Кофейня на рельсах бесплатное чтение

Глава 1. Девушка с зажигалкой

Девушка с зажигалкой

Утро встало сегодня раньше меня. Оно уже было в душе, когда я проснулась. Я пила свой кофе и смотрела, как рассвет, совершенно нагой, стоит под струями дождя, а под ногами у него вместо рыбок и корабликов плывут игрушечные человечки с зонтиками, машинки, багровые и золотые листья состарившегося сентября. На ум пришли строчки из стихотворения Басе: "Ваша осень созрела, поспела, упала, хрустнула – яблоком сочным, кленовым листом поджаристым". Сентябрь от слова "сентиментальный". С ним всегда грустно расставаться. Это мой месяц, поскольку он запечатлел день моего рождения. Завтра сентябрь уезжает к старому приятелю Августу. Я соберу чемодан с нашими совместными прочитанными книгами, просмотренными фильмами, фотографиями, прослушанной музыкой, любимыми тёплыми свитерами, носками и кружками и провожу его на вокзал. Мы встретимся с ним в следующем осеннем сезоне и купим новый чемодан. Мы долго думали, где проведём наш последний совместный день в этом году, и решили, что это будет "Кофейня на рельсах". Так называлась одна из главных достопримечательностей города – двухэтажный трамвай, в котором царил умопомрачительный запах кофе, восточных пряностей и свежей выпечки и благоухали книги и письма. Трамвай был кофейно-молочного цвета с изображениями кофемашин, под которыми сидели известные писатели, книжные герои и обычные читатели, подставляющие свои кружки под кофе, льющееся из чудо-техники, и читающие книги. На одной из дверей трамвая было написано:" Не тормози, если занёс ногу для шага", а на другой – " В какой бы двери ты не оказался, входя в неё или выходя, ты идешь от себя или к самому себе". На корпусе трамвая поселились мысли известных кофейных фанатов и кофеманов-инкогнито. "Ради кофе можно пойти на всё. Даже на работу" (Билл Гейтс). "Кофе – это удивительный напиток, который согревает весь мир" (Дэвид Юм). " Самый вкусный кофе – тот, который пьешь в пути" (Макс Фрай). "Я пью кофе, не чтобы проснуться – я проснулся, чтоб выпить кофе" (Паша Броский). "Кофе – не роскошь, кофе – средство передвижения (неизвестный автор). " Иногда мне кажется, что я могу всё, а потом кофе перестаёт действовать" (неизвестный автор). Внутри трамвая был уютный приглушённый свет, который исходил от подвесных лампочек на проводах. Особую атмосферу придавали находящиеся там виниловый проигрыватель, старые пластинки, пианола (механическое пианино), ведущая на второй этаж винтовая лестница, каждая ступень которой представляла собой полку с разнообразными книгами на любой вкус. Пассажиры трамвая могли взять любую из них для прочтения в пути или поучаствовать в буккроссинге – перекрёстном обмене книгами, иными словами, обменять принесённую с собой книгу на другую находящуюся в библиотеке трамвая. Всем желающим пассажирам выдавались беруши для того, чтобы посторонние звуки не мешали процессу чтения. На стенах трамвая висели кофейные рисунки Виктора Гюго и несколько картин с изображением трамваев на конной тяге. Оказывается, что до того, как трамваи перешли на электричество, они ходили в хвосте у лошади, и это странное изобретение называлось конкой. В трамвае работали вагоновожатый, кондуктор-экскурсовод,  бариста-кондитер, гадающая на кофейной гуще, диджей, книгогид, почтальон и Бог мелочей (так называли продавца лавки, находящейся в трамвае). Интересен тот факт, что трамвай гуляет по рельсам 24/7 и никогда не ночует в трамвайном парке. Он уходит в сумерки и по утренней росе выплывает из тумана. В связи с этим среди местных жителей стали ходить легенды, что у кофейни на рельсах сомнамбулизм или она сама является объектом чужих ночных сновидений, или трамвай постоянно находится в бодрствующем состоянии от количества выпитого в нём кофе.

Я стояла на остановке, с крыш которой извергались водопады. Капли дождя отскакивали от луж, танцевали пересекающимися кругами, нарушая покой воды. Бархатные грязные лапы бродячего пса бежали по отражающемуся свету фар. От дождя запахло живым, запахло землёй. Под остановку забежал какой-то парень и попросил у меня прикурить. Я спасла его зажигалкой, посмотрев ему прямо в глаза. Между нами вспыхнуло зажженное мной пламя, но он даже не догадался, что тем временем тоже зажёг огонь, от которого нельзя было прикурить, но который проникал прямо в сердце. Подъехал долгожданный трамвай – кофейное укрытие от дождя.

