Академия читателя. Опыт осмысления теории и методологии литературно-читательского процесса бесплатное чтение

1.3 Литературно-читательский процесс и литературный антропоцентризм.

Центральное ядро литературно-читательского процесса как аксиологическая парадигма литературы. Что придумал Лао-цзы. Литературные вселенные.

Начнем мы с представления интереснейшего феномена, который историки и теоретики литературы называют ЛИТЕРАТУРНЫМ ПРОЦЕССОМ. Это понятие, на наш взгляд, оказалось совершенно неуязвимым для пытливого взгляда ученых, так и не определившихся в его однозначном понимании. Обсуждение этих вопросов, которые, кстати, были поставлены во второй половине XX века, а научное оформление получили только в его конце, не входит в область наших интересов. Да и слишком много уже написано на эту тему. Читатель при желании может ознакомиться с многочисленными научными трудами и учебной литературой.

Мы же выразим принципиальное несогласие с распространенными представлениями о литературном процессе. С чем это связано? Во-первых, нас не устраивает суженное понимание литературного процесса как процесса развития художественной литературы. Мы полагаем, что художественная литература не развивается обособленно от целостного культурного процесса. Литература вбирает в себя другие его стороны: все виды искусств, науку, журналистику и публицистику. Литература все это перерабатывает и воплощает в неограниченном видовом разнообразии. Одни области литературы, несомненно, оказывают влияние на другие ее области. Так же и у читателя, целостное восприятие мира литературы, как части его мировоззрения, возникает при обращении к различным ее видам, которые могут, и это часто встречается, содержать противоречивые представления о природных и общественных явлениях. Влияют все виды литературы и на процессы писательства, нам известны многочисленные примеры обращения писателей в процессе творчества к различным видам литературных источников прошлого и настоящего.

Во-вторых, мы уверенно полагаем, что литературный процесс – это не совокупность произведений, возникающая в их исторической последовательности, то есть это не результат, а триединый и непрерывный процесс написания, издания и чтения этих произведений. Действительно, можно ли говорить о процессе безотносительно к его носителю и движущей силе, которыми и являются писатели, издатели и читатели2. Изымите что-то из этой последовательности, и литературный процесс умрет. В связи с этим нам уместно говорить о трех взаимосвязанных и взаимообусловленных составляющих литературного процесса: литературно-писательском, литературно-издательском и литературно-читательском. При этом каждый из этих процессов обладает уникальными, неповторимыми свойствами, о которых мы поговорим позднее.

Есть и третье возражение. Литературный процесс часто представляется как что-то периодически изменчивое, вместе с тем исторически обусловленное и закономерно трансформирующееся. Мы же обращаем внимание на его фундаментальное свойство – непрерывную хаотичность. Ведь в своих второй и третьей составляющих литературный процесс оказывается вовсе не привязанным к истории литературы (да и вообще к истории). Это вневременные процессы. Читатель вполне может сначала познакомиться с произведением своего современника, а затем обратиться к античной литературе. То же делает и издатель. При этом самое удивительное, что исторический писатель воспроизводит в своем произведении реальность (а часто и литературную форму) предшествующих эпох, перемещаясь по оси времени. Таким образом он вклинивается в литературный процесс предшествующих эпох и приглашает нас в путешествие на «литературной машине времени».

В-четвертых, глобальный (мировой) литературный процесс приобретает системный характер, объединяя в каждый момент времени многочисленные, непосредственно не связанные акты написания, издания и чтения произведений. В этом смысле мы имеем дело с открытой саморазвивающейся системой «движущихся литературных мыслеобразов» и их материальных (а теперь и идеальных информационных) носителей. Есть ли у этого, определенно статистического многообразия, статистические же закономерности, отражающие развитие либо деградацию литературного процесса, может показать только глубокое научно-теоретическое исследование.

Философское осмысление проблемы литературного процесса наверняка может предоставить нам и иные аргументы в пользу расширительного подхода к определению природы этой уникальной формы индивидуального и общественного сознания, которой является литература.

Однако оставим в стороне процессы писательства. Пусть их исследуют далее литературоведы. Пусть процессы книгоиздательства исследуют социологи, философы, психологи и маркетологи. Нам же, как читателям, более всего интересен литературно-читательский процесс. На его исследовании мы и сосредоточимся.

Не сомневаемся, что человек-читатель согласится с утверждением о том, что в центре любого повествования находится человек-персонаж3. Эти два человека связаны с внешним миром (реальным и описываемым) своими особенными восприятиями окружающей их действительности. Осознавая это, мы приходим к утверждению о том, что описываемый мир выглядит для человека-читателя не вполне так, как он устроен для человека-персонажа (то есть писателем), что этот мир – индивидуальная проекция мира писателя в сознании читателя. Второе утверждение, которое неизбежно возникает у каждого человека-читателя, – это то, что все персонажи нечеловеческой природы воспринимаются им как антропоморфные, если не физически, то поведенчески4. Третье утверждение заключается в том, что прагматизм по отношению к природе – исключительно человеческое качество, постоянно присутствующее в литературе. В этом смысле писатель, а следом и читатель не рассматривают природу вне человеческих потребностей. Эти утверждения в конечном итоге приводят нас к умозаключению об антропоцентричности литературы.

Известно, что антропоцентризм с античных времен – одно из философских воззрений, определяющих человека как меру всего. Он противопоставлен теоцентризму и космоцентризму – воззрениям, отводящим те же роли Богу или природе (космосу). Литературный антропоцентризм можно определить как содержательную парадигму (образ) литературного произведения, основанную на признании центральной (мировой) роли человека-персонажа. Иными словами, важнее человека и его проблем в литературе нет ничего. Антитезы5 имеют право на существование, однако их роль в подавляющем числе произведений литературы, как правило, принижена. Человек либо противостоит Богу и природе, либо выступает с ними в некотором единстве. Даже религиозные первоисточники не обходятся без того, чтобы определить Бога без человеческого контекста (начиная с акта сотворения человека – антропогонии).

Литературный антропоцентризм выступает как основополагающий принцип теоретической конструкции, образующей центральное ядро литературно-читательского процесса, без которого чтение утрачивает смысл. Согласно этому принципу произведение литературы создается для человека-читателя, чтобы:

а) возвеличить либо низвергнуть человека-персонажа;

б) указать на важность или мелочность его проблем и поступков;

в) показать богатство или ничтожность его внутреннего мира во всех его проявлениях;

г) расположить человека-персонажа внутри системы ценностей;

д) рассмотреть его внутри антитезы «добро и зло».

Это почти исчерпывающий список содержательных особенностей образа человека-персонажа, в конечном итоге образующего содержательную основу литературного произведения6.

Для того чтобы сформировать центральное ядро литературно-читательского процесса, мы в дальнейшем исследуем весь список, но для начала обратимся к аксиологии литературного антропоцентризма, то есть поговорим о системе ценностей человека-персонажа. Человек (и человек-персонаж) в системе ценностей, по нашему глубокому убеждению, дуалистичен. Он буквально «раздирает себя» между психофизиологическими и духовными ценностями. Результат этих внутренних борений – распределение людей по трем устойчивым группам образов жизни (психосоциальных типов поведения) с условными названиями: активисты, инерционисты и асоциалы7. Человек-читатель предпочитает литературу, соответствующую его психосоциальному типу поведения и индивидуальной системе ценностей. Человек-читатель даже на подсознательном уровне желает, чтобы понравившийся ему человек-персонаж разделял его систему ценностей. Таким образом, гармония между читателем и литературным произведением возникает из общности ценностей между читателем и писателем. Так возникает «мой писатель». Тогда, чтобы выбрать своего писателя, человеку-читателю полезно иметь представление обо всей совокупности психофизиологических и духовных ценностей, которые входят в систему индивидуальных и общественных ценностей и которые разделяет (или не разделяет) писатель. При этом, конечно, следует иметь в виду, что представление о системе ценностей эволюционирует в историческом процессе вместе с человеческим обществом, то есть непостоянно во времени. Кроме того, система ценностей «изменчива в пространстве» и имеет свои особенности в различных национальных культурах.

Наше представление о всеобщей системе индивидуальных и общественных ценностей далеко от современных распространенных представлений, в том числе формализованных в конвенциальном праве (хотя и созвучно некоторым философским течениям прошлого), поэтому требует отдельного обсуждения.

В предлагаемой нами парадигме во главе психофизиологических ценностей стоит ценность земной человеческой жизни. На самом деле это большой комплекс проблем, связанных с продолжительностью и качеством жизни, здоровьем человека. Очевидно, что этот комплекс непосредственно связан с идеей антропоцентризма, и его научно-философским обобщением является учение о гуманизме (в процессе эволюционного развития этого учения).

Вторым в этом ряду становится представление о ценности человеческих удовольствий. Не претендуя на первенство8, выделим три ее составляющие: ценность питания, ценность секса и ценность омовения (как некоторые обобщения сложных психофизиологических комплексов человека). Несмотря на то, что эти ценности в большей степени связывают человека разумного с миром животных, они также антропоцентричны, поскольку не ограничены исключительно физиологическими потребностями организма. Вокруг этих устремлений формируется огромный мир социальных отношений и психического разнообразия личностных проявлений.

Третьей в ряду мы определяем ценность стремления к покою, с которой связываем представление о комплексной безопасности человека. Не детализируя это представление, акцентируем его антропоцентричность, поскольку беспокойства человека сосредоточены внутри него, хотя и порождаются опасностями, исходящими из внешнего мира.

Психофизиологические ценности рациональны, ибо обусловлены жизненными проявлениями человека, связанными с его биологической природой. Тем не менее они могут приобретать иррациональные формы и даже угрожать жизни и здоровью людей. Тогда такие индивидуальные ценности вступают в противоречие с общественными ценностями.

В ряду духовных ценностей также происходит их разделение на рациональные и иррациональные. Рациональными в философской традиции признаются ценности стремления к творчеству (которые также могут приобретать иррациональные формы).

В историческом процессе человечество непрерывно вырабатывает общественные ценности, которые возникают из несовершенства общественного устройства и призваны гармонизировать общественные отношения. В ряду иррациональных общественных ценностей самыми распространенными являются ложные ценности: стремление к достижению власти и стремление к обретению богатства. Общественные ценности часто противоречат личностным психофизиологическим устремлениям и проявлениям человеческой природы. В результате человечество находится в непрерывном внутреннем конфликте между системой общественных установлений и проявлением свободной воли человека. Конвенциальное и конституционное право, формализующее традиционные моральные нормы, закрепляет системы общественных ценностей и прав человека, которые часто носят декларативный характер и не реализуются в общественной практике. Часть из них, как ценность личной свободы, утратили свою актуальность в связи с исчезновением всех форм рабства (кроме криминального), а часть, как мультикультурализм, вызывают сомнение в применимости как общечеловеческого правила жизни. Следование различным системам общественных ценностей, скорее, способствует разделению человечества, чем его консолидации.

Все духовные ценности антропоцентричны, ибо касаются внутреннего мира человека, его сознания и духовности. Все общественные ценности антропоцентричны, ибо касаются внешнего мира человека, его отношений с другими людьми.

Предложенная нами всеобщая система индивидуальных и общественных ценностей, как мы полагаем, имеет древнейшее литературно-философское обоснование. Мы нашли такое обоснование, в частности, при обращении к древнейшей философии Востока, а именно к учению о Дао9. Позднейшее, в том числе современное, обращение комментаторов к труду легендарного китайского философа Лао-цзы показало, что приведенные в нем умозаключения могут быть интерпретированы в широчайшем диапазоне философских мыслей и целых направлений философии. Известно о тысяче древних и современных комментариев к этому труду в восточном (китайском и японском) даосизме. Однако и европейская философская мысль нашла себе пищу в учении о Дао. Философское переосмысление учения о Дао мы можем найти в трудах Льва Толстого, Владимира Соловьева, Альберта Швейцера, Карла Ясперса, Генри Бореля и многих других мыслителей. Принципиально важным является то обстоятельство, что умозаключения Лао-цзы толкуются в контексте философских воззрений этих мыслителей, и не всегда они согласуются между собой. Это, по нашему мнению, свидетельствует об универсальности учения о Дао как некой методологической основы философского знания (нечто сравнимое по значению с диалектикой и ей не противоречащее в общем случае).

Мы обратили внимание, что учение о Дао в некоторой своей части может служить философским обоснованием предложенной нами всеобщей ценностной парадигме. В основе такого обоснования может лежать умозаключение о триединстве Дао, выраженное в 42 главе «Дао порождает единицу, единица родит двойку, два рождает тройку, три дает жизнь десяти тысячам вещей». Комментаторы соотносят указанную последовательность чисел с умозаключением из главы 25, согласно которому «Дао предшествует Небу, Небо предшествует Земле, Земля предшествует Человеку (царю), которые являются четырьмя великими во Вселенной». То есть в цепочке перерождений Дао есть соотносимые понятия: числительные и стихийные, из которых происходят все вещи мира.

Мы не будем останавливаться на известных философских интерпретациях этих суждений, но лишь интерпретируем их в качестве обоснования всеобщей ценностной парадигмы. Мы склонны увидеть: в единице (небе) – ценность индивидуальной человеческой жизни; в двойке (земле) – ценность человеческих удовольствий; в тройке (человеке) – ценностную парадигму стремления к покою. Лао-цзы и его комментаторы отождествляют единицу и тройку с «нечто», а двойку – с «ничто». При этом в процессе движения нечто превращается в ничто, ничто превращается в нечто, и это нечто превращается во все вещи мира. Тогда приемлемо умозаключение о том, что человек живущий, являющийся нечто (и проявлением Дао), превращается в ничто, когда всецело подчинен только удовольствиям, но вновь возрождается и становится нечто, когда ограничивает себя состоянием покоя (недеяния). Триединство Дао замыкается и содержит в себе ценностный мир (путь) каждого человека, который очевидно индивидуален, непознаваем (безымянен). Выход из этого замкнутого бытия во внешний мир вещей в четверице – квадрате, который при вращении превращается в круг, т.е. идеал. Четверица отождествляется с ценностью творчества, создающего для Дао вещи мира. Все, что не соответствует этому пути (а значит, и всеобщей системе ценностей), противоположно Дао, т.е. самому миру человека. Следует отметить, что построенная нами конструкция ценностного мира человека созвучна с некоторыми комментариями учения о Дао, в том числе и иначе интерпретирующими мир человека. Данная нами интерпретация суждений о триединстве Дао и его превращениях позволяет рассматривать «Даодэцзин» как один из самых древних источников литературного антропоцентризма.

