Последняя крестьянка бесплатное чтение

От автора

К пенсионному возрасту у каждого человека накапливается очень много жизненных впечатлений, о которых иногда хочется рассказать другому поколению.

Появившееся к 70 годам жизни свободное время и, кроме того, случайно оказавшись в местном литературном объединении, помогло мне это сделать.

Этими впечатлениями я и делюсь на страницах книги.

Большинство рассказов о деревне и людях деревни. Почему так?

Вся моя жизнь прошла в сельской местности. Работая агрономом, затем учителем в сельской школе, я хорошо узнала все перипетии и проблемы села с советских времен и до настоящих дней, то есть до момента исчезновения крестьянства как такового.

Зло же, выпавшее на долю деревни за это время (включая войну), позволило один из разделов книги назвать «Добро и зло».

А в разделе «Чу´дны´е люди» я рассказываю не об обычных «правильных» гражданах, а о людях с отклонениями в ту или иную сторону. Эти отклонения произошли в результате свалившихся на них жизненных обстоятельств. Если человек побеждал в жизненной борьбе – отклонение – в положительную сторону, сдавался – в отрицательную. Такие люди интересны, они и чу´дные и чудны´е.

Любя природу и состоя в клубе «Экология», я не могла не осветить в книге экологические проблемы и написать стихи о природе.

Дружеские шаржи посвящены членам Пестовского литературного объединения «Лира».

Большинство рассказов имеет реальную основу.

В. Гусева

Добро и зло

В

одном селении жили два мальчика. Росли они в разных семьях. Мальчик в одной семье ни в чем не нуждался, ни в чем не встречал отказа, рос ленивым, жестоким эгоистом и не любил людей. В другой семье мальчик рос без отца. Он рано познал нужду, рос трудолюбивым, добрым, любящим свою мать и с уважением относился к людям.

– Сколько зла в его сердце, – говорили люди про первого мальчика.

– Какое доброе у него сердце, – говорили они о другом.

До злого мальчика дошли эти слова. Но что такое добро и зло он не понимал и решил получить ответ у мудреца. Мудрец выслушал мальчика и задал ему свой вопрос.

– Ты когда-нибудь плакал в своей жизни? – спросил его мудрец.

– Я видел, как плачут другие, но слезы никогда не лились из моих глаз, – ответил мальчик.

И тогда мудрец сказал:

– Я сейчас не могу ответить на твой вопрос, – ты меня не поймешь. Приходи, когда слезы прольются из твоих глаз.

Обиделся мальчик на мудреца и ушел.

Прошло какое-то время. В стране началась война. Отец ушел воевать и не вернулся. Только оставшись без отца, мальчик понял, как он счастлив был с ним, и как ему сейчас его не хватает. Запоздалое чувство любви поселилось в уголке его сердца, потеснив зло. А потом стала болеть мать. Она уже не могла готовить ему вкусную пищу и ухаживать за ним как прежде. Мальчик понял, сколько добра мать приносила ему. Он очень переживал и жалел мать и во всем старался помогать ей. Видя это, люди изменили отношение к мальчику и стали помогать ему. Чувство любви к родителям, чувство сострадания, а также доброта людей постепенно вытесняли зло из его сердца. Он становился трудолюбивым, внимательным к людям и всегда откликался на их просьбы. Но мать умерла. Отчаяние охватило мальчика. Он остался совсем один. Горькие слезы обильно полились из его глаз. И тут он вспомнил слова мудреца. Но ему уже не нужна была его помощь – он сам знал ответ на свой давний вопрос.

– Добро и зло познаются в беде, – понял мальчик. – Если бы я не познал зла, добро никогда бы не поселилось в моем сердце.

Но зло не сдавалось. Уйдя из сердца мальчика, оно не ушло из селения. Их местность охватила засуха и голод. Люди стали умирать. От несчастного случая погиб и мальчик из другой семьи. Заботы о его матери легли на плечи этого мальчика. Он стал сильным, выносливым, глаза его смотрели смело и открыто. Но одна мысль не давала ему покоя.

– Почему так много зла на земле? – спрашивал он себя и не находил ответа. Тогда он снова пошел к мудрецу.

– Я знаю, что такое добро и зло, – сказал мальчик мудрецу – но почему так много зла на земле и так мало добра? И неужели так будет всегда?

И ответил ему мудрец.

– Так будет по-разному, – сказал он, – иногда будет перевешивать добро, а иногда будет больше зла.

– Но почему так? – допытывался мальчик.

И ответил ему мудрец:

– Мир вокруг нас состоит из противоположностей. Холод – тепло, тьма – свет, электрон – протон, созидание и разрушение… Так и в мире людей. Любовь и ненависть, невежество и познание, лень и трудолюбие, мужество и малодушие, жизнь и смерть и так далее. Другими словами – добро и зло. И эти противоположности находятся в единстве. И познаются одно через другое. Как мы узнаем, что есть тепло, если не почувствовали холода? Мы не узнаем красоты света, не узнав ужаса темноты. Нам будет не дорог мир, если не узнаем войны. А будет ли нам дорога жизнь, если не будет смерти.

Мы можем забыть, что такое добро, если не будет зла. И боремся за добро, когда это зло приходит. Другими словами – эти две противоположности находятся в постоянной борьбе друг с другом.

– А может ли в этой борьбе одержать победу добро? – спросил мальчик.

– Может, – ответил мудрец, – да ты и сам наблюдал это. Победой заканчивается война, смелостью побеждается трусость, трудолюбие борется с ленью и побеждает его. Знания людей побеждают невежество, на смену эгоизму приходит сострадание, взаимопомощь и любовь. Да и в твоем сердце зло побеждено любовью.

– И эта победа добра над злом будет навсегда?

– К сожалению, нет. Зло всегда рядом, оно проверяет человека на прочность и может вернуться, стоит человеку проявить в чем-то слабость. Бывает, что человека охватывает страх, он проявляет малодушие. Иногда им овладевает лень, а иногда – зависть, излишняя гордость и хвастливость, ложь и эгоизм. Это зло прокрадывается в сердце человека и занимает место добра. И человеку снова придется с ним бороться. Жизнь – это вечная борьба добра со злом.

В этом смысл жизни человека. И в этом закон природы.

– Значит, всегда нужно думать о зле, – с горечью сказал мальчик.

– Как раз, наоборот, – ответил мудрец – всегда нужно думать о хорошем. И не только думать, но верить в него и совершать это хорошее. Только в этом случае плохое, то есть зло, отступит. Великая сила, поддерживающая добро, это любовь и взаимопонимание.

Там, где есть любовь, не может быть зла.

– Я теперь знаю, как мне жить дальше, – сказал мальчик. Я возвращаюсь в селение и буду помогать людям. Я не забыл, как они помогали мне, когда я попал в беду.

– Ты правильно понял смысл своей жизни, юноша. Ты становишься мудрым человеком, и я верю, что ты одержишь победу над злом.

9.11.2017 г.

Портрет из газеты

Р

астапливая печь старой газетой, я на секунду развернула ее и, пробежав глазами, уже хотела бросить ее в печь, но неожиданно мой взгляд остановила небольшая фотография женщины.

Женщина на фото пожилая, лицо и руки в морщинах, вокруг шеи повязана скромным белым платком, по виду деревенская. Но это я увидела потом, а сразу мое внимание остановило, прямо приковало лицо, вернее даже не лицо, а выражение лица, ее взгляд. В ее взгляде (и я не нашла других слов) была мудрость и простота. Большая мудрость много пожившего человека и такая простота, далекая от простоватости, которую хочется назвать великой. Она сродни той же мудрости и, наверное, тоже приходит с годами.

Я осторожно вырвала этот портрет из газеты. Меня поначалу (да и потом тоже) не заинтересовало – как зовут эту женщину, из какой она деревни, что о ней пишут. Все мое внимание и мои мысли были сосредоточены на ее лице, Лике, как мне хотелось назвать.

Как она жила в наш непростой двадцатый век с его революциями, войнами, многочисленными преобразованиями? Вероятно, она прожила трудную жизнь. Говорят, что жизнь оставляет следы на лице человека. Почему же эта трудная жизнь не отразилась на ее лице? Где следы тревоги, недосыпаний, жизненных невзгод, неизбежных утрат? Иногда мне казались следы страдания и печали в ее глазах, виднелась усталость. Но нет. Все это перекрывалось светом какого-то душевного спокойствия, и я опять видела в ее лице неизмеримую мудрость и духовную простоту.

Вглядываясь в портрет, я пыталась вспомнить, где же я еще видела такое же выражение лица. Что-то очень знакомое находила я в нем, но вспомнить не могла.

И вот однажды, перебирая стопку старых журналов, я наткнулась на статью, которую читала когда-то давно. К статье была приложена фотография. Фотография воспроизведенного с Плащаницы облика Иисуса Христа.

Может быть, кощунственно сравнивать лицо крестьянки и библейского богочеловека, но там и там, несмотря на неимоверную разницу черт лица, я видела одно и то же – мудрость и простоту, только мудрость и простоту. Считается изображение по Плащанице самым достоверным из всех, растиражированных временем, изображений легендарного Христа.

Как он жил на земле, подвиг его великого самоотречения во имя любви к людям известен каждому, будь то атеист или верующий человек. Иисус был мудр и прост. Это отражал его лик.

Вглядываясь в лицо пожилой женщины, напомнившей мне образ Христа, я спрашивала себя, а как жила она, добра ли, любит ли людей, способна ли к самопожертвованию. И на каждый вопрос я отвечала – да, она не могла жить по-другому.

Как же назвать ее жизнь и жизнь таких людей, как она? Настоящей, честной, правильной? Может быть, праведной?

Может быть, ведя праведную жизнь, человек к ее завершению становится способным превозмочь трудности, отделить себя от обыденности, суетности, мелочности жизни и обрести те два параметра, которые и определяют значимость и величие человеческой жизни. С величием мудрости трудно поспорить, а что касается простоты, то говорят же – все великое – просто.

Тем не менее, размышляя над портретом пожилой женщины и вглядываясь в ее лик, я не ухожу от вопроса, который хоть раз в жизни задает себе каждый человек Земли. В чем же смысл человеческого существования?

