Твёрдая власть. Записки русского патриота бесплатное чтение

Потребность прочного единения

(из одноименной статьи)

В эпоху преобразований, все охватывающих и все изменяющих, не худо иногда войти в себя и спросить, куда мы идем, что мы делаем, что мы оставляем позади, что мы берем с собой.

Мы оставляем позади государство единое, крепкое, несокрушимо-целое, могущественное, слагавшееся долго, слагавшееся трудно и носившее на себе знамение великой будущности того народа, который выстрадал его и положил на него столько жизни и сил.

Каковы бы ни были преобразования, задуманные нами, к чему бы они ни клонились, что бы они нам ни обещали, они должны быть совершены не в каком-нибудь воздушном царстве, но в России, в этом нам всем известном русском государстве, где жили наши предки, где живем мы сами, – в этом государстве, так дорого купленном, в этом государстве, так дорого стоящем, что все эти миллионы людей его населяющие, как в былые времена, так и теперь, – еще более чем когда-либо прежде, – готовы стать за него как один человек, отдать за него все достояние и всю кровь свою.

Когда весь народ дает такую страшную цену этому великому организму, называемому русским государством, когда все и самая жизнь так легко, с таким усердием, с таким энтузиазмом отдается каждым для сохранения его в невредимости и целости, то не следует ли нам прежде всего согласить все наши мысли и планы с этой первой, коренной, бесспорной необходимостью, необходимостью сохранить для народа невредимым и целым то, что он купил так дорого и за что он всем готов пожертвовать и все готов вытерпеть?

Мы все хотим лучшего (кто не хочет лучшего?), но мы должны помнить, что лучшее должно быть лучшим не для чего-либо иного, а именно для этой великой единицы, называемой, с одной стороны, русским народом, а с другой – русским государством.

Как бы ни были хороши наши планы, хороши они могут быть только в том случае, если будут удовлетворять требованиям этого политического организма и будут способствовать его крепости и здоровью.

Однородность русского государства

(из одноименной статьи)

Все на свете имеет своих врагов. Нет такой скромной, малой, ничтожной жизни, которой не угрожали бы смертельные опасности. И устрица имеет своих врагов: может ли не иметь их такое громадное и могущественное государство, как Россия?

Мы можем допустить это a priori; можем допустить также то, что русское государство имеет врагов тем более многочисленных, чем оно могущественнее и значительнее; мы можем допустить, что есть множество интересов всякого рода, радикально враждебных существований России.

Допустив это, мы можем спросить себя: какой путь должны были бы избрать эти враждебные русскому государству интересы, если они оказались в действительности? Мы еще не говорим, что такие интересы действительно существуют: мы только делаем предположение. В этом предположении мы спрашиваем себя: что могло бы с точки зрения этих интересов казаться наиболее желательным?

Допуская существование таких интересов, мы хотим допустить еще и то, что они здравомысленны, рассудительны, опытны, что они понимают ясно, чего хотят, и умеют согласовать средства со своими целями.

Итак, что было бы желательно с точки зрения радикальной, но в то же время умной вражды относительно русского государства?

Желательно ли было бы пойти на Россию войною, возбудить против нее все антипатии? Нет, умная вражда этого не пожелает, только безумие и глупость могли бы мечтать о том, чтобы одной блестящей кампанией потрясти и разрушить такое государство, как Россия. Умная вражда поймет, что такой путь ни в каком случае не может быть желателен и что он не может быть предметом здравых политических расчетов. Война стоит дорого; тяжесть войны падает на обе стороны; война сопряжена с риском. Вред, ожидаемый от войны, может быть куплен слишком дорогой ценой и в результате может еще оказаться не вредом, а пользой.

Русское государство выдержало страшные войны; но они не только не разрушили его, а напротив, способствовали его усилению. Война возбуждает народные силы, вызывает народное чувство, которое теснее и крепче связывает все элементы государственного организма и все части народонаселения.

Что можно представить себе громаднее той войны, которую выдержала Россия в 1812 г.? Но чем же кончился этот крестовый поход против нее всей Европы, предводимой великим завоевателем? Было ли разрушено русское государство? Была ли раздроблена его государственная область? Понесло ли оно какой-нибудь ущерб? Ослабело ли оно внутри или в своем европейском положении? Нет, этот крестовый поход, в котором соединились все силы Европы против России, кончился полным торжеством ее; никогда не была она. так могущественна, как после той войны; патриотизм народной войны послужил к обновлению общества и положил начало более самостоятельному развитию его нравственных сил.

В последнюю, Восточную, войну против России соединились также силы почти всей Европы; война была ведена при самых неблагоприятных для России условиях; она не имела народного характера; исход ее был очень несчастлив для России, Россия понесла значительный ущерб, она потеряла свой черноморский флот, лишилась своего лучшего морского заведения, ее значение было ослаблено, обаяние военной силы, которое давало ей такой великий вес в европейских союзах и советах, померкло; но зато каких усилий, какого напряжения, каких жертв стоило противной стороне достижение этого результата!

И что же, однако? Как ни был чувствителен урон, понесенный Россией, подверг ли он опасности ее существование? Мы видим, что даже те невыгоды, которые были следствием Восточной войны, стали обращаться, мало-помалу, ей в пользу. Россия вошла внутрь себя; она предприняла целый ряд преобразований, которые при благоприятном исходе должны были бы поставить ее гораздо выше, чем стояла она когда-либо.

Последствия самой несчастной для России войны оказались благодетельными для нее.

Но предположим возможность такой войны, в которой русское государство совершенно изнемогло бы под ударами врагов; предположим войну, в которой удалось бы разрушить его. Падение такого громадного государства покрыло бы целый мир своими обломками, и Европа была бы потрясена в своих основаниях. Желать такой всеобъемлющей, всепотрясающей катастрофы не может ни один здравомыслящий политический человек, и только самая необузданная фантазия допустит возможность разрушения русского государства посредством войны.

Итак, предполагая, что есть интересы, которые враждуют против самого существования русского государства, предполагая с тем вместе, что эти интересы руководятся благоразумием, мы приходим к заключению, что война есть дело наименее желательное с точки зрения этих интересов.

Гораздо желательнее было бы найти внутри России элементы разложения, которые могли бы привести ее к смутам и распадению. Нет сомнения, что всякое революционное движение в России встретило бы сочувствие с точки зрения неприязненных ей интересов. Нет сомнения, что эти интересы должны благоприятствовать всему, что может порождать смуты и недоразумения внутри России, всему, что может поселять раздор между началами ее общественной организации, всему, что может ослаблять в ней основы человеческого общежития, что может отклонять движение ее жизни от правильного пути, что может отнимать у народа его молодые и свежие силы, губить их и обращать их против него.

Враждебные интересы, естественно, будут пользоваться всякой неясностью, всякой ошибкой, всяким дурным элементом в нашей жизни, чтобы употреблять их в дело. Однако ни политическое благоразумие, ни простой здравый смысл не могут желать продолжительного действия подобных факторов, продолжительного развития ядовитых миазмов разрушения.

Как война, так и внутренние смуты могут служить только вспомогательными средствами; но ни то, ни другое не может быть благоразумно избрано в орудие разрушения громадного и сильного государства; и то и другое угрожало бы потрясением целому миру; и то и другое было бы катастрофой, которая никак не может входить в расчеты благоразумной политики, и ни в каком случае не может быть ей приятна.

Что же могло бы быть желательно в интересах политики самой радикальной относительно русского государства, но в то же время благоразумной? Нет сомнения, что всего желательнее было бы без усилий, без пожертвований, без рисков, без всяких опасностей и потрясений произвести то, что могло бы быть следствием только самой бедственной войны, или самых разрушительных внутренних смут; нет никакого сомнения, что мирное, тихое, постепенное, незаметное действие было бы предпочтительнее и разгрома, и продолжительного разложения нравственных основ общества.

Торжеством политики, клонящейся к разрушению могущественного и громадного тела, политики благоразумной и здравомысленной, было бы замутить его душу и убедить ее в том, что она совершит наилучшее дело, если сама постепенно и в видах прогресса раздробит и разрушит его.

Ни война, ни революция не страшны для русского государства; никакой серьезной опасности не могут представлять для него сепаративные наклонности, которые обнаруживаются в некоторых владениях русской державы. Сами по себе все дурные элементы разложения и отложения не имеют и не могут иметь силы, но чего не может сделать война, чего не могут произвести никакие внутренние потрясения и смуты, то было бы прямым и естественным последствием систематического разъединения Верховной власти с народом.

Давно уже пущена в ход одна доктрина, нарочно сочиненная для России и принимающая разные оттенки, смотря по той среде, где она обращается. В силу этого учения, прогресс русского государства требует раздробления его области по-национально на многие чуждые друг другу государства, долженствующие тем не менее оставаться в тесной связи между собой.

Эта мысль может проникать во всевозможные трущобы; она же, переменив костюм, может занимать место в весьма благоприличном обществе, и люди самых противоположных миров, сами не замечая того, могут через нее подавать друг другу руку, она возбуждает и усиливает все элементы разложения, какие только могут оказаться в составе русского государства, и создает новые. Людям солидным она лукаво шепчет о громадности России, о разноплеменности ее народонаселения, об удобствах управления, будто бы требующего не одной администрации; людям либеральных идей она с лицемерной услужливостью объявляет, что в России невозможно политическое благоустройство иначе как в форме федерации; для молодых, неокрепших или попорченных умов она соединяется со всевозможным вздором, взятым из революционного арсенала.

Припомним, что воззвания к революции, какие появлялись у нас, прежде всего требовали разделения России на многие отдельные государственные центры. Еще в прошлом году, в мае месяце, в то самое время, когда началось в обществе патриотическое движение, появился подметный листок, в котором чья-то искусная рука сумела изложить эту программу так, что в ней нашлось место и для идеи царя, и для самого нелепого революционного сумбура. Первое место в этой программе будущего устройства России занимает, конечно, Польша, сверх того, кроме Финляндии, помнится призывались таким же образом к отдельной жизни Прибалтийский край, Украина, Кавказ. В других программах появлялась еще Сибирь.

