Блистательные Бурбоны. Любовь, страсть, величие бесплатное чтение

Татьяна Лубченкова, Юрий Лубченков
Блистательные Бурбоны
Любовь, страсть, величие

© Лубченкова Т.Ю., Лубченков Ю.Н., 2023

© ООО «Издательство «Вече», 2023

Введение

Любовные драмы присутствуют в истории человечества всегда. Что у королей, что у простолюдинов.

В каждой королевской династии всегда хранились свои любовные скелеты в шкафу, и каждой династии было что по этому поводу рассказать и вспомнить. В том числе и Бурбонам, которых всегда традиционно окружали неординарные люди, участвовавшие как в драмах любви своих сюзеренов, так и организовывавших себе свои собственные. Поэтому книга будет ограничена историями лишь французских Бурбонов и их окружения, хотя представители этого удачливого и плодовитого королевского дома сидели на тронах, помимо Франции, и в Испании (где правят до сих пор), и в Наварре, и в Неаполе, и в Сицилии, и – отдельно – в Королевстве обеих Сицилий, и в Парме, и в Лукке, и сегодня сидят на троне Люксембурга, великого офшорного герцогства.

Начиналось же все в прекрасной Франции. Дом Бурбонов, пришедший к власти во Франции с воцарением Генриха IV и правящий страной с небольшими перерывами почти три с половиной века, был младшей ветвью – по отношению к предшественникам на троне страны ветви Валуа – дома Капетингов, также владевшего по странно-мистическому совпадению французской короной почти треть тысячелетия.

Как в свое время первые Каролинги сместили королей династии Меровингов, долгое время играя роль их формальных вассалов, а по сути дела, будучи некоронованными правителями страны и возглавляя все военные силы государства, так и Капетинги пришли на смену Каролингам, потомкам Карла Мартелла и Карла Великого, когда те ослабли душой и телом и не могли более цепко держать всегда норовящую выскользнуть в этом случае власть в своих дланях.

Основатель династии Гуго Капет (прозванный так за своеобразный головной убор), выбранный первым королем дома своего имени 3 июля 987 года по смерти Каролинга Людовика V Ленивого, был сыном тоже Гуго, прозванного «великим». Гуго Великий – обратим внимание – будучи подданным Каролингов, носил титулы герцога французского и бургундского, графов Парижского и Орлеанского (то есть если вычесть эти города и земли, то королю остается до обидного мало, а ведь надо иметь в виду, что и сын «великого» не сидел сложа руки, а тоже приращивал семейное благосостояние). Добавим также, что еще двое дядей и отец Гуго Великого начиная с 888 года избирались с перерывами королями Франции – так что прецеденты 987 года уже были и ситуация была давно подготовлена.

Через год Капет коронует своего сына Роберта, названного так в честь деда, – для того, чтобы у подданных не было ненужного сомнения, кто их будущий король. Такую практику (коронование наследного принца при жизни действующего короля) Капетинги будут претворять в жизнь целых двести лет – до конца XII века, памятуя, как легко истекает власть из подставленных с опозданием рук. Роберт I будет полноценно править с 996 года, и в новое тысячелетие страна вступит под его дланью.

Короли династии, как и полагается, меняли друг друга естественным порядком. Пришедший к власти в 1226 году Людовик IХ Святой имел 11 человек детей, второй сын из которых – по случаю смерти наследника – унаследовал корону под именем Филиппа III. Шестым же сыном Людовика IХ был Роберт (многозначительное совпадение с именами основателей династии), по сути дела, родоначальник будущей королевской династии Бурбонов.

Филиппу III наследовал его сын Филипп IV, у которого был младший брат – Карл Валуа. Именно сын Карла Валуа под именем Филиппа VI придет к власти в 1328 году по смерти всех мужских представителей прямой линии Капетингов. И именно Валуа будут править Францией до 1589 года, когда их последнего короля Генриха III сменит Генрих IV, уже – Бурбон, родственный через своего предка Роберта дому Капета.

Непосредственно же владетельный, но отнюдь не королевский род Бурбонов ведет свою историю от старого французского рода, названного так по замку Бурбон в провинции Бурбоннэ. Впервые письменные источники упоминают о Бурбонах под 921 годом. Тогда сеньор Адемар основал приорство Сувиньи в Бурбоннэ. Спустя десятилетия и десятилетия, в течение которых род, в отличие от многих, богател и креп, происходит знаменательное событие: один из Бурбонов, сеньор Аршамбо VII, женится на Агнессе Савойской, что делает его шурином Людовика VI Толстого, французского короля с 1108 по 1137 год (и, кстати, внука Анны Ярославны, дочери великого князя киевского Ярослава Мудрого).

Как уже говорилось, в 1272 году происходит судьбоносное для рода событие – единственная наследница Бурбонов, к тому времени уже породнившихся и с Бургундским домом, Беатриса выходит замуж за сына французского короля Людовика IХ Святого Роберта, тем самым по саллическому закону, где отсчет ведется лишь по мужской линии, приобретя право на французский престол в случае угасания линии прямых наследников.

Сына Роберта и Беатрисы, Людовика I, возведут в герцогское достоинство в 1327 году. Его старший сын Пьер спасет короля, уже из рода Валуа, в знаменитой битве при Пуатье и погибнет, прикрыв монарха собственным телом. Брат Пьера Людовик II станет наряду с тремя королевскими принцами опекуном следующего французского короля, Карла VI.

Герцоги Бурбоны хорошо служили своим королям, но в 1454 году их род прерывается, и все владения и имущество главной линии переходят к боковой ветви – Бурбон-Божё в лице графа Пьера Божё. Граф Пьер, друг короля Людовика ХI, великого собирателя Франции, женится на его дочери Анне и становится восьмым герцогом Бурбоном и при малолетнем сыне короля – одним из регентов.

Его преемник Людовик ХII соединит младшую и старшую ветви Бурбонов, выдав дочь Пьера Сюзанну за представителя младшей ветви – графа Карла де Монпенсье, ставшего девятым герцогом рода. Именно из-за его политического и военного противостояния королю – уже Франциску I – в 1523 году уничтожат самостоятельность герцогства и включат его в состав Франции, самого же герцога Бурбона, Карла, изгнав из пределов страны. Но перед этим, в период фавора Бурбона, Франциск I возведет для герцога Карла одно из его владений – графство Вандом – в достоинство герцогства.

Таким образом, доминирующей становится еще одна боковая ветвь рода – Вандомы. Вандомы вели свою линию от графа де ля Марша. Второй сын Людовика I, первого герцога Бурбона, Яков Бурбон, граф де ла Марш, явился родоначальником графского и герцогского рода Вандомов. Его потомок Антуан Бурбон, герцог Вандом (сын изгнанного из страны и погибшего в Италии герцога Карла Бурбона), женится на Жанне дʼАльбре, наследнице Наваррского и Беарнского королевских престолов. Именно сын Антуана и Жанны, названный Генрихом, и станет в дальнейшем королем Французским и Наваррским Генрихом IV.

С династией французского королевского дома Бурбонов во Франции связаны века и века развития и становления державы. Именно при королях этого дома Франция становится одной из ведущих стран Европы (следовательно, применительно к историческим реалиям тех времен – и мира), традиционно оспаривающей с Великобританией право на мировую гегемонию.

Бурбоны правили Францией с небольшими перерывами почти на протяжении трехсотпятидесяти лет, что для Европы Нового времени, стремительно шедшей вперед, является весьма почтенным сроком. Заняв французский престол в лице родоначальника династии Генриха IV в 1589 году, Бурбоны управляли страной до трагических событий 1792 года, когда очередной король лишился не только отеческого трона, но и головы (Людовик ХVI был гильотинирован буквально через считаные месяцы и дни после лишения престола – 21 января 1793 года).

Бурные два десятилетия, когда Франция прошла через якобинский террор, директории и империю Наполеона I, закончились, и Бурбоны вернулись на трон в 1814 году, чтобы вновь потерять его в великие наполеоновские Сто дней. Затем – полтора десятилетия правления, знаменитая Французская революция 1830 года, и – исторический парадокс: итогом революции становится приход во власть младшей ветви Бурбонов – Орлеанской, с которой покончила еще одна, даже более знаменитая, французская революция – 1848 года.

Париж во второй половине XVI в. Старинная карта

В годы правления Бурбонов страна из конгломерата полунезависимых провинций, которую принял король Генрих, более известный в мире как муж королевы Марго, стала единым мощным централизованным абсолютистским государством. Пиком которого считается долгая эпоха правления знаменитого «короля-солнце» Людовика XIV.

Одной из особенностей Бурбонов а возможно, и причиной, позволившей просидеть им на ведущем европейском троне столь долгий период, являлось наличие множества ярких фигур в ближнем личностном и государственном окружении. В этом, может быть, главная родовая тайна династии, сошедшей с исторической авансцены тогда, когда таких личностей стало катастрофически не хватать.

Но все же за века правления династия породила целый сонм выдающихся и занимательных фигур. О них, их фаворитах и фаворитках, сподвижниках и соратниках и рассказывает эта книга.

Глава I
Генрих IV. Его женщины, соратники и враги

Родоначальником династии, как уже говорилось выше, стал Генрих IV (13.XII.1553—14.V.1610) – первый французский король из династии Бурбонов (с 1594). Это был счастливый человек.

Любовные драмы, коллизии и приключения сопровождали всю его не очень длинную и яркую жизнь. Где к любовным драмам прежде всего можно отнести его искреннее недоумение, что какая-то женщина, на которую он обратил свой благосклонный – пусть и мимолетный – взор, еще не его. И стремление его исправить данную несправедливость судьбы порой заводило его в пучину таких страстей, где менее опытный пловец имел все шансы утонуть. Но политика и любовь были теми сферами жизни, где он чувствовал себя как рыба в воде. И если политика все же его в конце концов погубила, то любовь, несмотря на все драматические перипетии, лишь придавала дополнительные яркость и пряность жизни…

По отцовской линии Генрих приходился потомком Людовику IX Святому. Постоянными играми и упражнениями на воздухе он с детства закалил свое здоровье, развил в себе предприимчивость и смелость, получил хорошее образование и был воспитан в строгом кальвинистском духе.

Уже в пятнадцатилетнем возрасте под руководством адмирала Колиньи он принял участие в гражданской войне между католиками и протестантами. Свое боевое крещение он получил в 1569 году в бою при Жарнаке и в том же году был избран вождем гугенотов. После неудачного боя при Монконтуре 5 октября 1569 года Генрих отступил на юго-запад, где продолжал обороняться до заключения Сен-Жерменского мира 1570 года.

Год спустя Генрих, находясь при дворе короля Карла IX, женился на его дочери Маргарите Валуа и в 1572 году наследовал Наваррский престол. Захваченный в Париже во время Варфоломеевской ночи, Генрих под угрозой смерти вынужден был перейти в католичество. В течение трех лет вынужденно пребывая при дворе Карла IX, Генрих благодаря нездоровой придворной атмосфере Парижа развил в себе чувственные стороны своей натуры, но не мог окончательно примириться со своим положением и потому в 1576 году бежал в Наварру, где вновь встал во главе протестантской партии, что вызвало новую гражданскую войну, разорявшую Францию до конца XVI столетия.

Свадьба Генриха Наваррского и Маргариты Валуа в Зале карриатид в Лувре. Неизвестный художник

Обладая незаурядными военными способностями, Генрих лично руководил своими войсками, захватил у Католической лиги в 1580 году крепость Кагор и удачно вел кампании в Гиенне (область на юго-западе Франции), Сэнтонже и Пуату. Наконец, в 1587 году он выиграл генеральное сражение при Кутра, наголову разбив одного из любимцев Генриха III Жуайеза, павшего в бою.

Затем в союзе с Генрихом III в сражении при Арке в Нормандии он наголову разбил тридцатитысячную армию герцога Майенского. В том же 1589 году Генрих III был убит, и Генрих, как старший принц крови, объявил себя претендентом на французский престол, который ему пришлось завоевывать, сражаясь с католиками. Поскольку его не признавала католическая Северная Франция, то Католическая лига выдвинула своим кандидатом на престол герцога Майенского. Кроме этого, в Париж был введен испанский гарнизон.

В 1590 году в сражении при Иври Генрих вновь разбил герцога Майенского. Перед началом этого сражения он произнес слова, которые создали ему популярность и воодушевили солдат: «Не расстраивайте своих рядов: потеряв начальника-руководителя, устремляйтесь туда, где будет развеваться белый султан моей шляпы; он всегда будет вами найден на пути к славе и победе».

После этой победы Генрих осадил Париж, который после четырехмесячной осады был готов уже сдаться, но внезапно прибывший на помощь к Лиге из Бельгии герцог Пармский Александр Фармезе с испанскими войсками заставил Генриха отступить.

Война затянулась и окончилась лишь тогда, когда Генрих вновь торжественно перешел 25 июля 1593 года в католичество («Париж стоит мессы»).

Частью подкупом, частью благодаря личному влиянию Генрих добился перехода на свою сторону влиятельных членов Лиги. 22 марта 1594 года он вступил в Париж и в том же году короновался в Шартре под именем короля Генриха IV. Ему оказал сопротивление лишь один герцог Майенский, но, разбив его в 1595 году при Фонтэн-Франсэзе, Генрих IV окончательно утвердился на престоле.

Война с Испанией окончилась Вервинским миром 1598 года, по которому Филипп II признал Генриха IV королем Франции и отказался от Пикардии.

Призвав на должность первого министра талантливого Сюлли де Рони, Генрих IV занялся упорядочением государственных дел, проведя в том числе и военную реформу. Обратив внимание на разнотипность и во многом отсталость артиллерии, Генрих IV приказал выработать и усовершенствовать виды крепостной и полевой артиллерии. Тогда же стал возрождаться французский флот и было совершено несколько экспедиций и дальних плаваний с целью образования французских колоний (в 1605 г. путешествие Шамплэна в Канаду и основание Квебека).

Бурбонам досталось от Валуа неплохое наследство. Стараниями предыдущей династии из дома Капетов Франция имела все предпосылки для мощного рывка вперед – разумеется, при устранении ряда причин и обстоятельств, характерных для того времени практически для большинства стран Европы. Но у Франции был козырь, которого не хватало многим европейским державам той эпохи, – абсолютизм. Абсолютизмом называется форма правления, при которой власть принадлежит только монарху.

Основы ее были заложены при Карле VIII, Людовике XII и Франциске I. Государственное устройство в этот период было таково, что Генеральные штаты в это время не созывались, их заменили немногочисленные собрания назначенных королем лиц (нотабли). В распоряжении короля находились развитый бюрократический аппарат, с помощью которого собирались налоги, и большая армия. Существовал и королевский совет, который осуществлял все управление, но наиболее важные проблемы решал сам король и его близкие советники.

В крупных городах Франции существовали парламенты, которые несколько стесняли власть короля. Особенно этим отличался парламент Парижа, в обязанности которого входило регистрировать королевские указы и высказывать о них свое мнение.

Внутренняя и внешняя политика во Франции при абсолютизме была грабительской, так как содержание большой армии и аппарата и раздача пенсий дворянам требовали больших средств. В стране повышались налоги, что способствовало ограблению населения, а военные столкновения с соседними странами тоже превращались в грабеж.

Короли также стремились подчинить себе церковь и с ее помощью укреплять свою власть. В частности, Франциск I заключил в 1516 году с папой Болонский конкордат, согласно которому король получал право назначать кандидатов на высшие церковные должности. Он также имел право жаловать церковные земли своим приближенным. При абсолютизме епископами и аббатами часто назначались дворяне, которых больше интересовали доходы, нежели обязанности. Церковь стала государственным учреждением.

Значение абсолютизма для культурного развития Франции заключается в том, что в XVI в. здесь получили развитие идеи гуманизма. Связано это было с военными походами в Италию. Во время этих походов французы познакомились с итальянской культурой.

Генрих IV царствовал 16 лет, и все это время абсолютизм укреплялся. Он прожил недолгую жизнь, но многое испытал. Он был умным, дальновидным, настойчивым человеком и знал, какие трудные задачи перед ним стоят. Поэтому Генрих в первую очередь искал средства для укрепления королевской власти.

Генрих IV был бывшим гугенотом, принявшим католичество, поэтому он не обращал особого внимания на вопросы религии. Тем не менее он нашел решение, могущее восстановить мир в стране. Для этого им были подобраны талантливые помощники, одним из которых был герцог Сюлли, не раз помогавший королю решать важные государственные и даже житейские проблемы. Поэтому Генрих за довольно короткое время сумел добиться хороших результатов по установлению мира в стране. Для успокоения враждующих сторон король активно применял политику подкупа, а также задабривал людей высокими должностями.

Заключенный в 1598 году Нантский эдикт объявлял католичество официально государственной религией в королевстве; в то же время протестанты тоже были наделены определенными правами. Согласно некоторым секретным статьям эдикта, за гугенотами были закреплены даже некоторые города на юге Франции, такие, например, как Ла-Рошель, Монпелье и др. В этих городах гугеноты могли иметь свои вооруженные силы. Нантский эдикт был компромиссом: он не удовлетворял крайне настроенных людей в обоих лагерях, но для большинства был вполне приемлем. Он смягчал также и религиозные вопросы.

Французский король Генрих IV. Художник Ф. Пурбус Младший

Генрих IV и его первый министр Сюлли в какой-то мере смогли ослабить налоговый гнет. Постепенно королевская власть приобрела характер верховной власти.

В 1598 году был издан Нантский эдикт. Он регулировал религиозный вопрос и политические права гугенотов. Согласно данному документу, католичество было признано в стране господствующим. Протестанты наравне с католиками имели право занимать государственные должности. Кроме того, они могли созывать политические собрания, содержать при королевском дворе своих представителей.

Правление Генриха IV было периодом укрепления абсолютизма.

Но главный налогоплательщик – крестьянство – было разорено гражданскими войнами, и Генрих это понимал. Он несколько сократил государственные расходы, что освободило крестьян от уплаты недоимок, накопившихся за годы гражданских войн. Но одновременно были повышены косвенные налоги.

Генрих IV стремился прежде всего поддерживать промышленность и торговлю. Были созданы крупные казенные мануфактуры и поощрялось основание частных мануфактур.

В этот период впервые появилось большое количество привилегированных (королевских) мануфактур.

Правительство Генриха IV заключало с другими державами торговые договоры, повышало тарифы на ввозные изделия и боролось за лучшие условия экспорта французских изделий.

Во внутренней политике король стремился утвердить абсолютную монархию. Примером может служить тот факт, что за все время его правления ни разу не были созваны Генеральные штаты, а созывались нотабли. Усилились бюрократизм и централизация.

Во внешней политике Генрих стремился к ослаблению испанских и австрийских Габсбургов и поддерживал немецких князей-протестантов.

В последние годы царствования Генрих IV был занят заключением союза с германскими протестантскими князьями с целью ниспровержения гегемонии Габсбургов, однако этому помешала его смерть от кинжала Равальяка 14 мая 1610 года.

Франция увековечила память любимого короля конной статуей в Париже на Пон-Неф, исполненной д’Аржанвилем по модели Дюпре.

Конная статуя Генриха IV на Новом мосту в Париже

Будучи яркой личностью переломной эпохи, он неминуемо жил и расходился, дружил и противодействовал, заключал мир и разрывал его со многими не менее колоритными фигурами своего времени, о которых века и века спустя с удовольствием вспоминают романисты и их благодарные читатели. Эти люди стали яркими знаменами на том стержне-древке, которой была персона короля-основателя. Столь яркими, что за изучением их жизненных перипетий следишь с неослабевающим интересом.

И, без сомнения, одним из самых ярких подобных знамен, как и положено каждому нормальному зятю, была его дражайшая теща Екатерина Медичи (13.04.1519–1589).

Через столетия один из лидеров Великой французской революции 1789 года, граф Мирабо, представитель родовитейшей знати, одним из первых возвысивший голос на короля, что и стало прологом революции, приведшей монархию на эшафот – таким образом, так сказать, паршивая овца в своем стаде, – циник, софист и любитель парадоксов, изрек: «В роду у меня был только один мезальянс – это Медичи». Изреченная фраза дышала антимонархизмом, ибо семейство Медичи давно и прочно переплелось с царствующим французским домом, эпатажем и некоим все же, заметим и примиримся, тщеславием.

Но из песни слов не выкинешь, да и правда дорогу проторит. Не говоря уже о том, что слово – не воробей. Действительно, для Франции, где до конца XVIII века существовало четкое членение на три сословия – два благородных и презрительное «третье», где каждый старался вывести своих предков прямо из библейских времен, пословица «Когда Адам пахал, а Ева пряла – то кто тогда был дворянином?» служила слабым подспорьем и утешением для невезунчиков. И вот в такое куртуазно-корпоративное общество семейство Медичи в Средние века, в самый расцвет подобных умонастроений, делает ряд блестящих прямо-таки прорывов – сразу на самый верх пирамиды. И это при том, что даже самые любезные и щедро награждаемые генеалоги не могли углубить семейное древо рода более чем на двести лет. Словом, на какой-то пустяк.

Основателем рода Медичи, вошедшим в историю как тираны Флоренции, запечатленные пером Никколо Макиавелли, покровители искусства и любители использовать утонченные яды, явился Аверардо Медичи, ставший в 1314 году гонфалоньером Флоренции. Гонфалоньер первоначально означал руководителя военных отрядов города, позднее это переплелось с должностью главы правительства. Вероятно, второе понятие в данном случае более справедливо, ибо Аверардо принадлежал к богатым городским купцам. Однако первое подлинно историческое лицо среди Медичи еще более позднего происхождения, Сальвестро Медичи, стал гонфалоньером в 1378 году, демагогически-демонстративно поддержав восстание «Чомпи» (буквально – валяльщиков шерсти), мелких ремесленников и рабочих, против олигархии старших цехов. Популизм и в данном случае послужил хорошей ступенью к диктатуре. Наследовавший ему Джованни занялся учреждением банков и, умирая, оставил своим сыновьям гигантское состояние, с которым те пошли на окончательное завоевание политической власти. Ходили упорные слухи, что основу этого состояния, равно как и сказочного богатства всего рода Медичи, составили сокровища папы Иоанна XXIII. Этот папа, в миру пират Балтазар Косса, оставил Джованни все, что имел, нажитое грабежами, ростовщичеством, продажей индульгенций, когда уезжал на Констанский собор, коему надлежало определить судьбу католичества. Там папа был смещен с поста первосвященника и посажен в тюрьму. Когда много лет спустя он вырвался оттуда и обрел свободу, выторговав себе за нее лишь кардинальскую шапку взамен утраченной папской тиары и потребовал у Медичи отданное на сохранение, тот ответил:

– Я получил все это на хранение от папы Иоанна XXIII и обязался все вернуть по первому его требованию. Я и отдам все папе Иоанну XXIII, когда он вернется…

Его старший сын Козимо Старший, по-видимому, знавший об источниках родового богатства, поставил Коссе часовню.

Он же получает от флорентийцев титул «отца отечества», что говорит, естественно, не о его благодеяниях, а о его влиянии. Козимо управлял городом как бы со стороны – через раболепствующие перед ним органы самоуправления республики; еще одна новость по отношению к уходящему, но еще цепкому и крепкому феодализму, где власть громогласна, открыта, тщеславна. За Козимо власть наследует его сын Пьетро, но ненадолго, а затем внук – Лоренцо Великолепный, меценат с замашками деспота, эстет, намеренно способствовавший падению нравов во Флоренции. Его сын был низложен в 1494 году жителями, возмущенными его трусостью и предательством, на которое он пошел, пообещав сдать крепости приближающимся французским войскам. Через восемнадцать лет власть Медичи во Флоренции была восстановлена. К этому времени во главе рода стоял папа Климент VII, который и пристроил внучку изгнанника, дочку герцога Урбино Лоренца II Екатерину, выдав ее за второго сына французского короля.

Лоренцо II был человек широких взглядов. За это свидетельствует то, что его сын, будущий узурпатор в своей семье и тиран, прославившийся во Флоренции разнузданным деспотизмом (за что и был убит), Алессандро был прижит им от невольницы-мавританки. И анекдот, ходивший о происшедшем якобы разговоре отца с дочерью Екатериной по вопросу о физическом недостатке ее жениха Генриха, будущего французского короля Генриха II, сына Франциска I:

– Умная девушка всегда сумеет стать матерью! – Хотя, признаем, часть цинизма здесь может быть списана на государственную мудрость.

На самом же деле отец не мог дать дочери подобного совета – и не потому, что он так не думал, а по более прозаической причине: ибо он умер 28 апреля 1519 года – буквально через несколько дней после того, как его вторая жена Мадлена де Латур д’Овернь умерла родами дочки. Таким образом Катерина с младенчества осталась круглой сиротой, ввергнутой в столь нежном возрасте в пучину кровавого противодействия флорентийцев владетельным поползновениям Медичи.

Когда Екатерине было девять лет, Медичи, незадолго до этого вновь изгнанные из Флоренции, осадили город. Республиканцы ответили комплексом самых разнообразных мер, включая и заточение дочери Лоренцо II в монастырь с лишением всего состояния. В монастыре по предложению лишь из-за этого вошедшего в историю Баттисты Чеи ее чуть было не поставили на стене между двумя зубцами под артиллерийский огонь. Вскоре последовало новое предложение, высказанное Бернарде Каастильоне: ни в коем случае нельзя отдавать Екатерину папе, как тот того требует, наоборот, ее должно отдать солдатам, чтобы те лишили ее чести, что покажет решимость защитников демократии и их силу. Такое вряд ли забудется впечатлительной сиротой, ежеминутно ждущей подвоха, но почти наверняка будет способствовать воспитанию определенных черт характера, не совсем приятных для окружающих в будущем.

После поражения республиканцев судьба Екатерины наружно изменяется на сто восемьдесят градусов – из подозреваемой в самом худшем пленницы она становится снова владетельной дамой. Папа берет ее к себе в Рим, в «палаццо Мадена», как называли дворец, в котором он ее поселил, позже. Но изменение это лишь наружное. И тогда, и сейчас она лишена естественной свободы детства, вынуждена следить за каждым своим словом и жестом: там за ней недоверчиво надзирали глаза опьяненных химерами популистов, здесь пытливо подглядывают подручные папы: Рим, несмотря на весь свой упадок – прямо-таки фатальный – нравов, продолжает хранить внешнее благочестие. Климент VII явно делал свою маленькую родственницу разменной монетой своей большой политики и пока колебался лишь в одном, не зная кому ее продать, кто даст подороже. Именно в Риме начали выкристаллизовываться те черты характера Катерины, которые в дальнейшем доминировали в ее политике: внешнее благочестие, соединенное с почти полным равнодушием к религиозным вопросам, неразборчивость в средствах, подчинение всей совокупности личности – даже если речь идет о самых близких тебе и дорогих людях – политическим коньюнктурам.

Перед Катериной начал проходить бесконечный парад женихов, изнывающих от любви к ее богатству, знатности и возможной будущей власти. Эрколе д’Эсте, сын феррарского герцога Альфонсо; молодой шотландский король Яков V (это предложение Климент VII отверг быстро, справедливо заметив, что «на одних курьеров придется мне употребить гораздо больше, чем сколько будет стоить ее приданое»); один из принцев Лотарингского дома граф Водемон; побочный сын английского короля Генриха VIII герцог Ричмонд; имперский принц Филиберт Оранжский, предводительствовавший войсками императора – союзника папы в войне с мятежной Флоренцией; герцог мантуанский Федериго Гонзаго; наследный принц Урбинский делла-Ровере; сын миланского герцога Франческо Мора. И, наконец, французский король начал искать руку Екатерины для своего второго сына – Генриха, герцога Орлеанского. Фактически среди женихов – весь цвет Европы, но Катерина была равнодушна ко всем ним, ибо ее сердце занял один из ее родственников, двадцатилетний кардинал Ипполит Медичи, который был не прочь сложить сан, дабы посвятить себя светской карьере. Но папа, положению которого Катерина была обязана частично жениховским цветником, был против соединения двух членов одной фамилии, ибо это ничего не давало его политическим амбициям возвышения и упрочения фамилии Медичи. Еще один живой росток, таким образом, был вытоптан в душе девочки – что же удивляться, что впоследствии душа ее, душа взрослой, много повидавшей женщины, была сравнима лишь с выжженной пустыней?