По христианской религии он вроде бы ясен – это несение Креста, чтобы приблизить Царство Божие. А если быть уверенным, что не Бог создал человека, а человек Бога в своем воображении, ведя трудную борьбу за существование с силами природы, в чем же тогда смысл человеческого существования?

Или человеку не дано найти ответ на этот вопрос?

2012 г.

На вокзале

И

снова закончилось лето, снова наступила нелюбимая мною осень, синоптики со дня на день обещали снег и, задувший с севера резкий ветер, безжалостно срывал со старой вишни под моим окном последние, никак не желающие расстаться с деревом, желто-оранжевые листья.

Вишня была старая с черным корявым стволом. Ее не сажали. Это был отпрыск от другой еще более старой вишни, которая уже много лет назад, отплодоносив положенное ей время, засохла, но оставила после себя потомство, и оно, это потомство, также дарило нам блестящие, почти черные, сладкие, сочные ягоды.

– Но года через два не будет и ее, – глядя на ее засохшие внизу сучья, – думала я, стоя у окна и с сожалением наблюдая последние угасающие краски осени.

Дерево уходит, выполнив свое предназначение. А человек? В чем предназначение человека? В отличие от растений ему еще дан разум. Для чего? Вот я, – перекинулась я на себя, – сколько лет, сколько осеней прошло на моем веку? Пожалуй, раза в три-четыре больше, чем у этой вишни. Тоже настало время уходить. А выполнила ли я свое предназначение?

Продолжая смотреть в окно, я увидела, как по дороге прошел, часто переступая ногами, старик с палочкой. Я частенько вижу его на нашей улице. Его жизнь тоже подходит к концу. А зачем жил он? С каким смыслом?

И снова в моей голове завертелся вопрос во все времена волнующий человека и так и не приведший к единому ответу на него. Вопрос о смысле жизни.

– Нет, не буду забивать им себе голову, – вздохнула я, отходя от окна. Знает ли вообще кто ответ на этот вопрос. А мне завтра предстоит решать другие, менее философские вопросы.

Но как раз завтра при совсем неожиданных обстоятельствах мне было суждено вернуться к вопросу о смысле жизни.

Предстояла поездка в другой город и вот я уже, сойдя с поезда, полусонно сижу в автовокзале промежуточной станции в ожидании автобуса. В зале ожидания тихо, пассажиров немного и только в дальнем конце звякала ведром и шаркала шваброй пожилая уборщица, старательно ликвидируя осенне-грязные следы пассажиров.

Через какое-то время тишину полупустого зала нарушила группа молодых людей, энергия молодости которых волной выплеснулась в зал, сорвав дремоту с пассажиров и приковав внимание к этим, вероятно, студентам-туристам. Скорее всего, они возвращались из какого-то тур-похода.

Шумно устроив довольно многочисленное снаряжение и разместившись, они азартно продолжили обсуждение ранее поднятого вопроса.

Речь шла о смысле жизни человека.

Я прислушалась.

Молодые люди были скорее всего студенты 1-го – 2-го курса и, может быть, даже уже «хватили» немного философских наук. Они довольно-таки уверенно щеголяли друг перед другом философскими понятиями, сыпали цитатами, вплетая в свою речь изречения то Ницше, то Гегеля. Тут фигурировали и Соловьев и Бердяев и Вольтер. И даже какой-то эрудит вспомнил Конфуция. Некоторые делали упор на Библию, заостряя внимание на несении Иисусом креста. Но верующие (а среди них такие очевидно были) и неверующие расходились между собой и друг с другом в мнениях, которые были очень разные, иногда сходные, иногда очень противоречивые, а порой настолько абсурдные, что вызывали смех не только у спорящих, но и улыбки у пассажиров, сидящих в зале и поневоле прислушивающихся к спору.

Конца спора не было видно, когда один веселый светловолосый в модной куртке студент, кивнув в сторону уборщицы, подметавшей неподалеку, насмешливо сказал своему оппоненту:

– А ты вот у нее спроси – зачем человек живет. Она знает.

И приятель светловолосого, длинный, тощий, в черной спортивной шапочке, принял его шутку, неторопливо допил из жестянки какой-то напиток, бросил пустую банку под стул, и весело крикнул в сторону уборщицы:

– Бабушка, а ты не скажешь мне, неучу, в чем смысл жизни человека?

Старая женщина подняла голову, поправила очки, не выпуская швабру, сделала несколько шагов к ним. Внимательно, серьезно и несколько устало посмотрела на улыбающуюся компанию и, глядя в смеющиеся глаза парня, спокойно сказала:

– А ты, сынок, делай добро, вот тебе и будет смысл.

И вернулась к своему ведру.

Ожидаемого смеха не последовало. Несколько минут в зале было тихо. Все молчали, только снова слышалось шарканье швабры.

– Кажется, нам пора выходить, – нерешительно сказал задавший вопрос парень. На лице его то ли раскаяние, то ли смущение. Он взялся было за рюкзак, снова поставил его на место, наклонился, поднял из-под стула брошенную им банку, отнес ее в мусорную урну. Ребята захлопотали у вещей.

– Чтоб мусора после себя не оставить, – громко и назидательно сказал один из них, видимо, старший. Несколько конфетных бумажек и еще одна банка также полетели в мусорку. Компания удалилась. Я вышла вслед за туристами. Они уже деловито толпились у подходившего автобуса. Через несколько минут подошел и мой автобус.

Октябрь 2014 г.

Карнаух

Рассказ

В

анька бежал, придерживая одной рукой пытавшегося вылезти у него из–под рубахи котенка, которого он должен сейчас закопать.

Закопать, чтобы доказать всем и в первую очередь этому долговязому Сереге, что он, Ванька, никакой не слабак, а если надо, то он может все. В том числе убить вот это шевелящееся у него на груди существо, которому и всего-то чуть больше месяца.

Но за это время Ванька так привязался к котенку, что таскал его за собой всюду, засовывая под рубаху. Мало того, котенка полюбили и его друзья, собиравшиеся почти ежедневно на пустыре, на окраине их небольшого города. Ребята назвали котенка Карнаух, потому что одно ухо у него было заломлено вверх, как ухо шапки у жившего недалеко знакомого сторожа. И как ребята ни пытались расправить ухо, оно принимало прежнее положение. Это придавало котенку такой залихватский вид, что смотреть на него без улыбки и симпатии было просто невозможно.

Друг Колька даже уговаривал отдать ему Карнауха и за это навязывал Ваньке свой старый футбольный мяч. Но Ванька даже не посмеялся над этим диким Колькиным предложением, потому что не отдал бы котенка не только за дрянной Колькин мяч, но и за новый и даже ни за что другое. И вот теперь он должен его закопать.

А все произошло так.

Их дружная мальчишеская компания, сложившаяся давным-давно и прежде мерялась силой. Ребята то боролись, то устраивали соревнование на подтягивание, или испытывали силу рук, ставя локти на широкий гладкий пень и стараясь прижать к нему руку противника. Побеждали с переменным успехом, и только Серегу, который был немного постарше остальных, еще никому не удавалось победить. Он из раза в раз, иногда с легкостью, а бывало, что и с трудом, припечатывал к пню руки товарищей. Да и не мудрено. Он собирался в будущем поступать в летное училище и хотя был еще шестиклассником, но здорово тренировался уже сейчас. Серега особенно не хвастался своей силой, но на Ваньку, Кольку и других ребят смотрел снисходительно и иногда, конечно в шутку называл их заморышами, на что ребята не особо и обижались. Они втайне надеялись в недалеком будущем снять с себя статус заморыша, для чего также много времени проводили на школьном стадионе или пустыре, граничащим со стадионом.

Большую часть этого лета Ванька жил у тетки в деревне.

– Чтоб не болтался, – сказала мама.

Тетя Таня держала корову, поросенка, кур, имела большой огород, так что работы ей хватало и Ванька, помня наказ матери, старался во всем ей помогать. Колол и убирал дрова, тетя научила его пилить, а когда начался сенокос, он вместе с деревенскими ребятами работал на сенокосе. Косить, конечно, ему не доверили, но ворошить сено, сгребать, укладывать в копны он научился. Правда, сначала он сильно уставал, с непривычки болели руки, ныла спина, да еще сильно пекло солнце. Но у Ваньки был дедов упрямый характер, как говорила мать, поэтому он не сдавался и от предложения сесть на недолго в тенек отказывался.

Зато как здорово было после работы искупаться в речке у омута. Он научился здесь нырять «ласточкой» с наклонившегося над водой дерева, плавать «саженками». Дома Ванька ходил в бассейн и плавал вроде бы не плохо, но здесь крепкие деревенские ребята сначала обгоняли его. И все же к концу своего пребывания в деревне Ванька к своему великому удовольствию сравнялся с ними.

Но еще большим удовольствием было для Ваньки заиметь маленького серого котенка, со смешно загнутым ухом, которого он выпросил у своей тетки перед отъездом. Котенка звали Васька, но потом он стал Карнаухом. За лето Ванька загорел, окреп, раздался в плечах и вроде бы даже подрос.

– Ванька-то твой как возмужал, – заметила матери соседка, увидев вернувшегося домой мальчика.

– Какое, возмужал, вон только с котенком и возится, как маленький, – ответила мать, но слова соседки видно были ей приятны.

Вот и в этот вечер Ванька, сунув котенка за пазуху, поспешил на пустырь. Пока играли в футбол, с Карнаухом возилась малышня. Затем опять решили померяться силой. И как-то так случилось, что Ванькина загорелая рука, упертая локтем в пень, медленно, но верно стала клонить Серегину руку и вдруг, к изумлению онемевшей публики, прижала ее к пню. Серега потребовал повтора. Ванька под дружный рев болельщиков победил снова.

– Ну, ты даешь! – загалдели ребята – так, значит, ты у нас теперь самый сильный.

Серега скривился. Сплюнул.

– Сила бывает разная, – сказал он.

– Я читал, что есть сила тела, то есть мышц, а есть сила духа. Для животных главная сила это сила тела. А у человека кроме силы тела должна быть еще сила духа. Она главнее. Поэтому, когда говорят, что человек сильный, имеют в виду обе эти силы.

Серега всегда говорил дело, поэтому его слушали, ему верили.

– А как проверить, есть ли у человека сила духа? – спросил кто-то.

И Серега ответил.

– Очень просто, – сказал он. – Человек должен быть способен на настоящий поступок. Например, расстаться с чем-то очень дорогим. Вот Ванька мог бы расстаться с Карнаухом.