Литературный антропоцентризм описывает мир человека в представленной нами выше аксиологической парадигме. Причем, как нам удалось выяснить, он описывает его многократно. Сначала в аксиологической парадигме писателя10, затем в аксиологических парадигмах читателей. При этом все эти аксиологические парадигмы индивидуальны и не всегда совместимы. Иными словами, кто-то из читателей разделяет позицию автора, а кто-то с ней в корне не согласен. Таким образом, вокруг каждого произведения литературы создается поляризованный идеальный мир его восприятия. Совокупности множества произведений литературы создают множество таких идеальных миров, соединяемых в антропоцентричную «литературную вселенную». Эта вселенная одновременно индивидуальна во внутреннем мире каждого человека и является частью общественной «литературной вселенной», и эти вселенные непрерывно взаимодействуют между собой.

1.2 Структура центрального ядра литературно-читательского про

цесса и ценность человеческой жизни

Исходя из предлагаемой нами всеобщей системы ценностей, определим место ее элементов в структуре центрального ядра литературно-читательского процесса.

Ценность человеческой жизни следует рассматривать в личностном и общественном планах, находящихся в диалектической взаимосвязи. Утверждение гуманистических идеалов в человеческом обществе ведет нас по пути возвышения ценности жизни каждого человека. Вместе с тем предшествующие исторические периоды пестрят примерами античеловечности.

Вероятнее всего, общественные представления о ценности человеческой жизни возникли в глубокой древности и были связаны с формированием первичных человеческих сообществ – родов и племен. Стадное поведение, обусловленное инстинктами сохранения, трансформировалось у человека в осознание важности и необходимости сосуществования отдельных особей. Из этого возникло представление о ценности жизни других особей, близких ему по крови. Оставаясь эгоцентриком, древний человек защищал свой род от внешних опасностей из страха остаться в одиночестве: один на один с враждебным внешним миром. Кроме того, человек боялся утратить преимущества, связанные с родовым образом жизни: разделение обязанностей, совместная деятельность по добыванию пищи, постоянные сексуальные отношения, общение и т.д.

Эти обстоятельства обусловили появление общих представлений о ценности жизни каждого члена рода, исходя из его ролевой значимости. Вероятнее всего, это стало причиной появления первичных морально-нравственных представлений. Ввиду дифференциации личной ценности членов родового сообщества их утрата воспринималась по-разному. Неполноценные физически или умственно рассматривались как обуза, и ценность их жизни в глазах других членов сообщества была минимальной. Борьба за ареалы обитания родов, скорее всего, стала причиной дифференцированного отношения к ценности жизни членов другого рода. Сообщество идентифицировало свой род как абсолютную ценность, тогда как другие сообщества рассматривались по степени создаваемой ими конкурентной угрозы данному роду. По-видимому, тогда же возникла дифференциация между ценностью жизни женщин и мужчин различных родов, поскольку женщины не представляли внешней угрозы и были средством для расширения возможностей воспроизводства рода. В результате морально-нравственные представления древних были дополнены системой исключений, касающихся деления людей на своих и чужих. Следует отметить, что современные морально-нравственные представления все-таки отличаются от примитивных представлений древних людей11.

Мы имеем весьма неполное представление о формах и проявлениях устного литературного творчества в Древнем мире. Очевидно, что до настоящего времени сохранились редуцированные мифологические конструкции примитивных верований, относящихся к ранним стадиям развития человеческих сообществ. Это мифология аниматизма и тотемизма, в том числе реализованная в фантазийных литературных конструкциях (например, в сказках о животных или явлениях природы). Это весьма значительный пласт раннего литературного процесса, наполненного более поздними аллюзиями и реминисценциями. Некоторые аспекты этого процесса наиболее выпукло представлены, на наш взгляд, в научно-литературной серии «Сказки и мифы народов Востока», издававшейся в СССР издательством «Наука» в 80-х годах прошлого века. Космогонические и антропогонические мифы (о сотворении мира и человека) при участии анимистичных и тотемных сущностей хорошо представлены в книге «Мифы, предания и сказки фиджийцев». Тему ценности жизни, например, передает миф «Почему люди смертны». Фиджийцы обусловливают свою бренность и смертность критическим спором тотема Луны и тотема Крысы, каждый из которых настаивал на том, чтобы люди повторили его судьбу. Смертная крыса победила в споре, поэтому люди ее ненавидят. То есть ненавидят свою смертность через осознание ценности жизни. Тема смены кожи как способа продления жизни и сравнения с лунным бессмертием повторяется в древней мифологии повсеместно. И везде мы находим сожаление о смертности человека и объяснение причин этого его слабостью12.

С появлением государственности произошло усовершенствование общественных способов дифференциации ценности жизни. Признавалась ценность жизни народа внутри каждого государства, и малоценной представлялась жизнь народов других государств. Внутри государства появилась сословная дифференциация ценности жизни, признаваемая всем сообществом. Личная ценность жизни человека, исходя из общественной морали, определялась его сословной принадлежностью, богатством и местом во властной вертикали. Период становления и рассвета древних государств сопровождался зарождением литературы как культурного феномена и трансформацией мифологии как первичной формы устного творчества в другие культурные феномены: песни и гимны, философские и исторические произведения, стихотворные произведения, прозаические и драматические произведения. Об этом времени у нас сохранилось если не аутентичное, то, по крайней мере, воспроизведенное в средневековой литературе Запада и Востока литературное наследие. В серии «Библиотека мифологика» этот период представлен десятком выдающихся работ авторов с мировым именем, которые исследовали эти феномены13. Наиболее полно идеи ценности человеческой жизни оформлены в древнегреческой мифологии.

Особенно интересно для нас представление об отсутствии страха смерти у людей золотого века, а также подробное изложение жизни людей в загробном мире и возможность их возрождения (реинкарнации)14. Тема бессмертия и жизни после смерти – самая распространенная в произведениях древних авторов. Не удивительно, что она становится одним из краеугольных моментов религиозной, а затем и светской литературы Нового времени: от раннего Средневековья до эпохи Возрождения. Однако, прежде чем перейти к исследованию этого этапа эволюции представления о ценности жизни и его отражения в литературном процессе, сделаем заключение о литературном антропоцентризме Древнего мира и Античности.

Итак, в центральном ядре литературно-читательского процесса от того периода остаются несколько «вечных» структурных единиц, которые непрерывно воспроизводятся до Новейшего времени. Первая – это противопоставление Бога и человека в дихотомии «бессмертие и смертность». Бог бессмертен в абсолютном значении этого понятия (включая его телесные, в том числе антропоморфные воплощения). Человек смертен биологически, однако обладает священным духом (частью божественной сущности), которая совершает загробное путешествие и существует в загробном мире также вечно. Таким образом мифология, а следом и литература уравнивают Бога и человека в бессмертии их личностной идеальной субстанции и разделяют в телесном бремени. Антропоцентризм личностный завершается со смертью человека, и для подтверждения этого формы загробной жизни связывают со страданиями, унынием и наказанием за грехи. Антропоцентризм общечеловеческий бесконечен и не прерывается даже в процессе многократных актов мифологической гибели всего живого, поскольку человечество всегда возрождается. Это одна из центральных сентенций «Мифологической библиотеки» Аполлодора Афинского, повторяющейся в произведениях других авторов.

Вторая структурная единица – это соединение божественного и человеческого начала, взаимодействие человека и Бога. В этом смысле возникает эффект, который мы называем «конечностью божественного бытования». Мифы рассказывают нам о божественной истории, включая ее космогонический и антропогонический этапы, но на этом личная жизнь богов заканчивается. В любой античной и доантичной мифологической конструкции собственные проблемы богов отходят на второй план после акта творения человека. Далее они присутствуют в мифологии постольку, поскольку они взаимодействуют с людьми. Это еще в большей степени характерно для последующих монотеистических религий. Наиболее распространенной формой взаимодействия богов и людей становятся акты любовного соития и рождения потомства. Полубоги (именно так, а не полулюди) наделены отдельными качествами своих родителей и могут в перспективе обрести некоторые формы божественного бессмертия. Остальные люди взаимодействуют с богами, обращаясь к их помощи, и часто получают ее, причем в совершенно грандиозных масштабах15. В этом смысле боги выступают в качестве помощников в людских деяниях (особенно героических) и потому отступают на второй план антропоцентричного мира. Появление культурного героя в мифологии возвеличивает человеческую личность, делает ее сопоставимой с личностями богов, чем кратно повышает ценность жизни человека и его деяний на божественном фоне. Сотворчество человека и бога – так можно назвать эту форму взаимодействия. Культурная героика Античности (как и политеистической мифологии в целом) образует огромный пласт античной литературы (как греческой, так и поздней римской), реализованной прежде всего в драматургии и поэзии16.

К тому же есть множество безымянных авторов восточных эпосов: от Махабхараты и Рамаяны до Сказания о Гильгамеше (дошедшего до нас фрагментарно). Вся она – о величии человека взаимодействующего, а иногда и противостоящего божественному началу.

Третья и главная структурная единица – это антигуманность (жестокость) античного общества и его литературы и история загробной жизни людей как ценностная парадигма жизни после смерти. Отношение к смерти в древней мифологии и литературе скорее пиитическое, чем критическое. Смерть – это обязательный атрибут жизнедеятельности культурного героя. Он герой-убийца, иногда самоубийца и практически всегда жертва убийства. Если речь не идет о войне (о которой мы порассуждаем позднее), то это вполне бытовые убийства, в том числе и ближайших родственников. Собственно, в этом очень часто и состоит общественная заслуга культурного героя. Это не означает, что герой-убийца не может быть порицаем. Во многих случаях ему воздается за убийство после смерти. Тема мщения за убийства в античной мифологии представлена персонифицированными образами эриний – богинь мщения. Никакой герой не избавлен за свои деяния от их кары при жизни и после смерти. Таким образом, в мифологии и литературе Древнего мира идея ценности индивидуальной жизни человека не присутствует, насильственное лишение жизни не рассматривается как преступление, но кара неизбежно настигает убийцу после смерти (на самом деле это одно из развитий представления о талионе). Таким образом, мы будем справедливы, если упрекнем древнее общество и создаваемую им литературу в отсутствии представлений о гуманности с позиций ценности земной жизни человека.

Война – одна из главных тем античной литературы (и вообще литературы Древнего мира). Война не рассматривается как общественное бедствие, она очень часто сравнима с уровнем бытований древнего человека и органично встроена в его повседневную жизнь. Это война всех против всех, по поводу и без повода. Война – это основной способ разрешения общественных противоречий и искусство.

Война в мифологии проецируется на жизнь богов, жизни героев и народов и их совместное существование17. Однако было бы недостаточным ограничиваться в этом вопросе только поэзией и драматургией. Исследование войны как основной составляющей образа жизни античного человека гораздо полнее представлено в литературной истории – отдельном литературном жанре античности.

Начиная с «Истории» Геродота мы можем проследить развитие этого жанра в направлении детализации описания «героической истории» античных народов, связанной с непрерывными завоеваниями18.

В значительной степени упомянутые произведения не являются произведениями научной литературы в современном ее понимании. Во многом «исторические события» вымышлены (до уровня легенд), а их оценка автором не имеет методологической основы. Героизация войны и людей войны в этих произведениях очевидна.

Слабо выражена гуманность в отображении последствий и жертв войны, которая очевидна для военной и послевоенной литературы ХХ века и современной литературы. Тем не менее и такая литература развивается в антропоцентричном литературном процессе. В этом смысле человеком как мерой всего является культурный герой-убийца и военный герой.

Переход от столь однозначно окрашенной земной жизни античного персонажа к жизни загробной удивителен. То, что в большинстве случаев душа героя претерпевает загробные страдания, говорит нам о том, что общественное сознание древнего человека способно к порицанию земного образа жизни культурного героя. Почему древний автор не готов к порицанию реальной действительности, а переносит это в непознаваемую перспективу, не совсем понятно. Возможно, это связано с незрелостью общественной морали античного периода.

Конечно, подобное положение вещей свойственно не исключительно европейской культуре, оно так же присутствует в литературе Древнего Китая (эпические сказания народов Южного Китая), Древней Индии (Рамаяна, Махабхарата) и других народов.

Неужели все так безнадежно античеловечно в мифологической литературе Древнего мира? Справедливости ради нам следует указать на некоторые светлые пятна, такие как миф о Прометее, пожертвовавшем своей свободой во имя счастья людей, и миф о Геракле, освобождающем Прометея в знак человеческой благодарности. Хотя это тот же моральный принцип «воздаяния за содеянное», но он противопоставлен мщению. Самопожертвование – основная идея мифа об Орфее и Эвридике, где главный герой добровольно спускается в ад вслед за умершей возлюбленной. Однако на общем фоне такие проявления гуманности выглядят как исключения из общего правила19.

