Грешным делом бесплатное чтение

ЭПИГРАФ

Город спит в ночи, и Луна ушла за тучи

Озаряя тускло небосклон

Я иду себе, напевая "рокки-чуччи"

Как самый отъявленный пижон.

(проигрыш)

Через Би-Би-Си нам известны все джазисты

И хиляю я с чувихою любой

И недаром я зовусь поп-гитаристом

А на самом деле я советский бизнес-бой

О, yes!

(проигрыш)

(из дворового фольклора советского периода)

©

ПРОЛОГ

Колонка бас- гитары хрипела так, будто свинье пропороли бок. В ламповом усилителе УэМ-50, у которого для большего охлаждения сняли верхний металлический кожух, бешено мигали от напряжения лампы.

Техник школьного вокально –инструментального ансамбля «Сезон» Миша Хомяков, по прозвищу Микки, вот уже пол -часа безуспешно пытался наладить усилитель, чтобы тот нормально работал, но у него это всё никак не получалось. Наконец, бросив в отчаянии отвёртку, он положил ладонь на лоб и замер, как замирают теоретики над слишком сложной задачей.

– Миша, сделай что–нибудь! – Умоляюще произнёс стоящий над ним на сцене с гитарой наперевес лидер школьной группы Тарас Зимкин, у которого от волнения и стресса на верхней губе и носу выскочили бисеринки пота:

– Через пол –часа народ запустят, а у нас усилитель не работает!

– Ну и что? Ко второму подключим, там два входа, – часто заморгал в ответ на его слова Микки. Он всегда быстро моргал, когда рядом с ним кто –то терял терпение.

– Ты обалдел? – От возмущения закричал фальцетом Зимкин. – Чтоб бас с «Йоникой» из одной колонки шли?! Да там такая каша будет, не то, что народ, что сам чёрт музыки не услышит!

– Что же я могу сделать? Он живёт своей жизнью, со мной не советуется! – Показав на усилитель, снова часто заморгал Микки.

– Найди где -нибудь лампу, Миша! – Заорал уже Зимкин. Вообще –то он мог в самые критические запросто мог впасть с истерику. Не лучшее, кстати, свойство для полководца.

– Да где я тебе её сейчас найду? – Ещё пуще заморгал Хомяков, сразу став похожим на испорченную лампу.

– Где угодно! – Сжав покрепче гитару и сделав в его сторону поклон, с красным от натуги лицом, прохрипел Зимкин. – Мне всё равно. Хоть в директорском кабинете!

– Слушай, а это ведь идея! – Микки перевёл взгляд с Зимкина на своего друга, бас- гитариста Лео, а потом ещё на Ва Жировских, который всё это время, стоя в уголке и поглядывая на них обоих, отрабатывал сольный проход на гитаре.

Подскочив со стула, Хомяков крикнул:

– Эврика, чуваки. Знаю! Ждите, сейчас вернусь!

Он побежал, уже почти дойдя до дверей, снова вернулся, схватил из ящика под столом отвёртку и, сказав:

– Минут десять порепетируйте на неподключенных. Я скоро.

И на всех парах помчался к выходу.

В это время директор школы и по совместительству мама Тараса Зимкина Людмила Александровна Зимкина выходила из своего кабинета в сопровождении завуча Марии Ивановны Сутуловой. Они обе торопились на расширенный Педсовет, где должны были, кроме всего прочего обсуждать вопросы предстоящих школьных экзаменов у выпускников, а также поведение отдельных учащихся, которые позволяли себя прогуливать в преддверии экзаменационной поры.

У входных дверей школы они вдвоём на минутку задержались, привлечённые шумом толпы молодёжи на улице, нетерпеливо ждущей, когда их запустят на школьный танцевальный вечер.

– Ваня, смотри, чтобы не было пьяных! – Крикнула она на ходу старшему из ребят, дежурившему у входа, парню атлетического сложения по фамилии Лихолетов.

– Не волнуйтесь, Людмиласанна, с запахом никто не пройдёт. – Отозвался Ваня, школьный силач и любимец учителя физкультуры. – А когда их уже можно будет уже впускать то?

– Давай минут через десять, – посмотрев на часы, сказала директор. Потом, обернувшись к завучу добавила:

– Не понимаю, кто придумал эти вечера? Была б моя воля, я бы их запретила!

– Ой, не знаю, Людмила Александровна, если запретить, они, думаете, себе тогда другого развлечения не найдут? – Спросила ничуть не более либеральная, но куда более предусмотрительная Мария Ивановна:

– Да прямо в ближайшем подъезде, может быть, даже вашем. У меня вот тут недавно прямо такое устроили, ужас…Я иногда, знаете, когда лифт сломается, по лестнице иду, так господи, чего ж там только нет – и бутылки, и окурки, и лужи, простите за такие подробности! Чем так, пусть уже лучше приходят в школу и танцуют на глазах у всех!

– Это да, с такими доводами не поспоришь, – с серьёзным видом кивнула Людмила Александровна.

На улице в это время, переминаясь с ноги на ногу, и с нетерпением поглядывала на школьные двери, дымилась паром толпа молодёжи. Падал снег. Поглядывая сверху вниз, нецензурно кричала на толпу ворона с дерева.

Справа от школы белела запорошенная уже первым снежком спортивная площадка с понуро висящими на щитах баскетбольными кольцами, козлом для прыжков, и гимнастическими брусьями. Какие –то подростки у леса, нахохлившись и вибрируя от холода, гоняли по кругу окурок, ёжась при порывах ветра и воровато поглядывая по сторонам.

Стоял ноябрь, с самого утра воздух замутился туманной сыростью, а небо затягивалось промозглой хмарью. Неуютно и тускло горела под школьным козырьком вмурованная под толстое стекло овального плафона лампа. В такую погоду хотелось зайти в тепло и долго оттуда не выходить. Но перед этим неписаный закон требовал до посинения губ и носов стоять перед закрытой дверью на холоде и ждать, чтобы заработать на это право.

– Чего они там тянут? – унылым голосом спросила одна девушка другую, шмыгнув носом. –Так же и околеть можно!

– Не знаю, – выдав зубами дробь, ответила ей подруга.

Подруге было лет пятнадцать, не больше. На ней была куртка из кожзаменителя, почти не греющая, но зато выглядящая модной. Из-под неё наружу выглядывал рыжий хомут вязаного свитера. Тот же свитер выглядывал и из рукавов куртки, раструбы которых девушка, шмыгая от холода носом, то и дело вытягивала, чтобы спрятать в них озябшие, посиневшие от холода пясти рук. Голову девушки украшала морская зимняя форменная шапка с кокардой вместо краба. Пальцы её, не развитые, с коротко постриженными, покрытыми голубым лаком ногтями, были унизаны дешёвыми из пластмассы кольцами и перстнями из нержавеющей стали.

Из-под куртки сзади у неё виднелся эрзац синих отечественных джинсов той заурядной марки, которые в отличие от настоящих никогда не «тёрлись», не меняли цвета, а лишь безобразно вытягивались, превращаясь со временем в нечто бесформенное. На ногах у девушки белели кеды, глянув на которые любой и не беспочвенно мог начать крутить пальцем у виска, потому что в холод такие кеды не грели, а напротив охлаждали, впрочем, большинство сверстников девушки отнеслись бы к такой обуви вполне снисходительно, учитывая общий низкий уровень жизни и зарплатный минимум.

Ответив подруге, и одновременно с этим снова выдав зубами дробь, которой бы позавидовал наверно сам Джон Бонэм из «Лед Зеппелин», девушка посмотрела на подругу и слабо улыбнулась. Подруга тоже улыбнулась ей в ответ, плотнее прижав к щекам воротник пёстрого габардинового пальто, какие охапками продавались в Детском мире по цене сорок пять рублей за штуку, натянула на уши связанную какой -то бабушкой шапочку, из купленной за пятерик ровницы на рынке, и одновременно закопав нос в мамин мохеровый платок, который, надо сказать, в таких погодных условиях был вообще совершенно бесценной вещью:

– Холодно, атас!

Пробормотала девушка, едва сдерживая дрожь.

– Блин, да вечно у них всё в последний момент! – Стукнув тоже зубами, сказала их третья подруга, черноволосая, приземистая и крепко сбитая, с мощными, как у борца сумо руками. У девушки были узкий лоб, узкие глаза, узкие брови, узкая переносица, от которой вырастал широкий нос в форме седла, выпуклые губы, двойной подбородок и толстые, как осенние яблоки, щёки. Звали её Римма.

Одета Римма была в косуху из кожзаменителя табачного цвета, маловатую ей по размеру, из -под которой мощным тараном выпирали две боевые торпеды не по возрасту развитой груди. Под косухой у девушки ещё был свитер бледно -сиреневого цвета с горлом типа «хомут». Шапки у неё не было. Вместо этого на голове возвышался начёс, который она без конца взбивала красными от холода пальцами, проверяя, не опустился ли он вниз, но добиваясь этим, как часто бывает в сырую погоду, прямо противоположного результата. Снег всё шёл, а посушить волосы было негде.

Ходить в то время без шапки зимой было особым шиком, но отважиться на это могли далеко не все, а только «очень крутые» и «совершенные оторвы», к числу которых девушка себя видно причисляла. Снизу она была одета в чёрную юбку с разрезом посередине, из-под которой виднелись, как у многих в это время года, толстые шерстяные рейтузы.

Рейтузы в те времена не просто грели, а были ещё и своеобразной страховкой от проникновения шальных мальчишеских рук, которые, дай им только волю, обязательно к тебе лезли, особенно если кавалер перед этим выпил пару глотков портвейна. Вообще –то обычные рейтузы продавались в магазине с резинкой на поясе, но эти были усовершенствованы. Вместе с резинкой в паз тут была ещё вставлена толстая верёвка, которая завязывалась на поясе узлом. Мало кому из представителей мужского пола удавалось найти этот узел и развязать его.

Девушка без шапки время от времени одёргивала юбку то ли боясь замёрзнуть, то ли не желая ещё больше оголить толстые, похожие на оковалки ноги, облаченные в эти мглистого цвета шерстяные рейтузы. Она всё время шмыгала носом, вытирая его то и дело манжетой куртки.

– Оделась, главное, блин, как в кино. – Ворчала она, выпуская пар изо рта и поглядывая на двери.. – Думала, сразу пустят.

– Да, ты, Риммк, вечно прямо как будто сейчас лето на дворе выступаешь…– захихикала более удачливая в плане одежды её подруга. – В лёгком весе!

Обе девушки, и та, что в шапке с кокардой и та, что в габардиновом пальто, зашлись тихим, как пламя свечки, вымученным смехом.

– А чего побаиваться -то, – глядя в сторону и тем показывая, что она не желает стать предметом насмешек, шмыгнула носом Риммка. Но, видя, что подруги продолжают, дрожа хихикать, решила окоротить их, заявив громко, но не настолько, чтобы к ним стали поворачиваться:

– На себя бы посмотрели! Кикиморы болотные! Закутались, как бабки, а всё туда же – на танцы они, блин, собрались!

Девушки, прямо как колокольчики на ветру, зашлись снова тихим душевным хихиканьем, и, пошмыгав после этого носами, снова устремили свой взор на школьные двери, которые пока ещё оставались закрытыми.

У самых дверей школы в это время тоже толпился народ. Некоторые старшеклассницы там были в дублёнках, что позволяло им прийти раньше и ждать с комфортом. Возле них приплясывали мальчики, хорошо и даже модно, но будто специально не тепло одетые, в драповые полупальто, короткие шарфики и вязаные шапочки. Это были мажоры. К их одежде вопросов не было, потому что все понимали, одеты они так вовсе не от бедности, а просто у них был такой форс. Звали таких мальчиков в школе «голубки». С ударением на последний слог.

Стоять на холоде в лёгкой одежде, делая вид, что тебе чертовски весело, был способен далеко не каждый. А если это удавалось сделать к тому же изящно и красиво, то девушки в дублёнках начисляли за это дополнительные баллы, поскольку они были нормальными и понимали, что стоять на холоде в летних полуботинках, которые промерзают насквозь через минуту, после того, как вы них выйдешь, было своего рода подвигом.

Иногда какой–нибудь из юных мажоров, поворачивался к толпе, заполонившую плотно весь школьный двор и начинавшую рассеиваться только где –то у его границ, там, где уже росли деревья и начинался школьный сквер, окидывал её взглядом, а потом, похвалив себя в очередной раз за то, что он раньше всех занял очередь к школьным дверям и теперь него есть все шансы попасть на танцевальный вечер, с довольным видом снова отворачивался.

В группке ребят, стоявших под самыми ступенями, возле бетонного куба, служившего чем –то вроде возвышения, тоже считали, что их шансы попасть на вечер весьма велики.

– Пруня, а сегодня дискотека или группа? – Покосившись на подпрыгивающих от холода девушек в дублёнках, спросил один из тех, кто стоял у возвышения-куба и пришёл к школе сразу вслед за мажорами.

Спрашивал это голубоглазый увалень с добрым лицом, рыжий, веснушчатый и с носом картошкой. Фамилия его была Мыхин. Звали его Коля. Коля Мыхин был полной противоположностью тому, у кого он спрашивал – Пруни.

Пруня было прозвище Сигизмунда Прунского, наполовину еврея, наполовину поляка. На голове у Пруни красовалось целое воронье гнездо чёрных, спутанных волос. Был он коренастым, некрасивым, короткошеим, карикатурно губастым, с хмурым, вечно недовольным лицом, мясистым, даже чересчур носом и стопами, размера наверно пятидесятого, которые он широко расставлял в стороны, когда ходил, да и когда стоял тоже. На Пруне были те же советские синие джинсы с отвисшим задом и чёрная удлинённая куртка из кожзама, которую он носил зимой, весной и осенью. На затылке у Пруни красовалась чёрная вязаная шапочка с рисунком, делавшей её похожей на татарскую тюбетейку или еврейскую кипу.

– Группа. А, может, нет. Чёрт его знает. – Чавкнул он глухим с хрипотцой голосом. Сказав, Пруня замолчал с недовольным видом, покосившись на Мыхина. Чего, мол, ерунду спрашиваешь? Зайдёшь и сам всё увидишь.

Пруня и Мыхин были завсегдатаями на школьных вечерах. Куда бы кто -то не пришёл, он всюду встречал эту парочку. Не запомнить их было невозможно. Один всегда стоял с таким весёлым и счастливым видом, будто его только что объявили победителем Всесоюзной лотереи. А другой рядом с ним вечно был хмурый, недовольный, с тёмным, как у сарацина лицом – делает же таких природа!– и выражением на нём, будто ему поручили объявить о неплатёжеспособности всех вокруг, кроме него и его приятеля.

– Так группа или нет? – Выдержав приличную паузу, опять спросил Пруню рыжий. У него была такая привычка – задавать одни и те же вопросы, будто он во что бы то ни стало хотел разозлить своей тупостью. И Пруня часто и реагировал на это так, будто у него сейчас сдадут нервы от непонятливости друга:

– Группа. – Буркнул он.– Или нет. Чего ты меня спрашиваешь? Я что тебе– справочное бюро?!

Однако ещё через паузу, он снисходительно добавил:

– Вообще-то я вчера слышал, что группа. Причём новая. Руководит Тарас Зимкин, между прочим, мой сосед по дому.

Мыхин, перестав топтаться, повернулся к Пруне и посмотрел на него так, как конструкторы смотрят на вошедшую в их бюро кассиршу из бухгалтерии – без симпатии, потому что до зарплаты ещё далеко, но с уважением.

– Погодите, это тот, у которого папу Авангардом зовут? – Вклинился вдруг в их разговор прилежного вида очкарик, явно не мажор, потому что на нём были тёплые ботинки и пальто с цегейковым воротником, да плюс ещё шапка из кролика. Кажется, очкарик учился играть на гитаре, потому что пока он стоял он только и делал, что отбивал на холоде такт ногой, мыча при этом что -то про себя и, «беря» баре-аккорды то на груди, то на плече или локте в огромных на два размера больше с папиной руки перчатках.

– Да, точно, который оркестром у нас в Летнем парке дирижирует. – Не глядя на очкарика, а, вернее глядя строго перед собой, нехотя ответил Пруня. Он не любил, когда чужие встревали в их разговор.

– А как называется команда? – Спросил «очкарик», сунув свою голову через плечо Прунскому.

– Не знаю. – Отодвинул его голову рукой обратно Пруня.– Говорят они Битлов лабают. Я хочу послушать.

Всем своим видом Пруня показывал, что он не из тех, с кем запросто можно свести знакомство. Поняв это, парень отстал и больше не задавал ему вопросов.

– Правда что ли Битлов? – Обрадовался Мыхин. – Я слышал, как они репетируют. Пол -часа под окнами актового зала как -то раз простоял вместо химии– ух, вот классный у них солист. Лео его, кажется, зовут. «Чайлд ин Тайм» пел фальцетом, так здорово, от Иена Гиллана не отличишь!

– Трактор ты рыжий! – Глухо пожурил друга Пруня.

– Чего это? – Обиделся рыжий.

– Да ничего. Гиллан – звезда «Дип Пёпл», солист известной рок –группы. А этот визжит, как порос и толку никакого, нашёл с кем сравнить!

Огорчённый жёсткой выволочкой его знакомого, рыжий замолчал, отвернувшись и начав смотреть в другую сторону. Пруня, глянув на товарища, чмокнув, тоже отвернулся и замолчал с недовольным видом. Они часто ссорились и также часто мирились.

–Нет, он хорошо голосит, – повернувшись опять к Пруне, будто ничего не случилось, попытался настоять на своём рыжий.

Пруня отмахнулся от него, как от назойливого овода, сделав недовольную мину. Ещё один стоящий рядом с ними, но как –то отдельно, молодой человек с угреватым лицом, в коротенькой куртке, сшитой явно в ателье и таких же сшитых на заказ брюках, впервые, похоже, здесь оказавшийся и прислушивавшийся всё это время к их разговору, услышав знакомое английское название, выглянув из –за Мыхина, спросил обоих друзей, с явным намерением тоже влиться в беседу:

– А они чего «Дип Пёпл» сегодня будут лабать? Вот круто! Я бы очень хотел послушать…

– Ещё один дебил, -едко прокомментировал Пруня, чмокнув губами и посмотрев на Мыхина, будто говоря этим: что поделаешь, есть ещё такие в нашем городе, надо с этим мириться.

– Какой Дип Пёпл? – Не поворачивая головы, проворчал, глядя перед собой, Пруня. – Песни советских композиторов не хочешь? В лучшем случае «Битлз», да и то вряд ли…

Он всё –таки покосился на спросившего.

– А-а…-разочарованно протянул угреватый и отошёл чуть назад.

– Вот те и «а-а…»! – Не обернувшись, посмотрел прямо перед собой Пруня.

Рыжий от после этого их разговора весело заулыбался. Ему нравилась манера приятеля гундеть в нос и быть вечно недовольным, он воспринимал это, как некую особую манеру общаться друга и в тайне гордился им.

Угреватый, отойдя на шаг от Пруни, замер там с таким видом, будто его не поняли и спросить он хотел совсем другое, но больше уже тоже ничего не спрашивал.

Падал пушистый снег. Угрюмо и безрадостно плыли по холодному небу серые неприветливые тучи. Голые ветки деревьев, будто солидаризируясь с молодёжью на школьном дворе, сжались и словно подобрались, не в силах противостоять холоду. Откуда –то из глубины школы иногда доносились резкие, но в то же время пленительные барабанные дроби и следом за ними ещё звонкие, бьющие в самое сердце звуки креш-тарелок.

– Ну, когда они уже…– не договорив, захныкала от нетерпения одна из девушек рядом, притоптывая ножкой от холода.

В этот момент петли школьных дверей, наконец, скрипнули, одна из половинок распахнулась и властный голос Ивана Лихолетова из предбанника сказал:

– Проходим по одному. Не напираем!

Директор школы Людмиласанна и завуч Мария Ивановна обернулись как раз в тот момент, когда разноцветная толпа за их спинами с радостными лицами хлынула в рекреацию школы, на ходу раздеваясь, подкрашиваясь, отирая платочками с лиц мокрый снег и поправляя воротники. Девушки тут же начали поправлять причёски, парни от них не отставали и перед вскоре единственным большим зеркалом в холле, выстроилась целая очередь.

Одни прихорашивались, другие в этот момент что -то искали в своих косметичках из дерматина или джинсовой ткани. Третьи с замиранием сердца прислушиваясь, к аккордам электрогитары, и звукам «Йоники», доносящимся из актового зала. «Блин, вот клёво, что сегодня группа, а не дискач этот убогий!», донёсся шёпот одной из девушек, ожидавших своей очереди к зеркалу.

– Я просто обожаю, когда живая музыка! – Поддержала её подруга. – Дискотека, это всё –таки не то…

– А мне всё равно, – сказала третья, которую они не знали. Видимо она пришла из другой школы. Тогда это было нормально. – Лишь бы музыка была приличная.

– Мне тоже всё равно, – добавила стоящая к ним боком некая четвёртая девушка, тоже им незнакомая. – Не обязательно даже западный музон.

– Почему? У наших есть тоже очень классные песни, – возразила первая, которая обожала живую музыку.

– Это какие, например? – Брезгливо спросила обернувшаяся к ним с модельной внешностью девушка, которая, как все остальные модницы пришла без шапки и теперь безуспешно пыталась поднять на первоначальную высоту припорошенный снегом начёс.

– Пугачёва. Что, разве нет? – Спросила третья, чужая, которой «было всё равно»:

– «Всё могут короли», «Арлекино!».

Девушка с модельной внешностью пожала плечами, ничего не ответив. Ведь Пугачёва – да, это был аргумент, против Пугачёвой не попрёшь.

– Ну, вот только Пугачёва и всё, а под остальных не потанцуешь, – сказала модница, отходя от зеркала и оставшись как видно довольной своей причёской.

Толпа в дверях всё напирала. Группа атлетов на входе во главе с Ваней, применяя мускулы, как могли, сдерживали натиск. Кто –то всё –таки прорывался. За ними тут же отправлялась погоня. Ослабленная числом охрана на входе, тут же пропускала новую порцию желающих попасть на вечер. И ещё. По одному или целыми группами. И вскоре уже проверка на входе напоминала не фейс контроль, а игру взапуски или «оседлай слона».

В это время воспользовавшись столпотворением в рекреации, Микки Хомяков незаметно пронырнул в директорский кабинет, который находился в дальнем конце за раздевалкой на первом этаже. Через минут десять он вышел оттуда, зажав что-то в кулаке, который он держал в кармане. Прибежав в актовый зал, он, крикнул руководителю группы Тарасу Зимкину: «есть!», затем вытащил из кармана лампу, вставил вместо сгоревшей в усилитель и, подмигнув, своему приятелю бас –гитаристу по прозвищу Лео, сказал:

– Сейчас попробуй!

Лео ударил по струнам. Из колонки донёсся мощный, властный и низкий, как набатный колокол, звук.

– Ура, Микки! Где лампу взял? – Радостно спросил Лео.

– Где взял, там уже нет, – с пафосом ответил Хомяков.

Несмотря на все предупреждения дежурившей у входа атлетической секции, толпа, тем временем, продолжала напирать и вдруг, прорвав оцепление, хлынула в холл. Спортсмены из школьного кружка штангистов старались изо всех сил, чтобы сдержать натиск. И, в конце концов, им удалось это сделать, хотя часть нелегалов всё же просочилась. Что поделать, всем хотелось попасть на вечер!

«Меня, меня пусти!», доносилось отовсюду. Ваня кивал в ответ на эти реплики либо отрицательно качал головой. И отвергнутые с растерянным видом вынуждены были отойти в сторонку. Тех, кого пропустили, с радостными лицами устремлялись вперёд.

Тут придётся сделать отступление и сказать кое-что, что непременно разрушит возникшее у читателя недоверие к сказанному. Ибо, как это рваться в школу? Да вы с ума сошли! Ведь можно пойти в клуб…Что вы, какие в советское время клубы! Да просто громкая музыка из колонок и то являлась чудом! А уж живая… Вы не жили, если не знаете, как ёкает сердце подростка при первых аккордах электрогитары! На школьный вечер с живым ансамблем нахрапистому советскому ученику попасть было труднее, чем отступающему белогвардейцу на последний крымский пароход. "Ваня!", махали рукой из толпы невозмутимому юноше с комсомольской внешностью, стоящему в дверях. "Ванечка, ну, пожалуйста, ну, плиз»!

И Ваня, подняв руку с напряжённым указательным пальцем, покровительственно тыкал в сторону чьей -то головы. И толпа моментально расступалась, уступая дорогу счастливчику. А какими таинственными были вечером коридоры школы! Как заговорщически выглядели в туалете группки ребят, куривших по очереди сигарету и гоняющих по кругу бутылку портвейна! Наказание было суровым. Вышедших из туалета тут же задерживали окриком: "а ну-ка, стой!", и четверо больших ребят во главе с директором начинали обнюхивать нарушителей. "Дыхни!", следовал приказ. Задержанный, пунцовый от смущения восьмиклассник Дима Корнилов по прозвищу Корень по давно отработанной схеме резко вдыхал в себя.

– Что –то я не поняла сейчас – немного растерянно начинала оглядываться в поисках надёжных свидетелей директор, – ты меня что дурачишь, Корнилов? На меня дыхни, пожалуйста!

И после того, как преступление было доказано, уже следовал приговор: "этого на выход! «И этого тоже!", доставалось и его брата Корнилову Лёше. Были, конечно, такие, кто пытался убежать, но их хватали за плечи, встряхивали, как лабазный мешок и волокли в сторону выхода. "Иван, этих больше не пускать", распоряжалась директор, указывая на новую группу нарушителей. "А я их и не пускал", удивлённо разглядывая задержанных, басил Ваня. "Что?", поднимала бровь директор, "Лёва!", поворачивалась она к очередному из силачей, ну -ка, проверь все окна на первом этаже! И в туалетах!". "Хорошо, Людмиласанна", кивал Лёва, устремляясь с высокого старта по коридору.

Что касалось музыкантов, игравших на вечере, то тут мы собой гордились. Мы, это я –бас -гитарист Леонид Аръе, по прозвищу Лео, мой друг гитарист Вадик Жировских по прозвищу Ва, Витя Эгер, наш клавишник, барабанщик Серёга Кротов, по прозвищу Сюзи Кротофф, названный так в честь Сюзи Кватро из-за длинных светлых волос, руководитель нашего ансамбля и сын директора школы Тарас Зимкин, и конечно, наш бессменный техник и мой лучший друг Микки Хомяков.

Так вот, не поверите, но на нас ходили смотреть, как на какого –нибудь Джимми Хендрикса в Айове! Честно, некоторые приезжали посмотреть на нас даже из других районов. Хоть это прозвучит и невероятно, но у нас были свои поклонники! Вы понимаете, что это значит? Конечно, мы не могли ограничиться советской эстрадой. Поклонники от нас ждали новых хитов, и мы их давали! Начинали мы обычно с песен про Комсомол, продолжали со"Звёздочки моей ясной" скромной "Вологды", а ближе к вечеру растлевались до "Fly, Robin, fly" «Сильвер Конвеншн», «Do you remember" "Слейд" и "Needles and pins" группы «Смоки». Вот и в этот раз мы тоже должны были начать неброско, зато на финал припасли такие бомбы, как «Now give me money», Битлз, «Venus» группы «Шокен блю», которую большинство знали, как «Шизгарес» и ещё одну вещь группы «Суит»…но об этом ещё потом.

Вы уже поняли, что весь наш план чуть не испортила сгоревшая не вовремя лампа. Но теперь, когда Микки нашёл таки лампу и усилитель заработал, о-о…Вы когда –нибудь видели столько мерно вздымающихся и опускающихся алых парусов в одной гавани? Грин бы повесился! Что поделать, если в универмаг завозили алые женские батники, то они были у всех!

Девушки в одинаковых шёлковых сорочках, купленных в одном и том же магазине по одной цене, но, правда, в разных шейных платочках, как волнующееся пёстрое море, заполнив пространство у сцены, тихо переговаривались между собой, кидая будто невзначай любопытные взгляды на сцену и стоящую на ней пока ещё безмолвную аппаратуру, гадая, где же сейчас находятся музыканты.

А мы в это время, сгрудившись за бархатной, цвета ядовитой зелени портьерой, закрывавшей сцену, стояли, кусая ногти и думали: вдруг сейчас пойдёт что -нибудь не так, опять сгорит лампа или вообще что –нибудь сгорит? Но подходило время начинать, и к нам за кулисы заглядывала смеющаяся физиономия председателя Совета дружины нашей школы Светы Коляды.

– Готовы, ребята, можем начинать?

Мы, переглянувшись, нервно кивали. Улыбнувшись на это, Света на время исчезала, давай ещё нам минутку побояться. Но ровно через минуту со сцены доносился её голос, усиленный микрофоном:

– Выступает вокально –инструментальный ансамбль «Сезон»!

Раздавались аплодисменты. И мы выходили.

Надев бас – гитару на шею, я окидывал взглядом пространство под сценой, сразу безошибочно выделяя из толпы ту, с которой уйду, когда вечер закончится. Её звали Анфиса. О, это была гордая девушка, она ещё ни разу не дала себя потрогать. Как смотрели её глаза из -под накрашенных ресниц! Как дорого отливала платина её волос! Как волнующе вздымалась уже по-женски оформившаяся грудь в алом батнике. «Сегодня или никогда», думал я, улыбаясь ей.

Зал был давно переполнен. Но народ всё протискивается в зал. Откуда они все берутся, думал я? Ведь город наш очень маленький… Какие –то типы с пиратскими лицами зашли и, заняв место возле окна, начали переговариваться. Они одеты не по- городскому, в свитера и грубые ботинки. У них широкие бакенбарды, как у деревенских, волосы топорщатся.... Вообще –то деревенских запрещено было пускать. Как же Ваня их не заметил? Пролезли наверно как –то. Не дай бог будет заваруха!

– Раз, два, три –и! – Отсчитывает Тарас и мы начинаем вечер с песни Пахмутовой на слова Добронравова «Любовь, комсомол и весна». Надзирающий за нами учитель труда Иван Петрович Солодовников довольно закивал головой в такт к музыке и, постояв немного, начал потихоньку пробираться к выходу, чтобы уйти в свой кабинет, расположенный прямо за стеной актового зала и сесть там, готовя учебные болванки на следующую учебную неделю. Стало быть, у нас есть добрых два часа! Опасаться его появления, мы по опыту знаем, не стоит. Ведь в кабинете Ивана Петровича слышно почти так же, как здесь, поскольку стена актового зала имеет слуховое окно.

Едва Иван Петрович уходит, молодёжь начинает вскидывать руки с выставленными вверх двумя пальцами. При учителях так делать нельзя. Это называется «танцевать развязно». Любой педагог может подойти и сделать замечание. При повторном замечании тебя могут вывести из зала. Просят обычно это сделать того же Солодовникова. Иван Петрович в недавнем прошлом боксёр, чемпион области в полутяжёлом весе. Ему вывести кого -нибудь ничего не стоит. Однако когда его нет, каждый танцует, как ему нравится.

Многие ребята ходят к Ивану Петровичу в секцию бокса в один из спортивных клубов города. Поэтому за дисциплину на вечере Солодовников спокоен – его ребята и за порядком присмотрят, и сами дисциплины не нарушат. Уход Ивана Петровича к себе в кабинет что-то вроде аванса доверия ученикам: мол, посмотрим, как вы без меня. Мы с Хомяковым тоже одно время ходили к Ивану Петровичу на тренировки, но ещё до того, как стали увлекаться музыкой.

На тренировках мы с Микки смеялись и перемигивались, потому что воспринимали всё несерьёзно. Когда много лет спустя я увидел в одном американском мультике миньонов, таких жёлтеньких цыплят, я понял: вот, это точно то, что мы из себя тогда с Микки представляли.

Как –то раз нас с Микки поставили друг против друга в спарринге. За весь бой я ударил Микки раз двадцать по рукам, которыми он загораживался, а по лицу не попал ни разу. Микки же по мне один раз попал в глаз, но не перчаткой, а шнурком от перчатки, который он не аккуратно завязал перед боем, насмешив этим всю группу.

Зато мы обожали слушать лекции про теорию боя, которую Иван Петрович читал перед занятиями. Рассказывал он про бокс очень смешно:

– Смотрите, – говорил он, – если соперник, атакуя вас, вдруг споткнётся и начнёт на вас падать, что вы должны сделать, как настоящий комсомолец? – Спрашивал он. Мы пожимали плечами. Не дожидаясь ответа, Иван Петрович объяснял:

– Как настоящий комсомолец вы должны в этом поддержать своего товарища, подставив ему кулак. Вот так!

И Иван Петрович энергично демонстрировал апперкот. Мы смеялись.

Но скоро, как я уже сказал, мы с Микки всё же покинули боксёрский зал и занялись музыкой.

Однако вернёмся к музыке. Актовый зал нашей школы –небольшой. Здание строили в конце 50- х. Стены тут толстые, добротные, в полтора кирпича. Изнутри они покрыты вечной штукатуркой. Окна на зиму заклеены, форточки нараспашку, но они совсем крохотные. Через пол –часа все из танцующих уже взмылены. Девушки тайком начинают оттягивать алые из искусственного шёлка батники и дуют под них, чтобы охладить кожу. Нам сверху хорошо видно всё то, что они обдувают, и мы от души смеёмся. Эти с пиратскими лицами всё ещё стоят у окна и, кажется, вообще не собираются танцевать. Зачем они пришли? Известно зачем, чтобы портить всем настроение. Мне-то это ясно. Но на них пока никто не обращает внимания. Мало ли деревенских придурков шатается по школьным вечерам!

Наш репертуар набирает обороты. Хорошо трудовика нет, и мы отвязываемся по полной! Мы давно уже спели всё советское и перешли к «My baby left me» Элвиса Пресли, во время которого школьники начинали так неистовствовать, что было непонятно они танцуют или уже просто скандируют под музыку. Тут бы надо было дать что –то успокаивающее, вроде «На дальней станции сойду» или даже «Марионетки» Макаревича, но мы не могли уже остановиться и начали выдавать друг за другом: «Tutti Frutti» Литтл Ричарда, «Be Bob – A -Lula»Джина Винсента, и «Baby, you can drive my car» «Битлз», во время которого девушки в зале подняли такой визг, что нам даже со сцены пришлось их успокаивать.

Заглянул из –за этого в зал Иван Петрович, но уже в тот момент, когда песня кончилась. Не обнаружив ничего предосудительного, он погрозил нам на всякий случай пальцем. Мол, смотрите у меня! Мы закивали – не волнуйтесь, Иван Петрович, всё под контролем! Не знали же мы тогда ещё, как этот вечер закончится. А то бы попросил его остаться.

Спели битловскую «гёл». После этого я заметил Анфису, смотревшую на меня из зала с таким обожанием, что я чуть не бросил гитару и не побежал прямо к ней, наплевав на музыку. Хорошо, сдержался. Всё –таки это не правильно, когда ты что –то бросаешь, ради красивых глазок. Вот только не знаю, надо ли говорить, как я был счастлив?

Витя Эгер, наш клавишник, запел после «Гёл» «Yesterday» и все ребята стали приглашать девушек. Анфису тоже кто –то пригласил. Но я не ревновал. Я же на сцене, с гитарой. Снисходительно я смотрел на то, как качает она бёдрами в обнимку с высоким парнем, у которого на лице было такое выражение, словно он сорвал банк, играя в «очко». Мы с этим парнем были немного знакомы. Зовут его Коля, а фамилия у него Мыхин. В школе у Коли прозвище «Трактор», и так его здесь все и зовут.

Дружит Мыхин с этим увальнем Прунским, больше похожим на фантастического гнома. Кто же будет ревновать к трактору, грубому устройству для уборки улиц? Ну и пусть себе танцуют! Я не чувствовал себя обделённым. Это не объяснить, что значит иметь власть над толпой, заставляя её входить в раж, просто перебирая по струнам пальцами.

Я думаю, именно этот наркотик держит даже самых последних музыкантов на сцене. На тех, кто внизу это влияет по –разному. Одни балдеют и под рок-н-ролл отдыхают, другие под эту музыку впадают в неистовый экстаз, вплоть до агрессии. И уже пару раз вроде бы вспыхивала потасовка в глубине зала, но каким –то чудесным образом всё там заканчивалась миром. Правду говорят: что если уж суждено чему –то быть, то но оно сбудется. В общем, как раз сразу после того, как в зал снова заглянул Иван Петрович, проверить всё ли порядке, и мы даже спели «Вологду», чтобы его успокоить, к нам за кулисы вдруг забежал разгорячённый Микки, и стал умолять:

– Ребята…Тарасик, плиз, Болрум блиц, ну, пожалуйста, народ просит…

– Ха-ха! – Замотав головами, ответили мы ему, потому что выполнить эту просьбу в школе, было всё равно что спеть «Боже, царя храни!» на комсомольском собрании. Дело в том, что любимая композиция Микки группы «Суит», была какой –то уж слишком хулиганской. Не для советских ушей была эта песенка. Не то, чтоб там слова были плохими, нет. Мы переводили текст, там всё было в порядке. А вот интонация, манера исполнения смущала. Будто взобралась на сцену группа шаловливо настроенных молодых людей и в песенной манере издевалась над приличными людьми, сидящими в зале. Не уважительной по отношению к старшим была эта песенка. Мне так, во всяком случае, казалось.

– Ты что, обалдел? – Зашипел на него Зимкин. – Это нельзя.

– Да кто узнает? – Стал настаивать Микки. –Всем по барабану. Рок –н – ролл и всё. Сейчас как раз такой момент…

Зимкин отрицательно покачал головой. На этот раз серьёзно. Но в тот день, не знаю, наверно, что -то витало в воздухе. Какая –то непонятная сила. Публика вдруг стала скандировать: «Блиц! Блиц! Блиц!». Конечно, пока мы её репетировали, вся школа под окнами дрыгалась. Вещь, что и говорить была заводной. Микки, то и дело отвлекавшийся во время репетиции и подбегавший к окнам, радостно кричал нам: ребята, там народ танцы прямо на газоне устроил! Может, и мы тоже пойдём? «Ты что, дурак?», спрашивал его Зимкин. «Если мы туда пойдём, то кто здесь играть будет?». И Микки, понимая, что сморозил глупость, начинал часто моргать.

И вот теперь Зимкин, обычно осторожный и непробиваемый, помотав несколько раз отрицательно вначале головой, вдруг начал по очереди смотреть на нас с улыбочкой, мол, вы то чего думаете? А нам что думать? Скажут играть, так мы сыграем. Отвечает за всё руководитель, то есть, он – Тарас. У него мама директор школы, ему и карты в руки. А Мишка тем временем всё стоял и канючил:

– Ну, пожалуйста, Тарасик, ну, плиз, ну, велкам! – Это он так, конечно, понтовался, вообще -то по-английски он совсем не шарил:

– Смотри, как все просят. Я ребятам обещал. Умоляю. Они ждут. Я же принёс лампу, как ты просил. Ну, пожалуйста, мою любимую, – тут натурально сложил на груди руки, будто собирался молиться и уже почти начал опускаться на колени.

– Как –нибудь потом, в другой жизни, – решил поиздеваться над ним Тарас. Он любил иногда, чтоб его поуговаривали, прямо как его мама.

– Нет, ну, не потом, сейчас. Сейчас прямо самое время, Тарасик! Народ хочет «Блиц»…– не переставая канючил Мишка, чувствуя, что Тарас в душе начинает прогибаться.

А народ в это время уже перестал требовать и начал скандировать, проявляя открытое недовольство. Часы–то тикали над гипсовым бюстом Ленина, и с ним неумолимо приближался час окончания школьной вечеринки. Всем явно не нравилась возникшая заминка. А Тарас всё колебался, не решив, играть «Блиц» или нет. И тут Мишка выбросил последний козырь:

– Слушайте, я слышал, как девушки говорили, что вы играете божественно! Честно! – Заявил он. – Все прямо в восторге. А твоя Анфиса вообще добавила, что ты битл! – Поглядел она на меня. – Если добавить ещё один хит –будет незабываемо!

И вот час Икс пробил. Трудно отказать, когда тебя считают богом. Зимкин косо посмотрел на часы. Ладно, почему бы нет? Вечер должен был закончиться через пятнадцать минут. Что может случиться?

Увидев возле выхода нашу англичанку Галину Васильевну Беляеву, он посмотрел на меня и улыбнулся –что, мол, рискнёшь? Заодно и английский сдашь. Я кивнул, тоже улыбнувшись.

Начал отбивать заводной ритм наш барабанщик Сюзи Кротофф, во время которого, мне показалось, вверх полетели не только руки, но чья -то туфелька.

– Ready, Steve? – Спросил я в микрофон.

– Oh, yeah, – ответил Тарас.

– Andy?

– A-ha! – Не совсем по тексту брякнул клавишник Витя Эгер.

– Mik?

За Мика обычно у нас был Ва Жировских. Но тут вместо него к микрофону подбежал Мик и крикнул во всю глотку (ради этого, подозреваю, он всё это и затеял):

– All right!

– Let s go-o-o-o-o! – Закричали мы хором.

Я был так увлечён вспоминанием английского текста к песне, что не сразу даже обратил внимание, как группа пиратов, стоявшая весь вечер у окна, на этом месте стала шустро перемещаться к центру зала, от которого рукой было подать до выхода. «Уходят», с облегчением подумал я про себя, и вскоре забыл про них думать.

Зал ревел и качался, как «Девятый вал» на картине Айвазовского. Глаза девушек семафорили: «мы любим вас!». Руки, дружно выброшенные в победном «V», качались над толпой, словно расщепленные мачты. Где уж тут было уследить за тремя неказистыми деревенскими плотиками?

Как раз в эту минуту Людмиласанна, провожаемая завучем Марией Ивановной, шли после окончания Педсовета в директорский кабинет.

– Мария Ивановна сейчас я вам свою радиолу и цветной телевизор покажу, которые шефы нашей школе подарили. Мне их прямо с завода привезли, – Решила похвастаться она. – Как раз только сегодня Миша Хомяков из 10 –го «В» мне всё подключил. Очень способный мальчик. Самоучка. Радиотехникой увлекается. Папа замначальника цеха. Всё утро провозился, настраивая. Сказал –работает отлично.

Они зашли в кабинет. Людмиласанна включила телевизор. Он не работал.

– Ничего не понимаю. –Сказала она, пощёлкав тумблером туда -сюда.

– Что, уже? – Усмехнулась Мария Ивановна. – Вот у меня такая же история с новым «Рубином». Не успела его из магазина привезти, а уже надо тащить в мастерскую. Хорошо в это раз всё по гарантии починили. Но сам факт, как говорится –недели не прошло!

– Да нет, вроде всё работало, я днём смотрела, – недоумевала Людмила Александровна, то заглядывая за телевизор, то под него, то поправляя антенну, то вставляя и вынимая назад вилку из розетки.

– Лучше нам учить молодёжь надо, вот что, – наставительно сказала Мария Ивановна.

– Это да, с этим, как всегда не поспоришь, – задумчиво проговорила директор, качая головой.

На этих словах дверь в кабинет отворилась и туда заглянула вихрастая голова ученика восьмого класса Тимы Воронина, который всегда прибегал рассказать о начавшихся беспорядках раньше других учеников.

– Людмиласанна, там в зале сейчас такое…такое….намечается, что ужас. пойдёмте скорее!

– Что случилось?

– Деревенские наших собираются бить!

Оба преподавателя переглянулись и после этого, не сговариваясь, бросились к выходу.

Во -второй раз я вспомнил о «пиратах», когда в центре началась какая –то возня. Поначалу я даже не понял, что это может быть, так в центре танцевали обычно очень спокойные, приличные и нестандартно мыслящие ребята. Они бы в жизни не затеяли драки, поскольку слушали «Смоки», «Юрайя Хипп», знали низусть по именам всех музыкантов «Слейд», «Суита» и имели, я предположу, не вполне советский менталитет. Ребят этих в школе называли «голубки», с ударением на последний слог и, может поэтому, они всё время держались стайкой. Это не мы их так прозвали –учителя. Не знаю, что они имели в виду.

