Записки неофита бесплатное чтение

Поцелуй ангела

Сегодня утром ко мне прилетел ангел. Не поверил бы, что такое бывает, но это невероятное происшествие приключилось ни с кем-то другим, а со мной.

Я лежал на кровати и смотрел еще сонными глазами как под потолком бесшумно колышутся два белых крыла и красивое нежное лицо, почти как у ребенка, чуть улыбаясь, смотрит на меня. Страха не было, а какое-то ощущение невероятности происходящего, словно я попал в виртуальный мир и играю в фентэзийную игру.

Вот это да-а! Я решил ущипнуть себя.

– Не надо, – возразил ангел.

– Ты читаешь мои мысли?! – оторопел я.

Ангел улыбнулся широко. Вопрос был глупым.

– Ты ангел-хранитель? Мой? Или чей? Зачем ты прилетел? А-а? Почему ко мне? – засыпал я его вопросами, приподнявшись с подушки. Сон улетучился окончательно.

Ангел молчал в ответ, о чем-то размышляя. Благодать разливалась в душе от его присутствия. Она наполняла меня радостью. Ну, конечно, это мой ангел! Иначе и быть не может!

– Ты в гости? – не зная как вести себя дальше, брякнул я первое, что пришло в голову.

Ангел перестал улыбаться. Он отвернул белокурую голову, посмотрел в окно, и как-то странно, с печалью и вздохом, произнес:

– Не совсем. Я по делу.

– По делу?! – от удивления я подскочил с кровати, уронив одеяло. Ангел!… По делу!… Ко мне!… Буду рассказывать – не поверят!

– И что-о?!

– Видишь ли, не знаю как тебе об этом сказать, – его голос дрогнул.

– Ну, скажи как-нибудь. Скажи прямо, – взял я инициативу в свои руки. Любопытство распирало меня, как резиновый мячик сжатым воздухом.

– Сегодня в пять часов пополудни тебя не станет, – скороговорой выпалил ангел.

– Как понять "не станет"? Куда мне деться? – уставился я, не соображая к чему клонит мой гость.

– Ты умрешь! – ангел посмотрел в упор. На его лице появилось выражение скорби.

– Ка-а-а?!… – я поперхулся от внезапного спазма, сдавившего горло и ударившего по телу, как током.

– Ка-а-ак?! – с трудом справившись с неожиданным состоянием, прохрипел я наконец и почувствовал, как на лбу и ладонях выступили капли пота.

Утренний солнечный свет, что секунду назад играл зайчиками на крыльях пришельца вдруг померк и в комнате потемнело. Закружилась голова, я повалился на кровать, дрожащими руками натягивая одеяло до самого носа. Меня колотило, как в ознобе.

– Почему-у?! – этот вопрос выпрыгнул из рта, закрытого краем одеяла, как выпрыгивает перепуганный зверек из норки, в которую льют воду. Я завыл: – Не-е-ет! Не может бы-ыть! Не-ет! Нет! Ты врешь!

– Да! – ангел смотрел с печалью. – К сожалению, да! – кивком повторил он.

– За что-о-о?! – в следующую секунду страх смерти подкинул меня вверх и поставил на трясущиеся ноги. Одеяло отлетело далеко в сторону. – Почему "да"?! О чем ты говоришь? Это невозможно! Я – молодой! Не болею!

Я орал на ангела, задрав голову к потолку. Но там уже никого не было. Лишь слегка покачивалась люстра под равнодушными узорами лепнины.

– Ровно в пять! – донеслось откуда-то издалека тихим эхом. И… внезапная гробовая тишина пустой комнаты навалилась на меня невыносимой тяжестью.

Не в силах стоять, я плюхнулся на измятую кровать и, схватив зубами край подушки, стал грызть ее и стонать. Потом запрокинул голову и завыл, подобно дворняге, что пропадает в холодную ночь.

– Не-ет! Не может бы-ыть! – я рвал зубами подушку и мотал головой из стороны в сторону, отрицая приговор. – Не-ет! Бред какой-то! Как "умрешь"? Мне всего-то тридцатник! Я не жил еще! Вранье! Это просто дурной сон! Это бред!

Меня продолжало трясти. Сжав челюсти, чтобы унять лихорадку я поднялся и стал приседать, пытаясь делать физзарядку.

– Раз- два… раз- два… три-четыре…

Казалось, это поможет отогнать дурной сон, который привиделся только что. Внезапно кольнуло сердце. Стало трудно дышать. В голове зазвенело и я опять рухнул в постель, хватаясь руками за грудь. Боль усиливалась и становилась невыносимой.

– Что это?! Неужто, и впрямь смерть?! – прохрипел я и слезы отчаяния заволокли взор.

– Не сейчас. В пять часов… – неведомо откуда донесся знакомый голос. И… боль прошла.

Значит, это был не сон. И не бред. Ангел приходил наяву. И печаль в его голосе мне не почудилась.

Я сел и, обхватив голову руками, сжался в комок, и затих.

Не знаю сколько просидел так, уставившись в одну точку на полу. Понемногу оцепенение отступило. Я трогал себя за плечи, руки, пригладил волосы.

– Живой! – стукнуло сердце. Глубокий вздох облегчения наполнил легкие. – Слава Богу, еще живой!

Что это я вспомнил про Бога? В церковь-то отродясь не ходил. Да и не верю в эту загробную жизнь. Чепуха какая – жизнь после смерти, ничего тупее придумать нельзя. Хотя меня крестили в детстве. Даже помню где. Часто проезжаю мимо стареньких куполов знакомого храма. Но ни разу не заходил. Зачем? Я и так все знаю про Бога, церковь… ангелов, там, всяких… Смерть он мне пророчит… Чертовщина какая! Разве может со мной что-то случиться? Конечно, нет! Нет, и еще раз – нет!

Я гнал тревожные мысли, не желая верить ни Богу, ни церкви, ни ангелу, ни черту, ни себе самому. Но при этом чувство тревоги и внутренней пустоты нарастали все больше и больше. Прощальное восклицание гостя не давало покоя: "В пять часов пополудни…"Эта фраза вертелась и вертелась в голове, как заевшая пластинка. Где-то глубоко в душе я со страхом понимал: так и будет!

В подтверждение этой ужасной догадки опять заныло сердце, словно его сковали железным обручем. Боль наполняла пустоту в душе ядом обреченности и усиливала страх смерти.

Всеже, сделав усилие, я, как пьяный, поднялся с кровати и кое-как оделся.

– И что дальше? – потухшим голосом спросил у себя. Посмотрел на часы: четверть восьмого. Впереди целый день. Надо бы прожить его как-то, со смыслом, что ли. А как это "со смыслом"? Память неожиданно вытолкнула из глубин подсознаия слова писателя-классика "… чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы"…"

– Легко сказать, – возразил я автору строк, – "годы"! Остался один-единственный день. И в чем цель жизни? Где ее искать теперь?

Один день… один день… один день… – зазвучало в голове навязчиво и неприятно. Так бывает, когда привяжется в жару овод – не отгонишь. Кружит и кружит над тобой, хоть беги.

Я застонал и стал кричать:

– Хватит! Надо что-то делать! Возьми себя в руки! Слезами горю не поможешь!

И тут пришла первая спасительая мысль:

– Пойду – напьюсь! Нажрусь в стельку! В хлам!

Это решение перебило заевшую пластинку про "один день…"и она умолкла.

Обрадованный я кинулся к холодильнику и схватился за ручку дверцы, как утопающий за спасательный круг. И даже усмехнулся, приговаривая:

– Первая трезвая мысль за все тро! Давно бы так!

Налил из недопитой бутылки стакан до краев, поднес к губам и… стало противно. Жизни осталось с гулькин нос, а я за пойло! Идиот!

Швырнул стакан вместе с содержимым в раковину и разбил его.

– Ни это нужно мне сейчас! А что?! А что?… А что?… – новый овод стал кружить в голове и жалить мое самообладание. – А что?… А что?…

Не зная "что", без всякой цели вышел на балкон. Окинул двор прощальным взглядом. Солнце играет в зелени кустов. Птицы восхваляют утро. Тянет свежестью. И все это уже не для меня! И все это я вижу в последний раз! Горечь обиды поднялась новой волной.

– Дыши напоследок! – с каким-то отчаянием подумалось мне.

Я глотал полной грудью свежесть последнего в жизни утра, пока от прилива кислорода не закружилась голова. Руки вцепились в парапет балкона. Глаза глянули вниз, на гаражи среди кустов сирени.

Там, внизу, сосед Мишка, этот конопатый Миклуха-Маклай уже копался с утра пораньше в своей "аудешке".

"Маклаем"мы прозвали Мишку за его страсть к путешествиям. Дома не сидит, круги нарезает, то на рыбалку за двести километров, то на бардовский фестиваль за пятьсот, то по грибы хоть за тысячу.

– Куда лыжи навострил, Миклуха? – пытаясь переключить мысли, поприветствовал я его.

Из-под капота вылезла лысая голова и заулыбалась в ответ во всю ширь круглого лица.

– Спускайся, покурим.

– Щас.

Сунув ноги в кроссовки, я вприпрыжку одолел лестницу и толкнул парадную дверь. На улице в обществе другого человека вздохнул с облегчением. Проклятая квартира с ее давящими стенами, где я получил, как обухом по голове, казалась бетонной тюрьмой-одиночкой из которой удалось сбежать.

Рассказать Мишке или нет? Не поверит. На смех подымет. Не буду ничего болтать про это…

Признаться я недолюбливал Мишку. За его причуды. Но сейчас нуждался, как в родном брате. Общение ложилось бальзамом на испуганную душу.

– Опять хождение за три моря? – подтрунил я.

– Не-а. На Алтай решили махнуть с Люськой. Давай с нами, – неожиданно предложил он.

– Не-е!

– А чо? Бери подружку и двинем. В кампании веселей.

– Нет, брат, спасибо! – Чего это я назвал Мишку "братом"? Зависть и тоска подкатили к горлу. У человека праздники. А у меня? А у меня?… А у меня?… Даже подружки путной нету. Жена ушла, новую не завел. Хотелось погулять в свое удовольствие. Вдруг поймал себя на мысли, что живу теперь, как та старуха у разбитого корыта.

А неплохой мужик Мишка. Кампанейский, добродушный. Зря я бочку на него катил. Подарю-ка ему на прощание набор фирменных ключей, а то копается чем попало. Вон, пальцы ободрал.

Я отошел и вскоре вернулся с ключами.

– Турист! – снова пошутил я над соседом. – На, держи, пользуйся! – и протянул блестящий новенький ящичек. – Подарок тебе. На память. А мне без надобности.

Мишка вертел инструмент и был явно смущен.

– Бери, бери!

– Спасибо, брат! Я даже не знаю… Может по-маленькой? В знак благодарности, – нашелся он.

– Не-е, спасибо! В другой раз. Вот с Алтая вернешься… Я в парк намылился.

– На пробежку? – вспомнил Мишка о моем увлечении.

– Да-а! – соврал я. Бегать мне совсем не хотелось. А хотелось уйти куда глаза глядят. Просто тупо шагать впред и все. Что и сделал в следующую минуту.

До парка рукой подать.

– В хорошем районе живу, – подумалось мне, едва завидел знакомые деревья и бетонные фонарные столбы на аллеях.

– Жил… жил… жил… – тут же подкралась и стала жалить с новой силой страшная мысль о скорой кончине.

– Поживу еще чуток… до пяти… – слабо возразил я ей и уныло побрел вдоль тополиной аллеи к фонтану. Здесь всегда гуляет много народа в выходные. А сегодня воскресенье. Захотелось встретить кого-нибудь, отвлечься от горьких раздумий.