Я захожу и оплачиваю билет. Затем направляюсь к баристе и, не изменяя ритуалу и своим привычкам, заказываю капучино, круассан с марципановой начинкой и ароматное, присыпанное корицей печенье с предсказанием на день. У баристы тоже свой ритуал и свои правила. Покупатель должен самостоятельно выбрать кружку, из которой будет пить свой кофе. Я выбираю темно-синюю, без рисунка, с широкими краями. Пока готовится кофе, подхожу к диджею и прошу поставить в порядке очереди две песни на двух разных языках: "Marketa Irglova feat Glei Hansard – If you want me" и "Lafee – Sterben fur Dich. Затем забираю свой кофе, миндально-сахарный рогалик и сладкий пышный хрустящий прогноз на день и выбираю для себя место по принципам " не с краю" и "милый сосед". Я даже в постели не сплю на краю. Мне нужно чувствовать себя защищённой  даже во сне, чтобы по обеим сторонам меня подпирали стена и любимое теплое тело, и только за ним пропасть. Я сама столкнула его. Он хотел спать на двух кроватях одновременно, но так не бывает, а если бывает, то так быть не должно. Не смотря на то, что вместо него осталось достаточно большое пространство и я всё ещё продолжаю спать у стены, я чувствую рядом с собой чёрную пропасть, в которую могу свалиться. Я подхожу к парню без зажигалки и прошу разрешения присесть рядом с ним. Он встаёт, предоставляя мне возможность пробраться к окну  а затем происходит идеальная синхронизация. Я делаю глоток божественного кофе, одновременно трамвай приводит себя в движение, одновременно включается заказанная мной песня "If you want me". Я надкусываю печенье. Заветный свёрток… Перевожу взгляд на незнакомца, сидящего вдоль моей правой руки, чтобы не подглядывал, и улыбаюсь про себя и не только…

Глава 2. Парень, просящий огня

Парень, просящий огня

Безумно хотелось курить, до изнеможения, до нервного срыва. И, как назло, в спешке я забыл зажигалку дома. К счастью, на остановке стояла девушка, ожидавшая трамвай и любезно поделившаяся со мной спасительным огнём. Пачка сигарет, дрожащая у меня в руках, спряталась обратно в карман, до смерти боясь убийственной воды. Им предпочтительный медленный танец собственной агонии с огнём, поцелуй случайного незнакомца, вдохнувшего их душу, тем самым заключив их бессмертие в себе, прежде чем успеет поместить их прах и жалкую оскудневшую телесную оболочку в пепельницу, закрыв крышкой, как гроб с покойником, или просто растопчет на грязном, пропахшем дождём асфальте, как это сделал я. И нисколько не жаль. Хотя нет, жаль чуть-чуть, что, едва успев начаться, наша  любовь с очередной сигаретой, так быстро закончилась. Подъехал трамвай, в котором можно было переждать ливень и вволю напиться кофе. Забравшись в Ноев ковчег, я попросил баристу сделать Макиато в классической чёрной кружке, заказал диджею песню "In this Shirt"  группы In the Irrepressibles, поднялся  по винтовой лестнице на второй этаж, где находилась лавка мелочей. Недолго думая, я прикупил себе там кофейный ликёр и электронную кофейную сигарету – десерт для дома, ибо трамвай – все-таки общественное место, и в нём могут быть дети. Но хуже всего взрослые брюзги, которым кофейную сигарету в рот не клади, в кофейном ликере губы не купай, дай вылить ушат своего дурного настроения на первого попавшегося под руку, поделиться с ближним своим, так сказать. Я спустился вниз, забрал свой кофе и сел на место, на которое сразу упал взгляд. Не успел и глотка кофе сделать, как ко мне подошла девушка, одолжившая мне на остановке свою зажигалку, и попросила позволения присесть рядом со мной у окна. Я огляделся. Мы вошли на конечной. Трамвай совершенно пуст. Тем более я сижу с краю, а не у окна, что делаю намеренно, дабы избежать соседей в пути. Почему она выбрала именно это место, решив перелезть через меня с находящейся в руках кружкой горячего вулкана с хохолком пара? Эта девушка явно не ищет лёгких путей. Тем не менее, я решил облегчить её передвижение, встал и предоставил возможность пролезть к окну. Она красивая, кудрявая, волосы хмелем вьются, –  подмечаю я про себя и улыбаюсь. Несколько минут спустя какая-то неведомая сила подталкивает меня с ней заговорить.

