Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать бесплатное чтение

Татьяна Литвинова
Сталин жил в нашей квартире
Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать

Все права защищены. Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в интернете и в корпоративных сетях, а также запись в память ЭВМ для частного или публичного использования, без письменного разрешения владельца авторских прав. По вопросу организации доступа к электронной библиотеке издательства обращайтесь по адресу [email protected].

© Т. В. Литвинова, 2024

© ООО «Альпина Паблишер», 2024

* * *

Предисловие
О наших непростых семьях и при чем тут Сталин, который давно умер

Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое.

Ф. С. Фицджеральд. Великий Гэтсби

И тогда ты понимаешь, что смертное причастие принято тобой сейчас не случайно. Через него, как через вновь обретенный дар зрения, ты видишь свое тело, свою память, свою судьбу как предуготовление: наследство крови, наследство воспоминаний, наследство чужих жизней – все жаждет слова, ищет речи, ищет до-исполниться, случиться до конца, быть узнанным и оплаканным.

С. С. Лебедев. Предел забвения

Бывает, что пережитые предками тяжелые испытания сказываются на каждом последующем поколении семьи и существенно влияют на жизнь потомков. Такая причинно-следственная цепочка называется межпоколенческой (трансгенерационной) передачей. В книге, которую вы держите в руках, я расскажу о том, как происходит межпоколенческая передача травмы и как это может касаться каждого из нас.

Я психолог с 19-летним стажем, и в моей практике встречалось немало случаев, когда разные семьи, не осознавая этого, передавали следующему поколению опыт пережитых проблем и несчастий. При этом может передаваться как ресурс совладания с трудностями, если членам семьи удавалось их преодолеть, так и психическая травма, с которой в семье пока не удалось справиться до конца. Психическая травма – это след в душе, оставленный событием, которое было для человека ужасным, непереносимым. Человек продолжает существовать и как будто нормально функционировать, но пережитое событие оставляет его в стрессе, не дает почувствовать себя в безопасности, ухудшает качество жизни. Условия, при которых травма перестает передаваться по наследству, будут описаны далее. Эта книга основана на моей собственной истории: я расскажу о том, как я, потомок репрессированных, росла и развивалась в семье, на которую упала тень Сталина, и с чем мне пришлось столкнуться в родном доме. Приведу и много других примеров передачи проблем от одного поколения к другому внутри семьи – многие из них не имеют отношения к сталинским репрессиям. В семьях потомков жертв репрессий действуют аналогичные механизмы межпоколенческой передачи, поэтому советую прочитать книгу всем интересующимся данной тематикой в том или ином аспекте. Я считаю, что вопрос о наследии репрессий для нас чрезвычайно важен, так как сталинская эпоха оставила огромное количество травмированных семей.

С детства я мечтала написать книгу и жила, фантазируя, что должна угадать, о чем она будет – та самая, моя! У человека, выросшего в семье с межпоколенческой передачей травмы, могут возникать фантазии о своей миссии. Французский психоаналитик Серж Лебовиси сказал бы, что такому человеку родная семья «вручила мандат» (Лебовиси, 2007). Может, в моем случае это был мандат на то, чтобы рассказать правду о травмированной семье и о своей борьбе с трудным наследством? Идея книги формировалась нелегко и не один год. Несколько лет назад я узнала, что многие мои родственники и предки были репрессированы при Сталине. Стала искать информацию о репрессированных в моей семье, и события прошлого обрушились на меня, как лавина. Уже хотелось написать об этом, но я еще не знала, как сделать так, чтобы книга была полезна многим (а не только дала мне возможность излить душу).

Когда замысел был еще смутным, я поделилась им с давней институтской подругой. Услышав о «квартире, в которой живет дух Сталина», она спросила: «Твоими читателями будут подростки?» Сначала я удивилась: почему подростки? Потом вспомнила, что именно будучи подростком, в 13–14 лет, я все время сочиняла истории о привидениях. Писала рассказы в тетрадках, иллюстрировала и давала почитать тем, кому доверяла. Детство в родном доме было непростым периодом моей жизни, и интуитивным решением для меня стало удалиться в фантазии. Такое бегство иногда является формой психологической защиты ребенка, если реальная жизнь оказывается некомфортной или даже угрожающей. Вспоминаются герои известной серии книг К. Льюиса «Хроники Нарнии»: о детях войны, вывезенных из города, который постоянно бомбят. Эвакуированные, разлученные с родителями, они были, наверное, в ужасе, в смятении, боялись за родных, оставшихся дома. А мы, читатели, и не помним, что речь идет о Второй мировой войне, и вместо этого видим прекрасную сказку. В доме родственников дети находят портал – путь в волшебную страну. Нужно просто войти в платяной шкаф.

Иногда фантазии становятся способом психологического выживания – тогда они скрывают реальность, от которой человек бежит. «Хроники Нарнии» – сказки о борьбе добра и зла. Есть ли в них отголоски войны? Наверняка, хотя на первый взгляд речь идет совершенно о другом. В детстве мне тоже было трудно, и я придумывала рассказы о привидениях. Как отразилась реальность в этих историях? Сейчас я уже могу предположить. Я росла в доме, где жила, оставаясь скрытой, память о сталинских репрессиях. Если бы туда вошли призраки моих предков, если бы я могла увидеть их лица, спросить, как их зовут, что с ними случилось, почему мне о них не рассказывают… Но дух Сталина, посредством заданных им установок и сформированных привычек, не пускал в дом эти призраки. Люди и их судьбы оказывались стертыми из памяти. Это был дом не с привидениями, а как раз без привидений: их как ни зови – не дозовешься. Они вроде бы всегда рядом, толпятся за окном, за дверью – но не могут войти.

Зачем же их звать? Может, лучше не ворошить прошлое? Но я чувствовала: я нашла наконец то, что нужно. Меня постоянно преследовала мысль, что я должна «избавиться от чар», поскольку с детства чувствовала себя как будто заколдованной. Я росла робкой. Вроде не хуже других, но как будто в оковах. С возрастом застенчивые люди становятся смелее; стала смелее и я. Но представление, что я какая-то «не такая», никуда не делось. Я не могла понять, что же не так с моей родительской семьей. Все вокруг считали ее хорошей и благополучной. Но мне было ужасно неловко, если кто-то из друзей или одноклассников приходил к нам, я стеснялась своей квартиры, не любила говорить о родителях и, даже будучи уже взрослой, долго еще боялась мамы.

Что сделало меня такой? Что с нами было не так? Я искала разгадку, а ключи к ней оказались там, где я совсем не ожидала их найти. На самом деле я задумывалась о своей семье задолго до того, как узнала ее трудную историю. Как-то раз в гостях у институтской подруги зашел разговор о детстве, и я сказала, что была очень плохим ребенком. Мама подруги удивленно спросила: «В чем же ты была плохая?» И тогда я первый раз в жизни усомнилась в этом. Раньше мне всегда казалось само собой разумеющимся, что я – несчастье для своей образцовой семьи.

Вскоре после этого случая нашелся первый ключ к разгадке тайны. Мне на глаза попалась статья в журнале, точнее, отрывок из книги Робин Норвуд, где перечислялись признаки женщин, которым не везет в любви. Первый признак – эта женщина выросла в неблагополучной семье, где ее эмоциональные потребности не удовлетворялись (Норвуд, 1994, 2019). Я считала родительскую семью благополучной и не стала бы это читать… Но мне было 28, и уже можно было с уверенностью сказать, что в личной жизни мне не везет. Тогда я вдруг подумала: может, это и вправду обо мне? Нашла эту книгу, стала читать… Через два года я обратилась к психологу; позже начала учиться на психолога сама.

С тех пор прошло много времени, но всего шесть лет назад я получила второй ключ к разгадке тайны. В тот год накануне 9 Мая мне вдруг захотелось поискать деда по материнской линии в интернете, в базе данных участников войны. Мне всегда говорили, что он пропал без вести. Я внесла в поисковую строку фамилию, имя и отчество, и дед сразу обнаружился… в базе данных жертв политических репрессий. Он не пропадал без вести; его арестовали на фронте по «сталинской 58-й» («антисоветская агитация»). Я привыкла считать свою маму человеком с невыносимым характером и, с тех пор как выросла и покинула родной дом, по возможности избегала общения с ней. Но когда я узнала, что она – дочь «врага народа», мне стало очень жаль ее. Тогда я задумалась о том, что истории семей моих родителей имеют отношение к тому, какую семью построили они сами и как в ней теперь живется. Конечно, все это было взаимосвязано. Как психолог, я знала, что это должно быть связано.

Тогда я начала живо интересоваться историей предков, почувствовав, что здесь и кроется разгадка. Стала строить первые предположения о том, какие признаки пережитого родственниками и предками я видела ребенком в родной семье. Таких признаков оказалось очень много! Чем лучше знаешь историю семьи, тем отчетливее видишь, что именно в ее жизни повторяется. Словом, именно тогда я и заинтересовалась межпоколенческой передачей травмы. И однажды мне попался не то чтобы еще один ключ, но очень хорошая поддержка в пути, на который я уже ступила. Мне снова вовремя подвернулась нужная книга: Бетани Уэбстер, «Обретение внутренней матери» (Уэбстер, 2021). Благодаря ей мои мысли стали приходить в порядок, и это дало возможность сделать еще один решительный шаг. Я прочитала, что отношение матери к дочери зависит от состояния ее собственного «внутреннего ребенка». На ее поведение с дочерью влияет пережитое ею самой в детстве в собственной травмированной семье. Я уже предполагала, что мамин детский опыт повлиял на то, какой матерью она стала. Как оказалось, Бетани Уэбстер написала именно о том, что я давно иллюстрировала примерами в своей книге, но пока еще не обозначила ясно. Травмированная мама иногда бывала ребячливой, как будто пыталась, хотя и с запозданием, получить нормальное детство, которого недополучила. Временами она испытывала панику, но чаще вела себя как абьюзер. Уэбстер отмечает: у травмированной матери дочь начинает чувствовать то, что чувствовала в детстве она сама. При этом происходит обмен ролями: я представляла для мамы ее саму в детстве, а мама выступала в роли собственной матери и вела себя агрессивно. Также иногда мать видела во мне агрессора и жаловалась, что я на нее «нападаю» (то есть она снова становилась ребенком, а я представлялась ей матерью-абьюзером). Уэбстер написала именно об отношениях матери и дочери, и я была поражена тем, как она понимает мою историю. Я почувствовала огромное облегчение; раньше мне казалось, что такая сумасшедшая ситуация была только в моей семье, что больше этого не испытал и не знает никто. Полученное подтверждение, что в жизни такое случается, причем очень часто, заставило меня перестать сомневаться и описать свой опыт.

Это, наверное, один из самых драматичных видов межпоколенческой передачи травмы в семьях. Мать относится к дочери так, как когда-то относились к ней. Дочь, испытав то, что когда-то испытывала мать, в свое время будет воспитывать собственного ребенка и с большой вероятностью тем же способом передаст травму ему. Книга Бетани Уэбстер не об отцах и сыновьях, но мужчины, конечно, тоже могут получать в наследство межпоколенческую травму и передавать ее дальше. Это трудная тема. Да, иногда травмированный человек может стать абьюзером. Травмированным людям в жизни труднее, чем тем, к кому судьба была более благосклонна. Часто они – очень непростые люди, и их семьи – непростые семьи.

Травма передается следующему поколению множеством способов: в действии, в словах (вербально), без слов (невербально); в эмоциональных реакциях на конкретные темы, затронутые в разговоре; в постоянном избегании каких-либо тем; в повторении из поколения в поколение одного и того же типа семейной проблемы. Иногда даже в возникновении одной и той же болезни. Что общего во всех этих видах передачи? Во-первых, все это – попытки справиться с чем-то невыносимым. Во-вторых, при таких попытках обычно избегают разговоров непосредственно о травме, потому что они мучительны. В-третьих, проблема, о которой не говорят, никуда не исчезает и передается неосознанно. В результате дети травмированных родителей живут в двух мирах: это одновременно собственная жизнь современного ребенка и история его родителей (Болебер, 2010). Так в жизни детей повторяются семейные ситуации, о которых они даже не знают. Люди часто думают, что если о тяжелых событиях в семье не говорить, то они не будут влиять на детей и внуков; между тем происходит ровно наоборот. Сохранение информации в тайне создает стресс как постоянный фон, на котором разворачивается жизнь семьи.

Конечно, проблемы, подобные рассматриваемым в этой книге, бывают не только в семьях потомков репрессированных. Но исторический период, массово травмирующий население страны, значительно увеличивает количество несчастных семей, создаваемых несчастными людьми. Наследие ранних лет СССР и сталинских репрессий до сих пор очень плодородная почва для произрастания множества личных и семейных проблем. Поскольку говорить о причинах этих проблем по-прежнему не любят, и на уровне общества, и в семьях создается впечатление, что они взялись «ниоткуда». Но говорить важно, и лучше знать, чем не знать.

Все мы заслуживаем счастья. Чтобы история семьи не тянула нас на дно, а становилась источником благополучия, полезно понять, что именно передано нам семьей и предками. Я надеюсь открыть читателям путь к лучшему пониманию себя: откуда и почему мы такие, какие есть, – одновременно слабые (потому что раненые) и сильные (потому что закаленные). Тогда мы сможем лучше узнать свои сильные стороны и эффективнее их использовать, а также принять и понять себя со своими слабостями и научимся лучше их контролировать. Следовательно, научимся быть в мире с самими собой. Я покажу, как сама постепенно пришла к этому, изучив историю родной семьи и постаравшись понять свой детский опыт. В книге использованы и чужие примеры; но имена в них вымышленные, все совпадения имен случайны.

Итак, начнем. Я назвала главы по районам родного города Пятигорска, в которых жила в детстве и юности, чтобы обозначить периоды жизни в родной семье, когда постепенно передо мной разворачивалась «картина» пережитого этой семьей. «Картина» пока в кавычках, потому что в детстве я остро чувствовала жившие в семье страх и стресс, но не знала, где их источник. Именно так чувствуют себя люди в семьях, где есть серьезные тайны.

Первый район – поселок Свободы. Конечно, Сталин уже тогда «поселился» с нами и твердо намеревался никогда не расставаться. Мы были квартирантами в очень тесной саманной времянке (маленькой пристройке к хозяйскому дому). А Сталину было не привыкать. Он с советскими людьми и не в таких местах жил.

Прежде чем продолжить, хочу обратить ваше внимание на задания в конце глав. Они маленькие и не обременительные. С каждым выполненным заданием понимание роли межпоколенческой передачи в вашей жизни будет улучшаться, и у вас, возможно, появятся идеи о том, как двигаться по этому пути дальше.

Вот первое задание.

Задание для тех, кто хочет лучше понять полученный от предков опыт и правильно им распорядиться

Вы взяли в руки книгу о межпоколенческой передаче травмы и стали ее читать. Ответьте на вопрос: почему?

Есть ли какие-то конкретные причины или обстоятельства, подтолкнувшие вас к этому? Если есть, назовите их.

Глава 1
Поселок Свободы

Город по Хичкоку
Как люди оказываются одновременно в двух реальностях

И в семьях, и в обществах, переживших большие психологические потрясения, последствия этих событий ощущаются даже через несколько поколений. Люди постоянно испытывают так называемый стресс хранителей тайны. Для травмированного человека возможность поделиться переживаниями и найти понимание зачастую очень важна и даже необходима. В этом случае появляется больше всего шансов «уложить в душе» то, что произошло, и жить дальше, не возвращаясь вновь и вновь к пережитому в семье несчастью. Тогда пережитое может сделать нас сильнее и помочь лучше справляться с различными ситуациями непростой жизни. Есть люди, которым повезло: еще в детстве они получили такую возможность благодаря родителям, потому что те всегда были открыты для переживаний ребенка, слушали его, откликались, старались понять. Этот процесс передачи и принятия переживаний называется контейнированием (Психоаналитические термины и понятия, 2000). Термин введен британским психоаналитиком Уилфредом Бионом. Контейнирование можно представить следующим образом. У мамы внутри есть нечто вроде специального вместилища – «контейнер» переживаний ее ребенка; поэтому она может принять детский страх, почувствовать его, обсудить с ребенком, а тот, в свою очередь, «забирает» свой страх обратно – признает, что это его чувство, поскольку теперь с ним можно справляться. Ведь мама справляется! Если ребенка контейнировали, он вырастает человеком, который уже сам умеет контейнировать – и свои чувства, и чувства близких людей. При этом «контейнер» имеет некие границы, «стенки»: чувство можно принять, признать, не боясь, что оно заполнит тебя всего, затопит полностью. У такого человека больше шансов справиться с трудными переживаниями самостоятельно, если не найдется сочувствия и поддержки. К сожалению, многих (если не большинство) родителей не контейнировали в детстве; в результате они не умеют делать это и для своих детей. Всем знакомы такие родительские реакции: «Не плачь», «Опять ноешь!», «Не так уж и больно». Эти родители не понимают и не ощущают, что у них есть свой надежный «контейнер», в который можно принять чувство и в пределах которого оно может безопасно оставаться, поэтому отвергают чувство, боясь, что оно заполнит их доверху и тогда с ним уже не справиться.

Представьте, что семья не оправилась до конца от тяжелого потрясения. Возможно, из-за пережитого у родителей был в душе такой сумбур, что они не могли контейнировать ни себя, ни детей. Дети выросли и сами стали родителями, которые, в свою очередь, не справляются с задачей контейнирования. Всем членам семьи слишком больно или страшно говорить о пережитом. Они не видят рядом родного человека, которому можно рассказать о своей беде без опаски, – того, кто и сам выдержит, не разрушившись от таких разговоров, и рассказчика поддержит. И люди молчат. То, о чем молчат, живет в семье и передается от родителей к детям и внукам (Болебер, 2010). Первое поколение знает, о чем молчит, и понимает причины этого молчания (слишком больно, страшно или стыдно). Второму поколению, может быть, уже ничего не говорят. Оно чувствует родительский стресс и молчит, не находя слов, чтобы выразить свои чувства. Таким образом появляются люди, передающие информацию, не осознавая, что именно передается. Передающие, поскольку не могут совсем не выражать переживаемый стресс и дискомфорт; так же, как родители, они делают это ненамеренным словом, действием, яркой эмоциональной реакцией. А третье поколение уже и догадаться не может о том, что тут скрываются какие-то тайны (Шутценбергер, 2005). При этом оно продолжает неосознанно передавать дальше семейный стресс и бессознательные «намеки» на скрываемую семьей информацию.

В случае крупных социальных катастроф, когда люди страдают массово, все семьи оказываются в той или иной степени пострадавшими. Как отдельная семья, так и все общество может находиться в стрессе. При этом зачастую молчать людей заставляет не только тяжесть пережитого бедствия (что само собой разумеется), но и ситуация, когда у тех, кто «не болтает лишнего», больше шансов уцелеть. В результате взрослые оказываются в неконтейнирующем окружении и, опасаясь за детей и за себя, пресекают любые опасные разговоры о трагических событиях, то есть создают неконтейнирующую среду в своем доме.

Скрываемая информация всегда в высшей степени эмоционально заряжена. Событие замалчивается, если семье недостаточно внутренних психологических ресурсов или безопасного пространства, чтобы его проговаривать, проживать и делать частью своего опыта (Олифирович, 2016). Всем известно выражение «скелет в шкафу»: это скрываемая человеком информация, способная разоблачить своего обладателя и, возможно, напугать других людей. «Скелет в шкафу» всегда незримо присутствует, определяя темы разговоров, направляя поведение людей. Вместе с теми, кто сознательно хранит тайну, их близкие начинают участвовать в переживании «горячей» темы. Не осознавая, какую именно тайну хранят, они тем не менее вносят свой вклад в ее сохранение и способствуют тому, чтобы она не разглашалась (не спрашивают о том, о чем спрашивать не надо), и при этом передают ее другими способами. В результате в семье с замалчиваемой травмой люди находятся одновременно в двух реальностях: одна – явная, зримая, другая – незримо присутствующая и при этом очень заряженная эмоционально.

Рассказывая слушателям психологических курсов о том, как действует на группу людей «скелет в шкафу», я всегда предлагаю им посмотреть фильм Альфреда Хичкока «Веревка» (1948; по одноименной пьесе П. Гамильтона). Сюжет таков: два друга-студента задушили однокурсника в квартире, которую они снимают, прячут тело, а потом осуществляют дерзкий план: устраивают прощальную вечеринку перед отъездом на каникулы там же, в квартире, где спрятан труп. Они фактически моделируют ситуацию «скелета в шкафу». Здесь можно видеть, как хранители тайны «сообщают» о ней в первый раз: они привели людей вплотную к месту, где находится убитый, и организуют «прощание».

Перед приемом гостей один из убийц повторяет: «Но он все еще здесь»; «Он не заперт»; «Я хотел бы, чтобы мы убрали его отсюда». Далее становится очевидно, что говорящий прав: присутствие покойника оказывается ощутимым для всех – и для тех, кто знает о случившемся, и для тех, кто не знает.

Проявление темы убийства («скелета в шкафу») в диалогах:

Убийцы: «Просто веревка. Обычная в хозяйстве вещь. Зачем ее убирать?» (об орудии убийства). «Филип задушил двух кур» (упоминается способ убийства), – друзья опасаются, как бы их тайна не раскрылась, при этом ведут себя вызывающе, подводя присутствующих вплотную к разгадке. Гости, сами того не подозревая, тоже говорят о произошедшем, ведь не зря «скелет в шкафу» направляет разговор, в котором возникают разоблачающие убийц темы, потому что они ни на минуту не забывают о содеянном («он все еще здесь»).

Гости: «Эти пальцы принесут вам большую славу» (убийце-душителю, играющему на пианино). «Я приглашен на торжественное открытие» (убитый спрятан в сундуке). «Я готова задушить тебя, Брендон» (девушка убитого – убийце-душителю). Таким образом, молчащие о происшествии убийцы вступают в бессознательную коммуникацию с гостями, которые, еще не понимая, откуда в разговоре такие темы, почувствовали, о чем им просигналили, и сами развивают эти темы.

Присутствующим становится все тревожнее, они все больше раздражаются; время от времени кто-то отмечает, что вечеринка странная. Снова и снова звучит вопрос, почему Дэвид (убитый) опаздывает. В головах гостей, еще неосознанно, начинает «складываться пазл»: отсутствие одного из гостей + разговоры об убийстве и способе убийства.

Проявление темы убийства в действиях:

Убийцы: Устроив «прощальную вечеринку» перед каникулами, спонтанно создают обстановку расставания с умершим. Устраивают встречу гостей вокруг сундука («гроба», где находится покойник), на который приносят угощение и свечи. Оставляют на виду веревку, которая привлекает внимание и становится темой разговора. Направляемые «скелетом в шкафу», убийцы, сами того не осознавая, своими действиями показывают, какие события скрывают.

Гости: С вечеринки – вишенка на торте – девушка убитого уходит со своим бывшим парнем. Не осознавая этого вполне, оба почувствовали, что она теперь свободна. Таким образом, мы видим, что «скелет в шкафу» направляет и их действия: слова и поступки организаторов праздника «сложили пазл». Эти двое спонтанно выразили новую информацию в действиях раньше, чем сами для себя отчетливо ее сформулировали.

В конце концов один из гостей, догадавшись о случившемся, возвращается с полпути, чтобы проверить свою догадку.

Из опыта психолога я знаю, что «скелет в шкафу» таким же образом действует на членов семьи, в которой кто-то знает тайну и молчит о ней. Хозяева, знающие тайну, «случайно» себя выдают – то словом, вдруг попадающим «в точку», то как будто ненамеренными, спонтанными действиями. Гости, которым неизвестно, в чем заключается тайна, бессознательно улавливают в общении ее фрагменты, и в головах у них исподволь, незаметно для них самих, «складывается пазл». Он может влиять на мысли человека, на его невольные слова или действия.

Вот пара примеров из жизни современных семей.

Мать все время повторяет сыну-подростку: «Смотри, ни за что не пробуй наркотики». Сын отвечает раздраженно: «Мам, ну что ты опять. Я не собираюсь их пробовать!» На бессознательном уровне в голове сына «складывается пазл»: тема, находящаяся под молчаливым запретом (отсутствие отца уже в течение двух лет) + тема, звучащая навязчиво (опасность наркотиков). Таким образом, о том, что, скорее всего, случилось с отцом, сын давно знает – и вместе с тем не знает. Этот пример я привожу как распространенный случай «постыдной тайны». В семьях, где были репрессированные, «постыдная тайна» тоже не редкость. Далее мы на конкретных примерах рассмотрим, как семейные тайны могут воздействовать на детей.

