Холоп. Официальная новеллизация бесплатное чтение

© Погодина-Кузмина О., текст, 2024

© Грацевич Д., Морозенко А., Пермяков Д., сценарий, 2024

© ООО «Фильмы навсегда», 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Глава I

Гриша

Спорткар в цвет геенны огненной он бросил на стоянке возле клуба. Легким шагом поднялся по чугунным ступеням, махнул рукой, приветствуя начальника службы охраны, и очутился внутри шумящей толпы и огненных вспышек.

На стойках плясали танцовщицы в пляжных нарядах, бармен в центре зала разливал шампанское в бокалы, составленные пирамидой. Гремела «Ламбада» в электронной переделке, и Гриша досадливо скривился. Он не любил ретро-вечеринок.

Вокруг слонялись парни и нарядные девицы. Ни одного знакомого лица. «Зря приехал, скука смертная, – подумал, хлопнув рюмку кальвадоса у барной стойки. – До чего же тупая эта ремикс-„Ламбада“! Прямо как эта девка рядом, в блестящем коротком платье и серьгами до плеч, хлопает приделанными ресницами. Правда, ноги у нее отличные – загорелые, гладкие, как у молодой кобылки».

Гриша кивнул ей.

– Уверен, у тебя какое-нибудь тупое имя.

Девушка оживленно отозвалась, придвинувшись.

– Что?

Гриша повторил, не повышая голоса.

– Я спрашиваю, как тебя зовут?

Девушка не расслышала, но поняла и назвалась:

– Анфиса.

Гриша удовлетворенно кивнул – имя тупое, ноги отличные. Повысил голос, перекрикивая музыку.

– Может, по бокальчику шампанского?

Анфиса скорчила ироничную гримаску, кивнула на пирамиду из бокалов.

– Ничего оригинальнее не придумал? Сейчас весь клуб будет шампанское пить на халяву.

Гриша немного разозлился. Эта Анфиса считает его идиотом? Или жалким нищебродом?

Бросив через плечо: «Не факт», он направился к пирамиде и не глядя вытащил два бокала с самого низа.

Сооруженный барменом стеклянный шедевр обрушился, обдавая окружающих осколками и сверкающими брызгами шампанского.

Послышались крики девиц, возмущенный ропот парней, изумленные возгласы персонала – и всё это под надоевший бит электронной «Ламбады».

Отпив из своего бокала, Гриша протянул перепуганной Анфисе другой.

– Шампанское будем только мы. Так оригинальней.

Анфиса схватила бокал обеими руками, ошарашенно улыбаясь.

Бармен устало качнул головой. Администратор с охранником подошли сзади. Гриша не глядя протянул бармену банковскую карту.

– На. Спиши сколько надо. И возьми на чай.

После маневра с картой девушка Анфиса, как и положено, не отводила от Гриши восхищенного взгляда.

Бармен, блестя глазами, вернулся с картой и двойной порцией кальвадоса «за счёт заведения». Но пить больше не хотелось.

Гриша обнял девушку и повел к выходу. На парковке, под светом фонаря, внимательно разглядел ее лицо: пухлые ботоксные губы, высокие скулы, нарисованные брови.

Увидав пламенный спорткар с номером 666, девушка взвизгнула, как взвизгивала каждая девушка, с которой Гриша выходил из очередного клуба.

– Ой, какая тачка классная! Я на таких никогда не ездила! А как тебя зовут-то?

– «Адская машинка» ее зовут, – усмехнулся Гриша, садясь за руль.

Девушка Анфиса самостоятельно уселась на пассажирское сиденье, картинно расположила красивые ноги, деловито пристегнулась и направила на него длинный взгляд из-под тяжелых ресниц.

Грише стало совсем скучно. Вот уже месяц прошел, как он шумно отметил свое 27-летие в кругу приятелей и подружек, наведя шороху по округе. Окончательно поругался с Ленкой – молодая, но дерзкая провинциальная журналистка считалась его почти официальной подругой. Пообещав отцу вести себя смирно, терпел, почти не пил и не гонял по ночной Москве.

Но всему же есть предел, братцы! Адреналин совсем исчез из жизни Гриши. Перед ним сидела тупая дура в блестящем платье с серьгами до плеч. Было от чего затосковать. Он спросил:

– Зачем ты пристегиваешься? Так у тебя не получится.

Она встрепенулась.

– В смысле?

Гриша, смеясь, взялся расстегивать ремень на брюках.

– Или как, дотянешься? Ну-ка, удиви меня.

Девушка Анфиса встревожилась, хотя не сильно. Наморщила носик.

– Э, ты чего, я… я не собираюсь… я не такая!

– Упс, не признал. Думал, такая. Ну тогда пока, девушка Анфиса.

Анфиса изобразила возмущение, изумление, затем наигранное спокойствие.

– В каком смысле «пока»? Мы же договаривались, что ты меня домой отвезешь.

Гриша рассмеялся ей в лицо, хотя ему было по-прежнему скучно. Смахнул, как смахивают пылинку с воротника.

– А ты кто такая, чтобы я с тобой договаривался? Давай, вали! Кыш, кыш отсюда!

Девушка Анфиса презрительно взглянула на Гришу, вылезла из машины, бросив напоследок: «Козел!», и мстительно хлопнула дверцей. Парень рассмеялся ей вслед.

Резко тронувшись с места, Гриша помчался по ночным московским улицам. Держа руль одной рукой, другой набрал телефон Елены. Старался слова выговаривать четко, звучать властно и уверенно.

– Але, ты дома? Я сейчас приеду. Да. С кем? С парнем? Выгони его. Да. Я тебе на айфон звоню, который – кто подарил? Я или он? Вот и придумай что-нибудь, ты же мастерица всякую хрень придумывать. Дрянь! Ты – дрянь!

Ленка обругала его в ответ, отключилась. Гриша чувствовал угрюмую злость и пустоту внутри. Обещал же себе больше т у д а никогда не звонить. Слабак… нет, он не слабак! Гриша надавил на газ.

Машина Гриши пролетела мимо кустов, посаженных вдоль обочины. Там, за кустами, виднелись усталые физиономии в серых фуражках.

Полицейская машина включила маячок, вырулила на трассу. Пустилась в погоню вслед за Гришей, вольным молодцом.

Гриша только ахнул.

– Ну ты-то откуда, дятел?

Сто бед (и худшая из них – скука) – один ответ. Красный автомобиль стоит на обочине. В окне нарисовалась бульдожья физиономия сотрудника дэ-пэ-эс.