– Вкусный кофе?

– Восхитительный! Хотите попробовать?

Я беру её кружку и делаю глоток.

– Да, действительно. А вы знаете, что угостить человека кофе из собственной кружки, тоже самое, что разделить с ним косвенный поцелуй?

Она смущённо улыбается и молчит.

– Вообще, редко кто пьёт из одной кружки, даже самые близкие люди, – продолжаю я, – у меня были женщины, которые брезговали пить после меня. Я расценивал это как признак отторжения и прекращал с ними всяческую связь.

– Я согласна с вами. По мне, пить из одной кружки – это весомое подтверждение того, что вы одно целое.

– К тому же, вы угостили меня каппучино. В Греции существует традиция: если девушка заваривает мужчине кофе, на котором густая пенка, значит ей нравится молодой человек.

– Но ведь я его не заваривала, – произносит она. А улыбка с губ не улетает.

Это не важно, – отвечаю я, – совершенно не важно.

Между нами возникла недолгая неловкая пауза.

– А что вы ещё знаете о кофе?, – поинтересовалась она, прервав молчание.

– Ну, например, что ваш любимый напиток был создан монахами-капуцинами. Католическая церковь ввела запрет на кофе, провозглашая его дьявольским напитком, поскольку он взбадривал и вызывал привыкание. Тогда монахи стали добавлять в кофе немного козьего молока, за счёт которого он становился нежнее, а его греховность уменьшалась.

– Очень познавательно. Никогда не задумывалась о происхождении капучино. Вы историк?

– Нет, я книголюб и кофеман.

– А вы знаете, что на втором этаже трамвая находятся почтовые ящики? Здесь можно письма друг другу и себе отправлять, представляете? Даже посылки передавать. Порой я подхожу к этим ящикам и слышу, как они что-то тихо и ласково шепчут, звонко смеются или горько плачут.

– Письма разными голубями приносятся. Одни крылом тебя гладят, воркуют, перьями щекотят душу, а другие – топчут, когтями твоё нутро раздирают и острыми клювами в груди бьют.

– У меня был тяжёлый период в жизни. Такой, что хотелось рыдать навзрыд, кричать во всё горло, но все мои слезы и звуки оставались закупоренными во мне. Я подавляла свои эмоции. И вдруг в один из своих печальных дней натолкнулась на почтовые ящики в этом трамвае. Я начала писать себе письма. Это очень эффективная техника освобождения от негативных эмоций. Ты пишешь до тех пор, пока не иссякнет весь их поток и сказать будет нечего. В Иерусалиме есть даже специальное почтовое отделение, принимающее такие письма. Их потом относят к стене Плача.

Диджей поставил песню Lafee – Sterben fur Dich.

– Ты читала то, что отправляла себе? ( я даже не заметил, как перешел на ты).

– Ещё нет. Не хочу ворошить.

– Такие письма следует сжигать, а у тебя как раз есть зажигалка. А у меня есть кофейный ликёр, чтобы потом всё это дело отметить. Всё, что с тобой произошло, должно обернуться дымом и пеплом. Не следует это хранить, перечитывать, проживать заново. Ты высвободилась от этого, вылив всё на бумагу, и не должна впитывать в себя это снова. Иначе никакого исцеления не произойдёт. В детстве я проделывал подобное, но не с письмами, а с воздушными шариками. Вкладывал в них всю свою боль и проблемы и отпускал далеко в небо. Им было не место рядом со мной. В том и практика – овеществить негативные мысли и максимально красочно их уничтожить. Пойдём, заберём твои письма. Но сначала допей свой кофе. Тогда сможешь делать глупости ещё энергичнее и быстрее.