«Голубки» хорошо одевались, это они приходили первыми в лёгких пальто и летних полуботинках. Говорили они друг с другом немного странными голосами, подражая Стиву Присту и Энди Скотту из скандальной шотландской группы, может, таким образом, подтрунивая друг над другом, а, возможно, кто знает, в самом деле, ощущая себя какими –то особенными. В школе их считали людьми не от мира сего, не задевали, жалели, думая: блаженные, ну что с них взять? Микки, уж не знаю зачем, пытался с ними дружить. Возможно, чтобы потрафить им, он и заказал нам «Болрум блитц».

Поначалу всё было просто отлично. Но как существуют приметы надвигающейся бури, вроде насупленного неба, низко летающих птиц и громко шелестящих листьев, так и тут мне стало ясно, что сейчас что -то будет. Поискав глазами Ивана Петровича, а потом Лихолетова, и не найдя их, я посмотрел на Тараса, но тот видно, тоже уже поняв, что гроза надвигается, давно начал искать кого -то глазами в зале и, тоже не найдя, всё чаще стал с досадой пожимать плечами. Вот всегда так, когда нужна физическая сила, её не бывает!

Ушла из зала, предчувствуя недоброе, учительница английского Галина Васильевна. Не предполагая ещё ничего дурного, лихо пока отплясывали школьники. На минутку меня даже посетила мысль, что возможно гроза пройдёт мимо и всё обойдётся. Но только я так подумал, как над толпой взметнулась вверх чья -то рука в грубо по–деревенски вязаном морковного цвета свитере и затем резко опустилась на чью –то голову. Громко вскрикнул тот, кого ударили, а следом послышался визг девушек.

То, что началось в зале после этого иначе, как бардаком не назовёшь. Народ потрусливее, метнулся к выходу. Народ похрабрее, в том числе боксёры из секции Ивана Петровича, вступили в бой. Замелькали кулаки и подброшенные вместе с ногами вверх полуботинки.

Моя Анфиса, пробежав с подружками мимо сцены и мельком глянув на меня с надутыми губками, передёрнув плечиками, с недовольным видом стала пробираться по стенке к выходу.

В какой -то момент я увидел Микки, которого кто –то бил по лицу, а он, часто моргая, с какой –то остервенелой стойкостью, принимал один за другим удары, не отвечая в ответ. Конечно, мне бы как товарищу стоило бросить гитару и поспешить ему на помощь. Но в том то и дело, что я ему, скорее всего, ничем не смог бы ему помочь. Ведь по меткому замечанию Ивана Петровича «талант к боксу во мне не проснулся». То есть, что значит «не проснулся»? А то и значит, что к боксу я совершенно не имел таланта и бил примерно так, как протягивают руку для знакомства.

«Ты что не можешь согнуть руку вот так и так вот хорошенько врезать?», спрашивал меня Иван Петрович на тренировке, манипулируя моей вялой рукой, как кукольной. Я кивал, и приступал к делу. Но бил я всё равно так, как будто отпихивал от себя бочку с ржавой селёдкой, с каким –то отвращением.

У Микки, оказалось, тоже была проблема. Он хорошо двигался и красиво бил, но всё как –то для вида, мимо цели и без души. Все, кто был на тренировке, при этом ему кричали: «Михей, давай, влупи ему, ты же можешь!», а он лишь качал головой и пропускал удары. Возможно, ему казалось, что бокс для того и нужен, чтобы научиться держать удар и не для чего другого. А самому бить необязательно. В общем, как и у меня, каждое его выступление на соревнованиях, вызывало разочарование тренера.

«Ну, что ты его жалеешь?», спрашивал Иван Петрович в перерывах между раундами, обмахивая Мишку полотенцем, «дай ему один раз, как следует и готово дело! У тебя же хороший прямой левой».

Микки кивал, выходил, бил прямой левой, и согнутой правой и почти всегда мимо. Иногда ему всё же начисляли очки за эти попытки, но ни одного боя он так ни разу и не выиграл. В конце концов, плюнув на нас обоих, Солодовников перестал с нами возиться. На одной из последних наших тренировок, он, отозвав нас в сторону перед спаррингом, сказал: «Слушайте, у вас двоих что –то ничего не выходит. Какие –то вы, ей богу, душечки, а не пацаны! Идите, займитесь вон музыкой что -ли или художеством, спорт, видать, не для вас! Может, какой -нибудь чёрт и научит вас однажды боксу, но я точно не могу, всё, поднимаю руки». И он действительно их поднял.

После того диагноза, мы с Мишкой в самом деле занялись музыкой. Я, конечно, ещё не знал тогда, что пророчество Ивана Петровича сбудется, когда я попаду служить в армию. Но до этого ещё было ох, как далеко! Поэтому пока Мишку били в зале, я стоял на сцене, перебирая струны, и проклиная себя за свою беспомощность.

Просто стоял и смотрел, как волтузят моего лучшего друга, и ничего не мог поделать! Ва со своим атлетическим сложением, конечно, сделал попытку снять гитару и спрыгнуть со сцены в зал, чтобы помочь Микки. Но Тарас, поняв, чего он хочет, посмотрел на него таким лютым взглядом, что Ва, пожав плечами, остался вместе с гитарой, стоять на сцене.

Через пару минут после начала драки в зал запоздало заглянула голова Ивана Петровича. Заглянула и исчезла, оттеснённая напором рвущейся наружу толпы. Когда ему, наконец, дали войти, всё уже было кончено.

Двое с разбитыми губами лежали на полу, один с переломанным носом сидел у стены, подоткнув платком нос, трое или четверо голубков, сидя, трясли головами, ощупывая челюсти, и проверяя, не сломаны ли у них кости. Ещё четверо отряхивали одежду, которую им запачкали грязной обувью, вяло топчась перед выходом и не решаясь попросить дать им пройти у заблокировавших собой двери директора, завуча и учителя по труду.

Когда толпа окончательно схлынула, в зал прибежали ещё двое преподавателей –по химии и биологии. Но увидев, что там директор, его зам и трудовик, ушли обратно.

– Как это могло произойти, Иван Петрович? – Бегая от одного побитого ученика к другому, разглядывая расквашенные носы и хватаясь за голову, всполошено спрашивала у трудовика директор школы Людмила Александровна. – Мы же вас оставили смотреть за порядком!

– А это всё музыка, – перевёл неожиданно на нас стрелки трудовик. – А я ведь им пальцем грозил. Поначалу у них там хорошие песенки шли, ля-ля –ля, комсомол, а потом такая дребедень пошла на английском, что вот, глядите, полными нокаутами всё закончилось!

Убедившись, что все живы и серьёзных повреждений вроде нет, директор пошла за кулисы, где взяв за руку Тараса, отвела его в сторонку и, заглянув ему в глаза, спросила:

– Сын, посмотри на меня! Я ведь тебя просила. Как, скажи, я на тебя могу после этого положиться? Мы что, разве с тобой так договаривались? Песни договаривались, что песни советских композиторов и всё! Ты обещал. Что вы здесь такое играли?

– Мам, ну, извини, – начал бормотать Тарас. – всё вроде под контролем было, я даже сам не понял, как всё началось. Этого трудовика никогда нет, когда он нужен! Мам, ты не волнуйся, мы в следующий раз обязательно…

– В следующий раз? Никакого следующего раза не будет, Тарас! Всё!– Рубанула она воздух. – Хватит! Сдайте аппаратуру и занесите мне ключи от кладовки. С этого моменты все ваши репетиции окончены!

– М-а-м, – стал сразу канючить Тарас, уверенный, что, мать, остынув, переменит решение. Но в этот раз она была, как никогда твёрдой:

– Ни-ко –гда ты больше не подойдёшь к электрогитаре! – Рубанула она рукой воздух, с зажатой в ней связкой ключей. –Понял?

И резко повернувшись, красная, как раскалённая конфорка, Людмила Александровна ушла.

– Мам! – Стал кричать Тарас, кинувшись за ней вдогонку со сцены. – Людмиласанна, ну, пожалуйста,– тащился и тащился он за ней по залу, продолжая хныкать:

– Мам, ну, извини, что так произошло. Мам… Это твои спортсмены сюда деревенских пустили. Твой любимый Иван Лихолетов, он не справился. Куда он делся в нужный момент? И трудовик. Где он был, а?

Услышав нытьё директорского сынка, которое выставляло его не в лучшем свете, трудовик, закусив губу, стал качать головой, посматривая по сторонам, мол, видали, каков фрукт? И получив от всех, кто это слышал подтверждение: м- да, видели, нечего сказать, фрукт тот ещё, с досадой отвернулся, сложив руки на груди.

– С Иваном Лихолетовым особый разговор будет…– бросила сыну на ходу Людмила Александровна, не переставая разглядывать лица потерпевших.

– Мам, ну, пожалуйста, – ходя за ней, как привязанный, продолжал канючить Тарас, – Ну, не надо отбирать. Только не аппаратуру, всё, что угодно, только не это. Прости, что так вышло. Мам, ну, извини….

Вспомнив, что они здесь не одни, он вдруг добавил, чтобы соблюсти субординацию, совершенно некстати:

– Простите, Людмиласанна, честно слово, этого больше не повторится!

Директор, обернувшись, посмотрела на сына сурово и печально, как смотрят прокуроры или присяжные судьи на приговорённого, а потом вдруг, вернувшись к нему, взяла его за руку, отвела в сторонку и сказала негромко, но так, чтобы всем слышно было:

– Я думала, у меня тут сын и я могу быть за все спокойна! Думала, что вырастила опору и поддержку. А вместо этого что?

Она обвела рукой зал с пострадавшими.

– Мам…

– Помолчи! Я думала, что я могу быть спокойна, что раз здесь мой сын, то он не допустит бардака. А мой этот мой сын, ты… ты…

Не договорив, она махнула рукой и, повернувшись, направилась вдруг к выходу, но, вспомнив о том, что не решила главный вопрос с ранеными, замедлила шаг и стала подходить то к одному из них, то к другому, спрашивая: «как у тебя? Голова не болит? Тошнит?» и так далее.

Тарас волочился за матерью, бормоча: «ну, мам, ну, прости, пожалуйста! Ну, не забирай только аппаратуру…гитару, если хочешь, одну возьми, мам…».

И вдруг, ощутив, что дело не шуточное, и просить больше не имеет смысла, Тарас вдруг остановился и опустил голову. Почувствовав, что за ней больше никто не ходит, Людмила Александровна обернулась и, показав рукой на избитых школьников, немного патетически бросила ему, как бросают факты в лицо обвиняемым:

– Смотри, что произошло из –за тебя, по твоей вине и из –за твоего легкомыслия. Кровь! Боль! Только представь, а если б кто -нибудь погиб? Ты представляешь, что б было? Да и с этим ещё будут разбираться о-го-го! Так что не надо за мной идти и меня упрашивать! Учись отвечать за свои поступки! А то ты, как твой отец: тебе говори – не говори, ты обещаешь и потом делаешь всё по -своему. Всё, иди, занеси в кладовку аппаратуру и не смей её больше трогать!

Чуть колыхались от сквозняка занавески. Строго и сурово смотрел бюст Ленина со своего пьедестала. Алел транспарант на стене в глубине сцены: «Искусство в массы!»

– Но почему…– Тарас, весь скуксившись, вдруг натурально и по-детски заплакал, из -за чего всем, кто наблюдал это, стало не по себе и они начали прятать глаза, чтобы не видеть этого.

– Так, что у тебя? – Не обращая больше внимания на сына, подошла директор к тому, у которого был, кажется, сломан нос. – Всё, поднимайся, и поехали в больницу. Вместе со мной.

– Ну, Людмиласанна, я в норме, – загундел в нос один из голубков. – Не надо со мной в больницу, меня мама заругает, это просто кровь идёт.

– Мама заругает, и правильно. Будешь знать, как ввязываться в драку. Срочно едем в травмпункт и без разговоров, пошли!

Она взяла парня со сломанным носом за рукав и повела его, показывая, что сопротивление бесполезно и ехать придётся. Обернувшись в последний раз к сыну, по–прежнему стоящему и хнычущему посреди зала, она посмотрев на Солодовникова приказала:

– Иван Петрович, примите у них аппаратуру и ключи. Проследите, чтобы ничего не пропало.

Солодовников с готовностью кивнул.

– Мам! – В каком –то слезливом пароксизме заскулил Тарас, взглянув на мать, как побитая собака.

– Всё, разговор окончен! Об остальном завтра. – Поставила она точку в разговоре. –Отыгрались. Хватит!

Как скучен актовый зал школы в отсутствии публики! Пока мы сматывали под надзором трудовика провода, я смотрел то за окно, где падал снег, то на распахнутую половинку двери, из -за которой был виден фрагмент серой юбки и пары женских ног, завуча Марии Ивановны и англичанки Галины Васильевны, одетых в капроновые чулки и строгие туфли, и ещё крошечный фрагмент мужских брюк Ивана Петровича с уголком его рабочего халата и коричневым стоптанным ботинком. Все втроём они стояли в предбаннике зала и преспокойно беседовали.

Оглянувшись назад, я видел сзади белый бюст Ленина, захватанный сверху шаловливыми детским руками и много раз покрашенный белой краской, из –за чего лысина у Ленина выглядела неровным, болезненным наростом. Мне хотелось быстрее сдать аппаратуру, раз уж таков приказ, и побежать следом за Анфисой, которая возможно недалеко ещё ушла или ждала меня у входа. Но что –то в глубине души мне подсказывало, что у входа её сейчас нет. Она пошла домой и догонять её нет уже смысла.

Забегая вперёд скажу, что так оно и было. Гулять со мной Анфису ни в тот вечер, ни в следующий не пустил её отец. Да ещё сказал громко в своей комнате, чтобы я слышал в коридоре: «не хватало ещё чтобы ты шлялась по ночам с этим лабутником»! И сколько бы мы не встречались потом, она так ни разу и не дала себя потрогать. Всё –таки, есть женщины, которые определены судьбой, а есть, которые нет. Анфиса была не моей женщиной, хоть это и не мешало ей восхищаться живой музыкой. Правда, на последнем свидании она сказала мне: «что ты умеешь в жизни? На гитарке своей бренькать и всё? Нет уж, извини»! Чем, признаться, меня очень обидела.

Вот так закончился первый этап моей музыкальной самодеятельности. Кто знал, что название группы станет вещим. Недолго просуществовав, группа «Сезон» канула в лету. Правда, мы ещё не знали тогда, что семя, брошенное в нас музыкой, уже дало всходы.

Примерно через год после распада «Сезона», расставшись с Эгером, нашим пианистом и познакомившись поближе с Колей Мыхиным, который на клавишах не играл, а играл лишь на гитаре, да и то плохо, мы воссоединились. Начали репетировать мы на трёх акустических гитарах в квартире у Зимкина. Тут мы сделали очень неплохую акустическую версию знаменитого хита «Скорпионс» «Always somewhere», разложив его на три голоса. Но играть нам было негде.

Позднее у нас троих возникла шальная идея возродить «Сезон -2» и мы уже даже почти добились разрешения снова взять школьную аппаратуру, правда, не в нашей школе, а другой, как вдруг забрали в армию Сюзи Кротоффа. Пока мы искали нового барабанщика, лёг в больницу с аппендицитом Мыхин. А когда он выздоровел, оказалось, что маме Зимкина дали новую квартиру в новом районе, в доме, где сидела консьержка, которой строго-настрого запретили нас пускать и путь в квартиру Зимкина оказался для нас закрыт.

Короче, «Сезон-2» так и не возродился. Микки в том же году забрали в армию, в десантные войска, а где –то через пол –года призвали и меня. Но об этом совсем отдельная история, о которой я ещё расскажу.

Пока же, я просто ходил из одной группы в другую, пытаясь куда-то устроиться. Вообще до моей отправки в армию произошло много событий, которые легли в основу этого романа.

Но начну, как ни странно, я с другого, а именно того, как мы с Микки сидим у него дома три года спустя в 1987 -м, двое недавно демобилизованных из армии парней, пьём пиво, слушаем рок –н-ролл, и мечтаем о том, как станем самыми известными в городе музыкантами.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВОСР

– Мажем, ты проснёшься? – Спросил Хомяков, закрывая форточку, из которой с утра доносились здравицы в честь 70- й годовщины революции вперемешку с народными песнями.

Я потянулся, оглядевшись. Вся его конура была заставлена отечественной, будто казённой мебелью. В левом, дальнем от меня, углу стоял шифоньер с кинескопом на нём, рядом тумбочка с магнитофоном «Яуза 207», напротив Мишкин диван, возле окна кресло, на котором сидел я.

Слева от меня пещерился стол, в недрах которого лежали методички и школьные тетради, пара журналов «Советский воин», учебник в обложке из полиэтилена с торчащим из него жестяным транспортиром и открыткой «С 8-м марта!». У самого края пылились огрызки карандашей и половинки сломанной ручки.

Разложенные на столе армейские Мишкины снимки, вперемешку с вырезками из «Советского экрана», запиской сколько в этом месяце было израсходовано киловатт электроэнергии и чёрно –белой фотографией группы «Кисс», прижимал лист толстого оргстекла. На краю стола, покаянно опустив голову, стояла настольная лампа цвета поповской рясы. Снизу её пытался лизнуть длинным языком с чёрно-белой фотографии вампир американской сцены Джин Симмонс. Озаряемые солнечными бликами, бесились на стене ведьмаки и чёрточки русских обоев.

Напротив меня возле дивана геометрился самый обычный табурет, на котором уместились бидон с пивом, два стакана, вобла на газете, пачка «Явы» и бензиновая зажигалка. Под табуретными ножками, вдали суеты и ног, устроились домашние тапочки. Было тепло и уютно.

– Ну?– Хомяков взял коробку и потряс ей передо моей сонной физиономией, как бубном.

– «Лед Зеппелин» что -ли? –Зевнув, спросил я.

– Фигу!

– «Вайтснэйк» новый?

– Не-а. – Продолжал улыбаться своей новой забаве Мишка.

– Подожди… «Дип Пёпл» новый? Я такой коробки у тебя не помню.

– Ж-ж-ж…– Мишка спланировал коробкой на магнитофон, изящно катапультировав по дороге плёнку:

– Не угадал! «Рейнбоу», старик! – «Рейнбоу» этого года! Концерт из Лондона.

– Yes! – Дёрнул я воображаемый паровозный гудок.

– Не «yes», а «ес, ес, ес»! – Пожурил меня Мишка, ткнув трижды наверх пальцем.

Пока он заправлял плёнку в старенькую «Яузу», я разлил из бидона остатки «Жигулёвского», которое мы купили, отстояв в праздничном карауле у бочки.

Шёл ноябрь 87 –го. Вся страна отмечала семидесятую годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. Сокращённо – ВОСР. Трудовой народ в этот день не работал. Мишкины родители с утра заседали на кухне, обсуждая революционный вопрос– что съесть в первую очередь холодец или заливное.

По телевизору один за другим шли фильмы о революции. Бухала «Аврора», шли на фронт бронепоезда, целилась из нагана в Ильича контрреволюция. В такие праздничные дни, как этот, я прощал своей родине не только строительство коммунизма, но даже социализм архитектуры и анархию уличных помоек.

С утра, едва ты слышал, как в окна пробивается музыка и здравицы из громкоговорителей, душу наполняла бодрость. Наскоро позавтракав, я выбегал на улицу, чтобы своими глазами увидеть колонны с транспарантами, мужчин с красными бантами, женщин с бумажными цветами и детей с шариками. Нет, что –то в этом было! «Ткачи Иванова встречают 70—ю годовщину Революции выпуском рекордного количества ткани! Ура, товарищи!», затейничал диктор из громкоговорителя. И чёрно-красный, облепленный снегом паровоз демонстрации, дохнув паром, выдавал не громкое, но мощное: «Ура-а-а!!».

Скажу честно, я любил демонстрации! Было в них что -то от показа мод, хотя и без кутюрье, и даже без модной одежды. Зато сколько можно было встретить здесь знакомых, так же, как и ты отлично настроенных, с двумя бутылками в сетке и одной за пазухой! Глоток красного вермута – что за прелесть, в холодное, ноябрьское утро! Нигде больше так не ценился советский портвейн, как в праздничной колонне! Ну, кого, скажите, удивишь сегодня варёной колбасой Останкинского завода? Никого. А тогда, протянутая другом на белом хлебе закуска, делала вас лучшими друзьями! Или возьмём женщин… Ну, не будем о святом всуе. Просто скажите, где ещё за один день можно было увидеть всех самых завидных невест города? А тут вот они, идут, неброско одетые, держа под руку своих орденоносных отцов. Спросите, почему мы не в колонне? Ну, просто у нас с Микки особое задание, которое нам с ним дали. Через час нам с ним надо прибыть на главную площадь города для участия в праздничном концерте.

Где -то час назад мы с Мишкой ещё любовались на демонстрацию, стоя в очереди у пивной бочки. Нам сначала налили трёхлитровую банку, из которой мы сразу, отлив себе в стаканчики, начали пить. А теперь нам наполняли ещё трёхлитровый алюминиевый бидон. Шести литров, в принципе, должно нам с Микки было хватить.

– Тебе долить? – Спросил меня Мишка, замерев над моим стаканом с банкой.

– Чуть -чуть, – кивнул я, глядя на приближающуюся очередную колонну демонстрантов, попутно глядя на то, как золотисто – бронзовая серьга разливного пива, сверкнув в банке, медленно отлилась в бумажный стаканчик драгоценной болванкой.

Поблагодарив Микки, я зябко передёрнул плечами, с сочувствием поглядев на синего от холода продавца, затянутого в белую куртку поверх толстого ватника. На голове у него была цегейковая ушанка, небрежно завязанная сверху, из –за чего уши отвалившись по сторонам, образовали два треугольника. Лицо продавца было усеяно лиловой паутиной, густо сплетённой возле носа и редеющей к желвакам. Пиво продавец наливал крайне медленно, опустив долу мутно -жёлтые глаза. Налив пива, он аккуратно ставил бидон на окрашенный жёлтым цветом противень, выполнявший роль стола и протягивал руку, одетую в перчатку с отрезанными кончиками, за деньгами. Купюры он совал в передник, мелочь ссыпал в банку, стоявшую рядом. От покупателя к крану он поворачивался всем корпусом, крайне медленно, чтобы не задеть нечаянно локтём стаканчики и не снести на обратном пути банку с мелочью.

Когда Мишка, приплясывая от радостного предвкушения пива, начал рыться в кармане в поисках гривенника, чтобы купить для нас с ним ещё пару стаканчиков на всякий случай, продавец, махнув рукой, выдал ему два бесплатно из своего запаса.

– Вот спасибо! – Кивнул Мишка, обрадованный его великодушием. Забрав стаканы, банку и бидон, он пожелал продавцу от всей души:

– С праздничком!

Продавец без улыбки кивнул на это пожелание, хлюпнув носом, и тут же протянул руку за очередной тарой стоящего к нему в очереди, чтобы немедленно поднести его к крану. Было видно, что он замёрз, причём настолько, что уже не обращал даже внимания на прозрачную нить, тянущуюся из носа и сверкающую под ненадолго выглянувшим солнцем:

– Ещё будешь? – Спросил меня Микки, поднимая банку, а потом бидон.

– Не, потом, а то туалет придётся искать, – махнул я рукой.

Говоря, я машинально поднялся на цыпочки, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть красавиц в первых рядах демонстрации. Но там всё равно не было той, о которой я думал, пока служил в армии, и о которой вспомнил сейчас.

С Цилей, вернее, Сесилией, мы познакомились в 1984 –м, а сейчас шёл ноябрь 87 –го. и весь народ отмечал 70 –ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Циля наверно тоже отмечала, потому что бабушка у неё была революционеркой.

Где ты, Циля, думал я, разглядывая демонстрантов, чем ты сейчас занимаешься в своём Торжке? Стираешь мужу носки, а по вечерам читаешь Мандельштама?

Про Цилю я лишь знал, что она замужем, любит поэзию и обожает смотреть фильмы. Её красота оставила в моей душе такой же след, какой удар пневмомолота оставляет на металле. Знаешь ли ты, что я был в армии два года, и что я могу теперь постоять за себя. Где ты, душа моя? Сколько же прошло времени, погоди. А ведь точно, ровно три года! Что –то вроде горячего ветра пробежало по моей душе, всколыхнув давние события. Не желая вдаваться сейчас в воспоминания, такую боль они причиняли, я подавил их в себе.

– Пошли? – Спросил Мишка, отвлекая меня от дум. Я кивнул.

Мишка жил недалеко от центральной улицы, где проходила демонстрация. Вдоль неё стояло десять хрущёвок. Пять с одной стороны и пять с другой. Через пешеходную дорожку. Во второй хрущёвке из пяти справа, была Мишкина квартира.

Слева стояли точно такие же четырёхэтажки – неказистые, рябые, с обломанным шифером балконов, мелкой грязновато -жёлтой плиткой фасадов, лязгающими дверями и неистребимым запахом кошачьей мочи в подъездах. Эти дома, прямоугольные всюду, куда ни посмотри, стояли, будто вырванные страшным титаном из земли ящики исполинского комода, вырванные ручки которых торчали с крыш изломанными антеннами. И судя по тому, кто оттуда выходил ежедневно наружу, горланя песни и оскорбляя слух неприличными словами, можно было догадаться, кому раньше принадлежал комод – русскому чёрту. Чтобы не слышать его пения, я напевал про себя «For a penny» английской группы «Слэйд». Может поэтому адский пейзаж социалистической действительности вокруг не казался мне таким уж отвратительным.

В Мишкином подъезде тоже пахло так, что любого, начни он терять здесь сознание этот запах привёл бы в чувство не хуже нашатыря! Но если ты сознательно решался немного постоять и принюхаться, то со временем начинал различать в этой невозможной вони отголоски вяленой рыбы, копчёного сала, жареных семечек, табачного дыма и ещё сотни три других запахов, которые смешались здесь в невообразимо удушливой композиции. Обычно, затаив дыхание, я проскакивал на скорости два лестничных пролёта, а, уже зайдя к Мишке, выдыхал. Однако сегодня я этого не сделал, поскольку не желал, чтобы друг это заметил и на меня обиделся.

Как назло Мишка ковырялся ключом в замке дольше обычного.

– Да открой уже! – Выдохнул я.

– А-а, понятно, – засмеялся Хомяков. – Дышите глубже, проезжаем Сочи!

Внезапно замок изнутри загремел и дверь открылась. На пороге стояла Мишкина мать Алевтина Дмитриевна:

– Чего колготишься? Попасть уж не можешь? – Подозрительно разглядывая сына, спросила она.

– Да ты чё, мам, ещё не начинали даже, – зачастил Мишка, отыгрывая возмущение глазами, так, чтобы вопрос о его трезвости не оставлял сомнений.

– Ну, ну, – всё также подозрительно сказала Алевтина Дмитриевна, отходя в сторону и пропуская нас с Мишкой в квартиру. – Здравствуй, Лёня.

– Здрасьте, тёть Аль, – отозвался я.

– На улице холодно? – Задала она обычный для русских вопрос.

– Да так, не очень…

– А то я за хлебом собиралась, – пояснила она.

– Ты, мам, сапоги лучше надень, мокро, – подал голос Мишка.

– А тебя я, кажется, вообще не спрашивала, – привычно съязвила Алевтина Дмитриевна.

– Ладно тебе, мам, чего ты, – полез её обнимать Мишка.

– Отойди, клещ! – Нарочито сердито заворочалась в его объятиях тётя Аля, словно бы изо всех сил пытаясь вырваться. – Откормила дубину, – пожаловалась она мне, хотя и не без некоторой гордости. – В армию уходил, вот был, как спичка, – она показала мизинец:

– А теперь глянь на него, скоро в дверной проём уже не полезем, а всё не работаем и пиво сосём, да, Миш?

– Ладно тебе, мам, взяли то две баночки всего, – безобидно отозвался Микки, выпуская мать из объятий.

– Так это ж затравка. Потом, как это у вас? Полировочка, дальше обводочка, а потом уж готовое дело, бери и вези.

– Куда вези? -Не понял Мишка.

– Да на милицейский склад – в вытрезвитель, куда ж ещё!

– А-а…

Мы зашли в комнату и сели. Микки разлил по стаканам остатки пива из банки. Мы выпили. Из коридора послышался телефонный звонок. Заглянула тётя Аля и сказала: «тебя, балбес». Мишка кивнул и вышел. Меня вдруг потянуло в сон. Я закрыл глаза и незаметно задремал. После армии это со мной случалось. Немного расслабился – и раз, я уже сплю. Компенсация за двухлетний недосып! Вот именно тогда, проснувшись, я и услышал, как Микки спросил:

– Мажем, ты сейчас проснёшься?

Пока он заправлял плёнку в старенькую «Яузу», я подлил нам из бидона «Жигулёвского» и приготовился слушать. С кухни послышались сердитые голоса и по тётьалиному «заливное бери!», я догадался, что она заставляет Хомякова – старшего нормально закусывать. Я посмотрел на наш столик, где лежала только вобла, и вздохнул: от заливного и я бы тоже не отказался. Но просить Мишку принести еды, было неудобно.

Меньше года прошло с того момента, как мы с Мишкой вернулись из армии. За неполный год мы успели сколотить кое какую группу и теперь перспективы, одна прекрасней другой, роились в наших, давно уже снова патлатых головах. Перестройка, объявленная Горбачёвым, давала – у-у, какой простор воображению!

Мы ждали каких –то видимых проявлений свободы, но в реальности, если честно, всё было по –старому. По телевизору один за другим шли фильмы о революции. Бухала, как я уже говорил, «Аврора», шли на фронт бронепоезда, целилась из нагана в Ильича контрреволюция. Хомяков –старший, запасшись заливным и копчёной грудинкой сел к телевизору смотреть «Человека с ружьём». Нам с Мишкой вся эта дребедень давно уже была неинтересна.

Мишка заправил плёнку, глотнул пива, включил на воспроизведение, и достав из под подушки барабанные палочки, сел к «ударным».

Мишкины "ударные", около десяти пустых бутылок, скопившихся под его ногами, ждали, чтобы зазвенеть на все лады. Поправив две из них, он начал отстукивать на их горлышках ритм. Надо признаться, бутылочной сброд тяжёлую музыку не портил, но, впрочем, и не улучшал. Стеклянные Мишкины пчёлы роились от музыки отдельно, вроде искр пылинок или бесчисленных звёздочек на обоях в комнате, чей бег внезапно прерывал лесной пейзаж тайского коврика, на котором паслись три лани. Одна из них, поджав ноги, лежала, другая, опустив голову, жевала, в третью, судя по испуганной морде, целился из объектива китаец с фотоаппаратом. Я то и дело отвлекался на эту муру, борясь с желанием подойти и рассмотреть эту троицу получше.

– А что если нам снять эту вещь, а? – Озвучил Хомяков свои мысли.

– Давно пора. – Всё ещё глядя на ланей, ответил я.

– Нет, серьёзно, вот про что он здесь поёт интересно? – Не видя, чем я занят, спросил Мишка и, отмотав назад плёнку, снова ткнул на воспроизведение.

Мне показалось, что я узнал слово «лоуч», но и только. Дальше на мякиш гитарного перебора намазывалось такое количество англоязычного джема, что подвыпившему человеку проглотить его было решительно невозможно.

– Минутку…

Я ещё немного поделал вид, что внимательно слушаю, затем остановил плёнку и стал импровизировать:

– В общем, они прошли тропою ложных солнц сквозь белое безмолвие…

– Не выдумывай, – пожурил меня Мишка.

– Это из Лондона, я тебе клянусь!

– Сейчас я на тебя Бормана спущу, – пригрозил Мишка. –Борман!

Через некоторое время действительно появился иезуитских размеров кот, который вытянув лапы, показал когти.

– Не вздумай сказать ему «фас», – предупредил я, поджимая ноги.

– Он сытый, не бойся, – погладил кота Мишка.

– Кис, кис, кис, – позвал я.

От звука моего голоса кот на мгновение замер, но потом облизал лапу и отправился на кухню доедать своё леберкезе.

– Даже потрогать себя на даёт, касса фашистская! – Возмутился я, опуская ноги.

Кота Хомякову подарил уехавший на пээмжэ в Германию немец-сосед. Тот просил называть его Рекс. Мишка, изучив кота, решил, что на динозавра он не тянет и дал ему имя нациста из популярного в СССР телесериала -Борман. В фильме эту роль играл бард-актёр, песни которого Мишке очень нравились. Мужчины, услышав, как зовут кота, неизменно хватали его за морду, чтобы её потрясти, у девушек нацистская кличка вызывала какое-то почти интимное любопытство. Они брали его на руки и шепча ему на ухо пошлости, чесали ему пузико у самых задних ног наманикюренным коготком.

Борман поначалу относился к женским ласкам спокойно, но со временем дверные звонки его начали возбуждать. Услышав их, кот изгибался аркой и шагом американского пони выходил на рандеву. Звать его на руки теперь уже не требовалось. Почувствовав новую самку, кот, взобравшись ей на руку, начинал беспардонно имитировать фрикции, вызывая у женщин крики, наподобие таких, какие бывают у кошек при спаривании.

Если кота начинали сбрасывать с рук раньше времени – он возвращался и в приступе ревности рвал им колготки. В мужчинах он видел соперников и мочился им в ботинки, детей не признавал за людей. Когда Мишке всё это надоело, он обратился к знакомому ветеринару, который за бутылку водки и две магнитофонные катушки со «Смоки» и «Сюзи Кватро», удалил Борману яйца. В родословной Рекса таким образом появилось глубокое двоеточие. Место террориста и гуляки занял ленивый обормот, единственным недостатком которого был звериный аппетит.

– Жрёт много. Но ты бы ты видел, как он за собой игрушки убирает, – погладил Мишка Бормана, – всё уложит и лапой примнёт, да, киска? Орднунг! Если на улице жарко, возле холодильника спит, заморозки – он тапочки в коридоре греет. Не кот, а метеобюро!

– Книжки читает по -немецки? – Поинтересовался я.

Мы с ним любили иногда поиграть в такой пинг-понг без шариков.

– Нет, только газеты. – Серьёзно ответил Мишка. – Честно! Вчера прихожу, он «Советский спорт» в комнате листает.

– Давай у него спросим, на каком стадионе «Рейнбоу» в Лондоне играли, может, он в курсе? – Спросил я.

– Это вряд ли. В «Спорте» музыкальную колонку не печатают, – не остался в долгу Мишка, наливая себе из бидона.

От пива мы с ним уже пришли в то чудесное расположение духа, когда перлы сыплются, как из рога изобилия, а рот не перестаёт закрываться.

– Ладно, где эта сосиска баварская? Давай её сюда! – Сказал я, имея в виду кота.

Но Мишка кота не позвал, а окинув критическим взглядом наш продуктовый гандикап, состоящий из пустого бидона и распластанной на газете вяленой рыбой, начал вдруг подниматься:

– Фора в виде сосисок не помешала бы, конечно, – сказал он. – Пойду, загляну в холодильник.

Пока Мишка ходил за едой, я встал и подошёл к окну, чтобы посмотреть, как опускается на землю мокрый снег, лакируя стволы деревьев и оторачивая белыми полосками заячьего меха чёрные, как изнаночная саржа поверхности луж. Гроздья рябины, накрытые сверху выбеленными пуховыми шапочками, качались на ветру, будто сестрицы на выданье. Сбросившие листву голые берёзы, дирижировавшие ветками не в такт революционной музыке, предупреждали своим видом, как неприглядно будет выглядеть чёрное и белое в твоей душе к моменту, когда в твоей жизни начнётся этап осени.

Кусты боярышника, не успевшие ещё избавиться от зелени, тащили на своих листьях груз мокрого снега, вызывая у любого, кто хоть мельком взглянул на них ощущение, что ты и сам держишься из последних сил. Возле края дороги, там, где снег растаял от соприкосновения с бордюрным камнем, чернел пласт спрессованной осадками листвы, взглянув на который прохожий непроизвольно отводил взгляд, словно от вида чего –то несъедобного, а тот, кто смотрел на это из окна с бутербродом в одной руке и стаканом пива в другой, ликовал, что он сейчас не на улице, где мокро и слякотно, а дома, где ему хорошо и уютно.

–Какого ты шаришь тут, Минь? – Донёсся вдруг из кухни крик Хомяковской матери: – Вам пожрать негде? Праздников ещё два дня ещё, а холодильник уже пустой!

– Я куплю, мам…

– Где ты купишь? Ты что с директором универмага что –ли спишь?

– А она – баба?!

– Да вот бы узнать!

– Хорошая мысль, однако…

Дальше на кухне началась какая -то суета, затем Мишкино чмоканье и голос тёти Али: «Да уйди, сатана!..». Мишкино ласковое бормотание. Голос Тёти Али: «Ага, дождёшься от тебя шпика к обеду!» потом смех, снова чмоканье, шарканье ног в тапочках и стук ножа о доску. Ещё через пару секунд в дверях появился Мишка с разделочной доской в руке.

– Телячьи нежности, – объявил он, аккуратно втискивая фанеру с колбасной нарезкой между воблой, пивом и сигаретной россыпью.

– Ты с работы ещё не уволился? – Спросил я его.

– Думаю над этим, – тактично ушёл от ответа Микки.

– Правильно…

В дверях послышалось мяуканье.

– Борман, кис, кис! – Когда кот подошёл ближе, Хомяков сунул ему под нос пластинку колбасы. Кот понюхал и, обиженно мотнув головой, отвернулся. Микки поднял кота за шкирку и с возмущённым видом поднёс его к лицу:

– Колбасой нашей брезгуешь, диверсант немецкий!

Решив вырваться, кот, изогнувшись, нечаянно царапнул Мишку лапой по лицу.

– Псих уберессен! – Переврав фразу из немецкого, скривился от боли Мишка, бросая кота на пол. Подойдя к зеркалу, он начал рассматривать царапину.

– Ну –ка, покажи! –Подошёл я к нему.

Он повернулся. На верхней скуле под глазом у Мишки краснела царапина, вспухшая по краям.

– Да, ещё б чуть –чуть и ты бы был, как Айсман без глаза! Ты бы поосторожней с ним! Вдруг твой Борман хочет организовать тут свой Кошачий Рейх?

– Да куда ему! – Отмахнулся Микки, глянув на кота, испуганно таращившегося на него из дверей:

– Чего? – Спросил он кота. Кот промолчал, замерев в напряжённой, готовой к прыжку позе, не отводя от Мишки жёлтых глаз.

– Гляди, как смотрит! –Сказал я. – Ты бы на всякий случай, Миш, не давал ему жрать так много, а то он ещё немного вырастет и приучит тебя спать на коврике!

– Хрен он у меня больше вкусненького получит, – показал Мишка коту кулак.

Кот, равнодушно глянув на кулак, облизнулся, ушёл за косяк, лёг там и начал дремать. Помазав ранку одеколоном, Микки подошёл к магнитофону и опять включил на воспроизведение.

– Слушай, а какие вообще есть стадионы в Лондоне? – Спросил он вдруг меня, убрав звук.

– Э-э-э…Сейчас, дай подумать, – сделал я умное лицо.

Мишка, сходив за дверь, подобрал опять с пола кота, сел на кресло и начал его гладить.

– Ну?

– Дай вспомнить, – огрызнулся я.

– Так быстрее вспомнишь, – пообещал Мишка, беря кота за лапы и целясь в меня из него, как из автомата.

– Ты главное на курок ему не жми, а то мы оба тут застрелимся! –Сказал я.

Поржав от души, мы с Микки сделали музыку громче.

– Как ты дмаешь, Ва снимет это гитарное соло? – Спросил он меня, убирая в какой –то момент слегка звук.

Ва – было прозвище нашего гитариста Вадика Жировских. На гитаре он играл примерно также, как рапирист на арфе, когда за ней прячется противник. Музыкального образования у Ва не было. Также, как и все мы, он был просто участником самодеятельности, а точнее ритм -гитаристом нашего вокально –инструментального ансамбля «Башенные краны», который существовал ныне под эгидой строительной компании «Наукоградстрой».

Наукоградом называется наш маленький Подмосковный город. Я в этом ансамбле играл на бас –гитаре, Микки был техником, Ва считался соло -гитаристом, Слава Букетов, наш солист, сочинял песни и играл на ритм –гитаре, а Вася Ходер, единственный из нас, кто имел музыкальное образование, играл на ударных и являлся нашим художественным руководителем.

Как вы уже поняли, Ва, как все мы, был самоучкой, поэтому онемение, вытатуированное сейчас на моём лице Мишкиным вопросом, было наверно лучшим на это ответом. Глянув на меня и отлично поняв, о чём я думаю, Хомяков разочарованно протянул:

– Да-а –а… А прикинь, если б мы сняли эту вещь, ну?

Он включил звук на максимум. Из динамиков вырвался ранящий душу крик Ронни Джеймса Дио в сопровождении гитарного соло, от которого задремавший у него на руках кот, хрипло мяукнув, соскочил на пол и убежал в другую комнату.

– …здесь, в этой дыре, ну, только представь на секунду, что бы было, а?.. –Спросил меня Микки.

– Можно? –Я поднял руку, как в школе, сделав культурное лицо. Мишка убрал звук:

– Ну?

– К этим твоим ланям прижалась бы тёлка, да?

Я показал пальцем на коврик. Хомяков, посмотрев на меня с притворной ненавистью, начал вдруг тяжело дышать и раздувать ноздри, словно бык, которому показали резиновую муфту.

– Глумишься над моими светлыми чувствами? – Театрально изображая гнев, спросил он.

– Ни в жисть! – Сделав испуганное лицо, побожился я.

– Издеваешься? Ладно…А я возьму не скажу тебе, когда у нас свадьба с Ленкой.

– Хомяков – нет!! – Соскользнув с кресла, я упал на колени, протянув к нему руки.

Мишка встал и сделал вид, что уходит. Тут я начал хватать Микки за штаны и рукава, чтобы его остановить. При этом я тоже не забывал театрально рыдать, кусая губы и трогая руками горла, будто желая удержать крик, рвущийся из глубины души. Ещё бы! Не пойти на Мишкину свадьбу означало лишить себя деликатесных салатов, заливного из осетрины и, страшно подумать, чёрной икры, которую Мишкиной маме благодарные её пациенты непременно бы для свадьбы достали!

– Пощади! – Рыдал я, хватал я себя за горло обеими руками, будто собираясь задушить себя.

– Бог простит…– Надменно произнёс Микки, осеняя меня крестным знамением. Он уже хотел было предать меня анафеме, стукнув по голове подушкой, за которой даже потянулся, но вдруг, поморщившись, схватился за живот и, пробормотав: «нарезка что -ли несвежая?», выскользнул за дверь.

Я повернулся к столику, где на тарелке из всей нарезки, оставалось лишь несколько колбасных кружочков, и, понюхав один из них, положил себе в рот, со словами:

– Да нет, вроде, свежая!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Экскурс.

Как я уже сказал, меня зовут Леня. А фамилия моя Арье. Это по паспорту. Но на самом деле моя фамилия Адье. Просто паспортистка, дура, нарисовала кружок от буквы в другую сторону, превратив меня, таким образом, еврея. Но я не еврей.

Друзья называют меня коротко Лео. Как и остальные, я живу в одном закрытом городе, названия которого я бы не хотел здесь упоминать. Город у нас современный, красивый, молодёжный. Здесь есть два кинотеатра, дворец культуры, три водоёма, где запрещено, но, в принципе, можно купаться, а также лодочная станция и танцверанда.

События, о которых я хочу рассказать, начались весной 1984 -года. Тогда мне было семнадцать. Но сначала я хочу вам показать некоторые наши достопримечательности.

Смотрите, это наша городская танцплощадка. Она расположена в живописном месте, недалеко от городского водоёма «Ангстрем». Ангстрем, вообще – это такая устаревшая внесистемная единица длины, названная в честь шведского физика Андерса Ангстрема. Я думаю, вся беда нашей электронной промышленности в том, что в ней всё устаревшее от названий до самой техники. Но всё равно всё тут у нас связано с физикой и математикой, поэтому встретить такие названия, как «элион», «микрон» или «дейтон» среди наших ведущих предприятий, это нормальное дело. Но надо сказать честно, нам с друзьями физика по барабану. Мы ей не увлекаемся. Мы увлекаемся музыкой, причём классической.