– Доброе утро. Капитан Семёнов. Ваши документы.

Опустив стекло, Гриша протянул купюру.

– На. Всё, отвали.

Бульдог посмотрел на купюру, на Гришу и вдруг раздельно и спокойно произнес:

– Повторяю: капитан Семёнов. Предъявите документы и выйдите из машины.

Гриша начал злиться. Обычно всё решалось проще. Ну что же, раз уж их аппетиты растут, пусть этот бульдог Семёнов подавится. Бросив еще три пятитысячных под ноги мента, Гриша процедил сквозь зубы:

– Так ты еще и целый капитан? Вот… Ни в чем себе не отказывай!

Гриша, изобразив смех, крутанул руль на разворот. Упрямый и злой капитан Семёнов денег не взял и уперся. Начал грубить и голос повысил, плебей, да еще и загородил путь.

– А ну, мотор заглушил и вышел из машины! Сейчас на освидетельствование поедем!

И тогда Гриша, славный и веселый рыцарь зеленого света, взял да и поехал на злого капитана Семёнова. Тот повалился на капот, схватившись за щётки.

Гриша повысил голос.

– Кэп, ты дебил?! Задавлю же нахрен!

Капитан просипел:

– Стой, негодяй!

Такого Гриша не ожидал. Полоумный капитан Семёнов держался, матерясь и мотаясь на капоте.

Гриша включил музыку громче.

– Спрыгивай, капитан! Капот помнешь – не расплатишься!

Капитан держался, впившись как клещ.

Потом пошло разное: Гриша крутил руль влево, вправо, выжимал тормоз, давил на газ, кричал злые обидные слова про ментов и освидетельствования, выражаясь всё короче и круче.

Вдруг Гришину «адскую машинку», красную спортивную красавицу, тряхнуло на выбоине, и тело капитана Семёнова упало на обочину с глухим звуком.

Гриша услышал вой полицейской сирены. Закрыл глаза.

Конец?

Глава II

Павел Григорьевич

В отделении полиции было душновато.

В кабинете майора на стене красовалась карта России с грамотной подсветкой. Кабинет в целом выглядел мрачновато-стильным, как и его хозяин.

Непростой разговор майор вел тоном официальным, переходя на неформально-дружеский лишь время от времени (и это был плохой знак).

– Еще весной, Пал Григорьич, его приняли на Арбате с неизвестным веществом растительного происхождения. На самом деле – с известным, – а там статья ох какая нехорошая. В конце апреля твой Гриша, свой или чей там не знаю, день рождения отметил громко – два ресторана разнесли, катер утопили, ограду моста снесли. Через месяц вылезла эта некрасивая история с красивыми моделями. На самом деле не моделями, как ты понимаешь, Паша, а с лядями.

Павел Григорьевич молча слушал майора. Его охватывала тоска.

Это было непривычно и неприятно ему, серьезному деловому человеку.

На пороге пятидесяти Павел был всё еще хорош собой, хотя лицо и фигура немного отяжелели – спорта он не любил, а вот отказаться от плотных ужинов по вечерам не получалось никак.

Жизнь устроилась и катилась по нужным рельсам с комфортом и азартом. Деньги он давно перестал считать – прибыль от бизнеса с лихвой окупала траты времени и здоровья.

Много лет – свободный вдовец, Павел Григорьевич и не помышлял о повторном браке. Прежняя жена Лидия, дочка крупного чиновника, погибла по нелепой случайности на горнолыжной трассе в Куршавеле. Занятый бизнесом по горло, он не ощущал одиночества, ведь в его жизни была Анастасия-Настя, надежная и любящая. И сын Гриша, похожий как две капли воды на него в молодости – красивый, высокий, глаза с поволокой. Ну, пускай балбес и даже немного хулиган, но ведь погуляет и образумится же – парень молодой. Будет кому оставить дело, что важно. Тем более после сегодняшнего разговора с врачом о поджелудочной… Крайне неприятного разговора, между прочим.

Майор меж тем продолжал сагу о Гришиных похождениях. Но в интонациях майора Бори явились новые, режущие ухо нотки.

– Но это всё ладно. Это хоть без жертв. А сейчас нет – сотрясение мозга, два ребра и перелом костей таза. То есть он сломал задницу офицеру полиции! Паша, это перебор.

Павел Григорьевич поморщился, согласился.

– Перебор, Боря.

– Ладно, сейчас мы всё это прикроем, замажем. Ты оплатишь лечение. Компенсируешь всё, естественно. Моральный, физический. А дальше-то что? Ты и так уже ремонт нам сделал, подсветку, компьютеры купил, пол-автопарка поменял…

– Что, не знаешь уже, что просить? – усмехнулся Павел Григорьевич. С майором он был накоротке – их связывало немало прошлых дел. Но сегодня Боря звучал по-новому и всё свести к шутке был явно не согласен. Даже за обычно немалые деньги.

– Да я-то, Паша, придумаю. Мне т е б я жалко. Выглядишь ты неважно. А может, пусть присядет твой Гриша? На хоть годочек? Всё устроим, местечко хорошее подберем – в Мордовии, например. И ты отдохнешь, и ему на пользу пойдет. Он-то даже не просто напрашивается, твой Гриша, а прям просится. Пойдем-ка, глянешь на него.

Вышли из кабинета. В «обезьяннике» Гриша, завидев отца, истошно завопил, кривляясь:

– Папа! Не верь им, ментам! Меня подставили! Попить дайте хотя бы! И пожрать! И телку какую-нибудь! Скучно ведь! Ироды!

Сын Гриша выглядел отвратительно нетрезвым. Павел Григорьевич со вздохом повернулся к майору.

– Нет, Боря. Он мне сын всё-таки. Я твой должник. Спасибо.

– Ну, забирай тогда свое золотце, – вздохнул майор, разводя руками, развернулся и ушел.

Гришу выпустили, и они оба вышли из отделения полиции на свежий воздух. Сын начал насвистывать «Ламбаду». На Павла Григорьевича накатило осознание непоправимости происходящего. Его Гриша вырос не просто безответственным негодяем, хуже – он вырос, но никак не желал взрослеть. Павел Григорьевич резко остановился.

– Сколько можно, Гриша, я тебя спрашиваю?! Я только и делаю, что за тобой подтираю! Меня уже менты жалеют!

– Мне тебя тоже жалко, папуля. Съезди куда-нибудь, отдохни, – осклабился Гриша.

– Смешно тебе? Ты сам только что чуть отдыхать не уехал. В Мордовию!

