Абрамцево – судьба моя бесплатное чтение

Т.Т. Салахов.

Портрет А.Д. Шмаринова. 2004 г.

© А.Д. Шмаринов, 2013

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2013

Абрамцево в искусстве и жизни Алексея Шмаринова

Алексей Дементьевич Шмаринов принадлежит к числу широко известных художников, на протяжении долгого времени, более полувека играющих заметную роль в жизни российского искусства. Ему была предназначена судьбой счастливая, но по-особому трудная творческая биография. Принадлежать к знаменитой художественной династии, на самом деле, не только привилегия и облегчение жизненного пути, но и род проклятья, – чтобы избавиться от него, нужно проявить упорство и недюжинную силу воли, а главное, собственный, не привитый семьей, не наследственный, а в совершенной степени личный талант. Нужно было не затеряться в семейной славе, не дать постоянно окружающим прекрасным примерам овладеть созданной самим художником иной и особенной индивидуальностью. Мастеру это в полной мере удалось. Он нашел и свои темы, и личный почерк, оставив в памяти самое ценное, что дал ему отец, его окружение: людей, взгляд на искусство и природу.

Особую роль сыграло в жизни и творчестве атмосфера Абрамцева, места, где ему привелось провести долгие годы и посчастливилось встретиться со многими замечательными художниками и где вдохновение приходило ко многим великим мастерам, вдохновленным красотой природы и вдохновенностью памяти этого необыкновенного места. Алексей Дементьевич всегда тонко и остро чувствовал особую абрамцевскую атмосферу, заложенную Аксаковыми и их гостями, включая Гоголя и Тургенева, затем Мамонтовыми и созданным ими художественным кругом, столь важным для истории русского искусства. Но нельзя забывать и еще одно Абрамцево – не менее существенное в художественной жизни – более полувека работы и жизни, здесь выдающихся советских художников, именно в этом памятном месте создававших искусство России середины и второй половины XX столетия. Все это вместе создавало удивительное пересечение разных слоев и типов художественной памяти, существенной для многих, но особенно ярких в воспоминаниях Алексея Дементьевича.

Художественную династию Шмариновых, в «обе стороны» от Алексея Дементьевича – и старшее, и младшее поколения – отличала и объединяла органическая и полная, всецелая принадлежность к русской интеллигенции в высоком, историческом значении этого слова. Последнее предполагает именно соединение преемственности и свободы выбора своего пути, а, кроме того, полнейшее, совершенное, само собой разумеющееся профессиональное мастерство и стремление точно выразить новые чувства, рожденные наступившим временем.

Все же на всем протяжении XX века для русской интеллигенции более важной задачей было сохранение традиции, невзирая на любые политические события и катастрофы. В этом есть некоторое противоречие. Миру Россия дала самый страстный и божественно осмысленный, чуть ли не теологический авангард. Для самой себя она оставила прежде накопленные ценности, рожденные многими веками ее развития, и, в первую очередь, конечно, то, что было воспринято из мировой культуры в период от Екатерины Великой до Александра II.

В течение большей части прошлого столетия, особенно в его середине и второй половине, наша культура была «национальным парком», заповедником XIX века, его реализма, изысканной изобразительности и морального императива. К сожалению, особенно при взгляде извне на историю русского искусства этого времени, невнимательным наблюдателям могло показаться, что единственно ценным был только авангард 1920-х – начала 1930-х годов, а остальное оставалось официальным консерватизмом. Это совершенно неверно.

Не меньшим чудом, чем взрывы новаторских «аккордов громовой революционной симфонии», говоря словами Константина Мельникова, было самовыживание традиционных способов мышления, видения мира, человека и природы, характерных для дореволюционной русской интеллигенции внутри культуры формального идеологизма и реализма коммунистической эпохи.

Дожившие до нас традиции этой великой классической культуры сегодня ценны едва ли не больше, чем новаторские идеи, и способны в не меньшей степени «удивить» западного зрителя, а в конечном итоге оказаться столь же важными для развития художественной культуры, что и наследие модерна и авангарда. У нас это пока еще понимают менее отчетливо, чем, например, в Германии. Восприятие творчества Алексея Шмаринова служит весьма ярким примером этого. За рубежом у него было едва ли не больше персональных выставок нежели в России. Один перечень городов, где они проходили, впечатляет: Берлин, Штраубинг, Ландсхут, Пассау, Висбаден, Франкфурт, Мюнхен, Прага, Вена, Париж, Атланта, Аликанте и, кроме того, «экзотические» Аддис-Абеба и Бейрут, Багдад и Дамаск. Везде его произведения имели успех и многие, увы, остались в тамошних музеях и частных собраниях. Это не случайно – и в связи с возрастающим интересом на Западе к выжившим классическим формам русского искусства, да и потому, что художник сам питает настоящую страсть к путешествиям. В молодости он в качестве матроса на торговых судах, обошел в течение нескольких лет чуть ли ни весь мир, рисуя все, что видел, когда было возможно.

Конечно, нельзя сказать, что А. Д. Шмаринов был обойден вниманием и в России. Его первая персональная выставка состоялась через шесть лет после того, как он окончил Суриковский институт, в 1964 году. Он награжден и премией Союза художников СССР, и российской Государственной премией им. И. Е. Репина, Серебряной и Золотой медалями Академии художеств, ему присуждено звание «Народный художник России», он является действительным членом и членом Президиума Российской Академии художеств. Работы А.Д.Шмаринова находятся в более чем сорока пяти музеях России и государств СНГ, в семи крупных немецких музейных собраниях и у коллекционеров нашей страны, Германии, США, Франции, Австрии, Италии, Дании, Норвегии, Японии, и это перечисление можно было бы долго продолжать. Среди его зарубежных наград – «Золотой лавр» /Австрия/ за творческий вклад в развитие изобразительного искусства, престижнейшая немецкая премия Петера Людвига и Серебряная медаль премьер-министра Баварии Франца Йозефа Штрауса. Все же, одним из самых примечательных триумфов А. Д. Шмаринова, стала выставка в залах Третьяковской галереи, прошедшая в честь его семидесятилетия. Она передала в достаточно полной мере (хотя, честно говоря, могла бы быть и значительно больше) картину всего творчества мастера.

Алексей Дементьевич Шмаринов умеет избрать для своих произведений сюжеты, где без всякой навязчивости или аффектации возникают исконные и выжившие, несмотря ни на что, черты русской жизни, природы, архитектуры. Его искусство невольно становится самой судьбой, сохраняющей то, что не должно уйти из окружающего нас родного мира, даже если ему приходится меняться. В живописи и графике мастера в равной степени совершается это спасение нашей памяти, тех ее свойств, которым обязательно следует остаться с нами, коль скоро мы хотим остаться самими собой. Особенно это относится к его произведениям, связанным с абрамцевской природой.

Желтое поле позднего лета на некрутом косогоре, с темными высохшими сорняками и низкими кустами; серые столбы, шагающие к далекой деревне; церковь, белая, стройная, с главой, позолоченной и выцветшей, как поле, встающая над темной, в синеву, зеленью кладбища; небо с уходящими вперед и вдаль дождевыми облаками. Грустно и спокойно, просторно, как бывает все же только в России. Или другой образ: снег; темное-темное нависшее небо, набухшее скорой метелью; синие и фиолетовые заросли, ползущие к лесу с почти черными елками, а дальше – плоские, низкие, уходящие за горизонт холмы, прочерченные лесными опушками, полями, оживленные серыми свечками берез, и помещичий дом, издали кажущийся живым, как всегда желтый, с колоннами, затерявшийся в забытьи ушедшего времени. Кажется, ничего не может измениться – привычная и дышащая веками картина русского пейзажа. Или – парк самого Абрамцево, с его воспоминаниями, живущими в доме, прудах и парке, с их образами в работах художника, такими разными во всякое время дня и года.

Кроме его крупных по размеру станковых акварелей, посвященных по преимуществу русской природе, в творчестве художника обращают на себя внимание монументальные серии гравюр на темы отечественной истории, которые он начал исполнять еще в середине 1900-х годов и которыми увлекался несколько десятилетий. Среди них особенно известны созданные им образы «Героев русского народа XIII–XIV веков» и иллюстрации к произведениям древнерусской литературы. Д. С. Лихачев писал в письме А. Д. Шмаринову об иллюстрациях художника к сборникам средневековых повестей, рассказов и летописей: «…они лаконичны и вместе с тем украшены, прозаичны и одновременно ритмичны, посвящены эпическим темам, но подходят к ним с сильным лирическим чувством… Если Ваши иллюстрации и не похожи на произведения древнерусской живописи (да и не надо, чтобы они были похожи)… зато они воспроизводят наиболее характерную черту древнерусской литературы: ее лаконизм и “геральдичность”». Среди тех, кого изображал А.Д. Шмаринов в своих линогравюрах, святые Андрей Рублев и Сергий Радонежский, Дмитрий Донской и Александр Невский. Эти образы вошли в историю российской графики XX столетия.

Отечественная история и русская природа сплелись в произведениях мастера в великолепное и такое сложное повествование, которое так отчетливо передает зрителю выражение русской души, пронизывающей произведения замечательного художника. И в его пейзажи Подмосковья или Карелии, и в иллюстрации старинных книг, и в путевые зарисовки – во все, что он делал и делает с равным, ровным, как мне кажется, без каких-либо спадов, уверенным в себе, постоянным и высочайшим мастерством, результатом настоящей профессиональной культуры, упорного, долгого, тщательного труда и прирожденного дара быть самим собой в каждой линии, композиции, в сочетании цветов и настоящей любви к тому, что он делает.

Алексей Дементьевич Шмаринов не только – плоть от плоти подлинной русской интеллигенции. Он убежденный хранитель ее традиций и ее памяти. Причем он не остается пассивным зрителем меняющейся культуры, но самым активным образом борется за сохранения ее духа, традиций и наследия. Художник много делает на протяжении всей своей жизни для охраны памятников старины, понимая под этим не только произведения искусства и здания, но и прекрасные панорамы отечественных пейзажей, жизненную среду, рождающую незабываемые чувства. В течение длительного времени, и, особенно, в последние годы Алексей Дементьевич обеспокоен судьбой Абрамцева: исторической усадьбы, парка и его окрестностей. Он мечтает о создании в охраняемом ландшафтном пространстве подлинного музея-заповедника, которых так мало под Москвой, да и вообще у нас в России, и что особенно уместно именно в этом месте, сохранившем память и о светлых людях русского Средневековья и об удивительных личностях Серебряного века и о художниках, с которыми дружила семья Шмариновых в советские десятилетия. Очень хотелось бы, чтобы любовь Алексея Дементьевича к Абрамцеву, любовь деятельная и страстная, рождающая при всей его мягкости и интеллигентности исключительное упорство в нелегкой борьбе за сохранение Абрамцевского очага отечественной художественной культуры воплотилась в столь желанное для него и для всех нас спасение этого удивительного средоточия российского искусства.

Дмитрий Швидковский,

профессор, доктор искусствоведения, действительный член Российской академии художеств

А.Д. Шмаринов. Открытое окно.

Лето 1938 года. Наша семья отправляется из Москвы на отдых в деревню. Мне пять лет отроду. Помню заполненный домашним скарбом открытый кузов грузовика. Подушки, кастрюли, примус, керосинка, сумки с продуктами, моя кровать и полосатый матрац на деревянных ножках, на котором примостился отец с собакой на руках. Первая в жизни дальняя поездка на автомобиле навсегда осталась в моей памяти.

Грузовик, осилив первые пятьдесят километров Ярославки, в селе Воздвиженское свернул на проселок, ведущий к Радонежу, где форсировал речку Пажу и, окутанный облаком пыли, затрясся по колдобинам в сторону Абрамцева.

Тогда, сидя в кабине водителя вместе с мамой, я еще не знал названий сел и деревень, которые были на нашем пути, и предположить не мог, что Абрамцево станет неотъемлемой и очень дорогой частью моей жизни, станет моей судьбой еще задолго до моего рождения. Мой дед по отцовской линии был земским агрономом, и служебные дела передвигали его по городам и весям России. Отец родился в Казани. Казань, Москва, Уфа, предреволюционный Клев… Интерес к изобразительному искусству возник у отца еще там, в Киеве, в раннем детстве. Он с увлечением копировал репродукции исторических картин лучших художников того времени: А. Бенуа, Б. Кустодиева, А. Васнецова… Ну и, конечно же, огромную роль в формировании его художнических пристрастий сыграло живое восприятие прекрасных росписей во Владимирском Соборе и Кирилловской церкви, выполненных В. Васнецовым, М. Нестеровым, М. Врубелем.

Судьба привела отца в дом Праховых, их дом с конца XIX века был одним из центров культурной жизни Киева. Глава дома – историк искусства, археолог, крупный общественный деятель Адриан Викторович Прахов был другом многих выдающихся русских художников. Стены его дома украшали работы живописцев, уже знакомых отцу по церковным росписям.

В 70-е годы XIX века Савва Иванович Мамонтов знакомится в Италии с жившими там стипендиатами Академии художеств В. Д. Поленовым, М. М. Антокольским и А. В. Праховым, сыгравшими в дальнейшем заметную роль в формировании Абрамцевского художественного кружка.

К моменту появления отца в доме Праховых в Киеве Адриан Викторович уже умер, и отец занимался несколько лет художественным образованием у его сына, художника Николая Адриановича Прахова, который с детских лет подолгу жил в Абрамцеве и был дружен со многими великими его обитателями. Весной 1923 года моего деда перевели на работу в Москву. При расставании семья Праховых снабдила отца рекомендательными письмами, адресованными М. В. Нестерову, В. М. Васнецову и И. С. Остроухову – в недалеком прошлом активным участникам Мамонтовского художественного кружка, а также запиской, адресованной дочери С. И. Мамонтова, Александре Саввишне, бывшей в те годы первым директором усадебного музея. Так, что дорога в Абрамцево была нашей семье предопределена.

Обо всем этом я узнал намного позже из воспоминаний отца, а тогда меня пятилетнего увлекло, конечно же, путешествие на грузовике.

Мы подъезжали к Абрамцеву. По деревянному мосту-плотине преодолели речку Ворю и поднялись в гору к исторической усадьбе. Отец отметил свое прибытие в конторе дома отдыха, и, наконец, осилив последний километр бездорожья, наш грузовик остановился у избы в деревне Быково, где в небольшой комнатке с террасой мне и нашей собаке под присмотром няни предстояло провести лето и где должны были разместиться домашние вещи, привезенные из Москвы.

В те далекие годы Абрамцево было домом отдыха работников искусств. Отдыхающих расселяли как в усадебных помещениях, так и в отдельно стоящих деревянных двухэтажных домах, расположенных рядом со столовой на территории собственно дома отдыха в двух-трех сотнях метров от усадьбы.

В одном из таких домов, приютившемся рядом с маленьким круглым прудиком с фонтанчиком посредине, поселились родители. Утром они забирали меня к себе, и я коротал день среди взрослых обитателей Абрамцева на сказочной усадебной территории с Избушкой на курьих ножках, с тремя прудами, глухими чащобами и дивными поющими птицами.

