Восхождение на Голгофу бесплатное чтение

ПРЕДИСЛОВИЕ

Нет, пожалуй, в белорусском искусстве фигуры более загадочной и более противоречивой, чем художник из города Речица Александр Исачев. Одни считают его гением, сравнивают с Марком Шагалом; другие называют обычным школяром, а его картины заурядным кичем – поделкой, дешевкой. После смерти художника прошло более четверти века, но даже этого времени не хватило для того, чтобы примирить оппонентов. Думаю, что не произойдет это и через тридцать, пятьдесят лет. Слишком уж выбивается его творчество из канонов живописи, а они сохраняются веками.

Единого мнения о том, что представляет собой феномен Александра Исачева, нет даже в профессиональной среде. Тем более опрометчивым было бы претендовать на обладание истиной в последней инстанции журналисту, я и не ставил перед собой такую цель. Постарался избежать и соблазна пересказывать биографию художника, хотя драматических эпизодов его жизни хватило бы на захватывающий телесериал.

С годами интерес к Исачеву не ослабевает. Его персональные выставки неизменно собирают аудиторию, которой завидуют даже признанные мастера кисти. Периодическая печать то и дело напоминает о трагической судьбе художника. Далеко не все в этих публикациях равноценно. Недостаток конкретных фактов иногда восполняется домыслами и даже откровенной неправдой. Особенно о взаимоотношениях Александра Исачева с властями и причине его неожиданной смерти. И это огорчает. Сам художник в своих картинах трепетно относился к точности даже малейших деталей, для чего старался с головой окунуться в изображаемую эпоху – изучал труды по истории древнего мира, научные монографии по искусству.

Мне посчастливилось, пусть недолго, знать Александра Исачева – наблюдать за тем, как колдует он у мольберта, слушать размышления о предназначении искусства и даже принять скромное участие в его творческой судьбе. Это дает мне моральное право сказать свое слово о нем…

Больше всего в судьбе речицкого художника меня занимает кажущаяся нелепость его ухода из жизни. «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно», – справедливо считал маленький принц из повести Сент-Экзюпери. А если гасят?..

Каждый человек подобен любовно зажженной звездочке. Но отчего же так различен их век?

Одни доживают до глубокой старости, превратившись к своему исходу в немощное существо – с угасшей памятью, с едва тлеющими чувствами; а жизненный путь других обрывается в самом начале…

Одни грешат напропалую, не заботясь ни о теле, ни о душе, но к ним не пристает даже банальный насморк; другие же, ставящие добродетель превыше всего, с самого рождения обречены на страдания…

Одни бездарны, живут, словно сорная трава, лишь для себя, но наделены долголетием; другие отмечены печатью гениальности и могли бы украсить этот мир, но успевают использовать лишь незначительную часть своего таланта…

Что наша жизнь? Игра?..

Так считал герой оперы Чайковского «Пиковая дама». К такому невеселому для нас выводу склоняются многие ученые и интеллектуалы. Российский «Клуб знатоков» даже сделал эту фразу эпиграфом популярной телепередачи. Если придерживаться точки зрения пессимистов, тогда наши жизни подобны листьям на дереве: не всем из них суждено дождаться осени, во время грозы порыв ветра может сорвать их и ранней весной.

В отличие от науки православная церковь убеждена, что здесь, на земле, все начинается и ничего не кончается. Известный российский публицист, диакон Андрей Кураев на вопрос о том, существует ли бессмертие, ответил афористично: «Вы что же, действительно полагаете, что Бог работает начерно? Пишет и рвет, пишет и рвет?» Земную жизнь христианина богослов сравнил с ракетоносителем, который доставляет в космос полезный груз. Если расчет орбиты сделан правильно, а в баках оказалось достаточно топлива, иначе говоря, если жил человек по Божьим законам, его душе уготовано вечное счастливое бытие. Чем более грешен человек, тем проблематичнее его дальнейшая судьба, ведь «грех», если следовать буквальному переводу с греческого, означает, по утверждению Андрея Кураева, «непопадание в цель».

Александр Исачев верил в Бога. Все его творчество – путь к нему. Тяжелый, тернистый. Быть может, то, что он ушел из жизни без малого в тридцать три, в возрасте Христа, не случайность?

Тайна судьбы Александра Исачева в его последних днях. О них и рассказывается в книге.

Все действующие в повести лица – реальные люди. Из соображений этики я изменил фамилию лишь одного из них.

Образ публициста Андрея Юренева собирательный, автор отождествляет себя с ним лишь частично. Создавая его, мне хотелось показать, что и в советское время, когда существовала официальная цензура, и сейчас, когда ее нет лишь формально, в нашем газетном цеху находилось и находится немало смелых, честных людей, для которых главным мерилом их творчества является совесть, и служат они, прежде всего, не государству и не олигархам, а читателям. Думающие журналисты умеют запрятать крамольные мысли между строк, а думающие читатели находят их там. В отдельных случаях, когда такой прием не позволяет сказать всей правды, приходится решаться на действия, которые раньше квалифицировали как антипартийные, а теперь – как антигосударственные. Именно так и поступил Андрей Юренев.

Все факты из жизни художника абсолютно достоверны. А иначе повесть и не стоило бы писать.

В предпоследней главе автор использовал небольшой фрагмент из книги русской поэтессы Юлии Вознесенской «Мои посмертные приключения» (М., изд-во «Эксмо», 2008). С ней Александр Исачев был дружен, она оказала большое влияние на характер его творчества.

Процесс над Юлией Вознесенской воссоздан по подлинной стенограмме, которую друзья поэтессы сделали, тайком записав судебные дебаты на магнитофон.

Глава 1

Разговор явно не клеился.

–– Ты пойми, Саша, – убеждал гость хозяина дома, – мне становится все труднее переправлять твои картины за рубеж. Хотя прежние судимости сняты, гэбэшники продолжают вести за мной слежку, пасут на каждом шагу. А в Ленинграде за них дают копейки. В Союзе ведь тебя никто не знает. Это в Германии ты – талантливый художник. Прошла персональная выставка, выпущена серия слайдов, о тебе пишет немецкая пресса. А здесь ты – недоучившийся школяр! Конечно, художественный бомонд заприметил тебя еще с того времени, когда ты был в Ленинграде. Но они сами нищие. Да и ревность не позволяет признать в тебе гения. Единственный для тебя выход – эмиграция. Отсюда выпустят без проблем. Горбачев открыл шлюзы. А в Германии, в Израиле у меня есть надежные связи. На первых порах получишь политическое убежище и социальную помощь, которую дают всем эмигрантам. А дальше все зависит от тебя самого. Тут и раздумывать-то не о чем. За рубежом – известность, обеспеченная жизнь, а в СССР – нищенское прозябание. О себе не заботишься, пожалей хотя бы семью.

Александр Исачев, он был хозяином дома, выслушивал подобные увещевания Георгия Михайлова не в первый раз. Его раздражала настойчивость, с которой скандально известный питерский коллекционер склонял его к выезду за границу. Но, боясь обидеть гостя, которому он был признателен за многолетнюю поддержку, предпочитал не вступать с ним в споры и отмалчивался. Приезжего это злило. Не находя убедительных аргументов, он на какое-то время замолкал, нервно мерил просторную комнату большими шагами, раз за разом останавливаясь у картин, беспорядочно разбросанных повсюду, и внимательно разглядывая их, словно видел в первый раз. Затем все повторялось заново…

Впервые они встретились в Ленинграде в начале семидесятых. Исачев приехал сюда вместе с другом, у которого жили здесь дальние родственники, чтобы познакомиться с сокровищами Эрмитажа, а если повезет, и завести связи с художественным бомондом. Приехал без гроша в кармане в надежде на «авось». Молодости присущ авантюризм. А Александр принадлежал к категории тех людей, которые ради поставленной цели не боятся бросаться с головой в омут. Поначалу все складывалось, как нельзя лучше. Хотя к «лимитчикам» во всех крупных городах относились с прохладцей, а в Ленинград было настоящее паломничество гастарбайтеров, друзьям удалось устроиться в зеленхоз, получить временную прописку и места в общежитии. Но заработков не хватало даже на скромную жизнь, и друг, не имевший больших амбиций, предпочел вернуться домой. А Исачев остался. И тут фортуна изменила ему. Повздорив из-за какого-то пустяка с сотрудниками милиции, угодил на пятнадцать суток, лишился крыши над головой. Жил впроголодь, ночевал на вокзалах. Здесь и заприметил его питерский поэт Константин Кузьминский. Растроганный рассказом паренька, помог ему с ночлегом. Среди его друзей был коллекционер Михайлов. Кузьминский посоветовал ему:

–– Присмотрись, Георгий, к нему. Видится мне, что этот провинциал еще удивит мир. Ты же знаешь, я редко ошибаюсь.