Но и Мордовия на Гришу никак не подействовала. Он продолжал гримасничать. В один момент Павлу Григорьевичу захотелось заехать ему по физиономии, но, будучи человеком принципов, сдержался. Одним из его принципов было не совершать заведомо бесполезных действий.

– Ну не уехал же. Что ты пузыришься? – продолжал валять дурака Гриша.

– В следующий раз поедешь!

– Кто? Я? Пап, да хорош. Найдем терпилу какого-нибудь, вместо меня отсидит.

«И это – мой наследник», – подумал Павел Григорьевич. Снова вспомнил врача и строжайший запрет нервничать и волноваться. Но не выдержал:

– Ты…, да ты… у тебя вообще, что ли, совести нет?! Всё! Я с тобой больше нянчиться не буду! Все карты тебе заблокирую, тачку заберу…

Негодяй Гриша встал у мусорной урны и начал мочиться (хоть спиной повернулся к отцу, и то спасибо), продолжая развязно болтать.

– Выражаю свое отношение к твоим с-с-санкциям, ой-ей-ей, как потекли…

Отец шагнул вперед и услышал только:

– Пап, пап, что ты, береги свои туфли, они ж от Армани!

Павел Григорьевич остановился и простонал, взявшись за лоб:

– Счастье, что мать твоя до этого не дожила…

Лицо обернувшегося Гриши в один миг стало протрезвевшим и злым. Но ответил он нарочито беспечно, даже развязно.

– Ты, папуля, что завелся-то? Приехал, вытащил – молодец. Езжай дальше, куда тебе там всё время надо. Беги скорее, а то вдруг без тебя все деньги заработают.

– Да пошел ты! – только и мог проговорить расстроенный отец, садясь в машину.

Он ехал, и думы его были невеселые.

Павел Григорьевич не любил прошлую жену Лидию, своей внезапной смертью оставившую малолетнего Гришу наполовину сиротой. Но сыном гордился и старался ни в чем тому не отказывать.

Гриша, хороший добрый мальчик, получил и нянь, и домашних учителей, и заграничный диплом, и открытый счет. И дорогую красную спортивную машину с номерами 666, как заказывал. Времени сыну Павел Григорьевич почти не уделял, ведь он не совершал заведомо бесполезных действий – дело мужчины не сопли детям подтирать, а самому являть пример действий эффективных.

Но сейчас Павлу Григорьевичу было так худо, что хоть в петлю лезь. Добрые приятели у него были, но обратиться со своею бедой ни к одному из них не позволяло самолюбие.

Оставалась Настя, его Настя. Его сильная, умная, независимая амазонка Анастасия – секс без обязательств и всегдашняя палочка-выручалочка. С серыми глазами, тонким станом и улыбкой Джоконды.

Глава III

Спорные методы

В телецентре было шумно. Павел Григорьевич, не дозвонившись, вошел в павильон, его пропустили без вопросов – знала в лицо вся охрана. Он остановился у стены, глядя, как за широким стеклом у плейбэка стоит Анастасия, выпрямив стройную спину. На сцене танцевали, шла репетиция телепередачи, продюсером которой она была. Продюсером успешным и опытным.

К ней подошли, она обернулась. Разглядела, кивнула и мигом оказалась рядом.

– Паш, ну я же сказала: не могу. Ты же видишь, съемки. Чего ты приехал вообще?

– Настя, у меня стресс. Мне надо срочно его снять. Настя, мы договаривались. – Павел Григорьевич крепко сжал ее дрогнувший локоть, улыбнулся, глядя в ее серые туманные глаза. – Снять надо срочно.

Анастасия моргнула:

– Сейчас ну реально неудобно. У нас эфир через три дня.

Павел Григорьевич не отпускал ее тонкую руку.

– Когда ты ко мне в прошлый раз приехала и сказала, что у тебя стресс, я встречу с японцами остановил. Они сорок минут думали, что у меня понос. Тоже было реально неудобно.

Анастасия вздохнула, достала рацию.

– Костя, объяви обед до четырнадцати двадцати. Нет, тридцати пяти.

Уже не по рации, а так – добавила, прищурясь и скользнув по нему оценивающим взглядом.

– Или всё-таки до двадцати, а, Паш?

Павел Григорьевич и бровью не повел, а, сохраняя самый серьезный из всех возможных видов, поднялся за Настей в ее личный «гримваген», или просто – в комнату отдыха. Внутри были столик, бар, зеркало, душ и небольшая уютная коечка, Павлу Григорьевичу хорошо знакомая.

Анастасия заперла дверь и начала неспешно расстегивать светлую блузку, механически раздеваться, не сводя с него серых блестящих глаз:

– Паш, а что случилось-то?

Павел Григорьевич, снимая штаны, посетовал.

– Ерунда. Сын Гришка в тюрьму садится по уголовке. И врач мне сказал, надо жизнь менять, не то умру. Вот так-то, Настя.

Анастасия подскочила, взяла в ладони его лицо, ахнула. Обняла. Прижалась к любимому.

После они, уже одетые, пили любимый Пашин коньяк из чайных чашек.

Глаза Анастасии сверкали, как алмазы в огранке «роза».

– Фу, блин, Паш, ну кто так пугает-то? Врач же тебе сказал: не онкология. И Гриша в тюрьму не сядет… Ты же его отмазал.

Павел кивал в ответ, но хмурился.

– Да. Отмазал. Но я смотрю в будущее. И в этом будущем наш красавец Григорий Палыч валит лес и пьет очень крепкий чай где-нибудь в Мордовии. И пьет тот чай он вовсе не из таких, как у тебя, чашек. – Хмелея, он немного повысил голос. – Настя, я, кажется, понял намёк Борьки-майора. В следующий раз Гришку посадят. Уже ничто не поможет. Всё! Касса перестала принимать деньги!

– Ну, может, следующего раза и не будет? Может, он одумается? – не отставала Анастасия, радуясь про себя этому «наш» про беспутного Гришу, осторожно и ласково гладя Пашин разгоряченный лоб тонкими прохладными пальцами.

Но Паша, поблаженствовав недолго, уверенно высвободился из ее осторожных объятий и продолжил:

– Чтобы одуматься, нужен мозг. А Гриша его, к сожалению, не унаследовал. В армию надо было его отдать! Так ведь нет, тоже отмазал. Жалел, ведь паренек без матери рос с восьми лет. Что вот теперь делать? В дурку его закрыть? Лоботомию сделать? Но для нее ведь тоже нужен мозг! – неуклюже попытался пошутить Павел Григорьевич. Нахмурился еще больше, изогнув соболиные брови, придвинул опустевшую чашку тонкого фарфора.