Папа предпочел все же кардиналу принца Орлеанского, хотя и не сразу: хитроумные переговоры о браке тянулись два года. К моменту их завершения Екатерине было уже тринадцать лет. Как отмечал в своих донесениях венецианский посланник в Риме Сориано, Екатерина – «девушка очень живых свойств, общительного характера и тонкого образования. Она не велика ростом и худощава; черты лица ее нельзя назвать тонкими; в наружности ее замечательны особенно выдающиеся глаза, как у большей части членов дома Медичи». И другие, видевшие Катерину, также отмечали правильные, хоть и несколько грубоватые черты, высокий лоб, большие глаза навыкате, вообще красивое, хоть и не очень привлекательное лицо. Его выражению недоставало уже тогда женской нежности: в нем было больше ума, чем души. И уже в тринадцать лет – величавый, красивый вид, не лишенный приятности, прекрасная форма рук, которое отличие она сохранит до старости. Как и белый цвет кожи.

Екатерина Медичи в молодости. Неизвестный художник

Наконец, вопрос о свадьбе окончательно решился, и она состоялась в 1533 году. Климент VII дал за девушкой богатейшее приданое: кроме наследственных имений своей матери, Екатерина получила 130 тыс. золотых монет, множество жемчуга (об имениях же напомним: мать Катерины – дочь графа Бульонского Жана и Екатерины Бурбонской. И муж и жена – представители знатнейших и богатейших родов Франции). Были и другие драгоценные ювелирные украшения, стоимостью многие тысячи золотых дукатов. Но все равно при вручении всего этого приданого по французским придворным пополз злой шепоток. И тогда раздался голос кардинала Ипполита Медичи:

– Господа, вы плохо осведомлены, очевидно, о секретах вашего короля. Его Святейшество обещался передать Франции три жемчужины, помимо этих, жемчужины, которые не имеют цены: Геную, Милан и Неаполь.

Конечно, правда, существует разница между обещанием и выполнением, и слова эти не стали реальностью, но иногда и обещания могут иметь большую цену, ибо дающий их громогласно заявляет о поддержке одного лагеря в его борьбе с противником.

Незадолго до бракосочетания произошло одно незначительное событие, в дальнейшем, однако, имевшее серьезные последствия: брат Екатерины герцог Алессандро-«африканец» познакомил Климента VII с графом Себастиано Монтекукколи, который незадолго до этого покинул службу императора Римской империи и испанского короля Карла V. Граф ранее изучал медицину, что также пригодилось. Возможно, о том, что происходило на этой встрече, знала и Екатерина Медичи.

Папа предоставил возможность графу прибыть ко двору, где в конце концов Монтекукулли стал кравчим старшего сына короля – Франциска, старшего брата мужа Екатерины.

Что до самой Катерины, то папа усиленно настаивал на том, чтобы они вместе с Генрихом стали фактическими мужем и женой в самый день торжества, ибо обоим было уже по четырнадцать лет, и родственницы Катерины ручались Клименту VII, что она уже достигла половой зрелости. Папа, боясь возможных хитростей со стороны французов, надеялся иметь доказательства супружеской жизни молодых, но безуспешно. Тогда и была произнесена фраза, приписываемая отцу Екатерины об умной девушке и возможностях материнства. Папа произнес ее, расспросив перед отъездом новобрачную.

Действительно, болезнь Генриха в течение десяти лет не позволяла иметь Екатерине детей, и лишь после того, как он решился на операцию, жена родила ему десятерых. Подобному счастливому разрешению столь щекотливого вопроса (только представим себе все те шутки, слухи, намеки, что как из рога изобилия сыпались на Екатерину в течение десяти лет – ибо лишь в 1544 году она родила первенца – что ни в коей мере не улучшает характер и приглушает любовь к человечеству, зато способствует возникновению чувства безмерной признательности) способствовала жена сына флорентийского банкира Альбера Гонди, сеньора дю Перрона, жившего в Лионе. Позднее она воспитывала в младенчестве детей Екатерины. Королева же всю жизнь протежировала ее семье (когда умер ее муж король Генрих II, то Гонди не имели на троих и двух тысяч дохода, в момент же смерти Карла IX – второго сына-короля Екатерины Альбер был первым камергером, маршалом Франции, губернатором, получая по самым скромным подсчетам сто тысяч ливров дохода в земельных угодьях, а в деньгах и движимом имуществе – более восемнадцати тысяч; брат его, Пьер де Гонди, был епископом Парижским, имел еще тридцать-сорок тысяч ливров рентами и бенефициями, а в движимом имуществе – сумму более чем в шестьсот тысяч ливров. Младший из трех братьев – господин де Латур – ко времени своей смерти был капитаном полуроты жандармов, кавалером высшего французского ордена – ордена Святого духа, как и Альбер, и гардеробмейстером. Все трое были членами тайного совета короля).

Однако до столь безмерной щедрости было еще весьма и весьма далеко. Пока же Екатерине было суждено претерпеть множество треволнений, из которых она вышла с честью, доказав себе и позднейшим исследователям ее биографии, что она может и должна править странами и народами. Современникам же еще было пока невдомек. Позднее, правда, самые проницательные это поняли. Во всяком случае в анналы истории попала фраза Жака-Огюстена де Ту, историка и автора книги «История моего времени», воскликнувшего в ответ на сообщение о смерти Екатерины: «Нет, умерла не женщина, умерла королевская власть».

Что же до испытаний, о которых упоминалось выше, то их два. Первое – это начало многолетней добровольной кабалы ее мужа: Генрих увлекся двоюродной сестрой своей жены Дианой де Пуатье, женщиной старше Генриха почти на двадцать лет.

Диана родилась в одной из знатнейших семей королевства в 1499 году. Ее бабкой была Жанна де Латур де Булонь – тетка матери Екатерины. Она была замужем за Луи де Брезэ, великим сенешалем Нормандии, но в 1531 году уже овдовела и вскоре после брака Генриха Орлеанского пленила его на всю жизнь. Но, естественно, никто не мог подозревать, что эта связь будет длиться до самой смерти Генриха в 1559 году (сама Диана умрет в 1566‐м); не знала и Екатерина, поэтому, как женщина умная, она не стала закатывать вульгарных сцен, понимая, что коса может найти на камень и что при подобной открытой атаке на чувство мужа она может одним ударом не только все выиграть, но и все потерять, и поэтому решила положиться на благодетельное время, зная, что, перегорев, пламя любви рождает пепел привычки, переходящей в прах забвения. Она запаслась терпением и ждала, наружно даже сохраняя хорошие отношения с соперницей, хотя, естественно, и не отказываясь от ведения тайной войны и мимолетных уколов, прикрытых иронией и остроумием. Рассказывают, что как-то Диана застала читающую Екатерину (дело было уже в те времена, когда муж ее был королем, она – соответственно королевой, а Пуатье стала из пассии принца фавориткой короля – такое постоянство, заметим, заслуживает уважения. Речь, разумеется идет о Генрихе).

– Что Вы читаете, сударыня? – не отказала себе в проявлении чуть-чуть садистского любопытства Диана, намекая вопросом, что она имеет право и спросить об этом королеву, и что пока Екатерина находит утешение в книгах, то король – в ней.

– Я читаю историю Франции, – ответила Медичи, итальянка, никогда не забывавшая подчеркнуть свою неразрывную связь с новой родиной. Но повод был слишком хорош, дабы ограничиться сказанным. И поэтому она не отказала себе в удовольствии продолжить: – И, представьте, обнаружила, что во все времена шлюхи управляли делами королей.

И мило улыбнулась. Лицо Дианы охолодело от гнева. Больше вопросов она в этот раз решила не задавать и скоро откланялась.

Таким образом начало противостояния с Дианой, в котором пятнадцатилетняя девочка-женщина сумела раз и навсегда выбрать единственно правильную тактику, – это первое испытание Судьбы, любящей иногда – так, на всякий случай – перепроверить своих баловней и избранников: не ошиблась ли, мол, я.

Диана де Пуатье. Художник Ф. Клуэ

Что до второго оселка, на котором выверялся характер Екатерины, – то он в смерти дофина, старшего сына и наследника французского короля, старшего брата ее мужа – Франциска. Уже упоминаемый кравчий принца граф Монтекукулли в жаркий августовский вечер подал разгоряченному принцу стакан воды со льдом. Тот ее выпил и почти тотчас же умер. Не было сомнения в отравлении, возникал вопрос лишь, кто стоял за графом. На следствии Монтекукулли сказал, что выполнял волю императора Карла V. Бальзак, отдавший дань уважения Екатерине и смело отвергающий все, что ей инкриминировалось на протяжении столетий, считает, что это так и было, ибо «у Франциска I был план женить своего сына так, чтобы с женитьбой его территория Франции увеличилась». Но все же это, по-видимому, слишком сложная комбинация: для матримониальных планов существуют более простые ходы политического противодействия. Если же прибегнуть к бессмертному римскому посылу «кому выгодно?» и вспомнить переговоры графа с папой еще до свадьбы Екатерины, то, может быть, придется переменить точку зрения по этому вопросу.

Начиная с современников Екатерине Медичи приписывали хорошее знакомство с ядами, чему косвенное подтверждение смерть сыновей и неугодных лиц. Так что вполне вероятно, что смерть дофина – первый, пока опосредованный, опыт в этой нелегкой науке пасьянса живыми фигурками. Что до Бальзака, то его позицию объясняет легитимистская доминанта подхода к истории жизни Екатерины – французской королевы, волна же реабилитаций прошлого века и сегодняшних времен частично находит объяснение в этом же, частично в эпатаже, когда тщатся доказать все что угодно от противного – для привлечения хоть какого-нибудь внимания публики со своим умозрительным построением и к своей персоне (четко прослеживаемый дуализм: известность имеет материальное воплощение). Но не будем все же сбрасывать со счетов современников деяний Медичи – многое делалось на их глазах. Яды же Медичи славились веками, а ведь, как известно, дыма без огня не бывает.

Подобные мысли посещали некоторых лиц, среди которых была и Диана де Пуатье. Все понимали, что следствием отравления стало реальнейшим делом ближайшее царствование Генриха и Екатерины. Но на Генриха никто и не думал, Екатерина же вела себя безукоризненно, ибо к моменту смерти дофина она была всем известна как обожательница свекра-короля, старавшаяся всегда быть при нем – из-за сильной к нему привязанности и преклонения. Подобное отношение к королю, страстно любившему своего старшего сына, поставило весь дом Медичи вне подозрений, и возникший было шепоток подозрительности покачался из стороны в сторону и, не найдя опоры, рухнул. Екатерина с достоинством вышла из этого испытания и с достоинством стала наследницей трона французских королей. Возможно, именно тогда она выбрала свой позднейший символ – радугу и слова «Приношу свет и спокойствие». Радуга – это весь спектр красок, в котором каждый волен выбирать себе цвет по вкусу, также как каждый по-своему понимает, что есть свет и что значит спокойствие. Воистину мудрость, достойная властителей.

Подобное отношение к королю она сохранила и после того, как ее муж стал дофином: Франциск I был по-прежнему ее единственной надеждой, ибо Диана безраздельно царила в сердце Генриха и чувствовала себя там настолько уютно-привычно, что даже дерзала соперничать не только с Екатериной, которую она побивала по всем статьям, но даже и с самой герцогиней Анной д’Этамп, фавориткой Франциска I.

Двор начал раскалываться на две партии – на партию госпожи д’Этамп и партию жены сенешаля (так с иносказательным напоминанием звали Диану в царствование Франциска I). Герцогиня д’Этамп поддерживала Кальвина и протестантов, де Пуатье – от противного – вместе с герцогами Гизами стояла во главе католической партии. Сам Франциск I долгое время поддерживал протестантов – для ослабления Карла V – но потом начал яростное их преследование. Диана же выдала обеих своих дочерей – одну за Робера Ламарка, герцога Бульонского, принца Седанского, другую – за Клода Лотарингского, герцога Омальского, что вкупе с католической ориентацией укрепило ее позицию. И хотя она была старше д’Этамп на девять лет и дофин – не король, она чувствовала себя настолько уверенно, что позволяла себе простительную слабость – периодически портить настроение Екатерине, которой, чувствуя собственную неустойчивость, приходилось лавировать между этими двумя львицами и предпринимать перманентные жалобные и унизительные попытки демонстрации нежнейшей дружбы с ними обеими. И плюс – постоянная, неотступная слежка за ней Дианы.

Ведь Екатерина до сих пор не могла родить, и, естественно, что двор, не смея даже подумать о доминирующей вине здесь Генриха, всей своей тяжестью обрушился на Екатерину. Конечно, почти все прекрасно понимали, в чем дело – шила в мешке не утаишь, да и Диана, несмотря на многолетнюю нежность Генриха, детей от него не имела (а уж о ней, теще таких людей, каких мы называли, никто не мог сказать, что она бесплодна). Но этикет есть этикет. Так что взойди сейчас Генрих на престол, он имел прекрасный повод для развода – ибо наследники монархов под особым попечением провидения, и церковь всегда шла навстречу монархам в подобном случае. С другой стороны, Диана своим умом дошла до афоризма, который папа Климент VII подарил своей родственнице. Поэтому пожелай Екатерина воспользоваться данным способом прибавления королевского семейства, у ее мужа не осталось бы для возможного будущего развода единственного аргумента. Так что Диане был, как наиболее вероятному кандидату в жены Генриха-короля, если паче чаяния он захочет поменять свою судьбу, прямой резон следить за нравственностью своей соперницы, ибо если бы это все же произошло, бастард стал бы наследником королей – аргумент, таким образом, не только личного, но и общественно-сословного характера.

Дабы закончить линию о взаимоотношениях двух этих неординарных женщин – Екатерины и Дианы – заметим, что подобное положение дел с наследниками Генриха разрешилось в конце концов в наилучшем (для Франции, а уж как для жены и фаворитки – судить не нам) смысле: дофин решился на операцию, и у него с Екатериной родилось несколько детей. Диана же, перевалившая к моменту бодрости своего долголетнего друга на пятый десяток, не стала шокировать общество прибавлением в своей неполной семье. Хотя и ей досталась ее доля пирога, ибо буквально пережила вторую молодость, получив от Генриха столь необходимые в подобном возрасте подтверждения его пылкой любви.

В конце концов привыкаешь ко всему. Застарелая ненависть сродни ностальгии: кажется, лишись своего антипода, и чего-то не будет хватать. Во всяком случае и так – а не только всегдашней осторожностью, ставшей второй натурой, – можно объяснить ответ Екатерины, которой маршал Таванн, поверенный в ее делах, преданный ей, с апломбом предложил:

– Хотите я отрежу вашей сопернице нос?

Разговор происходил уже в царствование мужа Медичи – Генриха II. В принципе положение Екатерины было в достаточной степени прочным, маршал брал всю ответственность на себя, да и король вряд ли бы стал особенно страстно инкриминировать жене проступки собственных подданных – можно было в крайнем случае и откреститься, и даже выдержать временную опалу, зато с соперницей было бы покончено раз и навсегда. Но тем не менее Медичи отказалась:

– Ведь сей поступок нанесет Вам вред.

– Я знаю об этом и с радостью пожертвую собой, дабы угодить Вам.

Поняв, что аргументы эгоизма не повлияют на Таванна, королеве пришлось прибегнуть к иным, более эфемерным, но все же – хоть и с большим трудом – она отговорила маршала от подобного доказательства его преданности к ней.

Разговор происходил после 1547 года – с этого года по смерти Франциска I на французском престоле восседал Генрих II. По его воцарении влияние Пуатье стало безраздельным. Тут свою роль сыграло и то, что Генрих оказал доверие коннетаблю герцогу Монморанси, которого с Дианой связывали близкие отношения (так что, может быть, доверие – следствие этих отношений). Но как бы там ни было герцог, которого Франциск I завещал держать в немилости, был главнокомандующим всеми силами государства, что для феодальной эпохи весьма и весьма весомо.

Кроме этого, Диана ловко воспользовалась проснувшимися мужскими силами своего царственного любовника – Екатерина начиная с 1543 года ежегодно рожала, Диана же от подобной чести уклонилась, и поэтому не было ничего удивительного, что король все время проводил с ней.

Екатерине, полностью удаленной от государственных дел и почти полностью – от короля, оставалось только наблюдать за схватками придворных партий и демонстрировать свою любовь к Диане. В отношении короля она неизменно играла роль покинутой, но тем не менее горячо любящей жены, которая, однако, не настаивает на выполнении мужем супружеских прав. Но тут Генрих был непреклонен – и кто возьмет на себя смелость отрицать, что здесь дело не обошлось без советов Дианы?

Генрих слушал советы: Дианины – всегда, Екатеринины – иногда, в те редкие часы и минуты, когда они оставались наедине. Именно в эти редкие часы Екатерина говорила с мужем не о чувствах, не о сопернице в безумной надежде изменить ход событий, а о политике, посвящая его в хитросплетения флорентийского двора, исповедовавшего принцип «разделяй и властвуй» и стравливавшего знатнейших людей государства. Именно это ради спокойствия трона хотела внушить Екатерина мужу – необходимо его управлению. Иначе вельможи, все как один процветающие при короле, могут и объединиться. Что в случае новой тенденции король объективно ослабит и роль своей фаворитки, Екатерина мужу считала возможным не говорить.

Вода, говорят, камень точит. И действительно, что-то западало в душу Генриха – свидетельством этому его гнев против Монморанси и попытки последнего угождать Екатерине.

Вскоре королева начала новую интригу, решив вывести род герцогов Гизов из партии Дианы. Но Гизы, как и Диана, были ревностными католиками, так что Екатерина, спокойно относившаяся к вопросам веры (этому способствовала традиционная утилитарно-политическая политика дома Медичи и то, что она посмотрела на Рим изнутри), в данном случае не могла придать их намечавшимся расхождениям остроту, которая бы явилась непременным следствием религиозной розни. Однако королева имела дело с достойной противницей – Диана в свою очередь начала заигрывать с Гизами, выдав дочь за герцога Омальского и – как ходили весьма упорные слухи – сдав крепость своей добродетели галантному кардиналу Лотарингскому.

Но слухи эти не могли поколебать стойкой симпатии Генриха II. Как и попытки Екатерины найти Диане замену – учитывая ее возраст, королева не теряла надежду в конце концов встряхнуть мужа. Так, в 1554 году, когда Диана, заболев, попросила короля временно не встречаться, Екатерина подставила мужу молодую красавицу – свою дальнюю родственницу мисс Флеминг. В данном случае король не стал спорить с супругой, и в положенное время у мисс родился незаконный сын Генрих Валуа, граф Ангулемский, великий приор Франции. Правда, данное мимолетное увлечение не поколебало его симпатии к Диане, которая простила ему эту маленькую шалость, ибо, как умная женщина, знала, что надо уметь прощать.

Бальзак в резюме к этому случаю риторически вопрошает: «…с какой же стороны такая попытка характеризует Екатерину? Что это: любовь к власти или любовь к мужу? Пусть женщины решают». А мы присоединимся к классику – ему видней.

Генрих остался верен Пуатье до самого конца – в ее цветах: белое с черным (черный цвет – это знак траура, который Диана всю жизнь носила по мужу – де Брезэ) он вышел на бой на копьях с графом Монгомери. Екатерина отговаривала его от поединка, граф отказывался от опасной чести, но король настоял – он же был в цветах своей дамы!

В сшибке граф перебил королевское копье и обломок его попал Генриху в глаз. Он умер через одиннадцать дней, запретив преследовать своего невольного убийцу.

Вскоре Диана, понимая, что надо предпринимать шаги к сближению, ибо теперь она лишилась своей главной опоры, предложила ее замок Шенонсо с прилегающими землями. Этот замок в свою очередь умолили принять в год восшествия на престол Генриха II, уговорили, дабы она простила эпиграммы, написанные на нее в 1537 году и озаглавленные «На Пуатье, старую придворную даму». Там были фразы типа «Никакая дичь не прельстится намалеванною приманкой» – после того как ее же обличали в предыдущих строках, что она красится, покупает себе волосы и зубы. И далее поэт добавлял: «Но если даже ты купишь себе главное, что составляет прелесть женщины – то ты не добьешься от твоего любовника того, чего он хочет, ведь для этого надо быть живой, а не мертвой». Эпиграммы шли из рядов партии герцогини д’Этамп, но и Екатерина читала их с удовольствием. Наверное и Диана, и королева вспоминали об этом, когда возник вопрос с Шенонсо. Но все же Екатерина решила не отступать от своей роли любящей жены и поэтому в присутствии свидетелей заявила:

– Я не могу позабыть (вот это правда! – Примеч. авт.), что она была отрадой моего дорогого Генриха, мне стыдно принимать от нее что-нибудь даром, я дам ей взамен другое поместье и предлагаю ей Шомон-сюр-Луар.

Обмен состоялся. Диана уехала в свои владения, где прожила еще несколько лет (она умерла в 1566 г.), сохраня все свое состояние. Екатерина ее не преследовала: она была политиком и понимала, что Пуатье более не опасна, поддаваться же в политике эмоциям – непозволительная роскошь. Хотя, будь ее воля, этот единственный акт эмоциональной разрядки она бы и совершила, но в том-то и дело, что воли не было.

Когда умер муж и на престол вступил ее первенец шестнадцатилетний Франциск II, она думала, что теперь-то пришло ее время: королевство будет жить ее волей. Но она ошиблась. Ее сын, болезненный и – скажем мягко – не отличавшийся высочайшим интеллектом, юноша, которого друзья называли «roi sans vices», а враги – «roi sans vertu», словом, не самый удачный первый опыт Екатерины и Генриха, был слишком слаб, чтобы, слушаясь лишь мать, действовать наперекор всем остальным. Король, таким образом, был слаб – стало быть, сильны были его подданные. Действительно, к этому времени семейство герцогов Гизов, потомков Карла Великого – проклятие и ужас французских королей на ближайшие десятилетия, – усилились настолько, что король в их руках был подобен кукле из воска.

Герцог Гиз командовал армиями, кардинал Лотарингский заведовал администрацией и финансами. В их же руках была и церковь. Екатерина, продолжая играть старую партию близости к Гизам, решила усилиться за счет поддержки Бурбонского дома – родственников, хоть и далекой, правящей династии Валуа. Она выбрала – еще при жизни мужа – для этой цели Франсуа Вандома, видама Шартрского. Вполне вероятно, что поначалу здесь был даже не политический расчет, а инстинктивное движение души, ибо Франсуа в дни правления Дианы де Пуатье жестоко оскорбил фаворитку, отказавшись взять в жены ее дочь, которую любящая мать позднее пристроила за герцога Омальского. Диана, мечтавшая породниться с королевским домом, так и не простила Вандому сего кульбита, зато видам приобрел в лице королевы верного союзника. Потом вступили в дело политические расчеты, а затем – и любовь. И опять же, поначалу это могло быть сознательным кокетством – дабы хоть таким образом привлечь к себе совсем угаснувшее внимание мужа, но Генрих II был непробиваем, и тогда из ненависти к супругу родилась любовь.

По общим уверениям, видам после смерти короля стал любовником Екатерины. Она, приблизив его к себе, попыталась вместе с ним совершить нечто вроде малого дворцового переворота, убрав Гизов. Но те были сильны и, узнав о подобных прожектах, вырвали у королевы приказ – заключить Вандома в Бастилию. Тот просидел несколько месяцев в тюрьме, наконец был выпущен и в тот же день умер – умерла первая и единственная любовь королевы, холодной и властной женщины, для которой отныне осталась одна страсть – политика и интрига. Что касается смерти видама, то многие – даже почти все – были уверены, что Екатерина, поняв, что ее любовь не имеет политического будущего, сама приказала отравить Вандома, дабы все бывшее между ними осталось навеки втайне.

Параллельно с этим подняли голову протестанты – родственник Вандома Антоний Бурбон, губернатор Гиени, Ангулема и Пуату, и его брат принц Людовик I Конде, за которыми вырисовывалась мрачная фигура протестантского вождя адмирала Колиньи, все же решили дать бой Гизам. Их целью было вырвать Франциска из рук Лотарингского дома, а затем – и низложить его. В этих условиях Екатерина приняла сторону Гизов. Заговор протестантов был раскрыт, и гонения на них усилились. Католики вооружались. В этот момент, в 1560 году, Франциск II умер. Власть перешла к другому сыну Екатерины Медичи – десятилетнему Карлу IX.

Теперь ситуация немного изменилась, и регентство Екатерины приобрело более реальные черты. Казалось, тут-то и можно было бы отомстить Диане, но она была уже в прошлом, жизнь же шла с такими сюрпризами, что старые симпатии и антипатии выглядели милым, но уже безнадежно минувшим курьезом. Ибо сразу же после смерти одного сына она заставила написать другого – нынешнего короля – письмо парламенту, в котором Карл IX писал, что «в рассуждении его малолетства не будучи в состоянии управлять государством один, и вверяясь благоразумию и добродетелям матери своей, он убеждает ее принять на себя дела королевства, при мудрых вспомоществованиях короля Наваррского, почтенных и знаменитых особ, составлявших совет покойного короля». Екатерина в этот момент начала поддерживать протестантов, ибо опасалась усиления Гизов – защитников католичества – которые могли вообще уничтожить королевскую власть. Этим она еще раз доказала, что для нее религиозные вопросы вполне подчинены вопросам политическим.

Между тем пламя религиозной войны во Франции разгоралось. Идеи протестантов были очень схожи с воплощенными проектами Великой французской революции: обращение духовных имений в светские, изгнание, повышение цен, брак священников, переливка колоколов, введение народного ополчения. Доводы же их, приводимые ими в спорах с католиками, напоминали не только об этой революции, но и о другой – тоже Великой, но совершившейся в октябре. Не удовлетворяясь грабежами и поджогами, они взламывали церкви и монастыри, разбивали статуи угодников, сжигали мощи, раздирали ризы и употребляли их, равно как и церковные сосуды, отнюдь не по назначению, рылись в могилах, выбрасывая оттуда кости. Католики в свою очередь ответили жестокостями. Примирение становилось все менее возможным, противостояние – все более отчаянным.

Борьба с переменным успехом шла до начала семидесятых годов. Екатерина лишь успевала следить, дабы противоборствующие силы-партии пребывали в равновесии, ибо не могла быть реальной третейской силой. Предшествующая жизнь выковала ее характер – холодность и скрытность были его доминантами, и лишь они позволяли королеве-правительнице усидеть на столь шатком сиденье, как трон. Книга Макиавелли была ее настольной книгой, его постулаты аморальности политики – ее символом веры. По всей стране она старалась держать шпионов, работающих не на дела веры, а лишь на нее. Она возвела в систему перехват частной корреспонденции, что давало ей возможность действовать так, как ее научили жизнь и книги, – действовать, не подвергая себя опасности, оставаясь внешне в стороне от собственных деяний; ослаблять противника, не употребляя силы, как действует хороший борец, используя мощь противостоящего, ему же и во вред.

Портрет Екатерины Медичи с детьми. Художник Ф. Клуэ

Также как в политике внутренней, она действовала и в политике внешней: как для каждого реального политика, желающего стоять не на облаках, а на земле, она отвергала в делах межгосударственных принципы и мораль, оставляя лишь пользу и выгоду. Правя от лица слабовольного и истеричного сына, Екатерина и на внешнеполитических подмостках пыталась играть третейскую роль, попеременно блокируясь то с протестантскими державами, то с католическими.

В конце концов она сама запуталась в тенетах собственной хитрости – незадолго до знаменитой Варфоломеевской ночи, устав балансировать между враждующими религиозными группировками и опасаясь, что однажды чувство баланса изменит ей и это будет иметь фатальное следствие для всего королевского дома, она задалась химерической мыслью восстановить религиозное единство на основе примирения обоих вероисповеданий. Привыкшая мыслить реальными политическими категориями в противовес, как ей казалось, абстрактным религиозным, она в данном случае сама впала в грех догматизма, совершенно сбросив со счетов социальную психологию своих подданных, выражавшуюся ими в вопросах веры. Иными словами, несмотря на прошедшую незадолго до этого третью сессию Тридентского собора, сформулировавшего католические догматы и четко отделившего апостольскую церковь от любой разновидности протестантизма, она не теряла надежды соединить несоединенное. Применительно к Франции примирение вер могло вылиться либо в веротерпимость, либо в уничтожение одной из сторон. Екатерина сделала ставку на первое, что привело к усилению протестантов при дворе и особенно их вождя адмирала Колиньи, члена королевского совета.