Поначалу работы художника-самоучки из Белоруссии не произвели на Михайлова особого впечатления, в профессиональном отношении они были слишком сырыми. Но в карандашных набросках угадывался незаурядный талант. А неуемная страсть восемнадцатилетнего паренька к рисованию обещала когда-нибудь принести свои плоды. И он рискнул. Купил у Исачева несколько картин. Заплатил, как и всем остальным своим клиентам, не много. Художники знали, что, перепродавая их картины по имевшимся у него каналам за рубеж, Михайлов выручал на порядок больше. Но торговаться с ним было бесполезно. Впрочем, Александр радовался и этому. Тем более что коллекционер свел его с неформальными художниками, о чем он давно мечтал.

Исачев стал завсегдатаем посиделок, которые постоянно устраивались на квартирах Михайлова и поэтессы Юлии Вознесенской, куда и пристроил его Кузьминский. Помимо художников, сюда захаживали непризнанные поэты и барды-песенники.

Пробыв в Ленинграде почти год и решив, что созрел для серьезной работы, Александр вернулся в Речицу, чтобы целиком отдаться творчеству. Михайлов продолжал опекать Исачева. Разместил несколько его картин на выставках, лучшие работы выкупал для себя.

В марте 1979 года «за пропаганду чуждого искусства» Михайлова арестовали. Все имевшиеся в его квартире картины, в том числе около ста полотен Михаила Шемякина, в то время уже известного за рубежом, были конфискованы. К категории абстрактной живописи, бывшей в СССР под запретом, эксперты отнесли и несколько полотен Исачева.

Вернувшись из заключения, коллекционер мало-помалу восстановил свой бизнес и разыскал Исачева…

–– …Ну, так что будем делать, Александр? – продолжил свой натиск Михайлов.

Исачев вспылил:

–– Георгий Николаевич, я безмерно благодарен вам за все, что вы сделали для меня. Без вас я, наверное, не состоялся бы как художник, не смог бы сводить концы с концами. Но поймите, не смогу я жить на чужбине! В Речице мать, друзья, близкие мне люди – то, что питает творчество. Не перетащу же я их всех с собой! А в одиночестве писать не смогу. И потом, в конце концов, здесь моя Родина…

–– Саша, это все обывательская мораль. Ты, как тот суслик. Хоть и тесная, неуютная норка, но своя! А ты поднимись над этим жалким бытием. Ты же птица большого полета. Оглянись вокруг. Настоящая жизнь там, за кордоном.

–– Нет, нет и еще раз нет! И давайте не будем возвращаться к этой теме.

Михайлов понял, что дальнейшие уговоры бесполезны, и искренне огорчился этому. Судьба не баловала его. После отбытия наказания по первому приговору он был обвинен в хищениях в особо крупном размере, за что полагался расстрел. Суд проявил снисходительность, заменил исключительную меру максимально возможным 15-летним сроком. К счастью, подоспела горбачевская перестройка, и коллекционера оправдали. Подорванное в тюрьме здоровье он поправил. Но психологическая травма осталась в его душе на всю жизнь. В Александре Исачеве Михайлов видел самого себя и не хотел, чтобы он повторил его судьбу.

–– Ну, как знаешь. Я желаю тебе только добра. Но помяни мое слово – погубишь ты себя. Гэбисты не дадут тебе покоя…

Глава 2

Перевод из Гомеля в Речицу начальником районного отдела Комитета госбезопасности БССР Владимир Сидорович воспринял с удовлетворением. Это был шаг вверх по карьерной лестнице. Но еще больше радовала перспектива самостоятельной работы. В областном управлении КГБ его ценили, не раз отмечали благодарностями. И все же здесь он не мог в полной мере раскрыть себя и оттого чувствовал душевный дискомфорт. Общество на глазах менялось, рушились идеологические стереотипы. Креативно мыслящие люди получили свободу действий. А в «конторе», как называли в кулуарах свое ведомство сотрудники КГБ, все оставалось по-прежнему. То же единомыслие, те же устаревшие инструкции. Попытки проявить инициативу наталкивались на окрик: «Никакой самодеятельности!» Сидорович не сомневался, что руководство комитета осознает необходимость перемен, но вынуждено следовать указаниям партийных органов. Все разговоры в отделе на эту тему заканчивались сакраментальным вопросом: «Тебе, что, больше всех надо?!» А обращаться наверх через голову непосредственного руководителя запрещала субординация…

Знакомясь в Речице с делами, Владимир Сидорович обратил внимание на толстую папку с надписью «Александр Исачев, художник». С приколотой на первой странице пожелтевшей от времени фотографии на него смотрел молодой парень в брюках клеш и рубашке навыпуск. Длинные волосы, расчесанные на обе стороны, придавали его лицу женскую миловидность. Он совершенно не вписывался в традиционный образ художника, скорее походил на ловеласа-модника, и Сидорович подумал даже, что эта фотография оказалась здесь по ошибке.

–– Нет, нет, это он – Александр Исачев, местный художник-самоучка, – подтвердил сотрудник, помогавший Сидоровичу принимать дела. – Личность весьма одиозная. Окончил вечернюю школу рабочей молодежи и подался с дружком в Ленинград. Там спутался с компанией диссидентов. Влюбился в какую-то замужнюю журналистку. А когда та дала ему от ворот поворот, пытался покончить с собой, наглотавшись снотворного. Попытку суицида вовремя заметили, откачали парня и поместили от греха подальше в психиатрическую больницу. После курса лечения вернулся в Речицу. Нигде не работает. Попал на заметку участковому. Повозился он с ним немало, а толку никакого…

Участковый милиционер знал Александра с подросткового возраста и потому не утруждал себя поиском подходов к нему. Вся «психология» сводилась к короткому диалогу.

–– Исачев, ты почему тунеядствуешь?

–– Кто вам сказал, что я не работаю? Я работаю.

–– Где?

–– Дома. Здесь, в мастерской. Пишу картины.

–– Это не работа, а блажь. За работу деньги платят, а ты занимаешься спекуляцией. Признавайся, с кого рисуешь голых баб? Небось, девиц сюда приводишь. Смотри, Исачев, я этого бл…ва не потерплю! Если через месяц не устроишься на постоянную работу, привлеку за тунеядство.

Так повторялось из месяца в месяц. Наконец, под нажимом матери и жены, Александр устроился на стройку чернорабочим. День вкалывал до изнеможения, а затем до глубокой ночи просиживал у мольберта. Конечно, не высыпался. Однажды в полусонном состоянии обварил кипятком себе левую руку. Когда вечером в мастерскую заглянула жена, он весь светился от счастья. С торжествующим видом показал ей больничный лист:

–– Представляешь, Наташа, теперь я две недели смогу не ходить на работу! Буду рисовать!

А потом подвернулся заказ на роспись церквей. Слухи о его иконах в Свято-Покровской церкви в Речице и Кафедральном соборе во имя Святого архангела Михаила в Мозыре распространились среди прихожан по всей республике, привлекли внимание специалистов по иконописи. Посмотреть на них приезжали даже из Москвы, Ленинграда. Когда о самобытном художнике заговорили за рубежом, к делу подключился КГБ. Предшественник Владимира Сидоровича побывал даже у него дома.

–– У вас, Исачев, бесспорный талант. Но почему вы не хотите направить его во благо государству? Оглянитесь вокруг! В Речице столько замечательных людей. Почему бы вам не написать портреты доярки, механизатора, учителя, врача, наконец? Что вас тянет так к этим библейским мотивам? Вы же современный молодой человек, Александр, а ведете себя, как какая-нибудь безграмотная, верующая старушка.

–– В Библии отражена наша история. Разве запрещено воссоздавать ее в живописи?