В семье растет дочь-подросток. Она – приемный ребенок, но, как часто бывает, это тщательно скрывается. (В нашем обществе детям про такое обычно не рассказывают, и тайна усыновления охраняется законом.) Вдруг однажды в пылу ссоры с родителями дочь в сердцах заявляет: «Лучше бы я жила в детдоме!» Родители в шоке.

Подростки, которые живут и воспитываются в родной семье, часто фантазируют, что они не родные дети своих родителей. Нечто вроде: «Откуда у таких обыкновенных родителей я, такая необыкновенная?» (Подросткам на самом деле крайне важно осознать свою индивидуальность и уникальность, и, как известно, они максималисты.) Дочери никто не раскрывал тайну ее появления в семье, но если родители почувствовали, что она о чем-то догадалась, то уловили это очень правильно. Точнее, дочь даже не догадалась, а тоже почувствовала. И наверняка уже не раз. Вот кто-то из знакомых/соседей рассматривает родителей, девочку и спрашивает: «На кого же она у вас похожа?» Дочь в этот момент бессознательно улавливает замешательство родителей, которые неловко шутят и меняют тему разговора. Также она могла замечать, не задумываясь об этом всерьез, что в семье нет ее фотографий до определенного возраста.

Большинство людей знает, хотя бы немного, о том, как они появились на свет. Были ли вы планируемым, ожидаемым ребенком – или случайным? Родились днем или ночью? Родители хотели мальчика или девочку? Кто забирал вас с мамой из роддома? Если же вам совсем ничего не известно об обстоятельствах своего появления на свет, всегда можно спросить и получить спокойный ответ, без каких-либо замешательств. Родители же приемного ребенка, скорее всего, испугаются и растеряются. Ребенок, возможно, даже не осозна ет этого, но почувствует связанное с темой напряжение. Ситуации подобного рода также будут рассматриваться в этой книге. Дети репрессированных часто не знали о судьбе своих настоящих родителей, а их внуки сплошь и рядом не знают, кем были их дедушки и бабушки.

Стресс, испытываемый всеми членами семьи, где есть семейная тайна, – не единственная возможная трудность. Есть и другие. Упомяну еще об одной, весьма значительной: у ребенка, растущего в такой семье, возникают проблемы с восприятием реальности, с ориентированием в жизни и повседневных контактах. Вспомним мальчика, не знающего о том, что его отец употреблял наркотики. Конечно, сын видел много вещей, не обозначаемых словами. Представим, что однажды он оказался в компании парней старше него, у которых какой-то странный, но привычный для него взгляд, расширенные зрачки или невнятная речь. Компания почему-то становится очень привлекательной для подростка, он чувствует в ней что-то родное… Мальчик может не понимать, что старшие парни напоминают ему потерянного отца, которого он любил. Если бы наркомания отца не была для сына тайной и он понимал бы, что видит признаки той же болезни, риск оказаться втянутым в компанию наркоманов для него был бы ниже.

Мать в этой ситуации можно понять: скрывая правду, она хочет сделать «как лучше». Но есть и другая причина: она боится, что тайна окажется невыносимой для сына, и не знает, как ее сообщить. Ей и самой невмоготу говорить об этом. И сын, скорее всего, не осознавая, хорошо это чувствует – и тоже молчит. На самом деле желательно, хотя это и очень трудно для мамы, объяснить, что, к сожалению, папа был серьезно болен (ведь наркомания – болезнь) и что это действительно очень печально. Так мальчик получил бы разрешение горевать о потерянном отце, понимая, что это нормально, и принимая свои чувства. На таком фоне предупреждение об опасности наркотиков и вообще обсуждение темы наркотиков не вызывали бы у ребенка такого отторжения. Он был бы лучше понят и принят мамой со своими чувствами и вместе с тем лучше защищен в случае встречи с «плохой компанией».

Как уже упоминалось, члены семьи, от которых скрывают тайну, участвуют в ее сокрытии по бессознательному молчаливому «сговору». Часто такими хранителями тайны являются дети. Прежде всего, ребенок не спрашивает о том, о чем спрашивать не надо. Всем психологам, работающим с детьми и их родителями, знакомы такие ситуации. Знает ли ребенок, кто его отец? Мать задумывается, а потом говорит: «Да он никогда не спрашивает. Наверное, ему не интересно». Между тем ребенок давно приучился не интересоваться, потому что замечал тревогу (или даже боль) матери, когда эта тема затрагивалась. Чувства матери могли заставлять ее реагировать агрессивно, замыкаться в себе или переводить разговор на другую тему. Так она бережет от обсуждения трудной темы не только своего ребенка, но и себя. Ситуации бывают разные. Отец в реабилитационном центре? – Для сына важно понимать, что он болен и находится на лечении. Умер? – Ребенку нужно это знать. Дело не только в том, что он имеет право переживать о потере отца, но и в том, что для его общего психологического благополучия (сейчас и в будущем) важно признать утрату и погоревать о ней. Это значит проделать и завершить работу горя, «поставить точку» и жить дальше, сохранив память о папе, сделав выводы из того, что произошло. Отец пропал без вести? – Ребенок должен знать об этом. Ситуация, когда нет определенности, когда домашние не понимают, можно ли ждать возвращения человека или нужно оплакивать потерю, очень трудна. Но важно, чтобы ребенок в своем трудном положении не был один, чтобы он знал: об этой ситуации потери и неопределенности можно говорить с мамой. Однако мама и сын по молчаливому сговору тему не затрагивают…

В семьях потомков репрессированных подобные молчаливые сговоры вокруг невыносимой тайны – не редкость, даже скорее правило, чем исключение, и сговор возникает в целом по одному и тому же образцу. Среди выросших в таких семьях мало тех, кто имеет о произошедшем достаточно ясное представление. Кто-то получил информацию в общих чертах, урывками (на дальнейшее развитие темы – молчаливый запрет), кто-то совсем не знает о том, что в роду были репрессированные. А кто-то лишь смутно представляет, что такое репрессии. «В моем роду репрессированных не было, только раскулаченные», – расхожая фраза. Многие как будто вообще ничего не знают о своих предках. В прошлом семьи, о предках которой не известно ничего, наверняка есть скрываемые болезненные темы.

Тема репрессий по-прежнему остается закрытой в обществе. Например, Великая Отечественная война – легитимная тема. Как правило, в семье знают, что дед или прадед участвовал в ней, но сами ветераны, прошедшие через ад войны, говорить об этом не любят. А о репрессированных дедах и прадедах потомки чаще всего молчат. Да и сами деды-прадеды, пережившие репрессии, обычно молчали. По известному молчаливому сговору эта тема по-прежнему избегается. Люди и не задумываются – почему. (Впрочем, с войной тоже не все так просто, здесь тоже есть свои умолчания, свои избегаемые темы. Например, о родственниках, попавших в плен, люди часто ничего не знают.) В общественном транспорте мы с детства видим таблички: «Право на бесплатный проезд имеют…» Ветераны Великой Отечественной войны, узники гитлеровских концлагерей, дети блокадного Ленинграда… – это абсолютно справедливо. Но где же узники сталинских лагерей? Воспитанники детдомов для детей «врагов народа»? Они ведь тоже жили и живут среди нас. Они ездят с нами в транспорте, молчащие, неузнанные. Их не приглашают на встречи со школьниками…

И хотя в повседневной жизни люди иногда начинают разговоры о репрессиях, как-то быстро появляются желающие эту тему закрыть. Хранители тревожащей тайны обычно оказываются тут как тут. Вот кто-то начинает говорить про деда, «врага народа», чьи фотографии были уничтожены. И тут же слышит в ответ: «А откуда ты знаешь, что это репрессированный? Может, бабушка с ним просто поссорилась?» Общество было для этих людей неконтейнирующей семьей и останется для их потомков такой же семьей, не допускающей разговоров о нелегитимном горе и гневе.

О нашем советском детстве можно сказать, что все мы находились в двойной реальности Хичкока. Хорошее – на виду, пугающие следы преступлений спрятаны. Как в фильме, где сундук одновременно и стол, накрытый для приема гостей, и чей-то гроб. Подсвечники – и украшение вечеринки, и свечи скорби. Жили себе мирные советские города и скрывали тайны. Помню, как нас принимали в пионеры у памятника Ленину, потом повели в кондитерскую, а после кондитерской – в кино… Совсем недавно я узнала, где в моем родном городе был НКВД: тот самый длинный дом во весь квартал на пути к курортному парку «Цветник»! Мы ели пирожные в здании, где допрашивали наших предков!.. (Наверняка не только моих – в классе-то было больше 30 человек!) И вправду – по Хичкоку…

Сейчас я живу в Ставрополе, и здесь некоторые вполне симпатичные места, например элитный жилой комплекс или популярная среди жителей аптека, – казалось бы, живи и радуйся, – тоже скрывают следы ранних советских лагерей или как-то иначе хранят память о событиях, о которых нам никогда никто не рассказывал (Бахмацкая, 2020; Пешков, 2018). В Пятигорске мы в свое время часто гуляли на горе Машук, покрытой сказочным лесом. Там каждую весну цветут фиалки и примулы, которые мы называли «баранчиками», а летом воздух наполнен ароматом чабреца… – все это память о приятных детских прогулках. Цветы распускаются под горой, где во времена красного террора расстреливали осужденных. И расстрелы цинично назывались «отправить на Машук фиалки нюхать» (Мельгунов, 2017). – Сталин, это было еще не при твоей власти (с Ленина спросить тоже не помешает). Позже под горой Машук исполняли казни сотрудники НКВД. Моя тетя рассказывала, что одного нашего родственника «расстреляли под Машуком». – А вот это было уже при твоей власти, Сталин.

Некоторые известные с детства расхожие шутки родом оттуда, из лагерей. «Шаг вправо, шаг влево – расстрел!» – привычно говорим мы с иронией, если видим слишком жесткие, авторитарные порядки. Где так говорилось? Правильно – в лагерях, под конвоем. И действительно стреляли. Представим, что заключенный отошел вправо или влево. Знают ли его потомки, как он умер? Скорее всего, не знают. Смогут ли узнать, если постараются?..

Картинки доброго Советского Союза… Старые фильмы, старые песни (те самые, «о главном»). Помните песенку сталинских времен «В городском саду играет духовой оркестр. На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…»? Однажды моя бабушка Нина, будучи еще юной девушкой, гуляла с подругой в городском парке. Шел 1936 год. Бабушкин отец, инженер-«вредитель», отбывал срок в Дмитлаге. Но при любой власти жизнь продолжается. Бабушка с подругой сидели на скамейке и играли, дурачились, подбрасывая в воздух коробок спичек: кто быстрее схватит. В это время по аллее шли два парня. Один из них ловко поймал коробок в воздухе и сказал девушкам: «Отдадим, когда скажете, как вас зовут». Это был мой дед; вскоре они с бабушкой поженились. Бабушкиного отца освободили тяжелобольным, когда он больше не мог работать. Дома уже была пятимесячная внучка – моя тетя. И он без конца носил ее на руках. Сейчас тетя удивляется: «Давали ведь ребенка больному туберкулезом, не боялись». Как знать: может, боялись, но не дать не могли… Вскоре отец бабушки умер. Больше никто не заболел, к счастью. Только много лет спустя у тети на легком обнаружили рубец, а отцу в старости поставили диагноз «посттуберкулезный бронхит». Говорят, с этой инфекцией достаточно здоровый организм, даже маленького ребенка, часто справляется сам. Но болезнь приходила в семью и оставила в ней след, – как память о человеке, прошедшем ГУЛАГ, в телах внучки, которой было пять месяцев, и внука, тогда еще не родившегося. И они выросли, хорошие советские дети, отличники учебы, и, сами того не зная, через всю жизнь пронесли в себе след болезни, убившей деда. Это всего лишь один пример того, как память о событиях живет в семье без слов; не спрашивая разрешения, она селится в доме, ожидает своего часа, чтобы открыться людям. Может, однажды кто-то поймет, что это было следом трагических происшествий…

Истории жизни людей тех лет, несомненно, имеют эти две стороны. Как в истории моих бабушки и дедушки: с одной стороны – городской парк, в котором молодежь гуляет, флиртует и две девушки знакомятся с парнями. С другой стороны – ГУЛАГ, человеческая трагедия. Кстати, откуда был парень Петя, поймавший спичечный коробок? Из украинской семьи, бежавшей в начале 1930-х из родного села. А когда был Голодомор? Верно, тогда и был. Еще один эпизод из советской истории, который мы не изучали в школе.

Мы учились, читая о великих стройках социализма. А за грандиозностью этих строек стоял ГУЛАГ. У истории Советского Союза тоже две стороны. Но люди, как всегда, предпочитают видеть только светлую. Между прочим, традиция замечательно добрых и сентиментальных советских мультфильмов зародилась именно при Сталине. Помните старый мультфильм «Серая шейка» (1948)? Жаль детям уточку, просто до слез… По учебникам истории и по книжкам мирная советская жизнь представлялась нам именно такой: добрая страна, хорошее детство. И в то самое время чей-то отец или брат был арестован, чей-то – расстрелян. Существование «врагов народа» было реальностью в жизни детей сталинского времени. Несчастья уточки, наверное, давали возможность поплакать тем, кто не мог оплакивать отцов и братьев. Да и сами дети могли оказаться врагами народа. У мамы раньше была фотография времен ее детства: соседи, многодетная семья Агаповых, несколько белокурых детишек. Агапова-отца еще подростком осудили и сослали далеко в республику Коми после того, как он с кем-то в классе подрался и уронил статуэтку Ленина, а у нее, кажется, откололась рука. И подросток Агапов легко отделался: оказался где-то в далеком поселке, без семьи, выжил, вырос, женился и растил собственных детей.

Как ставший отцом мальчик Агапов реагировал, если его собственные сыновья начинали драться? Предположим, что это происшествие не оставляло его равнодушным. Он мог при этом ничего не говорить, но, возможно, его лицо искажалось страхом или болью. Мог вести себя агрессивно – ругать или наказывать детей. Или ходил по дому чернее тучи, и было видно: он не в духе. Таким образом, все домашние улавливали, что у отца с дракой связана какая-то болезненная история. А может быть, он понимал причины происходящего, сожалел об этом и объяснял свое поведение тем, что его самого в этом возрасте за драку с одноклассником судил самый настоящий суд. Это, кстати, было бы благоприятным вариантом: старший Агапов мог получить от родных сочувствие и понимание, а дети знали бы, что не виноваты в испортившемся настроении отца. Или, может, он ничего не рассказывал, но неосознанно повторял пережитое, вновь и вновь устраивая «суд» над зачинщиком драки, как когда-то судили его. А может, рассказывал, но не видел связи между собственной детской травмой и теми «судами», которые сам теперь устраивал в доме… Как видите, вариантов много, и, в сущности, только один благоприятный.

Все это – мои предположения. Как сложилась семейная жизнь сосланного на север паренька Агапова и его детей, я не знаю, но его судьба оставила след в моем детстве на юге России, вновь и вновь напоминала о себе фотографиями в семейном альбоме. Как и в семье, где родители травмированы, в большой стране, Советском Союзе, где пострадали старшие поколения, наше детство проходило одновременно в двух мирах. Казалось, что все нормально. Живут себе семьи, детей воспитывают… При этом родители, дедушки и бабушки помнили свою жизнь в ранние периоды советской истории.

Память о тех или иных семейных событиях, родственниках часто оказывается скрытой. Бывает, пройдут годы, прежде чем поймешь, о ком тебе говорили и почему об этом человеке стоит вспомнить.

– Бабушка, у меня в роду русские, украинцы, немцы, а есть кто-то еще?

– Да, бабушка Маша была белоруской.

У бабушки Нины я ребенком бывала нечасто. Родители не знали о бабушке Маше: «Не было никакой бабушки Маши. Бабушка Гаша была украинкой». В детстве я видела документ: выпись (именно «выпись», а не «выписка») из метрической книги о венчании прадеда с прабабушкой. Прадед назван «крестьянином Могилевской губернии Гомельского уезда». А Могилев и Гомель – белорусские города. Я обожала этот старинный документ, сделала себе копию, переписав его полностью. А через много лет мне предложили поработать в летнем лагере с детьми из чернобыльской зоны (после аварии на АЭС их летом вывозили на отдых в другие регионы Советского Союза). Они были из Гомельской области. Я поехала и с удовольствием работала с отрядом подростков. Они учили меня петь «Цяче вада у ярок» и «Касиу Ясь канюшыну». Я тогда уже ничего не помнила о своих белорусских корнях, о Могилеве, Гомеле и «бабушке Маше-белоруске»… Но во мне-то они были, существовали на бессознательном уровне – «пазл сложился», и, наверное, не случайно я отправилась работать с этими детьми. Неосознаваемая информация может подтолкнуть к действиям. В таких случаях мы говорим: «Мне почему-то захотелось… Просто так». Мы не всегда понимаем причины своих поступков. Это нормально. (Впрочем, если то, к чему неудержимо тянет, может повредить нам или другим людям, все-таки стоит воздержаться.) Иногда хочется поступить «по интуиции», потому что есть неосознаваемые причины из нашей личной истории или переданные нам из истории семьи.

Например, та самая «бабушка Маша». Да вот же она.

Надпись на обратной стороне фотографии: «Мария Евграфовна Семенова. Станция Песчанокопская Царицынской ветви. Буфет 1 класса».

Бабушка говорила мне о собственной бабушке, которая, оказывается, держала буфет. Здравствуй, прапрабабушка! А может, я тогда о тебе забыла не просто за ненадобностью? Ведь то, что болезненно, нередко удаляется из сознания и не вспоминается до поры до времени. В семье не упоминают, что такие люди вообще существовали. А ребенок неосознанно подстраивается и не спрашивает о тех, о ком надо молчать. «Бабушка Маша-белоруска» – мать того самого прадеда, который попал в ГУЛАГ. О его судьбе я теперь знаю, читала следственное дело. А его родители, видимо, предприниматели времен НЭПа, держали буфеты на станциях в Песчанокопской и в Кисловодске. О судьбе этой пары и их семейного «бизнеса» я пока не смогла узнать ничего. Не только судьба имущества богатых людей (это еще полбеды), но и сами они для потомков – белое пятно в истории семьи.

А теперь расскажу о своем советском детстве, в котором этот самый Сталин, конечно, незримо присутствовал. Но прежде чем продолжить чтение, пожалуйста, выполните небольшое задание.

Задание для тех, кто хочет лучше понять полученный от предков опыт и правильно им распорядиться

В роду каждого человека есть ветви, которые он знает лучше, и ветви, которые он знает хуже. Вспомните и запишите имена:

1. Ваших родителей (эти имена знают почти все).

2. Ваших бабушек и дедушек. У каждого из родителей есть (были) мать и отец. Знаете ли вы их имена?

3. Ваших прадедушек и прабабушек. Многих людей это удивляет, но у каждого из нас четыре прадедушки и четыре прабабушки. Известны ли вам все имена?

Итак, должно быть названо уже 16 имен (только по прямой линии), а может быть, и больше, если в роду имелись мачехи или отчимы. Если вы не знаете какое-то имя – что это за родственник? Знаете ли вы про каждого из 16 человек или о ком-то из них не знаете ничего? Возможно, о каких-то ветвях своего рода вы знаете больше, а о каких-то меньше? Даже если вы изучали свой род и знаете имена прапрабабушек и прапрадедушек, вы сможете отметить, где в этом роду «белые пятна», то есть люди, о которых вы ничего или почти ничего не можете вспомнить. Знаете ли вы что-то о причинах этого?

Где ничего не известно, там горячо! Отсутствующие в семейной памяти страницы рода не случайно были оттуда вычеркнуты: там что-то произошло. Может, трагическая или постыдная история, а часто – конфликтные отношения в семье, из-за которых одну из веток перестали упоминать, потому что это «плохие люди»… В любом случае, человек никогда не исчезает из истории рода без причины.

Напишите, пожалуйста, что вы заметили, выполняя это задание? Кого из родственников недосчитались? О какой ветке мало или ничего не знаете? Что вам известно о причине этого?

Заколдованный Дом
Что нам передается при рождении (помимо генов)

Конечно, каждый человек многое получает при рождении. И не только генетически. Так или иначе, вас ждут в семье, и какое-то отношение формируется задолго до вашего появления на свет. Вы желанный ребенок, вам рады? Или оказались внезапным «сюрпризом», сломавшим планы родителей? Родители были в браке или вопрос о браке возник, когда мама забеременела? Присутствует ли отец, будет ли он жить с вами? В какой семье вам предстоит родиться? В каком доме расти? В каких семьях выросли ваши родители? Каков жизненный опыт у них самих? А у их родителей? Как относились к вашим родителям их матери и отцы? И что пришлось пережить им самим? Все это будет влиять на отношение к вам ваших родителей и на то, что они вам передадут.

В определенный период своей жизни я полюбила фантазировать о том, где и как начиналась моя жизнь, и придумала вот такое начало сказки на эту тему.

Где все началось? Конечно, я родилась и выросла в Заколдованном Доме. И где бы мы потом ни жили, Заколдованный Дом был с нами. Куда бы я, став взрослой, ни уезжала, он не хотел меня отпускать. Всем вокруг этот Дом казался прекрасным дворцом, в котором живут самые счастливые люди. Мне завидовали.

Где это было? Да на обыкновенной городской окраине. Район назывался Поселок Свободы. Люди там говорили, что живут «на поселке». Однажды теплым сентябрьским днем я лежала в своей кроватке и ждала фей. Как известно, когда человек рождается, к его кроватке слетаются добрые феи и приносят дары. Младенцу остается только дождаться, когда он будет в комнате один, потому что феям никто не должен помешать.

Но феи не слетелись «на поселок». Слух о Заколдованном Доме уже разлетелся по Стране фей, и никто из них не хотел к нему приближаться. В конце концов, одна грустная фея сказала другим: «Имейте совесть. Ребенок не должен остаться без даров». На что другие ответили: «Иди сама, если хочешь». Грустная фея отправилась в путь, проникла в Заколдованный Дом, когда я была в комнате одна, и приблизилась к кроватке.

– Ну наконец-то! – сказала я. – Где же твои подарки? Давай скорее!

Как известно, язык младенцев могут понимать только феи. И она ответила:

– Я принесла тебе большой подарок. Такой большой, что он не поместится в этой комнате.

– А где же поместится?

– В твоей жизни. Это подарок на всю твою жизнь.

– Ого, какой огромный. А что это такое?

– Этот подарок научит тебя, как выжить в Заколдованном Доме. А еще он научит видеть вещи такими, какие они есть. Тот, кто вырос в Заколдованном Доме, всю жизнь очень чувствителен к неправде.

– Ого, это ведь волшебный дар. Я буду волшебницей?

– Нет. Ты будешь Грустным Человеком, который знает правду.

– Тоже мне подарок. И это всё?

– Это очень мало и очень много. И не забывай, что он будет с тобой всю жизнь.

– А я всегда буду видеть вещи такими, какие они есть?

Грустная фея не любила врать.

– Не всегда. Иногда не сразу, а иногда – через много лет.

Мы обе печально замолчали. Потом фея спросила:

– У тебя есть вопросы? А то мне надо лететь по делам.

– Вопросов нет. Лети.

Фея вспорхнула, а я, опомнившись, крикнула вдогонку:

– Ты будешь прилетать, когда мне понадобится помощь?

– Я – нет. Моя задача выполнена. Но у тебя есть много других помощников. Они будут давать о себе знать. Иногда ты их, может, даже увидишь. Главное – распознать их. Не бойся, они тебе не чужие.

– Фея, а Заколдованный Дом? Он на всю жизнь?

– Одно могу сказать: дома – они ведь вообще не вечные. Может, и не на всю жизнь…

Голос грустной феи смолк вдалеке.

И младенец, получивший «грустный дар», разочарованный и уставший от умного разговора, засопел в своей кроватке.

При рождении я получила предстоящую мне «заколдованную жизнь» и сама не знала: это навсегда или просто надолго? Потому что родители несли с собой тайны своих родительских семей и, не распаковав, доставили в дом, который стали обживать. Как многим из вас, мне предстояло расти в кругу людей, которые, сами того не понимая, будут разыгрывать драмы из собственного прошлого и прошлого своих семей… или пытаться их разыграть, насколько получится. Это «нераспакованное имущество» действует, как покойник в сундуке из фильма Хичкока: оно скрыто, но влияет на поступки людей и вызывает определенные чувства.

И в будущем меня действительно ожидало много помощников. Когда я смогу разглядеть лица «привидений» в своем роду, когда начну узнавать своих предков лучше, они станут для меня помощью и опорой. И многому научат. Кстати, узнавать свой род вообще полезно. Если вы делаете это честно, готовы встретить и хорошее, и плохое, то открываете реальных людей, от которых происходите. Получив свое реальное (без идеализации) наследие, вы почувствуете, что крепче стоите на ногах. Поэтому я – за поиск и узнавание при наиболее тщательном и реалистичном подходе.