В этом противостоянии с идеями адмирала Екатерина придерживалась идеи, что упрочение религиозного мира во Франции возможно в случае выхода страны из векового конфликта военного противоборства стран с различным вероисповеданием, что позволило бы Франции – а стало быть и Валуа – претендовать уже с большим основанием на роль третьей силы в межгосударственных делах. Колиньи же, отвергая этот путь, считал единственным условием прочности внутреннего мира, гарантирующего интересы протестантов, войну с Испанией – вне рамок векового конфликта, но тем не менее войну, объективно способствующую усилению протестантского лагеря. Этот план адмирала, несмотря на его тонкость в вопросах внутренней политики, страдал химеричностью с точки зрения политики внешней, ибо фактически обрекал Францию на войну с мощной Испанией безо всяких союзников.

Пока король попеременно склонялся то к аргументации одной стороны, то другой, полным ходом шла подготовка основного действа, должного подтвердить вечный союз французских католиков и протестантов – брак между ближайшим сподвижником Колиньи, сыном Антония Бурбона, королем Генрихом Наваррским и сестрой Карла IX Маргаритой Валуа.

Екатерина Медичи приложила множество сил, дабы брак этот состоялся. Она сама ездила к Генриху, где они приятно и весело побеседовали. Ближе к концу разговора королева спросила с улыбкой:

– Неужели после такого приятного знакомства должно быть ужасным распрям?

– Не можно ли сражаться ныне, а завтра вместе смеяться? – весело отвечал вопросом на вопрос Генрих.

– Ах, государь, – рассудительно возразила Медичи, – сие легкомыслие свойственно мужчине. Но сердце женщины не предвидит с таким равнодушием столь великих бедствий.

– Надобно сносить то, чего нельзя избежать. Не я виною, но вы.

– Для чего же сие бедствие неизбежно?

– Очевидно, для того, что вы друг папе, а я – гугенот. Мы чтим единого Бога. Вы с папистами заключаете его в четырех стенах, а мы, бедные гугеноты, заключаем его в наших сердцах. Я уверен, что Милосердный творец предпочитает чистое и простое сердце великолепным чертогам.

– И по сему различию во мнениях для чего же нам потрясать государство? – вопросила Екатерина.

– Богу не угодно – я люблю оружие, хотя и ненавижу кровь. Своей крови я не берегу, но щажу моих подданных.

– Итак, надобно предупредить кровопролитие – от всего сердца я послушаюсь вашего совета, – с торжеством заключила королева.

Ради этого брака она решилась на многое. Испанский король Филипп II писал своему послу в Париже: «Дайте понять королеве, что, следуя этому курсу (потворства протестантам. – Примеч. авт.), ее сын потеряет свое королевство и лишится повиновения со стороны своих вассалов». Папа Пий V обращался к Карлу IX с посланием: «Наш долг повелевает никогда не соглашаться на этот союз, который мы рассматриваем как оскорбление для господа». Генералу ордена иезуитов было дано конфиденциальное поручение убедить потенциальную невесту – Маргариту – что если она выйдет замуж за Генриха, то пожертвует спасением души. Если же она будет умницей, то Рим в этом случае обещал устроить ее брак с королем Португалии.

Смерть Пия V не внесла перемен в позицию Рима, и тогда Екатерина решила помочь провидению. Так как разрешения на брак не было, да и быть не могло, то королева приказала изготовить фальшивое письмо французского посла в Риме, якобы извещавшего, что скоро ожидается присылка папой нужной бумаги. Кардинал Бурбон легко купился на нехитрый подлог – ему очень хотелось, чтобы его племянник женился на сестре короля. Без особого труда нашли и священника, готового произвести обряд венчания. Как женщина предусмотрительная, королева отдала приказ губернатору Лиона де Мандело задерживать всех курьеров, следующих из Италии и в Италию до 18 августа, т. е. до дня свадьбы. Этот приказ снимал возможность неприятного сюрприза – получить письмо нового папы Григория XIII, запрещающего брак, и помешать папскому нунцию в Париже сообщить Григорию XIII о скором бракосочетании.

Параллельно с форсированной подготовкой свадьбы королева вплотную была занята и организацией убийства адмирала, ибо убедилась, что сладкоречивый, умный, талантливый Колиньи успел полюбиться ее сыну. Война с Испанией становится все более решенным делом. Командование же войсками Карл IX намеревается передать адмиралу, сам же хочет поехать в армию научиться в боевых действиях у гугенота воинскому искусству. В любом случае, с точки зрения Екатерины, война была безумием, ибо, вероятнее всего, Франция проиграет, но если даже случится чудо и победа отвернется от Испании – вся слава достанется адмиралу, и он окончательно завоюет сердце короля, не оставив там места для нее, Екатерины. Поэтому Колиньи должен умереть. Этому способствует и его беспечность – он уверен, что война неизбежна и Франции без него не обойтись, и общая эйфория гугенотов, видящих в браке Генриха и Маргариты прежде всего свою силу.

Брак состоялся, через шесть дней Колиньи был тяжело ранен. Карл IX, бредящий военными подвигами и именно поэтому так торопившийся со свадьбой сестры, надеясь, что она развяжет ему руки в войне с Испанией, с недвусмысленной угрозой пообещал организаторам покушения жестокие кары. Он не знал, что за этим стоит его мать, и угрожал лидерам католической партии. Угрозы шли из лагеря протестантов – его руководители намекали и на Гизов, и на Екатерину (кто попроще – на герцогов, кто мыслил тоньше и политичнее, тот видел в покушении прежде всего политические расхождения), массы рядовых протестантов угрожали всем католикам без разбора.

В этой ситуации Екатерина приняла единственно правильное решение – организовать всеобщую резню протестантов. Тем самым она покрывала меньшее преступление большим, обрубая концы, и имела неплохой шанс примирить вероисповедания путем задействования второго варианта решения вопроса, т. е. уничтожение одной из противодействующих сторон.

Вожди католиков согласились на этот план мгновенно и с восторгом. Они ручались за энтузиазм своих подчиненных, но Екатерина торопила их – мог и адмирал выздороветь, и концы нити сыскаться, но она не требовала невозможного и предлагала отвести на подготовку хотя бы несколько дней. Гизы не обещали ей их – энтузиазм после покушения на адмирала в их стане был всеобщим, курьеры в ряд городов уже посланы – важно и опередить протестантов, которые также начинают задумываться об ответной акции. Бойня начнется завтра – в ночь с 23-го на 24‐е.

Услышав эти речи, королева вздохнула с облегчением. Она, опасаясь подозрительности Гизов, которая может дать всплески гениального прозрения, дала им искренний совет – подготовиться не торопясь. С нахрапу такое дело не провернешь. Но и главы католической партии были правы, желая упредить противника. Здесь уже воля отдельных людей переставала играть доминирующую роль. Екатерина сделала свое дело – столкнула камень с горы, теперь ничто не в силах остановить камнепад.

За грохотом каменной лавины к тому же не будет слышно тихих мыслей королевы, благословляющей торопящихся, ибо в этом случае Гизам не придет в голову мысль, что королева, организуя покушение на Колиньи, надеялась на ответный ход протестантов. Тогда бы одним ударом она могла ликвидировать лидеров обеих партий и стать сильным арбитром между их спорами. Но ее сын и непонятная медлительность гугенотов, которые пока только угрожающе вопили и шушукались по углам, заставили ее начать разыгрывать иной пасьянс. Торопливость же католиков оставляла надежду, что они не смогут пройтись сплошной железной метлой по всей Франции, и гугеноты, хоть и в меньшем количестве, будут все же играть роль противовеса амбициям Гизов.

Так все и случилось, как она задумывала. Избиение протестантов в Париже и ряде провинциальных городов сняло вопрос об инициаторах покушения на адмирала – теперь сам народ расправился с ним. Вопрос о войне с Испанией отпал сам собой. Генрих Гиз, признанный лидер католической партии, мог бы стать некоронованным владыкой Парижа раз и навсегда. Он и стал им, но не навсегда – Екатерина упросила сына помиловать Генриха Наваррского и принца Генриха де Конде: противовес для будущего балансира не был уничтожен. Впереди были возможны новые варианты.

Утро у ворот Лувра. Художник Э. Деба-Понсан

Но из происшедшего желательно выкачать максимальную пользу – и Екатерина пишет Филиппу II, что меры, принятые ее сыном (она – щедрая мать и всю славу отдает любимому чаду) в Варфоломеевскую ночь, усилят «дружбу, связывающую две короны». Она даже повела разговор о возможном браке своего любимца – сына Генриха Анжуйского – на дочери Филиппа II. На этот раз подобное не возбранялось, ибо Филипп принимал французского посла и, услышав новость, разразился радостным смехом и не скрыл от посла своего «большого удовольствия».

Казалось, что все кончилось к удовольствию дома Валуа, и теперь Екатерина может пожинать плоды своих предвосхищений. Однако, помимо непрограммируемых эскапад католиков и гугенотов – а поступки фанатиков человеку, рационально мыслящему, не всегда можно предугадать, – беспокойство королеве стал доставлять ее сын король Карл IX. Со все возрастающими удивлением и тревогой Екатерина стала замечать, что все ее уроки по искусству управления державой, оказывается, пропали втуне, и Карл IX позволил пустить в своей душе корни чувству, гибельному для правителя – раскаянию. А ведь она сколько раз ему говорила, что, раз свершив что-либо, монарх не может предаваться бесцельным сожалениям, ибо тем самым он демонстрирует своим подданным собственную слабость, слабые же монархи могут и не усидеть на горних вершинах трона.

Король начал оказывать знаки милости гугенотам – и здесь королева-мать его одобряла, ибо это было удерживающим фактором для амбиций Гизов, но Карл IX делал это искренне, обещая искупить и загладить свою вину. А это допустить было никак нельзя: король не может быть виноватым перед своими подданными. Кроме того, Карл начал выражать вслух недовольство Екатериной и своим братом Генрихом Анжуйским, который был также в чине главных подготовителей Варфоломеевской ночи. В речах короля все явственнее зазвучали угрозы по отношению к матери и брату, заявления о необходимости переосмысления многих положений политики государства, которые закладывались самой королевой.

И тогда она решилась – пример видала Шартрского всегда был перед ее глазами. К тому же воспреемником Карла мог стать ее самый любимый сын – Генрих Анжуйский, недавно ставший польским королем. Екатерина решилась – и король вскоре неизлечимо заболел. Умирая, он вызвал к себе Генриха Наваррского и выразил ему свое раскаяние за все совершенное в ночь св. Варфоломея. Так что Екатерине оставалось лишь гадать: то ли болезнь подтолкнула его на раскаяние, то ли она удержала его от более решительных шагов.

На престол Франции вступил новый король – Генрих III.

В его правление Екатерина по-прежнему была на вершине пирамиды власти – сын полностью подчинялся ее влиянию. Вместе с ней он пережил четыре религиозные войны и был свидетелем разорения страны, разгула анархии. Екатерина изо всех сил пыталась этому противодействовать, ее политика уже стала устаревать – требовались новые подходы, королева же, столь долго пребывавшая у кормила власти, не могла этого понять, свято веря, что то, что было хорошо когда-то, не может быть плохо теперь.

Екатерина лично пыталась наводить мосты, разъезжая между представителями противоборствующих партий. Как-то раз в ходе таких разъездов она спросила у Генриха Наваррского:

– Принесут ли какой-нибудь плод труды, мною предпринимаемые для одного только покоя?

– Милостивая государыня, – отвечал Генрих. – Не я мешаю вам почивать на вашей постели, но вы не даете мне заснуть на моей. Труды, которые вы предпринимаете, для вас приятны и служат вам нишей. Покой есть величайший неприятель Вашей жизни.

Генрих совершенно точно подметил теперешнюю доминанту личности королевы – чувство реальности начинало иногда изменять ей, и она имитацию дела и суету вокруг него принимала за непосредственное дело. Но так было еще далеко не всегда. В большем числе случаев, признаем, она была еще на высоте.

Именно в это время она почувствовала склонность к чувственности, господствовавшей в обществе. естественно, не к личным ощущениям и испытаниям, а к страстно-холодному интересу к шалостям других. Она позволяла у себя в окружении предаваться прелестям Амура. Так, поэт Филипп Депорт прямо в покоях королевы сделал ее фрейлине Луизе де Лопиталь-Витри дочку. Будущий маршал д’Эстре, который, как говорили, переспал со всеми шестью своими сестрами, как-то, обидевшись на то, что Екатерина, поскольку его дед был гугенотом, не дает ему никакой должности, велел передать ей, что для его… и для его чести религия безразлична. И сошло. Она дает праздник, «на котором прекраснейшие и честнейшие женщины двора, полунагие и с растрепанными волосами, как новобрачные, были употреблены на услугу».

Она старела – разум понемногу начинал отказывать. Так, Екатерина потратила много сил, желая сделать своего сына Франсуа королем Алжира. Для этого она отправила посланника к султану с просьбой отдать Алжир. Кроме этого, предполагалось к Алжиру в дальнейшем присоединить Сардинию, получив ее от Испании взамен Наварры. Королю же Наваррскому в вознаграждение за Наварру предназначали другие владения во Франции.

Из плана этого ничего не случилось, да и герцог Франсуа скоро умер. А спустя некоторое время в один год (1589) умерла Екатерина и ее сын, последний представитель династии Валуа – король Генрих III. И на французский престол вступил Генрих Наваррский – король Франции Генрих IV, имевший, как уже отмечалось, своей первой женой дочь Екатерины Маргариту Валуа (1553–1615). Под этим непривычным, да, пожалуй, и не особенно знакомым почитателям Дюма именем скрывается первая супруга Генриха IV Маргарита Наваррская, знаменитая королева Марго. Конечно, великий романист сделал большое дело – и теперь каждый может сказать узнавательное – «А-а, та самая!», но он же в определенной степени и виновен перед нами, ибо, исповедуя принцип, что «история – это тот гвоздь, на который можно вешать все что угодно», он слегка исказил реальные черты этой, признаемся, не слишком ординарной дамы. Пожалуй, в немалых чертах более адекватно отразил ее облик – как внешний, так и внутренний – Генрих Манн в эпопее, посвященной жизни, деятельности и увлечениям короля Генриха IV.

Как писал известный французский мемуарист XVII в. Таллеман де Рео, опиравшийся в своем труде зачастую на рассказы очевидцев предыдущих десятилетий, с которыми он поддерживал достаточно тесные взаимоотношения, «королева Маргарита в молодости отличалась красотой, несмотря на то, что у нее были слегка отвисшие щеки и несколько длинное лицо». Такая вот характеристика внешнего облика, несколько расходящаяся с привычным стереотипом. Но, как будто этого мало, безжалостный мемуарист тут же спешит добавить несколько слов и по облику внутреннему. «Никогда, пожалуй, не было на свете женщины, более склонной к любовным утехам. У нее была особая бумага, поля которой усеивали сплошь эмблемы побед на поприще любви; бумагой этой она пользовалась для любовных записок. Она изъяснялась галантным стилем того времени, но была весьма неглупа». И, как бы сомневаясь, что ему поверят в последнем, буквально через несколько фраз повторяет снова эту мысль, как бы осторожно пробуя ее на зуб: «Если не считать ее безудержного стремления к любовным утехам, она была весьма благоразумна».

К 1572 году, к моменту ее свадьбы с будущим королем Генрихом IV, т. е. тогда, когда ее имя начинает как-то звучать для истории, относительно ее уже строились и разрушились некие планы французского правящего дома. Речь идет о неудавшемся проекте выдать Маргариту за испанского инфанта дона Карлоса. Это, надо думать, не особенно огорчало юную девицу, ибо инфант славился тяжелым характером, так что, вполне вероятно, совместная жизнь с ним не могла компенсировать даже греющую душу мысль о перспективе занятия испанского престола. Марго же была молода, по-молодому прелестна, весела и хотела радоваться жизни, срывая цветы удовольствия. Из ее последующих нелицемерных признаний видно, что к девятнадцати годам она успела побывать любовницей своих братьев – нынешнего короля Карла IX, будущего короля Генриха III, ныне герцога Анжуйского, и герцога Франсуа Алансонского. Кроме братьев, пыльцу ее невинности стряхнул также герцог Гиз, могущественный вельможа Франции. Публика все весьма и весьма изысканная и высокопоставленная. Так что отдадим должное чувству сословной принадлежности принцессы. Хотя вполне может быть, что дело здесь лишь в некоей камерности существования. За это говорит тот факт, что в дальнейшем в своем отборе Маргарита так строго не придерживалась принципа наличия в жилах интимных друзей королевской крови.

Маргарита Валуа. Художник Ф. Клуэ

В оправдание добавим, что поведение Марго по нормам окружающего ее общества не было чем-то вопиющим, из ряда вон выходящим. При французском дворе той – равно как и до, и после – поры царила сама куртуазность. И даже гривуазность. Обращение с женщиной здесь было смесью старинного галльского рыцарства и тосканских сладострастных нравов (откуда Екатерина, кроме привычек, вывезла и множество самой разнообразной челяди, ныне смело занимающей при французском королевском дворе лучшие места, бесцеремонно отпихивая высшую знать). Однако деспотизм красоты, как писала об этом периоде графиня Жанлис, начинал уступать могуществу обольстительности. Любовники, будучи менее нежны, чем в царствование отца Маргариты – Франциска I, были не менее покорны. Они менее искали средств заслужить свою красавицу, но более старались ей понравиться.

Такова была общая атмосфера, где взрослела, цвела и шалила Марго. Но не надо забывать о ее матери: Екатерине Медичи, прошедшей к этому времени колоссальную школу ожидания, ненависти и власти, сейчас редко были свойственны иные чувства, кроме мстительности и гнева, ее достоинство – проницательность, ее слабость – вероломство. И хотя вероломство само по себе все же сила, поясним сию мысль. Оно сила, когда применяется либо по наитию, либо по холодному расчету. Когда же оно становится рутинной привычкой, как в случае с Екатериной, тогда оно – слабость. Она не ощущала более ни любви, ни сострадания, ни материнской нежности, поэтому даже не сочла нужным известить дочь о начале приготовлений к ее свадьбе. Маргарита узнала об этом стороной.

– Вы с моим братом и государем намереваетесь переменить мою судьбу? – прямо обратилась она к матери.

Та, не удивившись ни смелости дочери, ни ее осведомленности, ни умению держать в себе все чувства, подтвердила:

– Надеюсь. что брачный контракт будет подписан в ближайшее время.

– С принцем Наваррским?

– Брак вполне приличный, – холодно возразила мать на невысказанный вопрос дочери.

– Не слишком ли молод мой будущий супруг?

– Он уже опасен.

– Я слышу всеобщие похвалы его уму и сердцу.

– Да он многих может привлечь на свою сторону.

– Так он искал моей руки?

– Он чувствует выгоду брака на дочери французского короля.

В общем, разговор оставлял сомнения в счастливом исходе предстоящего брака. Негативное впечатление от него вскоре несколько рассеял сам Генрих, допущенный до разговора с Маргаритой. Правда, последовавшая свадьба вновь настроила Марго на меланхоличный лад: она была католичкой, муж – протестант, так что благословение каждый получал у своего алтаря, что было весьма непривычным. Не вдохновило Маргариту, предвкушавшую законные радости брака, и напутственное слово Екатерины:

– Дочь моя, помни, что ты – принцесса и поэтому должна прежде всего быть не рабой любви, а служанкой политика. Супружеское счастье – лишь для тех, кто зависит от самих себя. Но для тех, кому надлежит прежде всего блюсти славу Божию и выгоды государства, существуют иные добродетели. Помни об этом!

Екатерина как будто вылила на дочь ушат холодной воды, и та согрелась лишь уже в страстных объятиях юного супруга.

Идиллию прервала Варфоломеевская ночь. Генрих пытался бежать, к Маргарите же в спальню в надежде спастись забежал раненый гугенот Лейрас. Отдадим принцессе должное – она его спасла, укрыв в самом надежном (по собственному опыту) месте – в своей постели. Ворвавшиеся тут же преследователи-католики жертву свою в столь деликатном месте искать не осмелились.

С этого дня Генрих избегал свою официальную жену, которая находила забвение со спасенным ею дворянином. Ведь всегда испытываешь теплые чувства к облагодетельствованному тобой – он как бы живое напоминание твоей добродетели, твой прижизненный памятник. Другой вопрос – испытывает ли облагодетельствованный всегда ответные чувства подобного знака и накала. Недаром же существует пословица, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Здесь, к счастью, все было не так. Дворянин испытывал к принцессе не менее теплые чувства, чем она к нему, что, по крайней мере, частично компенсировало холодность законного супруга.

Несколько позже начинает разворачиваться первая яркая страница Маргариты в качестве взрослой замужней дамы. Речь идет о ее трагическом романе с явным привкусом политики с графом де Ла Молем, графом, которому – увы – к этому моменту было уже 45 лет и который состоял в свите герцога Алансонского, перейдя туда из приближенных короля, так как надеялся превратить совсем еще юного герцога в покорное орудие своих крайне честолюбивых проектов.

Граф к этому времени уже успел приобрести звонкую разнообразную известность. Карл IX издавна относился к нему очень благосклонно, и по королевскому поручению де Ла Моль ездил в Лондон сватать королеву за Франца Алансонского. Миссия завершилась ничем, но тем не менее граф произвел впечатление на Елизавету, и – кто знает? – не бойся граф промозглого английского климата, у «королевы-девственницы» могло быть одним морганатическим браком больше. Однако эта неудачная с точки зрения большой политики поездка в чем-то все же оказалась удачной – для графа, ибо герцог Алансонский узнал, что есть человек, который умело защищал при английском дворе его интересы (чем и объясняется переход графа в свиту герцога).

И другая черта личности графа способствовала его славе – молва шла о нем, как об опытном сердцееде, который иногда перебегает дорогу и сильным мира сего. Особенно не в восторге от де Ла Моля был Генрих Анжуйский, будущий Генрих III.

Когда же начался его роман с Маргаритой, то и остальные два брата Валуа – король и герцог Алансонский – начали ревновать резвого не по годам графа. Эти двое последних даже решили пойти на крайние меры и попросту придушить счастливого любовника прямо на дворцовой лестнице. (О, благословенные патриархальные, старые добрые времена! Только представим себе: абсолютный монарх крупного государства и его брат – почти бесконтрольный повелитель обширнейших провинций – как обычные люди подстерегают удачливого любовника. В наши времена достаточно было бы, уверены, одного молчаливого кивка, – короче, цивилизация не стоит на месте.)

Ла Моль благодаря приятелю графу де Кокконасу и его пассии герцогини де Невер счастливо избегнул столь печального конца. Его любовь, перемешенная с интригой самого высшего порядка, продолжалась: Маргарита под влиянием своего друга также ударилась в политику и даже принимала посильное участие в делах партии, к которой примыкал граф, – партии «политиков», по-прежнему видевших решение всех вопросов в войне с Испанией.

В это время Маргарите удалось помирить графа с его господином – герцогом Алансонским – и все трое начали с увлечением работать над новой интригой, предусматривавшей восстание против Карла IX и фактическую передачу власти в руки, правда, как выяснилось немного позднее, крайне ненадежные, Франца Алансонского.

В осуществление этих проектов Франсуа, блокировавшийся с находившимся на положении полупленника Генрихом Наваррским, вместе с ним попытался бежать. Но их выдала общая любовница Шарлотта де Сов, по совместительству с приятной светской обязанностью обслуживания особ королевской крови, бывшей еще и шпионкой Екатерины Медичи.

Франсуа от греха рассказал сразу все. Де Ла Моль был тут же арестован, но молчал даже под пыткой и 30 апреля 1574 года был казнен. Вместе с Кокконасом, который на допросах пошел по стопам герцога Алансонского.

Маргарита весьма убивалась по графу и, чтобы хоть как-то утешить свое горе, приказала набальзамировать сердце человека, открывшего ей последние тайны любви и первые тайны политики. В дальнейшем она еще не раз будет замешана во множестве политических авантюр, но не личной корысти ради, а волею своих очередных любовников, дабы доставить им удовольствие. А поскольку почти все ее избранники были людьми предприимчивыми, рисковыми, то они весьма часто умирали, так что Маргарита, по аналогии с графом, завела привычку бальзамировать сердца своих усопших интимных друзей. В дальнейшем она носила большие фижмы со множеством карманчиков, в каждом из которых находилась коробочка с сердцем умершего. Эти фижмы она каждый вечер вешала на крючок за спинкой кровати и запирала на замок.

Ровно месяц спустя после казни Ла Моля и Кокконаса умер Карл IX. На престол взошел Генрих III. Казалось, он по наследству вместе с троном принял на себя обязательства Карла ревновать сестру. Благо поводов было достаточно. А она продолжала в окружении своих новых любимцев интриги против нового монарха. Уже Генриха III, против которого, казалось, интригуют все. В результате одной из этих интриг Генрих Наваррский и Франсуа Алансонский бегут из Парижа. Генрих послал письмо Маргарите: «Не смертный приговор, но брачное условие хотел я подписать; друзья мои также не думали скреплять столь их недостойного и чести противного договора. Поскольку я должен быть вашим супругом только ценой крови моих добрых подданных, то я и отрекаюсь совершенно от нашего союза».

Генрих, развязавшись с Маргаритой сам, развязал руки и ей. Так казалось им, но не церкви, перед лицом которой они по-прежнему были мужем и женой. Но сами муж и жена не особенно об этом задумывались. Маргарита еще на несколько долгих лет остается в Париже. Она, вкусив раз запретный плод, уже не хочет и не может остановиться – любовники, партии, под знаменами которых она выступает, и интриги, которые она с ними пытается осуществить, меняются, как в калейдоскопе.

31 октября 1575 года один из ее почти в буквальном смысле одноразовых друзей, нечто мимолетное, почти как бабочка-однодневка, убивает по ее приказу королевского фаворита де Гаста, который ратовал за решительную борьбу против Испании. Вскоре в результате тонко разыгранной многовариантной интриги, проведенной Генрихом III, муж графини Монсоро, страшный ревнивец, вместе со слугами резал очередного любовника Маргариты, «жемчужины Валуа», «волшебницы», «новой Миневры», как льстиво называли ее при дворе.

Пока Маргарита боролась и любила в Париже, ее законный супруг Генрих Наваррский в провинции воевал на всех фронтах. Он боролся с вооруженными отрядами католиков и продолжал счет своим победам на любовном фронте. Он имел всегдашнюю привычку, сохранившуюся у него до самой смерти, даже не привычку, а скорее правило не пропускать ни одной красивой женщины из тех, с кем сталкивала его судьба. Но, естественно, были и проходные эпизоды, были и постоянные привязанности. В конце концов список его любовниц составит внушительный список в пятьдесят семь человек, не считая мимолетных увлечений.

Однако любовь не заслоняла ему дела, и он всегда готов был поступиться – особенно в молодости – флиртом во имя политики. Он известил Маргариту, что ее законный супруг ждет, когда же его жена наконец удосужится воссоединиться с ним. Марго удивилась, но поскольку последнее время она запуталась в сетях собственных интриг и ежеминутно ожидала монаршьего (в лице Генриха III и Екатерины Медичи) гнева, то поняла, что здесь перед ней открывается выход начать все как бы заново. И в 1578 году она приезжает к мужу. Причем в его лагерь она пробралась закутанной в плащ, раскрыв свое инкогнито лишь одному офицеру, который и привел ее в палатку Генриха. Тот, привыкнув к подобным визитам, повел дело решительно, по-солдатски и был умилен, что прекрасная незнакомка нимало не препятствует, дабы он снял с нее платье, но никак не хочет откинуть покрывало. Так что смелый воитель некоторое время даже терялся: кто она, его новая любовница, столь искусная и страстная, ибо за четыре года забылось многое. Наконец Маргарита решила покончить с таинственностью и явила себя глазам ошарашенного мужа.

Но подобная идиллия продлилась сравнительно недолго. Верная своей благоприобретенной привычке, она вновь начала интриговать. И теперь, естественно, против Генриха Наваррского, склоняясь, также естественно, на сторону Католической лиги, возглавляемой ее старинной любовью герцогом Гизом. Поэтому она покинула мужа и теперь уже навсегда зажила отдельной от него жизнью. Своей привычной жизнью, чередуя любовь с посильным участием в делах государственных.