О, гляньте, уже лоточница торгует с утра пораньше мороженым, отметил я про себя. Ноги сами понесли к продавщице. Я приободрился. Легкое желание флирта вдруг мелькнуло слабой искрой и тут же тоскливо погасло. Давно мечтал познакомиться с этой девушкой. Симпатичная-я! Миниатюрная, как Барби. А голосок… обомлеть! С такой нужно по-серьезному. Но после развода с женой я не спешил завязывать отошения. Хотелось "оттянуться"по полной. Без обязательств. Думал, по-серьезному еще успею. Дурак! Вот и успел!… Вот и успел…

– Здравствуйте! – первой заговорила Барби. – Пробежка закончилась? – она узнала меня и спросила как старого знакомого.

Первый раз за утро я почувствовал, что улыбаюсь. Не веря себе, потрогал губы. Правда!

– Привет, дюймовочка!

Она рассмеялась.

– Слушай! – пошел я на штурм, – тысячу раз встречались, а имени твоего не спрошу. Как зовут-то тебя?

– Варвара, – она произнесла свое имя, воркуя. Я прикрыл глаза от удовольствия слышать ее голос. "Варвара"! Пригласить бы ее куда-нибудь вечером.

– Нет у тебя вечера! – вывел меня из краткого забытья внутренний знакомый голос.

Защемило сердце, как будто в грудь поставили укол. Ну, почему я не думал о знакомстве раньше?! Как жаль!… Как жаль!… Э-э-эх! Остаться бы с Варварой до самой смерти, до пяти часов!

Дюймовочка источала нежность и будоражила воображение. От этого мое горе еще больше щемило сердце тоской.

– А подари мне самое лучшее мороженое! – я положил ладонь на лоток поближе к ее ладони.

– Вот, с орешками, – она протянула руку и ее тоненький пальчик коснулся моего.

Меня окатило забытое чувство школьника, сидящего за одной партой с девочкой, которая ранила твое сердце.

– Неужели такое возможно в тридцать? – ошалело соображал я. Родилось неожиданное откровение: ну, если по-серьезому, то почему бы и нет.

Мы еще поболтали и посмеялись.

Потом я брел по улицам города и душу разрывала тоска. Прощай, дюймовочка! Прощай! Так мне дураку и надо! Вот она жизнь! Вот она красота! Теперь не-до-ся-га-е-ма-я! Не надо было таскаться, как последняя… Так мне и надо! Ничего не исправить!

Вокруг меня шли, ехали, спешили и толкались люди. Им и невдомек, как прекрасна жизнь, если не спешить, если по-серьезному, по-настоящему. Неправильно живем. Как будто вечность впереди. Нету никакой вечности. Цените то, что даровано на короткое время. Ах, если бы знать это раньше!

Мои философские размышления остановило чувство тревоги, поднявшееся в душе новой волной. Что это я болтаюсь по городу бесцельно? Надо что-то делать! Квартира! Машина! Надо успеть распорядиться всем этим.

Вернулся домой. Долго ходил по комнате из угла в угол, сочиняя завещание.

– Кому завещать? – вопрос оказался тупиковым. Нет у меня никого, кроме ушедшей семьи. – Разве что малолетнему сыну? – решал я. – Но он еще ребенок. Кому?… Кому?… Ну, конечно, сыну. Ничего, что маленький. Повзрослеет. Как он там сейчас? Поди вымахал за два года.

Я вырулил из мысленного тупика, вспомнив бывшую жену. Повертел в руках телефон и набрал подзабытый номер:

– Привет!

–Здравствуй! – ответил удивленный голос.

– Узнала?

– Тебя забудешь!

– И я помню!

Жена замолчала. Сердце мое вдруг застучало быстро-быстро и я выпалил неожиданно для себя:

– Тань, ты прости меня! Прости, пожалуйста! За все зло, что я причинил тебе! – мой язык ворочался независимо от моей воли и сознания. Такие слова я не произносил никогда в своей жизни и не произнес бы в другой обстановке, хоть убей. Но сейчас, перед лицом ожидавшего меня события, я не узнавал свой голос.

– Что у тебя случилось? – насторожилась жена. – Как будто помирать собрался.

– Не-е-ет! Ну, что может со мной случиться? Ты же знаешь. Все путем! Звоню так, – соврал я.

Опять помолчали.

– Прости, пожалуйста! – вновь попросил я.

– Бог простит! А я уже забыла! – наверно и она соврала мне в эту секунду, в ее голосе скользила тень укора.

– Я знаю, что обидел тебя! Предал! Я идиот! Нету мне прощения! И все же!… – совесть колола и колола меня нещадно. Я просил и просил и мне становилось легче. Странно, раньше казалось, что просить прощения у человека – это унижаться. Какая глупость! Это камень с души.

– Слушай, пришли ко мне сына как-нибудь, на днях. Тут у меня для него кое-что есть. Важное. Очень важное. Пожалуйста!

Она ответила не сразу:

– Я подумаю. Не звони больше, – и положила трубку.

Бог простит… Бог простит… Бог простит… – закружилось в моей воспаленной голове. Да! Бог! Вот что мне нужно еще! Господь Бог! Именно Он!

Я дописал завещание, оставил его на виду на столе. Глянул на часы. Успею. И откуда пришла эта мысль – побывать напоследок в церкви, где меня крестили? Сам не знаю. Пока размышлял, ноги уже несли по знакомой улице.

Перед дверьми храма я растерялся. Хотел с ходу войти внутрь, но что-то не пускало. Не понимал, как правильно вести себя там. Молитв не знаю, креститься ни разу не пробовал. Кажется так: собрал непослушные пальцы в щепоть и негнущейся рукою ткнул в лоб, потом в живот и плечи. Вроде, получилось. Слава Богу! – вырвался вздох облегчения. Я осторожно толкнул дверь и переступил порог.

В храме было пусто и тихо. Я смущенно огляделся. Со всех сторон на меня одновременно посмотрели, как на непрошенного гостя, десятки иконных лик. Их взгляд был живым. И от этого ощущения мороз пробегал по коже. Я стоял, не шелохнувшись, не зная, что дальше делать.

Сзади кто-то покашлял. Я обернулся. За спиной стоял невысокий сморщенный старик с белой бородкой. Как у деда Мороза, – мелькнула глупая мысль и мне стало стыдно за нее.

– Что-то хотели? – старик посмотрел, приподняв голову.

– Да вот… Простите… Помолиться… Извините!

– Первый раз? – в голосе старика прозвучало сочувствие.

– Да-а. А как вы…

– Ну, проходите, – пригласил он. – Помогу. Я служу здесь.

– Вот, спасибо! А то я… поймите, пожалуйста!… Простите!…

– Да вы не волнуйтесь, молодой человек.

Он повел меня на середину храма, где стояла узорная подставка с иконой.

– Это аналой, – объяснил служитель. – На нем лежит главная икона. Здесь можно помолиться и поставить свечи за здравие близких. А там, – священик указал на стол в стороне, густо заставленный свечами, – там канун, – поминальный стол. Туда можно поставить свечи за упокоенных близких.

– За покойников тоже? – удивился я.

– В первую очередь, – сочувствие в голосе служителя усилилось.

– А… как бы… если за себя? – рассекретился я.

– За себя возле аналоя. Или любой другой иконы. Вот Богородица, вот лики святых покровителей, – священник показывал на стены, делая широкие жесты.

– А как правильно молиться? Простите… – я готов был провалиться сквозь землю от своего невежества. Но старик, казалось, не замечает моего замешательства.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй меня грешного! Или "Господи, прости"! – вежливо объяснял он и каждый раз, произнося эти слова, крестился.

– Спасибо!

– Ну, не буду вам мешать. Молитесь, – он положил руку мне на плечо, слегка похлопал и отошел.

Я встал перед аналоем и закрыл глаза.

– Господи, помилуй грешного! – произес я про себя и остановился. Что говорить дальше? Снова "помилуй"? Надо сказать что-то еще. Я чувствую это. Что-то важное. Самое главное. Надо признаться во всем. Обязательно!

– Прости, Господи! Не так я жил, Господи! Неправильно! Глупо тратил время. И вот – все теперь! Конец! Ничего не исправить! Не вернуть! Ни-че-го! Прости меня, Господи! Прости за глупость! Так мне и надо, дураку!

Я чувствовал, как душа моя раскрывается настежь. Я хотел, чтобы Бог увидел всю ее подноготную. Как на ладони. Вот я – казни или помилуй!

Я продолжал признаваться в своих горьких ошибках. Мое дыхание дрогнуло, горло сдавил комок, а из глаз полились слезы. Я размазывал их по щекам, а они все текли и текли, сотрясая душу, которая оглядывалась на прожитое, с ужасом дивясь тому, что натворила.

– Никого не сделал счастливым, Господи! Никому не принес добра! А ведь мог! Смеялся над людьми и презирал слабых! Нету мне оправдания! Жил, как скотина! Думал только о своем! – я бросал себе в лицо горькую правду, как будто бил наотмашь по щекам.

– Господи, прости! Господи, прости!…

Ощущение времени остановилось. Не знаю сколько я простоял у аналоя. Открыл глаза лишь когда почувствовал облегчение.

Уходить из храма не хотелось. Я присел на лавочку у стены, размышляя о том, что сейчас со мной произошло. Почему мне легко и почему в душе разливается необъяснимая радость.

Снова вошел знакомый старик-священник и вопросительно посмотрел на меня.

– Сейчас… вот… простите… не хочется уходить! – засуетился я, оправдывая свое долгое присутствие в церкви.

– Да, пожалуйста, сиди сколько хочешь. Храм рад каждому входящему. Это дом для всех православных душ. Входи и живи.

– А можно спросить?

– Спрашивай.

– Почему мне так легко после молитвы? Я ничего, кроме "Господи, прости"и не сказал. Нужных слов не знаю, все своими… А на душе радость?

Старик улыбнулся:

– Эта радость называется Божья благодать. Она дается тому, кого Господь услышал. Это знак, что Он слышит тебя.

Я поднялся от охватившего меня волнения после слов служителя:

– Слышит?! Меня?! Не может быть?! Вы правду говорите?! Да, кто я такой?!

– Ты – сын Божий. Как и я. Как и все мы, живущие на земле.

Помолчав, священник добавил:

– И вот еще: надо обязательно придти в следующее воскресенье на службу, исповедаться и причаститься.

– "Причаститься"? Это как?..

– Во время службы, – старик стал говорить медленно, подбирая слова, – вся церковь молится, чтобы Дух Святой снизошел на Святые Дары и превратил вино и хлеб в Кровь и Тело Христа…

"Тело и Кровь Христа"– где-то я слышал об этом. Кажется, по телевизору, ведь книг не читаю.

– И что? – перебил я нетерпеливо речь старика.

– Когда таинство сошествия Духа Святого совершится, мы вкушаем Тело и Кровь Господа нашего, чтобы приблизиться Нему, очиститься от греха, уподобиться в эту секуду Ему безгрешому. Это и есть причастие.

Вот это да! А я и не знал, что происходит в церкви. С детства нас учили, что там старухи бьют лбом в пол, замаливая грехи юности. А что, мол, им еще остается? Мы же, молодые, должны жить на полную катушку. Когда еще эти грехи прилипнут к нам. И прилипнут ли?

– Нету у меня следующего воскресенья! – признался я. – Кончилась жизнь!

– Что так? – удивился священник, и внимательно посмотрел на меня, вскинув брови.

Спокойная и вежливая беседа, помощь в молитве, рождали доверие и располагали к откровенности. И я рассказал про ангела, про боль в сердце, про пять часов вечера.

– Ничего не изменить! – грустным признанием завершилась моя откровенность.

К моему изумлению старик ничуть не усомнился в правдоподобности услышанного. Он подумал и сказал:

– Изменить свое внутреннее состояние можно всегда. Даже в последнюю минуту жизни.

– Неужели!? Как это? – не поверил я своим ушам.