Но достигнуть осуществления этих программ мятежом или революцией было бы трудно. Польский мятеж при всех благоприятных условиях оказался бессильным, революция оказалась фантасмагорией, которая исчезла при первом движении здоровых общественных сил.

Осталась надежда воспользоваться нашими собственными недоразумениями и в наших собственных руках повернуть наш прогресс в эту сторону; остается надежда, что мы сами спокойно и под видом прогресса совершим над собой то, что могло бы быть только следствием сокрушительного удара, нанесенного нам извне, или какого-либо страшного взрыва. И вот нам представляют перспективу России, превращенной из одной могущественной нации в собрание многих наций, которые нужно еще для этой цели сделать. Перед нашим воображением развертывают картину многих совершенно отдельных и чуждых друг другу государств под сенью одной державы; нас пленяют изображением этой державы, возносящейся над целым сонмом народов и государств, как бы над особым человечеством.

О тех доводах, которые могут улыбаться умам совершенно незрелым или испорченным, говорить не стоит. Но любопытны те аргументы, которые употребляются для совращения людей солидных, с одной стороны, консервативного, а с другой – либерального образа мыслей.

Россия, – так говорят проповедники новой доктрины, нарочно сочиненной во исполнение будущих судеб нашего отечества, – Россия занимает слишком громадное пространство; она представляет собой целый мир, в котором живет не один какой-нибудь народ, а целых двадцать.

Итак, громадное протяжение Русской Империи, с одной стороны, и страшное множество народностей, населяющих ее неизмеримое пространство, с другой, – вот главные аргументы, которыми хотят уловить нашу мудрость и направить ее к предустановленной цели. Но русская территория по своим естественным условиям не может не быть громадна; она не может служить поприщем для самостоятельной и сильной государственной жизни иначе как в тех размерах, которые были намечены с точностью при самом рождении русского государства.

Попытайтесь мысленно разделить то пространство, которые ныне занимает Русская Империя, так, чтобы на ее месте образовалось несколько особых государств, способных к самостоятельному и могущественному развитию, и вы сейчас же убедитесь, что это дело невозможное. Территория русского государства на всем своем протяжении запечатлена характером нераздельности и единства. До такой степени нынешние границы русского государства необходимы ему, что оно до тех пор не могло успокоиться и войти в себя, пока не приобрело или не возвратило их себе, пока не восстановило целости своей земли, предназначенной ему Провидением. Вся энергия народа, весь разум его правительства, весь гений его государственных деятелей были направлены к этому необходимому результату, достижение которого должно было предшествовать развитию гражданственности, свободы и всех искусств мира.

Только с восстановлением своих естественных границ и, стало быть, с занятием всего огромного протяжения своей территории русское государство могло успокоиться, замириться и открыть возможность для свободного развития человеческой жизни. В чем состоял смысл неугомонных движений наших князей в эпоху киевской Руси? В чем смысл той великой, почти беспримерной колонизационной силы, которую обнаружил наш Новгород? Чего добивалась, о чем с такими усилиями заботилась Москва с тех пор, как в ней сосредоточилась жизненная сила русского государства после понесенного им разгрома? Не в собирании ли русской земли заключалось все призвание Москвы? Из чего она билась и с Ливонским орденом, и с польской Речью Посполитой? На что было положено столько труда, для чего было пролито столько крови? Что придает колоссальное величие и силу образу Петра, и что мирит русский народ с жестокостью и насилием его преобразований? Не то ли, что он восстановил нашу связь с Западом, что он добился до некоторых из наших западных окраин, что он добрался до русского моря, что он положил начало восстановлению Руси в ее западных границах? Не то ли придало бессмертный блеск царствованию Екатерины?

И вот теперь, когда это великое многотрудное дело стольких веков, стольких усилий, стольких жертв совершилось, – нам говорят, что русская земля через меру обширна, что мы обязаны отречься от нашей истории, признать ее ложью и призраком и принять все зависящие от нас меры, чтобы обратить в ничто великий результат, добытый тяжким трудом стольких поколений.

Нам говорят, что именно теперь, когда первая часть нашего исторического дела совершена и когда вследствие того для нашей народности открывается новый период существования, в который нам предстоит оправдать труд наших предков и достойно воспользоваться его плодами, – нам говорят, что обширное протяжение русской территории и тягостно и неудобно и что оно должно быть снова раздроблено, – раздроблено de gaiete de coeur [с легким сердцем (фр.)], раздроблено нашими собственными руками; нам говорят, что с нашей стороны и невеликодушно, и нелиберально занимать столь большое пространство; нам говорят, что мы должны возгнушаться громадностью нашей государственной области, что мы должны отделить от нее преимущественно ее западные окраины, возвращение которых стало так дорого, возвращение которых составляет весь смысл и московского, и петербургского периода нашей истории.

Нам говорят, что мы должны, хотя и с другими видами и в другой форме, разделить Русскую землю, как разделили ее, тоже в видах удобства, старые киевские князья. Нам говорят, что русская земля по своим громадным размерам не может служить территорией одному цельному государству. Нет, этого мало: нам говорят это в ту самую пору, когда пространство и время благодаря телеграфам, железным дорогам и другим пособиям науки и гражданственности почти исчезают перед человеком.

Каково это? русское государство не тяготилось громадностью своей территории в те времена, когда эта громадность действительно могла казаться тягостною, и должно изнемочь под ее бременем теперь, когда при условиях современной цивилизации обширность сплошной территории освобождается от всех своих неудобств и становится самым несомненным элементом государственного благоустройства и народного процветания. При царе Алексее Михайловиче Русь не чувствовала тягости быть «всею Русью»; а вот теперь, когда мысль и слово почти в одно мгновение ока передаются из Петербурга на Кавказ и когда в каких-нибудь двое-трое суток можно с устьев западной Двины или с берегов Вислы очутиться на берегах Волги, теперь нам говорят, что громадность нашей территории отяготительная для нас и что мы должны как можно скорей отделаться от нее.

Заставляя нас помышлять с ужасом о громадности нашей государственной области, нас приготовляют к покушению на самоубийство еще мыслию о страшной разноплеменности народонаселения русской державы. Перед нашей смущенной мыслью воздвигают целых двадцать народов, населяющих нашу государственную область.

Нам говорят, что каждая из этих двадцати наций, насильственно связанных в одно государство, требует особого для себя государства, и что Россия непременно должна удовлетворить этому требованию. Россия есть не что иное, как химера; в действительности же существуют двадцать наций, которым эта химера, называемая Россией, препятствует жить и развиваться самостоятельно.

Двадцать народов! Да это более, чем сколько можно насчитать полных народов в целой Европе! Каково это! А мы и не знали, что обладаем таким богатством: под обаянием химеры мы все думали, что под русской державой есть только одна нация, называемая русской, и что мало государств в Европе, где отношения господствующей народности ко всем обитающим в ее области инородческим элементам были бы так благоприятны во всех отношениях, как в русском государстве!

Известно, что мы приобрели бессознательную склонность давать не только особое положение инородческим элементам, но и сообщать им преимущества над русской народностью и тем развивать в них не только стремление к отдельности, но и чувство гордости своею отдельностью; мы приобрели инстинктивную склонность унижать свою народность.

Но естественные условия, в которых находится русская народность, так благоприятны, что все эти искусственные причины, клонящиеся к тому, чтобы обессилить ее, до сих пор не могли значительно повредить ей. Самые резкие противоположности языка и обычаи русской народности, какие оказывается, например, между великорусской, малороссийской и белорусской частями ее, покажутся сплошным единством в сравнении с теми бесчисленными резкими контрастами, на которые распадается народность немецкая или французская и которые сдерживаются в национальном единстве только лишь силой национального государства.

Естественные условия, в которых находится русская народность, так благоприятны, что даже и наиболее спорный, наиболее значительный своей численностью и наиболее стремящийся к отторжению инородческий элемент, с ней связанный, – элемент польский, – гораздо родственнее по своему языку, которому в вопросе национальности принадлежит первое место, нежели французские или немецкие провинциализмы в отношении друг к другу.

Русский крестьянин из Ярославля или Полтавы с помощью своего языка может удобно исходить весь польский край, ни мало не затрудняясь в сношениях с его жителями; между тем как во Франции или в Германии чуть ли не с каждым приходом меняется народный язык, и до такой степени, что люди различных местностей не могли бы понимать друг друга, если бы каждый не был более или менее знаком с языком государственным, не редко не имеющим ничего общего с местными наречиями.

Итак, при самых неблагоприятных условиях политической системы, клонящейся к тому, чтобы выделить инородческие населения, поддерживать и развивать правительственными способами чуждые русской народности элементы, встречающиеся на ее громадной территории, и, наконец, в этой искусственной отдельности возвышать их над русской народностью, – несмотря на все это, нигде, скажем мы опять, отношения господствующей народности ко всем инородческим элементам так не благоприятны, как в России.

«Национальная партия» в России

(из одноименной статьи)

«Национальная партия в России» – вот под каким курьёзным заглавием появилась недавно в «Кёльнской Газете» небольшая статейка, присланная из С.-Петербурга.

Национальная партия в России! Найдите еще хотя бы одну страну в Европе, к которой бы эти слова могли быть отнесены в том самом смысле, в каком они применяются теперь к России. Ни в государствах сильных и здоровых, ни в государствах разлагающихся не найдете вы национальной партии. Национальная партия во Франции, или в Англии, или в Пруссии – это весь народ этих стран, народ, сознающий свое достоинство, готовый стоять за свою честь и за свои интересы и не распадающийся в этом отношении ни на какие партии, ни на какие подразделения.

В России национальную партию также составляет весь русский народ. Правда, что он выступает в этом значении только в редкие минуты своего пробуждения, в те минуты, когда он живет полною жизнью и участвует в совершении своих судеб; правда, что в другое время он как бы отодвигается в сторону. Но это самозабвение и самоотречение не должно никого вводить в обман: русский народ спокоен за свою честь и свои национальное интересы вследствие уверенности, что они вполне ограждаются верховною властью, которую он считает всецело русскою, которой он доселе никогда не противопоставлял себя и с которою он чувствует себя единым организмом.