Возможно вы думаете, что классическая музыка, это Бах, Григ, Шопен, Бетховен и Моцарт. Нет, для нас классика это «Дип Пёпл», «Куин», «Лед Зеппелин», «Скорпионз» и «Суит». А, например, «Секс пистолз», «Сид Вишес» или не дай бог «Зе клэш» это уже модерн, то есть совсем не классика.

Что до меня, то я не расстаюсь с любимым «Дип Пёплом» даже на улице. Вот и идя на танцы, я прихватил с собой плёнку «Мэйд ин Джапан». Площадку танцверанды, как в пьесе Шекспира, у нас окружает лес, вроде Бирманского. Просто там наступает он, а здесь наступаешь ты. Туалетов рядом с танцверандой нет. Народу на танцплощадке – яблоку упасть негде. Вот все и ходят в лес по большому и по-маленькому. Шумят наверху листья, будто аплодируя нашей находчивости.

Отлив в лесу с друзьями, мы покупаем билеты и, показав их контролёру, осторожно заходим внутрь. Осторожно, потому что среди танцующих встречаются очень опасные типы. Одни братья Люгеры чего стоят – Боря и Дима. Они спортсмены, занимаются боксом и их лучше обойти стороной. Стоит нечаянно задеть кого-то из них, – и ты вместо танцев уже сползаешь по стене, теряя сознание. Хук у обоих братьев, что и говорить, сумасшедший!

«Хэндз ап, бэби, хэндз ап!», звучит из колонок и подчиняясь команде, вся танцверанда начинает вскидывать руки. Вообще –то, репертуар здесь утверждён городским комитетом комсомола и вносить сюда что –то новое не разрешается. Но мы часто приносим из дома плёнки с записями, и вот уже диск-жокей, коротко стриженый увалень, поддавшись на наши уговоры ставит на магнитофон «Смок он зэ вота» группы Дип Пёпл. Одна из дорожек запорота, в колонке хрип, диск –жокей, ругаясь, уводит запись в моно, а мы всё равно кайфуем, потому что услышать здесь Дип Пёпл всё равно что верующему в басурманском плену услышать евангельское пение.

После танцев мы вместе с друзьями идём домой. Мои друзья в то время – это рыжий здоровяк Витя Эгер, Тарас Зимкин и Серёга Кротов, по прозвищу Сюзи Кротофф. В городском парке на веранде играет джаз банд, которым руководит отец Тараса – Авангард Зимкин.

Подойдя к отцу, так чтобы тот его видел, Тарас поднимает руку в радостном приветствии. Отец благодушно кивает сыну в ответ. Папа у Тараса, Авангард Эфраимович Зимкин, музыкант, но не простой, а руководитель единственного у нас в городе профессионального инструментального коллектива. Мы очень гордимся тем, что у Тараса такой маститый отец. Тарас и сам неплохо играет на разных инструментах. Вечерами мы собираемся у него дома, чтобы в три гитары снять новую песенку, что -нибудь типа «Because your mama don’t like me» Сюзи Кватро. Наигравшись от души, мы садимся и начинаем мечтать.

– Вот бы найти хорошую аппаратуру! – Говорит Эгер.

– И зал, – подхватывает Тарас. –Небольшой зальчик, мест на триста.

– Ещё студию, -киваю я.

– Слушайте, а давай так запишемся! – Предлагает Витя.

– Как это «так»? – Не понимаю я.

– Да просто на магнитофон!

А, ведь, правда! Мы живём в городе, где производится чуть ли не единственный в стране портативный магнитофон. Ну, конечно, ещё портативный магнитофон производят в Воронеже, но мы делаем вид, что наш лучше, хотя название одинаковое – «Электроника».

За тарасиковскую катушечную «Рузу» мы не боимся. Ведь мы живём в городе физиков. Все наши друзья имеют у себя в доме запас транзисторов, резисторов, конденсаторов и иного технического барахла, которое они притащили в качестве сувениров с завода. Даже если у нас не будет чего -то для записи, мы попросим и нам сделают! По дружбе. Или из любви к искусству.

На следующий день мы с энтузиазмом принимаемся записывать наш новый хит, превратив на время комнату Тараса в студию. Аппаратура – магнитофон и микрофон, установлены в коробке из под телевизора для акустики. Нужные провода мы скрутили руками – даже паять ничего не пришлось! На наших акустических гитарах установлены звукосниматели. Настроены они так, что у Вити его акустическая гитара будто с фусом, у Тараса она просто громко играет, а вот мой бас получился ни то, ни сё, а что –то посередине, потому что низов не хватает. Играем мы рок –н-ролл. В ми мажор. Я визжу так, что стрелки индикатора на магнитофоне зашкаливают.

– Класс! – Восхищённо говорит Эгер, когда мы откручиваем плёнку и прослушиваем запись.

И действительно, по странной иронии либо из -за случайности наша детская затея вдруг становится похожей на четвёртую перезапись с альбома какой -то западной рок -группы. Это запись, как и предыдущую мы отдаём Коле Мыхину и Пруне для рекламы. На следующий день я вижу следующую картину: Коля Мыхин вместе с Пруней ходят по городской площади возле фонтана –чаши, где собираются девушки, с магнитофоном и дают всем желающим послушать мой визг.

Одни девушки, услышав моё кошачье визжание, удивлённо приподнимают брови, другие ухмыляются, третьи весело чешут лоб. Коля на это смеётся, как безумный профессор, внезапное открытие которого признало мировое сообщество. Найдя меня, он говорит: «старик, я бы хотел с тобой играть! Ты – гений. Вы меня попробуйте. Я кроме баса, ещё умею на клавишах, но только, правда, аккордеонных». Вот думаю, только аккордеона нам не хватало!

Но на деле я лишь великодушно киваю, не понимая, куда этого Мыхина можно у нас всунуть. Если только за колонкой его положить вместо сабвуфера! В Коле добрый центнер весу. Странно, но после Колиной рекламы, все на площади со мной здороваются и кивают, даже задавака Гоша Рублёв, солист группы «Дельфины» и исполнитель сумасшедшего хита: «Не боль, не радость, топкий омут, ты предоставишь свою душу в ад!…». Гоше не надо визжать, чтобы его заметили. Он обладатель оригинального вокала, от которого девушки визжат сами. Хотя, например, Коля Мыхин считает, что Гриша отстой. А я – что чудо. Кто из нас прав? Не знаю. Каждый выбирает себе кумиров по душе.

Я, к примеру, считаю своими кумирами Иэна Гиллана, Роджера Гловера и Дэвида Ковердэйла. Но я же не сую их всем –нате послушайте! В этот момент я снова слышу где –то невдалеке запись своего визга под музыку и дружной хохот после этого. Меня, если честно, такая слава не очень радует. Ору я на записи действительно так, будто мне в пятую точку вцепился кот. Если говорить по совести, мне вообще -то не слишком нравится, что на записи я так громко визжу. Но ни Эгеру, ни Тарасу, ни Кротоффу, ни тем более Коле Мыхину доказать что -либо невозможно, ведь не зря же у последнего прозвище –бульдозер, то есть, простите, трактор!

– Дурак, счастья своего не понимаешь! – Видя, как я расстроен, бормочет мне на ухо Коля. – Дай мне полчаса и все бабы на площади наши, увидишь!

Здесь ответить мне нечего, и я молчу. Потому что склеить в нашем городе девушку, тем более вчерашнему школьнику не так просто. Раньше, чтобы привлечь к себе внимание слабого пола, лично мне приходилось представляться им то врачом, то строителем, а то инженером или киномехаником. Однако врать в то время я умел так искусно, что порой и сам начинал в это верить! Это был поток слов, настолько искренний, что подобно струи из брандспойта он сметал на своём пути любые сомнения. Наградой за это были страстные поцелуи где –нибудь на лестничной клетке или даже – о, невероятно! – милостивое разрешение потрогать под кофтой, облачённую в лиф тугую девичью грудь.

Всё –таки мы жили в непростое время – наши родители, дети крестьян и рабочих, понятия не имели, что значит по -настоящему учиться! Это неуважительное отношение к учёбе видимо передалось и нам. По крайней мере, если кто –то начинал тебя учить, ты, подражая родителям, ему тут же отвечал: «не учи учёного!», или «бабушку свою поучи!», или: «меня учить, только портить!». И это при том, что в школе нас каждый день предупреждали: "жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…"и т.д. Но слова эти, между прочим, принадлежали не кому –то, а Павке Корчагину, который, не забывайте, угробил своё здоровье на строительстве железной дороги.

Увы, я не подходил на роль революционного героя. Глядя на себя в зеркало и видя там брюнета с вьющимися волосами, смуглого, кареглазого с ровной белозубой улыбкой, точь в точь, как киношного Ихтиандра, я думал, что лучше всего мне подходит роль ловца жемчуга. Но не того, за которым надо нырять на дно моря, а литературных перлов, к которым у меня всегда была необъяснимая тяга.

Полагаю, это несоответствие тому, что хотело от меня общество и тому, что я из себя реально представлял, продиктовало мою жизненную линию – я совершенно не желал обожать родину, которая вроде бы всё для меня делала! Нет, не то чтобы я был всегда неблагодарным. Иногда я думал о стране с теплотой – фашистов победили, в космосе первыми были. Но чаще мне категорически здесь всё не нравилось: и дома, и люди, и улицы, и дождливая осень, и бесконечная зима.

Удивительно, что при этом мать моя, у которой тоже были тёмные вьющиеся волосы, весёлые глаза и белозубая улыбка, отлично сюда вписывалась. У неё были поклонники почти всюду, где бы она ни работала, и всё это всегда сопровождалось карьерным ростом и стабильным заработком.

Я же, наоборот, часто чувствовал себя изгоем, хотя никто, в принципе, меня не гнал. Это ощущение, что я всегда не к месту, дополнительно портило мой характер. Мне казалось, что ещё немного и меня раскусят, а затем глядишь и побьют. Гораздо позднее я узнал, что так чувствуют себя те, кого в детстве бросили. Например, отец. Хотя, не ручаюсь. Даже не знаю почему, но я всегда был готов получить оплеуху. И что здесь скрывать, я всегда словно бы нарывался, чтобы мне её дали!

Взять, допустим, нашу школьную группу «Бином», игравшую в школе до нас. Там играли музыку большие, серьёзные ребята. Как –то, классе в шестом, я встретил в коридоре школы десятиклассника Витю Огурькова, который весь обмотанный проводами и с электрогитарой на шее, шёл на репетицию. Догнав этого гиганта, я спросил: «как мне попасть к вам в группу»? Витя, посмотрев на меня с высоты своих двух метров, бросил вдруг на пол моток проволоки, который нёс и, наклонившись ко мне, сыграл на одной струне: «в траве сидел кузнечик». А потом заржал, как сказочный конь во всю силу своих лёгких, и, подобрав моток, отправился дальше.

Много лет спустя я его встретил на улице. Витя с тем же мотком проводов и с кислой миной стоял у электрического столба, ассистируя пожилому рабочему, который менял, стоя в своей люльке, городское освещение. Я поздоровался с Витей. Он машинально ответил. Затем отвёл глаза и тут, вспомнив меня, отвернулся. Я подумал: ага, будешь, знать, как маленьких обижать!

К тому времени я уже играл на бас-гитаре в нашей школьной группе «Сезон».

До сих пор помню этот чудесный сон наяву, в котором директор, мамаша Зимкина, буднично звякая ключами открывает школьную кладовку и выдаёт нам – до сих пор не могу поверить!– бесплатно несметные сокровища, а именно: ритм и бас-гитары, усилители "ВЭФ" и "Уэм", две колонки "тридцать пять аэс", органолу "Йоника" и барабанную установку, где есть малый и бас-барабаны, хайхет и даже крэш-тарелка! С серьёзным лицом, каким мы его никогда не видели, осматриваем я, Тарас, Витя, Сюзи и Микки усилители и колонки, благоговейно гладя их по кожухам и смахивая пыль, где она есть.

Мы радуемся, гладя руками инструменты, будто они волшебные и киваем, заранее соглашаясь на все условия директора. А условия такие: «западную музыку не играть! Никакого рока! Никакого рок-н-ролла! Только песни советских композиторов! Вы их знаете?» «Конечно», подобострастно начинает вдруг кивать Тарас и тут же начинает петь маме, будто в подтверждение этого: «Соловьи поют, заливаются, но не все приметы сбываются…». «Ха-ха, вот и отлично», кивает Людмиласанна. «Значит, договорились. Как будет называться ваша группа»? «Сезон», выдаёт Зимкин, не понимая, что таким названием словно пророчит нам судьбу.

Лишь несколько часов спустя до нас доходит, на каких условиях нам согласились всё это выдать. Играть музыку советских композиторов? Да вы что?! Заносить коровам хвосты на скотном дворе и то было бы интересней!

Ночью я просыпаюсь от кошмара: в моей тарелке с макаронами прячутся советские композиторы. Они имеют вид каких –то неприятных тварей, вроде слизней или опарышей. Присмотревшись, я понимаю, что это вовсе не гусеницы, а куколки пчёл во фраках! Они машут едва отросшими будущими лапками и дирижируют. Ими буквально напичканы макароны. Они ими кишат! Схватив вилку, я начинаю ожесточённо тыкать в макароны, чтобы уничтожить всех этих тварей. Однако они такие маленькие, что в них нельзя попасть вилкой! При этом звучит фоном музыка: «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой, в горе, в надежде и радости. Ленин в твоей весне, в каждом счастливом дне, Ленин – в тебе и во мне…»!

Во сне я почему –то начинаю отчаянно креститься, вверх, вниз, вправо, влево и вдруг просыпаюсь. На деле всё, кстати, оказалось не таким уж и мрачным. Тарас поговорил с мамой, постепенно уговорил её разбавить советский репертуар западным. Она пошла навстречу, разрешив играть на танцах одну-две песни. Но где одна и две, там и много, это же ясно. Чем всё это закончилось, вы знаете.

Наш город считался, пусть и отдалённым, но районом Москвы, а рядом находилась область. Там жили другие люди, не разделявшиеся наших интересов, культурных предпочтений и других приоритетов, тяжело и много трудившиеся, мало получающих и ненавидевших за это нас, городских.

Иногда дети этих тружеников проникали в школы, на наши праздники, чтобы побить кого –то из наших и хоть так поквитаться. Может и хорошо, что наши выступления прекратились, а то неизвестно, чем бы всё это закончилось. После того, как Тарас поступил в институт и переехал жить в другой район, Эгер женился, а Микки с Сюзи Кротоффым вдруг забрали в армию.

Так я остался совершенно один и пустился в одинокое плавание по совершенно неизвестным музыкальным заводям нашего города.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТРИ ФИАЛКИ «СКАЗОЧНОГО ЛЕСА»

Было самое начало 80- х. Кое –кто ещё носил клёш, но у большинства раструб брюк внизу заметно сузился да и сами штаны сделались уже. Этот принцип тесноты, кажется, захватил всё вокруг. 80 –е не зря называют застоем. Такого количества несвежих лиц в автобусе и такого жуткого запаха изо рта и людских подмышек я не ощущал ни в прежние времена, ни после.

Личного автотранспорта у людей почти не было, причём даже у тех, кто имел заработки. За машиной надо было постоять в очереди два- три года. Поездки за границу считались происшествием чрезвычайным, отдыхал народ в основном на местных зонах отдыха, где по меркам советского времени было, в общем, неплохо: щитовые домики, лодочная станция, несколько катеров для катания на водных лыжах, рыбалка, место для костра, где можно приготовить уху, бильярдная и танцверанда, где играли живую музыку. Вот на одну из таких танцевальных веранд и подписали работать на всё лето инструментальную группу Зимкина- старшего.

Не знаю, как описать те чувства, которые рождают в тебе сосновые деревья и хвоя, устилающие землю золотистым мягким ковром, блестящая рябь воды с играющей на поверхности серебристой рыбой, тёплое солнце, пробивающееся сквозь малооблачную дымку нежным пристальным светом. Причалы с катерами, рядом с которыми суетятся бородатые люди, одетые в обтягивающие, прорезиненные костюмы, чтобы в следующий момент соскочить на воду и помчаться за катером на водных лыжах.

Хотя, думаю, слово романтика тут подходит. Прибавьте к этому пологие откосы холмов, на которых раскинулись домики, многочисленные костры и сидящих возле них на брёвнах людей, чей обед кипит в котелке, подвешенном на слеге- всё это, да ещё голубое небо, редкие облака, плюс запах жарящегося шашлыка или грибов, отзывались в моей душе необъяснимым чувством радости и причастности к этой лесной эйфории.

Наша инструментальная группа должна была играть на дощатой эстраде, прикрытой сверху лишь настилом от дождя. Зрители сидели под открытым небом. Поэтому если накрапывало, туристы, немного потанцевав под зонтиками, уходили. Но были три девушки, которые оставались даже тогда, когда начинался дождь. Смеясь, они забегали к нам под навес эстрады, пока мы играли и, пританцовывая, ждали, когда дождь кончится.

Девушек звали Зоя, Наташа и Сесилия. По их словам девушек они просто обожали игру нашей джаз банды. Не знаю почему, но Зимкин -старший прозвал их городскими фиалками. Может, из –за сладкого запаха духов, которым пользовалась одна из девушек, кажется, Наташа. Но не уверен. Вообще -то во всех троих было что –то от аромата фиалок! Вы хотя бы раз останавливались возле городских клумб, чтобы полюбоваться ими? Я например, очень часто подолгу замирал возле каменных городских чаш, разглядывая невероятной красоты, будто сотканные из глянцевого ситца фиолетовые лепестки, завораживающие рисунки на их трепетных соцветиях, бахрому тычинок и золотистый месяц каймы. Эти цветы гипнотизировали меня, вызывая в моей душе почти сакральный трепет, поэтому сорвать хоть одну из них –ни, ни! – что вы, на это у меня никогда не хватало смелости!

Так вот, когда шёл дождь, девушки стояли рядом, притоптывая в такт, и их можно было принять за группу нашего бэк-вокала. Правда, стоило дождю кончиться, они уходили со сцены, помахав нам ручками, но спустившись вниз, всё -таки не уходили, а рассевшись на первом ряду веранды, продолжали слушать. Если мы начинали играть что –то весёлое, то они подскакивали и начинали танцевать. Или, если не танцевали, то просто сидели и улыбались, хлопая в такт. Они были нашими искренними поклонницами и, конечно, каждый из нас принимал это на свой счёт. Не знаю, как у остальных, но у меня от улыбки одной из них Сесилии, или как называли её подруги Цили, просто замирало сердце!

Надо сказать мужчины в нашей банде, называвшейся «Последние могикане» собрались не то, что с опытом, а прямо-таки тороватые. Руководителю группы Авангарду Зимкину было под шестьдесят, гитаристу Паше Войкову тридцать с хвостиком, барабанщику Толе Нигматуллину и клавишнику Вилли Герасимову в сумме было сорок пять, мне единственному семнадцать.

В коллектив я попал, как вы уже поняли, случайно. Ну, а предыстория была такова: перед самым отъездом на зону отдыха Авангарда позвали к телефону и сказали, что его шестидесятитрёхлетнего друга и товарища бас –гитариста увезли с инфарктом в больницу. Взявшись за голову, Авангард начал причитать, бегая по квартире. А всё потому, что заменить музыканта, утверждённого Москонцертом, было делом непростым. Ставка гитариста в те годы была мизерной. Хороший музыкант на неё бы не пошёл. Чтобы повысить ставку требовались согласования, которые бы заняли недели, в то время, как выступления начинались уже завтра. Тут Тарасик и предложил отцу взять меня.

– А разве он знает ноты? – Спросил дядя Авангард.

– Ну, ля –мажор от фа –диез то он отличит, – хотел отшутиться от отца Тарас, но тут же поправился:

– Вообще он парень толковый, сам увидишь!

Авангард, естественно, вначале отмахнулся. Где это видано брать неопытного музыканта без образования в коллектив? Но потом задумался. В самом деле, а почему нет? Опять же много платить не надо. И потом, что -то ведь он умеет делать?

А я умел. Я уже говорил, что до этого мы с Тарасиком до этого много репетировали, играя у него дома рок-н-ролл и Авангард нас порой консультировал. Однажды он даже меня похвалил, сказав: из тебя выйдет толк, если, конечно, будешь настойчив!

Зимкин -старший, конечно, не догадывался, что этот толк выйдет из меня так скоро. В общем, когда Авангард мне позвонил и поинтересовался, что я об этом думаю, то я ему честно сказал, что если на меня не будут слишком давить, и покажут, как играть, то всё будет чики -пики! Так и сказал.

Басовые партитуры, надо сказать, оказались довольно сложными и поначалу они мне казались египетскими письменами. Но когда Авангард додумался пометить каскады нот латинскими буквами, которые я уже знал, дело пошло быстрее.

Поначалу речь шла о подмене всего на пару выступлений, но когда из больницы вдруг сообщили, что их бас –гитарист переехал из реанимации в морг, Авангарду ничего не оставалось, как предложить мне остаться в группе на весь сезон.

Так началась моя взрослая жизнь, которая мне, вчерашнему школьнику, была, если честно, очень даже по душе. Утром мне никто не читал нотаций, а поздно вечером никто не отправлял спать. Кроме репетиций и танцев особых дел у меня не было. Свободное время мы проводили в бильярдной. Толя и Вилли быстро стали мне друзьями. Авангарду я почти заменил племянника, так как называл его "дядя Авангард" и обращался к нему на «ты».

Единственным человеком, который постоянно меня шпынял, оставался гитарист Паша Войков. На первой же репетиции, едва я ударил по струнам, он проворчал: «до диез, а не си -бемоль! Наберут по объявлению"! Моя игра поначалу действительно больше напоминала охоту слепого за блохой в колготке. Из-за громадного количества нот, которые мне следовало запомнить, на втором часе репетиции появлялся тремор рук и горечь во рту от нотного перца горошком. Чтобы не получить язву желудка, все вокруг начинали шутить. Паша, разумеется, тоже.

Едва ли не каждую мою оплошность он сопровождал комментариями, типа: «метил в глаз, а попал в промежность» или «хотел дуплетом, а вышло ни раза!». Поначалу я в ответ на его реплики молчал. Но когда однажды, в ответ на то, что я зацепил нечаянно не ту ноту, он сказал: Тебе б навоз за слоном в цирке из клетки выносить, так хорошо ты пальцАми загребаешь», Толя Нигматуллин шепнул мне: «врежь ему тоже, чего ты боишься? Ответь ему»! И я начал отвечать. Свои главные уроки пикировки, кстати, я получил именно в этой группе.

Теперь, если Паша ворчал: «снял трусы, в носках запутался!», я тут же отвечал ему: «не учи отца сношаться!», даже ещё грубей ему отвечал. Но когда появились три эти девушки, мы ругаться перестали. Неудобно стало как -то выяснять при них отношения.

Зоя и Наташа казались мне очень компанейскими – но и только. Зато возле Цили я робел, как древний грек возле статуи Венеры. Её красота пугала и завораживала меня одновременно.

Улыбка её казалась мне восхитительной, походка невероятной, фигура божественной…Да что там! Она вся казалась мне богиней. Волосы у неё блестели, как у актрис в индийских фильмах, а одежда… Мне в то время казалось невероятным кощунством раздеть женщину, одетую в импортные джинсы "Леви"!

Циля держала всех на расстоянии. Мужчин особенно. Для меня она вообще была чем –то вроде музейной ценности, Катцетокоатлем женского рода, божеством, идолом из драгоценного металла, кумиром, к которому меня не подпускали мои персональные, жившие только в моей душе дикари.

Цвет её кожи напоминал мне умеренный юг, глаза ближний восток, руки богатую Америку. Она держала на дистанции и притягивала одновременно. В её присутствии хотелось кричать от радости и замкнуться в себе. Даже если Циля просто стояла и молчала, всё равно это было прекрасно. В её немоте было что –то от леденящей красоты севера, а в безмолвном взгляде нечто от морских сокровищ, которые встают перед глазеющими на морские волны матросам, перед тем, как навсегда исчезнуть в глубине.

Словом, Циля была лучшей из троицы и если бы кто –нибудь захотел меня в этом разубедить, я пожелал бы наглецу не проснуться наутро после Варфоломеевской ночи!

Родом Циля была из Торжка, города на Валдайской возвышенности. Её полное имя, как я говорил, было Сесилия. Так назвали её родители, которые, по её словам, погибли в авиакатастрофе. Из всех родственников у неё осталась только бабушка, которая, по словам Цили, её обожала.

С Зоей и Наташей Цилю свёл вместе велокросс по Золотому Кольцу. Все трое занимались велоспортом, и то и дело швырялись фразочками, типа: «поедем сменами», «будем дёргать или устроим вертушку»? При этом Наташа, как правило, сгибались пополам от смеха, а Зоя, округлив рот, обводила всех удивлёнными глазами, словно не веря, что такая убогая тактика может привести их к успеху.

Наверно, если б Наташа не была похожа, когда не смеялась, на женщину с плаката: «Родина-мать зовёт!», то её бы тоже можно было назвать красивой. У неё была чудесная осанка, красивые полные руки, длинная шея, классический вылет линий плеч, большая упругая грудь и великолепной формы зад, который приковывал внимание всех мужчин, где бы она не появлялась.

Наташа по профессии была медиком. Зоя училась в университете на биолога. Фамилия её была Вогель. Из всей троицы она выглядела необычней всего: с рыжими волосами, гладкой кожей, ладной фигуркой и голубыми глазами, она словно сошла с пропагандистского немецкого плаката времён Третьего Рейха, где таких девушек изображали в качестве образца чистокровной расы.

Все три грации отлично одевались. Финские батники на клёпках, юбки «Райфл», джинсы "Леви" или "Ливайс", как правильно, кроссовки «Пума» -всё это лишь малая часть того, чем они нас в первый момент удивили… В нашей стране, где капиталистов называли "акулами", так хищно могли выглядеть лишь золотые рыбки советского аквариума. Позже я узнал, что мать Зои работала главным товароведом на оптовой продовольственной базе, а отец Наташи заведовал Профкомом, тем самым, который выдавал путёвки на зоны отдыха, вроде этой.

Единственным невыясненным моментом долгое время оставалось прошлое Цили. Например, было совершенно не ясно, кто является её источником финансирования. Бабушка? Это вряд ли. Как бы там ни было, с аккредитивом и у неё всё было в порядке.

Циля каждый день меняла наряды, удивляя всех роскошными импортными шмотками. Зоя и Наташа, как я уже сказал, тоже от неё не отставали. Но если Зоя старалась одеваться в рок –стиле, в майки, юбки и разноцветные кожаные куртки, одежду Наташи отличала какая -то первобытная дикость. От её разноцветных шорт, из под которых выглядывали края сладких аппетитных булочек, и футболок с сильно выпирающими наружу пальмами, по меткому замечанию Паши, у него возникало желание пойти и зарыться в "чьи-то физиологические джунгли".

Любые пошлые намёки в свою сторону или не дай бог сальности Наташа отметала сразу, причём иногда весьма грубо. Толик даже дал ей за это прозвище «наша оскорбинка через «о». Наташа в самом деле могла единственной из этой троицы отшить довольно брутально, но в целом, по словам того же Толика, была «то, что доктор прописал». Однако если подруги появлялась на танцверанде вместе, а впереди как обычно шла Наташа в коротком топике с заметно выпирающей грудью, то все тут же переставали хмуриться и начинали улыбаться.

Естественно, среди нас моментально началась конкуренция за право привлечь к себе внимание девушек. Каждый норовил сказать шутку посмешней. В конце концов, мы так раскрутили маховик остроумия, что из него посыпались шарики глупости. Однажды, мы с Войковым даже сцепились на улице из –за того, что он обозвал меня «нахальным поцем». Я, естественно, не остался в долгу, назвав его "шмендриком", словом, значения которого я не знал, просто оно пришло мне в голову. И ещё почему то сказал ему: "иди, прыгни в воду и остудись, тупица несчастный"! После этого выйдя из бильярдной и углубившись в лес, мы крепко потузили друг друга.

Вернее, это он меня потузил, потому что тогда я ещё драться почти не умел. Короче, пока Паша держал мою голову у себя подмышкой, я просто сучил кулаками и ладонями в районе его таза, словно хотел погладить его брюки.

Обидевшись на Пашу после этого, я ушёл после этого, куда глаза глядят, долго ходил по ночному лесу, и, не найдя в темноте дороги к нашей зоне отдыха, заночевал в каком -то стогу на краю деревни.

Проснувшись утром, весь в синяках и царапинах, я с трудом отыскал дорогу, ведущую к зоне Отдыха. Всю дорогу я думал, что родился несчастным. Что ни одна девушка не захочет иметь со мной дела, потому что я моральный урод и к тому же не умею драться. Я представлял себе лицо Цили, такое красивое и недоступное и вздыхал, чувствуя невыносимую тяжесть в груди. Состояния, одно ужасней другого наваливались на меня. Я почти уже решил оборвать свою жизнь, сходив за верёвкой, как вдруг, проходя мимо какой -то опушки, остолбенел, увидев Цилю, которая делала на лужайке возле своего домика зарядку.

– Я думала, одна поднимаюсь в такую рань, – увидев меня, улыбнулась она. Заметив, что я молчу, она направилась ко мне. Подойдя ближе, она поинтересовалась с озабоченным видом:

– Что это у тебя с лицом? Ты весь в царапинах.

Протянув руку, она коснулась моей щеки, оставив в воздухе запах чудесных фиалок.

«Те самые», подумал я. Только они не такие, как у Наташи, а совершенно другие!

– Где ты весь так оцарапался, чудик, спрашиваю? – Повторила она свой вопрос.

– У меня, между прочим, имя есть, -буркнул я, потерев царапины.

– И как же нас зовут? – Улыбнулась она, весело сверкнув глазами.

– Лео…Лео.

– Лео -Лео? Что это за имя! – Засмеялась она.

От этого ее взгляда сердце моё подпрыгнуло и рухнуло, закатившись под желудок.

– Не Лео-Лео, а просто Лео! – Пробормотал я.

– Лео, это видимо прозвище, да? – Улыбнулась она. – А как тебя по –настоящему зовут – Лев?

– Почему Лев? Леонид.

– О-о, как царя спартанцев! – Засмеялась она.

От этих слов я весь покраснел от макушки до шеи. Циля, покопавшись в кармане олимпийки, вдруг вытащила из неё платок и, послюнявив его, приложила к царапинам на моей шее и на лбу:

– Щиплет? –Спросила она.

– Да, – поморщился я

– Так с кем –то подрался, царь спартанцев? –Спросила она. – С персами?

– Причём тут персы? Нет. Просто я шёл ночью, а меня ветки в лесу поцарапали.

– Кто же ходит ночью да ещё по лесу? Ты лунатик?

– Почему лунатик? Я не лунатик. Просто так вышло.

– Ладно. Пошли в дом, помажу тебе царапины. – Сказала Циля.

И она пошла в дом своей умопомрачительной ласкающей взгляд походкой.

– А не больно будет? – Спросил я её вдогонку.

– Детский сад, ей богу! – Засмеялась она, оборачиваясь и демонстрируя белоснежные зубы.

Я пошёл за ней. Её с подругами домик стоял в сосновом бору, заботливо прикрытый сверху лапами елей, из-за которых вся крыша была усеяна иголками. Сквозь щель между крышей и водосточной трубой блестела мохнатая от росы паутина, освещённая первыми лучами солнца.

Циля шла впереди, чуть покачивая бёдрами, отчего у меня в животе стал вырастать тяжёлый камень, а перед глазами начали летать мошки. На крыльце с двумя ступеньками лежал мягкий коврик. Окрашенная светло –зелёной краской дверь легко открылась, задев литой колокольчик с пронзительно звонким голосом.

В коридоре у девушек стояли три пары резиновых ботиков и кроссовки. Под жестяным абажуром нервно мигала лампочка. Её синкопическое горение по ритму напоминало гудмановский джаз.

В комнате, куда она меня привела, пахло теми же духами, что и от Цили на улице. На столике у зеркала я увидел флакончик каких -то духов фиолетового цвета, но прочитать их названием я не успел. Подведя меня к стулу возле кровати, Циля легонько толкнув на него, усадила. Затем достала из тумбочки одеколон с ватным диском и начала протирать царапины и синяки у меня на лице. Перед тем, как начать мазать, она сказала: "держись!" и принялась за дело. Когда её запястье нечаянно коснулось моего носа, моё сердце снова так ухнуло вниз, да так, что я инстинктивно ухватился за её бёдра.

Перестав мазать, она поинтересовалась:

– Что ты сейчас делаешь?

– Держусь за тебя, – ответил я.

– Не надо.

Я убрал руки.

– Это вместо наркоза, – пробормотал я выдуманную для неё шутку.

Судя по смешку, изданному Цилей, она ей понравилась. Так же медленно и не торопясь, как в начале, она продолжала своё дело. Когда её ватка, пройдясь по царапине, снова сделала мне больно, я опять без задней мысли вцепился за её бёдра, но теперь по-настоящему.

На этот раз Циля ничего не сказала, а лишь мягко убрала мои руки со своих бёдер. Но я тут же вернул их обратно, да ещё опустил их ниже.

– Можно? – Запоздало спросил я у неё разрешения.

– Вообще –то я занята! – Сказала Циля.

Быстро убрав руки, я приготовился терпеть дальше, но когда Циля снова приступила к делу, я опять ухватился за её бёдра, вернее, за самую мягкую их часть.

– Я же сказала тебе, что за-ня-та! – Повторила она с расстановкой, оттягивая мои руки по одной и опуская их вниз.

– А мне плевать! – Выдохнул я, снова обнимая ее за бёдра. То ли адски щиплющая кожа, то ли близость её тела сделали меня бесстрашным. Внезапно я освободился от скованности, которая постоянно давила на меня все это время. Мне захотелось рассказать Циле, как она мне нравится. Хотел сказать всё, что чувствовал, когда видел её, всё, о чём переживал, когда её не видел, и хотел это сказать прямо здесь и сейчас! Потому что другого случая, я думал, мне не представится.

– Ты…лучшая из всех, кого я когда –либо видел! – Выдохнул я. И стал бормотать уже в каком –то пароксизме отчаяния:

– Ты лучшая, я таких никогда не встречал! От тебя свет идёт. Ты – богиня, королева…

– Да ладно, – явно смутилась она, – я обычная девушка, как все, не лучше, не хуже…

–Что ты! – Едва не захлебнулся я от охватившего всего меня протеста. – Ты просто себе цены не знаешь! Ты–настоящая повелительница, понимаешь? Ты, даже когда молчишь, то будто статуя в храме! А когда говоришь – это вообще… Нет, таких, как ты просто нет! Я бы с тобой, знаешь…на всю жизнь, вот! Давай поженимся, а?

Выпалив это, я прикусил губу, ошалев от такой своей наглости и теперь ждал, когда Циля, осознав, что ей только что ляпнули, возьмёт и выведет меня за ухо как ребёнка из комнаты. Но она лишь, тихо рассмеявшись, сказала:

– Куда тебе жениться? Ты же вчера только школу кончил.

– Ну, и что? Ты согласна? – Спросил я, багровея до кончиков ушей.

– Да я, может, и согласна, лишь бы ты не пожалел потом… – с улыбкой заметила она, заканчивая свою работу. Некоторое время она ещё орудовала ватным диском, а затем выбросила его в мусор. Закрутив пузырёк с одеколоном и, добавив к нему пару чистых дисков, она протянула его мне со словами:

– Возьми, потом отдашь. Вечером не забудь ещё раз протереть перед сном.

– А можно я приду к тебе сегодня? – Окончательно расслабился я, отставив назад руку и опершись на неё, при этом закинув нога на ногу, да к тому же ещё похлопывая себя другой рукой по колену, будто я был не мальчиком из бедной семьи, а предводителем местного дворянства. Сам не знаю, откуда во мне это взялось. Может, в самом деле у меня были дворянские корни. Или просто одеколон, которым она меня протирала, на меня так подействовал. –На ночь?

– Вот ещё! –Возмутилась Циля.

– Когда мне тогда тебе отдать тебе твой одеколон? – Не понял я, вставая, озираясь и сразу становясь похожим на заблудшего ребёнка.

– Отдашь потом как -нибудь.

– Завтра можно?

– В каком часу?

– Сама скажи.

– Надо подумать.

– А сегодня перед сном можно?

– Прыткий очень!

Циля, смахнув в ведро со стола использованные ватки, повернулась и стала коленом подталкивать меня к выходу.

– А завтра ночью можно будет одеколон вернуть? – Пытаясь загородиться рукой от её пинков, спросил я.

– Ночью? Во даёт! Молодой, а уже ранний. Иди, мальчик, бай-бай.

– Ладно. А можно, чтобы ночью тебе не будить, я приду и здесь лягу? Вон там в углу?

– В нокауте, – "разрешила" она.

– А спокойной ночи вечером хотя бы можно мне зайти тебе пожелать?

Она на мгновение задумалась, но затем быстро нашлась:

– Пришли мне лучше телеграмму с этим пожеланием. Это даже будет забавно.

Надо добавить, что говоря всё это, она не забывала меня подталкивать руками и коленями к выходу, пока я полностью не оказался за дверью. Оказавшись в коридоре и увидев мигавшую всё тем же бешеным темпом лампочку, я поднял руки и слегка вкрутил её. Лампа тут же загорелась обычным, ровным светом:

– Раз – и нет конца света. Что б вы без мужиков делали…– пробормотал я.

Днём, как она меня и просила, я поехал на станцию, где была почта, и отправил телеграмму с таким текстом: «Циля, спокойной ночи. Люблю тебя. Лео».

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ЭКЗАМЕНЫ

Проснувшись после бессонной ночи днём у себя в домике, первое, что я увидел за окном, это ветки сосен с коричневеющими среди них бугровинами дёрна. Еловый пейзаж, как ни странно, успокоил меня, заставив лишний раз убедиться, что ничто вечнозелёное не обходится без шишек.

В этот момент я вспомнил, что мне нужно непременно вернуть пузырёк с одеколоном Циле и настолько обрадовался этому, что сразу забыл о ночном инциденте, а также своих царапинах, и решил в очередной раз проштудировать экономико –географические зоны СССР, как этого требовала методичка абитуриента.

Послезавтра у меня начинались экзамены. Роль моей бас –гитары на это время была возложена на Толин «Корг». Стол в коттедже, заваленный с начала лета конспектами и учебниками, наконец-то, опустеет. В случае поступления, по маминой задумке, меня ждала должность оператора в отделении Сбербанке СССР.

Жирная единица в тетради, много раз обведённая в кружок, говорила о том, что в жизни я претендую не меньше, чем на первое место. Цифры и латинские буквы, теснившиеся в черновике, должны были разбудить моё мышление. Но, честно говоря, из всех математических показателей сейчас меня интересовали лишь те, которые я видел у Цили под олимпийкой.

«Интересно, какой у неё размер груди?», думал я и тут же мысленно бил себя по щекам: «такие похабные мысли могут прийти в голову только непорядочному человеку!». Но я бы, конечно, намного спокойней бы себя чувствовал, если бы возле домика девушек не вертелся Паша.

Как –то встретив Зою, я спросил её к кому из них он ходит. Она засмеялась и сказала, что есть мужики, которые таскаются за всеми женщинами, не зависимо от того, дают им повод для ухаживаний или нет. Правду сказать, Зоя в то утро выглядела необычайно эффектно. В джинсах и импортном батнике с поднятым воротником, варёной джинсовой куртке отлично причёсанная, она стояла возле берёзы, а на ослепительно белом участке кожи под шеей её сиял в лучах солнца золотой крестик. Если бы мне так не нравилась Циля, я бы начал ухаживать за ней. "А вдруг я тоже отношусь к этому типу мужчин, что и Паша?", подумал я. Чтобы проверить эту гипотезу, я упёр тогда руку в берёзу, вытянув её перед Зоей на манер шлагбаума не давая ей пройти. Так я типа кокетничал. Зоя это поняла. «Мальчик, а ты потом не разочаруешься?» с похожей на Цилину интонацией спросила она, проскользнув у меня под рукой. Скажу честно, меня эта похожесть немного тогда шокировала.

Пока я стоял и думал, что это может значить, она обернулась и помахала мне рукой. Глядя ей вслед, я подумал, что Зою, пожалуй, тоже можно назвать красивой. У неё были крепкие мальчишечьи бёдра, узкая талия, стройные, хотя и не длинные ноги, рыжая копна волос и ослепительно белая нежная кожа, от которой нельзя было оторвать взгляд. Нет, она была весьма милой, хотя красота её не бросалась так в глаза, как Цилина. Зоину красоту нужно было разглядеть. Всё -таки хорошо, что этого сразу не видишь! А то бы не пойми что вышло. Интересное время молодость! На каждой готов жениться, и, главное, искренне!

Вздохнув, я пошёл к своему домику, чтобы собираться в дорогу. Пока я собирался и потом, когда я ехал домой, меня отпускала мысль: вот, если я стану банковским служащим, как хочет того моя мама, то буду успешным, обеспеченным человеком, с машиной, дачей и собственным домом. Тогда мне будет нужна жена. Обязательно красивая, как Циля. Потому что при таком богатстве жена должна быть красивой. Я поставил на место жены Зою, потом Наташу. Потом Цилю. В принципе, и Зоя, И Наташа тоже на это место подходили. Просто Циля подходила больше всех. Да, решено, Циля будет моей женой! После такого принципиального решения, которое давало моему неоформленному прежде будущему вид конкретной мечты, сдать экзамены в институт было просто делом техники.

В самом деле, сдачу экзаменов я бы назвал чудом. Возможно, меня спасла необыкновенная и, я бы сказал, идейная убеждённость в том, что экзамен я не сдам. Просто не смогу.

Поэтому, зная это, я даже не волновался. Там, где другие брали билет, водя рукой над столом и пытаясь, как экстрасенсы определить, какой билет они знают, я просто подходил с наглым видом и брал первый попавшийся. Потом я садился, клал билет перед собой и смотрел в окно, будто рассчитывая целый час любоваться пейзажем. На самом деле я ждал вдохновения. И через некоторое время оно, как ни странно, приходило.

Потом я говорил себе: «не, я не решу». И, спустя время, будто бы от скуки разворачивал билет к себе. И вдруг –о, чудо! Одного взгляда на билет мне хватило, чтобы я узнал вид неравенств, которые много раз решал дома. Конкретно в этом случае мне предлагалось извлечь корень из четырёх, а затем сложить его с целым числом и дробью в левой части. В правой части нужно было вычислить логарифм из девяти по основанию три, минус дробь да плюс ещё одно целое число. От нечего делать я начал решать. Корень из четырёх это просто два. А логарифм девяти по основанию три, та же двойка! В нашей математической школе эту задачу решил бы даже троечник Ва Жировских. Ответ – четыре.

Всё ещё не веря в такую удачу, я трижды перечитал вопросы к заданию и написал ответ. Передав его симпатичной ассистентке, я не забыл ей улыбнуться и сказать свою настоящую фамилию – «Адье», в смысле пока. Всю обратную дорогу я улыбался, вспоминая берёзки, и напевал про себя детскую песенку: «дважды два четыре…».

Проснувшись через два дня, я уже в действительно траурном настроении поехал писать сочинение. Тут никакие заклинания, что я это делаю ради мамы или ради будущего, мне не могли помочь. Я почти на на сто процентов был уверен, что на этот раз мне не светит!