Все посмотрели на Ваньку. Ванька молчал.

– Отдай мне Карнауха, – обернулся к нему Колька.

– Да нет, вы не так поняли, – сказал Серега.

– Расстаться, это значит… уничтожить. Вот если Ванька может уничтожить Карнауха, значит, он и вправду сильный.

– Как это – уничтожить? – ошалели ребята.

– Ну, например… закопать. Или… утопить.

Все оглянулись на котенка. С ним в стороне со смехом возились маленькие ребята. Ванька мгновенно отобрал у них котенка и сунул под рубаху. И сразу же с нежностью ощутил на груди теплое прикосновение маленького тельца и легкое поцарапывание его лапок.

– Ну вот, Ванюша, ты и доказал, что никакой ты не сильный, а – слабак.

Слюнтяй и слабак. По всему видно, – заключил Серега и снова мастерски сплюнул себе под ноги.

Надо сказать, что плевать он умел здорово, сквозь зубы и как ребята ни старались подражать ему, достичь такого же высокого мастерства они не могли.

Итак, Ваньку назвали слабаком, да еще слюнтяем и трусом, причем презрительно Ванюшей, как называла его только мама. И это мамино Ванюша было особенно оскорбительно в устах Сереги. Он хотел достойно ответить Сереге, но вдруг ощутил вокруг себя такую напряженную тишину, что не мог вымолвить ни слова. Он оглянулся на товарищей и похолодел. Они молчали. Ванька обвел их взглядом, и под этим взглядом его друзья, которых знал он как облупленных и они знали его так же, его друзья опускали глаза. И даже Колька, его закадычный друг Колька, виновато отвел взгляд в сторону. Ванька все понял. Они согласны с Серегой. Они считают его слабаком, слюнтяем и трусом. У Ваньки перехватило дыхание. Он рванул рубаху и поднял котенка над головой.

– Гады! – выкрикнул он каким-то не своим визгливым голосом.

– Я докажу вам, я убью его! Я его закопаю! Я вам докажу…у! – продолжал он кричать, но уже бежал, не разбирая дороги к дому Он уже не слышал, как что-то отчаянно кричал ему Колька, попытавшийся бежать следом, но прижатый крепкими Серегиными руками к земле. И не видел завязавшуюся на пустыре драку. Злость и обида душили Ваньку.

Дальнейшее он помнит не очень отчетливо. Он смутно помнит, как добежал до сарая, долго не мог попасть ключом в замок, как в сарае нашел лопату, как за огородами выбрал место для ямы… Вот он судорожно копает яму… А котенок в это время сидит рядом и, склонив голову на бок, доверчиво и с любопытством смотрит на то страшное, что делает его хозяин. Быстрей, быстрей, быстрей!.. – стучало в голове у Ваньки. Он взял котенка, положил его на дно ямы и поспешно дрожащими руками стал сгребать на него землю. Котенок заупирался, попытался вылезти, жалобно запищал, но Ванька, придерживая упирающегося котенка одной рукой, быстро набросал сверху земли, кусков дерна, схватил лопату и, стараясь не слышать глухой писк Карнауха, побежал к дому. Его трясло. Ванька хотел идти домой, но понял, что не сможет сейчас сидеть в комнате, и повернул к недалекому лесу. Он опять побежал. Он бежал, не зная куда, сворачивая на разные тропинки и стараясь подальше убежать от страшного места. Наконец, бросился на траву вниз лицом и замер. Затем повернулся на спину. На светлом еще небе бледными огоньками обозначились звезды. Какая-то серая птичка легко прыгала с ветки на ветку близстоящего дерева. Ванька вспомнил, как Карнаух недавно принес в зубах похожую птичку и смешно ворчал, когда мальчик пытался отобрать у него добычу. Он улыбнулся… И вдруг, будто молния пронзила измученное Ванькино сознание.

– А Карнауха-то нет и никогда не будет. Я только что убил его! За что? Чем он виноват? Зачем я это сделал?. Он вскочил. Он только сейчас понял, Что натворил.

– Я предал его! Я – фашист! Зачем я убил его!

А сам уже, не разбирая дороги, изо всех сил бежал к тому месту, где закопал котенка. Ветки хлестали его по лицу, он спотыкался, падал, вставал, снова падал…

– Только бы успеть, – шептал он, – только бы успеть…

Вот и яма. Откинув пласт дерна, Ванька снова услышал глухой отчаянный писк.

– Живой! Мгновенно разрыв землю, Ванька достал дрожащего, пищащего котенка, прижал его грязное худенькое тельце к лицу и, перемешивая свои слезы с грязью, зашептал:

– Прости… прости… прости…

И когда нес котенка домой, продолжал твердить уже более спокойно:

– Прости меня, дурака, Карнаух, прости.

Стемнело. В окно Ванькиной комнаты заглянула луна и осветила кровать, а на ней крепко спящего мальчика. Рядом с ним, постоянно вздрагивая, спал серый котенок.

На следующий день, вопреки обыкновению, за Ванькой никто не зашел. Он надел куртку, день был прохладный, посадил котенка за пазуху и пошел на пустырь.

– Меня сегодня назовут слабаком и трусом, – спокойно сказал он котенку.

– Будут издеваться, может и играть со мной не станут. А нам с тобой, Карнаух, плевать, главное – ты жив.

На пустыре первым Ванька увидел Серегу. Он сидел, прислонившись спиной к пню, и лениво строгал палку. При виде Ваньки Серега хмуро глянул на него и ничего не сказал. Ванька обратил внимание на исцарапанное лицо Сереги. Это – Колька, – екнуло в груди у Ваньки. С другой стороны пня на него с любопытством посмотрел Витька. Ванька с независимым видом прошел мимо. Остальные ребята сидели поодаль. Они явно ждали его и лениво перекидывались в карты. Ванька подошел к ним. Они сделали вид, что не заметили подошедшего.

– Предатель! – громко и многозначительно сказал один из них, с силой бросив карту в колоду.

– Дурак! – сказал другой, сделав то же самое. И довольно неумело сплюнул через разбитую губу.

– Фашист, – вставил третий и с презрением посмотрел на Ваньку. Все встали. Смотрели на него как на чужого. А Колька, осторожно трогая распухший нос, зло сказал:

– Ну что, живодер, закопал Карнауха? Вон морда какая довольная.

Ванька ответить не успел.

– Мяу… – послышалось из-под куртки. Ребята остолбенели. А когда Ванька рванул молнию и из куртки показалась знакомая мордаха с наполовину загнутым ухом, произошло что-то невероятное. То ли общее помешательство, то ли еще что-то, отчего ворона, сидевшая недалеко на дереве, испуганно сорвалась и улетела подальше. А на самом деле это просто, держась за животы, хохотали ребята. Колька подскочил и вытащил котенка из куртки. Кто-то дал Ваньке дружеского тумака, Ванька ответил тем же. И через минуту хохочущая и визжащая куча-мала мало что оставила от вчерашнего кажущегося разногласия в их дружной мальчишеской компании. Котенок переходил из рук в руки, а Ванька сидел рядом, смотрел на ребят и, не стесняясь их, размазывал по лицу уже начинающие высыхать счастливые слезы. Немного успокоившись, ребята увидели, как с пустыря уходил Серега. Позади шел Витька. Серега, почти завернув за угол, обернулся и громко крикнул: – Ванька, ты не слабак! Слышишь, Ванька, не слабак ты.

12.12.2012 г.

Баллада о котятах

Со временем все забываем,

Все гаснет в туманном краю,

Одна же картинка простая

Впечаталась в память мою.

Вот с внуком отец на скамейке,

Припомнился сердца толчок –

Не вижу котяток семейку,

Вцепился в лопату внучок.

И, глядя на эту лопату,

Я внука постигла беду –

Отец прошептал виновато –

Котят закопал я в саду.

И эту житейскую фразу

И взрослому трудно понять,

Но детский доверчивый разум

Не может, не хочет принять.

И чувствует внука сердечко –

Вот-вот совершится беда,

И все мироздание вечное

Обрушится вмиг навсегда.

На деда с отчаянной болью –

Отчетливо помню сейчас,

Смотрели с недетской мольбою

Озера огромные глаз.

В них все – изумленье и горе,

Надежда, тревога, мольба,

Как будто не мальчика Вовы,

А мира решалась судьба.

Секунды беду приближали –

Но вдруг еще можно вернуть.

Ну, дедушка, – губы шептали.

На внука не мог он взглянуть.

Но все ж неизбежно решенье,

Дед трогает внука плечо –

Сегодня и впрямь воскресенье,

Беги, может, живы еще.

Как будто плотину прорвало,

Нарушен житейский обряд,

Внук с ревом – а вдруг опоздал он –

Несется к могиле котят…

Лежала не нужной лопата,

О чем-то шептала лоза…

А рядом слепые котята

На мир открывали глаза.

И спрятались тучи куда-то,

И ветер внезапно утих…

Сидели дед, внук и котята,

Счастливее не было их.

Вовка

М

ного разных событий происходит в нашей жизни. Простых и сложных, важных и не очень, радостных и печальных, очень продолжительных и мгновенных. Большинство из них стирается в памяти, ветер времени равнодушно развеет их и превратит в ничто.

Но среди них есть такие, которые застревают, отпечатываются в человеческом мозге на всю жизнь и нет-нет да и всплывают по каким-то неведомым ассоциациям в нашей жизни, причем так отчетливо, как будто они случились только вчера.

Давным-давно, не менее полувека назад, когда еще были живы мои родители, я жила в родительском доме и там же в летнее время у бабушки с дедушкой гостил и их внук – сын моего старшего брата, а мой маленький пятилетний племянник Вовка. Это был обыкновенный живой любознательный мальчик и, как почти все дети, очень любил собак и кошек.

Конечно, и у нас была кошка, и время от времени и, как казалось моим родителям, довольно часто приносила котят. И всегда много – 4-5. Через некоторое, очень короткое время, котята, еще не успев открыть глаза, исчезали. Отец не афишировал причину исчезновения котят, да и так всем было ясно. Иногда по просьбе соседей или на радость детям оставляли одного самого красивого малыша.