Со временем выяснилось, что тогда, в тридцатые годы, в доме отдыха Абрамцево жили люди, со многими из которых и с их детьми, мне довелось впоследствии пересекаться в жизни.

Там, в Абрамцеве, режиссер Григорий Александров, в перерыве между первым и вторым браком, ухаживал за моей будущей тёщей, звездой немого кино Галиной Кравченко. Её однокурсник из первого выпуска Государственного института кинематографии режиссёр Владимир Немоляев познакомился в Абрамцеве со своей будущей женой Валентиной, и в дальнейшем они родили дорогую подругу нашей семьи – Светлану. Многократно бывал в Абрамцеве и жил в доме отдыха кинооператор Анатолий Головня, с дочерью которого Оксаной нас связала добрая дружба. Художник Николай Соколов из Кукрыниксов, звукооператор Кирилл Никитин, архитектурный начальник Юрий Николаев, организовавший родителям грузовик для переезда в Абрамцево… Всех не перечислишь…

Предвоенные деятели искусств, как мне, малышу, казалось, пожилые дяди и тёти, жили в Абрамцеве своей «возвышенной художественной жизнью», оставляя мне мою беззаботную детскую. Особенно запомнился вкуснейший абрамцевский сотовый мёд, который продавали в сказочной бане-теремке – небольшом рубленом домике, украшенном фантастической резьбой. Кусок сотового меда надолго освобождал родителей от забот обо мне, предоставляя время для общения с друзьями.

Абрамцево жило тогда в основном натуральным хозяйством. Помимо собственной пасеки была еще теплица, а также подсобное хозяйство с разнообразной скотиной и даже своя рыба. В детской памяти остались огромные, как мне тогда казалось, золотые красавцы-караси в бредне, который на моих глазах вытащили местные рыбаки из небольшого пруда, расположенного за спиной недавно построенного кирпичного лечебного корпуса, который и поныне чужаком торчит вблизи главного усадебного дома.

Из тех далёких лет в памяти сохранилась прогулка к таинственному Ахтырскому пруду. Что-то знакомое по иллюстрациям к русским сказкам было в неповторимой красоте здешней природы. Огромный, в сравнении с Абрамцевскими озерцами, пруд в окружении векового леса. Белые водяные лилии на темной воде, обрамленные плоскими зелеными блюдцами листьев, юркие изящные водомерки, скользящие по поверхности воды и, в завершении древней сказочности, в устье пруда, там, где плотина сдерживала речку Ворю, старая мельница с деревянным водяным колесом.

Вероятно, Ахтырский пруд запал в детской памяти незабываемой картиной купания отца. Собственно купание не предполагалось. Мы сидели на берегу. Мне по какой-то причине было велено не подходить к воде. Маму смущала живность, населявшая пруд: водомерки, жуки плавунцы, головастики, всевозможные личинки комаров, ручейников, стрекоз…

К ужасу мамы отец разбежался и нырнул в это густозаселенное подводное царство. Кто знает, в этом сказочном пруду могли обитать и русалки во главе с водяным, и какие-нибудь кикиморы, в конце концов. Наша собака – рыжая такса по кличке Мулат – решила спасать своего хозяина и следом смело бросилась в воду. Но спасать не было нужды. Отец, демонстрируя отменный кроль, уже устремился обратно к берегу, а Мулат решил завершить плавание у него на спине.

Так и запомнился Ахтырский пруд отцовской спиной, разукрашенной дружескими собачьими когтями.

Ещё помню из того времени прогулку в посёлок художников. Родители навещали там своих друзей. Поселок художников «Ново-Абрамцево» был создан И. Грабарём, В. Мухиной, Б. Иогансоном, И. Машковым, П. Радимовым и другими художниками в начале тридцатых годов прошлого века с целью продления и развития традиций знаменитого Абрамцевского кружка.

От плотины-моста через Ворю тропинка уводила в глубоченный овраг, заросший старым хвойным лесом с густым подлеском из орешника и черёмухи. Овраг разделял на две неравные части посёлок, который ещё только достраивался. Дачи-мастерские и их обитателей я не запомнил. Отчётливо помню лишь старые барсучьи норы. Одна нора укрылась в корнях вековой ели в нескольких метрах от тропинки на гребне оврага. Её присутствие выдавал жёлтый песок перед входом. Другая, недалеко от первой, уже начала проседать и осыпаться.

Сказочные хозяева, вероятно, покинули свои владения со времени начала строительства посёлка несколько лет назад. Но осталась тайна их присутствия.

Эти заброшенные барсучьи норы, как ни покажется странным для большинства нормальных городских людей, остались в памяти самыми яркими воспоминаниями о первом посещении Абрамцева, затронули в моей детской душе далеко и крепко запрятанные охотничьи инстинкты. Судьбе было угодно в самые ближайшие годы подтолкнуть меня в бескрайнюю стихию охотничьих увлечений.

Предвоенные годы в Москве запомнились нехитрыми детскими радостями, однообразными буднями. Мы жили в небольшой трехкомнатной квартире моего деда – папиного отца. Жили тесновато. Кроме деда и бабушки в квартире помимо нас проживала папина сестра с мужем. Отец тогда еще не имел творческой мастерской и работал дома в комнате, которая для нас была и спальней, и столовой, и рабочим местом отца.

В то время, в середине тридцатых годов, отец, в память о своем уфимском детстве, работал над иллюстрациями к «Детским годам Багрова-внука» С. Т. Аксакова и заканчивал работу над «Преступлением и наказанием» Ф. М. Достоевского. Вероятно я – пятилетний – основательно мешал ему трудиться и меня время от времени наказывали. Свободных углов для наказания провинившегося в нашей комнате не было, и меня запирали в уборной.

Хорошо помню покрашенные зеленой масляной краской потные стены нашего туалета, вздутые пузырями и покрытые фантастическими фактурными белыми узорами, оставленными на поверхности стен просочившейся известкой. Я внимательно рассматривал эти загадочные картины и, при большом желании, там можно было разглядеть много интересного: и лес, и дол видений полны, следы невиданных зверей, и много-много чего другого. Было бы время! Но вследствие перенаселенности нашей квартиры обычно мое заточение быстро заканчивалось.

Пришла пора, и родители отдали меня в дошкольную группу, где мы – сверстники из одного дома – коротали время под присмотром доброй заботливой немки Анны Мартыновны Вэнде. С приходом к власти фашистов в Германии она бежала в Москву вместе с детьми и, чтобы как-то выживать, согласилась на работу Kinderfrau.

К девяти утра родители приводили своих детей в квартиру, которую отдали ей на время знакомые, уехавшие куда-то на заработки. У каждого ребёнка был с собой нехитрый запас еды для полдника. У подъезда мы выстраивались попарно и отправлялись через Новослободскую улицу в Зуевский парк.

Расположившись в одной из парковых беседок, мы развлекались обычными детскими играми. Главной общей ожидаемой радостью после полдника было мороженое, купленное здесь же в парке. Дети предвоенного поколения помнят это дивное, желанное сооружение из двух вафельных дисков с вкуснейшим мороженым посредине.

Моё внимание среди парковых аттракционов особенно привлекал тир. Для стрельбы я ещё был мал, но надеялся, что наступит когда-нибудь и моё время. А пока в обеденные часы, когда тир не работал, я выискивал в траве под мишенями маленькие свинцовые пульки-чашечки от духовушек, чтобы потом, расплавив свинец, отлить настоящие охотничьи пули.

Наша славная воспитательница проводила с нами целый день и к пяти часам возвращала родителям. Единственной сложностью в нашем общении с няней было то, что она практически не знала русского языка. Не беда, мы учили немецкие стихи, пели немецкие песни и, как вскоре оказалось, открытой для познания детской восприимчивости было достаточно, чтобы через несколько месяцев мы знали немецкий как русский.

Но почему я в раннем детстве мечтал отливать пули для охоты? Как ни странно, ответ на этот вопрос связан с обстоятельствами моего обучения игры на скрипке.

Родной брат моей бабушки по материнской линии в предреволюционные годы окончил с золотой медалью Московскую консерваторию по классу вокала. Человек он был среди родни авторитетный, и ему удалось убедить родителей в том, что я обладаю абсолютным слухом и должен учиться музыке. Меня определили в музыкальную школу, где под руководством, как помнится, профессора Браудо два раза в неделю обучался игре на скрипке.

Среди наших родственников был лишь один человек, который знал толк в этом деле – Дмитрий Александрович Мышецкий – князь, генерал царской армии, преподаватель советской военной академии, муж двоюродной сестры моего отца. Когда первый раз меня привели к генералу, он без долгих предисловий достал из потёртого кожаного футляра старую скрипку и заиграл. Я был потрясён. Военный со скрипкой в моём детском представлении плохо соединялся. Генерал с саблей верхом на коне во главе войска – это да! А тут скрипка.

Коренастый, крепкого телосложения человек с грубоватыми крупными чертами лица, с бритой наголо головой, поросшей седой щетиной, князь, генерал… И такие божественные звуки!

– Знаешь, что я играл? – спросил он меня оторопевшего.

– Нет.

– Стыдно. Запомни навсегда: рондо каприччиозо Сен-Санса.

С тех далёких пор я узнаю рондо с первых нот.

Но скрипка скрипкой. Главный момент моих визитов к Дмитрию Александровичу наступал тогда, когда он, приподнимал диванный матрац, и моему взору предоставлялось некое чудо, спрятанное в чреве дивана: старые курковые охотничьи ружья с витиеватой гравировкой на щеках замков, железные коробочки для пороха, оклеенные этикетками с лубочными охотничьими картинками, мерные медные стаканчики для снаряжения патронов. А ещё патронташи, ягдташ, всевозможная дробь и свинцовые пули с загадочными названиями: бреннеке, жакан…

Не без труда удалось уговорить отца через пять лет в мое двенадцатилетие подарить мне ружье. Он, вероятно, надеялся, что за многие грядущие годы эта блажь развеется.

Высшим достижением моей скрипичной карьеры было выступление с сольным номером в Московском доме учёных в канун войны.

Началась Великая Отечественная война.

В Зуевском парке рыли окопы.

В Абрамцеве тоже рыли окопы. Таково было требование местной власти. В деревнях и посёлках хозяева домов совместно с другими их обитателями обязаны были выкопать окопы-землянки, где рекомендовалось прятаться во время бомбёжки.

С первых дней войны мы поселились в Поселке художников в крайнем доме у дороги, ведущей из Хотьково в Абрамцево. Нас приютила семья художника Александра Парамонова. Хозяина дома не помню. Возможно, к началу войны его уже не было в живых. Но о том, чем он занимался, было ясно по многочисленным гравированным медным доскам, заполнявшим полки его мастерской, где мы обитали.

Отец работал в Москве при издательстве «Искусство» художником военно-политического плаката. Каждый вечер с наступлением темноты, я залезал на чердак. В вечерней тишине явственно слышался гул пролетающих немецких самолётов, сопровождаемый зенитной канонадой. Через какое-то время из чердачного окна видны были далёкие всполохи взрывов еженощной бомбардировки Москвы.

Я ждал отца, который с последним поездом приезжал к нам с мамой на ночь, а рано утром возвращался обратно в Москву.

Как-то днём бомбили железнодорожный мост через Ворю, но немецкие лётчики промазали, и бомбы разорвались у станции «57-километр» в сотне метров от нашего посёлка. Под бомбы попали жена художника Павла Александровича Радимова с трёхлетним сыном. К счастью, они остались живы. Только маленький Серёжа с тех пор на всю жизнь остался заикой. Воронки от разрывов бомб недалеко от станции до сих пор напоминают о тех страшных годах.

Конечно же, ужас происходящего и мрачные предчувствия будущего острее переживали взрослые. Дети, живущие данным моментом, до поры существовали в своем беззаботном мире.

Запомнил первое знакомство с абрамцевскими сверстниками на поляне перед дачей, расположенной рядом с уже упоминавшимися барсучьими норами. Нас было трое: дочь хозяев дачи – Надюша, молодой человек постарше – Волик и я. Светлый солнечный день. Огромная, как мне тогда казалось, поляна, покрытая полевыми цветами, полого спускалась к Воре, заросшей по берегам разнолесьем. Поднимающийся к горизонту противоположный берег по гребню венчала липовая аллея, соединяющая историческую усадьбу с подсобным хозяйством. Мы играли в прятки, собирали цветы…

На этом замечательном пейзажном фоне, украшенном радостными детскими играми, диссонансом воспринималось мрачное, подавленное настроение взрослых, собравшихся на открытой террасе. Кроме моих родителей, там была мама Волика – Вера Игнатьевна Мухина, хозяева дачи – художники театра и кино Надежда Сергеевна Макарова и Сергей Петрович Исаков и их друзья: актриса Вера Петровна Марецкая и режиссёр Юрий Александрович Завадский.

К осени, когда немецкие войска вплотную приблизились к Москве, мы с мамой на поезде перебрались в Кострому к бабушкиной сестре, а оттуда по замерзающей Волге на пароходе в Казань.

Особенно ярко помню, как наш колёсный пароход попал под бомбёжку. Это был массированный налёт на город Горький[1]. Немцы бомбили Горьковский автомобильный завод. Какому-то военно-транспортному начальнику пришло в дурную голову спрятать корабли под железнодорожный мост через Волгу, который, как вскоре выяснилось, был одной из целей налёта. Бомбы с оглушительным грохотом рвались со всех сторон, поднимая в воздух фонтаны воды и поливая беженцев ледяным дождём. Люди в ужасе жались к спасательным шлюпкам, предчувствуя самое худшее. Учитывая мой юный возраст, когда страх смерти ещё отсутствует, я воспринимал происходящее как кошмарное, но захватывающее зрелище.

По дороге в эвакуацию к нам присоединился отец. Добирались от Казани до Фрунзе[2] более месяца с бесконечными пересадками. Промёрзшие сидячие вагоны пригородных поездов, теплушки, товарняки… Лютая зима сорок первого года.

Блаженным сказочным сном вспоминаю Свердловский эвакопункт. Заботливые люди в белых халатах сняли с меня бесчисленные одежды, которые как-то сохраняли жизнь в детском замороженном теле и погрузили в горячую ванну. Тепло, согревая продрогшую душу, постепенно добралось до пальцев ног. Именно мои маленькие детские пальчики, которые я вновь увидел после долгих недель отступления из Москвы, отпечатались в памяти навсегда. Что-то уже забытое мирное, светлое постепенно возвращалось. Пока мои вещи обрабатывали санитары, я испытывал в спасительной ванне истинное блаженство.

Свердловский санпропускник – самое доброе воспоминание о нашей долгой дороге на восток.

Добравшись до Фрунзе, мы поселились в одной из комнат небольшого одноэтажного дома, где жили сотрудники Сельхозинститута, эвакуированные из Москвы. В этой комнате уже жил и мамин отчим и его жена – моя бабушка. Институт с подсобным хозяйством располагался в степи в живописных предгорьях хребта Алатау.