Объясню. В школе с классикой я был не в ладу. Роман «Обломов» усыпил меня на девятой странице, «Отцы и дети» на четвёртой, «Новь» Тургенева на третьей. Самой жестокой пыткой для меня оказалось читать Достоевского. У этого классика было довольно странное чувство юмора. Он наделял героев такими характерами и привычками, что смеяться ты начинал, когда ужас чтения был позади. Говорить о прочитанном после этого не хотелось. Не говоря уже о том, чтобы писать на эту тему сочинение. Да и о чём писать? О внезапных приступах безумия героев? О Раскольникове, который убил старушку топором? Нет, было что –то в отказе от желания знакомиться с творчеством этого писателя от крестного знамения путника, который укрылся под уступом скалы за миг до того, как по тому месту, где он стоял, ударила молния! В общем, я уклонялся от чтения этого классика, как мог, пропуская целые абзацы и страницы. Но всё равно, прочитав главу, чувствовал себя больным.

Как -то, раскрыв «Бесов» и прочитав девять страниц, весь оставшийся день я пролежал без движения в кровати, набираясь сил от телевизора. Прочитанное мною под давлением взрослых «Преступление и наказание" подорвало моё читательское здоровье. Убив старушку, Раскольников нечаянно задел обухом мою несовершеннолетнюю душу. Теперь я обходил книжный шкаф стороной, как интеллигент, укушенный электрическим счётчиком.

Лечение Одоевским и Пушкиным не дало ремиссии. Гоголь, как мне казалось, манипулирует трупами. Лермонтов… что тут говорить? Его Печорин и был настоящий демон. Чацкому было горе не от ума, а от его недостатка. Короче, дореволюционной классике я предпочитал советскую. Вот, например, роман «Молодая гвардия". Всё понятно. Юноши и девушки борются с фашизмом. Они так юны и чисты, что врагам не удаётся запятнать их, даже сбросив в грязную угольную шахту. Непрошеная ирония лезла в мои школьные сочинения, портя картину моей успеваемости. Базарова я там называл выскочкой, капитанскую дочку треской в мармеладе, Дубровский напоминал мне почему –то осатанелого налоговика…

Удивительней всего, что преподаватель литературы читала мои сочинения всему классу, интонируя в нужных местах так, чтобы класс смеялся до слёз. Возвращая мне сочинение, учительница литературы, картинно вздыхая, непременно говорила: «хорошая голова олуху досталась»! Плохо, что выставляя меня этаким зубоскалом, она не требовала от меня взыскательного отношения к литературе, думая, наверно, что меня это испортит. Пожалуй, я был единственным в классе, кто затем писал школьные сочинения, ориентируясь лишь на методичку. Там было всё правильно, а содержание романа излагалось предельно схематично. Например: «Анна Каренина –символ духовной опустошённости» или «Толстой – зеркало русской революции», «Пугачёв –отзыв на чаяния русского народа». Лаконизм, так сказать, в его обезжиренном виде. Но зато и отягчающих работу мозга компонентов тут не было…

И вот наступил час расплаты. Экзамен в институт требовал не только грамотного изложения текста, понимания фабулы, но и знание характера персонажей. Институтский преподаватель записывал на доске одну тему за другой, вызывая у меня приступы дурноты один сильней другого. «Базаров и Грушницкий», «Хлестаков и хлестаковщина», «Образ народа в «Войне и мире» Льва Толстого», «Чацкий и Фамусовская Москва»…Я уже хотел поднять руку, чтобы выйти, как институтский методист записала на доске: «Подвиг советского человека в произведении Л. И. Брежнева «Малая Земля». Слабая искра надежды блеснула в моём мозгу, осветив на миг его скудные глубины.

Читал ли я «Малую землю»? Нет, конечно! Хотя книгу с таким названием я встречал. Но автором был не Л. И Брежнев, а некий Соколов. Она мне действительно понравилась. Бывший морпех с непередаваемым чувством юмора рассказал о небольшом отряде морских десантников, которые, высадившись на крошечном участке земли под Новороссийском во время Великой Отечественной войны, сделались непреодолимой преградой для немецко –фашистских захватчиков. Поскольку книгу Брежнева я не читал, то пересказал книгу Соколова, опустив некоторые личные детали и приписав её авторство Брежневу. Возможно, именно за отсутствие деталей мне и снизили оценку до четырёх с минусом. Но "четыре", друзья мои, на вступительных экзаменах – это было хорошей оценкой!

Последним был экзамен по английскому. И вот тут уже вопрос о Past indefinite, выражающий законченное действие в прошлом, меня по-настоящему расстроил. Не то, чтобы я не мог отличить Past indefinite от Past continuous, нет. Просто из –за волнения я забыл, что это может означать в принципе!

Весь экзамен в голове отчего -то крутилась назойливая фраза из песни: «Yesterday all my troubles seemed so far away». Так я и сидел, напевая про себя мелодию, и думая: «Вот и конец тебе, шизик. Сик транзит глория мунди! Хотела божья коровка взлететь, да вымя её не пустило…». Но тут меня осенила догадка: ведь эта песня могла быть ответом к заданию! И действительно, заглянув в билет, я увидел глаголы с окончаниями «ed» и другие в прошедшем времени. «Ну, не могут же легендарные «Битлз» меня так подставить!». И, выписав фразы с этими окончаниями, я сдал работу. Всё оказалось правильным!

После экзаменов я был почти уверен, что поступил. И всё –таки день, когда были вывешены списки первокурсников, мне не забыть никогда. Листки списков шевелились на стене, как оперение крачек на скале посреди бушующего моря. Казалось бы, сделай шаг и проверь – в списках ли ты! Но студенты жались группками, как императорские пингвины на скалах, боясь подойти к воде и думая, как бы так осторожно приблизиться к краю, чтобы косатка с оценками не утащила тебя на глубину. Некоторые смельчаки, нерешительно потоптавшись всё –же отделялись от групп, подходили к стенду и изучив списки –о, счастье! – начинали радостно улыбаться.

Другие долго перечитывали фамилии поступивших, а затем отруливали с понурым видом. Помню, выйдя из автобуса, и увидев толпу, я презрительно усмехнулся: чего бояться –то? Но в двух шагах от списков я, как и все, вдруг остановился. К спискам меня не пускал мощный психоэмоциональный прибой.

– Понимаешь, нужно хотя бы одну пятёрку иметь, – услышал я слева от себя голос какой- то девушки, – вот, а у меня видно её не было.

– А, ясно, – сказала её собеседница. – Ты уже посмотрела списки?

– Да нет, боюсь чего –то, блин!

«Ну, а я не буду девушкой!», подумал я и стал протискиваться к спискам. Однако шторм был нешуточный. Фамилии прыгали перед глазами, как сдвоенные поручни на чёртовой карусели. Потом я увидел что –то знакомое: «Ар..». Арье! Это же моя изуродованная фамилия! Я повернулся ко всем с улыбкой. «Поступил?», спросил меня кто –то. Я молча кивнул, слов не было. Вот мама обрадуется! «Он поступил!», слышал я сзади, «везёт же людям!»…

Мобильных телефонов в то время не было. Позвонить и поделиться своей радостью с друзьями или мамой тут же я не мог. Чтобы донести радостную весть, мне вначале нужно было вместе с ней куда -то доехать.

Некоторое время, сидя в автобусе, который вез меня обратно, я размышлял над тем, как я всё это ей преподнесу, но потом, по мере того, как автобус подъезжал к дому, я вдруг поймал себя на мысли, что абсолютно не хочу учиться на банковского клерка. Это было не моё. Я ведь любил рок-музыку. Любил до самозабвения, до экстаза! К тому же, раз я поступил в институт, почти не готовясь, думал я, то я и куда угодно ещё могу точно также пробиться! Вот такие были у меня тогда мысли.

И всё -таки факт оставался фактом: я поступил, и осенью мне ждала первая институтская пара. Однако как я ни старался представить себя в рубашке и с галстуком, а потом выдающим ещё старикам пенсию, обрабатывающим квиточки с квартплатой, мне это не удавалось. Тихая жизнь заурядного служки меня пугала. Неужели разом придётся забыть всё, что ты любишь – и рок музыку, и громкий смех, и крики: "эй, чувак!", думал я. Нет, это невозможно. И что же я получу взамен? Стабильную зарплату и два выходных? Нет, Россия не та страна, где следует похоронить себя заживо!

И тут вдруг я вспомнил про Цилю. Неужели она как раз из тех людей, для которых в жизни важнее всего деньги? Решив, что в любом случае, об этом надо спросить у неё, я оставил матери дома записку: «Мам, я поступил. Ура!».

Потом собрал вещи и поехал назад в "Сказочный лес" играть для туристов на танцах.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПРОБОР

Первой, кого я встретил, вернувшись на зону отдыха, была Наташа. В ожидании автобуса, она сидела на остановке и курила. Поздоровавшись с ней, я спросил: «а где Зоя и Циля?». Специально так спросил, поставив Зою первой, чтобы она не думала, что я зациклен на Циле. И услышал в ответ:

– Да я их только что в электричку посадила. Они в город поехали. У них билеты в цирк.

– А ты почему осталась? -Удивился я.

– Мне этот цирк даром не нужен. Там запах. И акробаты эти -чего на них смотреть? К тому же я терпеть не могу, когда на животных хлыстом щёлкают дрессировщики. И клоуны в цирке какие –то ненастоящие, фальшивые. Вообще -то мне больше кино нравится. На фильм я бы сходила.

Её слова мне показались забавными. Правда, я тоже не любил, когда животных заставляли что -то делать, щёлкая на них кнутом. Может, мы родственные души? Я решил присмотреться к Наташе. Одета она была сейчас не в вызывающие шорты и футболку, а в обычный спортивный костюм, волосы у неё были причесаны на прямой пробор, что делало её взрослой и миловидной одновременно, совсем не такой, как всегда. Мы поговорили, а потом пошли к домикам вместе.

Всю дорогу я рассказывал ей, как поступал в институт. Она смеялась до слёз. «Так ты поступил или нет?», наконец, спросила она. «Конечно, поступил!», удивился я, слегка огорошенный её невнимательностью, потому что начал рассказ как раз с этого. Договорившись, что мы обязательно ещё увидимся, мы с Наташей расстались.

Вечером я действительно её встретил. Она стояла на деревянной балюстраде на входе в бильярдную. Был поздний вечер. Светилось мириадами звёздных блёсток ночное небо. Чёрный капюшон космоса, наброшенный на голову ночного неба, делал свечение звёзд захватывающе ярким и таинственным.

Мои коллеги музыканты, отыграв, как обычно на летней эстраде, после танцев разбрелись по своим домикам.

– Куришь? – Увидев стоящую на веранде Наташу и подходя к ней, спросил я её.

– Ага.

Она поблагодарила, взяв у меня сигарету.

– Давно? – Поинтересовался я.

– Не так чтобы, просто иногда балуюсь.

Мы молча закурили. Наташа, сделав несколько глубоких затяжек, лихо отфутболила окурок средним пальцем в темноту. Красный уголёк, перекувыркнувшись несколько раз в воздухе, упал неподалёку в траву, продолжая тлеть там прерывистым мерцающим огоньком.

– Молодец, что в институт поступил, – прервав молчание, сказала она. –Я уважаю тех, кто ставит себе цель и её достигает.

– А ты?

– Что я? – Спросила Наташа.

– Ты если ставишь цель, разве её не добиваешься?

– Я? – Удивлённо посмотрела она на меня. – Я конечно тоже. Но у меня всё проще: мама врач и я по её стопам. Знакомства, связи, контакты, ничего необычного, всё, как всегда…

Она перевесилась через перила, посмотрев куда -то в темноту, туда, где был лес, в промежутках которого не было видно ни зги. Горел чуть в стороне прикреплённый к фасаду дома уличный фонарь, тускло освещая поляну перед домом, на которой росшая тут пучками трава казалась в этом свете маленькими взрывами.

Я стоял рядом с Наташей, и немного позади неё, рассматривая её крепкий затылок, гладко уложенные волосы, округлые плечи под спортивной курткой, скрещенные сейчас ноги в парусиновых брюках и упругий зад, который она немного выпятила. От неё исходили очень мощные сексуальные флюиды, будто рядом со мной работал генератор интимных токов, который подавал властные и зовущие сигналы, от которых у меня сразу загорелся огонь в груди и где -то ещё внизу живота, там, начинались бёдра.

Я вдруг подумал, сам не знаю почему, что если б сейчас была война, то Наташа бы оказалась в первых рядах защитников, и пошла бы, не задумываясь, на фронт, потому что у неё был вид воительницы. На фронте она бы наверно стала военврачом, чтобы вытаскивать с поля боя раненых. Ведь от профессии не убежишь. Было в ней что –то такое, что ей бы очень пошли гимнастёрка, сапоги и пилотка. Может, её плотная фигура и по-военному зачёсанные волосы.

Кроме того, в её профиле было много мужественного и даже солдатского. Она была красива именно такой мужественной красотой. И, как человек по природу сугубо мирный, я это сразу оценил. Я подумал: вот бы с такой…попробовать! Как это? Так просто подумал. Ведь если б Наташу послали воевать, думал я, она бы стала героем. Я почему –то в этом просто уверен. А кто не хочет переспать с героем, да ещё девушкой?

На минутку вдруг я представил её идущей по освобождённому Красной армией городу, в форме с орденами и медалями, с охапкой цветов в руках, подаренной ей, освободительнице, освобождёнными и все ей улыбаются, как мужчины, так и женщины, а некоторые вообще снимают перед ней шляпы. Ей бы пошло. Но вообще -то у меня уже тогда было писательское воображение.

Я понимаю, современным людям такая моя ассоциация с женщиной-воином покажется наверняка странноватой. Женщина -солдат? Фу! Но нас приучали с детства именно к таким образам: "Женщина -мать", "Родина зовёт", "Фемина с мечом". И поэтому подсознательно, мужчинам вроде меня, именно такую женщину -героя хотелось завоевать. Завоевать, чтобы уложить в постель и посмотреть, как она там без огнестрельного оружия себя поведёт. Учитывая её сильный характер. Вот, что меня в интересовало. Между прочим, не зря у нас в стране такие сильные женщины. Потому что она хоть раненых с поля боя выносить, хотя мужа из пивной, всё может.

– Ты что –то сказал? –Спросила Наташа, повернувшись ко мне, будто слушала мои мысли.

–Нет. – Я отрицательно покачал головой, испугавшись, что думал так громко, что она это услышала.

Наташа отвернулась и, снова поставив ладони на перила, задумчиво начала смотреть в темноту. Пели цикады, глухо щёлкали шары в бильярдной за стеной, вокруг жёлтой лампочки крутила хоровод мошка и землистого цвета бабочки.

Городок Сказочного леса не спал, фестиваля в темноте вспыхивающими сигаретками, и то и дело освещая небо над лесом вспышками искр от костров. Шуршал мглистой парчой лес, стучали вдалеке топорики, мужские голоса перекликались с женскими и всю эту череду звуков гонял туда -сюда ветер, подкрадываясь, шелестя и охая, словно изнывая от любви. Тёмные сосны на фоне мглистого неба маячили верхушками на ветру, заставляя тебя ёжиться, будто от холода.

Я, как и она, тоже перевесился через перила и стал смотреть в темноту. Внизу, в свете лампы, слегка поблёскивала трава. Чуть отливали золотом жёлтые цветы ползучего лютика, кое –где качалась на ветру дымянка, торчала, устремив вверх свои безрадостные, как наросты цветы обыкновенная лапчатка, вся лужайка от бильярдной до самого леса, заросла манжеткой вперемежку с жабрицей, омежником и травой, а по периметру здания ещё густо разрослась двудомной крапивой.

Где -то рядом, шагах в тридцати, там, откуда сквозь листву пробивались огни костров вдруг засмеялась девушка, а потом взорвалась смехом целая компания.

– Гуляют, – тихо сказала Наташа, и в её голосе мне послышалась ревность.

– Конечно, подруг нет, ты тут и время летит, а лето быстро подходит к концу, – сказал я, не понимая, что подыгрываю ей.

Наташа, чуть покосившись на меня, стала опять смотреть в темноту, будто хотела различить в ней абрисы знакомых предметов или лиц.

Вдруг кто-то на минутку вышел из бильярдной, зажёг на веранде свет, и снова ушёл.

Теперь электрический свет освещал её профиль и локон её тёмно -каштановых волос, который на контрасте с нежно белой кожей шеи и в этом ракурсе, выглядел почти чёрным. Я почему –то не мог отвести взгляда от её пробора, идущего сухопутной дорожкой посреди этого моря волос. В свете электрической лампы он искрился и блестел, как бриллиантовый путь посреди чащи. Не понимая, зачем это делаю, я протянул руку и коснулся костяшкой пальца её щеки.

Ощутив прикосновение, Наташа вдруг склонила в сторону моего пальца голову, будто желая удержать его между плечом и своей щекой. Эта её кошачья нежность не только удивила, но подкупила меня. Так она не против? Вот это сюрприз! Верить ли этому? Неужели я в самом деле нравлюсь ей? Сам не понимая, что делаю, я протянул руку и обнял её за талию. Она вдруг подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. К своему удивлению, я прочитал в них такой откровенное желание пойти со мной, куда угодно, что оно пронзило всё моё существо снизу доверху.

Я вдруг заметил, как часто опускается и вздымается её грудь. Скажу честно, мне польстило, что девушка с такими героическими пропорциями, открывает мне свои чувства. И опять, не отдавая отчёта, зачем это делаю, я взял и обнял её крепче. В этот момент себя я оправдывал себя так: ну, не могу же я просто взять и оттолкнуть такую прекрасную девушку! По крайней мере, не в этот момент.

Подул не по-летнему прохладный ветер, и это внезапное охлаждение ещё ближе прижало нас друг к другу. Мы поцеловались.

– Проводишь меня до домика? – Тихо спросила она.

Я кивнул, подумав, провожу её до домика, а потом скажу ей, что близость с ней была бы ошибкой, и уйду с гордо поднятой головой. Но мне кажется, я уже тогда обманывал себя. Потому что следующей мыслью было: хотя, нет, зайду с ней в домик, доведу до её комнаты, а уж потом мы расстанемся, когда она уже зайдет к себе. Но одна мысль, что мы останемся вдвоём, в этом пустом домике посреди тёмного леса тет-а-тет, заставляло моё сердце гулко забиться. При этом что –то что –то тягучее, плотное и ватное заполнило меня с головы до ног, и некий голос во мне кричал мне в самое сердце: нет, ты себя обманываешь, всё будет так, как она хочет, а не так, как ты себе это представил!

Возле крыльца своего домика, Наташа вдруг обернулась и вопросительно посмотрела на меня, будто спрашивая одним глазами: зайдём вместе? И я думаю, она прочитала на моём лице именно тот ответ, который там был. Но поднявшись по ступенькам, она снова повернулась ко мне и посмотрела на меня ещё раз: мол, не передумаешь? Её взгляд будто снова спрашивал: Точно? Пойдёшь до конца? Не свернёшь в последний момент?

В общем, это только в старых фильмах, наверно, юноша говорит в таких случаях: нет, извини, наверно не стоит мне с тобой идти, я люблю другую! Давай останемся хорошими друзьями, ладно?

В реальности я поплёлся за ней, как кот плетётся за мышью, потому если перед тобой симпатичная женщина с грудью четвёртого номера, которая намекает, что не против, то любопытство берёт верх и все голоса здравого смысла умолкают.

Мы пришли в Наташину комнату, которая была напротив Цилиной и чуть левее, и закрылись в ней. Наташа включила ночник прикрытый наволочкой, из-за чего и без того маленький свет, стал совсем тусклым, разделась, и присев на кровать, протянула ко мне руки.

Я тоже разделся и шагнул к ней. Грудь её оказалась даже больше, чем я предполагал. Этакие упругие мячи для регби. Я ласкал их, тискал и лизал, как это могут делать лишь дети, которым сунули в руки нечто ранее ими никогда не виданное. Потом мы сделали то, что делают в таких случаях взрослые люди.

И вдруг после этого я почувствовал, как мною овладевает страшное разочарование, которое накатывает на меня просто огромными волнами. Я и сам не понимал, откуда это взялось! Ведь вот же передо мной обнажённая женщина, или почти обнажённая, юбку не сняла, раскрытая и готовая для любви и ласки. Так почему я не схожу с ума от счастья?

Мы попытались сделать это снова, но второй раз у меня, к моему стыду, ничего не получилось. Я её не хотел! Мой добрый друг, бодрый обычно даже по ночам, вдруг поник и за что больше не хотел ничем заниматься. Мне стало ужасно стыдно, а потом ещё и скучно.

Наташа, поняв, что я иссяк, села, опершись спиной на спинку кровати и прикрывшись простыней.

– Что дальше? – Спросила она.

– Не знаю. – Пожал я плечами, сгорая от стыда. И зачем -то добавил:

– Завтра репетиция. Утром. Надо идти.

Так я непрозрачно намекнул, что всё, комедия финита. Ля…

– А-а, ясно, – разочарованно протянула она. – Ну, давай, пока. Завтра увидимся.

– Да. – Быстро кивнул я и начал одеваться.

Одевшись, я вышел на улицу. Лишь тут, глубоко вдохнув свежего лесного воздуха, я понял, какую глупость совершил. Я шёл домой, как пьяный, так меня ослабила эта близость, на которую я вовсе не рассчитывал, шёл, опираясь на деревья, останавливаясь чуть ли не через каждый шаг и спрашивая себя, что же я натворил? Идиот! Ведь я берёг себя для Цили! Мой внутренний голос ведь говорил мне: не надо! А я его не послушался! Почему? Да кто ж его знает -почему! Что я за человек? Дрянь, а не человек!

Утром за завтраком мы с Наташей снова встретились. На завтрак в этот день давали макароны с подливкой и вареной колбасой, мою любимую еду. Но кусок мне не лез в горло. Вид прежде аппетитных розовых колбасных кружочков, вызывал почему –то отвращение, напоминая о вчерашней ночи. Увидев, что Наташа смотрит на меня, я стал нарочито бодро ковыряться в тарелке.

Пришёл на завтрак Вилли. Толик, Паша и Авангард пока ещё спали. Увидев Наташу, Вилли поздоровался с ней. Она ответила ему приветствием в той милой манере, которая очень мне нравилась. Я даже подумал на миг: посмотри, какая она хорошенькая, чего ты взъелся на неё? Но почти тут же у меня это настроение прошло.

Взяв себе пустые подносы, Наташа и Вилли вдвоём пошли к раздаче. Некоторое время они стояли спиной ко мне, о чём-то общаясь между собой. Когда Наташа, поставив еду на поднос, обернулась, я, предвидя, что она захочет сесть ко мне, но, зная, что она не сделает это без моего разрешения, опустил пониже к тарелке голову и сделал вид, что занят едой.

Когда я поднял глаза, то увидел, что она села за другой стол, где обычно сидела с подругами. Вместе с ней сел Вилли. «Ну, и отлично», подумал я.

Несколько раз, когда я поднимал от тарелки глаза, я видел, как Наташа, полуобернувшись, косится в сторону выхода, но на самом деле, смотрит на меня. Однако я каждый раз делал вид, что не замечаю этого её взгляда.

Поев, они вместе с Вилли встали и пошли к выходу. Когда она проходила мимо меня, я опустил голову пониже, чтобы не заговаривать с ней и не встречаться глазами. Про себя я называл себя подлецом. И негодяем. И тряпкой. Мне казалось, что я довольно долго так просидел с опущенной головой, поэтому очень удивился, когда подняв голову, увидел перед собой Наташу, которая, улыбнувшись, сказала:

– Доброе утро! Приятно аппетита!

– Спасибо! – Каркнул я, едва не подавившись колбасой.

Засмеявшись, она прошла мимо, похлопав меня по плечу и обдав меня запахом чужих фиалок.

Доев макароны, я отнёс на мойку тарелку и пошёл к выходу, думая, что Наташа с Вилли ушла. Но у лестницы с крыльца меня вдруг остановил её голос:

– Куда ты сейчас?

Повернув к ней голову, я увидел её, стоящую за дверью. Одетая в джинсовый костюм, она стояла, прислонившись спиной к ограждению, опираясь локтём на перила и курила. Голова её была чуть склонена набок, на губах у неё играла улыбка. Эта поза показалась мне очень искусственной и киношной. На это намекала и ромашка в петлице джинсовой куртки, которую Наташи только что сорвала и вставила. В столовой её ещё не было.

– Н-на репетицию. – Заикнувшись вдруг, ответил я. – Я же говорил тебе…вчера.

Не думал я, что снова встречу её сейчас:

– Так я пойду? – Подняв руку, сделал я пару шагов пальчиками на уровне глаз. – Надо ещё партию выучить.

– Ну-ну, -сказала она.

Я пожал плечами, снова собираясь уйти и сделав даже шаг вниз по лестнице. Но этот шаг, сделанный не к ней, а от неё, заставил её сказать:

– Трус!

– Почему? – Покраснев до корней волос, обернулся я, замерев от удивления.

– Да потому.

– Извини, если у меня с тобой как -то не так…– начал бормотать я и не закончив, запнулся.

Она, вдруг посмотрела на меня с усмешкой, затем резко отвернула голову и начал смотреть куда -то в другую сторону. Мне нужно было что -то ей сказать. Но я не знал что именно.

– А ты что собираешься делать? – Преодолев первый стыд, выдавил я из себя, страясь говорить, как ни в чём не бывало.

– Да вот, хотим с Вилли поехать в город, – ответила она, – мы уже договорились, а то у нас обоих сигареты кончились.

Я хотел спросить: погоди, а как же репетиция? Ведь Вилли должен играть. Но промолчал.

Вышел из столовой Вилли, который задержался в туалете. Увидев меня, он сказал: вы сегодня вчетвером репетируете, ты, Толик, Паша и Авангард, я отпросился. Он посмотрел на Зою и улыбнулся:

– Пошли?

Зоя, глянув на часы, сказала:

– Побежали, а то не успеем. До электрички пятнадцать минут осталось.

Вилли подмигнул мне, и они побежали на станцию.

– Счастливого пути, – с явным облегчением крикнул я им вслед, почувствовав сразу, как неискренне прозвучали мои слова.

Вилли бежал впереди, Наташа за ним. Но вдруг она остановилась, резко обернулась и, вытащив из петлицы вставленную туда ромашку, демонстративно оторвала ей головку, а потом бросила её разорванную на части в разные стороны. После этого она снова повернулась и побежала следом за Вилли ещё быстрее.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ОПЬЯНЕНИЕ

Вечером того же дня вернулись из города Зоя с Цилей. Правда, их приезда я не застал. Я понял, что они приехали по разговору, который произошёл между Вилли и Толей в столовой, да ещё по тому, что Паша после репетиции направился не к своему домику, а к домику, где жили девушки.

По понятным причинам я не мог идти той же тропинкой, что и он, так как боялся нечаянно встретиться там с Наташей или, не дай бог с Цилей в её компании, поэтому пошёл другой дорогой, обходной, которая приводила к домику, где мы жили с Вилли и Толиком с другой стороны.

Идя этой обходной дорогой, я вдруг впервые заметил по отдельным жёлтым листьям на деревьях, что наступает уже осень. В наших широтах это происходит рано, иногда в самый разгар лета и для многих это явление, как ушат холодной воды: Что? И всё?! Во те пару месяцев, в которые грело солнышко – и было летом? Да, приятель, всё! Так что вспоминай, куда ты положил резиновые сапоги и тёплые ботинки! Скоро начнётся!

Ещё не веря в то, что вижу, будто оценивая масштаб коварства природы, я обошёл кругом дерево и снова уставился на пяток листьев, которые начали уже желтеть по краям и в центре. Видно и впрямь начиналось другое время года. Мне стало грустно.

Если честно, осень я не люблю. Кроме того, это время года всегда напоминало мне о революции, которая когда –то произошла в России. Давным –давно моя бабушка сказал мне, что мы из графского рода. Во время революции, устроенной большевиками, мы потеряли всё – и имения, и землю, и дома. Теперь у нас ничего не было. В принципе мне-то было не особо горько это воспринимать. Ведь у меня никогда ничего не было. А вот моим предкам наверно реально трудно было всё это пережить. Я имею в виду весь этот кошмар отъёма и потерь. Ведь сначала у них это было, а потом его отобрали. Я же с самого рождения был нищим. И мне гораздо легче.

Но осень я всё равно не люблю. Может потому, что сам характер этого времени года напоминает бунт. Листья валятся сверху словно прокламации, по –революционному ухают ели, воздух, словно объевшийся буржуй, отяжелев, ложится на деревья и начинает беспокойно ворочаться, идут по небу отряды грозовых туч. Комары, чувствуя скорый конец, принимаются кусаться больней. Стук дятла больше напоминает донос, чем оповещение.

Солнце вроде бы пока ещё греет, но пущенные им копья уже не долетают до цели, застревая в листве и не успевая поразить теплом. Дует, казалось бы, тёплый ещё ветер, но тебя вдруг ни с того ни с сего возьмёт и проберёт озноб! Деревья пока все в зелени. Но ты уже знаешь, что ещё немного и вся их листва пожелтеет, а затем будет сброшена.

Ну, а дальше –откроет свои чавкающие уста земля и оросятся вновь жирноватой водой окна, заставив тебя уставиться в них и наморщить лоб. Полезут в голову мысли: «кто я? Зачем живу?». И, приставив палец к виску, «застрелится», выбросив мусор, сосед в тапочках, услышав, как хлопнула от сквозняка, закрывшись на замок, его входная дверь.

К рёбрам батарей нарастут мясо курток и кожа пиджаков, расколются дрова, затопчут доброе имя на стельках промокшие в ботинках ноги, соседи, не подумав, заложат голду,… К человеку на улице подойдут трое, чтобы убить его вопросом, целы ли у него зубы и если да, то не поможет ли он им открыть бутылку портвейна?

Ринутся вдруг за кордон, предав родину, пернатые. А дальше жахнет как из пушки зимним утром Аврора и начнётся такой голодомор, что остановить его сможет только плоть твоей любимой женщины.

Идя по обходной тропинке и видя из –за листвы домик девушек с еловой бахромой на крыше, я думал, ах, как хорошо было бы сейчас увидеть Цилю! Но после случившегося ночью, это было невозможно. Поняв это, я едва не прокусил себе губу от отчаяния. Надо же было так вляпаться в историю с Наташей!

Мне вдруг отчаянно захотелось ринуться сквозь чащу к домику Цили, найти её, упасть перед ней на колени и сказать: Циля, прости! Я ошибся! Ну, с кем не бывает? Ради бога прости меня! Такого больше никогда не повторится! Сам не знаю, какой демон меня подбил на это! Я буду верен тебе до конца жизни! Я буду любить тебя до последнего вздоха!

В этом месте я в самом деле вздохнул, повернулся и направился к водохранилищу, вода которого так призывно блестела в лучах солнца. Напоённый зноем гудел луг. Воздух был чист и прозрачен. Аплодировал моему подростковому легкомыслию вяз, хлопая тёмно-жгучими, как зелёнка, перезрелыми листьями.

Стоя у воды, я думал: зачем я отрезал себе все пути? Зачем? Вот так глупо, по собственной воле? Какой бес меня дёрнул пойти с Наташей? Что мне в ней понравилось? И как я должен теперь вести себя при встрече с Цилей? Ведь рано или поздно мы обязательно встретимся! Может подойти и сказать ей: кто бы не говорил тебе что -то обо мне, не верь этому! Нет, не так… А, может, при встрече просто равнодушно кивнуть ей и пойти дальше? Молчание убивает порой больше, чем целый поток слов.

Да, лучше будет пройти мимо с гордой поднятой головой, будто мы никогда не были знакомы! А потом, убежав подальше в лес, упасть где –нибудь в зарослях, чтобы вой твоего отчаяния услышала лишь земля, проплакаться там и кусты бы в этот момент шептали над тобой: поделом тебе, дурачина, поделом!

У причала водохранилища двое служащих паковали водные лыжи и укладывали в ящики дорогой лыжный инвентарь. Со второго августа, по старой традиции уже редко осмелится зайти в воду. До самых холодов круги на воде будут нарезать лишь насекомые. Из леса, будто из супермаркета отдыхающие тащили целые пакеты с грибами. Орал у кого –то из магнитофона Высоцкий, предлагая распить на троих Бермудский треугольник. Некий мужчина, встав у костра на колени, дул и дул на угли. Его жена, достав из ведра ещё живого окуня, искала глазами, обо что бы шмякнуть сопляка, чтобы тот не дёргался.

Пока ещё не достали из воды катера и лодки, но мостки для купания уже высохли. Единственным пловцом на воде оставался солнечный блин, чей гипнотический вид погружал твоё сознание в какое -то немое и сытое оцепенение. Стоял у воды и бросал в неё крошки хлеба какой- то малец, который, как многие, думал, что кормит рыб. В это же время стайка мальков под водой, которую привела к берегу на экскурсию мама-плотва, слушали рассказ о том, как опасен для рыб их главный враг – человек с хлебом и удочкой.

Сезон завершался и, может поэтому, на душе было пусто. А вокруг словно шла весёлая ярмарка, где румяный здоровяк Август, выписав лету чек, забирал покупки для своей чахоточной жены -осени.

Бросив остатки хлеба рыбам, ушёл мальчик. Я уже тоже собрался идти к себе в домик, как вдруг наверху за косогором громко хлопнула входная дверь, а затем женский голос истерично крикнул: «да пошли вы обе, тоже мне!..».

Испытывая любопытство, я побежал на крик и, взлетев по дорожке на холмик, за которым начинался посёлок отдыхающих, увидел спину Наташи, которая с вещевой сумкой бежала, виляя бёдрами, в сторону железнодорожной станции. Подумав, что она может обернуться я, чтобы не быть ей замеченным, спрятался за дерево.

– От кого это ты прячешься? – С непередаваемой иронией произнёс знакомый голос.

Повернувшись, я увидел Зою, которая была одета в дутый оранжевый жилет, под которым с расстёгнутой наполовину молнией, виднелась синяя блузка с глубоким вырезом и кулон на цепочке. Одежда её эта делала очень соблазнительной. Её глаза, обведённые синим карандашом, вкупе с синью белков, задорно блестели. Пышно уложенные рыжие волосы светились в лучах уходящего солнца. Полноватые губы, с наполовину съеденной уже помадой будто говорили: хочешь, я и тебя съем, как эту помаду? Услышав мой вопрос:

– Что это у вас там случилось?

Она, тронув молнию, отвела глаза и сказала, прикусив губу:

– Сесилька с Наташкой кое что не поделили. Выясняли тут отношения сейчас.

– И ты?

– Нет, я слушала.

– Выяснили? – Усмехнулся я, поёжившись внутри от этого неуважительного "Сесилька".

– Ага. Наташка, видишь, вон психанула и уехала. Так что мы вдвоём теперь.

– А где Циля? –Спросил я.

– Зачем тебе она? – Кокетливо спросила Зоя.

– Да так, просто хотел подойти поздороваться.

– Поздороваться? – Она посмотрела насмешливо. – Конечно, так я и поверила! Ну, иди-иди, поздоровайся. Она дома, у себя в комнате. Только смотри, чтобы она тебе в голову чем –нибудь не запустила, а то у неё плохое настроение.

– Плохое? Очень? – Спросил я.

– Очень.

– А почему?

– Ну, была причина, – Зоя, опустив глаза и заложив руки за спину, посмотрела вдруг вслед ушедшей Наташи. – Как оказалось, пока нас не было, ходили тут некоторые, клинья подбивали.

У меня похолодело всё внутри. Значит, Наташа рассказала?…Но я не стал уточнять у Зои, что именно, чтобы не совершить новую ошибку. А, подумал я, будь, что будет! Мы же не муж и жена, в конце концов! Если она спросит, было ли у меня с Наташей, скажу честно – да, один раз было. Но это случайность. И такого не повторится никогда. Я понял, что Наташу я не люблю. А тебя, Циля, буду любить вечно.

– Может, пойдём лучше в бильярдную? – Спросила Зоя, которая не отводила глаз от моего лица, пока я стоял и думал, словно пытаясь прочитать мои мысли. – Там ваши все собрались, Толик, Вилли, Паша, поиграем?

– Да, да, хорошо, я сейчас, но только я всё же зайду, поздороваюсь, а то неудобно, – сказал я. – Иди. Я тебя потом догоню.

Ах, как некрасиво было врать на голубом глазу! Я и не собирался потом идти ни в какую бильярдную. Лучше б я вернулся на берег, чтобы смотреть на рыб, если Циля даст мне отворот –поворот. Но так устроен человек, что он хочет быть обманутым! Я смотрел на неё так, будто нисколько не лукавлю, всё так и есть, сейчас только скажу «привет» Циле и побегу следом за ней.

Зоя, кивнув, сказала «хорошо», почему -то не уходила, а всё с тем же весёлым прищуром синих глаз смотрела на меня, будто ожидая не совру ли я чего –нибудь ещё. Но я смотрел на неё своим самым честным и наивным взглядом, отработанным пока учился в школе специально для мамы на тот случай, когда получал двойку, и вскоре выиграл эту дуэль. В конце концов, постояв немного и покрутив мыском ноги туда -сюда, Зоя опустив глаза долу, произнесла доверчиво:

– Ну, ладно, раз так, пойду. Буду ждать тебя в бильярдной, – и пошла по тропинке в сторону танцверанды.

Проводив Зою глазами, я направился к их домику. Зайдя на крыльцо, я оглянулся, почувствовав, что Зоя стоит и смотрит откуда -то из -за деревьев. Резко оглянувшись, я убедился, что так оно и есть. И это заставило меня всего неприятно сжаться внутри, будто я узнал про человека что-то ужасное. С тех пор, как я ни старался, я не мог думать про Зою иначе, как – "шпионка"!

Зоя давно ушла, а я всё стоял и мялся под дверью, оттягивая миг, когда войти, и всё вытирал и вытирал ноги о коврик, вместо которого тут была обычная серая тряпка, какими моют пол. Крутя головой туда –сюда, я всё поправлял воротник рубашки и рассматривал её манжеты на предмет, чистые ли они или нет. Затем я разок всё же обернулся, что посмотреть, не подсматривает ли опять Зоя из –за дерева. Но нет, она ушла. Тогда, вздохнув, я, наконец, толкнул дверь и вошёл.

В маленькой прихожей горел свет. Кто -то не выключил лампу. У самого порога валялся кроссовок. Я машинально отодвинул его, прижав ногой к стене. За следующей дверью был уже знакомый мне длинный коридор. Неприязненно взглянув на комнату, где был накануне с Наташей, я перевёл взгляд на дверь Цили.

Она была слегка приоткрыта. Постояв в коридоре и прислушавшись, однако, ничего не услышав, я толкнул дверь и осторожно заглянул в комнату. Там царили сумерки, но какие –то колючие и из-за этого я почувствовал себя неуютно.

В этой мглистой тишине было что –то почти мистическое, настолько, что я поёжился. Казалось, лишь недавно здесь прошёл эзотерический шторм и теперь повсюду были обрывки чьих -то выражений, чёрный след которых не исчез, а продолжал висеть в воздухе. Циля лежала на кровати, накрытая с головой одеялом.

Немного подождав, я повернулся и шагнул к выходу, собираясь уйти, но подо мной вдруг скрипнула половица, и Циля, резко откинув с лица одеяло, громко спросила:

– Кто тут?..

– Это я, Лео. – Кашлянул я. – Не думал, что ты спишь. Извини, если разбудил.

Циля села на кровати и удивлённо на меня посмотрела:

– Ты? Пришёл? Очень хорошо. Нам надо поговорить. Заходи.

– Нет, если ты отдыхаешь, то может в другой раз. А то сейчас…

Я показал на кровать

– Ничего, я просто прилегла. – Сказала Циля, беря с тумбочки резинку и начиная собираться сзади волосы в хвост. – Не очень хорошо себя чувствую. Испортили мне тут одни настроение. Как твои дела?

– Нормально, – кивнул я. – В институт поступил.

– Молодец.

Циля оглядела комнату, словно хотела найти кого -то в ней, но не найдя, устремила на меня взгляд:

– Ты…давно пришёл?

– Нет, только что.

– Ясно…Из девчонок кого –то видел?

– Зою, она к бильярдной пошла. – Сказал я и, кивнув на осколки фаянсовой вазы, валявшейся на полу, спросил:

– Разбилась?

Циля посмотрела на осколки, потом села на кровати.

– Да. Ты садись, – предложила она.

Я шагнул к ее кровати, но я она замотала головой:

– Нет, на стул.

Я сел на стул возле двери.

– Скажи мне, честно, – начала Циля. – Я тебе нравлюсь?

Я так энергично кивнул головой, что она чуть не отвалилась. Потом спросил:

– Ты ведь знаешь. Почему спрашиваешь?

– Понимаешь, – растягивая слово, скосила в сторону глаза Циля. – Мы когда с Зойкой в цирк ездили, она зашла к матери, взять у неё бутылку чешского аперитива и чего –нибудь на закуску. У неё мать товаровед на базе работает, если ты не в курсе.

Я промолчал, думая, куда это она клонит:

– Ну, и вот, приехали мы сюда, открыли бутылку, сидим, выпиваем. Конфетки австрийские «Моцарт», сыр с плесенью. Всё отлично. Вдруг Зойка Наташку и спрашивает, чем занималась, пока нас не было? И та вдруг, я не знаю, то ли аперитив на неё так подействовал, то ли ещё что –то, давай нам врать: я пока вас не было, с этим была и с тем переспала… И так в деталях, знаешь.

Я сидел и смотрел на Цилю с вытаращенными глазами, думая, когда же дойдёт и до меня. Но Циля, не обращая на это внимания, продолжала:

– Ну, мы сидим с Зойкой глазами хлопаем ан всё это. А потом как заржём!

– П-почему? – Вырвалось у меня.

– Ну, понимаешь, у нас с Наташкой, ещё когда мы велоспортом все вместе занимались, постоянно были контры с ней. Ну, допустим, едем мы парами. Она берёт и начинает всех ни с того ни с сего опережать, хотя мы договорились вроде проявлять терпение и не лезть раньше времени. Я ей кричу: дура! Куда ты лезешь? Мы же в паре! Рано! Либо мы обе на первом месте, либо –нет! Зачем спуртуешь, когда до финиша ещё полдистанции, нельзя сейчас раскрываться, перед рывком надо!

Но ей всё равно, понимаешь? Потому что у неё натура такая, у Наташки. Ей поскорей надо всё сделать, первой прийти. Ну, и проиграли мы тогда. Из-за неё! Злилась я на неё очень долго, прямо до чрезвычайности! У меня иногда на финише было желание прямо велосипедом её отходить, ей богу!

А тут, когда мы сюда приехали, мы опять, значит, об одной маленькой игре договорились, уже после того, как с вами познакомились, что никому из вас не будем отдавать до поры повода думать, что кто –то из вас нам нравится. Такой у нас был уговор, вроде конкурса. Чтобы посводить вас с ума . И чтобы вы хоть немного выдержку проявили. Ну, а уж потом, если всё пойдёт, как надо, то…может быть, кто знает.

– И ты об этом так откровенно мне это говоришь? – Не выдержал я.

– А что? – Циля привстала на кровати, чтобы поправить покрывало, на котором лежала, а потом опять села:

– Зачем мне тебе голову морочить? Ты парень умный, сразу видно, в институт поступил. Мозги у тебе есть. Чего мне вокруг тебя ходить и притворяться? Правильно?

Циля дождалась, пока я кивнул, что ей было воспринято, как согласие с её мыслями, и затем продолжила:

– В общем, чтобы всё было честно, мы договорились друг другу рассказывать, что у нас и с кем бывает, чтобы никаких тайн, чтоб дорогу друг другу не переходить и чтобы мы оставались подругами. И, кроме того, чтоб в отсутствии одной из нас другие две ни с кем ни-ни, понимаешь?

Я кивнул, хотя ничего не понимал. Неужели женщины так делают?

– А тут ещё до этого, когда мы только сюда приехали, – продолжала Циля, – мы сидели и выясняли, кто кому нравится. И вроде Наташка нам сказала, что она без ума от Вилли. Зойка, та вообще, как Штирлиц, никогда не признается в своих симпатиях. И ей было труднее всего. Но вроде как ей нравился Паша. И это было ясно по тому, как часто он к ней заходил. Не знаю, правда, вышло у них там что –то или нет. Это не важно. И вот мы с Зойкой возвращаемся из города с бутылкой и конфетами, приходим сюда, а Наташка нам вдруг, ба-бах, и заявляет, что была, во-первых с Толиком, потом с Пашей, потом с тобой и потом с Вилли, и всё в наше с Зоей отсутствие. Понимаешь, это же прямое нарушение нашего договора! Но мы с Зойкой ей, конечно, сразу, не поверили. Подумали, она сошла с ума, и всё. И вот сидим, пьём. А потом стали переглядываться. И вдруг Зойка, как заржёт, как шлёпнет Наташку по плечу и как закричит: а я поверила! Молодец, Натаха, огурец ты! И вот теперь хочу спросить тебя, Лео, скажи, это правда? Она была с тобой?