Собственно, на этом можно было бы завершить наш критический обзор антигуманной древней литературы, если бы не одно обстоятельство. Наряду с мифологией и авторской литературой в Древнем мире широкое распространение получает массовое народное устное творчество, которое чаще всего мы называем сказками и легендами. По некоторым современным данным, сказочные сюжеты имеют весьма древнее происхождение, их возраст около шести тысяч лет. Поэтому в Древнем мире, где уже возникают литература и книга, сказка присутствует на правах хозяина положения, не нуждающегося в письменном представлении. Сказка не миф – она не обусловлена необходимостью суждений о божественных сущностях, их природе и взаимодействии с человеком. Она вполне может касаться повседневных бытовых проблем, человеческих страстей и пороков. Сказка богата самыми невероятными вымыслами, она волшебна. В сказке возможно все, в том числе и невероятно долгая человеческая жизнь, полученная в результате волшбы. Сказка не нуждается в патетике и поиске культурного героя, она способна героизировать самые обыденные жизненные ситуации. Поэтому героем сказок способен вообразить себя каждый слушатель (или читатель). В этом смысле сказка не только антропоцентрична, но и гуманна. Большая часть сказок и легенд древности имеет позитивную концовку, их итоги жизнеутверждающие. Это свойство сказок не исчезает со временем. Вместе с тем многие сказки ироничны, они критически переосмысливают «плохие поступки людей», ставят этих людей в неловкие ситуации, подвергают их осмеянию. В сказках преступные деяния людей бывают наказаны еще прижизненно, хотя и здесь мы должны говорить о довлеющем принципе талиона. Наказание за убийство, как и наказание за военные преступления, часто присутствует в сказочных сюжетах. При этом, конечно, следует определять период происхождения сюжетов и сопоставлять их с распространенными в обществе представлениями о гуманности.

Помимо представления о гуманности сказка вносит еще одну (четвертую) единицу в формирование структуры центрального ядра литературного процесса – это представление об обмане как неотъемлемом свойстве человеческой натуры. Мы встречаемся с обманом в мифологии20. Хитрость военной стратегии присутствует по всех литературных трудах античных и восточных авторов. Однако именно в сказке обман возводится на уровень ее парадигмы. При этом неважно, кто является персонажем сказки – человек или иная разумная сущность. Известна фраза Александра Пушкина из «Сказки о золотом петушке»: «Сказка ложь, да в ней намек. Добрым молодцам урок». Мы полагаем, что в этой фразе заключено не только отношение к сказке как к вымыслу или к тому, что она содержит некие поучения, но и то, что она основана на лжи, из которой читатель должен извлечь примеры для собственной общественной практики.

Обман как форма антропоцентричного бытия вырастает впоследствии в одну из форм литературного гуманизма – плутовской роман Средневековья и эпохи Возрождения21. На Востоке обман кристаллизуется в целое литературное направление, которое развивается на протяжении огромного временного интервала: с 300 г. н.э. до XV века. Это рассказы о Ходже Насреддине. На самом деле образ Ходжи собирательный, и у различных восточных народов он имеет разные имена: Джуха, Мушфики, Саляй Чаккан, Кемине. Есть аналогии и в христианском фольклоре, например, Хитрый Петр у болгар и югославских народов, Джехан у мальтийцев, Гьюфа у сицилийцев, Ювади у калабрийцев.

Отдельное место в античной культуре занимает философия. Еще не сложилось представление о дифференциации культурных феноменов, о системе научного знания. Все литературные источники находятся в едином культурном поле. Философия тесно связана с мифологией, историей, поэзией и драматургией. Философия – удел великих мужей, объясняющих всему миру его сущностные элементы. Однако античная философия – это игра чистого разума, которая имеет очень мало общего с реальной жизнью античного общества, ведь философские обобщения не могут повлиять даже на моральные принципы, которые обусловлены государственным устройством, копирующим мифологическую иерархию (кроме периода античной демократии, которая также несовершенна). Тем более что античная философия – явление внутренне противоречивое до полного внутреннего антагонизма. И все же философами высказываются антропоцентристские и гуманистические идеи, которые, если и не будут востребованы современниками, еще будут использованы для общественных преобразований их далекими потомками. Многовековой диалог античных материалистов и идеалистов порождает невероятно интересную и внутренне противоречивую систему взглядов на человека и общество, составляющую содержание здания философской литературы. В контексте наших рассуждений чрезвычайно важно, что в основание антропоцентризма (в том числе и современного) положены рассуждения материалиста Протагора, дошедшие до нас в изложении идеалиста Платона. Традиционно цитированию подлежит первая часть приписываемого Протагору изречения «Человек есть мера всех вещей», коей и обосновывают сущность антропоцентризма. Однако в изложении Платона эта фраза звучит иначе и демонстрирует взгляды Протагора на релятивизм процесса познания. После Протагора и сам Платон, и другие философы, им упоминаемые, и последовавшие ему, и не согласные с ним, обсуждают антропоцентризм и гуманизм тем или иным образом. Если попытаться обобщить эти рассуждения, то можно предположить, что античные философы видели гуманизм в проявлениях самости человека в обществе, прежде всего в этическом плане. Однако мы не встретим здесь категоричных высказываний относительно ценности индивидуальной земной жизни человека22.

Пристальный взгляд на античную философию убеждает нас в том, что древнее общество, даже высказывая самые передовые идеи, было неспособно к их реализации в общественной практике и впоследствии дезавуировало их, дополняя систему философского знания разного рода отвлечениями и ограничениями.

Античная эпоха, как мы знаем, завершается утверждением в Европе христианства. Крушение античной культуры связано с гибелью Древнего Рима, последовавшей за реформами императора Константина и расколом христианской церкви. Этот период насчитывает шесть веков раннего Средневековья. Христианство дает нам новую парадигму христианского гуманизма, частично заимствованную в религии древних иудеев, а частично воссозданную в Новом Завете. Если ветхозаветные скрижали предопределяют недопустимость убийства как первый гуманистический идеал жизни человека, то учение Христа формирует новое представление о ценности вечной человеческой жизни до и после его смерти.

Появление христианской религиозной литературы создает нравственное вероучение на примерах земной жизни самого Христа и его последователей, в образах апостолов и святых. Появление особой общественной культуры подвижничества создает огромное количество примеров человеческого бытия, посвященного достижению божественных предначертаний. Все эти жития образуют смешанную тео- и антропоцентричную литературу. Культурное влияние на общественную мораль христианской литературы трудно переоценить. Вместе с тем наблюдается глубочайший разрыв между ее содержанием и общественной практикой. Реальная жизнь людей, поведение государей и даже поступки отцов церкви дают нам множество примеров отступления от христианского гуманизма. Кроме того, все еще велико влияние уходящей античной культуры23.

Продвижение христианства сопровождается, с одной стороны, конкуренцией между его Западной и Восточной церквями, а с другой стороны, событиями, связанными с завоеванием Рима сначала гуннами и вандалами, а затем вестготами и остготами. Конечная победа христианства достигается абсолютно негуманными способами, и божественный завет «не убий» сведен до уровня удаленного в неопределенную перспективу целеполагания раннехристианского общества.

Раннехристианский гуманизм создает свой вклад в центральное ядро литературного процесса. Он (вслед за античной мифологией) утверждает конечность земной человеческой жизни в форме естественного перехода к жизни вечной, духовной. Это налагает определенные моральные ограничения на образ земной жизни, фактически формирует новую жизненную парадигму европейского человека.

В его центре теистическая концепция любви человека к Богу, которая низвергает с пьедестала античную теоцентристскую концепцию страха перед божественным мщением. Вместе с тем христианство порождает невиданную до сего времени гуманистическую идею любви Бога к человеку. Человек не просто высшее творение Бога, человек и его спасение – смысл божественного бытия в его земной жизни и мученической смерти. Возникают новые смыслы. Бог жертвует самым дорогим – своей земной жизнью – во имя прощения и спасения человечества.

Так в Европе проходит первое тысячелетие от Рождества Христова. Новая литература появляется в XI веке, с началом крестовых походов и появлением рыцарства, а вместе с ними и куртуазного рыцарского романа. Уже 400 лет на Востоке утверждает себя исламский монотеизм со своим Священным Писанием. Очевидно глобальное противостояние двух религий, претендующих на мировые роли. Кризис между Византией и сельджуками перерастает в «нулевую мировую войну», которая и получила название крестовых походов. Впереди четыре столетия «первого романтического направления» в европейской литературе24.

Гуманизм раннего куртуазного рыцарского романа заключается в прославлении любви, вовсе не христианской, а земной любви между мужчиной и женщиной. Несмотря на то, что рыцарь, как и культурные герои античности, остается героем-убийцей, он теперь влюбленный романтик, который совершает свои подвиги во имя любви к прекрасной даме. Более того, куртуазный стиль переносится на классическую почву античной литературы, и появляется античный цикл рыцарского романа, имеющий продолжение в классицизме XVIII века. Рыцарский роман – это не только платформа, на которой вырастает классицизм и романтизм XVIII—XIX веков, но и основание для более раннего появления идей ренессансного гуманизма уже в XVI столетии.

Литература позднего Средневековья и эпохи Возрождения позиционируется в мировой истории как гуманистическая литература. Но это гуманизм совершенно иного толка, нежели христианский. Это протестный атеистический ренессансный гуманизм. Откуда он возникает, где его корни?

Главная причина – в кризисе христианской церкви. Падение Византии под натиском турок сделало католическую церковь «почти однодомной». Однако турки не остановились, но продолжали двигаться в Европу, и конечной их целью было завоевание первого Рима. Укрепление светской власти европейских государей создавало для католической церкви внутренние проблемы. В этих условиях церковь могла выстоять, только усилив свое давление «по всем фронтам». Папы вынуждены были проводить собственную светскую политику и бороться беспощадно со всеми формами ереси. Свою роль сыграли и географические открытия, которые потребовали расширения влияния церкви на новых языческих территориях. Церковь, все более становясь идеологической и военно-политической машиной, не могла оставаться при этом проводником гуманистических идей раннего христианства (справедливости ради мы должны то же самое сказать и об исламе). Рассвет инквизиции, иных форм церковного давления на инакомыслие неизбежно должен был привести к появлению нового культурного феномена, противостоящего католической церкви. Он и появился сначала в форме критической светской и религиозной литературы Ренессанса, а затем оформился как религиозно-философское обновление церкви – протестантизм. Перед деятелями передовой культуры возникал лишь один вопрос: на какой основе должна быть построена новая протестная культура. Простейшим ответом на него было возвращение к истокам античной культуры и применению методологии проекций прошлого на настоящее. Именно в этом состоялась историческая роль античной философии и античной культуры в целом.

Появление светской литературы эпохи Возрождения в XVI—XVII веках дает невероятный толчок в развитии общественных отношений. Критическая литература появляется в жанре сатиры на церковь и религию и привносит в европейскую культуру феномен атеизма. Инструментом атеистической пропаганды становится античный политеизм как изначально противостоящая христианству религия. Однако при этом античные божества предстают в таких же сатирических обличиях, что и отцы церкви, и даже сам Иисус. Возникает новая мифология эпохи Возрождения, в которой символы веры используются для ее разрушения. Сатиры возникают в европейских странах повсеместно. Это серьезные авторские работы известных и неизвестных мастеров25.

Как справедливо отмечают историки литературы, у гуманистической светской литературы есть ранние формы, относящиеся к формам народного творчества. Они опираются на скепсис образованных народных мыслителей. Поэтому они встречаются в сатирической литературе и поздней Византии, и других стран Европы. Чаще всего мы имеем дело с малыми поэтическими и песенными формами, анекдотами, пословицами и поговорками и все теми же сказками26.

Прежде всего это немецкие шванки, итальянские фацетии и французские новеллино, которые вырастают из народного протеста в новое направление авторской литературы.

Главным козырем в рукаве гуманистов оказывается изобретение европейского первопечатника Иоганна Гутенберга. Наступает время массовой литературы, которая пышным цветом расцветет в эпоху капитализма.

Какой след оставляет гуманистическая литература Ренессанса, классицизма и эпохи Просвещения? Каково ее место в центральном ядре литературного процесса?

Ренессансный гуманизм показал читателю «простого человека». Вместо ходульного рыцаря, его прекрасной дамы, волшебников и драконов читающей публике был показан городской житель с его реальными проблемами. Хотя, как и прежде, обращалось внимание на людей, свободных от крепостной зависимости, но не на представителей высших сословий.

Писатели Ренессанса указывали на ценность жизни таких людей, создающих общественные блага, и самое главное, обладающих собственным достоинством и чувствами. При этом не использовались религиозные декларации о социальном равенстве и равенстве всех людей перед Богом. Впервые книга адресовалась массовому городскому читателю, что требовало грамотности населения. Пусть в первом приближении, но упомянуты были проблемы женского неравенства. Таким образом были заложены общие представления о возможности светской социальной справедливости, берущие свое начало из античной демократии. Впоследствии эти представления неуклонно развивались в гуманистической литературе классицизма и эпохи Просвещения.

Если в XVII веке лучшие образцы классицизма оперировали гуманистическими идеалами, облаченными в традиционную сатирическую форму27, то в веке XVIII идеи просвещения бурно разливаются по всему европейскому миру во всевозможных литературных жанрах. Для нас этот период чрезвычайно важен появлением отечественной гуманистической литературы28.

Появляются глубокие философские работы, определяющие теоретические основы литературного классицизма. Вершиной этого периода, несомненно, являются произведения немецких классицистов Иоганна Вольфганга Гете и Фридриха Шиллера. Продвигаясь от «Бури и натиска» к «гармонии и красоте», немецкие писатели показывают нам эволюцию мышления от юности к зрелости и сострадательное отношение к тем бедам, которые могут породить социальные революции (в Германии и во Франции).

Получают новое развитие идеи Гесиода, подхваченные утопистами XI—XVII веков (Томас Мор, Томмазо Кампанелла и другие), которые развиваются в самостоятельное литературное направление в социально-политических новеллах и романах-путешествий Джерарда Уинстенли, Г. де Фуаньи, д,Алле и Гедевиля.