«Кельнская Газета» напрасно говорит о существовании национального фанатизма в России, который будто бы выражается в слепой ненависти ко всему чужому и в столь же слепом поклонении всему своему. Все это совершеннейшая напраслина и клевета, и петербургский корреспондент не в состоянии ничем подтвердить свое обвинение. Впрочем, он нисколько и не заботится об этом. Было бы решительным заблуждением предполагать, будто бы все подобные статьи и корреспонденции иностранных газет пишутся в виду иностранной публики, и особенно для вразумления ее насчет истинного положения дел в России. Об истине тут не может быть и речи; но этим корреспондентам нет также надобности вводить в заблуждение иностранную публику.

Для чего же и для кого же они так усердно пишут? Не ясно ли, что они имеют в виду произвести известное впечатление и действие на русских влиятельных людей, которым недосуг следить за направлениями в русской политической журналистике и припоминать, что было сказано и чего не было сказано в той или другой русской газете?

Желая очернить то или другое неудобное для них направление в глазах русских влиятельных лиц и показать всю его нелепость, эти корреспонденты без всякого зазрения совести, но не без некоторых уловок навязывают русским газетам мнения, которых оне никогда не высказывали и не могли высказывать.

Так и в данном случае корреспондент «Кельнской Газеты» счет за должное прежде всего заявить свое мнимое беспристрастие, отозвавшись с некоторою похвалой о таланте, с которым будто бы издаются «Московские Ведомости», для того чтобы дальнейшие его показания о нашем фанатизме нашли себе большую веру. Впрочем, стоит посмотреть, в чем состоит наш мнимый фанатизм?

«Национальная партия, – пишут в «Кельнской Газете», – органом которой служат «Московские Ведомости», настаивает на возможно большем образовании русского народа, и притом для высших классов его она требует образования, имеющего классическую основу; но она желает этим достигнуть только исключительного господства русского языка и православного вероисповедания на всем пространстве Русской Империи».

Прежде всего пусть читатели сообразят, что это пишет противник русской национальной партии, то есть внутренний враг России, и что он ставит этой так называемой им партии в укор ее заботы о распространении просвещения в русском народе и о том, чтоб оно получило истинно европейские основы. На эти строки мы обращаем особенное внимание тех из наших читателей, которые не составили себе ясного и определенного понятия о системах образования. Нет сомнения, что многие не дают себе отчета, почему необходима у нас, как и везде в Европе, классическая система образования; но вопрос этот, для многих столь отвлеченный и туманный, должен дать им почувствовать себя во всей своей практической силе, если только они сообразят, с какими неимоверными усилиями внутренние враги России во всех сферах противодействуют преобразованиям в лучшем смысле по этой части и какое значение придают они классической системе.

Сколько было усилий, сколько обманов, беспримерных по своей бессовестности, пущено в ход для того, чтобы воспользоваться неприготовленностью нашего общества к правильному разумению этого вопроса, для того, чтобы сбить с толку людей влиятельных и ложно направить решение правительства, наконец, испортить сколько можно законодательную меру при ее исполнении, которое теперь наступает и которое еще очень может сделаться для нее окончательным крушением.

Пусть поймут те из русских людей, честно мыслящих относительно интересов своего отечества, которые, по неимению в виду всей полноты требующихся данных или по случайному недоразумению, враждуют против классического образования, пусть поймут они, что они делают дело врагов России, и притом злейших врагов, самых ядовитых, самых опасных. Да, только путем образования, – образования европейского, – русский народ может упрочить свое господство в России, то есть свое политическое существование. Только этим путем образования и православная церковь может выйти из того опасного положения, в котором она теперь находится. Если национальная партия так думает, то она хорошо думает, и очень естественно, что она вызывает против себя самую ожесточенную злобу врагов русского дела.

Как русские и как православные, мы не можем не желать всех возможных успехов нашему языку и нашему вероисповеданию; но этих успехов мы не всегда ожидали и ожидаем не от каких-либо внешних и насильственных мер, а от постановки русского народа в такие условия, которые благоприятствовали бы его внутреннему преуспеянию. Не говорили ли мы постоянно, что и католик, и протестант, и даже еврей могут быть истыми русскими гражданами, если бы только мы сами не заставляли их чувствовать себя людьми чуждыми и даже враждебными русскому народу или, что то же, русскому государству? Есть ли в этих словах хотя бы тень религиозной нетерпимости и исключительности?

Но петербургский корреспондент «Кельнской Газеты» поставляет нам в вину, что мы говорим всегда о русском народе как о господствующем в России и о православной церкви как о господствующей в России церкви. Да, действительно, мы это говорим и повторяем, заявляя тем всем известный исторический, политический и статистический факт, который ничем нельзя опровергнуть. Не называется ли везде религия огромнейшего большинства населения какого-либо государства господствующею в нем религией, и не перестало ли бы Русское государство быть русским, не распалось ли бы оно на составные свои части, если бы русскому народу было отведено в нем то же место и значение, как полякам, немцам, шведам и финнам и т. д., то есть если бы все инородческие элементы были признаны в Русском государстве наряду с русским народом в качестве политических национальностей?

Да, без всякого сомнения, русский язык должен господствовать в России, – без всякого сомнения, вероисповедание громадного большинства народонаселений, живущих в России, и ее правительства не может не считаться господствующим, как, например, английский язык и английское вероисповедание в Англии или французский язык и римско-католическое вероисповедание во Франции. Многих господств не может быть в одном государстве; но господство русского языка в России, особенно если это господство будет опираться и на образование, отнюдь не может означать нетерпимости к иностранцам, отнюдь не может вести к национальной исключительности, равно как не может вести образование к религиозному фанатизму.

Для вернейшего достижения своей цели, которая состоит единственно в том, чтобы уронить в глазах русского правительства русское дело, которому мы посильно служим, петербургский корреспондент «Кельнской Газеты» должен был неминуемо прибегнуть к обычной в подобных случаях уловке. На нашу долю должны были достаться порицания и насмешки, на долю русского правительства – хвалы по отношению к тому же самому предмету.

Мы будто бы постоянно проповедуем насилие против инородцев и иноверцев, «так как бы Россия находилась еще в тридцатых годах нынешнего столетия», но русское правительство с большою твердостью идет своим путем, нисколько не поддаваясь подстреканиям «Московских Ведомостей» и понимая, что ему следует держаться политики примирительного образа действий как внутри, так и вне.

Разъединить русское правительство и русскую национальную партию, органом которой корреспондент называет «Московские Ведомости», кажется ему еще недостаточно, и вот он противопоставляет русское правительство вообще всему русскому обществу. «Между тем как все реформы, – говорит он, – до сих пор исходят от правительства, русское общество даже и в управлении собственными своими делами, например промышленными предприятиями, обнаруживает такую незрелость, что от него нельзя ожидать ничего существенного». Но каким образом русское общество могло бы взяться за реформы, которые приняло на себя правительство? и из кого состоит это правительство, как не из людей, принадлежащих к русскому же обществу? Если и вообще правительство не может быть противополагаемо обществу, то возможно ли такое противоположение по отношению к России, где с общества снята почти всякая забота о делах общего интереса и почти исключительно предоставлена правительству?

Примут ли журнальные органы русского правительства с благодарностью похвалы петербургского корреспондента «Кельнской Газеты», пройдут ли они их молчанием или отвергнут их с негодованием, это их собственное дело; мы же еще раз должны протестовать против возведенного на нас обвинения, будто бы мы подстрекаем русское правительство к насилиям против инородцев и иноверцев в видах их обрусения и обращения в православие.

Не насилий, не преследования или стеснений для племенных особенностей, наречий и языков, или еще менее для религиозной совести инородцев желаем мы; по мы действительно полагаем, что русское правительство может быть только русским на всем пространстве владений Русской державы, приобретенных русскою кровью. Это не насилие против инородцев и не исключительность, а закон и жизни, и логики. Мы полагаем, что на всем пространстве Русской державы не может быть признаваема никакая другая политическая национальность, кроме русской.

Признавание всякого другого племени или населения какой-либо части государства за особую политическую национальность было бы равносильно признаванию в России, кроме русского подданства, еще иных подданств, или, что то же, – признаванию, что в России существует не одно государство, а многие в личном соединении между собою, а это противоречило бы как всей прошедшей истории, так равно и ныне действующим основным законам.

В этих положениях, как мы уверены, никто не отыщет и тени чего-либо насильственного или неприязненного в отношении к инородцам; в них выражается только одна несомненная истина, которую не следовало бы и развивать при совершенной ее очевидности, что русское государство есть только Русское государство и что подданство в России может быть только русским подданством, которое, впрочем, могут принимать даже и иностранцы, не говоря уже об инородцах, для которых оно обязательно наравне с природными русскими.

Три задачи русского народа

(из одноименной статьи по случаю франко-прусской войны 1870 года)

В «Прибавлениях» («Beilage») к аугсбургской «Allgemeine Zeitung» от 22 (10) сентября помещена статья «Die russische Presse und der deutsche Krieg» [ «Русская пресса и немецкая война (нем.)], любопытная во многих отношениях.

Известно, с каким постоянством и красноречием газета эта отстаивает немецкие интересы, взятые в противоположность русским. Старый орган немецких «французоедов» и во время нынешней войны жесточайший враг Франции изо всей немецкой печати, «Allgemeine Zeitung» в то же время – поборница того положения вещей в прибалтийском крае, которое так унизительно, так возмутительно для русского народного чувства и так явно противоречит духу всех благих начинаний в последние пятнадцать лет.

Обрадовавшись с каким-то средневековым фанатизмом падению французского неприятеля как удару исторической «Немезиды» за прежнее могущество Франции, отпраздновав в недавней передовой статьей «осуждение историей всей романской расы, всего романского быта» и поставив на место всего этого величие цивилизованной и высоконравственной Германии, «Allgemeine Zeitung» совершенно удовлетворила своему патриотизму с одной стороны – с западной. Теперь она снова обращается на восток, и вот что представляется ее взорам.

Русский народ забыл теперь все обиды, которые ему в таком большом числе нанесла Франция. Он забыл пожар Москвы и опустошение Украины (sic) в 1812 году, разрушение Севастополя и русского флота, порабощение Черного моря, возбуждение поляков к мятежу, все поругания, которым-де русское имя подвергалось в Париже, словом, все, за что, по учению немецких патриотов, Россия должны была бы мстить Франции в сию удобную минуту.

