутом на Кромы. Полк опрокинул и погнал передовые части противника, но близ села Коровье Болото встретил основные массы красных. Третья латышская бригада наступала по западному берегу Оки непосредственно на Орёл, вторая шла к станции Стишь. На полк корниловцев и батальон марковцев навалились целых шесть стрелковых полков и один кавалерийский. В артиллерии красные были сильнее вдвое. Весь день добровольцы упорно оборонялись, то и дело бросаясь в контратаки и отбрасывая противника. К вечеру красным удалось преодолеть не более пяти вёрст. Тем не менее их конница установила связь с передовыми частями Эстонской дивизии, наступавшей на Орёл с северо-запада. Кольцо вокруг группы Скоблина неуклонно сжималось.

В лихих контратаках вполовину истаял второй Корниловский полк, тщетно ожидавший подмоги. Пал командир третьего батальона поручик Судьбин, офицер исключительных боевых и моральных качеств, лишь накануне вернувшийся в строй после ранения. Словно в баталии начала девятнадцатого века, Судьбин вёл роты в атаку верхом на коне. Его смерть ошеломила ударников.

С наступлением темноты под секущим ливнем полк получил приказ на отход. Изнемогавшие в неравной борьбе корниловцы постигли, что их командование выпустило инициативу из рук и события развиваются по указке врага. Вместе с тем латышам не удалось разбить ни одного подразделения второго Корниловского, отступавшего организованно.

11

Доставив осваговскую литературу в штаб корниловцев, Брошкин приступил к тайной миссии командировки. Несмотря на то что грозный вид Скоблина вверг Веню в трепет, он проигнорировал указание полковника «идти в народ». В город Брошкин выдвинулся, но без малейшего намерения вести там агитацию.

Прифронтовой Орёл источал тревогу. Невзирая на проливные дожди, в воздухе витала гарь от чадившего пепелища Дворянского собрания. Никто не спешил менять выбитые стекла в оконных рамах, подметать тротуары и разбирать баррикады, оставшиеся после уличных боев. Электрический трамвай Бельгийского общества не функционировал, редкие извозчики заламывали дикие цены, поэтому Вениамину пришлось двинуть пешкодралом.

Не бывавший допрежь в Орле, он на каждом перекрёстке спрашивал у прохожих, не сбился ли с маршрута. Путь сотрудника ОС-ВАГа лежал в верхнюю часть города, в лабиринты тихих кривых улочек и хитрых переулков. Завидев искомый ориентир – клочок сена на шесте над постоялым двором, Брошкин возрадовался, как быстро он достиг цели.

Низ единственного по чётной стороне двухэтажного строения был сложен из красного кирпича, вверх – бревенчатый, крыша покрыта почерневшей от времени дранкой. В палисаднике торчали голые кусты, земля устлана толстым, склизлым на вид покрывалом опавшей листвы. На двери кривилась расщеплённая фанерная табличка «Ремонт часов». Витиеватая надпись была сделана по правилам дореформенной орфографии, с твёрдыми знаками.

Веня ожидал грохота ржавой цепи по проволоке, натянутой вдоль забора, захлёбывающегося собачьего брёха, высунувшейся в дыру оскаленной морды, но всего этого не случилось. Подёргав за ручку двери и убедившись, что она заперта, Брошкин постучал согнутым пальцем в окошко. Выждав паузу, повторил настойчивее.

По улочке с коромыслом на плече и с двумя пустыми бадейками в руках шла мясистая, крутозадая молодуха. Жадно разглядывая незнакомого господина в приличном драповом пальто и клетчатой английской кепке с поперечным клапаном, она рисковала свернуть себе шею.

«Ах, как некстати, – поморщился Вениамин, – совсем ни к чему мне тут маячить».

В доме обнаружились признаки жизни, там прошаркали шаги, явно принадлежавшие человеку в годах.

Брошкин оглянулся в сторону, куда вперевалку удалилась толстуха. Вращая колодезный вороток, та продолжала пялиться на незнакомца.

«Бабье любопытство, не более, – увещевал себя Веня. – Разовый визит ничего не значит. Клиент пришёл к часовщику сделать профилактику хронометру».

Когда он вернул взгляд на окно, в нём из-за сосборенной занавески в горошек таращился глаз. К стеклу, сплющив нос, прилипло одутловатое лицо и две ладони с растопыренными веером пальцами. В следующий миг обладатель гуттаперчевой физиономии сгинул, оставив таять на внутренней поверхности стекла жирные следы.

Загремели щеколды, уехал в сторону тяжёлый засов, дверь приотворилась.

– Господин с шевелюрою просят починить четвертной репетир! – без промедления выпалил Веня нелепый пароль.

Рыхлый мужчина неопределенного (но не старческого) возраста выглянул в притвор. В полуоткрытом рту его виднелось отсутствие многих зубов. Шевельнув мокрыми губами, он прошепелявил:

– Луковича жнакомая, механижм каприжный, гарантий не дам.

Брошкин облегчённо выдохнул, всё пока шло без сучка, без задоринки, и, повинуясь жесту хозяина, шагнул через порог. Часовщик повёл его узким тёмным коридорчиком, воздух в котором насквозь пропитался рыбным смрадом. Зашли в кухоньку, где под потолком сушились сети, испятнанные сопливыми водорослями и донной слизью. В жестяном бачке под гнётом в густой жиже виднелись голубоватые рыбьи хвосты. Подле глиняной плошки с разноцветными внутренностями облизывался нагломордый котяра.

Веня затаил дыхание и поспешил пробраться в комнаты. В первой царил хаос, зато водилось фортепиано «Steinway». Постель была разгромлена, и только одна подушка из трёх имела наволочку.

– Ижвольте ваш репетир, – хозяин протянул трясущуюся руку.

Брошкин опустил в неё «Qualite Breguet», подумав с тревогой: «Выронит, а спрос с меня». Но часовщик цепко сжал хронометр и юркнул в смежное помещение, не забыв плотно притворить за собой дверь. Веня осмотрелся, не отваживаясь опуститься на засаленное сиденье кривобокого стула. На углу стола лежала книга. Брошкин одним пальцем развернул её, чтобы прочесть название.

«Смотри-ка, Арцыбашевым увлекается! А с виду – тюфяк».

Нашумевший перед войной психологический роман «У последней черты» пропагандировал клубы самоубийц.

Отсутствие хозяина показалось бесконечным, а появление – неожиданным, как рогатый чёртик из табакерки высигнул.

– Теперь минута в минуту будут идти, – сообщил часовщик, возвращая брегет. – Так и передайте его вышокоблагородию.

Вениамин кивнул со знающим видом, мечтая об одном – поскорее вырваться на свежий воздух, пусть и под холодный дождь. Хозяин пришёл в суетное движение. Сырой тряпкой поелозил по клеёнке, развозя грязь, оставляя тошнотный запах. Подтянул гирьку на ходиках, толкнул маятник, тот, стукнув пяток раз, остановился. Не обращая внимания на выпраставшийся из брюк край мятой коломенковой[54] рубахи, часовщик покинул комнату, загремел чем-то за стеной. Вернулся со сковородой и бутылкой «красной головки»[55]. Сковородку брякнул на столешницу, а водку установил любовно. Затем выставил гранёный стакан и рюмку, в которую предварительно дунул и которую с усердием протёр полой рубахи.

«Для меня старается», – гадливо содрогнувшись, догадался Брошкин.

В корниловском штабе его угостили какао с ржаным сухарём. Этого хватило на то, чтобы ненадолго заморить червячка. Веня был голоден, но не настолько, чтобы столоваться в притоне. А вот жахнуть водки, унять разлохматившиеся нервы ему страсть как хотелось.

Догадливый хозяин понял без слов, плеснул в посудины, озвучил повод: «За знакомство». Отличавшаяся крепостью «красная головка» не подсуропила. Прижмурившийся Брошкин, нашарив вилку, подцепил кусман жареной рыбы, оказавшейся вкусной, но костистой.

– Чехонь, поаккуратней ш нею, – пояснил хозяин и, спохватившись, представился: – Караваев Юрий Юрьевич.

Веня буркнул в ответ невнятно, часовщик не стал уточнять, а разлил по второй, после которой гость забыл про брезгливость и начал уминать харч за оба уха.

На глазах опьяневший Караваев, радуясь живому человеку в своей берлоге, торопился поведать о житье-бытье:

– Шлёзы, а не маштершкая у меня теперь. Только рыбалкой и существую. Уж как я ждал ваш, как ждал. Извёлшя вешь. Ан, по вшем приметам, не удержать вам города в этот заход. Товарищи пришипились по норам, но не разбежались. Бюро губкома мне доверяет вшецело. Так и передайте их вышокоблагородию. Имею выход на две пятёрки, но обе пропагандиштшкие, не боевые. У них имеетшя гектограф[56]. Кто пуштил крашного петуха в шобрание, пока не ведаю…

Брошкин соскребал со дна сковороды хрусткие поджарки, расслабленно удивляясь, как несерьезно поставлено дело у контрразведки, тайный агент которой – пьяница, разбалтывает секреты первому встречному, назвавшему пароль.

Когда усидели «красную головку», часовщик навестил кладовую и вернулся с бутылкой, заткнутой тряпичным кляпом. Рюмахи у Вени порхали мелкими пташками, хмель окутывал ватным одеялом благодушия. Караваев уразумел, что дорогому гостю можно доверять, как себе, и поделился сокровенным. Коварные подпольщики готовили диверсию на железнодорожной станции. Злодеи вознамерились поднять на воздух бронепоезд, для чего пронесли в депо три пуда динамита.

– Вовремя вы появилишь, – часовщик дёргал Брошкина за рукав френча. – О жлодействе надлежит экштренно доложить в комендатуру. Мне нельжя афишировать, а вы штупайте. А не то нынче в полночь… Бабах! Вжвейтешь, шоколы, орлами!

Сотрудник ОСВАГа ретиво принялся подпевать, но хозяин пресёк его, упрекая в отсутствии слуха. Вениамин похвалился своим браунингом. В ответ Караваев презрительно захрюкал и вытащил из-под тощей подушки огромный воронёный «смит-вессон»[57]. Затем он нанёс очередной визит в кладовку.

– На посошок, – многозначительно изрёк секретный агент, стукая об стол штофом тёмно-зелёного стекла.

Брошкин отметил, что в процессе возлияния дикция хозяина претерпела изменения в лучшую сторону. Собственную способность делать сложные умозаключения Веня оценил высоко, констатировал, что ещё «по единой» пропустить можно вполне, в связи с чем произнёс сакраментальное «безюсловно».

12

Четвёртые сутки особый отряд полковника Туркула с боями шёл по тылам красных. Раненых дроздовцы несли с собой, боезапас пополняли за счёт трофеев. Проделав марш от Дмитровска, отряд приблизился к селу Волчьи Ямы, на которое в лобовую наступал Самурский пехотный полк.

Туркул должен был пройти Волчьи Ямы насквозь, загнуть левым плечом и двинуть в обратном направлении. Малый русский город Дмитровск был удалён на полсотни вёрст к юго-западу от Кром, а от Орла – на восемьдесят с гаком. Здесь проходил левый фланг корпуса Кутепова, далеко отставший от центра.

Выносливый как верблюд Туркул воодушевлял уставших личным примером. Никто не видел, когда он спал. Рослая, заметная издалека фигура полковника генерировала общий порыв. Вчера взмыленная Галька отказалась нести седока, и Туркул зашагал пешком, ведя под уздцы укрытую попоной кобылицу.

Около десяти утра в поле по левую руку обнаружился враг. Двигавшаяся в авангарде рота повернула фронт и пошла в атаку. Красные не дрогнули, выказав готовность к штыковой сшибке. Дроздовские артиллеристы привычно выкатили орудия на прямую наводку. Загремела канонада. Снаряды полетели так низко, что казалось, зацепят затылки. Следивший в бинокль за развитием боя Туркул понуждал себя не сутулиться и выглядеть безмятежным.

Неприятельские цепи утонули в частых разрывах. Красные отхлынули. Туркулу привели кучку пленных, оказавшихся стрелками первой бригады Латышской дивизии, только что переброшенной под Дмитровск. После краткого допроса пленников свели в ближайшую вымоину. Там приказали раздеться и лечь на землю лицом вниз. Трое латышей – здоровые белобрысые сельские парни, имевшие совершенно очумелый вид, молча повиновались. Экономя патроны, дроздовцы закололи их ударами штыков промеж лопаток. Казнимые истошно кричали. Добротную одежду и кожаную обувь пленных добровольцы поделили на месте.

Белые подобрали своих убитых и раненых и продолжили путь. Колонна вошла в осенний лес, в котором оказалось так тихо, что у многих возникла иллюзия: на земле – мир. Щебет птиц казался райским звуком. В смешанном массиве преобладали лиственные деревья, почти обронившие покров, поэтому видимость была достаточной. Разбитую колею лесной дороги скрывала дождевая вода, стрелки старались держаться обочин. Со стороны Волчьих Ям угрюмо бубнила какофония боя. Туркул велел прибавить шагу, нужно было поспешать на подмогу самурцам, штурмовавшим село.

Когда приблизились к опушке, меж стволами берёз замельтешили серые шинели. Шедший в голове отряда Туркул незамедлительно рассыпал в цепь четвёртую роту.

– Какого полка?! – гаркнули у дроздовцев.

– А вы какого?! – дерзко откликнулись серые шинели.

Командир четвёртой роты капитан Иванов – невысокий, ловкий в каждом движении, с острой чёрной бородкой, выплюнул травинку и громко выкрикнул, картавя:

– Здесь пегвый офицегский генегала Дгоздовского стгелковый полк!

Со стороны опушки сразу открыли заполошный огонь из винтовок. Белогвардейцы ответили, слаженными перебежками начав движение вперёд. Столкновение длилось считанные минуты, красные отступили. Были взяты пленные, опять оказавшиеся латышами, обмундированными на зависть.

Особый отряд возобновил марш. Разгорячённый внезапной смертельной стычкой капитан Иванов, похлопывая стеком по голенищу грязного сапога, дивился метаморфозам природы. Только что тревожно гудевший лес затих, безмятежно шумя кронами деревьев, в которых возобновили перекличку невидимые звонкоголосые пичуги.

К Волчьим Ямам дроздовцы подошли со стороны крутояра. В глубоком овраге хаотично были раскиданы хаты с прилегавшими к ним огородами.

– Воистину, яма звеголовная, – задумчиво произнёс Иванов, обозревая открывавшийся вид.

Село выглядело мирным. Над соломенными крышами вились дымки. Доносилось коровье мычание, задиристо проголосил петух. Дорогой, петлявшей по дну лога, рысила конница, числом побольше эскадрона.

– Красные, – уверенно сказал командир четвёртой роты.

– Вне всякого сомнения, – согласился Туркул, отлип от окуляров «цейсса» и скомандовал: – Развернуться в боевой порядок. Сходим здесь.

В паре вёрст на холмах рокотал сильный бой, там всё утопало в дыму – то Самурский полк наступал на Волчьи Ямы.

В полном молчании дроздовцы начали спускаться по крутому склону, густо поросшему ельником и берёзовым лесом. Шли затаив дыхание, боясь спугнуть неприятеля неосторожным хрустом валежника. Лошади сползали по обрывистому склону на четвереньках, выказывая кунштюки[58] сродни цирковым. Скользившему на пятой точке по сырому песку Туркулу вдруг привиделось, что в прошлой своей жизни он вот также впереди лихой ватаги, вооружённой одним холодным оружием, бесшумно крался в бездонный овраг, чтобы обрушиться на бивак ворога, с мечом и огнём заявившегося на святую Русь.

Стремительной атаке сопутствовало отрывистое «ура». Не ждавшие нападения с тыла красные опешили. Молниеносным ударом был разбит пятьдесят девятый стрелковый полк седьмой советской дивизии, рассеян полк Червонно-казачьей бригады, захвачены два трёхдюймовых орудия с замками, а также обозы. В Волчьих Ямах Туркул разрешил «дроздам» отдых и ночёвку.

Из показаний пленных складывалась картина, что линия фронта за последние дни значительно отодвинулась к югу. Без правильного снабжения особый отряд испытывал нужду в огнеприпасах и не способен был принять серьёзного боя. Поэтому полковник решил экстренно искать связь с основными силами дивизии.

13

Дожидаться, пока мышеловка захлопнется, Скоблин не стал. Поздним вечером шестого октября он своей властью приказал оставить Орёл. Корниловская неделя в городе завершилась. Беспроглядной ненастной ночью первый и третий полки двинулись вдоль железной дороги по направлению к станции Стишь. Вместе с войсками родные места покидало немалое число орловцев, убоявшихся большевистской расправы. Среди беженцев трясся в обозе действительный статский советник Свербеев, не успевший проявить себя на губернаторском поприще.

Белые уходили из Орла в тягостных чувствах. В заверения командиров вернуться с победой большинству ударников верилось слабо. Не срабатывали даже доводы, что именно в расчёте на скорое возвращение в целости оставлены железнодорожные коммуникации.

В полках преобладали солдаты и офицеры последних наборов, произведённых во время победоносного полёта Добрармии к Москве. Старых бойцов, знавших, что оставление территорий при сбережении боеспособной армии трагедией не является, в строю оставалось немного.

Скоблин в сопровождении конвоя ретировался в числе последних. Прежде чем сесть на коня, он лично поставил задачу командиру офицерской роты первого Корниловского, вставшей в арьергарде.

– Товарищи раньше утра не сунутся, Владимир Александрович. Разведку шугнуть мало. Постарайтесь подольше задержать передовые цепи, но ни в коем случае не втягивайтесь в серьёзный бой.

Высоченный, словно жердь, мосластый капитан Белов накинул на голову капюшон прорезиненного плаща и хрипло заверил комбрига:

– Отмерю как провизор. Не сомневайтесь, господин полковник.

Для стремительного отхода заслона мобилизовали три десятка пароконных подвод. Они должны были домчать ударников с позиций на станцию, где их поджидал состав с паровозом под парами.

План выглядел идеальным, но воевавшие шестой год Скоблин с Беловым знали, как проблематично реализуются куда более простые замыслы.

Всадники сорвались с места, просыпав звонкий цокот копыт по булыжнику мостовой. В полуночной тиши все звуки казались преувеличенно громкими, шелест дождя их не скрадывал.

Капитан залез в пролётку с поднятым верхом, ткнул в спину дремавшего на козлах извозчика: «Трогай».

Инспекцию начал с дальней заставы, засевшей на северо-западной окраине города. Под караульное помещение офицеры приспособили складскую контору складов механического завода братьев Калле. Часовой службу знал, встретил громким окриком: «Стой, кто едет». Удостоверившись в личности проверяющего, свистком вызвал на улицу начкара.

Строевая косточка Риммер чётко доложил обстановку. Белов, симпатизировавший знатокам устава, назвал подпоручика «поручиком» и угостил хорошей папиросой.

Прикурить на порывистом ветру оказалось непросто. Риммер тщетно чиркал спичками о намокший коробок, пока ротный не накрыл себя и подчинённого полою плаща. Наконец огонь был добыт, сунувшийся к его острому язычку Белов подпалил усы.

– О, чёрт! Командир взвода – в отдыхающей смене?

– Точно так, господин капитан. Прикажете разбудить?

– Не нужно. Пусть к завтрему сил набирается.

Наскоро поглотав крепкого дымка, дарившего иллюзию бодрости, офицеры втиснулись на заднее сиденье пролётки и покатили проверять посты. Серьёзных недостатков выявлено не было. Даже ходячее недоразумение семинарист Кипарисов, умудрившийся под занавес керенщины получить чин прапорщика, бдел, спрятавшись от непогоды под навесом.

Правда, выглядел Кипарисов не браво. Поверх шинели на нём топорщился плащ-разлетайка. Голову его венчала парусиновая железнодорожная фуражка со сломанным козырьком и солдатской кокардой на околыше.

Упреждая вопрос командира, Риммер пояснил:

– Шинелька летняя, замерзает он в ней, а плащишко какое-никакое тепло держит. Фуражку потерял в десанте. При первой возможности экипируем по форме.

Белов с пониманием кивнул, сказал пару ободряющих слов прапорщику. Тот, зажав в горсти козлиную бородёнку, горестно вздохнул в ответ: «На Господа, заступника нашего, только и уповаю».

Подле караулки офицеров встречал заспанный Маштаков.

– Всё-таки вас разбудили, Михаил Николаевич? – ротный протянул штабс-капитану руку.

– Са-ам просну-улся, – Маштаков широко зевал. – На душе чего-то кошки скребут. У нас чай поспел, господин капитан. Погреетесь?

– С удовольствием.

Каморку тускло освещала керосиновая лампа с закопчённым стеклом. К столу пробирались с предосторожностями, чтобы не наступить на вповалку спавших на полу ударников. Храп стоял гвардейский, в ноздри лезла вонь сушившихся на печке портянок. Стул наличествовал один, его по субординации предложили Белову. К чаю имелись галеты и пилёный сахар.

Риммер ладонями обхватил парившую медную кружку, блаженствуя, закатил под лоб глаза.

– Любезно!

– Господин капитан, вы не знаете, перевязочный пункт наш эвакуировался? – в голосе Маштакова сквозило беспокойство.

Ротный разгрыз ноздреватый осколок сахара, крупно отхлебнул, крякнул и только потом ответил:

– Все ушли, кроме нас.

От этой фразы, произнесённой обыденным тоном, у Риммера с Маштаковым засосало под ложечкой. Представить себя горсткой на пути надвигавшихся на город многотысячных вражьих армад было запредельно жутко.

Пытаясь отвлечься, Риммер затеял разговор, почему у красных появилось так много инородцев и иностранцев.

– Понятно ещё, чухна[59] белоглазая. Жили по соседству, всегда на сторону зыркали, униженных и оскорблённых из себя корчили. Жидовня, тоже понимаю, коммуния – их дитятко ублюдочное. А вот венгры откуда свалились на нашу голову? Или китайцы? Косорылым мы чем насолили?

Белов выразительно потёр подушечку указательного пальца о большой с чёрным отслаивавшимся ногтем.

– Презренный металл! Русский мужик не желает боле с нами драться, тысячами в плен сдаётся, оттого у комиссаров вся надежда теперь на иноземных наймитов.

Неровный свет керосинки изрезал худое лицо ротного причудливыми тенями, превратив в зловещую маску.

Штабс-капитан Маштаков просунул черенок деревянной ложки под замурзанный бинт на шее и, сморщившись, почесал. К чаю он не притронулся.

– Эстонцев тоже полная дивизия, как и латышей? – спросил тихо.

– Говорят, что так, – скупо кивнул Белов.

Он надеялся, что ему предложат чего-нибудь покрепче, но командиры первого взвода проявили недогадливость, и капитан засобирался на сухую.

Прорехи между заставами зияли обширные, остановиться Белов запланировал на элеваторе в третьем взводе, наименее стойком.

14

Эвакуацию орловского железнодорожного узла охранял «Витязь». После того, как был отправлен последний товарняк, бронепоезд, одышечно вздыхая, уполз в ночь. Он снова работал в усечённом составе, одна бронеплощадка была поставлена в боевой готовности впереди базы[60], отправившейся за восемьдесят вёрст на станцию Поныри.

Последние донесения разведки сообщали, что красные в ближайшие часы могут перерезать железную дорогу. Якобы их конные разъезды видели вблизи станции Становой Колодезь, следующей после Стиши в направлении Курска.

Оба пути были забиты. Эшелоны тащились впритык с черепашьей скоростью, то и дело надолго замирали. Паровозные трубы швыряли в темень рои багровых искр. Тяжёлый бронепоезд «Иоанн Калита» со своим вспомогателем оказались зажатыми между гражданскими поездами.

Много проблем создавал исход орловских жителей. Толпы своевременно не поставленных в строй добровольцев запрудили дороги, мешали манёвру боевых частей.

Когда база «Витязя» проследовала Становой Колодезь, команда бронеплощадки приободрилась: «выскочили». Старший офицер Решетов распорядился выдать всем по чарке. Сам подполковник успел причаститься в Орле и потому досадовал, что не удалось помахать кулаками.

Новичку чрево бронеплощадки показалось бы склепом – кругом железо, грубые швы сварки, теснота, на стенах – конденсат, неистребимый кислый запах пороховых газов, из-за которого полной грудью не вздохнёшь. Но в экипаже все бывалые вояки, для каждого бронепоезд – родной дом на колёсах.

Внутренности отсека освещены тусклыми электролампами. По бортам в турелях торчали пулемёты с заправленными лентами. Во вращающейся полубашне расположилась затворная часть орудия. У переборки в ящике уложены снаряды, жирно отливавшие жёлтой латунью.