Циля посмотрела мне в глаза так пристально, что внутри меня всё дрогнуло и поползло куда -то вниз без моего разрешения.

Понимая, что судьба делает мне испытание, что от того, что я сейчас отвечу, зависит вся моя дальнейшая судьба, я, выпучив глаза, будто впервые о таком ужасе слышу и мотнул головой так сильно, что она чуть у меня не отвалилась.

– Фу! Я так и думала, что она всё врёт. – Посмотрев на меня, с облегчением выдохнула Циля. – В этот раз она меня так разозлила, что я в неё вазой с цветами бросила, вон осколки валяются.

Я посмотрел в сторону вазы на полу. Правда, за ней в углу заметённая веником лежала ещё целая груда черепков вместе с землёй, и стоял веник:

– А потом ещё горшком с алоэ с окна добавила. Хорошо, Наташка вовремя нагнулась. Потом мы с ней ещё ругались. Очень громко. Она меня обвиняла в эгоизме. Мол, я одна хочу быть богиней. А она тоже хочет ей быть. Представляешь? Вот дурочка. Думает, что количеством взять можно. Потом она меня ещё таким словом обозвала матерным, что я ей врезала, не смогла сдержаться. Она меня, конечно, тоже пару раз достала, вон какой синяк на ноге и на руках обеих. В общем, мы боролись и орали так друг на друга, что на берегу наверно было слышно.

Я кивнул, вспомнив крики.

– Ну и вот, а после этого она собрала вещи и уехала.

– Значит, она больше не вернётся? – Не в силах скрыть радости, спросил я.

– Ты представляешь, эта стерва, – словно бы не услышав этой моей реплики, продолжила Циля, сделала это, воспользовавшись нашим с Зоей отсутствием. Разве это не предательство! Ты как думаешь?

Я чуть наклонив голову набок качнул головой и кивнул, показав, что с ней согласен.

– Нет, правда, разве нет? – Снова в упор посмотрела она на меня.

– Да, конечно… – глядя на неё, кивнул я более решительно.

Циля внимательно на меня посмотрела:

– У тебя правда с ней ничего не было?

– С ней? Ты что? – С испугом спросил я. – Нет конечно!

– Я так и думала…

Сказала Циля, посмотрев в окно, за которым вдруг скрылось солнце и по верхней кромке окна пробежала тень облаков, а потом ещё ветерок ветерок стал качать паутину, запутавшуюся в углах рамы.

– Ну скажи, как это назвать? – Спросила она опять, поворачиваясь.

– Предательством, как же ещё! – Уверенно кивнул я.

Циля посмотрела на меня:

– Ты сейчас не шутишь, надеюсь?

– Нет! Ты что?!

– Вот. – Кивнула она.– И мне не до смеха.

Она развернулась на кровати, чтобы ей удобней было со мной разговаривать:

– Короче сидим мы втроём, выпиваем. Вдруг Наташка говорит: хотите новость? И давай: я с этим была, с этим, короче –все от меня без ума! Короче, я единственный "огурец" в вашей тройке! А вы чмошницы обе!

– Почему – «чмошницы»? – Не понял я.

–Ну, у нас тренер по велоспорту Бурцев такой есть, так он у нас «чмошницами» отстающих девушек называет. А если ты в лидерши выбиваешься, то «огурцами». Ну, какая Наташка «огурец»? Типичная чмошница!

И, в общем, Наташка рассказывает, а я главное сижу, глазами хлопаю, на Зойку смотрю. Та тоже в недоумении. В общем, то ли на меня аперитив тоже подействовал, то ли у меня накипело к ней, я взяла и дала Наташке с размаху по лицу. Просто, чтобы она не задавалась.

Наташка, естественно, сразу на меня с когтями бросилась. Она здоровая, как кабаниха. Я её ногой оттолкнула, она в меня стул бросила, хорошо я увернулась. Потом я в неё вазой и горшком. Потом мы боролись. Вон, шею как расцарапала, кошка! Зойка нас растаскивала. Я прямо так зла была, что и Зойку отпихнула. Теперь мы все поссорились. Наташка собрала вещи и дёру дала. Я главное ещё кроссовок найти не могу свой, пропал куда –то.

Циля стала озираться, будто ища чего –то. Вдруг наклонившись, она подняла с пола кроссовок и спросила с таким слёзным надрывом в голосе, с такой жалостью к себе, что у меня дрогнуло сердце:

– У меня кроссовок пропал. Ты не видел его?

– Видел, он в коридоре, -показал я головой в сторону двери. –Принести его?

– Не надо, –махнула рукой Циля. – Сама потом.

– Я его к стене в прихожей прижал.

– Понятно, ага…– кивнула Циля.

Что –то не давала ей покоя. Что –то, о чём она не хотела говорить. Мы помолчали. Вдруг, подняв на меня глаза, она спросила:

– Ты правда с ней не спал?

Я ещё отчаянней помотал головой. В самом деле, в этом моём страстном отрицании была доля правды. Физически был, но душа моя была с Цилей. А наполовину, так же не бывает, как "чуть -чуть беременная". Либо беременная, либо нет!

– Это хорошо. Потому что это вообще двойным предательством бы было. -Сказала Циля.

Я опять закивал головой, только теперь из стороны в сторону, как болванчик.

Почему -то в глубине души я был твёрдо убеждён, что никакого преступления тут и в помине нет. Недоразумением, да, я бы это мог назвать, но преступлением? Нет, это было бы слишком!

Циля опять посмотрела на окно, завешанное наполовину снизу байковым одеялом, и пробормотала:

– Про тебя, кстати, я единственного не поверила. Закрой дверь, пожалуйста.

Услышав просьбу, я замер, как на исповеди. Что она просит? Потом, когда до меня дошло, я прикрыл дверь, шмаркнув её слегка ногой, но Циля сказала:

– На ключ закрой.

Услышав характерный щелчок, Циля начала стягивать с себя футболку.

– Иди сюда! – Сказала она, ложась на кровати.

Я подошёл и остолбенел. Впервые я увидел грудь богини! Боже мой – какое это было чудо! Такой красоты я в жизни не встречал! Поняв, что она хочет, я дрожащими руками начал расстёгивать рубашку и стаскивать с себя брюки. Кинув свои вещи на тумбочку, я замер, как истукан, залюбовавшись ею.

Нужно сказать, порносайтов в то время ещё не было и Цилю мне было сравнивать не с кем. Так она навсегда и осталась в моей памяти идеалом женской красоты.

Вообще –то голых женщин я прежде, конечно, видел. Впервые, как сейчас помню, я увидел обнажённую женщину целиком, когда мне было шесть лет. Мы с мамой тогда жили в общежитии. Кроме нас там было ещё две семьи, в одной глава семьи был капитаном милиции, а другая состояла из одинокого пенсионера. У капитана милиции были ещё дочь и жена. Вот его жену я однажды и застал в ванной обнажённой, стоящей под душем. Прежде чем она успела открыть глаза, услышав скрип двери, я всё очень отлично успел у неё разглядеть. Наверно она думала, что зашёл её муж, потому что спросила с улыбкой вначале: "это кто там"? Игриво так спросила. А открыв глаза и увидев перед собой меня, глядящего на неё во все глаза, жена милиционера прикрыла все свои интимные зоны руками и закричала во весь голос: "Кира, убери из ванной своего малыша, а то я ему уши надеру!". Загадкой осталось, почему решив принять душ, соседка оставила дверь не запертой. Как бы там ни было, это на первый взгляд невинное приключение, оставило в моей душе неизгладимый след. Мне стало нравиться разглядывать не одетых женщин.

В следующий раз я видел много голых женщин, когда отдыхал в пионерлагере. Мне было тогда лет двенадцать или близко к этому. В уличной душевой, куда я спрятался, чтобы не ездить на картошку, было два отделения – женское и мужское. Со стороны мужской, в перегородке был сучок. Если его немного было расшатать, он вытаскивался, и под ним обнаруживалось отверстие. К нему я прильнул, услышав женские голоса. Девушек было шесть. И все они были голыми! Их тела, освещённые полуденным солнцем, будто лучились и казались от этого неестественно белыми. Красивой походкой они заходили под душ, намыливая животы, груди, волнительные лобки и умопомрачительные ягодицы. Они громко разговаривали и вели себя естественно, так как не подозревали, что из -за перегородки, облизывая пересохшие губы и затаив дыхание на них смотрит подросток.

Вы скажете: а Наташа? Я, разумеется, пытался рассмотреть и Наташу во время нашего ночного нашего приключения, но во –первых, дело происходило в сумерках, потому что лампа была накрыта наволочкой. А во-вторых, она ведь разделась не полностью, сняв с себя трусики, но оставив юбку. Лифчик она сняла, когда была уже под одеялом. Наконец, после того, как между нами всё произошло, она сразу закрылась.

И вот передо мной лежала Циля, совершенно обнажённая, и то, как её видел было невероятно, феерически возбуждающе! Она была потрясающе красиво сложена. И первая мысль у меня была- царица! Ей в самом деле пошли бы царское ложе с пурпурными подушками, грумы с опахалами и подносчицы с вином и фруктами, оскопленные слуги и мириады эльфов, летающие вокруг неё с фонариками. Но даже на этой простой пружинной кровати она выглядела просто великолепно.

Передо мной была не девушка из провинции, одалиска! От неё исходил фруктовый аромат, и её окутывало какое –то волшебное сияние. Неудивительно, что в том, что я чувствовал, было что -то от молитвы и преклонения одновременно. Не раздумывая, я сразу же присягнул храму её красоты, вознеся руки к мечетям её грудей и одновременно припадая к иконке между ног. Мы сплелись в упоительном соитии. А когда всё кончилось, долго лежали рядом, гладя друг друга. Боже, насколько это отличалось от того, что было с Наташей! Конечно, у меня с ней ничего не было! Я не врал! Отдохнув, мы снова и снова предавались любви.

Наконец, когда страсть была утолена, мы легли и стали разговаривать. Я говорил, что теперь моя жизнь обрела смысл. Что я нашёл ту, с которой проживу всю оставшуюся жизнь. Циля без улыбки слушала меня. Возможно, она считала мою болтовню не слишком новой. А, может, даже хуже – неумной. Вслух, конечно, она ничего этого не сказала. Я наверно долго говорил, потому что когда посмотрел на неё в следующий раз, она уже спала.

Две ночи подряд я провёл у Цили. Мне почему -то стала противна сама мысль о музыке. Встретив однажды Толю, я сказал ему, что заболел. Он кивнул на это и пошёл на репетицию. А я вернулся к Циле и снова лёг с ней. Так проходило вемя.

Циля иногда выходила из домика, чтобы делать зарядку, а потом возвращалась и мы занимались любовью. За едой в столовую ходил я. Когда меня спрашивали кому вторая порция, я говорил – девушке, которая заболела, и этого, как оказалось, было вполне достаточно.

В ансамбль я передал через Толика, что никак не могу выздороветь. По-моему они всё поняли. Но мне было плевать. Когда я возвращался к Циле, мы или ели, или, что чаще, рассказывали что -то друг другу, а потом снова ложились в постель.

Каких только открытий я не сделал в ходе детального изучения её тела! Оказывается, чуть ли не любое прикосновение губами к женскому телу, может вызвать стон, а некоторые поцелуи даже страстную судорогу! Потрясённый этими открытиями я только и делал, что целовал её. А Циля, только и делала, что вздрагивала, отдаваясь мне снова и снова! Но ещё поразительней было то, сколько Циля знала стихов! Да что стихов, она знала целые поэмы!

В перерывах между сексом она читала мне их, а я лежал и слушал: Есенин, Цветаева, Мандельштам! О, это было невероятный замес из физической близости и поэзии! Она говорила, я слушал, подперев рукой голову и затаив дыхание. Из этого состояния не хотелось выходить!

Не удивительно, что скоро мы оба завязли в любовном бреду, как перцовые горошины в жестяном кювете. «Где ты был так долго?», однажды спросила она меня. «Сдавал вступительные экзамены в институт», пожал я плечами. «Я не про это», сказала она. «А про что?», не понял я. Она долго и ласково посмотрела на меня. А потом, отведя вдруг глаза, спросила с улыбкой: «Сдал?». «Конечно, я ведь уже тебе говорил», просиял я. «И кем ты будешь?», тихо спросила она. «Банковским клерком, видимо». «Слава богу, мы не умрём с голоду в старости», всё с той непередаваемой иронией посмотрев на меня, закончила Циля.

Потом я начал рассказывать ей про экзамены. Она так смеялась, что я всё прибавлял и прибавлял, выдумывая всё новые и даже несуществующие детали. Потом мы снова занялись любовью. А потом дремали, обнявшись. И снова сливались, проснувшись.

Иногда мы вдвоём выходили на улицу, чтобы подышать свежим воздухом или выкурить сигарету на двоих. Вообще –то Циля не курила, но иногда за компанию могла.

Репетиции и танцы в ансамбле ещё продолжались. Врать про свою болезнь уже было нельзя. В какой -то момент я опять влился в состав. Но теперь, едва освободившись, я сразу бежал к ней в домик. В клубе Циля больше не появлялась. Иногда туда приходила Зоя. Посидев немного она, помахав всем ручкой, куда-то уходила. И вечером откуда -то возвращалась, всё так же одна. Однажды вечером, Циля, выйдя из своей комнаты постучалась к ней и спросила, где та была. Зоя ответила, что ездила в деревенский клуб смотреть итальянский фильм, а музыка ей уже надоела.

Наша мужская компания, после того, как я отошёл от неё, вдруг распалась. Если раньше после репетиций мы всю ночь сидели в бильярдной, курили до одури и отпускали шуточки, то теперь, едва зачехлив гитару, я выскакивал на улицу, выискивая в темноте узкую дорожку, которая вела к домику девушек. Зоя на моё частое появление в их жилище реагировала довольно странно– иногда с улыбкой здороваясь, а иногда глядя мимо меня, будто это был не я, а другой человек или я, но ненастоящий, а поддельный, а настоящий был где –то от неё на расстоянии. А иногда она будто вообще меня не замечала.

Но однажды, когда я пришёл в их домик, а Цили дома не оказалось, мы с ней разговорились. Разговор вначале касался лишь отвлечённых тем, погоды и всего прочего. Но, разговорившись, она произнесла, сказав мне как бы между прочим:

– Я бы на твоём месте не теряла бы головы из –за неё!

– Ты про Цилю?

– А про кого же ещё!

– Что ты имеешь виду? – Спросил я.

– Циля тебе разве не говорила, что она…

Но как раз в этот момент скрипнула дверь, это вернулась с зарядки Циля и Зоя, шепнув мне: «ладно, потом договорим…», скрылась за своей дверью.

И вот, наконец, пришло время, когда Авангард объявил, что сезон закрывается. Пришла пора собирать вещи, упаковывать аппаратуру и сматывать шнуры. Примерно за день до этого, Зоя, собрав вещи, внезапно уехала, никому, кроме Цили, ничего не сказав. Помню, как Циля, к которой она зашла попрощаться, сказала лишь ей:

– Пока.

А потом вышла проводить её на крыльцо. Там Зоя её поцеловала и Циля, рассеянно помахав её вслед ладошкой, повторила:

– Пока.

А потом:

– Увидимся.

При этом на лице у неё было такое выражение, будто никогда уже в её жизни не будет ни веселья, ни радости, ничего хорошего.

Мы договорились с Цилей, что, собрав вещи, она поедет жить ко мне. Это было для меня как бы само собой разумеющимся, после того, что между нами было. Куда же ей ещё ехать? Поэтому закончив грузить аппаратуру в автобус, я побежал за ней в домик.

Но открыв дверь в комнату, я увидел, что она сидит на кровати с заплаканным лицом. Я сразу же, конечно, начал утешать её, целовать, поглаживать и всё закончилось тем, что мы занялись любовью. Потом она рассказала, почему плакала: "девки, суки, уехали, бросив меня! Тоже мне подруги»! Тут она снова пустила слезу. Я снова начал её утешать и говорить: "Да нет, они, конечно, не суки. Но, правда, разве так делают подруги"? И Циля кивала.

В конце концов, мне удалось её успокоить и она потихоньку начала собирать вещи. Я сидел и смотрел на неё, радуясь, что мне так повезло в жизни. Какая красивая девушка! Я даже не отдавал себе отчёта, что везти-то её мне в принципе некуда. Дома жили отчим, сестра и мама. Но я думал, что как -нибудь выкручусь. В душе царила до ужаса бесшабашная весёлость, которая, думаю, присуща всем в молодости, я думал: а, пробьёмся как -нибудь, решим проблему, первый раз что ли?

Циля всё доставала и доставала вещи из шкафа, складывала и клала в чемодан. Всё было отлично, пока не достав какую -то шёлковую вещицу, она не уткнулась в неё лицом и не зарыдала вдруг во весь голос. Как я не пытался утешить её на этот раз, мне это не удавалось. Она рыдала так сильно, что мне порой даже становилось страшно. Но постепенно её рыдания всё же начали стихать. Через некоторое время она уже не плакала, а лишь конвульсивно вздрагивала плечами, то и дело хлюпая носом. На какой- то миг, она вдруг затихла и а потом вдруг булькнула, покачав головой:

– Знаешь, я очень плохой человек!

– Что ты! – Воскликнул я, удивившись этому. – Ты – лучшая! Лучше тебя никого нет!

Она закивала головой, а потом вдруг сказала непонятную для меня фразу:

– Ну, и пусть всё идёт, как идёт!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

КРОКОДИЛ

В город мы с Цилей ехали на том же старом автобусе, который перевозил нашу группу, а заодно и аппаратуру. Старик Зимкин ехал на переднем сиденье этого видавшего виды ПАЗика, Паша, Толик и Вилли расселись по бокам.

Мы с Цилей, прижавшись друг к другу, устроились на заднем сиденье. ПАЗик ревел, хрипя коробкой передач и выжимая из движка последнее. За всю дорогу никто из музыкантов никто в нашу сторону не обернулся, чтобы ободрить нас или сказать что -то доброе. Конечно, возможно, они это делали из соображений такта. Но у меня было странное чувство, что они просто не хотят нас замечать! Может, это и было первым нехорошим признаком… Потому что всё дальнейшее можно было назвать только одним словом – кошмар!

Хотя у меня дома нас ждал накрытый стол, где стояли водка, банка шпрот и хлеб, поужинать нам не удалось. Едва мы вошли, из ванной появился мой отчим с мокрыми волосами, из одежды на котором были лишь трико и шлёпанцы. Звали моего названного папашу Гена. Между собой мы вообще-то звали его крокодилом за свирепый нрав. Но сейчас это не имело значения.

Увидев, как оттопыриваются впереди у отчима штаны, я отвёл глаза, чтобы этого не видеть. Отчим стоял, беспардонно разглядывая Цилю. Вдруг он перевёл взгляд на меня и нехорошо ухмыльнувшись, спросил, ткнув в сторону Цили пальцем:

– Это кто?

Я промолчал.

– Вы бы это оделись что -ли…– сказала ему Циля. – А то смотреть неудобно!

– Кто это? – Повторил вопрос отчим, уперев в меня два мутных Нила с выпрыгивающими из них крокодильчиками.

– Это …никто. Пока никто. – Вздохнул я.

– Тогда можно я с ней первым? –Спросил Гена.

Как же я мог забыть про этого человека? – Лишь тут пришёл я в себя. Ведь он у нас в семье вроде крабчатого долгоносика испортит любой урожай! У меня было лишь одно оправдание своей забывчивости –любовь! Только она делает человека таким недальновидным, глупым, забывчивым, мечтательным и слепым. «Чтобы кто –нибудь сейчас зашёл и набил тебе рожу!», думал я. Как я в такие минуты жалел, что не умею хорошо драться! Ещё как назло, дома не было ни сестры, ни матери, чтобы они оттащили этого хама, и дали нам с Цилей хоть немного передохнуть с дороги.

– Как вы так можете говорить? – Спросила моего отчима Циля. – Мы ведь с вами даже не знакомы!

– Лопатин, – показав нечищенные зубы, протянул ей с кривой ухмылкой отчим руку: – Гена.

– Сегодня что, понедельник? – Спросила меня Циля, не замечая протянутой ей руки.

– Нет, сегодня вроде пятница,– пробормотал я в сторону.

– Странно… – Сказала она, опуская глаза.

Отчим, зло ухмыльнувшись, тоже опустил голову и вдруг сказал тихо:

– Ладно, тогда пошли оба.

– Куда пошли? – Не понял я.

– Пошли на ..й отсюда! – Заревел он.

Опрометью мы с Цилей выскочили в коридор, а оттуда на лестницу, не дожидаясь лифта.

– Здорово началась у нас с тобой совместная жизнь! – Остановившись на одном из пролётов и в упор глядя на меня, сказала Циля. – Если я всё правильно поняла, твой отчим хотел переспать со мной?

– Прости, я о нём совсем забыл, -сказал я. –Он для меня вроде, как не существует.

– Что значит, не существует? Я его видела, знаешь ли, перед собой! Такого всего вымытого и с этой штукой, торчащей из штанов!

– Прости, -сказал я, понуро опустив голову.

– И что же нам теперь делать? –Спросила она, сложив на груди руки и глядя в сторону. – Вот это да! Вот так прикол! Не ожидала!

Циля посмотрела на часы:

– Ну, и хорошо. Всё, что не делается, всё к лучшему. Если я прямо сейчас поеду на вокзал, то дома в Торжке я буду завтра утром.

И она пошла по лестнице вниз.

– Не надо на вокзал, – пробормотал я, направляясь за ней:

– Циля!

– А что делать? –Повернулась она. – Где мы будем ночевать? У тебя есть по этому поводу мысли?

И вдруг меня осенило, я сказал:

– Блин, как же я забыл! Поехали. Тут недалеко.

– Куда опять? – Спросила Циля.

– Не волнуйся. К моей тёте. Её зовут Тая. Она классная и обожает меня. Пошли!

Что касается моей тёти, то правда, тут я Циле не врал. У меня действительно была мировая тётя, и она без лишних вопросов нас приютила.

Тётя прежде была первой красавицей в посёлке, и такой и осталась. Помимо того, что она была красива лицом, она ещё имела и прекрасную душу.

Всё дорогу я только и рассказывал Циле про свою классную тётю, на что она весьма скептически кивала, но стоило ей её увидеть, она тут же поняла, что это правда и тоже прониклась к ней любовью и симпатией.

Тётка отчитала меня за то, что я повёз девушку к крокодилу, хотя знал, что он там. Она обхаживала Цилю, как родную сестру. Показала ей, где ванна. Дала свой халат, ночнушку, чистое полотенце и целый набор кремов и масел. Потом расстелила нам кровать. Нет, у меня положительно была мировая тётя! После того, как Циля приняла душ, они ещё с тётей целых полчаса шушукались вдвоём на кухне. Время от времени оттуда слышался смех. И я лёжа на кровати улыбался и благодарил судьбу, что у меня есть такая тётя, которая выручит в трудную минуту.

Наконец, тётя привела ко мне Цилю и, не зажигая света, та легла. Тётушка поправив нам обоим одеяло, сказала:

– Спи, племянничек, утром вечером мудренее. И вам, Циля, спокойной ночи.

– Ой, вам спасибо, – шептала Циля, кутаясь в одеяло. Не мечтала даже о перине. Вот здорово!

– Переспите, деточки, а утром видно будет, – ворковала тётя, трогая над нами подушки . – Ох, ну, и красивую же ты деваху себе отхватил, котик! – Глядя на Цилю, взъерошила она мне вдруг волосы. И, улыбнувшись снова, добавила: – Сразу видно, Циля – наш человек! А на «крокодила» ты, дорогая, внимания не обращай. Это мы Лопатина, его отчима, так называем – «крокодил» , – пояснила она. – Трезвый он, говорят, человек, как человек, только я его трезвым никогда и не видела…

Повернувшись на бок, мы с Цилей утонули в бабушкиной перине, как две субмарины в илистом грунте и, хватаясь за обрывки слов, которые будто глубоководные торпеды ускользали от нас в темноту ночной толщи, начали погружаться в сон.

За окном плыли медузы облаков и галогеновые скаты. Фары ночных авто освещали наше затонувшее жильё ползущими косяками света. Возвышался, как исполинская актиния, столетник на окне, отбрасывая в комнату целый выводок шевелящихся змей, которые, обжив батарею и быстро увеличиваясь в размере, переползали вдруг на дверцу соседнего шкафа, намереваясь дать там потомство перед тем, как уменьшиться и исчезнуть до вспышки очередных фар.

Светила за окном мириадами огней Вселенная, наблюдая в лунный глазок за неправедной стороной жизни людей.

Утром возле нашей кровати нарисовалась мама. Черноволосая, в цыганском платке в чёрной юбке, с белой сумочкой на руке, она чем -то напомнила мне Коко Шанель, как её показывали в художественном фильме:

– Лично я «за» счастье в личной жизни. – Заявила мама. – Даже подскажу вам, где можно недорого снять квартиру, если пообещаете мне не мчаться сломя голову в ЗАГС. Согласны?

– Да! – Хором ответили мы с Цилей.

– Вот и хорошо, – заметила Кира. –Вставайте и пойдёмте чай пить, я тортик купила.

Едва мама, попив вместе с нами чай и поев торта, уехала, поцеловавшись перед этим с сестрой, мы с Цилей начали обсуждать, где лучше провести свадьбу. Известное дело, только идиоты прислушиваются к советам взрослых. Нормальные люди так не делают.

Пошли накидывать варианты: ресторан, веранда, кафе…А какое платье? Нет, белое не пойдёт. Обсуждение свадьбы было в самом разгаре, как вдруг Циля, погрустнев, как перед отъездом с зоны Отдыха, опустила голову и начала кукситься, собираясь пустить слезу. Зная уже, что это может закончиться бурными рыданиями, я принялся её сразу утешать. Но как я не старался, она не успокаивалась, распаляясь всё больше и больше. Я уже хотел отвести её в ванну, чтобы умыть там и привести в чувство, как вдруг она, судорожно всхлипнув в очередной раз, сказала с испуганным видом:

– Блин, он меня убьёт!

– Кто? – Не понял я.

– Муж.

– Кто?!

– Мой муж Каретов!

– Какой… Каретов? – Захлопал я глазами.

– Гриша. – Сделав ещё более испуганные глаза, уставилась мне в глаза.

Я тоже во все глаза смотрел на неё, пытаясь понять, о чём она говорит. Про Гришу Каретова я впервые слышал.

– Ну, да, я вдруг подумала, что мне придётся ехать домой за свадебным платьем! – Заламывая руки, стала говорить Циля. – Не покупать же мне его снова. У меня к тому же оно очень красивое, финское…Каретов подарил на свадьбу.

– Как так? Погоди, ты разве… замужем?

– Ну, да. Я тебе много раз пыталась сказать, но ты…

– Когда?

– Что когда?

– Когда ты мне много раз пыталась сказать, что замужем? – Захлопал я опять глазами.

– Ну, как же, во-первых, тогда, помнишь, когда ты пришёл весь в царапинах и я тебя смазывала…Я сказала: "я занята!". А ты не обратил на это внимания.

– Но "занята", это как -то…Если б ты просто сказала: «я –замужем», тогда другое дело. А так…

– Слушай, да какая разница, как бы я сказала, ты пёр, во -вторых, как напролом и ничего не слышал!

– Ну, это да, – вынужден был согласиться я. – Но почему всё –таки ты?..

– Почему не сказала?

– Да.

Циля посмотрела перед собой:

– Потому что для женщины важно, если ей оказывают внимание, да ещё так настырно! Я, может, и собиралась тебе сказать, всё до конца, но у тебя были такие горячие руки и такие горящие глаза, что, может, я слегка смутилась. Я подумала, ну, ладно, пусть. Он скажет всё, а уж потом я скажу, когда придёт для этого время…Нет, если честно, в тебе что –то такое, что прямо обо всём забываешь. Ну, я и забыла сказать. Думала, тебе другие скажут. Зоя или Наташа. Они что, не сказали?

– Н-н-ет, не сказали. Хотя, постой, Зоя пыталась один раз что –то сказать мне в коридоре, но ты в этот момент вернулась с зарядки и она ушла.

– Понятно. Но ты же не будешь отрицать, что я ещё предупредила ведь тебя: не пожалей, мол, потом. А ты: я тебя люблю, ты самая красивая, ты королева и так далее. Какая женщина устоит против такого. Вот и я тоже, пожалуйста….

– Да, всё верно. – Вздохнув, согласился я, подумав, что фразу «я занята» можно всё -таки интерпретировать по –разному. Однако тут я всё же чувствовал себя виноватым:

– И что теперь делать? –Спросил я. – Мне кажется, тебе не стоит встречаться с твоим мужем.

– Почему? – Удивилась она.

– Он же тебя убьёт, ты сама говорила, – напомнил я.

– Да! –Схватилась она за голову и в её глазах опять появились слёзы

Вдруг её настроение резко поменялось, как это бывает у людей, которым пришла в голову неожиданная идея. Подскочив, она вдруг стала метаться по тётушкиной комнате, будто соображая, что ей нужно взять с собой в дорогу.

– Ты куда? – Спросил я.

– Лео, ты меня извини, но мне надо срочно вернуться домой, потому что он и её убьёт, – Сказала Циля, выпрямляясь, зажимая губами заколку и принимаясь убирать в хвост сзади растрёпанные волосы. Её глаза уже были абсолютно сухими. Вся она была напряжённой, будто сжатая пружина.

– Кого ещё он убьёт? –Не понял я.

– Мою бабушку. У меня из родичей только она и осталась. Каретов её доконает, если я немедленно не приеду!

– Почему?

– Да потому что это Гриша!

– Он что, убийца?

– Хуже! Фарцовщик! Ничего святого…У него денег полно. Он заплатит, кому надо и мою бабку просто со света сживут, изведут всякими издёвками!

– Он что, такой низкий?

– Каретов? Да этот гардероб его умней! С ним абсолютно не о чем говорить. Одни деньги на уме, весь дом завален импортом или, как его, экспортом…Он продаёт, сбывает, выручает, я даже стихи в его присутствии не могу читать, потому что ему выражение моего лица в такие моменты, видишь ли, не нравится! Я один раз дала ему задание купить одну вещь. Написала название на бумажке. Он приехал весь хмурый, бросил мне книжку и говорит: я думал Мандельштам это сорт пива!

Циля забегала по комнате, сжав виски пальцами:

– Зачем, зачем я вышла за него замуж? Господи, какая же я была идиотка! Наш брак с самого начала был ошибкой. Он даже начался с ошибки. Представляешь, его, Каретова, в ЗАГСе приняли за свидетеля! Мы туда толпой зашли, он ростом маленький, в льняной паре, а его друг, высокий такой, с галстуком и в пиджаке, оказался чуть позади и как бы между нами. Эта тётка говорит, а сама всё на его друга смотрит. Потом объявляет: новобрачные, распишитесь. Мы пошли. А она как заорёт: «свидетели потом!». Его за свидетеля приняли, понимаешь? Это был знак. И теперь, когда я встретила тебя, то просто лишний раз в этом убедилась. Дай мне время, прошу! Я обещаю, что разберусь с этим раз и навсегда!

– Время? Сколько тебе нужно времени? – Не понял я.

– Не знаю, месяц, год, нет, два. Лучше три! Да, за три года я всё разрулю.

– Циля, ты с ума сошла? Три года? А что я буду без тебя делать всё это, ты подумала? Я же тебя люблю, я жить без тебя не могу!

Она вдруг села на кровать, положив на свою руку мне на колено, и серьёзно посмотрела на меня:

– Ты слышал про Промискуитет?

Что то такое я слышал, только не помнил про что это и где.

– Ну, что -то вроде слышал, да. Но причём здесь это? – Пробормотал я.

– Слушай, Промискуитет, это такая философия. То есть, такое движение. У меня бабушка с самой революции проповедовала его в нашем богом забыто городке. Промискуитет учит, чтоб человек не замыкался на ком -то одном. Чтобы он был открыт для всех остальных. Понимаешь? Чтобы не думал, что он вот сделал с кем это с кем и теперь обязан этому кому -то по гроб жизни!

– Так что ты мне предлагаешь? – Захлопал я глазами. – Изменять тебе?

– Не изменять! Я предлагаю тебе, во -первых, меня не ревновать! Если я сказала, что люблю, что я буду с тобой, это случится, несмотря ни на что. Несмотря ни на какие мои отъезды и действия. Тебе надо просто довериться мне и ждать.

– Но Циля…

Она остановила меня регулировочным жестом:

– Лео, послушай, дай мне время, повторяю, я всё улажу и вернусь.

– Но Циля! – Я подскочил. – Как ты это собираешься уладить? Ты смеёшься? Три года! Ха! Как это возможно? Ты что, предлагаешь мне ждать тебя, как некоторые девушки ждут моряков из армии?!

– Неважно, три года это я так сказала, образно, может, я завтра вернусь, ну, то есть, не завтра, а на следующей неделе. Дело не во времени –а в результате!

Увидев смятение на моём лице, она подошла ко мне, села рядом, начав гладить мою щеку тыльной стороной ладони и приговаривая:

– Ты хороший, Лео, ты очень славный, мы с тобой обязательно будем вместе, только не сейчас, а немного позже, поверь …

– Боже, три года – это же вечность! – Стал стонать я. –Это невозможно, понимаешь!

– Ну что ты зациклился на этих трёх годах! Я же сказала просто образно. Иногда для человека неделя, как три года. А иногда три года, как один день. Всё условно…

– Циля…

Я смотрел на неё влюблёнными глазами. Неужели ты правда хочешь уехать?

– Ну, почему сразу уехать! Это де произойдёт не прямо сейчас, а, может, завтра, через неделю или две…Мы с тобой поживём, посмотрим друг на друга.

– Сколько поживём? – Спросил я.

Вместо слов, она потащила меня обратно к кровати, усадила и тут положила голову на мои колени, чтобы я мог видеть лишь стянутый резинкой гладкий и блестящий, немного похожий на лошадиный хвост её волос и не искал в её глазах человечности.

– Увидишь, время летит быстро… – донёсся её тихий, направленный в сторону противопожной стены глуховатый голос.

Странно, но вскоре после этого нашего разговора я успокоился. «Какая разница в самом деле, думал я, замужем она или нет, ведь мы любим друг друга. Допустим, есть где –то человек, формально считающийся её мужем. И что с того? Ездят же люди по доверенности на авто, который де-факто является их собственностью? Здесь, по-моему, тот же случай. Некоторое время я страдал, не зная, как представлять Цилю знакомым. Затем пришло решение. Я стал говорить: «Циля, жена», не уточняя, чья именно. По-моему, её это даже забавляло. Разговор о возвращении был на время снят. Циля будто вняла моим доводам и смирилась с тем, что ей не надо возвращаться.

Мы сняли однокомнатную квартиру в центре посёлка, рядом с тётиным домом, и начали с ней делать ремонт. Не припомню более изнурительной работы. Приклеив вместе обойный лист, мы падали на диван, чтобы заняться любовью. Потом, ещё лёжа, начинали обсуждать сделанное, водя пальцами по только что приклеенным обоям:

– У тебя здесь какая -то неровность…

– Потому что там приличный бугорочек был на стене, и с ним пришлось поработать…

– По –моему ты плохо с ним поработала. Он выпирает.

– Жопа, да?

– По очертаниям скорее колено. Давай оставим, мне нравится. Серьёзно, у тебя талант, что значит рука художника!

– Сейчас я лягну тебя. Больно!

– Минутку, а вот здесь рядом просматриваются нос, рот и чей -то фейс с колпаком, о –да это Буратино!

– Лео, я знаю один приёмчик…

– Я его тоже знаю, он называется удар языком по губам. Давай покажу…

– Размечтался! А пяткой между ног не хочешь!

– Ни в коем случае!

– Ладно, иди тогда ко мне, будем целоваться.

– Ни-ко-гда! Никогда я не буду целоваться с той, которая так плохо приклеила обои.

– Ну, всё, ты дождался!

Мы принимались возиться.

– Смотри, тут чьё -то лицо нарисовано! –Кричал внезапно я, тыча пальцем в стену. Она отвлекалась:

– Где?

Я успевал её пощекотать, потом обращался к стене:

– Да вот. Погоди, не хватает одного глаза, я его сейчас проковыряю…

– Только попробуй испортить мою прекрасную работу!

Начиналась снова борьба, во время которой Циля умудрялась бить меня локтём, и одновременно пяткой. Я в основном защищался. Надо сказать, что у неё, спортивно подготовленной, был неуемный темперамент. Наконец, не в вилах больше обороняться, я решил сдаться, сказав:

– Ладно, ты права, и так сойдёт. Не будем переклеивать. Знаешь, в этом одноглазом что –то есть. Лично меня он интригует. Напоминает Буратино в старости. Так сказать, вот, что бывает с теми, кто хочет узнать, что там за горизонтом и пройти сквозь нарисованный холст.

– А что бывает? – Спросила Циля, заинтригованная.

– Они умирают. Под обоими.

Мы опять стали хихикать, а потом толкаться. Устав от борьбы, какое –то время мы лежали вдвоём, беззвучно упиваясь весёлой белибердой, которую сами придумали. Если нас одолевал смех, то мы ржали во весь рот, забыв, что любой гулкий звук в пустой комнате соседи воспринимали, как склоку и ту же начинали барабанить в стену, чтобы призвать нас к тишине.

В конце концов, насмеявшись вдоволь, мы ещё долго потом полежали молча. Водя пальчиком по её телу, я думал, какое счастье быть с ней. Наверно это было видно по моему лицу. И Циля, иногда глянув на меня отводила с улыбкой глаза на обои, понимая всё без слов. Порой она ложилась на бок, отворачиваясь от меня и тогда я любовался географией её тела, где были крошечные леса волосков, островки пор, и холмы грудей, а также удивительный по красоте нерукотворный канал её позвоночника, чей волнующий бег заканчивался между двумя восхитительными возвышенностями её зада с миниатюрным тёмным кратером по середине.

– Давай попробуем, а? – Спросил я её однажды, обведя пальцем её кратер.

– Нет…

Циля нахмурилась, сразу откинувшись на спину:

– Зачем тебе это?

– Просто возникла идея…

– Что вы за народ, мужики? Вечно вам мало одной дырочки! Не проси никогда об этом. Услышу снова– дам пяткой в нос.

Я представил себе, как её пятка, точёная и крепкая, как металл одновременно летит мне в нос и понял, что этого не хочу.

– Нет, так нет, – послушно кивнул я.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Общество «Знание»

Пару дней я искал работу. Перед этим мне удалось уговорить Цилю не возвращаться пока в Торжок, а ограничиться перепиской с бабушкой и обещаниями, что она скоро непременно туда приедет. Циля согласилась со мной и осталась.

Сняв квартиру, мы взяли на себя обязательство ежемесячно вносить за неё плату. Причём за первые полгода мы должны были внести сразу всю сумму. Хозяин нас обнадёжил, сказав, что если мы вдруг решим съехать, то деньги он нам вернёт.

Естественно сразу же возник вопрос о деньгах. Проблема заключалась в том, что мне был нужен укороченный рабочий день, поскольку с осени, а до неё оставалось всего ничего, я должен был начать ездить на занятия в институт. Всё –таки учёбы игнорировать было нельзя, ведь в случае отчисления, я автоматически попадал в армию.

Однако почти никто из работодателей на укороченный день не соглашался. Едва услышав, что я студент, они начинали отрицательно качать головами. Всё было ясно, никому не нужен был работник, которого нельзя заставить работать больше или сверхурочно, потому что он всегда может сказать, что ему надо сдавать сессию. При этом платить всё равно придётся.

Самым идеальным вариантом, конечно, для меня было устроиться работать в какой –нибудь ансамбль. Там всегда и подменить могут, и вообще… Но музыкальных ансамблей в то время было, как голубей на крыше, а работали из них за деньги только единицы. Да и устроиться в такой ансамбль, не имея музыкального образования, было архитрудно.

Вот с такими мыслями о превратностях судьбы бродил я однажды по городу, пока внезапно не услышал музыку, которая доносилась из полуподвального окна общества «Знание», расположенного в одном из микрорайонов нашего города.

Музыка была рок-н-роллом, и мне сразу захотелось узнать, кто его так здорово исполняет. Воспользовавшись тем, что на вахте никого не было, я проскользнул внутрь и скатился по крутым ступенькам лестницы в подвал откуда звучали басы. Тут, приоткрыв тяжеленную, как в бункере металлическую дверь, я проскользнул внутрь и замер в тени мощной колонки, не замеченный никем. Постепенно глаза мои привыкли к сумеркам после света улицы и я смог оценить репетиционный зал группы.

Помещение рок –клуба в обществе «Знание» напоминало бункер и комнату для хранения боеприпасов одновременно. Над входом горела ржавая лампочка, в окнах, законопаченных продырявленной жестью, виднелись решётки. Форточек в таких местах не делали в принципе по соображениям безопасности. Во-первых, тут хранилась импортная аппаратура, а во-вторых инструменты такой стоимости, что рядовой обыватель и представить себе не мог.

Вентиляция в подвале тоже отсутствовала, потому что кондиционеры в то время считались роскошью. Едва зайдя внутрь, я глотнул такого спёртого и утрамбованного многочасовой репетицией воздуха, что с непривычки чуть не закашлялся.

Данным клубом, как явствовало из жестяной таблички по пожарной безопасности на стене, руководил некто Александр Ганкин. Я уже слышал про него от других музыкантов. Между собой они называли Ганкина Алик.

Надо сказать, что Алик был королём местной самодеятельности, устраивал всякие тусовки для музыкантов или как теперь говорят флешмобы. Он был непререкаемый авторитет не только среди городских музыкантов, но даже среди партийной и комсомольской номенклатуры города. Импортная аппаратура была ещё одним доказательством того, как его ценили в верхах.

В то время, как в школах ученики играли ещё на ламповых усилителях, у Алика были "Динакорд" и "Бик", сокровища, о которых непрофессиональный музыкант, вроде меня и помыслить не мог. Наверно даже Алибаба, прокравшийся в пещеру разбойников, и то не испытал такого шока, какой испытал я, увидев сейчас аппаратуру. Чего тут только не было!

Слева от меня, возле стены, поблёскивая в лучах искусственного света сверкала многочисленными тарелками настоящая ударная установка «Тама», за которыми сидел, в темноте это невозможно было отчётливо разобрать, как видно, тот самый парень, которого музыканты города называли Балериной за его привычку садиться за барабаны, вытянув в шпагате левую ногу.

Рядом с барабанами, тоже в затемнённом углу, рядом с парой колонкой и усилителем Биковского производства, посверкивающим крохотными зелёными и красными лампочками, сидел, наклонив голову к своей гитаре «Гибсон», музыкант, которого я не узнал в первый момент и который сейчас быстро отрабатывал проходы.

Дальше, ближе к центру подвала – о, боже! – невозможно было в это поверить, стояли мощные голосовые колонки с фазоинверторами наверху фирмы «Динакорд». Об этой немецкой продукции ходили легенды. В частности говорили, что «Динакорд» используют знаменитые «Скорпионы» и «Чингис Хан».

Рядом с колонками, но чуть в стороне стояли две стойки, в держателях которых серебрились аккуратные торпеды микрофонов австрийской фирмы «Шур». Почти в конце подвала у стены справа сидел за синтезатором фирмы «Корг» последней модели известный в городе музыкант по прозвищу Дрон. Напротив него шагах в десяти стоял – разрази меня гром, если вру! – басовая колонка фирмы «Маршал» и усилитель, а рядом с ними возил пальцами по струнам своей «Кремоны», бас –гитарист группы по прозвищу Ботаник.