Каждый народ, поучает аугсбургская газета, имеет свои политические идеалы и задачи, исполнение которых он считает своим призванием. У русского народа таких-де задач три.

Первая из них – приобретение Константинополя, который в устах народа называется Царьградом, то есть, объясняет «Аllgemeine Zeitung» своим не знающим по-русски читателям, город царей (Czarenstadt). Эту-де идею некогда питали церковь и поэзия, но со времени Крымской войны она, по замечанию немецкой газеты, провалилась.

Вторая задача – польский вопрос. Но вопрос этот, по мнению аугсбургской газеты, есть не что иное как ложь. Когда, говорит она, благодарственные гимны за эманципацию прискучили, то печать ухватилась за польский вопрос, но вскоре-де он утратил всякое значение, и вот понадобилось питать национальные идеалы в ином направлении. Наступила очередь идеи 3-й.

Читатель уже угадывает, что третья задача есть немецкий вопрос в России. Эта идея, по мнению аугсбургской газеты, имеет реальное основание. Русский-де ненавидит немца, который его превосходит «всюду и всегда, в общем и в частностях, в дельности и успехе работы, в порядке и процветании, в общей организации и в домашнем хозяйстве».

Русский у немца состоит «в ремесле рабочим, в торговле комиссионером, в присутственном месте подчиненным, в науке учеником, в общине отрицающим противником (in der Commune der negirende Opponent), в промышленном предприятии побежденным конкурентом»; последствия такого повсеместного превосходства – зависть и вражда к пришельцу, «который, однако же, совершенно необходим для каждой стороны русской общественной и государственной жизни».

Печать «Московской школы» сумела-де приплести сюда вопрос о феодализме в балтийских губерниях, о феодализме, которого русский, даже образованный, и понять не может. Русский-де гордится своими свободными учреждениями, плодами новейших реформ. Но новейшие победы Германии начинают-де вселять в русских страх. Узнав, что немец не только дельнее, но и могущественнее его, русский будет-де принужден преклониться пред ним, и немец может покорить его даже на почве святой Руси.

Вот полная и откровенно изложенная программа той немецкой партии, которая и вне нашего отечества, и внутри его стремится к его порабощению. Статья начинается с попытки возбудить в русской публике чувство мести за прежние несчастия, причиненные России Францией.

Такие попытки встречаются и в других органах немецкой печати; так, недавно «National Zeitung» в передовой статье ставила русской политике ту же цель отместки за Восточную войну, за поддержку поляков, за разные другие повинности Франции и точно так же удивлялась русской забывчивости, которая не пользуется настоящею минутой, чтобы радоваться и способствовать падению Франции.

Нет народа, который бы не терпел обиды от разных других народов в разные периоды истории, и, по мнению этих национал-германских публицистов, каждый народ должен держать наготове эти старые счеты, выжидая случая удобно и безопасно накинуться на старого обидчика. Это политика подсиживания. При этой системе каждый народ прячется в засаде и таит свою давнишнюю злобу, пока с кем-нибудь не приключится беда; тогда он внезапно выскакивает и впивается в него когтями.

Легко может быть, что для мстительного задора такое занятие представляет много заманчивого, но национальная политика имеет иные цели, нежели услаждение подобного чувства. Смотреть в одно прошлое и гнаться за возмездием по меньшей мере неудобно и непрактично. Обстоятельства меняются часто, не дожидаясь людских симпатий или антипатий; удар, которого не отразили вовремя, было бы нелепо отражать впоследствии, задним числом; история идет вперед, а закоренелое чувство мести лишь ослепляет и путает трезвое понимание политической ситуации. К этой-то политике грубой страсти хотят теперь привести нас органы немецкой политики.

Мы не будем вдаваться в критику географий и языкознания ученого автора статьи. Мы не будем доказывать ему, что война 1812 года происходила не в Украине и что Царьград вовсе не значит «город русских царей». Мы только засвидетельствуем, что он выставляет целью нашей восточной политики завоевание Константинополя и вековую борьбу нашу с Польшей спокойно и невозмутимо вычеркивает как ложь.

Отделавшись так дешево от этих двух вопросов, автор сосредоточивает все внимание своих читателей, всю силу своей аргументации на третьем – на борьбе нашей с немцами. Зачем и откуда эта борьба?

По мнению автора, дело очень просто: немец учен, делен, ему во всем удача; русский (это подразумевается) – невежа, пустой малый, бесталанный; как же не позавидовать счастливому немцу? Но счастливый немец обладает драгоценным институтом феодализма, которого злосчастный русский не способен ни понять, ни полюбить.

Счастливый немец в своем родном Мекленбурге и у нас в прибалтийском крае отстаивает крепостные порядки, от которых вся просвещенная Европа давно отказалась и которые она глубоко презирает. И вот на этих-то порядках, на этом балтийском рабовладении, прикрытом приличным названием личной свободы крестьян и владения землей по аренде, автор внезапно спотыкается.

Он говорит, что Германия свободнее России, и в то же время огорчается, что русские гордятся своими судебными и земскими учреждениями; он говорит, что русские ненавидят немецких пришельцев за их превосходство в общей организации, и в то же время с соболезнованием замечает, что прелесть феодальных порядков не встречает в России достаточной оценки.

Пока в статье не зашла речь о наших балтийских губерниях, все шло отлично: русские представлялись читателю какими-то абиссинцами, а немцы – англичанами, и ненависть восточных варваров к западным цивилизованным завоевателям казалась совершенно естественною.

Это бессильная злоба грубой массы, которая подавлена превосходством интеллигенции и культуры. Но вдруг оказывается, что интеллигенция горой стоит за феодализм. Ничто так не дорого, так не близко ее сердцу. Восточный варвар завел у себя и гласный суд, и земские учреждения, и освобождение крестьян с землей, и если бы не давление немецкой цивилизации в одном угле варварского государства, то и там появились бы эти нововведения.

Только немецкий элемент в наших прибалтийских окраинах, только наши «цивилизаторы», которые ежедневно вопиют о нашей неурядице, о нашей бедности, только они тормозят в этом несчастном крае введение реформ, которые положили бы конец его неурядице и бедности его населений. Только цивилизаторы мешают цивилизации балтийских губерний.

Только торжество русской национальности, только применение к этому побережью великих реформ русского государства может избавить от бедствий населения, угнетенные и разоренные чужеземными завоевателями и искусственно задержанные в своем порабощении самозванцами цивилизаторской миссии.

Нужно ли еще повторять, что мы боремся здесь за священнейшие интересы нашей цивилизации? Нужно ли указывать на то, что немецкая партия в России, по своему положению в балтийском крае, необходимо должна быть слепым противником всякого прогресса? Есть ли что-нибудь грубее той подтасовки, посредством которой борьба наша против отживающих свой век помещичьих привилегий выставляется как борьба против германского просвещения?

Успехи германской мысли, завоевания германского духа не составляют исключительной принадлежности германского народа. Они сделались достоянием всего цивилизованного мира. Идея полного, всестороннего, свободного развития личности распространилась по всему свету, и заслуга ее распространения в значительной мере принадлежит деятелям германской мысли и творчества, хотя и эта Франция, над которою нынешние немецкие патриоты глумятся с таким недостойным свободных людей, с таким рабским злорадством, участвовала не менее в развитии европейской гражданственности.

Но та германская сила, которая теперь упивается торжеством побед в Европе и злобствует против дела прогресса и народного возрождения в нашем отечестве, есть ненавистная и темная сила. Это есть временный успех партии реакции, духа исключительности и мракобесия. Это успех немецкой юнкерской партии, которая в своем отечестве во время мира была предметом глубокой ненависти всей наиболее просвещенной части общества, предметом заслуженного презрения и удобною мишенью для зубоскалов.

Только политика завоевания доставила ей вес и обаяние. Только лесть грубым завоевательным инстинктам немцев и их мечтам о восстановлении Германской империи со средневековым границами могла ослепить их до того, что большинство примкнуло к юнкерам и изменило благороднейшим заветам своей культуры. Только опасность, которою эта партия угрожает соседям Германии, доставила ей временную популярность внутри страны. И в этом временном значении германское стремление является реакционною и мрачною силой, угрожающею свободному развитию других европейских стран и солидарною с самыми дурными и зловредными в них партиями.

Нельзя отрицать очевидности факта. Нельзя не видеть, что трижды – против Дании, против самой Германии, против Франции – успех был на стороне этой партии. Но счастье способно ослеплять людей, и вот, упоенные успехами своего оружия, немецкие юнкеры – или их печатные органы – мечтают о покорении себе русского даже на почве, как они, глумясь, выражаются, святой Руси.

Момент для этого покорения выбран, по-видимому, удачно. Рука об руку с успехами германского завоевания шла агитация немецкой партии в России, и многие поразительные факты нашей администрации как будто поощряли эту фантастическую надежду, выраженную в «Allgemeine Zeitung» с таким простодушным бесстыдством. Но феодалы-завоеватели забывают один фактор в этой борьбе.

В то время как дух реакции и мракобесия празднует в центральной Европе свои кровавые оргии, дух разумной свободы и прогресса совершает в России великое дело преобразований, и становится силой национальной чувство юного, но могучего народа, которому, несомненно, принадлежит будущее, принадлежит тем вернее, чем темнее была доселе его доля.

Какие бы софизмы ни сочиняли феодальные борзописцы в изложении борьбы русской национальности с немецкими притязаниями внутри России, для ясного и беспристрастного взора нет сомнения, на чьей стороне здесь прогресс, на чьей – просвещение, на чьей – дело человечества и цивилизации.

Единение царя и народа

(из одноименной статьи по случаю русско-турецкой войны 1877 года)

Еще ли кто будет сомневаться в искренности народного движения, возбужденного в России событиями на Востоке, и в народности войны, которую русский Царь предпринял на защиту христианских населений Востока?