Пока мы устраивались на новом месте, с нами оставался отец, и к этому времени относятся мои первые живописные опыты. Папа брал меня на этюды, и мы на картонках, загрунтованных столярным клеем, масляными красками, разведенными керосином, писали, кто как может. Но вскоре отец был вызван в Москву для продолжения работы над военными плакатами. Маму призвали в другой город на строительство Чуйского канала. Я остался на попечение бабушки.

Современным городским детям моя жизнь в то время может показаться романтическим, даже героическим для детского возраста приключением. Так, к примеру, я неоднократно выполнял роль кучера на одной из телег в караване других подвод со столь же юными кучерами. Мы отвозили сахарную свёклу на сахарозавод, расположенный за тридцать километров от Фрунзе. Возглавлял нашу экспедицию одноногий инвалид войны. Он сдавал свёклу на завод. По возвращении, каждый юный возница получал литровую банку патоки. Пирожки с патокой, приготовленные бабушкой, изрядно украшали наше небогатое меню.

Чтобы не замёрзнуть зимой, в мою обязанность входила заготовка кизяков для топки печи. С ведром и лопатой я выходил на выпас скотины. Затем собранный помёт перемешивал с соломой и лепёшками выкладывал сушиться на солнце.

В мои обязанности входил и полив огорода, где мы выращивали картошку и кукурузу. Воду подавали в арык почему-то ночью, и каждый владелец огорода имел короткую возможность отвести часть воды из арыка на свою делянку Надо было прокопать основную протоку и развести воду по грядкам.

Все эти занятия тогда казались само собой разумеющимися и естественным образом вписывались в нормальные мальчишеские развлечения.

В попытке поймать суслика я тщетно раскапывал норы этих симпатичных зверьков. Лазил по деревьям, пытаясь собрать коллекцию яиц всевозможных пернатых. Особенно меня интересовали удивительно красивые хохлатые удоды. Купался в бурной речушке с ледяной водой, берущей своё начало в ослепительно белых на фоне синего неба снежниках Алатау.

Особым незабываемым развлечением было своеобразное «родео». Вместе с моим сверстником и соседом по дому мы ждали момента, когда сторож скотного двора отлучался на обед. Мы крадучись проникали на заветную территорию. В огороженном загоне мирно соседствовали огромные лохматые овцы, меланхоличные верблюды и упрямый, норовистый осёл Яша. Он-то и был целью нашего тайного визита. Удержаться на спине этого гордого животного было практически невозможно. Если ты слетал на густо унавоженную землю на счёт пять, это была уже победа.

Ближайшая школа была во Фрунзе. От института до города было около шести километров. Главным препятствием в дороге были многочисленные сортировочные железнодорожные пути у вокзала со стоящими и двигающимися составами, под которыми приходилось пролезать. Порой пропускал занятия из-за непогоды.

Как-то, лет через семьдесят после описываемых событий, разбирая родительский архив, я наткнулся на потрепанную картонную коробку, подписанную мамой: Алешин архив 1941—43 годы. Там среди массы детских рисунков были пожелтевшие от времени детские школьные тетради – дневники.

Киргизия, сельхозинститут. Весна 1942 г.

(отрывки из дневника)

10 марта. Прилетели трясогузки. Стала оттепель. В горах засуетились кеклики[3].

14 марта. Небо серое. Из-за гор ползут темные синие тучи. В яблоневом саду нашел только одного дрозда. Пошел в питомник из карагачей и шелковицы. Там очень много воробьев и ни одного дрозда. На заросшей аллее из акации нашел пасущийся табун дроздов, смешанных со скворцами. Они искали пищу под проливным дождем. После часу дня пошел слякотный снег, и он, падая на землю, таял. Некоторые места были покрыты небольшим слоем снега.

21 марта. Появились черногрудые дрозды. Сегодня ночью пошел снег. Днем все растаяло, и мы пошли стрелять дроздов. Первые два раза выстрелил я и убил одного дрозда.

18 апреля. Сажали картошку на большом огороде.

27 апреля. Было холодновато, но к вечеру прямою полосою шло чистое небо, и был очень красивый закат.

3 мая. Прилетели соловьи. Горлинки стали в большом количестве.

9 мая. Зацвели маки.

10 мая. Взошел лук. Укроп стал давать свои листья.

11 мая. Был пасмурный день. Над нашим окном часто сидят воробьи. Речка высохла совсем, и в ямках нет воды. Все лягушки подохли. Видел трех дроздов и одну горлинку. Яблони уже почти отцвели. Под вечер все воробьи на реке. Там и синички, трясогузки и скворцы…

И так далее. Надо пояснить, почему дрозды в этом коротком отрывке занимают так много места. Отчим моей мамы, у которого я тогда жил, был охотником и среди прочей дичи стрелял дроздов, которых сам замечательно готовил к воскресному обеду, чем порой скрашивал наше каждодневное скудное меню. Я в свои девять лет еще не мог самостоятельно стрелять, и моя охота выглядела со стороны весьма забавно. Мой приемный дед поддерживал рукой тяжелые стволы ружья, а я, прижав приклад к своему хилому детскому плечу, выцеливал дичь и нажимал на спуск. Отдача у двустволки была жестокая, но, как говорится, охота пуще неволи.

Мы прожили с мамой в Киргизии около полутора лет, и, как только война повернула на запад, вернулись в Москву.

В Москве я продолжил свои дневниковые записи и среди них обнаружил рассказ.

Москва дает салют

Было уже темно, когда слова диктора разнесли весть по всему миру о новой победе Красной армии. Народ толпился на Красной площади и все, затаив дыхание, ждали салюта. Раздался первый артиллерийский залп, и земля содрогнулась.

С крыш домов и отовсюду полетели разноцветные ракеты. Снег под ногами искрился всеми цветами радуги. Пушки стреляли из-за Кремля, с каждым залпом небо озарялось розовым цветом, а Кремль ясно вырисовывался на озаренном небе. И так почти что каждый день наши войска овладевают немецкими городами и наши войска все ближе к логову врага. И по случаю каждой из побед наша красная столица Москва дает салют.

В начале войны, когда Москву жестоко бомбили, моего деда с отцом переселили из квартиры в подвал-бомбоубежище. В квартире были выбиты стекла, отключена вода и электричество.

Из сложного периода подвальной жизни моему дедушке запал в память один чрезвычайный визит. Под вечер в железную дверь подвала настойчиво постучали. Дед отодвинул засов и перед его взором предстал роскошный генерал в серо-голубой шинели на широких плечах, каракулевой шапке-папахе на голове, с деловой папкой в руках.

– Дементий Алексеевич Шмаринов здесь проживает? – вопросил пришелец. Дед, ошеломленный неожиданным явлением, оробел. В те годы вечерние визиты военных, как правило, не сулили ничего хорошего.

– Его сейчас здесь нет.

– А вы кто такой? – продолжил вопрошать генерал.

– Я его отец.

– Тогда распишитесь в получении. – Генерал раскрыл свою папку и достал большой белоснежный пакет. – Вашему сыну письмо от товарища Сталина.

Получив требуемую расписку, генерал исчез, оставив дедушку в состоянии глубокого шока. Через некоторое время после отбытия необычного почтальона дед не выдержал и, не дождавшись сына, вскрыл пакет. Суть послания была такова: генералиссимус благодарил Д. А. Шмаринова за деньги, внесенные в Фонд победы на строительство танка.

С первых дней войны отец работал над антивоенной, антифашистской серией станковых рисунков, в дальнейшем получившей название «Не забудем, не простим!». Эта работа удостоилась Сталинской премии, причитающиеся деньги отец передал на строительство танка.

К возвращению из эвакуации в Москву наша квартира не была пригодна для проживания, и к моей безграничной радости мы с мамой отправились в Абрамцево в гостеприимный дом Парамоновых.

Опыт самостоятельности, приобретённый в эвакуации, и в придачу полноценный десятилетний возраст, позволили мне быстро освоить всё пространство посёлка художников от первого дома, где мы тогда жили, до последнего в то время – восемнадцатого. Дачные участки выстроились в одну линию на протяжении полутора километров.

С одной стороны посёлка в низине пряталась в зарослях ольшаника украшенная жёлтыми кувшинками рыбная Воря с прозрачной ключевой водой. По другую сторону на взгорье стоял дремучий хвойный лес.

Сколько незабываемых открытий дарила первозданная, ещё не тронутая «заботливой» рукой человека, природа окрестностей Абрамцева. Я часами любовался огромными широколобыми голавлями, которые в жаркий летний полдень поднимались из глубины омутов к водной поверхности и словно в оцепенении дремали в тени ольховых зарослей. В сотне метров ниже по течению, на повороте реки, жили выдры. Если тихо без движения затаиться в прибрежных кустах, можно было наблюдать за рыбалкой этих очень осторожных изящных животных.

От излучины реки тропинка в сторону плотины пролегала по цветущему зелёному лугу. Среди травостоя жёлтыми ручейками расцветал зверобой, кое-где над травой царили плоские жёлтые лепёшки соцветий пижмы. Буйство цвета венчали лиловые шарики фригийских васильков и татарника.

Ближе к реке начинались заросли стрекучей крапивы. Тропинка виляла в узкой траншее, обрамлённой зловещими растениями, скрывавшими меня с головой в своём зелёном царстве. Крапиву постепенно сменяла белая бурно цветущая медуница, наполнявшая воздух густым пряным ароматом.

Шум падающей воды предвещал скорую встречу с плотиной. Это деревянное сооружение со временем одряхлело. Вода не только переливалась через створы, как ей было положено, но также струйками била через щели между позеленевшими от водорослей загнивающими брёвнами собственно плотины. Прежде чем попасть обратно в реку, вода падала на бревенчатую столетию, которая тоже была щелястой. Нерасторопные рыбёшки вместе с водой попадали на этот настил-сито, и их можно было просто собирать руками.

В давние времена на месте нынешней плотины был просто мост через Ворю, а плотина, будто бы даже с мельницей, была выше по течению метров на триста. Там с усадебной стороны, на уровне «Избушки на курьих ножках» под горой, на берегу еще таился в кустах покосившийся дряхлый домишко, а из воды торчали полусгнившие сваи.

Иногда от плотины до дома Парамоновых я добирался через участок художника Бориса Александровича Зенкевича. Нижняя калитка его владения находилась на взгорье в полусотне метрах от плотины. Дальше тропа вела через яблоневый сад, выращенный хозяином дома. Я уже знал названия сортов яблок, вызревающих на повзрослевших черенках, собственноручно привитых Борисом Александровичем на то или другое материнское дерево. Он охотно рассказывал мне про загадочные таинства природы. Про весеннюю прививку черенков, про полевые цветы, про живность, обитающую в округе. От него я узнал, что барсуки давно переселились из известных мне нор в новые норы выше по оврагу.

Основоположники посёлка в своём большинстве были люди изначально интеллигентные, широко образованные, родившиеся еще в конце XIX века. Я помню Бориса Александровича в мягком потёртом кресле у огромного письменного стола, заваленного книгами, с каким-нибудь французским фолиантом в руках. На стенах мастерской были приколоты несколько его изящных карандашных рисунков и репродукции работ великих мастеров прошлого. Честно говоря, я никогда не видел его рисующим. На трудную в те военные годы жизнь, как я понимал, зарабатывала жена Татьяна Борисовна – надомница, набивая с утра до вечера на ткани через трафарет различные узоры.

Со временем я был принят в поселковую компанию сверстников. Дети основоположников коллектива художников были постарше и относились к нам десятилетним как бы свысока. Моими друзьями по абрамцевскому детству стали в основном дети сторожей – помощников по выживанию семей художников-основателей. Поселок жил во многом натуральным хозяйством. Держали скотину, птицу, имели огороды. Всем этим среди прочего и занимались, как правило, так называемые сторожа. У поселка в те трудные времена было даже свое стадо коров с юным пастухом.

Самым близким моим другом стал приемный сын художника Павла Радимова – Коля. К нашей компании примыкал ещё сын директора абрамцевского дома отдыха – Лёва. Его отец, доктор Владимир Петрович Успенский, был членом кооператива художников и имел дом в посёлке. Лёва был немного старше нас и служил неким мостиком, соединявшим в дальнейшем нашу юную компанию с предыдущим поколением.

Перед воротами участка Радимовых – а там, кроме дома самого Павла Александровича, были дома его старшего сына и двух дочерей – располагалась в те далекие сороковые большая поляна. Как утверждали старожилы, она возникла именно из-за многочисленности домов и сараев радимовской семьи, строительство которых требовало деловую древесину. А она – деловая, бесхозная – росла тут, прямо за забором. Вот на этой рукотворной просторной поляне мы собирались для детских игр, главной среди них был, естественно, футбол.

Из авантюрных похождений запомнились посещения кинопросмотров, которые устраивались по вечерам в армейском госпитале. С самого начала войны в абрамцевском доме отдыха и на территории усадьбы был развернут госпиталь. Раненых размещали в комнатах дома отдыха и в подсобных усадебных помещениях. Операционные находились в двухэтажном кирпичном здании, расположенном напротив исторического усадебного дома. В васнецовской церкви был склад медицинского оборудования.

По вечерам, с наступлением темноты, в помещении столовой для раненых устраивались просмотры кинофильмов. Разумеется, посторонним вход на территорию госпиталя был категорически воспрещен. Наша задача состояла в том, чтобы незаметно прокрасться к столовой и затаиться до начала сеанса. В душные летние вечера окна приземистого одноэтажного здания были открыты. Гас свет в зале. Начинался фильм. Дальнее от входа окно в столовую предстояло тихо преодолеть. Пробравшись, мы попадали в узкое пространство за экраном, который представлял собой огромное полотно, сшитое вероятно из простыней. В нашем понимании мы совершали некий подвиг, подобный подвигам советских разведчиков из военных кинофильмов, которые, рискуя жизнью, проникали в самые охраняемые секретные объекты. Довольные собой, мы смотрели фильм на просвет.

Незадолго до конца сеанса наша юная компания должна была выбраться через окно обратно в парк и, крадучись, кустами осторожно отступить к реке.

Фильмов не помню. Самыми незабываемыми яркими воспоминаниями от этих набегов остались призрачные словно нереальные, ночные видения. Холодный лунный свет находил в темноте липовых аллей некие белые скульптурные композиции. Нет, это не были привычные для того времени дискоболы или девушки спортсменки. В этих страшноватых многофигурных композициях была остановлена жуткая правда войны. Группы калек в белом нижнем белье, в длинных рубахах и кальсонах, перебинтованные и загипсованные с костылями и палками в полном безмолвии ловили живительную прохладу мирной абрамцевской летней ночи.