Анастасия со вздохом подлила еще, но после решительно убрала бутылку.

Дополнительно обидевшись, Павел Григорьевич грузно поднялся, поцеловал ее в висок, пытаясь звучать деловито-равнодушно.

– Ладно, извини, что загрузил. Я поеду. Всё равно у меня сегодня уже ничего не получится. Насть, ну ты звони, если что.

Анастасия вдруг плавно поднялась, беззвучно хлопнула тонкими ладонями (она, как и Павел Григорьевич, не любила бессмысленного шума) и сказала негромко, но так, что возражать не хотелось.

– Паш, подожди. Есть у меня один человек. Он странный. Но он решает вопросы и возвращает счастье. Методы у него… спорные. Но если тебе кто-то и может помочь в этой ситуации, то это он. Давай попробуем помочь твоему сыну.

Павел кивнул. Решено.

Ехали недолго, но после от парковки шли по темным дворам к какому-то подвальному помещению. Павел Григорьевич приготовился любые сюрпризы встретить по-самурайски спокойно, ведь Насте с ее дымчатыми глазами и улыбкою Джоконды он доверял почти всецело.

Они давно, еще с институтских лет были знакомы. Потом пути разошлись, затем встретились вновь. Анастасии, почти его ровеснице, никак было не дать ее лет. Стройная, легкая, успешная и независимая, она его заинтересовала, а затем и увлекла. Эта связь длилась долго и переросла в настоящую близость, к удивлению самого Павла Григорьевича. Не будь у Анастасии, успешного продюсера и эффектной женщины, такого же отвращения к законному браку, как у него, они бы вряд ли выдержали долго вместе. Два умных взрослых свободных человека, секс без обязательств и дружба – чего же лучше и желать? Потом, Настя так его знает и понимает с полуслова. Здесь Павел Григорьевич свои размышления прервал, выходя из машины.

– Настя, откуда ты его знаешь? Этого твоего «странного человека»?

– Долгая история. Он психолог, художник, технолог. Снимали один фильм ужасов, он нас консультировал. Про маньяков, – ответила она беззаботно, глядя в сторону. – Вот адрес, здесь вход. Я наберу код, Паш, заходи и будь внимателен, там много ступеней и перил.

Павел кивнул ей в ответ, придержав дверь, но затем пошел вперед и, ошарашенный, отпрянул.

В помещении было действительно много ступеней и лестниц, по стенам были развешаны самые странные предметы – колбы, картины, веники и шкуры, фонари.

Но всё это было пустяком! В центре, при выходе у главной лестницы на крюке висел мертвец.

Павел Григорьевич был врагом бессмысленных действий и лишнего шума. Молча и быстро он взял за плечи Анастасию, развернулся к двери, полой пиджака протирая дверную ручку, стирая отпечатки, открывая в телефоне номер своего юриста.

– Валим отсюда, – решительно шепнул он Насте, но та лишь по-джокондовски ему улыбнулась.

Улыбнулся и повешенный, подмигнул и воскликнул сиплым голоском:

– О! Настя! Какие люди и почти без охраны!

Павел Григорьевич и Анастасия обернулись на него, внешне спокойные – жесткую науку жизни ничему не удивляться изучили оба, – но Павел был растерян больше и схватился за сердце, вспомнив про врача и поджелудочную.

Странный человек, разговаривавший сиплым фальцетом, потребовал подать ему пульт.

– Ну слава богу, хоть кто-то пришел! А я думал, так и провишу до вторника, до семнадцати ноль-ноль. У меня только там назначено. Я извиняюсь, там – на столе – пультик лежит, вы не подадите?

Павел Григорьевич протянул «висельнику» пульт, поданный Анастасией.

– И как это понимать?

– Тестировал новую систему «принуждение к верности». С табуреточки спрыгнул, а пультик-то взять забыл. Вот, вишу – сколько уже? Пять часов. Задремал даже, – сипло, нараспев проговорил странный субъект Психолог.

Получив пульт, странный знакомый Анастасии спустился вниз и освободился от фальшивой петли.

Павел Григорьевич полюбопытствовал:

– А что такое принуждение к верности?

Возникший рядом человек – «психолог», со слов Насти, – сбросивший рухлядь и снявший петлю с шеи, оказался худощавым лысеющим шатеном неопределенных лет. Его подвижное лицо всё время меняло выражение, глаза были разного оттенка. Он мог бы показаться Павлу Григорьевичу совершенным бесом, если бы тот верил в ад.

– Да у меня клиент один, у него жена гуляет. Синдром Мидаса. Я разработал для него простую схему: она приходит домой, а он повесился. Типа из-за ее измен. Шок, переосмысление, отказ от порочной модели поведения – висельник тарахтел, в свою очередь внимательно разглядывая Павла Григорьевича.

Анастасия негромко вмешалась:

– А инфаркт у жены в этой схеме не предусмотрен?

– Она в свои сорок пять спит с тремя. Какой инфаркт? Большое здоровое сердце. Лев, – неожиданно просто и вежливо разноглазый висельник представился Павлу Григорьевичу.

– Павел, – пожимая руку, ответил Павел Григорьевич. Ему вдруг стало легко и почти спокойно.

Анастасия тихо проговорила:

– У Паши проблемы с сыном.

Разноглазый Лев моргнул, пробормотав:

– Извините, я в туалет. – И, зайдя за ширму, продолжил: – Я слушаю!

Анастасия поведала невеселую историю Гришиных подвигов. Павел Григорьевич молча, благодарно разглядывал Настин профиль, пока та вещала в сторону ширмы:

– И вот, сын, двадцать семь лет, совсем отбился от рук. Типичный мажор, со всеми вытекающими… Помочь надо хорошему человеку.

Лев вышел. Деловито спросил про сына:

– Курит?

– Да… Курит тоже, да, – выдохнул павший духом Павел Григорьевич.

Лев сверкнул глазами, вытащил пачку сигарет, протянул Павлу:

– Отучим. Простая схема. Я – это вы, вы – это он. Вот сигареты. (С пафосом.) Сын! Гришенька! Если еще раз увижу тебя с сигаретой, отрублю себе палец. Так и знай.

Павел Григорьевич поддержал игру. Вспомнив нетрезвое лицо Гриши в «обезьяннике», он достал из протянутой пачки сигарету, вставил в зубы и усмехнулся, как мог противнее. Разноглазый Лев взял со стола нож и отрубил себе палец.