Люди, которым желалось бы в каких бы то ни было видах разъединить русского Царя с Его народом, готовы клеветать на всякое русское чувство и видеть бунт даже в изъявлениях народной любви и преданности народа своему Государю, готовы заподозрить даже Церковь Православную в возбуждении мятежных чувств и Евангелие в распространении опасного демократического духа, – люди такого свойства не могут благоприятно смотреть на то, что творится теперь в нашем Отечестве, не могут радоваться событиям, в которых русский Царь и народ одно мыслят и заодно действуют. Они признают только такую политику правильною и безопасною, в которой правительство поступало бы наперекор и народному чувству, и преданиям русской истории и в которой правительство было бы органом каких угодно интересов, только не русских.

Только такую политику признают они и просвещенною и безопасною, и либеральною и консервативною, которая отрекается от своей страны и действует по программе враждебных ей интересов.

Противники России всегда были сильны тем, что находили себе подмогу в этом удивительном варварстве, которое еще держится в нашем обществе и которое полагает, что цивилизация, гуманность и прочие прекрасные вещи состоят в отчуждении от своего народа и что русское правительство должно быть как можно более нерусским.

Эти люди, так же как и противники наши за границей, трепещут всякого сближения русского Царя с Его народом и всякого действия, всякой правительственной меры, вытекающей из того единодушия, в котором всегда была и всегда будет непреоборимая сила России. Все в нашем Отечестве воскресает и одушевляется при всяком выражении этого единодушия, при всяком случае, которым оно знаменуется…

Еще ли будут сомневаться, что предпринятая теперь Россией война популярна в ней, что сочувствие делу, вызвавшему эту войну, не есть искусственное возбуждение, как говорили клеветники? Еще ли будут говорить эти люди, что Москва умеет только кричать для изъявления своего патриотизма? Что скажут они об этих пожертвованиях, которыми Москва сразу приветствовала объявление войны?

Радостно было нашему Державному Вождю в минуту великого решения узнать об этих приношениях, столь достойных первопрестольной столицы России, и глубоко отозвалось в ней сердечное слово благодарности Государя.

Сила народного единства

(из одноименной статьи)

Мы называем себя верноподданными. Мы воздаем должный почет Царю как верховному лицу, от которого все зависит и все исходит. Но не в эти ли минуты понимаем мы все значение Царя в народной жизни? Не чувствуем ли мы теперь с полным убеждением и ясностью зиждительную силу этого начала, не чувствуем ли, в какой глубине оно коренится, и как им держится, как замыкается им вся сила народного единства? Кому не ясно теперь, как дорого это начало для всякого гражданина, любящего свое отечество? В ком живо сказалось единство отечества, в том с равною живостью и силою сказалась идея Царя; всякий почувствовал, что то и другое есть одна и та же всеобъемлющая сила.

Есть в России одна господствующая народность, один господствующий язык, выработанный веками исторической жизни. Однако есть в России и множество племен, говорящих каждое своим языком и имеющих каждое свои обычаи; есть целые страны, с своим особенным характером и преданиями. Но все эти разнородные племена, все эти разнохарактерные области, лежащие по окраинам великого русского мира, составляют его живые части и чувствуют свое единство с ним в единстве государства, в единстве верховной власти, – в Царе, в живом всеповершающем олицетворении этого единства.

В России есть господствующая церковь, но в ней же есть множество всяких исключающих друг друга верований. Однако все это разнообразие бесчисленных верований, соединяющих и разделяющих людей, покрывается одним общим началом государственного единства. Разноплеменные и разноверные люди одинаково чувствуют себя членами одного государственного целого, подданными одной верховной власти. Все разнородное в общем составе России, все, что может быть исключает друг друга и враждует друг с другом, сливается в одно целое, как только заговорит чувство государственного единства.

Благодаря этому чувству, Русская земля есть живая сила повсюду, где имеет силу Царь Русской земли. Никакие изменения в нашем политическом быте не могут умалить или ослабить значение этой идеи. Все преобразования, какие совершаются и будут совершаться у нас, могут послужить только к ее возвышению и усилению.

Неразрывная связь

(из статьи «Связь между верховной властью и народом»)

Враждебные России замыслы устремлены к тому, чтобы в ее внутренних делах произвести роковые недоразумения и замешательства. Нет иностранного журнала, сколько-нибудь распространенного и пользующегося известностью, который не старался бы клеветать на русский народ и на так называемую русскую партию. В настоящее время всем хорошо известно, что и сама всесветная революция находится в услужении политических чародеев Западной Европы или лиц, к ним близких, и что агенты ее направляются ими туда, где нужно им произвести смуты и народные бедствия.

Но надобно дать вид, что эти бедствия причиняются не силами, чуждыми и враждебными русскому народу, а имеют будто бы у нас свой домашний источник, и вот иностранная печать усиливается в настоящее время изобразить русский народ в самых мрачных красках, исполненным беспощадной ненависти ко всем основам государственного и общественного порядка, вполне преданным революционному движению и готовым, в своей дикости и фанатизме, на всевозможные злодеяния, а в противоположность этой картине, которую будто бы представляет самая глубь России, она указывает на ее окраины с господствующим шведским, немецким или польским населением как на русскую Вандею, готовую пролить потоки крови за законную власть.

Особенно занимательна в этом отношении статья газеты «Wanderer». С самого начала и до конца она старается провести черту разделения между «Россией царя», как она выражается, и «Россией русского народа». Продолжительное угнетение, в котором находился народ, будто бы породило в нем такие свойства, которым чужды идеи нравственности и которые делают его особенно доступным учению коммунизма и социализма. К этому присоединились еще усилия европейски образованных русских либералов, или революционеров, продолжает «Wanderer», и Русскому царству несомненно предстоит потрясение.

Это такая наглая и ни с чем не сообразная ложь, что ее не стоило бы и опровергать; но мы живем в такое трудное время, когда всякая ложь, как бы нелепа они ни была, может, хотя бы и мгновенно, произвести свое действие и когда мнимое, лишь воображаемое зло может легко породить зло действительное.

«Весь русский народ, – говорят нам, – объят духом революции». В чем же проявился этот дух революции? В том ли, что крестьяне сами ловили людей, распространявших в их среде так называемые «золотые грамоты», и предавали их в руки законных властей? В том ли, что в западном крае России они вязали польских бунтовщиков и приводили их к начальству, и потом, будучи призваны к тому самою властью, составили из себя сельские стражи? В том ли, наконец, что в духе всеобщего патриотического воодушевления они отовсюду слали письма к Царю, заявляя ему свою преданность и готовность на все жертвы для спасения отечества от угрожавших ему неприятелей? Это ли народ, объятый духом революции?

Весь настоящий русский народ представляет собою самый здоровый, самый крепкий организм. Но эту-то крепость и старается сокрушить политическая интрига, поселяя дух недоверия между верховною властью и народом. На народ стараются подействовать с помощью революционных эмиссаров, с помощью произведений революционной печати, наконец, путем народных бедствий, так как все другие революционные попытки сокрушались о здравый смысл народа. На дальнейшем еще плане стоят расчеты на то уныние и отчаяние, которые овладели бы народом, если бы удалось действительно разрознить его с верховною властью.

Нет, если есть у нас дурные элементы, то они не из недр народа происходят, а насильно навязываются ему – всем известно, какими путями…

Впрочем, газета «Wanderer» не сумела вполне скрыть те расчеты и побуждения, которые заставили ее клеветать на русский народ и заподазривать его отношения к верховной власти и к основам общественного и государственного порядка. «Россию, – говорит «Wanderer», – уже и потому можно считать великою державой, что все другие великие державы, в том числе и Англия, с самыми напряженными усилиями следят за развитием ее могущества и стараются постоянно противопоставлять ей преграды… Еще могущественнее, чем Россия царя, кажется нам Россия русского народа. Но много пройдет времени, прежде чем Россия русского народа станет действительностью».

Иностранная печать старается, таким образом, разделить русского царя и русский народ. Но велик Бог Русской земли, и козни врагов ее обратятся в ничто. Между Россией царя и Россией народною не будет различия.

Граница дозволенного

(из статьи «Истинный и фальшивый либерализм»)

Фальшивый дух либерализма не должен быть более терпим между нами после страшных уроков, пережитых Россией. Что было интригой, то перешло в открытое действие. С чем можно было вступать в сделку, полусознательно, полубессознательно, тому уже нельзя теперь уступать, не принимая на себя серьезной ответственности.

Нельзя также ожидать, чтобы попытки обрабатывать в пользу революции неопытную часть русского общества были совсем оставлены. Лишь только спадет теперешний высокий строй русского общества, лишь только ослабеет теперешний живой интерес к общему делу, тотчас же выступят наружу знакомые нам элементы мрака и разрушения и будут искать себе приюта в общей апатии и безгласности.

Итак, мы не должны обманывать себя надеждой, что навсегда отделались от интриги, но все-таки нельзя не радоваться тому, что многие нити интриги, по крайней мере многие более грубые нити ее, достаточно обнаружились. Они очевидны теперь всякому без особенной прозорливости.

Возьмем для примера так называемые революционные манифестации. Дамы носят траур. Что тут по-видимому опасного? Отчего не смотреть на это сквозь пальцы? Так можно было спрашивать себя до польского восстания, когда было еще хоть сколько-нибудь извинительно думать, что, допуская невинные манифестации, подобные ношению траура, мы служим делу примирения национальностей. Но теперь, когда всем известно, какой смысл имеет этот траур, когда нет человека, который мог бы сомневаться, что траур носится с явной целью заявить сочувствие восстанию, теперь, смотря сквозь пальцы на ношение траура, не разрешаете ли вы, не одобряете ли вы сочувствия восстанию? Как положить границу позволительному и непозволительному сочувствию таким действиям, которые не могут не преследоваться законом?

Далее, с какой целью может заявляться это сочувствие? Или им хотят оскорбить закон и посмеяться над властью, или им хотят поддержать дух восстания. Как в том, так и в другом случае власть, допускающая подобные заявления, действует в ущерб законному порядку и распространяет сомнение в своей готовности охранять его. Если б она даже и отделяла свои интересы от интересов законности, то ей не следовало бы так действовать уже потому, что популярность, приобретаемая таким образом действий, непременно должна быть сопряжена с презрением к власти. Вот до какой степени теперь разъяснилось это дело, в котором прежде многие не видели ничего опасного.