В этот раз родившихся котят нашел мой племянник. Привлеченный каким-то незнакомым тоненьким писком под крыльцом, Вовка естественно заинтересовался, умудрился туда забраться и в укромном уголке, среди разнообразного хлама, обнаружил пять слепых шевелящихся комочков. Кошки, к счастью, не было и через несколько минут эти комочки были извлечены Вовкой из-под крыльца и водворены дома на диван.

Конечно, городскому мальчику, впервые увидевшему котят, было очень интересно с ними повозиться. Он с удивлением и восторгом смотрел на расползающихся по дивану котят, осторожно брал их и складывал снова в кучку, рассматривал мордочки, еще не полностью раскрывшиеся глазки, трогал их короткие дрожащие хвостики, счастливым взглядом приглашал и меня полюбоваться этими, еще не ставшими пушистыми, мышиного цвета существами.

А я любовалась Вовкой.

Если бы тогда меня спросили, что такое счастье, я показала бы на стоящего на коленях перед диваном Вовку. Глядя на увлеченного котятами племянника, я вспомнила слова Пушкина – «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Но мгновенье, оно и есть мгновенье…

Прошел день или два, я вернулась с работы и на скамейке возле палисадника увидела следующее.

На этой скамейке какой-то, как мне показалось, потерянный, сидел мой отец. Рядом стояла лопата. И рядом же стоял Вовка. Вцепившись в колени деда, весь подавшись к нему и запрокинув к нему лицо, он каким-то вздрагивающим срывающимся голосом произносил только одно слово – «дедушка, ну, дедушка…»

И столько отчаяния, мольбы и ожидания было в его голосе, что у меня сжалось сердце.

Я поняла, что произошло что-то ужасное. На мой вопросительный взгляд отец как-то растерянно махнул мне рукой, что означало – «уйди».

Я вбежала в дом. Мать ходила из угла в угол, бесцельно переставляла что-то на столе.

– Что случилось? – спросила я. Она повернула ко мне расстроенное лицо и сказала:

– Отец котят закопал в саду. Только что. А Вовка случайно увидел. Вот плачет.

Я снова вышла.

Нет, Вовка не плакал. Разве можно назвать плачем это неописуемое состояние мальчика.

Увидев меня, Вовка повернул ко мне лицо. Его широко раскрытые глаза врезались в мою память. В них было и изумление, и боль, и мольба, и надежда, и ужас от того, что еще чуть-чуть и никто не сможет ему помочь.

Он не кричал, не требовал, не топал ногами. Он как будто догадывался, что есть в этом еще не познанном им до конца мире какой-то закон, правило, по которому и поступил его дед. И он просил нарушить это чудовищное, непонятное ему правило, умолял и надеялся. И эта надежда не давала вылиться слезам отчаяния из его глаз. И они, эти доверчивые, переполненные до краев слезами, детские глаза, превратились в озера, в озера нарастающего горя. Надежда убывала с каждой секундой и торопила его. Он подбежал к лопате, схватил ее тяжеленную, втащил на колени деду и, продолжая шептать «дедушка», искал его взгляда.

Отец посмотрел на меня, затем на внука и… слегка оттолкнул его от себя:

– Беги, может, успеешь…

И вот тут Вовка заревел. С этим ревом он понесся в сад. Это был плач. Плач и освобождающий его маленькое сердечко от боли и плач от страха, что он может не успеть и ужасное свершится.

Пробежав несколько шагов, Вовка с размаху упал, зацепившись за что-то, тут же вскочил и, не переставая реветь, скрылся в саду.

Я хотела бежать следом, но отец остановил меня – Пусть сам.

Я села на скамейку. Мы помолчали. – Успеет, – почувствовав мое беспокойство, сказал отец.

И вот, в моей памяти снова та же скамейка.

На скамейке сидит мой отец. Он со спокойной улыбкой смотрит на стоящего рядом внука. Внук тоже улыбается. Улыбка его смущенная и немного виноватая. Он как будто извиняется, что нарушил или отменил какое-то установленное людьми правило, плохое правило. Его большие серые глаза еще не высохли от слез. Одна нога – в башмаке, другая – босая. Вероятно, когда Вовка падал, башмак соскочил с его ноги. Колени и руки в земле, лицо – тоже. Вовка судорожно вздыхает, он еще не совсем отошел от потрясения. Завернутый подол его клетчатой рубашки тяжело отвис. Вовка придерживает его руками. Там – котята. Он осторожно выкладывает пищащих котят в неизвестно откуда взявшуюся старую зимнюю мужскую шапку. Встает на коленки перед скамейкой и смотрит на котят. Мы тоже смотрим, на котят и на Вовку. В лице этого немного робкого мальчика я замечаю самоуважение – он спас котят. Сам. С уважением смотрит на него и подошедшая детвора. Вовка снова судорожно и облегченно вздыхает.

Вечереет. В воздухе густо пахнет сиренью. Она над нами в палисаднике. Я поднимаюсь, срываю веточку, вдыхаю ее аромат, Рассматриваю сиреневую кисть и среди обычных четырехлепестковых цветков нахожу чашечку с пятью лепестками. Срываю и съедаю ее. Так принято.

Сейчас Вовки нет в России. Я не знаю, где он.

Где ты, Вовка?

11.12.2013 г.

Вниз по течению

Предисловие к рассказу

Д

ело было летом, я только что закончила рассказ и бездельничала, сидя у палисадника под сиренью и рассматривая сорванную сиреневую кисть. Вот если найду пятилепестковый цветок, – загадала я, – то в голову мне придет интересная тема для моего нового рассказа. И нашла. Только не пять лепестков было в цветке, а целых восемь. Значит, рассказ будет очень оригинальный, обрадовалась я, сжевала цветок и стала ждать тему.

Ждать мне пришлось не очень долго.

Вижу, по улице в мою сторону идут один за другим двое. И что-то несут. Когда первый поравнялся со мной, я увидела, что это был довольно-таки молодой бомжеватого вида мужчина с охапкой металлолома в руках. Он постоянно оглядывался на женщину, тащившуюся метрах в 20-и от него и, поджидая, орал на нее. Женщина сердито отвечала матом. Она тоже несла

какое-то вываливающееся у нее из рук железо. Она наклонялась, подбирала какие-то выпавшие железные трубки и детали, пыталась догнать мужчину, а у нее снова все падало и падало. Мужчина, наконец, зло выругался и, не оборачиваясь больше, быстро пошел в сторону приемного пункта, который был уже близко.

Перед моим домом у женщины рассыпалась вся охапка. Я пригласила ее отдохнуть. На мой громкий оклик «девушка», она как-то испуганно недоверчиво оглянулась на меня, вроде бы даже вздрогнула, выронила еще какую-то железку, бросила всю охапку на обочину и подошла. Ее действительно можно было бы назвать девушкой, если бы не неряшливая одежда, неприбранные волосы и испитое лицо алкоголички.

«Вынеси мне хлеба», – неожиданно и сразу сказала она мне.

Я вбежала в дом, побросала из холодильника в пакет что попало и отдала ей. Поблагодарив, она улыбнулась и сказала, что никто уже давно не окликал ее девушкой, все – «эй, тетка». А то еще и хуже. «А как хуже?», «Ну, шалава». «Потому что пьете», – сказала я ей.

«А как вас звать?»

Она сказала – Танька, потом поправилась – Таня. И сразу: «У тебя не будет 50 рублей на сигареты?» Я вынесла. Таня подобрала металлолом и, матерясь, потащила его дальше.

«А вот тебе и тема для рассказа», – глядя ей в след, вдруг подумала я. Почему бы мне не написать рассказ об этой Тане? Где и как она живет, отчего спилась, кто ей этот мужчина? Интересный же рассказ может получиться. Я стала ждать, когда они пройдут обратно, но они так и не прошли.

Тем не менее, меня не оставляла мысль узнать побольше об этой Тане и написать о ней рассказ. Самое сложное – узнать, где она живет. Но оказалось, что это не было самым сложным. Танька, оказывается, была знаменитостью в нашем районе и я без особого труда нашла дом этих двоих. Дом был на замке, но его внешние данные уже дали мне материал для характеристики героини. В одном окне вместо стекла – фанера, в палисаднике в нескольких местах выломан штакетник, в до предела запущенном огороде – часть забора упала. На веранде одна рама выломана, в остальных выбиты почти все стекла. Кроме того, довольно-таки ценный материал для рассказа мне предоставили соседи. Они поинтересовались, зачем мне нужна Танька, и, узнав, что я хочу отдать ей ненужные мне вещи, безнадежно осуждающе махнули рукой.

– Бесполезно, – сказала соседка, – сколько мы ей давали, она не берегла, все «спускала».

– Нам она во как надоела, – сказала другая, проведя рукой по шее. – Наглая попрошайка и пьяница. А работать не хотят. Видите, дрова год лежат не пилены. Пьют, дерутся. Танька-то не жена хозяину, сожительница. Жена ушла. А эту то примет, то выгонит. Так и живут.

Через несколько дней я снова пошла к этому дому, чтобы познакомиться с Танькой поближе, а заодно предложить ей кой какую одежду и обувь. Дверь открыл хозяин, но меня не впустил, а позвал Таню. Она, стоя на пороге, выслушала, а когда вспомнила меня, подошла и мы договорились о времени прихода ко мне. Когда я уходила, она попросила 50 рублей на сигареты. Я дала. На следующий день она пришла во-время. Я ее накормила (она была здорово голодна), кое что поспрашивала ее, но Танька была не очень разговорчива, вещи не стала рассматривать, решила забрать все и попросила веревку. «Зачем?» – спросила я. «Чтобы связать». Я дала ей два больших пакета, а шубу она надела на себя. Стоял жаркий июнь. Уходя, она попросила «хоть 20 рублей на сигареты». Я дала. Таким образом, материала у меня уже поднакопилось, но меня заинтересовало, почему они не пустили меня в дом. На следующий день я набрала еще кое-каких тряпок и снова пошла к моим новым знакомым. На этот раз дверь была нараспашку и я вошла. Я не буду описывать, что я там увидела, скажу только, что было хуже, чем я думала. Но меня встретили приветливо. Сесть было не на что, и я распрощалась. В дверях Таня попросила рублей 20 на сигареты. У меня с собой денег не было, и я сказала, чтобы зашла завтра. Мне хотелось узнать, как Таня дошла до такой жизни, с чего все началось. А чтобы она была более разговорчивой, я решила угостить ее вином. Я ее покормила, она была опять очень голодна. Но с вином я, вероятно, переборщила, потому что Таня стала заливать такое… В основном, она похвалялась мужчинами, которые ее любили. Уважаемые люди областного города вставали перед ней на колени в ресторане и просили ее руки, но она ни кого не любила и от их приставаний сбежала в наш маленький городок. И сейчас только свистни, сказала Танька, и они будут у ее ног. А вообще-то, кто знает, что-то симпатичное в ее лице еще проглядывало. Уходя, она попросила 50 рублей на сигареты и что-нибудь с собой. Я дала. В калитке Танька сказала, что теперь будем общаться, от чего сердце мое чуть дрогнуло. После ее посещения я долго проветривала комнату.