В центральном ядре литературно-читательского процесса представления о социальном равенстве приобретают идеологическое значение. Они уже освобождены от сословных ограничений. Они являются идеологической основой для пробуждения сознания масс и источником будущих социальных потрясений и революций не только в Европе, но и по всему миру. Жизнь каждого человека объявлена абсолютной абстрактной ценностью в нерелигиозном контексте. Это предтеча революционной романтики, предтеча европейского романтизма. Очевидно, что зрелый классицизм, не говоря уже о неоклассицизме, предупреждает молодое поколение писателей от чрезмерного увлечения потрясениями, обращая их внимание на опыт прошлых столетий.

Становление рыночных отношений явилось переломным моментом в определении критериев ценности человеческой жизни. Общественная полезность человека стала определяться его местом в экономической жизни общества. Углубление классовых противоречий привело к тому, что для буржуазии общественная ценность человека ассоциировалась с размером его богатства, а для человека труда – с его профессионализмом. Стоимость человека как товара (характерная для рабского и феодального периодов) превратилась в стоимость человека как носителя труда (включая творческие формы труда). Сохранение жизни членов стало заботой всего общества, поскольку все они являлись элементами единого экономического процесса, в результатах которого они были равно заинтересованы. Именно в этот период появляются системные общественные институты, направленные на повышение качества жизни членов сообщества: образование, здравоохранение, социальное обеспечение и др.

Вместе с тем национальная и сословная (классовая) дифференциация в отношении к ценности жизни человека продолжает углубляться. Особенно остро это проявляется в периоды революций, колониальных завоеваний и мировых войн. Социалистическое мировоззрение, глубоко гуманистическое по сути, в процессе его практической реализации в XVIII—XX веках показало жесточайшие примеры антигуманности.

На рубеже XVIII—XIX веков в форме отрицания идей классицизма рождается романтизм. Трудно определить, повлиял ли на его появление период буржуазных революций в Европе или романтизм явился одним из факторов подъема революционного движения. Скорее всего, это был взаимообусловленный диалектический процесс культурной и социальной трансформации западного мира.

Тем не менее мы можем указать на то обстоятельство, что литература романтизма стоит на двух китах: литература, обращенная к вымышленному опыту прошлого, и литература, обращенная к вымышленному образу будущего (возможного будущего). Исторический романтический роман, отрицая опыт классицистов, формирует совершенно новое отношение читателя к историческому прошлому, обнажая все язвы и несовершенства социального устройства и отношений в ушедших мирах (Вальтер Скотт, Александр Дюма, Жорж Санд, Рафаэлло Джованьоли). Удаляя все красивости, мы видим мир в его наготе и непривлекательности, жестокости и несправедливости. Впервые на авансцену истории выводится народ не в качестве толпы, но в качестве некоторой совокупности личностей, отображающей особенности бытований и страстей обуревающих нижние сословия.

Литература утопического плана рисует вымышленные страны и народы, достигшие справедливого мироустройства, освобожденные от тягот собственности и денежной зависимости (Перси Б. Шелли, Джордж Байрон, Виктор Гюго, Герман Мелвилл). Это предтеча социальной фантастической литературы второй половины XIX века, объясняющая, какие возможности перед человечеством в плане социального устройства открывает научно-технический прогресс.

Вместе с тем значительная часть романтической литературы уводит читателя от реальности в области непознаваемого и иногда мистического, но всегда касающегося сущностных вопросов природы человека. Обращения к национальным легендам и сказкам средневекового периода, иногда переносимые в современные условия, являются средством отображения внутреннего мира простого человека, наделенного добродетелями29.

Именно в этой области романтизма рождаются идеи продления земной человеческой жизни волшебными и «научными» методами30. Но в целом это новая тема, которая впоследствии переродится в своеобразную антитезу бессмертного существования души после земной жизни31.

Рассвет капитализма в XIX веке, приводящий общество к прагматическому мышлению, несовместим с романтизмом, поэтому неизбежно появление и развитие критического реализма, который наблюдает все превращения капитализма из передового, преобразующего затхлое средневековье общественного устройства, в мир, где правит нажива, а следовательно, наиболее несправедливый мир из всех предшествующих миров.

Во второй половине века XIX наблюдается восхождение на Олимп реалистической литературы, причем в это направление вливается и еще живущая часть писателей-романтиков. Теперь поднимается вопрос о бессовестной капиталистической эксплуатации нижних сословий (а впоследствии классов). Пальму первенства здесь следует вручить Чарльзу Диккенсу. Журналистский опыт позволяет ему увидеть то, что до времени скрыто от глаз английского обывателя. Писатель обращает свое внимание на страшную реальность эксплуатации детского труда, на вынужденную преступность лондонского дна, на бессердечие и ложь толстосумов. Более благодатную тему трудно представить. Господа читают эти тексты ради воспоминаний о собственном прошлом (вспоминая времена первоначального накопления капитала), а их новые «рабы» – ради испытания чувства несправедливости бытия и оправдания собственного угнетенного положения. Поэтому Диккенса читают все и во всем мире. Часто мелодраматический характер описания человеческих бед не может не затронуть самые черствые сердца. Это просто волшебная тема для писателей, и ее подхватывают писатели всего западного мира32.

Реализм вызрел в недрах капитализма и был его зеркальным отражением, что и привлекло внимание массового читателя. Романы Фредерика Стендаля, Оноре де Бальзака, Эмиля Золя, Ги де Мопассана, поздних Виктора Гюго и братьев де Гонкур во Франции создают невероятную мировую славу французского критического реализма и натурализма. В России во всю мощь заявляют о себе Лев Толстой, Иван Тургенев и Федор Достоевский. Эпохальное значение приобретает изначально романтическая, а затем и реалистическая литература итальянского Рисорджименто. Читатель знакомится с интереснейшей новой литературой американского континента, прежде всего с реалистической литературой США (темы аболиционизма и войны Севера и Юга). Нет такого места на Земле, где люди не хотели бы говорить и слушать правду о современных им тяготах человеческого бытия.

Реализм не прекращает своего существования по сей день, претерпевая неореалистические трансформации. При этом объективность реализма иногда вызывает общественное недоверие у читателей (в некоторой степени это характерно и для литературы социалистического реализма, и для некоторых образцов западного неореализма). Но главной идеей этой литературы остается светский по содержанию (а по сути христианский) феномен Диккенса «о милости к падшим, сирым и убогим». Таким образом в центральном ядре литературно-читательского процесса оказывается транзит христианских этических представлений в воображаемую реальность XIX—XX веков при полной их секуляризации.

Нам остается выяснить, почему при таком общественном успехе реализма и его гармонического сосуществования с общественным устройством возникают новые литературные (и культурные) направления, как модернизм и постмодернизм XIX—XX веков. На наш взгляд, появление этого культурного феномена своим происхождением обязано развитию общественно-экономических отношений и научно-техническому прогрессу. Ускоренное обновление бытований, развитие городской инфраструктуры, трансформации в общественно-политической сфере показывали тенденцию к непрерывному изменению реальности общественного бытия, которое указывало на статичность и неизменность процессов в искусстве33.

Поскольку основные темы современного бытия еще оставались актуальными, решение было найдено в изменении формы. В литературе модернизм выразился в изменении языка литературного текста, а впоследствии затронул и структуру литературного произведения. Критической уязвимостью модернизма стала сложность восприятия текста читателем до его полного неприятия у особенно авангардных писателей. На рубеже веков литературный процесс стал неуправляемым. Часть модернистской литературы существовала внутри модернистского сообщества, литература реализовала процессы саморазвития, безотносительно к реальности бытований и читательскому интересу. Пожалуй, это выглядело как азартная авантюра, непрерывный поиск нетрадиционного и сюрреалистического внутри человеческого сознания и попытка соотнесения этого с явлениями внешнего мира. Литература модернизма утрачивала неизощренного читателя. В какой-то период эта литература отошла и от главной проблемы – ценности человеческой жизни34.

Был ли заметен кризис модернистского литературного процесса или нет на фоне непрерывного роста массовой литературы, которая обслуживала коммерческие интересы издателей, но модернизм медленно угасает, а на смену ему приходит грубый и прагматичный постмодернизм. Мы полагаем, что никому еще не удалось дать исчерпывающее определение этому литературному феномену. Вероятно, постмодернизм замещает пространство между высокой литературой и массовой литературой, «подмигивая и тем, и этим». В политике это эквивалент соглашательства, которое никогда не поддерживается обществом, но всегда вызывает осуждения с двух сторон (соглашателя у Маяковского бьют и чистые, и нечистые). В бытованиях это безразличная к интересанту позиция проституции. По форме постмодернизм – наиболее провокативная литература, и это залог ее формального успеха у всех социальных слоев населения. Постмодернизм использует патологический интерес человека к запретному плоду, что и создает его особое место в центральном ядре литературно-читательского процесса. Проблема ценности человеческой жизни в постмодернизме почти незаметна, поскольку в своей основе ее герои асоциалы. Эта литература в большей ее части не может рассматриваться как гуманистическая.

Современное общество, к сожалению, демонстрирует все то же дифференцированное отношение к ценности человеческой жизни. Современная литература, которая как губка впитывает в себя все литературное прошлое и осуществляет непрерывное литературное производство, может быть идентифицирована как синтетическая область культуры, что свойственно (синтез) всем современным культурным феноменам. Насколько гуманистична современная литература? По-видимому, для ответа на этот вопрос необходимо специальное исследование.

В современной литературе гуманность как ценностное содержание становится все более индивидуальным явлением. Этому есть две причины. Во-первых, запросы читателей на современный гуманизм, признание абсолютной ценности каждой человеческой жизни размывались в течение XIX—XX веков. Они достигли такого уровня дифференциации, что стало даже трудным определить все градации представлений о гуманизме. Можно лишь выделить некоторые тренды в их изменениях. Один тренд обусловлен либеральной философией западного типа, второй – консервативным мировоззрением населения постсоциалистических государств (с национальной спецификой), третий – консервативным мировоззрением восточного типа. Три основных тренда находятся во взаимодействии и диалоге, но не претерпевают фундаментального сближения на какой-либо консенсусной основе.

Либеральный гуманизм западного типа объединяет огромный массив современной литературы, возводящей индивидуальную свободу самопроявлений в абсолют, хотя и ограниченный нормами той или иной правовой системы (именно правовой, а не моральной). Это идейный гуманизм, одинаково проецируемый в современность, прошлое и будущее (вневременной). Он оценивает «со своей колокольни» события, происходящие в Древнем Риме и в «далекой, далекой галактике». Принципиально не отступая от некоторых христианских догм в определении добра и зла, эта литература не ограничивает героя в выборе своей позиции, не осуждает его за неправильный выбор. Свобода выбора определяет и отношение героя к ценности жизни других персонажей. При отсутствии выбора ценностью жизни многих можно пренебречь, если есть угроза жизни одного. Однако есть и герои, жертвующие собой в интересах других людей. Здесь нет однозначной системы оценок, поэтому такой гуманизм можно назвать ситуативным, или условным. Модель гуманизма зависима от жанровой принадлежности литературного произведения. К этому типу литературы относится вся массовая литература, кроме той, что отнесена нами к четвертому типу, о котором мы расскажем позднее.

Консервативная литература постсоциалистических стран, независимо от идеологических позиций автора, имеет общие черты, связанные с неприемлемостью либеральной парадигмы. Даже если автор критикует советское прошлое (например, сталинский период), то эта критика ограничена исключительно политической системой, но не предполагает критику общества и человека, представляя их скорее как жертву, а не как соучастника антигуманных проявлений общественных отношений. Те же линии присутствуют в литературе о современном состоянии общества. Эта литература – литература покаяния за грехи отцов35. Ее смысл: «Да, в нашем доме не все было упорядочено, но это сугубо наше прошлое, в котором мы разберемся без посторонней помощи. Вместе с тем нам не за что стыдиться своего великого прошлого, нашего воспитания и образования, нашего морального выбора, наших бытований». Этой литературе свойственно критическое отношение к опыту западных свобод, поскольку он не вписывается в сохраняющие свою жизнеспособность морально-этические представления старших поколений постсоветских стран. Некоторая часть этой литературы пытается найти опору в далеком историческом прошлом, дореволюционном и даже в опыте древних предков. Некоторая часть этой литературы апеллирует к примерам высокого духовного подвига, обращаясь к теме победы во Второй мировой войне. Таким образом, эта литература находит в современности и в прошлом такие моменты, которые говорят о том, что ценность человеческой жизни признается многими людьми в самых негуманных периодах существования государства. Проявления человечности авторы пытаются найти у самых жестоких своих персонажей. Это прием отчуждения личности, индивидуальности от власти и толпы, оправдания всего общества деяниями и моральной позицией лучших его представителей.

Консервативное мировоззрение восточного типа ярко проявляется в современной литературе стран Ближнего Востока. Здесь естественным ограничителем либеральных свобод выступает религиозное влияние, определяющее природу бытований и человеческих отношений в целом. Уместно высказаться о некотором влиянии на литературу гуманистических аспектов ислама (коранический гуманизм). Вместе с тем допустимость законами шариата смертной казни в отношении поведения, признаваемого нормой в либеральной модели, отделяет восточное общество и его литературу от гуманистического направления мысли.

В области действия трех упомянутых трендов мы можем обнаружить многообразные парадигмы современного гуманизма определенной типологии, но со своей системой ограничений и исключений из правил. В принципе, эти парадигмы могут носить даже индивидуально-авторский характер. Например, по вопросу педофилии невозможно достичь мировоззренческого консенсуса, поскольку в традиционных бытованиях Востока возможно создание семьи с девушками, не достигшими гражданского совершеннолетия в Европе. Описание сцен побивания камнями прелюбодеев как «справедливого общественного деяния» неприемлемо для либерально воспитанного западного читателя.