–– Не запрещено. Но это дело церкви. А она, как вы знаете, отделена от государства.

–– От государства, но не от народа. Может быть, старушки, о которых вы говорите с таким пренебрежением, и заблуждаются в своей вере. Но это их право, гарантированное советской Конституцией. Считайте, что я тоже заблуждаюсь вместе с ними.

Видя тщетность уговоров, начальник райотдела КГБ прибегнул к традиционной ментовской тактике.

–– Эх, Исачев, Исачев, погубите вы свой талант! А ведь могли бы стать известным, уважаемым в стране художником. Подумайте хорошенько! Мы еще встретимся…

Последняя реплика смахивала на угрозу, и Исачев вспылил:

–– Я спекуляцией не занимаюсь. Поинтересуйтесь в Союзе художников. Там вам ответят, что мои картины не представляют художественной ценности. Поэтому я могу продавать их кому хочу. А то, что пишут и говорят обо мне на Западе, меня не касается. Вы же знаете, ни с кем оттуда я не встречаюсь. Так что разбирайтесь с ними сами!

-– …В общем, послал он вашего предшественника в известном направлении, – не без удовлетворения резюмировал свой рассказ сотрудник, знакомивший Сидоровича с делами. – Понимаете, Владимир Евгеньевич, здесь не все так просто. Хотя в Союзе художников картины Исачева и называют мазней, но его уже знают на Западе. Радиостанция «Свободная Европа» посвятила ему несколько передач, представив как узника совести. По нелегальным каналам ему доставляют запрещенную литературу, подбивают к эмиграции. Зарубежные туристы, наслышанные о необычном провинциальном художнике, просят включать в программу пребывания в Белоруссии посещение Речицы. Отказывать им становится все труднее.

–– А как ведет себя сам Исачев?

–– Да никак. Рисует себе и все. Правда, у него в доме постоянно собирается всякая местная шпана. Пьют чифирь, иногда покуривают травку. Исачев рассказывает им про историю искусства. Но антисоветских разговоров не ведут. У нас есть среди них свой человечек. Говорит, пока ничего аполитичного не заметил…

История самоучки, которого на Западе считают гением, сравнивают с Марком Шагалом, а на родине вовсе не признают за художника, заинтересовала Владимира Сидоровича. Не откладывая дела в долгий ящик, он обстоятельно изучил содержимое папки. С каждой новой страничкой перед ним все яснее вырисовывался портрет незаурядного человека, не понимаемого и потому отторгаемого обществом.

…В трехлетнем возрасте остался без отца, учился в школе-интернате. Там, заметив его способности к рисованию, помогли определить в Республиканскую школу-интернат по музыке и изобразительному искусству. Проучился четыре года, был одним из лучших. Его картины демонстрировались на выставке детского рисунка в Женеве. Но за обычную шалость был отчислен. Судя по всему, минские педагоги оказались плохими психологами – вместо того, чтобы поддержать подростка в самый трудный для него период жизни, фактически бросили на произвол судьбы. Причем в несвойственной для людей этой профессии жестокой форме. Когда, уже будучи исключенным из художественной школы, мальчишка приехал однажды в деревню, где проходили практику его сверстники, воспитательница, увидев его, зашлась в истерике:

–– Исачев, не смейте подходить к ребятам!

Но он не уехал. Две недели встречался со своими бывшими одноклассниками тайком, старательно запоминая пересказываемые ими уроки… Затем – вечерняя школа, Ленинград, знакомство с питерским культурным андеграундом, известная уже история с первой любовью и попыткой суицида…

Отдавая должное скрупулезности, с которой коллеги описывали каждый шаг художника, зачисленного в группу идеологического риска, Владимир Сидорович не мог не обратить внимания на грубейшие ошибки, которые допускались в работе с ним. Да, если быть откровенным, работы никакой и не велось. Была заурядная слежка и неадекватная реакция на безобидные поступки.

Разобравшись с оперативными делами, Владимир Сидорович решил познакомиться с Исачевым. Поблуждав по застроенным частными домами закоулкам, наконец, нашел указанный в папке адрес. На стук вышел сам Исачев. Сидорович без труда узнал его, хотя фотография в деле была явно многолетней давности. Из полуоткрытой двери слышались мужские и женские голоса. Вспомнилось, что сотрудники райотдела окрестили гостей художника «шпаной». «Любим мы присваивать ярлыки!»

Поздоровался. Исачев ответил. В его глазах не было ни любопытства, ни раздражения. По всей видимости, к визитам незваных гостей он давно уже привык.

–– Я недавно приехал в Речицу. Узнал, что есть в городе незаурядный художник…

При этих словах по лицу Исачева проскользнула едва заметная ироничная улыбка.

–– …Хотел бы, если не будете возражать, посмотреть картины, поговорить.

–– Я не против. Но сегодня у меня гости. Приходите завтра после пяти.

На следующий день, в назначенное время, Сидорович снова стоял у двери уже знакомого ему дома. Когда Исачев открыл дверь, потянулся рукой к внутреннему карману, где хранилось служебное удостоверение.

–– Вчера я не успел представиться…

Но Исачев опередил его.

–– Ксиву предъявлять не надо. Я знаю, кто вы.

–– Но мы, кажется, не знакомы.

Исачев улыбнулся:

–– Вы забываете, что я художник и умею распознавать типажи людей. Так, как вы, одеваются только официальные лица. В нашей маленькой Речице их можно пересчитать по пальцам. А манера держаться, разговаривать с головой выдает в вас сотрудника спецслужб.

Теперь уже Сидорович не смог скрыть улыбки. Такое начало знакомства ему понравилось…

Органы государственной безопасности во всем мире принадлежат к элите спецслужб. Чтобы попасть сюда, нужно пройти через множество фильтров, отсеивающих людей с низким коэффициентом интеллекта. К числу определяющих качеств относятся также твердая вера в идеологические постулаты, навыки психоанализа, коммуникабельность, готовность во имя долга жертвовать своими личными интересами. По всем этим параметрам Сидорович был безупречен. А кроме того, он сохранил в себе способность сочувствовать чужой боли, желание в нестандартных ситуациях не переадресовывать принятие решения вышестоящему руководителю, как поступало обычно большинство его сослуживцев, а самому разобраться в сложившихся обстоятельствах. И в этом смысле принадлежал к числу тех, кого принято называть «белыми воронами», выбивающимися из общей стаи…

Готовясь к разговору с Исачевым, Сидорович перечитал все, что было в районной библиотеке о живописи. Удалось разыскать материалы о скандальных встречах Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева с творческой интеллигенцией, где он обрушился на Эрнста Неизвестного и других художников нетрадиционных направлений, и даже о выставке «неформалов» на Манежной площади, которую по команде Брежнева проутюжили бульдозерами.

Предложив гостю чай, от которого он отказался, Исачев спросил:

–– Не возражаете, если я буду кое-что делать за мольбертом? Не привык разговаривать, сложа руки. Когда рисую, жена даже частенько читает мне статьи по философии, искусству. Теперь вот штудируем историю костюмов.

–– Конечно, конечно! А почему вас заинтересовали костюмы?

–– Не столько сами костюмы, сколько люди, которые их носили. Костюм – внешняя оболочка человека, но по ней можно без труда узнать его характер, привычки, настроение, даже чуточку заглянуть в душу. Без знания всего этого не стоит браться за кисть. Получится не живой человек, а манекен… Ах, простите, я совсем забыл, вы же просили показать вам мои картины. Вот, пожалуйста…

Исачев жестом провел по комнате, заставленной картинами в багетовых рамах. Вперемешку с ними на столе, подоконниках, просто на полу лежали незаконченные работы, на некоторых были сделаны лишь карандашные наброски.

–– Готовых картин у меня мало. Продаю. Надо же жить за что-то. И потом я привык писать сразу несколько полотен.

Рассматривая импровизированную галерею, Владимир Сидорович, как и всякий, кто попадал сюда впервые, испытал шок. В деле Исачева хранилось несколько любительских репродукций, даже они давали представление о необычном даре художника. Но разве может засушенная для гербария бабочка передать всю ее красоту, воспроизвести волшебство полета! Люди на картинах Исачева были живыми. Казалось, еще мгновение – и они, разорвав пространство времени, сойдут с полотен в избу.