Но на тот момент моей жизни поиск был еще далеко впереди. А пока мы жили «на поселке». Там стояли небогатые частные домики, там протекал Подкумок – река моего детства. Помню, идем мы с мамой по берегу. После дождя на земле остались две глубокие колеи. Мама спрашивает с серьезным видом: «Ты знаешь, чьи это следы?» Я начинаю гадать: «Киски? Собачки?» Мама смеется: «Это следы машины». Мама бывала забавной. Она была оригинальной, необычной. Фантазеркой. Конечно, папа не только ее жалел, но и любовался, восхищался. Не только терпел. А что заставляло его терпеть? Предположения об этом будут далее. У папы была своя история.

«Папа, а как ты в первый раз встретил маму?» Родители поступили в институт, и их, как всех советских студентов, до начала учебы отправили поработать. Новички разбирали мусор на строительстве нового корпуса института на проспекте Кирова. (Полагаю, что неохотно.) «Вижу, – вспоминает папа, – стоит девушка, котенка держит. Я подошел познакомиться, а девушка на меня зашипела. И кошка на меня зашипела». Мама всегда жаловалась, какая у нее несчастная жизнь из-за плохих людей: «У меня был очень дурной брак. Я так сильно ошиблась. Думала, что иду замуж в прекрасную семью. Потом глаза открылись, а деваться уже некуда». Сколько себя помню, она всегда рассказывала, как пострадала от плохих людей. Я бы, наверное, легче во все это верила, если бы одним из этих плохих людей не была я сама. Хотя верила, конечно, когда была маленькой. О том, какой у меня плохой отец, как ужасна вся его семья, мне постоянно сообщали и мама, и бабушка Нюся.

Почему они так думали и зачем им это было нужно? Представьте: живет семья со своей историей. Как я уже говорила, эти люди принесли свои истории в дом как тщательно запакованное «имущество». Партнер пока еще не знает, что там, в упаковке, скрыто. Мама с бабушкой Нюсей свою историю привезли издалека. Историю, в которой много горя. Там действительно было на что злиться, кого ненавидеть. Но это были нелегитимные гнев, ненависть и горе. Возможно, когда-то бабушка Нюся с мамой сохранились как маленькая семья благодаря тому, что часто переезжали с места на место, и бабушка про это молчала. А если дочь знала что-то «неправильное», она и ей строго-настрого запретила об этом говорить. Наверное, в этом был некий смысл. Вероятно, бабушку могли арестовать (ведь вслед за мужем часто арестовывали жену), и тогда маме пришлось бы жить в детдоме. Но то, что когда-то помогало обеим выживать в непростой обстановке, неизбежно стало подтачивать и портить их отношения. Я говорю «мама с бабушкой», потому что тогда вся семья состояла из них двоих. Конечно, мама, подрастая, училась справляться с жизненными трудностями у собственной мамы. А у той лучше всего получилось замкнуться в себе и молча ненавидеть.

Нагроможденные вокруг «запертые чемоданы» с надежно запакованными чувствами – как тот скелет в шкафу. В них что-то лежит, но хозяева давно не доставали эти вещи, не перебирали. При этом заблокированный трагический опыт наполняет их невыносимой злобой и ненавистью, которые просто разорвут, если их не выразить. А злиться легче, если видишь, что это не ты, а другой человек злой. (Когда я подрасту и мама станет меня бить, она будет повторять при этом: «Ты меня всегда ненавидела. У тебя в глазах ненависть!») Вполне ожидаемо, что те, у кого в «нераспакованных чемоданах» много злости, начинают видеть много злых людей вокруг себя. Когда человек видит собственное невыносимое чувство или качество в ком-то другом, а не в себе, это называется проекцией (Мак-Вильямс, 2001). Тогда он может не бояться. Что, если бы бабушка Нюся с мамой увидели эту глубину страха, эту силу ненависти в себе?

Замечу, что советские люди давно привыкли направлять свой гнев не по адресу. Ненавидеть товарища Сталина было определенно опасно. Страшно даже, что кто-то заметит и донесет, как человек «не с тем» выражением лица слушал радио. Поэтому безопаснее было искренне полюбить Иосифа Виссарионыча. Защитный механизм психики, когда, при отсутствии возможности проявить реальное чувство, человек начинает испытывать противоположное, называется реактивным образованием (Мак-Вильямс, 2001). Реактивное образование проявляется и в менее опасных ситуациях. Например, школьник, который боится учительницы, вполне честно заявляет, что уважает ее («она строгая, но справедливая»). А массовая любовь к Сталину людей, живших в ужасе, – пример классический. Но в душе-то ненависть остается. Если ты великого вождя на самом деле любишь, что же тогда делать с ненавистью? В таком случае она будет направлена не по адресу, а на кого-то другого. При Сталине ненависть официально полагалось направлять на «врагов народа». И большинство людей верили, что эти «враги» существуют. Случалось, что после ареста человека семья от него отказывалась. Чаще всего не отказывались, но сомневались: может, правда виноват? А те, кто верил в невиновность осужденного члена семьи, нередко думали, что его арест был ошибкой, но настоящие «враги народа» все-таки есть. Перенаправление чувства на другой объект, когда направить это чувство по адресу невозможно, называется смещением (Мак-Вильямс, 2001). Мама всегда кого-то считала плохим. С самого начала они ругались с папой. Потом накал их ссор снизился, потому что они стали ругаться с соседями… А тем временем рядом подрастала я. Скоро приму эстафету.

Я не раз слышала от мамы, что, когда они с папой только поженились, у них сразу начались проблемы. Папа часто уходил то к родителям, то к друзьям. Еще мама говорила, что он тогда много пил. Я бы сейчас сказала точнее: напивался у друзей и приходил пьяным. Папа был в маму безумно влюблен и, наверное, считал счастьем на ней жениться. Или считал себя обреченным жениться? Они ведь до этого встречались четыре года. Так или иначе, вскоре после свадьбы оба почувствовали, что брак получился несчастливый. И папа стал напиваться. «Когда он обмочил нашу кровать по пьяни, я его так гоняла!» (с явным торжеством в голосе). Я спросила у нее о том, о чем давно хотела спросить: «Ты его била?» Мама на миг растерялась, а потом сказала: «Я никогда никого не била. Даже кошку». Никого? Никогда? На самом деле ведь била. Сейчас я понимаю, что она действительно сильно пострадала. Но не от соседей или коллег. И даже не от нас с папой.

Ей действительно пришлось тяжело, но не в браке, а в детстве. Ее отец ушел на войну и пропал – так мне всегда рассказывали. Мама недавно дополнила: «Когда папа пропал без вести, семью сразу же сняли с довольствия». Это значит, что семья сразу стала очень бедной. (С довольствия снимали семьи осужденных солдат, а по поводу семей пропавших без вести точной информации у меня нет.) Мамин старший брат Коля умер от крупозного воспаления легких. Я думаю: может, если бы отец был с ними, он бы не умер. Или хотя бы, если бы были деньги и нормальное питание… Маме было четыре года, Коле – девять. Я думаю: что значило для Коли потерять отца? Мама рассказывала: когда бабушка Нюся поняла, что сын умер, она бросила его прямо поперек нее (наверное, они спали на одной кровати) и побежала за соседкой. Она была так растеряна, что случайно захлопнула за собой дверь, и потом они с соседкой снаружи объясняли моей маленькой маме, как залезть на стул и поднять щеколду. Еще мама помнила, как готовились к похоронам и принесли в дом гроб. Бабушка Нюся сказала ей: «Это домик для Коли». Мама удивилась: это же плохой, тесный домик. Позже бабушка, когда сердилась на нее, всегда говорила, что хороших детей Бог прибирает, а такие, как она, живут. Вероятно, та самая запертая ненависть, которую нельзя было направить по адресу, теперь была направлена на ребенка.

Иногда человек пытается справиться со своим страданием, заставив кого-то другого почувствовать то же самое. Представьте семью, где мать в детстве пережила голод. У людей, имеющих опыт голода, часто наблюдается расстройство пищевого поведения. И вот мать страдает булимией, то есть у нее случаются приступы обжорства, после которых она каждый раз сутки голодает, чтобы не потолстеть. При этом она неустанно следит за фигурой дочери-подростка («что-то ты толстеешь») и держит ее на строгой диете. И она начинает видеть в дочери то, чего не хочет видеть в себе (это не она вечно голодная, а дочь). Мы уже говорили о проекции – явлении, когда собственное чувство или качество видят в другом человеке. Когда мама воспроизводит с дочерью ситуацию, в которой чередуются переедание и попытки избавиться от полноты, она может перестать презирать себя за такие действия, поскольку теперь видит (проецирует) их в дочери и борется с таким поведением у нее. Сама того не осознавая, она ставит дочь в такое положение, чтобы та демонстрировала собственные проблемы матери. Этот механизм называется проективной идентификацией (Мак-Вильямс, 2001). При этом мать, конечно, помнит о том, что в детстве голодала. Но, воюя с дочерью, может забывать о том, что это у нее самой есть проблемы с пищевым поведением.

Теперь расскажу о том, как в моей жизни отражалась история моей мамы. Ее брат Коля был старшим. Я тоже была старшей. Вероятно, от меня, просто по моему положению в семье ожидалось, что я тоже буду болеть. Мама вспоминала, как я без конца болела, и говорила: «Когда ты лежала с температурой под 40 и умирала…» На мои возражения она восклицала со слезами в голосе: «Умирала!» Когда-то на ее глазах умер старший брат. Теперь страшная ситуация из ее детства снова и снова повторялась, но при этом все кончалось благополучно: больной ребенок выздоравливал. Потом, когда я перестала постоянно болеть, я вдруг оказалась ужасно плохой, и мама стала меня все время ругать и бить, как ее саму в детстве – мать, бабушка Нюся. Теперь я играла роль не Коли, а ее самой в детстве. Конечно, кому-то надо было играть роль «врага народа». Для бабушки Нюси таким врагом стала ее маленькая дочь. Мама стала повторять то же самое со мной. (Кстати, она называла меня сталинским словом «вредитель».)

Мамин брат Коля умер в год ареста отца. Потому что на самом деле моего деда Федора арестовали. Он не пропадал без вести. Хотя нет, пропал. Арестовали – и до сих пор неизвестно, что с ним на самом деле произошло. Знала ли что-нибудь бабушка? Или ее сын? Мой дядя Коля. Так странно звучит! Он никогда не станет дядей… Бабушка Нюся всегда говорила, что ее первый муж (мамин родной отец) был плохой, а второй (мамин отчим) – хороший. Первый мог побить бабушку, а второго («этого хилого мужичонку») она сама «гоняла». Мамин муж, мой папа – воплощение обоих мужей ее мамы? Она его «гоняла», как бабушка – второго, и все равно он был плохой, как первый.

Мама всегда говорила, что я очень хорошо живу с самого раннего детства, что я «избалована». Однажды, когда я уже была постарше, я сказала папе: «Я, наверное, очень избалована…» Папа посмеялся: «Даже не переживай: наша мама баловать не умеет». В том, как в нашей семье складывалось общение, сейчас я вижу отзвуки событий из жизни моей мамы и семьи, которая ее вырастила. И думаю, как много из пережитого в свое время ее семьей наша семья переживала снова и снова.

Помню еще, как мама однажды села рядом со мной, укладывая спать, и запела колыбельную-импровизацию о том, как она жила в моем возрасте. «У меня было всего одно платьице. Мама сшила это платьице из старой занавески…» Но и что-то смешное из своего детства мама помнила. Например, что она пела: «гремя огнем, сверкая блеском Сталин, пойдут машины в яростный поход…» На самом деле, конечно, «блеском стали». Помните? Но Сталин был с нами, как всегда. Может быть, это его дух заставлял маму «гонять» папу? А потом – столько лет – меня? Кто знает…

А как папа жил в детстве? Когда-то он рассказал мне о таком эпизоде. Его на улице кто-то научил одной песенке. Вот ходит он по двору, и захотелось ему запеть: «Сталин, Сталин, что ты хочешь, людям голову морочишь?» Мать моментально молча выбежала, затащила его в дом и дала такую затрещину, что он запомнил на всю жизнь. Запомнил даже не свою боль, не обиду, а ужас, отразившийся на ее лице. Так рассказал мне папа. А я не могла понять: чего так испугалась бабушка? Папа ответил с усмешкой: «Суров был Иосиф Виссарионыч».

У деда Пети, папиного отца, были пластинки. На одной из них была такая песня:

И такая тоже:

Сейчас я могу сказать себе (той, маленькой) то, что мне почему-то никто не говорил: «Это украинский язык. Твой дед – украинец. Он любит эти песни. Когда он был маленький, как ты, он на этом языке разговаривал. Сейчас он может слушать пластинки и вспоминать свой язык». А я и не понимала, почему дед так любит слушать песни непонятно о чем. Кстати, он мог бы это для меня перевести. Но, наверное, он и не догадывался, что я не понимаю и вообще не имею представления о такой вещи, как «другой язык».

Помню, папа пел мне такую колыбельную:

Теперь я знаю – это серенада Шуберта. Они с мамой оба окончили факультет немецкого языка. Так что они-то знали, о чем песня. А еще прабабушка Катя была немкой. Я привыкла называть ее бабушкой. Как и папа, и тетя Эмма. Бабушка, то есть прабабушка, Катя была забавной и умела обращаться с детьми. Она шила мне тряпичных кукол, и потом мы вместе рисовали им лица химическим карандашом. Помню, я смотрю на куклу и говорю: «Не получилось». А бабушка Катя отвечает: «Ничего. Она думает, что она красивая». Подлинное ли это воспоминание? Вполне возможно. Прабабушка действительно шила кукол; есть фотография, на которой она, я и эти куклы. И она, говорят, действительно была с юмором. Кто была прабабушка по национальности, я узнала, когда ее уже не было в живых. Я увидела на ее могиле надпись: «Бернгардт Екатерина Генриховна». Еще мне тогда говорили, что во время войны ее угоняли в Германию. С тех пор я все ломала голову: но она ведь сама – немка? Зачем немцам ее угонять? Никто мне не объяснил…

Вспоминаю, как получала первые сигналы о национальностях, которые были у меня в роду. Национальность – часть нашей личной истории и нашей идентичности. Рассуждение, конечно, может показаться несколько притянутым за уши. Может, серенаду Шуберта в детстве слышали не все, но кто же не слышал «Черемшину»! Однако я предлагаю обратить внимание на то, что именно запомнилось из детства. Там было много всего, но сейчас в памяти всплывают отдельные моменты. И они всегда значимы, даже если мы не можем понять почему.

Тем временем из нашей семьи, где обитал дух Сталина, всегда кто-то пытался бежать. И папа, как говорят, вначале часто уходил к родителям или друзьям. Поживет немного где-то там, у них, потом возвращается. Когда я родилась, он жил у друга в Кисловодске, а из роддома нас, по рассказам, забирала бабушка Нюся, мамина мама, со своей сестрой бабой Надей. Потом вернулся папа и больше не уходил. Только часто ездил в командировки. Конечно, он не был пьющим. Я видела его сильно пьяным всего два-три раза в жизни. Один случай я особенно хорошо запомнила. Это было уже позже, когда мы жили в квартире. Вернулся папа, сильно пьяный, остановился в прихожей и рассказывает, как они пили с двумя Олегами: «…Потом я говорю: “Поехали ко мне, у нас есть еще бутылка коньяка”. Приехали мы к нашему дому. Такси остановилось у подъезда, и два Олега говорят: “Ты иди, а мы не пойдем. Мы твою жену боимся”». Пьяный папа смеялся…

Еще когда мы жили «на поселке», бабушка Нюся сообщила мне, что папа – ученый. Я ей не поверила. Я представляла ученого из детской книжки: звездочета с бородой, в фиолетовой мантии и колпаке со звездами. Папа был совсем другим: он был молодой, у него были серые глаза и густые черные волнистые волосы. Когда-то в детстве я причесывала папины волосы и привязывала бантик или украшала его прическу своим гребнем. Папа с детства носил очки. Он много курил. «На поселке» выходил, бывало, на крыльцо покурить, а я быстро пристраивалась с ним, чтобы посидеть рядом и пообщаться. Понимаете, почему я с детства хорошо отношусь к запаху табачного дыма?

Дом тети Нины, нашей хозяйки, был на самом деле маленький, но по сравнению с нашей саманной времянкой казался мне большим и роскошным дворцом. Во времянке, чтобы повесить на саманную стену, например, рисунок, можно было просто воткнуть в нее гвоздь. А у тети Нины домик был кирпичным, там было целых две комнаты, и она меня туда пускала. Помню, как однажды я стояла у нее в гостиной перед зеркалом. Это был трельяж: в нем видишь свое отражение сразу с трех сторон. На тумбе этого волшебного зеркала стояло много всяких бутылочек и баночек. Я была почему-то одна в комнате. По радио звучала песня:

Я стояла, завороженная, перед зеркалом под звуки этой песни. Теперь я знаю, что такое состояние называется «транс». Эта песня – о солдате, который вдали от дома познакомился и танцует с женщиной. Став постарше, я часто думала: может, муж бабушки Нюси просто на войне встретил другую? И поэтому не вернулся к ней? Их брак не был зарегистрирован; в то время вообще было много незарегистрированных браков. Может, он вообще не говорил, что женат? На самом деле – говорил:

Из архивной справки

Шаталов Ф. И., был женат, имел состав семьи: жена – Шанина Анна Васильевна, сын Николай, 9 лет, дочь Раиса 4 лет, проживали на станции Чарской Семипалатинской области.

Когда тебя арестовали, что ты почувствовал, дед? Пытаюсь представить себя на твоем месте. Шок, ужас? Наверное, это случилось внезапно. Тебя вдруг забрали из круга однополчан куда-то в другой мир. (Кстати, кто из них на тебя донес?) Кто знал, куда ты исчез? Ты не мог предположить, узнает ли когда-нибудь семья. Память о тебе жила, конечно. Я даже не вспомню, в каком возрасте первый раз услышала имя Федор Игнатьевич Шаталов. Очень рано услышала. Когда, наверное, даже еще не знала, что такое отчество. Дед, я твоя внучка, которую ты никогда не увидишь, и я хочу знать, что с тобой случилось…

Станция Чарская. Сейчас это городок Шар – по-казахски; по-русски – Чарск. Ваша семья жила там. Деду вынесли приговор: «…без конфискации имущества за неимением такового у осужденного».

Когда я отыскала эту информацию, папа был еще жив. Он грустно усмехнулся, услышав эту формулировку. Действительно: было бы, что забрать, – забрали бы. А вообще с этим приговором до сих пор не все понятно.

Вначале я не могла разобрать адрес в донесении о безвозвратных потерях. Написанные от руки слова разбирать трудно. Село Горькое? Гадкое? Это было не село, а станция. Станция Чарская, улица Ленина, дом 48. Раз конфисковать было нечего, это, видно, был не их дом.

А мы жили в Пятигорске на улице Энгельса, 88. Тетя Нина как-то сказала мне о нашей саманной времянке: «Это мой дом». Я ее не поняла. Ведь живем в нем мы. Значит, наш! И еще: однажды я была в гостиной у тети Нины, а у нее на столе стояла вазочка с шоколадными конфетами. В этой вазочке я увидела маленькую шоколадку в красивой обертке из фольги: восточная красавица в широких красных шароварах. Я даже и не думала ее съесть – мне захотелось ее взять. Тетя Нина дала мне каких-то простых, неинтересных конфет и проводила. А я не могла забыть об этой чудесной шоколадке. Вернулась, взяла ее, как красивую игрушку. Вышла во двор и там спрятала в траве, чтобы потом забрать. Тетя Нина меня отругала и назвала нахалкой. Пришлось достать шоколадку из травы и вернуть. Родители купили мне другую. Такого же размера, и на ней была нарисована тоненькая девушка у озера в серебристом платье. Наверное, ее выбрала мама. Кажется, она меня пожалела. А может, ей самой понравилась красивая шоколадка, и она мне ее купила. Мама любила сладости. Когда папа принес мне первую в жизни жевательную резинку, от нее уже была откушена половина. Потому что мама ее тоже никогда раньше не пробовала.

«Ведут Антона на расстрел…» – а это что за воспоминание? Я сижу на горшке, грызу пряник, а бабушка Нюся читает вслух длинное стихотворение из какой-то детской книжки. Я запомнила, что герой был клоуном и что, кажется, идя на расстрел, по-прежнему был веселым. Что такое «расстрел», я тогда не знала. Но ведь запомнила слова. Почему мне читали такие жуткие стихи? Недавно я нашла этот текст в интернете. Целая поэма о клоуне-герое, которого расстреляли в немецком концлагере. Неужели мне в столь нежном возрасте все это прочитали? Полностью? У бабушки это заняло много времени. Она вообще читала не очень бегло. Я часто думаю, что ее первого мужа, моего деда Федора, может быть, тоже расстреляли. И бабушка могла об этом знать. Или предполагала, что такое возможно…

Сколько же мне было лет? По воспоминанию кажется, что мало. Но горшок – это отнюдь не ориентир. Я на нем до семи лет сидела, потому что туалет был во дворе, деревянный, с дыркой, и мама боялась, что я туда провалюсь. Странно это. Во дворе тети Нины была еще старая выгребная яма, совсем открытая. Мы с соседским мальчиком Сережей там гуляли, играли на краю этой ямы. Не помню, чтобы мне запрещали туда ходить. А за Сережей вообще не присматривали. У него была одна мама, и она уходила на весь день. Сережа говорил мне: «У меня был отец, он так пел: “Хоть нам очень трудно, но мы победим!”» И еще: «У меня был дед, он так пел…» У него не было ни отца, ни деда. Этот беспризорный Сережа, бывало, храбро сидел на краю той самой выгребной ямы и всегда с какой-нибудь песенкой. Он, видимо, любил петь. Из его репертуара: «На печи сидит карга…» Я начала с ним спорить: «Нет такого слова!» Но бабушка Нюся его поддержала: «Есть. Карга – это бабушка старая». Мне тогда казалось, что бабушка Нюся старая и что это она о себе говорит. А ведь ей было примерно столько, сколько мне сейчас…

Прежде чем мы отправимся дальше, пожалуйста, выполните небольшое задание.

Задание для тех, кто хочет лучше понять полученный от предков опыт и правильно им распорядиться

1. Постарайтесь ответить на следующие вопросы: когда вам предстояло родиться – кто ожидал вашего рождения? Кем были эти люди? Сколько человек было в семье? Перечислите членов семьи, в которую вы «придете». Сравните эти сведения со списком родственников, который вы составили в предыдущем задании. Кто будет жить вместе с вами? Кто из род-ственников тесно контактировал с вашей семьей и кто не контактировал? Будут ли вместе с вами жить бабушки? Кто из прадедушек, прабабушек был жив на момент вашего рождения?

2. Что вы знаете о семьях своих родителей? Откуда эти люди родом (родители, дедушки-бабушки, прабабушки-прадедушки)? Известно ли вам, каковы их национальность (и, возможно, вероисповедание), социальное происхождение?

Если удалось ответить на какие-то из этих вопросов, можете ли вы кого-нибудь спросить, чтобы получить дополнительную информацию? Кто этот человек?

Детство между двумя мирами
Правда между строк

Ну что же, по Хичкоку так по Хичкоку… Я жила, казалось, нормальной жизнью маленького ребенка 1960-х. У меня были родители, две бабушки и дед. Я ходила в детский сад. Была накормлена и одета, в семье никто не пропадал. И все же в этой семье, в этом доме жил страх. Сталин и не допустил бы, чтобы было иначе.

Как проник в нашу семью Сталин, которого давно не было в живых? Чтобы это объяснить, надо немного больше рассказать о том, как происходит межпоколенческая, или трансгене-рационная, передача травмы (Шутценбергер, 2005). В каждой семье, в каждом новом поколении дети растут и развиваются под воздействием «информации», передаваемой им родными людьми. Сюда входит не только сознательная передача семейных норм и традиций, знаний о предках. Свою роль здесь играет и бессознательная коммуникация, которая, наряду с сознательной, имеет место в каждой семье, в любых отношениях (Балинт, 2018). Межпоколенческая передача происходит посредством повторения или постоянного избегания эмоционально нагруженных тем, эмоциональных реакций на конкретные слова, воспроизведения действий каких-то членов семьи, называния детей теми или иными именами, а также через установленные семейные правила (требования, запреты) и т. д. Таким образом, человек «знает» о родственниках и предках намного больше, чем ему кажется. И многое, сам того не осознавая, повторяет: как желательное, так и нежелательное. Эту «информацию» человек «черпает», например, из особенностей взаимодействия между членами своей семьи. Он сам в нем постоянно участвует, скорее всего, не задумываясь о том, что какие-то люди общались именно так задолго до его рождения.