Кровь хлынула фонтаном. Павел Григорьевич поперхнулся незажженной сигаретой:

– Вы… ты… ты…?! Настя, звони в скорую!

Анастасия ответила ему улыбкой Джоконды.

Павел схватил со стола какую-то тряпку, пытался зажать ею место отрубленного пальца. Лев, отжимая свой настоящий палец, объяснил фокус, смеясь:

– Детский сад, конечно. Примитивный механизм. Но работает идеально, Павел.

– Тьфу ты, Лев!

Когда мужчины снова пожали друг другу руки и стало понятно, что дело пойдет, Анастасия заметила:

– Там – посерьезнее ситуация.

– Это я понимаю, – важно отозвался Лев, – Вы на какой стадии отчаяния? На последней? Дошли до ручки?

Павел Григорьевич кивнул.

– Дошел. Только бы спасти сына.

– Прекрасно. Значит, вы готовы на всё. И горе тем, кто не с нами! – завершил разноглазый маг Лев своим сиплым, теперь казавшимся очень мелодичным, голосом.

Глава IV

Казнь

Гриша открыл глаза и увидел, что лежит на деревянном полу на грязной соломе. Голова гудела, во рту был противный горький привкус.

Бревенчатый потолок. Сквозь узкие окошки светило солнце. Пахло навозом и какой-то кислятиной. Кто-то тормошил его за плечо, приговаривая негромко и словно испуганно:

– Гришка, вставай! Это я, Прошка!

Гриша только отмахнулся со стоном. Голова раскалывалась, спина ныла. Скосив глаза, увидел какого-то чумазого парня в дурацкой шапке и деревенской холщовой рубахе. «Официант, халдей очевидно. Эх, загулял я вчера, видно, крепко. Ничего не помню». Гриша махнул рукой, снова закрывая глаза, лениво разрешил:

– Деньги в кармане возьми и вали отсюда… Прошка.

Неожиданно откуда-то сверху полилась вода, – много, целый деревянный ушат. Отплевываясь, Гриша сел, но всерьез сердиться не было сил. Он только прищурился.

– Что за хрень?! Э! Опухли, что ли? – Вытер лицо, огляделся. – Где я?

Прошка – дурацкая шапка продолжал тянуть свое, негромко и нудно.

– Да в хлеву ты, в хлеву, где же еще-то. Поднимайся, Гришка! Барин сейчас велел коня подать, а ты дрыхнешь! Вставай, говорю, Гришка, погоришь, бедная твоя головушка…

– Отвали от меня. Ты мне снишься, убогий? – Тут Гриша поглядел на свою одежду, такую же серую деревенскую рубаху и грубые чужие штаны, на свои босые грязные ноги, взвился: – Блин, меня обокрали, что ли? Что это за бомжатник? – Пошарил рядом в соломе, ища телефон.

Телефона не было видно. Он простонал, схватившись за голову.

– Слышь, ты, телефон где? Дай свой, мне позвонить надо! А-а, башка болит…

Прошка в смешной шапке не унимался, тянул его за рукав, жалобно заглядывая в глаза, тихо приговаривал:

– Дык Авдей же Михалыч, наш приказчик-то, тебя по всей усадьбе ищут! Подымайся давай, от греха, пока не нашел он, аспид, тебя, горемычного.

Бревенчатая дверь хлопнула, распахнувшись от удара тяжелого сапога.

На пороге стоял высокого роста крепкий краснорожий мужик, тоже в смешной шапке, кафтане и высоких сапогах. Усы и борода его грозно топорщились.

Прошка неслышно охнул и всплеснул ладошами: «Нашел!»

– Вот он где, оболдуй этот чертов, прохлаждается! – проревел приказчик, схватил Гришу за шиворот и, вытащив из хлева наружу, грубо швырнул на землю.

Совершенно потерявшийся от такого обращения, Гриша лежал и видел квадратный внутренний двор во всех подробностях: впереди крыльцо какого-то дома с колоннами и львами, слева большие ворота, справа сад и огороды, колодец, позади какие-то бревенчатые постройки. По двору ходят куры, гуси, свиньи.

Гриша вдруг вспомнил: он вышел из клуба. Увидел, как его машину увозит эвакуатор, только блеснул красным лаком багажник. Он помнил, как сорвался с места и побежал за эвакуатором, крича на ходу ругательства. Эвакуатор удалялся довольно медленно, но Гриша никак не мог его догнать.

Эвакуатор свернул за угол, навстречу Грише вырулила машина и ослепила его фарами. Вспышка фар, ощущение боли в руке…

Значит, что, его сбила машина?

И потом его похитили какие-то полоумные реконструкторы?

Держась за ушибленный бок, глядя на грозного усатого-бородатого, он выставил ладонь вперед и примирительно начал, стараясь звучать как можно спокойнее.

– Старичок, без обид, я не при делах! Всё решим! Ты так только больше не делай, чтоб потом не жалеть. О'кей?

Усатый-бородатый разумной речи не внял, продолжал паясничать.

– Почему конь не оседлан, паскуда? Я те что вчерась велел, стервь ты такая?

– Какой еще «вчерась»?! Я тебя первый раз в жизни вижу! – уже всерьез возмутился Гриша, поднимаясь с самым оскорбленным видом. Тогда неуемный «приказчик Авдей Михалыч» замахнулся ногой и точно попал бы Грише по ребрам, не отскочи тот вовремя в сторону.

Пока изумленный Гриша собирался с мыслями, ворота распахнулись и во двор, гарцуя на коне, въехал другой хипстер-реконструктор – разодетый, как карточный валет. Поглядев на Гришу, он процедил, обращаясь к приказчику:

– О, так этот живой еще? Я-то думал, ты его уже на лоскуты порвал, Авдейка…

Тот вытянулся в струну, угодливо затараторил:

– Так дело-то нехитрое, Алексей Дмитрич. Вы только моргните – я его, сучьего сына, мигом в кашу уработаю, как пить дать, по вашему велению уработаю.

Тут уж Гриша не выдержал, поднял руки.

– Ну всё-всё, оценил, мужики, вы оба красавцы! У вас тут корпоратив какой-то, что ли? Круто, респект! Так меня-то вы зачем нарядили? Я вообще не из вашей тусовки!

Карточный валет «Алексей Дмитрич» брезгливо скривился, поднял бровь, с почти незаметным кивком «Авдей!» швырнул усатому-бородатому свою плетку. Тот перехватил, слегка присвистнул, оскалил белые кривоватые зубы и двинулся на Гришу.