Исачев оставил гостя наедине с его мыслями, колдовал возле мольберта. Наконец, придя в себя, Сидорович сказал:

–– Здорово! Если честно, не ожидал увидеть ничего подобного.

Исачев на эту реплику никак не отреагировал. Будто и не слышал ее. Отвлекся от мольберта лишь тогда, когда Сидорович попросил:

–– А знаете, теперь я, пожалуй, не отказался бы от чашки крепкого чая.

Исачев извлек из-под стола чайник; судя по всему, эксплуатировали его нещадно – сквозь копоть лишь слегка угадывалась эмаль, засыпал прямо в него горсть заварки, поставил на газовую плиту.

Говорили они часа два. Сидорович старательно избегал скользкой темы, расспрашивал о мастерах «старой школы», об отношении Исачева к творчеству Шагала, о технике лессировочного письма. «А ведь пришел он сюда не за этим. Ищет подходы!» – улыбнулся про себя Исачев. Но гость почему-то нравился ему все больше. Напряженность, ощущавшаяся в первые минуты встречи, исчезла, и он уже не вспоминал о том, какую организацию представляет Сидорович. Может, оттого, что были они сверстниками, обоим чуть за тридцать; тот возраст, когда впервые всерьез задумываешься о том, для чего ты существуешь на этом свете, и Исачев чувствовал, что Сидоровича тоже волнует этот вопрос. А еще потому, что оба были по натуре искренними людьми, и это сближало их.

Прощаясь, Сидорович спросил:

–– А можно я загляну как-нибудь еще? Оказывается, живопись – захватывающая штука!

Он произнес это как-то по-детски непринужденно. Исачев видел – не лукавит. Достав с этажерки какой-то толстый том, протянул его Сидоровичу.

–– Лосев. Самый компетентный знаток античности. Если хотите, полистайте в свободное время. А приходить ко мне можно по четвергам и пятницам. Как и сегодня, после пяти. В это время других гостей у меня не бывает…

Воспользовавшись приглашением, Сидорович навещал Исачева каждую неделю. Иногда забегал минут на пять – десять, иногда задерживался надолго. Вел он себя совершенно естественно, без тени менторства, присущего сотрудникам спецслужб, скорее наоборот – как ученик, готовый часами слушать обожаемого учителя. И это окончательно растопило в душе Исачева ледок недоверия. Как-то незаметно для себя они перешли на «ты». Пили крепко заваренный чай, разговаривали. Владимир, действительно, заинтересовался искусством всерьез. Прочитав от корки до корки монографию Лосева, брал у художника и другую литературу. Но при этом честно признавался, что живопись остается для него неразгаданной тайной.

–– Бывая на выставках, замечаю, что мои оценки картин очень часто расходятся с мнением других посетителей. Возле какого-нибудь полотна стоят толпы. Ахают, охают. Рассматривают с разных ракурсов. А меня оно совершенно не волнует. Мимо другой картины, наоборот, все проходят, взглянув лишь мельком, а я не могу оторвать от нее глаз. Например, совершенно не понимаю, в чем заключается гениальность Марка Шагала. Мне кажется, его живопись интересна лишь с исторической точки зрения. Запечатлен старинный Витебск, быт того времени. А сама манера письма производит на меня отталкивающее впечатление. Грубые мазки, карикатурные образы…

–– Это нормально, – отвечал ему Исачев. – Искусство рассчитано на индивидуальное восприятие. Картина как женщина. Есть фотомодели, которых считают эталоном красоты, а тебя они абсолютно не волнуют. А на иную простушку глянешь – и сердце готово выскочить из груди. И фигура вроде нескладная, и талия не на том месте, и ноги не оттуда растут. А ты ходишь за ней следом, как собачонка, счастлив выполнить любой каприз. Помнишь? «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет. А я все гляжу, глаз не отвожу!» А бывает наоборот. Живешь с девчонкой рядом, годами не замечаешь ее. А однажды, словно очнешься. Боже мой, да она же красавица! Так и картины. Их смысл, их красоту познаешь не сразу. Некоторые начинаешь понимать лишь через много лет, а к некоторым охладеваешь. Со мной такое часто бывает.

–– Ну, а Малевич. Разве его «черный квадрат» – картина?! Такой «шедевр» любой ребенок создать может. А ей посвящены десятки монографий.

Исачев улыбнулся.

–– Искусствоведы тем и отличаются от обычных людей, что стараются разглядеть в произведении то, чего там нет. Владение тайной возвышает их в собственных глазах. Помнишь сказку о голом короле? Вся его челядь свято верила в то, что на нем волшебное платье, увидеть которое могут лишь умные люди. Конечно, я не отождествляю критиков с шарлатанами портными. Но склонность к мистификации присуща им. И, кстати, это касается не только художников. Когда-то, глядя на женщину, наверное, раздражавшую его своим присутствием, Валерий Брюсов в сердцах написал: «О, закрой свои бледные ноги!» Литературная критика квалифицировала эту фразу как самое короткое стихотворение и тоже зачислила в шедевры…

Узнав о неформальных встречах Сидоровича с Исачевым, его заместитель как-то осторожно заметил:

–– Не боитесь, Владимир Евгеньевич, что наверху это истолкуют неверно? Земля ведь слухами полнится. А распространяют слухи, как правило, непорядочные люди.

–– Не боюсь. Исачев – до мозга костей наш, советский человек. Он стал жертвой обстоятельств. Отчасти потому, что мы подходим к своей работе слишком формально; обращаем внимание на оболочку человека, а в душу заглянуть не умеем.

Видя, как Исачев мается с плохими кистями, как страдает от недостатка хороших красок, Сидорович однажды предложил:

–– Понимаю, что членство в Союзе художников в профессиональном отношении для тебя ничего не значит, учиться у них тебе нечему. Но ведь это дало бы возможность покупать хорошие кисти и краски. Ты же знаешь, государство обеспечивает их всем необходимым. Может быть, имеет смысл наладить с союзом связи. Для начала побывать в его областном отделении.

Исачев нахмурился.

–– И ты туда же. Наташа мне уже все уши прожужжала об этом. Пойми, не получится у меня с ними разговора… Вот ты – не художник. Но умеешь слушать, учишься понимать искусство. А они напоминают мне мартышку из басни Крылова. Только вместо очков нахватали кистей, мажут ими полотна, как кому вздумается. Леонардо да Винчи, прежде чем рисовать, годами изучал строение человеческого тела. Сам вскрывал тела покойников, исследовал каждый внутренний орган. Казалось бы, ну зачем художнику знать структуру костей или устройство мозга?! А он занимался изучением их с настойчивостью ученого, в его архиве – тысячи анатомических рисунков. И определил идеальные пропорции человеческого тела – этот рисунок из его дневника известен каждому школьнику. Или зачем, ты думаешь, великий гуманист Леонардо ходил наблюдать за казнью преступников? Хотел увидеть искаженные страхом и болью лица, ему важно было понять структуру мимических мышц, приводящих в движение губы. В картинах Леонардо да Винчи, Рафаэля, Боттичелли нет второстепенных деталей. Посмотри, как тщательно выписывают они даже складки одежды, хотя на них посетители никогда не обращают внимания… Нет, тайну улыбки Джоконды мог сотворить только гений, сочетавший свой Богом данный дар с любознательностью ученого и трудолюбием ремесленника. Художники, к которым ты меня посылаешь, об этом не хотят даже слышать. Они – мэтры, а я – школяр, богомаз! Так о чем мне с ними говорить?

–– А если я уговорю их приехать к тебе? Не захлопнешь дверь, как перед моим предшественником?

–– Владимир, я тебя умоляю: не трать время на пустые хлопоты. Обойдусь как-нибудь и без помощи этих самовлюбленных индюков…

Не отказавшись от идеи примирить Александра Исачева с официальным художественным бомондом, Сидорович нашел другой способ помочь ему в приобретении импортных кистей и красок. Руководители отправлявшихся за рубеж туристических групп всегда проходили собеседование в райотделе КГБ. Закончив официальную часть беседы, Владимир просил их:

–– Не в службу, а в дружбу, если попадутся на глаза, купите для меня хотя бы одну кисть или тюбик краски!

От денег те отмахивались. Но Сидорович в этих вопросах был предельно щепетилен.