Когда-то очень давно сестра сказала мне, что у нас на всю семью одно детство. Действительно, все мы без конца слушали мамины рассказы о ее детстве; можно сказать, что ее детство в нашей семье было главным. Конечно, она во многом оставалась травмированным ребенком и постоянно воспроизводила с нами эпизоды из своего детства не только в словах, но и в действиях и в такие моменты, разумеется, не задумывалась о том, что и почему она говорит и делает. Как это возможно?

Человек не всегда осознает, почему поступает так, а не иначе. В нашем мозге содержится очень много информации, и не всю ее мы осознаем. На подсознательном уровне человек помнит обо всем, что происходило в его жизни. А еще помнит мотивы каждого из своих поступков. Эта информация сохраняется по-разному. Часть – на сознательном уровне. Клинический психолог и психоаналитик Фил Моллон предлагает сравнить сознание с тем, что выводится на экран компьютера (Моллон, 2002). Сидя перед монитором, мы по своему желанию переключаем окна или просматриваем документы. Другими словами, на сознательном уровне хранится то, что мы точно знаем (или всегда помним). Например, вы легко ответите, как вас зовут, сколько вам лет, назовете свой домашний адрес или профессию. Но у нас есть еще и бессознательное. В нашей голове (компьютере) содержится и другая информация, но, чтобы найти ее, вспомнить, надо поискать вручную в папках или воспользоваться функцией «поиск». Кое-что запрятано не слишком далеко, и мы можем легко это вспомнить, даже если давно не вспоминали, то есть найти в своей голове, как находим в компьютере. Или же факт легко всплывает в памяти, если нам о нем напомнили. Такой бессознательный материал Зигмунд Фрейд вначале назвал предсознательным. Если вам скажут: «Квадрат гипотенузы…» – в голове, скорее всего, всплывет: «…сумма квадратов катетов». Хотя вы могли годами об этом не вспоминать. А еще в компьютере хранится много информации, которая обнаруживается не сразу – вы можете помнить, что «документ» должен где-то быть, но забыли его точное название. И тогда «поиск» не поможет. (Попробуйте вспомнить, какая оценка была у вас во второй четверти 7 класса по географии! Если вы не были круглым отличником все школьные годы, то едва ли вам это удастся.) Бывает так, что какой-то «файл» повредился и вы не можете его открыть. И вообще в компьютере есть то, чего неспециалистам не понять. Вот и в нашем сознании, как на мониторе, представлено далеко не все, что находится в голове (памяти компьютера).

Люди помнят не всё по разным причинам. Одна из них – простая экономия ресурсов. Представьте рабочий стол компьютера, который постоянно заполняется разными документами и папками. Их становится все больше, так что в конце концов там уже трудно найти нужный файл. И тогда мы наводим порядок: то, что нужно всегда иметь под рукой, – оставляем, что-то компактно размещаем по папкам, а что-то, для экономии ресурсов компьютера, сохраняем на внешних носителях.

Нам удобнее, когда не вся информация, имеющаяся в голове, находится на сознательном уровне. Если вспомнить приведенный пример с теоремой Пифагора, то очевидно, что большинству взрослых людей в повседневной жизни она не нужна. Конечно, эта теорема не заставила бы нас страдать, если бы постоянно находилась в свободном доступе, но она бы напрасно перегружала память. Поэтому знаменитая теорема лежит себе, хранится где-то недалеко в предсознательном и никому не мешает.

Но иногда информация автоматически удаляется на предсознательный уровень потому, что слишком мучительна. Так психика человека справляется с «перегрузом». Представьте, что в памяти человека теорема Пифагора связалась с неким трагическим событием. Скажем, сидел школьник с приятелями за уроками, при этом они больше веселились, чем решали задачи, шутили про Пифагоровы штаны… – и тут нашему герою сообщают о гибели любимого брата. Впоследствии у этого человека пресловутая теорема может полностью выпадать из памяти, потому что ассоциируется с ужасным воспоминанием. Он может впадать в ступор при упоминании теоремы Пифагора, чувствуя свою неспособность вспомнить, что это такое…

Память о событии может начать проявляться косвенно. Допустим, прошло время, и этот школьник (или уже взрослый человек) теперь почти не говорит о брате, но друзья и родные начинают замечать за ним странности. Например, рассказывая о смерти сотрудника, он вдруг называет покойного Пифагором. Или его начинает раздражать слово «штаны». Или он чертит на листе бумаги треугольники, когда нервничает. Наш герой, конечно, знает про умершего брата, но в такие моменты может о нем не вспоминать, уверенный, что просто от скуки чертит на бумаге какую-то ерунду, что «штаны» – всего лишь глупое слово. А «Пифагор»? – он и сам смеется над тем, что брякнул такую чушь.

Человек не всегда осознает, почему поступает так, а не иначе. Если его реакции кажутся странными и явно эмоционально заряжены – возможно, он таким образом сигналит о том, что «спрятано» и что, возможно, не осознает сам. На слова и поведение этого человека реагируют другие люди, прежде всего близкие. Они, в свою очередь, тоже не осознавая этого, что-то сигналят в ответ. Так осуществляется бессознательная коммуникация (вспомним фильм «Веревка»).

Подобно героям Хичкока, члены семьи могут, не проговаривая, воспроизводить трагические события, произошедшие недавно или давно. Человек может вновь и вновь воссоздавать свое тяжелое переживание, неосознанно пытаясь его преодолеть. Постоянное повторение – известная попытка справиться с мучительным чувством. Например, ребенок просматривает один и тот же видеоролик, где появляется пугающий его персонаж. В чем тут заключается совладание со страхом? Во-первых, ребенок уже знает, чем все кончится. Во-вторых, страшный фильм можно в любой момент выключить или перемотать назад. Пересматривая фильм, ребенок пытается приобрести власть над тем, что его пугает. Иногда люди неосознанно воспроизводят драматичные ситуации из своего прошлого. Совладание с трудной ситуацией может быть таким же, как у ребенка, который смотрит страшную сказку. Переживание не окажется внезапным, к нему уже готовы. Кроме того, появляется надежда переиграть трудную ситуацию, чтобы на этот раз все закончилось лучше. Можно предположить, например, что мама не только вновь и вновь заставляла меня переживать драму «плохого» ребенка, но и «спасала» меня. Ведь если бы все действительно повторилось так, как было, то хороший старший ребенок должен был бы умереть. Но я была плохим старшим ребенком, и меня «Бог не прибрал». Ее саму, младшую, плохую, мать тоже постоянно наказывала и била. И ее «Бог не прибрал». А моя сестра считалась хорошим ребенком, но она не старшая. Оба ребенка выжили. Впрочем, выдохнуть с облегчением маме не удавалось, потому что все повторялось сначала. К несчастью для меня…

В этом трудность с навязчивым воспроизведением травматичной ситуации. Иногда оно постепенно прекращается само по себе – или случается все реже, или каждое последующее воспроизведение менее драматично, чем предыдущее. Но случается, что человек «застревает». Легче ему не становится, а действие повторяется снова и снова. В этом случае и взрослому, и ребенку может быть очень полезен психолог – у него измученный навязчивым повторением человек встретит принятие, а главное, постепенно справится со своей болью, от которой пытался избавиться посредством бесконечных повторений травмирующей ситуации. В череду повторений может попасть не только тот, с кем случилась беда, но и близкий человек, другой член семьи. И тогда уже семья воспроизводит ту же самую историю.

Вот характерный пример. Пятилетний мальчик Ваня был очень болезненным. До его рождения в семье была дочь; она родилась нежизнеспособной и вскоре умерла. Мальчик же болел то гриппом, то ангиной. Это не угрожало его жизни, но он постоянно лежал дома с высокой температурой, и родителям приходилось часто вызывать врача. Когда после смерти одного ребенка в семье рождается другой, он часто оказывается замещающим (Морис, 2016). Родители ожидают, что он заменит умершего, и часто сын или дочь неосознанно им подыгрывает, идентифицируясь с потерянным ребенком. В кабинете психолога Ваня вначале все время играл в одну и ту же игру: маленькая пластмассовая свинка («хрюшка») болела и умирала. Ваня вызывал к ней то врача, то «медбрата» (роли, которые он брал на себя). Свинке никто не мог помочь. Потом Ваня перестал подпускать к свинке врача и медбрата, решил заняться ее лечением сам и стал с ненавистью терзать свинку медицинскими инструментами из детского набора: «Мы отрежем ей уши! Отрежем хвост!» Ваня ненавидел роль больного ребенка, которую вынужденно играл, поскольку чувствовал, что должен это делать. Наверное, для того, чтобы заменить родителям другого, потерянного ребенка. И однажды… Ваня в ярости выкинул свинку за шкаф! Это был знак того, что он расстается с ролью умирающей сестры. После этого он однажды глубоко вздохнул и заговорил о том, что его мучило: «Вы знаете, что у меня была сестричка?» Конечно, он не понимал, что во время своих встреч с психологом играет именно в «эту ситуацию». (Важно, что психолог не направлял игру, а просто наблюдал за ней, иногда обсуждая с ребенком происходящее.) Позже свинка снова появилась в играх, но теперь она была мальчиком по имени Хрюнь. Ваня смог отделить себя от сестры. Это девочка болела и умерла, а мальчик живет, и ему нужно простое детство здорового ребенка. В результате он стал меньше болеть. Конечно, этот процесс потребовал не одной или двух, а многих встреч с психологом.

В истории Вани очень важно то, что однажды ребенок смог облечь свои переживания в слова. В процессе межпоколенческой передачи травмы обычно все повторяется снова и снова, пока герои истории не поймут, что именно они, говоря словами французского психолога Анн Шутценбергер, «без конца пережевывают, как корова жвачку» (Шутценбергер, 2016). Давно надоевшее «пережевывание» прекратится, когда люди смогут об этом говорить и постараются всё понять. Взрослые – на своем уровне, дети – на своем. Следует отметить, что в случае с ребенком психолог работает с родителем-заказчиком. Если родитель посвящает психолога в тайну, но не согласен, чтобы ее раскрыли ребенку, психолог не имеет права это делать.

Я привела этот пример, чтобы показать: в межпоколенческой передаче травмы, конечно, участвует не один человек, хотя чьи-то проблемы в семье могут выглядеть наиболее «кричащими». Системные семейные терапевты называют такого члена семьи «идентифицированным», то есть тем, кого семья обозначает как носителя проблемы (Эйдемиллер, Юстицкис, 2002). В случае с Ваней родители, потеряв одного ребенка, тревожились за второго и стали внимательно следить за его здоровьем. Они не понимали, что сын вступил в игру, бессознательно уловив ее правила, и без конца напоминал им прежнюю ситуацию, чтобы они снова и снова чувствовали прежнюю тревогу.

В приведенном примере мальчик знал о смерти сестры, и родители не скрывали от него свое горе. Но часто ребенку не рассказывают о травме, не сообщают правду о случившемся, объясняя это тем, что не хотят его расстраивать, он еще слишком маленький, чтобы знать, и т. п. (Шутценбергер, 2016). Вам уже известно, что те, кому не говорят правду, все равно неосознанно улавливают ее, и это отражается в их взаимодействии с другими членами семьи. Откликается в душе и вызывает сильные чувства. Напоминание о случившемся может проявляться в сновидениях. Так бывает даже тогда, когда уже не одно поколение не знает о том, что произошло.

Когда я узнала, что у бабушки Нюси было два мужа, а у мамы – два отца, сначала родной, потом отчим? Кажется, еще тогда, «на поселке». Бабушка Нюся говорила: первый муж был плохой, второй – хороший. Всегда ли меня волновал образ деда Шаталова, плохого мужа? На сознательном уровне – конечно, нет. Как любой ребенок в семье с тайной, я обычно не интересовалась тем, чем не следует. А между тем тайна исчезнувшего деда семью не покидала. Я думаю, что мама была на него похожа. Нельзя было не заметить, что в семейном альбоме нет его фотографии – ни такой, где он запечатлен один, ни такой, где он с женой или детьми. Но ведь этот человек был! Ведь я знала его имя. Мама однажды мне объясняла: бабушка повторно выходила замуж, начинала новую жизнь и поэтому все фотографии порвала. И я тогда поверила. Бабушку же я вообще об этом не спрашивала. И не догадалась бы. Но на самом деле образ человека, которого стерли из памяти, не просто говорит, а кричит о себе!

Когда я подросла, то стала строить предположения о случившемся с дедом, основываясь на воспоминаниях из детства. Почему я запомнила песню, услышанную в доме тети Нины? «Пусть я с вами совсем не знаком и далёко отсюда мой дом…» Я предположила: может быть, дед не вернулся потому, что встретил другую женщину? Почему бабушка читала мне: «ведут Антона на расстрел…»? Может, деда расстреляли?

Когда мама узнала, что я ищу сведения о ее отце, это ее встревожило, и она сказала сурово:

– Я думаю, для тебя дед должен быть примером.

(Так она сказала: не «уроком», а «примером».)

– В чем?

– В том, что, если не думать, о чем болтаешь, – посадят.

(Дед не пропадал без вести, его арестовали и судили по 58-й статье, «антисоветская агитация», и я уже четыре года шла к тому, чтобы увидеть его дело и узнать, «о чем же он болтал».)

– Как при Сталине?

– Как при Сталине.

– Слушай, я не хотела бы что-то не так сказать и после этого исчезнуть. И оказаться стертой из жизни, чтобы никто не мог найти моих следов. А ты?

– Ну так если сама виновата…

В любом разговоре содержится больше, чем сказано прямо. Этот разговор закончился фразой, подразумевающей: «он сам был виноват».

Похоже, у человека отняли и жизнь, и его место в жизни. Я снова и снова вспоминала об этом дедушке, слышала упоминания о нем словно под бдительным присмотром незримого Сталина, который каждый раз мешал узнать больше. Позже мне стало известно и о других родственниках, которые исчезли, растворившись в неизвестности. Дух Сталина их охраняет. Знает ли он всех наизусть? Или у него есть невидимые списки? Бабушка Нюся, кажется, всю жизнь боялась ареста. А родители? Я не знаю. Бабушка никогда не поминала Сталина недобрым словом. Только Хрущева: «При Хрущеве хлеб гороховый ели».

«На поселке» родители все время ругались с соседями через забор. Однажды папа во время скандала дал соседу дяде Яше пощечину. И дядя Яша обратился в суд. Родители тогда, наверное, очень боялись. У нас еще не было телевизора, но был детский фильмоскоп. Я помню, как сидим мы с бабушкой в нашей комнатке в темноте и смотрим диафильм «Мальчик-с-пальчик». Фильм был остановлен на кадре, где малыш Мальчик-с-пальчик бежит по тропинке, а за ним гонится огромный людоед. Кажется, вот-вот догонит. И бабушка Нюся говорит: «Папу посадят, маму посадят… Кому мы будем нужны?»

Удивительно: тема ареста и заключения звучала в семье, где никто не был судим, но в роду по обеим линиям имелись репрессированные. Сколько мне было лет, когда бабушка Нюся показывала диафильм про людоеда? Года четыре. Или пять? Четыре года было моей маме, когда ее отец ушел на войну.

Из архивной справки

Шаталов Ф. И. был арестован 27 сентября 1942 года Особым отделом НКВД 8-й стрелковой дивизии по подозрению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58–10 ч. 2 УК РСФСР, обвинялся в том, что «находясь на передовой линии фронта, будучи враждебно настроенным против советской власти, систематически и открыто среди военнослужащих Красной армии проводил контрреволюционную агитацию пораженческого характера, направленную на подрыв мощи Красной армии и советского государства…»

(из обвинительного заключения).

Когда я рассказала маме, что узнала о случившемся с ее отцом, она вдруг смягчилась. Мама редко смягчалась. Она сказала: «Бедный. Я думала, он просто где-то погиб, а он мучился». И через несколько дней добавила: «Я плакала». Да, мама, я тоже плакала. Говорят, что дед Шаталов, уходя на войну, сказал бабушке: «Береги детей». И бабушка боялась: вот вернется и узнает, что она сына не сберегла. Ведь мамин брат умер в тот самый год, когда арестовали его отца. А может, бабушка знала и боялась, что за ней тоже скоро придут?

Кроме темы ареста в нашей семье часто звучала тема потерянного дома, когда негде остановиться на ночлег, нет крыши над головой. Теперь я знаю, что этот мотив тоже из истории семьи. А ведь я много лет не понимала, как и почему подобные «идеи» приходили маме в голову. Помню, однажды она наказала меня (за что – не помню) так: «В постель не ляжешь, будешь спать на полу». Стелить себе постель на полу мне тоже не разрешили. Взять можно было только газету. Помню, стелю ее и так и эдак, все пытаюсь на ней прилечь – по-всякому жестко и холодно. А в газете была карикатура на капиталистический мир: три толстых буржуя. Наверное, это была «Правда».

Интересно: что можно было забирать с собой раскулаченным, выгнанным из их домов? Мне рассказывали, что семью бабушки Нюси соседи предупредили о высылке и вся семья где-то скрылась. Это тогда они совершали вылазки за продуктами или позже? Я знаю, что бабушкины братья ночью залезали в собственный дом и «воровали» свое собственное имущество. А что было с раскулаченными родственниками потом? Где им приходилось спать, что они ели? А депортированные? Например, о депортации моего троюродного деда Вильгельма мне сказали только одно: там, куда его привезли, было холодно.

Из архивной справки

В документах архивного фонда Самойловской районной особой комиссии по раскулачиванию за 1930–1934 годы в списке раскулаченных хозяйств Самойловского района скрывшимися в полном составе за 1933 год значатся:

Шанины:

Василий Иванович, 51 г. – неизвестно где.

Ирина Игнатьевна, 50 л.

Николай Васильевич, 21 г.

Когда я получила и прочитала этот ответ, то не могла понять – говорится ли здесь о моих родственниках или об однофамильцах. Думала, что все-таки о родственниках, ведь они действительно сбежали. Позже получила еще одно подтверждение:

Из архивной справки

Отец Анны Васильевны, Василий Иванович Шанин, принимал участие в Первой мировой войне, был младшим унтер-офицером в составе 329-го пехотного Бузулукского полка. Василий Иванович был ранен в октябре 1914 года за рекой Вислой и находился на лечении в лазарете 83-й пехотной дивизии.

Значит, его действительно звали Василий Иванович. Отчество бабушки – Васильевна. Мать бабушки звали Ириной, это я знала. Поиск информации о родственниках – увлекательное занятие, вроде складывания пазлов. Где был бабушкин отец, профессиональный военный, в 1933 году? Мне известно, что на момент раскулачивания, когда семью прогнали из собственного дома, он уже давно не жил с ней, потому что ранее, в Гражданскую войну, был белым.

А мама выгоняла меня снова. Как-то я в очередной раз в чем-то провинилась, и она сказала: «Уходи из дома». Я поверила, что мама действительно меня выгоняет, и начала собираться. Взяла розовое детское одеяльце из своей кроватки с прутьями, сделала из него узелок, стала собирать вещи. У меня был плюшевый медведь Мишуля, и он не помещался в узелок. Я сидела на краю кровати (большой, родительской), прощалась с Мишулей, обнимала его и плакала. Мама говорила: «Целуйся со своим Мишулей, тебе все равно придется его оставить». И еще она говорила: «К бабушке с дедушкой не ходи, ты им не нужна. Будешь спать в канаве». А мне и не приходило в голову идти к дедушке Пете с бабушкой Ниной. Я готовилась спать в канаве, которая проходила по улице вдоль дороги. И даже позже, когда я школьницей мечтала уйти из дома, строила планы побега, складывала вещи в старый портфель и прятала его за дверью, у меня и в мыслях не было пойти к родителям папы, пожаловаться им. Почему? Мама всегда внушала, что они плохие люди и я им не нужна. Я фантазировала: потеряюсь, подберут меня, стану детдомовской. Даже когда в 11 лет ушла из дома, то пришла не к бабушке с дедом, а к своей классной руководительнице. Кстати, в том старом оранжевом портфельчике лежали фотографии родителей. Я воображала, как буду жить в детском доме и вспоминать их. Мне все время хотелось бежать из Заколдованного Дома. Позже я пойму, что не только мне… Когда я уехала из дома навсегда, убегать оттуда по вечерам стала мама.

Но это будет не скоро. А тогда я еще ходила в детский сад, где на прогулке всегда находила какой-нибудь закуток, чтобы посидеть там одной. Однажды во дворе детского сада зашла в деревянную избушку и села в ней на скамейку. И тут появился маленький мальчик. Он увидел, что я на него смотрю, и попытался выцарапать мне глаза. А я сидела и ждала, когда он это сделает! Нас нашли девочки и позвали воспитательницу. Помню, как они объясняли: «Это Карен из малышацкой группы». Из «малышацкой». Боже мой! Ведь я была намного старше, сильнее и крупнее. Ведь мне ничего не стоило его оттолкнуть. И вообще я могла просто встать на ноги. Сейчас мне страшно вспоминать об этом. Насколько я позволяла делать с собой все что угодно! Я вела себя как ребенок из абьюзивной семьи, усвоивший роль жертвы.

На том месте, где был мой детский сад «Малютка», потом построили новое здание КГБ. Папа любил шутить, что это те дети выросли.

Почти до семи лет я спала в кроватке с прутьями. Там давно уже было тесно, конечно. Дед Петя, папин отец, предлагал удлинить кроватку, сделав откидную платформу. Родители отказались. Мама боялась, что я скачусь и упаду на пол. Позже, когда у маленькой сестры тоже была кроватка с прутьями, она называла ее клеткой. А ведь в ней действительно находишься за решеткой. И тесно, как в клетке. В комнате, где мы жили, нормальная кровать для меня просто не поместилась бы. В дощатом полу были большие щели, а под полом жили мыши, много мышей. Папа сказал, что там живут Микки-Маус и его семья, и я бросала мышам в щели все, что могла: ломтики сыра, счетные палочки (говорила, что это будут их лыжи). Папа придумывал истории про мышей – насколько я помню, очень интеллектуальные. Так, Микки-Маус был ученым. Папа даже сочинил текст его доклада: «…И у нас тоже есть Академия наук, и тоже неизвестно зачем. Вывод: мы тоже произошли от обезьян».

Мама рассказывала об обычаях семьи отца с отвращением. Ее родители, то есть мама и отчим, не отпустили бы дочь из дома, не покормив завтраком. А папа утром уходил из дома, лишь попив кофе, потом, вернувшись, завтракал. Вечером у них был так называемый обед. «Апет», – говорила мама, передразнивая их произношение. Папа всегда произносил звонкие согласные глуховато. Я тоже так говорила. Помню, папа что-то нарисовал карандашом и дал мне. Я несу маме и говорю: «Смотри: напросок». Мама поправляет: «Набросок». Родители оба были преподавателями немецкого языка. В немецком вообще звонкие согласные произносятся глуховато. Мама объясняла: просто папу воспитывала бабушка, а она была немкой.

Сестра спросила у мамы: почему нашу тетю зовут Эмма? Мама ответила: «Ты что, идиотка? Они же немцы». Это были ее любимые слова: «Ты что, идиотка?» («Тебя нормальный человек не поймет, разве что такая же идиотка, как ты».)

На самом деле, когда папа и тетя были совсем маленькими, с ними была одна мать. Где тогда была прабабушка Катя – еще одна загадка. А произношение, скорее всего, связано не с национальностью. Просто дефект речи. У меня тоже было несколько речевых дефектов. Я не могла произносить «р» и «л», и в придачу вместо «з» говорила «с» («купили в магасине ресиновую Сину»). Папа тоже слегка картавил. Еще он начинал заикаться, когда волновался. Когда я уже была первоклассницей, к нам в класс приходила логопед и проверяла наше произношение. Проверяла не очень основательно, но, подойдя ко мне и посмотрев в глаза, сразу велела сказать: «Широка страна родная». Я очень старалась, но звук «р», конечно, не получился. О чем и сообщили моей маме. Мама меня очень стыдила за звук «р». Пугала логопедом, говорила: «Тебя никто не будет возить в Горячеводск, сама будешь ездить». Меня пугал не Горячеводск, а ее угрожающий тон. Все дефекты речи мама исправила мне лично. Из педучилища, где работала, она приносила пособия для логопедов и заставляла меня выполнять упражнения. Исправить недостатки папиной родни ей было не под силу, но моим она объявила настоящую войну. (Кстати, надо признать, сейчас дикция у меня отличная.) Кроме того, ни один зуб не выпал у меня сам. Мама периодически проверяла мои зубы, а если какой-нибудь шатался, она привязывала к нему нитку и выдергивала. Она говорила: иначе ребенок может его нечаянно проглотить. Еще она говорила, что зубы выросли бы кривые, если бы она вовремя не выдергивала каждый зашатавшийся. Точно так же решительно займется она моей фигурой. В детстве я была толстой, но тогда еще не знала об этом. Впоследствии мама часто повторяла, что шла со мной по улице и «ребенок был толще мамы». Конечно, это не соответствовало действительности, но я нередко повторяла ее фразу, рассказывая подругам как собственное воспоминание.