– Нужно покаяться в содеянном и попросить у Бога прощения. Ты ведь за этим пришел сюда?

– Да-а! А откуда вы…

Старик не дослушал мой вопрос, о понял его и ответил:

– Господь именно для этого и оставил церковь на земле после своего пришествия.

Мой собеседник отошел на минуту и вернулся, неся красивый блестящий крест и толстую книгу.

– Целуй! – сказал он и поднес сначала крест, потом книгу. – Это Евангелие – Слово Божие, – поведал священник. – А крест – это символ распятия Господа нашего Иисуса Христа. На кресте они принял на себя в муках все грехи наши. За это мы и чтим Его.

Я поцеловал Евангелие и крест. Священник прочитал надо мною молитву. Из-за старинного словесного слога я не понял ее смысла, но почувствовал его. Служитель вымаливал прощение для меня.

– Благослови раба Твоего! – закончил старик и добавил: – Иди! И ничего не бойся! Умирать раскаянным не страшно. Страшно предстать пред Богом с больной и грязной душой. Иди! И да встретит тебя Господь с любовью!

Я вернулся домой. Волнение и радость, пережитые в церкви, не оставляли меня весь остаток дня. Благодать, как броня, защищала от страха приближающейся смерти.

Стрелки на часах показали без двадцати пять. Заныло сердце. – Началось! – подумал я. Осмотрел комнату. Поправил на столе завещание, чтобы его было хорошо видно. Вот и все!

Не раздеваясь, лег и закрыл глаза. Вот и все… вот и все… вот и все… – зазвенело в голове. – Ну, и слава Богу! Слава Богу! Слава!…

Перед моим мысленным взором возникла церковь, иконостас и аналой, священник-старик, Евангелие, крест – все закружилось, пытаясь подхватить меня, увлечь в радостную круговерть, обещая что-то удивительно прекрасное, неизведанное доселе, что вот-вот откроется взору, чувствам и разуму. Я плыл, словно в невесомости, целовал распятие и не хотел покидать храм, хотел остаться там навсегда.

– Прости меня, Боже! Прости меня! Прости!…

Я вздохнул, открыл глаза и глянул на часы. Секундная стрелка отмеряла последний круг: тук – тук – тук… Вот он – обратный отсчет: пять, четыре, три… Я напрягся, вытянулся и, сжав зубы, простонал:

– Господи, прости!..

Надо мной появился ангел. Его белые крылья бесшумно колыхались, а красивое лицо улыбалось точно также, как и утром.

– Я готов! – прошептали мои губы. Рука поднялась и пальцы легко коснулись лба, живота, легли поочередо на плечи.

Вдруг ангел наклонился к моему лицу и поцеловал в лоб:

– Живи! – произнес пришелец громко и расхохотался. Его крылья взмахнули, обдав меня легкой свежестью, гость вспорхнул под потолок и пропал.

Я лежал и смотрел вверх, где секунду назад колыхались белые крылья. Мне казалось, что моя душа кинулась следом за ангелом. Она хотела догнать его, что-то рассказать. Душа взлетала все выше, через потолок, крышу, она устремилась в небо, пытаясь отыскать след странного гостя. Небо было чистым-чистым, лазурным-лазурным. Небо окутывало все мироздание, лежавшее под ним. Оно молчаливо смотрело вниз, наблюдая, что происходит. Его чистый взгляд рождал ощущение непонятного, вселенского смысла, наполнявшего бездонную глубину неба. И я понимал: небо все знает, все видит, во всем участвует. Оно единое целое со всем сущим на земле. Мы во власти его разума, следуем его законам. И нет у нас ничего без этого неба, как не бывает сына без отца.

Я зрил чудо. Моя душа ликовала.

( продолжение следует )

Легенда о целителе

Высоко в горах Тибета жил старик-отшельник. Звали его Цинь. И был он известен на всю округу как целитель. Многие люди приходили к нему со своими недугами и всем старый Цинь помогал. Знал он тайну целебных трав, растущих среди могучих сосен у чистого горного ручья, что бежал и бежал мимо его хижины.

Сам наместник края побывал однажды у старца и тот избавил от болезни его жену. Первое время после этого счастливого случая грозный владыка не забывал посылать в горы подарки. А иной раз, охотясь на козлов или барса, заезжал в одинокую хижину, чтобы почтить виманием великого врачевателя, благодаря целебым травам которого жена наместника избавилась от бесплодия и у него, наконец-то, родился наследник. Первым желанием наместника было назвать сына в честь старца именем "Цинь", что означает "мудрый". Но, поразмыслив, наместник решил, что негоже его сыну из старинного знатного рода, более двух веков служившего императорскому дому, носить имя простолюдина. И назвал он сына "Лао", что означает "непобедимый; неустрашимый". Так звали прадеда, прославившегося в войне с маньчжурами на севере Китая.

– Пусть имя великого Лао живет в моем сынне, подсказывая ему путь к славе и власти, – так решил наместник, повинуясь голосу гордыни. На том история и завершилась.

Старик ничего не знал об этом. Он продолжал жить высоко в горах, где сосны пираются своими вершинами в небо и собирал травы. Из трав Цинь по- прежнему готовил отвары, лечил страждущих и, сидя на открытой зеленой лужайке, погружаясь в состояние медитации, разговаривал при помощи заклинаний с богами, прося у них только одного: силы лекарствам и исцеления людям.

Так он жил много лет, далекий и совершенно безучастный к суете мира, который копошился ежедневно у подножия Великих гор, размножаясь и пытаясь разбогатеть. Но все, жившие там, внизу, знали имя Цинь, знали ту единственную, едва заметную тропку, которая вела на вершину горы. Потому что хоть раз в жизни ступали на нее, ища избавления для себя и своих близких от физических и душевных страданий. И каждого старик встречал у дверей своей хижины, не спрашивая ни званий, ни заслуг, не требуя награды. И каждому открывал он врата в долину надежды и исцеления.

О нем ходили легенды. Народная молва, пестрая и неугомонная, как праздничная ярмарка, то обвиняла старика в шарлатанстве и мошенничестве, то объявляла его колдуном, управляющим злыми силами природы. Злые языки утверждали, что великую тайну целительства он украл у буддийских монахов-архатов, встретивших когда-то в горах еще юного Циня.

Что было в этих слухах правдой и что ложью? Кто знает. Людей простых, не одержимых, чужой успех всегда отравляет завистью и злословием.

Шли годы. И вот однажды все подножие горы пришло в движение – сам император Поднебесной решил обратиться к Циню. А случилось вот что. Была у императора единственнная дочь – юная красавица Сычуань. Ей только что исполнилось шестьнадцать лет. Но большое горе омрачало жизнь девушки и ее отца – два года как из-за болезни Сычуань перестала ходить. Еще в детстве, играя со сверстниками, она упала с высоты и повредила позвоночник. С тех пор передвигалсь все труднее и труднее, пока боль и немощь окончательно не усадили ее на носилки.

Весной минувшего года, на императорском приеме, девушку увидел сын наместника Внутренней Монголии. Молодые люди сразу полюбили друг-друга. И тогда девушка стала страдать от своего недуга еще больше. Ее счастье казалось невозможным, а существование бессмысленным. Опасаясь за жизнь дочери, император разослал во все концы света глашатаев с приказом разыскать врачевателя, который сумел бы помочь его дочери.

Прибыл посланец и к той горе, на которой жил Цинь. Жители подножия проводили его к хижине старика.

– О, великий Цинь! – обратился посол. – Слава о твоем искусстве достигла стен дворца. Сам владыка Поднебесной просит тебя о помощи!

И Цинь выслушал печальный рассказ о девушке.

– Принесите Сычуань сюда, – ответил он, – и я постараюсь ей помочь.

Посланец спустился вниз. Через три недели девушку доставили в горы. Потянулись дни томительного ожидания. Цинь готовил свои снадобья. Одними натирал девушке ноги, другими поил ее из чаши. Подолгу рылся в старинных свитках, отыскивая в письменах одному ему известные рецепты. А девушка рассказывала старику, доверчиво и наивно, как умеет только юность, о своем возлюбленном, о том, как она вернется к нему на своих собственных ногах, как они проживут долгую счастливую жизнь, а своего первого сына назовут "Цинь". Молодость и старость быстро подружились, потому что жили одним – надеждой.

Шло время, но лекарства не помогали. Старый целитель испробовал все, что знал, употребил все свое умение и однажды понял, что бессилен. Поняла это и Сычуань. Слезы отчаяния полились из глаз ее. Тогда, не говоря ни слова, старик ушел на самую высокую вершину, о которой много лет назад поведали ему архаты – святые индуистского пантеона, – еще в далекой юности. Ушел, чтобы обратиться к богам.

– Только один раз в жизни ты сможешь сделать это! – предупредили его монахи тогда.

– Почему? – спросил у них Цинь.

– За помощь богов ты должен будешь принести им в жертву свой дар целительства, – предупредили архаты. – Ты никогда не сможешь больше лечить людей.

Все эти годы Цинь помнил страшный завет и обходил холодную вершину стороной. И вот, кажется, пришла крайняя нужда.

Три дня и три ночи провел Цинь под открытым небом, в молитве и медитации, без еды и питья. И боги ответили ему:

– Ты пришел к нам, потому что не справился?

– Да, – тихо ответил поникший старик.

– Ты просишь, чтобы мы даровали тебе знания для изготовления снадобья, которое поможет принцессе?

– Да, – смиренно прошептал он.

– Но разве ты забыл, о чем предупреждали тебя архаты?

– Нет, – едва шевельнулись бледные дрожащие губы и великий врачеватель поник еще больше.

– Хорошо. Будь по-твоему. Мы даруем тебе озарение, но взамен забираем твой дар целительства. Распоряжаться человеческой жизнью и плотью – это удел богов. Ты долго грешил тем, что дерзнул жить вопреки этому правилу и теперь будешь наказан за это. Согласен ли ты?

– Да, – повторил старик еще раз сквозь слезы и с благодарностью поднял руки к небу. – Ради спасения девушки я готов на все!

Он не мог ответить ничего другого, потому что всю свою долгую жизнь посвятил тем, кто жил у подножия горы. Их счастье и здоровье были смыслом его существования. Таков удел праведников – не принадлежать себе.

На четвертый день осунувшийся старик вернулся к своей ветхой хижине. Его встретили потухшие глаза девушки. Сычуань уже приготовилась обреченно встретить свою судьбу.

– Ты будешь ходить! – сказал ей Цинь и в этот день приготовил свое последнее снадобье.

Когда через несколько дней за девушкой пришли слуги императора, они были потрясены и обрадованы. Сычуань ходила по поляне вокруг хижины, собирала цветы и пела.

Слуги кинулись в ноги принцессе, целуя ее сандалии. Половина из них тут же бросились вниз, отталкивая друг-друга с тропы. Каждый спешил первым обрадовать императора, предвкушая награду.

А старика нигде не было. Слуги заглянули в хижину, покричали в сторону леса и, не получив ответа, захлопотали вокруг Сычуань. Слишком велика была радость, чтобы думать о чем-то другом.

По всей Поднебесной был праздник. На площадях и улицах плясали и пели. Раздавались подарки, запускались петарды и воздушные змеи. Люди славили щедрость императора и чудесное избавление его дочери. О великом целителе говорили с нескрываемой завистью, гадая о награде. Каждый мечтал оказаться на месте человека, спасшего принцессу таким чудодейственным образом.

Но старика на празднике не было. Когда люди императора прибыли к хижине с приглашением и дарами, чтобы исполнить высочайшее повеление, его не нашли. В хижине царило запустение. Местные жители высказали предположение, что Цинь ушел далеко в горы, одному ему известными тропами, чтобы собирать новые коренья и травы. На том и успокоились. Больше о старике не хлопотали.