Глава 3

Частые визиты к мужу начальника райотдела КГБ не остались незамеченными для Натальи, хотя без его просьб в мастерскую она старалась не заглядывать. Донесли вездесущие соседи. Как-то за ужином она поинтересовалась:

–– А чего это он зачастил к тебе?

–– Кто он? Ты же знаешь, у меня ежедневно бывают десятки людей.

–– Не прикидывайся. Сам знаешь, о ком я говорю. Сидорович из КГБ.

–– А что тут необычного? Интересуется человек искусством, вот и приходит. Ты же не удивлялась, когда у меня околачивался этот прохиндей Коновалов. По-моему, сама же его и привела. Так почему не может приходить Сидорович?

–– Ну, сравнил. Коновалов и Сидорович! Коновалов хотел научиться у тебя рисовать. А этому что надо? Может, вербовать тебя задумал?

Взглянув на жену, лицо которой выражало неподдельный испуг, Александр в раздражении стукнул по столу ложкой.

–– Послушай, может, хватит уже?! Что ты меня все учишь, с кем встречаться, с кем не встречаться. Я стукачом никогда не был. А потом, что я могу такого важного сообщить КГБ? Что мы иногда травку курим? Набокова, Бродского читаем? Поверь, они давно уже обо всем знают. Но у Сидоровича хватает такта даже не заводить разговор на эту тему. Прекрасно понимает, что наши шалости общественной опасности не представляют. Он – совершенно нормальный человек. Не удивлюсь, если однажды сам попросит дать почитать что-нибудь, помимо книг по искусству…

Отношения в семье Исачевых не ладились давно…

Впервые они встретились в школе. В это время Александр уже был в Речице заметной фигурой. В разгар борьбы со стилягами в законопослушном провинциальном городке только он да еще пару его сверстников демонстративно носили длинные, ниже плеч, волосы; одевались в куртки «аля-ковбой» и брюки с широченным клешем. О том, что Исачев умеет рисовать, знала вся местная шпана, окрестившая его «художником». Сведения об искусстве, которыми охотно делился с ними Александр, интересовали их не слишком. Заветной мечтой подростков, уже проявлявших повышенное внимание к противоположному полу, было получить рисунок голой женщины. На обнаженку в СССР существовало строжайшее табу. Даже в школьных учебниках по анатомии тела мужчины и женщины изображались схематично, а саму эту тему учителя старались спихнуть для самостоятельного изучения. Порнографическая литература, которую пытались завозить из-за рубежа иностранные туристы, изымалась бдительными таможенниками, тайком разбиравшими ее для себя. А у Исачева обнаженные женщины получались, как живые. Листки с подобной «эротикой» сексуально озабоченные подростки хранили в самых укромных местах. По ночам, тайком от родителей, извлекали их оттуда и подолгу разглядывали, усмиряя таким образом разбушевавшиеся гормоны. Молодежь постарше просила изобразить половой акт, на что Александр отвечал категорическим отказом.

–– Вы поймите, женское тело – это же красиво! Более совершенного творения Бог не создал. Интимные части в нем далеко не главное. Подлинная тайна женщины в ее глазах. В них целое мироздание. Вот послушайте!

Твои глаза как два тумана,

Как два прыжка из темноты.

Каким путем, каким обманом

В двадцатый век пробралась ты?

Hаворожив лиху беду мне,

Возникла ты средь бела дня.

И понял я, что ты колдунья.

Тобою околдован я!..

И никуда теперь не деться,

Бежать что толку от судьбы?

Двадцатый век не знает средства

От колдовства и ворожбы,

И город вдруг исчез бетонный.

Бреду, как в сказочных лесах.

И вновь тону в твоих бездонных,

Твоих загадочных глазах!..

А Мона Лиза?! Тысячи ученых силятся разгадать тайну ее улыбки. Но бесполезно. Вот что такое женские глаза!..

Стихи, которые Александр мог цитировать часами, мальчишки, стараясь не обидеть его, выслушивали внимательно, но при этом оставались при своем мнении: глаза в бабе не самое главное, есть части тела и поинтереснее!

К появлению Исачева на школьных вечерах учителя относились с некоторой опаской. Попытались, было, даже не пускать. Но, встретив бурный протест комсомольского актива, отступились. Если не считать эпатажного внешнего вида, ничего предосудительного за этим пареньком с чересчур серьезными глазами не замечалось. На учете в детской комнате милиции не стоял, в отличие от собственных старшеклассников, не курил, нецензурно не выражался. Знали, что рос сиротой, днем вынужден был работать на стройке каменщиком, по вечерам ходил в школу рабочей молодежи. Не образец поведения, но и не из тех, кого принято относить к асоциальным элементам.

На одном из школьных танцевальных вечеров, которые всегда предварялись встречей с кем-нибудь из известных людей или небольшой лекцией, Александр и приметил худенькую семиклассницу. Она не принадлежала к числу местных красавиц, которые были нарасхват у кавалеров. В простеньком ситцевом платьице, с короткой челкой, скромно стояла с подружками в уголке актового зала. Делала вид, что увлечена беседой, но, спроси ее, о чем болтали, сразу бы, пожалуй, и не ответила, потому что все внимание было обращено на него. Совсем недавно в кинотеатре демонстрировали фильм «Алые паруса», снятый по повести Грина, и Александр казался ей сказочным Артуром Грэем, приехавшим на корабле за своей суженой. В глубине души Наташа хотела быть Ассолью, такой как представила ее актриса Анастасия Вертинская. Но, увы, совсем не походила на нее. И поэтому, когда Исачев подошел к ней и пригласил на медленный танец, лицо девушки зарделось, будто алые паруса из фильма. Несколько минут, которые звучала музыка, прошли для нее, как в бреду. Он что-то спрашивал у нее, она что-то отвечала. Танец закончился совершенно неожиданно. Девушке показалось даже, что случилось что-то с радиолой; и мелодия продолжится. Но кавалер галантно отвел ее на прежнее место у стены, поблагодарил и ушел. До самого последнего мгновения она надеялась, что Александр повторит свое приглашение. Но так и не дождалась. Когда в завершение вечера объявили «белый танец», стремглав бросилась к нему, стоявшему в противоположном углу зала, но ее опередили. Не встречала она его больше и на улице, хотя раньше частенько сталкивались нос к носу. Некоторое время спустя от знакомых узнала, что Исачев уехал в Ленинград.

В следующий раз они увиделись только через два года, случайно встретились в Доме культуры. Как ей показалось, Александр почти не изменился. Такой же статный и стройный. Только прическа стала намного скромнее, да в глазах появилась какая-то таинственная грусть. Зато сама Наталья из «гадкого утенка» превратилась в «белого лебедя». Подростковая угловатость сменилась гибкостью талии, которая так волнует мужчин. Густые темные волосы, свободные от заколок и гребешков, волнами ниспадали на ее плечи, оттеняя строгие черты лица. Чуть припухлая нижняя губа намекала на чувственность. Вот теперь она была похожа на настоящую Ассоль.

До позднего вечера они бродили по берегу Днепра. Александр читал ей стихи Блока, Хлебникова, Мандельштама, Лорки… О некоторых из поэтов Наталья даже не слышала, в школьной программе по литературе они не значились, но не подавала виду, боялась своим незнанием испортить очарование вечера. Придя домой, перебрала стоявшие на этажерке книги. Это были в основном учебники и официальная классика, к разряду которой интересующие ее поэты не принадлежали. Наутро поспешила к открытию библиотеки. Но и из имеющейся там литературы узнала совсем немного.

С этого момента они виделись почти ежедневно. И каждая новая встреча не походила на предыдущую. Подкупало то, что в отличие от других парней, с кем ей приходилось встречаться, которые в первый же вечер лезли целоваться, бесцеремонно шарили руками под юбкой, Исачев вел себя предельно тактично: увлеченно рассказывал ей о знакомстве с известными художниками в Ленинграде, о течениях в современном искусстве. Под ласковый шепот волн они просиживали на скамеечке под плакучей ивой до полуночи, забывая о времени. Она слушала, как завороженная, стараясь впитывать в себя все, что, словно из рога изобилия, сыпалось из уст Александра. Впоследствии, перебирая в памяти эти прогулки вдоль Днепра, Наталья силилась вспомнить первое объятие, первый поцелуй, но они не запечатлелись так остро, как Сашины рассказы. Уже в тот момент она боготворила его, считала гением. И когда Александр попросил ее руки, напрочь забыла мечты об институте, решила, что ее долг – во всем помогать ему. Поженились они сразу же после выпускного бала Натальи. Тайком от родителей и близких, чтобы не создавать для них проблемы в отношениях с официальными органами, обвенчались в церкви – в деревянной, почерневшей от времени избе на окраине города.