А в простенке под телефонным аппаратом приклеен коллаж, творчество старшего офицера. В центре композиции – вырезанная по контуру верхоконная фигура былинного богатыря, нанизавшего на копье карикатурного карлика Ульянова-Ленина. На лицо воина налеплено овальное фото господина подполковника с нафиксатуаренными[61] усами. По бокам прилажены порнографические открытки. На одной – фигуристая мадам закалывала сноп волос перед зеркалом, в котором отразились её налитые груди и мягкий живот с неимоверно густыми зарослями ниже пупа. Сюжет имел название: «Свет мой зеркальце, скажи».

Под страхом наказания чинам команды воспрещалось прикасаться к экспозиции.

Пользуясь свободной минутой и снизошедшим вдохновением, Решетов дополнял коллаж новым персонажем. Посапывая от усердия, он выстригал ножницами из агитплаката контур Лейбы Троцкого – в пенсне и козлиной бородке, мерзкого, голого, волосатого, напитавшегося кровью, восседавшего на кремлёвской стене, вровень с которой высилась гора черепов.

Прапорщик Садов, перебирая красочные плакаты, стопку которых он накануне прихватил в штабе, вдруг не на шутку озадачился:

– Господин полковник, а «осважник»-то, который вечор пьяным заявился, должно быть, в пакгаузе под замком остался.

Решетов, недовольный, что его отвлекли от важного занятия, изломал широкую бровь.

– О чём речь, Рома?

– Ну, помните, Пал Палыч, давешнего «осважника»? Тощий такой, кучерявый… Пьянущий в драбадан! Молол, будто подпольщики наш «Витязь» помышляют взорвать, порывался бомбу на тендере искать…

– Да, да, да, припоминаю теперь. И чего с ним сталось?

– Вы приказали во избежание паники запереть его в пакгаузе.

– Я? – старший офицер выпятил губы мясистой трубочкой, раздумчиво пожевал. – Допустим. Что дальше?

– По всем приметам забыли мы его.

– Кучерявенький, говоришь, был «осважник»? – подполковник насмешливо прищурил глаз.

– Так точно.

– Значит, отбрешется. Кучерявенькие они страсть как изворотливы. Ах, ты, в бога, в душу, в кузину-модистку, что за привычка, прапорщик, под руку говорить! – Решетов расстроенно взирал на демона Троцкого, которому, отвлекшись, отрезал когтистую лапу.

Садов выложил на стол имущество, изъятое у сотрудника ОС-ВАГа.

– Брошкин Вениамин Александрович, – вслух прочёл в удостоверении, пригладил вихор на затылке.

Ещё наличествовали: «жилеточный» браунинг, дешёвый брегет в стальном корпусе и потёртый бумажник.

– Как теперь его вещами распорядиться?

Старший офицер дотянулся до портмоне, ловко разломил его и выгреб пачечку «колокольчиков».

– Будем считать это добровольным взносом на нужды армии, – изрёк, отправляя казначейские билеты в карман своих тёмно-синих галифе сукна фабрики Штиглица[62].

Браунинг прапорщик оставил себе, а часы отдал старшему фейерверкеру[63] бородачу Куликову.

Бронеплощадка с лязгом резко дернулась. Тяжёлый состав с натужным скрипом тормозил на спуске. Под потолком в зарешеченных плафонах испуганно заморгал свет.

– Что, опять не слава богу? – Садов приник к амбразуре.

В утробистом тулове Решетова, с сожалением разглядывавшего загубленную картинку, на минуту встал «аршин» бурбона-кадровика.

– Господин прапорщик, что по уставу до́лжно предпринять при внезапной остановке бронепоезда, идущего впереди?

– Во избежание столкновения следует выставить заградительные сигналы, господин полковник.

– Какого же р-рожна медлите?! – рокот в басе старшего офицера нарастал.

Прапорщик сдёрнул с крючка фонарь-«молнию», метнулся к задраенной двери.

Тем временем Решетов сдулся, вновь обернувшись добряком Пал Палычем.

– Ладно, Рома, брось выслуживаться. Не перед кем. Давай-ка лучше, пока не трясёт, метнём банчишко, – в руках старшего офицера появилась затёртая колода карт. – Ставь свою бельгийскую «мухобойку» супротив… Сколько тут у господина «осважника» наличности водилось? Пять, шесть, семь… Нет, семь многовато будет. Супротив пяти сотен «колоколами»…

15

На бывшем конезаводе помещика Ребиндера жизнь бурлила гейзером. Формирование сводно-кавалерийского полка велось ускоренными темпами.

Внутренний распорядок части копировал довоенный. В шесть утра трубили подъём, час давался на уборку. С семи до семи тридцати – утренний осмотр и чай. В восемь начинались занятия. Обед был в полдень. После двухчасового отдыха возобновлялась учёба. В восемнадцать ноль-ноль – ужин, затем – перекличка, заря и общая молитва. В половине десятого вечера в казарме тушились огни.

Занятия проводились по утверждённому расписанию – гимнастика, пеший строй, владение оружием, пешее по конному учение, езда в манеже и в поле, вольтижировка.

Планомерный ход обучения нарушали большие наряды по приёму-покупке лошадей и предметов снабжения, но навскидку положение дел выглядело вполне удовлетворительным. Однако, приступив к исполнению обязанностей помощника командира полка, ротмистр Корсунов уяснил, что это благополучие кажущееся.

На быстрое создание кавалерийской части, которая соответствовала регулярной по боевым качествам хотя бы на треть, рассчитывать не приходилось.

Командиры первого и второго эскадронов Беспалько и Федин откровенно манкировали[64] службой. Все дела и заботы старые драгуны передоверили унтер-офицерам. В эскадронах появлялись эпизодически. Зато постоянно искали поводы для командировок в волость, а того лучше – в Белгород. Уже за обедом крепко прикладывались к бутылке, долгие вечера коротали за картами. Стоит ли говорить, что сухая ложка драла им рот, посему своими ногами господа эскадронные до постелей не добирались.

Корсунов попробовал усовестить их по-приятельски. Ротмистры посмеялись над ним, окрестив «карасём-идеалистом».

– Петруччо, нешто ты за два почти года гражданской не постиг, что успех ныне зиждется на импровизации! – рассыпал бисер красноречия Боба Федин, суча в стрелку сивый ус.

Из последующей часовой дискуссии Корсунов сделал вывод – седых бобров не переубедишь. Драться с красными они не отказывались, но тягомотиной занятий просили не докучать.

– Кавалериста, так или иначе, за месяц не подготовишь, – витийствовал штаб-ротмистр Федин, а ротмистр Беспалько, соглашаясь с ним, кивал, как дрессированный сивуч. – Чего ради корячиться на учениях, коли противостоят нам такие же доморощенные конники? Убоявшись нашего приближения к Москве, господин Ленин выкинул красивый лозунг: «Пролетарий, на коня!», в то время как общеизвестно – собака на заборе сидит лучше, чем гегемон революции в седле. Или ты, Петруччо, полагаешь, что не совладать нам с дворнягами, на забор вскарабкавшимися?

Докладывать начальству о настроениях комэсков Корсунов не стал. Полковник Кузьмин, несмотря на свой прагматизм, испытывал иллюзии в отношении давнишних сослуживцев. Посредством их рассчитывал культивировать в созидаемом полку (его полку!) традиции новгородских драгун, снискавших славу ещё в сражениях Отечественной войны 1812 года.

Ротмистр вознамерился поближе узнать солдатский кадр. Начал с первого эскадрона, где всем заправлял вахмистр Саганович – субъект прелюбопытный.

На второй день пребывания в части, осматривая конюшню, Корсунов издалека услышал звенящий язвительный фальцет:

– Какая стервь поставила коня к сену, не вынув железа изо рта? Я тебя, стюдент поганый, самого с гвоздём в пасти жрать заставлю!

Перед вахмистром тянулся мешковатый вольноопределяющийся в очках. В прежние времена унтер, будь он хоть трижды заслуженным, не позволил бы себе подобного обращения с солдатом, имевшим образовательный ценз. Воспитывать – воспитывал бы, в острые моменты мог перейти на «ты» и подтрунить прилюдно, но без оскорблений и угроз.

Завидев помощника командира полка, вахмистр скомандовал: «Смирно!» и образцово-показательно доложил о производящейся уборке стойл и отсутствии в эскадроне происшествий.

Фамилия Саганович предполагала белорусский диалект, который, впрочем, уха не резал. Выглядел вахмистр старше своих тридцати лет. Лицо имел бледное, отёчное, веки припухлые, словно спросонья. Истый кавалерист обязан носить бравые усы, а тут на верхней губе сущее недоразумение – редкие тёмные волоски. Выражение рта при слабом, практически утином подбородке – упрямое. Из-под сбитой на затылок кубанки на узкий лоб выложена чёрная напомаженная чёлка.

Одет Саганович щёголем – в короткую бекешу синего сукна, отороченную серебристым каракулем. Выпушки на шароварах, верх низенькой кубанской шапки, нашивки на защитных погонах родного цвета полка – алого. Ловко засупонен наплечными ремнями, на одном в чехле спрятан свисток. На боку – кавказская шашка с клинком, утопленным в ножны по головку рукояти.

В щёлках глаз вахмистра таилась наглинка.

«Штучный экземпляр, цену себе знает, – определил Корсунов. – Прежде чем его промышлять, следует изучить повадки».

Первый эскадрон в полку был наиболее многочисленным – аж пятьдесят шашек, половина из которых – мобилизованные сельские парни малороссийских губерний. Привычные жить в общине, они держались гуртом. В военном деле не кумекали, но умели обиходить лошадь, ездить шагом и небыстрой рысью. Они боялись возвращения красных, однако желанием «смести совдепы» не горели.

В небольшой прослойке бывалых солдат, набранных с бору по сосенке, каждый держался на особицу. Формально здесь верховодил старший унтер-офицер Пышнограев – флегматичный силач с лихим чубом.

Третью часть драгун составляли добровольцы из харьковских студентов, гимназистов и реалистов. Этих юношей с пылающим взором было полтора десятка. Ездить верхом они не умели вовсе, в связи с чем замысел высокого начальства, определившего их в кавалерию, не поддавался пониманию. Мобилизованные крестьяне презрительно называли охотников[65] «добровольчиками». Из них у человек пяти-шести, наиболее слабых телом и духом, служба не заладилась с первого дня.

В число изгоев попал вольноопределяющийся Фиргер, сын владельца харьковской парфюмерной фабрики. Рассеянный семнадцатилетний очкарик служил объектом для постоянных насмешек и издевательств, сыпавшихся со всех сторон.

– Эй, водолаз, подмой коню срам, гля, он засявкался по репицу[66]!

– Слухай, ты, скубент, выведи вошей, а то и конь завшивеет, гля, он весь у гнидах…

– Батька твой деколон варганил, а от тебя, христосик, гамном несёт!

Особенно усердствовали прихлебатели Сагановича – юнкер Белораменский и ефрейтор Рыбалко. Первый изображал из себя лихого «тонягу»[67], всегда был свежевыбрит, надушен и даже напудрен, щеголял в бриджах с замшевыми леями[68], похвалялся кривой шашкой с гравировкой: «Без нужды не вынимай, без крови не вкладывай». Верзила Рыбалко до войны работал поваром в трактире, был горласт и бесстыж.

Корсунов решил посмотреть эскадрон в рубке лозы. Убывавший в очередную командировку ротмистр Беспалько на это известие отреагировал индифферентно, а вот Саганович не сдержал дерзкой усмешки.

– В чём дело, вахмистр? – строго спросил Корсунов.

Осведомился не потому, что не понял, а дабы металлической интонацией внушить недопустимость ухмылок в разговоре с офицером.

– Виноват, господин ротмистр, – Саганович принял руки по швам. – Лозу сухую прикажете крепить?

– Для первого раза, полагаю, и сырая сойдет.

Дорожка по нынешним временам была идеальной – ровная и не очень жёсткая. Посередине неё в специальных держателях, вкопанных в двух саженях один от другого, вертикально установили длинные гибкие прутья. Эскадрон шпалерой выстроился у кромки поля.

– Вахмистр, на исходную для выполнения упражнения арш! – громко скомандовал Корсунов, вставший напротив мишеней.

С правого фланга на рослом англоарабе рыжей масти широким шагом тронулся Саганович. Перешёл на рысь, выхватил шашку, взяв её «черкесским» хватом, ближе к клинку. Такой способ облегчал управление холодным оружием, но требовал серьёзной тренировки.

Вахмистр пронёсся мимо редкого строя лозин и, не вставая в стременах, шесть раз коротко взмахнул рукой. Тонкий посвист клинка, различимый даже сквозь топот копыт, свидетельствовал о стремительности ударов. Верхушки всех прутьев слетели как бритвой срезанные.

Саганович возвращался на исходную. Корсунов залюбовался плавными движениями красавца жеребца. Массивный корпус, широкая грудь, короткая сильная спина, мощный круп, длинная изогнутая шея, голова с выразительными глазами. Хвост приставлен высоко, ноги длинные и сухие. Будучи заядлым лошадником, ротмистр знал – англоарабы смышлёны и надёжны, однако темпераментны. Справиться с ними под силу лишь опытному всаднику.

Таковым, без сомнения, являлся вахмистр Саганович. После выполненного упражнения он тщился выглядеть равнодушным, в целом это ему удалось, только глаза проблёскивали жёлто, как у камышового кота.

Прутья в стойках быстро заменили, и на полосу вышел старший унтер Пышнограев. Он тоже срубил все лозины, правда, у двух вершинки повисли на шкурке коры. На соревнованиях такие удары штрафовались.

Корсунов зычно похвалил Пышнограева, мысленно открыживая: «Ну вот, пара рубак в эскадроне имеется».

Шестёрка служивых кавалеристов показала себя середнячками. Фасонистый юнкер Белораменский заметно нервничал на старте, опасаясь скиксовать. Он попытался продемонстрировать удар с оттяжкой, что едва не привело к травмированию коня. Тем не менее два прутка юнкер ссёк.

Потом начался бесплатный балаган. Необходимость менять лозу в держателях отпала, горе-джигиты если и попадали палашами по мишеням, то лишь раскачивали их. Большинство сельских парней проносилось по дорожке, не успевая нанести ни одного удара. Ефрейтор Рыбалко предварил заезд кичливой фразой: «Учитесь, хохлята». Выпучив глаза, помчался, страшно взмахнул саблей и снёс лошади кончик уха.

Когда подошла очередь «добровольчиков», цирк превратился в сплошной смертельный номер. Двое вольнопёров на скаку полетели из сёдел, первый отделался испугом и парой синяков, второй расшибся крепко, ударившись спиной. Когда увечного потащили с поля на носилках, Корсунов подумал, что во избежание необратимых потерь учение надлежит прекратить, тем более на полосу выезжал Фиргер. Белый как мел очкарик и палаша из ножен не успел выдернуть, как жеребец, заржав, понёс его в сторону конюшни, подкидывая задом, отчего доброволец запрыгал мешком с картошкой.

– Довольно, вахмистр! – Корсунов отмахнул свёрнутой плетью.

Саганович, прежде чем отдать команду, мазнул офицера взором, в котором читалось ехидное торжество. Парировать нахальный взгляд репликой: «Теперь ясно, чего каждый стоит» ротмистр счёл ниже собственного достоинства.

Он приказал немедленно заменить коня Фиргеру. Вместо дурного высокорослого Голиафа под седло неумёхе дали покладистого меринка Гвидона.

Тщательно осмотрев лошадей эскадрона, Корсунов выявил трёх чесоточных и столько же с набивками[69]. Отрядил их в ветеринарную часть. Из драгун крестьянского сословия нашёл пару имевших представление о кузнечном деле. Эти отправились для обучения на кузницу, открытую при лазарете.

Затем в столовой провёл лекцию об истории создания Добровольческой армии, её руководителях, боевых традициях возрождаемого полка и о целях борьбы. У сидевших впереди мальчишек-вольнопёров загорелись глаза, мобилизованные же смотрели недоверчиво.

Один из них, с пшеничными усами скобкой, отважился спросить:

– Так што, хосподин ротмистр, побьём мы ускорости краснюков, и што с землицей станет с панской, которой мы попользовалися? Взад её ворочать придётся али как?

Корсунов ответил, что все вопросы государственного устройства, в первую голову аграрный, решит всенародно избранное Учредительное собрание. А добывшая победу армия проконтролирует, чтобы принятые законы были справедливы. Судя по глухому ропоту на задних рядах, разъяснение селян не удовлетворило.

Впрочем, ротмистр, до последних дней служивший в «цветной» части, где большинством бойцов двигали идейные соображения, не придал реакции значения.

Он прозанимался с эскадроном до самого отбоя, а наутро явился к командиру полка. На правах первого помощника зашёл без доклада.

Кузьмин, ранняя пташка, корпел над документами. Военное строительство требовало колоссальной переписки с вышестоящими штабами.

– И ладно бы, в толк шло, а то бумаги перевод! Слушаю тебя, Пётр.

– Разреши доложить о результатах знакомства с «шефским»[70] эскадроном и его вахмистром, – понимая деликатность предмета, Корсунов был сама корректность.

– А-а, познакомился с Сагановичем! Краса и гордость наша! Абрек! Со вниманием выслушаю твоё компетентное мнение. Удобно ли только обсуждать эскадрон в отсутствие командира? Завтра из Шебекино с фуражом вернется Беспалько…

– Извини, Игорь Михайлович, что перебиваю, но промедление недопустимо. Полагаю, Сагановича с должности вахмистра надлежит снять.

– Надеюсь, это шутка? – Кузьмин откинулся на резную спинку кресла.

– Разреши, обосную. Послужной список его, безусловно, впечатляет. Кадровый боец, кавалер[71], скоро год, как дерётся с красными, с июня – под твоим началом. Но притом напрочь лишён способностей воспитателя. Как он в четырнадцатом угодил в Туземную дивизию, бог весть, важно, что, служа бок о бок с горцами, перенял у них презрительное отношение к слабому. Ты верно сказал – абрек, стало быть, он хорош в стае сородичей. А на нынешних подчинённых смотрит как на баранов. Людской материал в эскадроне сырой, но не безнадёжный, с ним надо терпеливо работать. Других не дадут.

Корсунов по пунктам изложил результаты инспектирования. К середине доклада жуткий рубец на лице командира полка налился кровью. Ротмистр понуждал себя не отводить взгляда с собеседника. Понимал – невольное напоминание о приобретённом уродстве взвинтит Кузьмину нервы.

Но полковник не позволил выплеснуться накатывавшим эмоциям, с серьёзностью выдвинутых претензий согласился.

– Когда с человеком воюешь и не раз и не два он выказывает отвагу, рискует жизнью, исполняя твои приказы, объективным быть трудно. Война сейчас другая, не тебе, Пётр, мне это растолковывать. Как поощрить солдата за подвиг? Чем сподвигнуть к новым геройствам? Награждение крестами Деникин отменил из этических соображений, мол, русские против русских… Я сперва поддержал его идею, а в ходе борьбы в ней усомнился. Людям нужен осязаемый стимул. Не награды, тогда что? Деньги? Размер жалованья тебе известен. Крохи! Узаконить, как у казаков, военную добычу? Но мы регулярная кавалерия, дисциплина наше кредо. Хотя с грабежами на фронте бороться безумно сложно… Остаётся повышение в чинах. За боевые заслуги представил я Сагановича в офицеры. И быть бы ему прапором, ан вышла стычка с комполка. Видел у вахмистра англоарабского? То-то. Кнаубу он тоже приглянулся. Предложил куплю-продажу или мену на выгодных условиях. Полковник – вахмистру. А последний возьми да и откажи, причём в резкой форме: «Вам не совладать с ним, ваше высокородье, вам коник смирный надобен и комплекцией потушистей, под стать вашей». Вообрази, какую рожу скроил подсвинок, получив плюху!

Кузьмин залился азартным смехом, отчего борозда шрама ещё более наморщилась. Ротмистра история не развеселила, он подумал: «Какой обоснованной ни будь неприязнь к офицеру, поддерживать оскорбившего его унтера недопустимо».

– Одним словом, представление завернули. С учётом новой должности я, разумеется, повторно направил ходатайство. Пока улита доедет, поставил Сагановича эскадронным вахмистром. Как управляется, признаюсь, не вникал, руки не дошли. И что теперь прикажешь делать? Сместить с понижением? Потеряем джигита.

– Прежде он у тебя заворачивал разведкой? – Корсунов решил – пора озвучить конкретное предложение.

– Да, и справлялся отменно.

– Тогда за чем дело стало? Создадим под него команду разведчиков. Усиленную, двадцать шашек, пара «льюисов». Отберём ребят половчей да поотважней. Не анархистов, но чтоб верёвки вить из себя не позволяли.

– Затея толковая. Проблема – где их наскрести, эти два десятка «половчее»? Эскадроны обобрать разве?

– Половину с эскадронов, вторую, надеюсь, вербовочные бюро дадут. Смотаюсь в Белгород, в Харьков, тряхну вербовщиков. Чего они мышей не имают?

– Сагановича – на разведку, а вахмистром «шефского» – кого? – разглядев рациональное зерно, полковник озадачился следующими шагами.

– Пышнограева. Крепкий строевик и, что важно, справедливый дядька.

– Потянет ли? Малоинициативен.

– Это когда он в тени Сагановича. Получит власть, обретёт активность. Он тавричанин, хохол, а значит, покомандовать не прочь.

– Определимся так, Пётр. До обеда я расправляюсь с канцелярией, в четырнадцать ноль-ноль смотрим эскадрон. Учти, окончательное решение приму, выслушав мнение Беспалько. Кстати, ты чего на Лаврентия Афанасьевича не пеняешь? Что он на службу с прибором положил, что лишнего за ворот закладывает?

– А зачем? Ты лучше меня осведомлён.

– Старика надо встряхнуть. Сперва его, потом Федина. И ещё. Неловко напоминать, но скажу. Пётр Петрович, ты когда форму приведёшь в соответствие? Корниловский мундир хорош, но теперь ты опять новгородец.

Оставив последнее слово за собой, командир полка пружинно поднялся и одёрнул полы кителя, на плечах которого тусклым серебром отсвечивали галунные погоны с золотой шифровкой «10Д».

– К дневному построению недостаток исправлю. Разрешите идти, господин полковник? – Корсунов подчёркнуто рьяно щёлкнул каблуками, породив савельевскими[72] шпорами мелодичный звон.

16

Сумрачным утром седьмого октября пришли в движение красные части, обхватившие Орёл в широкое полукольцо с севера. По восточному берегу Оки вперёд тронулась девятая стрелковая дивизия под началом своего нового командира орденоносца Петра Солодухина. С северо-запада наступала Эстонская стрелковая дивизия. Руководивший ею бывший учитель Якоб Пальвадре к первому бою против ударных корниловских полков подготовился основательно, будто к показательному уроку. После того, как разведка эстонцев была обстреляна в районе механического завода, началось методичное разворачивание колонн в боевые порядки, орудия снялись с передков.

Начдив-9, рядовой солдат Первой мировой, гидротехник по гражданской профессии, нажимал решительнее. Лично возглавив авангард, Солодухин вошёл в Орёл по Болховской дороге в десять с минутами. Пятый эстонский коммунистический полк вступил в город спустя полчаса. Однако обещанный приз в виде месячного жалованья достался прибалтам. Решение носило конъюнктурный характер, командованию 13-й армии важно было заручиться доверием войск, этнически и территориально чуждых местному населению. Тем паче что повод оставить на бобах девятую дивизию имелся, неповадно будет сдавать губернские города белякам.

Стрелковая дивизия Пальвадре имела семь тысяч штыков и состояла из бежавших из Эстонии коммунистов и большевизированных питерских рабочих-эстонцев. Изгнанные в феврале девятнадцатого с родины после попытки установить там власть советов, красные эстонские стрелки стали подлинными кондотьерами на службе РСФСР.

Робко выглядывавший из окон орловский обыватель дивился при виде шагавших по улицам старинного русского города угрюмых вояк в явно иноземной форме бледно-зелёного цвета. Многие солдаты были в плащ-накидках и скаутских шляпах с завёрнутыми полями, на ногах – кожаные краги, застегнутые сзади ремешками. Пехотную роту обогнал конный разъезд. У одного из всадников порывом ветра завернуло полы шинели, на показ выставились хромовые ботфорты выше колен и красные лампасы на бриджах. Правда, на щитах орудий, катившихся за четверными упряжками, красовались лозунги на русском языке. «Бей, не жалей!» – призывали они.

Красные продвигались вглубь кварталов осторожно, не веря, что корниловцы ушли без сопротивления. Ждали уличных боёв. Благодаря этому прикрывавшая отход главных сил офицерская рота сумела выскользнуть с минимальным уроном.

В то же время со стороны Кром на Орёл продолжали надвигаться части Ударной группы красных – две бригады Латышской дивизии. Погода препятствовала походу, ледяной дождь косо резал напополам с сырым снегом.