Конечно, я и раньше слышал про коллектив Ганкина «Возрождение». Говорили, что это – «бомба», но теперь я в этом убедился сам. Ведь если у группы такая аппаратура, то наверно она чего –то да стоит!

Раньше группу «Возрождение» я как и все слышал только на молодёжных вечерах в школах. Популярность у неё была такая, что на вечера с их выступлениями было не пробиться.

Счастливчики, попавшие на концерт, могли услышать последние модные хиты западных групп. В те времена из –за Железного Занавеса музыкальные новинки приходили в страну с большой задержкой. А когда приходили, то купить пластинку многим было просто не по карману. За отдельные диски барыги иногда просили выложить чуть ли треть месячной зарплаты. Большинство людей, чьи родители получали строгий оклад, позволить себе этого, конечно, не могли.

Зато еврей Ганкин, благодаря своим связям, фирменную пластинку могу купить. Но купить, конечно, не только для того, чтобы слушать музыку самому. Благодаря консерваторскому образованию, Ганкин, пользуясь сленгом, мог «снять» любой западный хит один к одному и, когда его группа их играла их со сцены, то ты будто присутствовал на концерте популярной группы. Не знаю, как другие, но я с хитами таких известных ансамблей, как «АББА», «Гранд Фанк», «Лед Зеппелин», «Юрайя Хипп» и других познакомился именно на его вечерах.

В общем, «Возрождение» было местной легендой, и попасть на его репетицию было большой удачей.

Правда, для меня оказалось большим сюрпризом, что репетиция «Возрождения», на которую я случайно попал, отличались далеко не идеальной атмосферой. То ли из –за спёртого воздуха, то ли из -за громкой музыки, музыканты в самый разгар процесса вдруг начали ругаться. Я сказал ругаться? Нет, это ещё слабо сказано! Тут, оказывается, разворачивались такие баталии, что у непосвящённого, вроде меня, это могло вызвать кратковременный шок с непроизвольным отвисанием челюсти.

Когда я зашёл, обмен мнениями между басистом и клавишником были в самом разгаре. Возможно, поэтому мой приход никто не заметил. Вся музыка на время перепалки, конечно, прекратилась. Одним из кричавших на другого был высокий блондин в зелёных вельветовых ботинках, известный в городе как Ботаник. Он играл на бас- гитаре. Отложив сейчас на колонку круглые очки, за которые его так прозвали, он, держась обеими руками за гитару, которая болталась у него на шее, как трап на призрачное судно, с которого все музы убежали на время скандала к источнику своей силы на небеса, подавшись весь вперёд, он орал на, клавишника,, белокурого, с длинными волосами малого в очках, так, что у него даже жилы на шее выступили:

– …это меня -то трудно вынести?!

– Тебя! – Крикнул в ответ пианист, которого за его однообразные модуляции голоса и такую же игру, друзья прозвали Дроном. Поймав воздухе брошенную в него нотную тетрадь с нотами и текстами, он энергичным швырком вернул её обратно басисту.

– А тебя, значит, легко вынести? – Ехидно спросил басист, поднимая с пола брошенную ему партитуру и с размаху шлёпая её на колонку рядом с очками, едва сгоряча не раздавив их.

– Меня – легко! – Задорно крикнул ему в ответ Дрон. – Потому что я лёгкий, а ты – нет!.

– Пиявка тоже лёгкая – кровосос ты несчастный! – Не остался в долгу Ботаник.

– Вот и не подходи ко мне, а то укушу! – Парировал клавишник.

– Придавить такую гадость хочется, – заворчал Ботаник, ударяя по струнам своей «Кремоны» и беря несколько сочных аккордов.

– Ага, чтобы придавить надо вес иметь, а у такого ничтожества, как ты, веса нет! – Не удержался Дрон.

– Хочешь узнать мой вес? – Пошёл вдруг на него с гитарой наперевес Ботаник.

– Не подходи, шизик, слышь, кому говорю -опусти гитару, – взвизгнул Дрон, подскакивая с места и загораживаясь от коллеги по группе взятым со стеллажа скоросшивателем с нотами, будто это могло его спасти от возможного тумака.

Дальше началась битва. Басист, сняв с ноги вельветовый ботинок, пытался ударить им клавишника по голове. Попутно он ещё пытался задеть колками своей гитары кисть Дрона, правда, не сильно, чтобы не поломать инструмент, но весьма чувствительно, и когда ему пару раз это удалось, он в весьма хищной улыбке оскалил зубы.

– Убери от меня свою балалайку, садист несчастный, и свой вонючий ботинок тоже! – Загораживаясь папкой от грифа, как рапирист на тренировке, визжал красный от возбуждения Дрон.

– А ты играй нормально, одеяло ватное! – Пыхтя, как паровоз, пытался снова и снова стукнуть грифом своей гитары по прижатым к пухлой груди Дрона холёным и белым рукам бледный от ярости Ботаник.

Наконец, устав от экзекуции, гитарист отошёл, начав пристраивать полуботинок обратно на ногу и ворча при этом:

– Убил бы кровососа, клопа диванного!

– Сам клоп! – Взвизгнул в ответ пианист.

– Кто клоп? Я? На!

И надетый уже было ботинок снова оказался снят и полетел в Дрона.

Дрон, подобрав брошенную в него обувь, немедленно швырнул её обратно басисту, не забыв кинуть и свой тапок вслед. Немного не долетев до Ботаника, тот упал перед самым его носом.

– Фу-у…– Зажал нос Ботаник.– А ещё говорил, что тебя легко вынести! Ты хоть слышал, что отравляющие газы запрещены Всемирной конвенцией, ирод! На вот, понюхай, как должна пахнуть настоящая обувь, клоака фашистская!

И Ботаник, с яростью, достойной Вельзевула сорвал с себя второй ботинок и бросил со всего размаху в Дрона. Следом он бросил так же и тапок Дрона. Перелетев через пианиста, тапок крепко застрял в щели между шкафами с аппаратурой.

Пока они ругались, барабанщик и соло гитарист, как видно привыкшие к подобным спектаклям, смирно сидели на своих местах, спокойно наблюдая за всем происходящим. Только гитарист, которому надоело слушать, как его товарищи ругаются, прервав вдруг пассаж, тихонько сыграл на своей гитаре мелодию, которая на музыкальном языке означала «да пошли вы оба»!

Повернув в этот момент в его сторону голову, я вдруг узнал в светловолосом парне с гитарой Самвела. Это был известный в городе музыкант, с которым мы иногда встречались у фирменного магазина на Неглинной, где музыканты обычно покупали друг у друга инструменты, шнуры и электронные эффекты для своих гитар.

С зажатым сейчас во рту медиатором, Самвел с недовольной ухмылкой, косясь порой на своих воюющих товарищей, продолжил наяривать один за другим минорно-мажорные пассажи.

– Сам ты мазок на вирус! – Продолжал возмущаться тем временем Дрон, пытаясь вытащить из щели забитый неистовой силой Ботаника свой мокасин. Вытащив его, наконец, он понюхал его и крикнул:

– Отличный запах. Никакой вони! Не то, что у тебя, золотарь ты несчастный!

– И года не прошло, как ты понял, что я золото! – Не поняв или не желая понимать посланного ему оскорбления, ответил Ботаник.

После этого он, будто ничего не случилось, прибавил звука на усилителе, стал отрабатывать басовые ходы. Казалось, что конфликт исчерпан. Но так могут думать лишь те, кто не знает правил боёв между музыкантами. Это был всего лишь перерыв перед очередным раундом.

Пока не раздался очередной гонг к новой схватке, Дрон тоже включил синтезатор и стал наигрывать что –то мирное, вроде регтайма.

Ботаник, перестав играть, обернулся к нему и вполне мирно сказал:

– Объясни мне, пожалуйста, икра лягушачья, почему ты всё время, как шарманка играешь одно и то же?

– Ничего я не играю одно и тоже, – буркнул Дрон, не глядя на него.

– Играешь, – так же спокойно продолжал Ботаник. – У тебя же, как ты говоришь, музыкальное образование. Так что ж ты, как соловей из ходиков всё время играешь одну и ту же импровизацию?

– Сам ты из ходиков! – Закричал Дрон, продолжая очень технично перебирать пальцами. Его легко можно было вывести из себя. Этим пользовались многие. Ботаник в том числе.

– Нет, ну, объясни мне, болванка с круговой насечкой, почему у тебя один и тот же набор нот! – Стал всё больше повышать голос Ботаник, незаметно вынимая из гитары штекер. Понятно, что он готовился к новой схватке:

– Ведь даже птица, коростель ты резаная, всё время кричит по-разному. Ты –то, Дрон, человек, почему ж ты всегда играешь одно и тоже?

– Да почему, блин, одинаково? – Покраснев до корней волос взвизгнул опять Дрон, отскакивая к радости Ботаника на стуле от клавиш, и обиженно складывая руки на груди.

– Потому что ты даже сам не понимаешь, – постучал себя по лбу пальцами Ботаник, – что используешь одни и те же ноты всё время!

– Нет не одни те же! – Упрямо насупился Дрон.

– Одни и те же! – Ботаник сделал пару шагов, по направлению к нему. Выглядело всё пока довольно мирно:

– Вот сыграй мне сейчас что -нибудь принципиально другое!

– Зачем? – Нахмурился Дрон, пододвигаясь к «Коргу», кладя руки на клавиши и начиная и начиная играть.

– Сыграй. Уважь старика! –Положив ладонь на грудь попросил Ботаник.

– Пожалуйста! – Дрон откинув волосы, начал импровизировать. Но даже мне, человеку без музыкального образования было ясно, что играет он тоже самое, что играл до этого, только громче и в другом темпе. Не выдержав, я рассмеялся. Вместе со мной рассмеялся и Самвел и барабанщик, который до этого тихо сидел за барабанами, обматывая лентой видавшие виды, расщепленные бешеной игрой деревянные палочки.

– Вот видишь, -услышав за спиной смех показал рукой в темноту Ботаник. Люди понимают. Это ли не доказательство? Тебе мой совет, слушай то, что я говорю, и твои желания исполнятся!

– Знаешь, золотая рыбка, – разозлился Дрон, вскакивая и продолжая стоять, – исполни моё единственное желание – сдохни!

По правде говоря, этот увалень по своему сложению, в очках и с розовым, как у пупса лицом, с длинными белыми волосами, распаляясь, выглядел смешно на фоне поджарого, немало как видно проведшего когда-то времени в спортивном зале Ботаника. Последний, глядя на Дрона, весьма довольно рассмеялся:

– Нет, вы поглядите, эта личинка тутового шелкопряда на меня войной идти собралась! Иди, съешь меня, щука через "с"!– Карикатурно выдвинув вперёд челюсть, шагнул Ботаник по направлению к Дрону. Тот продолжал оставаться на месте, опасливо пряча руки подмышками и тяжело сопя.

– Что, не по зубам я тебе, стерлядь дохлая из филармонии?

– Конечно, ты мне не по зубам, инфузория туфелька! – Крикнул клавишник разозлённо. – Я и не собирался тебя есть! Ты такой мелкий, что тебя невозможно съесть, ты промеж зубов застрянешь!

– Погоди, это я инфузория? – Двинулся в его сторону басист. – Ну-ка, принесите кто –нибудь сюда микроскоп, я суну ему его прямо в глаз, чтобы он прозрел и увидел, что перед ним кит! -Крикнул Ботаник.

– Ах, да вы посмотрите! – Хватая свой пианистский стул и выставляя его перед собой для защиты, наподобие щита, орал Дрон:

– У нас объявился новый Моби Дик! Заткни свою единственную дыру, а то мы все тут утонем в жёлтом море!

Сидевший за барабанами и заматывающий изолентой концы ударных палочек парень, хохотнул на этом месте чересчур громко, а потом, спохватившись, зажав рот локтём и поводив со смеющимися глазами туда –сюда, мол, извините, друзья, что принял чью –то сторону, но уж больно хороша была шутка, отложил замотанные палочки в сторону, взял вместо них щётки и начал отбивать по центральному барабану ритм, согласно которому Ботаник, подскочив опять к Дрону, провёл там своим тапочком ещё одну экзекуцию. И потом, устав от взбучки, которая отняла у него много сил, отошёл на своё место со словами:

– Господи, как же мне надоел этот чайник с соплями!"

После этого он забрал с усилителя очки, снял с себя гитару и положил её на пол.

– Сам – сопли! – Немедленно вернул ему назад Дрон.

На лице Ботаника после этих слов возникла мученическая улыбка:

– Надеть ему что ли гитару на голову? – Спросил он кого -то наверху.

Мы трое на всякий случай отрицательно покачали головой.

– Ты замолчишь, наконец, или нет болван с клавишами? – Спросил он, поворачиваясь к Дрону. Вероятно, в следующий момент он бы снова бросился на него. Но тут его остановил Самвел:

– Ботаник, может, хватит? – Спросил он, перестав играть.

Басист повернул к гитаристу голову и сказал:

– А чего он меня каждый день достаёт своей единственной импровизацией, Самик?

– Ладно, ребята, чего вы в самом деле? Не надоело вам? – Показывая всем своим видом, как это ему скучно, спросил барабанщик.

– Мне? – Спросил Ботаник, ткнув себя в грудь пальцем. – Да мне давно всё надоело! У меня вообще сегодня дела есть, так что пока!

И откланявшись, он пошёл к выходу, продолжив ворчать на ходу: "это какие силы нужны, чтобы его вынести?".

– Именно так Сальери говорил Моцарту! – Крикнул ему вслед Дрон.

– Что? – Повернулся к нему Ботаник.

– Я говорю, именно так говорил Сальери – Моцарту! – Повторил Дрон, на всякий случай отступая к стеллажам, где стояли папки с нотами, которыми можно было в случае чего загородиться.

– Ну, правильно! Об этом я и говорю тебе всё время. – Обрадовался Ботаник. – Наконец –то я услышал от тебя слова истины! – Всё верно. Моцарта выносили четверо. И у тебя та же судьба.

Воцарилась пауза, которая бывает, что бывает на виниловых пластинках в промежутках между треками.

– Не понял, – сказал Дрон.

– Ух, ты! Неужели? – Уставился на него басист, делая шаг к нему. –Как же так? Ведь ты заканчивал консерваторию!

– И всё -таки, просто интересно, кто эти четверо? – Повторил Дрон вопрос.

– Да те четверо, которые выносили его гроб, кретин! – Крикнул Ботаник.

Оглянувшись, чтобы увидеть нашу реакцию, и оставшись довольным впечатлением, которое произвели его слова, он с победным видом покинул репетиционный зал. Меня, стоящего у входа, он по-моему даже не заметил. Зато Самвел, провожая Ботаника глазами, увидел у входа меня, узнал и поздоровался:

– Привет, какими судьбами? – Спросил он.

– Да вот, зашёл, – сказал я ему, выходя из тени на свет.

С Самвелом, помимо Неглинной, мы встречались ещё пару раз на разных городских музыкальных конкурсах. В промежутках между выступлениями групп, мы иногда обсуждали с ним выступления музыкантов или делились впечатлениями от новых дисков, или о концертах известных групп, которые видели или о красивых девушках, которых в нашей местности почему –то днём с огнём не сыщешь, или о каком –нибудь новом алкоголе, который пробовали, в общем обо всём понемногу.

На дворе был 1984 –й год. Диски с музыкой были главной темой разговоров.

– Ты чего пришёл? По делу или так? – Спросил он.

– Нет, просто услышал с улицы хорошую музыку и зашёл послушать. Можно?

Самвел великодушно кивнул. Краем глаза я успел заметить, как после слов «хорошая музыка» Дрон вскинул голову и обвёл всех торжествующим взглядом. Парень за барабанами, после моих слов, начал вдруг очень искусно отбивать двойки, броском головы откидывая прямые тёмные волосы со лба.

– Ладно. Я забыл, ты сам из какой группы? –Спросил Самвел.

– «Сезон», – соврал я.

Про «Могикан», инструментальную группу Авангарда, где я до этого работал, упоминать мне не хотелось. А то ещё подумают: «такой молодой, а связался со старпёрами!».

Разумеется, группы ,«Сезон», давно уже не было, но врал я в то время примерно также, как дышал. Я даже не знаю, почему это делал. Просто мне казалось, врать необходимо, чтобы выжить. Это был род мимикрии что -ли, как у хамелеона. Здесь одно скажешь, там другое. Ну, и, типа, жив остался!

– Только мы распались. – Прибавил я всё –таки для правдоподобия. – Всех в армию забрали.

– Ха-ха! – Подал вдруг голос барабанщик, поднимаясь из-за установки. – Та же фигня! У меня в группе троих музыкантов – гитариста, клавишника и бас –гитару, только что забрали на Призывной!

– Погоди, а он разве … не Балерина? – Поморгав спросил я, переведя взгляд на Самвела.

– Нет, – улыбнулся Самвел, покачав головой. – Балерина в больнице. Пневмонией заболел. Вечно у него. Это всё из за этого подвала. Сидишь тут, потом вышел, хватанул воздуха и…А это Вася Ходер, двоюродный брат Алика Ганкина, познакомься. У Васи своя группа «Башенные краны» в Наукоградстрое…была.

Я подошёл к Васе, протянул ему руку и представился.

– Ты на чём играешь? – Спросил меня Вася.

– На бас -гитаре, – глянув в сторону колонки, под которой оставил свою бас – гитару Ботаник, сказал я. На самом деле, по тому, где музыкант оставляет гитару, можно понять лабух он или нет. Лабух прислоняет гитару к стене или к колонке, где любой её может задеть и тогда она упадёт. А, упав, разобьёт колок или, не дай бог, вызовет падением трещину. Поэтому профессионал никогда так не делает. Он положит гитару на пол, под свет, где её хорошо видно и где никто не сможет её случайно столкнуть или на неё наступить.

–Но, конечно, у меня такой красоты никогда не было. –Кивнул я в сторону колонок. – Всё, что мы могли себе позволить это усилитель «Тесла» и колонку самопал, вот и всё. А «Маршал», "Динакорд, "БиК", старик, о таком мы даже мечтать не могли!

– Ну, что, раз есть басист, может, мы продолжим тогда репетицию, – обратился Дрон к Самвелу.

То, как он это сказал, однозначно давало понять, что так он хочет отомстить ушедшему по делам Ботанику: ты ушёл? Ну и иди! А у нас другой басист!

– Почему бы нет? – Засмеялся Самвел:

– «Дым над водой» слабаешь? –Спросил он меня.

Ещё бы не знать композицию, от которой сходило с ума всё наше поколение! Мы переписывали слова этой вещи друг у друга и разучивали наизусть. Разбуди меня ночью и я спою: «в иол кейм оут то Монтрё оф зе лейк Женива шолайн…»!

– Знаю. –Кивнул я. – Кто ж её не знает?

– Бери бас гитару, – разрешил мне Самвел.

Как величайшую святыню поднял с пола ботаниковскую «Кремону» и повесил её себе на шею. О, как великолепен был его гриф! Какой изящной головка. Как таинственно сверкали в полутьме сердечники и ободки звукоснимателей. Как нежно отливали зеленью будто облитые воском, запаянные в пластик толстые металлические струны! Как кнопку, открывающую дверь в таинственную пещеру Али-бабы тронул я тумблер усилителя и сделал побольше громкость. И вот уже из колонки ударил под самое сердце сочный, мягкий, чистый басовый звук. Не помня себя от счастья, я стоял и улыбаться, как последний дурик. Подумать только, ведь этой самой гитары всего пять минут назад касались пальцы самого Ботаника – белокурого аристократа сцены, легенды школьных вечеров!

На его концертах школьницы с округлившимися уже формами, румяные и напудренные, танцуя возле сцены, посылали ему воздушные поцелуи и подмигивали ему, голосуя вверх двумя пальцами. Парни не могли отвести взгляда от бегающих по грифу его длинных пальцев. И с кем судьба предлагала мне сейчас играть? С легендой сцены Дроном! Это ему, в перерывах между ударами бубна, Ганкин грозил кулаком. И всё потому, что Дрон, когда увлекался, мог в состоянии экстаза закинуть ногу на клавиши и изобразить, как играет Литтл Ричард. Хотя в такие моменты, как многие говорили, Дрону было бесполезно что –либо говорить, настолько он был погружён в себя и свои в эмоции, Алик всё -таки пытался иногда, забежав сзади него, чтобы никто из зрителей не видел, шипеть ему на ухо: "Дрон, прекрати дурака валять"! Клавишник на время успокаивался. Но проходило время, и он принимался за старое.

Ботаник был единственным, кого можно было назвать образцовым музыкантом, ему редко приходилось делать замечания. Зато Самвелу всё время доставалось от Ганкина за то, что он, увлекаясь, чрезмерно импровизировал и брал лишние ноты. Что касается ударных, то прямо во время концерта, Ганкин мог подбежать к Балерине и, хлопая в ладоши и отстукивая по полу ногой, мог показать, какой нужный темп, если он был не правильный. Короче, Алику, чья бабушка, говорят, в своё время работала с самим Луначарским, вместе с даром руководителя досталась и обуза быть воспитателем.

Как-то зайдя в пивную, я случайно оказался с Ганкиным за одним столиком и услышал, как он жаловался своему другу врачу, известному в городе психотерапевту Вениамину Лойко на музыкантов.

– …ну, это гои, Беня, что с них взять? – Морщась говорил Ганкин, потягивая пиво. – У них же недостатки это продолжение их достоинств! Хорошо, если недостаток один и крупный, к нему со временем можно привыкнуть! Но ведь обычно их много и они мелкие…

Столы в пивной нашего города были длинные, народу много, и люди, не спрашиваясь, подсаживались друг к другу, становясь невольно свидетелями разговоров.

– Надо просто набраться терпения и ждать, когда все проявятся. – Степенно отвечал Лойко Алику. – Возьми твоего Ботаника: умница, чудо -гитарист, а пьёт так, что из дома может выйти с мусорным ведром, а барсетку выбросить в мусоропровод! Его два раза кодировали уже. Или взять Самвела: настолько увлечён религиями, что может надеть православный крест, звезду Давида и буддийский колокольчик одновременно. Я ему уже сто раз говорил, что религия не главное, главное -вера! Он не понимает. Балерина, твой барабанщик, тот до сих пор сатанеет от всего иностранного. Горчицу и ту покупает венгерскую. Я как -то встретился с ним в магазине, он там приправы выбирал. Я говорю ему не бери эту горчицу, она просрочена, уже год здесь стоит! А он знаешь, что мне ответил? «Лучше, говорит, отравлюсь импортной, пусть и просроченной, чем буду есть нашу»! И пошёл пробивать. Как тебе? С ними со всеми работать и работать ещё!

И Алик кивал, соглашаясь с другом. Я тогда не знал, что Алик оплачивает своим музыкантам посещение психотерапевта, это мне Самвел потом сказал. А тогда я сидел и удивлялся – лучшие музыканты города все под наблюдением у психиатра? Ничего себе!

– А как тебе мой кузен Ходер? – Спросил у Лойко Алик.

– Вася? Отличный парень. Не пьёт, и проблем никаких. Его бы тебе взять в группу на барабаны. А не этого Балерину, который вечно болеет.

– Но ему ещё года три в Гнесинке учиться, – возразил Ганкин, – он то на сессии, то на концертах. В придачу ещё свою группу организовал «Башенные краны». Со мной, гляди, не хочет, если я его прошу, а с чужими пожалуйста. Тоже мне, родственник! Раньше евреи друг друга держались. А теперь больше порознь! Всё изменилось в этом мире, да, Беня? Ты скажи, ты когда –нибудь слышал про группу «Башенные краны»? Нет? И я тоже нет. Потому что их сейчас, как кузнечиков в поле, этих групп. Но я так думаю, что пусть он тоже хлебнёт, что и я, может, поймёт. А? Вот именно. Что мы, Би Джиз что ли вместе выступать!

Они посмеялись и пододвинув к себе ещё по кружке стали пить. Я, чтобы не заострять не себе их внимания, делал вид, что не слушаю их болтовню, хотя мне было дико интересно слушать всё, о чём они говорят. Никак не выдавая себя, я тихонько сидел рядышком и медленно, как они посасывал пиво.

– А Дрон, этот, знаешь, похож на будильник с рожками, – отпив чуть ли не пол-кружки и крякнув после этого, сказал Ганкин, – который лупят, когда он начинает дребезжать. Но и без него никак. Он все партитуры наизусть помнит, перед ним тетрадь не надо ставит. Мы как –то с ним на Кавказ поехали, слышишь, Бень, вместе работать, в ресторан там один, «Курень» называется, так в поезде уже выяснилось, что мы все нотные тетради забыли в Москве. И вот представляешь, он по памяти нам все партитуры написал и нигде не ошибся – ну, робот! Не зря у него Дрон прозвище. Но зато он постоянно грызётся с Ботаником. У них прямо антогонизм какой- то! Один другому слово, тот в ответ два – и понеслось. Я их на Кавказе разнимать замучился. Два раза Скорую себе вызывал, с сердцем было плохо, представляешь? А всё потому, что Ботанку кажется, что Дрон импровизировать не умеет. Его это прямо в бешенство приводит! Я ему говорю– остынь! Дрон не импровизирует не потому что он бездарность, а потому что он дисциплинированный человек! Он играет лишь то, что сочинил для него композитор и больше ничего! Как ты это не поймёшь! Возьми нотную тетрадь, сочини для него импровизацию и дай ему, он сыграет. Что, не можешь? А, вот то –то…Потому что Ботаник нот не знает. Но зато считает себя самым умным. Конечно, доля правды в его словах есть, Дрон что ни начнёт импровизировать у него это будет чижик-пыжик в мажоре и в другом темпе, даже тошно. Но зато то, что он выучил, он никогда не забудет, в отличие, например, от Самвела, который обязательно чего –нибудь прибавит ненужного, а половину нужного выкинет! Самвел, это мой гитарист, Беня, ах, ну, да, ты же его знаешь, забыл. Так вот, Самвелу недавно исполнилось восемнадцать и его скорее всего заберут в армию. Дрона, того не возьмут, он наполовину слепой, вот такие линзы толстенные на глазах. Зато памя-я-ть, хоть по голове его бей молотком, он ни одной ноты не забудет! Но, правда, жрёт во время работы…Как говорится, «нихил эст аб омни парте беатум» – «нет ничего благополучного во всех отношениях»!

Мы сидели, а вокруг нас клубился пар и сигаретный дым. Ходили люди с тарелками, на которых курились только что сваренные креветки, ища глазами место, куда бы сесть. За нашим длинным столом все девять стульев были заняты и они проходили мимо. Иногда, не найдя себе места, они просто ставили тарелки кружки прямо на подоконник, вздыхали, доставали из кармана папиросы либо сигареты, закуривали и мечтательно глядя в окно, принимались пить пиво, поглядывая на прохожих. Над головой у всех в пивной висел табачный дым такой плотности, что хоть топор вешай!

Сквозь эту муть были видны там и тут оплывшие лица завсегдатаев пивной и коричневые, с резкими морщинами лица трудяг, заглянувших сюда отвести душу. У некоторых из посетителей бара был очень тяжёлый взгляд, такой, какой вызывает страх, если ты трезвый и смех, когда ты уже много выпил.

Были ещё круглые столики на одной ножке в середине зала, их было всего пять или шесть. За ними могли уместиться всего трое и тут можно было только стоять. Зато за такой стол, как наш, где сидели мы с Лойко и Ганкиным, можно было сесть лишь вдевятером.

Так получалось, что люди, часто не знакомые друг другу, знакомились именно в пивной, выпивая вместе. Мне очень хотелось, чтобы Ганкин обратил на меня внимание, ведь это знакомство, так я думал, могло мне в дальнейшем очень пригодиться. Но как – я не знал. А Ганкин на меня не смотрел, зачем я ему?

И мы просто сидели вместе, но в то же время порознь, не зная друг друга. Ганкин с Лойко в своей компании, а я в своей, один, наблюдая за тем, как люди за нашим столом смаковали пиво, курили, зажав сигарету между мизинцем и безымянным пальцем, потому что они были единственно чистыми. Другие пальцы они использовали для того, чтобы держать кружку, либо разделывать вяленую рыбу или салаку, лежащую перед ними на газете. Говорили при этом люди друг с другом какими –то потухшими и невыразительными голосами.

Иногда где –то в середине зала, кто –то отпускал шутку и тогда по всей пивной, дробясь, как камнепад на горной дороге, глухо проносился одобрительный, разрозненный смех.

– Так вот, однажды я говорю этому Дрону, – вскинув голову на смех, ничего не поняв и подвинув к себе третью кружку, продолжал Ганкин:

– В свитере на репетицию больше не приходи, а то у нас из –за этого споры начнутся. Другой бы что сказал на это? «Ладно», и все дела. А этого элементарная просьба вывела из себя, понимаешь? «Какие, на хрен из-за шерстяного свитера могут быть ещё споры?!», начинает сразу орать. Я ему говорю: «да такие споры, из -за которых появляется плесень!». Он же его, как надел два года назад, так и не стирал ни разу!

В другой раз прошу его, как человека: «ради бога, Дрон, не грызи сухари за клавишами, мышам уже от них тошно!». В среду, как сейчас помню, было дело. В четверг смотрю на клавиатуре – от ми до ля бемоль шелуха от семечек. Замучился клавиши пылесосить! Ну, что за человек?

В субботу играем на танцах, прошу его утром: «только не изображай из себя, ради Бога Литл Ричарда за роялем!», вечером этот олух задирает в экстазе ногу, чтобы якобы играть пяткой, – это на японский -то синтезатор! – и ломает мне ручку высоты тона и модуляции. А тут обозвал нашего нового вахтёра Хромова, бывшего вертухая, «чилийской хунтой». Ну, тот, не зря же бывший гэбэшник, взял да и написал на него заявление в милицию: мол, оскорбили при исполнении. Еле уговорил его забрать бумагу, замучился извиняться, все связи подключил! А ещё недавно этот же Дрон при Шагине, это наш скрипач приходящий, взял и назвал его девушку Жанну «излизанной мармеладкой». Ну, Шагина ты знаешь, тоже к тебе ходит, еле растащили…У меня же от этого Дрона голова болит! Ты бы подетальней с ним, пожёстче что ли. За ценой я не постою. Ты меня знаешь. Лады, Беня?

Лойко кивнул.

– Вот и отлично. Да, а то делаешь этому Дрону замечание – огрызается. Начинаешь хвалить – дерзит. Мне кажется, у него тяжёлая форма нарциссизма. Скажи, это хоть лечится?

– Конечно, – опять кивнул Беня, допив третью кружку. – Надо просто работать.

И вот с этим знаменитейшим Дроном мне сейчас предстояло сыграть не что –нибудь, а «Дым над водой», легендарнейшую из композиций группы «Дип Пёпл»! Там, конечно, был особый басовый рисунок, которого я, если честно, до конца не знал. Как –то это прошло мимо меня. Но с такой гитарой можно было и без рисунка! Я стал играть просто ту же партию, что и соло –гитарист. Это было не совсем правильно, но зато спел я без ошибок, как мне показалось. Ни одного слова из выученного не забыл. Это меня настолько окрылило, что я показался себе великим. Настолько, что, не знаю, какая муха меня укусила, кольнул Дрона после того, как мы закончили:

– А что это ты там всё время жмёшь ногой? – Спросил я, имея в виду педаль громкости синтезатора. Не скрою, мне хотелось примерить на себя роль Ботаника и слегка поддеть клавишника также, как делал он.

– Ты разве не знаешь? – Удивился Дрон.

– Нет, -помотал я головой.

– Это же педаль унитаза. Кто –то же должен смывать плохую музыку за такими, как ты!

Самвел и мальчуган, услышав это, начали сразу весело чесаться. Тут я понял, что такой мелкой рыбёшке как я, лучше такую акулу, как Дрон не трогать.

Клавишник подождал, будет ли продолжение пикировки, он был в форме, и поняв, что не будет, начал не спеша собираться. Самвел тоже, подождав немного, стал зачехлять гитару.

Из –за барабанов вышел мальчуган подошёл ко мне и, протянув мне руку, представился:

– Вася. Ходер.

– Лео. Арье. – В той же манере полностью представился я, пожав я ему руку.

– Слушай, мне кажется, ты немного изменил басовый рисунок в этой вещи, – тактично заметил он.

– Я же не попугай, чтобы всё повторять ноту в ноту, – буркнул я, кладя гитару на пол. – Просто мне хотелось сымпровизировать…

– Ладно, – не стал углубляться он. – Но спел хорошо. Слушай, ты где офис Строительной компании знаешь?

– Это которая на окраине? Возле магазина «Сказка»?

– Да. Мы там репетируем в актовом зале. Будет время, заходи. Мне понравился у тебя вокал.

– Хорошо.

И, салютнув мне рукой на прощание, Вася ушёл.

Но откликнуться на предложение Ходера я смог только через два года. Однако, лучше по порядку.

Уже на следующий день меня пригласили на работу в качестве ночного повара в недавно открывшийся у нас городе ресторан «Океан». Я был рад. Наконец -то у нас с Цилей появятся продукты в холодильнике и всё необходимое для жизни!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ай, яй, яй –компания!

Убранство ресторана «Океан», по крайней мере в то время, о котором я рассказываю, отличалось предельным минимализмом: здесь было всего три ряда столиков, покрытых скатертями, уголок с постерами на рыболовецкую тему, драпированный настоящей рыбацкой сетью, два небольших якоря на входе и эстрада с живой музыкой.

В меню было всего около тридцати блюд, но требования к подаче были высоким, и с каждым заказом нужно было повозиться. В результате с работы я приходил иногда за полночь.

Циля, пока я был на работе, чтобы скоротать время активно посещала выставки, музеи и кинотеатры, перед сном обычно рассказывая мне, где она была. Или, если на выставку в этот день ей попасть не удавалось, то начинала пересказывать сюжет фильма, который смотрела в кинотеатре.

Выглядело это обычно так: «Короче, там мужик переоделся в бабу и давай американцев дурить!», (фильм «Тутси»), Или: Ох, ну, этот Гойко Митич, он накачанный, как наш сосед Родион Иваныч, штангист! «фильм Винету –сын Инчучуна) и т.д.

Но вскоре Циле стало скучно бродить одной по Москве, и она стала навещать меня в ресторане. Пару дней она сидела в зале, с интересом прислушиваясь к тому, что происходило на сцене. Затем начала бродить по ресторану, разглядывая мебель, антураж и репродукции на стенах. До меня стали доходить слухи, что к ней пристают иногда подвыпившие посетители ресторана, но у меня не было времени с этим разбираться, так я был занят работой.

Однажды я увидел рядом с ней брата Самвела Анастаса, который подрабатывал в ресторанной группе, играя на ритм -гитаре. Надо сказать, что Анастас был высоким, симпатичным и милым в общении парнем, с которым Циле нетрудно было найти общий язык. Иногда я видел, как в перерывах они вместе сидели и весело болтали, а иногда уходили вместе в курилку, вызывая у меня прямо -таки приступы ревности.

Когда они задерживались в курилке чересчур надолго, я так и порывался воткнуть нож в разделочную доску, пойти и посмотреть, что они там делают. Мысленно я уже лупасил бедного Анастаса чем попало по голове и с наслаждением втыкал в него кухонный мусат. Хорошо, что в самый последний момент кто –то меня окликал, прося ему помочь с чем -нибудь, перенести котёл или ещё что -то, и я, скрипя зубами возвращался обратно, чтобы продолжить работу. Только спустя время, остыв, я начинал понимать, что очень хорошо, что меня окликнули, а то бы неизвестно чем всё это закончилось. Наверно таким образом, сам бог уберёг от опрометчивого поступка, и мне следует благодарить судьбу, что я не натворил глупостей. Размышляя так, я с облегчением вздыхал и качал головой.

Уже потом, когда я догадывался, что Циля с Анастасом вернулись, потому что со сцены начинала звучать музыка, я потихоньку убегал к выходу из кухни в зал, чтобы осторожно выглянув, посмотреть, где Циля и, увидев, что она, сидит как всегда за дальним столиком, бежал обратно, счастливо улыбаясь. Немного погодя я посылал к ней кого –то из официантов, чтобы тот отнёс ей бутерброд с красной икрой, рыбой, салат из креветок, отбивную плюс чашку кофе, и увидев из своего укрытия, как она уплетает всё это, послав мне воздушный поцелуй, я взлетал на седьмое небо от счастья.

Глядя после Цили на Анастаса, певшего на сцене, статного и высокого с широкой грудью, я думал: «интересно, где учат драться?». «Нет, правда, мне бы это не помешало».

Я уже думал, мне придётся объясняться с Цилей насчёт брата Самвела, как вдруг ко мне в перерыве подошёл руководитель ресторанного ансамбля Петрас Фомин и заговорил со мной. Взяв у меня из рук тарелку, он вдруг сказал:

– Я слышал, ты тоже музицировал?

– Ну, да, играл тут в группе, а потом ещё в одной. – Вяло кивнул я. Мне не хотелось, стоя в поварской робе, вспоминать о музыке.

– Здорово, что ты ещё готовить умеешь, – похвалил он меня вдруг.– Правильно говорят, талантливый человек, талантлив во всём!

– Не так уж хорошо у меня и получается, – смутился я.

– Это твоя там девушка в зале нас слушает, симпатичная такая? –Спросил Петрас.

– Да.

– Ты за неё не бойся, – сказал Фомин. – К ней тут пару подходили всякие, думали, она такая, ну, знаешь…. А я видел, что она к тебе ходит. Ну, и попросил Анастаса, чтобы он за ней приглядывал. Он парень здоровый, дзюдо в школе занимался. А то мало ли что. Он её просто охраняет! Так что не переживай. Свои должны помогать друг другу. Верно? А за Стасика я ручаюсь, он хороший парень!

После этог разговора у меня отлегло от сердца. Петрас, будучи наполовину литовцем, был очень рассудительным и его спокойствие, по крайней мере внешнее, лично у меня вызывало зависть. Не ожидая такого поворота, я положил ему ещё добавки в виде колбасной нарезки и, когда он уходил, сказал ему: «Спасибо! Обращайся, если надо». «Добро», усмехнулся он. Я ведь не знал, что через всего пару лет мне придётся действительно к нему обратиться.

Вечером, когда мы с Цилей возвращались домой, идя пешком, потому что транспорт уже не ходил, я спросил, чтобы не молчать:

– О чём вы разговаривали со Стасиком? – Спросил я её по дороге.

– С Анастасом? О музыке, о поэзии. Ты знаешь, у него мама с Украины, она врач, а папа армянин, тоже музыкант…Он такой классный!

– Знаю. Стасик весь в отца. Его отец у нас в городском пионерском лагере завклубом работал, Григорий Вартанович его зовут. На баяне играл.

– Да?

– Точно. А мама у него с западной Украины. Учительницей литературы у нас в школе была. Строгая…

– Вот почему он столько знает! И стихи, и всякую литературу…

– Да.

– А вот в физике слаб. Мне ему пришлось объяснять, как возникает эффект резонанса.

Мы увидели, как подходит к остановке автобус, вероятно дежурный, в советское время так делали, и побежали к нему.

– И ты ему объяснила? – Засмеялся я, когда забежав в пустой салон, мы сели вместе и прижались друг к другу.

– Ну, да. – Сказала Циля.

– И поэтому вы шли, толкаясь бёдрами? – Я едва не выдал себя, испытав приступ ревности в этот момент и чтобы не показать гримасы злости, возникшей на моём лице, отвернулся к окну, прикусив губу.

– Нет. Я ему просто показывала ему, как танцуют «ча-ча-ча!».

– Тебе не пришло в голову, что это нескромно выглядит со стороны. – Произнёс я против воли раздражённо.

– Ой, ну, извини! Такой танец. – Отмахнулась она от моей ревности.– Я просто пыталась не умереть от скуки в твоём ресторане!

Циля отвернулась и стала смотреть в другую сторону.

– Если бы он был мой! – Хмыкнул я. – Мне не пришлось бы стоять на раздаче до полуночи. А кто там к тебе приставал?

– Кто это тебе сказал? – Удивилась она.

– Петрас.

– Какие –то типы, представляешь. Подошли, говорят, девушка, поедемте с нами, у нас всё есть! И с таким акцентом ещё, как у кавказцев. Я испугалась.

– Испугалась?

– Ну, можно и так сказать. Я ведь знала, что ты не выйдешь и не дашь им по морде.

Здесь я покраснел.

– Ну, а если ты испугалась, почему не пришла на кухню и не переждала там? – Спросил я, взяв её за руку.

– На самом деле, я не испугалась, – высвободила она руку. – Было бы кого бояться! Ты у нас ещё в Торжке не сидел в Новоямской! Вот, где тебя и накормят, и напоят, и утанцуют до потери сознания, причём не спрашивая! Просто я привыкла, что Гриша за меня, если что, любому глотку перережет…

Чтобы не слушать про Гришу, я встал и пошёл к дверям.

– Подожди…ты куда? –Удивлённо спросила она. – А я?

– Извини, не хочу просто про твоего геройского Гришу слушать.– Буркнул я, натягивая капюшон своей ветровки на голову.

– М-м, вот что…– буркнула Циля, отворачиваясь и скрещивая руки на груди.

Я постоял у дверей. Увидев в окно, что ехать ещё далеко, вернулся и сел на место. Циля сидела всё также, надувшись, скрестив руки и глядя перед собой. Я увидел, как на шее у неё появилась гусиная кожа от холода.

– Холодно? – Спросил я, снимая куртку и кладя ей на колени.

– Не очень. – Сняв со своих колен мою куртку, она отбросила её мне. – Переживу.

Я надел снова куртку, затем попытался обнять её, сказав: «ну, хватит, не дуйся». Но, она, дёрнув плечом, показала, что не хочет этого, отвернулась и начала смотреть в окно.

До нашей остановки мы ехали молча. Мелькали за окном жёлтые фонари и освещённые ими довольно пустынные в это позднее время тротуары. Пробегали мимо автобусные пункты с гуляющими тенями от столбов внутри, тёмные фасады длинных многоэтажек, редкие прохожие, выгуливающие не дотерпевших до утра собак, наряд патрульной милиции, решающих забирать пьяного мужика, вяло бредущего куда -то и едва передвигающего ногами, или не забирать?

– А что ещё там у тебя за фотосессия была? – Спросил я, глядя на её затылок.

– Какая ещё фотосессия? – Повернулась она ко мне.

Я молчал, разглядывая её без единой морщинки лоб, край гладко зачёсанных тёмных волос, аккуратно припудренный носик, подведённые тушью глаза и красиво очерченные губы, из -под которых немного выглядывали жемчуга её ровных зубок.

– А! – Улыбнулась она, хлопнув меня по руке, будто вспомнив что –то приятное. – Сейчас расскажу. Значит, сижу я, скучаю, вдруг подходит ко мне мужик и говорит: девушка, я не местный в командировке. В жизни, говорит, не видел такого красивого лица: дайте я с вами сфотографируюсь! И начал: и так, и так. Надоел, прямо. Да ещё, говорит, сядьте ко мне на колени и официанту говорит: сфотографируй нас.

– И ты села?

– Да. А что такого? Раз человек просит!

Ещё минут десять мы сидели молча, глядя в разные стороны. Меня душила ревность, но я понимал, что если начну показывать это, то нашей любви придёт конец. Кое –как я поборол это чувство. Но когда начал говорить, то понял, что пережил свою ревность не до конца:

– Тебе, наверно, лучше не приезжать больше в ресторан.

– Почему? –Удивилась она.

– Одной, по крайней мере.

– А с кем же я приеду? – Ещё более удивлённо спросила она.

– Не знаю, просто одной там тебе нельзя. Тебя приглашают, с тобой танцуют, тебя фотографируют… Ты что, интерьер?

– Я же не сама, они первые начинают!

– Да. Но ты вправе отказаться!

– Говорю же –мне скучно!

Некоторое время мы опять ехали молча, потом, не в силах держать это в себе, я спросил:

– Значит, тебе было скучно и поэтому села на колени первому встречному мужчине?