Свадьба была небогатой, но веселой. После первой брачной ночи Александр сказал ей:

–– У нас родится сын, и мы назовем его Ярославом.

–– Откуда ты знаешь? – удивилась Наталья.

–– Знаю.

Ее сверстники корпели над учебниками, готовясь к вступительным экзаменам, а она без тени сожаления устроилась работать на почту. Александр попытался, было, возразить, но Наталья, на глазах у изумленного мужа преобразившись из робкой возлюбленной во властную жену, решительно пресекла разговоры на эту тему.

Через год родился сын, и они назвали его Ярославом. А еще через два года, и снова по точному предсказанию мужа, появилась Мария, Машенька…

Ни сам Александр, ни Наталья не могли вспомнить, когда в их отношениях появилась первая трещина. Жена смирилась с тем, что он нигде не работал, все так же заботилась о нем, стараясь освобождать от домашних обязанностей. К тому же, он был абсолютно неприспособлен к быту. Руки, творившие волшебство на холсте, не умели держать молоток. Поражая богатством фантазии в своих картинах, он не мог сообразить, как устранить течь в бачке унитаза. Во всем, что касалось житейских удобств, был абсолютно неприхотлив. Мог спать на полу с таким же удовольствием, словно на роскошном царском ложе. Зимой не замечал холода, летом жары. Ел, даже не задумываясь о том, что отправляет в рот. Страсть к модной одежде, которой отличался в подростковом возрасте, прошла; уютнее всего чувствовал себя в вязаном свитере, в минуты вдохновения, ежась не от холода, а от будораживших его мыслей, набрасывал на плечи легкую накидку.

Управляясь с бесчисленными домашними хлопотами, ухаживая за детьми, Наталья находила время и силы, чтобы часами читать Александру в те часы, когда он стоял за мольбертом. Чаще всего это были философские труды или монографии по культуре античности и Древнего Востока. Ее поражало умение мужа, переносясь в мыслях в совершенно другие измерения времени, не только слышать, но и улавливать смысл каждой фразы. Она сама понимала далеко не все в произносимом вслух тексте. А он частенько прерывал ее, просил повторить ту или иную фразу и комментировал ее, да так логично и просто, что Наталья удивлялась, как это она сама не поняла сразу.

Страстно любя мужа, Наталья, сама того не подозревая, ревновала его к другим. Не к женщинам, хотя даже после их женитьбы многие девицы бросали на Александра вожделенные взгляды; помани он их, наверное, бросились бы в объятия, как в омут. Но причин для подобной ревности не было и в помине; почти в каждой из богинь, рождавшихся из-под кисти мужа, она находила черты своего лица. Гораздо больше беспокоила Наталью публика, собиравшаяся у него по вечерам. Воспитанная в интеллигентной семье, она брезговала общаться с людьми, не следившими за своей внешностью, источавшими неприятные запахи. Даже плохо начищенные туфли вызывали у нее раздражение. А к Исачеву приходили и алкоголики, чье выражение лиц не оставляло сомнений насчет их истинной страсти; и хулиганы, густо пересыпавшие свою речь нецензурными словами; и «братки», лишь недавно возвратившиеся из «мест не столь отдаленных». Они тянулись на огонек в мастерской, как бабочки тянутся к обжигающему их огню электрической лампочки. Исподволь наблюдая за ними, Наталья с удивлением замечала, что грубые, бесцеремонные в общении между собой здесь они становились словно безъязыкими, не понимая и не умея выразить чувства, которые производили на них картины Исачева. Но, тем не менее, эти бесконечные хождения, грязь, оставляемая гостями на полу, как всякую женщину, выводили Наталью из себя. Ей казалось, что Александр бездарно растрачивает время на общение с людьми, не стоящими даже его мизинца. Несколько раз она пыталась выпроваживать непрошеных гостей, но муж неожиданно резко отреагировал на это. В конце концов, она сдалась. Но в сердце осталась обида. И Наталья имела на нее право. Мужу она отдала всю себя без остатка, воплотив в себе все ипостаси женщины – и любовницы, и жены, и матери, и подруги – а он дарил ей лишь часть себя. Как ей казалось, часть незаслуженно малую. Пожалуй, именно тогда в их отношениях и закрались первые признаки охлаждения чувств. Нет, это не было равнодушием и безразличием, они по-прежнему любили друг друга. Но если со стороны Натальи любовь оставалась жертвенной, то Александр все больше чувствовал себя свободным от обязательств по отношению к семье. Наталья понимала, что ее судьба – удел всех жен, живущих с гениями. И все же глубоко в душе она оставалась женщиной, жаждущей внимания и ласки…

Глава 4

Психологическая травма, полученная в Ленинграде, изменила характер Исачева. В его поведении не было уже былой бесшабашности, из глаз исчез блеск любознательности, который всегда выделял его среди сверстников, все заметнее проявлялась меланхолия. Женитьба, рождение детей на какое-то время вновь пробудили в нем интерес к жизни. А роспись церквей вызвала даже состояние эйфории. В те дни Александр буквально лучился светом. Домой приходил поздно, но подолгу не мог уснуть, взахлеб рассказывая жене о своих замыслах, о необыкновенном вдохновении, сопровождавшем работу.

–– Ты понимаешь, никогда не испытывал ничего подобного. Такое впечатление, что не я, а кто-то другой водит кистью!..

Она улыбалась, радуясь его успехам, а еще более тому, что удастся, наконец, выбраться из нищеты, в которой началась их семейная жизнь.

Ее улыбку Александр истолковывал по-своему. Начинал злиться, по-детски надувая губы.

–– Нет, ты ничего не понимаешь! Наверное, принимаешь меня за сумасшедшего? Да! Если хочешь, я сумасшедший! Но художнику и нельзя быть нормальным. Иначе он не увидит ту ирреальность, без знания которой не существует искусства. Почему, ты думаешь, на фотографии и в картине один и тот же сюжет выглядит совершенно по-разному? Потому что фотоаппарат фиксирует физическую реальность, а кисть художника – то, что находится за ней. Почти все великие художники были сумасшедшими. Ван Гог сутками беспрерывно рисовал и ведрами пил абсент. Однажды отрезал себе левое ухо, упаковал его в конверт и отправил своей возлюбленной в качестве сувенира на память. А затем написал автопортрет в таком виде и всегда любовался им. Именно в период помрачения рассудка он создал свои шедевры – «Ночное кафе», «Красные виноградники в Арле», «Дорога с кипарисами и звездами»… Анри Матисс страдал от депрессии, бессонницы, иногда рыдал во сне и просыпался со звериным воплем. Без всякой причины у него вдруг появился страх ослепнуть. И он даже научился играть на скрипке, чтобы, когда это случится, зарабатывать себе на жизнь уличным музыкантом. Врачи напрасно убеждали его, что ему нечего бояться, что у него нет никаких глазных болезней. Матисс им не верил… Да и не только художники – все творческие люди не от мира сего. Композитора Шумана преследовали говорящие столы… Писатель Гаррингтон воображал, что мысли вылетают у него изо рта в виде пчел и птиц, и хватался за веник, чтобы разогнать их… Философ Ницше пил из сапога свою мочу, принимал больничного сторожа за Бисмарка, спал на полу у лестницы, прыгал по-козлиному… Вагнер, когда писал музыку, раскладывал на стульях яркие лоскуты шелка, часто брал их в руки и теребил… Флобер во время работы стонал, плакал и смеялся вместе с изображаемыми им героями… Гоголь, Есенин, Бальзак, Жорж Санд… Все они были « с чудинкой». И родные принимали их такими, какие они есть.

–– Успокойся! Все я понимаю. И рада, что ты можешь заниматься тем, что любишь. И переделывать тебя не собираюсь. По крайней мере, до тех пор, пока ты не запрыгал по-козлиному.