Весна сорок четвёртого года. Война окончательно повернула на запад. Посёлок художников начал оживать. Возобновилось строительство новых домов, заложенных ещё в предвоенные годы. Достраивал дачу художник Виктор Семёнович Иванов, который вместе с моим отцом сотрудничал в издательстве «Искусство» в работе по созданию военно-политических плакатов. Да и отец присмотрел бесхозный сруб, числящийся на балансе посёлка художников. В тылу будущего нашего дома был дом скульптора Сосланбека Дафаевича Тавасиева, слева – участок Павла Александровича Радимова, справа – Ильи Ивановича Машкова.

Машкова я не помню. Он умер годом раньше, но я слышал о нём от своего друга Коли. Будто бы Илья Иванович был большим гурманом, любителем жареной лягушатины. Для этого годились не обычные бурые лягушки, а особые зелёные, которые водились по берегам самого большого из трёх абрамцевских прудов, расположенного в поле уже за пределами усадебного парка. Как рассказывал Коля, он был главным поставщиком этого изысканного блюда к столу Ильи Ивановича и его супруги Марии Ивановны.

Забегая вперед на несколько лет, вспоминаю первую незабываемую встречу с Марией Ивановной. Я тогда был увлечен рыбалкой и имел небольшую старенькую сеть трехстенку, выкупленную у местного неудачливого рыбака-пьяницы. И вот однажды я расставил эту рыболовную снасть, оградив ею живописную заводь на излучине Бори. Вышел на берег, чтобы ботаньем загнать рыбу в сеть, и не заметил, как к воде подошла незнакомая крупная женщина, разделась донага и шумно бросилась в ледяную воду прямо в объятья расставленной сети, но, не доплыв до нее, побултыхавшись, повернула обратно. Женщина вышла на берег и, не обращая внимания на меня оторопевшего, оделась и ушла.

К счастью, купальщица в сети не попалась. Это была Мария Ивановна Машкова. Рыбу она напугала основательно, отчего и улов был обильным.

Тогда же, в первые послевоенные годы, мне довелось познакомиться и с другим нашим соседом Сосланбеком Дафаивичем Тавасиевым. Это был коренастый, крепкого сложения горбоносый горец-осетин в неизменном берете на голове и с орденом Красной звезды на груди. Он потрясал нас детей тем, что купался в холодной ключевой Воре с ранней весны вплоть до первого снега. Был неизменно благожелателен и приветлив.

В те далёкие сороковые Тавасиев работал над проектом памятника национальному герою башкирского народа Салавату Юлаеву. Однажды он пригласил отца к себе в Ахтырку, где трудился над рабочей моделью памятника.

Я уже вспоминал прежде о незабываемом купании отца в Ахтырском пруду. Добирались мы тогда из Абрамцева до Ахтырки по правому берегу Вори. Полем вдоль усадебного парка мимо старой риги, в которой, как вспоминал Николай Адрианович Прахов, дети Мамонтовых вместе с ним и другими сверстниками выкапывали в сене «волчьи ямы» на предполагаемом пути ненавистного гувернера-надсмотрщика дерптского студента Ешэ. Дальше мы шли через деревню Быково и мимо деревни Жучки.

На этот раз наш путь в Ахтырку пролегал по высокому левому берегу Вори. Преодолев два оврага, большой и малый, разделявшие наш поселок на три неравные части, мы миновали знакомый дом Парамоновых, перешли дорогу, ведущую из Хотькова в Абрамцево, и попали на территорию больницы со странным названием Гравидан. В свое время так назвал изобретенное чудодейственное лекарство его автор, доктор и директор больницы Алексей Андреевич Замков – муж Веры Игнатьевны Мухиной.

Мы шли по краю обрыва, с которого открывался живописный многоплановый пейзаж. Внизу по потному пойменному полю виляла обрамленная серебристыми кустами ивняка полноводная Воря. Дальше на взгорье другого берега карабкалась деревня Быково. Еще дальше – Мутовки, Жучки… и темные хвойные леса к горизонту.

С обрыва над Ворей спустились в глубокий овраг и по нему вышли к деревне Ново-Быково. Через деревню прошествовали к дороге, соединяющей неоднократно упоминавшееся мной Хотьково с деревней Жучки, а уже с этой основной дороги свернули на просёлок к Ахтырке.

Тут самое время вспомнить о легендах, бытовавших в этих заветных краях по поводу названий деревень. Хотьково – поселение древнее. В середине XIV века в Хотьковском Покровском монастыре монашествовал старший брат преподобного Сергия Радонежского, Стефан. Это исторический факт, а легенда на другую тему. С давних пор по этим глухим овражистым землям проходила дорога из Москвы в Сергиев Посад и дальше на север через Переславль Залесский в Ростов Великий. Дорогой шли купцы, паломники и прочий бродячий люд. Сказывают, будто бы в этих диких дебрях орудовала банда лихих разбойников, которые без разбору грабили хоть кого. Так и возникло якобы это необычное название – Хотьково.

Ахтырка, как явствует из древних документов, именовалась изначально Дудкино. Но в давние времена будто бы в этих краях произошло некое чудо. Юный князь из рода князей Трубецких, владевших этими землями, возвращаясь из дальних странствий, уже рядом со своим имением попал в дорожную аварию. Лошади понесли, карета разбилась о деревья, и бездыханного Трубецкого выкинуло на землю. Когда князь очнулся и пришел в себя, он увидел лежащую в изголовье семейную Ахтырскую икону Божьей Матери, которой родители благословили его, отправляя в дорогу. В ознаменование своего чудесного избавления от гибели, он построил в Дудкино деревянную церковь во имя явления Ахтырской иконы Богородицы, а деревню с тех пор именуют Ахтыркой.

В середине XX века от старого господского дома князей Трубецких, живших там когда-то, остались лишь фрагменты кирпичного фундамента, да кусты жасмина и спиреи среди зарослей крапивы. В Ахтырке царила потрёпанная суровым временем кирпичная церковь Ахтырской Божьей Матери, возведенная в начале XIX века на месте деревянной. Вот там, в церкви и находилась скульптурная мастерская Тавасиева.

В центре храма под куполом вокруг гигантской модели конного памятника Салавату Юлаеву были построены специальные леса для работы скульптора. Сквозь ажурные деревянные конструкции можно было увидеть, угадать что-то огромное, величественное.

Говоря о художниках, живших в Абрамцеве, я, в то время двенадцатилетний подросток, не мог судить о творческих достоинствах того или иного произведения. В памяти сохранились лишь отдельные эпизоды – картинки из детства. Так, от посещения Ахтырской церкви – мастерской скульптора Тавасиева – самым сильным шоковым впечатлением была мертвая лошадь, подвешенная к церковным сводам и распятая в позе будущего изваяния. Художник контролировал с натуры свою работу. Вот такой натюрморт!

Из послевоенной Ахтырки возвращаюсь в сорок четвертый год. Строительство дома в Абрамцеве идет полным ходом. Наш сосед по стройке Павел Александрович Радимов рекомендовал отцу замечательных плотников, братьев Рахмановских из плотницкой династии, уходящей своими корнями аж в XIX век. Говорили тогда, что половина жителей деревни Быково, все Рахмановские – плотники.

Про соседа художника Радимова я к тому времени знал, как мне казалось, главное: к нему в гости в Абрамцево наведывался сам народный комиссар Клим Ворошилов, и что он последний представитель Товарищества передвижников.

Одно событие на фоне строительства дома осталось в памяти на всю жизнь. Как выяснилось, норы, в которые в свое время переселились барсуки, давно опустели, и их заняли лисицы. Заняли, как потом выяснилось, ненадолго. Время от времени я наведывался к запрятанным в лесной чащобе норам в надежде увидеть их обитателей, и однажды увидел двух маленьких лисят. Я поделился этой новостью с моим другом Колей Радимовым, и на следующий день мы решили продолжить наблюдения.

Лисята оставались у входа в нору на том же месте, где я заметил их накануне, и, казалось, что они спят. Настораживало обилие больших черных мух, которые вились над ними. Когда мы поняли, что что-то неладно и подошли ближе, стало ясно, что лисята умирают. Истощенные, беспомощные они никак не реагировали на наше приближение и не противились, когда мы взяли их на руки.

Вероятно, лиса-мама некоторое время назад погибла, и изголодавшиеся малыши в надежде на спасение вышли из подземелья на свет Божий.

На их счастье, наши рыжие питомцы охотно стали пить молоко из соски, а вскоре и от мелко нарезанного мяса не отказывались. Сначала они обитали в большом фанерном ящике, а когда подросли, мы для них отгородили металлической сеткой угол в коровнике у Радимовых.

Остаток лета прошел в ловле главной лисьей пищи – полевок. К осени наши лисята опушились и стали похожи на настоящих взрослых лис. К сожалению, летние каникулы кончались, и надо было уезжать в Москву, в школу.

Своих невольных пленников мы выпустили на свободу. И не трудно было представить высокую степень «благодарности» обитателей Поселка художников в адрес трогательных спасителей, когда до прихода зимы все поголовье кур в округе было уничтожено.

Занятия в школе давались мне легко, без особого труда. Отсидев пять-шесть уроков в классе, я с двумя школьными приятелями отправлялся к подъездным товарным путям Савеловской железной дороги. В пятнадцати минутах ходьбы от школы располагалось некое сказочное царство. По обочинам железнодорожных путей находилась свалка разбитой немецкой военной техники. Каждый день товарные составы привозили с полей сражений все новые и новые искорёженные самолеты, танки, вездеходы, пушки и прочие машины смерти.

Естественно, мы старались не попадаться на глаза охране этих «сокровищ», но когда нас замечали, то относились снисходительно. Как осудить мальчишек, которые в преддверии дня победы с видом победителей лазили по сверхпрочной броне «Тигров» или шуровали в смятой пилотской кабине «Мессершмитта»?

Довольно долго игры в войну с настоящей, пусть разбитой, военной техникой были главным нашим развлечением в свободное от школьных занятий время. Но мы на этом не остановились.

В те годы игрушек для детей было маловато, если не сказать, что их просто не было. В нашем распоряжении находились лишь довоенные оловянные солдатики, а пушек явно не хватало. Вот мы и искали на свалке материалы для изготовления пушек и боеприпасы к ним. В руках мы имели кусок ножовочного полотна и пассатижи. Дело за немногим: найти тонкие медные трубки от бензопроводов, к примеру, и отпилить несколько кусочков сантиметров по десять-пятнадцать для стволов будущих орудий. Потом дома сплющить один конец трубки и дважды загнуть. У загнутого сплющенного края будущей пушки напильником сделать небольшой пропил для запала. Далее отыскать основу для орудия и прикрутить ствол к основе проволокой. Пожалуй, самым трудным делом было найти среди гор военного мусора неиспользованные боевые патроны и извлечь из них порох.

Умолчу о том, какие сражения с пешими и конными солдатиками, с пушками разного калибра мы устраивали на квартире одного из одноклассников, чьи родители допоздна находились на работе. Умолчу, потому что это плохой пример для подражания и к тому же весьма опасный.

В следующие годы интерес к оружейной свалке у меня получил иное направление. Я увлёкся радиотехникой. В районном Доме пионеров в радиокружке собирал популярные в то время детекторные приёмники. Помню огромные стеклянные радиолампы: название одной из них – ПТ-2 – засело в памяти на всю жизнь. Но на свалке немецкой военной техники можно было найти в утробе разбитых раций, радиопередатчиков и других радиоустройств уже другие, более современные металлические лампы, переменные конденсаторы, электролитические конденсаторы. Кое-что уже можно было прикупить.

Особо продвинутый в радиотехнике знакомый по кружку Дома пионеров дал мне срисовать какую-то уникальную трофейную радиосхему. Прошло немало месяцев упорных трудов, и я собрал шестиламповый супергетеродин. Одно название чего стоит! Да и ловил мой приемник не только длинные и средние волны, но и короткие, запрещенные в то время у нас в стране. Этот «шедевр технической мысли» пылится до сих пор на чердаке нашего дома в Абрамцеве.

Школа, свалка трофейной техники – мечта любого подростка, походы на стадион «Динамо» на футбольные матчи с участием знаменитого Станкевича – дяди моего соседа по парте, радиокружок… Всего не перечислишь, но что-то непостижимое, подсознательное влекло меня из асфальтово-каменного, переполненного событиями города в дорогое сердцу тихое Абрамцево с его неброской красотой среднерусской природы.

Абрамцево. Весна сорок пятого года. Конец войны. Завершено строительство нашего дома, и из Костромы родители перевезли в новый, еще пахнущий свежим деревом сруб сестру моей бабушки – Варвару Георгиевну. В раннем детстве именно в Костроме при активном участии Бабы Вавы и ее мужа я был крещен в одной из городских церквей. К концу войны Варвара Георгиевна осталась совсем одна. Сначала умер сын, а следом муж – священник. Переезд в Абрамцево в нашу семью был для нее спасением от одиночества.

В отличие от моей родной бабушки Баба Вава имела по жизни большой опыт ухода за скотиной, птицей, огородом и обладала другими сельскими навыками. При доме был сооружен небольшой рубленый сарай, в котором вскоре поселились козы и куры во главе с драчливым красавцем петухом. К огромной радости всей семьи наш дом был пригоден для круглогодичного использования.

Подошло время выполнять обещание, данное отцом еще до войны, и покупать потенциальному охотнику ружье. Но какой настоящий охотник без подружейной собаки, да и Бабе Ваве темными зимними вечерами спокойней с ружьем и собакой.

Для приобретения простенького одноствольного куркового ружья мой отец, ярый противник охоты, был вынужден вступить в охотничье общество.

С собакой оказалось проще. У жителя нашего поселка известного скульптора Бориса Даниловича Королева была охотничья собака и как раз со щенками.

Дача-мастерская Королева в то время была крайней слева в поселковом ряду в непосредственном соседстве с дачей Иванова. Виктор Семенович предупредил соседа о моем предполагаемом визите.

Немало смущенный я предстал перед корифеем скульптуры. Было где-то четыре-пять пополудни и Борис Данилович, вероятно, отдыхал после обеда. Одет он был своеобразно: просторный темный халат поверх повседневной одежды, а на голове некий убор подобный восточной тюбетейке. Сегодня, воскрешая в памяти образ мастера, вспоминаются строки известного романса. «Без сюртука в одном халате… Фуражка теплая на вате, чтоб не остыла голова». Чувствовалось, что за обедом хозяин дома немного выпил. Был подчеркнуто любезен.

– Вы, Алексей, не хотите ли попробовать сладенькой смородиновой наливочки моего приготовления?

– Да, я еще того… Понимаете? – промычал я неопределенно.

– Понимаю, понимаю. Так вы хотите завести охотничью собаку? Дело хорошее, но хлопотное.

Борис Данилович рассказал о том, как надо выхаживать щенка, о необходимости в дальнейшем зарегистрировать собаку в Обществе охотников. Еще я получил много других ценных наставлений и, наконец, мне были показаны два изумительных белых крапчатых малыша породы сеттер лаверак, что по-нашему – английский сеттер. Из разнополых щенят я выбрал кобелька. Забрать это чудо можно было к концу лета, когда мать перестанет кормить свое потомство.