Знакомство с Танькой было мне не очень приятно. Она вызывала во мне сложные чувства. Порой омерзение. А порой и жалость. Неужели никто не может ей помочь. И я подумала – может, мне рассказ написать для нее. Написать так, чтобы она увидела как бы со стороны весь ужас своего существования. И, кто знает, может, задумалась бы. Ведь она как-то обмолвилась, что неплохо бы полечиться. А ведь ей еще только тридцать. И она далеко не дура. Мне кажется – в ней дремлет хороший психолог. Например, Танька сообразила, сколько у меня можно просить денег, чтобы я не отказала. Не 100 и не больше, а 50 или 20. И я не отказывала.

После того, как я узнала, что до бесчувствия пьяную Таньку периодически подбирает полиция и помещает в изолятор (камеру-одиночку), мне захотелось отразить эти моменты ее жизни в рассказе. Но, чтобы отразить это художественно, я должна была познакомиться с помещением и условиями содержания в нем. И я пошла в дежурную часть полиции. Я заглянула в окошечко дежурного помещения и изложила свою просьбу, честно сказав, что пишу рассказ о вашей подопечной, и мне нужны сведения о ней, а также посмотреть помещение, где ее содержат.

– Как же, знаем такую, – вздохнула женщина – участковый инспектор, – частый гость она у нас. А более подробно вот эти ребята о ней расскажут.

И она кивнула в сторону двух молодых полицейских. Увидев, как ребята понимающе ухмыльнулись друг другу и цинично захохотали, я перевела разговор на осмотр изолятора. Все сразу посерьезнели и сказали, что вход посторонним в камеры категорически запрещен. Эти помещения только для преступников. Я продолжала настаивать и, видя, что от меня не отвязаться, отправили к начальнику полиции. Пока я поднималась на второй этаж, начальнику, видимо сообщили по телефону о причине моего посещения, потому что он не удивился моей просьбе и заявил что – нельзя.

– Неужели ни при каких обстоятельствах нельзя, – разочарованно произнесла я.

– Ну, только, если совершите убийство, – сказал он.

– А если я напьюсь или раздерусь? – спросила я.

– Тогда только штраф.

– Почему Таньке можно, а мне нельзя?

– А она штраф не платит, не с чего. Поэтому и сажаем ее на двое суток.

– Тогда придется мне описать помещение со слов Таньки, – вздохнула я.

– А вы мне принесите рассказик-то посмотреть.

На этом и расстались.

Когда я спустилась вниз, там был какой-то переполох, двери камер были раскрыты, из одной выбежал дежурный со шваброй и ведром. «Не разрешил», – вроде как с облегчением, кладя телефонную трубку, кивнула участковый инспектор дежурному. Тот досадливо сплюнул, кидая швабру и ведро в угол. «Выпусти ее», – кивнула инспектор на меня. Прежде чем выйти, я пообещала дать им почитать черновик рассказа. «Мне первой», – сказала инспектор. И меня почти вытолкали на улицу.

Рассказ подходил к концу, но перечитав его, я осталась им не довольна. У меня не получилось художественного образа Таньки. Я вспомнила, как пишут рассказы мои любимые писатели, Бунин, Чехов, Казаков. Они глубоко знают то, о чем пишут. Вот, например, Ю. Казаков. Почему его рассказы так глубоки, так любимы читателем, так близки ему, так трогают его душу? Да потому что он пишет в своих рассказах о том, что знал и пережил сам. Почему он так впечатляюще писал об охоте, о природе. Да потому, что сам был страстным охотником, и то, о чем он писал, он знал изнутри. То есть, он не только увидел, но и прочувствовал это. А я? Как могла я создать художественный образ пьяного, опустившегося человека, если я не знала его жизни изнутри, не прочувствовала его состояние. И я вдруг подумала. А не предложить ли мне написать рассказ о жизни Таньки самой Таньке. Может, это занятие заставит ее задуматься. А чтобы она не отказалась, я предложу ей деньги.

Нет, телепатия, видимо, действительно существует – только я об этом подумала, как в ворота постучали. Так стучала только Танька. Разговор с ней был жесткий и короткий. Я предложила ей письменно изложить историю ее жизни. Подробно и не врать. И принести мне.

– Пусть это будет художественный рассказ, – сказала я – ты умная, ты сможешь. И чтобы конец был трагический.

Поняла?

– Поняла, – сказала ошарашенная Танька.

– Возьми бумагу и ручку – показала ей на стол. Она взяла ручку и один лист бумаги.

– За каждый лист правды я плачу тебе по 100 рублей. Она взяла пять листов. Затем посмотрела на меня и взяла еще пять.

Танька пришла ко мне недели через две и молча положила передо мной тетрадку. Я открыла ее. Тетрадка была исписана от начала до конца. После этого между нами состоялся такой диалог.

– А где мои десять листов? – спросила я.

– Игорь сжег.

– Почему?

– Потому что там была правда.

– А тетрадку почему не сжег?

– Я ушла от него, писала у Гальки. Тут все – правда. Кроме конца.

Прочитав тетрадку, я дала ей две купюры по 500р. Она взяла одну. И сказала: «С получки верну».

– С какой получки, – удивилась я.

– Уже два дня работаю.

– Где?

– Неважно.

После ее ухода я, мало что меняя, перепечатала рассказ и переправила его в один престижный журнал. Обещали напечатать. Рассказ называется «Вниз по течению».

Вниз по течению

Не тот пропал, кто в беду попал,

а тот пропал, кто духом упал.

пословица

Глава 1

К

то-то бухает кулаком во входную дверь. Или это стучит у нее в голове. Любка с трудом открывает мутные глаза. Тяжело садится на кровать. Сильно болит голова. Стучит в висках. Стучат и в дверь, кажется, сапогом. Любка морщится, оглядывает неприбранную комнату, ищет одежду. Почему-то на стуле ее нет. Оказывается, она спала не раздеваясь. Со стороны неубранного стола доносится стон и ругань. Это просыпается перепивший вчера Игорь. Он сонно грозит кому-то, пытается подняться из-за стола, но снова тяжело шлепается на табуретку. Задетая его ногами бутылка катится из-под стола к входной двери. За ней уже никто не стучит. На звук катящейся бутылки из кухни неслышно появляется тощий полосатый котенок. Он провожает бутылку глазами, подходит к столу, запрыгивает на него. Обнюхивает чашки, фыркает, лижет пустую сковородку. Пищит, спрыгивает со стола, бежит к Любке. Любка гладит его, котенок начинает потихоньку мурлыкать. Любка вздыхает, кладет котенка на кровать, прикрывает своим трепаным одеялом, подходит к столу, берет большой чайник и долго жадно пьет. Снова садится на кровать. Долго сидит неподвижно, сжав голову руками. В голове мутные тоскливые мысли. Она опять напилась. Подружка Галя уже два месяца не пьет, нашла работу, жизнерадостная такая стала, хвасталась Любке, что запретила себе даже ругаться матом. Вот, говорит, еще курить бы бросить и тогда, может, осуществиться мечта выйти замуж за одного очень порядочного человека. Он не пьет и не курит. Но пока бросить курить не получается. Советует и Любке бросить пить, уйти от Игоря, ехать подлечиться в областной наркоцентр, коль сама не может справиться. «Да возьми ты себя в руки», – ругает она помрачневшую Любку. Не получается у Любки взять себя в руки. Несет ее куда-то все дальше и дальше, все глубже и глубже. Как тогда в детстве на речке.

Любке вспоминается случай из ее далекой детской жизни.

Среди ватаги таких же, как она, ребятишек Любка бежит на речку. Жарко палит солнце. Сбросив на ходу легкие сарафаны – рубашонки все с разбегу бултыхаются в воду. Любка еще не умеет плавать, но также вместе со всеми бежит в обжигающей тело холодной воде все дальше и дальше от берега. Все глубже и глубже. Ноги ее уже не чувствуют дна, а ей весело, легко, и быстрое течение несет ее вместе со всеми. Любка оглядывается: берег далеко, а вода тащит ее куда-то все быстрее и быстрее. Она пытается сопротивляться, ей становится страшно, не хватает воздуха, она захлебывается, кричит…

Очнулась Любка уже на берегу. Вокруг растерянные, нет, уже хохочущие друзья. Ругают ее: «Куда ты полезла, дура!»

В это лето она научилась плавать.

«Вот также и в моей сегодняшней бестолковой жизни, – глядя на неубранный стол и сопящего за ним Игоря, думает Любка, – тащит меня по легким волнам пьянки все дальше и дальше, все глубже и глубже и не видно уже берега, и нет уже сил сопротивляться. И никто не крикнет ей: «куда ты полезла, дура!»

Хотя как это никто не крикнет, а подруга Галя, а Татьяна Александровна, участковый инспектор. Сколько раз она с ней беседовала, выпуская ее из вытрезвителя. «Ты же умница, Люба, отличницей в школе была, бросишь пить, учиться заочно будешь, работу найдешь, большим человеком станешь».

Выслушивает всех Люба, соглашается со всеми, слово всем и себе дает, вроде бы и собирается воспрянуть духом. И не пьет несколько дней, хотя так хочется выпить, и так мучительно ходить трезвой. Какая там работа, о которой все твердят. Руки дрожат, глаза ни на что не смотрят и, в первую очередь, на Игоря, которого уговорила тоже не пить, но хватило его только на два дня, после чего так где-то набрался, что в ответ на Любкино замечание запустил в нее сапогом, а после этого последовала обычная брань с изысканными эпитетами в ее адрес и с пожеланием убраться из его «плохого» дома в свой «хороший».