Они поднялись на второй этаж. На центральной стене, прямо противоположной месту их нахождения, а следовательно смотрящей на них и бросающейся прямо в глаза, висели мудборды: "доски настроения" с атмосферными фотографиями и иллюстрациями; "доски планирования" с сезонными и глобальными (годовыми) целями пассажиров (каждый желающий мог внести свою лепту, вписав один или несколько пунктов) ; "доски визуализации желаний", на которых посетители трамвая делились своими самыми заветными мечтами и стремлениями в наглядной форме, и, наконец, "  "Доски жалоб, восторгов и предложений" относительно "Кофейни на рельсах" и всего, что в ней происходило. Вдоль правой стены стояли полки со смешбуками – дневниковыми записями пассажиров, их билетиками, фотографиями и другими памятными мелочами; скетчбуками – рисунками путешественников по рельсам; дневниками сновидений. За полками следовала сувенирная лавка или лавка мелочей, благодаря которой на втором этаже царил головокружительный запах продающихся там свечей, самодельного мыла и аромомасел, шоколада, ликера, сигарет и даже парфюма с ароматом кофе. Многие вещи на продажу приносили сами пассажиры (кристаллы, сухоцветы в эпоксидной смоле – куполе времени, ловцы сновидений, картины с мандалами из кофейных зерен, почтовые открытки, закладки для книг, стеклянные шары с книжными героями и писателями внутри, кружки с цитатами из шедевров литературы, маленькие фигурки в виде чашечки кофе, стопки книг, трамвая – точной копии "Кофейни на рельсах", магниты с его изображением, миниатюрные книги с полноценным текстом и многое другое). На полу в центре трамвая стоял огромный телевизор и кресла-мешки, лежали подушки, на которых можно было сидеть, погрузившись в чтение, письмо,  или просматривать фильмы и мультфильмы. Рядом стояли плетёные корзины с тёплыми пледами, которыми можно было укрыться в ночные часы, в минуты озноба или просто для поддержания атмосферы и уюта.

Вдоль левой стены второго яруса трамвая расположились те самые почтовые ящики, каждый из которых носил собственное наименование: "Письма себе", " Письма ближнему", "Письма Богу", " Письма в никуда" и "Старые письма" (все письма, срок годности которых (ровно 1 год) истёк, которые не были получены адресатом и не имели его вовсе). В каждом ящике обитали безмолвные голоса. Неподалёку за своим рабочим местом в виде  большого письменного стола сидела девушка – почтальон. На столе лежали стопки крафт-листов, конвертов и стикеров. Девушка с зажигалкой попросила почтарку достать из почтового ящика "Письма себе" конверты, адресованные ей, подтвердив свою личность. Получив все письма, она вместе со своим спутником направилась вниз по лестнице на первый ярус трамвая. Им необходимо было выйти. Не важно где, значимо как. Также, как и вошли, – вместе.  У нас есть личные остановки "вход" И "выход". Я употребляю слово "личные", поскольку во всём мире, как и в этом трамвае, есть общие двери, но с совершенно разным значением для каждого. В наш выход может кто-то входить, а из нашего входа – выходить. Надеюсь, вы понимаете то, что я хочу донести, а если нет, то понимайте, как хотите. Соавторство никто не отменял. Иначе, что это за книга, которая несёт читателю кофе на блюдечке с голубой каёмочкой? Писатель и читатель должны готовить кофе (книгу) вместе, каждый по своему вкусу. Каждый будет удовлетворён выпитым, если не счастлив. Трамвай остановился. Они выбежали, держась за руки, и спрятались под крышу остановки от непрекращающегося дождя.

– Ну что, приступим к огненному ритуалу очищения, пока мир очищается водой?, – произнёс он.

И все-таки она медлила и колебалась. Ей было жалко сжигать письма.

– Может их просто захоронить где-нибудь?, – спросила она.

– Исключено. Всё, что зарыто, рано или поздно будет откопано.  Вот к примеру, был такой поэт Данте Габриэль Россетти, который похоронил свои стихи вместе с возлюбленной, а затем раскопал могилу, чтобы их вернуть.

– Ничего себе. Мрак!

– И такое бывает.

– Умеешь отбить любую идею и сделать её тошнотворной.

Она нажала кнопку возгорания на зажигалке и начала подносить письма к сжирающему пламени. Тёмные листы сворачивались, корчась от боли. Буквы, сложенные в слова, разлетались по ветру. Ее рука, писавшая те письма со злобой, ненавистью, разочарованием, болью, грустью, сжигала их с любовью, принятием и смирением.

Они пили кофейный ликёр из одной бутылки и танцевали под дождём, выбегая из-под укрытия остановки прямо на рельсы. Вода хлюпала в ботинках, заливалась за воротник. Дождь пытался залепить им глаза и рот, но у него это слабо получалось. Она пела: "Знаешь, наши письма сквозь меня словами  рассыпаются, но я не помню числа и летят конверты вновь без адреса…" (песня группы Амели на мели "Наши письма"). И он пел: " Поздно… ночью… через все запятые дошел, наконец, до точки. Адрес. Почта. Не волнуйся, я не посвящу тебе больше ни строчки. Тихо. Звуки. По ночам до меня долетают редко. Пляшут буквы. Я пишу и не жду никогда ответа. Мысли. Рифмы. Свет остался, остался звук – остальное стерлось. Гаснут цифры. Я звонил, чтобы просто услышать голос… " (песня группы Сплин "Письмо" ).