Именно к этому времени относится одна из ее проделок, которая характеризует как нравы эпохи, так и личность самой Маргариты, порядком уже огрубевшей от бурной жизни. Один дворянин, барон де Салиньяк, на двадцать лет старше Маргариты, внезапно почувствовал приступ безумной любви к ней. Она же, как правило не оставлявшая без ответа подобные чувства, на сей раз была крайне холодна. Он бесконечно объяснялся ей в любви, перемежая клятвы укорами за ее бессердечие. И однажды это ей надоело. Прервав его на полуслове, она спросила:

– А чем могли бы вы доказать мне вашу любовь?

– Нет ничего такого, чего бы я не сделал!

– Даже приняли бы яду? – спросила Марго вкрадчиво.

Барон слегка побледнел, но ответил почти мгновенно:

– Да, лишь бы вы позволили мне умереть у ваших ног!

– Я согласна!

Барон еще больше побледнел, но от своих слов не отказался. Был назначен день. По ее приказу приготовили сильное слабительное, и она из своих рук вручила его барону. Тот мужественно выпил чашу и был заперт Маргаритой в комнате, куда она поклялась вернуться ранее чем начнет действовать яд. Через два часа, когда дверь была отперта, рядом с незадачливым претендентом на любовь прекрасной дамы находиться было ну никак невозможно. Правда, как положительный момент стоит отметить, что после этого он как-то разом избавился от своей любви к Маргарите.

В июле 1585 года Маргарита Наваррская окончательно порвала с мужем, дабы теперь уже не только душой, но и телом присоединиться к католическому лагерю, аргументируя редким желающим выслушать ее объяснения полуслучайным слушателям сей свой поступок наконец-то проснувшимся чувством к истинной религии, в которой ей выпало счастье родиться и воспитываться, чувством, которое она долгие годы столь тщательно глушила, надеясь свои подвижническим примером подать супругу своему Генриху пример веротерпимости и наглядно доказать, насколько вера, освященная римским первосвященником, лучше гугенотской ереси. Но всему есть предел, добавляла она со слезами на своих все еще прекрасных глазах, даже ее ангельскому терпению. И поэтому летом 85‐го года она вместе с вновь обретенными братьями по вере заперлась в крепости Ажан в центре протестантского Юго-Запада и обратилась за помощью к Гизам и Филиппу II.

Но помощь, как почти всегда бывает в уже давно тянущихся гражданских войнах, запоздала, и потрепанные в бесконечных баталиях, но все еще бодрые войска Генриха Наваррского штурмом взяли крепость. Маргарита была заключена в крепость Юсон, но поскольку Генрих никогда не воспринимал всерьез политические амбиции своей супруги и вообще органически не мог воевать с женщинами, то Маргарите довольно скоро и без особых трудностей удалось бежать оттуда с помощью агента герцогов Гизов, которые почему-то еще неким образом надеялись получить на Марго политический капитал.

Но рыцарство рыцарством, а дело делом. Наваррский, быстро сориентировавшись, отдал все же приказ схватить беглую супругу, и в скором времени она была водворена обратно в узилище. В это же время развернулась большая склока между Филиппом II и Генрихом III. Испанский король открыто обвинял французского, что тот помогал Генриху Наваррскому в захвате Ажана, что могло соответствовать действительности, так как король Франции, напуганный размахом, активностью и силой Католической лиги, возглавляемой Гизами, начинал опасаться за свою власть, к которой Лига, созданная по идее во имя защиты этой самой власти и веры, начинала относиться все более критически. И энергичные Гизы подумывали – не стоит ли им взять все дело в свои руки, отстранив Генриха III и посадив на французский престол старшего из своего рода.

Вид на руины замки Юссон

В свою очередь в ответ на обвинение Филиппа Генрих III обвинял испанцев в помощи Маргарите, причем не только деньгами, но и солдатами-арагонцами. Что также соответствовало действительности, ибо одним ударом Филипп II решал две задачи – вредил люто ненавидимым им протестантам и гадил не менее нелюбимой Франции, ибо, как известно, внутренние смуты в государстве отнюдь не способствуют его усилению и укреплению его внешнего престижа и возможности реального влияния на международные дела.

Посреди всех этих раздоров и разборов сама Маргарита была благополучно позабыта, чем она не преминула воспользоваться, снова бежав. На этот раз безо всякой поддержки извне, исключительно самостоятельно: соблазнила тюремщика и он, одурев, как всякий влюбленный, открыл перед птичкой дверцы ее клетки.

Но, как вскоре выяснилось, бежала она из огня да в полымя, предварительно сменяв шило на мыло. Ибо Екатерина Медичи, ее мать, также как и Генрих III напуганная размахом активности Католической лиги, снова пыталась найти ей противовес в гугенотах, для чего начала предпринимать попытку нового сближения с Генрихом Наваррским.

Но Генрих к этому времени уже не то что не хотел, но даже не мог слышать о Маргарите, так что в подобных планах сближения она становилась камнем преткновения. Екатерина поступила с дочерью со всегдашней решительностью – Маргарита была арестована и посажена под арест, а королева-мать начала продумывать проект убийства дочери, дабы развязать руки Генриху Наваррскому. Для дальнейшего бракосочетания его с одной из внучек Екатерины.

На счастье Марго, опять начался новый тур смены политических партнеров у Екатерины и Генриха III. Маргарита вновь очутилась на свободе и вновь повела активную борьбу против мужа. Вновь и вновь она обращалась к Филиппу II с просьбами о субсидиях. Помимо финансовых вопросов, ее интересуют кадровые, и дабы привлекать под свои знамена молодых и пылких героев, она усиленно поощряет их своими прелестями.

Те, одурев от подобных щедрот, вместо ожидаемой консолидации, начинают склочные выяснения отношений между собой: кто более любим Маргаритой. Один из таких разборов закончился смертью – более ловкий ловелас заколол своего противника на глазах Марго, которую сей инцидент неприятно поразил. И поэтому, когда вскоре произошел идентичный случай, то счастливому дуэлянту по указанию королевы тут же отрубили голову (что пополнило фижмы Маргариты двумя забальзамированными сердцами).

К этому времени ее дорога разошлась с путем Генриха Наваррского – имеется в виду интимный аспект вопроса, ибо с точки зрения политики соприкосновения в виде военных действий сторон были постоянные. Генрих в это время уже давно и счастливо любил Диану д’Андуен, виконтессу де Лувиньи, графиню де Гиш, которую современники прозывали «Прекрасной Коризандой». Будучи вдовой одного из знатнейших вельмож королевства – графа Гиша – и являясь обладательницей огромного состояния, Диана из любви к Генриху отдала значительную часть своих богатств на рекрутирование войска для своего возлюбленного. Его было набрано для Генриха двадцать четыре тысячи солдат, для чего закладывала свои поместья и продавала бриллианты. У нее был от Генриха сын Антуан, которого отец собирался признать своим отпрыском. Но юноша заявил, что он желает остаться простым дворянином, нежели побочным сыном короля (много позднее этот мальчик станет герцогом Граммоном, вице-королем Наварры – вот она, опосредованная связь с отцом! – и зятем Ришелье).

Генрих любил Диану не менее страстно, что доказывает лучше всего случай при Кутра. Здесь протестантская армия под его началом одержала первую крупную победу над войсками Лиги. Но вместо того чтобы воспользоваться преимуществами сей победы и закрепить успех, победитель был взят в плен Дианой, обвинившей его в том, что он совсем ее забыл, и дабы смягчить ее гнев, он устроил графине парад захваченных у врага знамен. И Гиш простила его.

Диана д’Андуен. Художник Х. Пантоха де ла Крус

Коренастый, могучий, с густой шевелюрой, не подвластной времени, с кривым носом и сверкающим взором, окладистой бородой, не скрывавшей все же его живого лица, с звучным голосом и хитроватой усмешкой он не мог не нравиться. А ведь он еще и король, и полководец. Так что он был прощен. Хотя и безо всякой вины. Потом были и вины, но и прощения, а потом прощения перестало хватать… Прекрасная Диана отошла в сторону, уступив место Габриеле д’Эстре, сначала маркизе де Монко, затем герцогине де Бофор, одной из тех немногих, кого Генрих по-настоящему любил и на которой он даже хотел жениться, устав от своих мелких побед и громких скандалов Маргариты. Да и возраст начинал брать свое.

Генрих познакомился с Габриелью д’Эстре, будущей герцогиней, в самый разгар гражданской войны – при осаде Парижа. В разговоре с герцогом Бельгардом он начал восхвалять достоинства и прелести своей любовницы Марии де Бовильер, говоря, что он предпочитает ее всем женщинам. На что герцог, задетый за живое, горячо возразил:

– Вы бы переменили свои мысли, если бы увидели девицу д’Эстре!

После чего подробно начал расписывать ее достоинства и совершенства. Генриху не много надо было, и он скоро пожелал познакомиться со столь неотразимой красавицей. Герцог прикусил язык, поняв, что теряет любовницу, но было уже поздно. Впервые он увидел ее на балу и тут же был сражен. Уступив его пылу, новая пассия Генриха поначалу приводила его в отчаяние своей холодностью, но, как впоследствии выяснил осчастливленный любовник, это было лишь милое кокетство, предназначенное для еще большего его воспламенения и выработке в нем постоянства по отношению к столь прелестному объекту. Холодность эта частично объяснялась и тем, что она все еще не могла расстаться с Бельгардом. И продолжала его принимать в свободное от Генриха время. Как-то раз он почти застал любовников, но д’Эстре успела спрятать герцога в маленькой комнате, и пока Генрих пытался ногами выломать ведущую в нее дверь, Бельгард удачно спрыгнул с приличной высоты и тихо ускользнул. Мадемуазель, увидев, что теперь ей сложно что-либо инкриминировать, перешла в атаку:

– Я довольно вижу, – со слезами в голосе, срываясь на трагический шепот, начала она свою обличительную речь, – что вы и со мной также хотите обходиться, как с другими, которых вы любили прежде. Ваш непостоянный нрав всегда ищет какой-нибудь причины прервать знакомство со мной… Признаюсь, что чрезмерная горячность меня к вам заставила меня забыть и должность, и честь мою. Но вы, однако же, платите мне за это непостоянством и подозрением, к которому я даже мыслью не подавала вам никогда причины.

Генрих был покорен, он чувствовал себя мерзавцем, ибо только подобный тип может подозревать это заливающееся невинными слезами чудное создание. Он бессчетно просил у своей дамы прощения, каялся в своих подозрениях и после этого долго ее не ревновал.

Влюбленный – всегда глупый. А если умудренный годами мужчина полюбит молоденькую… Ведь король, напомним, был одногодок Маргариты – дата его рождения 1553, Габриель же на целых двадцать лет моложе (упомянем, что графиня де Гиш была моложе Генриха всего на год, после чего воздержимся от дальнейших намеков и объяснений). В данном случае перед нами нечто подобное современной ситуации под условным обозначением «Вторая жена великого человека». Так что неудивительно, что Габриель почти всегда вила из своего Генриха веревки, что он с радостью и восторгом ей позволял. Он засыпал ее знаками внимания, подарками, письмами. И сейчас, и позднее, когда стал уже королем Франции.

Как-то раз он писал Бофор из Фонтенбло: «Любезная моя! Спустя два часа по приезде подателя сего письма, вы увидите того рыцаря, который весьма вас любит и которого называют королем Французским и Наваррским. Титул, конечно, почтенный, но весьма мучительный. Название любовника вашего несравненно приятнее для меня. Все три вместе хороши, куда их не обороти, и я намерен никому их не уступать».

Подобное любовно-куртуазное отношение Генриха к Габриеле разительно отличалось от отношения к ней подавляющего количества знати. У всех на устах был ответ Сьера де Санси Генриху. Когда король начал с ним советоваться относительно возможности женитьбы его на д’Эстре, то Санси ответил:

– Если уж говорить, государь, о шлюхах, то я предпочитаю дочь Генриха II, а не дочь госпожи д’Эстре, умершей в борделе.

Подобный ответ имел право на существование, ибо происхождение Габриели никто бы не рискнул назвать блестящим. Род ее матери славился прекрасными женщинами, которые, не чинясь, дарили свою благосклонность. В гербе рода была рука, сеющая вику, и про него стали говорить «виково семя». По его же поводу ходило широко и четверостишие:

У матери Габриели было двое сыновей и шесть дочерей. Старший сын был убит при осаде Лиона. Младший, ставший священником, добился сана кардинала, но потом вернулся в мир, где в конце жизни стал маршалом. Вот его-то и шесть его сестер, среди которых была и будущая герцогиня Бофор, прозвали «семью смертными грехами».

Естественно, Генрих не мог не знать всего этого, да кое-что к тому же настолько бросалось в глаза, что увидел бы даже и слепой. Во всяком случае, когда Габриель родила королю старшего сына, он осторожности ради назвал его не Александром (так он позднее назовет второго сына от д’Эстре), а Сезаром, ибо Бельгарда называли при дворе Великим или Главным, и Генрих не хотел, чтобы его сына по этой причине звали Александром «Великим».

Генрих IV и Габриэль д’Эстре. Неизвестный художник

И позднее, когда у Генриха уже крепко засела в голове мысль жениться на Бофор, герцогиня по-прежнему продолжала поддерживать нежную дружбу с Бельгардом. Все об этом знали, и тогда капитан лейб-гвардии де Прален, дабы пресечь подобные поползновения монарха раз и навсегда, предложил Генриху застать ему свою избранницу в постели с Бельгардом. Король согласился, и однажды ночью капитан повел его закоулками Фонтенбло. Но, когда они уже приблизились к апартаментам Габриели, король остановился, вздохнул и произнес:

– Ах! Как бы это ее не рассердило!

Двор подобного чувства не понимал, как и того, что Бельгард еще жив. И, действительно, чтобы быть честными, сознаемся, что король был десятки раз близок к тому, чтобы отдать приказ об убийстве герцога, и каждый раз чуть не в последний момент спохватывался, что по идее виноват-то он, ибо это он отбил у Бельгарда его возлюбленную. Так что нарушитель королевского спокойствия дожил до почтенного возраста и умер аж в 1646 году восьмидесяти четырех лет от роду…

Общая оппозиция не смущала Габриелу, вертевшую самим королем. Но был один человек, которого она опасалась. Это был господин де Рони, герцог Сюлли. Поначалу он ухаживал за ней, но весьма осторожно, стараясь издалека обожать повелительницу своего государя. Она протежировала ему. Именно с ее подачи он стал суперинтендантом финансов, что в государстве, где по случаю перманентных войн хронически не хватает денег, весьма важно. Кроме этого, он стал генерал-инспектором артиллерии, коему виду оружия широко мыслящий Генрих придавал большое значение. Так что Сюлли стал любимцем и фаворитом короля, наперсником всех его тайн.

Генрих выбирал себе фаворитов не по принципу породы, не по внешнему виду или умению лихо вызвать по пустяку на дуэль. Он отбирал людей по умению делать дело. Сюлли умел, и поэтому на многие годы он станет правой рукой короля, который привык ему доверять и советоваться с ним.

Посоветовался он и на этот раз, когда решил жениться. Сюлли холодно отсоветовал, объяснив причины, по которым сие делать не стоит. При этом он не особенно щадил ни короля, ни герцогиню – времена ухаживаний давно прошли, осталась одна реальная опасность ошибки, могущей иметь весьма печальные последствия.

Король, огорченный подобной отповедью, повел его к Габриеле, дабы там герцог, плененный и очарованный грацией королевской метрессы, стал более сговорчив. Герцогиня, наслышанная о мнении Сюлли, встретила его весьма холодно. Но тут вспылил король:

– Дорогая, истинной причиной моей привязанности к вам была кротость, замеченная мною в вашем характере. Но сейчас я вижу свою ошибку, но вы, сударыня, также весьма ошибаетесь, если думаете, будто бы я в состоянии пожертвовать ради вас другом столь верным, и что напротив того, я приказываю вам преодолеть свою ненависть и вести себя впредь только по моим советам.

Габриель опять разразилась гневной филлиникой, основным героем которой был все тот же Сюлли, с застывшим лицом стоявший тут же. Когда же она, задохнувшись, выговорилась, Генрих, слушавший ее не прерывая, холодно произнес:

– Вижу, сударыня, что вас научили всему этому для испытания, не прогоню ли я от себя слугу, без которого не могу обойтись. Вы совсем меня не знаете. Объявляю вам, что если бы я был доведен до необходимости выбирать, кого из двух вас лишиться, то я бы обошелся скорее без десяти любимец, подобных вам, нежели без слуги такого, как герцог.

Эти слова и этот холод смяли герцогиню. Увидев, что Генрих собирается уходить и, может быть, навсегда, она заплакала, упала перед ним на колени, обещая, что отныне не будет иметь иной воли, кроме королевской, и просила Сюлли простить ее. Король растроганно поднял Габриель, обещал все забыть, после чего вышел с Сюлли из комнаты. За дверью он спросил герцога лихо:

– Что, мой друг? Не устоял ли я?

Но тут же лихость сошла с его лица, и оно стало задумчивым.

В этот раз ночная кукушка не перекуковала дневную, однако, говорят, вода камень точит: герцогиня с этого дня стала сама нежность. И спустя некоторое время, уединившись с Сюлли в саду, открыл ему душу:

– Друг мой, ты видишь, что я делаю все, что в силах человеческих, для блага Франции. Одно печалит и гнетет меня – я не имею детей от супруги моей, королевы Маргариты. И тогда я начинаю бояться, что все мои труды, направленные на то, чтобы дать государству спокойное правление, будут бесполезными, ибо по моей смерти принцы крови, среди которых царит лютое несогласие, вновь погрузят Францию в те бедствия, кои она только что претерпела.

– Государь, вам надлежит уничтожить ваш брак с Маргаритой Валуа и немедленно вступить во вторичный!

– Да, но кто она, моя будущая супруга?

После чего он раскритиковал всех иностранных и французских принцесс.

– Я же желаю, – с жаром восклицал Генрих, а Сюлли все с большим беспокойством смотрел на него, – иметь жену прекрасную, молодую, кроткую, умную. Жену, которая бы привязала меня к себе и сделала бы счастливым. И мой выбор уже решен! Угадайте ее имя!

– Нет, государь, я никогда ее не назову…

– Не нет, а да – это герцогиня де Бофор!

Сюлли молчал, король потребовал ответа. И тогда герцог заговорил. Он повторил практически то же самое, что и раньше, но, должно быть, с большей страстью, ибо король обнял его и тихим, каким-то пустым голосом произнес:

– Наверное, ты прав. Я обещаю, что раз и навсегда отказываюсь от этого помысла.

И грустно вздохнул. И добавил:

– В котором счастье моей жизни.

Эти слова, да и само отношение, стали широко известны. И вскоре последовали практические шаги партии, не желавшей видеть на королевском троне гугенотку: 12 апреля 1599 года Габриель, гуляя по саду, умерла от апоплексического удара. Официальной причиной смерти стала ее беременность. Будучи на четвертом месяце и не пустив кровь, когда это было нужно, она якобы умерла от ее прилива. Но тем не менее ходили упорные слухи, что она была отравлена итальянским финансистом Себастьяном Заме, выполнявшим волю католических верхов.

Король рвался повидаться с умирающей матерью своих детей, но опоздал: на полдороге ему сказали, что она уже отошла и отговорили видеться с ней мертвой, поскольку это-де недостойно короля.

Почти тут же пришел ответ от Маргариты. До этого она не соглашалась на развод, теперь же была на него согласна. При дворе пользовалась успехом эпиграмма, написанная на смерть герцогини госпожой де Невик:

Пасторский ублюдок – это один из приближенных Генриха IV сьер де Баланьи князь де Камбре, маршал Франции. Остальные нам уже известны.

В это столь трагическое для Генриха время Маргарита, как видим, не теряла головы. Она отдалась давней своей склонности создавать нечто вроде артистического салона, окружив себя людьми искусства, некоторые из которых становились попутно и любовниками. Так, например, известный поэт Депорт. Любила балет. Словом, наскучив политикой, она решила посвятить вторую половину, как она надеялась, жизни опосредованному служению музам.

Первые годы после развода с Генрихом она продолжала жить в Юссоне, без права особо его покидать. Но в 1605 году она оказала королю ряд важных услуг в его противостоянии – уже кальвинистам, ибо он при коронации был вынужден принять католичество (и даже уцелела в истории его знаменитая фраза – «Париж стоит мессы»), и ей разрешили вернуться ко двору.

Поначалу она поселилась в Булонском лесу, где Генрих навестил ее с новой женой. После этого Марго всегда ласково принимали при дворе. В конце концов она поселилась в предместье Сен-Жермен на улице, которая позднее получила название Малых Августинов, ибо Маргарита основала здесь для этих монахов их некое заведение, которому по завещанию позднее отошел ее дворец.

Особняк де Санс в Париже

С годами она сильно растолстела, и при этом приказывала делать себе лиф и юбки гораздо шире, чем следовало. Она постоянно носила белокурый шиньон цвета отбеленного льна с легкой желтизной, ибо рано облысела. Чтобы придать себе большую статность, она вставляла себе в платье по бокам жестяные пленки, расширявшие лиф, и поэтому не могла проходить через некоторые двери.

Ближе к старости она любила музыканта Виллара, которого поэтому прозвали «Король Марго». Музыканту, по капризу подруги, приходилось все время носить засученные штаны и привязанные чулки, хотя это уже давным-давно вышло из моды.

У нее было двое детей – один от сьера де Шанвалона, который принял монашество, и от сьера д’Обиака.

И тем не менее она удостоилась проникновенной эпитафии, восхвалявшей ее высокую – воистину королевскую – нравственность.

Почти такую же, какую имела многолетняя официальная подруга ее мужа – Габриель Д’Эстре (1671—10.04.1599). Истории Франции старинный дворянский род Д’Эстре дал много славных имен. Род дал государству выдающихся фельдцейхмейстеров, маршалов, талантливых ученых, кардиналов. Многие представители рода делали карьеру быстро, другие медленно продвигались к известности. На военном поприще отличился Франсуа Аннибал, родившийся в 1573 году. Сначала он выбрал путь священнослужителя и достиг сана епископа, но затем круто изменил намерения и перешел на военную службу с титулом маркиза де Кевр. Он стал маршалом Франции, когда ему было уже за пятьдесят лет, и, продолжая службу, еще раз отличился при взятии города Трир в 1632 году. Карьеру он завершил, будучи посланником Франции в Риме, и титул герцога получил при восшествии на престол Людовика XIV. Его сын, Жан, тоже стал военным. Жан Д’Эстре сражался на море, командуя объединенным англо-французским флотом в битвах с флотом Голландии в 1672 году. Как и его отец, он достиг звания маршала, а в 1686 году стал вице-королем французских колоний в Америке. Маршалом Франции стал и сын Жана Д’Эстре, герцог Виктор Мари. Военную службу он начал под командованием отца, приняв участие в морских экспедициях. В 1697 году Виктор Мари руководил бомбардировкой Барселоны и Аликанте. Затем он храбро сражался в морской битве при Малаге в 1704 году, а в 1715 году он был назначен председателем морского суда. Последним представителем рода Д’Эстре стал знаменитый де Лувуа, который также стал маршалом Франции в 1756 году. В следующем году он возглавил войска, действующие против Германии, и нанес немцам поражение у Гастенбека. Из-за дворцовых интриг он был смещен с должности командующего – его место занял менее способный герцог Ришелье. Когда в 1762 году Лувуа снова встал во главе войск, то критическое положение, в которое попали французские войска из-за бездарного командования, исправить было невозможно.

Но более всего прославила род Д’Эстре женщина. Ей, Габриель Д’Эстре, удалось покорить сердце короля Франции Генриха IV, который вошел в историю не только своими государственными деяниями, но и «любвеобильностью», имея огромное число возлюбленных (по некоторым данным, 56). Но Габриель Д’Эстре, прозванная «прекрасной», занимала в их ряду особое место. Ее часто обвиняли в излишнем легкомыслии и даже распущенности, но она была дитя своего времени, не более легкомысленной или распущенной, чем другие дамы эпохи, начавшейся во времена Франциска I и закончившейся со смертью Генриха IV. Она стала одной из самых знаменитых королевских фавориток в истории Франции и почти стала королевой этой страны.

Ее отец, Антуан Д’Эстре – губернатор-сенешаль и первый барон Боллоннэ, виконт Суассон и Берси, маркиз де Кевр – был хорошим воином и большую часть своей жизни провел в походах. Он был губернатором Ла-Фера и дослужился до чина генерал-фельдцейхмейстера. Антуан Д’Эстре был добрым католиком и убежденным монархистом, верил и поддерживал законные права монарха, хотя тот – Генрих IV – был гугенотом.

Матерью Габриель была Франсуаза Бабу де ла Бурдезьер, которая, как и многие женщины ее рода, отличалась свободой нравов. Муж имел о ней реальное представление и не заблуждался относительно ее верности и непорочности. Он даже гордился тем, что его супруга раньше была любовницей двух королей и римского папы. Такое поведение в то время не осуждалось и, можно сказать, даже приветствовалось, а королевская семья была окружена многочисленными детьми, появившимися на свет вследствие таких связей.

Франсуаза и Антуан Д’Эстре поженились 14 февраля 1559 года в День святого Валентина и вместе прожили долгую и счастливую жизнь. Брак принес им двоих сыновей и шесть дочерей. Старший сын погиб при осаде Лана, а о младшем – Франсуа Аннибале – было рассказано выше. Дочери были выгодно отданы замуж – все, за исключением самой младшей, Габриель. О ней злые языки говорили, что прекрасная внешность заменила ей образованность и глубокий ум, но не будем обращать внимания на эти сплетни.

Девушка была действительно хороша собой, и когда она достигла «нужного» возраста, мать, используя свои связи при дворе, решила «пристроить» ее (за 6 тысяч экю) к королю Генриху III. Правда, этот монарх обращал большее внимание на красивых молодых юношей, нежели на прекрасных дам, что, переводя на современный язык, называется иметь нетрадиционную сексуальную ориентацию. Связь с Габриель длилась лишь три месяца, а затем король с ней расстался, сказав, что «худобой и белизной кожи» молодая любовница сильно напоминает ему собственную жену.

Затем предприимчивая мать предложила свою дочь богатому финансисту итальянцу Себастиану Замету, а когда они «не сошлись в цене», то прекрасная Габриель досталась герцогу Гизу, который не был скуп. Герцог был очарован молодой девушкой и, не торгуясь, уплатил требуемую сумму.

Так и жила Габриель Д’Эстре, переходя от одного любовника к другому, пока не стала возлюбленной красавца герцога Роже де Бельгарда. Сей молодой человек был в фаворе у короля Генриха III, и монарх осыпал молодых людей всевозможными милостями. Роже и Габриель не остались равнодушными друг к другу, их взаимные чувства были искренними и даже на ум приходили мысли о браке, но все закончилось с кончиной Генриха III.

На престол вступил Генрих IV. Габриель по настоянию матери и родных стала жить в родовом замке Кевр, покинув столицу и двор, где разгорелась борьба за власть. Герцог Бельгард все время находился при короле и почти не имел возможности навещать Габриель. Та, живя с родителями и сестрами, не скучала и оказывала знаки внимания соседям и гостям замка.

Так вышло, что однажды Роже де Бельгарду пришло в голову рассказать о Габриель Генриху IV. Он так красочно описывал ее, что король заочно влюбился в красавицу и пожелал сопутствовать герцогу во время поездки в Кевр. Герцог поздно осознал, что совершил ошибку, посвящая короля в свои сердечные дела, но исправить уже ничего не мог.