Любка вспомнила свой дом, мимо которого недавно решилась пройти. Нет, она не остановилась, но и боковым зрением видела черные провалы окон с выбитыми стеклами, жалкие обломки заросшего бурьяном палисадника, страшный дверной проем со снятой кем-то дверью и полурухнувшую крышу. Со щемящей болью в сердце прошла она мимо дома не останавливаясь, да и стыдно было остановиться – вдруг, не дай бог, соседи увидят ее такую – в истрепанном пальто, из милости данном кем-то, которое она подпоясывала ремнем Игоря, потому что молния не застегивалась, в дырявых сапогах. Разве такую они знали ее.

Любкины воспоминания прерывает окрик проснувшегося Игоря: «Затопи печку, – крикнул он, – холодно!» «Дров принеси, лодырь», – ответила Любка. Но оба вспомнили, что дрова-то надо еще пилить. Как-то по осени по заказу матери Игоря привезли им машину пиленого горбыля. Да так он и лежит под снегом. Надо печку истопить, выйдут, счистят снег, попилят немного, на день – два хватит, и ладно. А чтобы все распилить, как-то не выходит. Как-то не выходит и выбитое, закрытое фанерой стекло вставить. «Ты выбила, ты и вставляй», – назидательно говорит Любке Игорь. «Драться будешь – и остальные выбью», – сердито отвечает Любка. Поспорят они, поругаются и дальше живут с разбитыми окнами, с заросшим огородом, с выломанными досками у палисадника, с осуждающими взглядами соседей.

У Игоря была семья, но год назад жена ушла от него, забрав детей и выделив ему комнату, в которую он и привел Любку. Недружно жили они с Любкой, то выгонит Игорь ее, то снова примет. Что-то все же держало их рядом, не давая расстаться. Может, что-то родственное чувствовали они друг в друге или просто вместе заглушали тревогу своей неразумной жизни, как заглушал ее дрянной спирт, на который они перешли. Хотя и принял ее Игорь, но пить они не перестали. Смутно представляемую трезвую жизнь они отложили на далекое потом. И она, эта жизнь, становилась все призрачней, все несбыточней, пожалуй, уж где-то в другом измерении. Жили на случайные заработки. Чаще всего это была колка и уборка дров. Иногда Любку звали помочь посадить картошку, поклеить обои, принести воды или дров, скосить траву у дома. Соседи уже знали, что она это делала быстро и умело, знали также – много ей можно не платить. А куда она денется. Поэтому чаще просто кормили и совали что-нибудь с собой – прокисшее варенье, вздувшуюся банку позапрошлогодних соленых огурцов, залежавшийся батон или черствую буханку хлеба. Иногда приходила мать Игоря, кидала на стол какой-нибудь еды, проходила на кухню, ахала, ругала за кавардак в квартире. Игорь просил денег, но денег она не давала, ругала его и Любку, умоляла жить как люди и, плача, уходила.

Сердобольные люди давали Любке кое-какую одежду и обувь, посылали в соцзащиту, куда горожане валом валили все ненужное. Любку одевали, читая ей наставления. Но она ничего не берегла, не стирала, как говорили, все «спускала» и снова появлялась на улице в таком виде, что проходящие мимо мужики презрительно сплевывали, а женщины брезгливо, осуждающе оборачивались и хихикали между собой.

Глава 2

Т

ак прошла полуголодная, полу-холодная зима. Весна принесла крупицу счастья в ее безалаберную ненадежную жизнь и наметила, было, поворот к другой, толковой жизни, которая еще чуть брезжила в Любкином затуманенном сознании. Приближалась пасха, в квартирах наводили порядок, и, бывало, что на свалку, образовавшуюся у гаражей, выбрасывали довольно-таки приличную утварь. Любке тоже хотелось навести порядок, да и Игорь матерился: «Что за бардак ты развела, в дом не войти». И Любка искала, не выбросил ли кто старый ковер или палас. Стульями-то они уже обзавелись, даже старое кресло со сломанными ножками приволокли. И Любка нет-нет да и пройдет мимо свалки.

Вот и в этот раз она свернула к гаражам и увидела там… котенка, маленького, тощего, костлявого. Котенок ожидающе смотрел на Любку с мусорной кучи и громко, жалобно пищал. Как она могла не взять его, пищащего, дрожащего, бегущего следом за ней. Она и посадила его к себе за пазуху. Правда, Игорь ругнулся – самим жрать нечего, тем не менее, котенок остался у них жить. Любка в нем души не чаяла. У нее даже как-то изменилось выражение лица, стали более спокойными недоверчивые пугливые глаза. Особенно, когда она гладила котенка, и он благодарно мурлыкал у нее на груди. Может, он заменил ей ребенка, которого она несколько лет назад оставила в роддоме. И Любка очень старалась не оставлять котенка голодным и вместо хлеба просила у знакомых молока. Мурыга – назвала она его. Одна женщина обещала давать Любке молоко, если та бросит пить. Любка пообещала и не пила, тем более, что работы по весне было много. То там, то там, на соседних улицах сгружали самосвалы дров, и Любка с Игорем нанимались их колоть и убирать. Работа была нелегкая, но платили хорошо, а кто знал их, кормили еще обедом. И они, изголодавшиеся за зиму, были почти счастливы. Накупали впрок продуктов, Любка делала свою любимую селедку «под шубой», а Игорь покупал водку. Любка возражать не смела. К водке всегда находились друзья. Такие же горемычные, неудачливые, опустившиеся. Каким-то чутьем узнавали они, что именно здесь сегодня можно поживиться. Да ведь и Любка с Игорем, бывало, ходили по друзьям, чтобы выпить на халяву.

В этот день Любка помогла молочнице убрать сено. Кроме молока она получила ведро картошки и в приподнятом настроении возвращалась домой. «Сейчас сварю картошки, – рассуждала дорогой Любка, – куплю селедки, может быть, даже сыра (в заначке у нее осталось немного денег) и накормлю злого со вчерашнего похмелья муженька. И еще раз попробую поговорить с ним о их будущей жизни, о том, что они оба перестанут пить». Еще не войдя в дверь, она услышала в комнате громкий пьяный говор. За голым столом, со сдвинутой на край немытой посудой сидел красный с посоловелыми глазами Игорь. А по другую сторону стола, стуча в грудь кулаком, что-то доказывал ему их давнишний собутыльник, худой, небритый Леха, приехавший недавно из туберкулезного диспансера. У Любки ослабли ноги, она спихнула с табуретки Лехину куртку, села у порога. «А заначка?» – вдруг спохватилась она, увидев уже пустую бутылку под столом, кусок колбасы на столе. Она кинулась к шкафу: карман праздничной кофты, подаренной ей молочницей, был расстегнут, денег там не было. Привычная тоска сдавила грудь. Напиться и мне что ли? Раньше Любка так и делала, и тоску сменяло тяжелое забытье. Но после встречи с тетей Шурой, которая хорошо поговорила с ней, подарила кофту, накормила и дала котенку молока, Любка не пила уже больше месяца и не хотела сдаваться. «Буду держаться, – сказала она себе. – Помою посуду, наведу порядок в комнате». Между тем, спор за столом не утихал, перерастая в ссору, в возможную драку. Что нередко и бывало. Голодный котенок вился у гостя под ногами, затем вскочил к нему на колени, перебрался на стол и, схватив кусок колбасы, хотел уже спрыгнуть со стола, но не успел. Игорь, ругнувшись, схватил его и со страшной силой швырнул в сторону печки. Котенок ударился об обитый железом угол печки, коротко вякнул, упал на пол и забился в судорогах. Когда Любка выбежала на писк котенка, он уже лежал неподвижно, только коротко и часто дергались его лапы. Схватив котенка и прижав его к груди, Любка завыла. У котенка откинулась голова, закатились глаза, через пару минут лишь слегка подрагивали лапы да судорога пробегала по телу. Любка положила котенка на кровать, схватила кочергу, размахнулась, вскрикнула и размозжила бы муженьку голову, но он перехватил кочергу, вскочил из-за стола и сильно толкнул Любку. Та упала. Леха, подхватив куртку, быстро ушел. За ним выбежал и Игорь. Любка тяжело поднялась с пола, посмотрела на мертвого котенка, подошла к столу и равнодушно выпила из стакана мутные остатки какой-то гадости, затем упала на кровать. Она долго и безнадежно плакала, проклиная свою неудавшуюся жизнь и не находя из нее выхода. Потом уснула.

Проснувшись на следующий день с сильной головной болью, она встала, завернула котенка в тряпочку, положила в полиэтиленовый пакет и пошла в сторону кладбища. В лесу, недалеко от могил нашла ямку, разрыла в ней мох, разгребла руками желтый песок, углубив ямку, положила в нее пакет с котенком, засыпала его песком, затем мхом, сравняла ямку с землей и уже хотела уходить, но вспомнила про собак. Долго искала камень. Найдя его, положила на ямку. Домой идти не хотелось. Стоял теплый августовский день. Любка сняла кофту, постелила ее рядом с зарытым котенком. Легла на спину. Над нею сквозь верхушки сосен голубело небо. Сосны тихо шумели.

И то ли от этой лесной тишины, или от этого высокого чистого голубого неба, а может быть, от умиротворяющей тихой жизни леса, Любка вдруг ощутила такое беспредельное одиночество, такую сдавливающую грудь тоску и жалость к себе, что слезы брызнули у нее из глаз. Она зарылась лицом в жесткую траву и зарыдала. Зарыдала горько и безутешно, сотрясаясь всем телом и хватая руками жесткую траву.

Наплакавшись, она встала, вытрясла кофту, судорожно вздохнула и не торопясь пошла домой. Игоря не было. Бесцельно походив по комнате, легла на кровать.

Глава 3

О

на лежала и думала.