Из разговоров взрослых я уяснил для себя факт наличия среди обитателей нашего поселка того времени художников – творцов, вызывающих особое, почтительное уважение. В их числе были, конечно же, Б. Д. Королев и И. И. Машков. Надо вспомнить еще Игоря Эммануиловича Грабаря – невысокого, сухопарого человека всегда строго, элегантно одетого, отличавшегося завидной пунктуальностью. Ровно в час дня он выходил на предобеденную прогулку по тропинке вдоль поселка, и по нему можно было проверять часы. К числу корифеев, безусловно, принадлежала и Вера Игнатьевна Мухина.

Дом Мухиной выглядел весьма скромно рядом с трехэтажным архитектурным сооружением, увенчанным террасой с деревянной колоннадой, ее соседа Грабаря. Дача-мастерская Мухиной практически не имела мастерской, соответствующей масштабности ее творчества. Это был длинный приземистый сруб с мансардными комнатами под крышей. Работала Вера Игнатьевна в некоем летнем сооружении, внешне напоминающем теплицу, размещавшемся за прудиком в десятке метрах от дома. В Абрамцеве Мухина жила уединенно со своим сыном, её поддерживала семья сторожа Василя, которая и занималась коровой, огородом и другими хозяйственными заботами. Внешне Вера Игнатьевна выглядела суровой, замкнутой, неконтактной. Так ли это было на самом деле? К моей маме она относилась с искренней сердечностью и теплотой. Мамин портрет работы Мухиной бережно хранится у нас в семье.

Кроме уже упомянутых мною художников, живших в нашем поселке в те годы, вспоминаю и другие имена: Е. А. Кацман, В. Н. Перельман, Б.В.Иогансон… Их дачи-мастерские располагались в начале поселка за оврагами. Их дети были постарше, внуки помоложе, так что в памяти тех лет остались лишь имена художников.

В первое послевоенное лето на нашей поляне перед участками Радимовых появилась пухленькая миловидная девочка лет семи-восьми со светлыми волосами, заплетенными в косички и, вероятно, с бантами. С ней был еще худенький мальчик, как выяснилось младший брат, еще был огромный мяч. Светлана и Коля Немоляевы и их огромный мяч – эта картина из далекого прошлого запомнилась на всю жизнь.

На всю жизнь запомнилась и первая послевоенная зима в Абрамцеве. Теплый уютный дом с заботливой, всегда удивительно доброжелательной Бабой Вавой в засыпанном снегом дремучем уснувшем лесу. Картошка, приправленная репчатым луком, мукой и молоком, запеченная в дровяной печи. Чай с медом…

Вечером, засыпая при мерцающем свете керосиновой лампы, я разглядывал на дощатом потолке удивительные загадочные картины, нарисованные причудливой текстурой дерева, большими и малыми распилами сучьев. Тут были и забавные физиономии, и разнообразные следы как бы реально существующих и сказочных животных. Чего только не было. Благодатное поле для разгула детской необузданной фантазии.

При первой возможности я отправлялся из Москвы в Абрамцево. Выходные дни, школьные каникулы или даже сорокоградусной мороз, освобождающий от посещения школы, предоставляли мне такую возможность.

В первую послевоенную зиму в заснеженных Абрамцевских лесах у меня произошли две незабываемые встречи. Первый раз это был тот самый случай, когда из-за крутых морозов можно было не ходить в школу.

Поздним холодным утром я оделся потеплее и отправился на лыжах в лес. Миновал усадьбу и двинулся дальше через поля в сторону деревни Глебово. Запрятанная в кустах на моем пути речка Яснушка даже в сильные морозы не замерзала, и потребовалось много времени, чтобы найти возможность перебраться на другой берег этой милой, нежно журчащей на перекатах речушки. В конце концов, пропахав в пушистом снегу в чапыжнике около километра, я по стволу упавшей березы с лыжами в руках преодолел возникшую преграду и оказался на Глебовском берегу. Поднявшись из ложбины на взгорье, вышел на поле уже на задворках деревни. Пошел было дальше по краю поля, но остановился с каким-то странным предчувствием опасности.

Огляделся. Декабрьский зимний день короток. Небо за лесом на западе зажелтело, а снег вокруг, отражая сине-зеленое небо в зените, окрасился в сине-зеленые тона. Тишину зимнего вечера порой нарушали лишь резкие хлопки лопающейся на морозе коры деревьев. И тут я увидел волков. По другому краю поля след в след они двигались в мою сторону. В ужасе я замер. Не помню своих ощущений в тот миг, кроме парализующего сознания страха. Помню только жаркое чувство облегчения, когда стая, не дойдя до меня полусотню метров, свернула в лес. Было мне в ту пору двенадцать лет.

Другой раз я решил не искушать судьбу, не забираться далеко в лес, и направил свои лыжи к дубовой роще, что в полутора километрах от усадьбы. Миновал дом отдыха и двинулся вдоль тропы, ведущей от Абрамцева к Артемову. Дальше слева, чуть на взгорье и находилась так любимая обитателями Мамонтовской усадьбы величественная дубовая роща. На огромной белоснежной поляне, обрамленной посеребренным инеем подлеском, собрались исполинские дубы с мощными темными стволами, и, казалось, поддерживали своими цепкими разлапистыми ветвями упавшее свинцово-серое зимнее небо.

Вернуться домой я решил другим путем и, миновав рощу, углубился в прилегающий к ней лес, и вдруг… явственно услышал доносящуюся из засыпанного снегом бурелома чистейшую немецкую речь. Я на мгновение затаился. Что это? Послышалось? Нет, тишину заснеженного леса вновь нарушила знакомая с детства Deutsche Sprache. Пригляделся и увидел среди кустарника солдат в серых шинелях. Вот это да! Полгода как война закончилась, а немцы еще скрываются в подмосковных лесах.

Подгоняемый неподдельным страхом, я, что есть сил, помчался домой. Весть о том, что немецкие солдаты схоронились в нашем лесу, мгновенно стала сенсацией, но так же быстро выяснилось, что это бригада военнопленных расчищает участок под строительство дачного поселка Академии наук.

Со времени завершения строительства нашего дома Абрамцево стало неотъемлемой частью моей жизни. Теперь все наиболее интересные запомнившиеся события происходили на фоне Абрамцева.

Как изначально можно было предположить, моя несравненная охотничья собака с грозным именем Пират, жила не в Москве, а в Абрамцеве под заботливым присмотром Бабы Вавы. Мне же оставалось любить четвероного друга и привозить из города для него провиант. В Абрамцеве купить что-либо было практически невозможно, а в голодноватой послевоенной Москве возможности приобрести нечто съестное строго ограничивались продуктовыми карточками. Но возникшая проблема со временем благополучно разрешилась.

По совету Королева я зарегистрировал Пирата в Отделе собаководства Московского общества охотников и заключил соглашение, в котором предписывалось в обязательном порядке показывать собаку на выставках и охотничьих испытаниях. В случае выполнения данных условий, в соответствии с договором, мой питомец получал некий ежемесячный паек – пуд пшена и несколько килограммов китового мяса. Весьма щедрый дар по тем временам. Про кита не скажу, а пшенную кашу люблю до сих пор.

Летом наша дачная компания оживала. Главным местом сбора по-прежнему оставалась радимовская поляна, а точнее огромный корявый дубовый пень – круглый стол детских сходок.

Однажды, ближе к вечеру, наш сверстник поселковый пастушок выложил на пень некое беспомощное существо, покрытое светло палевым пухом. Это был неоперившийся птенец какой-то, судя по размеру и крючковатому клюву, крупной хищной птицы. Каким образом это создание попало в руки юного пастуха доподлинно не известно. Он утверждал, что малыш выпал из гнезда. Имея за плечами опыт выхаживания лисят, я без колебания забрал птенца к себе домой. Самым сложным изначально было заставить его есть. Любые попытки засунуть ему в рот кусочек мяса были тщетны. Рот был намертво закрыт крепким мощным клювом. Птенец был обречен умереть. Но не умер.

Прежде мне довелось видеть, как птенцы какой-то маленькой птахи, сидящие в гнезде, дружно открывали рты уже при подлете матери. Я имитировал подлет, размахивая руками над упрямцем, и рот немедленно открылся, а мясо было проглочено.

Орлик, так я назвал своего питомца, рос день ото дня. Ел мясо, полевок – лисий деликатес и не отказывался даже от лягушат. Дальше были счастливые дни освоения оперяющимся птенцом окружающего мира. К концу лета он уже самостоятельно существовал под крышей сарая. Парил в небесах со своими сородичами канюками[4], и, когда я вылезал на крышу и приглашал его на обед, охотно спускался с небес на землю.

Все закончилось трагически. Выросший среди людей, Орлик доверял людям. Его застрелил соседский сторож Василь. Потрясенный случившимся, я записал историю моего доверчивого питомца и отправил написанное в редакцию журнала «Пионер». После публикации рассказа[5] со всего Советского Союза пошли письма юных читателей с одним вопросом: за что?

Чтобы как-то пережить случившееся, я в упор занялся воспитанием Пирата. Не скажу, чтобы дела на этом поприще были успешны. Опыта натаски, разумеется, у меня не было, а нрав у будущего охотника был буйный. Но что делать, надо было выполнять условия договора и, для начала, показать его на собачьей выставке в Москве.

В ряду матерых охотников – собаководов худенький подросток, с трудом удерживающий на поводке свою собаку, выглядел нескладно. Это заметили. С особым сострадательным вниманием ко мне и к Пирату отнеслись судьи-эксперты на ринге, среди коих оказался Николай Павлович Пахомов. Волею прихотливой судьбы он на следующий год стал директором Абрамцевского музея, обретшего с 1947 года статус академического.

Николай Павлович был широко образованным интеллигентным человеком, хорошо знающим музейное дело. Что касается разносторонней образованности, то об этом в какой-то мере можно было судить по контактам с нашей семьей. Он сотрудничал с моим отцом по вопросам, связанным со становлением музея. Консультировал отца как знаток классической псовой охоты, в период его работы над иллюстрациями к «Дубровскому» Пушкина и стихотворениям Некрасова, где это тема присутствует. Как лермонтовед был консультантом на фильме «Княжна Мери», в котором в роли Мери снималась моя будущая жена. Натаскивал меня по вопросам, связанным с нагонкой. Николай Павлович был специалистом по собакам для псовой охоты – гончим, а мой Пират был легашом, пригодным для охоты на пернатую дичь. Чепрачный гончий выжлец[6] по кличке Соловей появился у меня годом позже.

Пахомов привлек к работе в ученый совет музея наиболее авторитетных художников их нашего поселка и кое-кого из потомков семьи Мамонтова. Помню Всеволода Саввича Мамонтова – степенного благообразного старика в окружении домочадцев на боковом крыльце барского дома, обращенном к кухне. Среди них был его внук – мой сверстник Сева, который в дальнейшем примкнул к нашей поселковой компании. Всеволод Саввич несколько лет, вплоть до своей кончины, был главным хранителем музея-усадьбы. Забавно, что он, как и Николай Павлович, был среди прочего экспертом всесоюзной категории по гончим и борзым. Так что невесть откуда возникшая у меня с детства любовь к охотничьим собакам есть некая данность для обитателей Абрамцева того времени.

Участие в выставке охотничьих собак осталось позади. Впереди маячили охотничьи испытания. К полевым испытаниям надо было готовиться на поле. И такое поле было в Абрамцеве. Располагалось оно по обе стороны от тропы, ведущей от музея к дубовой роще. Слева колосилась пшеница, справа залегли сенокосные угодья. Летом это открытое пространство, в окруженном лесами Абрамцеве, звучало голосами всевозможных птиц. Жаворонки, желтогрудые трясогузки, коростели, перепела на свой лад создавали музыку лета. Высоко в небе, наблюдая за происходящим на земле, степенно парили канюки – собратья моего Орлика.

К осени с помощью конной косилки луга были выкошены. Сено собрано в стога. Пшеница увязана в снопы. Как тут не вспомнить проникновенные строки Тютчева.

На этом отдыхающем абрамцевском поле и происходила «натаска» Пирата по перепелам. Среди лабиринта снопов три участника забавы: мой отец на одном конце длинной сворки, неуемный Пират на другом и я – юный охотник-наставник посредине.

Пират, обладавший превосходным чутьем, довольно быстро находил перепелов и картинно замирал на стойке. Превосходно! Но стоило перепелам взлететь, он, не обращая внимания на мой отчаянный призыв: «Лежать», срывался в погоню, опрокидывая отца, с трудом удерживающего в руках сворку. В развитие этого действа, я стрелял вдогонку улетающей дичи, приучая темпераментного охотника к выстрелу.

Отец изначально не был сторонником охоты, и стоило неимоверных усилий уговорить его помочь мне в натаске Пирата. Но когда я в который раз промазал по взлетающим перепелам, его терпение лопнуло. – В конце концов, ты когда-нибудь попадешь, Мазило! – вырвалось из его груди. Он так и остался до конца дней своих противником охоты. Но уму непостижимо, как во мне сочетались любовь и сострадание к диким животным с развивающейся охотничьей страстью.

На полевых испытаниях, проходивших на угодьях Фрязевского охотничьего хозяйства в сорока километрах от Москвы, мы с Пиратом, разумеется, провалились. Но условия договора с Отделом собаководства Московского общества охотников выполнили – приняли участие.

Со временем к нашей мальчуковой компании примкнула единственная сверстница в поселке – Надя Исакова. Подрастала новая смена: Светлана Немоляева, чьи родители постоянно снимали в Абрамцеве жилье на лето, Ростан Тавасиев, Сергей Радимов, Млада Финогенова. Супруги Финогеновы построили дом в нашем поселке сразу после войны.

Мы же, входящие в пору отрочества, по-прежнему дружно играли в футбол, правда, уже не между собой, а с ребятами из соседних деревень. Эти эмоциональные встречи порой заканчивались массовыми драками. Сева Волков, внук Всеволода Саввича Мамонтова, вспоминал позже, что среди суровых развлечений были и кулачные бои, и ему, младшему среди нас, доставалось особенно крепко.

На территории усадьбы, на поляне, обрамленной старыми липами, между банькой и церковью, располагалась волейбольная площадка. Со всей округи вечерами здесь собиралась молодежь и дотемна шумно играла в волейбол. Порой и нам удавалось приобщиться к игре.

Разумеется, у каждого из нас были свои любимые занятия. Что касается меня, то массовым дружеским развлечениям я предпочитал счастливое одиночество на лоне природы.

Какое блаженство брести босиком с сандалиями в руках по наполненной теплой пушистой пылью дороге, пролегшей среди полей и перелесков. Слушать пение птиц, стрекот кузнечиков, уединившись в необъятном мире. Мне представлялось, что когда-то, шестьсот с лишним лет назад, в самоуглубленном созерцании, бродил по этим лугам отрок Варфоломей. В нашей семье среди глубоко верующих бабушек, мне довелось не раз слышать о Преподобном Сергии Радонежском и о его детских годах в здешних краях. И в моем воображении возникал древний Радонеж с белокаменной церковью, крепостными стенами и башнями на том холме, где ныне расположилось сельское кладбище.