Семейство Д’Эстре было польщено неожиданным визитом короля Франции, а Габриель не разочаровала монарха. Герцогу оставалось лишь смириться. Но Габриель не пожелала оставить Бельгарда и стать любовницей короля. Она страстно любила Роже и не хотела с ним расставаться. Генриху IV пришлось ждать еще год и несколько месяцев, приложить немало усилий, чтобы Габриель Д’Эстре стала его официальной фавориткой. А пока, по настоянию монарха, семья Д’Эстре переехала в Мант, где и обитал король, так как ворота Парижа для него были закрыты. В то время между ним, королем-гугенотом, и Католической лигой шла война. Д’Эстре также пострадали от Лиги – отец Габриель потерял пост губернатора Ла-Фера, и ее дядя, де Сурди, тоже был лишен губернаторства в Шартре. Семья прибывала не в лучшем материальном положении, поэтому все подталкивали Габриель уступить настояниям монарха. Но на сей раз дочь проявила характер и не пожелала расстаться с Бельгардом. Даже перебравшись в Мант, молодые люди продолжали встречаться. Но вскоре королю надоело видеть, что Габриель, пренебрегая им, оказывает внимание другому. И Генрих IV, пригласив к себе герцога, строго запретил ему встречаться с возлюбленной. Герцог уступил, а Габриель в знак протеста тайно покинула Мант и вернулась в Кевр. Семья, получавшая от короля различные милости, не пожелала терять их, и очень скоро отец заставил Габриель вернуться в Мант, что весьма обрадовало короля.

Габриедь д’Эстре. Художник Ш. де Бюсси-Рабутан

Антуан Д’Эстре, чтобы снять с себя груз ответственности за дочь, решил выдать ее замуж. Супругом дочери должен был стать человек родовитый и богатый, но в то же время он не должен был возбуждать ревности у короля. И такой вскоре нашелся. Это был Никола д’Амерваль де Лианкур. Он был богат и имел титул, но также был глуп и уродлив. Король одобрил эту партию, надеясь получить благосклонность Габриель за разрешение на развод с таким мужем. Габриель, все еще надеясь на возможность стать женой Бельгарда, отказывалась от этого брака. Но ее уговорили родные, да и король обещал, что брак будет фиктивным. И в феврале 1591 года Габриель Д’Эстре стала госпожой де Лианкур. Свадьба состоялась в Манте, а Генрих IV на бракосочетание даже не явился. Затем, к ужасу Габриель, законный супруг и не собирался оставить жену и требовал от нее исполнения супружеского долга. Первое время Габриель находила всевозможные поводы избегать общения с мужем, и через несколько дней, к ее величайшей радости, король вызвал чету де Лианкур для официального представления к себе. В то время его войска осаждали Шартр, и молодожены явились туда. Генрих IV оставил у себя Габриель, а де Лианкуру было велено возвращаться обратно без нее, что, естественно, вызвало у него законное недовольство.

Любовницей короля Габриель стала в день взятия Шартра, так что можно сказать, в один день королю удалось покорить сразу две крепости. Вскоре последовал формальный развод супругов де Лианкур по причине неспособности мужа к брачной жизни. Суд не принял во внимание то обстоятельство, что от первого брака сир де Лианкур имел четырнадцать детей, явное свидетельство его крепкого здоровья. Без внимания суд оставил и попытки супруга обвинить Габриель в нежелании исполнять супружеский долг. Его никто не слушал, и развод был утвержден.

Семья Д’Эстре сразу упрочила свое положение – Антуан Д’Эстре стал губернатором Шартра, родная тетка Габриель, маркиза де Сурди, была назначена ее статс-дамой, заняв при дворе короля видное место, другие члены семьи тоже не были забыты.

Но сама Габриель при немногочисленном дворе Генриха IV была встречена не очень любезно. Двор, привыкший к тому, что король быстро менял сердечные привязанности, был несколько удивлен такой долгой связью. Этот затянувшийся роман вызывал у приближенных короля обеспокоенность, что новая фаворитка станет оказывать на монарха влияние, которое приведет к негативным последствиям для государства. И пример тому был – ведь именно Габриель заставила короля предпринять осаду города Нейя, чтобы сделать его губернатором члена семьи Д’Эстре. А осада этого города не входила в план военной кампании против Католической лиги. Женщины не взлюбили новую фаворитку, так как сами стремились занять (хоть не надолго) ее место. Генриху не раз пытались открыть глаза на «истинное лицо» его новой возлюбленной, ему постоянно твердили о ее неверности и многочисленных связях, но король оставался равнодушным к этим сплетням. Он осыпал Габриель дорогими подарками, хотя герцог Сюлли постоянно твердил ему, что финансы страны давно исчерпаны и следует быть экономнее.

Став официальной фавориткой, Габриель вскоре родила королю сына, которого назвали Цезарем. Законная супруга короля, Маргарита Валуа, не могла иметь детей и уже несколько лет жила вдали от двора. Генрих был счастлив, и хотя дети у него уже были от других женщин, этого ребенка он ожидал с особенным чувством. А Габриель… Короля она не любила, с Бельгардом пришлось расстаться навсегда, а о будущем следовало задуматься. И она задумала стать королевой Франции, да и не так уж это было невозможно. Прецедентов, когда король женился на фаворитке, к концу XVI века в Европе было немного, но они все-таки были. Повод для развода с законной супругой у короля тоже имелся – королева была бесплодной. То, что король все еще влюблен в нее, сомнений не вызывало – он исполнял любые ее капризы, а, узнав о ее беременности, не выдал ее срочно замуж, как поступал с остальными своими любовницами. Все это говорило о том, что вероятность стать королевой была довольно высока.

Генрих IV и сам подумывал о том, чтобы развестись с Маргаритой Валуа и жениться на Габриель Д’Эстре, которая подарила ему наследника. Но для достижения этого было несколько препятствий. Французский двор не принимал Габриель, да и в Европе новый возможный брак французского короля не вызывал симпатии. Кроме того, Маргарита Валуа, как «добрая католичка», не считала возможным расторгнуть брак, освященный церковью. В этом случае брак мог расторгнуть только папа, но у Генриха IV отношения с Римом были сложные. Принявши при рождении протестантскую веру, он стал католиком наутро после Варфоломеевской ночи, но затем, бежав в Голландию, он снова стал гугенотом. Верные его подданные давно уговаривали короля снова изменить веру, что было выгодно с политической позиции. Народ Франции скорее воспримет короля-католика, а религиозная борьба утомила всех. И если раньше Генрих не желал слушать об этом, то теперь он понял, что переход в католичество – путь к достижению цели: это и примирение с папой, и возможность получения развода, и женитьба на Габриель Д’Эстре. «Париж стоит мессы», – сказал король. Но, возможно, под словом «Париж» он подразумевал слово «любовь». А 25 июня 1593 года в церкви Сен-Дени король покаялся в своих заблуждениях и принес торжественную клятву вернуться в лоно истинной римско-католической церкви.

Став католиком, Генрих сумел одержать сразу множество побед над Лигой. В марте 1594 года Париж открыл перед ним ворота, а летом того же года Генрих одержал целый ряд военных побед – Пуатье, Амьен, Бовэ, Камбрэ Сен-Мало и многие другие города и провинции переходили в руки короля. Генрих не раз говорил, что военные удачи приносит ему сын Цезарь. Примирение с папой состоялось, и король стал хлопотать о разводе.

Отречение Генриха IV 25 июня 1593 г. Художник Н. Бойери

Положение Габриель при королевском дворе не улучшилось. Открытой вражды к ней никто не проявлял, все старались быть с ней любезными, но она чувствовала, что все хотят увидеть ее падение. Она знала, что вокруг нее плетутся интриги. Сплетни, самые гнусные наветы, даже поддельные письма от ее «любовников» – все было пущено в ход. Но цели не достигало – король был непреклонен в своем желании жениться на Габриель, и сразу после примирения с папой в Рим был отправлен государственный канцлер Силлери для решения всех необходимых вопросов.

А пока, в ожидании решения, Генрих готовил будущей королеве достойное приданое. Он пожаловал Габриель титул маркизы де Монсо и узаконил их сына, наименовав его герцогом Вандомским. (Парламент Парижа без колебания признал королевскую волю.) Затем маркизе де Монсо достались графства Вандейль и Креси, герцогство Жуань, чуть позже Бофор. Став герцогиней де Бофор, Габриель присоединила к своим владениям еще Лонкур и Луазинкур, Монтретон, Сен-Жан и герцогство Д’Этамп.

В 1596 году Габриель подарила королю второго ребенка – девочку, названную Екатериной-Генриеттой. Крестили ее в Руане с торжественностью, подобающей настоящей дофине, да и самой герцогине де Бофор стали оказывать почести как законной королеве Франции. В том же году Генриху IV снова пришлось воевать – против Франции и ее законного короля выступили кардинал Австрийский и испанский король, к которым присоединились члены Католической лиги, не признавшие Генриха королем. Борьба закончилась подписанием в 1598 году Нантского эдикта, по которому была объявлена для гугенотов свобода вероисповедания и выделены им места для поселения, самым известным из которых стал город-крепость Ла-Рошель. По мнению ряда историков, Габриель имела к подписанию Нантского эдикта самое прямое отношение и именно «ей удалось смягчить чрезмерные требования как одной, так и другой стороны».

В это же время Габриель подарила Генриху второго сына, которого назвали Александром. Генрих понимал, что эти дети, хотя и узаконенные им, все-таки являются внебрачными и вряд ли смогут наследовать ему. Желание жениться на Габриель стало чуть меньше. Но он очень хотел иметь законных наследников. О женитьбе он говорил часто и желал иметь супругу красивую, уравновешенную и способную рожать здоровых сыновей. Габриель идеально подходила под это описание, но король в тайне от нее рассматривал и другие кандидатуры – испанскую инфанту, английскую принцессу, и даже особ не королевских кровей, среди которых были герцогиня де Гиз и Мария Медичи. Да и верный королю герцог Сюлли в присутствии Габриель называл предполагаемый брак короля с ней «глупостью из глупостей» и призывал Генриха хорошо все обдумать. Когда же Габриель потребовала от короля выгнать нахального министра, тот, исполнявший до этого все прихоти фаворитки, сказал: «Мадам, я скорее выгоню двадцать таких любовниц, как вы, чем одного слугу, как он». Но отношения между королем и Д’Эстре оставались хорошими, и Габриель торопила Генриха с венчанием. Наконец 2 марта 1599 года Генрих IV официально объявил о своем решении жениться на герцогине де Бофор и надел ей на палец кольцо с королевским вензелем. Габриель была счастлива… и снова беременна. Она чувствовала себя не очень хорошо и отказалась ехать в Фонтенбло для празднования Пасхи (11 апреля). Сам светлый праздник она решила провести в доме флорентийского банкира Замета, с которым король был в давних приятельских отношениях и рекомендовал ей пожить у Замета и отметить праздник там.

За два дня до праздника, после ужина в доме банкира, она почувствовала себя очень плохо, и на следующее утро потребовала, чтобы ее отвезли в дом госпожи де Сурди, что и было исполнено. Состояние Габриель становилось все хуже и хуже. Она стала подозревать, что была отравлена, ведь флорентийцы славились умением использовать яд. Узнав, что Габриель умирает, Генрих хотел немедленно ехать к ней, но Сюлли и другие приближенные отговорили короля, сказав, что помочь ей уже нельзя, что она изменилась внешне и лучше королю ее не видеть, чтобы в его памяти она всегда оставалась прекрасной. А Габриель до последней минуты ждала его.

Габриель д’Эстре скончалась накануне праздника Пасхи, 10 апреля 1599 года. Король даже не присутствовал на ее похоронах. Он переживал ее смерть и даже слег в нервной горячке, но очень скоро утешился. И уже в декабре 1599 года Генрих Наваррский официально посватался к Марии Медичи (1573–1642).

После смерти герцогини Бофор и развода Генриха IV с Маргаритой король на несколько месяцев очутился холостым. Если можно так выразиться, наступило междуцарствие, ибо женщины прекрасной Франции – благородных, естественно, кровей – почувствовали, что недоступный веками королевский трон как бы приблизился к ним. Достаточно быть решительной, кокетливой, обаятельной и не отступать при первых неудачах. Цель уж воистину оправдывала средства. Да и средства-то не характерные для той жесткой эпохи, а самые что ни на есть мирные, находящиеся всегда, так сказать, под рукой, если так можно выразиться, и, прямо скажем, довольно-таки приятные в употреблении.

Прощание Генриха IV и Габриель д’Эстре. Художник Ф.-А. Венсан

В этой гонке более всех преуспела одна мадемуазель – Генриетта де Бальзак д’Антраг, имевшая по праву своего рождения некоторую прикосновенность к трону, ибо ее мать, в девичестве Мария Туше, была любовницей короля Карла IX и имела от него сына – Карла Валуа, графа Овернского. Подобные отличия при дворах монархов не забываются. К тому же Генриетта была моложе герцогини де Бофор, умна, бойка, расчетливость ловко выдавала за откровенность, целомудренность и сентиментальную чувствительность, честолюбива и беспощадна в достижении своих целей.

Первое время внучка овернского булочника Туше не уступала домогательствам короля, уже давно обремененного делами и считавшего, что королевский титул обеспечивает ему утехи согласно афоризму Цезаря: «Пришел, увидел, победил». Но тут столкнулся с такой стойкой защитой бастионов своей добродетели, что даже почувствовал странное умиление, правда, пополам с раздражением. Наконец, не выдержав, он начал дотошно и с пристрастием выспрашивать, какую же награду она хочет за свою небольшую любезность. Девица со слезами на глазах прошептала, что их семейство бедно. Обрадованный Генрих, найдя путеводную нить, щедро пообещал за ночь любви 10 тысяч экю. И хотя на глазах прелестной девушки еще дрожали жемчужины слез, она пленительно-несмело и в то же время доверчиво улыбнулась монарху. Тот же, довольный, что сумел одной умело сказанной фразой растопить лед сердца красавицы, бодро подхватил ее на руки и понес в опочивальню.

Ранним утром он приказал Сюлли выплатить Генриетте обещанную сумму. И скоро герцог принес ему ее в кабинет и начал демонстративно пересчитывать груду золота:

– Кому эти деньги?

– Госпоже д’Антраг… – ответил финансист скупо, не поднимая головы.

Екатерина Генриетта де Бальзак д’Антраг. Неизвестный художник

– Черт возьми! Эта ночь мне дорого стоит!

Однако скоро последовали другие ночи, и цены еще более возросли. Генриетта стала маркизой де Верней и весьма состоятельной женщиной. Равно как и ее семейство, которому она лихорадочно добивалась различных благ. Наконец она вошла в силу настолько, что почувствовала возможность заговорить с королем об их грядущем браке, ну, если не браке, то хотя бы о письменном обязательстве на брак с нею. Нежно ластясь к королю, как играющий котенок, маркиза мурлыкала ему в ухо, обдавая его жарким воспламеняющим дыханием и изредка страстно покусывая (согласимся, что для почти пятидесятилетнего мужчины подобные аргументы молодой красавицы неотразимы):

– О мой король, верьте мне, что я желаю сего единственно для удовлетворения гордости моих родителей, которые в противном случае навсегда разлучат меня с вами, если не получат сего залога истинной ко мне признательности. Вы ведь знаете, что у меня нет никакого честолюбия и я не чувствую желания воспользоваться когда-либо этим документом. Он мне необходим, дабы я могла показать его родителям, потом же я вручу мою судьбу в руки моего короля, который один будет иметь право располагать ею.

Генрих, размякнув, написал подобное обязательство и по привычке во всем советоваться с Сюлли показал ему его. Тот, прочтя, порвал его.

– Как? Что ты делаешь? – вскричал пораженный король. – Не дурак ли ты?

– Так, государь, – последовал спокойный и печальный ответ, – я дурак, и дай бог, чтобы лишь я один во Франции был дурак!

Генрих молча отвернулся и вошел в кабинет. Через четверть часа, переписав обязательство, он вышел оттуда и, издалека показав Сюлли бумагу, гордо прошел мимо. Герцог уже начал ждать опалы, но через два дня его сделали главным начальником артиллерии. Однако бумага уже попала в руки маркизе, о чем король вскоре и пожалел больше всех, вспоминая свой диалог с Сюлли.

В бумаге говорилось, что брак будет заключен, если маркиза в течение года принесет ребенка королю, но Генриетта уже была беременна (по случаю чего и получила свой титул). Однако, видимо, небо было благожелательно пока настроено к французскому царствующему дому – во время грозы у маркизы случился выкидыш, и, хотя это и сняло немного остроту ситуации с обязательством, до конца ее еще не решило, ибо Верней цепко держала бумагу в руках, предлагая королю попробовать еще раз.

Однако у того уже прошла любовная горячка, и он начал задумываться о браке, как о политической акции. После долгих раздумий его выбор остановился на племяннице великого герцога Тосканского Марии Медичи. За это было несколько факторов: папский престол сейчас занимал один из Медичи, да и вообще эта семья постоянно давала высших иерархов церкви, что Генриху, теперь католическому монарху, представлялось немаловажным. К тому же Тосканские герцоги – одни из самых сильных государей в Италии, вблизи опять от того же престола римского первосвященника; богатства Медичи ни для кого не были тайной в Европе; да и род этот уже поставлял женщин в королевский дом Франции – так что в данном случае налицо была преемственность действий власти – от дома Валуа к первому из дома Бурбонов.

Генрих, заручившись одобрением Рима, отправил во Флоренцию своих доверенных лиц – для урегулирования всего комплекса дел, для подготовки невесты к столь радостному и торжественному событию et cetera.

Когда все вопросы, сопутствующие браку столь высоких особ, естественно, политического характера, были решены, причем весьма скоро, Сюлли, друг и ближайший сподвижник Генриха IV, нечто вроде французского Меншикова, только не вороватый, отвечавший как раз за урегулирование всех предбрачных дел, пришел к королю. Генрих изумился:

– Что вы пришли?

– Государь, мы пришли вас женить!

Мария Медичи. Художник П. Факетти

Король на несколько минут замер, как пораженный громом. Потом начал нервно расхаживать по комнате и молчал. Но вот решился и отчаянно махнул рукой:

– Ну хорошо! Быть так, коли нельзя иначе! Вы говорите, что для блага моего государства мне нужно жениться – так женюсь. Единственного, чего я опасаюсь, по правде говоря, так это того, что мой второй брак будет слишком похож на первый.

– Государь! – вскричал Сюлли. – Вы странный человек: монарх, который с успехом и со славой сумел прекратить тысячу жестоких раздоров, причиненных ему войной и политикой, не должен, не смеет трепетать при одном напоминании домашних ссор и несогласий.

Генрих пытался ответить на сию речь мудрой улыбкой, но она получилась скорее грустной.

– Ах, Рони, война – это политика. Она худо-бедно поддается все же какой-то логике. Женщины же – это стихия!

Он имел право говорить так, ибо именно сейчас вел изнурительную войну с маркизой Верней по поводу все того же обязательства.

Маркиза, узнав, что ведутся переговоры о браке короля с Марией Медичи, потребовала от Генриха, чтобы он прекратил их, ибо он должен и может жениться лишь на ней – у нее об этом имеется документ. Король пробовал возразить, что там была и приписка о ребенке, на что ему было резонно замечено, что он сам не захотел второй попытки, она же, маркиза, готова в любой момент доказать, что ее способность к деторождению сохраняется в полную силу, а если король сомневается в собственных возможностях, то у него при дворе множество дворян, кои будут счастливы оказать своему возлюбленному монарху сию столь незначительную услугу. Что-де в данном случае до нее, то она – во имя блага Франции – стиснув зубы, перенесет сию подмену и даже готова (из любви к монарху, естественно) оказать выбранному на замену дворянину не меньшее почтение и усердие, чем она обычно оказывает королю.

Генрих, проглотив все слова, что рвались у него с языка, отступил. Первый его наскок был отбит. Он всегда говорил, что Генриетта необычайно умна, но сейчас он впервые убедился в этом на собственной шкуре.

Тогда он попробовал другой заход и предложил своей любовнице временно отдать документ, столь драгоценный для них обоих, на сохранение их законному капуцину отцу Илеру, который-де перешлет бумагу папе римскому. (Хотя в действительности король надеялся как раз на противоположный результат и надеялся добиться через своего посла в Риме, чтобы отца Илера арестовали у ворот Святого города и отобрали эту ужасную, как он теперь понял, бумагу.) Однако маркиза еще раз продемонстрировала свой незаурядный ум, возразив, что в этой бумаге ее честь, а кто же рискнет доверить монаху женскую добродетель? Нет, ее единственная защита – королевское слово и церковный алтарь, от которого ее любовник столь малодушно уклоняется.

Генрих IV. Старинная гравюра

Но, поскольку Генрих так долго расхваливал отца Илера, уверяя подругу в его честности и непреклонности, то по зрелом размышлении Верней поступила именно так, как ей и советовал король, – отдала бумагу капуцину и послала его в Рим. Правда, не предупредив – дабы не волновать, как она объясняла позднее, пленительно улыбаясь, – Генриха. И французскому послу, предупрежденному из Парижа в последний момент, с величайшим трудом удалось добиться, чтобы гордого приобщением к большому богоугодному делу капуцина упрятали в монастырь. Отныне браку короля с Марией Медичи ничто не препятствовало.

Он и состоялся в 1600 году. Во время бракосочетания утонченные придворные Генриха с сочувствием посматривали на своего сюзерена. Действительно, после всех подруг короля, отличавшихся завидной миловидностью и пикантностью, в королеве лишь с трудом – да и то в основном из уважения к ее титулу, – можно было заметить нечто подобное.

Крупная, белотелая, почти тучная женщина с круглыми невыразительными глазами, она уже успела показать всем и свой характер – грубый, взбалмошный, сварливый. Лень и вульгарность, мнительность и скупость. Короче, все дворяне хотят заменить короля на троне, но весьма малое количество пожелало бы заменить Генриха в королевской опочивальне.

Но король не нуждался в сочувствии и помощи – он знал свой долг перед Францией, и через девять месяцев после брака королева родила наследника престола – будущего короля Людовика XIII. Генрих был счастлив, он писал ежедневные письма Сюлли о здоровье наследника, возился с ним и даже почти спокойно сносил придирки, капризы и скопидомство Марии Медичи. Но был живым человеком и продолжал пользоваться прелестями маркизы де Верней.

И даже не веря, что весь род д’Антрагов исповедует столь прямой эгоизм, познакомился весьма близко с сестрой Генриетты – Мари Шарлоттой. Но, к сожалению, опытным путем он установил, что все д’Антраги отличались стойкостью характера, язвительностью ума, холодностью сердца и обнаженной меркантильностью. Кроме того, Мари-Шарлотта, девушка молодая и горячая, не удовлетворялась редкими, хотя, признаем, и весьма почетными, посещениями его величества и начала, шокируя влюбленное сердце монарха, открыто симпатизировать молодому господину Бассомпьеру, в скором времени – маршалу.

Прибытие Марии Медичи в Марсель. Художник П.-П. Рубенс

Как-то раз, когда м-ль д’Антраг в своей опочивальне разговаривала с Бассомпьером о стихосложении, раздался стук. Мари Шарлотта спрятала друга за стенным ковром и распорядилась принять господина Тэтю, начальника дворцовой стражи, которого король послал к ней, дабы его устами высказать упрек, что она более сурова по отношению к монарху, чем к его подданному. В ответ на это Мари Шарлотта разразилась пространной речью, суть которой сводилась к тому, что к Бассомпьеру она абсолютно равнодушна и, как бы забывшись, в это же время она, развлекаясь, хлестала хлыстом по ковру в том месте, где стоял ее любовник. Наконец, Тэтю, удовлетворенный, ушел отчитаться перед королем, а Мари Шарлотта не отпустила Бассомпьера, пока он с пылом не доказал, что ничуть не сердится на забавницу из-за ее порки и с радостью примет от нее еще сотню таких же полновесных ударов. Когда же м-ль д’Антраг предложила, не откладывая, тут же попробовать, друг ее все же уклонился от подобной чести, и вскоре столь пылкая страсть Мари Шарлотты потихоньку отвратила его от нее. Впрочем, как и Генриха, который по зрелом размышлении понял, что ему с избытком хватает одной из д’Антраг.

Он поселил маркизу де Верней у самого Лувра, дабы она, как привычная и в силу этого даже любимая потрава, всегда была под рукой. (Раньше тут же жила Габриель д’Эстра, что послужило появлению пословицы: «Капитанова девка у замковых ворот».) Двор потихоньку кололся на два лагеря – лагерь маркизы и лагерь королевы. И неизвестно, какой был лучше. Ибо королева привезла из Италии целую армию слуг и служанок, вплоть до низкопробных авантюристов – астрологов, соглядатаев и даже брави (наемных убийц). И вся эта гвардия намеревалась – и делала – быструю карьеру при дворе.

Среди всего этого медичевского паноптикума наибольшим влиянием пользовалась молочная сестра Медичи карлица Леонора Галичан, с которой, по слухам, королеву связывала завезенная с острова Лесбоса любовь. Но как бы то там ни было, влияние Галичан, обезображенной пятнами морщинистой истерички, было на Марию огромным. В ближайшие друзья Медичи карлица приспособила и своего мужа – проходимца с темной биографией, но красавца Кончини, вместе со всей сворой приехавшего в Париж пытать счастье. Достойные супруги практически не расставались с королевой, значение которой резко возросло после рождения наследника, и выкачивали у нее почти все золото, которое та вытряхивала у короля-супруга. (Еще она, например, умудрялась задерживать у себя некоторые из традиционных рождественских подарков – кошельков короля своим придворным.)

Короля подобная скупость, равно как и мелкий характер, досады, ревность, наглость ее любимцев, повергала в уныние. А с другой стороны – происки, прихоти, честолюбие, дурной нрав, высокомерие и желание уязвить его побольней от маркизы. Что тоже не улучшало его настроения.

Обе его главные женщины отличались какой-то неизвестной ему доселе жадностью – в этом, как и в честолюбии, они были сходны. Маркиза устраивала душераздирающие сцены, требуя денег, обещая в противном случае уйти навсегда в монастырь. Королева же, однажды не получив денег, с досады заложила все свои кольца и драгоценности, и Сюлли был вынужден их поспешно выкупать.

Между дамами – маркизой и королевой – шла уже к тому времени открытая война. И как положено во всякой войне, каждая из сторон начинала скликать под свои знамена соратников, искать союзников. Иногда за рубежом.

Маркиза первой пустилась в политические авантюры. Вместе с отцом и сводным братом (сыном Карла IX) она приняла активное участие в заговоре Карла де Гонто, герцога Бирона, маршала и сына маршала, герцога Савойского и испанского короля. В результате с Испанией отношения ухудшились, герцог Савойский был изгнан, Бирон обезглавлен, а д’Антрагам же Генрих все простил – Генриетта сумела защитить свое семейство. И самое себя.

В перерывах между государственными делами, ублажениями жены и политическими баталиями с дочерью Марии Туше Генрих не забывал по-прежнему о скромных радостях жизни. Как-то Сюлли пришел к королю с докладом и хотел, как обычно, безо всякого доклада пройти в его личные покои. Но король как раз в это время уединился там с одной из своих минутных симпатий, и поэтому бдительная прислуга тормознула герцога на пороге, объяснив ему, что теперь королю недосуг. Сюлли заподозрил обман и, желая узнать причину, стал смотреть в окно, располагавшееся как раз напротив небольшой лестницы, ведущей из королевского кабинета. Его прилежность была вознаграждена – он увидел, как по лестнице спустилась незнакомая ему дама в зеленом. Спустя минуты к Сюлли вышел Генрих.

Герцог де Сюлли. Неизвестный художник

– Все ли в порядке, Сюлли? – встревоженно спросил он.

– Всегда покорнейший слуга Вашего величества, но мне кажется, что вы, государь не совсем здоровы?

– Да, все утро меня била лихорадка, но теперь она уже прошла.

– Это правда, государь, и я видел, как она проходила. Она вся в зеленом, – серьезно ответил герцог.

– Черт возьми! Да тебя не обманешь – ты видишь очень далеко!

И король с приближенным рассмеялись.

Эта прекрасная незнакомка в зеленом не единственная, кому щедрый Генрих на время отдал свое сердце. Он был урожденный гасконец, а, стало быть, должен был, поддерживая сие отличие, идти от победы к победе.

Госпоже де Монтегю король посвятил стихи:

Но он умел выражаться и по-другому. Еще одной своей пассии, опасаясь, что она может не прийти на свидание, он решительно писал: «…берегись не быть там. В противном случае я тебе покажу, что я король, а больше гасконец».