Скоро праздник кончился. Разговоры о принцессе улеглись. Люди вернулись к повседневным заботам.

Прошло время. Как-то спускаясь с гор с вязанками хвороста, жители подножия увидели оборванного безумного человека, который бесцельно брел меж сосен в ущелье.

– Смотрите! Смотрите! Это же Цинь! – прокричал кто-то удивленно.

– Да, нет же! Не может быть! – отвечали другие, удивленные ни меньше.

Впрочем, выяснить так и не удалось. Никто не хотел ввязываться и тратить драгоценное время на поиски истины. Каждый втайне был рад переложить эти хлопоты на другого.

Больше старика нигде не видели. Никто из страждущих уже не возвращался исцеленным, поднимаясь к хижине. Пришельцы грабили ее, унося с собой утварь, какую посчитали полезной. Кто-то устроил поджег, чтобы скрыть следы преступления. В огне погибли книги и свитки, в которых Цинь хранил свои бесценные рецепты. На куче золы со временем проросла молодая трава.

Постепенно о старике забыли совсем. Исчезла, затянулась папоротником тропа, некогда ведшая к хижине. Вдоль нее подросли новые сосны. Одно поколение жителей подножия сменилось другим, размножаясь, но так и не разбогатев. И лишь ручей, что бежал когда-то мимо хижины казался неизменным. Он все также нес свои воды вглубь леса, да равнодушные небеса взирали все также спокойно на молодой сосновый лес в свете яркого солнечного дня.

( продолжение следует)

Труба

Однажды на склад привезли только что изготовленные трубы. Когда рабочие закрыли за собой дверь, одна из новорожденных сказала:

– Эй, давайте знакомиться! Я чугунная труба. Родилась на крупном металлургическом комбинате.

– А я – пластмассовая, – произнесла ее соседка, – меня сделали на химическом предприятии. Я столько знаю о химии! Вы не представляете. Во мне одних полимеров – ого-го сколько!

– А меня выдували на знаменитом стекольном заводе, – произнесла звонко стеклянная труба. – Думаю, что я хрустальная, поэтому вряд ли здесь долго задержусь, – самоуверенно подчеркнула она.

– Зато я самая прочная и тяжелая, – гордо ответила чугунная. – Как дам ногой – дребезги посыпятся!

На соседнем стеллаже что-то зазвенело. Новички повернули головы.

– Эй, ты кто?

– Труба.

– Ясное дело, не горшок, – съязвила пластмассовая. – Мы все здесь – трубы. А ты какая?

– Не знаю.

– Не знаешь? Так не бывает. Кто-то же тебя изготовил?

– Это да.

– Ну, вот, рассказывай.

– Меня склепал жестянщик в кустарной мастерской…

– Так ты деревенская!? – перебила с усмешкой стеклянная. Остальные тоже заулыбались.

– Никак со свалки, – хохотнула чугунная. – То-то я смотрю у тебя дырка посередине зияет. И сама серая-пресерая.

– Коррозия от времени, – образованно сформулировала пластмассовая.

Все трое новичков разом прысули над незадачливой собеседницей.

– Может быть, – слабо вздохнув, согласилась дырявая труба. – Давно здесь лежу, не помню сколько. Никто не покупает.

Новички еще разок хохотнули и гордо замолчали. Осмотрелись вокруг. На складе повсюду были полки: справа и слева, внизу и вверху, даже под крышей, возле маленьких окошек.

– Пожалуй, я перелезу наверх, – объявила чугунная труба. – Там больше света.

– И я! И я! – в один голос зашумели пластмассовая и стеклянная.

– Как двину щас ногой! – обозлилась чугунная. – Лежать и не вякать! Я самая сильная. Это мое место.

Никто не осмелился возражать, лишь обиженно поджали губы и зашипели:

– Мы тоже не будем рядом с дырявой.

Улучив подходящий момент, втихомолку, чтобы не разозлить чугунную, они перебрались-таки повыше.

Шло время. Однажды у дверей склада, снаружи, послышались шаги и возня.

– Эй, дырявая, ну-ка сбегай, глянь что там! – приказала с верхней полки чугунная труба.

– По-моему, сейчас откроют, – доложили через минуту снизу.

И действительно, тяжелые створки ворот разошлись в стороны, наполняя помещение склада ослепительным дневным светом.

Несколько человек во главе с кладовщиком шагнули внутрь. Двое из них несли какой-то черный футляр, похожий на длинный чемодан, а впереди ступал старик, напевая то-то под нос и размахивая руками. Он радовался.

Кладовщик перебирал в руках накладные бумаги и быстро записывал. Он указал пальцем на стеклянную трубу:

– На ремонт молокопровода, на ферму, – и сделал пометку в бумагах. Рабочие сдернули трубу вниз.

– Водопроводную в ЖКХа, – толкнул кладовщик пластмассовую и опять записал.

– А вот и ваша! – вежливо обращаясь к старику, показал он на самую нижнюю полку.

Посетитель открыл футляр и достал из его красного бархатного нутра маленький камертон. Потом бережно взял дырявую трубу в руки и легонько ударил по ней. Труба замлела от прикосновения и ответила чистым серебряным голосом, сливаясь в однозвучье с камертоном.

– О-о! – поднял брови старик. – Какой тембр! – и нежно упаковал трубу в футляр.

– Труба органная, – равнодушно констатировал кладовщик, проставляя в накладной очередную пометку. – В консерваторию, – махнул он рукой.

– Везет же некоторым! – прошипела пластмассовая труба стеклянной, завистливо разглядывая дорогой футляр.

– Если эта ржавая жестянка уезжает отсюда в бархатном футляре, то меня, наверняка, повезут в золотом! – горделиво озвучила свою мысль чугунная труба, глядя на происходящее с самой верхней полки.

Пласмассовая и стеклянная посмотрели наверх злобно и обиженно.

Люди шли дальше и рылись на полках. Они что-то искали, но не находили и поэтому нервичали.

– Да где же эта чертова стойка для унитаза?! – в сердцах остановился кладовщик, озираясь вокруг. Рабочие тоже завертели головами.

– Какой дурак запихал ее на самый верх?! – выругались они и, поставив лестницу, с силой сбросили чугунную трубу оттуда. Она с грохотом ударилась о бетонный пол склада, поднимая пыль, и ее, чертыхаясь, поволкли вон.

Молитва

Господи! Избавь мя от нищеты, яко ввергает от века в скотство плоти и болезнь духа. Господи! Избавь мя от богатства, яко творимо от века на крови, горе и унижении ближнего и обмане лукавом. Господи! Даждь ми насущное, отвергнув от ленности и праздности, уныния и нерадения. Ущедри мя, Господи, труды посильные творити ради блага моего и ближних моих, живущих и будущих. Творить с чистым сердцем, честными помыслами, памятуя заповеди Твоя. Дай ми зрить в трудах моих добро. Дай следовать едино воле Твоей святой, смиренно и с радостью. Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Аминь!

Сон под образами

С работы я пришел злой, как некормленная собака. Шутка ли, целый день без продыху вкалывал, от станка к станку бегал. Прикинь, на весь цех один остался. Рабочих у них не хватает, мать вашу… Как женихов на ткацкой фабрике. А я тут при чем?

Про "некормленную собаку"это я, типа, для юмора сказал. "Некормленный", значит опять без зарплаты. Сегодня ее так и не выдали. А обещали. Еще пять дней назад обещали. Но… сытый голодного не разумеет. Это я о начальниках. Прикинь, им чо, они себя не обидят. А нам, типа, не надо. Перебьетесь, типа. У-у, твари! Так бы в рыло и двинул! Сволочи! Ворье!

Нету справедливости! Нету ее! Рука руку моет. Каждый месяц девятнадцатого числа мы идем в кассу за своими, кровными, кому что полагается. Прикинь, я на подработке, поэтому "срубаю"неплохо, грех жаловаться. Но с февраля, а еще хуже с марта началась, прикинь, свистопляска. Первый раз задержали на три дня. Ладно, пережили. Но теперь уже пятый день. И чо? Прикинь, кроме кучи обещаний "подождите, типа, у нас проблемы", ничего нет. Ложил я на ваши проблемы. Мне отдай мое! Не, я, конечно согласен подождать чутка, все понимаю, но не столько же? Что я жене скажу, "потребитель задолжал предприятию по кредитной линии"? А она мне, сладко улыбаясь, "посоветйте потребителю пересмотреть лизинговые соглашения"? Да? Ха! Бред! Прикинь! Но этот бред и есть наша сегодняшняя жизнь.

Молчу весь вечер. Жена ни о чем не спрашивает, но, чувствую, обо всем догадывается. Хорошая у меня Люська. Терпеливая. В церковь ходит. Жалеет всех.

– Устал? – разливая чай по стаканам, жена нарушила молчание.

И тут меня прорвало. Выдал все, что накипело, все, что думаю про начальников. Аж, пальцы затряслись от злости.

– Устал, – жена положила руки мне на плечи. – Вот что, ложись-ка ты пораньше. Отоспись, приведи нервы в порядок. Утро, как говорится, вечера мудренее.

– Я в порядке, – бурчу недовольным голосом в ответ. Но подчиняюсь.

– Вижу, – вздыхает жеа. И добавляет: – Не гневайся. Гнев – это грех. Мы же православные, в храм ходим. Надо быть выше этого.

– Будешь тут, – продолжаю я бурчать, но понимаю, что неправ. Да, действительно, гнев – это грех. Знаю об этом с тех пор, как жена затянула меня в церковь. Уж скоро год тому.

Вон и иконы висят над кроватью. Прикинь, смотрят как будто спрашивают о чем-то. Уставятся и молчат. Сто раз просил перевесить, Не-а, не соглашается. Типа, хочу, говорит, перед сном помолиться, глядя на них.

Да, ладно, молись. Я и сам пробовал. Но, прикинь, чо толку? Ни-че-го! Вот если бы Бог хоть раз исполнил мое желание. Просил, просил – все бесполезно. Есть ли он вообще? Если есть, то куда смотрит? Вокруг столько несправедливости. Одни, прикинь, зажирели, как свиньи, другие юшку хлебают, жалкую зарплату вовремя получить не могут.

Вот священник говорит, что наказания нам, типа, за наши грехи. А чо я сделал? Никого не убивал, не насильничал, не грабил. Даже Люське по-настоящему не изменял. Нету у меня грехов. Вот у начальников – да! По уши в грехах, как в дерьме. Тащат, упыри, все, что плохо лежит. Сталина на них нету. Разворовали страну, прикинь, и жируют падлы! А чо – я не прав? За что мне наказание? Работаю, как ишак. Света белого не вижу с восьми до пяти. Что-то тут не так!

Куча вопросов, а ответа вразумительного нет. "Читайте Святое Писание – там ответы"– твердит священник.

Читал. И чо? "Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил…"Зачем мне все это? Как это улучшит мою жизнь? Мне чо, зарплату начнут давать вовремя? Между прочим жизнь у меня одна. И разве не надо прожить ее красиво?

Вопросы, вопросы… Голова от них пухнет. Прикинь, как церковные проповеди – так про одно, как жизнь, так про другое. И где правда? Как пел Высоцкий "Эх, ребята, все не так, все не так, ребята! И ни церковь, ни кабак, ничего не свято!…"

Вот они верные слова. Не вырубишь топором. Не поспоришь.

– Не ворочайся. Спи, давай! – это жена бухтит.