«На поселке» папа по ночам писал диссертацию и хранил ее в маленьком чемоданчике, чтобы не погрызли мыши. Он шутил: «Ночью из-под пола выходят мыши и грызут, грызут, грызут – папину диссертацию!» Еще помню маленький транзисторный приемник и как папа по ночам на кухне пытался в нем что-то «поймать». Ловил ли он «Голос Америки» или что-то подобное? Не исключено – такие приемники были как раз у тех, кто тайком слушал зарубежные радиостанции. И я помню, что папа ночью в кухне возился с приемником и слышались помехи.

На заборе у тети Нины были прибиты листы железа. Как-то папа нарисовал на них мелом много мышей и написал: «Не пищать!» Конечно, потом подул ветер и свалил эти листы прямо во двор дяди Яши. Может, папины слова и были адресованы дяде Яше, который их не видел. Их можно было видеть с нашей стороны и усмехаться потихоньку. Думаю, что папа дядю Яшу боялся. Когда дядя Яша подал на него в суд, папу выручил знакомый юрист, с которым он играл в шахматы. Полезно оказалось в шахматы играть. Папа сильно злился на дядю Яшу, было видно, что он просто дрожал от злости. Дядя Яша над ним смеялся: «Трусишься?» Вот папа его и ударил.

Помню, как я все время чего-то боялась. Когда мне было лет пять, я очень боялась песни «Я – Земля, я своих провожаю питомцев». Зыкина пела ее таким гулким голосом: «Долетайте до самого Солнца…» – я не знала, кто такие питомцы, зато видела в журнале огромную змею. Мне сказали, что это – питон и что он может задушить человека, обвившись вокруг него. И вот я представляла, как «питонцы» к солнцу летят и их так много, что даже темно от них. Конечно, страхи были и у взрослых. Страх жил в доме…

Рассказы бабушки Нюси о ее жизни я помню с тех самых пор. Каким-то низким голосом, почти шепотом, она говорила: «совхоз Бус». Я так и запомнила: этот «Бус» – страшное место. Бабушка Нюся хорошо помнила о набегах басмачей. Кажется, они убили местную девушку. Бабушка все время повторяла: «…и бутылку-четвертинку в … вбили». Кто это сделал: басмачи, совершавшие набеги на совхоз, или кто-то другой? Я в свои четыре-пять лет не понимала, о чем она говорит, но басмачей боялась. Кажется, они приезжали и нападали на работниц. Басмачи были против советской власти, а эти девчонки – они ведь из раскулаченных, сосланных советской властью. У басмачей, насколько я знаю, как и у семей тех девчонок, отнимали все имущество. Но, видно, для них российские крестьянки из совхоза олицетворяли эту самую власть.

У меня была книжка с картинками. Кажется, рифмовки на все буквы алфавита. Тогда я еще не умела читать и сама придумывала, что в книжке написано. Вслух придумывала, по картинкам. Взрослые удивлялись, что я сочиняю, а я не понимала, что тут удивительного. Я ведь читала, как они! Тогда мне казалось, что все так делают, что это и есть чтение. Например, на картинке была девочка со скакалкой, и я «читала»: «Прыгалка, прыгалка, загудела прыгалка…» Да, и про басмачей там тоже было, как мне казалось. Я листала ту самую книжку и нарисованным на каждой странице детям «читала»: «Убегайте, басмачи идут!» Значит, про совхоз Бус и басмачей я знала уже тогда…

Нестрашное тоже казалось мне страшным. Папе нравилась песенка Высоцкого «Вот если завтра победишь чуду-юду…» Мне почему-то запомнилось: «…то принцессу поведешь под стрелок». Потому что герой был стрелком. Я думала, что ему разрешат ее застрелить. На самом деле, конечно, «под венец»! А позже, когда мы жили в новой квартире, я уже умела читать по-настоящему. Помню, родители делали ремонт в одной из двух комнат, а в другой были сложены все вещи; я сидела одна с букварем и изучала эту первую в моей жизни книгу, которую по-настоящему прочитаю. Книга мне нравилась. Родители всегда что-то читали, и я, с тех пор как научилась читать, тоже.

В следующей главе мы поговорим о том, как не случайно люди находят друг друга. Так нашли друг друга мои родители, чьи семьи пережили репрессии. В их семейных историях на самом деле было много общего. И моя роль, конечно, тоже будет не случайной.

Время шло, и вскоре мы переехали. Новый район назывался Белая Ромашка. Люди говорили, что живут «на Ромашке». Теперь там, в новой квартире, предстояло обосноваться и нам, и духу Сталина.

Но прежде чем продолжить, предлагаю вам еще одно задание.

Задание для тех, кто хочет лучше понять полученный от предков опыт и правильно им распорядиться

Попробуйте сделать то же, что и я. Сначала подумайте, что́ вам известно о том, как ваши предки пережили крупные и трагические события в истории нашей страны – среди них Первая мировая война, Великая Октябрьская революция, Гражданская война, голод 1920-х и 1930-х, сталинские репрессии (раскулачивание, политические процессы, национальные операции, депортации народов), Вторая мировая (Великая Отечественная) война. Список можно дополнить и более поздними событиями.

Какие из этих событий оставили след в вашей семье? О чем вам рассказывали родственники (сознательная передача информации)? Какие привычки членов вашей семьи говорят о том, что́ им пришлось пережить? Приходилось ли вам быть свидетелем таких проявлений травмы, как страхи или ночные кошмары у кого-либо из членов семьи (бессознательная передача)? Сформировались ли у этих родственников особые привычки по отношению к еде/деньгам? (Вы можете добавить что-то еще.)

Глава 2
Белая Ромашка

По принципу пазла
Как люди дополняют друг друга

Сейчас, вспоминая, как мы жили, я уже могу многое понять и об отношениях родителей друг с другом, и об их отношениях со мной. Есть люди, для которых окружающие делятся лишь на хороших и плохих – других вариантов нет.

Невозможно представить, что один и тот же человек может быть в чем-то лучше, а в чем-то хуже. Психологический механизм, когда людей видят либо во всех отношениях хорошими, либо, наоборот, плохими, абсолютно достойными или абсолютно ничтожными, называется расщеплением (Мак-Вильямс, 2001). Вот и моя мама всегда расщепляла. И если она верила, что встретила хорошего человека, то потом однажды горько разочаровывалась. В этом контексте сходство или несходство их с папой родительских семей – вопрос весьма интересный. Совсем недавно я обнаружила, что их истории были во многом похожи. Случайно ли так вышло? Семья, с которой моей маме еще только предстояло познакомиться ближе, не просто так сразу привлекла ее и показалась прекрасной. А когда мама разочаровалась – папина семья, естественно, оказалась ужасной. Только так и может быть, если видеть во всем одни лишь крайности. Конечно, все участники тех событий были просто людьми. Но «черно-белое» мышление соблазняет своей простотой. Если признать, что у человека есть как достоинства, так и недостатки и что этот набор достоинств и недостатков у каждого свой, уникальный, – недолго и запутаться. И трудно будет понять, с «хорошим» ли человеком имеешь дело. А маме надо было знать наверняка.

Итак, отношения начались. Обычно будущие супруги еще очень мало знают друг друга, но на бессознательном уровне уже уловили много – все пары случайны и неслучайны. Извечный вопрос: притягиваются ли друг к другу противоположности или, наоборот, подобия? Ответить непросто. Партнеры находят друг друга одновременно по сходству значимого опыта родительских семей (чтобы сложилась та самая, главная общая картина отношений, понятная обоим) и по дополняющим друг друга ролям, которые они готовы играть. Как будто складываются идеально совпадающие элементы пазла, потому что эти люди были «созданы друг для друга». По этому бессознательному принципу в жизни человека появляются любые эмоционально насыщенные отношения: любимые люди (брачные партнеры), друзья и даже враги.

Как происходит это «совпадение деталей пазла»? Для создания пары люди ищут (сознательно или нет) того, кто их дополнит. Как будто ищут свою противоположность. Дающий находит берущего. Одному нужно о ком-то заботиться, другому – чтобы кто-то позаботился о нем самом. Один привык быть жертвой, другой агрессивен. Один поддается влиянию, другой предпочитает руководить и командовать. И каждому из них давно знакомо взаимодействие, в котором существовали обе роли. Именно в этом смысле можно сказать, что друг друга находят похожие люди: роли уже были заложены у них в голове.

Например, если один из партнеров в основном принимает решения и командует, а другой чаще всего подчиняется, то можно с большой вероятностью предположить, что оба выросли в авторитарных семьях, в которых кто-то повелевал, а кто-то подчинялся. Один из партнеров рос, идентифицируясь с командующим членом семьи, другой – с подчиненным. Так и получается авторитарная семья.

В парах супругов (как, впрочем, и в парах друзей) очень часто один человек оказывается инициативнее и тверже, а другой – уступчивее. И это нормально: все люди разные, каждый находит того, с кем сможет вести себя привычным образом. Некоторая иерархия в семье – тоже нормальное явление. Например, взрослые воспитывают несовершеннолетних детей, устанавливая для них некие правила. При этом семьи различаются по тому, насколько в них проявляется взаимоуважение, считаются ли члены семьи друг с другом и т. д. Бывают семьи крайне негибкие, с выраженным господством и подчинением, с выраженным насилием (эмоциональным, физическим). В таких негибких семьях насилие помогает удерживать власть, напоминая, «кто здесь главный» (например, когда муж «наказывает» жену); бывает, что в такой семье вспыхивает бунт, который непременно подавляется («мама снова меня ударила, а я дала ей сдачи, и теперь боюсь идти домой»). В результате мы видим тоталитарную семью, подобную тоталитарному государству, где порядок поддерживается разными видами насилия: эмоциональным, физическим, финансовым… Конечно, далеко не во всех случаях глава советской семьи правил как Сталин. Но тем не менее сталинское государство давало некий образец обращения с людьми – условия, в которых гибкие, демократичные отношения и свободомыслие отнюдь не приветствуются. Кстати, моя мама говорила, что она слишком «либеральна» в воспитании. Относительно тоталитарного идеала, конечно. (Я тогда не знала, что значит это слово.)

Сталин, конечно, не одобрил бы либеральное воспитание. Наверняка он способствовал тому, чтобы семей, где практикуется насилие, у нас было много. Потому что Сталин – это насилие. Если кто-то из супругов постоянно оскорбляет или бьет другого, скорее всего, оба они выросли в семьях, где насилие присутствовало. В этих семьях были представлены оба варианта поведения: насильника и жертвы. Соответственно, если один из партнеров готов играть роль насильника, он находит партнера, готового играть роль жертвы (хотя многие люди будут оскорблены, услышав, что были готовы к такой роли). В некотором роде и тот и другой – жертвы обстановки, в которой выросли: они с детства видели, что семейные отношения – это насилие с одной стороны и терпение – с другой. К сожалению, им обоим гораздо проще воспроизвести собственные отношения по знакомому образу, чем построить иные, основанные на взаимном уважении. Все мы бессознательно стремимся воссоздавать в своей жизни значимые ситуации из своего детства, потому что изначально именно детство учило нас жить. Есть люди, у которых поведенческий репертуар шире – обычно это более благоприятный вариант для любовных и супружеских отношений. Такой человек может и заботиться, и принимать заботу, взять ответственность на себя или допустить инициативу партнера, иногда отстаивать свои интересы, а иногда уступить и т. д. И модели общения двух гибких людей тоже дополнят друг друга, как элементы пазла.

Люди, выросшие в эмоционально здоровой обстановке, воспроизводят в своей жизни достаточно благополучные ситуации: с ними считаются, им легче встретить надежного человека, найти себе любящего партнера. Если они столкнутся с человеком, в отношениях с которым почувствуют себя несчастными, то они прекращают эти отношения. А тот, кто с детства привык терпеть плохое обращение и/или наблюдал, как такое обращение терпит кто-то из родителей, может задержаться в подобных отношениях, привязаться к партнеру, который с самого начала воспринимается как «такой родной», и вступить в привычную борьбу за его любовь. Людей, которые любят и строят отношения таким образом, называют созависимыми. Иногда этим словом обозначают, в более узком смысле, партнеров людей с алкогольной или наркотической зависимостью. Но существуют и другие варианты пар, оставаться в которых – значит продолжать страдать. Созависимое поведение чаще наблюдается у женщин, потому что они более склонны решать свои психологические проблемы за счет отношений, тогда как мужчина с большей вероятностью будет устраняться – например, с головой уходить в работу. Но и созависимые мужчины, продолжающие любить женщину, причиняющую им страдания, тоже бывают (Норвуд, 1994, 2019). Я выросла в семье, где партнером с подобной зависимостью от плохих отношений был мужчина.

Это бесконечная борьба за любовь, которая идет рука об руку с бесконечной борьбой за контроль. Если два человека выросли в семьях, где кто-то контролировал, воспитывал, а кто-то уходил из-под контроля, это тоже признак созависимости. Самый распространенный печальный пример: как часто находятся и увлекаются друг другом люди, выросшие в семьях, где у кого-то из родителей были проблемы с алкоголем. Известно, как часто взрослые дочери алкоголиков сами выходят замуж за мужчин с той же проблемой. Возможно, такая девушка еще ребенком вместе с мамой отчаянно пыталась воспитывать папу, которого любила, хотя многие взрослые дети алкоголиков склонны отрицать, что такая любовь вообще существовала. Став взрослой, женщина повторяет ситуацию, надеясь изменить мужчину силой своей любви, веря, что его можно и нужно «воспитать». Она верит, что у нее хватит на это сил, и воспроизводит болезненную детскую ситуацию, не понимая, что подобная борьба заведомо ведет к проигрышу.

Но как такая женщина находит такого мужчину? И как он находит ее? Ему ведь как раз «подходит» та, которая его дополнит, то есть станет опекать. Зачастую девушка из семьи с зависимостью задолго до встречи со своим избранником хорошо знает, как вести себя с таким человеком, даже не задумываясь об этом. Ее поведение по-своему идеально дополняет поведение зависимого, и они могут быстро почувствовать, что созданы друг для друга. При знакомстве каждый человек в созависимой паре улавливает поведенческие сигналы, которые посылает ему другой (Норвуд, 1994, 2019). Рассмотрим характерный пример. Представьте ситуацию: парень в компании напился, и тут обнаруживается готовность одной из девушек заботиться о пьяном (например, она станет узнавать, кто остался трезвым и сможет отвезти его домой). Девушка может проявлять удивительное понимание и терпимость к такому состоянию или, наоборот, рассердится и начнет ругать (за то, что напился «как свинья»). Так или иначе, девушка не считает, что такое состояние – его личное дело. Она «включилась» на этого молодого человека, он ей уже не небезразличен, она пытается помогать или воспитывать, и он, со своей стороны, тоже выделит ее из всех. Известная характеристика созависимых семей – высокий эмоциональный накал отношений, ощущение невозможности их разрыва. Именно разрыва, потому что для выхода из таких отношений порой требуются огромные усилия.

Услышав о сходстве родительских семей мужчины и женщины, вступающих в брак, люди обычно возражают: они выбирали партнера не по сходству семей и не рассказывали друг другу о своих семьях. Но самый эффективный, хотя обычно неосознаваемый, способ сообщить о взаимодействии в родительской семье – общение с другим человеком. Оно зачастую красноречивее любых рассказов, которые партнеры, возможно, услышат друг от друга не скоро. Кроме того, если они ничего не знали о семьях друг друга, их семьи могли быть похожи в том числе и тем, что именно хранили в тайне (Скиннер, Клииз, 2015)!

И здесь я возвращаюсь к потомкам репрессированных. Их, как и других людей, составивших пару, могут соединить похожие семейные истории и семейные тайны. Тут тоже может сработать «принцип пазла». Спонтанно обратили внимание друг на друга выходцы из семей, травмированных схожими событиями (и, с большой вероятностью, об этих событиях умалчивающих). В подобных отношениях тоже может обнаружиться созависимый, чья жизнь вертится вокруг другого человека, которого надо воспитывать или спасать! Если тема репрессий замалчивается, как это бывает во многих семьях, она все равно будет «звучать» – во взаимодействии внутри семьи, в ее правилах и внутрисемейных ролях ее членов, а также в том, как люди, выросшие в таких семьях, реагируют на темы, ассоциирующиеся с репрессиями.

Конкретный случай – мои родители. Сами они не задумывались о чертах сходства в историях своих семей. Почему выходцы из них оказались парой? Случайно или нет? Я задумалась об этом, когда стала больше узнавать о своем происхождении. Оказалось, что по обеим линиям я происхожу из семей репрессированных. Кроме того, события в истории обеих семей во многом похожи. Все эти совпадения, разделив на категории, я отразила в таблицах 1 и 2 (степень родства указана по отношению к моим родителям).

Внутри папиной семьи я тоже нашла совпадение. Дедушка и бабушка познакомились во время страшного голода начала 1930-х, который в Украине называют Голодомором. Семье деда удалось бежать в Россию. Когда они познакомились, отец бабушки отбывал наказание в лагере, попав под следствие за разговоры на работе об этом самом голоде (на юге России он тоже был). Получается, дедушка и бабушка, не зная, какие события сближают их семьи, безошибочно «почуяли» друг друга! (Кстати, бабушка Нина, как и моя мама, считала семью мужа плохой и совсем не такой, как ее собственная.)

Таблица 1. Совпадения, связанные с репрессиями

Таблица 2. Прочие совпадения

В уголовном деле прадеда Семенова описано, как сотрудники депо на работе в перерывах разговаривали о том, что в селах люди умирают от голода, что на фоне голода вспыхнула эпидемия чумы. И на полях – красным карандашом: «Наглая ложь!»

Теперь давайте представим, что встретились два человека с похожими историями. В этих историях есть эпизоды, о которых в обеих семьях молчат. Встретились два человека – хранителя тайны. Или два носителя неосознаваемой тайны, а хранителями были их родители. Как они друг друга «почуяли», выделили среди других людей?

Допустим, женщина выросла в семье со множеством «скелетов в шкафах». Можно предположить, что простой, открытый мужчина, выросший в семье без тайн, покажется ей скучным и непривлекательным. Женщина может находить для этого рациональные объяснения. Например: «Не люблю, когда мужчина слишком много о себе рассказывает. Зачем мне об этом знать? Кому это вообще интересно?» Человек с тайной – привычный для нее типаж. Она знает, как себя с ним вести. Кроме того, для нее это в каком-то смысле безопасно. Потому что ее семье было «спокойнее», когда о тайне даже не пытались говорить. Мужчина, вероятно, не будет ждать со стороны женщины открытости и искренности. А она, в свою очередь, не будет настаивать на раскрытии пугающих тайн. Безопасность здесь весьма относительная. Женщине предстоит жить в постоянной тревоге рядом с тайной. Но тревогу она, возможно, даже не заметит – ведь она к ней привыкла! Другой вариант: женщина будет жаловаться, что мужчина ничего о себе не рассказывает, что ему не интересно, как у нее дела. Но друг друга они нашли так же неслучайно, как и более открытые и общительные супруги. Ведь к жизни, в которой нет открытости, привыкли оба. Потом у них будут расти дети, привычно не задающие вопросов на темы, которые в семье по молчаливому сговору игнорируют.

Мама всегда говорила мне, что родители папы «хитрые и скрытные». Когда мне в первый раз в жизни сказали, что я скрытная, я удивилась!..

Представляю, как могли общаться мои будущие родители. Например, мама говорит папе, что родилась в Казахстане. Папа, возможно, тут же принимает скучающий вид, а потом заговаривает о чем-то другом (иногда он так делал). Потому что при упоминании Казахстана его бабушка выглядела испуганной. Или потому, что он слышал о депортированных туда родственниках-немцах. Понятно, что родственники-немцы – трудная тема в послевоенные годы. Ведь это означает родство с народом, который напал на Советский Союз, принеся много бед, и над которым совсем недавно одержали победу. И еще, советские немцы – один из репрессированных при Сталине народов.

В начале 1990-х знакомая женщина-немка сказала: «Этот народ очень сильно пострадал. Но об этом не говорят». Примечательно, что я ее в ответ ни о чем не спросила. (Боюсь, что, как папа, приняла скучающий вид.)

Другой случай. Папа в мамином присутствии спрашивает бабушку Нину и прабабушку Катю: «У вас же был большой дом в том районе, где сейчас телецентр. Вы говорили, что продали его. Вы репрессий боялись?» Так, по-простому, между делом спрашивает. Мама с тех пор часто напоминала мне об этом разговоре. Бабушка с прабабушкой тогда быстро переключились на другую тему. Мама всегда при этом добавляла: «Такие скрытные, хитрые». Она сравнивала их со своей матерью, говоря, что та была простой и открытой.

На самом деле дом был конфискован. Сейчас я знаю, что истории этих семей похожи намного больше, чем думала мама. При этом бабушка Нина действительно в основном молчала. А бабушка Нюся часто рассказывала о раскулачивании, о том, как подростком осталась без родителей… Вроде и вправду противоположности. Но… не совсем. За предметами постоянных разговоров бабушки Нюси скрывались другие темы, о которых она всегда умалчивала. Бабушка Нюся тоже хранила тайны. В теме о раскулачивании была лазейка: все знали, что тут допущены некоторые «перегибы». Поэтому бабушка Нюся всегда добавляла: «Это ошибка. Мы были не кулаки. Просто нас было много, и мы все хорошо работали». При этом она поясняла: были и настоящие кулаки, и правильно, что у них отняли имущество; но их семья была не кулацкая, – это ошибка. А другие темы замалчивались, и бабушка их не касалась. К числу таких тем прежде всего относился репрессированный первый муж, мамин родной отец, «враг народа» в семье.

Что делала бабушка Нюся? Вероятно, вдвое больше говорила об одной беде, чтобы не говорить об обеих бедах сразу. Потому что разговоры о раскулачивании были худо-бедно допустимыми, а говорить о муже – «враге народа» нельзя ни в коем случае. Раскулачивание было, так сказать, «за всё про всё»: и за разоренную родительскую семью, и за пропавшего мужа… Наверное, в условиях большей свободы она могла бы говорить об обеих бедах. И, возможно, еще о многом. Например, о том, куда делся ее отец-белогвардеец… Заметим, что вся страна поступала так, как бабушка Нюся. Великая Отечественная война и сталинские репрессии – два огромных бедствия нашей страны. Война у нас была (и во многом остается) тоже «за всё про всё»: возможно, поэтому, умалчивая о репрессиях, мы, естественно, начинаем говорить о войне вдвое больше. Эта война в нашем обществе – более чем легитимная тема, она наша гордость. А о разных неприглядных вещах мы лучше помолчим.

Итак, обе семьи много скрывали; в обеих семьях так или иначе давали понять друг другу, какие темы опасны. Реакция на опасную тему могла быть невербальной, то есть без использования слов (испуганное выражение лица). И, вероятно, такая реакция всякий раз безошибочно (и, скорее всего, неосознанно) считывалась. Каждый, не задумываясь, отмечал тему, при которой собеседник умолкал. О чувствах могли просигналить и вербально (словами), когда собеседнику давали понять, что «эти меры были оправданными», или «это неинтересно», «этого не было»… И главное (часто без слов, невербально) – «об этом говорить небезопасно». Я сопоставила то, что говорили мне представители поколения моих родителей, когда они постарели, а я только начала изучать, как история советских репрессий коснулась нашей семьи. Для удобства я представила эту информацию в таблице 3.

Таблица 3. Вербальные реакции старшего поколения

Теперь представьте мужчину и женщину, которые начали встречаться. Они нашли друг друга не случайно – они «родственные души». Возникает негласный договор, который их связывает. Часто, как уже упоминалось, находят друг друга люди, которым есть что скрывать. Более того: как мы могли убедиться, в том, что скрывается обеими сторонами, есть много общего (Скиннер, Клииз, 2015). Если они создадут семью, в ней повторятся привычные обоим образцы поведения, хотя, возможно, в новой форме. Рассмотрим в качестве примера семью, где одного из ее членов отчаянно контролирует другой (или другие). Это – неотъемлемая характеристика созависимых семей. Такие взаимоотношения, на мой взгляд, должны часто встречаться у потомков людей, травмированных социальными катастрофами (войны, репрессии, геноцид и т. п.).