К середине дня пятый латышский Земгальский полк вошёл на южную окраину оставленного Орла, а шестой Тукумский приблизился к станции Стишь и с налёта овладел ею, перерезав железную дорогу. Часы показывали пятнадцать ноль-ноль.

Казалось, заряжённый волчий капкан захлопнулся, и в него угодила практически вся группа полковника Скоблина, ночью собравшаяся воедино.

Корниловцы, не отчаявшись, контратаковали со стороны предместий. Первый наскок не задался. Скоблин нарастил силы. С курского направления к захваченной врагом станции приблизились бронепоезда «Иоанн Калита» и «Витязь», открывшие артиллерийский огонь из всех калибров. Вокзал и приземистое здание железнодорожных казарм утонули в чёрных разрывах, вздыбивших вверх мешанину земли, гравия, щепастых обломков шпал, гнутых кусков рельсов.

Латыши двустороннего натиска не выдержали и отошли в юго-западном направлении к селу Любаново. Ретировались так споро, что приданная им сапёрная сотня Червонно-казачьей бригады не успела взорвать мост. Белые, также понесшие потери, вошли в Стишь. Там обнаружили, что все четыре пути серьёзно повреждены бомбардировкой, в связи с чем вынуждены были продвинуться до следующей станции – Становой Колодезь.

Связываясь по аппарату Юза[73] со штабом корпуса, Скоблин готовился отстаивать правоту своего решения по оставлению города. Воспалённый от бессонницы мозг соображал туго, отказывался складывать слова в умные фразы. Оправдания не понадобились. Кутепов оценил манёвр как верный, приказал провести перегруппировку в преддверии завтрашнего контрудара.

А красные, попав в большой город с населением восемьдесят тысяч жителей, увязли в его лабиринтах на целые сутки. Уничтожить наиболее боеспособную живую силу противника они не сумели. Высшее советское командование сочло цель операции недостигнутой, хотя с пропагандисткой точки зрения она удалась в лучшем виде.

В этот день произошла смена командования Латышской дивизии и Ударной группы красных. Мартусевич, раздражавший начальство своей академической обстоятельностью, не дававшей немедленных результатов, был с указанных должностей смещён. Деятельный командарм-14 Уборевич заменил экс-генерала царской службы на бывшего штабс-капитана Калниньша, гораздо более молодого и управляемого.

Среди сонма трагических и драматических событий произошло одно, никоим образом не повлиявшее на ход грандиозного сражения, однако сыгравшее важную роль в отдельной человеческой судьбе.

В вечерних сумерках латышские стрелки, прочёсывая станцию Орёл, обнаружили запертым в пакгаузе молодого мужчину в рваном драповом пальто. Зуб на зуб у него не попадал, лицо было перепачкано сажей, в курчавые волосы набилась пакля и соломенная стружка.

– Выххоти, тофарищ! – распахнув дверь, возвестил сухопарый стрелок с винтовкой, повешенной на плечо прикладом вверх. – Беллобантит бешал!

Веня Брошкин, заслышав прибалтийский акцент, шмыгнул носом и сделал опасливый шаг вперёд, на ходу придумывая себе легенду. С учётом складывающейся ситуации офицеров бронепоезда, отобравших у него документы, можно было только благодарить.

17

Рабочий день в кабинетах ОСВАГа начинался с читки свежей прессы. Нынче главной новостью стало оставление Орла. Оседлав пенсне пористый нос и вооружившись карандашом, начальник агитчасти Татев с дотошностью корректора проштудировал передовицы всех газет, издававшихся в Харькове. «Новая Россия», «Южный край» и «Полдень» в один голос называли случившееся тактическим ходом, заверяя, что днями status quo[74] будет восстановлен. Напористый стиль изложения должен был поднять дух читателя-обывателя. Но не столь взыскательного, как Татев.

«Ну-с, уважаемый профессор[75], отход произведён в целях выравнивания линии фронта? – кроша синий грифель, Татев выставил на полях жирную «птицу». – Но абзацем ниже вы именуете Орёл трамплином, с которого будет совершен могучий прыжок к Москве. Что сие – фигура речи или неряшливость, непозволительная для жреца точных наук?»

Крякнула дверь, и в щель просунулась испитая мордочка заведующего культурно-просветительной частью Пухальского. Вечно торопящегося, а потому никуда не успевающего.

– Смею напомнить о грядущем совещании начальников пунктов и подпунктов отделения, – Пухальский имел неприятную привычку облизываться. – Вам выступать с отчетом…

Татев сощурился сквозь круглые дымчатые стекла. Ему было ведомо противоядие против этого назойливого субъекта.

– Когда деньги вернёте, милейший?

– Фёдор Васильич, голубчик, помилосердствуйте. Запил, горькую запил комедиант… Дайте срок, выходится, всё до последней копеечки из него вытряхну!

– Дверь прикройте, – Татев зашелестел развёрнутой газетой. – Сквозняк-с!

Голова заведующего культпросветом облизнула красные губы и исчезла.

О долге Фёдор Васильевич помянул безо всякой надежды на возращение. Собственно, его в недостаче никто и не винил. Он лишь породил красивую идею, опошлили её на стадии реализации другие.

По оригинальному замыслу начальника агитчасти белый рыцарь на белом коне под развевающимся знаменем должен был объезжать дозором улицы Харькова и собирать пожертвования на нужды лазарета имени генерала Шкуро.

Пройдоха Пухальский пролоббировал на роль всадника известного актёра Розенталя-Самарина. Обрядившись в бутафорскую кольчугу и шлем с шишаком, лицедей разъезжал по городу на цирковой лошади с трёхцветным флагом в руке и огромной церковной кружкой, притороченной у седла. Несмотря на то что всевозможные благотворительные сборы набили харьковцам оскомину, этот, благодаря самобытной форме, возымел успех. Два дня дела шли гладко, на третий красавчик Розенталь-Самарин пропал со всей казной.

«Ничего святого не осталось, – негодовал Татев. – Хуже большевиков!»

Размышления перебило оглушительное дребезжанье, изданное телефонным аппаратом фирмы «Сименс и Гальске», стоявшим на углу стола.

Вздрогнув, Татев схватил с рычага круглую приёмную трубку, прижал к уху.

– Через полчаса в известном вам месте, – пробился сквозь треск невыразительный голос.

– Я понял, понял, – засепетил Фёдор Васильевич, не вспомнив о второй трубке, предназначенной для передачи речи.

Впрочем, сеанс связи был односторонним. Татев незамедлительно засобирался. Телефонировавший не терпел опозданий. Фёдор Васильевич нахлобучил на голову ушастую финскую шапку, влез в пальто с кошачьим воротником и выскочил в коридор. На бегу он подёргал за ручки кабинетов вверенной ему агитационной части. Две двери не подались, но другие отворились. Не заглядывая в них, Татев возопил: «Я в управу, буду к обеду», после чего скатился с лестницы. Застёгивался на улице, награждая нелестными эпитетами путавшихся под ногами прохожих. Награждал, впрочем, избирательно. От тех, что в погонах, – угрём уворачивался, эти так могли пихнуть – вприсядку пойдёшь.

Харьковское отделение ОСВАГа располагалось в Петровском переулке. Ближняя остановка трамвая была на пересечении с бойкой Московской улицей. Над перекрёстком висел фонарь, прежде красным светом возвещавший о приближении моторного вагона. Пёс с ним с фонарём-то, бегали бы сами трамваи. В последний месяц движение их периодически замирало из-за нехватки угля на электростанции. А конка[76] закрылась ещё в марте при большевиках, мобилизовавших лошадок на трудовой фронт.

Погода выдалась премерзкой. Распоясавшийся ветрище наотмашь стегал плёткой-семихвосткой. Даже сквозь ватное пальто пробирал. Словно и не первая декада октября на дворе, а зимы начало.

Донеслось долгожданное громыханье. Раскачиваясь на рельсах одноколейки, по переулку катил трамвай четвёртого маршрута. Красные и жёлтые плешины на бортах вагона немецкой компании «MAN» напоминали о былой расцветке. Народу на остановке скопилось изрядно. Выставив вперёд плечо, Татев решительно полез на заднюю площадку.

Охрипший кондуктор встречал пассажиров неприятной новостью:

– Господа, стоимость проезда увеличена до трёх рублей! До трёх рублей!

Фёдор Васильевич, как не последний государев человек, об удорожании знал. Содержать общественный транспорт городским властям становилось всё проблематичнее. Вдобавок, чтобы восполнить отсутствие конки, управа затеяла электрификацию линии от Клочковской улицы до железнодорожного вокзала.

Расставаясь с лишним целковым, Татев вздохнул: «Как прикажете жить, когда на шее жена-неврастеничка, полоумная тёща и двое недорослей, которых вскорости предстоит от солдатчины оттирать?»

Трамвай тронулся. За окном проплыло здание Общественной библиотеки, построенной в начале века с учётом передовых европейских технологий. Книги из хранилища, насчитывавшего полтора миллиона томов, подавали в читальный зал при помощи подъёмной машины. А месячный абонемент обходился, смешно сказать, в медный пятачок!

Вагон со скрипом повернул на Николаевскую, затем на Пушкинскую, трудно одолел крутой подъём и сделал остановку у Николаевской церкви. Пополз дальше, оставляя позади детище академика архитектуры Бекетова – величественное здание медицинского общества с крылатыми грифонами на фасаде.

Фёдор Васильевич вышел на Театральной площади, где бронзовый Пушкин пытливо разглядывал фасад драматического театра. За Лютеранской церковью начиналась дорогая часть Харькова, сплошь солидные особняки, тротуар мощён кирпичом. Магазинов тут не водилось, потому и суеты не было.

Скромная вывеска кофейни не бросалась в глаза. Хозяину заведения хватало постоянных посетителей. К указанной категории Татев не относился, но о его приходе обслугу неизменно предупреждали.

В помещении витал умопомрачительный аромат турецкого кофе, приготовленного со специями. Молчаливый официант сопроводил гостя в отдельный кабинет, отгороженный тёмно-вишнёвыми бархатными портьерами.

Здесь на диване вольготно развалился крепкотелый господин с полированной как бильярдный шар лысиной и властным лицом. Судя по чёрным бровям и тёмно-ореховым глазам, он был брюнетом. Его мощный торс, затянутый во французский мундир со стояче-отложным воротником и накладными карманами, формою походил на самовар. Причинами того были занятия гимнастикой по системе Мюллера, а также пуленепробиваемый панцирь Чемерзина, носимый под одеждой. Погоны офицер носил защитные с одним просветом, награды и шевроны на отутюженном френче отсутствовали.

Сделав глоток из толстостенной фарфоровой чашки, господин квадратным подбородком указал вошедшему на кресло напротив себя. Предполагая аудиенцию короткой, Фёдор Васильевич, усаживаясь, ограничился тем, что расстегнул пальто и снял шапку.

Татев испытывал необъяснимый ужас при каждом общении с лысым, сведения о личности которого были скудны до чрезвычайности. До прихода белых он был активным участником Харьковского подпольного центра, теперь служил по ведомству контрразведки, опекал ОСВАГ. При первой встрече он представился капитаном Листовским. Вероятно, это был псевдоним.

Фёдор Васильевич не мог привыкнуть к неравноправным отношениям, сложившимся между ними. Роль тайного агента унижала, в особенности с учетом крайне невысокой её оплаты.

Последовали ещё один аккуратный глоток из чашки и манипуляция салфеткой, промокнувшей губы.

– Имеете что сообщить, любезный?

Всякий раз Татева коробило подобное обращение. Он накапливал силы, чтобы в твёрдой форме заявить: «Я вам не прислуга, уважаемый». Накапливал, но покамест не накопил.

– Рабочие паровозостроительного завода постановили начать забастовку в связи со срывом переговоров по повышению зарплаты, – разглядывая горку бисквитов в вазочке, скороговоркой выпалил Фёдор Васильевич.

В немигающих глазах Листовского возник интерес энтомолога:

– Вы полагаете, я не читаю газет?

Татев смутился, нарисовал ногтем на скатерти восьмёрку.

– На какой стадии пребывает подготовка дезинформации?

– Сутки, господин капитан, и макет «Бедноты» будет свёрстан. А там возьмемся за «Правду», – начальник агитчасти старался вложить в слова максимум убедительности.

В подрывных целях ОСВАГ готовил фальшивые номера большевистских газет и ложные декреты советской власти. Данная часть деятельности агентства носила глубоко секретный характер.

– Подойдите к вопросу творчески, Татев. Дезинформация должна перемежаться с подлинными материалами. От того, что вы предъявили мне третьего дня, за версту несло липой. Что вас заклинило на принудительном обрезании и обращении в иудейство? Статьи про социализацию комиссарами женщин достаточно.

– Может, про обрезание оставим? – Фёдор Васильевич открыл широкий рот, бывший самой заметной деталью его лица. – Тема уж больно вкусная! Чую, на дыбки русский мужичок взовьётся! Понял, понял, господин капитан… Обойдёмся без обрезания-с…

Листовский перешёл к главному.

– Какие известия от курьера?

– К сожалению, никаких-с, господин капитан. В Орле, как вы знаете, со вчерашнего дня красные, но сотрудник мой наверняка успел покинуть город… Весьма бойкий юноша… Очевидно, в пути-с… Как только он объявится, я моментально вас уведомлю…

Контрразведчик, забыв про остывающий кофе, массировал огромный лоб.

– Не забывайте, Татев, за своего еврейчика вы головой поручились.

Фёдор Васильевич снял пенсне, пружинка которого оставила глубокий след на переносье:

– Собственно, он не еврейчик, он… В смысле, не совсем… В смысле, по документам православный… Да, да, поручился, помню… Он не подведёт…

– Напишите подробный словесный портрет Вениамина Брошкина, – Листовский достал из кармана блокнот, в который был вложен остро заточенный карандаш. – Пишите разборчиво.

– А зачем? – глупые вопросы сегодня сыпались из начальника агитационной части будто из рога изобилия. – Извините, извините, господин капитан… Изложу в лучшем виде, предстанет перед глазами как наяву-с…

Пока Татев строчил в блокноте, Листовский, используя десертную ложечку, скушал лимонный бисквит.

«Вот ведь фанаберист[77], не предложил даже ради приличия, словно за собственные деньги угощается, – пыхтел Фёдор Васильевич. – Но что же за хитрый фокус-покус с этим таинственным брегетом? Видать, вопрос важнецкий и тянет поболе, чем те пять сотен, что мне за хлопоты перепали. Как бы разузнать досконально?»

18

Восьмого октября корниловскую группу посетил генерал Май-Маевский. Поезд командующего Добрармией притащили два мощных паровоза серии С, сцепленные цугом[78].

Не дожидаясь полной остановки, с подножки вагон-салона соскочил молодой офицер в фуражке с малиновым верхом. Чрезмерная деловитость выдавала в нём адъютантскую породу. Цепко осмотревшись, он оценил обстановку.

Возле насыпи для встречи командарма выстроился второй Корниловский ударный полк, вызванный с боевого участка.

Впереди, в направлении оставленного Орла, громыхали басы артиллерии, захлёбывались трещотки пулемётов. Там первый Корниловский сдерживал неприятеля, с утра пытавшегося взять станцию Становой Колодезь. На западе по линии горизонта вырастали серые султаны разрывов. Это третий полк группы выбивал латышских стрелков, уцепившихся за сёла Михайловка и Любаново.

В тамбуре показалась неохватная фигура Май-Маевского. Ради встречи с ударниками генерал экипировался в шинель с красно-чёрными погонами и белой литерой «К», а попутно взбодрился стаканом вина. В последнее время он черпал силы исключительно в алкоголе. Его полководческая звезда, ярко сверкнувшая весной в Донбассе, неумолимо закатывалась.

Не будь на командующем военной формы, он вполне мог сойти за комика провинциального театра, причём опустившегося. Бритое лицо от систематических возлияний обрюзгло и приобрело стойкий свекольный окрас. Толстые щёки висели, переспелую сливу напоминал нос. Крохотные, близко посаженные глаза были из той категории, что злые языки называют свиными. К слову сказать, сходство с кабаном генерал имел незаурядное. Матёрый секач – зверь свирепый и умный. Таковым прежде слыл в войсках Май-Маевский. Сейчас он был затравленным старым вепрем.

Одышливо отдуваясь, цепляясь руками за поручни, командарм с трудом спускался из вагона. При этом попытку расторопного адъютанта помочь он гневливо отверг.

Полковник Скоблин в честь прибытия начальства побрился и натянул белые замшевые перчатки. Зычно скомандовав: «Поолк, смирна, равнение на-правва!», стрелой взлетел на насыпь для доклада.

– Здравствуйте, мои дорогие корниловцы! – проникновенно обратился к строю генерал.

Ответное приветствие перебил грохот снаряда, разорвавшегося в сотне саженей. «Шальной залетел или по нам пристреливаются?» – озадачился каждый. Впрочем, реакции никто не проявил: господа офицеры и добровольцы – дабы не быть уличёнными в трусости; солдатская масса – отупев от усталости.

– Вольно, – Май-Маевский опустил пухлую руку, подрагивавшую на уровне мочки уха.

– Вол-льна! – звонким эхом откликнулся Скоблин.

Не выходившие много дней из боёв ударники были грязны и оборваны, бросалась в глаза нехватка тёплой одежды. Тем не менее корниловцы старались держать фасон, глядели бодро, молодцевато тянулись.

Генерал, относя их настроение на свой счёт, подумал сентиментально: «Помнят меня солдатики, любят». В действительности оживление вызвал появившийся из вагона командир полка Пашкевич. Слабый после ранения, ещё более исхудавший, он шёл неуверенной походкой, словно колыхаемый ветром. Разумеется, все отметили новые погоны на его плечах – полковничьи.

Отдавая честь своим питомцам, Пашкевич с жимом в сердце отметил, как поредели их ряды, пока он валялся на госпитальной койке. И половины не осталось от двух с лишним тысяч штыков.

Май-Маевский начал приветственную речь. Оратором он был скверным. Говорил длинно, излишне сложно для понимания простого человека и вдобавок тихо. Его разбирали лишь стоявшие в центре, флангам доставались бессвязные обрывки.

Дисциплинированный Скоблин, поощряя торжественность момента, изображал, что внимает каждому слову. Впрочем, очередным пассажем генерал заострил внимание комбрига по-настоящему.

– Схватим, братцы, красную ворону за хвост и ощиплем ей перья!

Довольный образным экспромтом командарм сделал паузу, ожидая одобрительного гогота ударников, но шеренги угрюмо промолчали. Май-Маевский хекнул горлом и продолжил спич.

Теперь в нём возобладало хвастовство. Он объявил, что красные повсеместно окружены, а штабом армии подготовлен хитроумный план, по которому противник сегодня же подвергнется сокрушительным ударам на нескольких направлениях.

Судя по безучастным лицам корниловцев, генерал не зажёг их сердец. Врид командира полка капитан Щеглов, костлявый как скелет, с провалившимися тёмными глазницами, нервически покусывал обмётанные простудной коростой губы.

Сомнения можно было рассеять конкретикой – такие-то свежие части тогда-то прибудут на передовую. Не слыша желанных заверений, ударники испытывали разочарование. Не ради пустой говорильни, пронизываемые ледяным ветром, одолели они в боевом снаряжении пять вёрст!

Во время генеральских разглагольствований новая серия снарядов вздыбила пашню. Один – довольно близко, осыпав левофланговых комками подмёрзшего чернозёма.

Май-Маевский потряс кулаком и подбородками:

– Врёшь! Не испугаешь! А ну-ка, братцы, назло врагу пройдёмся парадом!

Лихость командующего выглядела неуместной бравадой. Следуя приказу, капитан Щеглов голенасто вышел на середину строя, взял шашку подвысь[79] и скомандовал: «К торжественному маршу!».

Участок местности был довольно ровным, но далеко не плац. Ноги ударников вязли в пашне, спотыкались о комья земли. Несмотря на подбадривания ротных командиров, строевой шаг не ладился. Шеренги сбились, в последней замыкающий «михрютка», наступив на размотавшуюся обмотку, растянулся в грязи.

Генерал не замечал огрехов. Напротив, мужество его орлят, маршировавших под вражеским огнём, пускай и не действительным, выжала у старика мутную слезу.

Скоблин, держа напряжённую ладонь у козырька, изумлялся метаморфозе, произошедшей с Маем. В считанные месяцы прославленный военачальник превратился в бесхребетного алкоголика. А ведь недавно его превосходительство вызывал искреннее уважение. Известный генерал Великой войны, окончивший академию Генштаба, последний командир гвардейского корпуса отдал Русской армии на десять лет больше, чем Скоблин прожил на свете.

Присоединившись к Белому движению на втором году борьбы, Май-Маевский благодаря безупречной боевой репутации получил сразу под начало дивизию, затем – корпус. Долгие шесть месяцев в каменноугольном бассейне вёл он «железнодорожную» войну с превосходящими силами красных. Непрестанно маневрировал, искусно создавал перевес в живой силе на отдельных участках, наносил крепкие удары по узловым станциям.

О нём восторженно писала пресса. Его успехи были замечены руководством союзнических миссий. Специалисты называли оригинальные приёмы Май-Маевского новым словом в тактике маневренной войны.

Подчинённых подкупали простота и храбрость генерала. В Донбассе он часто выезжал на передовую. Пыхтя и косолапя, направлялся к боевой цепи стрелков. Поравнявшись с ней, преображался на глазах. Одутловатое лицо твердело, походка приобретала неожиданную лёгкость.

Шагая с атакующей ротой, генерал не обращал внимания на летящие роем пули, своим бесстрашием воодушевлял войска. Почётное прозвище «Кутузов» он носил заслуженно. Ещё добровольцы с приязнью называли его «наш Май». Он и в ту пору любил заложить за воротник, но полководческого дара не пропивал.

Приняв парад, Май-Маевский счёл свою миссию выполненной. Действие алкогольных паров заканчивалось, больной организм требовал очередную дозу живительной влаги. Перед глазами командарма маячила бутылка «Массандры», оставленная в столовой вагон-салона.

– Капитан Макаров, – напуская на себя озабоченный вид, обратился он к адъютанту, – нужно срочно вычитать депешу генералу Кутепову. Сопроводите меня.

– Есть! – офицер бросил руку к дроздовской фуражке.

Циркулировали слухи, что именно этот хлюст спаивает Мая, используя близость к начальству для проворачивания спекулянтских афер. По непонятным причинам генерал благоволил к молодому капитану, в связи с чем старания поборников дисциплины изгнать его из штаба терпели фиаско.

Скоблин попытался выяснить насущный вопрос.

– Ваше превосходительство, разрешите обратиться? – прибавив шагу, поравнялся с прытко удалявшимся в сторону своего вагона командующим.

– Что вам угодно? – на ходу полуобернулся Май-Маевский.

– Разрешите узнать, какие силы назначены для контрнаступления?

Генерал насупился – желанный миг общения с чаркой отдалялся.

– В нужное время обо всём узнаете из приказа.

– Хотелось бы в общих чертах сейчас.

– Вы злоупотребляете моим расположением, полковник.

– Ваше превосходительство, сведения необходимы для уточнения плана боевой работы бригады, – перемещаясь в ходе разговора, Скоблин преградил командарму путь.

– Если вы так настаиваете, извольте. По центру обходящей вас группы ударят два батальона третьего Марковского полка. Они выгрузятся на станции Дьячья.

– Но этого явно недостаточно!

– Да позвольте же пройти! – командарм тугим животом оттеснил корниловца к паровозу и ушагал, раздражённо хрустя гравием.

У Скоблина заходили желваки. Он предполагал, что Май, будучи подшофе, блефует, но не думал, что так бездарно. Взбесившегося быка дед вознамерился остановить щелчком по лбу. Парой сырых батальонов, наскоро сколоченных из пленных! Одно название, что марковцы!

Полковник Пашкевич не терял минут, остававшихся до отправления состава, обходил остатки своего полка. Вблизи убогость экипировки ужаснула.

При формировании первый и второй батальоны посчастливилось обеспечить английским обмундированием, третий – грубым мешечным. Шинелей тогда хватило только офицерской роте. На фронт полк выступил в июле, о тёплой одежде в ту пору не думали. Как заведено в России-матушке, понадеялись на импровизацию – авось, экипируемся по ходу пьесы. Ан, оглянуться не успели, зима катит в глаза!

В первой шеренге стояли ударники в шинелях, а в глубине строя – наряженные во что придётся. Стёганые теплушки, крестьянские кожухи, кацавейки, чуйки[80], цивильные пальто. Всё с чужого плеча, заношенное, драное. Погоны, преимущественно самодельные, смотрелись на партикулярной[81] одежде нелепо, как седло на корове.