Уставшие и насквозь промокшие они вновь забежали под остановку.

– У нас всё ещё остались свидетели. Стоит их убрать?, – спросила она.

– И кто же это?

– Почтарка. Она слышит голоса писем. Да, да, не смейся. Ты заметил, как она подозрительно на нас смотрела? И почтовый ящик нельзя не брать в расчёт. Он читает письма, находящиеся в нём, как рентген. Он видит, что от добрых писем исходит внутренний свет, словно кто фонариками подсвечивает, а от недобрых – тёмная тень ложится вокруг. От светлых писем он согревается, а от тёмных озноб берёт. Таким образом, день и ночь, а также температурный режим ящика зависит от рук письмоносцев, вернее от того, какое письмо, они в него помещают.

– Пусть живут себе, свидетели эти. Чужие воспоминания никому не мешают и не ложатся тяжкими гирями на сердце. Другие о них быстро забывают. Своего добра хватает, так, что в черепную коробку не умещается. Вот и приходится им, подобно тебе, письма писать, а что ещё хуже, дневники вести, книги издавать, песни записывать, фотоальбомами, флешками и дисками обзаводиться, чердаки и кладовки забивать картонными коробками, доверху напичканными прошлым.

Вот так и стояли эти две точки, которые то сближаются, то расходятся, вычерчивают линии в необъяснимой Вселенной. Они были пьяны и невообразимо счастливы, даже не подозревая, что когда-то вместе едиными усилиями уже сожгли своё прошлое, пойдя на отчаянный шаг, стерев воспоминания друг о друге в ходе экспериментальной медицинской процедуры, в результате которой смогли предать забвению лишь образы друг друга (голоса, имена, лица). Они помнили, что с ними произошло, но совершенно утратили в своей памяти того человека, который к этому был причастен. Содержание этапа проведённой совместной жизни осталось. Не осталось человека, который был рядом. И вот, они снова встретились, не зная друг друга, чтобы начать заново, чтобы в этот раз не ошибиться, не упасть в пропасть, не писать душераздирающих писем и не сжигать их.

Глава 3. Мастерица песочных часов

Мастерица песочных часов

Я вернулась из Южного зноя в промозглый сырой климат и сразу же ощутила резкий контраст. Сентябрь идет косыми дождями с многотысячными ногами. Улицы плывут словно реки, пребывая в движении, вливаясь друг в друга и одновременно оставаясь на своих местах.  Деревья слопали все конфеты, а разноцветные фантики разбросали всюду, где только можно, не удосужившись найти мусорный бак. Теперь эту работу придётся выполнять дворникам, которых даже не угостили. Деревьям, конечно, стыдно. Стыдно не только оттого, что они так сделали, но и оттого, что они совершенно голые стоят на всеобщем обозрении и дрожат толи от страха, толи от ветра, толи от всего сразу.