Семьи с гипертрофированным контролем… Казалось бы, при чем тут репрессии и другие бедствия, пережитые семьями мужа и жены? Все мы видели семьи, в которых взаимодействие строится вокруг контроля (и ухода из-под контроля), и они, конечно, есть во всех обществах. Здесь важно, что пережитые предками несчастья были опытом катастрофической невозможности справиться с происходящим, опытом отсутствия контроля над ситуацией. Опытом страха, что не сможешь противостоять насилию других людей. Ситуации, в которой нет спасения, нет безопасности. И теперь, встретившись друг с другом, мужчина и женщина неосознанно моделируют «безопасность»: ситуацию, в которой есть объект для контроля, и контроль этот более или менее успешно осуществляется. Вероятно, каждому известны случаи, когда властный, принимающий ответственность за себя и других людей мужчина притягивает женственную и привлекательную, но непостоянную и непредсказуемую женщину. Та очаровывает его: вот она, жизнь! Мужчина для нее тоже привлекателен: он представляется таким надежным. Он постарается быть главным – контролировать ситуацию в семье будет, конечно, он. И, обеспечивая жену, он при этом ограничивает ее так, что из-за ревности даже не пускает на работу. И в этой заботе она начинает задыхаться. А зачем ей работать, если денег хватает? Или другой типичный пример: пьющего мужчину привлекает непьющая женщина, которая будет прятать вещи и деньги, держать квартиру в чистоте, стирать и гладить его одежду… Он находит в ней заботу и надежность. Но ее самоотверженная забота в то же время активный контроль партнера. Женщина находит человека, которого надо опекать и направлять в жизненном выборе; контролировать ситуацию в семье будет она. Мужчина не заботится о себе, о нем заботится женщина. Ищет для него специалистов – врача, психолога. Следит, чтобы он был опрятно одет. Улаживает конфликты, которые возникают из-за его пьянства, утром дает опохмелиться и т. д. Пьющий человек подобен взрослому ребенку. Возможно, жена его воспитывает: ругает, наказывает, жалуется начальнику. Часто привлекает детей, чтобы они поговорили с папой, убеждая его бросить пить. Муж приносит семье разные неприятности – ворует вещи, пропивает деньги, дебоширит. А жена прячет деньги и вещи, предупреждает детей о приходе пьяного папы…

Печальный вариант созависимой, гиперконтролирующей семьи – когда один из ее членов играет роль «врага народа», с которым семья вступает в борьбу. Можно сказать – козла отпущения, плохого человека в хорошей семье. Остальные могут утешаться тем, что они большинство, сила, что с врагом успешно борются, и ему не победить. (Сталин, ты бы их возглавил.) А враг, как водится, не дремлет, и борьба не стихает… Таким врагом часто становится проблемный ребенок. Точнее, он неосознанно превращается в проблемного, потому что семья, тоже неосознанно, нуждается в этой роли. Непрекращающаяся война с ребенком при этом осознается как борьба за него – за то, чтобы он вырос хорошим человеком…

И как всегда небольшое задание.

Задание для тех, кто хочет лучше понять полученный от предков опыт и правильно им распорядиться

Известно ли вам, как складывались отношения в семьях ваших дедушек и бабушек по отцовской и материнской линиям? Можете ли вы обнаружить черты сходства между характером отношений и образом жизни их семей и вашей родительской семьи? Кто из членов этих семей играл схожие роли?

Сплочение семьи посредством контроля
Контроль неправильных людей, неправильной памяти

Рассматриваемые семьи, при всем их возможном несходстве, имеют много общего. Кто-то пытается ускользнуть от ответственности, кто-то контролирует. Из своего детского опыта каждый из супругов вынес модель, которую воспроизводит в отношениях. С высокой вероятностью в этих семьях вырастут люди, подготовленные к выполнению одной из знакомых им ролей: либо гиперответственного человека, который станет отвечать за себя и за другого, либо человека безответственного и вырывающегося из-под контроля. Часто члены семьи понимают друг друга без слов, потому что не проговаривают болезненную тему. Например, избегают разговоров о психическом заболевании матери, о том, что ее поведение бывает неадекватным. Это невозможно проконтролировать. (Ребенок в такой семье, возможно, учится воспринимать неадекватное поведение как норму, потому что ему ничего не объясняют.) Или все молчат о том, что у отца есть вторая семья. Подобное обстоятельство члены семьи тоже не могут проконтролировать и, как мы помним, в трудной ситуации привычно прибегают к замалчиванию, потому что то же самое делали их родительские семьи. Внимание всех обращается на то, что представляется более контролируемым. Зачастую объектом контроля становится поведение или школьная успеваемость ребенка. И тогда, например, вместо вопроса «Что происходит в наших отношениях?» обсуждается вопрос: «Что нам делать с дочерью, которая в 13 лет пьет, курит и вчера не ночевала дома?» Психологам, работавшим с детьми, обсуждавшим или наблюдавшим жизнь семей, такая ситуация знакома.

Возможно, в семьях, где один (а может быть, и не один) из взрослых осуществляет гиперконтроль, а другой член семьи выходит из-под контроля, совместно пытаются решить проблему обретения контроля над ситуацией, которая иначе приводила бы в отчаяние. И так члены семьи по негласному и неосознаваемому молчаливому сговору воспроизводят другую ситуацию, в которой одни из них создают проблему, а другие пытаются ее решить. Что нуждается в контроле? Оказывается, не «что», а «кто». Так вот же он, этот объект! За ним надо следить. Создавшееся положение дел оказывается трудным, но видится уже не таким безнадежным или пугающим, как то, что скрыто, поэтому участники мизансцены чувствуют себя более или менее удовлетворительно. Подобные отношения являются созависимыми, то есть партнеры в высшей степени зависят друг от друга, снова и снова повторяя алгоритмы взаимодействия, к которым привыкли и в которых нуждаются. Оба человека в созависимой паре психологически травмированы, и контроль в отношениях, дающий иллюзию безопасности, становится для них большим соблазном.

На самом деле это ловушка. Представьте, семью, где родители тщательно контролировали поведение своего сына с раннего детства и продолжают делать это, когда он уже вырос. Сын не решается сопротивляться открыто, но при этом всегда создает родителям проблемы. Когда в вузе он оказывается под угрозой отчисления, родители договариваются о пересдаче экзаменов, сами привозят сына в институт в нужный день, чтобы он не прогулял. В конце концов его отчисляют, и тогда родители устраивают его на работу. Сын перестает ходить на работу, и его увольняют. Потом появляются проблемы с законом. Сын получает условный срок, и родители начинают следить, чтобы он вовремя отмечался у инспектора… Все вокруг жалеют измученных родителей. Нетрудно заметить, что в этой семье очень устали все трое, и сыну, чья жизнь рушится, тоже несладко. (Окружающие часто считают таких детей избалованными и неблагодарными счастливчиками, не понимая, что гиперопека – это абьюз.) И муж, и жена выросли в семьях с пьющими отцами и очень старались сделать так, чтобы их собственная семья была благополучной. Но созависимость коварна и возникает не только в семьях, отягощенных алкоголизмом или другими аддикциями. Из своих родительских семей родители вынесли тип отношений, в котором кто-то «правильный» контролирует, а кто-то «неправильный» уходит из-под контроля. В приведенном примере последняя роль досталась сыну.

Созависимые отношения имеют тенденцию передаваться от поколения к поколению и могут принимать разные формы. Я уже говорила о том, что жертвы репрессий и их потомки тоже могут находиться в созависимых отношениях, обреченные вновь и вновь воспроизводить привычный алгоритм взаимодействия. Современным людям часто оказывается проще представить, что враг и борьба с ним или насилие и беспомощность – не история семьи, которую остается только принять, а ситуация в ее современной жизни, которую можно попробовать изменить.

Выйти из такой ситуации довольно сложно. Людям, которые в ней оказались, важно и полезно обратить внимание на самих себя, при этом признав прошлое как свое наследие, часть своего опыта, своей идентичности. Прочувствовать это прошлое, определиться со своим отношением к нему, извлечь из него уроки. Это касается и личной истории человека, и истории его семьи. Однако сказать проще, чем сделать, поскольку принятие своей истории – это зачастую тяжелый труд, как и принятие истории семьи. Узнать и признать историю предка, который в определенный период жизни был беспомощен и ничего не мог сделать, чтобы избежать своей участи, очень страшно. Или он просто жил в страхе, что с ним может случиться беда. И семья обретает контроль, когда в ней энергия «сильного» человека направляется на другого, которого надо «покарать» или «спасти». Следует заметить, что и карать, и спасать могут одного и того же человека.

Павел Санаев в автобиографической повести «Похороните меня за плинтусом» описывает свое детство с бабушкой и дедушкой (Санаев, 2003). Бабушка контролирует каждый шаг внука, оскорбляет и проклинает его, буквально залечивает разными медицинскими процедурами. Внук беспомощен; дед, который сам страдает от действий оскорбляющей и гиперконтролирующей жены, считает ее поведение в отношении внука нормальным. Дед вспоминает эпизод из их с бабушкой молодости, когда на кухне коммунальной квартиры кто-то рассказал анекдот. Позже пришли «топтуны» и арестовали соседа, а по поводу бабушки поинтересовались: почему такая молодая и не работает? После этого у нее не проходил страх, она все время ждала ареста и в конце концов оказалась в психиатрической клинике.

Мать автора, актриса Елена Санаева, подтвердила, что речь идет о реальных событиях. Только анекдот ее мама рассказала сама, после чего в квартире стали появляться люди в штатском и расспрашивать о ней. В результате та попала в психиатрическую клинику с бредом преследования. Санаева добавляет, что в то время часто кого-нибудь арестовывали по ночам и люди вообще боялись ареста.

В негласном «договоре» членов семьи определены темы, обсуждать которые нельзя. Что получается в итоге? Запретные темы замалчиваются (по возможности даже «забываются»), но чем-то замещаются, продолжая жить в новом качестве. Замещающие темы дают возможность разрядки – они эмоционально заряжены, поскольку за ними скрываются другие, более болезненные или пугающие. Например, ребенок играет роль семейного «вредителя», источника всех семейных бед, и с этим «вредителем» в семье может вестись ожесточенная борьба. (Прадед в этой семье был осужден за «вредительство».) Или члены семьи повторяют, как мантру: «Мы честные и бедные». Здесь живет жесткий запрет на материальное благополучие, при этом часто обсуждаются и осуждаются непорядочные люди, которые хотят денег. Возможно, в один прекрасный день станет известно, что предки-то были совсем не бедные. Но нажитое ими за много лет было однажды конфисковано, потеряно в одночасье, а сами предки сосланы или даже расстреляны. Потомки бессознательно защищают себя от такой опасности, и в семье не устают повторять, что все богатые люди – плохие. «Не смей становиться богатым!» Неспособность потомков быть материально состоятельными (а значит, независимыми, уверенными в себе) является в данном случае защитой от трагедии.

Как вы, вероятно, заметили, я затронула тему защитного поведения потомков людей, переживших социальные катастрофы. Чтобы раскрыть ее, я снова перейду к жизни своей семьи и вернусь в то время, когда родители (выросшие, конечно, при Сталине) были молодыми, а я – маленькой девочкой.

Итак, в семье расту я. Воспитание становится тоталитарным: то гиперопекающим, то репрессивным. Тоталитарная семья – как тоталитарное государство, которое заботится о людях, если само того пожелает, и дает людям то, что само посчитает нужным. При этом собственные желания и потребности человека не удовлетворяются, свободомыслие и самостоятельный выбор караются. Человек – враг своей страны (семьи), если осмелился ослушаться, ведь эта страна столько ему дала! (Многого, конечно, не дала, но об этом – молчок!) Я живу в семье, созданной травмированными людьми, вижу признаки пережитых семьей трагедий, но не понимаю, что они, эти признаки, значат. Признаки – призраки. Тайна… Просто иногда бывало страшно. Еще не способная это проговорить, я чувствую: в семье скрывается что-то, мне неведомое. И оно, неведомое, было мучительным, и никто не пытался понять, что это такое. Все, как водится, жили проблемами сегодняшнего дня.

Район, где мы жили, назывался, напомню, Белая Ромашка. И люди там говорили, что живут «на Ромашке» – прямо как эльфы или Дюймовочка. Там, «на Ромашке», в пятиэтажном доме, я иногда фантазировала, что в квартире кроме нас живет кто-то еще. И только теперь я могу вообразить, кто это был. Сталин так неразрывно связан с историей семей моих мамы и папы – конечно, это был он! А тогда я, скорее всего, и не знала, кто он такой. Конечно, это не значит, что я совсем ничего не знала. Позже, подростком, я могла бы рассказать об этом так:

– Ведь Сталин жил в нашей квартире.

– Вот так прямо и жил? Врешь! Откуда он там взялся?

– Въехал вместе с нами. Он везде жил с нами.

– Настоящий? С усами? Трубку курил?

– Какие усы? Невидимый. Он же дух.

– Он стучал? Передвигал предметы? Или что-то говорил? Отзывался на имя Коба?

– Не курил. И ни с кем не разговаривал. Он устраивал в доме репрессии. Тревожил покойников, пугал и обращал в бегство живых. Уничтожал память о прошлом: стирал лица, события. Бывало, даже имена стирал. Нагонял в квартиру безымянные привидения. Играл живыми людьми, как марионетками. Тогда люди начинали изображать истории из прошлого, не понимая этого. Бывало, Сталин сам вселялся в людей. Он сводил нас с ума.

– Да ну?!

– На самом деле. Еще он прогонял призраков.

– Но это же хорошо.

– Смотря каких. Он прогонял только тех, чьи имена стер. Они пытались проникнуть в квартиру, а он прогонял.

– Сочиняешь! Тебе бы сказки писать…

Почему сказки? Совсем не сказки, а реальные истории из жизни – нашей жизни с духом Сталина. Он ведь всегда мастерски создавал видимость, иллюзию. Советские люди были уверены, что они – самые счастливые на свете, а их страна – самая прекрасная в мире, просто рай на земле… Вот и у нас в квартире жила «очень счастливая» семья – так мне говорили, так думали все вокруг. Однако семейная тайна и тайна народа «настаивают» на том, чтобы их узнали и проговорили. Как они это «делают»? Психологам известно: когда человек отказывается вспомнить что-то драматичное или не хочет о нем говорить, драма, продолжающая жить в душе, найдет себе другой выход.

Мама часто рассуждала о людях, и это был настоящий суд над ними. В ее представлении люди были не только некрасивыми, «неинтересными», «неспособными» – чаще всего они были плохими. Папа соглашался с мамой, когда она характеризовала того или иного человека как плохого. Мы все соглашались, и я этому верила. Я рано заметила: когда говорю людям то, что дома говорят о них «за глаза», родители потом ругают меня за «невежливость». Например, после нашего переезда на Белую Ромашку бывшая квартирная хозяйка поначалу нас навещала. Родители после ее ухода всегда ворчали, что она засиживается слишком подолгу, что ей дома делать нечего, и она лезет в нашу жизнь… Когда она пришла к нам, кажется, в третий раз, я заговорила с ней о людях, которые слишком долго сидят в гостях. Тетя Нина поняла намек и быстро засобиралась домой. Родители потом меня отчитали. Папа говорил, что тетя Нина – одинокая женщина, что она дома одна, ей не с кем пообщаться, пришла в гости… О папиных маме и бабушке моя мама говорила, что они двуличные, в глаза говорят одно, за глаза другое – однажды, мол, увидели в окно, что к ним идет баба Гаша, и сказали: «Черти ее несут», а потом в лицо ей улыбались. «На Ромашке» я стала замечать, что родители поступают точно так же.

В нашу новую квартиру черти принесли Сталина, а мы улыбались, как будто ничего не произошло. Там, «на Ромашке», я читала первую в своей жизни книгу – «Азбуку», лежа на большой новой кровати. Ночью я буду этой кровати бояться. Вообще в новой квартире я стала бояться смерти; тогда мне было шесть с половиной. Ничего особенного – в этом возрасте с детьми такое случается. Но если учесть тот факт, что раньше мы с родителями все вместе жили в комнате площадью примерно метров семь и я спала в метре от них в кроватке с прутьями… И двери в маленькую кухню не было, так что, когда ночью я лежала в кроватке, а на кухне горел свет, я видела и всю кухню, которая была еще меньше комнаты, и обоих родителей. Горшок, кроватка с прутьями… Кажется, мне вообще не надо было вырастать, чтобы я могла помещаться в крошечной кроватке… или чтобы всегда оставалась компактной, никому не мешающей девочкой… И все же я подросла.

И теперь я жила одна в комнате, которая казалась огромной и пустой, потому что вначале там ничего, кроме моей новой (казалось, такой огромной) кровати, не было. По ночам я падала с нее и просыпалась. Боялась вечером входить в темную комнату. Скорее, скорее включить свет! Представляла, что однажды войду и увижу, что в моей постели кто-то лежит. Я спрошу: «Кто ты?» – и «кто-то» ответит: «Я твоя смерть». Потом я вообразила, что этот «кто-то» будет появляться в темной комнате и потом. Он будет возникать сам, вызывать сны и видения. Он явно будет думать, что спальня – самое лучшее место, чтобы хозяйничать. И меня пугать, разумеется.

В шесть-семь лет дети часто боятся смерти и всего, от чего можно умереть. И вот чего в этом возрасте боялась я. Когда меня возили на автобусе в детский сад, мы проезжали мимо пожарной части. На ее стенах висели плакаты, предупреждающие, что следует быть осторожными, иначе случится пожар. Например, такая картина: под включенным утюгом загорелась скатерть, а рядом в кроватке сладко спит ребенок. Или дети в комнате играют со спичками, и загораются игрушки. Помню, там были надписи: «Не оставляйте детей одних». Мне было страшно оставаться одной. Умела ли я тогда читать или мне прочитали эту надпись? Наверное, рассказали. Что еще там было видно из окна автобуса, кроме нарисованных языков пламени?.. Этого я не помню. Зато помню, что мама говорила, будто со мной в семье «носятся как с писаной торбой». Папа, уже в старости, сочинил белый стих, который начинался словами: «Как дурень с писаной торбой ношусь со своей любовью…» Кто-то его спросил: «Она тебя любит, дурень?» А «дурень» гордо отвечает: мол, не ваше дело. И «торба не продается». Так он ее и любил всегда. Мама мне рассказывала, что папа незадолго до своей смерти сказал ей: «Я тебя очень люблю». И она ему с гордым презрением ответила: «Прекрати об этом говорить». Тогда, «на Ромашке», я рассказывала папе о плакатах, которых боюсь, и, произнеся: «не оставляйте детей одних», – разревелась, потому что боялась погибнуть от пожара, когда меня оставят одну. А папа вдруг обрадовался, что помнит продолжение: «…дети балуются, – пожар от них».

Конечно, подобные плакаты я видела не только из окна автобуса. Их тогда вообще было много. Мы с бабушкой Нюсей ходили в продовольственный магазин, и там, у входа, они тоже были. Я их называла «газовые плакаты» (наверное, потому, что на них было предупреждение об опасности газовых плит). Когда мы шли мимо них, я отворачивалась. А теперь меня привезли в новую квартиру и оставили с кошкой «с поселка». Я развязала мешок, в котором она сидела, – перепуганная кошка сразу куда-то метнулась и скрылась в огромной двухкомнатной квартире. Я подошла к окну и увидела какой-то неуютный пустырь, а вдалеке за пустырем – дома. И на стене магазина… те самые «газовые плакаты»! Вот тебе раз! Приехали… Я ушла в дальний угол, откуда их не было видно. Позже оказалось, что это были не «газовые плакаты», а реклама Госстраха.

Я тогда часто, почти все время, плакала. Бабушка Нюся, пытаясь меня утешить, сказала, что раньше она тоже боялась смерти, но мама ей объяснила, что бояться не надо, и она успокоилась. Мама – это моя мама, ее дочь. Конечно, она была главой семьи. Сейчас я понимаю, что мама сама все время чего-то боялась. Когда-то, когда мы с ней в очередной раз не поладили, папа сказал: «Мне ее очень жаль. Это человек, который живет своими страхами». Я тогда вдруг разозлилась: а меня ему не жаль?! Но об этом он мне скажет позже… А пока мы забрали к себе бабушку Нюсю, и она стала спать со мной в одной комнате. Теперь я была там не одна, но спать «не одной» оказалось еще страшнее, потому что бабушка иногда кричала во сне. Это были даже не крики, а какой-то нарастающий гулкий вой. Я подскакивала и будила ее. Один раз бабушка рассказала свой сон: «Захожу в кухню, а там за печкой робот свернулся калачиком. Распрямился – и как на меня прыгнет!»

Рассказывала ли бабушка Нюся о своем детстве? Немного рассказывала. Как они у себя в деревне зимой с горки катались. Сейчас есть готовые санки-ледянки. А о том, какими были ледянки в бабушкином детстве, теперь мало кто помнит: дети лепили из коровьего навоза большую лепешку, поливали водой и оставляли на морозе; лепешка схватывалась льдом – и вот они, отличные санки-ледянки! Представляю восторг детей и их радостный визг. На тех ледянках ведь еще удержаться надо было!

Бабушка говорила, что ее отец бил мать, когда был пьяным, и что она помнит, как подросшие братья однажды поймали его и связали. Сейчас я понимаю, что если ее отец участвовал в Гражданской войне, то она могла знать о нем в основном по рассказам старших. Сколько ей было лет, когда он ушел на войну? Наверное, четыре. (А ее дочери, моей маме, было четыре года, когда ушел на войну ее отец.) Как я уже упоминала, бабушкина крестьянская семья была достаточно богатой, и когда их раскулачили, то забрали дом – самый большой в селе. Мне говорили, что бабушкин отец был офицером царской армии, из крестьян. Я видела групповую фотографию, сделанную в ателье: много офицеров, и среди них, в первом ряду, сидит мой прадед. Мой гордый прадед-белогвардеец. Фотографию прабабушки, его жены, я тоже помню, она была потертая, плохого качества: крестьянка в платке. «Прадедушка – белый?» – «Он был сначала белый, потом красный». И больше я бабушку ни о чем не спрашивала. Предпочла поверить, что прадедушка исправился. Но если бы он перешел на сторону красных, он бы не эмигрировал. Либо одно, либо другое…

Младший унтер-офицер не бог весть какой чин. Но в семье, насколько я знаю, им гордились. Красивая коллективная фотография; мне говорили: «офицеры». Значит, отец бабушки Нюси участвовал еще в Первой мировой. Впоследствии – белогвардеец и, говорят, эмигрировал. Сестра предполагала, что он бросил семью. Я, наконец, узнала кое-что об эмиграции белогвардейцев. Убегали не в одиночку кто хотел. Всю часть за границу выводили – собирались потом войну продолжить. В общем, хороший или нет, а семью он не бросал. Если эмигрировал, то был вывезен, так сказать, по службе. Он был профессиональным военным, как ни крути. С неправильной, по советским представлениям, историей родственников разные семьи обращались по-разному. Бабушка Нина о своих отце и дедушке на моей памяти вообще не говорила. При этом в семье о них осталось идеализированное представление, как я потом узнала. Бабушка Нюся тоже мало говорила и о своем отце, и о мамином, но в семье жила их репутация плохих людей. Прадед-белогвардеец – плохой человек. Дед Федор – плохой человек. Как выяснилось, «враг народа»…

Прадедушка – белый? В школе ведь нас учили, что белые плохие, а красные – хорошие. Я всегда потом чувствовала, что спрашивать об этом прадедушке не стоит. Но все-таки один раз, в шутку, с его фотографией в руках, спросила: «Папа, я на него похожа?» Папа (со смехом): «Как две капли воды». Жена этого прадеда, прабабушка Ирина, осталась одна с детьми, когда те были подростками; вместе они пережили раскулачивание. Если своего отца бабушка почти не помнила, то потерю матери вспоминала всю жизнь. Она говорила: «Бога нет. Если бы он был, мама бы не умерла. Мы все молились, чтобы она не умерла».

