Грязь бесплатное чтение

Калькутта воняла.

Не в привычном понимании, хотя миазмов сточных вод и разложения тут хватало с лихвой. Она пахла страданиями, болезнями, нищетой.

Марк улавливал запахи с особым удовольствием. Ради этого и приехал, собственно, окунуться и насладиться, оторваться от чистого мира цивилизации. В грязь.

Когда на работе кинули клич о командировке в Индию, Марк вызвался первым. Опыта хватало, задачи удачно ложились в его KPI, поэтому у начальства возражений не было. Теперь он здесь – каждую минуту свободного времени тратит на прогулки по узким улочкам, трущобам, заглядывает в неприметные и неприглядные уголки той самой жизни, о которой вряд ли пишут в туристических буклетах.

О, как же Калькутта воняла.

За первую неделю строгий костюм Марка насквозь пропитался ароматом гугни, роллов, пав бхаджи, а ещё блевотиной, испражнениями животных, канализацией. Кожа как будто тоже впитывала запахи. Они проникали в поры, под прикрытые веки, оседали на трещинках губ.

Марк специально не переодевался. Хотел, чтобы запахи остались с ним как можно дольше после возвращения. Подарок на память, в сто раз лучший, чем сладости или специи.

Он покажет костюм бабушке, а она попросит поносить, обязательно попросит. Как только выйдет из больницы.

В мире чистоты, среди ухоженных дам, выбритых мужчин, фитнеса, здоровой пищи, подстриженных газонов, среди людей, которые убирают дерьмо за собачками в специальные пакетики, не мусорят, принимают душ два раза в день и никогда не выходят из квартиры, не посмотрев в зеркало, так вот в этом мире быть грязным – значит быть искренним.

Тело. Душа. Разум. Их нельзя обманывать, иначе станешь предателем самого себя. Так говорила бабушка, и это Марк впитал вместо молока матери.

В перерывах между собраниями по работе, когда приходилось быть чистым и ухоженным, Марк переодевался в грязное и бродил без цели по районам города. Задерживался у тележек уличных торгашей, перебрасывался редкими фразами с бродягами и бедняками. Медленно пробирался сквозь духоту и нищету, куда не сунется ни один уважающий себя бизнесмен из Москвы. Он ощущал себя пережёванной едой, которую толкают судороги по узкому и влажному кишечнику. Подчинился рефлексам. Ведь нет ничего на свете более естественного, чем рефлексы.

В одном местечке долго смотрел на падшую корову, подпирающую стену дома. Живот у коровы раздулся, вокруг летали мухи и бегали детишки с короткими палками. Марку хотелось отобрать палку, ткнуть в коровий живот и посмотреть, что произойдёт.

Потом он свернул от галдежа, шума автомобилей, углубился под тени растянутых между домами тентов.

Улочка заканчивалась тупиком. Там примостилась семья нищих – нередкое явление для Калькутты. В окружении тряпичных мешков с нехитрым скарбом, на грязном картоне, расстеленном прямо на земле. Трое мальчиков-подростков с хмурыми лицами сидели за спиной изможденной женщины. У той на руках лежало нечто с перекрученными конечностями, выпученными глазами, пеной у рта. Марк заинтересовался. Это получше коровы. Настоящее, нескрываемое уродство.

Нечто, бывшее, видимо, больным ребенком, шевелило ручками, растопыривало редкие изломанные пальцы. Живое.

Марк затаился в тени под тентом, наблюдая. Нищенка вела себя странно – запрокинув голову и закрыв глаза, бормотала в небо тарабарщину, слишком дикую даже для языка, который Марк слышал вокруг в последние дни. Переводчик от компании, который лежал сейчас под кондиционером в номере, мертвецки пьяный, вряд ли бы понял, что говорит эта грязная женщина.

Внезапный порыв ветра заставил Марка заморгать, защищаясь от пыли. Он прикрыл лицо руками, а потом вдруг увидел, что возле нищенки стоит человек в костюме.

Откуда он взялся? Отсюда было видно, что у него длинные темные волосы, а ещё все пальцы в перстнях. Местный богатей? В левой руке он держал потрепанный кожаный саквояж серого цвета.

Человек и нищенка не видели Марка, и он отодвинулся глубже в тень. На всякий случай, лучше не привлекать внимания.

Больной ребенок замычал что-то непонятное, тягуче, с надрывом. Человек поставил саквояж в пыль, расстегнул проржавевшие металлические заклепки. Теперь заголосила нищенка – громко и требовательно. Подростки за её спиной застыли, испуганно таращась на незнакомца.

Нищенка протягивала ему ребенка, стараясь выглядеть грозно, но на ее лице застыло заискивающее выражение. Потом случилось нечто неожиданное. Человек подался вперед, ухватился за выпирающие конечности уродца. Сжал его с такой силой, что Марку даже на расстоянии почудился хруст косточек. Нищенка ахнула, закрыла лицо руками, оставив ребенка в руках человека. Тот некоторое время ощупывал тельце, как спелый фрукт на рынке. Потом – обхватил лицо ребенка раскрытой ладонью и резко дернул. Марку почудилось, что лицо несчастного сейчас останется в руках странного человека. Нищенка заголосила, хватаясь за голову. Подростки за её спиной тоже закричали, замахали руками, но человек не обращал на них внимание. В его кулаке оказалось зажато что-то текучее, серое, с красными прожилками. Помогая себе другой рукой, он быстро запихнул это в саквояж. Бока саквояжа распухли, как живот той мёртвой коровы.