Я любил приходить туда и, выломав в кустарнике палку, ворошить ею землю у подножья холма. Порой находил что-то интересное: старые изъеденные ржавчиной кованые гвозди, остатки каких-то предметов домашней утвари. Однажды я показал свои находки знакомому моих родителей – археологу-профессионалу. Он похвалил меня за любознательность и посоветовал весной после обильного дождя прогуляться в тех краях по свежевспаханному полю. Мой весенний археологический улов еле уместился в большой холщевой сумке от противогаза. Экспертиза показала, что среди собранных черепков многие относились к XIV–XV векам. Истинно святые места для русского человека!

Постепенно я осваивал окрестности Абрамцева. Прогулки становились все длиннее и длиннее. Иногда возвращался домой уже в сумерках. По вечерам, перед сном, с увлечением и со слезами на глазах перечитывал проникновенные рассказы о животных Сетон-Томпсона. А утром, опровергая нормальную логику, заряжал патроны и воспитывал Пирата – страстного охотника.

Но этим дело на собачьем фронте не ограничилось. Судьбе было угодно, чтобы мое охотничье хозяйство пополнилось. Как-то темной зимней ночью воры проникли в наш сарай и похитили козу-кормилицу. Мама и Баба Вава надеялись при помощи козьего молока подкормить меня после голодных военных лет. А тут такая оказия. Решили приобрести новую козу и дворовую собаку для охраны.

За поиски подходящей собаки взялся я. В Московском обществе охотников была книга со списками продаваемых собак. Не без труда мне удалось убедить родителей в том, что ничего лучше неприхотливой русской гончей для охраны сарая просто быть не может. Так впридачу к легашу Пирату у нас появился гончак Соловей.

Как и положено сыну художника, я время от времени что-то изображал на бумаге и иногда ходил на этюды с отцом или с соседкой – художницей Татьяной Радимовой. Но, ни мне, увлеченному радиотехникой, ни моим родителям моя карьера на изобразительном поприще не виделась. Думали, что я пойду по стопам отца моей мамы – технаря.

Но произошло событие, волею Всевышнего, изменившее все предположения по поводу моей будущей профессии. Как-то в конце сороковых годов мой московский приятель и тезка – сын художника Т. Г. Гапоненко – пригласил меня на просмотр работ учащихся Московской средней художественной школы. Эта школа в Лаврушинском переулке была известна в среде художников и имела хорошую репутацию. Наряду с официальным названием МСХШ было еще шутейное прозвище: школа детей одаренных родителей – ШДОР. Шутки – шутками, а на стенах были развешены подлинные шедевры, сотворенные моими сверстниками. Я был буквально ошарашен увиденным. С малолетства приобщенный к рисованию и не увлеченный этим занятием, где-то в закоулках подсознания я не сомневался в своих художнических способностях. Как же так? А я что? На всю жизнь осталось в памяти ощущение того момента, ощущение собственной несостоятельности, разочарования в самом себе.

Я твердо решил поступать в художественную школу. Родители не приветствовали это мое запоздалое решение, но и не противились ему. Сложность состояла в том, что мои сверстники учились художественному ремеслу уже пять лет и мне, предполагавшему поступать в шестой класс МСХШ, что равнялось десятому классу общеобразовательной школы, надо было выдержать строгий экзамен на профессиональное соответствие.

После занятий в обычной десятилетке, размещавшейся недалеко от Савеловского вокзала, я отправлялся на Масловку в мастерскую моего отца, где меня ждал приготовленный им натюрморт. Вскоре ко мне присоединился мой приятель – сын одаренного родителя[7] Вася Ливанов, пожелавший тоже попробовать поступить в МСХШ. Мы всю зиму с неимоверным упорством рисовали, писали акварелью и маслом, копировали рисунки классиков.

В начале лета в Абрамцеве я продолжил усиленно трудиться на художническом поприще, пытаясь хоть в какой-то мере приблизиться по профессиональной подготовке к моим будущим одноклассникам.

Однажды я писал на территории усадьбы пейзаж, примостившись рядом с васнецовской церковью. Незадолго до конца работы ко мне подошел худенький симпатичный мальчик в когда-то красном застиранном свитере. Он молча, внимательно наблюдал за моим живописанием. Когда я закончил работу и отправился домой, он пошел следом. По всему было видно, что мой застенчивый спутник стремится к общению.

– Тебя как зовут? – спросил я, нарушив затянувшееся молчание.

– Шурка, – охотно отозвался мальчонка и продолжил: – Я недавно приехал сюда и живу в усадьбе в доме, где помещается почта.

Я был старше на несколько лет, и Шурка смутился, не зная как продолжить разговор, но набрался духу и спросил.

– А как тебя звать?

– Алексей. Проще Леша. Кстати, Щурка, а ты не мог бы завтра посидеть немного, пока я нарисую твой портрет?

– Ладно. А где?

– В Поселке художников.

Сговорились. На следующий день ровно в полдень Шурка возник у калитки.

К его приходу я подготовил все для работы над первым в моей жизни натурным портретом, писанном масляными красками. Укрепил на крышке этюдника грунтованный картон, выдавил краски на палитру. По отцовскому рецепту составил растворитель из скипидара, лака и льняного масла. И мы начали трудиться. Несколько дней по два – три часа я преодолевал свою профессиональную несостоятельность. И, в конце концов, портрет был написан. Это «произведение», как помнится, не было шедевром, но Шурке понравилось.

Пока мы трудились, он поведал мне непростую историю своей жизни. Шурка родился незадолго до войны на Украине. О своих родителях не вспоминал, а вот детский дом под Житомиром запомнил на всю жизнь. Воспоминания того времени были, мягко говоря, не из лучших.

Каким-то чудесным образом после войны его разыскала родная сестра матери Шурки – тетя Катя и забрала к себе в Абрамцево. В годы войны она работала медсестрой в абрамцевском госпитале и с тех пор обитала в общежитии для сотрудников дома отдыха.

Новая, счастливая жизнь, которая так нравилась Шурке, продолжалась недолго. Родственники с Украины вернули его обратно в детский дом. Но, вкусив «вольную жизнь», Шурка бежал из детдома, сел на поезд и подался в Москву, в Абрамцево. В пути беглеца отловили и определили в какой-то спецприемник.

Мир не без добрых людей, и Шуркиной тете стало известно, что он мечтает вернуться к ней в Абрамцево. Узнав о злоключениях племянника, тетя Катя снова забрала Шурку и поселила у себя.

Жили они вчетвером: тетя, ее малолетний сын от первого брака, новый прошедший войну муж Володя и Шурка. Как и на что жили, одному Богу известно. Слева от усадебных ворот был после революции сооружен двухэтажный барак. На первом этаже размещалась милиция и почта. На втором жили сотрудники Дома отдыха. Тетя Катя с семейством занимала там маленькую комнатушку.

В свои тринадцать лет Шурка понимал, что должен помогать семье. Муж тети подорвал здоровье на фронте, к тому же с того момента, как обосновался в Абрамцеве, заболел желанием стать художником. Так что ожидать помощи от него было трудно.

Шурка устроился в доме отдыха помощником киномеханика и доставлял к киносеансам фильмы из Хотькова и Загорска[8]. Не отказывал в помощи, если кому-то она требовалась. К примеру, он порой сопровождал жену Всеволода Саввича на рынок в Загорск. В его обязанность входил утренний поход к мельнику за молоком для малолетнего сына его тети.

Остатки дряхлеющего дома в зарослях прибрежного кустарника я помнил еще с первого довоенного посещения Абрамцева. Но то, что он обитаем, было для меня полной неожиданностью. Шурка рассказал, что хозяин дома – столетний загадочный старец. Савин, как утверждали старожилы, в аксаковские времена трудился на мельнице. Жил он уединенно со своим сыном. Кормились отшельники от огорода. Держали корову. Бытовали всевозможные легенды о жизни затворников.

А вот то, что старую, застиранную гимнастерку мельника украшали два георгиевских креста, Шурка видел своими глазами.

Летом 1949 года мы с Васей Ливановым со скрипом сдали экзамены в МСХШ и были зачислены я в предпоследний шестой класс, Вася в четвертый.

Школа была основана всего десять лет назад при активном участии известного общественного деятеля, художника, академика Игоря Эммануиловича Грабаря, одного из корифеев нашего абрамцевского поселка. Против школы, на другой стороне Лаврушинского переулка, располагалась Третьяковская галерея. Учащиеся школы имели возможность бесплатно посещать галерею, чем мы и пользовались практически ежедневно во время большой часовой перемены между занятиями по спецпредметам и общеобразовательными. Нестеров, Серов, Репин, братья Васнецова, Врубель, Поленов, Левитан, Антокольский – наше великое Мамонтовское содружество было там широко представлено работами этих замечательных художников.

И в Москве Абрамцево оставалось рядом со мной.

Среди учеников школы кроме москвичей находилось много детей, приехавших из дальних закоулков Советского Союза, и даже были девочки, что во времена раздельного обучения являлось чем-то невероятным. Имели место и дети одаренных родителей. Рядом со мной, в пределах годовой разницы в возрасте, постигали премудрости изобразительного искусства дети художников Ромадина, Белашевой, Гапоненко, внук Иогансона, внук архитектора Щусева, мой друг Вася Ливанов – сын актера…

Хорошо ли быть ребенком одаренного родителя? Изначально, в детстве, однозначно хорошо. Творческая среда в доме. Круг одаренных друзей одаренного родителя. К примеру, первым домашним заданием в школе после каникул было предложение написать пленэрную композицию на основе материалов летней практики. У меня не было летней практики и пленэрных этюдов. Что делать? Отправился к соседу по отцовской мастерской, другу отца, Аркадию Александровичу Пластову.

– Дядя Аркаша, мне нужны для работы над композицией пленэрные этюды, – обратился я, робея, к великому художнику.

– Видишь большой сундук в углу? Открой и возьми, что захочешь.

За пленэрную композицию меня похвалили и выдали полноценную пятерку. Так что быть сыном одаренного родителя поначалу совсем неплохо, но, как выяснилось позже, на выходе в самостоятельную творческую жизнь это не только не помогает, а скорее мешает.

Удачный опыт с первой ученической композицией был лишь эпизодом в череде каждодневных неудач в текущих заданиях по живописи и рисунку. Я глубоко переживал происходившее. Но особенно остро страдала моя мама. Несмотря на то, что дома я тщательно скрывал свои школьные проблемы, она необъяснимым материнским чутьем с сердечной болью воспринимала мои муки творчества.

Отец первые послевоенные годы трудился над завершением иллюстраций, начатых еще до войны, к «Преступлению и наказанию» Достоевского и «Петру Первому» А.Толстого. Жизнь в Абрамцеве подтолкнула его к иллюстрированию сборника избранных стихотворений Некрасова. Он много писал и рисовал с натуры. Но главной работой того времени была работа над иллюстрациями к «Войне и миру» Л. Толстого.

Мои школьные неудачи его не слишком интересовали. Он по-прежнему сомневался в правильности моего выбора в пользу изобразительного искусства. Изначально все складывалось совсем иначе. Отец мамы был инженером, да и сама она, до моего появления на свет, училась в Московском механико-машиностроительном институте имени Н.Э. Баумана. Я в общеобразовательной школе был отличником и проявлял интерес к технике. Пропадал на свалке разбитого трофейного оружия. Занимался в радиокружке.

Как любила мама ходить на родительские собрания, где учителя наперебой хвалили ее сына. И нате же!

Обостренное юношеское самолюбие, подогреваемое каждодневным ощущением собственной творческой ущербности, демонстрируемой в присутствии ироничных талантливых девочек, делало свое дело. Помогали хорошие педагоги и главное, безмерно одаренные сверстники – соседи по классу.

Первый учебный год я окончил вполне удачно, а второй, последний, с медалью и пятерками по всем специальным дисциплинам, что давало мне редкую возможность поступления без экзаменов в Московский государственный художественный институт имени В. И. Сурикова.

Как оказалось, в тот год я был не единственным представителем Абрамцева на первом курсе факультета живописи художественного института. Мистика какая-то! Неказистый, мрачный дряхлый барак, рядом с входом в музей, в котором помещалось почта, и проживала тетя моего юного друга Шурки с мужем Володей и племянником, словно испытывал воздействие некоей таинственной необъяснимой творческой энергетики, исторического художнического духа Абрамцева. А как иначе можно объяснить тот факт, что в тесной коммунальной каморке доживающего последние дни советского барака взросли два будущих художника?

Вместе со мной в институт поступил, как льготник, участник Великой Отечественной войны, муж тети Шурика – Володя Корбаков, а ее племянник, после службы в армии, сдал успешно экзамены и был зачислен в Строгановское художественное училище.

На время школьных, а затем студенческих каникул, я неизменно отправлялся в Абрамцево в наш уютный дом с заботливой Бабой Вавой, к моим собакам. Там на природе самостоятельно продолжал постигать азы художнического ремесла. Писал маслом и акварелью натурные пейзажи. Рисовал деревья, травы… И отправлялся на охоту. Впрочем, охота это не совсем точное определение того состояния, того действа, которое возникало при моем погружении в бескрайний мир природы с ружьем и собакой.

Порой ружье и не требовалось. В летние дни, когда наступало дивное время, и вечер встречал утро, я, прихватив своего гончака, отправлялся в лес.

Как-то с собакой по усадьбе идти было нескладно, и мы двигались от плотины по берегу Вори до места, где доживала свой век хижина мельника. Дальше оврагом поднимались к старой риге – любимому месту развлечений детей еще в мамонтовские времена, и полем, мимо теплицы, через заросли ольшаника выходили на проселочную дорогу, проторенную от деревни Жучки в сторону Артемова. В полукилометре слева в эту дорогу вливалась другая дорога от Абрамцева, а справа ее пересекал небольшой овраг. Отсюда и начиналась едва заметная тропинка, ведущая к заветной цели нашего похода.

Незаметно подобрался поздний летний вечер. За дальним еловым лесом скрылось вечернее солнце, и на темнеющем небе высветились и заиграли золотом легкие перистые облака. Над оврагом, вдоль которого мы пробирались, задымился едва приметный туман. Мелколесье, наконец, закончилось, и открылся мой любимый луг. Вроде бы обычное польцо, но мне виделось в нем что-то мое, для меня необъяснимо дорогое. С трех сторон его обрамляла череда старых дубов, властвующих над подлеском. Справа в кустарнике прятался овраг, за которым залегло огромное пшеничное поле, а слева за дубами, скрытая зарослями осинника, затаилась удивительно красивая еловая роща. Пушистые разлапистые ели росли там живописными купами и перемежались светлыми цветущими полянами.

На этом с детства любимом месте и должна была происходить нагонка Соловья. Впрочем, предстоящее нельзя было назвать нагонкой, то есть воспитанием необходимых охотничьих навыков у гончей собаки. Мой гончак, приобретенный через Охотничье общество, оказался далеко не первой молодости и, как выяснилось, хорошо знал свое дело. Так что речь шла о восстановлении физической формы к предстоящему охотничьему сезону.