О чем? Думала о многом. О детстве, о родителях. О своей неудавшейся жизни. Как она пришла к ней, с чего началось? Ведь все было как у всех. Она очень хорошо училась в школе. Родители гордились ее успехами. Правда, Любка не очень гордилась родителями. Мама не раз выходила замуж. Любкин отец был у нее уже третьим. И ревновал к тем первым, хотя и не знал их. Особенно, когда выпивал. А выпивали они оба. Иногда, будучи совсем маленькой, она просыпалась от громкого крика родителей. Любке становилось очень тоскливо и одиноко. Она брала из-под подушки свою плюшевую ворону-каркушу, обнимала ее и, гладя ее мягкие крылышки, шептала: «Сделай так, чтобы папа с мамой помирились. Тогда я возьму тебя с собой гулять, посажу высоко на дерево и отпущу полетать». Каркуша соглашалась и Любка, засыпая, уже не слышала грохота летящей в маму табуретки, засыпая, думала, почему у других на столе красивая скатерть, на полу такой пушистый ковер, и почему Наташкины родители, когда она приходила к Наташке, называли Любку «бедная девочка».

Любка любила школу, там ей было хорошо и спокойно, уроки учила в продленке, окончила школу без троек. Родители хотели, чтобы она шла по стопам матери учиться на ветеринарного фельдшера и жила бы во время учебы в областном городе у тетки. «Квартиру или общежитие, – сказала ей мать, – мы оплатить не можем. Сама знаешь, только на «клюкве» да на «корзинах» и держимся. Зарабатывали родители, действительно, немного. Мать не доработала до пенсии, она была уволена из ветлечебницы за частое появление на работе в нетрезвом виде. Отец ранее работал в деревне трактористом, но когда колхоз развалился, стал зарабатывать клюквой и плетением корзин. Корзины получались у него мастерские, отец обучил этому мастерству и дочь и обещал помогать ей в учебе. А Любка хоть и любила животных, но еще больше любила литературу, читала много, и хотелось ей поступить в институт на филологический. Но смолчала, чтобы мама не скандалила, и поехала, куда велели. И быть бы Любке ветеринаром, да было в ее характере какое-то своеволие или непредсказуемость в принятии решений и еще легкая их переменчивость. Это и провело ее мимо зоотехнического факультета и остановило у двери с надписью «филологический». Здесь дрогнуло ее сердце, она проскользнула в аудиторию вместе с другими оробелыми абитуриентами и облегченно вздохнула. Но так как летом не готовилась, надеясь на свои хорошие знания, то не прошла по конкурсу. Домой решила не ехать, а устроиться на работу и понемногу готовиться к поступлению на филолога на следующий год. Тетка не возражала. Любку взяли на работу горничной в гостиницу. Да и как ее не взять, симпатичную, застенчивую, не накрашенную, да еще из провинции, значит, не избалованную. А подружку ее, тоже не поступившую, взяли посудомойкой в гостиничный ресторан.

И началась у Любки новая жизнь.

Работа горничной оказалась не очень обременительной. Любка с ней легко справлялась. У нее оказались свободными вечера, которые она решила посвятить подготовке в вуз. Правда, это решение все откладывалось: то подружка придет, на танцы пригласит, или в «свой» ресторан, бесплатно ее обедом накормит, со своими дружками познакомит. Заметила подружка Света, что посетители гостиничного ресторана заглядываются на Любку. «Смотри, как вылупился на тебя вон тот со столика у окна», – говорит она Любке. И как на нее не вылупиться, если было в Любке, кроме скромности и тоненькой стройной фигуры, нечто, что привлекало к ней внимание мужчин. Это нечто были ее глаза, особенные, темные, широко распахнутые с голубыми, а не белыми, как у всех, белками. И еще застенчивые. Все девчонки в школе удивлялись этим глазам. И она это знала. И от нее не ускользали внимательные взгляды мужчин. И этот, что за столиком у окна, пригласил ее на танец. А затем попросил сесть за его столик: скучно ему, из другого города он, в командировке, никого здесь не знает. Любка и села. А угостил он ее вином с таким названием, которое запомнилось ей навсегда, и которым хвасталась она потом перед своими подругами. Мартини – было это вино. Про вкус она не помнит, но название-то какое – мартини. «А у вас мартини нет?» – предварительно узнав, что его нет, небрежно буднично спрашивала Любка у официанта в своей будущей ресторанной жизни.

Этот симпатичный с тихим приятным голосом дяденька оказался жильцом комнаты, где Любка убиралась. И очень обрадовался, узнав об этом. Попросил сменить полотенце. Любка сменила и… осталась у него ночевать. Потому что «ну куда же вы пойдете так поздно, да и тетку вашу тревожить нехорошо – спит уже». Да и то правда. Да к тому же так дурманяще пахло от него сигаретами, когда он доверительно наклонялся к ней, шепча на ушко комплименты и нежно поправляя ее волосы. У Любки голова кружилась от запаха этих явно дорогих сигарет. На следующую ночь Любка снова осталась у него. И еще на следующую, пока не закончилась у Виталия командировка. Договорились перезваниваться. Тетка очень не довольна была ночевками Любки у «подруги». Видимо, догадывалась. «Не по той дорожке пошла, племянница», – сурово говорила она ей. Но Любке не до теткиных слов было: телефон-то Виталия оказался «недоступен». И имени такого в гостиничном списке не оказалось. А фамилию не спросила. Подруга Света успокаивала ее: «Брось ты переживать из-за него, мне он сразу не понравился. Да и стар он для тебя. Не влюбилась же ты в него». А Любке казалось, что влюбилась. Но время шло, и образ интеллигентного Виталия стал стираться из памяти Любки. Она, было, решила уже сесть за учебники, да помешал дружок Светкиного дружка, который явно влюбился в Любку и буквально не давал ей прохода. На танцы в клуб вчетвером стали ходить. Здорово, оказывается, Дима танцует и до теткиной квартиры такую даль не ленится проводить. И постепенно привыкла к нему Любка. Пожалуй, полюбила. И все бы хорошо, да через какое-то время почувствовала она себя какой-то нездоровой. Тошнить ее от еды стало. «Так ты хоть не беременная ли?», – догадалась тетка. Так оно и оказалось. Димка сразу слинял – зачем я чужого ребенка буду воспитывать. «Да твой он, – пыталась урезонить Диму Светка, – мы точно знаем. Жениться тебе на ней надо». Но рассудительного Диму как ветром сдуло в другой город.

Осталась Любка одна. Аборт делать тетка отсоветовала, сказала, чтобы ехала домой – пусть твоя мама с малым нянчится. А то, я вижу, совсем они тебя забросили и от безделья спились. Наверное, действительно так, потому что через некоторое время после этого разговора позвонила мать чтобы приезжала – умер отец. Выпил что-то не то, и сердце не выдержало. Любка очень переживала смерть отца, хоть и выпивал он, но любила она его. Подолгу летом жила в его деревне. Подальше от крикливой матери. За ягодами, за грибами по лесам, по болотам много километров проходили. Лучше отца никто не знал местные леса. И Любка любила лес.

Глава 4

П

охоронив отца, она в областной город не вернулась, на работу устраиваться не стала, так как подходило время рожать. Договорились с мамой, что рожать она будет у тетки, ребенка оставит в роддоме. «Не хочу, чтоб с таких лет ты матерью – одиночкой стала. Кому ты будешь с ребенком нужна?» – сказала мама. Любка, уяснив, что мать с ребенком возиться не будет, согласилась. К тому же, она скучала в их захолустном городке и хотела еще пожить в большом городе. И не оставляла мысль об учебе. Родив Сашу и оставив его в роддоме, Любка хотела пожить у тетки, но та воспротивилась, и племянница вынуждена была вернуться домой. В институт поступить она опоздала, надо было устраиваться на работу. Но горничные в их городке не требовались, к другой работе ее не тянуло и в ожидании приличной работы жила пока у матери, а время проводила у подруги Гали, которая также не имела постоянной работы и жила на подвернувшиеся халтуры. Расставшись с гражданским мужем, Галя вела не очень серьезный образ жизни. Этот образ жизни напомнил Любке прежнюю ресторанную жизнь, о которой она часто вспоминала, скучая дома и выслушивая надоевшие нотации матери. Освободившись от сына, Любка почувствовала свободу и какую-то легкость, легкость стрекозы или бабочки, которая, выпорхнув из тесной темноты куколки и расправив красивые крылья, перелетает с цветка на цветок, не зная, где ей остановиться и какой цветок предпочесть. Таинственные соблазны ресторанной жизни привлекали Любку, и она, как та бабочка, стала перелетать с цветка на цветок, от одного к другому, из ресторана в ресторан, увязая тонкими лапками все глубже и глубже в этом ядовитом нектаре.

А время шло, проходил год за годом, одну временную работу Любка сменяла, другой, но и та ей не нравилась, она переходила на другую и все реже и реже думала об учебе. Когда она за столиком кафе познакомилась с Игорем, ее легкие изящные крылышки были уже не так легки и изящны, их, только ей присущий рисунок, потускнел, они потяжелели и стали бесцветными. Другие бабочки опережали ее в полете, мотыльки больше не оборачивались на нее с восхищением, и, попадая в стайку красивых бабочек, она уже ловила насмешливые взгляды и слышала презрительное «моль». Да еще с эпитетом «драная». Им с подругой надо было уже прилагать немало усилий, чтобы их пригласили за столик. Игорь пригласил. Месяца за два до этого Любка серьезно поссорилась с мамой.

Как-то вечером она вызвала такси, чтобы доехать до ресторана, где ожидал ее новый очень перспективный знакомый. И просил не опаздывать. Деньги на такси Любка выпросила у матери, та вынуждена была их дать, но с таким грязным напутствием в дверях, что дочь, выходя, ударила матушку замком по голове. «Замочек-то был маленький, алюминиевый», – убеждала полицейских потом дочка, ибо мать утром вызвала полицию. Дочь поместили на двое суток в изолятор, а мать стала оформлять документы в дом престарелых, причем в другой город, подальше от распустившей руки дочери.

До зимы она жила одна, а к зиме перешла к Игорю.

Глава 5

П

осле гибели котенка Любка резко изменилась. Она снова начала пить. Но пила не так как раньше – за столом, с закуской, с друзьями. Пила равнодушно, где придется, как придется – дома или у кафешек, где выпрашивала вино и курево у пьяных посетителей. Полиция не раз подбирала ее, лежащую пьяной на улице и доставляла в вытрезвитель, где держали ее по двое суток, и где ей даже нравилось – чистая постель, накормят, и даже добродушный дежурный милостиво даст ей покурить, и где нет Игоря, от участившихся побоев которого сильно болела голова и который заставлял ее работать. Но внаклонку работать она уже не могла. Когда поспели ягоды и они, как и раньше, уехали в деревню на заготовку клюквы, Любка не могла наклоняться за ягодой. Даже Игорь понял это и только ворчал, видя, как она неподвижно, равнодушно сидит на кочке с полупустой корзиной у пояса. Бесполезную в деревне, Игорь отправил ее домой, но равнодушие не оставляло ее и дома Она уже не боролась со страстью к алкоголю, уже не беспокоил ее беспорядок в доме, она жила как бы по привычке, ничего не хотела, кроме того, чтобы напиться и чтоб ее оставили в покое.