Тонкие парусиновые сапоги, в которые изначально обули корниловцев, у большинства порвались. Бросались в глаза наспех пришитые латки, проволока, которой были прикручены просившие каши подмётки.

Бойцы наперебой поздравляли Пашкевича с производством. Тот благодарил, бодрился, успокаивал, обещал скоро вернуться с пополнением.

– Командующий, командующий, – вдруг побежал по шеренгам шелест.

Ударники взяли равнение на вагон-салон, на площадку которого, будто на авансцену, вальяжно выступил Май-Маевский.

Его зарумянившиеся бульдожьи щёки и куражливое настроение свидетельствовали о том, что генерал успел «поправиться».

– До свидания в Туле, молодцы-корниловцы! – выкрикнул он, размахивая фуражкой.

Ветер взлохматил жидкий венчик волос вокруг плешивого черепа. Происходившее всё больше напоминало скверный анекдот.

Командир артиллерийского дивизиона полковник Роппонет, всегда тонный и подтянутый, председатель офицерского суда чести, отвернувшись, расплакался.

– Что с вами, Юрий Николаевич? – встревожился капитан Щеглов.

– Бо-оже, какой отрыв от действительности, – всхлипывая, выдавил полковник.

Озорно свистнул паровоз, стоявший в сцепке головным. Поезд попятился задним ходом в сторону Курска. Май-Маевский скрылся в роскошном чреве личного вагона, где его ожидал сервированный стол и графинчик.

Полковник Скоблин в сопровождении конвоя заторопился верхом к станции Становой Колодезь, бой за которую разгорался.

А капитан Щеглов повёл продрогший второй Корниловский полк обратно на позиции. Ему было приказано занять хутор Дубовик, сёла Толубеево и Богородицкое.

19

Переночевав в Волчьих Ямах, особый отряд полковника Туркула повернул на Дмитровск. Запланированный маршрут дроздовцы одолели. Насколько им удалось помешать наступлению Ударной группы красных, судить было сложно из-за отсутствия связи со штабом дивизии.

Верстах в десяти от Дмитровска дозорные заметили колонну конницы, двигавшуюся навстречу. Разведчики метнулись к придорожному болотцу, упали в заросли камыша. Притаившись, напряжённо всматривались – чья кавалерия.

Биноклем не располагали, подсобил ветер, донесший песню. Молодой высокий голос строил запев:

Сотня глоток подхватила:

– Кажись, наши, – широколицый курносый стрелок оглянулся на унтера.

– Погодь, Елизар, – предостерёг старшой Запрягаев, прикладывая ладонь раструбом к хрящеватому уху. – Ноне все одинако горланят.

Следующий куплет внёс ясность.

Унтер-офицер облегчённо перевёл дух:

– Всамдели свои. Гуса-ары…

Дроздовцам подфартило встретиться с бригадой полковника Барбовича, переброшенной из-под Глухова. Полки бригады – десятый гусарский Ингерманландский и первый офицерский генерала Алексеева насчитывали четыреста сабель и почти три сотни штыков при двух конных батареях.

Подход кавалерии поднял дроздовцам настроение. Сообща стало возможным не только отбрасывать противника, но и истреблять его.

Правда, намётанный глаз ветерана Запрягаева подметил, что видок у регулярных кавалеристов не слишком брав. Через одного – необученные, слабого здоровья юноши, по всему, из учащейся молодёжи. Часть конской амуниции была верёвочной, ненадёжной.

Барбович, как старший в должности, подчинил себе отряд Туркула. Идти на Кромы, рубануть во фланг Ударной группе противника – такую ответственную задачу получил он из штаба корпуса. Покуда добровольцы координировались, красные сами перешли в наступление. Их кавалерия двинула вдоль тракта, местными жителями почему-то именуемого «Свиной дорогой», но была остановлена частой пальбой заслона дроздовцев. Завязавшийся бой принял вялотекущий стационарный характер.

Около пятнадцати часов выяснилось, что нерешительность «товарищи» имитировали. Совершив обходной манёвр, советская конница вывалилась из леса перед селом Столбище, где стояли основные силы белых. Массированная атака с налёта прорвала линию сторожевого охранения. По тревоге поднявшиеся с квартир «дрозды» едва-едва успели занять позиции.

Конница напирала азартно, стремилась охватить фланги неприятеля. Эти отчаянные попытки успеха, однако, не имели благодаря эффективному артиллерийскому и ружейному огню обороняющихся.

Туркул предпринял контратаку, вынудившую врага отхлынуть. В это время к Столбищу подоспели ингерманландцы Барбовича, чей галоп с пиками наперевес пресёк намерение большевиков повторить натиск. Ход боя переломился, и кавалерия красных начала отступать. Обрушившийся на неё огонь всех пушек добровольцев превратил отход в бегство. Остановились бегущие только через двенадцать вёрст.

Белые получили передышку, пользуясь которой, Туркул отправил обоз с ранеными в Дмитровск. Его отряд остался на ночлег в Столбище. Места хватило, расположенное по сторонам глубокого оврага село было большим и небедным – полтораста дворов, каменная церковь, мельница, пять маслобоек, лавка, земское училище. Бригада полковника Барбовича стала неподалёку, в деревне Дубняки.

Восьмого октября чуть свет разбудил пулемётный лай. На Столбище наступали красные – пехота и конница. Дроздовцы, на бегу одеваясь, стекались к атакованной окраине села. Туркул со штабом галопом полетел в четвёртую роту, стоявшую в охранении.

Командовавший ею капитан Иванов уже контратаковал. Не ожидавшие такого отпора вражеские цепи попятились.

Полковник, окоротив распалившуюся Гальку, со штабными ехал шагом позади роты Иванова, двигавшейся рассыпным строем. Стрелки спешили к леску, правее которого дыбились поросшие кустарником мощные холмы, закрывавшие обзор.

Рельеф местности вызвал тревогу, Туркул собрался окликнуть ротного, но тот, словно читая мысли командира, картавой скороговоркой распорядился:

– Стагший унтег-офицег Запгягаев! Оседлайте буггы!

Росчерком стека продублировав направление движения, капитан быстро оглянулся и, задорно улыбаясь, взял под козырёк.

С правого фланга трое стрелков во все лопатки рванули к холму.

Рота перешла на бег. Чтобы вскарабкаться на возвышенность, ей не хватило считанных минут. Из-за чёртовых увалов густо выплеснулось месиво советской конницы.

Всё произошло так неожиданно, что четвёртая не успела сомкнуться. Но взводы сгруппировались и сразу огрызнулись. Не беспорядочной пальбой, залпами!

Полковник со штабными, обнажив оружие, остановились посреди поля. Лошади под ними фыркали, закладывали уши.

Хуже нет, угодить между молотом и наковальней!

Оставшийся на окраине батальонный Петерс грамотно оценил обстановку. Через голову Туркула по красной коннице вдарили пулемёты. Беглыми очередями загремела артиллерия.

Накрытые губительным огнём всадники заметались между островками дроздовцев, не прекращавших бить залпами. Сквозь разноголосицу стрельбы прорывались душераздирающие вопли, мат, заполошное ржание.

Справившийся с замешательством Туркул отдал нужные указания. Нахлёстывая коней, разлетелись как стрелы из тугого лука вестовые.

Жадно вбирая смертельный калейдоскоп боя, полковник краем глаза зацепил – над неуспевшими перебежать к своему взводу, рухнувшими на землю дозорными проносятся вражеские всадники.

«Порубили ребят», – стукнуло в голове.

Безжалостно избиваемая свинцом и сталью конница побежала. Четвёртая рота сноровисто занимала господствующие холмы.

Туркул отыскал в цепи ловкую фигурку, перечеркнутую ремнями офицерской портупеи, кивнул удовлетворенно: «Цел наш Гриша». Капитана Иванова, при рождении наречённого Петром, боевые друзья за простоту, в которой горел свет русского праведника, называли Гришей.

Полковник поскакал на правый край, где полегли дозорные. Штабные едва поспевали за ним. Представляя, какая жуткая картина сейчас откроется, Туркул стиснул зубы.

Внезапно из травы безмолвно, словно видение, восстала троица стрелков. Чумазей кочегаров, потные, окровавленные, глаза по пятаку.

– Смиррна! – прохрипел старший унтер Запрягаев.

Полковник оторопел:

– Бра-атцы, да как же вы уцелели?

Ошарашенные бойцы стояли перед ним во фрунт[82].

Оглядевшись, Туркул увидел, что вокруг в изломанных позах валялись убитые лошади и люди. На сорной траве лишаями алела кровь. Не меньше десятка мертвецов насчитал полковник на прогалине.

Дозорные дышали как загнанные. Старый походник[83] Запрягаев под рукавом шинели нащупал зияющую прореху. Двое других солдат были из пленных, как большинство в роте Иванова.

Запрягаев в нескольких скупых фразах поведал о схватке.

Когда налетела конница, дозор принял единственно возможное решение – кинулся в траву. Унтер приказал лечь звездой – каблуки к каблукам – и открыть стрельбу пачками[84] во все три стороны. Мчавшиеся на них всадники попали под губительный огонь и в считанные секунды были убиты или переранены. Не понимая причины внезапных потерь, лава, руководствуясь инстинктом самосохранения, раздвоилась на рукава, обтекла прогалок на безопасном расстоянии.

Полковник с неподдельной искренностью благодарил стрелков за удаль.

– Страшно было, братцы? – спросил по-свойски.

Один из стрелков, по-крестьянски утирая рукавом струившийся по лбу пот, оскалил молодые зубы:

– Рази упомнишь, кады над башкою копыта сигают? Того гляди, размозжат черепок… Только, ваше высокородь, пехоту, ежели она не драпает, кавалерии ни в жисть не обратать!

– Ну дела… – переговаривались за спиной полковника штабные, – втроём, а сколько народу утоптали…

Бригада Барбовича осталась на прежнем участке, а Туркул, похоронив убитых, с отрядом пошёл на станцию Комаричи для присоединения к своему полку.

По дороге он с удивлением заметил, что лужицы стянуты слюдяным ячеистым ледком, тонко хрустевшим под копытами.

«Гляди-ка, заморозки, а в бою дышать нечем было».

Перешли речку Неруссу, здесь, в верхнем течении, – узкую, с заросшими ивой низкими берегами. Сквозь прозрачную быструю воду виднелось песчаное дно русла.

В Комаричах Туркула ждала телеграмма с приказом вступить в командование первым Офицерским стрелковым генерала Дроздовского полком. Усталость настолько овладела полковником, что известие о повышении, состоявшемся теперь и фактически, не принесло радости. Принимая поздравления подчинённых, он улыбался через силу, попутно просчитывая в уме первые управленческие решения в новой должности.

«Полк разбросан поротно на чрезмерно большом фронте. Вытянут в одну линию без полкового и частного резервов. Надлежит неотложно собрать его в один щит. После ужина и короткого отдыха станцию оставляем. Место сосредоточения – село Упорой».

20

С показушного парада Скоблин вернулся на позиции, когда кульминация боя за Становой Колодезь миновала.

С утра первому Корниловскому пришлось тяжко – навалились латыши, Земгальский полк. Поддерживавшие его артбатареи, целых восемь орудий, крыли без устали. Цепи белых, потонувшие в разрывах, прореженные убийственным шквалом, извиваясь, пятились к станции.

Как нельзя кстати на выручку ударникам пришёл «Витязь». Ворвавшись на полных парах во фланг противника, крепость на колёсах обрушила огневую мощь на ближнюю батарею. Красные артиллеристы, не дав в ответ ни одного выстрела, взялись за передки и удрали.

Бронепоезд перенёс фланкирующий огонь[85] на пехоту, которая побежала в сторону Орла, хоронясь по оврагам и перелескам.

Командовавший боевой частью «Витязя» подполковник Решетов, вдохновленный успехом, на свой страх и риск отважился на дерзкую вылазку.

Достигнув Стиши, экипаж взялся за починку взорванного пути. Пока велись работы, солдаты с прапорщиком Садовым обшаривали станцию.

В железнодорожной будке наткнулись на связиста латышской батареи, почему-то не покинувшего пост. Садов ударом ноги выбил дверь, оторопел при виде врага и с перепугу опорожнил в него, задравшего руки, барабан нагана. Завидная кожаная «шведка» превратилась в сито. В качестве трофея белогвардейцы забрали полевой телефонный аппарат, подле которого дежурил латыш.

Восстановив полотно, бронепоезд продолжил движение. Скрытности манёвра способствовала низина, обрамлённая деревьями, частично сохранившими листву.

У входных семафоров станции Орёл Решетов замешкался, не зная следующего хода. Здание вокзала, напоминавшее островерхими башнями замок средневекового рыцаря, лежало как на блюде.

Поддержан ли его порыв пехотой, подполковник не ведал. Здравый смысл в нём боролся с азартом загонщика. Борьба шла на равных, пока советская артиллерия не накрыла край выемки, из которой выкатился броневик. Толстые столбы земли со страшным грохотом начали вырастать в сотне саженей позади «Витязя».

– Отходим! – Решетов протиснулся в башню, с усилием опустил за собой тяжёлый люк.

Красные, решив поймать бронепоезд в ловушку, открыли заградительный огонь. Подполковник с секундомером в руке высчитывал момент между очередями.

– Полный назад! – как укушенный заорал он в латунный рожок внутренней связи.

Состав тяжко дёрнулся, набирая ход. Команда бронеплощадки оцепенела, верующие зашептали молитвы.

Вдруг громовой раскат сотряс многотонную стальную коробку, словно циклопическая кувалда с размаха огрела. Нутро вагона наполнилось удушливым сизым дымом.

– Полный… кх… на… кхм назад… ках! – Решетов надсаживался от кашля.

«Витязь» притаился в низинке, оставив пушечную молотьбу в стороне Орла. По краям пробоины в крыше толстенный металл скрутился папирусом. Солдаты с лязгом распахивали люки, дверцы. Потянуло слякотным сквозняком.

При подсчёте урона контуженных и посечённых окалиной в расчёт не брали. Настоящих раненых оказалось трое.

Осколок распахал плечо прапорщику Садову, скулившему обиженным щеночком:

– Скор божий суд, Пал Палыч…

Заряжающего Кинько взрывной волной припечатало об угол снарядного ящика. Делая безуспешные попытки приподняться на локте, он умывался юшкой[86] и мычал.

Наиболее серьёзно пострадал старший фейерверкер Куликов. Судя по кровавым пузырям, надувавшимся в чёрной щели его волосатого рта, кусок железа, пробив грудную клетку, застрял в лёгком. Бородач утробно булькал, пучил глаза и скрежетал по рифлёному железу пола подкованными башмаками.

Пострадавшим оказали первую помощь.

«Витязь» пятился раком до станции Стишь, где подвергся обстрелу из тяжёлых орудий.

– Осерчали на нас… то… товарищи… в бога, в душу… в кузину-хористку, – бормотал Решетов, на дрожащих ногах мотаясь от одного борта к другому.

Драпали без остановок до Станового Колодезя. Там к бронепоезду на низенькой гривастой савраске подскочил разведчик.

– Поручик Баранушкин, – представился. – Командир первого Корниловского передаёт благодарность за доблестную работу, господин полковник!

– А-а?! Не слышу! – Решетов трудно ворочал головой, подставляя мясистое ухо, из раковины которого извивался чёрный ручеёк подсохшей крови.

Поручик гаркнул во всё горло. Старший офицер «Витязя» в ответ тускло ощерился. Вид он имел очумелый. Из бронеплощадки расползалась нестерпимо кислая химическая вонь.

– Досталось вам? – поинтересовался Баранушкин с сочувствием.

– Тяжелораненый! У меня! – тараща глаза, отрывисто выкрикнул Решетов. – До лазарета! Не довезу!

– На станции развернут наш перевязочный пункт, – корниловец соображал стремительно. – Ожидайте сестру.

И, наддав каблуками в тугое брюхо лошади, стреканул по тропе, вилявшей вдоль путей.

Скоро прикатилась, подпрыгивая на кочках, санитарная двуколка под брезентовой крышей. Рядом с ездовым жалась Лена Михеева – бледная, с очень серьёзным лицом. Подполковник подал ей руку, помог забраться внутрь вагона.

– Уйдите от света, – скомандовала Лена, приступая к осмотру.

О результатах информировала сразу:

– У прапорщика поврежден крупный сосуд, опасности для жизни нет. Жгут наложен правильно, через час ослабьте. У солдата травма головы. Кости черепа на ощупь целы. Хорошо, что в сознании. Обеспечьте покой, сверните шинель, подложите под голову и плечи. Унтер-офицер плох, нуждается в экстренной операции.

– У вас есть хирург?! – Решетов по-прежнему не замечал, что орёт.

Сестра милосердия заправила под косынку золотистую прядку, выбившуюся на лоб.

– Быстро грузите в двуколку, – приняла решение. – Так хоть один шанс есть. До Курска ему не дотянуть.

– Хрулёв, Квартич, выносите! – дал команду подполковник, повернулся к Михеевой, сдернул с головы фуражку, ткнулся лицом в руку женщины, ощутил её заскорузлость. – Благодарю, сестра, благодарю вас… Мы с Ерофей Захарычем год, как вместе бедуем… Правильный мужик… Жаль, когда такие помирают…

Лена на второстепенное не отвлеклась, помогала солдатам, неуклюже ворочавшим неудобную ношу у дверного проёма.

Обратно по ухабам не гнали, жалели раненого.

Фейерверкер Куликов испустил дух на операционном столе при рассечении грудины.

– Папироску мне зажгите, Леночка, – хирург растопырил пальцы, оберегая вымытые руки для следующего увечного.

Михеева неумело прикурила, закашлялась, на глазах её выбились слезы.

– Леночка, вы святая, – хирург залихватски подкусил «Лафермъ № 6», сощурившись, затянулся. – Даже такой невинный порок, как табакокурение, к вам не пристал… Ну-с, помолясь, продолжим…

Наследство фейерверкера в сенях ревизовал дезинфектор Филиппыч.

– Не много добра нажил сердешный. Часишкам в базарный день красная цена – целковый… Ти-икают… Человека нету, а механизм бездушный ести, – философствовал словоохотливый старик.

Когда Михеева вышла из операционной, дезинфектор огладил толстой ладонью завёрнутые в тряпицу пожитки:

– Тут, значитца, барахлишко ихнее. Отдельно часы, «Куалит Брегет» называются. Как оприходовать?

– Далеко не прячьте, Гордей Филиппович. С первой оказией передадим на «Витязь».

– Рухлядь, так и быть, определю в сундук, а брегетик, не обессудьте, Елена Михайловна, вам вручу-с. Как вам известно, грешок за мной водится, могу не совладать с искусом, на спиритус вини[87] обменять, – дезинфектор, в младые годы игравший в самодеятельном театре, не отвык от привычки изъясняться витиевато.

Его мимика и нарочитые жесты заставили выбившуюся из сил сестру слабо улыбнуться:

– Что с вами поделаешь, Гордей Филиппович… Давайте часы, сохраню.

21

Вторые сутки Брошкин сидел в подвале орловской ВЧК[88]. Латышам, вылущившим Веню из пакгауза, он назвался студентом-политехником, мирным горожанином. Заговорил им зубы. Дескать, был задержан корниловским патрулём за хождение в ночное время без пропуска.

Белобрысые парни в сбитых на затылок шапках, с распахнутыми на груди воротами оказались по-деревенски простодушными.

– Ити, тофарищ. Рефолюция тепя осфопотила! – подтолкнул в спину сухощавый стрелок.

Брошкин сделал боязливый приставной шажок в сторону. Краем глаза засёк – пожилой путеец в промасленной робе нашёптывал что-то на ухо третьему латышу.

Этот имел командирское обличье – фуражку с высоким околышем, белые поперечные нашивки на кумачовых петлицах долгополой шинели.

– А ну, стой! – скинул он с плеча американский винчестер с клинковым штыком.

Так Вениамин вновь оказался под замком. Орловские чрезвычайщики, неделю отсутствовавшие в городе, навёрстывали упущенное. Застенок заполнялся стремительно. Хватали всех, на кого пало подозрение в пособничестве добровольцам. К утру камера была нашпигована под завязку, чекисты начали прореживать улов.

Дошла очередь и до Брошкина, при задержании назвавшего данные сокурсника по киевской альма-матер. Собственную фамилию озвучить он не решился. Подумал: «Вдруг вездесущая ЧК имеет список осважников».

– Кто будет Альтфедер?! На выход! – не сразу Веня смекнул, что отозваться должен он.

Протиснулся к приоткрытой двери, хмурому конвоиру улыбнулся заискивающе:

– Извините, задремал.

Вилянье хвостиком не спасло от болезненного тычка ключом под рёбра и оглушительного рыка:

– Не задеррживать!

Предварительный допрос вёл молодой кадыкастый следователь, чужеродно ощущавший себя в шикарно обставленном кабинете. Использовать по назначению мраморный чернильный прибор, занимавший треть стола, он не решался. Макал ученическое пёрышко «рондо» в стеклянную непроливайку.

Поняв, что бить и пытать сейчас его не станут, Брошкин приободрился, на вопросы отвечал бойко. Апеллировал к логике – если бы он пособничал корниловцам, разве бы сунули они его в холодную.

Ютившийся на краю стула с высокой резной спинкой следователь записывал показания с прилежанием троечника, взявшегося за ум. Даже высунул кончик языка.

Веня отважился пошутить в грозном учреждении.

– Разве существуют в природе белогвардейцы с таким профилем? – риторический вопрос он наполнил многовековой грустью своего народа.

Следователь озадаченно оторвал близорукие глаза от протокола, вероятно, ожидая пояснений.

Паузу нарушило явление разбитной особы женского пола. Без стука ворвавшись в кабинет, девица, не обращая внимания на допрашиваемого, выпалила:

– Валька, беги бегом, а то они всё сожрут, на бобах останешься!

Юный чекист залился краской насыщенного алого цвета, сконфуженно покосился на Брошкина, бормотнул маловразумительное.

Вениамин пришёл ему на подмогу, предложив не пренебрегать вопросом питания, который, безусловно, приоритетнее формального расследования, заведомо не имеющего судебной перспективы.

Следователь, очарованный юридическими терминами, для порядка спросил: «Вы так думаете?», получил положительный ответ, после чего нажал кнопку звонка.

Брошкин вернулся в камеру, видя в поступке чекиста добрый знак.

«Будь я действительно интересен, он бы меня на жратву не променял», – такие мысли побежали по кругу в голове.

Сокамерники Веней не персонифицировались, он воспринимал их единой массой, насквозь пропитанной потом и страхом. Уклоняясь от любых разговоров, Брошкин подчёркивал случайность своего нахождения в кутузке.

На обед дали каменной чёрствости хлеб и просяной суп с кукурузой, который принесли в грязном ведре. Веня к еде не притронулся, его знаменитый аппетит затаился.

В камере шло движение сродни броуновскому. Людей выдёргивали по одному и группами, с вещами и без оных, одни возвращались, а другие нет, прибывали новички. В кажущемся хаосе присутствовала некая система, позволявшая поддерживать численность популяции узников на одном уровне. Подвальное помещение не пустело, но и не переполнялось. Гул в нём не стихал ни на минуту. С низкого сводчатого потолка срывались капли конденсата. Из разбитого оконца тянуло стылой сыростью, не дававшей рассеяться удушливым клубам табачного дыма.

Утомившись от бдения, Брошкин натянул на голову ворот пальто, свернулся калачиком и забился в угол нар. В зыбком полузабытьи он утратил чувство времени, а затем и реальности.

Когда его затребовали наверх, Вениамин, вскинувшись, не мог сообразить – где он есть. Вспомнив, тихонечко захныкал, жалея, что нельзя зареветь в голос. На лестнице запоздало спохватился, что не удосужился справить малую нужду.

Отделанные кожей и гобеленом апартаменты обрели нового хозяина. Скуластый длинноволосый мужчина, с головы до пят – в скрипучем хроме, едва завидев доставленного арестанта, обрушил на него шквал фраз, разящих подобно молниям.

– Пролетариат в своей борьбе беспощаден! Ни одного ругательства по адресу злейших врагов! Без всяких пыток и истязательств! Без лишних слов! Побеждённые продажные души должны быть стерты с лица земли! Советуем не молить о пощаде, не предлагать своих услуг, а хладнокровно наблюдать за шествием революции. У кого уши, пусть слышит – живёт только жизнеспособный! Побеждает самоотверженный, сильный, стальной…

От такой встречи Веня не просто заробел, ввергся в ужас. Приплясывая от нестерпимой рези мочевого пузыря, корёжился под заклинаниями кожаного чекиста.