Циля прикусила губу, и некоторое время молча смотрела в окно. Потом заговорила:

– Послушай, Лео, я здесь совершенно одна, тебе этого не понять! Вчера, проснувшись, я открыла глаза в совершенной чужой квартире, где нет мебели, штор и тюли, будильника, нет даже элементарного зеркала! Понимаешь ли ты, что чувствует женщина, которой некуда даже посмотреться время от времени?! Ты не понимаешь, каково это быть в незнакомом городе, где у тебя нет друзей и знакомых. Где у тебя дома нет даже бигудей с щипцами! Иногда мне кажется, что я не живу и что всё вокруг это карцер, специально сделанный для меня. Такое всё вокруг унылое и некрасивое. А ведь это не наш захолустный Торжок, это Москва! Здесь есть концертные залы, театры… Мне всего двадцать два, ты забыл? Я, может, всю жизнь мечтала жить тут и теперь уже тысячу раз спросила себя, что тут делаю! А ты? Ты хоть раз спросил, чего я хочу от жизни, какие у меня желания ?! Даже не пригласил меня в ресторан поужинать ни разу, мне пришлось самой напроситься!

В этом месте я благоразумно промолчал. У меня действительно не было времени возить Цилю по выставкам и концертным залам. В ресторан приглашать близких не приветствовалось. Даже за те угощения, которые я ей послал, мне хотя и в шуточной форме, но высказали, и, хотя денег с меня на первый раз не взяли, всё равно дали понять, что с этим надо заканчивать. В конце концов, моя девушка не такая важная шишка, чтобы её обслуживали, как королеву!

Как нужно действовать в этой ситуацию, я не знал. Непроницаемая, как школьная доска тень заслоняла моё будущее. Впервые мне казалось, что я влюблён и влюблён по-настоящему, и я очень боялся теперь потерять эту любовь.

Однако с каждым днём я ощущал себя всё более уязвимым и жалким, плутая в этом лабиринте неизвестных мне положений, ситуаций и коллизий, и если бы у меня было чуть больше жизненного опыта, я бы наверняка смог бы решить эти проблемы. Но как раз его у меня и не было. Про Бога мне тогда вообще никто не говорил. Я действовал по наитию, принимая рещения часто интуитивно и совершенно естественно, что я ошибался. Хотя одно я знал точно –Циля со мной и какой бы срок не дала нам судьба быть вместе, я должен сделать всё от меня зависящее, чтобы она была счастлива!

Но жизнь такая штука, что она совершенно не считается с твоими пожеланиями.

Обычно придя вместе домой, мы, приняв душ вместе или по очереди, ложились затем в кровать, чтобы насладиться любовью, а после этого засыпали.

Утром я вставал первым, чтобы приготовить для нас с Цилей завтрак. Её тарелку с едой я оставлял на столе. Свою после завтрака я мыл, затем чистил зубы, после этого тихонько одевался, чтобы не разбудить Цилю и уезжал в институт.

По окончании лекций я сразу ехал на работу, а оттуда, обычно уже ночью, с Цилей, если она приезжала, или без неё, если она оставалась дома, ехал обратно .

Получалось, что иногда весь день до вечера Циля была предоставлена себе и поэтому не случайно, что она чувствовала себя одинокой.

– Но ведь должен кто –то добывать, чтобы за всё платить! – Вырвалось однажды у меня в ответ на её упрёки.

– А ты попробуй продать меня! – Неожиданно предложила она. – И сразу решишь все свои проблемы!

Это был удар под дых. Запрещённый приём. Этой фразой она будто ударила меня по лицу. Мне нечего было сказать. С резиновым жгутом, сразу перехватившим сразу горло я стоял и хлопал глазами, уставившись на неё.

– Зачем ты так? –Наконец, сказал я.– Я ведь стараюсь…Продать?.. Ты что? Я даже подумать о таком не могу! Но ведь необходимость денег это факт, с которым не поспоришь!

Тут она посмотрела на меня и насмешливо и влюблённо одновременно, примерно так, как бедняжка Бонасье смотрела на Дартаньяна в фильме про трёх мушкетёров, а потом отвернулась.

– Если тебе надоело всё, то просто скажи мне…– дал я задний ход.

– Хорошо, завтра позвоню Зое. – Безо всякой логики заявила Циля. – Она, по крайней мере, не ищет повода, чтобы со мной поссориться.

– А я, получается, ищу!? – Крикнул я настолько высоко, что едва не дал петуха и тут же покраснел от этого.

Она на это улыбнулась:

– Но разве нет?

– Что, ты серьёзно?

– Да!

Тут мне стало ясно, что количество неизвестных ситуаций в этой жизни даже больше, чем я себе представлял, а, может быть, их число вообще приближается к бесконечности, и, сдавшись окончательно, сказал:

– Извини, может, я просто устал сегодня.

Мы ехали как всегда на последнем автобусе. Мелькали остановки с мешаниной теней внутри них, шли запоздавшие прохожие, убегали, оставаясь позади нас фонарные столбы, отсвечивали в электрическом свете окна близлежащих к дороге домов. Всё это знакомое, привычное и обыденное, на миг показалось мне воронкой, которая хотела меня засосать и я, чтобы удержаться на месте, бессознательно схватился за её колено.

Она посмотрела на мою руку так, как в американских фильмах смотрят на чужую планету опустившиеся на неё астронавты, с каким-то тревожным ожиданием, но сбрасывать руку не стала, а только отвернулась и начала смотреть в другую сторону.

– Забудь, что я наболтал тут тебе, – коснулся я её локотка. – Пожалуйста.

Циля, помедлив, кивнула, а затем произнесла:

– Наверно, я в самом деле неправильно повела себя тогда в ресторане, прости.

– Ладно, ерунда, проехали…

Автобус вдруг остановился, шипанув дверями. Оглядевшись, мы с ойканьем поднялись: "наша!", и выскочили из него.

Дня через три после этого разговора Циля пришла ко мне на работу вместе с Зоей. Оказалось, она чертовски была права, позвонив ей! Теперь они ходили курить втроём –Анастас, Зоя и Циля и, хотя возвращались тоже не скоро, я совершенно успокоился.

Сказать честно, я не думал, что буду так рад её подруге. Я испытывал нечто вроде благодарности к Зое, за что то, что она появилась и, каждый раз, улыбался при её виде. Она мне тоже отвечала улыбкой. Теперь я видел, что Зоя со своей ладной фигуркой, рыжими волосами, ослепительно белой кожей, голубыми глазами и чисто немецкой сдержанностью, была намного симпатичней Цили. Конечно, я всячески бичевал себя внутри за это мысленное предательство, но поделать с собой ничего не мог. Я просто порой запрещал себе так думать! Но иногда, когда забывая, я расслаблялся, кто –то говорил внутри меня: облажался ты, парень, такую девчонку упустил, а она ведь тебе тогда на зоне отдыха строила глазки! Как же ты её прохлопал?

Иногда после работы вчетвером мы теперь выпивали бутылочку портвейна а закутке ресторана, перед тем, как разъехаться по домам, а потом по дороге домой шутили и смеялись, рассказывая друг другу всякие байки.

Однажды в пятницу, когда портвейна оказалось чересчур много, Зоя с Анастасом напросились к нам в гости.

Тот вечер, как сейчас помню, был туманным и дождливым. Ядрёной желчью отражался в каплях дождя на стёклах взятого нами на прокат такси свет фонарей. Надрывно кричал из радио «Прощай!» Лещенко. Прижавшись виском к стеклу, глухо подпевал ему Анастас.

Зоя, достав из сумочки бутылку адски сладкого «Шартреза», приклеилась к ней будто намертво. Возбуждая интерес шофёра такси, кивала в такт знакомому ритму Циля. У кооперативной палатки девушки попросили нас остановиться, чтобы купить закуски.

– Только не консервы, прошу, – напутствовала Стаса Зоя, достав из сумки и протянув ему деньги.

– Да у меня свои! есть – Оттолкнул он её руку.

Минут через десять Анастас вернулся, сияя от удовольствия.

– Держите, – крякнул он, выгрузив на колени Зои галеты, воблу и литровую бутылку спирта.

– Это что, горючее для машины? – Шевельнула она бутылкой. – Но тогда почему так мало?

– Ничего себе мало! – Хохотнул шофёр. – Да на этом можно в Брёхово уехать!

– Где это -Брёхово? – Удивилась Зоя.

– Причём без колёс, – заржал Анастас, не дав уйти разговору в географическое русло.

– Мы вообще –то про закуску, – не дала развиться теме Циля:

– Эй, повар, у нас же дома есть сказочно вкусная еда? – Обратилась она ко мне.

Вопрос был провокационным. Хотя всё правильно, раз я повар –значит, должен иметь дома вкусную еду. Но как раз её –то там и не было! Сапожник без сапог в нашей стране –нормальное дело.

– Если ты имеешь в виду сказку про три апельсина, то- да! – Свёл я всё к шутке.

Никто не засмеялся, кроме меня. Я встал вспоминать.

Дома в холодильнике, как я увидел утром оставались впрямь апельсины, кажется, три, какой –то напиток в стеклянной таре, лимонад вроде, пара яиц и бутылка молока.

– Ну, омлет мы утром сделаем, – буркнул я, – а вот ужин…Слушай, шеф, может, заедем в гастроном, он тут рядом…

– А чего вы хотите там купить в пятницу вечером? – Всполошилась Зоя, отрывая ото рта бутылку с ликёром.

– Ну, завтрак туриста какой –нибудь взять, хлеба…

– Издеваешься? У нас в гастрономе под закрытие в пятницу только кассу и можно взять! – Пошутила она. Но опять никто не засмеялся и она продолжила, обратившись к водителю:

– Вы пивняк в четвёртом знаете?

– «Тошниловку» -то ? Кто ж её не знает! – Охотно отозвался шеф.

– Вот. Там рядом база продовольственная. Поехали туда.

Машина тронулась. Проехав несколько светофоров, завернула направо и тихо поехала вдоль домов.

– Где –нибудь здесь встать можете? –Спросила Зоя водителя, когда мы стали подъезжать к Торговому центру.

Он кивнув, притормозил.

– Нет, только не здесь, тут вы движению помешаете. Давайте направо, прямо метров десять, ещё раз налево, туда, где площадь, и там у ворот базы притормозите.

Водитель опять кивнул, он оказался покладистым, немного проехал и остановился у ворот, как его просили. Когда машина остановилась и Зоя вышла, Анастас, нарушив тишину, осторожно спросил, переводя взгляд с меня на Цилю:

– А Зоя – она вообще …кто?

– Зойка у нас обеспеченная, – сказала Циля, не без нотов гордости за подругу. – С квартирой, дачей и машиной.

– Куда же она пошла? – Сразу заволновался Стасик, крутя головой.

– На склад, – засмеялась Циля, – у неё мать товароведом работает, она сегодня на сутки заступила.

– Товароведом? Правда?! Вот это да! – Засуетился Анастас, в очередной раз развеселив Цилю. – Я всю жизнь мечтал о такой встрече! Всю жизнь! Слушай, это надо отметить!

Открыв дверь, он стал вылезать из машины. Прежде, чем окончательно выйти, он наклонился в салон и сказал:

– Пойду, посторожу её, а то не дай бог хулиганы пристанут!

На эту его реплику я только ухмыльнулся. Циля, катая по сиденью бутылку спирта двумя пальчиками, весело захихикала:

– Вот народ эти армяне, им бы тёщу побогаче!

– А кто бы от такого отказался, – пошутил я, оглядываясь на неё.

Циля не ответила на эту мою реплику, начав что –то нарочито внимательно разглядывать за окном. Я вспомнил, что её родители погибли и, значит, с тёщей её муж тоже никогда не познакомится.

– Вы бы от богатой тёщи наверно тоже не отказались? – Спросил я, не знаю, зачем у шофёра.

Тот, ухмыльнувшись, мелко кивнул. Я обернулся, посмотрев на Цилю, но она всё с тем же отсутствующим видом смотрела в окно, будто говоря этим: «И ты туда же»! Ругая себя, на чём свет стоит, я подумал: кто ж меня за язык всё время тянет!

Повисла пауза, во время которой я тоже стал смотреть в окно. Машина стояла возле большого Торгового центра, где помимо мелких магазинов располагались пивная и товарная база. Тоненькие деревья, торчавшие из чёрных земляных квадратов прямо посреди асфальтовой площади, почерневшие и голые, были облиты дождём и словно залакированные. Дул резкий ветер. Низко опустившись, клубились отвратительно сизые, вызывающие тоску в сердце облака. Мокрый снег, оползая по стёклам, лакировал прохожих. Я подумал: не случайно, что люди у нас пьют. Как не пить при таком климате? Всё время холодно и капает. Весна, осень, лето, зима, не важно… А напившись, люди начинают оскорблять друг друга, даже драться, как иначе? Ведь если тебя оскорбляют, приходится отвечать. А ты до сих пор не умеешь драться, перешёл я привычно на себя. Хотя тебя сто раз учили. Дождёшься, что тебя кто-нибудь изобьёт. Ты уже по лесу пройти не можешь, чтобы тебе веткой не дало по морде! Сама природа против тебя!

Будто в подтверждение этих мыслей из-за пелены облаков выглянула Луна одетая, как бродяга в немыслимый балахон из грязной ветоши. Едва глянув на неё, я отвёл глаза, зная, что она может обидеться, если кто -то вдруг заметит, что она полная.

Циля сзади всё также смотрела в окно, время от времени прикладываясь к бутылке «Шартрёза», которую оставила ей Зоя, но без удовольствия, а как -то по инерции. Говорить нам было не о чем и я продолжил философствовать про себя, глядя перед собой.

Так вот – климат! Давно подмечено, что любая местность что –нибудь да значит. Плато Наска, например, олицетворяет вечно нераскрытую тайну. Британские острова – бодрствующего льва. Калифорнийская долина – торжество наступившей Смерти.

Место, где возник наш городок, я, думаю, олицетворяет собой наполненный мочевой пузырь. Так лютуют здесь затяжные дожди, так много луж, такие водянистые, обрюзгшие лица вокруг и такой болезненный, будто наполненный мочой взгляд у местных забулдыг. Может поэтому у людей здесь так быстро проявляется нетерпение. Взять Анастаса. Зачем он выскочил раньше времени из машины? Стоит теперь, раскачиваясь на холоде и глядя себе под ноги, будто думает отлить, а мог бы подождать в машине. Была бы на его месте женщина, было бы ощущение, что она ищет, где присесть. Нигде в мире я не видел такого количества глядящих себе под ноги мужчин и женщин, как в наших местах –честно! Но я их хорошо понимаю – тяжело всю жизнь ощущать себя паровозным котлом, у которого вот-вот сорвет клапан от избыточного давления.

Я посмотрел на окна пивной справа, называемой у нас «тошниловкой». Это там я однажды случайно подсел за стол с Лойкой и Ганкиным. Сейчас в окнах пивной горел желтоватый свет, и, несмотря на поздний час, там продолжали мелькать размытые тени.

Наверно сейчас там убирают со столов розовую шелуху от креветок и собирают пустые кружки, думал я, потому что время к закрытию. Если бы не позднее время, можно было б вчетвером завалиться туда. Хотя нет, обстановка там не для девушек. Я представил себе бар, в который много раз ходил с друзьями.

В молодости аквариум пивняка напоминал мне морг и подводное царство одновременно. Из-под громоздких автоматов непрерывно тут струились вода, исчезая под решётками на полу. В котлах плавали креветки. На раздаче их ловили огромными шумовками престарелые русалки с одутловатыми лицами, чьи перехваченные резинкой хвосты были упрятаны под высокие накрахмаленные салфетки.

Пространство от люстр до пола заполнял густой туман из смеси табачного дыма и испарений. Распятая на газете килька воцерковляла пьяных и отрешала трезвых. Посреди зала, гремя испачканными столовыми ножами, ходила в резиновом фартуке похожая на смерть бабка -уборщица. Равнодушно оглядывая мусор, лежащий на столах, она брала руками, облачёнными чуть ли не по локоть в чёрные резиновые перчатки тарелки с шелухой от креветок и, шаркая, несла их к громадному чёрному баку.

Через изуверски громадные, не защищённые шторами стёкла бара, ослепительно сияло закатное солнце, контрастно вычленяя из общей мешанины наиболее рельефные части; рыбий хлам на фоне локтя, замусоленный лацкан пиджака, леденцовую кружку с горкой соли на ободке, вспотевшее лицо, зашкуренные глаза, алюминиевые профили ударниц труда на стенах, профиль здоровяка, уплетающего раковую плоть…

Пивная была дном. Но дном приятым. И тут в общем- то не случайно подавали рыбу. Выпив пива, любой мог здесь шутя врать другому по советский образ жизни, про то, что он лучший в мире и над этим все бы лишь добродушно посмеялись. Здесь не было людей, которые, взяв пиво, всерьёз бы стали говорить про преимущества коммунистического образа жизни. За это им здесь дали бы просто кружкой по лбу.

Весь зал пивной с его скудным убранством и людьми был отличной иллюстрацией уровня жизни, состояния культуры, мыслей – всего. Едва ты сюда заходил, на ум приходило только одно сравнение – тошниловка! Один вид разделанной рыбы на газетах чего стоил. Любого приличного человека это бы развернуло и швырнуло к выходу. Но в том то и дело, что приличные сюда не ходили. Какая -то ужаснейшая безнадёга царила в этом пивном магрибе. Весь этот концерт бесчисленных рук, не отягощённых инструментами, напоминал заговор дирижёров, поклявшихся не играть музыку, эрзац хорошего настроения, люмбаго идиллии, вытащенный снизу и рухнувший на голову колосс из детских горшочков, слёзы Шурика и смех Вицина одновременно. Укол рапиры и татуировка вермутом мотылька на сердце, чьи крылья продолжали гноиться в глазах почти у всех, кто был здесь, как незаживающий шов после операции «Ы»!

Любому новичку, вроде меня, приходившему сюда впервые, местный бог веселья приказывал, как в сказке уйти трижды. Вначале на самом входе, когда в нос тебя ударял немыслимо кислый запах из смеси табака, пива, креветок и пота. Во второй раз– у сливных решёток возле пивных автоматов, в которые как после дождя сливались реки жидких отходов. И в третий – возле раздачи, на полках из нержавеющей стали которой не было ничего, кроме котлет за семь копеек, рыбных сосисок, хлебной нарезки и мелких, как саранча креветок, за которыми ещё надо было постоять.

Но если ты всё же оставался, то жёлтое море анестезии заливалось в тебя, делая речь китайской, а глаза косыми. Было ощущение, что все тут дружно вспоминают, как будет по- китайски тухлые яйца, но, так и не вспомнив, все ограничивались только первым слогом –ху.!

К столам чалились всё новые днища… Кто –то поднимал тост: «за тех, кто в море!»… От раздачи шли подносы с океаническими дарами. Готовые к всплытию, томились в кипятке сосиски рыбные. Те, кто наполнялся до отказа, плыли к туалету, чтобы выбросить там концы, помыть руки и обдать лицо холодной водой. Мокрый и весёлый ты приходил в себя лишь на лестнице, где серо –голубой кафель, по цвету напоминавший милицейскую форму, словно предупреждал: снаружи ждёт патруль. Не шатайся, иначе проснёшься в вытрезвителе!

Словно в подтверждение этой мысли из пивняка сейчас, шатко ступая, вышел некий мужчина и, расстегнув ширинку начал мочиться прямо на фасад дома. Через зеркало я увидел, что Циля, увидев его, моментально отвернулась и начала смотреть в другую сторону. Неприятно, когда в твоём городе такое творится. Мне захотелось сразу выйти из машины, побежать и надавать мерзавцу оплеух. Но я лишь сжал кулаки и прикусил губу. Ведь я уже говорил, что не умею драться. Но даже если бы умел, бить пьяного -себе дороже.

Прошёл рядом с машиной какой -то алкаш, залихватски пропев матерную частушку:

О- па! О-па, срослась .анда и .опа!

Этого не может быть,

Промежуток должен быть!

Я видел, как Анастас, дёрнув головой в сторону пьяницы, но затем сразу отвернулся. Он тоже знал, что связываться – себе дороже.

Порыв ветра трепанул окно, кинув мне на колено горсть снежинок. Выкрикнув: "холодно", нырнул в машину Анастас и не опуская воротника замер, глядя перед собой, будто окаменев.

– Когда она уже?..– Не обращаясь ни к кому конкретно, спросил он.

– Скоро, -успокоил я его.

Пьяный возле бара, сделав своё дело начал застёгивать штаны. "Скотина", подумал я. Завыл в подворотне бездомный пёс и от этой жути стало даже как -то весело на душе. «Пусть всё так и будет», спели в моей голове Битлы.

Я чувствовал себя неуютно в родном городе. Мне хотелось сейчас загородить Цилю от всего, что она видит. Но у меня ничего для это не было- ни идей, ни денег для их осуществления. Даже эту мечту – загородить, я наверно у кого –то позаимствовал. Такая беспомощность перед жизнью угнетала больше, чем писающий на улице пьяный мужчина или собачий вой в подворотне! Ну, так, пусть всё так и будет, как пел Маккартни!

Когда у меня было такое настроение, я отдавал себя на волю воображения. Вот и сейчас, стоило мне закрыть глаза, как оно тут же нарисовало мне иной мир, там было тепло и уютно, стояли высотные дома из кирпича и из- за них выглядывало солнце. Откуда взялась эта картина, я не знаю. Однако стоило мне закрыть глаза – и пожалуйста! Стоят две башни, между ними восходящее солнце. Где -то высоко, за одним из окон, когда тонкая тюль, колыхнувшись от ветра, открывала внутреннее убранство комнаты, я успевал рассмотреть мебель с дорогой обивкой, кровать с золотыми набалдашниками, царские пуфики с жёлтой бахромой по краям и зеркало в фигурной оправе. Может, однажды мы с Цилей будем жить а таком, подумал я. Почему нет? Ведь я это почему -то вижу! Мне очень захотелось верить в счастливое будущее, и я улыбнулся.

Возле этих омов в моей картире-мечте по дорожкам ходили благовоспитанные и красиво одетые люди. По небу над башнями летали белые птицы, играла где –то тихо музыка… Но что это? Некий пьяный мужчина, неизвестно как влезший в моё сознание, расстегнув штаны начал справлять свою надобность прямо на фасад одной из высоток. «Сволочь и сюда влез!», подумал я, открывая глаза.

Мир реальный, неприветливый и холодный, сразу же бросился на меня, ударив по глазам летящими в стёкла ледяными осадками. Снежинки, плавясь от тепла, мгновенно теряли форму, оползая вниз рваным потоком и оставляя в душе озноб. Эта однообразная картина погружала в сон.

Спал я и впрямь мало в последнее время, утром институт, вечером работа, и глаза стали сами собой закрываться. Я опять видел дом, а, может, их было много. Всё расплывалось. Мимо машины к пивной, распевая песни, прошла троица. Я открыл глаза. Этих троих я видел уже раньше. В народе их называли «алконавтами», потому что они, достав горючее, тут же улетели на свою планету. А утром появлялись возле пивной или магазина снова. Обычно день у этих троих начинался с того, что они выходили к пивняку собирать подачки. Набрав нужную сумму, они брали пиво и уходили в сквер, в пивняк их не пускали, а после этого шли в какой- нибудь подъезд, чтобы растянуться на лестничной клетке.

Зимой помимо лестниц местом их обитания были также чердаки и подвалы. Сбор подачек у этих троих был отработан. Увидев кого –то подходящего, один из них с заискивающими глазами подбегал к добыче, смешно гуляя ногами, как ящерица, а потом возвращался с мелочью. Я уже знал, что завтра они снова будут стоять возле магазина и искать чьи -то глаза. Ко мне они тоже часто протягивали руку, словно чувствуя: этот не откажет. И впрямь, когда к тебе протягивают руку, то что –то вдруг шевельнётся в тебе, наподобие жалости, и ты сунешь им мелочь. А потом будешь идти и плеваться, потому что из -за твоей человечности они скоро начнут узнать тебя, своего благодетеля, как собака узнаёт своего хозяина, в самом неподходящем месте, к примеру, когда ты, усталый, ничего не подозревая, идёшь домой – и привязаться!

И тогда тебе придётся убегать от них, лавируя во дворах между ларьков, шарахаясь от кошачьего визга фрамуг, оскалов зарешеченных окон и совдеповских морд торговых ларьков. Для маскировки тебе возможно даже придётся затесаться даже в толпу пролетариев, и сделать вид, будто ты возвращаешься вместе с ними с работы. Но вскоре ты сбежишь и от них. Потому что эти, с виду вполне трезвые, но серьёзно обсуждающие решения очередного пленума ЦК КПСС, намного, в миллион раз страшнее тех, пьяных!

Отделавшись от всех своих преследователей, я бежал со всех ног к дому, мысленно уворачиваясь от наковален рабочих спецовок, кувалд ватников и кирпичей лиц, пока не замечал, наконец, родной козырёк подъезда с горящей лампочкой-луной наверху.

Здесь я останавливался и дальше уже шёл не спеша. Кем я только себя не чувствовал, пока лифт шёл наверх – крошечным мотыльком, попавшим в гиперловушку, солнечным зайчиком внутри грандиозного куба, единственным зрителем в пустом кинотеатре, где шёл никому не нужный фильм, преступником, сбежавшим от наказания и попавшим почему –то уже на свободе в изощрённо замаскированный карцер для исправления души, робинзоном!

Не знаю…

Двери лифта, где я ехал, были исписаны кем -то, пол вечно залит мочой…Не могу описать состояние, которое я испытывал! Брезгливость – самое заурядное из них. Когда лифт, наконец, останавливался, я выскакивал на общий балкон, чтобы вдохнуть кислорода. Вокруг были сплошные многоэтажки, крыши которых были соединены проводами. Хлопали от ветра подъездные двери. Полоскалось на верёвках бельё на балконах. В многочисленных квартирах горел свет. И они это называют: "спальным районом", говорил я шёпотом, глядя на это зло и непримиримо.

Здесь точно всё спало! Как на том архитекторском рисунке, где нет живого, а торжествует лишь схема. Вот он триумф школьной геометрии, парад углов, биссектрис и окружностей, диктатура площадей и четырёхугольников, засилье перпендикуляров и линий, победа цифры и владычество рейсфедера – периметр! Милые, хотелось мне крикнуть, где все природные линии, где радужные изгибы и аттики? Где капители, волюты и картуши? Где заурядный декор и элементарный краски, сволочи? Где всё то, что не помогает человеку не спать разумом! Мучители! Я агонизирую здесь, слышите, я умираю! Я просто ору вам: когда вы, наконец, проснётесь?! Что вы тут натворили, соотечественники?!

Из этого мрака хотелось вырваться, шагнув с балкона в вечность и крикнув напоследок: «да пошли вы все»! Но вместо этого, я поворачивался и плёлся по коридору с отвалившейся плиткой домой, где тоже был сон разума, но где, по крайней мере, были книги! В них авторы оптимисты писали, что от жизни надо получать удовольствие. Но я не понимал, как можно получать удовольствие от того, что вокруг тебя? Даже лебеди на пруду возле дома и те куда- то исчезли!

Этот мир давил и постепенно по микрону весь оказывался в тебе со всей его любовью и изъянами! Ты сам был плодом его дерева. Вкусным плодом или нет, сами знаете. И надо было либо ждать, пока тебя сорвут, либо упасть вниз, туда, где асфальт, либо приготовиться к тому, чтобы гнить здесь до конца жизни – и не было другого выхода!

На этих моих мыслях багажник «Жигулей» вдруг открылся и туда, судя по характерному качку, бросили, наконец, что –то съедобное.

Дома, едва Зоя открыла сумку и начала выкладывать продукты, мы зааплодировали. Одна за другой на столе появлялись банки с крабами, чёрной икрой, паштетом и сардинами, упаковки с копчёностями, финской колбасой, козьим сыром, венгерскими огурцами, сигаретами «Мальборо» и «Честерфильда», бутылками марочного коньяка, рябиновой наливкой и чешским пивом. В недрах спортивного баула обнаружились также красные рыба и икра, датский бекон, копчёный язык, иракские финики, кальмары, зефир в шоколаде и набор крошечных шоколадок из Австрии «Моцарт». Последней на столе оказалась фляга «Бехеровки». В Советском Союзе умели снабжать продовольственные базы, где отоваривались все коммунистические бонзы. Ура, так я согласен жить!

– Это чур мне, – предупредила Зоя, отодвигая ликёр в сторону, – напоминает о Праге. Обожаю чехов – напьются и ржут, красота! Накоплю денег, уеду туда. Одна. Или с другом. Поедешь со мной? – Вдруг спросила она Анастаса, вызвав наш общий смех.

Не ожидавший такого вопроса Анастас с довольно комичным испугом уставился вначале на меня, потом на Цилю, потом уже на Зою, вызвав этим дополнительный приступ нашего хохота.

Пока мы ждали, что он ответит, Циля весело и немного сурово буравила Зою взглядом, будто мама, которая обожает дочкины шалости, но в то же время не позволяющая ей слишком распускаться.

– Ну, это, смотря в каком качестве и главное за чей счёт, -пробормотал Анастас, добавив ещё нам веселья. И вдруг, будто проснувшись, спросил:

– А где спирт, который я купил?

– Оставили мы твой спирт водителю, -успокоила его Циля. – Он тоже человек, ему надо выпить после работы.

– А, ну, это пусть, -согласился Анастас.

–Ладно, с этим парнишей мне всё ясно, -сказала Зоя, махнув на Анастаса рукой. –А ты поедешь со мной?

Спросила она вдруг меня.

– Порежу на ветошь, Зойка, – медленно приподняв тупой кухонный нож, которым она резала салями, пригрозила ей Циля.

– Чего вы такие жадины все? – Надулась Зоя, – я же вот с вами делюсь!

Она махнула в сторону продуктов. Циля, глянув на неё с глубоко запрятанной под сердцем улыбкой, потрясла слегка ножом, сказав с расстановкой:

– Зоя, не начинай… – И покачала головой.

– Ладно уж,– притворно обиделась Зоя, отводя глаза в сторону, – пользуйтесь моей добротой…

– Вот именно, – кое –как докромсав колбасу, прицелившись, метнула Циля нож в кухонную раковину.

– Ты хочешь сказать, – нарушил их странное общение Анастас, рассматривая богатства на столе, – что на всё это я могу рассчитывать, зайдя в пивной бар?

– Рассчитывать можешь, получить – нет, – отрезала Зоя, вызвав опять шквал наших эмоций.

Сам не зная почему, но я снова залюбовался ей. В этот миг, когда она шутила, она была невероятно, да нет, сказочно красива! Кажется, заметив на себе мой изучающий взгляд, Зоя, сделав, вид, что занята сортировкой продуктов, произнесла:

– Учитесь, как надо бороться с эгоизмом:

Подталкивая еду, она стала командовать: это можно поджарить, это так съесть, это просто отварить надо, в общем, разберётесь…

– Великолепно, – с набитым ртом выдохнул Анастас, когда всё было готово. – Обожаю ходить в гости, здесь всё намного вкуснее!

– Что ж я, дура, хрен не взяла…– глядя на Цилю, спохватилась Зоя.

– Ничего. Зато ты взяла до хрена! – Успокоил её Анастас.

Мы снова зашлись в хохоте. Зоя поощрительно кивнула ему, лобызнув попутно глазами и меня.

– А, ладно, – махнула рукой Циля, – так хоть языки, может, с беконом уцелеют.

Но языки тоже не уцелели. Ими пришлось молоть до утра. Что касается консервированных, то их утром поджарили с яичницей. К финалу последней бутылки свинцовые тучи общего настроения рассеялись, окрасив осеннее вчера в радужные перспективные тона.

Зоя, я и Циля начали вдруг спорить об искусстве. Это вполне нормально для русских, когда они, выпив больше, чем надо, начинают спорить о том, о чём понятия не имеют.

Анастас, в отличие от меня, благоразумно молчал, лишь изредка поддакивая тому, что слышал. «Коринфский стиль, Ренессанс, Готика, потом Барокко и Рококо, дальше ничего нет. Всё, закат Европы!», говорила регулярно читавшая Шпенглера Зоя. «Нам бы такой закат», кивал Анастас. «Вот именно», поддакивала Циля. «Ты бы у нас в Торжке побывал, узнал бы, что такое закат. Без Европы». Но Зоя стояла на своём: «да у нас всё впереди, как вы не понимаете? Здесь скоро такое начнётся- мама не горюй!». «А мне, кстати, нравится этот фильм «Не горюй», перевёл вдруг Анастас разговор в кинематографическое русло. «Какой –то он оптимистичный»!

Теперь заговорили о любимых актрисах, актёрах, режиссёрах, съёмках, подходах к выбору натуры и искусстве в целом. Досталось Италии и Пазолини, вспомнили про Андрея Рублёва и Третьяковскую галерею. В конце разговора даже треснувшая голубая плитка над раковиной начала казаться патиной. Циля вдруг стала декламировать «Шаганэ». Анастас, послушав её, зааплодировал, потом сказал:

– Шаганэ – армянское имя. Значит, «добрая». Вы все очень добрые. Можно, я вашим туалетом воспользуюсь?

Суета с укладыванием на сон напоминала затихание концертного зала перед началом первого действия. Хлопали дверцы, скрипели пружины раздвигаемого дивана, шуршала материя, неожиданно выдал руладу забывшийся в туалете Анастас, и, под общий смех девушек, спевший громко: "Течёт река Волга!". А потом: слушайте, дайте мне ключ разводной, я воду перекрою!"

– Зачем? –Подбежав к туалету, спросила его в щелку Циля.

– Вода течёт всё время и не останавливается! – Приоткрыв дверь, сказал ей Анастас.

– Ну, и что? – Удивилась Циля. В то время за каждый литр воды не платили и она была бесплатной. – Если ты её перекроешь, её же вообще не будет. Пусть течёт, на то она и Волга!

– И то верно! – Засмеялся Анастас.

– Водопроводчик сказал, что надо кран новый ставить, – пояснил я Анастасу, когда тот, вымыв руки, пришел на кухню.

– Ну, ладно тогда, – согласно кивнул он. – Слушай, мы уже всё выпили или у нас ещё чуть чуть есть?

Мы выпили с ним по последней, а затем пошли спать. Анастас с Зоей после долгих переговоров легли на полу. Мы с Цилей- на диване. Ночью я проснулся от их громкого шёпота. Зоя смеялась, шлёпая Анастаса по голому телу:

– Ну, прекрати, я сказала: хватит! Разбудишь всех…

Какое -то время было тихо, потом опять раздался шёпот Анастаса:

– Один разок всего, ну?..

– Ты мне в глаз сейчас заехал пальцем своим… – прошептала Зоя.

Послышалось кудахтанье, означавшее, что они смеются, уткнувшись в подушку.

– Блин, ну, и ржач, – отчётливо произнесла Зоя.

– Один разок, ну, пожалуйста…– стал совсем, как ему казалось, тихо канючить Анастас, впрочем, нам с Цилей его было отлично слышно. Однако мы делали вид, что спим.

– Что ты заладил? Разок -разок…– бубнила в ответ Зоя. – Я же сказала – нет, что ты мне его суёшь?

– Ну, чтобы ты взяла.

– Я не могу, у меня руки заняты.

– А ты отпусти трусы.

– Нет уж, я подержу лучше.

Опять раздалось весёлое кудахтанье, затем шёпот:

– Убери руку. Блин, "Анастас" – что за имя такое? А ласково тебя как, Настя что –ли?

Возникла пауза, во время которой они кудахтали так долго, что я почти уснул. Затем опять возник шёпот, из которого я разобрал:

– Почему Настя? Стасик можно.

И снова долгое хихиканье.

– Тараканское имя какое -то – Стасик! – Послышался Зоин голос.

– Греческое. Значит, «воскресший», – обиженно заметил Анастас.

– Правильно, тебя, как таракана не убьёшь, ты чересчур большой!…

Снова началась возня со смехом. Потом голос Анастаса удивлённо сказал:

– Какие ноги у тебя сильные, слушай…

– Я же с тренажёра не слезаю. Хватит меня щупать!

– Нет, правда…

– А ты что хотел? Мы же спортсменки, я и Циля. Оба мастера по велоспорту.

– Да?

Весь разговор происходил также шёпотом, но ощущение было такое, что он доносится из суфлёрской будки на сцене, настолько всё было отчётливым:

– Да!

– Нет, серьёзно? А я главное думаю, чего это мне так хочется вас обеих пригласить на велосипед?

Послышался шлепок.

– Договоритесь сейчас…оба! – Пригрозила вдруг им обоим громко Циля. – Спите!

На пару минут установилась тишина, изредка нарушаемая лишь дыханием и шорохами. Затем откуда -то будто из глубины пошли стоны, вначале тихие и сдавленные, а затем всё более громкие, отдалённо напоминающие звук капель горящей пластмассы. Достигнув апогея, они слились в одно единое «о-о!», Несколько секунд после этого было тихо. А потом голос Зои тихо спросил:

– Это что?

В ответ донеслось едва различимое бормотание, словно говорили ей на ухо.

– Ужас, я по уши в эликсире жизни! – Озвучила она то, что было, как видно, сказано шёпотом. Дальше Зоя поднялась. Отсвечивая в темноте спортивной фигурой в ажурных трусиках и таком же лифчике, она встала и под наш с Цилей сдавленный смех, сексуально покачивая бёдрами, направилась в ванную.

Следом за Зоей в ванную чуть ли не вприпрыжку побежал Анастас. Циля, чтобы не видеть этого, продолжала смеяться, закрыв ладонями лицо.

– Театр наоборот, – сказал я, когда они вышли.

– Почему? – Спросила Циля.

– Ну, как, мы же на возвышении, как артисты, а они – внизу, зрители.

– А-а…

– Это нам с тобой надо было на полу лечь! – Сказал я.

Услышав это Циля, оторвав от подушки голову, возмущённо произнесла:

– Чтобы они над нами так же потешались? Нет уж!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ПОБЕГ ЦИЛИ

Не знаю, с чем можно сравнить то, как действует женщина. Возможно с тем, как слепой ощупывает слона. На хвост он думает, что это хлыст, а на хобот, что это змея…То, что мужчина воспринимает, как затруднение, женщине видится романтикой. И, наоборот, то, что мужчине видится, как выход из положения, женщине может показаться тупиком. Я не знаю, как в точности думала Циля, но то, что мы видели всё по –разному, это точно. Примерно месяц с небольшим после вышеописанных событий мы прожили спокойно. По утрам я ездил в институт, а вечером торопился на работу в ресторан.

Проблемы у нас начались ранней весной, когда в ресторане от меня поставили перед выбором работать полную смену или уволиться. Но чтобы работать полный день, для этого нужно было перевестись на заочное отделение. Однако в этом случае мне грозил призыв в армию.

Целыми вечерами мы с Цилей ломали голову, как решить проблему. Сама Циля работать не могла. Её трудовая книжка осталась в Торжке. Наконец, мы остановились на том, что я не буду торопиться с переводом на заочное. А она договорится с бабушкой, чтобы та привезла ей из Торжка документы.

Встречу с бабушкой Циля хотела назначить на Ленинградском вокзале. Поэтому я не удивился, когда однажды придя домой, не увидел там Цили. На торшере лежала её резинка для волос и, увидев её, меня это совершенно успокоило. Пару минут я бродил по квартире в поисках записки, однако её не было. И лишь открыв шкаф, и обнаружив там пустые полки, я понял, что Циля уехала. Причём навсегда.

К такому повороту я был совершенно не готов. Известие об уходе Цили обрушилось на меня, как крыша язычекого храма на бедного Самсона. Придавленный тяжестью её отъезда я не мог ни есть, ни пить, ни думать об учёбе. А ведь если бы я завалил сессию, то призыв в армию был бы неминуем! Но даже понимая всё это, я продолжал не притрагиваться к учебникам. Институтские конспекты, сложенные в рюкзаке, лежали у ножки стола не тронутыми. Единственное, на что мне хватило сил, это открыть бутылку водки и влить её в себя. Алкоголь, несмотря на распространённое заблуждение, что он должен облегчить твоё положение, только ухудшил дело. Я начал бредить.

Мне вдруг стали мерещиться комариные крылья и лапки в огромном увеличении. Лёжа с закрытыми глазами, я часами наблюдал за бесконечным сплетением линий на мушиных брюшках, мохнатыми уступами лапок и так далее. Это походило на невыносимый наркотический бред. Я не думал, что уход девушки может так на меня подействовать! Поступок Цили меня обездвижил, нокаутировал, разбил! Разбил примерно так, как орёл разбивает козлёнка, бросив его с высоты на скалы. Мне следовало двигаться, но я не мог идти, будто внутри у меня всё было поломано.

По –настоящему я запаниковал недели через две, когда ощущение, что я её больше не увижу, обрушилось на меня также, как воды Потопа на грешную землю. Я по –прежнему не хотел есть, ни думать о работе. Водка не помогала. Я пил её, как воду, ощущая лишь горечь во рту. Закуски не было. За ней мне было лень идти в магазин. Хлеб и тот кончился.

Хуже всего, что я не мог поделиться своим горем ни с кем, так как считал своё положение унизительным. Меня охватили горячка и какое- то уныние одновременно. Часами я лежал, глядя в стену, которую мы с Цилей обклеили обоями. Однажды мне пришла в голову идея послать Циле телеграмму. Эта идея так возбудила меня, что, вскочив, я побежал на почту.

В местном поселковом почтовом отделении было тихо и сонно. К единственной бабушке за почтовой стойкой выстроилась очередь. Пять человек показались тремя сотнями. Я не мог ждать долго. На бланке, который я держал в руке, было написано: «Циля, прости! Я был не прав! Я люблю тебя! Вернись!». В адресном поле написал: Почтовое отделение Торжок, Каретовой Сесилии, до востребования. И стал ждать.

Минут через пять мне показалось, что я жду тут целую неделю. Подбежав к бабке и, дыхнув на неё перегаром, я спросил, едва сдерживая раздражение: «Почему так долго? Мне что, жалобу на вас написать»?! «А чего там у тебя, милок?», глянув на меня, как старый брабансон на молодого красноармейца, спросила пожилая почтмейстерша, протянув ко мне старую, изборождённую морщинами руку. Я сунул ей бланк. Прочитав текст, она удивлённо спросила: «и чего тут срочного?». «Для вас, может, ничего!», заорал я. «А человеку плохо»! «А, вот оно что – плохо», закивала почтмейстерша головой, изучая меня, как старый кот дохлую мышь. Сказав: «ладно, давай отправлю», она взяла бланк и начала там делать пометки. С трудом дождавшись, пока у меня примут телеграмму, я пошёл с почты, услышав, как сзади начали шептаться: «страдает он, гляди –кась! Видел бы себя…Ох, молодёжь пошла»! «Пусть!», думал я. Зато теперь у меня была слабая надежда, что Циля вернётся.

Приковыляв домой, я уже снова хотел лечь, как вдруг услышал, что в дверь поскреблись. С колотящимся от радости сердцем, я побежал открывать. На пороге стояла девушка, как оказалось потом соседка, этакая белокурая бестия с милым лицом. Попросив соли, она вдруг уставилась на меня. «Это же вы играли летом в «Сказочном лесе?», спросила она. «Ну, да», смущённо ответил я, удивившись даже своей известности. «Ой, а мы с подругой там вдвоём отдыхали. Вы меня не помните?». Я отрицательно покачал головой. «Ну, естественно, там же вокруг вас столько девушек было. Куда уж нам! Мы всего на пару дней приезжали. Нам начальство путёвки выделили за хорошую работу. Мы ещё стояли и вот делали». Она выставила пальцы буквой «V». Помните?

И тут я действительно вспомнил, как однажды две девушки отлично зажигала возле эстрады, вскидывая руки. Но как я тогда мог обратить на них внимание, если рядом была Циля!

– Всего два дня – субботу и воскресенье, – продолжала соседка. – Нам наш профсоюз милиции за хорошую работу выделил путёвки. Я в милиции работаю, младший сержант Котова! – Шлёпнув вдруг пятками, одетыми в вязаные носки, шутливо представилась она, приставив, как гусар, к виску два пальца. Можно к вам зайти?