– Ладно, все, умолкаю, – отвечаю ей и закрываю глаза. Скорей бы уснуть. Утро, как говорится, мудренее…

Черт, сон не идет! Нервы гуляют, как сквозняк по-гладкому. Эх, жизнь моя жестянка, а ну, ее в болото. Живу я, как поганка, а мне летать, а мне летать охота… О! Детство из памяти вылезло: ария Тортиллы из мультика про Буратино. Засело в голове "а мне летать охота…"Эх, Буратино ты, Буратино без зарплаты…

Да, каждому из нас хочется летать. Но "рожденный ползать летать не может". Опять цитата из школьного детства. Прикинь, и откуда эти мысли лезут?… Исаак родил Иакова…

А почему я рожден, типа, ползать? Кто сказал? Я молодой еще, сильный мужик, никого не боюсь, образованный, умный. Десятилетку оттрубил на "хорошо". Потом шарага, ну, в смысле профтехучилище. Многостаночник. Ну, и что с того, что не инженер? Пофиг. У станка, если ты не лодырь, можно неплохо кормиться. А я не ленивый. У меня разряд. Тонкости фрезеровки знаю, как "Отче наш…"Так что… Иаков родил Иуду…

О чем это я? Куда это мысли в сторону поплыли, как парусник по ветру, как тогда… В Феодосии… мы с Люсей… летом…

…Море… Вот здорово… Вот она мораль у басни… Все в мире зависит от денег, чтобы там не твердила Библия, мол, сребролюбие – это соблазн. Еще бы! Конечно, соблазн! Зато какой сладкий!

Эх, были бы у меня деньги! Настоящие, блин, а ни эти жалкие гроши из кассы! Мы бы с Люсей, прикинь, каждый год на море. И катались бы не на вашем пароходе, как на переполненном автобусе, а на яхте. Эх-хе-хе!… И какая разница кто кого родил… Исаак Иакова… Иаков Исаака… Прицепилось же… не уснуть… нервы, блин…

Если ни в деньгах счастье, тогда в чем? В их количестве, как сказал мудрец, этот, как его, не помню… черт…

Вот если бы я был миллионером… Это вам ни фрезер крутить… А, ну-ка, ну-ка… Мысль классная, прикинь, даже сердце успокоилось и гнев улетучился. Во, сила денег… А чо нам миллионерам переживать?… У нас жизнь в ином измерении, типа.

Помечтать… Не торопясь… Смакуя… как пивко холодненькое.

Что там плывет вдалеке по морю? Это я плыву – миллионер! На туристическом лайнере в Турцию. Какая к чертям Турция, если я миллионер! На собственной яхте в кругосветку. Яхта для океанских прогулок – пятьдесят метров в длину! Во, блин! Не-е, семьдесят! Короче – сто! Чтобы разместить всю прислугу, бассейн, там, типа, бар, каюты… Бассейн на верхней палубе… чтобы обзор… океанский бриз… Кайф, прикинь!

Из бассейна выходит мокрая счастливая Люська. Она улыбается. Люська еще не успела загореть, кожа бледная, ноги дряблые от целлюлита, грудь обвисла, а вокруг улыбающегося рта морщинистые складки. Надо же, раньше я не обращал на это внимания. И это мне, миллионеру, такое счастье, прикинь, чтобы испортить путешествие?

К черту Люську! Из бассейна выходит секретарша нашего директора Олеська – зеленоглазая рыжая оторва. Ножки – м-м – точеные, попка упругая, как мячик, груди нагло торчат.

Я – миллионер – имею возможность купить Олесю на месяцок, взять в путешествие по морю. Чо тут такого?

Прикинь, вот она подходит ко мне… дышит возбужденно… я беру ее за груди… увлекаю на шезлонг… Черт! Вот это жизнь! Это тебе не Авраам родил Исаака… Совсем другое путешествие. Прикинь! Ну, а чо, имею право, я – миллионер!

А если из бассейна моей яхты выходят три таких Олеськи? Прикинь, а! Или, скажем, пять! Хо-хо! Ну, а чо? Я могу себе это позволить. Бабла, типа, немеряно. Каждой по тыще баксов за услуги – не вопрос. Вот она – настоящая жизнь!

Какую Олеську выбрать для начала? Черт, глаза разбегаются. Сердце замерло. Со всеми по очереди? Или сразу со всеми? Как пожелаете, уважаемый миллионер, Николай Васильевич. Желаю, чтоб каждый день новая! Разрешите исполнять?! Разрешаю! Хо-хо, вот она – сила денег, прикинь! Вау!

А Люська? Ну, а чо Люська. Обеспечу ей безбедное существование: квартиру, там, машину, пенсион. Я же не урод какой-нибудь моральный, чтобы бросить бывшую жену на произвол судьбы. Совесть имею. Люська не будет жить как попало. Не позволю. Но пусть не обижается. Такой шанс, как мне, стать миллионером выпадает в жизни один раз одному из миллионов. Как упустить? Нельзя! Глупо! Прикинь, дураком надо быть, чтобы отказаться.

Ну, и чо из того, что я православный? При чем тут православие? Раз пошла такая пьянка – режь последний огурец. Пожить надо на всю катушку, раз выпала такая удача. А религия – это для тех, то ничего не добился. Утешение для неудачников, чтобы их души не страдали.

А жить я буду во дворце. У меня будет "умный"дворец. Видел такой по телеку. Роботы снуют, прикинь. Сказал – свет загорелся, сказал – потух. И прислуга у меня будет только с высшим образованием, а ни эти рыла маргинальные, как на заводе. Кореша, блин… пошли бы они…

И у меня будет роскошный гарем, а ни эти несчастные Олеськи-облеськи. Сколько захочу, столько и заведу. Ну, а чо, деньги позволяют. Счастье любит богатых. Лучше из разных стран, разного цвета кожи. Да-а-а! Остановись, мгновенье, ты прекрасно! Хоть бы не вспугнуть видение, блин!

… Авраам родил Исаака… Исаак родил… Не прелюбодействуй… Да разве можно перелюбить, когда у тебя во дворце такое сокровище? Тут люби и люби, не стесняйся. Все по закону, по справедливости. Я же не просто переспал и убежал. Какой тут грех?

Заповедь какая-то… дурацкая! Я же все по-честному… Авраам родил… Лишь бы ограничить человека, поставить в рамки, загнать в стойло, от сих и до сих, не дать, не позволить, запретить! К черту такие заповеди! Так не пойдет! Не-е-е! Это для быдла! А нам, людям с кошельками, принадлежит весь мир. Мы – хозяева. А хозяин может все, что пожелает. И я желаю!…

Кстати, о моем бывшем заводе. Выкуплю его, наверно, и стану владельцем. Разгоню всех, блин, кто меня гнобил. Особенно этого суку, начальника цеха. Все цеплялся, тварь: делай то, делай это. Это ни то, то ни это…

Пусть валит нищеброд, куда глаза глядят. Без копейки! А этих алкашей-корешей загоню в работу. Халявщики. Зарплату им подавай. Прикинь! Ага, щас! Урежу по самое не могу. Лишь бы жрать пойло… квартиры им подавай… машины… А хрена лысого! Работать сначала научитесь, бараны!

У меня все будут ходить по струнке. Иначе с простолюдинами нельзя. Разворуют все мое добро. И вообще, как нарушение, так штраф или задержка зарплаты, чтобы чувствовали скоты хозяина.

Вообще сюсюкать с быдлом нельзя. Хочешь от них чего-нибудь добиться надо давить. Давить, как клопов. Чтобы боялись, как ковида. Страх – это, типа, кнут для стада. Стадо не нужно лелеять, его нужно хлестать, стричь и резать. Я вам рожу Авраама…

Не-е, а чо только одно море и одна яхта? Начну покупать недвижимость по всему свету, в самых экзотических уголках: Кипр, там, Лазурный берег, типа… может, Лондон… там же начальники наворованное бабло прячут. Ну, вот…

И тачку себе куплю, чтобы все обзавидовались. Прикинь, как это приятно, ловить зависть в глазах людей: чо, не можете? А я могу! Ха-ха! Какую сладкую радость дает ощущение превосходства.

… Качает… Это радость?.. Не, море!… Чо оно меня преследует? Не отпускает… Наверно, море меня любит… Надо подумать и купить остров. Можно гарем на лето вывозить. Прикинь! Пусть девочки позагорают… А я прямо из офиса на личном самолете буду прилетать. Прикинь, ты приземляешься, а тебя куча баб встречает Е-мое!…

Вот они бегут… радостные… Боже, какой вечер впереди! Но сначала – ужин. Роскошный, естественно. Чем бы поваров нагрузить? Черт, я, как лошара, даже не знаю, что едят миллионеры. Не картошку же с селедкой? Хотя я так люблю ее… Баран… какая селедка? Надо в интернет залезть, почитать. Да и вообще над манерами поработать. Не могу же я, миллионер, размахивать рукаами, как люмпен, и улыбаться во весь рот, как деревенщина. Надо как-то величественней двигаться, по-царски, что ли. Чтобы уважение и треперт внушать. Даже из самолета надо не вылезать, не спрыгивать, а снизойти. Не спеша. Помахать девочкам рукой. Вот так… О, черт! Ай! Ой! Чо это? Где перила?!…

Надо же… лицом в песок. Тьфу ты!… Щас прикинусь, типа, пошутил, разыграл…

Девочки смеются:

– Вставай! Вставай! – тянут за руку.

– Вставай! Вставай же! – откуда он, голос Люськи?

Резко поворачиваюсь, выплевываю песок, и вздрагиваю от неожиданности – надо мной лицо жены.

– А где остров? – недоумеваю я.

– Какой остров?! – обалдевает Люська. – Плюется еще, как верблюд, – негодует она.

– Просыпайся! На работу пора!

Лежу не двигаясь. Закрываю глаза. Ищу остров.

– Вставай же! – тормошит жена. И добавляет не злобно:

– Храпел всю ночь, как хряк. Стонал… Поди, бабы голые снились?

–Никого не снились! – отмахиваюсь я.

Раздосадованный и раздраженный быстро сажусь на край кровати. На меня смотрят в упор иконы, словно я в чем-то пред ними виноват.

– Убери ты иконы отсюда! Сколько раз просил! – поворачиваюсь к Люське.

Она не отвечает. Накрывается одеялом с головой, оголив худые морщинистые ноги.

Я посмотрел на них, потом глянул в тоскливую пустоту серого утра. Потянулся за рубашкой. Еще раз скосил глаза на ноги жены.

Какой сон испортила, дура!

В дороге

На автобусном вокзале было немоголюдно. За его высокими, под потолок, окнами моросил будничный октябрьский день и люди предпочитали сидеть в эту ненастную пору дома, беречь горло от простуды. Поэтому билет в пригород, куда мне предстояло добраться по делам я купил свободно, без очереди, за пять минут до отправления. Тут же неторопливый женский голос вокзального диспетчера, равнодушно покашливая в динамик, объявил посадку и я, поеживаясь, толкнул входную стеклянную дверь наружу.

Мы тронулись в путь. Пассажиров было немного. Молодая высокая женщина с двумя малолетними детьми заняла сидения впереди. Ребятишки капризничали и готовы были расплакаться. Поездка в ненастье их тяготила. Мужчина, лет сорока пяти, в помятом зимнем пальто и плохо выбритый, сел сзади меня. Рядом с ним шумно опустилась грузная женщина с озабоченным толстощеким лицом, примерно тех же лет. Да усатый старик, слегка хмельной, видимо только-только из гостей, тяжело пробрался вглубь автобуса, плюхнулся на заднее сидение и тут же захрапел.

Автобус дышал теплом, как живое существо. Водитель старательно прогрел салон перед выходом на маршрут. Я отметил это с благодарностью и тоже через минуту задремал, откинувшись на спинку сидения.

Сзади заговорили. Невольно прислушался, как это бывает в дороге.

– Ох, была у доктора, – пожаловалась женщина спутнику. – У гастроэнтеролога. Два камня в почке! Ужасно! Как жить?! Ничего не знают. Понавыписывали лекарств целую кучу. Лишь бы деньги драть…

– Да, да-а! – протяжно согласился мужчина высоким, почти писклявым голосом. – Кого зря присылают. Куда только начальство смотрит!