На первый вопрос по существу, кем он был уведомлен о готовившемся подрыве бронепоезда, Брошкин запричитал, что иуда-железнодорожник бессовестно его оговорил, что он искренний попутчик революции…

– Не попутчик, соратник! За меня может поручиться часовщик… Фамилия его… фамилия, как же, чёрт… Караваев! Он видный подпольщик, он вам докажет, что я не враг…

Веня не заметил, как упустил струю, от которой в штанине тяжело, будто от компресса, потеплело.

Не видя иного варианта избавления от волосатого демона, Брошкин выложил всё, что знал о часовщике Юрии Юрьевиче, проживавшем в верхней части города рядом с постоялым двором. Разумеется, о связях Караваева с белой контрразведкой Веня умолчал, равно как и о цели конспиративной встречи с ним.

Суровый следователь кивал в такт всхлипам подследственного, поощряя к подробностям. Когда поставленный на правеж замолк, сотрудник ЧК откинул на чернильном приборе бронзовую крышку, погрузил в неё перо, встряхнул волосами, слипшимися в воронье крыло, и приступил к документированию.

22

С миру по нитке – голому рубашка. Тряхнув в Белгороде и Харькове вербовочные бюро, ротмистр Корсунов вернулся в полк с шестью солдатами, ранее служившими в кавалерии. В силки попался даже родимый новгородский драгун, пристроившийся в полиции. Выдернуть ловчилу с тёплого места удалось благодаря приказу главкома, запретившему службу в страже лицам, годным к строевой.

Вся шестёрка была безлошадной, но выглядела прилично. Кузьмин чохом определил новичков во взвод разведки, к вахмистру Сагановичу под начало.

Корсунов продолжил знакомство с эскадронами. Командир третьего – поручик Тунгушпаев отдавался службе без остатка. Его подвижничество приносило осязаемые результаты. На учении гусары хорошо показали себя, особенно в пешем строю. Конниками пока они были среднего качества.

Но настораживала суровость Тунгушпаева с солдатами. За малейшую провинность он ставил «под шашку» при полной боевой выкладке. Вместе с тем оскорблений и мордобоя нижние чины его эскадрона не знали.

Ротмистр предположил, что поручик – скороспелый продукт гражданской междоусобицы. Хвать, оказался тот коренным ахтырцем[89], имевшим за плечами Тверское кавалерийское училище. Выпущен был корнетом под занавес 1916 года.

Ничего сверхъестественного в том, что офицером императорской кавалерии стал инородец, не было. Мировая война открыла двери престижных военных учебных заведений представителям всех сословий и разного вероисповедания.

Тунгушпаев к тому же имел влиятельного покровителя. В младенчестве он был взят на воспитание аристократом известной на юге России фамилии, князем N. Получил качественное домашнее образование, владел тремя европейскими языками, музицировал, разбирался в коневодстве и виноделии. Вероятно, из него готовили управляющего крупным имением.

С конца шестнадцатого года ахтырские гусары действовали на Румынском фронте. Судя по «клюкве»[90] и Станиславу третьей степени с мечами, корнет Тунгушпаев там проявил себя достойно.

Спустя месяц после большевистского переворота он оставил полк, проживал в Пятигорске у родни. В отношении новой власти держал нейтралитет, ошибочно полагая, что такой расклад её устроит.

В октябре восемнадцатого князь N был казнён у подножия горы Машук в группе заложников вместе с генералами Рузским и Радко-Дмитриевым. Тунгушпаев не стал жертвой террора чудом.

После освобождения Северного Кавказа от красных он поступил в Добровольческую армию. Воевал в кубанских конных частях генерала Покровского. За отличия в боях был произведён в следующий чин.

В мае 1919 года в сражении за станицу Великокняжескую получил пулевое ранение в бедро. В госпитале подхватил тиф, сперва – «exanthematicus»[91], потом – «recurrens»[92].

По выздоровлении Тунгушпаев подал рапорт о переводе в регулярную кавалерию. Прошение попалось на глаза Кузьмину, к формированию которого пристало четверо ахтырцев – подпрапорщик и трое гусар. С учётом объявившегося поручика полковник загорелся идеей третий эскадрон сделать гусарским.

Как истинный сын степей, Тунгушпаев скупился на эмоции и слова. За офицерским столом вёл себя сдержанно, алкоголь игнорировал. Был приличным спортсменом. В верховой езде отстаивал итальянский метод – ездил с укороченными стременами, привстав в седле, наклоняя корпус вперёд на галопе и во время преодоления препятствий.

Корсунов попробовал завести с поручиком дискуссию:

– Ох, уж эти итальяшки! Зачинатели моды! Обратитесь-ка к истории – у них сроду не было большой кавалерии. Невозможно долго ездить с полусогнутой ногой – затекает. И наша традиционная облегчённая рысь абсурдна. Лично мне ближе казачья посадка – ровная, безо всяких подпрыгиваний, нога вытянута. Мундштук – долой, всаднику – морока со второй парой поводьев, лошади – мучение, эффекта – нуль. Казаки не признают мундштука, а они – сыны степей, природные наездники…

Тунгушпаев на тираду помощника командира полка ответил кратко:

– Казаки – животные.

Не иначе служба в иррегулярной коннице оставила в его душе глубокий след.

Корсунов помнил предупреждение Кузьмина насчет «закидонов» поручика. Первое чудачество проявилось в стремлении посадить гусар на лошадей одной масти. Трудности с покупкой конского состава Тунгушпаева не заботили совершенно.

– Господин ротмистр, третий эскадрон по регламенту должен иметь вороных лошадей, – отозвался ахтырец на пожелание начальства впредь не забраковывать караковых и рыжих.

Правой рукой Тунгушпаева ходил подпрапорщик[93] Вайнмаер, бывалый гусар. Этот блондин с прозрачными глазами и жёсткими прокуренными усищами слыл немыслимым храбрецом. Случай помог выяснить, какого свойства была его отвага.

Тунгушпаев считал в условиях современной войны пику обузой для кавалериста. В данном вопросе он не был оригиналом, большинство молодых офицеров мыслило аналогично.

Пик имелось в достатке, но гусары владению ими не обучались. Корсунов, в силу занимаемой должности, потворствовать нарушению устава не мог. Лекцию о мощи данного вида холодного оружия и его деморализующем эффекте на противника он опустил. Приказав эскадрону построиться, ротмистр сел на лошадь, разобрал поводья, взял пику и приказал четверым наиболее опытным наездникам подойти к нему на сабельный удар.

Вышколенная Маркиза, повинуясь наружному шенкелю, согнулась в боку и двинулась вольтом[94]. Корсунов, держа древко за среднюю часть, завращал длинной пикой так ловко и стремительно, что атаковавшие его гусары шарахнулись в разные стороны. Грузная комплекция помощника командира полка оказалась обманчивой.

Кавалеристы предприняли ещё ряд попыток напасть, также окончившихся неуспехом. Ротмистр спрятал в усах довольную ухмылку, былые навыки не подвели.

На вызов: «Есть другие охотники?» откликнулся подпрапорщик Вайнмаер. Вынув шашку в положение «к бою», он крепко пришпорил рослого жеребца, отчего тот взял с места рысью.

Гусар устремился на ротмистра неукротимым носорогом, невзирая на сыпавшиеся по рукам и голове удары древком. Действуй Корсунов в полную силу, он, без сомнения, выбил бы противника из седла, покалечив или убив.

Продравший оборону Вайнмаер нанёс удар шашкой направо. Ротмистр успел парировать наскок, по сильной отдаче отметив его серьёзность. Во избежание ранений Корсунов прекратил схватку и громко похвалил подпрапорщика.

Тот рявкнул: «Рад стараться!» и осторожно коснулся здоровенного багрового желвака, выскочившего под глазом.

Люди, лезущие напролом, начисто лишены воображения. Они не задумываются над тем, какие последствия вызовут те или иные действия, и потому окружающими принимаются за смельчаков. К их когорте принадлежал Вайнмаер. Странно, что, воюя пять лет, он с такими талантами оставался живым. Впрочем, не зря народная мудрость утверждает: «Дураку – везде счастье».

– Вклю… чите работу… работу с пикой в расписание занятий, поручик, – успокаивая бурное дыхание, приказал Корсунов.

Тон его не предполагал возражений.

– Слушаюсь, господин ротмистр, – взял под козырёк бесстрастный Тунгушпаев.

Несмотря на установившиеся холода, он продолжал форсить в фасонной ахтырской фуражечке с ярко-жёлтым околышем и коричневой тульей.

Вечером Корсунов высказал Кузьмину суждение, что третий эскадрон на данный момент лучший в полку, его следует усилить численно.

Реакция со стороны полковника последовала вялая, что для него, всегда внимательного к вопросам строевой выучки, было нехарактерным.

– В чём дело, Игорь? – насторожился ротмистр.

Кузьмин расстегнул крючки на воротнике мундира, повёл шеей, разминая уставшие мышцы.

– Я продвинулся в поисках Ирины…

– Так-так, – Корсунов подался вперёд.

– Днями пришёл ответ от её петербургской подруги, – полковник продолжил через силу. – Фамилия тебе ничего не скажет… Я написал ей наудачу с месяц назад… Выясняется… летом после занятия нами Харькова там объявилась моя супруга…

– Когда ты получил письмо?! Почему не сказал?! Я ведь только мотался в Харьков, выкроил бы время, забежал. Адрес известен?! – на потёртом жизнью лице ротмистра вспыхнули глаза.

– Пётр, разговор мне до крайности неприятен. Другому бы не открылся. Но тебе на правах старого товарища сообщу – Ирина сожительствует с неким Кургановым, это мелкий подручный её отца, купчишка, пару раз я его видел в Петрограде. Скажу более, она в положении…

У Корсунова отвалилась челюсть, открывая напоказ жёлтые прокуренные зубы и рыхлые десны. Он застыл, как один из персонажей финальной сцены комедии «Ревизор».

Кузьмин придвинул к себе серебряный портсигар с накладной монограммой, стукнул по нему согнутым пальцем.

– Собственно, выбора у меня нет. Шпак[95] увёл венчанную жену. Дабы сохранить честь, следует пристрелить их обоих и застрелиться самому. Не под суд же идти, право… Всё просто как апельсин, а я вторые сутки философии развожу… Не говори ничего, Пётр! Слова суть пустое колебание атмосферы.

– Я велю водки подать? – ротмистр решил прибегнуть к незаменимому для русского человека способу.

– Нет, Пётр, выпью водки – размякну, стану себя жалеть. Кликни адъютанта, продиктую приказ о временном возложении на тебя должности командира. Утром убываю в Харьков. С собой беру вахмистра Максимчука.

– Отговаривать бесполезно?

– Так точно.

– Ты, Игорь Михайлович, пообещай не творить опрометчивых поступков.

– Боюсь нарушить обещание, – полковник обуздал эмоции, расправил плечи, выпрямился. – Надеюсь на твою порядочность, Пётр.

– Господи-ин полковник! – Корсунов укоризненно помотал остриженной под машинку шишковатой головой.

23

Воспалённый мозг не желал успокаиваться. Диван достался жёсткий и короткий, вдобавок каждое движение рождало ноющий скрип. Отчаявшись заснуть, Кутепов сел, прижался лопатками к холодной кожаной спинке, нашарил на столике папиросы. Размашисто чиркнул спичкой. Неестественно белая вспышка выхватила из тьмы угол кабинета, в котором обосновался генерал. Порывистая затяжка раздула зловеще-багровый огонёк на конце папиросной гильзы.

«Когда куришь в темноте, крепость табака не чувствуется», – подумал Кутепов и удивился себе.

То была первая мысль, не связанная с войной, за долгое время. Пустячная, но самостоятельная…

Генерал обладал стальными нервами, гордился своей выносливостью, позволявшей справляться с нагрузками, неподъёмными для большинства смертных. Названные качества выдвинули его в передовую шеренгу бойцов с самым страшным злом, когда-либо выпадавшим на долю русского народа, – окаянным комиссародержавием.

Ранее Кутепов не сомневался, что тяжкая ноша ему по плечу. В последнюю неделю уверенность пошатнулась. Под ложечкой появилось сосущее томление, будто процессы, происходящие на фронте, стали неподвластны его воле.

Настроение не поднял даже успех прошедшего дня. Ворвавшиеся на станцию Стишь корниловцы сумели не просто удержаться на данном рубеже, отбив все атаки превосходящего противника, а обратить его в бегство до самого Орла. На левом фланге при содействии дроздовцев третий офицерский генерала Маркова полк вернул город Кромы.

«Гм, офицерский, – Кутепов машинальным жестом огладил квадратную бороду. – Вот так и рождаются легенды».

Подполковник Лауриц, недавно перебежавший от красных, в числе прочего, сообщил – противник убеждён, что противостоящие ему «цветные» части состоят сплошь из офицеров, люто ненавидящих советскую власть. В действительности названия полков – дань традиции, память о погибших вождях. Третий Марковский наскоро сколочен из пленных красноармейцев. Офицеры в нём также имеются – мобилизованные в Курской губернии, два года уклонявшиеся от борьбы, надёжность их сомнительна.

«Тем не менее Кромы наши, и вновь мы стучимся в дверь Орла», – генерал ввинтил окурок в пепельницу.

Его замысел о нанесении расходящихся ударов приносил результаты. Теперь прикусят языки злопыхатели, называвшие этот ход тактически безграмотным. Шептуны за деревьями не увидели леса. Дробление сил корпуса позволило создать две самостоятельные группировки – немногочисленные, но маневренные. Обозначилась тенденция к тому, чтобы отнять у красных инициативу и перестать, наконец, идти по их указке.

Удача далась дорогой ценой, особенно корниловцам, безвозвратно потерявшим четыреста бойцов. Остроту ситуации временно сгладило прибытие пополнения.

«Пополнение… К тришкину кафтану наспех прихватили очередную заплатку», – Кутепов снова потянулся за папиросами.

Покрытие урона приобрело устойчивый характер импровизации. Вот и последнее подкрепление удалось влить лишь благодаря ухищрениям полковника Скоблина, набравшего в ближнем тылу новых ударников на смену выбывающим в каждодневных схватках. Аналогично выкручивались дроздовцы, марковцы, алексеевцы, самурцы.

Штаб армии не наладил механизма правильной мобилизации, равно как и системы интендантского снабжения. А Ставка главкома, изредка подбрасывавшая крохи, ныне огорошила – обходитесь своими силами, резервов в тылу нет. Более того, сверху прокатили пробный шар: «Готовьтесь, Александр Павлович, помочь соседям справа».

Конница Шкуро и Мамантова, побитая под Воронежем, откатывалась к узловой станции Касторная. Растерявшимся казакам требовалось опереться на плечо стойкой пехоты.

Как отреагировать? Встать в позу, заявить о недопустимости дальнейшего ослабления Орловско-Кромского фронта в разгар решающего сражения? Пригрозить отставкой? Хорошо, если манипуляция возымеет действие и главком изыщет возможность помочь казачьим генералам, не трогая первого армейского корпуса. А если отставка будет принята? Что тогда? Угасание в резерве высших чинов? Всеобщее забвение? И это в тот момент, когда он в трёхстах пятидесяти верстах от Москвы, когда столько сил положено на алтарь…

Мысли потекли в другом направлении, поток их огибал острые углы.

Митинговать недопустимо. Краеугольный камень регулярной армии – дисциплина. Имей Деникин другие варианты, он не стал бы рвать войска, бьющиеся на самом ответственном участке.

Объективности ради следовало признать, что в плане Ставки для него, Кутепова, усматривались личные резоны. Не удастся остановить Будённого у Касторной, десятитысячная конная орда хлынет в прореху, охватит провисший фланг первого корпуса, загонит в мешок.

Вывод – помощи соседям не избежать, посему надо просчитать оптимальный вариант содействия. Может, грядущая реорганизация положительно скажется на манёвре?

Первая пехотная дивизия генерала Тимановского, разросшаяся до девяти полков, сделалась излишне громоздкой в управлении. Фронт её растянулся на двести вёрст с изрядным гаком.

После появления у корниловцев и марковцев третьих полков они de facto[96] стали именными дивизиями, решавшими самостоятельные задачи. Для их узаконения в этом качестве сложные организационные мероприятия не нужны, достаточно бумаги за подписью командарма.

Алексеевцев придётся усилить Самурским полком, изъяв его из третьей пехотной дивизии, официально переименовывающейся в Дроздовскую, во главе которой останется Владимир Константинович Витковский.

Переустройству сопутствовал щекотливый вопрос – как, не допустив обид, распорядиться достойнейшим генералом Тимановским. Кутепов предложил «Железному Степанычу» принять наиболее сильную Корниловскую дивизию (каждый из полков четырёхбатальонного состава и большой по нынешним меркам численности).

Тимановский отказался, пояснив, что не хочет расставаться с марковцами. Вместе с тем, оперативная обстановка не позволяла в обозримой перспективе собрать воедино Марковские части. Два полка дрались под Ельцом, третий – на противоположном фланге корпуса у Кром. Заслуженный генерал рисковал оказаться не у дел.

Ходатайство Тимановского получить отряд алексеевцев, комкор скрепя сердце отклонил. Данной группой с сентября успешно руководил генерал Третьяков. Он же планировался на должность начальника Партизанской генерала Алексеева пехотной дивизии.

Кутепов отметил двоякую позицию Тимановского. Получается, привязанность к родным чернопогонникам была предлогом нежелания возглавить корниловцев. Таким приёмом «Железный Степаныч» ушёл от конфликта с честолюбивым Скоблиным, не мыслящим себя ни в какой ипостаси, кроме предводителя лучшего соединения Доброволии.

Преторианские амбиции двадцатипятилетнего вундеркинда беспокоили Кутепова. Заполучив дивизию, он обоснованно возжелает генеральства. Обретя погоны с зигзагами, успокоится на недолгое время, чтобы вскорости заявить о новых претензиях. Каких?

У дроздовцев – аналогичное явление. Будто на дрожжах входил там в силу молодой вождь Туркул, затмевающий славой своего начдива. Умница Витковский, видя поползновение на власть, в каждом донесении, отмечая заслуги храбреца, неизменно вкрапливал детали, бросающие тень на репутацию полковника.

В последней депеше начдив-3 уведомил командующего корпусом о сделанном им замечании Туркулу. Поводом для внушения (разумеется, устного и приватного) послужило то, что полковник с приближёнными офицерами после хорошего обеда излишне поусердствовал над свежей партией пленных.

Усмирение русского бунта невозможно без твёрдости. Идейные враги – комиссары, жиды, бывшие офицеры старой службы, сознательно пошедшие на службу к красногадам, должны истребляться поголовно.

Но простому народу, массово одураченному благодаря своей дремучести, надлежит являть милосердие. Хотя бы из практических соображений – война кончится не завтра, для её ведения потребны солдаты.

Мстительность Туркула объяснялась трагедией его семьи.

«Но на дворе не февраль восемнадцатого, мы не в Ледяном походе! Без преувеличения весь цивилизованный мир затаив дыхание взирает за героической поступью белых страстотерпцев», – Кутепов не заметил, как вступил в мысленную дискуссию, причём в пафосном тоне.

Телеграфируя Витковскому, комкор поддержал его принципиальную позицию по недопущению расправ над пленными красноармейцами.

«Ретивую молодёжь обуздаем, главное, не потворствовать её вольностям и не самоустраняться от проблем, как это повелось у командующего армией», – размышления взбудоражили Кутепова, о сне он позабыл окончательно.

Всё больше головной боли ему доставляло поведение генерала Май-Маевского. В июне после занятия Харькова тот, что называется, сорвался с нареза. Прибыв в город, едва очищенный от большевиков, начал бурно праздновать победу. Не выходя из вагон-салона, устроил грандиозную пьянку, в которую втянул штаб третьей пехотной дивизии.

Деликатный Витковский, предвидя пагубные последствия преждевременного праздника, просил тогда Кутепова убедить командарма отложить приезд. Остановить азартного Мая не удалось. Обосновавшись в Харькове, он ввергся в пучину бесконечных обедов, ужинов и банкетов, сопровождавшихся обильными возлияниями. Губернское общество чуть ли не ежедневно чествовало прославленного полководца, который под влиянием своих страстей терял волю.

Слабости Май-Маевского стали затмевать его достоинства. Он пропивал ум, здоровье и незаурядные способности. Его попойки и дебоши были предметом сплетен и анекдотов, умело использовавшихся врагами для дискредитации добровольчества.

Стоило ли говорить, какой отвратный пример подавал генерал подчинённым. Лозунг «Хоть день, да мой» превратился в девиз белого Юга. Офицерство кутило в кабаках, кутежи требовали наличности, добыть которую при скромном жаловании можно было лишь неправедным путём: спекуляцией, воровством казённого имущества, а то и грабежами.

Будучи человеком, больным алкоголизмом, Май-Маевский не мог критически оценивать своего поведения. Не имел намерений подать в отставку, не пытался излечиться от недуга. Наблюдая драму непосредственного начальника, Кутепов недоумевал: «На что тот надеется? На чудо, на спасительное русское «авось»?»

Крайне удивляла позиция Деникина, закрывавшего глаза на непотребства командующего Добровольческой армией. По какой причине главком не отстранит Мая от командования, не заменит его другим военачальником? Почему не обратится к совести старого солдата, которая у того, без сомнения, наличествует, не пригрозит позорным увольнением в случае, если он не возьмет себя в руки?

Ответ прост – Антона Ивановича устраивает приятный в общении, неконфликтный Май-Маевский. Не напрасно, по слухам, после занятия Москвы Деникин намерен предложить ему пост военного и морского министра в своём правительстве.

Конечно, если доложить в Ставку о художествах Мая, реакция последует. Но не заподозрят ли наверху, что командующий корпусом роет под командармдобра, желая занять его место?

Обосновав уважительность собственного молчания, генерал отмахнулся от стыдной мыслишки, что пьющий начальник ему удобен. А что? Указаний и спросу меньше, сам себе – стратег и славы своей кузнец…

«Брось юродствовать, Сашка, какая к чёрту слава? Как бы вскорости всех собак на тебя не повесили!» – Кутепов заёрзал на неудобном диване, укутал пледом озябшие ноги.

Затронув личность главкома, испытал тихое раздражение. Деникину, похоже, победа над большевизмом казалась решённой задачей. Он расположился со Ставкой вдали от фронтов, в тихом провинциальном Таганроге, руководил войсками путём переписки. Попутно наслаждался поздно обретённым семейным счастьем, пестовал родившуюся в феврале дочурку.

Каждый имеет право на личную жизнь. Военный человек и без того обделён её простыми радостями.

Сам Кутепов тоже всего год, как сочетался первым законным браком. Однако женитьба не изменила его облика. Делая предложение, генерал честно предупредил невесту, дочь коллежского советника Лидию Давыдовну Кют, что ради спасения России он в состоянии пожертвовать даже семьей.

«Лида, Лидочка, как редки наши встречи, – комкор ощутил тугой ком в горле. – Спасибо тебе, Лебёдушка, за то, что вернула мне веру в свои силы».

После тяжёлого ранения, полученного 27 июля 1915 года в бою при деревне Петрилово Владовского уезда Ломжинской губернии, он подозревал, что навсегда лишился способности обладать женщиной. Германская ружейная пуля разорвала ему левый пах.

Жил с неподъёмным грузом на душе, маскируя вынужденное отшельничество жертвенным служением Отчизне. Нежные чувства к Лидочке, пробившие заскорузлый панцирь солдатской души, свершили чудо. Последствия страшного увечья сняло как рукой.

Глядя на счастливого молодого отца Деникина, Кутепов загорелся мечтой – у него всенепременно будет сын, который унаследует воинские таланты отца и приумножит его славу.

От немедленного сотворения новой жизни останавливал здравый смысл. Он – окопный генерал, постоянно на позициях, под огнём. Состояния у супругов Кутеповых нет. Кто позаботится о Лиде и младенце, если с главой семейства вдруг произойдёт то, что случается на войне ежеминутно? Поэтому животрепещущий вопрос с наследником отложен до лучших времен.

«А они наступят, – убеждал себя генерал, – мучения и страдания наши не напрасны. Не отдаст Господь Бог Россию на растерзанье супостатам».

Привыкший мыслить рациональными категориями, Кутепов в обоснование своей позиции привёл практический довод: «Это Деникину нужно торопиться, он лыс и сед, ему сорок семь в декабре стукнет, а я на целых десять лет моложе. Какие мои годы!»

Заплутавший сон исподволь скрал комкора в половине четвёртого. Вестовой имел указание разбудить генерала в шесть ноль-ноль.

24

Готовясь к худшему, Скоблин отвёл первый Корниловский полк в резерв. Офицерская рота вторые сутки стояла в деревне Боковое, что в полутора верстах от станции Еропкино. В погожую погоду станция отсюда наблюдалась невооружённым глазом, как на акварельке. Сейчас панораму застилала пелена дождя, зарядившего с утра.