В этом смысле возникает возможность оценивания литературного произведения с позиций конструктивных особенностей гуманистической парадигмы. Читатель может определить для себя, к какому тренду принадлежит то или иное произведение, и выявить из отношения автора к деяниям своих персонажей, каково его отношение к ценности каждой человеческой жизни, определить систему ограничений и исключений гуманистической парадигмы автора. Далее, сопоставляя эти выводы с собственным мировоззрением, читатель определяет свое отношение к произведению.

Мы упомянули ранее о четвертом тренде в современной литературе. Есть определенная часть читателей, которая не разделяет идей гуманизма в целом или в частностях в силу собственной мизантропии либо примитивного эгоизма. Последняя группа считает для себя приемлемым смотреть фильмы и читать «книги», в которых сумасшедшие антропофаги бегают по ночам с бензопилой по свободным штатам Америки. При этом гуманитарный аспект отсутствует даже в приемлемом для страшной сказки воздаянии за злодейство. Такая суррогатная литература (отнесем ее к четвертому типу) создается и распространяется по всему миру, в основном благодаря появлению цифровой формы литературы. Имеет она и свое прошлое во всех проявлениях античеловечной литературы: от античности до творчества маркиза де Сада и его последователей. Мы обратимся к этой литературе позднее, когда будем обсуждать вопросы девиантного секса как одной из разновидностей человеческих удовольствий.

Литературные поиски смысла жизни не раз побуждали авторов искушать своих героев достижением вечной жизни или вечной молодости. Решая моральные проблемы человеческого бытия, мыслители обращались к светлым и темным сторонам личности человека и убеждали, что достижение вечной жизни не способствует моральному возвышению личности.

Эта тема получила определенное развитие в литературе готического романа. Собственно, упомянутая нами мистическая область романтизма весьма широко эксплуатировала эту тему. Например, тема вечно живущих вампиров, поднятая Брэмом Стокером и его подражателями, так же как и тема бессмертного чудовища Виктора Франкенштейна, привнесенная Мэри Шелли и ее последователями, стала источником нового направления не иссякающего массового искусства. В России она нашла свое воплощение в произведениях русских романтиков, и прежде всего Николая Гоголя и Алексея К. Толстого. Определенным развитием темы стала пьеса Карела Чапека «Средство Макропулоса», в котором готический источник времен императора Рудольфа Второго Габсбурга имеет проекцию в современность автора, то есть в первую половину XX века. Эта проекция – живущая 300 лет Элина Макропулос, дочь придворного лекаря-алхимика. Пьеса была написана Чапеком после появления его статьи в журнале «Философия и жизнь», в которой он пытался дать ответ на вопрос «Может ли бессмертие само по себе стать благом для человека?», на который автор, как мы знаем, ответил отрицательно. Поскольку Карел Чапек уже зарекомендовал себя как выдающийся писатель-фантаст, его новая пьеса открыла дорогу целому направлению научной и социальной фантастики, рассматривающему тему вечной или продолжительной жизни, как, собственно, и тему путешествий во времени. Пьеса появилась в 1922 году, но за почти тридцать лет до этого Гербертом Уэллсом был написан роман «Машина времени», а четырьмя годами позднее – роман «Когда спящий проснется», в которых уже описывалась ситуация с проживанием жизни в предельно растянутом будущем. И в этих романах опять поднимался вопрос о моральных аспектах продления человеческой жизни теми или иными средствами.

Тем не менее, весь исторический опыт существования человечества связан с выбором отношения к ценности жизни. Вероятный тренд в этом выборе направлен все-таки в сторону утверждения абсолютной ценности жизни человека и поиска путей ее продления и улучшения качества жизни. Удастся ли человеку «обмануть бога» и побороть собственную биологическую природу, покажет время. Давать прогнозы по этому поводу весьма неблагодарное занятие, являющееся уделом художественного вымысла. Современная фантастическая литература эксплуатирует эту тему во многих проявлениях и дает противоречивые рекомендации в духе постгуманизма и трансгуманизма. Эти философские направления, построенные на неподтвержденных фантастических гипотезах, решают, как и все предшествующие гуманистические идеи, извечный вопрос о человечности при любых внешних обстоятельствах. Принципиальное соображение относительно идеи продления и сохранения человеческой жизни представляется в современной ее интерпретации рациональной и для индивидуумов, и для общества. Вместе с тем любые общественные процессы, представляющие угрозу жизни, в современной интерпретации в общественно-политической мысли все еще не признаются абсолютно иррациональными, сохраняются общественные практики, направленные против ценности жизни (казни, преступность, войны и т.п.). Это является основной причиной расслоения литературы по отношению к вопросам гуманности на рациональную и иррациональную в ценностном плане.

Завершая обзор центрального ядра литературно-читательского процесса применительно к ценности человеческой жизни, вернемся к нашим первоначальным интерпретациям даосизма. Итак, человеческая жизнь есть реализация некоего первоначала (в мифологической, религиозной форме) в личностной форме внутреннего мира человека живущего, отличающего его от мира всех живых «вещей». Эта личностная форма и есть единица (небо), которая в мировой литературе представлена главной ценностью, независимо от философской, религиозной, художественной или научной интерпретации образа человека.

Example to study.

Вначале объектом нашего изучения мы выберем роман «Окольный путь» австрийского писателя XX века Франца Карла Хаймито фон Додерера (1895—1966). Для того чтобы впоследствии объективно оценить авторскую идею, скажем несколько слов о его жизни и творчестве. Хаймито фон Додерер – участник двух мировых войн. В обоих случаях участвовал на стороне проигравших. Два раза находился в плену. В первый раз в России, во второй – в Норвегии. Был лишен возможности издаваться после Второй мировой войны на несколько лет. Вместе с тем не был по-настоящему профессиональным военным. Историк, автор научных трудов. Жизненной целью писателя было изображение в художественных произведениях истории становления австрийского общества с середины XIX по середину XX века. Цель достигнута лишь частично. В своем творчестве тяготел скорее к модернизму, чем к реализму. Неоромантиком не был, до постмодернизма не «опустился». Имел свой уверенный взгляд на исторические события, особую стилистику письма и компоновки литературного текста. Произведения отличаются многоплановостью и грандиозностью изображаемых событий.

В «Окольном пути» (написанном в 1940 году) автор изображает события, последовавшие за Тридцатилетней войной 1618—1648 годов. Молодой капрал-убийца Пауль Брандтер совершил много грязных подвигов в ходе той войны. На его совести были и убийства мирных граждан, которых он повесил за обман и о которых любил рассказывать за выпивкой. Он был и оставался разбойником и в годы мирной жизни. Совершив очередное насилие и убийство, он был приговорен к повешению, не совсем понимая, «за что». Далее события в романе развиваются стремительно. Перед казнью Пауль взывает к собравшимся женщинам, которые могут спасти его никчемную жизнь ценою женитьбы на нем. Девушка-служанка Ханна, не ведая, по какой причине, выбежала вперед и дала свое согласие. Руководивший казнью молодой офицер граф Мануэль Коэндиас, подхватив девушку в седло, понесся за высочайшим соизволением императора Фердинанда Третьего. Оно было получено, и так началась новая жизнь для семейства Брандтеров на новом месте. Упуская центральную часть романа, в которой герои не могут найти спокойной жизни, где Ханна переоценивает свой поступок и мечтает о прекрасном офицере Коэндиасе, а Коэндиас постоянно рисует в воображении образ Ханны, переходим к завершающим главам романа. В них совершается измена Ханны мужу с трубачом отряда, которым командует граф Коэндиас. Подозревающий жену в измене с графом Пауль убивает его, а затем убивает и настоящего любовника, и неверную жену. После чего он уже не интересуется происходящими событиями и безвольно принимает заслуженную кару. Окольный путь, который завел его на виселицу в первый раз, в конце концов, приводит его туда же. Полученная отсрочка казни не дает главному персонажу вырваться из уготованного ему судьбой порочного круга.

Драматургия 130-страничного романа сосредоточена на его первых пяти и последних трех страницах. В столь сжатом объеме автор показывает читателю пять разновидностей убийства: убийство на войне, разбойное убийство, бытовое убийство и смертную казнь, в которой казненный становится фактически самоубийцей. Иерархия смертей именно такова, и это подчеркивает степень бесчеловечности каждой ее разновидности.

Напомним читателю, что собственно Тридцатилетняя война остается за рамками событий, описываемых в романе. Она в прошлом, о ней говорит лишь «профессия» главного персонажа и его сослуживцев да сомнительный закон, позволяющий висельнику избегнуть своей участи, слишком уж много мужчин погибло в этой войне36. Война, как мы знаем, началась из-за противоречий между католиками и протестантами и закончилась Вестфальским миром, который в целом положил конец этим противоречиям. Однако во все периоды война была грабительской и разбойной, поскольку основной ее ресурс составляли наемники, сражавшиеся на стороне каждого из участников. Основной исторический персонаж военного противостояния был князь Валленштейн, который ввел в практику этой войны принцип, когда войска находились на самокормлении, то есть грабили всех, кто под руку попадет. Все монархи Европы стремились оторвать свой кусок от Священной Римской империи германской нации. Первым, кто сатирическим пером отобразил все ужасы и несправедливости этой войны, был Ганс Яков Кристоффель фон Гриммельсгаузен, автор известнейшего романа «Похождения Симплициссимуса». Развернуть историю возвышения, падения и гибели коварного Валленштейна в цикле одноименных трагедий, а также показать катастрофу войны был способен только великий Фридрих Шиллер. Превратить картину этой войны в трагифарс смог уже в XX веке Бертольд Брехт в своей пьесе «Мамаша Кураж и ее дети», образ которой был заимствован у того же Гриммельсгаузена. И это только немцы.

Но в Европе на протяжении трехсот лет было множество других писателей, которые обращались к событиям этой войны в той или иной форме37.

И кто бы ни обращался к этой теме, если у него не было задачи воспеть при жизни ее вождей (курфюрстов, королей, императоров и военачальников), отображал ее события в самом негативном свете. Это война поистине была тридцатилетним актом античеловечности. Не удивительно, что в ее горниле созревали такие антигерои, как Пауль Брандтер. После войны армии наемников, грабителей и мародеров (кстати, это представление возникло именно в этой войне) растеклись по всей Европе, не зная, куда приложить свои военные навыки. Некоторая их часть получила места в кадровых армиях, которые стали формироваться по итогам той войны. Однако большая часть продолжила грабить и убивать, потому что просто ничего другого делать не умела.

К сожалению, исторические хроники не донесли до нас точных сведений о росте криминальной преступности в послевоенный период, поэтому мы можем лишь выдвигать предположения о разбойничьем разгуле, охватившем Европу. Пауль – один из разбойников, который от скуки устраивает «тюльпаны» из изнасилованных сельских девушек, завязывая им юбки вокруг головы, убивает подоспевших им на подмогу деревенских парней. Это и послужило причиной его ареста и приговора – смертная казнь через повешение.

Гуманное отношение автора к падшему персонажу выражается то ли в божественной воле, то ли в случайном везении Пауля, но три человека становятся орудием провидения и спасают его жизнь: император Фердинанд Второй, граф Коэндиас и Ханна. Проходит время, и каждый из персонажей понимает, что поступил необдуманно и кажущееся спасение осужденного – лишь бремя для них. Пауль начинает ощущать собственную несвободу и зависимость от желаний своей жены, которая, если оставит его, возведет его обратно на плаху. Ханна страдает от отсутствия чувств к мужу, от того, что она лишена потомства (и в этом также присутствует божественная воля). Коэндиас страдает от неразделенной любви, от того, что добровольно отдал свое достояние в руки другого человека. Возникает непреодолимый кризис ненужности акта милосердия в отношении Пауля Брандтера. Читателю предоставляется возможность понять ничтожность и ненужность его дальнейшего существования. Собственно и остальные персонажи подхватили эту заразу, что и обрекает их на фатальный исход. Воля провидения на спасение одной жизни оказывается на деле волей, обрекающей всех причастных к неизбежной судьбе главного персонажа – к их общей смерти.

Когда это происходит, Пауль, которого уводят арестовавшие его представители власти, бросает своим потрясенным бывшим сослуживцам сакраментальную фразу: «Видите, вот я к вам и вернулся!» Не важно, что имел в виду Пауль, автор этой фразой возвращает нас к истокам произошедших в романе событий. Пауль возвращается к исходному состоянию ушедшей войны, которая и является истинной виновницей произошедшего. Тем воплощением вселенского зла, которое так обесценивает человеческую жизнь и делает убийство обыденностью.

Вот таким удивительным образом, не прибегая к прославлению жизни и подвигов во имя жизни, Хаймито фон Додерер убеждает нас в ее ценности, используя в качестве доказательства ее антитезу – убийство. Напомним, что написан роман человеком, состоящим в рядах фашистской партии в годы самой кровопролитной войны в истории человечества. Этот пример показывает нам гуманистическую парадигму исторической обреченности человечества, не постигшего идей ценности индивидуальной человеческой жизни. В этом смысле исторический роман является одновременно романом-предупреждением.