Однако жизнь все меньше времени отводит Генриху на подобные буколические радости. В 1604 году неугомонная маркиза, вкупе со своим беспокойным семейством и Испанией, всегда готовой услужить лицам, дестабилизирующим обстановку в доме сильного соседа, составила новый, более решительный заговор. Планировалось убийство Генриха и возведение на французский престол сына его и маркизы – Генриха Гастона, которого испанцы тайно признали наследником трона Франции.

Для этого граф Овернский вновь начал секретную переписку с Испанией, с которой начала поддерживать теплые отношения и секретная служба маркизы. Но почти в то же время, как эти планы выпестовывались, контрразведка короля перехватила агентов, посланных графом в Испанию. Таким образом все нити заговора были раскрыты.

Генрих передал на рассмотрение Парламента это дело, и тот приговорил отца маркизы и ее брата к смертной казни, а ее саму к заточению в Бомон-Летурском аббатстве. Однако король не захотел таким способом заканчивать взаимоотношения со своей многолетней возлюбленной. И хотя после этого в их отношениях произошло заметное охлаждение, тем не менее маркиза была полностью помилована (даже в ходе следствия она была не в тюрьме, а под домашним арестом), ее отец некоторое время просидел в Бастилии и был выпущен, брат же провел в тюрьме десять лет, был выпущен уже в годы регентства Марии Медичи и назначен в 1617 г. главнокомандующим королевской армией.

После этого маркиза окончательно закусила удила, усиленно создавая собственную группировку, в которой в качестве знамени выдвигала своего сына от короля и вербуя туда всех вельмож, недовольных окончанием аристократических вольниц и все более усиливающейся рукой короля.

Что король почти переболел своей любовью к маркизе, видно из его ответа одному дворянину, который сказал Генриху, что Карл I герцог де Гиз, сын убитого Генрихом III Генриха I Меченого, добился благосклонности маркизы де Верней. Король добродушно ответил:

– Надо же оставить им хоть хлеба краюху да добрую шлюху: и без того у них много чего отняли!

Столь философический подход к старинной пассии, без сомнения, обрадовал королеву, тем более что фаворитка обзывала Медичи в разговорах с королем «Ваша толстая баржа». Но Мария не могла радоваться малому, ибо, женщина с удивительно тяжелым характером, она постоянно умела найти повод для недовольства.

В это время она была матерью – кроме дофина – еще и нескольких дочерей, которые воспитывались Генрихом вместе с дочерьми маркизы от короля. Девочки доставляли ей мало хлопот, но юный Людовик, ребенок довольно строптивый и жестокий, был дважды выпорот отцом – раз за то, что, рассердившись на одного дворянина, он добился, дабы в него выстрелили из незаряженного пистолета, т. е. якобы убили, и второй раз – за то, что он размозжил голову воробью. Мария закатила мужу истерику:

– С вашими ублюдками вы бы так не поступили! – кричала она, выкатив глаза и побагровев.

– Что до моих ублюдков, – отвечал король, методично взмахивая розгой, – мой сын всегда сможет их высечь, ежели они начнут валять дурака. А вот его-то уже никто не выпорет.

И прекратив экзекуцию, добавил серьезно, глядя королеве в самые зрачки:

– Сударыня, молите Бога, чтобы я еще пожил. Если меня не станет, он будет дурно обращаться с вами.

Подобное предостережение было не простыми словами. Король чувствовал, что вокруг него постоянно крутятся какие-то подземные вихри, – позднее историки насчитают 18 неудачных покушений на его жизнь и 19‐е – удачное. Но это будет через несколько лет, пока же его противники пребывали в полосе неудач. Генрих же, понимая, что в этих случаях прежде всего надлежит отвечать на вопрос «Кому выгодно?» – и ясно видел, что и недавней любовнице, и вельможам, и собственной жене, которая вполне может стать регентшей при малолетнем принце, – всем его смерть выгодна. Всем, кроме государства.

Он тоже понемногу, как и супруга, становился мнительным – окружающие супругу всевозможные астрологи и провидцы, возраст и, прямо скажем, персты судьбы, – все вместе ввергало его в легкий мистицизм. Да и как быть спокойным, когда паром, на котором он переправлялся через Сену, начал почему-то вдруг тонуть (дело было в 1606 году). Карета, в которой были Генрих, Мария и его сын от герцогини Бофор, также шла ко дну. Придворные с берега прыгали в воду спасать короля. Его вынесли на берег, но он кинулся в реку – за женой и сыном. Спасли всех, королеву вытащил один дворянин, схватил ее за волосы, за что был награжден подарком и пенсией.

Маркиза де Верней была поставлена в известность о сем происшествии самим королем, который спросил ее:

– Что бы вы делали, сударыня, окажись вы в этот день на переправе?

В вопросе скрывался подвох, но Верней не отказалась от «баржи».

– Я бы стала кричать, Ваше величество, – ответила она скромно, приседая перед королем.

– Что же? – добродушно поинтересовался Генрих, купившись на ее почтительность.

– Я бы стала кричать: королева идет ко дну! – задорно ответила мать его детей, и глаза ее холодно-остро блеснули.

Последовало очередное охлаждение, а ведь Генрих даже не спросил, что бы она могла крикнуть по поводу его сына от Габриели. Он лишь покинул ее на время.

Когда в это время она изредка попадалась на глаза царственной четы, Мария смотрела на нее с чувством удовлетворенной мести, ибо ее проиграла самая сильная ее соперница (хотя та еще и не думала сдаваться, но все равно в глазах французской знати и европейских государей Людовик значил более, чем Генрих-Гастон), Генрих IV – грустно, ибо маркиза была его прошлым, забывать о котором он не хотел. Но он быстро утешался, ибо новые привязанности заставляли в это время уже трепетать его сердце.

К ним Медичи была более терпима и равнодушна, чем к маркизе, ибо уважала право монарха быть мужем всех хорошеньких женщин двора. Она была против лишь их возможного влияния. Чем же их больше, тем они незаметнее. Да, и если бы она начала ему устраивать частые сцены (от редких она по инерции все никак не могла отказаться), то супруг мог бы поставить ребром вопрос о ее дружбе с Кончини. Все же король не удержался и как-то бросил в сторону любимца жены:

– Умри я, этот человек погубит мое государство.

Пока же король был жив, придерживаясь молчаливого уговора – он не трогал чету Кончини, жена же не мешала разыгрывать ему при дворе роль престарелого фавна, не пропускающего ни одной юбки, если она обвивается вокруг неизвестных ему еще ножек. Этому не противодействовала и Верней, с которой Генрих опять помирился и которая придерживалась в отношении его однодневных пассий той же тактики, что и королева.

Однако данная тактика вооруженного нейтралитета королевы и маркизы в отношении куртуазных изысков короля рассыпалась прахом, когда на горизонте появилась Шарлотта Монморанси. Дочь коннетабля, представительница одного из богатейших и влиятельнейших родов королевства, удивительно красивая и обаятельная, она могла стать реальной угрозой для обеих женщин.

Она появилась при дворе в январе 1609 года и должна была в ближайшее время составить счастье одного из приближенных Генриха, но король расстроил этот брак, просто и по-дружески разъяснив вельможе:

– Если ты женишься и она тебя полюбит, то я тебя возненавижу. Если же она полюбит меня, тогда ты меня возненавидишь. Поэтому я решил выдать ее замуж за моего племянника Конде и сделать приближенной моей жены. Моему племяннику, который молод и предпочитает женщинам охоту, я буду выдавать сто тысяч ливров на развлечение.

Шарлотте в эту пору было всего шестнадцать лет, королю ровно на сорок лет больше, так что поймем и оценим прямоту его выкладок.

Первоначально принц Конде согласился на этот брак, но потом начал раздумывать и колебаться – как донесли королю – не убежать ли ему в Испанию. Но посулы Генриха, а затем и угрозы сломили колебания принца. Состоялось торжественное бракосочетание, по случаю чего король дал великолепные празднества, на которых он, среди молодых вельмож, помолодевший от желания нравиться, в одежде, усыпанной драгоценными камнями, показывал чудеса ловкости и силы и собрал все награды, даваемые за это.

Это не прошло незамеченным, и Мария, подогреваемая Кончини, начала закатывать королю истерики такой интенсивности, что слезы из ее глаз не просто лились, а, по замечаниям современников, имевших честь присутствовать при этих монарших разборах, аж брызгали. Маркиза в злости сохраняла больше спокойствия, но ее остроумие стало ледяным, а голос – хрустальным от холода.

Но Генриху было не до эмоций своих привычных женщин. Он любил. И тем сильнее, чем боль препятствий вырастала на его пути. А их вырастало даже больше, чем нужно для такого хрупкого чувства, как большая симпатия немолодого короля.

Ибо Конде, подогретый разговорами и посулами, насмешками и туманными угрозами Марии Медичи, вдруг решил пересмотреть все планы короля в отношении его супруги и поднял форменный бунт. Так, сначала он окружил молодую жену столь плотным надзором, что король – ежели он только не желал брать чужую спальню приступом по всем правилам военной науки – должен был временно оставить свои мечты. А когда Генрих с помощью золота только-только протоптал тайную тропку в его дом, Конде вдруг увозит Шарлотту из Парижа. Сначала в Амьен, а затем и во Фландрию, в чем ему помогла испанская разведка.

Генрих потребовал их выдачи, но к испанскому наместнику Фландрии эрцгерцогу Альберту потоком шли тайные просьбы-мольбы Медичи и Верней (каждой – по своим каналам) ни в коем случае не ломать счастье людей, отдавших себя под покровительство всем известного испанского благородства. Генрих обвинил Испанию в заговорщицких связях с принцем – отношения между Мадридом и Парижем резко ухудшились.

Шарлотта де Монморанси. Художник П.-П. Рубенс

Тогда безутешный король шлет в Брюссель специального уполномоченного, который, еще раз попробовав договориться с Альбертом, просто предлагает Генриху выкрасть принцессу, которая вроде бы и не особенно возражает против подобной романтической перспективы. Уже назначена точная дата похищения, но накануне супруга предупреждают о побеге, и он принимает чрезвычайные меры предосторожности, организовав засаду. Похищение срывается, Генрих громогласно заявляет:

– Шарлотта – это новая прекрасная Елена, из-за которой может начаться война…

Собственно, предстоящая война, на которую нацеливался Генрих еще даже до знакомства с принцессой, должна была начаться из-за продолжающейся гегемонии Габсбургов в Европе, так что Генрих, никогда не жертвовавший делом ради увлечений – вспомним Габриель де Бофор и Сюлли – просто воспользовался чудесным поводом подорвать влияние Испании в европейских делах – что не может нравиться Риму, ибо тогда в Европе поднимет голову протестантизм. Соответственно, это не нравится и Медичи с Кончини.

Они вместе с Верней уже давно плели кружево заговора против Генриха, и приближающаяся война, и Шарлотта заставили их лишь энергичнее двигать спицами. Король не устраивал ныне ни ту, ни другую – что делает честь их эмоциям, но отнюдь не разуму, ибо Генрих был фактически ныне гарантом не только государственного спокойствия, где люди, устав от смут, вновь воспылали, несмотря на различия в вероисповедальном вопросе, горячими роялистскими чувствами, но и залогом привилегированного, безволнительного существования, ибо король, в силу привычки или осознанной им необходимости, мирился с капризами и амбициями этих своих женщин, во всякой же иной ситуации им пришлось бы заново отстаивать свои права. И будущее показало, что справиться успешно с этим они так и не смогли – Верней практически мгновенно уйдет в политическое небытие. Уход туда же Марии Медичи будет более долгим и более мучительным, зато и кончится более фатально. Но пока они обе были преисполнены радужных надежд и с великолепной уверенностью планировали свое блестящее будущее. Равно как и гибель короля.

Особенно тесным стали отношения семейства Верней с семейством Кончини. Кроме этого, маркиза заслала в окружение королевы своего эмиссара – пожилую даму, подвизавшуюся при дворе, Шарлотту дю Типле, бывшую некогда любовницей герцога д’Эпернона, а ныне продолжавшую оставаться его хорошим другом. Герцог, всесильный при Генрихе III, вовремя перекинулся к очередному Генриху-королю и сохранил богатство, губернаторства и должность начальника пехоты (что в отсутствие главнокомандующего – должность сия, в силу ее значимости, была вакантна – еще более увеличивало его вес). Д’Эпернон был третьим углом треугольника заговора. Все группировки были связаны с тайными службами Испании и прекрасно координировали свои усилия. Все в результате заговора хотели власти – каждый мечтал о регентстве, но свои разборы пока отложили до конца акции.

Мария Медичи и супруги Кончини. Книжная гравюра

Первой подставилась маркиза, и Генриху доложили, что ее ненависть и жажда власти начинают приобретать практические формы. Замученный делами и не желавший начинать новую склоку с многолетней пассией, король лишь мимоходом, вручая Генриетте очередные драгоценности, упрекнул устало за бесполезные интриги. Верней горячо отперлась, и заговорщики удвоили бдительность.

Но шила в мешке не утаишь – маркиза, герцог и на этот раз и Кончини вновь подставились, – свои письма в Мадрид они доверили женщине, которая решила предупредить цареубийство и, не зная о роли королевы, обратилась к жене Генриха. Но хотя она и сообщила осторожно о цели своего визита, у Марии Медичи в течение нескольких дней не нашлось для нее времени. Доверенный духовник королевы, иезуит отец Коттон, был более прямодушен и, угрожая, велел молчать той, кто хотела выступить в качестве спасительницы Отечества.

Между тем надвигалась война, и Мария переходит в отношении мужа в атаку – впервые за последнее время она прилюдно и демонстративно обвиняет его в супружеской неверности, инкриминируя ему Шарлотту, и требует, дабы он, уходя в поход, короновал ее и оставил официальной правительницей государства на время своего отсутствия. Генрих не знал, что человек, найденный враждебным ему треугольником, отложил покушение лишь в ожидании этого действа, но тем не менее пророчески произнес: «коронация будет причиной моей смерти». Он был умный человек, веселый король Анри.

Медичи же официально выдвигала довод, что ее коронация помешает королю развестись с ней и жениться на Шарлотте, хотя про себя добавляла: «И поможет стать регентшей при моем сыне». Акт коронации состоялся 13 мая 1610 года, а на следующий день Генрих IV был заколот кинжалом на парижской улице. Разгорелась молниеносная битва за власть. Герцог и маркиза были отбр�

© Лубченкова Т.Ю., Лубченков Ю.Н., 2023

© ООО «Издательство «Вече», 2023

Введение

Любовные драмы присутствуют в истории человечества всегда. Что у королей, что у простолюдинов.

В каждой королевской династии всегда хранились свои любовные скелеты в шкафу, и каждой династии было что по этому поводу рассказать и вспомнить. В том числе и Бурбонам, которых всегда традиционно окружали неординарные люди, участвовавшие как в драмах любви своих сюзеренов, так и организовывавших себе свои собственные. Поэтому книга будет ограничена историями лишь французских Бурбонов и их окружения, хотя представители этого удачливого и плодовитого королевского дома сидели на тронах, помимо Франции, и в Испании (где правят до сих пор), и в Наварре, и в Неаполе, и в Сицилии, и – отдельно – в Королевстве обеих Сицилий, и в Парме, и в Лукке, и сегодня сидят на троне Люксембурга, великого офшорного герцогства.

Начиналось же все в прекрасной Франции. Дом Бурбонов, пришедший к власти во Франции с воцарением Генриха IV и правящий страной с небольшими перерывами почти три с половиной века, был младшей ветвью – по отношению к предшественникам на троне страны ветви Валуа – дома Капетингов, также владевшего по странно-мистическому совпадению французской короной почти треть тысячелетия.

Как в свое время первые Каролинги сместили королей династии Меровингов, долгое время играя роль их формальных вассалов, а по сути дела, будучи некоронованными правителями страны и возглавляя все военные силы государства, так и Капетинги пришли на смену Каролингам, потомкам Карла Мартелла и Карла Великого, когда те ослабли душой и телом и не могли более цепко держать всегда норовящую выскользнуть в этом случае власть в своих дланях.

Основатель династии Гуго Капет (прозванный так за своеобразный головной убор), выбранный первым королем дома своего имени 3 июля 987 года по смерти Каролинга Людовика V Ленивого, был сыном тоже Гуго, прозванного «великим». Гуго Великий – обратим внимание – будучи подданным Каролингов, носил титулы герцога французского и бургундского, графов Парижского и Орлеанского (то есть если вычесть эти города и земли, то королю остается до обидного мало, а ведь надо иметь в виду, что и сын «великого» не сидел сложа руки, а тоже приращивал семейное благосостояние). Добавим также, что еще двое дядей и отец Гуго Великого начиная с 888 года избирались с перерывами королями Франции – так что прецеденты 987 года уже были и ситуация была давно подготовлена.

Через год Капет коронует своего сына Роберта, названного так в честь деда, – для того, чтобы у подданных не было ненужного сомнения, кто их будущий король. Такую практику (коронование наследного принца при жизни действующего короля) Капетинги будут претворять в жизнь целых двести лет – до конца XII века, памятуя, как легко истекает власть из подставленных с опозданием рук. Роберт I будет полноценно править с 996 года, и в новое тысячелетие страна вступит под его дланью.

Короли династии, как и полагается, меняли друг друга естественным порядком. Пришедший к власти в 1226 году Людовик IХ Святой имел 11 человек детей, второй сын из которых – по случаю смерти наследника – унаследовал корону под именем Филиппа III. Шестым же сыном Людовика IХ был Роберт (многозначительное совпадение с именами основателей династии), по сути дела, родоначальник будущей королевской династии Бурбонов.

Филиппу III наследовал его сын Филипп IV, у которого был младший брат – Карл Валуа. Именно сын Карла Валуа под именем Филиппа VI придет к власти в 1328 году по смерти всех мужских представителей прямой линии Капетингов. И именно Валуа будут править Францией до 1589 года, когда их последнего короля Генриха III сменит Генрих IV, уже – Бурбон, родственный через своего предка Роберта дому Капета.

Непосредственно же владетельный, но отнюдь не королевский род Бурбонов ведет свою историю от старого французского рода, названного так по замку Бурбон в провинции Бурбоннэ. Впервые письменные источники упоминают о Бурбонах под 921 годом. Тогда сеньор Адемар основал приорство Сувиньи в Бурбоннэ. Спустя десятилетия и десятилетия, в течение которых род, в отличие от многих, богател и креп, происходит знаменательное событие: один из Бурбонов, сеньор Аршамбо VII, женится на Агнессе Савойской, что делает его шурином Людовика VI Толстого, французского короля с 1108 по 1137 год (и, кстати, внука Анны Ярославны, дочери великого князя киевского Ярослава Мудрого).

Как уже говорилось, в 1272 году происходит судьбоносное для рода событие – единственная наследница Бурбонов, к тому времени уже породнившихся и с Бургундским домом, Беатриса выходит замуж за сына французского короля Людовика IХ Святого Роберта, тем самым по саллическому закону, где отсчет ведется лишь по мужской линии, приобретя право на французский престол в случае угасания линии прямых наследников.

Сына Роберта и Беатрисы, Людовика I, возведут в герцогское достоинство в 1327 году. Его старший сын Пьер спасет короля, уже из рода Валуа, в знаменитой битве при Пуатье и погибнет, прикрыв монарха собственным телом. Брат Пьера Людовик II станет наряду с тремя королевскими принцами опекуном следующего французского короля, Карла VI.

Герцоги Бурбоны хорошо служили своим королям, но в 1454 году их род прерывается, и все владения и имущество главной линии переходят к боковой ветви – Бурбон-Божё в лице графа Пьера Божё. Граф Пьер, друг короля Людовика ХI, великого собирателя Франции, женится на его дочери Анне и становится восьмым герцогом Бурбоном и при малолетнем сыне короля – одним из регентов.

Его преемник Людовик ХII соединит младшую и старшую ветви Бурбонов, выдав дочь Пьера Сюзанну за представителя младшей ветви – графа Карла де Монпенсье, ставшего девятым герцогом рода. Именно из-за его политического и военного противостояния королю – уже Франциску I – в 1523 году уничтожат самостоятельность герцогства и включат его в состав Франции, самого же герцога Бурбона, Карла, изгнав из пределов страны. Но перед этим, в период фавора Бурбона, Франциск I возведет для герцога Карла одно из его владений – графство Вандом – в достоинство герцогства.

Таким образом, доминирующей становится еще одна боковая ветвь рода – Вандомы. Вандомы вели свою линию от графа де ля Марша. Второй сын Людовика I, первого герцога Бурбона, Яков Бурбон, граф де ла Марш, явился родоначальником графского и герцогского рода Вандомов. Его потомок Антуан Бурбон, герцог Вандом (сын изгнанного из страны и погибшего в Италии герцога Карла Бурбона), женится на Жанне дʼАльбре, наследнице Наваррского и Беарнского королевских престолов. Именно сын Антуана и Жанны, названный Генрихом, и станет в дальнейшем королем Французским и Наваррским Генрихом IV.

С династией французского королевского дома Бурбонов во Франции связаны века и века развития и становления державы. Именно при королях этого дома Франция становится одной из ведущих стран Европы (следовательно, применительно к историческим реалиям тех времен – и мира), традиционно оспаривающей с Великобританией право на мировую гегемонию.

Бурбоны правили Францией с небольшими перерывами почти на протяжении трехсотпятидесяти лет, что для Европы Нового времени, стремительно шедшей вперед, является весьма почтенным сроком. Заняв французский престол в лице родоначальника династии Генриха IV в 1589 году, Бурбоны управляли страной до трагических событий 1792 года, когда очередной король лишился не только отеческого трона, но и головы (Людовик ХVI был гильотинирован буквально через считаные месяцы и дни после лишения престола – 21 января 1793 года).

Бурные два десятилетия, когда Франция прошла через якобинский террор, директории и империю Наполеона I, закончились, и Бурбоны вернулись на трон в 1814 году, чтобы вновь потерять его в великие наполеоновские Сто дней. Затем – полтора десятилетия правления, знаменитая Французская революция 1830 года, и – исторический парадокс: итогом революции становится приход во власть младшей ветви Бурбонов – Орлеанской, с которой покончила еще одна, даже более знаменитая, французская революция – 1848 года.

Париж во второй половине XVI в. Старинная карта

В годы правления Бурбонов страна из конгломерата полунезависимых провинций, которую принял король Генрих, более известный в мире как муж королевы Марго, стала единым мощным централизованным абсолютистским государством. Пиком которого считается долгая эпоха правления знаменитого «короля-солнце» Людовика XIV.

Одной из особенностей Бурбонов а возможно, и причиной, позволившей просидеть им на ведущем европейском троне столь долгий период, являлось наличие множества ярких фигур в ближнем личностном и государственном окружении. В этом, может быть, главная родовая тайна династии, сошедшей с исторической авансцены тогда, когда таких личностей стало катастрофически не хватать.

Но все же за века правления династия породила целый сонм выдающихся и занимательных фигур. О них, их фаворитах и фаворитках, сподвижниках и соратниках и рассказывает эта книга.

Глава I

Генрих IV. Его женщины, соратники и враги

Родоначальником династии, как уже говорилось выше, стал Генрих IV (13.XII.1553—14.V.1610) – первый французский король из династии Бурбонов (с 1594). Это был счастливый человек.

Любовные драмы, коллизии и приключения сопровождали всю его не очень длинную и яркую жизнь. Где к любовным драмам прежде всего можно отнести его искреннее недоумение, что какая-то женщина, на которую он обратил свой благосклонный – пусть и мимолетный – взор, еще не его. И стремление его исправить данную несправедливость судьбы порой заводило его в пучину таких страстей, где менее опытный пловец имел все шансы утонуть. Но политика и любовь были теми сферами жизни, где он чувствовал себя как рыба в воде. И если политика все же его в конце концов погубила, то любовь, несмотря на все драматические перипетии, лишь придавала дополнительные яркость и пряность жизни…

По отцовской линии Генрих приходился потомком Людовику IX Святому. Постоянными играми и упражнениями на воздухе он с детства закалил свое здоровье, развил в себе предприимчивость и смелость, получил хорошее образование и был воспитан в строгом кальвинистском духе.

Уже в пятнадцатилетнем возрасте под руководством адмирала Колиньи он принял участие в гражданской войне между католиками и протестантами. Свое боевое крещение он получил в 1569 году в бою при Жарнаке и в том же году был избран вождем гугенотов. После неудачного боя при Монконтуре 5 октября 1569 года Генрих отступил на юго-запад, где продолжал обороняться до заключения Сен-Жерменского мира 1570 года.

Год спустя Генрих, находясь при дворе короля Карла IX, женился на его дочери Маргарите Валуа и в 1572 году наследовал Наваррский престол. Захваченный в Париже во время Варфоломеевской ночи, Генрих под угрозой смерти вынужден был перейти в католичество. В течение трех лет вынужденно пребывая при дворе Карла IX, Генрих благодаря нездоровой придворной атмосфере Парижа развил в себе чувственные стороны своей натуры, но не мог окончательно примириться со своим положением и потому в 1576 году бежал в Наварру, где вновь встал во главе протестантской партии, что вызвало новую гражданскую войну, разорявшую Францию до конца XVI столетия.

Свадьба Генриха Наваррского и Маргариты Валуа в Зале карриатид в Лувре. Неизвестный художник

Обладая незаурядными военными способностями, Генрих лично руководил своими войсками, захватил у Католической лиги в 1580 году крепость Кагор и удачно вел кампании в Гиенне (область на юго-западе Франции), Сэнтонже и Пуату. Наконец, в 1587 году он выиграл генеральное сражение при Кутра, наголову разбив одного из любимцев Генриха III Жуайеза, павшего в бою.

Затем в союзе с Генрихом III в сражении при Арке в Нормандии он наголову разбил тридцатитысячную армию герцога Майенского. В том же 1589 году Генрих III был убит, и Генрих, как старший принц крови, объявил себя претендентом на французский престол, который ему пришлось завоевывать, сражаясь с католиками. Поскольку его не признавала католическая Северная Франция, то Католическая лига выдвинула своим кандидатом на престол герцога Майенского. Кроме этого, в Париж был введен испанский гарнизон.

В 1590 году в сражении при Иври Генрих вновь разбил герцога Майенского. Перед началом этого сражения он произнес слова, которые создали ему популярность и воодушевили солдат: «Не расстраивайте своих рядов: потеряв начальника-руководителя, устремляйтесь туда, где будет развеваться белый султан моей шляпы; он всегда будет вами найден на пути к славе и победе».

После этой победы Генрих осадил Париж, который после четырехмесячной осады был готов уже сдаться, но внезапно прибывший на помощь к Лиге из Бельгии герцог Пармский Александр Фармезе с испанскими войсками заставил Генриха отступить.

Война затянулась и окончилась лишь тогда, когда Генрих вновь торжественно перешел 25 июля 1593 года в католичество («Париж стоит мессы»).

Частью подкупом, частью благодаря личному влиянию Генрих добился перехода на свою сторону влиятельных членов Лиги. 22 марта 1594 года он вступил в Париж и в том же году короновался в Шартре под именем короля Генриха IV. Ему оказал сопротивление лишь один герцог Майенский, но, разбив его в 1595 году при Фонтэн-Франсэзе, Генрих IV окончательно утвердился на престоле.

Война с Испанией окончилась Вервинским миром 1598 года, по которому Филипп II признал Генриха IV королем Франции и отказался от Пикардии.

Призвав на должность первого министра талантливого Сюлли де Рони, Генрих IV занялся упорядочением государственных дел, проведя в том числе и военную реформу. Обратив внимание на разнотипность и во многом отсталость артиллерии, Генрих IV приказал выработать и усовершенствовать виды крепостной и полевой артиллерии. Тогда же стал возрождаться французский флот и было совершено несколько экспедиций и дальних плаваний с целью образования французских колоний (в 1605 г. путешествие Шамплэна в Канаду и основание Квебека).

Бурбонам досталось от Валуа неплохое наследство. Стараниями предыдущей династии из дома Капетов Франция имела все предпосылки для мощного рывка вперед – разумеется, при устранении ряда причин и обстоятельств, характерных для того времени практически для большинства стран Европы. Но у Франции был козырь, которого не хватало многим европейским державам той эпохи, – абсолютизм. Абсолютизмом называется форма правления, при которой власть принадлежит только монарху.