Впереди по железной дороге глухо бухал бой. Третий Корниловский отстаивал станцию Стишь. Гремело и на северо-западе. В районе хутора Дубовик одну за одной отбивал атаки второй Корниловский полк.

Красные части перемешались. Работали тут и остатки седьмой стрелковой дивизии, сформированной из добровольцев Владимирской и Костромской губерний, и не единожды битая отдельная стрелковая бригада Павлова. Не обошлось и без эстонцев с латышами, эти кидались яростно.

Сплошной фронт отсутствовал, на карте оборона белых изогнулась пульсирующей дугой. Корниловцы под непрестанными ударами пятились, огрызаясь контратаками. Несли большие потери, недостаток огнеприпасов давал о себе знать всё острее.

Пятнадцать вёрст от передовой для тёртых калачей – глубокий тыл. Вставшим в резерв ударникам впору было полноценно отдохнуть – побаниться, постираться, если бы не томящая неопределённость. В любую минуту могла раздаться команда «строиться».

Тем не менее передышку использовали по назначению. Отсыпались, сушились, латали обмундирование, чинили обувь и амуницию, чистили оружие, просто бездельничали. Штабс-капитан Маштаков коротал время в «политических» разговорах с хозяином Провом Зиновьевичем, в просторном пятистенке которого разместился взвод.

Пров Зиновьевич – староста, избранный боковским обществом. Невзирая на смуту и семерых по лавкам, у него крепкое хозяйство. Встретил он постояльцев настороженно. Сложив тяжёлые руки на впалом животе, наблюдал за вваливавшимися в избу промокшими, иззябшими, громогласными вояками. В спутанной сивой бороде шевелились улитками губы – вёл счет незваным гостям.

Неунывающий подпоручик Львов выглянул из-за плеча истово крестившегося на икону Кипарисова:

– Нас, дедушка, как апостолов, двенадцать.

Взвод продолжал редеть. Из Орла вырвались без потерь, но за следующие дни – один убит, двое раненых, прапорщик Терещенко свалился в тифу, а поручика Цыганского опять перевели в третью роту на открывшуюся вакансию взводного. Минус пять штыков, и, что самое скверное, насчёт пополнения – молчок.

Маштаков, уловив тревогу хозяина, поспешил успокоить:

– Двое будут в дозоре в сменах, так что, считайте, десять у вас постояльцев. Скоро кухня подоспеет, кулешом подзаправимся. Потерпите…

– Да я ништо… Што я, без понятия? Я сам отставной ефлейтур пехотного Нейшлотского полку… Служивое дело понимаю, – убегая взглядом, хрустко скребя в дремучем затылке, наводил дипломатию Пров Зиновьевич.

Пока полевая кухня пробивалась по раскисшей дороге, хозяин велел жене и двум снохам сбирать на стол. Поймал во дворе курицу, не успела та раскудахтаться, голова с гребешком отдельно от тушки оказалась. Ударники, наведя ревизию в тощих сидорах, выставили свои припасы – галеты, сало, сахар, чай, спиртягу.

Маштаков пригласил Прова Зиновьевича с домочадцами к общей трапезе. Причём усадил в положенный хозяину красный угол, «на коник».

Старик от обходительности штабс-капитана таял как свечной огарок:

– Извиняюсь, ваше блародье, ежли вдруг невпопад чего шмякну. Вы, случаем, не из простых будете?

– Представители голубых кровей здесь отсутствуют. И, пожалуйста, называйте меня Михаилом Николаевичем, – Маштаков с расстёгнутым воротом, без ремня усаживался на широкой лавке.

За столом рассолодевший после рюмки Пров Зиновьевич витийствовал о повадках красных, по-орловски заменяя звук «ц» на «с»:

– Замучили стервесы налогами, развёрсткою, рикви… лизисиями, тьфу, язык сломашь… Повезёшь чего в город на базар, налетят мильсанеры коршуньём: «пискулянствуешь, куласка морда», да всё и отымут. Перестали мы в город ездить, ну и остались без соли, без чайку, без рафинаду, без гвоздей, наги и босы…

Пулемётчик Морозов выудил из чугуна дымившуюся картофелину, покидал из ладони в ладонь, остужая, спросил с подковыркой:

– Чего ты, хозяин, всё про красненьких глаголешь? Скажи-ка лучше, как тебе при беленьких живётся.

Пров Зиновьевич замялся:

– Дык што сказать? Торговать вы дозволили, по сараям да овинам не шаритесь… Капустки вот отведайте, ваш бродье, капустка зна-атная этот год усолилася…

Львов торопливо дожёвывал, подошёл его черёд заступать в караул. Подпоручик сменил Кудимова, у которого после двух часов на посту зуб на зуб не попадал. Парадная шинель вольноопределяющегося, снятая с убитого краскома, напиталась водой как губка и густо потемнела. С захлюстанной полы её струились грязные ручейки.

– Как же так, господа хорошие? Зима на носу, а у вас ни рукавис, ни путной одёжи? – озадачился Пров Зиновьевич.

Кудимов, прижав к тёплому боку печки закоченевшие багровые руки, хлюпая носом, хорохорился сипло:

– Мы, корниловцы, непромокаемы и непромерзаемы…

– Иди за стол, земляк мой непромокаемый, хлопни рюмаху для согреву! – заметно охмелевший Маштаков шлёпнул ладонью по освободившемуся месту рядом с собой.

Обстановка становилась всё более непринуждённой. Разнобой голосов обещал вскоре перерасти в гвалт. Хозяин осмелел окончательно и стал выспрашивать у постояльцев про нашивки на их рукавах.

– Чего, прости господи, за черепушки на вас намалёваны?

Маштаков, в прошлом народный учитель земской школы, доходчиво растолковал символику ударных частей:

– Адамова голова с двумя костями означает готовность идти на верную смерть за счастье Родины. На погонах красный цвет знаменует защиту свободы, а чёрный – нежелание жить, если погибнет Россия. Победа или смерть!

– Кто раскрашен как плакат? То – корниловский солдат! – продекламировал Риммер.

Его облепили хозяйские внучата. Русоголовый оголец лет трёх примостился на ноге подпоручика, подзадоривал себя качать. Удержаться на кожаных штанах атлета было непросто, детишки соскальзывали на пол, будто с горки, заливисто хохотали.

– А от красных хоронились, – тихо промолвила супруга Прова Зиновьевича, одевшая к столу поверх льняной рубахи и юбки-понёвы украшенный вышивками передник с рукавами. – Чуют хорошего человека.

Маштаков хмыкнул: «Эх, тётка, знала бы ты, сколько зарубок на прикладе у этого хорошего человека, первого охотника на расправу».

Проныра прапорщик Вейденбах на «залавке»[97] любезничал с миловидной младшей сношкой хозяина, второй год вдовствовавшей.

Угомонились не поздно. Отяжелев в тепле и сытости, ударники, вымотавшиеся за предыдущие дни, засыпали сидя. Взводный определил очерёдность несения караульной службы и скомандовал «отбой». Бойцы улеглись, кто пошустрее – на лавках, прочие – на полу. Маштакову отвели лучшее место в доме – на «приступке», в пристроенном к печи закутке. Хозяева забрались на полати.

Ударники дрыхли как убитые несмотря на периодическое движение – один заступал на пост, сменившийся пробирался в потёмках, стукался об углы, гремел потревоженными пустыми вёдрами, наступал на руки-ноги спавших вповалку. В избе было душно и волгло, пахло кислой овчиной. Ядрёный дух солдатчины боролся с крестьянскими крепкими запахами. Из угла в угол катался картавый храп, кто-то тревожно вскрикивал во сне, кто-то жалобно постанывал.

Наутро после завтрака Пров Зиновьевич вызвал Маштакова в сени на секретную беседу. Угостившись папиросой фабричного производства, подкурив и поблагодарив, он вытащил из кармана сложенный вчетверо коричневый листок.

– Тут, этта, такое дело, Михал Николаич… Вы человек учёной, растолкуйте мне невежде, чего тута господа прописали…

Штабс-капитан расправил бумагу и начал читать, щурясь в слоистом дыму. Высокий лоб его собрался морщинами.

Напечатанная типографским способом листовка называлась «Обращение к братьям крестьянам». В ней после пространного вступления аграрии уведомлялись, что вся земля, самоуправно захваченная ими после революции, должна быть возвращена законным владельцам. А так как «братья крестьяне» землицу вспахали и засеяли, из урожая этого года они обязывались отдать землевладельцам в качестве аренды треть собранного хлеба, половину трав и шестую часть корнеплодов.

– Я гумагу энту третьего дни в волости залучил. Мужикам покамест ни гу-гу, чтоб не взбулгачились допрежь. Просветите, Михал Николаич, как понимать прикажете?

Маштаков потёр щеку, отмечая: «Непременно надо побриться, пока возможность есть». Отвечать на вопросы насчёт шевронов ударного полка было несоизмеримо легче. Может, стоит разорвать прокламацию, подписанную именем Особого совещания при главкоме? С беззаботным смешком заявить, мол, филькина грамота, ересь и провокация? Или отговориться незнанием предмета?

Во время недавнего нахождения штабс-капитана на излечении аграрная политика Доброволии в палате обсуждалась бурно. Дискуссия по поводу законов «О сборе урожая» и «О посевах» едва не увенчалась рукопашной. Меньшая часть офицеров считала эти институции неоправданной уступкой черни, легализующей самозахваты земли. Законоположения де предоставили захватчикам право пользования наделами, декларировали обеспечение их интересов при сборе урожая. Большинство, в рядах которого находился Маштаков, было убеждено: законы – пудовый камень на шею воюющей армии. Вместо того чтобы заручиться столь необходимой поддержкой крестьянства, правители, не взяв Москвы, провозгласили, что земля будет возвращена помещикам, а хлеборобам пообещали подачку в виде части урожая, и то на первый год.

Заполняя тягучую паузу, штабс-капитан от окурка поджёг новую папироску.

Староста ещё не ведал о хлебной повинности, введённой генералом Деникиным в подконтрольных ему губерниях. С каждой десятины крестьянин должен поставить пять пудов зерна. Поставки обеспечивались даже не бумажными деньгами, а квитанциями.

– Кто-то потребовал возмещение, Пров Зиновьевич?

– Да нет, барин наш покуда не объявлялся. В Замостье вот трясут мужика.

Правдоискатель Маштаков по дороге из госпиталя угодил в историю, связанную с затронутым вопросом. В Малоархангельском уезде на пару с молодым комбатом второго Корниловского полка Померанцевым вступились они за крестьян. Деревенька носила прозаическое название Мокрецы. Там вернулся из небытия помещик, объявивший обществу, что урожай принадлежит ему. Оплачивать труд селян он не отказывался, но предупредил – при расчёте примет к сведению самовольную эксплуатацию скота и сельхозтехники. Крестьяне от новостей, предрекавших голод, понятное дело, оторопели.

Случайно узнавшие о конфликте корниловцы навестили землевладельца в его родовом гнезде. Расчёт обескуражить быстротой и натиском не удался. Помещик, оказавшийся отставным ротмистром лейб-гвардии, парировал доводы ударников приказом Деникина, воспрещавшим армии вмешиваться в имущественные споры. Маштаков, за месяц пребывания в тылу поднаторевший в политике, уравновесил чаши весов аргументом, что собственники, в свою очередь, предостережены от насильственного восстановления вещных прав и сведения личных счётов. Решающее влияние оказало численное преимущество ходоков. Отставник пошёл на уступки, согласившись снизить размер подати.

– Дайте-ка сюда эту, как вы изволили выразиться, гумагу, – требовательно протянул руку штабс-капитан. – Забудьте про неё. Если возникнут притязания со стороны барина-боярина, смело обращайтесь к командиру любой добровольческой части, что окажется поблизости. Думаю, вы найдёте участие. Впрочем, сейчас тут горячо, и барин ваш навряд ли объявится.

При последней фразе староста насупил клочковатые брови, давая понять, что утешение вышло сомнительным. Потом поинтересовался осторожно:

– Оборону держать станете?

Цель вопроса была понятна. Бой за населённый пункт всегда чреват разрушениями и жертвами среди населения.

– Не думаю, – высказался корниловец, – позиция невыгодная.

Староста ушёл по делам, а штабс-капитан вернулся в хату, где с горячей водой без суеты побрился. Лицо, освобождённое от колкой неряшливой растительности, в том числе от усов, в непривычно большом настенном зеркале показалось голым, а рот – несуразно губастым, лягушачьим.

Объявившийся к полудню Пров Зиновьевич имел более загадочный вид, чем прежде, и снова попросил о разговоре с глазу на глаз.

– Как вы ни хвалитесь, какие вы бравые ребятушки, а одёжи путной у вас нету, – начал он. – Помёрзнете зимой. Красные, те силком одёжку отымали, а вы вон и не попросили даже.

Маштаков согласился – в тёплых вещах они остро нуждаются, но отнимать имущество не станут, на покупку же у них нет денег.

– Да што энти ваши «колокольчики»?! – выразительно перебрал в воздухе корявыми пальцами хозяин. – Вы, Михал Николаич, только прикажите собрать, и обчество вам окажет помочь, не сумлевайтесь.

– Я не имею права отдать такой приказ.

– Ну, так начальник ваш пущай распорядится. Вы – взводный командёр, пущай, значить, ротный прикажет.

– И он не станет, – штабс-капитан знал, что командир офицерской роты Белов, несмотря на весь свой авантюризм, к реквизициям у крестьян относился крайне щепетильно.

– Э-э-э, – досадливо подпрыгнул на лавке староста, – да возьмите ж в толк, я не за ради блажи приказ-то выспрашиваю. Не дай Бог, придут опять товарищи, прознают, что мы по своей воле манатки вам сбирали, они нас по головке-то не погладят.

Но и последний довод не убедил Маштакова. Он занялся своими делами, оставив Прова Зиновьевича недоумевать по поводу господской непрактичности.

Ближе к вечеру, когда начало смеркаться и корниловцы утвердились в надежде провести ещё одну ночь на обустроенном месте, прибежал посыльный от Белова с приказом выступать к станции Змиёвка. Ударники, спешно собираясь, недоумевали: «Почему снова удаляемся от передовой?». Впрочем, понятия фронт и тыл в последние дни сменило модное выражение «слоёный пирог». Враг мог быть повсюду.

Пров Зиновьевич принёс туго набитый мешок и молча бросил его на подводу. Шумно посопел, высморкался, потом буркнул:

– Не надо никаких приказов. Обойдёмся. Это вам от обчества. Только уж не говорите никому там. Храни вас Бог, ваши благородья!

Маштаков, ёжась бритым лицом, порывисто обнял старосту. Когда вышли из деревни, он развязал мешок. В нём оказалось несколько пар шерстяных носков домашней вязки и рукавиц, валенки, подшитые кожей, телогрейка, другие пожитки. По военной привычке, не откладывая дело в долгий ящик, штабс-капитан поделил имущество, стараясь обеспечить наиболее раздетых и никого не обидеть.

Прапорщик Вейденбах, которому достался меховой набрюшник, скинув шинель, на ходу облачался в обновку. Вполголоса, чтоб не услышал взводный, он хвалился прапорщику Сиволапову, как ночью в риге[98] оприходовал вдовую молодуху. Приземистый и корявый Сиволапов, знавший, что прощелыга Вейденбах не залечил сифилиса, вслух искренне завидовал его успехам у бабьей породы.

25

Иголку в стоге сена найти легче, чем человека в прифронтовом городе. Эта аксиома была для опытного сыскаря Листовского азбучной истиной. Тем не менее на месте он не усидел. Прихватив пару сотрудников из числа приближённых, толковых и хватких, капитан отправился в Курск. Расстояние в двести вёрст контрразведчики покрыли на автомобиле «Ford Model T» за день всего с одной поломкой. С учётом осенней распутицы результат оказался на большой палец.

В дороге Листовский препарировал ситуацию. Сыграть партию соло ему не удалось. С учётом водителя авто образовался квартет сообщников, каждый участник которого рассчитывал на вознаграждение за труд и риск. С подручными следовало объясниться. Если настаивать, что поездка носит официальный характер, партнёры отнесутся к исполнению обязанностей казённо, в связи с чем шансы на успех, и без того мизерные, станут нулевыми. Но и преждевременный «showdown»[99] – глупость. Оптимальный альтернат – пообещать каждому солидную награду за исполнение некоего конфиденциального задания.

В июне, незадолго до взятия Харькова добровольцами, Листовский узнал, что у большевиков не ладится с вывозом золота из Русско-Азиатского банка. Комиссары затянули с эвакуацией сверхценного груза до последнего. А тут, хвать, с юга к городу по железной дороге стремительно подошли дроздовцы! Одновременно терская конница генерала Топоркова, совершив рейд по тылам, нависла с севера, а подпольная офицерская организация полковника Двигубского подняла восстание непосредственно в Харькове.

Красные массово ринулись на прорыв. Эвакуировались многочисленные штабы, учреждения, склады. Коммунисты драпали с домочадцами и скарбом. Вокзал был забит отъезжающими, на путях теснились тысячные толпы людей, стремившихся оставить город. Боевики Двигубского умело множили панику – в местах скопления народа подрывали пироксилиновые заряды, стреляли беженцам в спину.

В этом кавардаке пятьдесят полновесных золотых слитков остались в Харькове. Разумеется, их не бросили в монументальном здании Русско-Азиатского банка, возведённом на улице Сумской в стиле модерн с элементами классицизма.

Груз спрятали в городе. Ответственный совслужащий, предоставивший Листовскому информацию, хотел её ценою купить лояльность белой власти, но на его беду в продаже имелась лишь быстрая смерть. Застрелив осведомителя, капитан сделал выбор. Он резонно рассудил, что достаточно наломался на государевой службе за грошовое жалованье.

Сначала фортуна улыбалась ему лучезарно. Покойный информатор не знал места тайника, но назвал троих партийцев, которым доверили презренный металл. Троице удалось вырваться из окружённого Харькова, главный всплыл в Орле, причём (о, удача!) вблизи старинного агента Листовского.

Агент членствовал в РСДРП[100] с 1913 года. Годом позже угодил в тенета политического розыска. Выбирая завербованному псевдоним, Листовский, носивший в ту пору иную фамилию и погоны ротмистра отдельного корпуса жандармов, назначенного в распоряжение Московского охранного отделения, не мудрствуя вывел на обложке дела: «Часовщик». Осведомитель вскоре заявил о себе как о квалифицированном сотруднике. До масштабов знаменитого Азефа было ему далече, но результаты он выдавал значимые, умудряясь при этом не бросать на себя подозрений. Сказывались навыки работы с высокоточными механизмами.

В феврале семнадцатого Временное правительство упразднило охранные отделения. Часть архива погибла при пожаре, имевшем явные признаки поджога. Не доверяя стихии, Листовский самолично уничтожил дневник агентурных сведений секретного сотрудника Часовщика.

Кроме того, он посоветовал осведомителю перебраться на периферию. В качестве места адаптации был выбран губернский Орёл – далеко от центра и в то же время не совсем глушь. Перед товарищами по партии, остававшейся нелегальной, переезд замотивировали преследованием полиции.

Затем по причине всероссийской смуты связь оборвалась. Листовский отыскал Часовщика в начале 1919 года, когда наведался в Орёл по делам подпольного центра. Агента он обнаружил при невысокой, но ответственной должности в губкоме РКП(б)[101] в относительно добром здравии. Относительность заключалась в прогрессировании пристрастия к питию. Слабость ещё не стала господствующей, но уже обременяла. Листовский не имел выбора, посему закрыл глаза на фактор риска. Он провёл с осведомителем беседу, в которой увещевания перемежал призывами к благоразумию и завуалированными угрозами. Часовщик пообещал умерить алкогольный раж. Несмотря на торжество рабоче-крестьянской власти, сотрудничества с контрреволюционной структурой он не отверг.

Контакты установились эпизодические, но обоюдополезные.

Как удалось Часовщику влезть в душу к комиссару, эвакуировавшему золото Русско-Азиатского банка, осталось секретом его профессиональной кухни. Суть важно, что в августе он прислал известие: «На след вышел, каков мой гешефт». Листовский ответил: «В обиде не останетесь», поторопил с конкретикой. На этой стадии пришлось импровизировать, потому как проверенный связной, вернее, связная случайно погибла при крушении поезда.

Привлечь штатного сотрудника контрразведчик остерёгся. Теперь задним умом он понимал, что поступил неправильно, но открутить плёнку назад было невозможно. Безопасный с виду вариант использования в качестве разового курьера служащего ОСВАГа, не посвящённого в цель задания, провалился.

Листовский изо всех сил надеялся, что причина фиаско случайна. Скоропалительная сдача Орла повлекла хаос, бурный водоворот событий завертел сотнями человеческих судеб словно щепками. Продублировать попытку контакта с Часовщиком на фоне разгоравшегося день ото дня генерального сражения было невозможно.

«А если этот Брошкин-Кошкин пропал не случайно, если жидёнка перехватила ЧК? – обмирал капитан. – Если так, чекисты безотлагательно начнут контроперацию. Субъекты они цепкие как репейник и на удивление живучие. Дважды контрразведка рапортовала о ликвидации харьковского подполья, а оно вовсю шевелится. Явится к товарищам посланец с красной стороны, золото банально перепрячут – и мои старания псу под хвост. Туда же и надежды…»

Листовский не мог обойтись без содействия курских коллег. Приезд он замотивировал приказом штабарма. Искали якобы одного комиссарчика из окружения «коменданта смерти» Саенко[102].

Услужливый начальник агентурного отдела Пискарёв отрядил в помощь своих орлов. Четыре группы, вооружившись терпением, фотографическими карточками разыскиваемого и его словесным портретом, потопали в город. Проверке подлежали вокзал, гостиницы, постоялые дворы, рынки, увеселительные заведения, госпитали.

По завершении инструктажа Листовский предоставил себя в распоряжение штабс-капитана Пискарёва, славившегося хлебосольством и языком без костей. Отбояриваться от возлияния было бесполезно и, главное, подозрительно.

Пискарёв находился в естественном для него состоянии – со слегка завёрнутым за воротник галстуком. Одутловатое лицо штабс-капитана состояло из набрякших мешочков, глубоких морщин и багрово-фиолетовых прожилок. Орден св. Владимира четвертой степени с мечами и бантом заявлял о его безукоризненном боевом прошлом. Образ утомившегося от молоха войны окопника дополняла серебряная нашивка за ранение.

Капитан достоверно знал, что всё это – декорация. А вот родство с генквартом[103], непосредственно курирующим контрразведывательную часть, было реальным. За счёт высокопоставленного дядюшки Пискарёв и держался на плаву.

Листовский аккуратно выпил, похвалил коньяк.

Хозяин кабинета поносил курские власти:

– Назначили губеррнатором святошу! Действительный статский советник Рримский-Коррсаков! Прредставитель старринного дворрянского ррода! Имперраторское училище прравоведения окончил! Дипломат! Рработать не даёт соверршенно… Основное меррило нашей с вами, капитан, деятельности каково? Прравильно, наполняемость тюррьмы… А этот вознамеррился божьим словом с кррасными борроться. Прредставляете, капитан, по вступлении в должность сей прросвящённый деятель обрратился к прротопресвитерру[104] с пррошением прислать талантливых прроповедников для поднятия ррелигиозного настрроения горрожан…

– Неужели местных не хватает? – тема Листовского не интересовала, вопрос он вставил, чтобы обозначить уважение к рассказчику.

А тот и рад-радёшенек, заклекотал дробным смешком, доверху наполнил пахучей жидкостью изящные серебряные рюмки.

– Тутошнее духовенство, по мнению губеррнатора, недееспособно, ибо «не опрравилось после двухлетнего гнёта большевиков». Теперрь с умным видом подсчитывают количество антисоветских прроповедей и ожидают прросветления в головах паствы!

Листовский цедил «Мартель», морщил губы в каучуковой улыбке, кивал одобрительно, в то время как в котле его до блеска выбритого черепа бурлили чёрные мысли.

«А ну, как Часовщик затеял свою игру, в которую втянул осважника? Они столковались и решили сами всё прибрать? Но ведь подавятся куском, не по зубам он им…»

Пискарёв трещал не умолкая. Он нуждался не в собеседнике – в слушателе. В рокочущих россказнях штабс-капитана преобладала церковная тематика, что свидетельствовало о его тесном общении с лицами духовного звания.