Эту прабабушку звали Ириной, и с ней тоже связана межпоколенческая передача травмы. В семье верили, что она умела наводить порчу, знала страшный смертельный заговор. Считалось, что заговор надо обязательно передать кому-то из своих детей, а иначе будешь сильно мучиться, когда придет время умирать. За ней перед смертью ухаживала старшая дочь Надя, бабушкина сестра, и считалось, что мать передала заговор ей. Бабушка мне сказала: когда умирала сама Надя, с ней была сиделка (нужно, чтобы ухаживающий человек не был родственником), а обе дочери не подходили близко без свидетелей. Я не верю в порчу, но думаю, что это очень грустная история не только об умирающей матери, к которой не подходят ее дети, но и о пугающей ненависти, с которой оставшимся членам семьи приходится жить. Это ненависть, от которой не избавиться, и так разрушительна ее сила, что ее всегда надо держать в узде. Это история о том, как мучается человек, не имеющий возможности отомстить. И о нарушенных отношениях в семье… Каждый хочет кому-то отдать эту ненависть, это смертельное оружие, чтобы она не разъедала изнутри, пока не отомстишь. Каждый пытается в страхе оттолкнуть эту невыполненную задачу, избавиться, не думать о ней. Слишком велик был страх дочерей – как бы не пришлось взять на себя месть, если мать передаст кому-то из них заговор на смерть. Что тут можно сказать?..

Сказать нечего, но иногда я думаю с грустью, полушутя: успела ли прабабушка Ирина навести порчу хоть на кого-то из тех, кто выгнал их из дома и все отнял? Все-таки обидно, если не успела. Кажется, это семья, оставшаяся неотомщенной. Понимаете, откуда взялись истории о привидениях, которые продолжают ходить по земле и не могут упокоиться с миром? Человек-привидение ищет того, кто завершит за него незавершенную ситуацию. Осуществит возмездие? Добьется правосудия? Компенсации пострадавшим? Или психотерапевтической помощи потомкам? А может быть, признания всего случившегося, оплакивания родственниками, памяти о себе?

К слову, о памяти. Однажды обнаружилось, что фотографии белогвардейца-прадедушки исчезли. Фотография прабабушки Ирины тоже исчезла. Параллельно возникла легенда, что их украли – вероятно, бабушкин брат Петя с женой. «У бабы Симы всегда был на плечах такой большой платок; кто там видел, что под ним?» Но это мало похоже на правду. Не так уж легко спрятать под платком две фотографии большого формата, да и зачем воровать две одинаковые? Позже появился миф о фотографии прабабушки с прадедушкой вдвоем в советское время – будто бы сидят они рядом на лавочке. И прадед «в шапке-ушанке, такой простой». Мама говорила: «Помнишь, ты еще спросила, почему он в ушанке? Где весь его офицерский лоск?» На самом деле такой фотографии никогда не было. Зато теперь память как будто очищена – очистили как могли, придумали даже фотографию взамен, чтобы создать другое «воспоминание». Но распоряжаться памятью не так уж просто. Она даст о себе знать множеством способов… Через много лет я наняла для мамы сиделку, как когда-то сделали это дочери бабушки Нади, боясь получить от нее страшный заговор. Чем больше людей, событий, деталей произошедшего вычеркивают из памяти, тем больше они будут «вспоминаться» путем воспроизведения в действии. Может, я тоже постаралась сделать так, чтобы мне не передались ненависть и отчаяние?

Мне говорили, что бабушка уничтожила все фотографии деда, потому что снова выходила замуж и начинала новую жизнь. Когда я узнала, что деда на самом деле осудили по политической статье, – подумала, что бабушка его предала. А ведь она, как это ни горько, сделала, пожалуй, лучшее, что могла, «затерявшись» и уничтожив все фотографии. Она, наверное, спасала себя и дочь. Бабушку могли посадить, а мама могла отправиться в детдом и выйти во взрослую жизнь дочерью «врага народа». Кстати, фотографии осужденных часто уничтожали сотрудники НКВД. Например, вырезали «врага народа» из коллективной или семейной фотографии или замазывали лицо чернилами. Но моего деда арестовали не дома, а на войне. Фотографии, кажется, действительно уничтожила бабушка. Родственники осужденных, боясь преследования, часто уничтожали фотографии и документы. Так исчезали свидетельства, что был когда-то на свете такой человек (Солоед, 2003). А бабушка порвала все фотографии первого мужа «просто потому, что во второй раз выходила замуж».

Не только фотографии – исчезали старинные вещи, память о детстве и молодости родственников. Например, я помню три веретена бабушки Нюси. Интересные вещицы. «На Ромашке» они у нас еще были, и ужасно мне нравились. Такие чудесные веретёнца – просто музейные экспонаты. Старинные вещи я всегда брала в руки с трепетом. Но однажды родители от этих веретён избавились. Наверное, выбросили, когда переезжали в следующую квартиру. Во всяком случае, там я их уже не видела. Я не могу этого понять. Веретёна привезли из Саратовской области, хотя было трудно – семью ведь тогда раскулачили, но их увезли с собой. Надеялись, что пригодятся? Когда жили в Казахстане, бабушка эти веретёна сохранила. Потом – Узбекистан, Украина, потом – Север, республика Коми. Наконец, Кавказ. И здесь, на юге, их выбросили, когда впервые поселились в собственной отдельной квартире. Видимо, перебирая вещи, освободились от «хлама»…

Еще был старинный лютеранский молитвенник на немецком языке, принадлежавший прабабушке Кате, папиной бабушке. Разговаривал ли кто-то в семье по-немецки? Понимала ли что-то бабушка Нина? Тетя говорит, что нет. Она сказала: когда папа стал учиться на факультете немецкого языка, он стал разговаривать с прабабушкой Катей по-немецки. Ей было приятно. Тетя также говорит, что папа читал ей этот молитвенник вслух. Позже он отдал его мне. Вроде бы дал почитать, но потом никогда о нем не спрашивал. А меня совесть не мучила. Я думала: если вообще в семье кто-то захочет читать лютеранские молитвы, то это буду я. Я много переезжала со всеми своими книгами. Однажды, при очередном переезде, старинный молитвенник у меня украли. Почему я его не спрятала? Как же это было наивно: я связала книги стопками, и эта – семейная реликвия – просто была среди них. Мне «по простоте душевной» и в голову не пришло, что кто-то захочет его украсть.

Люди иногда бывают невнимательными. Бабушка Нина рассказывала мне, как однажды в детстве, отправившись в школу, забыла дома портфель. Остановилась где-то в скверике, села на скамейку. «Сижу и думаю, – говорит, – зачем я туда приду без портфеля?» Посидела и пошла домой. Бабушка Нина вспоминала, что школу не любила и училась плохо. Она периодически повторяла деду: «Как хорошо, что дети не в меня, а в тебя». И тетя, и папа окончили школу с медалями. В семье считали, что дед умнее бабушки. Папа говорил: «У Литвиновых мозги есть; им образования не хватает».

Тетя мне еще рассказывала, как бабушка Нина в детстве гуляла со своим папой в парке, где они встретили какую-то незнакомую женщину, и папа отошел, чтобы с ней поговорить. А потом попросил не рассказывать маме. Тетя всегда с грустной усмешкой, но с одобрением упоминала: бабушка папу не выдала. Тетя говорила, что и бабушка Нина его любила, и прабабушка Катя тоже. И добавила, вспомнив рассказ бабушки: «Хотя он ей, кажется, изменял». Когда бабушка выходила замуж, ее отец находился в Дмитлаге. Папа был еще жив, когда мы об этом узнали. Он сказал: «Надо же, отец не побоялся жениться на дочери политического заключенного». Были люди, которые отказывались от осужденных членов семьи, расставались с ними. А папин отец, наоборот, женился…

– Тетя Эмма, добрый вечер. У меня еще вот какой к вам вопрос. Я знаю, что до начала 1940-х было очень много незарегистрированных браков, потому что они по закону приравнивались к зарегистрированным. У бабушки с маминым родным отцом брак не был зарегистрирован. А второй, с отчимом, уже был зарегистрирован, и она взяла фамилию мужа. Я подумала: регистрировался ли брак ваших родителей? Потому что у них были разные фамилии. Или просто бабушка захотела сохранить свою?

– Извини, только увидела письмо. Да, брак был зарегистрирован, но моя мама почему-то захотела оставить свою фамилию, никаких особенных причин не было.

– У меня всегда было предположение, что она сохранила фамилию отца, который тогда был в заключении, потому что любила его…

– Возможно, так и было, но только в глубине души. А ты меня даже взволновала. Спасибо тебе…

Это тебе, тетя, спасибо. Тетя Эмма разделяет мой интерес к истории семьи и много раз помогала выяснить те или иные факты.

Задание для тех, кто хочет лучше понять полученный от предков опыт и правильно им распорядиться

Как в вашей родительской семье относятся/относились к памяти о прошлом? Хранятся ли памятные вещи или от них избавляются? Кого из родственников вы можете назвать хранителем семейной памяти? Кого можете расспросить о том, чего не знаете?

В какой ветви рода, у каких родственников сохранились фотографии ваших предков, а в какой – не сохранились? Чьи именно фотографии сохранили, а чьи нет?

Можете ли вы проследить, как контролируется семейная память? Какие темы обсуждаются охотно, а каких избегают?

Чем старше, тем больше непонятного
Такая любовь, такие отношения, такая жизнь…

Мне сейчас грустно думать, что я знала и двух бабушек, и деда, и прабабушку (и еще одну прабабушку, Гашу, которую видела всего пару раз), но не помню теплоты в своем отношении к ним. Сейчас я понимаю, как сильно жизненный опыт тех, сталинских, поколений, повлиял на отношения внутри семьи. Вследствие пережитых неоплаканных потерь, отсутствия значимых людей и вычеркивания их из памяти нарушается не только связь с родом, но и отношения в семьях потомков (Бейкер, Гиппенрейтер, 2005). Это может происходить в разных случаях, когда что-то скрывают. Члены семьи общаются друг с другом осторожно, избегая «горячих» тем, как будто все время ходят по тонкому льду. Небезопасное общение теряет искренность и непосредственность, и одновременно копится невысказанная злость.

Этот механизм хорошо иллюстрирует следующий пример. Четырехлетний мальчик Саша жил с бабушкой. Он ходил в детский сад, в развивающую студию и все время молчал – как в детском саду, так и в студии. «Глазки умные. Смотрит на тебя и молчит», – говорили о нем педагоги. Саша умел разговаривать, но отвечал только бабушке; если рядом были другие люди, он шептал ей на ушко. Коммуникативное расстройство такого рода называется селективный мутизм. Педагог развивающей студии посоветовала бабушке обратиться к психологу. Оказалось, что Сашина мама живет за границей с отцом ребенка, который, хотя и обеспечивал мальчика, знакомиться с ним не хотел. Иногда мама приезжала в гости с подарками, потом уезжала снова. Знает ли Саша, кто его отец? Бабушка задумалась и ответила: он ходит вместе со старшей сестрой к ее отцу. Наверное, думает, что это и его папа тоже. Мальчика называли русским уменьшительным именем, но в документах у него были иностранные имя и отчество.

В кабинете психолога он вскоре начал играть в одну и ту же игру. Психологи, работающие недирективно, знают: если у ребенка есть тема, которая его волнует, она неизбежно начнет фигурировать в его играх, только не надо ему мешать. В игре Саши кукла-мужчина похищал куклу-женщину и уносил за шкаф. Женщина вырывалась и кричала, но сбежать от него не могла. По поведению детей хорошо видно, что на бессознательном уровне, как правило, есть какое-то объяснение тайны, какая-то разгадка. И в голове у Саши определенно было представление о том, что маму забирает, увозит некий мужчина. Он представлялся Саше жестоким и агрессивным, а мама выглядела жертвой. Ребенок, конечно, не знал, что в его игре выражается бессознательная информация, он просто играл.

Как это часто бывает, раскрывать семейную тайну психологу не позволили. Но психолог позволил ребенку сердиться. Да, Саша начал ругаться. Игра повторялась при каждой встрече с психологом. А потом в студии услышали, как Саша заговорил. Наставницы смеялись по-доброму: «Говорит, и таким наглым оказался!» Очевидно, что у Саши в подсознании была информация, которую ему не сообщали: маму забрал мужчина. Как мальчик узнал об этом? Можно только предполагать. Например, соседки могли спрашивать бабушку, а мальчик, который «все равно ничего не понимает», был рядом и все слышал. Саше помогла предоставленная возможность выразить чувство, которое его просто разрывало. Напряжение было ослаблено. Кукла-женщина возвратилась из-за шкафа (кстати, мама должна была скоро приехать в гости). Но мальчику предстояло жить с тайной, которая будет влиять на его дальнейшую жизнь, с непониманием ситуации и незнанием того, на кого он сердится. Злиться на маму он себе позволить не мог – он ее любил и ждал. Вероятно, он мог злиться на мужчину, о чьем существовании догадывался, – но о нем Саша ничего не знал… Поэтому, чтобы «выпустить пар», немного подерзил наставницам детской студии, понимавшим ситуацию.

Меня давно интересовали семьи, в которых кто-то вычеркнут из памяти или о ком-то запрещено упоминать, и трудности, с которыми сталкиваются выходцы из таких семей. Это нехватка информации о своем происхождении (соответственно, «дыра» в самоидентичности) и, зачастую, отсутствие адекватной модели для создания семьи и построения отношений в ней. Это проблемы с представлением о реальных человеческих отношениях, поскольку для ребенка, скорее всего, создавали их нереальную картину. Это, наконец, стресс, в условиях которого живет семья. Вспомните фильм «Веревка», показывающий, как действует «скелет в шкафу». Там отчетливо наблюдается стресс, испытываемый всеми участниками событий. А теперь представьте семью, которая давно привыкла жить со своим «скелетом». Как правило, с ним никак не связывают возникающие в семье трудности…

В одной семье бабушка была в тюрьме. Внук ее почти не помнил. Что ем�

Предисловие

О наших непростых семьях и при чем тут Сталин, который давно умер

Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое.

Ф. С. Фицджеральд. Великий Гэтсби

И тогда ты понимаешь, что смертное причастие принято тобой сейчас не случайно. Через него, как через вновь обретенный дар зрения, ты видишь свое тело, свою память, свою судьбу как предуготовление: наследство крови, наследство воспоминаний, наследство чужих жизней – все жаждет слова, ищет речи, ищет до-исполниться, случиться до конца, быть узнанным и оплаканным.

С. С. Лебедев. Предел забвения

Бывает, что пережитые предками тяжелые испытания сказываются на каждом последующем поколении семьи и существенно влияют на жизнь потомков. Такая причинно-следственная цепочка называется межпоколенческой (трансгенерационной) передачей. В книге, которую вы держите в руках, я расскажу о том, как происходит межпоколенческая передача травмы и как это может касаться каждого из нас.

Я психолог с 19-летним стажем, и в моей практике встречалось немало случаев, когда разные семьи, не осознавая этого, передавали следующему поколению опыт пережитых проблем и несчастий. При этом может передаваться как ресурс совладания с трудностями, если членам семьи удавалось их преодолеть, так и психическая травма, с которой в семье пока не удалось справиться до конца. Психическая травма – это след в душе, оставленный событием, которое было для человека ужасным, непереносимым. Человек продолжает существовать и как будто нормально функционировать, но пережитое событие оставляет его в стрессе, не дает почувствовать себя в безопасности, ухудшает качество жизни. Условия, при которых травма перестает передаваться по наследству, будут описаны далее. Эта книга основана на моей собственной истории: я расскажу о том, как я, потомок репрессированных, росла и развивалась в семье, на которую упала тень Сталина, и с чем мне пришлось столкнуться в родном доме. Приведу и много других примеров передачи проблем от одного поколения к другому внутри семьи – многие из них не имеют отношения к сталинским репрессиям. В семьях потомков жертв репрессий действуют аналогичные механизмы межпоколенческой передачи, поэтому советую прочитать книгу всем интересующимся данной тематикой в том или ином аспекте. Я считаю, что вопрос о наследии репрессий для нас чрезвычайно важен, так как сталинская эпоха оставила огромное количество травмированных семей.

С детства я мечтала написать книгу и жила, фантазируя, что должна угадать, о чем она будет – та самая, моя! У человека, выросшего в семье с межпоколенческой передачей травмы, могут возникать фантазии о своей миссии. Французский психоаналитик Серж Лебовиси сказал бы, что такому человеку родная семья «вручила мандат» (Лебовиси, 2007). Может, в моем случае это был мандат на то, чтобы рассказать правду о травмированной семье и о своей борьбе с трудным наследством? Идея книги формировалась нелегко и не один год. Несколько лет назад я узнала, что многие мои родственники и предки были репрессированы при Сталине. Стала искать информацию о репрессированных в моей семье, и события прошлого обрушились на меня, как лавина. Уже хотелось написать об этом, но я еще не знала, как сделать так, чтобы книга была полезна многим (а не только дала мне возможность излить душу).

Когда замысел был еще смутным, я поделилась им с давней институтской подругой. Услышав о «квартире, в которой живет дух Сталина», она спросила: «Твоими читателями будут подростки?» Сначала я удивилась: почему подростки? Потом вспомнила, что именно будучи подростком, в 13–14 лет, я все время сочиняла истории о привидениях. Писала рассказы в тетрадках, иллюстрировала и давала почитать тем, кому доверяла. Детство в родном доме было непростым периодом моей жизни, и интуитивным решением для меня стало удалиться в фантазии. Такое бегство иногда является формой психологической защиты ребенка, если реальная жизнь оказывается некомфортной или даже угрожающей. Вспоминаются герои известной серии книг К. Льюиса «Хроники Нарнии»: о детях войны, вывезенных из города, который постоянно бомбят. Эвакуированные, разлученные с родителями, они были, наверное, в ужасе, в смятении, боялись за родных, оставшихся дома. А мы, читатели, и не помним, что речь идет о Второй мировой войне, и вместо этого видим прекрасную сказку. В доме родственников дети находят портал – путь в волшебную страну. Нужно просто войти в платяной шкаф.

Иногда фантазии становятся способом психологического выживания – тогда они скрывают реальность, от которой человек бежит. «Хроники Нарнии» – сказки о борьбе добра и зла. Есть ли в них отголоски войны? Наверняка, хотя на первый взгляд речь идет совершенно о другом. В детстве мне тоже было трудно, и я придумывала рассказы о привидениях. Как отразилась реальность в этих историях? Сейчас я уже могу предположить. Я росла в доме, где жила, оставаясь скрытой, память о сталинских репрессиях. Если бы туда вошли призраки моих предков, если бы я могла увидеть их лица, спросить, как их зовут, что с ними случилось, почему мне о них не рассказывают… Но дух Сталина, посредством заданных им установок и сформированных привычек, не пускал в дом эти призраки. Люди и их судьбы оказывались стертыми из памяти. Это был дом не с привидениями, а как раз без привидений: их как ни зови – не дозовешься. Они вроде бы всегда рядом, толпятся за окном, за дверью – но не могут войти.

Зачем же их звать? Может, лучше не ворошить прошлое? Но я чувствовала: я нашла наконец то, что нужно. Меня постоянно преследовала мысль, что я должна «избавиться от чар», поскольку с детства чувствовала себя как будто заколдованной. Я росла робкой. Вроде не хуже других, но как будто в оковах. С возрастом застенчивые люди становятся смелее; стала смелее и я. Но представление, что я какая-то «не такая», никуда не делось. Я не могла понять, что же не так с моей родительской семьей. Все вокруг считали ее хорошей и благополучной. Но мне было ужасно неловко, если кто-то из друзей или одноклассников приходил к нам, я стеснялась своей квартиры, не любила говорить о родителях и, даже будучи уже взрослой, долго еще боялась мамы.

Что сделало меня такой? Что с нами было не так? Я искала разгадку, а ключи к ней оказались там, где я совсем не ожидала их найти. На самом деле я задумывалась о своей семье задолго до того, как узнала ее трудную историю. Как-то раз в гостях у институтской подруги зашел разговор о детстве, и я сказала, что была очень плохим ребенком. Мама подруги удивленно спросила: «В чем же ты была плохая?» И тогда я первый раз в жизни усомнилась в этом. Раньше мне всегда казалось само собой разумеющимся, что я – несчастье для своей образцовой семьи.

Вскоре после этого случая нашелся первый ключ к разгадке тайны. Мне на глаза попалась статья в журнале, точнее, отрывок из книги Робин Норвуд, где перечислялись признаки женщин, которым не везет в любви. Первый признак – эта женщина выросла в неблагополучной семье, где ее эмоциональные потребности не удовлетворялись (Норвуд, 1994, 2019). Я считала родительскую семью благополучной и не стала бы это читать… Но мне было 28, и уже можно было с уверенностью сказать, что в личной жизни мне не везет. Тогда я вдруг подумала: может, это и вправду обо мне? Нашла эту книгу, стала читать… Через два года я обратилась к психологу; позже начала учиться на психолога сама.

С тех пор прошло много времени, но всего шесть лет назад я получила второй ключ к разгадке тайны. В тот год накануне 9 Мая мне вдруг захотелось поискать деда по материнской линии в интернете, в базе данных участников войны. Мне всегда говорили, что он пропал без вести. Я внесла в поисковую строку фамилию, имя и отчество, и дед сразу обнаружился… в базе данных жертв политических репрессий. Он не пропадал без вести; его арестовали на фронте по «сталинской 58-й» («антисоветская агитация»). Я привыкла считать свою маму человеком с невыносимым характером и, с тех пор как выросла и покинула родной дом, по возможности избегала общения с ней. Но когда я узнала, что она – дочь «врага народа», мне стало очень жаль ее. Тогда я задумалась о том, что истории семей моих родителей имеют отношение к тому, какую семью построили они сами и как в ней теперь живется. Конечно, все это было взаимосвязано. Как психолог, я знала, что это должно быть связано.

Тогда я начала живо интересоваться историей предков, почувствовав, что здесь и кроется разгадка. Стала строить первые предположения о том, какие признаки пережитого родственниками и предками я видела ребенком в родной семье. Таких признаков оказалось очень много! Чем лучше знаешь историю семьи, тем отчетливее видишь, что именно в ее жизни повторяется. Словом, именно тогда я и заинтересовалась межпоколенческой передачей травмы. И однажды мне попался не то чтобы еще один ключ, но очень хорошая поддержка в пути, на который я уже ступила. Мне снова вовремя подвернулась нужная книга: Бетани Уэбстер, «Обретение внутренней матери» (Уэбстер, 2021). Благодаря ей мои мысли стали приходить в порядок, и это дало возможность сделать еще один решительный шаг. Я прочитала, что отношение матери к дочери зависит от состояния ее собственного «внутреннего ребенка». На ее поведение с дочерью влияет пережитое ею самой в детстве в собственной травмированной семье. Я уже предполагала, что мамин детский опыт повлиял на то, какой матерью она стала. Как оказалось, Бетани Уэбстер написала именно о том, что я давно иллюстрировала примерами в своей книге, но пока еще не обозначила ясно. Травмированная мама иногда бывала ребячливой, как будто пыталась, хотя и с запозданием, получить нормальное детство, которого недополучила. Временами она испытывала панику, но чаще вела себя как абьюзер. Уэбстер отмечает: у травмированной матери дочь начинает чувствовать то, что чувствовала в детстве она сама. При этом происходит обмен ролями: я представляла для мамы ее саму в детстве, а мама выступала в роли собственной матери и вела себя агрессивно. Также иногда мать видела во мне агрессора и жаловалась, что я на нее «нападаю» (то есть она снова становилась ребенком, а я представлялась ей матерью-абьюзером). Уэбстер написала именно об отношениях матери и дочери, и я была поражена тем, как она понимает мою историю. Я почувствовала огромное облегчение; раньше мне казалось, что такая сумасшедшая ситуация была только в моей семье, что больше этого не испытал и не знает никто. Полученное подтверждение, что в жизни такое случается, причем очень часто, заставило меня перестать сомневаться и описать свой опыт.

Это, наверное, один из самых драматичных видов межпоколенческой передачи травмы в семьях. Мать относится к дочери так, как когда-то относились к ней. Дочь, испытав то, что когда-то испытывала мать, в свое время будет воспитывать собственного ребенка и с большой вероятностью тем же способом передаст травму ему. Книга Бетани Уэбстер не об отцах и сыновьях, но мужчины, конечно, тоже могут получать в наследство межпоколенческую травму и передавать ее дальше. Это трудная тема. Да, иногда травмированный человек может стать абьюзером. Травмированным людям в жизни труднее, чем тем, к кому судьба была более благосклонна. Часто они – очень непростые люди, и их семьи – непростые семьи.

Травма передается следующему поколению множеством способов: в действии, в словах (вербально), без слов (невербально); в эмоциональных реакциях на конкретные темы, затронутые в разговоре; в постоянном избегании каких-либо тем; в повторении из поколения в поколение одного и того же типа семейной проблемы. Иногда даже в возникновении одной и той же болезни. Что общего во всех этих видах передачи? Во-первых, все это – попытки справиться с чем-то невыносимым. Во-вторых, при таких попытках обычно избегают разговоров непосредственно о травме, потому что они мучительны. В-третьих, проблема, о которой не говорят, никуда не исчезает и передается неосознанно. В результате дети травмированных родителей живут в двух мирах: это одновременно собственная жизнь современного ребенка и история его родителей (Болебер, 2010). Так в жизни детей повторяются семейные ситуации, о которых они даже не знают. Люди часто думают, что если о тяжелых событиях в семье не говорить, то они не будут влиять на детей и внуков; между тем происходит ровно наоборот. Сохранение информации в тайне создает стресс как постоянный фон, на котором разворачивается жизнь семьи.