Я отступил в сторону, думая, только милиции мне не хватало!

Но, оглядев девушку и отметив её симпатичное личико, спортивную фигуру и белозубую улыбку, подумал: пусть остаётся, хуже не будет! Увидев на стуле мои кожаные эстрадные брюки, девушка воскликнула: «ой, а можно их посмотреть? Вы в них выступали, да? Классно смотрятся. Я хочу себе такие сшить. Обожаю такие штучки!».

Поскольку мне была невыносима мысль снова оказаться в одиночестве, я предложил ей задержаться и внимательно "посмотреть", как сшиты мои джинсы. Затем я предложил ей выпить, у меня ещё оставалась водка. А, выпив, мы как –то быстро улеглись в постель. Конечно, любой скажет, что некрасиво, после ухода любимой девушки, тут же закадрить другую. Но я себя оправдывал так: я в беде? Да. Когда человек в беде, он вызывает милицию? Да. Вот, и будем считать, что я её вызвал! И потом, Промискуитет! С недавних пор я решил придерживаться той же философии, что и Циля. Попробую любить всех и в то же время не любить никого!

Майя, так, оказывается, звали милиционершу, едва мы закончили, встала и приготовила еду, которую, сбегав к себе домой, она принесла. Мы снова выпили, поели, а затем пошли опять в кровать. Она была до невозможности сексуальной, эта Майя. Всё в ней вызывало желание – и белая кожа, и холмы грудей, и плоский живот, и стройные ноги. Но, лёжа на ней, я вдруг поймал себя на мысли, что не испытываю ничего от обладания ей! Вот ничего ровным счётом! Более того – она мне вдруг стала противна.

Не зная, как её прогнать, я лежал и ломал комедию, рассказывая ей всякие небылицы из жизни музыкантов. Несколько раз Майя намекала, чтобы мы продолжили, но я под разными предлогами увиливал. Наверно это даже как –то противоестественно для молодого человека не хотеть женского тела, да ещё такого красивого. Но я не хотел и чем дольше не делал это с ней, тем чаще я ловил себя на мысли, что надо от неё поскорее избавиться. Один раз кое-как один раз мне удалось выполнить свой мужской долг. Но после этого меня вырубило. Едва кончив заниматься любовью, я уснул, а когда открыл утром глаза – Майи рядом не было. Тут я вспомнил, как уже ночью она, скинув с себя мою руку, пробормотала: «Циля, Циля, какая я тебе Циля!», а затем быстро оделась и ушла. Даже не поглядев ей вслед, я уронил голову на подушку и опять заснул. До самого утра мне снились алые круги на фоне синих холмов, зайцы в пифагоровых штанах и отвратительно синие русалки в кружевных лифчиках…

Целая неделя прошла в ожидании. Я думал, если Циля получила телеграмму, она должна откликнуться. Как -то утром меня разбудил звонок в дверь. На каком –то автомате я подскочил, побежал в коридор и, даже не поинтересовавшись, кто там, крутанул замок, а затем снова вернулся к дивану и лёг. Если это Циля, думал я, пусть располагается, если соседка Майя, я умер, а если хозяин квартиры, он меня всё равно не выгонит, потому что меня нет. Это существо на диване -не я! Кто -то другой… Неделя возлияний превратила меня в бесчувственную скотину. Даже если бы зашёл враг, чтобы убить меня, я бы и пальцем не пошевелил, чтобы ему помешать.

Грохнувшись с размаху на диван, я отвернулся к стене и замер. Неизвестный, кто бы это ни был, заглянул в комнату и, увидев, что я лежу, отправился на кухню. Я принципиально решил не вставать. «Убьёт, так убьёт», подумал я.

Минут через десять по комнате распространился запах копчёной грудинки, от которого меня, не евшего нормально столько дней, подбросило на кровати, как солдата Конрада при звуках походного рога. Закутанный в одеяло я прибежал на кухню, где с удивлением увидел Зою, которая стояла у плиты и жарила яичницу.

– Привет, – сказал я ей, слегка удивлённо, – ты чего здесь?

– Какой же срач у тебя – это ужас! – Весело сказала она вместо приветствия.

– Ещё бы, я целых десять дней уже пью! – Сказал я с какой -то гордостью.

– Зачем? – Не меняя весёлого выражения, нахмурила Зоя брови.

– Циля уехала!

– И что? – Не поняла она.

– Как…что? – Округлил я глаза.

– Она наверно по мужу соскучилась, и всё. – Предположила моя незванная гостья.

– Почему же ты мне не сказала, что она замужем ещё тогда, на зоне отдыха? –Спросил я.

– Есть вещи, о которых влюблённым вроде тебя лучше не знать, – философски заметила Зоя. – Я тебе это пыталась однажды сказать, там на зоне отдыха, но нам тогда помешали. Помнишь?

– А-а, ну, да, – кивнул я с таким лицом, будто меня тогда хотели обвести вокруг пальца на игре с тремя плошками и одним бобом, но этому слава богу помешали.

– Извини. Циля, по правде говоря, взяла с нас слово, что мы тебе не скажем. С меня и с Наташки.

– Почему?

– Как почему? Ты бы тогда сорвался, как рыбка с крючка и всё, и ищи тебя после этого.

– Понятно. Интересно, как это бывает? Вообще, у женщин. Как они такое могут обсуждать и просить о чём -то друг дружку?

– Как? Да очень просто! – Весело откликнулась Зоя, переворачивая лопаткой грудинку. Мы однажды собрались выпить. Втроём – я, Наташка и Циля. А Циля такой человек, ей в рот брать нельзя, она сразу всякий бред начинает нести! Ну, и в этот раз тоже. Завела разговор, кто кому нравится. Мы давай с Наташкой – тот не плохой, этот прикольный, вон тот симпатичный…А она сразу, что ей ты нравишься. И давай тебя расписывать –такой мальчик, такой мальчик…Натаха возьми и ляпни: да он с любой пойдёт! Смазливый, дескать, очень. Спорим, я его уведу, если ты только мне мешать не будешь! Цилю как подбросит. А они с Наташкой всегда не очень ладили. Ещё с тех пор, как их на соревновании двойкой ставили.

– Двойкой, это что? – Спроси я.

– А, езда парами. – Махнула она рукой. – Ну, и вот. Наташка ляпнула, а Цилю прямо вывернуло от этих слов. Кричит: опять ты вперёд всех лезешь! Чуть не сцепились. Я между ним влезла, не даю им. Потом говорю:

– Чего вы, давайте устроим ему проверку. Подкатим к нему по очереди и сразу выясним одна Циля ему нравится или все бабы на свете.. Если он на каждую клюнет, так значит бабник. Ну, вот, мы выпили потом ещё. Посмеялись. Посидели. Ещё выпили. Циля и говорит:

– Я почему –то уверена, что он ни с кем из вас не пойдёт. Он меня любит. Я чувствую. Поспорим? Натаха сразу: на что? И руку ей суёт. Циля на её руку посмотрела, как обезьяний царь на змеиную голову и говорит. Та, с которой он пойдёт огурец, а остальные чмошницы.

Я вдёрнул брови, будто удивляясь такому странному уговору.

– Это знаешь откуда у нас? –Заметив моё удивление, решила пояснить Зоя.

Я кивнул, сделав вид, что заинтересовался, хотя мне давно было всё равно.

– У нас в команде тренер есть, Бурцев. Так он на тренировках всегда говорил: снова отстаёшь, чмошница! Ну, а если ты на рывке хорошее время показала: огурец!

– Но они рук не пожали и не разбили, так что спор остался не заключённым. Вроде шутки, посмеялись и всё, – добавила Зоя.

Вернувшись в плите, она перевернула бекон на сковородке, который давно выгнулся, зажарился и чуть ли весь не вытопился, превратившись в шкварки, и стала разбивать яйца.

– Давно Циля уехала? –Спросила она.

– Недели две или даже три. Я не считал, – сказал я.

– Ясно. Что теперь делать собираешься?

– Не знаю, – Стоя по-прежнему босиком с накинутым на плечи одеялом, я опустился на корточки, уставившись на грязное кружево кухонного линолеума.

– Лео, бедный Лео… – Сочувственно произнесла Зоя, присаживаясь тоже передо мной на корточки и кладя мне руку на плечо:

– Забудь ты её. Скатертью ей дорога.

– Не могу, -покачал я головой.

– Она совсем не такая, какой ты её себе представляешь. И совершенно не та, которая тебе нужна.

Я уставился я на Зою, не понимая, о чём она:

– Почему ты так считаешь?

– Ты ещё не понял, кто она?

– Нет.

– Она вампир, Циля твоя! Привыкла кровь из мужиков сосать. Ищет таких, как ты, доноров…

И вдруг увидев боль в моих глазах, она не стала продолжать, а встала, сняла с огня сковороду и начала раскладывать яичницу на тарелки.

– Твоё счастье, что она уехала. – Продолжала Зоя, унося сковороду к мойке. – А то бы она из тебя всё высосала, а потом выбросила, когда всё кончилось. Скажи спасибо, что цел остался! Ты добрый мальчик, она бы к тебе хорошо присосалась.

– Зря ты, – буркнул я.

– Да что же ты за рыцарь! – Пожурила она меня, ласково всзъерошив мне волосы. – Поезжай тогда в Торжок и сам увидишь, кто она. Там её и спросишь, хочет она быть с тобой или нет.

Слова Зои будто крохотные кувалдочки, крепко тюкнули меня по натянутым струнам сердца, выдав доминантный септ – аккорд. Ну, конечно, как мне сразу это не пришло в голову! На до поехать в Торжок и отыскать там Цилю!

– Точно! Спасибо за совет! – Крикнул я, поднимаясь и садясь за стол, чтобы накинуться на свой омлет с беконом.

После завтрака, благодарно кивнув Зое, я отправился в ванну смыть с себя недельную хандру. Встав там ногами в адски пахнущее от долгого лежания в воде бельё, замоченное ещё Цилей, я с удовольствием подставлял рот и голову под струи тёплой воды. Приняв душ, я начал одеваться. Из хаоса мыслей оформилась, наконец, главная – надо разыскать в Торжке Цилю и вернуть её.

Попутно я начал вспоминать, что знаю о Торжке. Слава богу, наша учительница литературы была оттуда родом! От неё я узнал, что туда ездили Левитан и Серов. Там гостили Лажечников, Пушкин и Толстой. Что ж, двинусь и я вместе с ними. Прибьюсь, так сказать, к их гениальной компании. В конце концов, у меня есть роман? Да. Стало быть, я имею на это право! Решено. Огромный земной шар, прыгавший перед моими глазами, сжался до крошечного коричневого ануса в Тверской области. «Ну, и ладно», подумал я. «Если всё закончится плохо, то меня ждёт грустный финал, и ничего, значит, не поделаешь»! Вот так я думал, одеваясь.

– А как узнать, где она там живёт? – Спросил я Зою, выходя из комнаты и заглядывая к ней на кухню.

– Ты что, правда, собираешься туда ехать? – Домыв посуду, направилась она вслед за мной в комнату и сев там на наш с Цилей диван. –Ты серьёзно? Я пошутила, Лео. Насчёт Торжка. Не надо. Не сходи с ума.

– Почему? –Удивился я, поворачиваясь к ней от бельевого шкафа.

– Во –первых, точного адреса я её не знаю. – Сказала Зоя. – Во –вторых, у кого там ты будешь его спрашивать? Это тебе не Москва. Справочных там нет. Можешь, кстати, и назад не вернуться. Обухом по голове шмякнут в подворотне и все дела. Это же деревня!

Я отвёл глаза, раздумывая над её словами. В словах Зои была доля истины. Может, в самом деле, лучше не ехать?

– Оставайся, не валяй дурака, – словно прочитав мои мысли, сказала она. – Раз она уехала, значит, так надо!

Я замотал головой, так как в мыслях уже решил, что ехать придётся. Зоя вдруг встала, подошла ко мне, положив свои руки мне на плечи. В её глазах было столько нежности, что я прямо загорелся от желания быть с ней. Но ведь так нельзя. Нельзя со всеми! Даже при всём этом Промискуитете! «Зачем она это делает?», думал я. Ведь между нами ничего нет! «Сначала милиционерша, теперь Зоя. Что они, сговорились»?

– Нет, я всё же поеду. – Отвёл я глаза, с трудом поборов желание обнять её и прижать к себе. – Если знаешь, как её там найти, то скажи. Ты ведь знаешь?

– Там любой знает, где дом Каретова, – сказала Зоя, отходя, садясь опять на диван, закидывая ногу на ногу и продолжая сидеть в такой соблазнительной позе. – Он известный в городе фарцовщик. На вокзале какому –нибудь таксисту скажешь, он тебя отвезёт.

– А если не скажет, что тогда?

– Тогда бери такси и поезжай к церкви, той, которая возле реки. Спроси, где, мол, тут Каретовы, тебе покажут.

Она встала и ушла на кухню, чтобы вымыть сковородку, которую до этого замочила, затем вернулась, отодвинула шторы, и опять села диван, чтобы понаблюдать за моими сборами. Било в окно солнце, безжалостно освещая запылённое наше жилище, неубранную кровать и две подушки с углублениями по середине. Этот свет будто осветил весь чувственный хлам внутри меня, ослепив на время глаза моего разума. Ибо как объяснить то, что произошло дальше.

– Иди сюда, я тебе воротник поправлю, – сказала Зоя, привстав на кровати и вся подавшись ко мне.

Я наклонился, ощутив вдруг нежный запах её парфюма и волос и упругий натиск грудей под её кофточкой. Мелькнули камни дорогого монисто на её шее, блеск золотых серёжек в мочках ушей, океаны её глаз, и бермудский треугольник в глубине ног, куда мужской взгляд, попав однажды, уже не может выбраться без посторонней помощи.

Плохо понимая, зачем это делаю, я начал валиться на Зою, а она, будто только этого и ждала, ухватила меня за руки, и стала опрокидываться на спину, увлекая меня за собой. Задралась её юбка, завернулись вниз колготки, стянулись белые трусики, обнажив переливающийся на солнце золотистый треугольник между ног и ослепительно белую кожу ляжек…

Очнулся я в коридоре, лихорадочно соображая: «Боже, зачем я это сделал? Разве мне это было нужно? Нет. Разве мне было сейчас хорошо? Опять нет! Может, ещё хуже, чем с милиционершей?…Да, нет же, не хуже, даже лучше, но всё равно –это не то! Постой, но ведь это же ничего не меняет… Или меняет?».

В сердце у меня дымился вулканический кратер, глубиной с марианскую впадину. Вечные вопросы жгли разум –что делать, кто виноват и почему с тобой всё происходит не так, как надо??!!… Реки чёрной земли медленно оползали по вулканическому стеклу души, рисуя мёртвые глаза и лица. Падая от слабости, я едва нашёл силы, чтобы опуститься на корточки и завязать шнурки.

– Не надо ругать себя. – Словно услышав мои мысли сказала Зоя. – Было и прошло.

Я поднял голову и посмотрел на неё, стоявшую в дверном проходе и опирающуюся плечом на косяк.

– Да?

– Да. Это ничего не меняет.

– Ты так думаешь?!

С пылающим лицом, я посмотрел на неё, попутно снимая с вешалки куртку и надевая её. Меня удивило, что Зоя выглядела так, как будто ничего не случилось. Это признаться меня слегка удивило – надо же, какая у неё выдержка!

– Конечно, – пожала она плечами, опять, будто читая мои мысли.– Что изменилось-то? Всё, как обычно.

– Ну, раз так, тогда счастливо оставаться, – нарочито бодро сказал я ей, помахав двумя пальцами из пяти, а именно средним и указательным. И я собрался было уже шагнуть к двери, но вдруг сел на галошницу, потому что ноги мои не хотели идти. Меня терзали сомнения, вдруг Зоя права и Циля вампир, а я поеду на встречу своей гибели? Может, она уже приучила меня быть донором, потому что я не мог жить без неё, я это чувствовал! Так как же быть? Я не знал. Мне захотелось упасть на пол, лежать и не шевелиться, как лежат покойники на кладбище, в могиле, где не имеют смысла ни слова, ни звуки, а просто лежать и всё, прислушиваясь к шевелению могильных червей.

– Лео, поди ко мне, – как ребёнку, сказала она, направив в мою сторону руки.

– Я не могу, прости, Зоя, – закачал я головой, вставая и выставляя между собой и ней руку, показывая, чтобы она не приближалась. Это было грубо. Но по-другому я не мог.

Сделав пару шагов, Зоя замерла на месте всё так же так же с поднятыми руками, а затем медленно опустила их. Мне понравилось, что она не стала настаивать –нет, так нет! Я хотел объяснить, как мне больно, ведь она не виновата, но я промолчал. К чему слова? Зоя в самом деле, кажется, и без этого прочитала всё в моих глазах:

– Тебе худо, да? – Сочувственно спросила она.

Я кивнул, пробормотав:

– Прости, не могу больше быть тут с тобой. Мне надо идти.

– А я? Ты меня спросил? Я, может, не могу без тебя! – Неожиданно крикнула Зоя, ударив меня этими словами по лицу, будто арапником.

– Что? – Уставился я на неё, качая головой. –Нет…

Зоя слабо махнула рукой, уронив голову и рассыпав копну медных волос, которую тут же ловко подобрала рукой, придержав её за ухом пальцами:

– Да, я ещё тогда хотела тебе сказать на зоне отдыха, но Циля…– подняла она глаза. –Я просто не хотела, чтобы мы с ней из –за тебя тогда поссорились.

Мне показалось, я ослышался, так неуместно сейчас прозвучали её слова:

– Я тебе нравлюсь?! -Не понял я. – Брось! А как же Анастас? Ведь вы с ним занималась этим здесь, в этой комнате!

– Чем занимались? – Сделала она вид, что совершенно не понимает, о чём речь.

– Да этим…А, ладно, проехали…-махнув рукой, я повернулся к двери и клацнул замком, намереваясь выйти.

– Нет, подожди, чем мы занимались? – Догнав меня, придержала она меня за руку. – Скажи!

– Как чем, любовью, вот там в комнате на полу, чем ещё?

– А, ну, если это называется любовью, тогда конечно, – ухмыльнулась она, скрестив руки на груди. Затем, выставив перед собой одну из них, она сделала характерный перезаряжающий жест. Да я лишь помогла твоего другу, чтобы он не доставал меня!

– Понятно. –Кивнул я. – Ладно, как бы там ни было, мне пора идти.

– Ты всё-таки поедешь? – Спросила она так, будто вместе со мной уезжала её последняя надежда.

– Да.

Несмотря на то, что решение ехать возникло спонтанно, я всё же решил его придерживаться. В отличие от милиционерши, близость с Зоей не казалась мне таким уж чудовищным грехом, но искупить его я мог лишь одним способом, а именно отправившись в далёкое и полное неизвестности путешествие. Если будут надо, то я сам принесу себя в жертву, думал я. Такое наказание я для себя определил.

– Ты со мной выйдешь или здесь останешься? – Спросил я Зою.

– Останусь. – Сказала она. – Надо привести себя в порядок. К тому же, у тебя в ванной бельё. Оно пахнет, извини. Ладно бы одни твои вещи там лежали, а то поди ещё и Цилины, так?

– Да, она не успела постирать, – сказал я, ощутив, как при слове «Цилины» в моей душе зашевелились, пребольно кусая, змеи.

– Я так и думала, это на неё похоже, – кивнула Зоя. – Всё за неё другие должны делать. Королева! Ладно уж, постираю. Мы же с ней подруги, как никак. И приберусь тут заодно, а то у тебя кошмар, что творится… Ключи мне оставь, хорошо?

Я достал ключи и повесил их на крючок.

– Где мне их потом оставить? -Спросила она.

Я хотел сказать: «у соседки». Но вовремя спохватился:

– Под ковриком снаружи.

– А если кто –нибудь найдёт?

– Ну и пусть, тут брать нечего.

– Испоганят же всё, есть не люди, а сволочи! – Возразила Зоя.

– Если хочешь, возьми их с собой. Мы с Цилей вернёмся и заедем к тебе…

Тут я прикусил губу, увидев, как изменилась она после этих слов в лице. Но к её чести она быстро взяла себя в руки и, слабо усмехнувшись, кивнула головой, подняв на меня глаза и тут же отведя их в сторону, словно говоря: «ну, ну, мечтай о невозможном». Открыв сумочку и достав из неё блокнот, Зоя написала что –то на бумажке, вырвала листок и, сложив его вчетверо, передала мне:

– Это мой адрес.

– Зачем?

– На всякий случай. Вдруг тебе захочется меня навестить.

Я взял у неё бумажку, небрежно сунув её в карман. Всё было сказано и оставалось только уйти. Но едва я шагнул к двери, Зоя, вдруг схватила меня за рукав и сказала, нет, почти крикнула:

– Лео, пожалуйста, обещай, что в любом случае зайдёшь ко мне c Цилей или без неё!

Я кивнул и, открыв дверь, не оглядываясь, пошёл вниз. Уже идя по улице, я размышлял, правильно ли делаю, что уезжаю? Может, действительно лучше остаться здесь? Кажется, Зоя меня по-настоящему любит. Это чувствуется. Она сказала: «Лео, я не могу без тебя!». Такими словами не бросаются. Подумав так, я замедлил шаг, настолько захотелось обернуться и посмотреть, смотрит ли Зоя на меня из окна. Но тут я подумал, что же я кидаюсь из одной стороны в сторону! То я пошёл с Наташей и потом плевался! То с Зоей…Надо же наконец остановиться в выборе.

Невидимые весы в моей душе, качались из стороны в сторону, взвешивая, кто из девушек лучше. Наташа для меня почти ничего не значила. Зоя значила, но был в ней какой –то изъян, довольно смутный, который я пока не мог определить, какая –то непонятная лишняя тяжесть в её поведении, словно она использовала для веса запрещённую гирю, которую прятала в рукаве.

Самой лучшей была Циля. Несмотря на отъезд и всё остальное, её чистый и незапятнанный образ не вызывал у меня возражений.

Значит, всё правильно, я еду к Циле, думал я. Просто Зоя…И тут вдруг ослепительный блеск Зоиных ляжек полоснул меня по глазам. Я снова мысленно оказался с ней в кровати. Ах, как чудесно она отдавалась, с каким почти цирковым изяществом избавилась от одежды, с каким невероятным шармом всё проделала!

И потом, после этого, когда раскалённые лавы раскаяния текли по моей душе, она с какой – то подкупающей простотой сказала: «ведь ничего не случилось»! Пусть это неправда, потому что случилось, но – как сказала! После этих мыслей вес Зои почти выровнялся по весу с Цилей.

Я снова захотел оглянуться, чтобы посмотреть, смотрит Зоя мне сейчас вслед или нет. Но страх, что обернувшись, я не увижу её в окне, и это заставит меня разочароваться даже в себе, пересилил. Вместо того, чтобы оглянуться, я лишь втянул голову в плечи и ускорил шаг.

Так я и шёл, глядя себе под ноги и заставляя встречных прохожих уступать мне дорогу, пока угол следующего дома не закрыл меня тот дом, где мы когда –то жили с Цилей, и где теперь осталась постирать её вещи Зоя. Лишь тут за углом я позволил себе расслабиться. «Нет, всё верно, что я еду, мужчина не должен распыляться», думал я «ему следует быть твёрдым в своих решениях.

И Зоя, она не та за кого….С этими мыслями, достав из заднего кармана брюк листок с её адресом, я скомкал его и, занёс уже было руку над урной, но вдруг поймал себя на мысли, что неплохо бы, отправляясь в неизвестность, иметь при себе хоть один точный адрес! Решив так, я сунул вчетверо сложенную бумажку обратно себе в карман, и едва ли не бегом направился к остановке, где уже стоял, пыхтя выхлопной трубой автобус.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ТОРЖОК

Далеко не всегда ты знаешь, почему совершаешь те или иные поступки. Мы придумываем себе тысячи причин, почему делаем именно так, а не иначе. Мы оправдываем своё поведение неким кодексом правил, которые неизвестно кто и когда до нас придумал и внушил их нам. Мы боимся потерять уважение к себе и прём напролом, хотя все приметы вокруг указывают на то, что так делать нельзя. Но это, так сказать, уже взгляд из будущего. В настоящем, как правило, мы и на сотую долю процента на имеем представления о том, что следует делать. Вот в чём причина всех несчастий молодого человека – почти всегда он всё делает по своему разумению и почти всегда не правильно, так как никакого разумения у тебя, едва начавшего жить, нет!

Ещё в вагоне –ресторане сидя у окна и наблюдая, как бешено мелькают фонарные столбы и путевые будки, я начал понимать, что возможно совершаю самую непросительную в своей жизни ошибку. Настроение у меня было траурным. Искусственные цветы в вазочке на моём столе и те напоминали о кладбище.

Поначалу мне, несмотря на слова Зои, и в голову не пришло, что поездка в самом деле может быть рискованной и опасной. Но чем ближе я подъезжал к Торжку, тем больше сомнений у меня возникало. Во-первых, что если Циля не захочет меня видеть? А её муж, напротив, захочет рассмотреть мою голову поближе?.. Во –вторых, что если так всё сложится, что я пропаду для всех? Даже маме я не сказал, что уехал! Но мысль о смерти почему –то казалась менее страшной, чем перспектива остаться без любимой женщины. Таким уж я уродился. Жизнь в моём представлении казалась не таким уж важным делом если в ней не было любви. Получалось, я сознательно и даже с каким –то облегчением ехал к месту своего возможного погребения.

«Интересно, интересно», думал я, с оптимизмом висельника разглядывая пристанционные дома в Торжке, «вот оказывается, как это выглядит»! Поезд остановился возле скучного двухцветного особняка с фронтонами по бокам. Над входом была надпись «Торжок», под ним двумя лопухами висели громкоговорители. Вместе со мной из состава вышло дюжина человек и тут же растворились в наступивших сумерках. Я остался стоять на платформе, один в незнакомом месте, собираясь осуществить хитроумный манёвр похищения из неизвестного мне города женщины, муж которой, по словам Зои, "раскабанел", осуществляя незаконную коммерческую деятельность.

Всю дорогу я готовился умереть достойно. Но выйдя в Торжке, где жила моя любовь, мне вдруг отчаянно захотелось жить. «Зачем я сюда приехал, думал я, что тут делаю?», думал я. Надо срочно всё отменить, исправить, поставить на место. Где билетная касса?..». В этот момент поезд, на котором я приехал, тронулся, и медленно стал набирать ход. Обернувшись, я в каком –то отчаянии стал наблюдать за уходящими во мглу вагонами, машинально ища глазами открытую дверь. «В Ленинграде, по крайней мере, будет где заночевать, – запоздало думал я, – там большой вокзал». Но состав, как назло, ехал наглухо задраенным, как подлодка, собираясь нырнуть за поворотом в холодное туманное море. Лишь в последнем вагоне семафорила красным флажочком обвязанная, как мумия длинным шарфом, и будто замурованная в проёме тамбура проводница.

Словом, мой выбор был сделан и, подчиняясь фатуму, я шагнул в неизвестность, приподняв воротник видавшей виды лётной куртки. Таксистов у вокзала, как назло, у вокзала не было. Их видно забрали те пассажиры, которые оказались проворней меня.

Сразу за вокзалом начиналась дорога, отмеченная кратерами выбоин и ухабов, которые зияли до самого горизонта в предутреннем свете. «Приезжайте к нам в Торжок и вы увидите закат без Европы», вспомнил я слова Цили. Что –ж, посмотрим. Но вначале мне следовало купить два билета для меня и Цили в обратную сторону. На всякий случай. Правда касса почему –то оказалось закрытой.

Я посмотрел на часы. Они показывали без двух минут четыре утра. Я присел на скамейку, размышляя, что делать. От усталости и напряжения глаза мои начали слипаться. Незаметно я уснул. Мне приснился воздушный шар, сделанный в форме чеховского станционного смотрителя, в фуражке и с развевающимся шарфом, который заполнял собой весь вагон и без конца крутился, подгоняемый ветром из оконной форточки. Проснулся я от свистка локомотива. Большая стрелка показывала без двух минут шесть утра. Касса по –прежнему была закрыта. И вдруг внутренний голос объявил мне: «пора, чёрт с ними с билетами!». Я встал и не торопясь вышел из здания вокзала. Город встретил меня холодной изморосью и сонными фонарями, тускло светящими из предрассветной мглы.

«Дом у реки», вспомнил я. У кого тут спросить? Прохожих не было. Мимо проезжали редкие машины, которые не реагировали на мою поднятую руку. Из подъезда одного из домов выбежал человек и, пройдя немного по тротуару, свернул в арку. Прибавив шагу, я окликнул его:

– Товарищ, извините, можно спросить!

Старик в белом тулупе застыл, полуобернувшись, будто размышляя, говорить с незнакомцем или задать дёру.

– Извините, я не местный…– сделав шаг к нему, проговорил я, но с затуханием, будто отыграв демидуэндо.

– Чего тебе? – Скороговоркой проговорил старик, подавшись тоже на меня, но лишь на полноги. Тон у него был резкий и слова он не произносил, а выкрикивал, словно подстёгивал лошадь.

– Не подскажете, где живёт такой Каретов?

Спросив, я глянул по сторонам, будто с этим словом сразу набрал в себя щемящей, неприютной тоски, от которой в сердце сдохли все мухи. Да и паук сдох. И теперь там на сквозняке лишь гуляла туда-сюда паутина.

– Это который? Сашка что -ли? Тот, что с баранами? – Крикнул старик, находясь всё в той же склонённой позе. – Или другой, баламут?

– А, вы не знаете, наверно…– разочарованно протянул я, опять глядя по сторонам.

– Кого? Так это который на Ивановской или на Воскресенской, какой из их?…

Старичок, оглянувшись, почесал вдруг в затылке.

– А если прямо идти, то я куда выйду? – Снимая первый вопрос, спросил я его, поняв, что он не знает.

– Это к Терце, – почёсывая уже лоб, произнёс старик.

– Куда? – Переспросил я.

Старик махнул куда –то вправо рукой и отвернулся, чтобы идти по своим делам.

– Прямо? – Решил снова уточнить я.

– Э-эх…

Старик вдруг развернулся на ходу и быстро опять засеменил в мою сторону.

– Чего тебе? – Резко крикнул он, подойдя и подозрительно оглядев меня. – Говорю же, иди прямо, потом налево, через мост и в него упрёшься.

– В кого…упрусь? – Не понял я.

– Так в Сашку. Ты же этих, Картовых ищешь?

– Да нет, Каретовых…

– Что? Я, извини, тугой на ухо.

– Каретова.

– Так это он и есть!

– Нет, вы чего –то путаете…

– Чего «я путаю»? – Обиделся старик. – Ты ему кто будешь, сват? Родственник?

– Вроде того.

– А, ну, раз «вроде», так и чеши напрямки. Пешим ходом к обеду будешь.

– К обеду, так. А сейчас не подскажете сколько время?

Старик ткнул пальцем в небо, будто должны были послышаться куранты, но вместо этого вдруг громко пёрднул и рассмеялся. После этого он развернулся и побежал в арку, темнеющую невдалеке. Перед тем, как нырнуть в неё, он снова остановился и спросил, повернушись:

– Ты чай не из этих?

Он перетасовал ладонями невидимую колоду.

– В смысле? – Не поонял я.

– Не ходи тогда…Он такой же Каретов, как я Штирлиц!

– Почему?

– Картёжники это. В поездах, знаешь, которые пассажиров раздевают.

Он захлопал себя по карманам.

– Выходишь, а денежки тю-тю…

– Понятно…

– Картов его фамилия. А буковку себе приделал. Это тут все знают.

– Ясно…

– Тебе, как я смотрю, всё ясно, – заметил старик, – из Ленинграда что -ль?

– Подальше…– не стал я раскрывать карт.

– А откуда?

– Да вам то что?!

– А-а, ну, раз не хочешь говорить, шуруй тогда прямо, дом у них двухцветный, не спутаешь, коричнево – розовый.

– Надо же, и вокзал тоже.

– Чего?

– Тоже говорю двухцветный.

– А-а! так весь Торжок разноцветный, что ты! Не город, а сказка!

Дед опять хихикнул и вдруг, отчётливо произнеся мою фамилию: Адье! – скрылся в подворотне. Мне сделалось страшно. Вытянув шею, я начал вглядываться в тёмноту арки, за которой исчез старик. Немного уже рассвело и увидел, что там, где заканчивалась темнота арки и начинал серебриться рассвет, был колодец двора, дном которого являлся фасад деревянного дома с чердаком в виде мезонина.

Вдруг из арки, в которой старик скрылся, очень медленно снова появилась его острая бородка, затем серый треух и два любопытных глаза. Это было так неожиданно, что я замер, поражённый догадкой: «Они здесь все вампиры!». Я стал озираться, беспокойно бормоча:

– Чёрт же меня дёрнул сюда поехать. Не хватало ещё, чтобы меня тут съели!

Слава богу, что выглянув на мгновение, старик исчез и больше уже не появлялся.

Прижав к ушам воротник, я быстро пошагал в серую мглу. Город спал, окутанный морозным туманом. В редких окнах горели огни, напоминая об уюте и тепле. Двери подъездов были настежь открыты, словно приглашая любого войти внутрь, но темнота в глубине них отталкивала.

Во дворах глаз порой выхватывал криво изогнутые качели, ржавую жесть грибков или песочницу с оторванным бортиком. Подгоняемые ветром катились по земле бумажные стаканчики. Раздавленные словно богатырской поступью шевелились пластиковые бутылки. Казалось, всю ночь тут был праздник, и лишь под утро люди разошлись, чтобы отдохнуть, набраться сил, а затем встать по сигналу будильников и выйти на улицу, чтобы опять захлебнуться весельем.

Я вдруг поймал себя на мысли, что иду, будто зная дорогу. Автопилот вёл меня сквозь космогонию улиц, эзотерику тёмных стёкол, философии цветочных горшков прямо к цели божественного Творения – Любви. На фоне одних зданий чернели автомобильные номера, под другими не горел свет… Так я и шёл, изучая лексику незнакомого города почти что методом Брайля – наощупь.

Наконец, я пришёл к дому, напоминавшему по своей форме круглый торт, на который сверху упал радиоприёмник. На втором этаже этого дома тускло горел свет. Из открытой форточки на первом этаже тихо лилась музыка, жёлтая штукатурка внизу промокла, как от сиропа. Складывалось впечатление, что при ударе торт и радио будто бы обменялись между собой свойствами. Снизу дома у самого основания зияла рваная выбоина, а наверху горел упрямый огарок. Воображение тут же дорисовало мертвеца в гробу и хищные руки, что его держали. Музыка вдруг оборвалась и стало непривычно тихо. Эту тишину хотелось нарушить громким свистом и я уже сложил губы, чтобы сделать это, но вспомнив, что моя покойная бабушка -учительница непременно назвала бы это хулиганством, сдержался. Вместо этого, вздохнув, я пошёл дальше.

Ещё минут пятнадцать прошли в безуспешных поисках верной дороги. Теперь я уже знал, что совершил ошибку, отправившись в это путешествие. На что я рассчитывал? Чего собирался получить?

Ещё минут через десять я почувствовал, что ноги мои промокли. Идти становилось всё труднее. Надо было остановить попутку, любую, там, у вокзала, а здесь – ни одной машины, как ни странно, не было! Люди иногда ходили, да. Но они пробегали вдалеке, выглядя маленькими нарисованными фигурками, так что не было никакой возможности их догнать и спросить, где я и куда идти. Если бы я пустился за ними вприпрыжку, то заблудился бы наверно ещё больше.

Время от времени, забравшись на какую–нибудь кочку, я, поднявшись на мыски, смотрел, что там впереди. Но везде было одно и тоже! Слева за домами чувствовалась вода, справа теснились тоже домики. Впереди, насколько хватала глаз, шла ухабистая дорога, обширные лужи которой подёрнулись за ночь хрупким льдом. Это была всё-таки не деревня, город.

Снова и снова пускаясь в дорогу, я обязательно проваливался в одну из луж, и уже теперь громко и совсем не таясь, чертыхался при этом. Слева и справа дома по-прежнему шли двухцветные дома. «Что они этим хотели сказать?», ворчал я про себя. Ужасно глупо! Каждый цвет в спектре радуги что –то обозначает. Жёлтый –цвет золота. Красный – счастья. Голубой –сил неба. Розовый надежды. Синий –хладнокровия. И вот я стоял перед домом, покрашенным шампанью и тёмно –бордовым. «Напиться и упасть без чувств что -ли?», злорадно рассуждал я. Отдохнув немного перед домом, я шёл дальше.

На каком -то взгорке, наконец, вдалеке однообразно засеребрился купол церкви или монастыря, о котором видимо и говорила Зоя. Теперь, когда у меня появился чёткий ориентир я, собравшись с силами, пустился в путь с удвоенной силой.

Дойдя часа через два до церкви, я увидел, наконец, первого человека. Это была женщина. Она торопливо шла мимо храма шагом, слегка опустив голову.

– Извините…– сказал я охрипшим от долгого молчания, голосом. -Получилось прямо-таки карканье какое -то!

Всё то время, что я прокашливался, женщина, одетая, как монахиня в чёрный платок, без конца осеняла себя крестным знамением. Судя по её кроткому выражению, она готовилась умереть от руки незнакомца.

– Мне бы узнать…– сделал я к ней шаг.

– В Имя Отца, и Сына и Святага Духа, – забормотала монахиня, отходя и крестясь, – Пресвятая Дева, помилуй мя…

– Вы меня не правильно поняли, – начал оправдываться, – я тут немного заплутал, не можете подсказать дорогу?

– Раз плутаешь, сын мой, значит, не к Богу идёшь, – мелодичным голосом произнесла монахиня.

– Точно заблудился, – усмехнулся я, – будто кто меня водит…

– Он и водит, сын мой, – подтвердила монахиня, выкинув неожиданно перед собой руку с торчащим указательным пальцем, – вон и дьявол позади тебя.

Я обернулся, замерев от ужаса. Ко мне, семеня ногами, быстро приближался тот самый старик, которого я встретил по дороге от вокзала. Резко повернувшись, я уставился на монахиню. Уголки её губ начали подниматься, обнажая жёлтые клыки. Ещё немного и я бы, закричав «на помощь!», рухнул посреди улицы на ватных ногах.

– Чего несёшь, убогая? Человека пугаешь!– Услышал я вместо этого высокое и резкое карканье старика. – Какой я тебе дьявол?

Монахиня снова начала истово креститься.

– Говорил тебе, не ходи сюда больше! Говорил? – Задребезжал старик, обращаясь к монахине:

– А это тебя не касаемо, Фёдор. Не спросясь, люди ходют молиться! – Сказала монахиня.

– Ох, что за баба! Сколько раз говорил, тут музей исторический, а не богадельня! Вот отдадут монастырь церкви, тогда и молись.

– Кто отдаст? Сама отмолю быстрее у Бога, чем вы, нехристи, отдадите божьим людям!

– Чего мелешь? Нету его! Хочешь брошюру дам прочитать? Чёрным по белому писано – бога нету!

– Свят, свят, свят, – закрестилась монахиня.

– Вот и давай…– прикрикнул старик. – шуруй по своим делам. Свят у неё!

– Ох ты, бес окаянный! Каким ты был, таким остался! – Заворчала монахиня и, выразив досаду кивком головы, торопливым шагом отправилась дальше. Но, остановившись, вдруг крикнула:

– Не командуй, ирод, ушло твоё время!

Проводив её взглядом, я повернулся к старику и сказал:

– Зачем вы так с ней? Она же божий человек!

– Кто? Она? – Старик ткнул пальцем в удаляющуюся фигуру монахини и вдруг закатился от смеха. – Да какой там! Это же жена моя бывшая – Наташка! Изображает из себя монахиню. Решила свихнуться на старости. А ты сам для чего здесь? Я ж сказал, тебе на Ивановскую, а это Воскресенская…

Дед махнул рукой в противоположную сторону.

– Туда?! Подождите, а разве не сюда?

– Нет. Тебе ж Борьку Картова, душегуба?

– Гришку.

– А, Гришку? Погодь. Этого не знаю…Хотя….

– Знаете, я наверно передумал. Лучше скажите, вокзал где? Обратно поеду.

– Вокзал?

Старик начал качать головой, будто поражаясь тому, с каким неразумным человеком он имеет дело.

– Вон туда тебе надо идти, – поднял он мне настроение, махнув рукой в сторону клетчатой вышки, видневшейся неподалёку. Оказалось, я сделал приличный круг. Если б я пошёл прямо, а не по совету старика, то пришёл бы сюда минут за пятнадцать.

– Чуть наискосок, а потом уж не сворачивай и до самой железки. –Пропищал старик.

– Ну, спасибо.

– Ага, давай, заходи, если чего, спрашивай…

И он быстро засеменил ногами, скрывшись в музее.

Я не спеша побрёл, затылком чувствуя, что дед продолжает следить за мной в щелку двери. Однако обернувшись, увидел лишь белые стены музея, розовую полосу восхода и чёрный силуэт удаляющейся монахини. «Боже, спаси и сохрани меня», попросил я тихо. В этот момент где –то далеко, за рекой и лесом тихо охнул колокол, откликнувшись в моей душе тоскливым сладким эхом. Какое -то время после этого, я стоял, думая: показалось мне это или нет? Затем, застегнув молнию куртки до самого горла, я пошёл наискосок к вокзалу, как учил безбожный дед.

Видимо существует наивысшая справедливость, думал я, продолжая идти и разглядывать двухцветные, обитые штакетником домики. Была как -то в моём детстве девочка по имени Тоня. Нам обоим исполнилось тогда лет по 14- ть. Мы познакомились с ней в пионерском лагере. Тоня умело целовалась в губы и давала трогать свою большую не по годам пятого размера грудь. Этот аномальный размер Тониной груди лично меня очень волновал. Тоня же, напротив, считала свою грудь уродством. Дело в том, что когда она нагибалась, чтобы вымыть пол или собрать помидоры, ребята из отряда начинали гоготать. А я не смеялся, поскольку считал, что хохотать над красотой это низко. Тоня это оценила. И из всех ребят поэтому она выбрала меня. А остальных близко к себе не подпускала.

Закончилась смена, мы разъехались по домам. Однажды Тоня, которая жила в Москве, на улице Осипенко, мне позвонила, а затем приехала ко мне в подмосковный городок в гости. Это было так неожиданно, что я поначалу не знал, как себя вести. Тоня всё поняла и попросила чаю. Попив чаю, мы сели на диван и начали целоваться. В какой -то момент мне захотелось снять тонин джемпер, и она позволила это сделать. С замиранием сердца рассматривал я её аномально большую грудь с сосками цвета ирисок. Мы целовались и ласкали друг друга.

Постепенно дошла очередь до крепдешиновых брюк, в которые Тоня была одета. Однако снять их Тоня, оказалось не готова, и мы стали бороться. Разозлённый, я в какой –то момент крикнул: ну и катись отсюда, раз ты такая! На самом деле ещё мои родители должны были вот –вот прийти и мне не хотелось объяснять им, откуда тут взялась маленькая девочка с такой большой грудью.

Тоня, вообразив, что её прогоняют, вдруг заплакала и стала умолять объяснить ей, что она сделала не так. Это меня почему –то решительно вывело из себя. Я так разозлился, что уже серьёзно приказал ей быстро одеться и уматывать. В молодости даже сам не понимаешь, насколько ты иногда жесток по отношению к другим.

Рыдая, Тоня стала надевать джемпер, а потом туфли. Затем она долго плакала в ванной. И в лифте. Даже на улице она не могла успокоиться. Так мы и пришли к остановке. Я хмурый, а она в слезах. «Объясни», просила она, забираясь в автобус и без конца оглядываясь, «умоляю, объясни мне, что я сделала не так?». А что я мог ей объяснить? Просто мне ужасно хотелось её рассмотреть всю, как следует, а, может, даже сделать ещё что -нибудь! А Тоня не позволила. Когда автобус с Тоней, наконец, уехал, я подумал: «а ведь она всё интересное мне тогда показала, а я ей нет». Вот и наказание. Прости, Тоня!