Другое использование темы смерти одного человека как жертвы войны, унесшей десятки миллионов жизней, присутствует в романе Анатолия Злобина (1923—1996) «Только одна пуля». Начинается роман с описания процесса убийства человека на войне. Пуля как фактор смерти, ее причина, но пуля – лишь производная. И далее исследование уходит в совершенно другую сторону, исследование, которому главный персонаж посвящает свою дальнейшую жизнь. Кем был произведен выстрел, кто стоял за этим, каковы тайные и явные пружины войны, посылающие пули в человека. Возникают и другие линии повествования, как выпущенная пуля ломает жизни родных убитого. Вот и война уже закончилась, а исследование все продолжается. Конечно, это не исследование убийства человека – это исследование жестокого смысла войны (любой войны), нацеленной на то, чтобы отнимать жизни. Очевиден пацифистский смысл романа, который отрицает насильственную смерть даже одного конкретного человека. Естественным фоном повествования становится посмертный судебный процесс, воздающий смертью за смерть, и судьбы тех убийц, которые этой смерти избежали. Роман не типичен для военной темы в советской литературе. В нем присутствует почти инфернальное мистическое начало – тема высшего суда над убийцами, которые сами уже стали мертвецами. Все это исследование на самом деле лишь фон для жизнеутверждающего начала, смысл которого в том, чтобы показать утрату целого мира – мира одного человека. Пуля убивает не плоть, пуля уничтожает целый мир, целую вселенную, не рожденных детей и внуков, которые тоже вселенные. Книга держит читателя в напряжении все 280 страниц, хотя весь сюжет вращается вокруг единственной пули, а сколько было таких пуль? Сколько вселенных утрачено? Автор незаметно для нас ставит вопрос в непатриотическом и во вневременном ракурсе. Он говорит обо всех утраченных вселенных. Здесь ценность человеческой жизни абсолютизируется, а смерть и несущая ее война персонифицируются в самом орудии убийства – пуле.

___________________________________

1.3 Структура центрального ядра литературно-читательского процесса и ценность удовольствия от питания

Ценность человеческой жизни возрастает с ростом ее качественных показателей, основным из которых является здоровая и продолжительная жизнь. Потребление пищи и воды (питание) – объективная составляющая физиологии человека, необходимая для поддержания жизни. Независимо от того, чем традиционно питается биологическая особь, она должна испытывать удовольствие, в противном случае она испытывает отвращение, не может потреблять данную пищу и обречена на вымирание38. Традиционное питание – следствие длительного эволюционного процесса, организующего виды по месту в пищевой цепи. Невозможно оценить достоверно силу удовольствия, которое испытывают те или иные животные, поглощая пищу. Тем не менее наблюдения позволяют понять, что у домашних животных имеются предпочтения и вырабатываются пищевые привычки.

Для человека, способного изменять пищу, соединять ее различные виды, создание пищи становится кулинарным искусством, а предпочтения в выборе пищи определяются индивидуальным вкусом. Понятие вкуса включает в себя не только особенности вкусового восприятия того или иного продукта или блюда вкусовыми рецепторами, но и общую вкусовую культуру каждого индивидуума, связанную с его вкусовыми предпочтениями.

Получение удовольствия от употребления пищи обусловлено соответствием вкусовых качеств потребляемого продукта вкусовым предпочтениям человека. Утонченная кухня ориентирована на создание блюд, способных порождать универсальные вкусовые эффекты, вызывающие удовольствие у большинства людей. Заметим, что простая пища, которая доступна большинству людей, воспитывает индивидуальный вкус и создает систему пищевых предпочтений, когда удовольствие получается от этой простой пищи.

Удовольствие от питания на каждом этапе жизни человеческого общества связано с преобладающей пищевой культурой. Формирование пищевой культуры некоторые исследователи связывают с появлением искусства тепловой обработки продуктов. Именно вываривание и обжаривание растений и мяса животных показало человеку возможность изменить вкус и консистенцию продуктов, не говоря уже об улучшении пищеварительного процесса.

Тщеславие явилось причиной конкуренции за наиболее вкусную и многообразную культуру питания. В античном мире и в Средневековье оно породило культуру пиров – массовых празднеств, связанных исключительно с получением удовольствий от поглощения пищи (здесь и далее мы не разделяем пищу и питье).

Сущность пира, в его исторической ретроспективе, – это абсолютизация культа поедания пищи и возлияний, которая, соединяясь с другими плотскими удовольствиями, превращается в оргию-вакханалию неумеренного наслаждения. Вместе с тем пир – это культурное явление своего времени (будь то Древняя Греция или средневековая Европа), поскольку в его основе лежат гипертрофированные формы общения, совместного поедания пищи, пьянства и разврата. Своеобразная форма философского пира – это греческие симпосии, нашедшие свое теоретическое обоснование в учении Эпикура, а также в одноименном диалоге Платона, посвященном проблеме любви. Высокие поэтические слова о пире произнесены Гомером и Анакреонтом39.

Светоний описывает императора Вителлия как известного чревоугодника. Император выложил гигантскую сумму, составлявшую в то время цену латифундии, за диковинное блюдо из сладкого мяса, печеных птиц, фазаньих и павлиньих мозгов и языков попугаев. Сочиненное императором блюдо «Щит Минервы Градодержицы» состояло из печени рыбы скара, фазаньих и павлиньих мозгов, языков фламинго, молок мурен. Все необходимое для приготовления этого блюда завозили из Парфии и Испании. Плиний пишет, что для приготовления «щита» потребовалось построить печь на открытом воздухе и отлить невероятных размеров серебряное блюдо. Брат императора устроил более скромный пир, на котором было подано две тысячи отборных рыб и семь тысяч птиц.

Последующее развитие культуры питания носило сословный характер. Богатство и власть обеспечивали пищевые приоритеты их носителей. Кулинария как искусство родилась благодаря потребностям в получении удовольствия от питания у высших слоев общества.

Особо это подчеркивают описания средневекового пира в рыцарских романах и эпических произведениях средневековой Европы. Мы находим их в «Песне о Сиде», «Беовульфе», «Песни о Нибелунгах» и «Песни о Роланде», а также у Кретьена де Труа и «Эшенбаха» Парцифаля. Конечно, информация о пирах и кулинарных изысках доходит до нас и из исторических хроник того времени. В XIV веке появляются сочинения, которые могут рассказать намного больше о трапезах монархов и знатных особ. Например, «Виандье» Гийома Тиреля – главного повара французского монарха и герцога Нормандии, или более поздний «Парижский хозяин» XV столетия.

Продолжения описания пира мы находим и у авторов эпохи Возрождения. Открывается первая книга «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1534) Франсуа Рабле описанием гигантского пира, устроенного королем Утопии (название страны заимствовано у Томаса Мора) великаном Грангузье для своих подданных. Был Грангузье (что означает «Большая глотка») большим шутником, любившим выпить до дна и закусить солененьким. Гостям подали требухи от 367 014 жирных волов, и была она такая вкусная, что каждый облизывал пальчики.

И далее эта тема не ослабевает. В эпоху Просвещения пиры описывает Джонатан Свифт в своих «Путешествиях Гулливера». Эта тема продолжена романтиками (Александр Пушкин, Николай Гоголь), а также романтиками-историками (Джордж Г. Байрон, Вальтер Скотт и другие).

А как «вкусно» пишет о продуктах питания натуралист Эмиль Золя в своем «Чреве Парижа». Отечественные писатели-реалисты также не чурались темы обжорства и описания званых обедов (Иван Гончаров «Обломов», Лев Толстой «Анна Каренина», Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»). Владимир Гиляровский со своими трактирными повествованиями иллюстрировал кулинарную книгу обеих столиц России в конце XIX века.

Литература концентрирует внимание читателя на этих явлениях в разные исторические эпохи и использует тему питания для придания естественности описываемым бытованиям своих персонажей. Действительно, было бы странно, если бы читатель обнаружил, что в той или иной книге герои не питаются, то есть живут неестественной жизнью. Правда жизни не может присутствовать в произведении, где люди не совершают всего того, без чего не может существовать человек.

И эта правда жизни требует, чтобы наряду с описанием нормального или избыточного поедания пищи или возлияний присутствовала и тема голода. Голод как антитеза сытости, а тем более пресыщению становится критерием не только бедности персонажей, но и переходом к состоянию несчастья. Голодный значит несчастный – это целое направление в литературе, особенно остро проявляющееся в период появления критического реализма. Голод – это один из символов литературы последних двух столетий. Можно смело заключать пари о том, что в художественной литературе мы не найдем ни одного произведения, которое бы хоть в частностях не упоминало процесс питания либо состояние голода.

Даже если авторы обходят тему питания в своих произведениях, то утоление жажды и употребление алкоголя абсолютно не исключаемая тема. Радость винопития и пьянство как социальный порок и причина многих личных трагедий во все века не могли быть обойдены вниманием. Таким образом, литература может быть условно поделена по отношению автора и его персонажей к употреблению алкоголя как порицаемому или восхваляемому. В античности восхваление Диониса – это восхваление употребления вина как религиозного ритуала. Эта тема присутствует у Еврипида в комедии «Вакханки», у лирических поэтов Алкея и Феогнида и далее у философов Платона, Афинея и Фалеса.

Апулей разворачивает тему пьянства в ином ракурсе: «Первая чаша способствует жажде, вторая – веселью, третья – наслажденью, четвертая – безумию». Марк Порций Катон пишет: «Виновато не вино, а пьющие». А далее это мнение развивается в многочисленных трудах и высказываниях раннехристианских писателей и философов.

Тема пьянства и асоциального образа жизни – весьма привлекательная для европейских авторов всех эпох, начиная с Ренессанса. Ярчайшие образы пьяниц и дно их социального падения показаны в романистике критического реализма и натурализма, декадансе и постмодернизме. Перечислять авторов можно безостановочно: Эмиль Золя, Ги де Мопассан, Чарльз Диккенс, Марк Твен, Федор Достоевский, Максим Горький, Александр Куприн, Вирджиния Вулф, Зинаида Гиппиус, Томас Манн, Эрнест Хемингуэй, Чарльз Буковски, Уильям Берроуз, Джек Керуак, оба Ерофеевы (Венедикт и Виктор) и многие другие.

Аскетизм и самоограничение в еде не только религиозная концепция, обосновывающая победу духа над телом, но и некий морально-этический противовес неумеренному потреблению пищи и употреблению алкоголя. Эта культура может нами рассматриваться с точки зрения внутренней противоречивости человека, борющегося с собственными слабостями. Следует заметить, что в своем развитии идея пищевого самоограничения была подержана эстетическими и медицинскими концепциями, а о вреде употребления алкоголя, который являлся основным элементом питания древних, в современном обществе стали говорить как об абсолютной истине.

Эта тема также находит свое отражение в так называемой высокодуховной или светской литературе. Более того, противопоставление личностей высокодуховных и низменных проявляется по их отношению к питанию. Порой автор показывает, что скромность и умеренность в питании – неотъемлемая черта высокодуховного деятельного человека (например, образы Обломова и Штольца в романе Ивана Гончарова).

Итак, что вносит тема ценности питания в центральное ядро литературно-читательского процесса? Любое изображение человека в процессе питания – это всегда гуманистическое начало в литературе. Как бы ни изображался персонаж, как человек пресыщенный, или человек, получающий удовольствие от нормального питания, или человек голодающий, он всегда остается человеком, зависимым от своей биологической природы. Те или иные психологические комплексы делают его уязвимым от пагубных привычек в питании, но он все равно чаще вызывает сочувствие, чем порицание. Человек как жертва собственных слабостей (объедающийся) или жертва превратностей внешнего мира (голодающий) – вот образ человека питающегося. Это один из основных приемов писательского творчества, во многом определяющий достоверность произведения и интерес читателя.

Литература некоторых направлений имела своей художественной целью воспитание человека и исправления нравов. В такой литературе просвещения образ человека, подверженного порокам чревоугодия и пьянства, рассматривается как социальная антитеза. Образ асоциала всегда выразителен, жизнь его представляется трагической, и с большой долей вероятности он погибает от своей неумеренности. Это та сторона гуманизма, которая говорит о необходимости морального усовершенствования слабого человека.

Именно эта сторона процесса питания, характеризующаяся своей ценностной иррациональностью, и может рассматриваться нами как форма самоотрицания в триединстве даосизма, на котором мы основываем свою систему общественных ценностей. Именно она становится одним из проявлений двойки (земли), превращающей «нечто» (ценность человеческой жизни) в «ничто».

Example to study.

Объектом нашего изучения мы выберем роман «Голод» Кнута Гамсуна (Кнуда Педерсена) (1859—1952). Роман написан в период раннего творчества писателя в 1882 году и считается в известной степени автобиографическим. В романе речь не идет о голоде как национальной катастрофе, коих в истории было немало. Здесь нет голодных обмороков, истощения организмов, голодной смерти. В романе множество респектабельных и сытых людей, которые находятся совсем рядом с голодающим главным персонажем – Я (рассказ ведется от имени автора). Фабула приближает нас к более поздним романам «потока сознания», где центральной мыслью и настроением является желание что-нибудь съесть. В некоторые моменты это становится навязчивой идеей. Однако персонаж не теряет человеческий облик, не асоциализируется. Его привлекают нормальные человеческие чувства и желания. Он выражает благодарность за редкие случаи сочувствия и понимания. Персонаж живет за счет редких журналистских публикаций, в том числе и в художественной форме. Свои эссе он пытается пристроить в разные журналы с разной успешностью. Однако даже его творческие периоды сопряжены с муками голода, который стал составной частью жизни. Персонаж находится в кругу замкнутых противоречий, на что в первую очередь потратить мизерные заработанные деньги: на оплату жилища, чтобы не оказаться на улице, на починку поношенной одежды или на еду. Даже любовная линия к явно не достойной его духовных устремлений женщине не переключает его от основной темы – он все равно несчастен, потому что голоден и нищ. Роман, по нашему убеждению, показывает, что человек может быть глубоко несчастным, испытывая чувства голода даже в относительно благоприятных условиях. И ценой счастья становятся булка хлеба, кусок сыра и стакан молока.