– Позавчерра генеррал Кутепов имел неосторрожность посоветовать епископу Феофану вывезти на юг чудотворрную Куррскую-Корренную икону знамения Божьей Матерри. Моментально всё жерребячье сословие охватила паника. Слова Кутепова ррасценили как намеррение сдать горрод…

За окном давно стемнело. Порывы ветра сотрясали стёкла, испытывали на прочность рассохшиеся рамы, по жестяному карнизу монотонно барабанил нескончаемый дождь. Листовский умудрился на какое-то время задремать, провалившись в угол дивана. Наполовину вернувшись в реальность, он вяло размышлял, что пора уже думать о ночлеге, на ночь глядя какой розыск, пустая трата сил…

Вдруг в коридоре тишину нарушили агрессивные звуки – дробь шагов, шуршанье мокрых одежд, голоса, похожие на сдавленный лай. Листовский потянулся мощным телом, с хищным клацаньем зевнул и уселся прямо как штык. Через проём распахнувшейся двери кабинет заполнили люди, с которых текла вода.

– Выключатель спррава, – подсказал штабс-капитан Пискарёв.

Раздался щелчок, и помещение залил грязный жёлтый свет, заставивший Листовского досадливо сощуриться.

Депутацию возглавлял брюхатый губошлёп Порфирьич, одетый по купеческой моде – в длинную синюю поддёвку со сборами сзади и высокий картуз с лаковым козырьком. Он торжественно выставил вперёд ногу в сапоге с «гамбургским передом» – матовой головкой при лаковом голенище – и осклабился самодовольно:

– А мы, Викентий Викторович, с уловом пожаловали-с.

Подтолкнул вперёд юного прапорщика в мокрой кожанке, надетой в один рукав. В распахе виднелась прижатая к груди рука на чёрной перевязи.

– Извольте, ваше благородие, доложить по форме, – когда Порфирьичу шла карта, он делался куражливым и пренебрегал правилами работы.

– Мину-уточку! – Листовский властным жестом остановил подчинённого, одновременно оборачиваясь к Пискарёву. – Господин штабс-капитан, предоставьте-ка нам возможность приватного разговора.

– П-понимаю, – Пискарёв, качнувшись, поднялся, цепляя за длинное горло бутылку с остатками коньяка.

Пока куряне освобождали кабинет, Порфирьич, припав к начальственному уху, жарко нашёптывал:

– Лазарет, когда шерстили, на этого, значить, субчика вышли… Он малость не в себе…

Возбуждённый толстяк брызгал слюной, поэтому капитан отстранился, вынул из кармана надушенный батистовый платок, промокнул им щёку.

– Виноват-с, ваше высокоблагородье, запамятовал, – Порфирьич увеличил дистанцию. – Жида нашего он с уверенностью опознал и описал прелестно. Росту два аршина[105] семь вершков[106], телосложения субтильного, наружностью производит впечатление приятное, волосы чёрные, курчавые, усов и бороды не носит, глаза карие, лоб высоко́й, нос большой, лицо вытянутое, рот умеренно́й, подбородок треугольно́й, уши оттопыренные. Одет в драповое пальто и клетчатую кепку…

За десять лет филёрского[107] промысла старший унтер-офицер Порфирьев преуспел в системе бертильонажа[108].

Листовский указал на свободное место на диване:

– Располагайтесь без церемоний, прапорщик. Чаю желаете? Здесь настоящий, байховый.

– Не беспокойтесь, господин капитан, – офицер сдёрнул с головы промокшую фуражку с обвисшими полями, нервно пригладил ладонью вихры.

Усаживаясь, он придержал за борт куртку, не давая съехать с раненого плеча.

– Помощник начальника пулемётной команды бронепоезда «Витязь» прапорщик Садов. Ваши люди, господин капитан, по дороге стращали меня контрразведкою, если я что-то скрывать надумаю… Скрывать решительно ничего не намерен. Третьего дня мною совершён греховный поступок, за который я поплатился увечьем. Расцениваю это как знак свыше, – молодой офицер выглядел одержимым, воспалённые глаза его не мигали. – Вы интересуетесь человеком на карточке? Я так и думал, что мы напрасно не поверили ему и обошлись с ним дурно. Фамилии не вспомню, он имел осважное удостоверение…

– Давайте по системе, прапорщик, – баритон Листовского стал нежнее атласа. – Начнем с того, какого числа и где вы видели этого господина…

Порфирьич, повинуясь мановению руки капитана, с грациозностью бегемота пятился в сторону двери. Листовский весь обратился в слух.

26

В отделанном кожей, шпалерами[109] и бронзой огромном кабинете, безбожно прокуренном новыми хозяевами, решалась судьба большевика с дореволюционным партстажем. Караваев ожидал приговора под замком. С показавшим на него субъектом, при аресте назвавшимся Альтфедером, всё было ясно – контра.

Показания Альтфедера и Караваева во многом совпадали. Сношение друг с другом признавали оба. Говорили одинаково – первый посетил второго с целью починки карманных часов. Мастер, произведя ремонт, предложил клиенту вспрыснуть знакомство.

Дальше шли разногласия. По версии Караваева, он спьяну растрепал гостю, имени которого не запомнил, о своём намерении взорвать корниловский бронепоезд. Слова эти были не более чем пустой похвальбой, в происхождении которой Караваев винил треклятую водку.

Альтфедер же утверждал, будто часовщик открылся ему как член подпольной большевистской организации. Испытывая, с его слов, ненависть к деникинским бандам, Альтфедер вызвался помогать делу революции. Свою осведомлённость о готовящейся диверсии он отрицал начисто. Позиция подследственного была глупой и опровергалась показаниями путейца Дудки, на глазах которого Альтфедер кинулся навстречу белогвардейскому патрулю с возгласом: «Господа, «Витязь» взлетит на воздух!»

Секретарь губкома Василий Горб – пламенно-рыжий угрюмый кряж заскорузлыми пальцами неловко перебирал листки протоколов, измаранные чернильной каллиграфией. Татуированный якорь на тыле ладони и клочок тельняшки, выглядывавший в распахе холщовой косоворотки, говорили за морскую душу партийца.

– Караваев был у меня с затеей насчёт броневика, – вперивая взор в длинноволосого чекиста Галлямова, хрипато заговорил Горб. – Аккурат на следующий день, как мы Орёл профукали. Буровил, будто динамиту могёт добыть и шнурок бикфордов. Просил пару хлопцев в подмогу, деньжат на покупку взрывчатки.

– И чего ты, Василий Семёныч? – Галлямов зыркал насмешливо, папироску грыз, играл гранитными скулами.

– Он пьяно́й завалился. Последнее время он, сердяга, не просыхал. Прогнал я его и наказал боле ко мне не суваться.

– Как пропойцу на должности держали?

– Положим, невелика шишка – регистратор. Из заведующих-то подотделом мы его по весне турнули. Хотя стоило – под зад коленом решительно. Старые заслуги учли. При царизме через аресты человек прошёл, через ссылку. Советскую власть в Орле вместе мы устанавливали.

– А на кой ляд в подполье его оставили?

– Промашку допустили. Думали, перед лицом опасности за ум возьмётся. Потом, на фатере евонной вывеска подходящая – «Часовая мастерская». Конспиративные встречи сподручно устраивать. Правда, за неделю, что Деника в городе хозяйничал, к услугам его не прибегли ни разу.

– Так ты полагаешь, товарищ Горб, пьяное разгильдяйство налицо тут, не контрреволюция? – Галлямов исподволь прощупывал собеседника на политическую вшивость.

– Разница невелика. Хорошо, белякам недосуг было, сунули они глиста этого кудрявого в паку[110], а сами лататы задали. Будь у них чуток времени, привёл бы их Альтфедер, или как там его на сам деле кличут, к Караваеву. А тот, хоть с боку припёка, знал достаточно. Мой адресок хотя бы…

– Какое твоё решение, Василь?

– Бюро решать будет. Что до меня, однозначно проголосую за исключение, – Горб прилагал усилия, чтобы не потупиться под пудовым взглядом чекиста.

Тот, по-лошадиному встряхнув гривой сальных волос, подкинул наживку:

– До конца следствия возьмёшь Каравая на поруки?

– На кой ляд он мне? Пущай у тебя, товарищ Галлямов, погостит.

– Он одиночку занимает, а в ней – нужда.

– Так кинь в общую.

– Не жалко? Вдруг удавят контрики?

– Юра из семи печей хлеб едал, нехай покрутится, – Горб задавил зевоту и потёр ладонью лицо так, что на впалых щеках проступили прятавшиеся веснушки. – Ночью три часа дрых, а один чёрт на ходу засыпаю. А ты, Равиль, гляжу, свеж, как из купели!

– Я силы черпаю в борьбе за правое дело, – переплетая на груди руки, чекист заскрипел хромовой курткой, утянутой жёлтыми ремнями.

Крепко пожав товарищу руку, секретарь Орловского губкома ушагал развалистой походочкой. Деревянная колодка двадцатизарядного «маузера» требовательно колотила по мускулистой ляжке, поторапливала.

Оставшись один, Галлямов выдвинул ящик стола, из недр которого извлёк стеклянный флакончик. С усилием, родившим негромкий упругий хлопок, выдернул из горловинки пробку, бережно посыпал руку у основания большого пальца белым порошком, прижался к нему ноздрёй и сильно втянул. Спустя минуту в голову чекиста вернулась морозная чёткость, а тело наполнила первобытная энергия. Галлямов требовательно нажал кнопку звонка.

Дежурный не появлялся недопустимо долго. Вытянувшись, наконец, на пороге, запыхавшимся видом своим и вытаращенными глазами он демонстрировал безграничное мальчишеское усердие.

– Слушаю, товарищ начальник!

– Валентин, распорядись, пусть ко мне немедля поднимут подследственного Альтфедера. Сдаётся, недоработали мы с ним.

27

Белый Харьков существовал жизнью сумбурной, во многих её проявлениях бестолковой, но в целом – чуждой тревоги. Фронтовые сводки умерили триумфальный тон, оставаясь вполне обнадёживающими.

Пресса сообщала, что добровольцы повсюду отбивают атаки превосходящих сил противника с большим для него уроном, берут пленных и богатые трофеи. В очередной раз они овладели Кромами, зацепились за окраину Ельца, потеснили красных возле города Новосиль Тульской губернии. На Брянском направлении, правда, оставили станцию Брасово, но отход, как заверяли газетчики, носил спланированный характер. Со дня на день многозначительно прогнозировалось возвращение Орла.

В пропагандистских целях на Николаевской площади состоялся смотр новых воинских формирований. Парад принимал начальник гарнизона генерал-майор Челюсткин. Старый артиллерист напустил на себя суровости. Вспоминая давнее юнкерство, он тянулся и выкатывал наваченную грудь с таким усердием, что стоявшие за его спиной адъютанты едва сдерживали смех. Критический момент случился, когда один из поручиков, скособочив рот, прошептал второму: «Кто невежлив, глуп и туп? Это юнкер «констапуп»[111]».

Маршировавшие в ногу роты произвели на обывателя впечатление, однако бывалые люди приметили, что шинельки у солдат летние, сапоги – парусиновые, большинство служивых – в фуражках. Меж тем стремительно накатывавшие холода требовали совершенно иной экипировки, серьёзной.

Вопрос подготовки к зиме волновал умы харьковцев. Не надеясь на заботу властей, они заготавливали дрова из подручных средств. В связи с этим город, по меткому выражению популярного фельетониста Замошникова, «растротуаривался и обеззаборивался». Особенно быстро оголялись боковые и окраинные улицы, приобретая деревенский вид. Заборами, тротуарами, деревьями дело не ограничивалось, вовсю трещали кладбищенские ограды и кресты. Горожане, ставшие вандалами поневоле, рассуждали: «Когда ещё на том свете гореть в геенне будем – погреемся пока на этом».

Городской голова Салтыков под влиянием непрекращавшихся дождей обратился к начальнику снабжения генералу Дееву с прошением о выделении населению галош. Главного добровольческого снабженца, известного своей шельмоватостью, нахальство главы общественного управления позабавило до такой степени, что он сподобился на письменный ответ. «Таковой возможности лишён, ибо первоочередно пекусь о нуждах сражающейся армии», – гласила официальная бумага с печатью.

Отдельные пессимисты из числа харьковской интеллигенции, предводительствуемые видным профессором-правоведом Тарановским, предрекали предстоящей зимой голод, холод и усиленную смертность. Спасение от вымирания знаток государственного права полагал в срочном объединении в профессиональные союзы.

Отрадной новостью для обывателя явилось получение городской электростанцией тридцати пяти вагонов угля для отопления и освещения жилых кварталов. Выявленная в каждом из вагонов недостача антрацита в сто и более пудов никого не удивила, к воровству на деникинском юге население привыкло.

Центральные улицы Харькова кишели военными, не спешившими на фронт, тогда как на полях генерального сражения на счету был каждый штык.

Самая боеспособная составляющая армии – офицерская – ещё летом сильно разбавилась случайным элементом. Пополнение из Украины и Грузии оказалось с изрядной гнильцой. В частях бывшей Крымско-Азовской армии, влившейся в Добровольческую, обнаружилось немало офицеров с тёмным прошлым и склонностью к лиходейству.

Тыл заполонили ловчилы всех мастей. Одни из них за взятки пристраивались на тёплых должностях, другие организовывали себе бесконечные командировки, третьи прикрывались фиктивными документами о болезнях и ранениях. Многие досыта навоевавшиеся фронтовики (первопоходники в том числе), видя несправедливость творившегося, правдами и неправдами добивались перевода в штабы. В тылу офицеры пускались в коммерческие предприятия. Если им удавалось сорвать куш, они напропалую кутили в ресторанах, швыряясь легко доставшимися деньгами. Упившиеся вдрызг гуляки открывали стрельбу из револьверов, оскорбляли и били штатскую публику, катались по городу на извозчиках в обществе женщин сомнительного поведения с громким пением похабных куплетов.

Генерал Май-Маевский, обеспокоившись падением дисциплины, разразился приказом № 515, в котором возмущался непотребным поведением подчинённых, умалявшим доброе имя белого воина. Посулы Мая положить конец разнузданности результатов не принесли, а только насмешки: «Чья бы корова мычала». Авторитет в войсках командарм утратил безвозвратно.

Борьба за Единую и Неделимую требовала регулярных денежных вливаний. Утлые ручейки пожертвований частных лиц, выручка от благотворительных концертов, спектаклей, балов, аукционов и лотерей-аллегри удовлетворить военные нужды не могли.

Совет горнопромышленников Харькова призвал углеторговые фирмы в трехдневный срок внести взносы в пользу армии. Закопёрщики акции грозили опубликовать в газетах списки отказников.

На фоне скаредности большинства толстосумов благородно выглядел жест сахарозаводчиков, выделивших крупные суммы в распоряжение генерала Май-Маевского, губернатора Богдановича, а также на обустройство харьковской городской стражи.

Несмотря на это, реанимировать полицейскую службу не удалось. Ввиду нехватки стражников началось формирование «гражданских батальонов». Дабы не расписываться в собственном бессилии, власти заявили, будто подобный опыт заимствован у западноевропейских держав.

Криминальная обстановка в городе накалялась день ото дня. Газеты пестрели сообщениями о вооружённых налётах на зажиточные квартиры и уличных перестрелках.

На предприятиях не стихало глухое брожение. Политические требования рабочими не выдвигались, зато экономические стали перманентными. В первой декаде месяца мощная забастовка колыхнула текстильную фабрику Шульмана.

В то же время в обществе физико-математических наук профессор Щукарев при полном зале прочёл занимательную лекцию на тему «Химия и игральные карты».

На таком мозаичном фоне стартовала агитационная кампания по выборам в городскую Думу. Первым начал себя рекламировать оппозиционный блок народных социалистов. Лояльные Деникину партии – «Союз Возрождения» и «Национальный центр» договориться о консолидации не смогли, затеяв публичную грызню. Проправительственная «Новая Россия» откомментировала этот разрыв вздохом сожаления: «Господа, мы умеем ссориться как никто даже перед лицом общего врага».

Одиннадцатого октября передовицы всех газет взахлёб раструбили сенсацию о падении красного Петрограда. Наиболее красноречив был военный обозреватель «Новой России» Верин, живописавший, как холодным осенним утром, когда сырой туман стелется над разорённым, мёртвым градом Петра, воинство генерала Юденича победной поступью вступает в бывшую столицу Российского государства.

«Болезнь длилась два года, – развернув на улице свежий номер, читал взволнованный обыватель. – Маятник анархии, свершив полный круг, остановился у начала движения своего. И великая радость наполняет наше сердце. Ибо падение Петрограда равносильно моральному уничтожению большевизма…»

Центр Харькова, несмотря на непогоду, заполнился принарядившейся, чистой публикой. Рабочие кварталы угрюмо замолкли, настроение сельских предместий было неопределённым.

Сенсация о занятии Петрограда оказалось очередной газетной уткой, крякавшей ровно сутки.

28

Полковник Кузьмин прибыл в Харьков вершить суд. Расчётливый в поступках, зачастую не по-славянски прагматичный, сейчас он не думал о последствиях. Ревность застилала разум, аспидная ненависть душила люто, горло стиснул спазм.

Те отрезки местности, что приходилось преодолевать пешком (по перрону до привокзальной площади, из пролётки до подъезда дома), Кузьмин ломил не разбирая дороги. Крепко задевал плечом прохожих, не реагируя на возмущённые возгласы, натыкался на фонари, афишные тумбы, шлёпал через грязные лужи, оцарапал щёку о ветку, о бордюрный камень запнулся.

Не будь рядом верного вахмистра Максимчука, тенью поспешавшего за господином полковником, променад[112] закончился бы членовредительством.

Кузьмин не собирался искать оправдания отвратному поступку супруги. Не допускал мысли о возникновении у замужней женщины любовных чувств к другому. Какие могут быть страсти-мордасти, когда в Тартар[113] катится Россия!

«Не могла дождаться шлюха, пока меня красные ухлопают!» – бился в висках рефрен.

О том, что на греховную связь Ирину могли толкнуть жизненные обстоятельства, полковник не помышлял. Аксиомой было одно – его имя опозорено. Шпак, штафирка, шляпа, полтинник, стрюцкий, гроб[114] наставил рога кадровому офицеру! Как сможет он верховодить полком, отдавать приказы подчинённым, каждый из которых скоро узнает, что командир его – слизень, не сумевший обеспечить верность собственной жены?!

Бесчестье надлежало смыть кровью. Первую пулю – в жирную тушу прелюбодея Курганова, вторую – в сердце изменнице. И никаких разбирательств, и никаких последних слов!

Кузьмин познакомился с Ириной за год до начала Великой войны, обучаясь в кавалерийской школе в Санкт-Петербурге. Ирина была выпускницей Смольного института благородных девиц. Её отец, председатель правления крупного банка, один из богатейших финансистов и промышленников страны, изначально не приветствовал романтических отношений дочери с заурядным обер-офицером номерного драгунского полка. Но девушка от природы имела характер, а привилегированное учебное заведение культивировало в ней самостоятельность суждений.

Отношения молодого офицера и вчерашней «смолянки» развивались согласно законам амурного жанра. Особенностью был темп – заядлый конник Кузьмин предпочитал самый быстрый аллюр. На предложение руки и сердца Ирина ответила согласием.

Отец её сдался, рассудив – наследница капиталов не единственная, бог дал ещё сына, а скандал, который произведёт в обществе бегство из дома la femme émancipée[115], неуместен. Давая паре родительское благословение, он поставил условие о переводе (который легко устроить) грядущего зятя в гвардейскую кавалерию. И вдругорядь человек, везде привыкший настаивать на своём, получил отказ, одна отрада – резонный.

Кузьмин объяснил, что рассчитывает по окончании школы принять эскадрон в своём полку. Там он зарекомендовал себя, тогда как в гвардии карьеру придётся начинать с чистого листа.

Вторую причину невозможности принять столь щедрый подарок жених называть не стал. Род Кузьминых восходил к шестнадцатому веку, что подтверждалось подлинной записью в родословной книге Ярославской губернии. Истинные «столбовые» дворяне, пусть и давно обедневшие, они привыкли всего достигать собственными усердием, отвагой и умом.

Обвенчавшись, молодожёны отправились в уездный городок Сумы, где дислоцировался десятый драгунский Новгородский. Год пролетел турманом. Хлопоты в должности командира эскадрона, который Кузьмин задумал сделать первым в дивизии, Ирину на периферию не отодвинули.

Господи, неужели это было наяву?

… Он проснулся с улыбкой, разбуженный птичьим щебетом. Открыл глаза – спальню заливало солнце. Свежий порыв ветра шевельнул шторкой, стронул с места приотворённую раму, стукнувшую цветочный горшок. Недовольным басовитым гудением напомнила о себе пчела, с вечера запутавшаяся в тюлевом пологе. Было начало шестого утра.

Ирина спала на спине, разметав руки. Лицо её цвело нежным, почти детским румянцем, спутавшиеся ресницы изредка подрагивали, ниже уха с маленькой мочкой темнела аккуратная бархатная родинка. Дыхание женщины было свободным и ровным.

С трудом оторвав от неё взгляд, Кузьмин быстро надел бриджи, босой прошёл к окну, опёрся на подоконник руками и легко перекинул через него тело. Чертовски здорово было ощущать себя молодым, гибким и сильным. Замечательно также было окатиться у колодца студёной водой, а затем докрасна растереться свежим льняным полотенцем.

Зеркально-чёрный квадратик воды отстоял глубоко от сруба. Перевесившись, Кузьмин заглянул вглубь, ощущая инстинктивный трепет сердца, и прикрикнул на своё дрожащее искажённое отражение: «Эй!». Оклик вернулся сдвоенным эхом.

Он припустился босиком по скошенному лужку, стерня щетинисто покусывала ступни. Берестяной туесок рубиновых вишен набрал молниеносно и тем же путем вернулся в дом. На цыпочках подкрался к кровати, присел, выбрал ягоду, показавшуюся самой крупной и спелой, вложил в полуоткрытые губы жены. Яркая струйка сока юркнула по её подбородку. Мягкими губами отдала Ирина косточку в поднесённую ковшиком сложенную ладонь Кузьмина и, не размежая век, трогательно-тёплым, слегка хрипловатым голосом произнесла: «Хочу ещё ягодку». Кузьмин бережно убрал с милого лица прядь русых волос, губами коснулся атласа щеки.

– Ягодку хочу, – капризно бормотнула Ирина и обхватила шею мужа руками, прильнула долгим, с ума сводящим поцелуем. – Люблю тебя, очень люблю, всегда любить буду…

Идиллию нарушила война, известие о которой Кузьмина в смятение не ввергло. Продолжительность кампании прогнозировалась несколькими месяцами. Масштабов разразившейся междоусобицы и её катастрофических последствий не представлял никто.

8 августа 1914 года кавалерийская дивизия генерала Келлера, в состав которой входили новгородские драгуны, провела крупный бой с австрийской конницей у деревни Ярославицы. Дебютная схватка закончилась блестящей победой русского оружия. Сотни пленных, богатые трофеи, сравнительно небольшие собственные потери вдохновляли на новые успехи. На дивизию пролился дождь высоких наград. В силе отличившихся находился и штаб-ротмистр Кузьмин, удостоенный Георгиевского оружия.

Дальнейшие события перечеркнули оптимистичные сценарии. Война получилась затяжной, кровопролитной и сугубо позиционной, роль кавалерии в ней съёжилась до неприличного. Мечты о скором триумфе растаяли дымом.

Ирина, первоначально ожидавшая возвращения героя-мужа в Малороссии, затосковав, перебралась в родительское гнёздышко в столицу, из патриотических соображений переименованную в Петроград. За три военных года Кузьмин дважды побывал в отпуске – в реабилитационном после ранения и в очередном. Разлука только укрепила чувства.

Наперекосяк всё пошло после большевистского переворота. Тесть, финансово поддержавший провалившееся выступление главковерха Корнилова, принял решение до лучших времён покинуть страну. Семья должна была следовать за ним. Ирина вновь заупрямилась, заявив: «Пока Игорь в действующей армии, из России я ни ногой». Разразившийся скандал, в котором прозвучали угрозы лишить своенравную дщерь наследства, её позиций не поколебал.

Но и следовать за благоверным неизвестно куда она не собиралась. На исходе семнадцатого года помощник командира полка Кузьмин с осколком новгородцев вернулся в Сумы, рассчитывая воспрепятствовать украинизации части. По прибытии он телеграммой вызвал к себе супругу. Железнодорожное сообщение в ту пору функционировало ещё сносно.

На месте Ирина вникла в ситуацию, нашла её удручающей и в мягкой, но настойчивой форме предложила Игорю, пока не поздно, эмигрировать. Он ответил, что не способен на дезертирство. На этой почве между ними впервые случилась серьёзная размолвка. Женщина уступила мужчине, предвозвестив неблагоприятные последствия его решения. Они не заставили себя ждать.

Окрепшая Украинская Центральная Рада в числе многих воинских формирований подгребла под себя новгородских драгун. Честь офицера не позволила Кузьмину прислуживать сепаратистам. Один путь был для него приемлем – в Добровольческую армию, к тому времени отступившую на Дон от Екатеринодара, под которым осталась могила её вождя.