Представив мужа за таким странным занятием, Наталья рассмеялась. Улыбнулся и Александр. Обнявшись, они долго сидели молча, думая каждый о своем.

Роспись церквей подходила к концу. О том, чтобы продать картины музеям, за счет чего жили профессиональные художники, Исачев даже не мечтал, его творчество не вписывалось в идеологию социалистического реализма. Жена не раз просила его:

–– Да пойди ты им навстречу. Неужели тебе так трудно нарисовать пару доярок? Чем хуже они мадонн! В конце концов, ты сам не раз говорил, что одежка – всего лишь оболочка, суть художественного полотна не в ней.

–– Ага! Представляю, как это будет выглядеть. Мадонна с бидоном молока! Или еще лучше – мадонна устанавливает доильный аппарат «елочка»! Шутишь! Да я после этого уважать себя перестану. И никогда не смогу уже написать ничего стоящего.

Однажды Наталья сообщила:

–– Девчонки на почте говорили, что РДК собирается пригласить кого-нибудь из художников для росписи холла. Сходил бы, переговорил с заведующей. Там, наверное, можно обойтись и без ненавистных тебе доярок и механизаторов.

В Доме культуры Исачева встретили настороженно. Информация о том, что он расписывает церкви, уже разошлась по всему району.

–– Вообще-то мы подали заявку в Союз художников. Но попробуйте. Может, у вас получится лучше. Только…

Заведующая замялась. Но Исачев понял ее с полуслова.

–– Не беспокойтесь. Религиозных мотивов не будет. Постараюсь предложить тему культуры в современной ее трактовке. Близкой и понятной молодежи. Ведь большинство посетителей РДК именно юноши и девушки.

Над эскизами росписи Дома культуры Александр работал с не меньшим энтузиазмом, чем над фресками для церквей. Показывал наброски Наталье. Доверяя ее вкусу, прислушивался к советам. Наконец, сообща они отобрали десяток рисунков, которые, на их взгляд, соответствовали замыслу заказчика и не содержали никаких крамольных сюжетов. Провожая, жена перекрестила его.

–– Ты что это, стала верующей? – удивился Александр.

Она грустно улыбнулась:

–– Так ведь, кроме Бога, тебе помочь некому…

Рассматривать эскизы Исачева собрались все работники Дома культуры. Александр стоял в сторонке, наблюдая за их реакцией. По несколько раз передавая рисунки из рук в руки, «эксперты» в недоумении переглядывались. Наконец, кто-то из них поинтересовался:

–– Скажите, а что это у вас тут за диковинный зверь?

Исачев подошел к столу.

–– Это не зверь, а птица. Птица феникс. Та, которая, по мифу, бросилась в огонь, чтобы сгореть и возродиться из пепла заново. Понимаете, культура – это ведь то же животворящее пламя, очищающее нас от всякого духовного шлака, возрождающее к нравственной жизни.

–– М-д-д-а… А этот мужик с пикой на коне?

–– Богатырь, стоящий на страже морали. Он готов вонзить свое копье в змея-искусителя, который пытается совратить молодежь, как это случилось с Адамом и Евой.

–– Боже упаси! Не надо нам никаких змей, адамов и ев! – запричитала одна из бдительных сотрудниц. – Пускай их в церквях изображают. Да и люди на ваших картинках какие-то неестественные, больше похожие на святых.

–– Адама и Евы здесь, как видите, нет. Они просто подразумеваются. А люди… Да, их лица просветленные. Искусство одухотворяет, нравственно обогащает даже замшелых обывателей. У Глеба Успенского есть рассказ на эту тему, который так и называется – «Выпрямила». Мне кажется, роспись Дома культуры должна быть не примитивной, а аллегорической. Пусть каждый из посетителей додумывает, что стоит за изображением. Это будит творческую мысль, что и является одной из задач подлинной культуры.

–– Ну, знаете. Так можно слишком далеко зайти! Молодежь у нас еще политически незрелая. Дай волю – до такого додумается, что потом все эти глупости из ее сознания каленым железом не выжжешь.

Поняв, что спорить бесполезно, Исачев какое-то время, по инерции, еще пытался возражать:

–– Что ж вы молодежь ни во что не ставите?! Не она ли строила Днепрогэс, Магнитку, осваивала целину? В годы войны, политически незрелые, по вашему мнению, юноши и девушки сознательно завышали себе возраст, чтобы попасть на фронт. Аркадий Гайдар в семнадцать лет полком командовал. Юрий Гагарин в 26 лет стал первым в мире космонавтом…

–– Молодой человек, не учите нас политграмоте. Люди, о которых вы рассказываете, потому и совершили свои подвиги, что не поддавались религиозному дурману, а свято верили в коммунистическую идею. Может, в церквях, которые вы расписывали, и позволительна двусмысленность, а в советском Доме культуры ее не должно быть. В общем, разочаровали вы нас, молодой человек…

По лицу мужа Наталья поняла все без слов.

–– Ну, и Бог с ними! Гениев никогда не принимали сразу. А ты, Саша, гений. В этом я не сомневаюсь. Не переживай! Как-нибудь перебьемся и без их заказа. Если понадобится, я могу взять какую-нибудь подработку. С голода не помрем.

После этой неудачи Исачев снова впал в депрессию. Жил, словно по инерции: пил, ел, спал, рисовал, выполнял какие-то поручения жены, разговаривал… Создавалось впечатление, что его мозг уснул и лишь механически реагирует на внешние раздражители. Так автомобиль с выключенным двигателем еще катится некоторое время, пока сила трения не погасит энергию движения.

В один из таких дней в мастерскую снова заглянул участковый. Местную шпану, с любопытством наблюдавшую за священнодействием Исачева, сдуло, как ветром. Милиционер, который, похоже, был слегка навеселе, с мрачным видом ходил по комнате, рассматривая картины. Возле полотен, изображавших обнаженных женщин, задерживался особенно долго, внимательно изучая каждую деталь.

–– А вот скажи, Исачев, откуда ты так хорошо баб знаешь? Небось, сотни перещупал, а?

–– Вообще-то, товарищ участковый, это не бабы, а женщины. Для того, чтобы правильно изобразить пропорции их тела, его вовсе не обязательно щупать. Конечно, каждый художник старается писать с натуры. Потому что не бывает двух одинаковых женщин, каждое женское тело уникально. Но наше общество настолько погрязло в предрассудках, что позирование обнаженным считается аморальным. Я могу представить себе вашу реакцию, если бы зайдя в дом, вы обнаружили здесь голую девушку.

–– Д-д-д-а! – крякнул милиционер. То ли от разочарования, что Исачев не доставил ему такого удовольствия, то ли под впечатлением от увиденных картин. – Значит, говоришь, рисуешь по памяти?

–– Не всегда. Если вы заметили, у большинства женщин на картинах есть черты лица моей жены. Надеюсь, рассматривать ее обнаженной мне не запрещено?

Участковый нахмурился еще больше:

–– Свою бабу, Исачев, если она значится в твоем паспорте, ты можешь рассматривать, сколько тебе угодно. И не только рассматривать. Но не надо мне лапшу на уши вешать! Есть сигналы, что сюда частенько заглядывают молодые девицы. Проверю. И если оперативная информация подтвердится, привлеку. И не только за аморалку. Я уже не раз советовал тебе трудоустроиться. Тунеядство тебе с рук не сойдет. Даю последний срок. Если за две недели не найдешь работу, подготовлю документы на привлечение тебя к суду.

–– Но я же художник. Рисовать картины – это и есть моя работа.

–– Я наводил справки. Никакой ты не художник, а богомаз. В нашей стране нет такой профессии…

Визит участкового милиционера окончательно вывел Исачева из душевного равновесия. С каждым днем он становился все более раздражительным. Мог вспылить без всякой причины, оскорбить жену, накричать на детей. Успокоившись, просил прощения, обещал исправиться. Какое-то время в семье царил мир. А затем все повторялось снова и снова. Интуитивно Наталья понимала состояние мужа. Но вывести его из сомнамбулизма, как ни старалась, не могла. В один из таких душевных срывов Александр разбушевался не на шутку – сбросил с подрамника незаконченную картину, растоптал ногами. Его лицо покрылось красными пятнами, в глазах засверкали огоньки безумия. Наталья поспешно увела детей к матери. Опасаясь худшего, позвонила в психиатрическую больницу…

Глава 5

Он попытался открыть глаза, но веки были, будто каменные. Повторил попытку. Сквозь серое марево начали проступать очертания предметов. Белые стены… Под потолком электрическая лампочка, тусклый свет которой едва освещает комнату… Кровати… Чьи-то тени… И звук, похожий на всхлипывания ребенка…

Что-то давило ему на грудь. Он попробовал вытянуть из-под одеяла руки. И не смог. Они были перепеленаты. «Это же смирительная рубашка!» – молнией мелькнула мысль. И он окончательно очнулся.