Совсем другие кулинарно-социальные проекции представляет нам Владимир Гиляровский (1855—1935) в своем очерке «Трактиры» из книги «Москва и москвичи». Здесь происходит соединение образов русской традиционной кулинарии (блюд) и поглощающих их персонажей из реальной жизни: купцов, промышленников, актеров, писателей. Обнаруживается тонкая связь между образом жизни, бытованиями и ритуалами поглощения блюд. В целях художественного противопоставления персонажей автор выводит кулинарную тему простой крестьянской кухни и трактиров для «прочего люда»: крестьян, ямщиков, бродяг. Оказывается, и здесь своя пищевая культура, которая намного предпочтительнее самой изощренной кухни. Третьим миром становится нарождающаяся ресторанная культура, с не типичной для русского желудка европейской кухней. Это модное место для посещения дворянами, представителями интеллигенции. Автор не случайно сводит воедино эти разные миры. Он показывает нам то общее начало, которое может объединить столь разные сословия и даже иногда свести их за одним столом. Это человеческое удовольствие от питания, такое понятное и такое повседневное, независимо от того, где и что кушает человек. Да, у него есть пищевые привычки и предпочтения, он обустраивает процесс питания различными ритуалами, но получение удовольствия от совместного поглощения пищи становится для него нормой ежедневного поведения.

_________________________________

1.4 Структура центрального ядра литературно-читательского процесса и ценность сексуального удовольствия

Не менее важной системообразующей жизненной установкой человека являются его ценностные представления о сексуальных удовольствиях. Биологическая способность к размножению связана с получением удовольствия, достигающего крайней степени – оргазма. Это основной стимул к достижению половой близости у высших животных.

Тема сексуальных удовольствий вызывает живейший интерес каждого человека, какое бы пуританское воспитание он ни получил. По этой теме написано много больше, чем о чем-либо другом. Тем не менее многое в нефизиологической природе сексуальных удовольствий все еще остается предметом споров и обсуждений. Сексуальные удовольствия человека – это многоуровневый психофизиологический комплекс, проживаемый им на протяжении всей жизни, имеющий свои стадии, тонкие окраски и реальные социальные последствия. Начинаясь с половым созреванием, как неосознанное стремление к вниманию со стороны лица противоположного пола, до первого обладания его телом, сексуальное влечение воспринимается как высшая форма психического наслаждения. Препятствия в реализации этих устремлений порождают душевные страдания, однако эти страдания имеют странную природу, в них человек испытывает наслаждение отверженности, сравнимое с «душевным» мазохизмом.

Ценность получаемых сексуальных удовольствий определяется совокупностью психофизиологических качеств индивидуума, таких как темперамент, сладострастие, внешний облик, особенности строения половых органов, сексуальный опыт и сексуальная грамотность и т.д.

Грандиозность этой темы в мировой литературе просто невероятна. Она в равной степени представлена и в лучших произведениях, и в бульварных книжонках всех времен и народов. В древней литературе эротизм является главной художественной линией многих произведений. Эмпатия любви неотъемлема от эротики, как невозможно разделить образы Афродиты и Эрота. Мифология проникнута космогоническим эротизмом – мир сотворен в результате божественного соития (Урана и Гея). Боги и герои, все это результат случайных, а то и насильственных соитий. Огромен массив древних эротических сказок и легенд, и их количество умножается в Новом времени.

Появление художественной литературы расщепляет ее по двум художественным линиям, присутствующим повсеместно (чистую любовную [моральную] и грязную эротическую [порнографическую])40. Взрослые современные читатели, пережившие «сексуальную революцию», довольно безразлично относятся к откровенным сценам, описываемым в эротической литературе. Более того, это вовсе не свидетельство их сексуальной испорченности. Наши далекие предки в разных частях мира относились к такой литературе приблизительно с такой же «осторожностью». Чтение постыдное, но увлекательное и завораживающее, особенно юные сердца, – вот чем была эротическая литература в далеком историческом прошлом. При этом, скажем прямо, сохранились только отдельные ее образцы, обладающие должными художественными достоинствами, тогда как гигантский массив уличной литературы канул в Лету. «Метаморфозы» Луция Апулея, написанные после 150 года н.э., воспроизводят скабрезные сцены и зоофильные фантазии, которые, впрочем, имеют огромную предысторию, по крайней мере в мифологии и изобразительном искусстве античности. Однако эротизм естественных любовных отношений явно преобладает в этом произведении. Пьетро Аретино – автор «Неистового Арландо», который к тому же был прекрасным гравером, прославлен собственной «Камасутрой» именуемой «Любовные позы». Даже папа Пий II не избежал искушения и, будучи в молодости Энеа Пикколомини, написал свой «Рассказ о двух влюбленных». В нескромные века раннего Возрождения откровенные сцены любовных похождений героев из народа, их фривольно-вызывающее поведение в обществе становятся необходимым атрибутом и плутовского романа, и сатиры. Ими наполнены и «Декамерон» Джованни Боккаччо, и «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, и многие другие, менее достойные упоминания, произведения.

Не обходят эту тему литературные произведения средневекового Востока. Это и сказки «Тысячи и одной ночи», и эротическая поэзия народов Дальнего Востока (например, «Да Лэ Фу»). Позднее Возрождение, а затем и эпоха Просвещения буквально взрываются фривольной литературой. Достойными представителями этого направления становятся Никола Ретиф де ла Бретонн со своим «Порнографом» и Эдмунд Керлл со своей «Венерой в монастыре». Пристыженно укрывшись в тени романтического периода, эротическая литература ожидала своего нового освобождения. Новое ее воплощение пришло с культурой критического реализма и, уж конечно, в периоды модернизма и постмодернизма.

Модернизм и постмодернизм XX века создают галерею «шедевров» эротизма. Здесь на первой линии, вероятно, располагается Генри Миллер со всем объемом своего творчества. Близко к нему (тематически) приближаются Чарльз Буковски, Уильям Берроуз, Джек Керуак, Дэвид Герберт Лоуренс, Энн Райс, Маргерит Дюрас, Борис Виан, Жорис Гюисманс, Гюнтер Грасс, Эльфрида Елинек, Владимир Набоков, Владимир Сорокин и сотни других авторов второго и третьего плана.

Все перечисленное не только самостоятельный массив многообразной эротической письменной культуры, но и учебное пособие для формирования сексуальных бытований человека, наполняющее физиологическую жизнь идеальными эротическими фантазиями, все более изощренно реализуемыми читателями этой литературы. Одновременно она питает более скромный писательский мир некими запретными темами, которые дополняют любовную литературу новыми откровениями. В центральном ядре литературно-читательского процесса эротическая и любовная литература формирует представление о безусловной ценности сексуальной стороны человеческой жизни как в индивидуальном, так и в общественном контекстах. Она рассматривает сексуальные отношения в качестве жизнеопределяющих человеческих отношений особой нефизиологической природы.

Сексуальные девиации, по-видимому, можно разделить на патологические и естественные. Грань между ними достаточно хрупкая и определяется моральными устоями и соответствующими им правовыми установлениями. Например, педофилия как общепризнанная патология в современном обществе позиционируется недостижением определенного возраста взросления. Однако сам возраст взросления определяется в общественных практиках по-разному. В одних случаях это возраст достижения гражданской зрелости, в других – возраст традиционного вступления женщин в брак, в третьих – возраст физиологического полового созревания. Представления об этом возрасте изменялись во времени и пространстве. В Древнем мире и в Средневековье брачный возраст мог наступить задолго до достижения половой зрелости. При этом супруги могли быть ровесниками, а могли быть и разновозрастными. Многие публично принятые сексуальные обычаи Древнего мира сегодня могли бы рассматриваться как состав преступления.

В современном обществе сексуальные девиации, обусловленные свободным выбором отдельных личностей, являются объектом их внутренних отношений. Принцип добровольности разделяет одни и те же сексуальные явления на дозволяемые и порицаемые.

Ценность девиантного секса абсолютна для его сторонников и отрицается его противниками – сторонниками традиционных для данной культуры и данного времени сексуальных отношений. Стремление к абсолютизации сексуальной стороны жизни как способу получения разнообразных сексуальных удовольствий, никоим образом не связанному с репродуктивной функцией, приводит к деформации системы ценностей у значительного числа людей.

Наиболее типичным и распространенным отклонением от физиологической нормы является гомосексуальность человека. Основные тезисы о происхождении мужской гомосексуальности связаны с обособленным образом жизни больших мужских сообществ во время военных походов, обособленной от женского общества жизни моряков и заключенных и другими социально обусловленными аномалиями жизни. Существование женщин, лишенных общения с мужчинами, также рассматривается в качестве естественной причины возникновения женской гомосексуальности. Тезис о вынужденной социально-физиологической ограниченности традиционных половых контактов, однако, не объясняет, почему индивидуумы не находят выхода в самоудовлетворении как наиболее простом способе. Вероятно, истинные причины гомосексуальности кроются в чем-то другом.

Пожалуй, наиболее значительным произведением античности о гомосексуальной педофилии является «Сатирикон» Арбитра Петрония. Автор уверяет нас, что явная бисексуальность главного персонажа вовсе не связана с его распущенностью, наоборот, он очень самоограничен в своем выборе любовных отношений, хотя и крайне привлекателен. Он разделяет только те любовные утехи, которые отвечают его внутренним моральным установкам, и даже осуждает других людей за назойливость. Такая внутренняя противоречивость приводит главного персонажа к временной психологической импотенции.

Мы можем представлять себе, что эротическая литература нетрадиционных отношений – это нечто уникальное. Однако мы встречаемся с ее примерами во все литературные эпохи. Весьма распространена она на Востоке. Мы встречаем ее в поэзии Руми и Хафиза и той же китайской «Дэ Ла Фу», в японской самурайской литературе.

Гомосексуальность подвергается осмеянию в литературе эпохи Возрождения. Эта тема присутствует в упомянутом нами «Декамероне», в сатирическом диалоге «Вадиск, или Римская троица» Ульриха фон Гуттена. Во Франции появляются гомоэротические поэмы Ронсара и сатира на содомию Этьена Жоделя. В Англии опубликован «Эдуард II» Кристофера Марло и некоторые неоднозначно интерпретируемые сонеты Вильяма Шекспира.

В литературе XIX—XX веков тема эротической гомосексуальности представлена очень широко. Она встречается в произведениях уже упомянутых авторов. Однако проводниками этой темы являлись в первую очередь писатели, подверженные подобным девиациям (включая и допустимую бисексуальность): Питер Акройд, Энтони Берджесс, Джон Бойн, Вирджиния Вулф, Гор Видал, Эдвард Форстер, Жан Жане, Андрэ Жид, Марсель Жуандо, Герард Реве, Эдуард Лимонов и другие. Несмотря на провокативность гомоэротической литературы, современное либеральное западное общественное мнение (за некоторыми исключениями) относит ее к литературе с нормальным сексуальным поведением персонажей. Категорично отрицается обществом только тема однополого сексуального насилия и проявления однополой педофилии.

Отдельно следует рассматривать патологические сексуальные девиации, которые не связаны с исключительно половой сферой получения удовольствия. Мы относим к такого рода отклонениям получение наслаждения, сравнимого с оргазмом от воздействий на не половую органику. Агрессивный садо-, мазохизм в его крайних проявлениях, педофилия раннего возраста и некрофилия относятся к анормальному насильственному поведению и в конечном итоге ведут к асоциальному образу жизни.

Насилие – именно тот фактор, который противопоставляет любовно-эротические отношения удовлетворению животных сексуальных инстинктов самца (или самки). Литература не обошла стороной и эту тему. Садизм как феномен человеческого поведения получил свое наименование от имени маркиза Донасьена Альфонса Франсуа де Сада, автора нескольких произведений литературы об извращенном сексуальном насилии. При этом речь идет не об имитации насилия, которая свойственна современной культуре БДСМ, а о нанесении вреда здоровью и угрозам жизни человека в процессе изнасилования. В романах де Сада описываются преступные деяния насильников. Опасность этой литературы в том, что она не рассматривает эти действия как состав преступления, а фактически признает их естественными, присущими природе мужчины. Продолжение этой темы в современной литературе скорее критичное. Садизм рассматривается как преступное деяние маньяка в детективах и триллерах, как невероятные трансформации сексуальной сферы в отдаленном будущем – в фантастической литературе. Встречаются произведения, предлагающие относиться к некоторым «мягким» проявлениям садизма с иронией. Возможно, следует отметить увлечение этой темой отечественных авторов детективной литературы.

Мазохизм также имеет литературное происхождение. Природа мазоотношений была раскрыта в романах австрийского писателя Леопольда фон Захер-Мазоха. Романы Захер-Мазоха имеют широкую европейскую географию, действие происходит и на родине писателя, и в Германии, Венгрии, и в России. Здесь тема сексуального насилия также определяющая.

Такие проявления сексуальной сферы, которые распространяют ее на другие виды животных и растений, являются, скорее всего, проявлениями самоизоляции половой сферы человека из системы общественных отношений (как и пожизненное самоудовлетворение). Ценность таких сексуальных удовольствий должна рассматриваться через призму наносимого ими общественного вреда. В современной литературе эта тема представлена произведениями Питера Хега, Дэвида Гарнетта и других авторов, хотя она имеет древнейшее происхождение от критских мифов античности (и вообще от мировой мифологии с полиморфными сущностями, рожденными от зверей и людей). Имеет эта тема и современное развитие в фантастической литературе, именуемое ксенофилией, т.е. сексуальные отношения с представителями инопланетных видов разумных существ и мистических сущностей. В этом плане можно обратить внимание читателей на книги мистического реалиста Грэма Джойса. Вместе с тем мистическая фантастика содержит сексуальный контекст, описывающий связи между людьми и различными демоническими и ангельскими сущностями со времен Средневековья.

Сколько существует семья, столько существует и супружеская измена. При этом современное общество по-разному относится к изменам мужчин и женщин, а также по-разному оценивает измену, основанную на получении платной сексуальной услуги, и измену чувственную, хотя и та и другая результативно одинаковы.