– Карманы набивает начальство! – с негодованием выпалила женщина, повысив голос.

– Вот именно-о… – снова протяжно подчеркнул ее мысль мужской фальцет.

Помолчали. Дождь усиливался. Осень старательно смывала свои яркие краски. Словно заботливая хозяйка, ожидающая в гости скорые зимние холода, она спешила встретить их прибранной и умытой. Ее неустанная работа по умиротворению всего сущего вокруг зачаровывала. С каждым новым порывом ветра красок становилось все меньше. С каждой новой каплей дождя вечное колесо времен года, не останавливаясь ни на секунду, крутилось в холодной грязи все быстрее и катилось все дальше по дороге мироздания.

Мысли мои были чуточку философскими и грустными.

– Дорога ужасная! – прервал мои раздумья уже знакомый мужской голос. – Трясет и трясет!

– Ремонтировать-то некому. Развалили все, – нажала женщина свою минорную ноту в новом аккорде разговора.

– Развалили и разворовали! – уточнил с негодованием мужчина.

Опять помолчали.

– Осень! – грустно вздохнула женщина, видимо взглянув в окно. – О-хо-хо! Льет и льет, как из ведра! Посмотрите, что делается! Ай-я-яй! Говорят, зима будет суровая!

– Не дай Бог! – испуганно перебил ее спутник. – Сплюньте!

Автобус, переваливаясь, подставлял свои мокрые бока дождю и ловил тысячи его новых капель. А дождь гнал их по стеклам причудливыми узорами. Видно было как на лобовом стекле без устали бегали дворники, направо и налево, расталкивая этих непрошенных ггостей. Капли отрывались и улетали в золотой пока еще мир осени, как и слова людей, что продолжали жаловаться друг-другу.

– А вы знаете, что ожидается новое повышение цен? – сменила тему разговора женщина.

– Не может быть! – высокий голос почти выкрикнул свое возмущение.

– Да. С первого числа.

– Что же это такое, а-а?! Они там что, издеваются над нами?! Сволочи-и! – выругался мужчина.

– Скоты! – усилила женщина раздражение. – Наживаются на нас!

– Хм! – зло выдохнул ее собеседник и умолк, нервно ерзая на сидении.

Дождь усиливался. Он, уже не стесняясь, колотил по крыше автобуса все сильней и сильней, словно хотел ее пробить. По окнам хлестануло. Еще. Осень, словно закружилась в неистовом танце воды и ветра, веселясь напоследок и пугая все живое. Захотелось вжаться в теплое кресло и укрыться с головой. Все живое прячется в такую пору: люди – в дома, зверье – в норы поглубже. Снова хлестануло.

– Ужас! Ужас! – запричитала женщина. – Смотрите, что делается! Ой, мамочки!

– Черт! Грязищи опя-ять! – в унисон пропел хозяин мятого пальто.

Мы въехали на мост. Вдруг дождь резко прекратился и в разрывы туч брызнул солнечный свет. Неожиданно, как ослепительная вспышка. Свинцовая вода реки сразу искристо заиграла. Отяжелевшие кусты ивняка, что склонились к самой воде стали удивленно приподнимать ветви и потянулись к свету, не веря своему счастью. А солнце разбрасывало лучи все дальше и дальше, как сеятель зерна, даруя последнюю милость всему живому. И тысячи страждущих принимали эту милость с благодарностью и радостью. "Очей очарованье…"пришли на ум строки поэта.

– Смотрите! Ой-ей-ей! Смотрите, сколько мусора! Мамочки! – запричитал сзади на весь автобус пронзительный женский голос и все, даже водитель, невольно припали к стеклам. Слева, у моста, возле самого берега, там, где была тихая заводь течением натащило всякой всячины: сучьев, пластиковых бутылок, плавали какие-то ящики, среди них маячил красный мячик, видимо давно потеряный беспечной ребятней, и еще много чего такого…

– Хамы! – злобно, сквозь зубы бросил мужчина, обращаясь к кому-то в пространство, туда, где плавал мусор.

– Вот именно! – подхватила женщина в той же обличительной интонации.

Автобус проехал мост и стал взбираться на взгорок, как вдруг случилось невероятное – в небе громыхнуло и сверкнула молния. Гром не спеша перекатился с одной тучи на другую, третью, четвертую и, затрещав, утонул где-то вдалеке.

– До чего дожились, а-а! – запричитал мужчина, всплеснув руками. – Гром в октябре! Боже мой! Конец света! Спаси и помилуй!

– Климат-то меняется! – со знанием дела поддержала женщина спутника. – И не в лучшую сторону, заметьте. А что вы хотите?! Перерыли, расковыряли всю землю, все внутренности вынули! Вот она и болеет. Дети уродами рождаются отчего, а-а?!

– Чо попало! – прозвенело в ответ. – И што будет дальше-е?!

Я невольно обернулся, посмотреть на эту разговорчивую парочку.

– Ужас, да? – обратились ко мне в один голос мои попутчики.

Я пожал плечамим. Снова уселся поудобней и закрыл глаза. Подумалось: каждый из нас видит мир таким, каким хочет его видеть.

Минутная слабость

Минутную слабость в народе называют "бес попутал". Кажется на первый взгляд, в ней мало греха, такая легкая простительная оплошность. И в этом кроется коварство. Посмотрите в себя: невинная минутная слабость имеет свойство быстро закрепляться и повторяться. Повторяясь, она длится уже дольше, чем в первый раз. Потом еще дольше. И вот уже минуты сливаются в часы, дни, месяцы и т.д. Слабость закрепляется, растет. И вот человек не просто выпил лишнего, а хлещет напропалую, не просто "сходил налево", а погрузился в беспробудное прелюбодеяние, именуемое в народе "блядством". И этот грех быстро и незаметно для пострадавшего становится образом его жизни.

Также и с другими грехами: заматерился разок, подумаешь – минутная слабость. Но проходит время и человек без мата уже не разговаривает совсем. Нормальное слово, затем – мат; два мата – одно чистое слово; три мата – пару слов и мат вдогонку. Ведь наблюдали такое? Ну, вот!

Уж, такая она – эволюция минутной слабости. Нам, людям порочным по своей природе, трудно избежать ее коварства. Но… религиозные люди выше безбожников, они внимательно контролируют свое внутреннее состояние. И стараются бороться с ростом опухоли под названием минутная слабость. В этом единственное и главное отличие верующих от атеистов, которые минутную слабость склонны постоянно подкармливать.

Можно ли жить в постоянных минутных слабостях? Да мы так и живем. Понаблюдайте за собой и окружающими.

Живем и ничего страшного. Правда? Срываем удовольствия, выплескиваем страсти. Живем.

Что же тогда плохого в минутной слабости? Набирая объем, наращивая свое давление на слабую душу она начинает ее загаживать и разрушать, превращая грех в образ жизни. Незаметно для жертвы.

Грех растет, твердеет, принимает патологически необратимое состояние. И вот уже выпивоха превращается в алкоголика, гулена в развратнейшее отвратительное существо. И покатилась под откос вся жизнь, семья, работа, порождая презрение общества. Наблюдали, как прелюбодеи по десять раз женятся или выходят замуж? И каждый раз в символе чистоты – белом платье. Чудовищное кощунство над чистотой! Но "символ чистоты"не видит себя со стороны. Он требует, чтобы ему дарили цветы, окружали любовью, берегли, защищали и заботились. То есть делали все, за что люди ценят друг-друга, познавшие близость в чистоте. Но ее нет. И уже не будет никогда. Даже если белое платье одевать каждый день. Чистота дается один раз. Как сама жизнь. Минутная слабость сделала свое коварное дело.

Люди лицемерят на эту тему, говоря, что им всеравно, когда гордятся своими подвигами на любовном фронте. Слышали: жизнь надо прожить так, чтобы стыдно было рассказать, но приятно вспомнить. Разве это о чистоте, о любви? Это о животном наслаждении от близости. А голое наслаждение называется – похоть.

В глубине души будет шевелиться и шевелиться, не давая ощущения счастья, тоска о безмозглой потери чистоты. Ее будут глушить, находить оправдания минутной слабости. Но тоска будет колоть снова и снова.

На такой грязной духовной основе строятся сегодня все семьи. За редким исключением. Из-за этой грязи, вывалявшись в ней с головы до ног, молодые люди разбегаются в разные стороны, едва только притухнет первый пыл похоти. "Не сошлись характерами"– вранье, которым они объясняют свое отвращение к нечистоте партнера. А теперь включите фантазию и представьте, какая семейная жизнь у тех, кто поборол тоску о недоставшейся ему чистоте. Недоверие, измена, недовольство, желание замкнуться в себе, отомстить. Не поэтому ли нет в сегодняшней современности ни Ромео, ни Джульетты?

В такой затхлой духовной атмосфере зачинаются и растут дети и чувствуют на инстинктивном уровне, что между папой и мамой что-то не то. В атмосфере настороженности они однажды понимают, что если начать врать друг-другу все как-то устаканивается. И… начинают, и… устаканивается. Пока однажды, столкнувшись с минутной слабостью в своей жизни, в глубине их души не проснется собственная тоска о чистоте. Береги честь смолоду! Теперь смысл пословицы, надеюсь, прояснятеся. Нет? Жаль! Тогда вы будете смеяться над Ромео и Джульеттой. Цинично и с завистью. Но будете врать, то есть в озлобленности прятать свою собственную тоску о чистоте. Но во лжи очень трудно жить, потому что "тайное однажды становиться явным".

Какой грех не возьми, происходит тоже самое: минутная слабость, прощающий хохоток, оправдание, повторение, снова повторение и незаметный рост опухоли на душе, перерастающий в хроническое неизлечимое заболевание с диагнозом – грех. Затем печальный результат, который я привел выше в качестве примера.

Как вы помните, грехов Библия называет семь. Об одном из них я чуток порассуждал. Об остальных порассуждайте сами. Или поищите мои суждения в этой книге, если наши души во время беседы соприкоснулись и поняли друг-друга.

Если – нет, не ищите. Не надо! Ни к чему! Не душеполезно это будет!

Пояс Богородицы

– Алга! – аравт, командир десяти монгольских всадников Батачулун, звонко выкрикнул в предрассветные сумерки и, обернувшись к воинам-нукерам, махнул сложенной камчой, приказывая следовать за ним. Затем отпустил поводья и ударил пятками в конское подбрюшье. Он едва коснулся крупа, как резвая лошадь пошла иноходью, вливаясь в поток вооруженных всадников, заполнивших развидневшиеся улицы Сарая. Орда хана Ахмата широкой рекой текла к глинобитным стенам города и, миновав въездные ворота, словно запруду, разливалась по степи далеко вперед и в стороны.

Орда уходила в набег. Батачулун то и дело вставал на стременах, пытаясь оглядеть войско. Но берегов у разлившейся реки не было. Прикрытая уходящей ночью, она казалась необъятной. Аравт поднялся в седле и осмотрелся: справа и слева, впереди и за спиной – повсюду слышалось ржание коней и рев верблюдов, скрипели колеса. То там, то тут тысячеголосый людской гомон пронзали гортанные выкрики орхонов – высших командиров, в обязанности которых входило устраивать движение огромного войска. Батачулун слушал этот шум и сердце его радостно билось. Сила, не поддающаяся счету – тьма – была залогом успешного похода.

– Пусть только эти "урусы"посмеют не повиноваться. Хан покажет им, чья это земля и кто на ней хозяин, – радовался аравт.

Довольный, Батачулун поерзал в седле, и предался своим любимым мыслям, которые бередили его воображение все время, пока он готовился к походу. Воин предвкушал богатую добычу, с которой вернется в родовое стойбище, но вдруг засомневался; не мало ли неоседланных коней гнал в обозе для этого.