Возьмем другой пример. Положим, что какой-нибудь чиновник, надеясь на снисходительность начальства или на протекцию, позволяет себе действовать или бездействовать в ущерб законному порядку, покрывает виновных, облегчает злоумышленникам преступную пропаганду.

Прежде цель подобных действий или подобного бездействия не была видна. Но если теперь начальство ограничивается тем, что журит его, не подвергая его законному взысканию, и терпит его на службе, то во сколько раз тяжелее должна быть ответственность за подобные уступки уже не делу примирения национальностей, а делу явного мятежа?

Может ли чиновник видеть в этом образе действий доброту, заслуживающую благодарности, или простое популярничанье, происходящее от близорукости и тщеславия? Не должен ли он, напротив, видеть тут неуважение к закону, равнодушие к исполнению долга, слабость, внушающую презрение? Несколько примеров подобной слабости достаточны для того, чтобы побудить чиновника, не чувствующего над собой власти закона, к дальнейшим нарушениям закона и, наконец, к явным насмешкам над той самой властью, которая спускала ему то, что не имела права спускать.

Действовать таким образом теперь значит подкапывать законный порядок, давать ход тем самым притязаниям, которые уже пришлось однажды подавлять силой.

Политические партии в России

(из статьи «Политические партии в государствах и их значение, политические партии в России»)

В государственном быту каждого европейского народа борьба внутренних политических партий имеет великое значение. Если это партии патриотические, равно преданные престолу, то большею частью эта борьба не ослабляет государство, а оживляет его, напрягает его силы, направляет их к общему благу и подвигает государство вперед, делая невозможными ни слишком быстрые и неправильные скачки, ни столь же вредный застой.

Где политические партии развились правильно и согласно с природою вещей, там именно борьба их сопровождается благотворными последствиями. Первым признаком такого здорового развития политических партий служит то, что они имеют пред собой явные, всем известные цели, что они для достижения этих целей употребляют законные и нравственно дозволенные средства и что вследствие того они находят полную возможность действовать явно и открыто.

В такой чистоте и с таким характером развились политические партии преимущественно в Англии. Во Франции, которая оторвалась от своей исторической почвы, которая вследствие несчастных обстоятельств стала классическою страной насильственных переворотов сверху или снизу, где за каждым таким переворотом являлись новые бумажные конституции, никогда не приводившиеся в исполнение добросовестно, где нередко вместе с тем являлись и новые династии, политические партии приняли более или менее династический характер и ведут борьбу между собою не только о лучшем направлении внутренней и внешней политики страны, но и о самых основах государства и о том, какому царственному роду стоять во главе его.

Понятно, что эти партии принуждены более или менее скрывать свои цели, действовать тайными путями и что они не могут не подвергаться преследованию со стороны той партии, в руках которой в данное время находится верховная власть. Но все французские партии, орлеанисты и легитимисты, бонапартисты и республиканцы, равно дорожат своим национальным характером.

При таком настроении всех политических партий в этих государствах никому в голову не придет назвать какую-либо из них – в Англии – французскою, во Франции – английскою и т. д.; все эти партии, каждая в своей стране, имеют совершенно национальный характер и каждая выше всего поставляет общее благо своего отечества. Но, если верить иностранным газетам, Россия, государство, сильное именно патриотизмом сынов своих, составляет в этом отношении странное исключение; в России иностранные газеты хотят во что бы ни стало находить две партии: одну, которую они называют патриотическою, или русскою, и другую, которую они величают почему-то либеральною, не считая ее в то же время за патриотическую или русскую и называя ее отчасти немецкою, а также французскою.

Между этими обеими партиями, по словам иностранных газет, в настоящее время идет ожесточенная борьба за власть, и иностранные газеты высказывают свое полное сочувствие партии, которую они величают либеральною.

Сочувствовать ей они могут, но по какому же праву называют они эту партию либеральною, по какому же праву ставят они с нею на одну доску, тоже в качестве партии, все то, что есть в России русского? Права на это нет ни малейшего, но тут есть немалая хитрость. Эта номенклатура придумана недурно. Повторяя одно и то же на разные лады, наши благоприятели надеются мало-помалу приучить известные слои русской публики – этого стада баранов – к мысли, что русский народ у себя дома, в своей России, есть не более как партия, и притом партия не либеральная, увлекающаяся крайностями, и что либерализм должен состоять у нас в противодействии стремлениям этой фанатической, крайне опасной и враждебной всему либеральному партии.

Чтобы придать этой мысли благовидную форму, надобно было непременно сочинить небывалую историю о существующих будто бы в России двух партиях. Только под прикрытием этого сказания можно проводить в русскую публику тот взгляд, что либерализм в России должен состоять в ослаблении ее единства и в отрицании национального направления ее политики.

Что в России существуют враждебные к ней элементы, и притом не только на окраинах, но и в недрах ее, и что эти элементы рассчитывают на успех, этого, по несчастию, отрицать невозможно. Несмотря на всю их разнородность, мы не поручимся, чтобы между ними при данных обстоятельствах не могла образоваться довольно серьезная коалиция, чтоб они не могли сложиться в одну довольно сильную партию.

Какой же ответ даст русский народ? Русский народ, вспоминая о том, что он тяжкими усилиями собрал воедино всю эту Русскую землю, что он всем жертвовал, дабы создать во главе ее эту могущественную верховную власть, великий живой символ своего единства, вспоминая, что все корни русской верховной власти находятся в русской народной почве, – русский народ, который приходит теперь в пору самосознания, имеет полное право сказать всем тем, которые твердят о существовании нерусской политической партии в России и предрекают ей торжество в ближайшем будущем, – сказать устами древнего поэта: Discite justitiam moniti ac non temnere divos [Не презирайте богов и учитесь блюсти справедливость (лат.)], то есть, с переменой, сообразною данному случаю: «Научитесь правде, вразумившись, и не презирайте того, что в России в ее Царе и народе должно быть наиболее почитаемо и возвеличиваемо: русского имени».

Права и значение гласности

(из одноименной статьи)

Мы не можем всегда рассчитывать на согласие с нашими мнениями или на сочувствие нашим взглядам; но нам утешительно то, что наши побуждения и общий характер нашей публичной деятельности не подвергаются вопросу и сомнениям в административных сферах.

Мы не думаем также, чтобы сообщенные нами известия могут относиться к категории «рассуждений, умствований и толков, предосудительных для правительства». Правда, мы ежедневно толкуем, рассуждаем и умствуем в нашей газете: в этом грехе мы не можем не повиниться; но мы остаемся при убеждении, что наши рассуждения, толки и умствования, каковы бы они ни были, не заключают в себе ничего предосудительного для правительства.

Мы считали бы себя недостойными нашей публичной деятельности, если б уклонялись от соединенных с нею нравственных обязанностей, если бы не отвечали на призыв обстоятельств и по силам не делали того, что делали. Может быть, в наших суждениях и заявлениях нам нередко случалось выходить из обычной колеи и вступить на новые, еще не проложенные пути; но мы в этом не сознаем за собой никакого злоупотребления, начиная с той статьи, в которой мы впервые решились высказаться против революционных попыток, опиравшихся на заграничные русские издания и приобретавших в России фальшивую силу под покровом таинственности.

В нынешнее трудное и столь знаменательное время, – время, требующее полной взаимности и единодушия между правительством и общественными силами, – должно радоваться, что интересы правительственные и общественные начинают сближаться между собою и вступать в солидарность.

Боже сохрани, если в нынешнее время, исполненное стольких опасностей, снова заглохнет в обществе только что пробудившаяся жизнь, если оно погрузится в уныние и апатию, если оно забудет о солидарности своих интересов с интересами государственными и оставит правительство в темноте и одиночестве!..

Положение печати в России

(из одноименной статьи)

Проект нового устава печати может дать повод ко многим критическим замечаниям. Либеральные противники будут, разумеется, говорить в интересе печати. У этих господ есть целый арсенал громких фраз о свободе. Они скажут: «Мы хотим безграничной свободы книгопечатания. Только безусловная свобода может удовлетворить нас. Либо абсолютное, безграничное, не сопряженное ни с какою обязанностью право, либо не нужно никаких прав, никаких определенных, связанных с какими-либо условиями прав».

Эти господа нарочно будут предъявлять такие требования, которые либо вообще не могут быть приняты, либо не могут рассчитывать на успех при существующих обстоятельствах. Найдутся, пожалуй, еще такие либералы, которые под именем свободы будут рекомендовать прямое или косвенное поощрение всяким доктринам отрицательного свойства, будут протестовать против всякого устава, который не назначит особый премий или пособий всему, что только может быть направлено против оснований общественного или политического, умственного или нравственного порядка.

Этого рода противники не будут удовлетворены никаким законом имеющим в виду более или менее гарантировать законную свободу. В Англии, как известно, печать пользуется самою полною свободой; поставьте же этих господ посреди условий, обеспечивающих свободу английской печати, они и тогда будут недовольны, – тогда-то, может быть, они будут особенно недовольны, потому что они вовсе не того хотят, что проистекает из правильной, твердым законом обеспеченной свободы.

В проекте нашего устава, сколько он известен нам, есть несколько пунктов, без всякой нужды стесняющих или затрудняющих печать, заимствованных от чужих кодексов, которые образовались посреди обстоятельств и условий совершенно иного рода; в проекте устава, может быть, есть несколько неточностей. Обо всем этом стоит посудить. Но в основаниях своих проект нового устава был бы значительным успехом нашей общественной жизни и состоял бы в соответствии с общим ходом дел в нынешнее царствование.

Пусть установляемая им карательная система будет тяжела, пусть новое создаваемое им для печати положение будет хуже для журналистов, чем прежнее, новый устав никого не принуждает подчиняться условиям этого нового помещения. Для желающих он оставляет в силе предварительную цензуру. О чем же спорить с точки зрения интересов печати? Недовольные новыми условиями могут оставаться при старых. Очевидно, что со стороны печати противодействие новому уставу внушается чувством неискренним и что в основании этого противодействия лежит все, что угодно, только не либеральный образ мыслей. С либеральной точки зрения можно желать лучших условий, но ни в каком случае нельзя желать, чтобы новое положение не осуществилось.