Основы ее были заложены при Карле VIII, Людовике XII и Франциске I. Государственное устройство в этот период было таково, что Генеральные штаты в это время не созывались, их заменили немногочисленные собрания назначенных королем лиц (нотабли). В распоряжении короля находились развитый бюрократический аппарат, с помощью которого собирались налоги, и большая армия. Существовал и королевский совет, который осуществлял все управление, но наиболее важные проблемы решал сам король и его близкие советники.

В крупных городах Франции существовали парламенты, которые несколько стесняли власть короля. Особенно этим отличался парламент Парижа, в обязанности которого входило регистрировать королевские указы и высказывать о них свое мнение.

Внутренняя и внешняя политика во Франции при абсолютизме была грабительской, так как содержание большой армии и аппарата и раздача пенсий дворянам требовали больших средств. В стране повышались налоги, что способствовало ограблению населения, а военные столкновения с соседними странами тоже превращались в грабеж.

Короли также стремились подчинить себе церковь и с ее помощью укреплять свою власть. В частности, Франциск I заключил в 1516 году с папой Болонский конкордат, согласно которому король получал право назначать кандидатов на высшие церковные должности. Он также имел право жаловать церковные земли своим приближенным. При абсолютизме епископами и аббатами часто назначались дворяне, которых больше интересовали доходы, нежели обязанности. Церковь стала государственным учреждением.

Значение абсолютизма для культурного развития Франции заключается в том, что в XVI в. здесь получили развитие идеи гуманизма. Связано это было с военными походами в Италию. Во время этих походов французы познакомились с итальянской культурой.

Генрих IV царствовал 16 лет, и все это время абсолютизм укреплялся. Он прожил недолгую жизнь, но многое испытал. Он был умным, дальновидным, настойчивым человеком и знал, какие трудные задачи перед ним стоят. Поэтому Генрих в первую очередь искал средства для укрепления королевской власти.

Генрих IV был бывшим гугенотом, принявшим католичество, поэтому он не обращал особого внимания на вопросы религии. Тем не менее он нашел решение, могущее восстановить мир в стране. Для этого им были подобраны талантливые помощники, одним из которых был герцог Сюлли, не раз помогавший королю решать важные государственные и даже житейские проблемы. Поэтому Генрих за довольно короткое время сумел добиться хороших результатов по установлению мира в стране. Для успокоения враждующих сторон король активно применял политику подкупа, а также задабривал людей высокими должностями.

Заключенный в 1598 году Нантский эдикт объявлял католичество официально государственной религией в королевстве; в то же время протестанты тоже были наделены определенными правами. Согласно некоторым секретным статьям эдикта, за гугенотами были закреплены даже некоторые города на юге Франции, такие, например, как Ла-Рошель, Монпелье и др. В этих городах гугеноты могли иметь свои вооруженные силы. Нантский эдикт был компромиссом: он не удовлетворял крайне настроенных людей в обоих лагерях, но для большинства был вполне приемлем. Он смягчал также и религиозные вопросы.

Французский король Генрих IV. Художник Ф. Пурбус Младший

Генрих IV и его первый министр Сюлли в какой-то мере смогли ослабить налоговый гнет. Постепенно королевская власть приобрела характер верховной власти.

В 1598 году был издан Нантский эдикт. Он регулировал религиозный вопрос и политические права гугенотов. Согласно данному документу, католичество было признано в стране господствующим. Протестанты наравне с католиками имели право занимать государственные должности. Кроме того, они могли созывать политические собрания, содержать при королевском дворе своих представителей.

Правление Генриха IV было периодом укрепления абсолютизма.

Но главный налогоплательщик – крестьянство – было разорено гражданскими войнами, и Генрих это понимал. Он несколько сократил государственные расходы, что освободило крестьян от уплаты недоимок, накопившихся за годы гражданских войн. Но одновременно были повышены косвенные налоги.

Генрих IV стремился прежде всего поддерживать промышленность и торговлю. Были созданы крупные казенные мануфактуры и поощрялось основание частных мануфактур.

В этот период впервые появилось большое количество привилегированных (королевских) мануфактур.

Правительство Генриха IV заключало с другими державами торговые договоры, повышало тарифы на ввозные изделия и боролось за лучшие условия экспорта французских изделий.

Во внутренней политике король стремился утвердить абсолютную монархию. Примером может служить тот факт, что за все время его правления ни разу не были созваны Генеральные штаты, а созывались нотабли. Усилились бюрократизм и централизация.

Во внешней политике Генрих стремился к ослаблению испанских и австрийских Габсбургов и поддерживал немецких князей-протестантов.

В последние годы царствования Генрих IV был занят заключением союза с германскими протестантскими князьями с целью ниспровержения гегемонии Габсбургов, однако этому помешала его смерть от кинжала Равальяка 14 мая 1610 года.

Франция увековечила память любимого короля конной статуей в Париже на Пон-Неф, исполненной д’Аржанвилем по модели Дюпре.

Конная статуя Генриха IV на Новом мосту в Париже

Будучи яркой личностью переломной эпохи, он неминуемо жил и расходился, дружил и противодействовал, заключал мир и разрывал его со многими не менее колоритными фигурами своего времени, о которых века и века спустя с удовольствием вспоминают романисты и их благодарные читатели. Эти люди стали яркими знаменами на том стержне-древке, которой была персона короля-основателя. Столь яркими, что за изучением их жизненных перипетий следишь с неослабевающим интересом.

И, без сомнения, одним из самых ярких подобных знамен, как и положено каждому нормальному зятю, была его дражайшая теща Екатерина Медичи (13.04.1519–1589).

Через столетия один из лидеров Великой французской революции 1789 года, граф Мирабо, представитель родовитейшей знати, одним из первых возвысивший голос на короля, что и стало прологом революции, приведшей монархию на эшафот – таким образом, так сказать, паршивая овца в своем стаде, – циник, софист и любитель парадоксов, изрек: «В роду у меня был только один мезальянс – это Медичи». Изреченная фраза дышала антимонархизмом, ибо семейство Медичи давно и прочно переплелось с царствующим французским домом, эпатажем и некоим все же, заметим и примиримся, тщеславием.

Но из песни слов не выкинешь, да и правда дорогу проторит. Не говоря уже о том, что слово – не воробей. Действительно, для Франции, где до конца XVIII века существовало четкое членение на три сословия – два благородных и презрительное «третье», где каждый старался вывести своих предков прямо из библейских времен, пословица «Когда Адам пахал, а Ева пряла – то кто тогда был дворянином?» служила слабым подспорьем и утешением для невезунчиков. И вот в такое куртуазно-корпоративное общество семейство Медичи в Средние века, в самый расцвет подобных умонастроений, делает ряд блестящих прямо-таки прорывов – сразу на самый верх пирамиды. И это при том, что даже самые любезные и щедро награждаемые генеалоги не могли углубить семейное древо рода более чем на двести лет. Словом, на какой-то пустяк.

Основателем рода Медичи, вошедшим в историю как тираны Флоренции, запечатленные пером Никколо Макиавелли, покровители искусства и любители использовать утонченные яды, явился Аверардо Медичи, ставший в 1314 году гонфалоньером Флоренции. Гонфалоньер первоначально означал руководителя военных отрядов города, позднее это переплелось с должностью главы правительства. Вероятно, второе понятие в данном случае более справедливо, ибо Аверардо принадлежал к богатым городским купцам. Однако первое подлинно историческое лицо среди Медичи еще более позднего происхождения, Сальвестро Медичи, стал гонфалоньером в 1378 году, демагогически-демонстративно поддержав восстание «Чомпи» (буквально – валяльщиков шерсти), мелких ремесленников и рабочих, против олигархии старших цехов. Популизм и в данном случае послужил хорошей ступенью к диктатуре. Наследовавший ему Джованни занялся учреждением банков и, умирая, оставил своим сыновьям гигантское состояние, с которым те пошли на окончательное завоевание политической власти. Ходили упорные слухи, что основу этого состояния, равно как и сказочного богатства всего рода Медичи, составили сокровища папы Иоанна XXIII. Этот папа, в миру пират Балтазар Косса, оставил Джованни все, что имел, нажитое грабежами, ростовщичеством, продажей индульгенций, когда уезжал на Констанский собор, коему надлежало определить судьбу католичества. Там папа был смещен с поста первосвященника и посажен в тюрьму. Когда много лет спустя он вырвался оттуда и обрел свободу, выторговав себе за нее лишь кардинальскую шапку взамен утраченной папской тиары и потребовал у Медичи отданное на сохранение, тот ответил:

– Я получил все это на хранение от папы Иоанна XXIII и обязался все вернуть по первому его требованию. Я и отдам все папе Иоанну XXIII, когда он вернется…

Его старший сын Козимо Старший, по-видимому, знавший об источниках родового богатства, поставил Коссе часовню.

Он же получает от флорентийцев титул «отца отечества», что говорит, естественно, не о его благодеяниях, а о его влиянии. Козимо управлял городом как бы со стороны – через раболепствующие перед ним органы самоуправления республики; еще одна новость по отношению к уходящему, но еще цепкому и крепкому феодализму, где власть громогласна, открыта, тщеславна. За Козимо власть наследует его сын Пьетро, но ненадолго, а затем внук – Лоренцо Великолепный, меценат с замашками деспота, эстет, намеренно способствовавший падению нравов во Флоренции. Его сын был низложен в 1494 году жителями, возмущенными его трусостью и предательством, на которое он пошел, пообещав сдать крепости приближающимся французским войскам. Через восемнадцать лет власть Медичи во Флоренции была восстановлена. К этому времени во главе рода стоял папа Климент VII, который и пристроил внучку изгнанника, дочку герцога Урбино Лоренца II Екатерину, выдав ее за второго сына французского короля.

Лоренцо II был человек широких взглядов. За это свидетельствует то, что его сын, будущий узурпатор в своей семье и тиран, прославившийся во Флоренции разнузданным деспотизмом (за что и был убит), Алессандро был прижит им от невольницы-мавританки. И анекдот, ходивший о происшедшем якобы разговоре отца с дочерью Екатериной по вопросу о физическом недостатке ее жениха Генриха, будущего французского короля Генриха II, сына Франциска I:

– Умная девушка всегда сумеет стать матерью! – Хотя, признаем, часть цинизма здесь может быть списана на государственную мудрость.

На самом же деле отец не мог дать дочери подобного совета – и не потому, что он так не думал, а по более прозаической причине: ибо он умер 28 апреля 1519 года – буквально через несколько дней после того, как его вторая жена Мадлена де Латур д’Овернь умерла родами дочки. Таким образом Катерина с младенчества осталась круглой сиротой, ввергнутой в столь нежном возрасте в пучину кровавого противодействия флорентийцев владетельным поползновениям Медичи.

Когда Екатерине было девять лет, Медичи, незадолго до этого вновь изгнанные из Флоренции, осадили город. Республиканцы ответили комплексом самых разнообразных мер, включая и заточение дочери Лоренцо II в монастырь с лишением всего состояния. В монастыре по предложению лишь из-за этого вошедшего в историю Баттисты Чеи ее чуть было не поставили на стене между двумя зубцами под артиллерийский огонь. Вскоре последовало новое предложение, высказанное Бернарде Каастильоне: ни в коем случае нельзя отдавать Екатерину папе, как тот того требует, наоборот, ее должно отдать солдатам, чтобы те лишили ее чести, что покажет решимость защитников демократии и их силу. Такое вряд ли забудется впечатлительной сиротой, ежеминутно ждущей подвоха, но почти наверняка будет способствовать воспитанию определенных черт характера, не совсем приятных для окружающих в будущем.

После поражения республиканцев судьба Екатерины наружно изменяется на сто восемьдесят градусов – из подозреваемой в самом худшем пленницы она становится снова владетельной дамой. Папа берет ее к себе в Рим, в «палаццо Мадена», как называли дворец, в котором он ее поселил, позже. Но изменение это лишь наружное. И тогда, и сейчас она лишена естественной свободы детства, вынуждена следить за каждым своим словом и жестом: там за ней недоверчиво надзирали глаза опьяненных химерами популистов, здесь пытливо подглядывают подручные папы: Рим, несмотря на весь свой упадок – прямо-таки фатальный – нравов, продолжает хранить внешнее благочестие. Климент VII явно делал свою маленькую родственницу разменной монетой своей большой политики и пока колебался лишь в одном, не зная кому ее продать, кто даст подороже. Именно в Риме начали выкристаллизовываться те черты характера Катерины, которые в дальнейшем доминировали в ее политике: внешнее благочестие, соединенное с почти полным равнодушием к религиозным вопросам, неразборчивость в средствах, подчинение всей совокупности личности – даже если речь идет о самых близких тебе и дорогих людях – политическим коньюнктурам.

Перед Катериной начал проходить бесконечный парад женихов, изнывающих от любви к ее богатству, знатности и возможной будущей власти. Эрколе д’Эсте, сын феррарского герцога Альфонсо; молодой шотландский король Яков V (это предложение Климент VII отверг быстро, справедливо заметив, что «на одних курьеров придется мне употребить гораздо больше, чем сколько будет стоить ее приданое»); один из принцев Лотарингского дома граф Водемон; побочный сын английского короля Генриха VIII герцог Ричмонд; имперский принц Филиберт Оранжский, предводительствовавший войсками императора – союзника папы в войне с мятежной Флоренцией; герцог мантуанский Федериго Гонзаго; наследный принц Урбинский делла-Ровере; сын миланского герцога Франческо Мора. И, наконец, французский король начал искать руку Екатерины для своего второго сына – Генриха, герцога Орлеанского. Фактически среди женихов – весь цвет Европы, но Катерина была равнодушна ко всем ним, ибо ее сердце занял один из ее родственников, двадцатилетний кардинал Ипполит Медичи, который был не прочь сложить сан, дабы посвятить себя светской карьере. Но папа, положению которого Катерина была обязана частично жениховским цветником, был против соединения двух членов одной фамилии, ибо это ничего не давало его политическим амбициям возвышения и упрочения фамилии Медичи. Еще один живой росток, таким образом, был вытоптан в душе девочки – что же удивляться, что впоследствии душа ее, душа взрослой, много повидавшей женщины, была сравнима лишь с выжженной пустыней?

Папа предпочел все же кардиналу принца Орлеанского, хотя и не сразу: хитроумные переговоры о браке тянулись два года. К моменту их завершения Екатерине было уже тринадцать лет. Как отмечал в своих донесениях венецианский посланник в Риме Сориано, Екатерина – «девушка очень живых свойств, общительного характера и тонкого образования. Она не велика ростом и худощава; черты лица ее нельзя назвать тонкими; в наружности ее замечательны особенно выдающиеся глаза, как у большей части членов дома Медичи». И другие, видевшие Катерину, также отмечали правильные, хоть и несколько грубоватые черты, высокий лоб, большие глаза навыкате, вообще красивое, хоть и не очень привлекательное лицо. Его выражению недоставало уже тогда женской нежности: в нем было больше ума, чем души. И уже в тринадцать лет – величавый, красивый вид, не лишенный приятности, прекрасная форма рук, которое отличие она сохранит до старости. Как и белый цвет кожи.

Екатерина Медичи в молодости. Неизвестный художник

Наконец, вопрос о свадьбе окончательно решился, и она состоялась в 1533 году. Климент VII дал за девушкой богатейшее приданое: кроме наследственных имений своей матери, Екатерина получила 130 тыс. золотых монет, множество жемчуга (об имениях же напомним: мать Катерины – дочь графа Бульонского Жана и Екатерины Бурбонской. И муж и жена – представители знатнейших и богатейших родов Франции). Были и другие драгоценные ювелирные украшения, стоимостью многие тысячи золотых дукатов. Но все равно при вручении всего этого приданого по французским придворным пополз злой шепоток. И тогда раздался голос кардинала Ипполита Медичи:

– Господа, вы плохо осведомлены, очевидно, о секретах вашего короля. Его Святейшество обещался передать Франции три жемчужины, помимо этих, жемчужины, которые не имеют цены: Геную, Милан и Неаполь.

Конечно, правда, существует разница между обещанием и выполнением, и слова эти не стали реальностью, но иногда и обещания могут иметь большую цену, ибо дающий их громогласно заявляет о поддержке одного лагеря в его борьбе с противником.

Незадолго до бракосочетания произошло одно незначительное событие, в дальнейшем, однако, имевшее серьезные последствия: брат Екатерины герцог Алессандро-«африканец» познакомил Климента VII с графом Себастиано Монтекукколи, который незадолго до этого покинул службу императора Римской империи и испанского короля Карла V. Граф ранее изучал медицину, что также пригодилось. Возможно, о том, что происходило на этой встрече, знала и Екатерина Медичи.

Папа предоставил возможность графу прибыть ко двору, где в конце концов Монтекукулли стал кравчим старшего сына короля – Франциска, старшего брата мужа Екатерины.

Что до самой Катерины, то папа усиленно настаивал на том, чтобы они вместе с Генрихом стали фактическими мужем и женой в самый день торжества, ибо обоим было уже по четырнадцать лет, и родственницы Катерины ручались Клименту VII, что она уже достигла половой зрелости. Папа, боясь возможных хитростей со стороны французов, надеялся иметь доказательства супружеской жизни молодых, но безуспешно. Тогда и была произнесена фраза, приписываемая отцу Екатерины об умной девушке и возможностях материнства. Папа произнес ее, расспросив перед отъездом новобрачную.

Действительно, болезнь Генриха в течение десяти лет не позволяла иметь Екатерине детей, и лишь после того, как он решился на операцию, жена родила ему десятерых. Подобному счастливому разрешению столь щекотливого вопроса (только представим себе все те шутки, слухи, намеки, что как из рога изобилия сыпались на Екатерину в течение десяти лет – ибо лишь в 1544 году она родила первенца – что ни в коей мере не улучшает характер и приглушает любовь к человечеству, зато способствует возникновению чувства безмерной признательности) способствовала жена сына флорентийского банкира Альбера Гонди, сеньора дю Перрона, жившего в Лионе. Позднее она воспитывала в младенчестве детей Екатерины. Королева же всю жизнь протежировала ее семье (когда умер ее муж король Генрих II, то Гонди не имели на троих и двух тысяч дохода, в момент же смерти Карла IX – второго сына-короля Екатерины Альбер был первым камергером, маршалом Франции, губернатором, получая по самым скромным подсчетам сто тысяч ливров дохода в земельных угодьях, а в деньгах и движимом имуществе – более восемнадцати тысяч; брат его, Пьер де Гонди, был епископом Парижским, имел еще тридцать-сорок тысяч ливров рентами и бенефициями, а в движимом имуществе – сумму более чем в шестьсот тысяч ливров. Младший из трех братьев – господин де Латур – ко времени своей смерти был капитаном полуроты жандармов, кавалером высшего французского ордена – ордена Святого духа, как и Альбер, и гардеробмейстером. Все трое были членами тайного совета короля).

Однако до столь безмерной щедрости было еще весьма и весьма далеко. Пока же Екатерине было суждено претерпеть множество треволнений, из которых она вышла с честью, доказав себе и позднейшим исследователям ее биографии, что она может и должна править странами и народами. Современникам же еще было пока невдомек. Позднее, правда, самые проницательные это поняли. Во всяком случае в анналы истории попала фраза Жака-Огюстена де Ту, историка и автора книги «История моего времени», воскликнувшего в ответ на сообщение о смерти Екатерины: «Нет, умерла не женщина, умерла королевская власть».

Что же до испытаний, о которых упоминалось выше, то их два. Первое – это начало многолетней добровольной кабалы ее мужа: Генрих увлекся двоюродной сестрой своей жены Дианой де Пуатье, женщиной старше Генриха почти на двадцать лет.

Диана родилась в одной из знатнейших семей королевства в 1499 году. Ее бабкой была Жанна де Латур де Булонь – тетка матери Екатерины. Она была замужем за Луи де Брезэ, великим сенешалем Нормандии, но в 1531 году уже овдовела и вскоре после брака Генриха Орлеанского пленила его на всю жизнь. Но, естественно, никто не мог подозревать, что эта связь будет длиться до самой смерти Генриха в 1559 году (сама Диана умрет в 1566‐м); не знала и Екатерина, поэтому, как женщина умная, она не стала закатывать вульгарных сцен, понимая, что коса может найти на камень и что при подобной открытой атаке на чувство мужа она может одним ударом не только все выиграть, но и все потерять, и поэтому решила положиться на благодетельное время, зная, что, перегорев, пламя любви рождает пепел привычки, переходящей в прах забвения. Она запаслась терпением и ждала, наружно даже сохраняя хорошие отношения с соперницей, хотя, естественно, и не отказываясь от ведения тайной войны и мимолетных уколов, прикрытых иронией и остроумием. Рассказывают, что как-то Диана застала читающую Екатерину (дело было уже в те времена, когда муж ее был королем, она – соответственно королевой, а Пуатье стала из пассии принца фавориткой короля – такое постоянство, заметим, заслуживает уважения. Речь, разумеется идет о Генрихе).

– Что Вы читаете, сударыня? – не отказала себе в проявлении чуть-чуть садистского любопытства Диана, намекая вопросом, что она имеет право и спросить об этом королеву, и что пока Екатерина находит утешение в книгах, то король – в ней.

– Я читаю историю Франции, – ответила Медичи, итальянка, никогда не забывавшая подчеркнуть свою неразрывную связь с новой родиной. Но повод был слишком хорош, дабы ограничиться сказанным. И поэтому она не отказала себе в удовольствии продолжить: – И, представьте, обнаружила, что во все времена шлюхи управляли делами королей.

И мило улыбнулась. Лицо Дианы охолодело от гнева. Больше вопросов она в этот раз решила не задавать и скоро откланялась.

Таким образом начало противостояния с Дианой, в котором пятнадцатилетняя девочка-женщина сумела раз и навсегда выбрать единственно правильную тактику, – это первое испытание Судьбы, любящей иногда – так, на всякий случай – перепроверить своих баловней и избранников: не ошиблась ли, мол, я.

Диана де Пуатье. Художник Ф. Клуэ

Что до второго оселка, на котором выверялся характер Екатерины, – то он в смерти дофина, старшего сына и наследника французского короля, старшего брата ее мужа – Франциска. Уже упоминаемый кравчий принца граф Монтекукулли в жаркий августовский вечер подал разгоряченному принцу стакан воды со льдом. Тот ее выпил и почти тотчас же умер. Не было сомнения в отравлении, возникал вопрос лишь, кто стоял за графом. На следствии Монтекукулли сказал, что выполнял волю императора Карла V. Бальзак, отдавший дань уважения Екатерине и смело отвергающий все, что ей инкриминировалось на протяжении столетий, считает, что это так и было, ибо «у Франциска I был план женить своего сына так, чтобы с женитьбой его территория Франции увеличилась». Но все же это, по-видимому, слишком сложная комбинация: для матримониальных планов существуют более простые ходы политического противодействия. Если же прибегнуть к бессмертному римскому посылу «кому выгодно?» и вспомнить переговоры графа с папой еще до свадьбы Екатерины, то, может быть, придется переменить точку зрения по этому вопросу.

Начиная с современников Екатерине Медичи приписывали хорошее знакомство с ядами, чему косвенное подтверждение смерть сыновей и неугодных лиц. Так что вполне вероятно, что смерть дофина – первый, пока опосредованный, опыт в этой нелегкой науке пасьянса живыми фигурками. Что до Бальзака, то его позицию объясняет легитимистская доминанта подхода к истории жизни Екатерины – французской королевы, волна же реабилитаций прошлого века и сегодняшних времен частично находит объяснение в этом же, частично в эпатаже, когда тщатся доказать все что угодно от противного – для привлечения хоть какого-нибудь внимания публики со своим умозрительным построением и к своей персоне (четко прослеживаемый дуализм: известность имеет материальное воплощение). Но не будем все же сбрасывать со счетов современников деяний Медичи – многое делалось на их глазах. Яды же Медичи славились веками, а ведь, как известно, дыма без огня не бывает.

Подобные мысли посещали некоторых лиц, среди которых была и Диана де Пуатье. Все понимали, что следствием отравления стало реальнейшим делом ближайшее царствование Генриха и Екатерины. Но на Генриха никто и не думал, Екатерина же вела себя безукоризненно, ибо к моменту смерти дофина она была всем известна как обожательница свекра-короля, старавшаяся всегда быть при нем – из-за сильной к нему привязанности и преклонения. Подобное отношение к королю, страстно любившему своего старшего сына, поставило весь дом Медичи вне подозрений, и возникший было шепоток подозрительности покачался из стороны в сторону и, не найдя опоры, рухнул. Екатерина с достоинством вышла из этого испытания и с достоинством стала наследницей трона французских королей. Возможно, именно тогда она выбрала свой позднейший символ – радугу и слова «Приношу свет и спокойствие». Радуга – это весь спектр красок, в котором каждый волен выбирать себе цвет по вкусу, также как каждый по-своему понимает, что есть свет и что значит спокойствие. Воистину мудрость, достойная властителей.

Подобное отношение к королю она сохранила и после того, как ее муж стал дофином: Франциск I был по-прежнему ее единственной надеждой, ибо Диана безраздельно царила в сердце Генриха и чувствовала себя там настолько уютно-привычно, что даже дерзала соперничать не только с Екатериной, которую она побивала по всем статьям, но даже и с самой герцогиней Анной д’Этамп, фавориткой Франциска I.

Двор начал раскалываться на две партии – на партию госпожи д’Этамп и партию жены сенешаля (так с иносказательным напоминанием звали Диану в царствование Франциска I). Герцогиня д’Этамп поддерживала Кальвина и протестантов, де Пуатье – от противного – вместе с герцогами Гизами стояла во главе католической партии. Сам Франциск I долгое время поддерживал протестантов – для ослабления Карла V – но потом начал яростное их преследование. Диана же выдала обеих своих дочерей – одну за Робера Ламарка, герцога Бульонского, принца Седанского, другую – за Клода Лотарингского, герцога Омальского, что вкупе с католической ориентацией укрепило ее позицию. И хотя она была старше д’Этамп на девять лет и дофин – не король, она чувствовала себя настолько уверенно, что позволяла себе простительную слабость – периодически портить настроение Екатерине, которой, чувствуя собственную неустойчивость, приходилось лавировать между этими двумя львицами и предпринимать перманентные жалобные и унизительные попытки демонстрации нежнейшей дружбы с ними обеими. И плюс – постоянная, неотступная слежка за ней Дианы.

Ведь Екатерина до сих пор не могла родить, и, естественно, что двор, не смея даже подумать о доминирующей вине здесь Генриха, всей своей тяжестью обрушился на Екатерину. Конечно, почти все прекрасно понимали, в чем дело – шила в мешке не утаишь, да и Диана, несмотря на многолетнюю нежность Генриха, детей от него не имела (а уж о ней, теще таких людей, каких мы называли, никто не мог сказать, что она бесплодна). Но этикет есть этикет. Так что взойди сейчас Генрих на престол, он имел прекрасный повод для развода – ибо наследники монархов под особым попечением провидения, и церковь всегда шла навстречу монархам в подобном случае. С другой стороны, Диана своим умом дошла до афоризма, который папа Климент VII подарил своей родственнице. Поэтому пожелай Екатерина воспользоваться данным способом прибавления королевского семейства, у ее мужа не осталось бы для возможного будущего развода единственного аргумента. Так что Диане был, как наиболее вероятному кандидату в жены Генриха-короля, если паче чаяния он захочет поменять свою судьбу, прямой резон следить за нравственностью своей соперницы, ибо если бы это все же произошло, бастард стал бы наследником королей – аргумент, таким образом, не только личного, но и общественно-сословного характера.

Дабы закончить линию о взаимоотношениях двух этих неординарных женщин – Екатерины и Дианы – заметим, что подобное положение дел с наследниками Генриха разрешилось в конце концов в наилучшем (для Франции, а уж как для жены и фаворитки – судить не нам) смысле: дофин решился на операцию, и у него с Екатериной родилось несколько детей. Диана же, перевалившая к моменту бодрости своего долголетнего друга на пятый десяток, не стала шокировать общество прибавлением в своей неполной семье. Хотя и ей досталась ее доля пирога, ибо буквально пережила вторую молодость, получив от Генриха столь необходимые в подобном возрасте подтверждения его пылкой любви.