– Впрочем, лишнюю лошадь для поклажи всегда можно забрать у поверженного противника, – успокоился Батачулун и стал представлять, сколько привезет мехов и ткани, пригонит рабов, умеющих шить и ковать, строить, шорничать и скорняжить. На невольничьих рынках Самарканда их можно выгодно продать.

Давно в стойбище воина не было праздника. Батачулун в крупном набеге участвовал впервые. С последнего похода Ахмата на север минуло восемь лет. Аравт был тогда подростком. Но хорошо помнил, что набег не был особенно удачным. Монголы разорили несколько русских городов, но главной цели – выхода – дани со всех русских земель не собрали. "Урусы"упорствовали, прятались по лесам и топям, громили отряды баскаков, собиравших дань, и забирали все ценное обратно. Однако обозы пришли груженными и лишь кое-кто из воинов вернулся почти ни с чем. Они не считали поход победным, но и поражением его нельзя было назвать. Степняки ели вдоволь мяса, пуская под нож краденые табуны, бездельничали, пели песни, оглашая степь криками, и вскоре вернулись к привычным заботам на пастбищах и кочевьях.

Восемь лет длилось затишье. Сил для нового набега не было, и русские прекратили выплату "выхода"полностью. Орда лишилась главного источника существования. Сарай начал нищать.

Требовался свежий приток рабов: ременсленников , мастеров – чтобы содержать и обустраивать город. А их не было.

Молодым воинам приходилось особенно трудно. Они довольствовались остатками старой добычи, что перешла по наследству. И что хуже всего, что унижало достоинство аравта, оскорбляло его гордость – он вынужден был многое делать своими руками: мять шкуры, шить доспехи, затачивать стрелы. Получалось грубо и неумело. Это злило воина. Часто в гневе он разбрасывал по юрте "плоды"своих рук, топтал их или, обнажив меч, рубил шкуры и инструменты, пугая разбегавшихся жен и слуг.

Наконец-то все переменится. Этот трус хан Ахмат, этот бездарный правитель, которого Батачулун винил в своей нищете, вспомнил о воинах и решил восстановить справедливость. Больше "урусы"не посмеют лишать ордынцев принадлежавшего им по праву сильного. Час возмездия настал. Аравт крепко сжал рукоять меча, словно противник уже возник перед ним и он – огромный сильный воин – даст сейчас выход своей ярости и заберет все, что пожелает.

Разбив "урусов"в своем воображении, лучник вдруг вспомнил красивую голубоглазую наложницу мурзы Давлета, из стойбища по соседству. Ее взгляд лишь однажды скользнул по сердцу воина, но ранил, как отравленная стрела. Рана не давала покоя по ночам. И в душе Батачулуна зародилась тайная мечта – привезти себе с севера такую же пленницу: с косой до пят, с чарующим синим взором. Аравт ненавидел мурзу с того злопамятного дня, когда влюбился в его рабыню, желал ему смерти в предстоящем походе. Он готов был сам пустить в спину вельможи стрелу, где-нибудь ночью, тайно, смешавшись с толпой всадников и завладеть наложницей.

– Говорят, северянки прекрасно пахнут, – эта мысль воспламеняла молодого воина, как костер охапка сухого хвороста. Он представлял себя в теплой юрте, ночью, как он заставляет девушку расплести косу, срывает с нее одежду и, наслаждаясь запахом дрожащего тела, силой укладывает на кошму.

Затаив дыхание, Батачулун смотрел горящими глазами в свое счастливое будущее, которе сулил ему долгожданный поход.

Последний монгольскицй всадник покинул стены Сарая, когда солнечный диск выполз из-за горизонта на багровое небо. Всю ночь город не спал, провожая своих воинов в богатые земли, на "урус". Поднявшись на широкий земляной вал, опоясывавший ханское стойбище, оставшиеся: жены и аксакалы, подростки и матери – долго смотрели вослед мужьям и сыновьям-батырам. Провожавшие желали родственникам одного – скорой победы и богатого ясака – добычи, на которую уже не одно столетие опиралось благополучие и могущество Сарая.

Орда, вылившись за стены города, отделилась от него и потекла в степь, заполняя собой все пространство до горизонта. Стал виден строгий порядок в войске. Центр шествия – кэль – составляла ханская гвардия, закованная в кожаные и металлические панцыри. Она восседала на лошадях, также покрытых латами. Гвардия выделялась вооружением. Кешиктены-гвардейцы держали над собой целый лес длинных копий, уперв их тупыми концами в стремена.

На правои и левом крыле орды двигались хорчины – легковооруженные лучники, почти не прикрытые доспехами, имея за спиной каждый по два лука. Их лошади были увешаны колчанами со стрелами.

Замыкали шествие воины-черби, чины по хозяйственной части. Они гнали стада верблюдов, овец и неоседланных лошадей.

Между кешиктенами, хорчинами и черби сновали всадники с высоко поднятыми бунчуками – жердями с сигнальными знаками различия из хвостов буйволов. Это были высшие воинские чины – орхоны, контролировавшие гигантское шествие.

Было видно, что лучники превосходят кешиктенов числом в разы. И в этом заключалась стратегическоя логика организации монгольского войска. Хорчины со времен великого Темучина – главная сила для кулумги – победоносной тактики боя, не изменившей ордынцам ни разу.

От мысли о запахе русуволосой наложницы, воображение аравта снова перескочило на картины сражения. Батачулун опять вставал на стремена, озирая армию лучников. Вид десятков тысяч вооруженных нукеров будоражил кровь. Аравт знал как орда разобьет русских.

Боевое искусство всадников превосходило силу пешего русского строя. Славяне бились стенка на стенку, растянувшись в линию и тесно сомкнув щиты, прикрывая друг-друга, выставив копья. Сломать их боевой, словно из монолита, строй было непросто даже закованной в латы коннице. Но подвижные монголы давным-давно поняли свое преимущество перед неповоротливой "стенкой". Они ловко пользовались быстротой перемещения на поле боя, разбивая могучую стенку почти без потерь.

Отряды конных лучников сближались с пешей русской ратью на расстояние выстрела и засыпали ее стрелами. Укрытые щитами "урусы"подвергались беспрерывному обстрелу, неся потери и не могущие ничего сделать противнику. Едва они устремлялись вперед, чтобы сблизиться врукопашную и переломить ситуацию, хорчины тут же обращались в бегство. Запыхавшиеся, в тяжелом железе, преследователи останавливались, смыкая ряды. Но им не давали отдышаться. Монголы тут же разворачивали коней и возвращались на расстояние пущенной стрелы, и все повторялось.

Когда русский отряд, разгоряченный попытками сблизиться и устроить сечу, отходил далеко от спасительных стен города, на поле боя перед ним появлялись тысячи новых хорчинов, спрятанных доселе где-нибудь в пойменных зарослях или прибрежных лесах. Рать окружали и начиналась кулумга – изматывание и избиение противника. Используя численное превосходство и подвижность, монголы выстраивались в большой круг, словно накидывали на войско противника гигантский аркан из людей и лошадей и разили-разили стрелами уже со всех сторон.

Пытаясь вырваться из живой петли, ратники снова и снова бросались в атаку. Но живой аркан, ловко извиваясь, перемещался по полю, удерживая безопасную для себя дистанцию.

Монгольские стрелы сыпались, как град из черной тучи, а раненные ратники падали, словно скошенные градинами стебли. И так весь день. Наступала, казалось, спасительная ночь. Но кулумга не прекращалась. Один отряд хорчинов сменялся другим, терьим… Врагу не давали ни минуты отдыха. Измученные напряжением, жаждой и бессонницей, обессилевшие от тяжести кольчуг, щитов и оружия, дружинники начинали терять самообладание и боевой дух. Они уже не бросались вперед, а словно затравленный зверь, загнанный в надежную ловушку, обреченно огрызались, сбившись в кучу и выставив во все стороны бесполезные копья и мечи. Тяжело дыша, в измождении, то там, то тут, шатаясь словно пьяные, "урусы"падали на колена, плохо прикрываясь щитами, и лишь вздрагивали от каждого нового залпа стрел. Слышались стоны раненных, ругань, проклятия и мольбы.

А кулумга продолжалась. Отдохнувшие и свежие, возвращались наутро отряды монголов, первыми начавшие эту кошмарную пытку. Но за ними уже стояли, выстроившись в несколько линий, бронированные тяжелые всадники гвардии. Они смеялись, глядя на измотанную русскую рать, что-то весело горланили друг-другу, показывая на растерянную кучу-малу, бывшую еще вчера грозной "стенкой".

Еще немного и… рать дрогнет, побежит напролом через монгольский строй, назад, к спасительным стенам города. Последняя надежда уже поверженного, но все еще живого врага. Этот момент близок. Вот он! Забили десятки барабанов-гуангу, закрепленные на спинах верблюдов, заглушая шум битвы, лучники рассеялись, открывая дорогу гвардии к разгромной победе.

–Алга-а-а! – слышит Батачулун. Он видит, как первая шеренга, за ней вторая, третья и последняя четвертая, сминая разбегающихся в панике "урусов", летит на крыльях славы и доблести.

Солнце уже окрасило небо над Сараем бледной лазурью начавшегося дня, а шум в степи не стихал. Провожающие заспешили к стойбищам и дальним выпасам-джайляу. Защитный вал ханского дворца и стены укреплений опустели. Предрассветная мгла рассеялась совсем и город наполнился светом. В богатой травами приволжской степи вдоль бесконечной речной излучины из пойменных лугов теснились бесчисленные ветхие постройки. В большинстве глиняные, разбросанные по прихоти обитателей, тысячи юрт и врытых в землю мазанок окружали ханскую ставку – Аттука-Таша, украшенную золотым новолунием и расположившуюся в центре гигантского стойбища.

Ставку обступали дворцы нойонов и эмиров – высшей ордынской знати. Тоже в большинстве глинобитные. Но мелькали и кирпичные, и деревянные сооружения: мечети и минареты, ремесленные мастерские гончаров, ювелиров и стеклодувов – опытных пленных умельцев.

Солнечные лучи упали на утрамбованные площади базаров, окруженных лавками купцов. С ними соседствовали загоны для караванных верблюдов и лошадей, гонимых сюда со всего белого света: из Сирии и Египта, Ирана и Гренции. Как правило, неподалеку от караван-сарая дымилась чайхана. И не одна. Иноплеменного народу проходило через столицу ханства великое множество. Какой только говор не слышался здесь: гоготали черкесы, горланили кыпчаки и гагаузы, трещали венецианцы, зазывая покупателей; лилась, как песня, балканская речь, мягко шипела русская. Город внушал чувство необъятного водоворота жизни, бурлившего и днем, и ночью. Этот водоворот втягивал в себя людские потоки соседних стран на великом пространстве от Индии до Италии, от Ирана до русского Залесья. О, это был удивительный город! Уже в его определении звучал парадокс – город кочевников. Как это? У людей, не сидевших на месте и вдруг город? Да, это огромное стойбище личной гвардии хана по своим размерам превосходило многие крупные столицы иноземных госмударств. Но удивительным было то, что "город"не стоял на месте, врастая в землю каменными ногами. Он периодически двигался следом за своими стадами. Известно, по крайней мере, о двух его исторических перекочевках, вызывающих споры и путаницу в умах исследователей о том, где же все-таки стоял Сарай.

Город-кочевник покинул первое стойбище, организованное еще Батыем и ушел к богатым лугам левобережья Ахтубы, оттуда передвинулся в ее верховья к нетронутому разнотравью новых прикаспийских степей. Столица Орды, кочуя, меняла названия: Сарай-Бату, Сарай-Берке, Гюлистан, Сарай-аль-Джадит, Новый Сарай – но это был один и тот же город. Несмотря на свои удивительные размеры город-кочевник перемещался, почти не оставляя после себя следов пребывания на старом месте.