На закраине луга у подножья одного из дубов-великанов я загодя подготовил место засидки. И сейчас на ложе, устланное еловым лапником и прошлогодними листьями, лишь добавил охапку ароматной нынешней травы.

Соловей, обретя свободу, скрылся у меня за спиной в чапыжнике из зарослей молодого орешника, черемухи и рябины. А я погрузился в свое «гнездо» с видом на любимый луг и замер в блаженном ожидании чуда.

Золотые облака погасли и в потемневшем небе появились первые звезды. Прохладный влажный воздух был наполнен замирающими звуками ночной жизни. Где-то, совсем рядом, в прошлогодней опавшей листве прошуршала мышь-полевка. Гудок паровоза долетел со стороны Хотькова и сменился далеким шумом проходящего товарного состава. Слева из потного туманного оврага доносился темпераментный лягушачий концерт. Дружно выводили свою нудную мелодию комары.

Неожиданно в ажурной вязи вертушек осин я увидел знакомый силуэт пролетающего вальдшнепа и даже расслышал его призывное хорканье. Пролет припоздавшего на пару месяцев длинноклювого жениха совпал с внезапно возникшим мистическим ощущение того, что кто-то внимательно за мной наблюдает.

Бух… Бух… Ух. Ух. Ух… прорезался у меня за спиной в кустах доносчивый лай Соловья. Четвероногий охотник вышел на наброды зайца и начал добирать косого.

Но кто этот таинственный наблюдатель? Я ясно чувствовал его присутствие. Не поворачивая головы, внимательно метр за метром осмотрел ближайшее пространство вокруг засид-ки. Никого! И вдруг, уже потеряв надежду обнаружить нарушителя спокойствия, прямо над головой увидел обращенные на меня огромные желтые светящиеся глаза. В ночных сумерках трудно было разглядеть, что это за страшилище. Его окрас полностью сливался с древесной корой. То, что это был гигантский филин, я понял лишь тогда, когда он огромной тенью бесшумно слетел с дуба и скрылся в лесной чаще.

Ночь вновь огласилась могучим полным страсти и азарта заливным голосом Соловья. Он стронул зайца. Что-что, а голос у моего выжлеца был отменный. Время от времени Соловей скалывался, теряя след. Снова находил и гнал дальше.

К счастью жертвой преследования оказался заяц-беляк, а эти зайцы, в отличие от сородичей русаков и тем более от лис, обжитые места не покидают. Так что охотничья забава протекала недалеко от моей засидки.

У гончатников особо ценятся голоса музыкальные, доносчивые. Вот как описывал запомнившийся гон наш уважаемый директор музея «Абрамцево» Николай Павлович Пахомов в своей книге «Охота с гончими»: «Почти непрерывный вой на басовых нотах с переливами изредка чередовался более отрывистыми взбрехами. Впечатление получалось необыкновенное, а меня, как страстного любителя хороших голосов, прямо захватывало. Двадцать пять лет охочусь я с гончими, много слышал разных стай и одиночных гонцов, но такого певца не приходилось слышать!».

Соловей окончательно скололся и затих. Светало. Мой гончак объявился совершенно мокрый от обильной ночной росы, замученный, всем своим жалким видом, будто извиняясь за то, что держал зайца так недолго.

Когда мы вернулись, все домочадцы еще спали. Я привязал Соловья к будке и тихо пробрался к себе в комнату. Первым делом среди книг нашел том А. Э. Брема, посвященный птицам, и выяснил, что мой новый лесной знакомый, филин – пугач действительно гигант. Его длина достигает порой семидесяти семи сантиметров.

После бессонной ночи непреодолимо клонило ко сну, но прежде чем погрузиться в объятия Морфея, я записал в дневниковый блокнот незабываемый эпизод встречи в ночном лесу со сказочной птицей.

В следующие годы со своими собаками я исходил окрестности Абрамцева вдоль и поперек. Жилкино. Артемово, Уголки, Тешилово… Через Кудрино и Стройково добирался до Озерецкого, откуда начиналась наша Воря, и где по берегам озера водились бекасы, а осенью имели место обильные дупелиные высыпки.

Круг моих охотничьих скитаний становился все шире. От колхозного рынка в Загорске на попутных машинах отправлялся по Угличскому шоссе к селу Еремину или дальше в Дубненское охотничье хозяйство, что в окрестностях села Константинова. По Ярославке в район Переславля Залесского, а то и до Поречья Рыбного близ Ростова Великого.

Родители, с раннего детства поощрявшие мою самостоятельность, не препятствовали странствиям юного охотника. Порой, когда по тем или иным причинам возвращался на день – другой позже обещанного, мама, скрывая естественное волнение, встречала меня, восклицая: «Сынок, ты уже вернулся. Как хорошо! Все в порядке?».

Все было в порядке. От усталости звенело в ушах. С вечера не мог заснуть. Все! Конец охоте! Больше никогда… Но проходило несколько дней и меня снова неодолимо тянуло в таинственную стихию дикой природы.

Друг Коля Радимов под впечатлением моих «охотничьих рассказов» тоже захотел приобщиться к охоте и решил завести гончую собаку. Через год у нас был классический гончий смычок: мой выжлец Соловей и его выжловка Альда. Гоняли они вместе отменно. Низкий доносчивый с грустинкой голос Соловья дополнял высокий, рассыпным звоном колокольчика гон Альды.

К сожалению охотника, партнера по охоте из моего друга не получилось. Не судьба…

В начале пятидесятых годов наша, в недавнем прошлом, детская компания повзрослела и рассыпалась. Кто-то уехал из поселка, кого-то призвали в армию. Неизменной оставалась лишь троица: Коля Радимов, Надя Исакова и я. Впрочем, наша подруга вроде бы готовилась нас покинуть и собралась замуж.

Однажды летним вечером мы провожали Надю домой. От излучины Вори, излюбленного нами места купания, где когда-то в мои сети чуть не заплыла жена Ильи Ивановича Машкова, поднялись на склон оврага и через нижнюю калитку вышли к дому Исаковых. У Надиных родителей был гость, Колин отчим – Павел Александрович Радимов.

Стол, накрытый на террасе, украшали изысканные яства. Огромное блюдо, наполненное божественной клубникой с собственного огорода, яблочный пирог, приготовленный хозяйкой, и гвоздь застолья – бутылка французского вина, привезенная из Парижа кем-то из странствующих друзей дома.

Разговор за столом не клеился. Всегда словоохотливый, общительный, смешливый Павел Александрович был явно «не в своей тарелке». Вино из французской бутылки как-то не нашло отклика в его душе.

Хозяин дома Сергей Петрович тщетно соблазнял Павла Александровича, рассказывая о необыкновенных достоинствах Chablis.

– Вы понимаете, любезный Павел Александрович, это натуральное сухое вино, изготовленное в провинции Бургундия из белого винограда. Вековые традиции производства.

– М…Да… – внимал без энтузиазма собеседник.

– Это фантастическое вино разливают в бутылки только определенной формы и определенного цвета стекла. Повторяю: вино натуральное без каких-либо добавок. Истинное сухое вино! – Продолжал Сергей Петрович.

– Кому как, а по мне: суше водки ничего быть не может! – подвел итог рассуждениям о сухом вине Павел Александрович и стал собираться на выход.

Сергей Петрович, продолжая повествовать о достоинствах Vins de France, проводил гостя до калитки. Прощаясь, Радимов заметил: «Спасибо за прием, если пригласите иной раз, водку принесу с собой».

Насколько я помню, дружеские застолья среди поколения художников-основателей Поселка художников не были популярны. Собранные вместе волею судьбы мастера были каждый сам по себе. Исключением являлся как раз Павел Александрович, но в случае с Сергеем Петровичем произошла осечка, полное несоответствие рафинированного эстета Исакова и простодушного хитрована Радимова.

В московской мастерской отца висит старая копия известной картины Иорданса[9] «Сатир в гостях у крестьянина». Так вот Павел Александрович типажно стопроцентный герой этой картины знаменитого фламандца. Краснощекий, хмельной весельчак, душа компаний, прибауточник. Он регулярно устраивал застолья у себя в мастерской или в нижней части участка под открытым небом за дощатым столом, воздвигнутым на кромке обрыва над Ворей. Пел под гитару и декламировал собственные стихи.

В память навсегда врезалось стихотворение Радимова «Журавли».

Неповторимо «Журавли» звучали в авторском исполнении, так как Павел Александрович букву «Р», неоднократно повторяемую в этом милом стихотворении, не выговаривал.

Любил старик Радимов в присутствии дам рассказывать скабрезные анекдоты, внимательно наблюдая хитроватыми хмельными глазами за смущением слушательниц.

Подобный пример приводит поэт Николай Старшинов в своей книге «Что было, то было…». Сильно подгулявший Павел Александрович решил озадачить вопросом горничную провинциальной гостиницы. Старшинов цитирует Радимова, пытаясь доподлинно воспроизвести его речь с отсутствием буквы «Р».

«– Скажи: почему на жопе нет мойщин?… – вопрошал старец и, выдержав паузу, сам отвечал, насладившись шоком от поставленного вопроса. – А потому что она никогда не думает!… И ей на все насъя – а-ать!..».

Застольная жизнь Павла Александровича была как бы вакхическим фоном другой, наполненной творчеством и общественными деяниями, жизни этого неординарного, самобытного человека.

Радимов родился в 1887 году в селе Ходяйнове Михайловского уезда Рязанской губернии в семье сельского священника. Окончил Рязанскую Семинарию, а затем историко-филологический факультет Казанского университета.

В жизни Радимова существенную роль сыграло знакомство с замечательным художником Николаем Фешиным[10], который стал его другом и учителем живописи. В абрамцевской мастерской Павла Александровича среди авторских работ на видном месте висел великолепный, написанный в импрессионистской манере женский портрет кисти Фешина.

Уже в казанский период жизни Радимов начинает активно участвовать своими работами в выставочной деятельности Товарищества передвижных художественных выставок.

И в 1914 году по рекомендациям И. Е. Репина и В.Д.Поленова был принят в члены Товарищества. В эти же годы публикует три сборника своих стихотворений.

В начале двадцатых годов Радимов переезжает в Москву, где включается в острую дискуссию о направлениях и приоритетах в развитии изобразительного искусства. Вместе со своими единомышленниками, отстаивающими реалистические традиции в отечественном изобразительном искусстве, создает Ассоциацию художников революционной России (АХРР) и становится ее председателем.

Всего не перечислишь… Но еще об одном деянии Павла Александровича Радимова напомню: он был одним из активных участников создания абрамцевского Поселка художников.

К середине XX века бурная творческая и общественная жизнь Радимова осталась уже позади. Ушли из жизни многие друзья и знакомые художника: А. Архипов, В. Бакшеев, Б. Кустодиев, Ф. Малявин, В. Брюсов, М. Горький, В. Маяковский, С. Есенин… Когда-то в их среде Радимова величали первым поэтом среди художников и первым живописцем среди поэтов. Творчество его исполнено трогательной простоты и восхищения человека безраздельно влюбленного в Россию.

У меня в памяти, как неотъемлемая часть Абрамцева, в пространстве абрамцевского пейзажа, навсегда запечатлелась узнаваемая фигура художника-труженика в соломенной шляпе на седой голове, с малюсеньким этюдником на коленях, сидящего на раскладном стульчике и постигающего светлыми голубыми глазами красоту окружающего мироздания.

Годы занятий в Художественном институте были заполнены каждодневным трудом постижения таинства искусства живописи, обретения мастерства его реализации.

Судьба подарила мне в ученичестве талантливейших сокурсников, среди которых хочу вспомнить темпераментного живописца, крепкого рисовальщика Таира Салахова, непредсказуемого художника – самородка Виктора Попкова, тонкого лирика Юру Павлова, ярко засветившегося в дальнейшем в Европе Эрика Булатова… Незабываемые путешествия по стране и за её пределами в месяцы летних практик.

В памяти хранится и сам «Храм искусства» – не очень приспособленное для художнического обучения здание, переделанное из жилого дома, затерявшееся в дебрях Замоскворечья. Полутемные коридоры. Скромная студенческая столовая в полуподвале под лестницей. Раздевалка супротив столовой, где порой на лавке ютился крупный, немолодой мужчина всегда элегантно одетый с двумя маленькими миловидными дочками, поджидая юную жену – мою сокурсницу Лилю Вертинскую. Ну и, конечно же, творческие мастерские, уставленные мольбертами, заваленные холстами, реквизитом, наполненные специфическим милым сердцу живописца ароматом лаков и скипидара.

Тем временем, в начале пятидесятых годов, произошло событие в корне изменившее жизнь страны. Умер Сталин. В замурованное от внешнего мира культурное пространство Советского Союза начали проникать творческие сигналы из других миров.

В итальянском киноискусстве в те годы успешно развивалось направление, получившее в истории мирового кинематографа название неореализм. В рамках программы культурного обмена ВОКС[11] совместно с Госкино организовали показы итальянских фильмов для творческой интеллигенции Москвы в помещении Дома кино на Поварской. Росселини, Де Сика, Де Сантис, Висконти обрушили свои страстные, проникновенные киношедевры на головы столичных зрителей. На первом просмотре мои родители сидели рядом со своими друзьями супругами Верейскими.[12] Партер Дома кино был заполнен до отказа. И когда до начала сеанса оставались считанные минуты, в проходе между рядами появилась статная красивая дама с очаровательной дочкой подростком. Проходя мимо Верейских, женщина приветливо кивнула друзьям родителей и исчезла в погрузившемся в темноту зале.

– Орик, – обратился отец к Оресту Георгиевичу Верейскому, – кто это божественное юное создание? – и сам ответил: – Это чудо – моя Наташа Ростова.

Отец в то время заканчивал работу над иллюстрациями к «Войне и миру» Толстого. Этой объемной многолетней работе предшествовали долгие поиски визуального, портретного решения основных героев романа. Изначальное представление образа обогащалось, развивалось сотнями набросков от себя и с натуры. Особенно много времени заняла работа над образом Наташи Ростовой. Образ в целом сложился, но как ни сделать рисунок «с оригинала».

Выяснилось, что Наташу Ростову в этой жизни зовут Карина и Люся Верейская, давняя знакомая ее мамы – актрисы Галины Кравченко, готова «закинуть удочку» по поводу создания портрета.

Позже моя мама вспоминала, что Карина ей тоже очень понравилась с первого взгляда, но не как прототип Наташи Ростовой, а как потенциальная невеста подрастающего сына.

К следующему просмотру в Доме кино родители уже знали, что мама Карины – известная актриса немого кино, снимавшаяся в ряде знаменитых фильмов двадцатых-тридцатых годов. Звезда своего времени балерина, спортсменка, наездница – победительница конских скачек, участница соревнований по женскому боксу… Предпоследнего мужа актрисы А. Л. Каменева расстреляли, как врага народа. Шестнадцатилетняя Карина – дочь от последнего мужа, грузинского актера и режиссера Николая Санова.[13]

Люся Верейская, догадываясь о причине особенного интереса моей мамы к семье Галины Кравченко, деликатно намекнула на некую артистическую богемность в среде существования известной актрисы. Супруги жили раздельно. Она в Москве. Он в Тбилиси. Девочка не обремененная постоянным родительским вниманием росла и развивалась самостоятельно.