Кроме того, неразборчивость в выборе ресторанных, вернее, уже околокафешных партнеров не осталась безнаказанной и привела не только к головным болям от самосуда Игоря, но и ко все более ощутимому Любкой разложению тела, что было уже заметно на лице и вызывало брезгливое отвращение окружающих и захлопнутые двери сердобольных соседей, к которым она, уже ставшая беззастенчивой, нагло обращалась за солью, спичками, растительным маслом, стиральным порошком, хлебом, которые «забыла» купить.

Так прошло лето, а за ним и сентябрь.

В октябре Любка пропала.

На нее наткнулся в лесу грибник. Возвращаясь с корзиной грибов по заросшей лесной тропинке, что вилась вдоль городского кладбища, он увидел впереди себя что-то непонятное: то ли трухлявый обломок упавшего дерева, или развалившийся мешок с мусором, или кучу тряпья. Хотя солнце еще не село и освещало осенним неярким светом верхушки деревьев, в лесу уже стало темнеть, Близорукий грибник не сразу рассмотрел, что перед ним, и, ворча на нерадивых горожан, принесших мусор в лес, с негодованием пнул препятствие ногой. С удивлением ощутив что-то странное и уже почти догадавшись, что это, мужчина наклонился, всмотрелся, повернул ногой то, что лежало перед ним, смахнул с лица уже напавшие на труп осенние листья и… узнал Любку. Он знал ее, хотя и жил не очень близко от ее дома. Да и кто не знал Любку в этом районе. Из потревоженного тела исходил трупный запах, перебиваемый запахом спирта. Рядом у пня валялся облепленный муравьями, кусок белого хлеба, рядом же пустая бутылка.

Вечерний солнечный луч прорвался сквозь крону деревьев, на мгновение осветил серое, распухшее с провалившимся носом, мертвое лицо Любки, отразился желтым светом в ее остановившихся полуоткрытых глазах. По лицу прополз муравей. Вероятно, Любка очень замерзла перед смертью. Ее руки и ноги были прижаты к животу. То есть, она лежала в той позе, в какой лежат младенцы в утробе матери. Завершая свой неудачный жизненный цикл, она как бы вернулась в исходное состояние. Вернее, вернулось ее тело. А душа? Куда вернулась ее душа? К богу, в которого она не верила? Или так же страдает, ищет счастья, понимания, сочувствия, которых искала в своей бестолковой, побежденной зеленым змием, земной жизни слабая Любка, но так и не смогла найти? Кто знает?

Декабрь 2014 г.

Красная Шапочка и Серый Волк. Не сказка

«…в результате замены государственной системы здравоохранения на страховую… среди врачей часто встречается синдром «выгорания» – от принуждения делать бизнес на страданиях людей: проводить ненужные обследования, выполнять непоказанные операции, назначать излишне дорогие лекарства и т. д.»…

д. м. н. профессор Гундарев И.А.

Глава 1

П

о длинному ярко освещенному коридору областной клиники быстро и уверенно идет доктор. Полы его белого халата развеваются и почти касаются ожидающих его приема больных. Больные с робким почтением и надеждой провожают доктора глазами. Он распахивает одну из многочисленных дверей и скрывается за ней. На двери табличка – хирург-онколог Воронов Виктор Алексеевич.

Доктор подходит к столу, на мгновение задумывается, проходит к огромному, почти во всю стену окну, до предела раздвигает светлую штору. За окном внизу ему видна автобусная остановка, на которой толпа людей протискивается в утренний автобус. Проводив глазами переполненный отъезжающий автобус, доктор осматривает далеко видимый с третьего этажа пустырь. За пустырем на горизонте синяя полоска леса. Каждый раз, подходя к окну, доктор мечтает попасть туда. Он вздыхает, переводит взгляд на мужчину, ежедневно выгуливающего собаку, смотрит на северное утреннее небо и решительно возвращается к столу.

Сегодня прием больных. Воронов подвигает к себе телефон и через минуту вызванная медсестра кладет перед ним порядочную стопку медицинских карточек, садится за другой стол и вопросительно смотрит на доктора. Он кивает. Медсестра нажимает кнопку вызова больных. Начинается прием.

Область работы Воронова – хирургия щитовидной железы. У основной массы больных определяется зоб и узлы разной степени развитости, как показывает анализ – доброкачественные. Причин заболеваний щитовидной железы много, главной из них считают – малое содержание йода в их местности. Требуется лечение и наблюдение. Но встречаются и злокачественные новообразования, требующие операции.

Сегодня онкобольная только одна.

– Плохо… Или хорошо? Воронов усмехается, – конечно, хорошо. А для него – плохо. Меньше операций – меньше заработок. Вчера также одна операция, правда, на той неделе – четыре, причем одна сложная. Но он мог бы сделать и больше. Слава Богу, десять лет оперирует щитовидную железу, семь лет в этой клинике. Уже нет прежнего нервного напряжения, спокойная сосредоточенность, движения уверенные и быстрые без единого лишнего жеста, скальпель как будто сливается с рукой. Уверенность передается восхищенным ассистентам. Вот уже пора накладывать шов. Если обычный – быстро, редкими стежками. По заказу, – т. е. менее заметный – подольше, зато выгодно – за плату. Ассистент предварительно опрашивает больных, оговаривая цену. Но это, конечно, мизер. Другое дело, операция. Благодаря недавно вышедшему постановлению, согласно которому зарплата хирурга зависит от количества операций, это основной заработок.

Из задумчивости его выводит медсестра.

– В коридоре еще двое, – говорит она. Воронов еще раз открыл отложенные им после предварительного осмотра две карточки. Обе больные – женщины. Одна из города. Биопсия показала злокачественный характер ее опухоли. Вторая из района, Синицына А.П. , узел средних размеров, доброкачественный… Но в его практике были случаи, когда доброкачественный узел превращался в злокачественный, следовательно, нужно лечить, наблюдать… Воронов листает ее карточку – пенсионерка, 68 лет… Смотрит на единственную отложенную карточку и… присоединяет карточку Синицыной к первой. Сердце здоровое, операцию выдержит… Итак, не одна, а две операции.

– Приготовьте корвалол, – обращается он к медсестре, – и все прочее, вдруг пригодится. И вызывайте больных.

Реакция на сообщение об онкозаболевании (Воронов преднамеренно не произносит слово «рак») у большинства больных стандартная – первоначальное неосознание того, что он им сообщил, своего рода шок. Доходит потом, в коридоре, или по пути домой, или через несколько дней. Поэтому эксцессов у него в кабинете почти не бывает и валерьянка и корвалол или успокаивающий укол требовались редко.

Вот и последняя больная.

Надо сказать, что доктор Воронов давно уже, принимая больных, привык не смотреть им в глаза. Да это и несложно. Все сведения о больном давала история болезни. Пол, возраст, место жительства, все находил он в этих пухлых карточках, и, разговаривая с больным, добавлял новые данные, назначал лекарства, консультации других врачей.

Он мельком взглянул на вошедшую женщину, задал ей несколько незначащих вопросов, сообщил диагноз, назначил время операции. Она переспросила, что с ней, поблагодарила доктора и торопливо вышла. Правда, через некоторое время, когда Воронов уже выходил, он столкнулся в двери с молодой женщиной, которая оказалась дочерью Синицыной. Доктор уверил ее в необходимости срочной операции матери, попросил медсестру накапать расстроенной женщине успокоительного и на этом рабочий день его завершился. Облегченно вздохнув, он спустился к машине.

По пути домой Воронов заехал в магазин – вечером к нему зайдет институтский товарищ, приехавший в город на региональную конференцию кардиологов. Работал Андрей в одном из районных городов севера. Не виделись несколько лет.

Андрей оказался точным. – Узнаю друга, – улыбнулся Виктор, открывая дверь.

После обоюдных расспросов о личной жизни друзья естественно перешли к разговору о работе, о проблемах мировой медицины. Не забыли поинтересоваться и зарплатой друг друга. У обоих не густо. Хохотнули.

– Надо взятки брать, – пошутил Андрей.

– А я и беру, – серьезно сказал Виктор. Только я воспринимаю это не как взятку, а как вознаграждение, как знак признания моего хирургического мастерства. И видя, как вдруг изменилось лицо Андрея, добавил:

– Я же не вымогаю, сами дают. Дают, значит, заслужил, значит, понимают, что не так просто хорошо сделать операцию. А я делаю хорошо, ко мне и другие хирурги учиться приезжают.

Но Андрей прервал его:

– Зачем ты говоришь о своем хирургическом мастерстве, я еще в институте понял, что ты будешь умелым хирургом. Но речь-то идет о наших моральных устоях. Ты же знаешь, что в нашей профессии важно не только – какой ты специалист, но и – какой ты человек. Только тогда тебя будут уважать люди, а, главное, ты сам будешь уважать себя.

– Я согласен с тобой, но, к примеру, вспомни нашу студенческую поездку в Египет. Помнишь, в каком красивейшем престижном районе Каира живут их врачи. А как изумила нас, будущих врачей, их зарплата, в разы превышающая зарплату наших врачей. Какие мысли возникают после этого?

– Ну и иди, например, в торговлю, там заработаешь больше. А я люблю свою хоть и низкооплачиваемую работу. Я считаю ее очень важной, очень нужной и почитаю за честь спасти или сохранить жизнь человека. Ты в институте так же считал.

– Я и сейчас так считаю. Но все же, все же, все же… Все же когда я выхожу из своего задрипанного «Жигуленка», приобретенного с помощью родителей жены и вижу, как он «блестяще» смотрится среди «Мерсов», БМВ и прочих иномарок моих больных, то как ты думаешь, что я, уважаемый доктор, при этом чувствую? А что чувствует моя жена? А мой сын Мишка, который заявляет – папа, давай купим машину «Лексус», как у папы Никиты.