Но новый устав в числе своих радикальных противников встретит не одни либеральные личины, а также и консервативные. Новый устав имеет своим предметом внести более твердый порядок и законность в дела книгопечатания; могут ли порядок и законность быть противны истинно консервативным интересам?

В настоящее время печать наша находится в положении совершенно не нормальном. Сфера ее расширилась, значение ее в протекшие десять лет до такой степени изменилось, что цензурный устав, которому она была подчинена, оказался совершенно несостоятельным, так что пришлось отменить его и взамен поставить временные правила. Новый устав выводит печать из этого временного положения; он подчиняет ее твердым правилам, он впервые подвергает ее зоркому и действительному контролю, он впервые вносит в нее принцип законности, он по возможности ограждает от произвола те существенные интересы, с которыми печать приходит в соприкосновение или которые находят в ней выражение себе. Может ли все это встретить противодействие с истинно консервативной стороны?

Русская печать не была органом свободной жизни общества. Она была до сих пор, говоря вообще, явлением фальшивым, искусственным, существующим и плодящимся не собственною внутренною силой. Можно с точностию химического анализа разобрать и показать значение всех элементов, участвовавших в образовании этого фальшивого явления. Посреди этих элементов мы всего менее встретим таких, которые проистекали бы из естественного течения общественной жизни. Едва можно указать на два, на три органа в нашей литературе, которые возникли и держались собственною силой или которые приобрели значение не вследствие каких-либо посторонних обстоятельств, искусственных пособий, случайных монополий.

Долгое время наша литература находилась в исключительном обладании у двух-трех журналистов, которым случайно досталась монополия этого дела. Всем известно, что за десять лет пред сим невозможно было и думать об открытии нового периодического издания, так что два-три существовавшие журнала были долгое время исключительными обладателями литературы, и направления, которые в них высказывались, были вследствие того как бы узаконенные, самим правительством установленные нормы.

Все, что произошло впоследствии, ведет свое начало от того времени, когда литература не имела даже и тени самостоятельного существования и когда не могло быть и речи о каких-либо гарантиях, о каком-либо праве, о каком-либо законном ограждении гласности и свободы суждения. Пусть примут к сведению то время, когда печать наша ознаменовала себя всеми теми явлениями, которые так справедливо ставят в упрек ей и которые так много, так глубоко повредили делу нашего образования. В одной ли печати творились тогда чудеса?..

Нужна ли инквизиция в печати?

(из статьи «Ответственность за содержание статей, помещаемых в повременных изданиях»)

Когда правительство, убедившись в несостоятельности предварительной цензуры, предположило преобразовать положение нашей печати, были изданы так называемые временные правила в руководство цензорам, между коими было одно, требовавшее, чтобы цензор, пропуская статью в журнале или газете, осведомлялся об имени автора, буде оно под статьею не выставлено.

Правило это полезно для администрации, которой может понадобиться имя автора анонимной статьи. Выходит статья или книга законопреступного содержания. Кто отвечает за нее пред судом? Закон говорит: прежде всего сочинитель. Издатель или содержатель типографии обязаны знать, чье сочинение печатается ими, и в случае судебного преследования объявить имя и место жительства автора. Если же автора не оказывается налицо, то привлекается к ответственности издатель или типографщик.

Вот какую постепенность устанавливает закон для призыва к суду лиц ввиду законопреступности какого-либо отдельного сочинения:

1) Сочинитель во всех случаях, когда он не докажет, что публикация его сочинения произведена без его ведома и согласия;

2) Издатель в том случае, если имя или место жительства сочинителя неизвестны или сей последний находится за границей;

3) Типографщик или литографщик, когда ни сочинитель, ни издатель неизвестны или когда место пребывания их не открыто, или когда они находятся за границей;

4) Книгопродавец в том случае, если на продаваемом экземпляре сочинения не выставлено имени и места жительства типографщика или литографщика.

Итак, не может быть сомнения, о ком и о чем идет речь в этой статье закона. Речь идет об отдельных напечатанных или литографированных сочинениях, эстампах и т. п. Отвечает за произведение такого рода, весьма естественно, сочинитель. Коль скоро сочинитель налицо, то все прочие поименованные законом лица к ответственности не привлекаются, за исключением случаев, когда они «могут быть по обстоятельствам дела преследуемы как участники в преступлениях и проступках печати, если доказано будет, что они, зная преступный умысел главного виновника, заведомо содействовали публикации и распространению издания».

Установив таким образом ответственность лиц в отношении к отдельным сочинениям, книгам, брошюрам, эстампам, закон вслед за тем определяет ответственность в делах, касающихся повременных изданий. Статья закона гласит:

Ответственность за содержание помещенных в повременных изданиях статей обращается во всяком случае как на главного виновника на редактора издания.

Каждое повременное издание имеет ответственного редактора, чье имя выставляется на каждом нумере издания и чье местожительство разыскивать нечего. Он есть ответчик за статьи, напечатанные в его издании, и цензурные учреждения никогда не могут быть затруднены в случае судебного преследования заявлением имени ответственного лица. Появится ли законопреступная статья в повременном издании, цензурные учреждения имеют заявить о том прокурорскому надзору, поименовав издание и его ответственного редактора. Судебное следствие обнаружит, кто еще и в какой мере подлежит законной ответственности по возбужденному преследованию.

Закон признает редактора во всяком случае главным виновником, хотя, по самому существу дела, в иных случаях он подлежать ответственности не может, если бы даже напечатанная им статья и оказалась проступком. Единственным виновником проступка в иных случаях бывает сочинитель, и случаи эти, к сожалению, не предусмотрены в нашем законе. Сюда принадлежат, например, статьи, которые могут подвергнуться преследованию в качестве пасквиля. Есть случаи, когда редактор не может иметь ни подозрения, ни возможности удостовериться в том, не изображает ли автор под видом вымышленного события что-либо действительно бывшее, в чем могут узнать себя существующие лица и что может подать повод к преследованию. Закон не оговорил этих случаев, и редактора привлекают к суду во всяком случае.

Возвращаемся к вопросу. Мы готовы отдать справедливость источнику, из которого в том или другом случае может происходить желание знать, кто автор этого рода статей. Но этого рода статьи весьма часто имеют своим автором не кого-либо другого, а редакцию. Статьи эти становятся статьями под рукой редактора, и часто именно им и вносится в них то самое, что интересует административных лиц. Нередко они составляются из разных источников и пишутся не в том месте, откуда датируются, а в самой редакции.

Недоразумение заключается в том, что желающие знать имя автора статьи не отдают себе ясного отчета в предмете своего желания. Они хотели бы знать не имя автора статьи, а источники, откуда взяты изложенные в ней сведения.

Вместо бесполезного права требовать от редакции имени автора надобно было бы просто-напросто внести инквизиционное начало в наш закон о печати. Надобно было бы предоставить цензурному ведомству право допрашивать редактора о том, где он бывает, с кем видается, с кем беседует, с кем состоит в переписке; при этом осматривать его портфели и входить в сношения с его прислугой.

Надобно, чтобы цензурное ведомство было облечено властью прокурорского надзора и полномочиями судебного следователя и чтоб оно пользовалось этими полномочиями по произволу. Надобно, чтобы без судебного преследования, без всякого проступка цензурное ведомство имело право по усмотрению производить формальное следствие, делать дознание, призывать свидетелей, приводить их к присяге и пр.

«Кто автор такой-то статьи?» – спросит цензурное ведомство у редактора. – «Ваш покорный слуга», – скажет он в ответ. Но вопрошающий цензор не это хотел бы знать, и едва ли счел бы себя удовлетворенным получить столь простой ответ. – «Откуда же, – стал бы он спрашивать далее, – имеете вы сведения, касающиеся положения дел, например, в Вильне, которые изложили вы в вашей статье?»

После такого вопроса действительно разговор может получить некоторый интерес, но зато потеряет всякую юридическую почву: почтенный вопрошатель должен будет закрыть закон, во имя которого был сделан вопрос, – если только закон не даст ему инквизиторских полномочий.

Наши политические обязанности

(из статьи «Наша конституция и наши политические обязанности»)

За границей имеют неправильные понятия о положении и значении печати в России. К сожалению, мы сами на все смотрим чужими глазами, и потому чужим людям так легко сбивать нас с толку. Когда им бывает нужно погасить у нас свечи и обделать свое дело в темноте, они рассчитывают озадачить русское правительство указанием на его ответственность за суждения русской печати, так как-де в России, где не имеется «конституции» и «политической свободы», правительство всевластно, и потому за суждения русской печати всякое иностранное правительство может будто бы от русского правительства требовать отчета.

При этом наши заграничные друзья с сожалением замечают, что не могут в этом отношении платить нашему правительству взаимностью, так как-де печать в конституционных странах не подлежит правительственному контролю и потому всякий-де там может высказываться по своему усмотрению, не вовлекая правительства своей страны в ответственность.

Наши друзья ошибаются. Мы скажем им новость, хотя эта новость, по существу своему, есть вещь очень старая. Россия обладает своего рода политической свободой; она есть страна не менее других конституционная, только не так, как другие, что зависит от ее натуры, которая, даже друзьям в угоду, измениться не может. Как и в других странах, в России есть законы; есть и закон, которым печать учреждается и которым определяется ее независимость.

Мы скажем более, и скажем совершенную истину. Печать в России, и, быть может, только в России, находится в условиях, дозволяющих ей достигать чистой независимости. Мы не знаем ни одного органа в иностранной печати, который мог бы в истинном смысле назваться независимым. В так называемых конституционных, в противоположность России, государствах есть партии, которые борются за власть и во власти участвуют. Политическая печать в этих странах служит для этих своевластных партий органом. Печать в этих странах не есть выражение совести, свободной от власти и не замешанной в интересы борющихся за нее партий. Каждый из этих органов имеет своим назначением способствовать успеху своей партии и заботится не о том, чтобы раскрыть и разъяснить дело, а чтобы запутать и затемнить его.

В России же, где таких партий не имеется, именно и возможны совершенно независимые органы. От правительства печать в России, по существу своего учреждения, зависима лишь в том смысле, в каком все во всякой стране находится в зависимости от предержащей власти, дающей законы, их исполняющей и бодрствующей над их исполнением.