– Понимаешь, Галя, – подытожила Люся Марковна, – дурная среда опасная вещь!

Мама внимательно выслушала предостережения приятельницы, но на следующий просмотр итальянских фильмов не пошла, сославшись на некие неотложные дела, и отправила меня в Дом кино с отцом.

Над портретом «Наташи Ростовой» мы вдохновенно трудились в мастерской отца, Он рисовал сангиной. Я писал маслом. Взаимное расположение между мной и Кариной возникло сразу, но это нельзя было назвать любовью с первого взгляда. Для такого чувства время ещё не подошло. Так или иначе, наши пути пересеклись и судьбе было угодно, чтобы мы были рядом.

На первых порах Карина охотно коротала досуг с моей мамой. Мама, обладавшая природным дизайнерским вкусом, как правило, придумывала свои туалеты сама. Сама кроила. Сама шила и охотно делилась хитростями портняжничества. Они днями крутили ручку довоенной немецкой швейной машинки Zinger, изобретая туалеты для Карины.

В Абрамцеве Баба Вава приняла горожанку, как свою дочь. Баловала ее кулинарными изысками. Порой, вечерами под нежный шум примуса они о чем-то секретничали на кухне. Под присмотром Бабы Вавы Карина готовилась к сдаче школьных экзаменов за десятый класс.

Здесь же, в Абрамцеве, Карина обрела подругу на всю жизнь. Как-то, когда хилая лошаденка привезла в Поселок художников бочку с дефицитным в те годы керосином, в очереди за дефицитом она встретилась со своей сверстницей Светланой Немоляевой. Подружились. Вместе готовились в Абрамцеве к поступлению в театральную студию. В их сценических играх на открытой террасе второго этажа нашего дома принимал участие брат Светланы Коля. Он компоновал мизансцены и документировал происходящее с помощью старенького фотоаппарата. Коля через год собирался поступать во ВГИК[14]на операторский факультет. В тот самый ВГИК, изначально называвшийся ГТК[15], первыми выпускниками которого тридцать с лишним лет назад были мама Карины и его и Светланы папа.

Наши отношения с Кариной развивались вполне традиционно, бесхитростно. Мы ходили в кино, в консерваторию, на художественные выставки. Иногда я приглашал юную спутницу на праздничные вечера в свой институт, где появление Карины вызывало неизменный интерес и восхищение моих сокурсников. После наших встреч провожал домой на Трубную и мы часами прощались у подъезда.

В те светлые времена я, не осознавая того, предлагал Карине тяжкое для нее испытание – испытание охотой! Мне хотелось приобщить ее к той радости общения с природой, которая была весомой частью моей жизни.

Карина, абсолютно городское создание, безропотно выхаживала по весенней распутице километры в сторону Артемова на вечернюю тягу вальдшнепов. «Кормила комаров» у Озерецкого вместе со мной и Пиратом в поисках дупелей. И много-много других охотничьих страданий стоически выдержала моя избранница. Но еще одно более серьезное испытание поджидало Карину и нашу зарождающуюся любовь.

Абрамцевские репетиции на террасе не пропали даром и подруги успешно сдали вступительные экзамены в театральные училища. Карина в Школу-студию МХАТ. Светлана в Щепкинское училище, что при Малом театре.

На вступительных экзаменах в студию Карина читала отрывок из «Войны и мира» под условным названием «Первый бал Наташи Ростовой». Очень скоро привлекательный образ героини романа Толстого предстояло сменить на другой, не менее привлекательный. Яркую, неординарной внешности студентку заметили и пригласили сниматься в главной роли в фильме «Княжна Мери». Астангов, Еланская, Вербицкий – великолепный актерский ансамбль. Ну и, конечно же, лермонтовский первоисточник. Фильм имел огромный зрительский успех. Слава буквально обрушилась на «юную княжну». Встречи с восторженными зрителями. Новые предложения ролей. Благодарные письма поклонников. Учеба в престижной студии МХАТ. Сказочные творческие перспективы! А тут рядом безвестный студент-третьекурскник. О какой семье может идти речь?

Через полгода мы с Кариной официально поженились. Мои родители узнали об этом первые.

– А ты сообщила своей маме о состоявшемся событии? – поинтересовался мой отец.

– Пока нет, – ответила Карина.

– Так позвони хотя бы.

Полученная от дочери информация озадачила Галину Сергеевну. Она, потрясенная, на миг онемела. Но справившись с волнением, задала немаловажный вопрос:

– А за кого?

– За Алешу Шмаринова.

– Ну, Слава Богу. Замечательно! – воскликнула новоиспеченная теща с облегчением.

Папе в Грузию послали телеграмму. Ответ был краток: категорически против. Вылетай немедленно в Тбилиси.

Медовый месяц мы провели в Абрамцеве. Счастливые дни пролетели мигом. Нам предстояла разлука на время весьма необычной студенческой летней практики. Четыре студента – суриковца вместе с командой ледокола «Лена» отправились из Архангельска во Владивосток по Великому Северному морскому пути. Ледовый плен с непредсказуемым концом недалеко от Северного полюса. Стамухи, айсберги, моржи, киты, Новая земля, Чукотка, Камчатка… Фантастика!

Контакты, возникшие в Министерстве морского флота при подготовке к ледовому походу, позволили мне два следующих года на время летних каникул оформиться матросом на торговые суда Черноморского пароходства. Из Одессы через Босфор и Суэцкий канал я попадал в сказочные страны индийско-тихоокеанского бассейна. Долгие переходы морем нес матросскую вахту. Во время стоянки судна удавалось заниматься творчеством. Из последнего плавания кроме многочисленных этюдов и карандашных набросков я привез в Москву огромный фибровый чемодан.

История с чемоданом развивалась так. Сингапур был конечной стоянкой в странствиях дизель-электрохода «Мечников». Накануне отбытия домой в Одессу я с группой матросов, в сопровождении соглядатая, отправился в город и в первом на нашем пути магазине купил чемодан. В магазине детских вещей я обозначил сумму заработанных мной матросских долларов и попросил наполнить его в соответствии с названной суммой детскими вещами по возрасту от нуля и дальше. Возвращаясь на корабль, забрал неподъемный чемодан, перетянутый крепкими ремнями.

Это был мой первый полновесный подарок нашим с Кариной сыновьям. Одному уже исполнилось полтора года. Другой вскоре должен был появиться на свет. Из привезенного из заморских стран чемодана я, как сказочный волшебник, доставал дивные расписные ползунки, маечки с Микки Маусами, цветные носочки, мягкие детские туфельки на белоснежной каучуковой подошве и много-много других диковинных детских вещей, которые потом многие годы носили наши дети и дети наших друзей.

Будни жизни для нас с Кариной были заполнены до предела. Каждодневные занятия по завершению образования. Творческая работа. Я активно участвовал в первых очень популярных в пятидесятые годы молодежных выставках на Кузнецком мосту, устраиваемых Московским союзом художников. Вслед за «Княжной» Карина снялась в фильме «Страницы былого» режиссера Е. Ташкова. Надо было зарабатывать деньги на содержание семьи.

В преддверии защиты моей дипломной работы произошло некое знаковое событие. В тот год в Советский Союз по приглашению Хрущева прибыл с визитом правитель Египта Гамаль Абдель Насер. К его приезду в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина была развернута «Выставка произведений советских художников, посвященная Объединенной Арабской Республике». В ней участвовали многие известные художники, побывавшие в разные годы в Египте. Я. Ромас, А. Герасимов, Н. Ромадин, О. Верейский представили небольшие путевые этюды. На выставке явно не хватало экспозиционного центра. Кто-то из художников вспомнил о моем готовящемся к защите дипломе под громким названием «Проклятие агрессорам».

Во время морских скитаний мне дважды довелось побывать в египетском Порт-Саиде. Один раз в мирное время, другой после первой израильско-египетской войны. Развалины еще недавно процветающего города. Обездоленные люди среди руин… Мой диплом был написан в духе еще только зарождающегося в те годы «сурового стиля». Скорбная, одетая во всё черное, женщина, прижимающая к себе ребенка. Некая арабская мадонна на фоне ослепительно белых руин Порт-Саида и темного, мрачного неба. Суровее быть не могло. Да и размер – три метра по высоте – чего стоил.

Среди экспонированных на выставке этюдов, не превышающих по большой стороне семидесяти сантиметров, моей картине места не нашлось. И её повесили как бы на авансцене, в створе колоннады второго этажа, на стенде, оставшемся со времени недавнего показа коллекции полотен, отправленной на родину Дрезденской галереи. Конкретно на этом стенде висела тогда Сикстинская мадонна Рафаэля. Святое место. Но это было только начало чудес. Выставку посетил Гамаль Абдель Насер в сопровождении Хрущева.

– Вы, господин президент, видите как современно, мощно, выразительно показывает молодой художник страдание и одновременно несгибаемую веру в победу народа Египта, – возгласил Никита Сергеевич, обращаясь к высокому гостю. Свита, подготовившая этот визит, одобрительно поддакивала. Ситуация требовала подобной оценки и она прозвучала. Через три года на выставке в Манеже «суровым» и прочим «пидерасам» досталось от генсека по полной программе. «Оттепель» закончилась.

Мне же досталось за формализм уже через пару месяцев на защите диплома. Председатель комиссии А. Грицай с возмущением говорил: «В этой дипломной работе отсутствует правда жизни, правда цвета. Обратите внимание на пропорции фигуры. Полное нарушение элементарных норм!» Но, учитывая высокую оценку генсека Хрущева, дипломная работа была удостоена пятерки.

Слегка «суровым» я был недолго. Как-то на своей персональной выставке добрый друг отца, великолепный мастер пейзажа, Георгий Нисский подарил мне каталог с призывом:

«Дорогой Алеша, будьте востороженны

и искренни. Мой Вам совет!

Дядя Жора»

Я вернулся к себе – из дальних странствий, из Москвы, из «суровости» – в Абрамцево, подарившее мне две основные темы моих работ: древнюю историю Руси и неброскую красоту земли Радонежской.

В конце пятидесятых годов начали урезать и делить огромные участки, изначально выделенные уже ушедшим в лучший мир художникам-основателям. Часть участка Игоря Эммануиловича Грабаря получил Николай Александрович Соколов из содружества Кукрыниксов. Мне кооператив отрезал кусок земли от надела Ильи Ивановича Машкова, и родители воздвигли на нем маленький двухкомнатный финский домик с терраской для нас с женой и наших сыновей.

С этого времени началось «террасирование» – регулярные встречи с друзьями на нашей террасе в абрамцевском доме. Будущие и уже состоявшиеся актеры, режиссеры, писатели, художники и дети художников клубились у нас в Абрамцеве. Светлана Немоляева, Александр Мишарин, Татьяна Лаврова, Софико Чиаурели, Леша Гапоненко, Наташа Ефанова, Савва Кулиш, Савва Ямщиков, Андрей Тарковский…

Андрей Тарковский. Начало нашего знакомства.

В тот далекий август пятьдесят седьмого года мне казалось, что вся Одесса объята какой-то вселенской радостью. Может быть, это было обычное состояние, того необычного города, но для меня все было вновь: и шумная яркая толпа, и приветливость горожан, и звон трамваев на зеленых улицах, и, конечно, море…

Там, в Одессе, в проходной киностудии со строгим призывом над входом: «Просьба в проходной не сосредотачиваться!» – я «нос к носу» столкнулся с юной четой. Лицо молодого человека запомнилось мне сразу – скуластое, с широко расставленными глазами. Темные расширенные зрачки и глубокая складка меж распахнутых бровей. Они прошли мимо, держась за руки, отстраненные от всего окружающего, как некое видение этого дивного города…

Моя жена снималась тогда на Одесской киностудии и жила рядом с ней в гостинице-общежитии под веселым названием «Куряж». Это не было официальным названием дома, но постояльцы именовали свое жилище только так. В этом «Куряже» бывали и жили тогда Марлен Хуциев, Василий Шукшин, Петр Тодоровский, Евгений Ташков, Андрей Эшпай и многие другие «куряжане», впоследствии оставившие свой заметный след в искусстве. Молодые, изысканно одетые, словно неземные, люди, которые в проходной киностудии продефилировали мимо меня – Ирина и Андрей Тарковские – стажировались тогда у Хуциева на фильме «Два Федора».

Это были радостные, полные надежд дни в Одессе, во всей стране – дни хрущевской «оттепели». «Железный занавес» со скрипом начал приподниматься. Впереди замаячила прекрасная творческая жизнь – надежда молодых. Легкий ветерок свободы прикоснулся к оцепенелой стране.

Мне не довелось в тот раз познакомиться с Андреем. Я нырнул в узкую щель под «железным занавесом», оформившись матросом на теплоход «Илья Мечников», и отправился в дальние странствия…

Не помню сейчас, как появился у нас в московской квартире Андрей Тарковский. Но судьбе было угодно, чтобы мы вскоре познакомились. Более того, судьбе было угодно, чтобы мы родились в один день. Вероятно, его привел к нам драматург Александр Мишарин, наш добрый друг Саша. Зато помню отчетливо, как Андрей пришел знакомить нас со своей женой Ириной. Время для знакомства было самое неподходящее – я болел тогда детской болезнью «свинкой», заразившись от сыновей. Физиономию раздуло. Стоически переносил безумную боль. Может быть, именно тогда, глядя на мои мучения, ему и пришла в голову мысль предложить мне роль Христа в эпизоде «Несение креста» в «Андрее Рублеве».

Позже было еще более невероятное предложение – главная роль в этом фильме.

– Старик, – убеждал Андрей, – ты художник, это уже полдела. Ходи, себе, погруженный в святые образы. Всего делов-то…

Жаль, конечно, но лицедейство совсем не по мне. В те незабвенные шестидесятые мы встречались часто. Дружеские встречи дома по праздникам и без повода. Андрей готовился к съемке фильма «Андрей Рублев». Я учил старославянский и выискивал в древних рукописях материалы для графической серии «Герои русского народа XIII–XV веков», одним из персонажей которой также был Андрей Рублев. Наши поиски пересекались.

Мы с женой предложили Тарковским поселиться в Абрамцеве и сосватали им на лето в Поселке художников, рядом с нами, дом покойного Игоря Грабаря. Это была великолепная идея, как потом не раз говорил Андрей. Святое место! Рукой подать – древний Радонеж, Сергиев Посад, Дмитров. Более приближенная по времени история – усадьба Абрамцево с ее знаменитыми хозяевами и гостями… И огромный, трехэтажный деревянный дом Грабаря с деревянными колоннами на веранде третьего этажа, с широкой скрипучей лестницей, прекрасной старинной мебелью красного дерева.