Территории УНР[116] и Области Войска Донского после заключённого большевиками постыдного Брестского мира контролировались австро-германскими войсками. Оккупанты не препятствовали передвижению белых волонтёров, но прямая дорога Кузьмину к генералу Деникину была заказана. Он не мог бросить супругу на произвол судьбы. Надлежало доставить её в Феодосию к родственникам.

Ирину роль вещи не устраивала, она желала, чтобы муж оставался рядом. Будь у неё маломальская свобода манёвра, она бы настояла на своём. Путешествие в Крым сопровождалось злоключениями и заняло неделю.

В Феодосии у Ирины случилось нервное расстройство, она слегла. Кузьмин отложил свой отъезд до выздоровления жены, мучаясь от мысли, что добровольцы, двинувшиеся во второй поход на Кубань, дерутся, а он притаился, подобно клопу за обоями, озадаченный шкурной заботой – добыть хлеб насущный в условиях таможенной блокады, объявленной Украиной Крымской автономии.

Ирина поправлялась медленно, у Кузьмина появились подозрения в симуляции. Полуостров контролировался кайзеровской армией, железной метлой вышвырнувшей большевиков за перешейки. Спокойная жизнь под немцами была унизительной и тоскливой. Поедом грызла совесть. Ссоры между супругами сделались хроническими.

В Крыму полулегально действовал центр по вербовке офицеров в Добрармию. Во главе организации стоял генерал-майор де Боде, исполнявший свои обязанности крайне пассивно. Засев в курортной Ялте, где не имелось железной дороги, а автомобильное сообщение было накладным, барон де Боде не дал армии ни одной значительной партии добровольцев. Кузьмин три месяца провёл в подвешенном состоянии, так и не дождавшись отправки в войска.

В ноябре в Германии вспыхнула революция, немцы очистили оккупированные земли. Полуостров заняли деникинцы. Началось формирование Крымско-Азовского корпуса, в ряды которого ротмистр Кузьмин вступил одним из первых.

Расставание с Ириной вышло тягостным, она не желала понимать, почему для мужа мифическая идея борьбы за Родину важнее близкого человека.

Кузьмин стиснул зубы, с головой уйдя в службу. Скоро обнаружилось, что новое воинское соединение является несерьёзной конструкцией, абы как слепленной из разрозненных отрядов, батальонов, батарей и отдельных рот. С заменой бездельника де Боде на молодого боевого генерала Боровского появились надежды, вскоре, впрочем, рассеявшиеся без следа. Надорвавший на войне нервную систему Боровский делу предпочёл разгульное пьянство.

Кузьмин стал добиваться перевода в Добровольческую армию, мотивируя свою просьбу отсутствием вакансий в конных частях. Несмотря на критическую ситуацию, российская бюрократическая машина осталась неповоротливой. Лишь в марте девятнадцатого ротмистр получил назначение в Ингерманландский гусарский дивизион, оперировавший в Донбассе в районе Юзовки.

Ингерманландцы приходились новгородцам однодивизниками, посему Кузьмин встречен был радушно, получил под начало офицерский взвод. По нынешним меркам это была высокая должность для новичка. Глядя на возродивших ячейку своего полка гусар, Кузьмин задумал собрать однополчан-драгун. Его замысел совпал с планами начальства. Организационные мероприятия проводились без отрыва от боевой работы, и, надо сказать, небезуспешно.

В апреле, когда дивизион вёл бои в Донской области, пришли дурные вести из Крыма. Французская эскадра, распропагандированная большевиками, оставила Севастополь. Полуостров стремительно накрыла вторая волна совдепов. Воинство генерала Боровского, наречённое к тому времени армией, как и следовало ожидать, оказалось недееспособным. К началу мая Крым, за исключением Керченского полуострова, стал советским. Почтовое сообщение с Феодосией, где осталась Ирина, прервалось.

Ингерманландцы не покидали передовой. Рубились на реке Донец у города Славянска. Захватили вражеский обоз на станции Гончаровка. Продвигаясь на север, сражались под Белгородом, Борисовкой, Томаровкой, Готней и Тихвинским монастырём.

В июле Ингерманландский дивизион развернулся в полк под историческим именем. Один из эскадронов в нём был новгородских драгун.

К этому времени добровольцы вновь очистили Крым от «товарищей». Кузьмин сразу написал Ирине, ответа не дождался.

Лето сгорало в боях и походах. Под селом Димерка новгородцы стукнулись с красной конницей. Сабельный хоровод завертелся на бугре у мельницы. Всего на секунду Кузьмин пренебрёг главным правилом кавалерийского боя: «Бьёшь одного, второго видишь». Незамеченный «второй» наскочил визжащим чёртом, нанёс короткий удар сверху. Ротмистр сумел отпрянуть, и клинок, разрубив околыш и козырёк фуражки, лишь самым кончиком косо полоснул по лицу. Хлынувшая кровь залила глаза, ослепила. К счастью, драгуны опрокинули врага. Страшная с виду рана оказалась поверхностной. Кости черепа не пострадали. Всего на десять суток Кузьмин покинул строй. Вернулся сразу, как сняли швы. С той поры он пугал окружающих шрамом, менявшим оттенки в зависимости от настроения ротмистра – от ярко-клюквенного до густо-багрового. О приобретённом уродстве Кузьмин старался не думать. Во время бритья концентрировал взгляд на нижней части физиономии.

После того, как число съехавшихся из разных мест новгородцев возросло, на основе их кадра сформировали дивизион двухэскадронного состава.

Тут в некую умную генеральскую голову пришла идея влить в донской корпус Мамантова, уходивший в рейд по красным тылам, регулярную кавчасть. Выбор пал на новгородских драгун. Дивизион не уступил по боевым качествам казакам и, в отличие от них, не замарался грабежами. По окончании набега Кузьмин был осыпан почестями – произведён во внеочередной чин, а главное, получил добро на формирование полка. Удачный пример работы новгородцев адепты воссоздания регулярной кавалерии использовали в споре с генералами, утверждавшими, будто армия обойдётся казачьей конницей.

Встав на формирование, Кузьмин с утроенной энергией взялся за поиски Ирины. И вот они дали результат…

… Не касаясь перил, он взлетел по лестнице. Длинные полы шинели разлетелись крыльями, ножны шашки простучали по гранитным ступеням восходящую гамму: «так, так, так, так». Максимчук остался далеко позади. «Так-так-так». Третий этаж, приехали! Не замечая кнопки звонка, полковник кулаком саданул в дверь с потускневшей медной табличкой «Кургановъ Г. П.» Немедленно в чреве квартиры возникла реакция в виде вкрадчивых шагов.

«Сейчас всё случится», – пыточный обруч стиснул черепную коробку.

Кобуру Кузьмин расстегнул при входе в подъезд. Ладонь привычно обхватила холодную рубчатую рукоять нагана, повторяя её форму.

– К-кто? – воображение приписало оробелый голос человеку громоздкому, рыхлому, с широким седалищем, бородатому.

Таким по Петербургу запомнился Курганов – один из поклонников Ирины, один из сонма коммерсантов невысокого полёта, вертевшихся вокруг её родителя-миллионщика.

– Открывай живо!

– Но кто это?

Кузьмин зарычал – глухо, совершенно по-собачьи. Объятый гневом, он не придумал загодя, как представиться, чтоб отворили. По всем признакам по ту сторону был его ненавистник. Кому ещё хорониться за дверью с табличкой «Кургановъ»? Большой палец с сухим щелчком взвёл курок. При начальной скорости двести семьдесят метров в секунду пуля нагана пробивает пять дюймовых сосновых досок. Полковник отступил в середину площадки, поднял руку с револьвером.

В этот момент клацнул засов, дверь подалась вперёд, в проёме мелькнуло лицо. Молодое, без бороды!

Полковник тянул дверь на себя, человек препятствовал ему, упирался. В полутёмной щели испуганно бегал его светлый глаз.

На помощь командиру подоспел упыхавшийся Максимчук, вцепился ручищами в торец двери, закряхтел. Минута борьбы, и белоглазый сдался, осаждающие выдернули его за порог как с гряды морковку.

Кузьмин, выставив вперёд плечо, устремился вглубь жилища, рассыпая шпорами серебряную трель. Стены просторной передней были затянуты сукном цвета киновари[117], бордовый бобрик[118] покрывал пол. Все три комнаты оказались пусты. В спальной полковник заглянул за камышовую ширму с яркой шёлковой обивкой, за ней тоже никто не таился.

– Где Курганов?! – не убирая оружия, Кузьмин вернулся в переднюю.

Мужчина, оказавшийся блондином крепкотелого сложения, тщился сохранить достоинство.

– А в чём, собственно, предмет внимания?

Максимчук, с предметом внимания не ознакомленный, расценил ответ на вопрос господина полковника неподобающим, сгрёб хозяина за шиворот халата и встряхнул. Тот, невзирая на немалый вес, колыхнулся.

– Извольте докладать по форме, коли их высокоблагородье спрашивают! – назидательно пробасил вахмистр.

Мужчина с усилием освободился от унизительного захвата. Топорща локти и сопя, перевязал ослабший пояс.

– В Екатеринодар… кхм… уехал.

– Иван Осипович, выйди за дверь, – Кузьмин не желал посвящать в деликатный вопрос стороннего.

29

Получив прямое попадание в бронеплощадку, «Витязь» встал на ремонт в Курском депо. Громоздкую черепаху облепили слесари в брезентовых фартуках. Им помогали, предостерегая от саботажа, чины команды. В две смены трещала сварка, разбрызгивая снопы искр. Ухали пудовые кувалды, раскалёнными клёпками сшивая броневые плиты. Артиллеристы возились с заклинившим орудием, в турелях были заменены повреждённые «максимки».

И уже одиннадцатого октября «Витязь» работал у станции Стишь под адским огнём артиллерии, вплоть до шестидюймового калибра. Благодаря непрестанному маневрированию обошлись минимальным уроном – осколки посекли паровоз и покурочили контрольную площадку. Людских потерь на сей раз не имели.

На следующее утро бронепоезд вновь был вызван на позицию. Поднятая по тревоге команда не успела позавтракать, перекусывали на скорую руку в пути следования. Старший офицер Решетов метко тюкнул сваренным вкрутую яйцом об угол снарядного ящика, проворно очистил скорлупу. Мутная жидкость, плескавшая в кружке подполковника, распространяла амбре сивухи.

– Напрасно пренебрегаете, поручик, – предпринял Решетов повторную попытку обрести соратника. – Эликсир бодрости, слово «михайлона»[119]!

Поручик Воротынский, обладатель фатовских усиков и моднейших бачков, инспектировал физиономию в карманном зеркальце, с досадой ощупывая проступившую на подбородке неряшливую щетину.

– Увольте, Пал Палыч, – отозвался он капризно. – Целый день предстоит нам стрелять, а от вашего эликсира пятью пять – сорок девять выходит. Какой тут коэффициент удаления рассчитаешь?

– На прямую наводку выкатим, тригонометрия не понадобится… Ну-с, за раненых, за пленных, за дам и за нас, военных! – пробормотал скороговоркою подполковник, выдохнул в сторону и решительно влил в себя содержимое кружки. – Лютая зара-аза!

Спешный выход на фронт был обусловлен аварией недавно сформированного лёгкого бронепоезда «Гром победы».

– Какой неудачный дебют, Владюша, – прожевав яйцо, Решетов оторвал от пучка зелёного лука стрелку, сложил вдвое, сунул в рот. – Какая бездарность!

Впрочем, поносить командиров «Грома» он раздумал и стал в лицах представлять вчерашнюю беседу с контрразведчиками. У подполковника, как у истого артиллериста, наличествовали проблемы со слухом, после недавней контузии обострившиеся. Сам того не замечая, он был громогласен.

– Прикатила из Харькова тыловая колбаса – надушенная, наглаженная! На авто! Клаксоном квакает! С помпой! Капитанишка, а гонору, будто у полного генерала! И с налёту пытается меня… Меня-а! – подполковник задрал кверху толстый палец с чёрной каймой под ногтем. – Отцукать как приготовишку! За какого-то прощелыгу осважника, которого при эвакуации Орла я совершенно обоснованно приказал сунуть в холодную! Помните, Владислав, ту историю с географией?

– Смутно.

– Вот и я из головы выкинул. А капитан этот нудит, хуже комара. Якобы осваг был их тайный курьер и вёз разведку. Я извилины напрягаю и даю обстоятельный ответ. Осадите, говорю, любезный, про курьера не ведаю, но вот злоумышленника, угрожавшего… отставить, намеревавшегося взорвать нашу славную бастилию на колёсах, припоминаю отчётливо!

– Он, напротив, предупредил о взрыве, – поручик сосредоточенно пытался налить из чайника кипятку и не расплескать.

Разогнавшийся после Малоархангельска бронепоезд дёргался на стыках рельсов как припадочный.

– Вас, Владик, я вижу, память подводит. Удивительно, как вы в училище дифференциальное и интегральное исчисления одолели-с. Документы у хлюста того были явной липой, а морда – самая жидокомиссарская. По уму его стоило прислонить к стенке, но вы знаете, я не любитель руки марать. Контрразведка выслушала, басы умерила, принялась тихой сапой скрадывать. «Поймите правильно, господин полковник. Каждый из нас борется с гидрой большевизма на своём посту, господин полковник». Тьфу ты, в бога, в душу и в кузину-суфражистку[120]! Будто я намедни из яйца вылупился. Вот из этого! – Решетов хлопнул о переборку новое яичко.

В простенке, где недавно красовался пропагандистко-порнографический коллаж, созданный талантами старшего офицера, сиротливо краснела открытка. На ней усталый африканский слон держал в хоботе бутылку. Надпись поясняла, что в ёмкости «КОНЬЯКЪ. АКЦ. ОБЩ. С. С. ТАМАЗОВА ВЪ КИЗЛЯРЕ». Знаменитую композицию, как и другую внутреннюю отделку, уничтожил пожар, вызванный вражеской гранатой.

Вздохнув по загубленной красоте, Пал Палыч продолжил рассказ. Капитан контрразведки, сколько ни бился, не смог заставить его признать неправомерность ареста осважника. Тогда сыскач принялся выспрашивать про имущество своего человека. Подполковник твёрдо заявил: «Не ведаю». На это контрразведчик извлёк из портфеля показания прапорщика Садова, в которых последний собственноручно изложил, как поделили скарб задержанного.

– Естественно, я втолковал ему понятие трофея, чтоб он нас мародёрами не выставил, – Решетов вытер руки поданным ординарцем рушником, взялся за портсигар.

– Чем всё кончилось? – Воротынскому история наскучила, но старшего в должности и чине надлежало слушать.

– Не егозите, поручик. Сейчас будет самое занятное. Он к часам репьём приклеился. На черта они ему сдались, спрашивается? Дешёвка! Одно название, что «Qualite Breguet». Пришлось озвучить, что упомянутыми часами был награждён старший фейерверкер Куликов, вскорости смертельно раненный в бою…

– А Рома-то как? Возвращаться собирается?

– Садов? Болваном будет Ромуальд, ежели пару месяцев не прокантуется в тылу.

– Кость у него всё же задета?

– Откуда я знаю, поручик? Что у вас за скверная привычка – перебивать? Ну, так вот, м-м-м… На чём я осёкся? Ага… капитан от меня не отстаёт. Допытывается, где мы фейерверкера эвакуировали, кому передали… А мне таить нечего. На Становом Колодезе, говорю, определили на перевязочный пункт первого Корниловского. Там Ерофей Захарович и преставился, упокой, господи, его грешную душу. Как думаете, Владислав, из-за чего такой сыр-бор?

– Ума не приложу, – Воротынский открыл лючок амбразуры, пригляделся. – Подходим, господин полковник.

– Все по местам! – Решетов преобразился, решительно растёр окурок в жестянке из-под консервов, занял место в командирской рубке.

«Витязь» замер в лесопосадке, не доезжая до станции Стишь. Здесь железная дорога плавным изгибом уходила влево. Пункт для скрытого наблюдения был подходящ.

«Гром Победы» сошёл с рельсов у входного семафора. Съехавшая задняя площадка косо громоздилась на насыпи. Следующий вагон, стащенный с путей наполовину, опасно накренился. Ствол установленной в нём пушки, защищённой бронёй спереди и с боков, уткнулся в гравий. На откосе виднелась глубокая борозда, вспаханная дулом, пока бронепоезд тормозил до полной остановки.

– Как их угораздило? Мы тут вчера раскатывали как на салазках, – старший офицер прилип к «цейссу».

Поручик Воротынский предположил, что ночью рельсы рванули пироксилином красные диверсионеры.

– Охранением следовало озаботиться, – Решетов оторвался от бинокля, энергично тряхнул головой, отчего мотнулись толстые щёки. – План действий утверждаю следующий…

Работам по поднятию потерпевшего крушение состава способствовал клочковатый туман, расползшийся из оврага. Сегодня на смену утренним заморозкам, к которым за последнюю неделю привыкли, нежданно пришло тепло. Напитавшийся осенней влагой чернозём отдавал его густым едким испарением.

Хаотичный огонь большевистских батарей был рассчитан на противника со слабыми нервами. Также вслепую отвечала трёхдюймовка «Витязя». Полувагон с тяжёлым «Канэ» в вылазке не участвовал, остался с базой в Курске. Воротынский увлечённо палил на звук, используя таблицы стрельб. Примерно час спустя вражеский обстрел ослаб, что было отнесено поручиком на свой счёт.

Старший офицер по возвращении с места аварии курил папиросу за папиросой, беспокоясь возможностью налёта красной конницы.

– От этого самовара один геморрой, – брюзжал он. – Одет в котельное железо, которое только от пули и спасёт. Команда – всякий гад на свой лад, половина гимназисты, маменькины сынки. На домкрат уставились как козёл на новые ворота!

Общими усилиями удалось залатать пути и затащить на рельсы пушечный вагон. Исковерканную контрольную площадку кувырнули под откос.

Лишь только спасительный туман поредел, разрывы вражеских снарядов стали опасными. В бессчётный раз за последние дни на станцию двинулись красные. Стишь торчала в их горле костью. Отсюда добровольцы всерьёз угрожали Орлу. Атаку вели полки Эстонской дивизии и части девятой стрелковой дивизии Петра Солодухина. Корниловцы, получившие на этот день наступательные задачи, вынужденно встали в оборону. У советских войск вновь было большое превосходство в числе. Довольно легко эстонцы овладели деревней Михайловкой, расположенной в пределах видимости станции.

Третий Корниловский ударный полк предпринял контратаку, которая вряд ли бы удалась без поддержки «Витязя» и «Грома победы». Бронепоезда вынеслись на линию цепей неприятеля, открыв губительный фланговый огонь из пулемётов. Не имея под рукой тяжёлой артиллерии, красные были бессильны против броневиков. Кроме того, действия их колонн оказались нескоординированными. До сумерек ударники вернули Михайловку. Большевики, учитывая свои ошибки, провели перегруппировку, подчинив в оперативном плане вторую бригаду Солодухина эстонцам. Но тем временем стемнело, активные действия на раскисшей пашне под хлынувшим дождём стали невозможными. Если не брать в расчёт несколько сотен трупов, усеявших поле, каждая из противоборствующих сторон осталась при своём.

30

Из квартиры Курганова полковник Кузьмин отправился на улицу Соборную. Там в собственном доме проживала приятельница Ирины, сообщившая письмом о её неверности. Извозчик – типичный харьковский «ванько», мягкий и развалистый, пытался побалагурить с седоком, однако, наткнувшись на свинцовый прищур, осёкся.

Как домчались до центра, полковник не заметил, вновь обуяли думы. Приговор рисковал оказаться неисполненным. Кузьмин гнал прочь оправдывавшую бездействие мыслишку: «Что Бог ни делает, всё к лучшему».

К двери долго не подходили, пришлось трижды обратиться к медному кольцу, которое пояснительная надпись рекомендовала повернуть.

Прислуга – лупоглазая веснушка, отворив, испуганно ойкнула при виде незнакомого офицера сурового обличья с жутким шрамом на лице.

Справившись с замешательством, заученно отбарабанила:

– Светлана Петровна никого не принимают!

– Доложи, полковник Кузьмин по срочному вопросу, – тоном, возражений не подразумевавшим, распорядился гость.

Сработало: горничная впустила в прихожую, не забыв затворить дверь на крюк. Максимчук остался на улице, ему велено было погулять.

Кузьмин никогда не вдавался в отношения супруги со Светланой Петровной Баженовой. Последняя была много старше Ирины. Всего скорее, имело место покровительство светской дамы барышне из хорошей семьи. Состоя в браке с богатейшим южнорусским помещиком, большую часть года Баженова проводила в столице. Держала «открытый дом» и блистала в свете. Одна из немногих она не отговаривала девушку от общения с офицером, служившим в провинции, а затем и от замужества с ним.

Когда Ирина во время войны вернулась в Петроград, она сблизилась с Баженовой ещё короче, шутливо называла своей душеприказчицей. Судя по размаху благотворительной деятельности, что вела Баженова, при разводе имущественно она обижена не была. Последний раз Кузьмин видел её в офицерском лазарете Царского Села. Баженова хлопотала там по линии Красного Креста.

По лестнице простучали каблучки, это сверху спешила горничная. Толстая, отливавшая медью коса, переброшенная на грудь, подпрыгивала в такт дробной рысце.

– Шинель разрешите, – девушка устроила верхнюю одежду гостя на вешалке так, чтобы просыхала.

Полковник, стараясь не встречаться взглядом со своим отображением, перед зеркалом привёл в порядок мундир.

– Пожалуйте наверх, ваше высокоблагородие.

В этом доме Кузьмин был впервые, но обстановкой не заинтересовался. Быстро шёл анфиладой комнат, мимолётно отмечая – просторно, светло, роскошно, словно в сон попал.

Хозяйка встречала в гостиной. По отсутствующему взгляду и дорожному платью женщины полковник понял – визит его некстати.

– Здравствуйте, Светлана Петровна. Прошу простить, я без предуведомления, – он сдержанно склонил голову, страшась, что в следующий миг хозяйка, разглядев изуродованную физиономию, ахнет.

Но та словно сквозь гостя смотрела, фокусируя взгляд в углу. Впервые Кузьмин прочёл возраст светской дивы в дрябловатой шее-предательнице. При этом одета и причёсана Баженова была безукоризненно, демонстрировала идеальную осанку.

– Рада видеть вас, Игорь Михайлович, – протянула она руку.

Полковник механически исполнил ритуал приветствия – взял холодные пальцы женщины и слегка коснулся их губами, улавливая тонкий цветочный запах духов. Забытое интимное ощущение взволновало. Супруга тоже любила парижские «Oryane Violet». Пытаясь запомнить аромат, Кузьмин задержал руку чуть дольше, чем позволяли приличия.

– Напрасно я вторглась в чужую жизнь. Мне не стоило сообщать вам об Ирине Александровне. Я поддалась низменному чувству.

Кузьмин ожидал чего-то подобного – покаянного, капризного. Переубеждать Баженову не стал.

– Собственно, Светлана Петровна, у меня вопрос один. Я еду с квартиры этого, – под форсистыми усами судорожно съёжились губы, не сумевшие произнести ненавидимую фамилию. – Там некий господин Вольдемар сообщил мне, что Ирина с этим… э-э-э, – рот вновь перекосило, – …якобы уехали в Екатеринодар…

– Вольдемар? Мой давний воздыхатель? – с непривычной вульгарностью усмехнулась Баженова.

– Вам известно, где Ирина остановилась в Екатеринодаре? – полковник опустил реплику хозяйки, понимая её необязательность.

– Она оставила письмо для вас, – женщина, зашуршав платьем, повернулась и быстро вышла.

В её отсутствие Кузьмин обратил внимание на фотографию в рамке, стоявшую в нише серванта по соседству с терракотовой статуэткой.

На снимке Баженова сидела вполоборота, кистью касаясь щеки. Локоть её покоился на гнутой спинке венского стула. Ракурс, выбранный мастером художественной светописи, подчёркивал изящество линии подбородка, ненавязчиво обращал внимание на аккуратную мочку уха, видневшуюся из-под сложной прически. Справа от Баженовой стоял офицер в полной корниловской форме с картинно заложенной за спину рукой. Черты лица его были аскетичными, глаза – усталыми, шея – перебинтованной.

– Это командир моего сына и мой любовник, – с вызовом пояснила вернувшаяся в гостиную хозяйка. – Штабс-капитан Маштаков. Не имеете чести знать его, Игорь Михайлович?

– Нет, – качнул головой полковник.

В каждой следующей фразе, в очередном демонстративном жесте ему являлась новая Баженова. Взор её сделался в полном смысле слова стеклянным. На крыле изящно вырезанной ноздри белела крохотная помарка, выдававшая порочную наклонность.