Это правда, что специально установленные правительственные власти обязаны наблюдать за направлением печати в России, но точно так же, как правительственные же власти обязаны наблюдать за порядком и благочинием на публичных путях и ограждать общественную безопасность. Только в таком общем смысле печать в России зависима от правительства.

Правительство, говорят, в России всесильно; оно может-де по своему усмотрению наложить запрет на всякое мнение, хотя бы и законное, но ему неугодное. Но что такое «правительство» и что такое «может»? Лицам, находящимся во власти, не все всегда нравится и многое может казаться неудобным. Но следует ли отсюда, чтобы они считали себя вправе делать все, что каждому из них в данный момент нравится, и нарушать законный порядок по личному усмотрению? «Может»! Всякий может сделать многое, что запрещается и законом, и нравственностью, и честью, но не все такое в благоустроенном обществе делается, так что мы безопасно ходим по улицам, не подвергаясь разбойничьим нападениям.

В государстве как Россия, сохранившем непоколебимую, бесспорную и священную власть, лица, облеченные ее полномочиями, менее чем где-либо вправе насиловать законную свободу и прибегать ко лжи и обману, которые служат обычным средством правительств в странах так называемых конституционных. Если что-либо подобное у нас бывает, то это не правило, на которое наши заграничные друзья могли бы ссылаться, а нарушение правила, роняющее достоинство власти.

Но мы сказали не все; наша речь еще впереди. Говорят, что Россия лишена политической свободы; говорят, что хотя русским подданным и предоставлена законная гражданская свобода, но что они не имеют прав политических.

Русские подданные имеют нечто более, чем права политические, – они имеют политические обязанности. Каждый из русских подданных обязан стоять на страже прав Верховной власти и заботиться о пользах государства. Каждый не то что имеет только право принимать участие в государственной жизни и заботиться о ее пользах, но призывается к тому долгом верноподданного. Вот наша конституция. Она вся без параграфов содержится в краткой формуле нашей государственной присяги на верность. Вот наши политические гарантии. Какое же правительство, не потерявшее смысла, может отнимать у людей право исполнять то, что велит им долг присяги? Надобно только, чтобы мы поняли эту конституцию нашу во всей ее силе и умели бы ею пользоваться должным образом в устройстве и ведении наших дел.

Когда не было на свете русской политической печати, не могло быть и речи о ее обязанностях. На свет же могла она явиться только как новый, особый, требуемый временем способ исполнения всеобщей обязанности радеть о пользах Престола и Отечества, ни в чем не разделяя их, дабы держаться на твердой почве и не теряться в бесплодных и опасных отвлеченностях. Другого смысла узаконенная в России политическая печать, обнимающая в своем кругозоре все вопросы государственной жизни, иметь не может.

Всякий, кто за это дело в России серьезно берется, должен сугубо принять на свою совесть долг русского подданного. Для него исполнение этого долга по совести перестает быть случайностью и становится призванием. Он должен быть готов не только давать отпор злу, когда оно само представится, но и выслеживать его, где бы оно ни гнездилось и какую бы личину ни принимало. Вот каким должен быть серьезный политический орган в России. Это не есть путь власти или ко власти; это путь службы по совести.

Никто не обеспечен от ошибок и увлечений, но зато ничьи мнения, в печати или не в печати высказанные, ни для кого не обязательны, тем менее толки частных лиц для власти, которая у нас одна и нераздельна и в своих решениях, безусловно, свободна. Ее верховным решениям русские люди покоряются безропотно, каких бы жертв от них ни требовалось. Но ввиду шага, опасного не для частных интересов, а для самой власти, для великого целого, которому мы должны служить самоотверженно, хорошо ли при полном убеждении оставаться без действия, не стараясь всеми способами к раскрытию дела и к предотвращению вредных последствий?

Правительству полезно быть в непрерывном общении с жизнью и прислушиваться к суждениям с точки зрения своей страны. Было бы очень дурно, если бы лица во власти слышали только то, что говорят чужие люди, не желая знать, что думают и чувствуют свои. Привыкая к чужим воззрениям и руководясь чужими оценками, лица у дел, сами того не замечая, могут очутиться в лагере врагов своей страны и великодушно уступать интересы, им вверенные. Примеры такого невинного предательства, увы, очень нередки…

Пробудившийся патриотизм

(из статьи «Истинный и разумный патриотизм»)

Чувство постоянного унижения, в котором мы теперь находимся, состоя под судом и следствием, нестерпимо для народа, не лишенного чувства чести и уважения к себе, и совершенно невозможно для великой державы. С чем можно сравнить, например, эти наглые требования, которые заявляются иностранной печатью, чтобы наше правительство заключило перемирие на время конференций или даже на целый год?

Да и вообще самый факт дипломатических объяснений по возникшим у нас затруднениям (независимо даже от того презрительного тона, с каким ведутся эти объяснения, независимо от придирок, грубости и недобросовестности, с которыми к нам обращаются, не затрудняясь даже приисканием благовидных предлогов), самый факт этих объяснений есть для России невыносимая обида, особенно когда он как бы узаконяется и длится неопределенное время. Весь этот факт есть надругательство над нами, есть оскорбительное изобличение нас в несостоятельности; этим фактом вынуждаемся и сами мы чувствовать себя бессильным и униженным народом. Такое чувство, a la longue, либо подорвет силу народного духа, либо доведет его до крайнего раздражения.

В самом деле, только к слабому и презрительному можно обращаться так, как обращаются к нам теперь европейские державы. Вначале Европа, может быть, и действительно была уверена, что мы лишены всякой силы отпора, что мы оторопеем и будем согласны на всякие требования. Теперь Европа этого не думает; она уверилась, что русский народ не есть бездушная масса, с которой можно поступить как угодно; она уверилась, что Русская земля есть цельное живое единство, которое сильно отзовется во всех своих частях при всяком на него покушении; Однако переговоры продолжаются; факт, оскорбляющий наше народное чувство, остается во всей силе; нам грозят еще конференциями; нас хотят совсем взять в опеку.

Значит, для заявления силы недостаточно одних слов, как бы они ни были искренни и как бы ни мало было сомнения в их способности и готовности перейти в дело. Слова все-таки не более как слова; они разносятся ветром и забываются. Слов недостаточно для того, чтобы заявить серьезную готовность народа отстаивать свою честь и свое достояние. Верное и несомненное правило: для того чтобы предупредить войну, надобно показать серьезную к ней готовность, para bellum, si vis pacem (готовься к войне, если хочешь мира). Вооруженный и готовый к защите менее подвергается опасности нападения, нежели невооруженный и беззащитный. Придираются только к слабым, а не к сильным.

Всякий, кто наблюдал теперь настроение духа во всех слоях нашего народа, знает, каким сильным патриотизмом оживлены у нас все сословия и как дружно сливаются они в этом чувстве.

В патриотических заявлениях, которые от всех сословий и со всех концов России раздаются теперь перед престолом, везде говорится (и конечно, не для украшения слога) о полной готовности жертвовать всем для спасения отечества. Но обещания жертвовать всем недостаточны для того, чтобы поправить наши дела и восстановить наше национальное достоинство; они недостаточны именно по своей крайности и чрезмерности. Общество проснулось, подняло голову и громогласно, тысячами голосов, провозгласило, что оно встанет и будет крепко защищаться, когда придут грабить его дом и резать его детей. Достаточно ли это? Может ли это внушить к нам уважение? Может ли это восстановить нашу честь, особенно когда после этих провозглашений мы снова завернемся и заснем? Наконец, согласно ли с достоинством великой державы допускать мысль о такой опасности, которая потребует от нас крайних жертв, особенно в деле, где мы совершенно правы и где должны быть несомненно могущественны?

К сожалению, наше общество не привыкло к самодеятельности, и русские люди не вдруг обнаруживают энергию и находчивость в общественном деле. Однако и нам пора уже выходить из нашей обычной апатии; пора и нам, между изъявлениями нашей готовности к крайним жертвам и действительным принесением этих жертв, поставить что-нибудь на полпути, что-нибудь посредине, что было бы посильнее слова и еще было бы далеко от кровавых и тяжких жертв и что, напротив, могло бы избавить наш народ от необходимости приносить их.

Только энергическим принятием таких предупредительных мер можем мы сохранить нетронутым наш резерв тяжких и кровавых жертв, которые мы готовы принести. Мудрость и сила человеческих дел заключается в предусмотрительности. Это пуще всего должны зарубить себе на уме наши патриоты.

Теперь, когда у всех на языке вопрос о войне, вы беспрерывно будете слышать проекты о том, как будем мы формировать народное ополчение, для того чтобы встретить врагов; сколько, например, батальонов выставит Москва и как в две недели мы обучим их стрельбе и всякой военной хитрости. Мы слышали подобные речи от людей серьезных и патриотов, и, признаемся, слышали не без грусти. Вот так-то мы всегда действуем, а потом жалуемся на нашу горькую участь!

Успокоившись чувством своего патриотизма и своей готовностью на всякие жертвы в минуту опасности, мы ничего и не делаем для ее предотвращения, между тем как истинный и разумный патриотизм состоит в том, чтобы заблаговременно ограждать отечество от опасности и тем всего вернее предотвращать ее.

Какая радость жертвовать всеми нашими средствами, благосостоянием целых классов общества и вести на бойню дружины наших мужичков, которые, конечно, не задумаются, как курская дружина в Крыму, броситься с топорами на огнедышащие батареи?

Чувствуют ли эти патриоты, как расточителен их патриотизм, сколько в нем апатии и как он мало согласуется с истинным гражданским мужеством, с истинной любовью к отечеству, с истинной преданностью к своему народу?

Нет, истинный патриотизм постарается сделать ненужными подобные крайние и часто так бесплодные жертвы. Истинный патриотизм состоит в решимости подвергнуть себя заблаговременно некоторым тягостям и лишениям, чтобы поддержать честь и права своего народа и тем избавить его от страшного расточения крови и сил.

Европа имеет некоторое основание думать, что внутри Россия теперь менее безопасна, чем в другое время; она знает, что, кроме великих держав, с которыми нам приходится теперь иметь дело, мы имеем дело еще с особой державой, у которой нет территории, но которая, как воронье, является везде, где только есть или где только готовится падаль.