Конечно, проблемы, подобные рассматриваемым в этой книге, бывают не только в семьях потомков репрессированных. Но исторический период, массово травмирующий население страны, значительно увеличивает количество несчастных семей, создаваемых несчастными людьми. Наследие ранних лет СССР и сталинских репрессий до сих пор очень плодородная почва для произрастания множества личных и семейных проблем. Поскольку говорить о причинах этих проблем по-прежнему не любят, и на уровне общества, и в семьях создается впечатление, что они взялись «ниоткуда». Но говорить важно, и лучше знать, чем не знать.

Все мы заслуживаем счастья. Чтобы история семьи не тянула нас на дно, а становилась источником благополучия, полезно понять, что именно передано нам семьей и предками. Я надеюсь открыть читателям путь к лучшему пониманию себя: откуда и почему мы такие, какие есть, – одновременно слабые (потому что раненые) и сильные (потому что закаленные). Тогда мы сможем лучше узнать свои сильные стороны и эффективнее их использовать, а также принять и понять себя со своими слабостями и научимся лучше их контролировать. Следовательно, научимся быть в мире с самими собой. Я покажу, как сама постепенно пришла к этому, изучив историю родной семьи и постаравшись понять свой детский опыт. В книге использованы и чужие примеры; но имена в них вымышленные, все совпадения имен случайны.

Итак, начнем. Я назвала главы по районам родного города Пятигорска, в которых жила в детстве и юности, чтобы обозначить периоды жизни в родной семье, когда постепенно передо мной разворачивалась «картина» пережитого этой семьей. «Картина» пока в кавычках, потому что в детстве я остро чувствовала жившие в семье страх и стресс, но не знала, где их источник. Именно так чувствуют себя люди в семьях, где есть серьезные тайны.

Первый район – поселок Свободы. Конечно, Сталин уже тогда «поселился» с нами и твердо намеревался никогда не расставаться. Мы были квартирантами в очень тесной саманной времянке (маленькой пристройке к хозяйскому дому). А Сталину было не привыкать. Он с советскими людьми и не в таких местах жил.

Прежде чем продолжить, хочу обратить ваше внимание на задания в конце глав. Они маленькие и не обременительные. С каждым выполненным заданием понимание роли межпоколенческой передачи в вашей жизни будет улучшаться, и у вас, возможно, появятся идеи о том, как двигаться по этому пути дальше.

Вот первое задание.

Задание для тех, кто хочет лучше понять полученный от предков опыт и правильно им распорядиться

Вы взяли в руки книгу о межпоколенческой передаче травмы и стали ее читать. Ответьте на вопрос: почему?

Есть ли какие-то конкретные причины или обстоятельства, подтолкнувшие вас к этому? Если есть, назовите их.

Глава 1

Поселок Свободы

Город по Хичкоку

Как люди оказываются одновременно в двух реальностях

И в семьях, и в обществах, переживших большие психологические потрясения, последствия этих событий ощущаются даже через несколько поколений. Люди постоянно испытывают так называемый стресс хранителей тайны. Для травмированного человека возможность поделиться переживаниями и найти понимание зачастую очень важна и даже необходима. В этом случае появляется больше всего шансов «уложить в душе» то, что произошло, и жить дальше, не возвращаясь вновь и вновь к пережитому в семье несчастью. Тогда пережитое может сделать нас сильнее и помочь лучше справляться с различными ситуациями непростой жизни. Есть люди, которым повезло: еще в детстве они получили такую возможность благодаря родителям, потому что те всегда были открыты для переживаний ребенка, слушали его, откликались, старались понять. Этот процесс передачи и принятия переживаний называется контейнированием (Психоаналитические термины и понятия, 2000). Термин введен британским психоаналитиком Уилфредом Бионом. Контейнирование можно представить следующим образом. У мамы внутри есть нечто вроде специального вместилища – «контейнер» переживаний ее ребенка; поэтому она может принять детский страх, почувствовать его, обсудить с ребенком, а тот, в свою очередь, «забирает» свой страх обратно – признает, что это его чувство, поскольку теперь с ним можно справляться. Ведь мама справляется! Если ребенка контейнировали, он вырастает человеком, который уже сам умеет контейнировать – и свои чувства, и чувства близких людей. При этом «контейнер» имеет некие границы, «стенки»: чувство можно принять, признать, не боясь, что оно заполнит тебя всего, затопит полностью. У такого человека больше шансов справиться с трудными переживаниями самостоятельно, если не найдется сочувствия и поддержки. К сожалению, многих (если не большинство) родителей не контейнировали в детстве; в результате они не умеют делать это и для своих детей. Всем знакомы такие родительские реакции: «Не плачь», «Опять ноешь!», «Не так уж и больно». Эти родители не понимают и не ощущают, что у них есть свой надежный «контейнер», в который можно принять чувство и в пределах которого оно может безопасно оставаться, поэтому отвергают чувство, боясь, что оно заполнит их доверху и тогда с ним уже не справиться.

Представьте, что семья не оправилась до конца от тяжелого потрясения. Возможно, из-за пережитого у родителей был в душе такой сумбур, что они не могли контейнировать ни себя, ни детей. Дети выросли и сами стали родителями, которые, в свою очередь, не справляются с задачей контейнирования. Всем членам семьи слишком больно или страшно говорить о пережитом. Они не видят рядом родного человека, которому можно рассказать о своей беде без опаски, – того, кто и сам выдержит, не разрушившись от таких разговоров, и рассказчика поддержит. И люди молчат. То, о чем молчат, живет в семье и передается от родителей к детям и внукам (Болебер, 2010). Первое поколение знает, о чем молчит, и понимает причины этого молчания (слишком больно, страшно или стыдно). Второму поколению, может быть, уже ничего не говорят. Оно чувствует родительский стресс и молчит, не находя слов, чтобы выразить свои чувства. Таким образом появляются люди, передающие информацию, не осознавая, что именно передается. Передающие, поскольку не могут совсем не выражать переживаемый стресс и дискомфорт; так же, как родители, они делают это ненамеренным словом, действием, яркой эмоциональной реакцией. А третье поколение уже и догадаться не может о том, что тут скрываются какие-то тайны (Шутценбергер, 2005). При этом оно продолжает неосознанно передавать дальше семейный стресс и бессознательные «намеки» на скрываемую семьей информацию.

В случае крупных социальных катастроф, когда люди страдают массово, все семьи оказываются в той или иной степени пострадавшими. Как отдельная семья, так и все общество может находиться в стрессе. При этом зачастую молчать людей заставляет не только тяжесть пережитого бедствия (что само собой разумеется), но и ситуация, когда у тех, кто «не болтает лишнего», больше шансов уцелеть. В результате взрослые оказываются в неконтейнирующем окружении и, опасаясь за детей и за себя, пресекают любые опасные разговоры о трагических событиях, то есть создают неконтейнирующую среду в своем доме.

Скрываемая информация всегда в высшей степени эмоционально заряжена. Событие замалчивается, если семье недостаточно внутренних психологических ресурсов или безопасного пространства, чтобы его проговаривать, проживать и делать частью своего опыта (Олифирович, 2016). Всем известно выражение «скелет в шкафу»: это скрываемая человеком информация, способная разоблачить своего обладателя и, возможно, напугать других людей. «Скелет в шкафу» всегда незримо присутствует, определяя темы разговоров, направляя поведение людей. Вместе с теми, кто сознательно хранит тайну, их близкие начинают участвовать в переживании «горячей» темы. Не осознавая, какую именно тайну хранят, они тем не менее вносят свой вклад в ее сохранение и способствуют тому, чтобы она не разглашалась (не спрашивают о том, о чем спрашивать не надо), и при этом передают ее другими способами. В результате в семье с замалчиваемой травмой люди находятся одновременно в двух реальностях: одна – явная, зримая, другая – незримо присутствующая и при этом очень заряженная эмоционально.

Рассказывая слушателям психологических курсов о том, как действует на группу людей «скелет в шкафу», я всегда предлагаю им посмотреть фильм Альфреда Хичкока «Веревка» (1948; по одноименной пьесе П. Гамильтона). Сюжет таков: два друга-студента задушили однокурсника в квартире, которую они снимают, прячут тело, а потом осуществляют дерзкий план: устраивают прощальную вечеринку перед отъездом на каникулы там же, в квартире, где спрятан труп. Они фактически моделируют ситуацию «скелета в шкафу». Здесь можно видеть, как хранители тайны «сообщают» о ней в первый раз: они привели людей вплотную к месту, где находится убитый, и организуют «прощание».

Перед приемом гостей один из убийц повторяет: «Но он все еще здесь»; «Он не заперт»; «Я хотел бы, чтобы мы убрали его отсюда». Далее становится очевидно, что говорящий прав: присутствие покойника оказывается ощутимым для всех – и для тех, кто знает о случившемся, и для тех, кто не знает.

Проявление темы убийства («скелета в шкафу») в диалогах:

Убийцы: «Просто веревка. Обычная в хозяйстве вещь. Зачем ее убирать?» (об орудии убийства). «Филип задушил двух кур» (упоминается способ убийства), – друзья опасаются, как бы их тайна не раскрылась, при этом ведут себя вызывающе, подводя присутствующих вплотную к разгадке. Гости, сами того не подозревая, тоже говорят о произошедшем, ведь не зря «скелет в шкафу» направляет разговор, в котором возникают разоблачающие убийц темы, потому что они ни на минуту не забывают о содеянном («он все еще здесь»).

Гости: «Эти пальцы принесут вам большую славу» (убийце-душителю, играющему на пианино). «Я приглашен на торжественное открытие» (убитый спрятан в сундуке). «Я готова задушить тебя, Брендон» (девушка убитого – убийце-душителю). Таким образом, молчащие о происшествии убийцы вступают в бессознательную коммуникацию с гостями, которые, еще не понимая, откуда в разговоре такие темы, почувствовали, о чем им просигналили, и сами развивают эти темы.

Присутствующим становится все тревожнее, они все больше раздражаются; время от времени кто-то отмечает, что вечеринка странная. Снова и снова звучит вопрос, почему Дэвид (убитый) опаздывает. В головах гостей, еще неосознанно, начинает «складываться пазл»: отсутствие одного из гостей + разговоры об убийстве и способе убийства.

Проявление темы убийства в действиях:

Убийцы: Устроив «прощальную вечеринку» перед каникулами, спонтанно создают обстановку расставания с умершим. Устраивают встречу гостей вокруг сундука («гроба», где находится покойник), на который приносят угощение и свечи. Оставляют на виду веревку, которая привлекает внимание и становится темой разговора. Направляемые «скелетом в шкафу», убийцы, сами того не осознавая, своими действиями показывают, какие события скрывают.

Гости: С вечеринки – вишенка на торте – девушка убитого уходит со своим бывшим парнем. Не осознавая этого вполне, оба почувствовали, что она теперь свободна. Таким образом, мы видим, что «скелет в шкафу» направляет и их действия: слова и поступки организаторов праздника «сложили пазл». Эти двое спонтанно выразили новую информацию в действиях раньше, чем сами для себя отчетливо ее сформулировали.

В конце концов один из гостей, догадавшись о случившемся, возвращается с полпути, чтобы проверить свою догадку.

Из опыта психолога я знаю, что «скелет в шкафу» таким же образом действует на членов семьи, в которой кто-то знает тайну и молчит о ней. Хозяева, знающие тайну, «случайно» себя выдают – то словом, вдруг попадающим «в точку», то как будто ненамеренными, спонтанными действиями. Гости, которым неизвестно, в чем заключается тайна, бессознательно улавливают в общении ее фрагменты, и в головах у них исподволь, незаметно для них самих, «складывается пазл». Он может влиять на мысли человека, на его невольные слова или действия.

Вот пара примеров из жизни современных семей.

Мать все время повторяет сыну-подростку: «Смотри, ни за что не пробуй наркотики». Сын отвечает раздраженно: «Мам, ну что ты опять. Я не собираюсь их пробовать!» На бессознательном уровне в голове сына «складывается пазл»: тема, находящаяся под молчаливым запретом (отсутствие отца уже в течение двух лет) + тема, звучащая навязчиво (опасность наркотиков). Таким образом, о том, что, скорее всего, случилось с отцом, сын давно знает – и вместе с тем не знает. Этот пример я привожу как распространенный случай «постыдной тайны». В семьях, где были репрессированные, «постыдная тайна» тоже не редкость. Далее мы на конкретных примерах рассмотрим, как семейные тайны могут воздействовать на детей.

В семье растет дочь-подросток. Она – приемный ребенок, но, как часто бывает, это тщательно скрывается. (В нашем обществе детям про такое обычно не рассказывают, и тайна усыновления охраняется законом.) Вдруг однажды в пылу ссоры с родителями дочь в сердцах заявляет: «Лучше бы я жила в детдоме!» Родители в шоке.

Подростки, которые живут и воспитываются в родной семье, часто фантазируют, что они не родные дети своих родителей. Нечто вроде: «Откуда у таких обыкновенных родителей я, такая необыкновенная?» (Подросткам на самом деле крайне важно осознать свою индивидуальность и уникальность, и, как известно, они максималисты.) Дочери никто не раскрывал тайну ее появления в семье, но если родители почувствовали, что она о чем-то догадалась, то уловили это очень правильно. Точнее, дочь даже не догадалась, а тоже почувствовала. И наверняка уже не раз. Вот кто-то из знакомых/соседей рассматривает родителей, девочку и спрашивает: «На кого же она у вас похожа?» Дочь в этот момент бессознательно улавливает замешательство родителей, которые неловко шутят и меняют тему разговора. Также она могла замечать, не задумываясь об этом всерьез, что в семье нет ее фотографий до определенного возраста.

Большинство людей знает, хотя бы немного, о том, как они появились на свет. Были ли вы планируемым, ожидаемым ребенком – или случайным? Родились днем или ночью? Родители хотели мальчика или девочку? Кто забирал вас с мамой из роддома? Если же вам совсем ничего не известно об обстоятельствах своего появления на свет, всегда можно спросить и получить спокойный ответ, без каких-либо замешательств. Родители же приемного ребенка, скорее всего, испугаются и растеряются. Ребенок, возможно, даже не осозна ет этого, но почувствует связанное с темой напряжение. Ситуации подобного рода также будут рассматриваться в этой книге. Дети репрессированных часто не знали о судьбе своих настоящих родителей, а их внуки сплошь и рядом не знают, кем были их дедушки и бабушки.

Стресс, испытываемый всеми членами семьи, где есть семейная тайна, – не единственная возможная трудность. Есть и другие. Упомяну еще об одной, весьма значительной: у ребенка, растущего в такой семье, возникают проблемы с восприятием реальности, с ориентированием в жизни и повседневных контактах. Вспомним мальчика, не знающего о том, что его отец употреблял наркотики. Конечно, сын видел много вещей, не обозначаемых словами. Представим, что однажды он оказался в компании парней старше него, у которых какой-то странный, но привычный для него взгляд, расширенные зрачки или невнятная речь. Компания почему-то становится очень привлекательной для подростка, он чувствует в ней что-то родное… Мальчик может не понимать, что старшие парни напоминают ему потерянного отца, которого он любил. Если бы наркомания отца не была для сына тайной и он понимал бы, что видит признаки той же болезни, риск оказаться втянутым в компанию наркоманов для него был бы ниже.

Мать в этой ситуации можно понять: скрывая правду, она хочет сделать «как лучше». Но есть и другая причина: она боится, что тайна окажется невыносимой для сына, и не знает, как ее сообщить. Ей и самой невмоготу говорить об этом. И сын, скорее всего, не осознавая, хорошо это чувствует – и тоже молчит. На самом деле желательно, хотя это и очень трудно для мамы, объяснить, что, к сожалению, папа был серьезно болен (ведь наркомания – болезнь) и что это действительно очень печально. Так мальчик получил бы разрешение горевать о потерянном отце, понимая, что это нормально, и принимая свои чувства. На таком фоне предупреждение об опасности наркотиков и вообще обсуждение темы наркотиков не вызывали бы у ребенка такого отторжения. Он был бы лучше понят и принят мамой со своими чувствами и вместе с тем лучше защищен в случае встречи с «плохой компанией».

Как уже упоминалось, члены семьи, от которых скрывают тайну, участвуют в ее сокрытии по бессознательному молчаливому «сговору». Часто такими хранителями тайны являются дети. Прежде всего, ребенок не спрашивает о том, о чем спрашивать не надо. Всем психологам, работающим с детьми и их родителями, знакомы такие ситуации. Знает ли ребенок, кто его отец? Мать задумывается, а потом говорит: «Да он никогда не спрашивает. Наверное, ему не интересно». Между тем ребенок давно приучился не интересоваться, потому что замечал тревогу (или даже боль) матери, когда эта тема затрагивалась. Чувства матери могли заставлять ее реагировать агрессивно, замыкаться в себе или переводить разговор на другую тему. Так она бережет от обсуждения трудной темы не только своего ребенка, но и себя. Ситуации бывают разные. Отец в реабилитационном центре? – Для сына важно понимать, что он болен и находится на лечении. Умер? – Ребенку нужно это знать. Дело не только в том, что он имеет право переживать о потере отца, но и в том, что для его общего психологического благополучия (сейчас и в будущем) важно признать утрату и погоревать о ней. Это значит проделать и завершить работу горя, «поставить точку» и жить дальше, сохранив память о папе, сделав выводы из того, что произошло. Отец пропал без вести? – Ребенок должен знать об этом. Ситуация, когда нет определенности, когда домашние не понимают, можно ли ждать возвращения человека или нужно оплакивать потерю, очень трудна. Но важно, чтобы ребенок в своем трудном положении не был один, чтобы он знал: об этой ситуации потери и неопределенности можно говорить с мамой. Однако мама и сын по молчаливому сговору тему не затрагивают…

В семьях потомков репрессированных подобные молчаливые сговоры вокруг невыносимой тайны – не редкость, даже скорее правило, чем исключение, и сговор возникает в целом по одному и тому же образцу. Среди выросших в таких семьях мало тех, кто имеет о произошедшем достаточно ясное представление. Кто-то получил информацию в общих чертах, урывками (на дальнейшее развитие темы – молчаливый запрет), кто-то совсем не знает о том, что в роду были репрессированные. А кто-то лишь смутно представляет, что такое репрессии. «В моем роду репрессированных не было, только раскулаченные», – расхожая фраза. Многие как будто вообще ничего не знают о своих предках. В прошлом семьи, о предках которой не известно ничего, наверняка есть скрываемые болезненные темы.

Тема репрессий по-прежнему остается закрытой в обществе. Например, Великая Отечественная война – легитимная тема. Как правило, в семье знают, что дед или прадед участвовал в ней, но сами ветераны, прошедшие через ад войны, говорить об этом не любят. А о репрессированных дедах и прадедах потомки чаще всего молчат. Да и сами деды-прадеды, пережившие репрессии, обычно молчали. По известному молчаливому сговору эта тема по-прежнему избегается. Люди и не задумываются – почему. (Впрочем, с войной тоже не все так просто, здесь тоже есть свои умолчания, свои избегаемые темы. Например, о родственниках, попавших в плен, люди часто ничего не знают.) В общественном транспорте мы с детства видим таблички: «Право на бесплатный проезд имеют…» Ветераны Великой Отечественной войны, узники гитлеровских концлагерей, дети блокадного Ленинграда… – это абсолютно справедливо. Но где же узники сталинских лагерей? Воспитанники детдомов для детей «врагов народа»? Они ведь тоже жили и живут среди нас. Они ездят с нами в транспорте, молчащие, неузнанные. Их не приглашают на встречи со школьниками…

И хотя в повседневной жизни люди иногда начинают разговоры о репрессиях, как-то быстро появляются желающие эту тему закрыть. Хранители тревожащей тайны обычно оказываются тут как тут. Вот кто-то начинает говорить про деда, «врага народа», чьи фотографии были уничтожены. И тут же слышит в ответ: «А откуда ты знаешь, что это репрессированный? Может, бабушка с ним просто поссорилась?» Общество было для этих людей неконтейнирующей семьей и останется для их потомков такой же семьей, не допускающей разговоров о нелегитимном горе и гневе.

О нашем советском детстве можно сказать, что все мы находились в двойной реальности Хичкока. Хорошее – на виду, пугающие следы преступлений спрятаны. Как в фильме, где сундук одновременно и стол, накрытый для приема гостей, и чей-то гроб. Подсвечники – и украшение вечеринки, и свечи скорби. Жили себе мирные советские города и скрывали тайны. Помню, как нас принимали в пионеры у памятника Ленину, потом повели в кондитерскую, а после кондитерской – в кино… Совсем недавно я узнала, где в моем родном городе был НКВД: тот самый длинный дом во весь квартал на пути к курортному парку «Цветник»! Мы ели пирожные в здании, где допрашивали наших предков!.. (Наверняка не только моих – в классе-то было больше 30 человек!) И вправду – по Хичкоку…

Сейчас я живу в Ставрополе, и здесь некоторые вполне симпатичные места, например элитный жилой комплекс или популярная среди жителей аптека, – казалось бы, живи и радуйся, – тоже скрывают следы ранних советских лагерей или как-то иначе хранят память о событиях, о которых нам никогда никто не рассказывал (Бахмацкая, 2020; Пешков, 2018). В Пятигорске мы в свое время часто гуляли на горе Машук, покрытой сказочным лесом. Там каждую весну цветут фиалки и примулы, которые мы называли «баранчиками», а летом воздух наполнен ароматом чабреца… – все это память о приятных детских прогулках. Цветы распускаются под горой, где во времена красного террора расстреливали осужденных. И расстрелы цинично назывались «отправить на Машук фиалки нюхать» (Мельгунов, 2017). – Сталин, это было еще не при твоей власти (с Ленина спросить тоже не помешает). Позже под горой Машук исполняли казни сотрудники НКВД. Моя тетя рассказывала, что одного нашего родственника «расстреляли под Машуком». – А вот это было уже при твоей власти, Сталин.

Некоторые известные с детства расхожие шутки родом оттуда, из лагерей. «Шаг вправо, шаг влево – расстрел!» – привычно говорим мы с иронией, если видим слишком жесткие, авторитарные порядки. Где так говорилось? Правильно – в лагерях, под конвоем. И действительно стреляли. Представим, что заключенный отошел вправо или влево. Знают ли его потомки, как он умер? Скорее всего, не знают. Смогут ли узнать, если постараются?..

Картинки доброго Советского Союза… Старые фильмы, старые песни (те самые, «о главном»). Помните песенку сталинских времен «В городском саду играет духовой оркестр. На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…»? Однажды моя бабушка Нина, будучи еще юной девушкой, гуляла с подругой в городском парке. Шел 1936 год. Бабушкин отец, инженер-«вредитель», отбывал срок в Дмитлаге. Но при любой власти жизнь продолжается. Бабушка с подругой сидели на скамейке и играли, дурачились, подбрасывая в воздух коробок спичек: кто быстрее схватит. В это время по аллее шли два парня. Один из них ловко поймал коробок в воздухе и сказал девушкам: «Отдадим, когда скажете, как вас зовут». Это был мой дед; вскоре они с бабушкой поженились. Бабушкиного отца освободили тяжелобольным, когда он больше не мог работать. Дома уже была пятимесячная внучка – моя тетя. И он без конца носил ее на руках. Сейчас тетя удивляется: «Давали ведь ребенка больному туберкулезом, не боялись». Как знать: может, боялись, но не дать не могли… Вскоре отец бабушки умер. Больше никто не заболел, к счастью. Только много лет спустя у тети на легком обнаружили рубец, а отцу в старости поставили диагноз «посттуберкулезный бронхит». Говорят, с этой инфекцией достаточно здоровый организм, даже маленького ребенка, часто справляется сам. Но болезнь приходила в семью и оставила в ней след, – как память о человеке, прошедшем ГУЛАГ, в телах внучки, которой было пять месяцев, и внука, тогда еще не родившегося. И они выросли, хорошие советские дети, отличники учебы, и, сами того не зная, через всю жизнь пронесли в себе след болезни, убившей деда. Это всего лишь один пример того, как память о событиях живет в семье без слов; не спрашивая разрешения, она селится в доме, ожидает своего часа, чтобы открыться людям. Может, однажды кто-то поймет, что это было следом трагических происшествий…