Тут Грише впервые сделалось страшно. Он повысил голос, стараясь звучать уверенно и развязно, но получалось не очень.

– Слышь, ты там, на коне! Ты это ему зачем плетку дал? А ты, Борода, ты вообще ко мне не подходи! Братан, ну ты угомони этого аниматора! Он у вас сильно бодрый какой-то!

Тут явилось еще одно действующее лицо – на крыльцо дома с колоннами и львами неспешно вышел полный человек, пожилой, с бакенбардами и с турецкой шапочкой на голове. На нем был длинный атласный халат, в руках старинная курительная трубка. Весь его облик смутно напомнил Грише какой-то портрет из музея, куда его водили на экскурсию еще в гимназии.

Пожилой в халате подбоченился и, сдвинув седые брови, проговорил грозно:

– Эт-то что тут за хай посередь двора?

Валет Алексей Дмитрич небрежно бросил в ответ.

– Да вот, бать, холопа учу, а то совсем от рук отбились. Высечь надобно подлеца.

Пожилой в халате, очевидно в роли старого барина, покачал головой укоризненно.

– А ну охолони-ка, сынок. Я покамест жив еще и сам решу, кого сечь. Шибко ты лихой стал, Алёша. – Затем обратился к Грише: – Где конь мой, а? Как тебя? Гришка?

Гриша решил пробовать продолжать развязно, впрочем, уже без особой надежды на успех.

– О, вот и еще один. Ни фига себе, вы как мощно гуляете! Вы кто, Газпром, Сбербанк? – Обернувшись к «старому барину» в халате: – Что празднуете-то, отец?

Развязность, как и врожденное обаяние, обычно Гришу выручали. Но не теперь.

Старый барин остался равнодушен и к тому, и к другому. Не меняя выражения лица, он негромко велел бородатому-усатому Авдею-как-его-там Михалычу:

– Дай-ка холопу Гришке пару раз для ума.

– А-а-а! – раздался свист плетки. Никогда еще не изведанная боль телесного наказания обожгла благородное белое плечо. Гриша с воплем упал на землю, не веря, что так бывает и что это случилось с ним.

Пожилой полный демон в атласном халате, пожевав губами, флегматично добавил, попыхивая своей старинной трубкой.

– Вот как чай допью, и коня не будет – сечь паршивого холопа Гришку до крови.

И ушел в дом со львами, ирод.

Битый плетью Гриша обернулся на Валета и Бородатого с воплем.

– Помогите! Это беспредел! Вам же за это отвечать придется, замучаетесь пыль глотать!

Ответа не было, злодеев и след простыл. По двору мерно передвигались одни только куры, гуси и свиньи, уже привычные глазу.

Вдруг кто-то подхватил его за подмышки, потащил в конюшню, прислонил к стене раненым плечом. Гриша взвыл от боли, открыл глаза и увидел перед собою знакомую курносую физиономию этого, как его, Прошки. Он с виноватой улыбкой протянул Грише ковшик с водой. Тот брезгливо отказался – неизвестно, из какой лужи. Прошка пошел поить из ковшика лошадей, стоявших в денниках. Одного из коней чумазый парень в смешной шапке вывел и подвел к Грише, трясущемуся от пережитого стресса и негодования.

– Гришка, ну ты чего встал-то?! Мало тебе дали по рогам? Веди коня барину, а не то еще схлопочешь.

Гриша, сморгнув, громко зашептал тому на ухо:

– Прошка, слушай, скажи, где позвонить можно? Заметь, меня искать будут! Мой отец, он крутой и влиятельный, он всё может, он тут всех раком поставит! Я их всех запомнил! Этой вашей секте поганой, где приличных людей бьют, хана будет полная! А я тебя отблагодарю, не обижу.

Прошка в ответ почесал курносый красный нос, покачал головой, помолчал. Потом неторопливо сообщил измученному происходящим безумием Грише, пытаясь сунуть тому поводья в руки:

– Вроде и по-русски ты, Гришка, говоришь, а я вот не пойму ни черта. Дело наше с тобой не барское, а холопское. Коня барину веди давай, а болтать опосля станем.

Тут уж Гриша не выдержал. Бросив поводья с криком «Сам веди, придурок!», он решил действовать сам, раз помощи нет ниоткуда. Хотя это случилось почти в первый раз в его жизни, где всегда бывала помощь в нужную минуту и незамедлительно!

Отпихнув идиота Прошку, Гриша кинулся к окну. Распахнуть его было непросто, Гриша ободрал пальцы и ушиб плечо, но в итоге рванул в открывшееся пространство, как быстрый молодой олень.

Снаружи моросил противный дождь, и быстрый молодой олень Гриша, поскользнувшись, полетел прямо в лужу, опрокинув свиное корыто. Вскочил на ноги и, проклиная судьбу, бросился наутек, куда глаза глядели. Опечаленные свиньи, лишенные корма, проводили его в путь недобрыми взглядами. Куры и гуси же смотрели вслед беглецу безо всякого выражения.

Мокрый, но счастливый предвкушением скорой свободы от затянувшегося кошмара, Гриша бежал по деревенской улице мимо колодца, огородов, церкви, затем – бревенчатых крестьянских изб, сменявших друг друга… Гриша перешел на быстрый шаг, а потом и вовсе остановился, ведь за ним пока никто не гнался. Огляделся – на улице топтались типичные крестьяне. Кто-то гнал на реку гусей, кто-то набирал в колодце воду, мимо тащился нагруженный сеном воз. Гриша крикнул погонщику волов:

– Эй, вы, позвоните сейчас же в полицию! Меня похитили!

Но погонщик лишь махнул рукой на него и завалился в сено, накрыв лицо шапкой.

– В какую сторону Москва? Где МКАД? Помогите!!! – прокричал он в ухо встречной старухе в красном платке и синей юбке, с коромыслом. Та не сразу откликнулась, поначалу некоторое время таращилась на него, перекрестилась, потом махнула рукой, словно стряхивая пылинку с платка.

– Чаво? Не ори ты, дурень, не глухая, не знаю, про что ты, оглашенный. Поди прочь, какая тебе тут Москва! Кто ты такой? А ну вали. Кыш, кыш отсюда! Чтоб ты пропал!

Где-то он уже это слышал, подумалось Грише. Он припустил дальше, внутренне сжимаясь от ужаса перед непонятным.

Забежал под навес, оказался в кузнице. Кузнец выглядел нормальным человеком с ясным взглядом, стоял у наковальни и бил по ней молотом.