Со мной несколько чемоданов. Никто не встретил меня, потому что некому. Гостеприимный трамвай предложил меня подвезти. Я сказала ему: "Если считать, что все улицы находятся на ладони этого города, то я живу на линии жизни. Мне туда". В одном чемодане у меня ничего примечательного – мои собственные вещи, которые я везла, отправляясь на встречу с морем. Это не так важно. Важно то, что я везу оттуда. Вы удивитесь, но там бутылки, в которых бьются волны. Я всегда привожу с собой море в бутылках с ракушками и камнями на дне, а потом в холодные времена наполняю ими ванну. Так приятно в морозную снежную зиму или в дождевую серую осень погрузится в то самое лето и пережить его ещё раз, послушать то, о чем оно говорит, как поёт под звуки саксофона, как шепчется со звёздами в тёплой ночи, увидеть летающих под потолком чаек, танцующие загорелые пары и детей, поедающих пахлаву. У меня целая коллекция морей с разных городов. Но ценнее всего в моей коллекции – песок. Им я наполнила ещё несколько бутылок, которые везу с собой. Я научилась мастерить песочные часы из морского песка и стеклянных колб ещё в детстве. Все свои летние каникулы я проводила у бабушки в доме на побережье. И это было лучшее время в моей жизни. Я часто вспоминаю, как бабушка развешивала разноцветные полотна хлопковой, льняной и ситцевой ткани на бельевых верёвках во дворике, а мы с соседским мальчиком, в которого я тайно была влюблена, бегали в этом лабиринте,  пахнущем свежестью постиранного белья, ища друг друга и заливисто смеясь от полноты чувств. Устав от собственного смеха, мы ложились спинами на зелень травы и угадывали фигуры, прятавшиеся в облаках, как в простынях, придумывали, откуда и в какие неведомые дали они плывут. Когда наши фантазии заканчивались, мы бежали в бабушкин сарай и вывозили тележку, предназначенную для перевозки бидонов. Мы шли до крутого спуска, затем садились на неё вместе, плотно прижавшись друг к другу, и мчались вниз навстречу ветру, весёлым прыжкам и неожиданным вывертам. Проголодавшись, мы наскоро делали бутерброды из чёрного хлеба, подсолнечного масла и сахара. Я никогда не забуду их вкус – вкус моего детства. Играя в саду, мы часто залезали на крышу через чердачное окно в амбаре и срывали вишни, а потом соревновались, кто дальше выплюнет вишневую косточку с высоты. Мне кажется, что однажды, выплюнув одну из таких вишнёвых косточек, я навсегда проросла в этом чудесном месте, где находится тёплый и уютный бабушкин дом, словно вишнёвое дерево. Обедали мы в большой комнате за дубовым столом с белой скатертью. На окнах висели голубые занавески с белым цветочным узором, а на стенах – чёрно-белые фотографии, запечатлевшие лица и обстановку прошлого. Мир переставал существовать, когда бабушка несла противень  домашнего рассыпчатого печенья и глубокие блюдца с абрикосовым и малиновым джемом.  После обеда мы бежали купаться, кормить чаек и строить на влажном песке недолговечные скульптуры – песочные замки, украшенные ракушками и перламутром. Когда на пляже наступала темнота, к нам присоединялась бабушка с гитарой, огромным клетчатым пледом и плетёной корзинкой, наполненной багетом, запеченым с помидорами, колбасой и сыром, с термосом облепихового чая и бутылкой горячего смородинового вина. Мы расстилали плед и разжигали костёр, и небо сливалось с морем, и звезды шептались с волнами. И мы пели и танцевали, немного захмелев от вина. Конечно же, мы обещали бабушке, что никому не расскажем о выпитом нами весёлом смородиновом напитке, что это останется нашей тайной на троих). Тот мальчишка всегда провожал нас до калитки перед тем, как пойти к себе домой. Однажды, когда бабушка уже была в доме, он посмотрел на меня в упор, так,  будто что-то знает обо мне, что я не знаю или забыла, а потом поцеловал в первый раз. От смущения я не вымолвила ни слова и убежала в дом, оставив его наедине с теплом своего поцелуя. Обычно перед сном я забиралась в плетеное бабушкино кресло- -качалку, куталась в плед и читала книги с атмосферой лета, моря, детства, приключений и новых открытий. В ту ночь я не сомкнула глаз, но я ничего не читала.

Моей самой любимой книгой была повесть Рэя Брэдбери "Вино из одуванчиков". Вдохновившись этим прекрасным произведением я даже написала стихотворение и назвала его летние обряды. Вот оно.

***

 Я Дуглас и мне двенадцать. Погода насыщена летом. И всюду речные воды, и яблоки, и листва. Пора уже просыпаться с первым лучом рассвета, с городом и природой! Вот и июнь настал!

Предутренний воздух в окнах по дому разнёс мгновенно благоухание тёплых блинчиков на тарелке. Дыхание мира ровно, размеренно и блаженно. Развозят людей небодрых трамваи под фейерверки,

Плывут, рассыпая искры, по руслу кирпичных улиц. Вспорхнувшие в небо птицы свои разливают трели. Дожди прекратились быстро, и небо без тучек-спутниц, но пахнет ещё так чисто, как будто бы ливень в деле,

Как будто июнь в дороге по городу носит почту, и тот сохраняет в письмах и запах, и вкус, и цвет. Вот, в лес углубились ноги. Ботинком взрыхлить чуть почву. Подстилка из палых листьев, копившихся много лет.

И небо в ветвях деревьев, и слышится пчёл гудение. Я, папа и брат запускаем руки в зелёную тень винограда и земляники. И вёдра всё тяжелее от собранного в них леса. Соком налитый день.