В конце концов привыкаешь ко всему. Застарелая ненависть сродни ностальгии: кажется, лишись своего антипода, и чего-то не будет хватать. Во всяком случае и так – а не только всегдашней осторожностью, ставшей второй натурой, – можно объяснить ответ Екатерины, которой маршал Таванн, поверенный в ее делах, преданный ей, с апломбом предложил:

– Хотите я отрежу вашей сопернице нос?

Разговор происходил уже в царствование мужа Медичи – Генриха II. В принципе положение Екатерины было в достаточной степени прочным, маршал брал всю ответственность на себя, да и король вряд ли бы стал особенно страстно инкриминировать жене проступки собственных подданных – можно было в крайнем случае и откреститься, и даже выдержать временную опалу, зато с соперницей было бы покончено раз и навсегда. Но тем не менее Медичи отказалась:

– Ведь сей поступок нанесет Вам вред.

– Я знаю об этом и с радостью пожертвую собой, дабы угодить Вам.

Поняв, что аргументы эгоизма не повлияют на Таванна, королеве пришлось прибегнуть к иным, более эфемерным, но все же – хоть и с большим трудом – она отговорила маршала от подобного доказательства его преданности к ней.

Разговор происходил после 1547 года – с этого года по смерти Франциска I на французском престоле восседал Генрих II. По его воцарении влияние Пуатье стало безраздельным. Тут свою роль сыграло и то, что Генрих оказал доверие коннетаблю герцогу Монморанси, которого с Дианой связывали близкие отношения (так что, может быть, доверие – следствие этих отношений). Но как бы там ни было герцог, которого Франциск I завещал держать в немилости, был главнокомандующим всеми силами государства, что для феодальной эпохи весьма и весьма весомо.

Кроме этого, Диана ловко воспользовалась проснувшимися мужскими силами своего царственного любовника – Екатерина начиная с 1543 года ежегодно рожала, Диана же от подобной чести уклонилась, и поэтому не было ничего удивительного, что король все время проводил с ней.

Екатерине, полностью удаленной от государственных дел и почти полностью – от короля, оставалось только наблюдать за схватками придворных партий и демонстрировать свою любовь к Диане. В отношении короля она неизменно играла роль покинутой, но тем не менее горячо любящей жены, которая, однако, не настаивает на выполнении мужем супружеских прав. Но тут Генрих был непреклонен – и кто возьмет на себя смелость отрицать, что здесь дело не обошлось без советов Дианы?

Генрих слушал советы: Дианины – всегда, Екатеринины – иногда, в те редкие часы и минуты, когда они оставались наедине. Именно в эти редкие часы Екатерина говорила с мужем не о чувствах, не о сопернице в безумной надежде изменить ход событий, а о политике, посвящая его в хитросплетения флорентийского двора, исповедовавшего принцип «разделяй и властвуй» и стравливавшего знатнейших людей государства. Именно это ради спокойствия трона хотела внушить Екатерина мужу – необходимо его управлению. Иначе вельможи, все как один процветающие при короле, могут и объединиться. Что в случае новой тенденции король объективно ослабит и роль своей фаворитки, Екатерина мужу считала возможным не говорить.

Вода, говорят, камень точит. И действительно, что-то западало в душу Генриха – свидетельством этому его гнев против Монморанси и попытки последнего угождать Екатерине.

Вскоре королева начала новую интригу, решив вывести род герцогов Гизов из партии Дианы. Но Гизы, как и Диана, были ревностными католиками, так что Екатерина, спокойно относившаяся к вопросам веры (этому способствовала традиционная утилитарно-политическая политика дома Медичи и то, что она посмотрела на Рим изнутри), в данном случае не могла придать их намечавшимся расхождениям остроту, которая бы явилась непременным следствием религиозной розни. Однако королева имела дело с достойной противницей – Диана в свою очередь начала заигрывать с Гизами, выдав дочь за герцога Омальского и – как ходили весьма упорные слухи – сдав крепость своей добродетели галантному кардиналу Лотарингскому.

Но слухи эти не могли поколебать стойкой симпатии Генриха II. Как и попытки Екатерины найти Диане замену – учитывая ее возраст, королева не теряла надежду в конце концов встряхнуть мужа. Так, в 1554 году, когда Диана, заболев, попросила короля временно не встречаться, Екатерина подставила мужу молодую красавицу – свою дальнюю родственницу мисс Флеминг. В данном случае король не стал спорить с супругой, и в положенное время у мисс родился незаконный сын Генрих Валуа, граф Ангулемский, великий приор Франции. Правда, данное мимолетное увлечение не поколебало его симпатии к Диане, которая простила ему эту маленькую шалость, ибо, как умная женщина, знала, что надо уметь прощать.

Бальзак в резюме к этому случаю риторически вопрошает: «…с какой же стороны такая попытка характеризует Екатерину? Что это: любовь к власти или любовь к мужу? Пусть женщины решают». А мы присоединимся к классику – ему видней.

Генрих остался верен Пуатье до самого конца – в ее цветах: белое с черным (черный цвет – это знак траура, который Диана всю жизнь носила по мужу – де Брезэ) он вышел на бой на копьях с графом Монгомери. Екатерина отговаривала его от поединка, граф отказывался от опасной чести, но король настоял – он же был в цветах своей дамы!

В сшибке граф перебил королевское копье и обломок его попал Генриху в глаз. Он умер через одиннадцать дней, запретив преследовать своего невольного убийцу.

Вскоре Диана, понимая, что надо предпринимать шаги к сближению, ибо теперь она лишилась своей главной опоры, предложила ее замок Шенонсо с прилегающими землями. Этот замок в свою очередь умолили принять в год восшествия на престол Генриха II, уговорили, дабы она простила эпиграммы, написанные на нее в 1537 году и озаглавленные «На Пуатье, старую придворную даму». Там были фразы типа «Никакая дичь не прельстится намалеванною приманкой» – после того как ее же обличали в предыдущих строках, что она красится, покупает себе волосы и зубы. И далее поэт добавлял: «Но если даже ты купишь себе главное, что составляет прелесть женщины – то ты не добьешься от твоего любовника того, чего он хочет, ведь для этого надо быть живой, а не мертвой». Эпиграммы шли из рядов партии герцогини д’Этамп, но и Екатерина читала их с удовольствием. Наверное и Диана, и королева вспоминали об этом, когда возник вопрос с Шенонсо. Но все же Екатерина решила не отступать от своей роли любящей жены и поэтому в присутствии свидетелей заявила:

– Я не могу позабыть (вот это правда! – Примеч. авт.), что она была отрадой моего дорогого Генриха, мне стыдно принимать от нее что-нибудь даром, я дам ей взамен другое поместье и предлагаю ей Шомон-сюр-Луар.

Обмен состоялся. Диана уехала в свои владения, где прожила еще несколько лет (она умерла в 1566 г.), сохраня все свое состояние. Екатерина ее не преследовала: она была политиком и понимала, что Пуатье более не опасна, поддаваться же в политике эмоциям – непозволительная роскошь. Хотя, будь ее воля, этот единственный акт эмоциональной разрядки она бы и совершила, но в том-то и дело, что воли не было.

Когда умер муж и на престол вступил ее первенец шестнадцатилетний Франциск II, она думала, что теперь-то пришло ее время: королевство будет жить ее волей. Но она ошиблась. Ее сын, болезненный и – скажем мягко – не отличавшийся высочайшим интеллектом, юноша, которого друзья называли «roi sans vices», а враги – «roi sans vertu», словом, не самый удачный первый опыт Екатерины и Генриха, был слишком слаб, чтобы, слушаясь лишь мать, действовать наперекор всем остальным. Король, таким образом, был слаб – стало быть, сильны были его подданные. Действительно, к этому времени семейство герцогов Гизов, потомков Карла Великого – проклятие и ужас французских королей на ближайшие десятилетия, – усилились настолько, что король в их руках был подобен кукле из воска.

Герцог Гиз командовал армиями, кардинал Лотарингский заведовал администрацией и финансами. В их же руках была и церковь. Екатерина, продолжая играть старую партию близости к Гизам, решила усилиться за счет поддержки Бурбонского дома – родственников, хоть и далекой, правящей династии Валуа. Она выбрала – еще при жизни мужа – для этой цели Франсуа Вандома, видама Шартрского. Вполне вероятно, что поначалу здесь был даже не политический расчет, а инстинктивное движение души, ибо Франсуа в дни правления Дианы де Пуатье жестоко оскорбил фаворитку, отказавшись взять в жены ее дочь, которую любящая мать позднее пристроила за герцога Омальского. Диана, мечтавшая породниться с королевским домом, так и не простила Вандому сего кульбита, зато видам приобрел в лице королевы верного союзника. Потом вступили в дело политические расчеты, а затем – и любовь. И опять же, поначалу это могло быть сознательным кокетством – дабы хоть таким образом привлечь к себе совсем угаснувшее внимание мужа, но Генрих II был непробиваем, и тогда из ненависти к супругу родилась любовь.

По общим уверениям, видам после смерти короля стал любовником Екатерины. Она, приблизив его к себе, попыталась вместе с ним совершить нечто вроде малого дворцового переворота, убрав Гизов. Но те были сильны и, узнав о подобных прожектах, вырвали у королевы приказ – заключить Вандома в Бастилию. Тот просидел несколько месяцев в тюрьме, наконец был выпущен и в тот же день умер – умерла первая и единственная любовь королевы, холодной и властной женщины, для которой отныне осталась одна страсть – политика и интрига. Что касается смерти видама, то многие – даже почти все – были уверены, что Екатерина, поняв, что ее любовь не имеет политического будущего, сама приказала отравить Вандома, дабы все бывшее между ними осталось навеки втайне.

Параллельно с этим подняли голову протестанты – родственник Вандома Антоний Бурбон, губернатор Гиени, Ангулема и Пуату, и его брат принц Людовик I Конде, за которыми вырисовывалась мрачная фигура протестантского вождя адмирала Колиньи, все же решили дать бой Гизам. Их целью было вырвать Франциска из рук Лотарингского дома, а затем – и низложить его. В этих условиях Екатерина приняла сторону Гизов. Заговор протестантов был раскрыт, и гонения на них усилились. Католики вооружались. В этот момент, в 1560 году, Франциск II умер. Власть перешла к другому сыну Екатерины Медичи – десятилетнему Карлу IX.

Теперь ситуация немного изменилась, и регентство Екатерины приобрело более реальные черты. Казалось, тут-то и можно было бы отомстить Диане, но она была уже в прошлом, жизнь же шла с такими сюрпризами, что старые симпатии и антипатии выглядели милым, но уже безнадежно минувшим курьезом. Ибо сразу же после смерти одного сына она заставила написать другого – нынешнего короля – письмо парламенту, в котором Карл IX писал, что «в рассуждении его малолетства не будучи в состоянии управлять государством один, и вверяясь благоразумию и добродетелям матери своей, он убеждает ее принять на себя дела королевства, при мудрых вспомоществованиях короля Наваррского, почтенных и знаменитых особ, составлявших совет покойного короля». Екатерина в этот момент начала поддерживать протестантов, ибо опасалась усиления Гизов – защитников католичества – которые могли вообще уничтожить королевскую власть. Этим она еще раз доказала, что для нее религиозные вопросы вполне подчинены вопросам политическим.

Между тем пламя религиозной войны во Франции разгоралось. Идеи протестантов были очень схожи с воплощенными проектами Великой французской революции: обращение духовных имений в светские, изгнание, повышение цен, брак священников, переливка колоколов, введение народного ополчения. Доводы же их, приводимые ими в спорах с католиками, напоминали не только об этой революции, но и о другой – тоже Великой, но совершившейся в октябре. Не удовлетворяясь грабежами и поджогами, они взламывали церкви и монастыри, разбивали статуи угодников, сжигали мощи, раздирали ризы и употребляли их, равно как и церковные сосуды, отнюдь не по назначению, рылись в могилах, выбрасывая оттуда кости. Католики в свою очередь ответили жестокостями. Примирение становилось все менее возможным, противостояние – все более отчаянным.

Борьба с переменным успехом шла до начала семидесятых годов. Екатерина лишь успевала следить, дабы противоборствующие силы-партии пребывали в равновесии, ибо не могла быть реальной третейской силой. Предшествующая жизнь выковала ее характер – холодность и скрытность были его доминантами, и лишь они позволяли королеве-правительнице усидеть на столь шатком сиденье, как трон. Книга Макиавелли была ее настольной книгой, его постулаты аморальности политики – ее символом веры. По всей стране она старалась держать шпионов, работающих не на дела веры, а лишь на нее. Она возвела в систему перехват частной корреспонденции, что давало ей возможность действовать так, как ее научили жизнь и книги, – действовать, не подвергая себя опасности, оставаясь внешне в стороне от собственных деяний; ослаблять противника, не употребляя силы, как действует хороший борец, используя мощь противостоящего, ему же и во вред.

Портрет Екатерины Медичи с детьми. Художник Ф. Клуэ

Также как в политике внутренней, она действовала и в политике внешней: как для каждого реального политика, желающего стоять не на облаках, а на земле, она отвергала в делах межгосударственных принципы и мораль, оставляя лишь пользу и выгоду. Правя от лица слабовольного и истеричного сына, Екатерина и на внешнеполитических подмостках пыталась играть третейскую роль, попеременно блокируясь то с протестантскими державами, то с католическими.

В конце концов она сама запуталась в тенетах собственной хитрости – незадолго до знаменитой Варфоломеевской ночи, устав балансировать между враждующими религиозными группировками и опасаясь, что однажды чувство баланса изменит ей и это будет иметь фатальное следствие для всего королевского дома, она задалась химерической мыслью восстановить религиозное единство на основе примирения обоих вероисповеданий. Привыкшая мыслить реальными политическими категориями в противовес, как ей казалось, абстрактным религиозным, она в данном случае сама впала в грех догматизма, совершенно сбросив со счетов социальную психологию своих подданных, выражавшуюся ими в вопросах веры. Иными словами, несмотря на прошедшую незадолго до этого третью сессию Тридентского собора, сформулировавшего католические догматы и четко отделившего апостольскую церковь от любой разновидности протестантизма, она не теряла надежды соединить несоединенное. Применительно к Франции примирение вер могло вылиться либо в веротерпимость, либо в уничтожение одной из сторон. Екатерина сделала ставку на первое, что привело к усилению протестантов при дворе и особенно их вождя адмирала Колиньи, члена королевского совета.

В этом противостоянии с идеями адмирала Екатерина придерживалась идеи, что упрочение религиозного мира во Франции возможно в случае выхода страны из векового конфликта военного противоборства стран с различным вероисповеданием, что позволило бы Франции – а стало быть и Валуа – претендовать уже с большим основанием на роль третьей силы в межгосударственных делах. Колиньи же, отвергая этот путь, считал единственным условием прочности внутреннего мира, гарантирующего интересы протестантов, войну с Испанией – вне рамок векового конфликта, но тем не менее войну, объективно способствующую усилению протестантского лагеря. Этот план адмирала, несмотря на его тонкость в вопросах внутренней политики, страдал химеричностью с точки зрения политики внешней, ибо фактически обрекал Францию на войну с мощной Испанией безо всяких союзников.

Пока король попеременно склонялся то к аргументации одной стороны, то другой, полным ходом шла подготовка основного действа, должного подтвердить вечный союз французских католиков и протестантов – брак между ближайшим сподвижником Колиньи, сыном Антония Бурбона, королем Генрихом Наваррским и сестрой Карла IX Маргаритой Валуа.

Екатерина Медичи приложила множество сил, дабы брак этот состоялся. Она сама ездила к Генриху, где они приятно и весело побеседовали. Ближе к концу разговора королева спросила с улыбкой:

– Неужели после такого приятного знакомства должно быть ужасным распрям?

– Не можно ли сражаться ныне, а завтра вместе смеяться? – весело отвечал вопросом на вопрос Генрих.

– Ах, государь, – рассудительно возразила Медичи, – сие легкомыслие свойственно мужчине. Но сердце женщины не предвидит с таким равнодушием столь великих бедствий.

– Надобно сносить то, чего нельзя избежать. Не я виною, но вы.

– Для чего же сие бедствие неизбежно?

– Очевидно, для того, что вы друг папе, а я – гугенот. Мы чтим единого Бога. Вы с папистами заключаете его в четырех стенах, а мы, бедные гугеноты, заключаем его в наших сердцах. Я уверен, что Милосердный творец предпочитает чистое и простое сердце великолепным чертогам.

– И по сему различию во мнениях для чего же нам потрясать государство? – вопросила Екатерина.

– Богу не угодно – я люблю оружие, хотя и ненавижу кровь. Своей крови я не берегу, но щажу моих подданных.

– Итак, надобно предупредить кровопролитие – от всего сердца я послушаюсь вашего совета, – с торжеством заключила королева.

Ради этого брака она решилась на многое. Испанский король Филипп II писал своему послу в Париже: «Дайте понять королеве, что, следуя этому курсу (потворства протестантам. – Примеч. авт.), ее сын потеряет свое королевство и лишится повиновения со стороны своих вассалов». Папа Пий V обращался к Карлу IX с посланием: «Наш долг повелевает никогда не соглашаться на этот союз, который мы рассматриваем как оскорбление для господа». Генералу ордена иезуитов было дано конфиденциальное поручение убедить потенциальную невесту – Маргариту – что если она выйдет замуж за Генриха, то пожертвует спасением души. Если же она будет умницей, то Рим в этом случае обещал устроить ее брак с королем Португалии.

Смерть Пия V не внесла перемен в позицию Рима, и тогда Екатерина решила помочь провидению. Так как разрешения на брак не было, да и быть не могло, то королева приказала изготовить фальшивое письмо французского посла в Риме, якобы извещавшего, что скоро ожидается присылка папой нужной бумаги. Кардинал Бурбон легко купился на нехитрый подлог – ему очень хотелось, чтобы его племянник женился на сестре короля. Без особого труда нашли и священника, готового произвести обряд венчания. Как женщина предусмотрительная, королева отдала приказ губернатору Лиона де Мандело задерживать всех курьеров, следующих из Италии и в Италию до 18 августа, т. е. до дня свадьбы. Этот приказ снимал возможность неприятного сюрприза – получить письмо нового папы Григория XIII, запрещающего брак, и помешать папскому нунцию в Париже сообщить Григорию XIII о скором бракосочетании.

Параллельно с форсированной подготовкой свадьбы королева вплотную была занята и организацией убийства адмирала, ибо убедилась, что сладкоречивый, умный, талантливый Колиньи успел полюбиться ее сыну. Война с Испанией становится все более решенным делом. Командование же войсками Карл IX намеревается передать адмиралу, сам же хочет поехать в армию научиться в боевых действиях у гугенота воинскому искусству. В любом случае, с точки зрения Екатерины, война была безумием, ибо, вероятнее всего, Франция проиграет, но если даже случится чудо и победа отвернется от Испании – вся слава достанется адмиралу, и он окончательно завоюет сердце короля, не оставив там места для нее, Екатерины. Поэтому Колиньи должен умереть. Этому способствует и его беспечность – он уверен, что война неизбежна и Франции без него не обойтись, и общая эйфория гугенотов, видящих в браке Генриха и Маргариты прежде всего свою силу.

Брак состоялся, через шесть дней Колиньи был тяжело ранен. Карл IX, бредящий военными подвигами и именно поэтому так торопившийся со свадьбой сестры, надеясь, что она развяжет ему руки в войне с Испанией, с недвусмысленной угрозой пообещал организаторам покушения жестокие кары. Он не знал, что за этим стоит его мать, и угрожал лидерам католической партии. Угрозы шли из лагеря протестантов – его руководители намекали и на Гизов, и на Екатерину (кто попроще – на герцогов, кто мыслил тоньше и политичнее, тот видел в покушении прежде всего политические расхождения), массы рядовых протестантов угрожали всем католикам без разбора.

В этой ситуации Екатерина приняла единственно правильное решение – организовать всеобщую резню протестантов. Тем самым она покрывала меньшее преступление большим, обрубая концы, и имела неплохой шанс примирить вероисповедания путем задействования второго варианта решения вопроса, т. е. уничтожение одной из противодействующих сторон.

Вожди католиков согласились на этот план мгновенно и с восторгом. Они ручались за энтузиазм своих подчиненных, но Екатерина торопила их – мог и адмирал выздороветь, и концы нити сыскаться, но она не требовала невозможного и предлагала отвести на подготовку хотя бы несколько дней. Гизы не обещали ей их – энтузиазм после покушения на адмирала в их стане был всеобщим, курьеры в ряд городов уже посланы – важно и опередить протестантов, которые также начинают задумываться об ответной акции. Бойня начнется завтра – в ночь с 23-го на 24‐е.

Услышав эти речи, королева вздохнула с облегчением. Она, опасаясь подозрительности Гизов, которая может дать всплески гениального прозрения, дала им искренний совет – подготовиться не торопясь. С нахрапу такое дело не провернешь. Но и главы католической партии были правы, желая упредить противника. Здесь уже воля отдельных людей переставала играть доминирующую роль. Екатерина сделала свое дело – столкнула камень с горы, теперь ничто не в силах остановить камнепад.

За грохотом каменной лавины к тому же не будет слышно тихих мыслей королевы, благословляющей торопящихся, ибо в этом случае Гизам не придет в голову мысль, что королева, организуя покушение на Колиньи, надеялась на ответный ход протестантов. Тогда бы одним ударом она могла ликвидировать лидеров обеих партий и стать сильным арбитром между их спорами. Но ее сын и непонятная медлительность гугенотов, которые пока только угрожающе вопили и шушукались по углам, заставили ее начать разыгрывать иной пасьянс. Торопливость же католиков оставляла надежду, что они не смогут пройтись сплошной железной метлой по всей Франции, и гугеноты, хоть и в меньшем количестве, будут все же играть роль противовеса амбициям Гизов.

Так все и случилось, как она задумывала. Избиение протестантов в Париже и ряде провинциальных городов сняло вопрос об инициаторах покушения на адмирала – теперь сам народ расправился с ним. Вопрос о войне с Испанией отпал сам собой. Генрих Гиз, признанный лидер католической партии, мог бы стать некоронованным владыкой Парижа раз и навсегда. Он и стал им, но не навсегда – Екатерина упросила сына помиловать Генриха Наваррского и принца Генриха де Конде: противовес для будущего балансира не был уничтожен. Впереди были возможны новые варианты.

Утро у ворот Лувра. Художник Э. Деба-Понсан

Но из происшедшего желательно выкачать максимальную пользу – и Екатерина пишет Филиппу II, что меры, принятые ее сыном (она – щедрая мать и всю славу отдает любимому чаду) в Варфоломеевскую ночь, усилят «дружбу, связывающую две короны». Она даже повела разговор о возможном браке своего любимца – сына Генриха Анжуйского – на дочери Филиппа II. На этот раз подобное не возбранялось, ибо Филипп принимал французского посла и, услышав новость, разразился радостным смехом и не скрыл от посла своего «большого удовольствия».

Казалось, что все кончилось к удовольствию дома Валуа, и теперь Екатерина может пожинать плоды своих предвосхищений. Однако, помимо непрограммируемых эскапад католиков и гугенотов – а поступки фанатиков человеку, рационально мыслящему, не всегда можно предугадать, – беспокойство королеве стал доставлять ее сын король Карл IX. Со все возрастающими удивлением и тревогой Екатерина стала замечать, что все ее уроки по искусству управления державой, оказывается, пропали втуне, и Карл IX позволил пустить в своей душе корни чувству, гибельному для правителя – раскаянию. А ведь она сколько раз ему говорила, что, раз свершив что-либо, монарх не может предаваться бесцельным сожалениям, ибо тем самым он демонстрирует своим подданным собственную слабость, слабые же монархи могут и не усидеть на горних вершинах трона.

Король начал оказывать знаки милости гугенотам – и здесь королева-мать его одобряла, ибо это было удерживающим фактором для амбиций Гизов, но Карл IX делал это искренне, обещая искупить и загладить свою вину. А это допустить было никак нельзя: король не может быть виноватым перед своими подданными. Кроме того, Карл начал выражать вслух недовольство Екатериной и своим братом Генрихом Анжуйским, который был также в чине главных подготовителей Варфоломеевской ночи. В речах короля все явственнее зазвучали угрозы по отношению к матери и брату, заявления о необходимости переосмысления многих положений политики государства, которые закладывались самой королевой.

И тогда она решилась – пример видала Шартрского всегда был перед ее глазами. К тому же воспреемником Карла мог стать ее самый любимый сын – Генрих Анжуйский, недавно ставший польским королем. Екатерина решилась – и король вскоре неизлечимо заболел. Умирая, он вызвал к себе Генриха Наваррского и выразил ему свое раскаяние за все совершенное в ночь св. Варфоломея. Так что Екатерине оставалось лишь гадать: то ли болезнь подтолкнула его на раскаяние, то ли она удержала его от более решительных шагов.

На престол Франции вступил новый король – Генрих III.

В его правление Екатерина по-прежнему была на вершине пирамиды власти – сын полностью подчинялся ее влиянию. Вместе с ней он пережил четыре религиозные войны и был свидетелем разорения страны, разгула анархии. Екатерина изо всех сил пыталась этому противодействовать, ее политика уже стала устаревать – требовались новые подходы, королева же, столь долго пребывавшая у кормила власти, не могла этого понять, свято веря, что то, что было хорошо когда-то, не может быть плохо теперь.

Екатерина лично пыталась наводить мосты, разъезжая между представителями противоборствующих партий. Как-то раз в ходе таких разъездов она спросила у Генриха Наваррского:

– Принесут ли какой-нибудь плод труды, мною предпринимаемые для одного только покоя?

– Милостивая государыня, – отвечал Генрих. – Не я мешаю вам почивать на вашей постели, но вы не даете мне заснуть на моей. Труды, которые вы предпринимаете, для вас приятны и служат вам нишей. Покой есть величайший неприятель Вашей жизни.

Генрих совершенно точно подметил теперешнюю доминанту личности королевы – чувство реальности начинало иногда изменять ей, и она имитацию дела и суету вокруг него принимала за непосредственное дело. Но так было еще далеко не всегда. В большем числе случаев, признаем, она была еще на высоте.

Именно в это время она почувствовала склонность к чувственности, господствовавшей в обществе. естественно, не к личным ощущениям и испытаниям, а к страстно-холодному интересу к шалостям других. Она позволяла у себя в окружении предаваться прелестям Амура. Так, поэт Филипп Депорт прямо в покоях королевы сделал ее фрейлине Луизе де Лопиталь-Витри дочку. Будущий маршал д’Эстре, который, как говорили, переспал со всеми шестью своими сестрами, как-то, обидевшись на то, что Екатерина, поскольку его дед был гугенотом, не дает ему никакой должности, велел передать ей, что для его… и для его чести религия безразлична. И сошло. Она дает праздник, «на котором прекраснейшие и честнейшие женщины двора, полунагие и с растрепанными волосами, как новобрачные, были употреблены на услугу».

Она старела – разум понемногу начинал отказывать. Так, Екатерина потратила много сил, желая сделать своего сына Франсуа королем Алжира. Для этого она отправила посланника к султану с просьбой отдать Алжир. Кроме этого, предполагалось к Алжиру в дальнейшем присоединить Сардинию, получив ее от Испании взамен Наварры. Королю же Наваррскому в вознаграждение за Наварру предназначали другие владения во Франции.

Из плана этого ничего не случилось, да и герцог Франсуа скоро умер. А спустя некоторое время в один год (1589) умерла Екатерина и ее сын, последний представитель династии Валуа – король Генрих III. И на французский престол вступил Генрих Наваррский – король Франции Генрих IV, имевший, как уже отмечалось, своей первой женой дочь Екатерины Маргариту Валуа (1553–1615). Под этим непривычным, да, пожалуй, и не особенно знакомым почитателям Дюма именем скрывается первая супруга Генриха IV Маргарита Наваррская, знаменитая королева Марго. Конечно, великий романист сделал большое дело – и теперь каждый может сказать узнавательное – «А-а, та самая!», но он же в определенной степени и виновен перед нами, ибо, исповедуя принцип, что «история – это тот гвоздь, на который можно вешать все что угодно», он слегка исказил реальные черты этой, признаемся, не слишком ординарной дамы. Пожалуй, в немалых чертах более адекватно отразил ее облик – как внешний, так и внутренний – Генрих Манн в эпопее, посвященной жизни, деятельности и увлечениям короля Генриха IV.