Гриша пришел в себя и неожиданно почти успокоился. Спросил ясноглазого кузнеца:

– Здрасте, а где можно позвонить? Где тут у вас почта или банк какой-нибудь?

Размахнувшись, кузнец вдарил молотом по наковальне так, что бродившие вокруг куры и гуси подпрыгнули, а свинья свалилась в овраг. Отвечал Грише обстоятельно:

– Здравствуй и ты на много лет, парень. Где тут можно позвонить, спрашиваешь? Это в колокол, что ль? Так это только в церкви, на колокольне можно. А тебе-то зачем, пустельга? – И, приглядевшись, – Ведь ты никак Гришка-холоп, и опять пьян с утра? Так и быть тебе снова поротым, да и за дело, – покачал головою кузнец и вновь принялся бахать своим молотом.

Слышать это было обидно. Гриша побежал прочь, но на следующей улице проклятой деревни ему преградил путь усатый-бородатый Авдей Михалыч с оглоблей наперевес.

– И куда это ты побёг на сей раз? Гриня, ку-ку! – И засвистел, и заулюлюкал…

Гриша на ходу рванул через поляну в поле, в сторону леса. Зарядил дождь, босые ноги скользили, Гриша порезался об осоку, ему впервые за много лет захотелось плакать.

Вдруг из-за бугра показался здоровенный бурый медведь, он глухо и страшно зарычал.

Гриша ахнул – назад! Куда-нибудь! Прочь отсюда!

Задыхаясь от пережитого и усталости, Гриша продолжал бежать, спотыкаясь, сам не зная куда, и очутился на берегу реки. Прыгнув в отчаянии с обрыва вниз, прорвав рыболовные сети, бедный Гриша плюхнулся в воду на мелководье, вновь видя бродивших вдоль берега гусей, кур и свиней.

С вершины утеса на него с любопытством глядел бурый медведь.

Гриша выбрался-таки на сушу, сел.

Оказавшийся рядом старый знакомец Прошка укоризненно качал головой.

– Эх ты, Гришка, Гришка! Куда попер-то? В самую рыбалку угодил. И сети порвал, и сам чуть не утоп. Латать теперь те сети нам с Любашей до самого Ивана Купалы дня, так ведь, бровастая? – обратился он уже к толстой румяной бабе с русой косой, стоявшей рядом.

Та, смеясь, глядела на Гришу. Зубы у нее были белые и ровные, ноги босые. Возле ног бабы стояла корзина, полная каких-то овощей.

– Чёрта лысого ты бежать-то удумал? Голова-то не лишняя, чай, не Змей Горыныч.

Любаша протянула Грише, выпутавшемуся наконец из рыболовных сетей, какой-то ком тряпья.

– На, в сухое оденься.

Сидя на земле, Гриша развернул рубаху и портки, поморщился раздраженно.

– Женщина, а можно мне мои шмотки вернуть? Что вы мне рванье какое-то пихаете? Где мои лоферы? Трусы мои где, наконец?! – Недовольный Гриша повысил голос на толстую босоногую дуру.

Та, впрочем, нимало не огорчаясь, только перемигнулась с Прошкой и проговорила нараспев, насмешливо:

– Экой паренек, горластый да норовистый, к нам в сети попал. Не желаешь добра – ходи себе сырым, суши портки сам, по одежке протягивай ножки. Не больно-то нам и надо для такого стараться.

Курносый Прошка из мужской солидарности дернул за вышитый крестиком рукав полотняной рубахи, приобнял бабу за плечи.

– Не видишь разве, Любаша, как Гришку разбирает? Дала бы сбитнем забродившим ему горемычному похмелиться. С тебя не убудет ведь, бровастая.

Но Любаша была непреклонна. Плавно повела округлым плечом, отпихнула Прошку (руки-то не распускай, селезень дворовый), перекинула тяжелую косу с темно-синей лентой за спину, нахмурила густые брови, молвила важно:

– Оттого и разбирает, что нечего бражничать до беспамяти. Не дам ничего. Пусть вот репку погрызет – полегчает, небось… – Не спеша достала из корзины, выбирая, какие похуже, два желто-серых корнеплода, бросила один Прошке. Тот репку поймал, потер об рубаху, с хрустом куснул. Крякнул, начал жевать, радостно улыбаясь, как дебил.

– Ай, сладкая! Славно!

Вторая репка полетела Грише, но тот сидел неподвижно, и репка только стукнулась об его лоб и упала рядом.

Посидев пару секунд в ступоре, Гриша вскочил на ноги, размахнувшись, забросил несчастный корнеплод далеко в соседний огород, сверкая глазами от злости. Тонкая психика не выдержала, и с ним приключилась форменная истерика. Он пнул корзину с овощами, больно ушиб босую ступню и принялся скакать на одной ноге, крича дурным голосом:

– А-а-а-а!!!!

Подождав, пока он отведет душу и напрыгается, Прошка спросил тихо:

– Гриш… ты чего?

Гриша снова завелся, временами переходя на недостойный представителя элиты визг:

– Какая, нахрен, репка! Кто вы такие!? Хватит уже! Во что вы тут играете? Почему вокруг всё такое… адское?! Что это за ретро-ад?! Где ваши айфоны, вашу мать?! Двадцать первый век на дворе! Машины! Самолеты! Интернет! Почему все босые?! – Вдруг внезапно нашелся. – А ну, отвечайте живо! Нашей Россией теперь управляет… давайте все хором… Владимир… Владимирович… Ну?

Прошка и Любаша, испуганно прижавшись друг к дружке, тихим, но уверенным хором ответили неожиданное.

– Александр Николаевич.

Гриша так опешил, что почти успокоился. Он помолчал секунды три, затем раздельно проговорил:

– Это какой еще Александр Николаевич?

Любаша охнула, всплеснула полными руками, опечалилась. Прошка, напротив, приосанился, поправил шапку на голове, выпалил торжественно:

– Ты, Гриш, чудить-то чуди, а царя-батюшку не трогай и Бога не забывай. Век наш теперешный – девятнадцатый, год одна тысяча восемьсот шестидесятый от Рождества Христова. Разумей, коли умом повредился, с высокого утеса да в водицу сиганувши.

Гриша присел на заросший мхом валун, растирая ушибленную ступню, нахмурился.

– Какой? Тыща восемьсот…?