На бревне изумрудного цвета каждый съедает сэндвич, на вкус не такой, как дома – пикантней… Ну а потом в самую чащу леса, на травянистый берег мы кубарем катимся с Томом, воздух глотая ртом.

Лежим в тишине. Под нами шепчутся тихо травы. Цедим сквозь зубы воздух, вдыхая прохладу льдин и выдыхая пламя. Ветер вовсю вздыхает. Колотится сердце в горле, в запястьях, в ушах, в груди.

Догадывается ли кто-то в этом огромном мире о том, о чем догадался в это мгновенье я? "Живу! ", – что есть мочи крикну, но про себя, открою глаза свои. Надо мною нависла Вселенная.

И папа на фоне неба в зелёной листве смеётся. Он знает. Он точно знает о том, что известно мне, ведь если бы здесь я не был, под этим осколком солнца, которое осязает лучами траву и в ней

Меня, то не осознать мне той истины, озарившей внезапно мои 12 несмыслящих раньше лет о том, что живей живых я, живей сотню лет проживших. Да, папа в этом замешан. Он знает про мой секрет.

Он с умыслом взял сюда нас, чтоб это со мной случилось. И больше всего на свете я не хочу забыть о том, о чем забывалось, о том, о чем и не снилось. "Живу! " Буду в многолетии со знанием этим жить.

И я домой возвращаюсь хмельной чуть, и тянутся следом пчёлы и ароматы лета, дух трав, камней, коры бревна (угощались на нём мы ветчинным обедом). Всё это отпечаталось сегодня в лесу на мне.

Дедушка на лужайке и львов желтогривых море. Блистает солнцем повсюду одуванчиков цвет. С привкусом летнего жара вино в бутыль закупорим. Струёй золотой в посуде уловленным будет лето.

Лето держи в ладони и наливай в стаканы, если вдруг затупил ты в холоде зимних вьюг. И пригуби, и вспомни всё, что успело кануть в небытие. И в жилах вновь закипит июнь,

Запах полей пшеничных, сена и кукурузы, ласковый тёплый дождик, озеро и пикник, в кронах деревьев птицы. И никакого груза. Дуглас и это тоже после "Живу! " постиг.

В жизни миг лучший каждый следует запечатать, чтоб откупорить после в день, когда валит снег, чтоб день счастливый, важный вдруг освежила память, чтобы вновь вышло солнце и озарило всех.

Лето – пора открытий, обычаев и обрядов, подвешивания качелей с дедушкой на веранде, приготовления чая холодного, лимонада и посиделок вечерних под сенью дуба – гиганта.

Доносится звук патефона, в руках чиркают спички. Мужчины все в клубах дыма, пронизанных лунным светом, как будто оживший снова яблони цвет. Мальчишки ступени все облепили истертые и перила.

Женщины с веерами и спицами для вязанья снова ведут беседы. Никто и не вспомнит после о чем говорили вчера, но важно, что голоса их вместе летели с ветром, плыли журчали возле

Тебя, когда возлежал ты в папоротниковой ночи и проникал к земле так тихо и неподвижно, что о твоём присутствии все позабыли точно, строили планы на будущее, молвили о давнишнем.

И ночь разливалась над домом, и сигареты тлели, и как сверчки стрекотали под взрослыми кресла-качалки. И веки смежались снова, и веки все тяжелели, и голоса не смолкали, баюкали и качали.

Слышишь косилки голос утром, проснувшись, ранним. Цветом зеленоватым брызжет во всю фонтан. И наполняет ноздри это благоухание, летние ароматы скошенных свежих трав.

Запах нового лета, запах его восхода. Вот, где начало круга. Нам от него идти. Что за глупец придумал январь для начала года, чтобы бросать друг в друга не травы, а конфетти?

Лето газоны косит прохладным нежным фонтаном чистая брызжет зелень прямо в твое лицо. Собравшие дождь и росы ноги щекочут травы. Где-то через неделю высушится сенцо.

Живя на море, я успела забыть о земном притяжении. Я ощущала, будто способна усилием мысли подняться ввысь, разрезав небо крылом чайки, и полететь. Так я была счастлива. Но всё же моей истинной стихией была вода. Время измерялось прибытием и уходом в море рыбацких лодок и морским песком, струящимся в стеклянных колбах. Песочные часы меня научила делать бабушка. Её дом совершенно не дружил с часами в самом обычном их виде. Под его крышей они шли наоборот или вовсе останавливались. Тогда у бабушки возникла идея о создании новой среды обитания для времени. Мне нравилось наблюдать за её песочными часами, за тем, как будущее сыпется вниз, превращаясь в прошлое, а стоит лишь перевернуть часы – начинается сызнова. Меня удивляла мысль о том, что новое время создаётся из старого песка. Но по сути и жизнь такова.