Марк смотрел, не в силах оторваться. Что это было? Почему так? И почему, чёрт возьми, ему вдруг захотелось подержать этот саквояж в руках, распахнуть и заглянуть внутрь?

Бабушка была бы счастлива посмотреть вместе с ним.

Марк перевел взгляд на ребенка. В пыли копошился абсолютно здоровый мальчуган. Кожа блестела от влаги, короткие чёрные волосы прилипли к черепушке. Глаза были большие и тёмные. Мальчишка, лет пяти, пытался встать на ноги, но у него пока не хватало сил. Мать склонилась, сгребла его в объятия и торопливо отбежала от человека в костюме, бормоча что-то, будто молитву.

Человек тоже что-то сказал, потом неторопливо пошёл из тупика прочь. У него было немолодое лицо с ярко очерченными морщинами.

Марк вжался между мусорных баков, провожая уходящего человека взглядом. Он чувствовал, что с этим человеком связано что-то важное. Возможно, самое важное в его жизни.

***

Во время седьмого изнасилования Инна, наконец, услышала голос призрака.

Была лазейка, чтобы убить себя. Марк – а он даже не скрывал собственного имени – вроде бы всё тщательно подготовил, и в этом подвале не было ничего кроме скамьи для сна, ведра для испражнений и дыры вентиляции под потолком, куда даже кулак не просунуть. Но он не подумал про дерево, из которого была сделана скамья.

У Инны было много времени, чтобы соскоблить несколько тонких острых щеп с внутренней стороны старой грубой доски. Этими щепами она запросто могла проткнуть себе вены, шею, щеки – да что угодно! – исколоть себя и умереть от потери крови, пока Марк не пришёл. Вот бы он разозлился.

В абсолютной темноте, где глазу не за что было зацепиться, Инна вспоминала тёплый летний день, вкус семечек подсолнуха на губах, детство. Держалась за мгновение, как за спасительную соломинку. Иначе никак.

Сам Марк не собирался её убивать, это было понятно. Не для этого похищал и держал здесь. Не для этого приходил с кожаным саквояжем, абсолютно голый, такой карикатурно страшный и смешной одновременно. Потел от возбуждения. Облизывался. Ставил саквояж перед собой и щёлкал проржавевшими замками. Это прелюдия, для него. А для неё – зарождение животного страха в области живота и в затылке. Предвкушение боли, ужаса и страданий. Разложение. Гниение. Испражнения. Тошнотворные запахи. Полный комплект, растягивающийся во времени до его оргазма.

Марк хотел держать Инну в подвале максимально долго. Наверное, пока одна из особо мерзких болезней не сожрёт её заживо за то время, что он ее трахал. Или пока Инна ему не надоест, и он не выполнит свою угрозу с фибродисплазией.

Поэтому Инна думала убить себя сама. Изранит щепами, сдохнет с улыбкой на устах. Если хватит смелости. Интересно, когда Марк обнаружит её труп, он будет её трахать? Хотя бы разок раздвинет ноги? Марк может. Он любит грязь.

Но пока она была жива, а Марк пришёл в седьмой раз, раскрыл чемоданчик и заставил Инну переодеться. Потом она покорно делала ему минет, помогая руками, дожидаясь, когда липкая горьковатая сперма брызнет в горло. После окончания Марк десять минут ласкал её, заводя себя.

Ласкал… какое мерзкое слово…

Иногда, лежа в темноте, в одиночестве, если не считать постоянно маячившего где-то на уголке сознания образа черного льва, она вспоминала предыдущие приходы Марка. Одно появление – одна болезнь. Он доставал их из чудного саквояжа, как костюмы, заставлял надевать, заводился до предела, наблюдая.

Легче всего было в первый раз, с инсультом. Его Марк заставил надеть первым. Инсульт походил на пижаму телесного цвета, пах электричеством и перегноем. Едва она застегнула все пуговицы, онемела левая рука, боль кольнула виски, стало тяжело дышать. А потом Инна упала, подкосились ноги. Марк выволок её под свет лампы, разделся, пыхтя от удовольствия, и занялся делом.

Она просто лежала, не в силах пошевелиться, и ждала, когда Марк закончит. Правда, был момент, когда она сильно испугалась: он входил в рот, доставал до горла, и ее начало подташнивать. В том, что рвота его остановит, она сомневалась. Но это было первое изнасилование, и Инна боялась умереть, захлебнувшись в собственной рвоте. Сейчас она думала, что это был бы не худший финал.

Во второй раз Марк достал из саквояжа гнойный гидраденит: грязно-болотного цвета тунику с вкраплениями желтого. И вот это была уже настоящая пытка. От фрикций Марка гнойники под мышками вскрылись, окатив Инну вонючей жижей и заставив до крови закусить губу. Боль была невыносимой, а крики вводили Марка в раж. Он кончил три или четыре раза, с короткими перерывами. Измазался весь в сукровице и гное, облизывал её искалеченное тело от шеи до колен. Спрашивал: «Нравится?», но не ждал ответа.