Любаша взяла из корзины крупное наливное яблоко, протянула Грише, проговорила тихо, с легкой ехидцей в голосе:

– Точно, соколик, нынче, что ни на есть как тыща восемьсот шестидесятый годок от Рождества Христова. Репки моей твое сокородие пожевать не пожелало, так хоть яблочко спелое отведай, авось не запрет, как припрет.

Гриша яблочка не принял. Молчал, игнорируя деструктивную реальность.

Продолжал сидеть на гранитном валуне, думая, что сошел с ума или умер и попал в ад. Отчего-то вспомнил гравюру на стене отцовского кабинета, называлась вроде «Всадники ада». Отец гордился – мол, подлинник какого-то Дирера или Дерера. Гриша не интересовался музейным хламом. Теперь вспомнил. Сжал виски пальцами, зажмурился.

Рядом раздались топот копыт и тяжелое лошадиное дыхание. Гриша открыл глаза. Всадник был один, но хуже любых четырех – Авдей Михалыч, лютый приказчик старого барина.

Прошка взялся за голову в отчаянии.

– Эх, погорел ты, Гриша. Коня-то барину подать забыли! – И сиганул прочь в кусты вместе с толстой Любашей, гусями и свиньей, оставив Гришу на растерзание садисту-приказчику. Предатель!

Гриша поднялся было, шагнул, затем взмахнул руками и упал ничком, больно ударив грудь и подбородок. Жуткий приказчик длинным хлыстом заплел ему ноги и поволок по мягкой траве. Теряя сознание, Гриша простонал: «Не-е-е-ет!»

Очнулся он уже на площади, вокруг было много народа. В центре возвышались три виселицы. Правее стояла плаха с топорами. Крепкий палач, заросший иссиня-черной бородищей до самых глаз, ухмылялся, переступая с ноги на ногу.

В небе парил зловещий коршун, не предвещая ничего хорошего.

Гришу держали за локти два мужика совершенно звериного вида. Приказчик Авдей Михалыч, змей бородатый, кивнул палачу, указав на Гришу.

– Этого тоже в очередь. Приступай, голубчик, чего уж мешкать.

Гриша оторопело, не веря своим глазам и ушам, кричал, поочередно поворачиваясь к своим бородатым стражам:

– Ребята! Ребята! Эй! И ты, эй! Подождите! Давайте все выдохнем и поговорим!

Но никто его не слушал.

Все смотрели на казнь. Доносился крик очередного казненного – но от него вздрагивал только Гриша. Люди глазели, как истошно вопил сажаемый на кол, как жутко болтает ногами повешенный.

Гриша поник головою и обвис на руках своих палачей.

Один из мужиков тряхнул его, крикнул в ухо неожиданно писклявым голосом:

– Эй, негодный, а ну разуй глаза-то! Душа грешная-виноватая во ад отходит, смотри, холоп! Твоя туда же пойдет.

Приказчик стоял неподалеку, постукивая рукоятью плети по голенищу высокого сапога, не глядя на Гришу. Тот не выдержал, заскулил:

– Не-не-не, Авдей Михалыч, нам туда не надо! Стойте-стойте! За что-о?! За то, что я коня не запряг?! Так я запрягу! Давайте всё назад отмотаем! Вы что такие резкие? Всё же можно поправить!

Приказчик отозвался неожиданно спокойно, почти дружески.

– Не за коня это, Гришка. За то, что ты, холоп, бежать пытался. С беглыми у нас строго. Казнят смертною мукой.

Тут ноги у Гриши сами подкосились. Он упал на колени, руки связали за спиной. Рядом на виселице из-под какого-то стонущего бедолаги выбили чурку, и тот повис, подергался и замер.

Гриша, еле шевеля онемевшими от ужаса губами, не сдавался.

– А суд?! А почему суда не было? Пусть сначала докажут! Может, я просто бегал! Для здоровья! Твари! Беспредельщики! Убийцы! Я требую адвоката!

Приказчик сплюнул прямо перед ним и ушел. К Грише сбоку, откуда ни возьмись, подскочил Прошка, зашептал в ухо:

– Гриша, а ты бы Авдей Михалыча не злил! Он знашь какой! Вмиг башку тебе снимет! До самой казни можешь не дожить!

Гриша глядел в глуповатое курносое лицо Прошки.

– Братан! Проха, помогай! Ты же местный. Как поступать-то?

Прошка почесал затылок под своей нелепой шапкой.

– Да ты Авдею Михалычу в ножки кинься, целуй, умоляй! Даст Бог, не вздернут! Токмо руку отрубят, да и всё! Без руки жить можно. Даже без двух. В нашей деревне таких двое. Будешь третьим. На троих соображать, по любому, лучше, чем одному. Кому налить всегда найдется.

Гриша моргнул.

– Какую руку?

Примостившийся возле плахи палач сиплым тенором вопрошал у казнимого, стоявшего на коленях, какую руку тому рубить.

– Которую рубить тебе, горемычный, левую? Али правую?

– Левую! – проскулил будущий калека, заливаясь слезами.

Протяжно стонали посаженные на кол. Беззвучно покачивались уже повешенные.

Мужик рядом грыз репку. Похоже, репа здесь популярна. Гриша зажмурился – хрясь, и отрубленная кисть летит в корзину, стоящую у плахи, а рядом репкой хрустят.

Гриша говорил себе:

– Так. Я понял. Это просто кошмар. Страшный сон. Я что-то сожрал в клубе, или мне подлили, и теперь меня таращит и прет. Сейчас я открою глаза и окажусь дома.

Он глубоко вздохнул, прикрыл и открыл глаза.

Тут же получил крепкого пинка в спину. Дальше его повели на виселицу злые косматые мужики. Вот уже под ногами чурка, на шее петля. Небо ясное, в синеве над головой снова кружил коршун. Гриша набрал воздуху в легкие и заорал что есть мочи:

– Руку! Я согласен на руку! Рубите руку! – Но никто не слушал. Гриша умолк.

В голове с бешеной скоростью мелькало: так, с чего всё началось? Этот гаишник на капоте Гришиной машины, с травмами попавший в больницу? Нет, там папа всё оплатил, закрыл счета, папа всегда выручал и спасал. Ну, так он и обязан – кого же и выручать, как не единственного сына. Тогда что? Где и когда? За что!?

Вдруг Гришу осенило: это ведь та черноволосая ведьма из ночного клуба, Анфиса или как ее там, дура с серьгами до плеч, прокляла и пожелала ему пропасть за его насмешки над ней. Вот он теперь и пропадает один-одинешенек, с петлей на шее, под кружащим в небе огромным коршуном или кем тот был.