Однажды бабушка сказала мне, что время – самый твёрдый элемент в природе и всё стирается, соприкасаясь с ним. И я это помнила всегда, и на протяжении всей своей жизни часто осознавала, насколько она была права.

Я стою на берегу,

Бурю взором стерегу.

И держу в руках своих

Горсть песчинок золотых.

Как они ласкают взгляд!

Как их мало! Как скользят

Все – меж пальцев – вниз, к волне,

К глубине – на горе мне!

Как их бег мне задержать,

Как сильнее руки сжать?

Сохранится ль хоть одна,

Или все возьмет волна?

Или то, что зримо мне,

Все есть только сон во сне?

Эдгар Аллан По "Сон во сне"

Перевод К. Бальмонта

Из конуса, который запрокинут,

Песок сквозь горло бережно сочится,

Пока, струясь, крупица за крупицей

Волною золотою не застынут.

Люблю смотреть, как струйкою сухою

Скользит песок, чтобы, почти в полете,

Воронкою помчать в круговороте

С поспешностью, уже совсем людскою.

Песчинки убегают в бесконечность,

Одни и те же, сколько б ни стекали:

Так за твоей отрадой и печалью

Покоится нетронутая вечность.

Я, по сравненью с этими часами,

Эфемерида. Без конца и края

Бежит песок, на миг не замирая,

Но вместе с ним мы убываем сами.

Все мировое время в струйке этой

Я вижу: череду веков за гранью,

Что в зеркалах таит воспоминанье,

И тех, что смыла колдовская Л

Огонь и дым, рассветы и закаты,

Рим, Карфаген, могила на могиле,

И Симон Маг, и те семь футов пыли,

Что сакс норвежцу обещал когда-то, —

Все промелькнет и струйкой неустанной

Бесчисленных песчинок поглотится,

И – времени случайная частица —

Как время, зыбкий, я за ними кану.

Хорхе Луис Борхес "Песочные часы"

В детстве я считала бабушку волшебницей. Она говорила мне, что жизнь это большой котёл чудесами. Их нужно только время от времени помешивать, чтобы не подгорели. Вот наша задача – задача человеческих существ, которые с каждым днём перестают верить в магию. Бабушка являла собой замкнутую систему, получающую энергию из таинственных источников, заключённых внутри неё самой. Её дыхание напоминало шорох гальки на морском берегу, от неё всегда пахло морем и сладкой выпечкой и её руки всегда были тёплыми. Но с каждым годом я замечала новые морщины на её лице, её уставший болезненный вид. Бабушка старела. Я помню, как она сказала мне: "Будь я всамделишной волшебницей, я бы была бессмертна, но это отнюдь не так".

И вот однажды я села в поезд, идущий на юг, в совершенно мрачном и траурном настроении. Я ехала проститься, проводить бабушку в последний путь. Люди уходят физически и из нашей памяти, как бы мы не старались сберечь воспоминания о них, сохранить их смех, голос, теплоту дыхания. В день прощания я нашла в доме бабушки её дневник, который воскресил её для меня, открыл её любовь к жизни, её юмор и причуды, манеру мыслить и писать. Она писала о нас троих. О нашей тайне. О нашем бесконечном лете. И это было сродни волшебству. Наше прошлое пряталось в этом дневнике, и, открыв его, я выпустила наружу те счастливые дни. На щеке заблестела дорожка слез. "Здравствуй, ты меня узнаешь?, – спрашивала я у каждой вещи в бабушкином доме. Здравствуйте белая скатерть, голубые занавески с цветочным узором, пустой противень, скучающий по бабушкиному печенью, бутыли со смородиновым вином, огромный клетчатый плед, гитара, Брэдбери…Здравствуйте, вишнёвое дерево в саду, тележка для бидонов, зелёная трава, щекочущая ноги, голубое небо с плывущими в неведомые дали к бабушке-волшебнице облаками. Здравствуй, калитка, подглядевшая мой первый поцелуй. Здравствуй море. Вы меня помните?  А в ответ лишь ветер донес до меня запах соли и грустные крики чаек. Прощайте!