Вероятно, в основе супружеской измены лежит желание получения новых сексуальных удовольствий, которые не осуществились в браке. Здесь мы напрямую приближаемся к представлениям о ценности сексуального разнообразия, которое мы рассматривали выше. Подобно тому, как человек ищет разнообразия в питании, он ищет и разнообразия в сексе. Ограничительное поведение здесь связано с психологическими особенностями личности, представлениями о супружеской верности, порядочности, преданности. Немаловажную роль играет опасность измены, часто связанная с разрушением семьи и соответствующими социально-экономическими последствиями, а иногда и с утратой жизни или здоровья.

Тема измены в художественной литературе – одна из древнейших. Начинается она с мифологии и древнейших эпосов и проходит через множество крупнейших литературных произведений до нашей современности. Скорее, трудно назвать известного писателя, который бы не обращался к теме супружеской измены. При этом во всех произведениях искушение изменой всегда связано с поиском новых сексуальных ощущений и любовных переживаний, которые оказались недостижимыми в браке.

Особую роль в сексуальных отношениях занимает тема сексуального насилия и проституции. Ценность данных деяний имеет дуалистическую природу. Сексуальное удовольствие в них получает тот, кто этого желает. С точки зрения общественных ценностей оба эти деяния часто преступны. С индивидуальной точки зрения насильник и приобретатель сексуальных услуг получают удовольствие, т.е. для них эти деяния ценны. С точки зрения жертвы насильника, если она (жертва) не склонна к мазохизму, акт насилия не доставляет ей удовольствия и не обладает никакой ценностью. С точки зрения проститутки (обоих полов) возможны различные исходы – либо замещение сексуального удовольствия его денежным эквивалентом (тогда ценность сексуального акта выражается в денежной форме), либо совмещение сексуального удовольствия с его оплатой (тогда ценность акта может быть удвоена). Вместе с тем особый социальный статус проститутки не дает ей возможности получать достойного отношения общества к ее личности, что, скорее всего, понижает ценность ее поведения в собственных глазах. Этой теме посвящены произведения многих писателей. В России об этом писали Александр Амфитеатров, Леонид Андреев, Михаил Арцыбашев, Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Максим Горький, Владимир Гиляровский, Влас Дорошевич, Александр Куприн, Николай Лесков и многие другие. Столь же представительным может быть список авторов других национальных литератур. Интересны в этом плане художественные воспоминая (мемуары) самих представительниц древнейшей профессии (например, серия романов Жозефины Мутценбахер). Продвижение темы «продажной любви» демонстрирует непосредственную ценность сексуальных удовольствий в человеческом обществе, которая напрямую измеряется деньгами. Здесь нет места любовным чувственным переживаниям.

Сексуальные девиации и асоциальное сексуальное поведение являются формами выражения литературного антропоцентризма. В центральном ядре литературно-читательского процесса они формируют представление об общественном порицании такого поведения и недопустимости половой преступности. Ценность получаемого при этом удовольствия нивелируется наносимыми общественными и индивидуальными ущербами.

В философии даосизма эти феномены отнесены к естественным проявлениям Дао, как и любое соитие вообще, поскольку мужчина ассоциируется с единицей, а женщина с двойкой (инь и янь). Сексуальная сфера в даосизме относится к области самоотрицания, но это искушение – неизбежная и воспроизводящаяся сторона Дао41.

Example to study.

Объектом нашего изучения мы выберем роман «Влюбленный Шекспир» Энтони Берджесса (1917—1993). Этот автор и последующие писатели, представленные в нашей аналитической лаборатории, провокативен, впрочем, как все представители постмодернизма. Темой своего исследования Берджесс на этот раз выбирает личную и творческую жизнь великого Шекспира. Впрочем, сложно определить Шекспира таким образом, прочтя роман Берджесса. Его Шекспир мелок и суетен, подвержен многим плотским грехам и приносит им в жертву свой талант.

Роман представляет нам Шекспира, как мы сейчас бы выразились, человеком гиперсексуальным, занятым поиском сексуальных удовольствий в каждой жизненной ситуации. Половая дифференциация или расовые и возрастные различия для него не являются препятствием. Бисексуальность персонажа очевидна. Поскольку о личной жизни драматурга известно очень мало, фабула романа выстроена на интерпретации его поэтических произведений, посвященных известным историческим и вовсе неизвестным лицам. «Влюбленность» Шекспира не адресуется конкретному персонажу – это влюбленность в саму жизнь с теми возможностями для проявления радости, которые она ему может предоставить. Во-первых, это возможности юношеской влюбленности и наказания на всю жизнь браком со старолетней и неверной женой. Во-вторых, это мезальянс с молодыми воспитанниками и изгнание из «приличного общества». В-третьих, это мучительная и разрушительная связь с капризным и взбалмошным аристократом, недостойным глубокого чувства. Наконец, в-четвертых, губительная связь с чернокожей дамой полусвета, «смуглой леди сонетов», которая объединяет два одиночества. Подобное толкование жизни Шекспира не свойственно современным западным шекспироведам. Самый провокативный из них, вероятно, Питер Акройд, очень тактично намекает о возможном нелицеприятном поведении гения. При этом он отсылает читателя к позиции Гете, рисующего Шекспира идеальным историческим персонажем, достойным высших человеческих качеств, представленных в его произведениях. Именно поэтому роман Берджесса с начала до конца представляется нам «безумным» опытом намеренного искажения образа гениального драматурга. Почему при этом читателю хочется верить Берджессу, а не шекспироведам? Все очень просто. Берджесс намеренно создает правдоподобную картину простецких нравов эпохи позднего Возрождения, где человек живет в гармонии со своими чувствами и страстями, стараясь не задумываться о превратностях жизни. Шекспир Берджесса эпикуреец, которому безразлично течение жизни, если она не приносит радости и удовольствий. При этом персонаж наказан за свой образ жизни дурной болезнью, столь распространенной до изобретения антибиотиков, от коей в действительности пострадало множество литературных гениев того времени. И в этом читатель хочет верить Берджессу. Конечно, если бы Шекспир на самом деле представлял собою нечто вышедшее из-под пера Берджесса, он вряд ли мог бы стать столь плодовитым поэтом и драматургом. Мы понимаем, что вся его жизнь была пронизана творчеством, выражающемся в писательстве и театральных трудах в качестве актера, режиссера и продюсера. В одном мы полностью можем быть солидарны с Берджессом: его эротизм созвучен с эротизмом произведений Шекспира, хотя и выглядит весьма приземленно.

Еще одно произведение – роман «Зубная фея» Грэма Джойса (1954—2014). Известен мифологический сюжет о мелких животных, чаще всего мышах, которые забирают у детей молочные зубы и приносят постоянные. Эта тема вдохновила французскую писательницу для детей Мари-Катрин де Онуа на написание сказки «Мышка-Добрушка». Фея превратилась в мышь и украла у коварного короля его зубы для того, чтобы защитить несчастную королеву. Далее эта тема стала популярной на всех континентах. Новую интерпретацию сюжета мы видим в романе Грэма Джойса, одного из авторов модного направления «мистический реализм». Его зубная фея довольно странное и страшное существо, проживающее в мире, находящемся на грани между фантазиями и реальностью. Мальчик, юноша и молодой человек по мере взросления не может отделаться от присутствующего в его жизни мистического существа, которое является его «альтер эго» и возлюбленной одновременно. Уже в подростковом возрасте оно искушает своего избранника, провоцируя его на подростковые же сексуальные контакты, трансформируясь то в мальчика, то в девочку. Для него это не представляет труда, поскольку его истинная потусторонняя форма вообще лишена кожного покрова и половых признаков. В реальном мире зубная фея владеет телом своего избранника по своему усмотрению, иногда прибегая к насилию как существо женского рода. Но совокупление в другом мире протекает с «ободранной кожей», когда оргазм достигается слиянием тел в неполовой сфере, через боль и восторг, что может символизировать садистический секс. Зубная фея выступает и в образе ангела-хранителя, «убивающего» старшего подростка, попытавшегося изнасиловать главного персонажа. Персонаж не вполне уверен в реальности всего происходящего, как и окружающие его люди (в том числе и его психиатр). Тогда зубная фея выходит из тени в образе острозубой хулиганствующей девчонки и убеждает окружающих в их коллективном безумии. Вместе с тем даже наблюдаемые ужасные события не всегда реальны. Так наказанный смертью подросток, тело которого разлагается, будучи спрятанным в дупле огромного дерева, а затем сброшенным в пруд, вдруг оказывается вполне живым и повзрослевшим в последних частях романа. Непрерывный эротический кошмар жизни главного персонажа, нарушившего классические правила отношений с зубной феей, становится его псевдореальностью, как зубная боль, от которой невозможно избавиться. Очевидно провокативен подход автора, трансформирующего добрую легенду в осовремененный эротический хоррор. Чередования вожделения, наслаждения и злобных покусываний острозубого существа, от которых не остается даже следа, – невероятная картина сексуальной жизни подростка, в своеобразно-фантастической манере передающая особый характер сексуальных девиаций периода взросления.

Следующее произведение – роман «Идеальный выбор» Стеллы Даффи (1965 г.). Провокативность этого произведения находится на грани с оскорблением чувств верующих. Еще бы, если главным персонажем является стриптизерша, которая становится второй Мадонной (в первоначальном смысле), рождающей второго мессию от реальных сексуальных отношений с настоящим, но эфемерным ангелом (хотя бы в этом отступление от библейского сюжета). Если вы никогда не представляли себе, что такое божественный секс, тогда добро пожаловать в мир Стеллы Даффи. Ангел целенаправлен, он действует как истинный соблазнитель, и порою возникает вопрос, а действительно ли это ангел, а не посланец других сфер. Но главное даже не в эротической окраске особых отношений ангела и человека, а в тех бытовых отношениях мужчины и женщины, которые касаются вопросов рождения и воспитания ребенка. Ангел рисуется со всеми человеческими недостатками современного мужчины, не готового взять на себя какую-либо ответственность. При всей его инструментальной позиции и отвлеченности от нашего мира он все же увлечен отношениями с героиней, и можно заметить, что ему не чуждо чувство влюбленности и плотского наслаждения.

Все рассмотренные нами примеры в провокативной форме изображают вымышленный мир неограниченных эротических фантазий как неотъемлемую составную часть жизни человека, необходимую ему, какой бы фантастичной она не представлялась. Вместе с тем они демонстрируют современные приемы литературного отображения сексуальных отношений в невероятных эротических конструкциях, коих мы никогда бы не смогли встретить в классической литературе.

___________________________________________

1.5 Структура центрального ядра литературно-читательского процесса и ценность удовольствия от омовения

Весьма интересна область удовольствий, связанная с омовением человека, т.е. с его контактами с водной средой. Природа этого взаимодействия не так проста, как может выглядеть на первый взгляд. Вся биологическая жизнь возникает в водной среде. Вода является основной составляющей живых организмов, в том числе и человека. Водные растворы ответственны за значительную долю биохимических реакций и электрохимических процессов, протекающих в организме человека. Длительный недостаток воды в организме смертельно опасен для человека. Но и сама водная среда смертельно опасна для человека, не способного дышать под ее поверхностью. Тем не менее человек постоянно стремится к внешнему контакту с водой. Что заставляет человека омывать свое тело самыми изощренными способами?

На первый план выступает гигиена тела. Данное представление основано на необходимости поддержания определенного здорового состояния кожного покрова, защищающего организм человека от вредных внешних факторов (прежде всего инфекционной природы). Представление о здоровом теле – это представление о чистом теле. В исторической ретроспективе данный аспект понимался подсознательно. Древние культуры не были знакомы с микробиологией, а потому не могли видеть опасности инфекции в нечистоплотности. Однако они наблюдали, что нечистоплотность может быть связана с появлением и распространением определенных заболеваний. Совершенно невозможно было не заметить связи нечистоты тела с кожным раздражением и зудом. Именно поэтому древний человек, как и его животные предки, стал омываться.

Культура омовения не могла не приобрести в процессе своего развития девиантных форм. В Средние века в Европе возникло распространенное заблуждение (которое в общем случае заблуждением не являлось) о том, что зараза может распространяться с водой. В результате на несколько веков люди перестали мыться. Это привело к развитию парфюмерии, но отнюдь не способствовало здоровому образу жизни.

Купание и бани были культурными феноменами Древнего мира. Омовение тела становилось предметом личной гигиены и ритуальной процедурой в Аттике, Древнем Египте, Древней Индии и в Китае. Процедуры омовения были предметом изложения околорелигиозных концепций, например в Ведах. Общественные бани явились распространенным элементом сложной культуры удовольствий в Древней Греции. Сохранившиеся с середины первого тысячелетия до нашей эры археологические объекты показывают, что общественные бани были неотъемлемым элементом городского быта. В банях осуществлялось не только омовение, но и беседы, и возлияния. Баня была одним из центров отдыха и получения комплекса наслаждений. В культуре северных народов и народов Востока баня стала использовать пар и другие оздоровительные процедуры (массаж, ароматерапию, грязелечение и т.д.). Не исключено, что использование искусственного пара пришло от использования природных термальных источников, которые распространены в зонах вулканической активности по всему миру. Современная спа-культура выросла из комплекса представлений разных народов о получении удовольствия от взаимодействия с водой в твердом (снег), жидком и газообразном состоянии. Сегодня этот вид услуг насчитывает сотни приемов комплексного воздействия различных внешних факторов на кожный покров человека, порождающий массу осязательных ощущений, связанных с получением удовольствия.

В русской литературе эпизоды, связанные с банными процедурами и элементарным умыванием, встречаются повсеместно: от знаменитого «Мойдодыра» Корнея Чуковского до рассказа «Конец графа Звенигородцева» Аркадия Аверченко.