Первое, что увидел отчетливо – склонившуюся над ним голову. Незнакомый мужчина пристально смотрел ему в лицо. Заметив, что он открыл глаза, радостно захлопал в ладоши:

–– Проснулся! Проснулся! Сестра!.. Сестра!.. Он проснулся!

В комнату вошла девушка в белом халате. Ее лицо показалось ему до боли знакомым. «Ах, да! Она позировала мне для этюда «Женская головка!»

–– Сестра, а я вас помню!

–– И я вас помню, Исачев. Как вы себя чувствуете?

–– Хорошо. Правда, немного кружится голова.

–– Это нормально. Реакция на лекарство.

–– Я, что, в «психушке»?

–– В психиатрической больнице.

–– А почему я здесь? Развяжите меня.

–– Сейчас будет обход. Придет доктор, осмотрит вас. И снимет смирительную рубашку.

–– Зачем вы надели ее на меня? Я ведь совершенно здоров.

–– Знаю. Просто у вас был приступ. Вели себя так агрессивно, что нельзя было даже сделать укол. Вот и пришлось связать руки.

Вскоре в палату, в сопровождении врача и медсестры зашел заведующий психиатрической больницей. Исачев знал его. В таком маленьком городке, как Речица, все знают друг друга. Подойдя к Александру, он дружелюбно улыбнулся ему.

–– Ну, как себя чувствует наш буян?

–– Нормально. А как я здесь очутился, доктор?

–– Не помните?

–– Нет.

–– Ни с того, ни с сего вдруг разбушевался. Рвал и метал все. Пытался уничтожить свои картины. От какого-то Михайлова требовал денег… Перепугал жену, детей. Вот Наталья Николаевна и вынуждена была попросить нас вернуть вам душевное равновесие.

Обращаясь к сестре, заведующий приказал:

–– Освободите ему руки. Вы же не будете, Исачев, снова пускать их в ход?

По лицу Александра пробежала грустная улыбка.

–– Для окружающих я не опасен, доктор. Судьбой связан по рукам и ногам. Вся моя жизнь – смирительная рубашка. И гнев обращен против самого себя.

–– Ну, вот и замечательно. Полежите у нас еще пару дней. Пользуясь случаем, пройдете обследование, попринимаете успокоительное – и домой.

–– А сейчас уйти нельзя?

–– Если будете настаивать, отпущу. Но не советую. Вы еще душевно слабы. Может случиться рецидив… И не смотрите так с опаской на соседей по палате. Это вполне адекватные люди. Как и вы, утомленные жизнью. Буйных больных в вашей палате нет. Считайте, что находитесь в обычной больнице. По доброй воле вы ведь к врачам никогда не обращаетесь. А напрасно. Своевременно обнаруженная болезнь лечится намного быстрее и легче.

–– А разве я болен?

–– С психикой у вас все в порядке. Если, конечно, принять за норму то состояние, в котором пребывает наше общество. Абсолютно здоровых людей сегодня практически нет. Цивилизация, создаваемый ею стресс держат людей в постоянном напряжении. И их психика не может не давать сбоев. А что касается состояния вашего здоровья… У меня такое впечатление, что ваша оболочка не соответствует внутреннему содержанию.

–– Как это понять?

–– Видите ли, у некоторых людей внутренние органы старятся намного быстрее возраста. К этому приводят самые различные факторы: генетические особенности организма, тип характера, вредные привычки, эмоциональные перегрузки. Каждый из них в отдельности относительно безопасен. Но при наложении друг на друга они могут привести к тому, что сердце, легкие будут изнашиваться значительно быстрее, чем тело. Впрочем, это всего лишь мои предположения. Насколько они верны, может показать только комплексное обследование вашего здоровья, для которого у нас, в Речице, условий нет. Советую обратиться к минским врачам. И не затягивайте с этим, иначе может случиться беда…

Выписавшись из психиатрической больницы, Александр несколько дней избегал встречаться с Натальей. Знал, что она прибегла к помощи врачей из самых лучших побуждений, спасая его. И все же где-то в глубине души затаилась мысль о предательстве. Трещина, которая появилась в их отношениях несколько лет назад, из-за чего они то и дело расходились по разным домам, затем снова сходились вместе, все расширялась, готовая превратиться в пропасть. Исачев по-прежнему любил жену, обожал детей. Старший Ярослав часами готов был сидеть подле него в мастерской, наблюдая за тем, как пишет отец, и сам пробовал рисовать. Правда, свои рисунки прятал от всех. Но однажды, разбирая книги, Александр наткнулся на них. Принял даже за забытые собственные наброски. Поняв, что это первые опыты сына, позвал его, усадил к себе на колени.

–– Тебе нравится рисовать?

–– Да, очень. Только у меня не получается так, как у тебя!

–– Получится, сынок. Я вижу, что у тебя есть талант. Но для того, чтобы писать так, как я, нужно много страдать. А я не желал бы тебе этого. Есть много других замечательных профессий, где можно раскрыть свои художественные способности.

–– А что, папа, страдают все художники?

–– Все, сынок. Если они настоящие. И не только художники, но и писатели, композиторы, артисты – все, кто связал свою жизнь с творчеством.

–– А почему?

Александр задумался. Он и сам не знал ответа на этот вопрос. «Если Бог справедлив и всемилостив, как говорится в Библии, почему же он заставляет мучиться тех, кто ищет путь к нему? Какие-нибудь сутенеры, торгующие женскими телами, растлевающие их души, живут припеваючи, не чувствуя угрызений совести, а те, кто старается очистить человечество от скверны, обречены на страдания»… «Это – твой крест, и ты обязан нести его», – говорит батюшка. Но в чем смысл этой жертвенности?..»

–– Не знаю, поймешь ли ты меня сейчас, сын… Со времен грехопадения Адама и Евы все люди, их потомки, больны тяжелым недугом. Их души, которые призваны излучать свет, сами погрузились во мрак. Тебе никогда не приходилось видеть, как трясина засасывает попавшего в нее зверя? Лишившись опоры под ногами, он лихорадочно дергается, стараясь выбраться на сушу, но лишь ускоряет свою гибель. Болото, чавкая, пуская смрадные пузыри, медленно, словно наслаждаясь муками несчастного, поглощает его. Наше человечество оказалось в такой же, только нравственной, трясине. Художники – немногие из тех, кто не лишился рассудка, стараются своими картинами протянуть гибнущим руку. Но наше творчество – это всего лишь тоненькая тростиночка. Разве вытащишь с ее помощью из губительного болота! Бывают моменты, когда кажется: вот напишу я эту картину, увидят люди, как прекрасен мир вокруг, и изменятся, и их души снова наполнятся животворящим светом. Писатель Достоевский говорил: «Красотой спасется мир». А потом видишь, что все тщетно. И это ранит в самое сердце. Если бы удалось взглянуть на него, ты увидел бы, что оно все покрыто рубцами…

–– А что такое страшное совершили Адам и Ева, что должно страдать все человечество? Учитель по истории говорит, что это все сказки, что не было никаких Адама и Евы.

–– Ну да, а человек произошел от обезьяны!..

–– А разве нет?

–– Спор о том, как зародилась на Земле жизнь, наука и религия ведут веками и, думаю, никогда не придут к согласию. Потому что ученые верят только тому, что можно «пощупать». Идея нашего родства с обезьяной принадлежит Чарльзу Дарвину. Был такой биолог в девятнадцатом веке. Он изучал растения, животных, исследовал материалы археологических раскопок и пришел к выводу, что все на Земле, в том числе и жизнь, образовалось само по себе в результате эволюции, которая длилась миллионы лет, то есть без участия Бога. А незадолго до смерти признался, что никогда не сомневался в существовании Творца.