* * *

По всей северо – восточной Руси заголосили церкви: от Твери до Нижнего Новгорода, от Пскова до Владимира. Заголосили набатно, пугая, как голосят вдовы, застигнутые врасплох горем. Церкви разносили тяжелыми языками колоколов страшную весть о ползущей на отчую землю беде – злоименитый хан Ахмат поиде на православное христианство, на Русь, на святые церкви и великого князя, похваляяся разорити и пленити.

Взволнованные люди спешили к храмам. Растерянно взирали они на пастырей, ища ободрения. В каждом городище, сельце или слободе молились о спасении от кровожадных "бессерменов", испрашивая у Господа укрепления для защиты от супостата.

Всколыхнулась Русь от края и до края, словно испуганная дрожь прошла по ее телу.

– С нами Бог, разумейте, языци, и покоряйтеся, яко с нами Бог! – владыко Геронтий, отслужив литургию, вышел на соборную площадь Владимира, осеняя толпу крестом, который держал высоко над головой обеими руками.

Здесь же, напротив Успенского собора, стояла вооруженная дружина владимирского князя, поблескивая зерцалами и шлемами. Она торопилась в Москву, чтобы соединиться с полками великого князя и вместе сражаться против кочевников.

Едва пастырь повернулся к ратникам, как воины, словно по команде, сняли шлемы и кольчужные бармицы, обнажая головы, и опустились на колена.

– Благословение Господне буде на всех вас, – обратился Геронтий к дружинникам, – вы же мужайтеся, и да крепится сердце ваше, – владыко молился громко, во весь голос, чтобы его слышал собравшийся на площади простой люд. Геронтий окидывал взглядом лица воинов, ища на них страх или растерянность. Но дружинники были суровы и молчаливы.

Они глядели на пастыря отрешенно и задумчиво, словно их души устремились куда-то далеко от родного города, от собора, от стоявшего перед ними высшего церковного иерарха земли русской – московского митрополита Геронтия.

Вслед за суровыми мыслями воинов о возможной скорой смерти, их души летели на небо, ища Создателя, чтобы молить Его принять их по смерти и простить.

Архипастырь начал кропить святою водою обнаженные головы воинов, их оружие и хоругви. Он погружал кропило в серебрянную чашу и взмахивал им, а соборный клир громогласно возвещал: "Пособивый Господи кроткому Давиду, победити иноплеменника, верным людием твоим способствуй, и оружием креста низложи враги наша: покажи благоутробие на нас древнея Мати Твоея, и да разумеют воистину, яко ты еси Бог и на тя надеющася побеждаем, молящейся обычно Пречистой Твоей Матери, даровати нам велию милость".

Геронтий заканчивал чин благословения "воем, идущим на брань"и видел как суровые лица светлеют. Благодать Святаго Духа нисходила на православных ратников.

Митрополит московский прибыл во Владимир два дня тому с особой миссией. Великий князь собирал войска под Коломной со всей Руси, понимая, что битвы с Ахматом не избежать. Русские долго испытывали терпение золотоордынцев, не посылая в орду "выхода". А минувшим летом казнили ханское посольство, прибывшее "миром"решить вопрос о долгах и новых налогах. Ганбатыр-мурза, войдя в кремль во главе небольшого отряда биев, вручил ханскую басму – восковой оттиск пятки Ахмата, который все вассалы, принимавшие милость правителя вселенной обязаны были принародно целовать, прежде чем приступать к переговорам с ордынским послом.

Кровь вскипела в жилах великого князя московского, глядя на ухмылку Ганбатыра. Иван выхватил из его рук басму, бросил ее под ноги и стал топтать. А стража тут же изрубила ненавистных послов. Чудом уберегся от расправы только один. Ему великий князь повелел: "Ступай, объяви хану, что случилось с его басмою и послами, то будет с ним, если не оставит Русь в покое". Посла выдворили из кремля и отпустили восвояси.

Такую неслыханную дерзость хан Великой Орды не мог снести и оставить безнаказанной. Началась тщательная подготовка к карательному набегу, для которого созывали всех ордынских воинов междуречья от Волги до Дона.

Узнав о нашествии, Русь пришла в движение. Были посланы гонцы к удельным князьям и боярам, собиралось народное ополчение, укреплялись городища и крепостные стены. Москва готовилась встретить врага. И церковь не стояла в стороне. Под угрозой отлучения она прекращала удельные распри, призывала верующих на борьбу "с окаянными", повсеместно служила молебны ко Пресвятой Богородице, защитнице и покровительнице земли русской.

В эти тревожные дни высший церковный совет решил перевезти в Москву из Владимира икону Божьей Матери, пятьсот ле назад подаренную Киевской Руси византийским патриархом Лукой Хризоверхом, ставшую духовным основанием новой русской столицы – города Владимира при князе Андрее. С иконой в сознании народа были связаны многие чудеса, творимые ею на протяжении полутысячелетия.

Геронтий лично возглавил посольство во Владимир. И тому была причина.

Решение перевезти икону в первопрестольную не было спонтанным. Накануне архипастырю приснился небывалый, поразивший его, сон. Он увидел Богородицу, которая шла прямо к нему, вся в ослепительном сиянии. Дева спускалась с высокой горы в окружении архангелов небесного воинства. Впереди, неся огненный меч, выступал архистратиг Михаил. Он держал меч на плече. Его брови были сдвинуты, а взгляд суровым и немигающим.

Геронтий, придя в душевный трепет, пал на колени и приклонил голову к земле. Кто-то невидимый встал над ним и начал показывать десять чудес спасения, совершенных по милости Великой Заступницы.

Первое чудо Всемилостивая совершила еще на пути Андрея Боголюбского из Киевской Руси в Залесье, на реке Вазузе, где князь собирался основать свой стольный град. Проводник, искавший брод, начал тонуть. Князь кинулся к иконе, неистово моля Богородицу. Вдруг тонувший нащупал под ногами твердь и благополучно выбрался на берег.

Другое чудо – спасение беременной жены попа Микулы от взбесившегося коня, произошедшее на Рогожских полях. Конь крушил все вокруг, но стоявшую рядом, замеревшую от испуга, женщину даже не задел, потому, что роженица звала на помощь Матерь Божию непрестанно.

Геронтий видел присходившее чудо воочию, и переживал так, будто сам стоял подле беззащитной женщины.

А видения продолжались. Вот архипастырь узрел себя в Успенском соборе Владимира, где сухорукий больной человек слезно молится Владимирской иконе об избавлении от недуга. И вдруг Богородица подошла к недужному, взяла его больную руку в свою и продержала до окончания всенощной. После молебна мирянин выздоровел. Свидетелями чуда стали находившиеся рядом князь Андрей и поп Нестор.

Не успев пережить это чудесное видение, Геронтий оказался в другом. Он стоял у постели больной княгини владимирской в день Успения Пресвятой Богородицы. Княгиня не могла разродиться. Она приносила мертвых младенцев. И вот опять лежала в страхе и при смерти на окровавленном ложе. И тогда икону Спасительницы омыли святой водой и дали выпить роженице, усердно молящейся к Богоматери. Вдруг княгиня успокоилась, начала приходить в себя и благополучно родила сына Игоря.

Картина снова меняется. Геронтий присутствует при омовении водой от иконы младенца и спасении его от "чародейства в яйцех".

А вот архипастырь видит спасение водой некой жены из Мурома. И повсюду слышится как "людие вопиют моляще"к Матери Иисусса Христа: – Богородице, спаси нас!

Неведомая сила, как на крыльях, переносит Геронтия в Славин монастырь в Переславле Русском, где ослепшая игуменья Мария не отходит от иконы Пречистой Девы. "Всеблагая Царица Небесная…"– просит монахиня и падает ниц. Ее брат воевода Борис Жидиславич тоже молится за сестру.

Он уговаривает попа Лазаря дать сятой воды от иконы. Спешит за драгоценной святыней и привозит ее в Переславль. Мария выпила воды, помазала ею очи и в тот же день прозрела.

Услышав от священника Лазаря о чудодейственной силе воды от Владимирской иконы, некая женщина по имени Евфимия посылает с ним в Успенский собор все свое драгоценности и украшения – рясы и серьги златые – и просит принести целебной воды. Евфимия выпила ее и победила неизлечимый недуг.

С каждым новым чудом, явленным ему, Геронтий приходил во все больший душевный трепет.

Он снова во Владимире, над Золотыми воротами проездной башни, которые обрушились и погребли двенадцать человек. Архипастырь видит, как князь бежит к иконе Богоматери и умоляет ее спасти людей. Тяжелые ворота сдвинули не сразу, но челядь осталась жива.

Геронтий робко поднял очи, чтобы воззреть на Спасительницу, идущую к нему. Но Богородица прошла мимо, словно не замечая священника. Страх сжал сердце предстоятеля. Митрополит опустился еще ниже, стал целовать следы Пречистой, плакать от чувства греховной вины и каяться.

А Богородица уходила. Не оглядываясь. Только архистратиг Михаил воззрел на Геронтия и еще больше сдвинул брови.

Мелькающие картины чудес остановились. Последнее, что узрел священник – это толпы вооруженных кочевников Темир-Аксака, приходившие на Русь сто лет назад. Всадники в испуге смотрели на Деву Пречистую, окутанную небесным золотым сиянием и движущуюся прямо на них. Дева сняла свой пояс и держала его в руке, чуть отстраненной назад. Пояс развевался, оставляя за собой легкий золотистый шлейф. Эта полоса небесного света ширилась и расползалась, как туман в ранний утренний час, окутывая русское Залесье, куда кровожадные всадники уже не могли ступить. Они разворачивали коней и в ужасе бежали.

Вдруг Богородица обернулась ит глянула на Генронтия с укором. Сердце пастыря остановилось. Он хотел что-то молвить, протянул дрожащую руку и… проснулся весь в слезах и страхе.

Архипастырь долго сидел, не в силах подняться. Его знобило, как от холода. Он дрожал всем телом, заново переживая виденное во сне, и не мог придти в себя. Наконец встал, облачился и поспешил к великому князю. Митрополит поведал государю о необычном сновидении. Оба восприняли сон, как вещий и поняли, что беда идет на отчую землю за "многия прегрешения". И только покаяние поможет спасти православный мир, великого князя и церкви христианские.

Тогда и было решено перевести чудотворную икону Божьей Матери для всенародного моления к Заступнице о прощении, для святого омовения ее образа и благословения воинства, которому предстояло жестокое сражение.

Митрополит вернулся в храм. Обступившие его клир и причастники – служители церкви, под молебное пение внесли украшенные покровцами посеребренные носилки. Икону Богородицы сняли с киота и установили на ложе носилок. Несколько молодых иереев подняли носилки на плечи, и процессия тронулась наружу.

Толпа народа, сгрудившаяся около дверей собора, толкаясь, расступилась и падала на колени. Люди клали земные поклоны, слышались плач и стенания:

– Избави нас от бед, Богородице Чистая!

– Не презри грешных молений!

– Владычице, помози!

Словно шелест ветра, звучали тихие молитвенные прошения. Христиане протягивали руки к чудотворному образу и крестились.

Икону несли на руках до самой Москвы. Шествие длилось десять дней. И на всем пути образ Спасительницы встречали взволнованные толпы народа. Каждое городище высыпало на дорогу всем миром, от мала до велика, чтобы поклониться Заступнице. Люди стояли живым коридором, склонив спины до земли. Они молились, следовали за крестным ходом и отчаянно просили:

– Пресвятая Богородице, спаси нас!

Сквозь слезы глядели христиане на удаляющуюся икону, которая плыла над землей русской тихо, словно прислушиваясь к тому, что происходит за спиной. Ее провожали вздохи надежды.

* * *

Полчища Ахмата двигалитсь вдоль Оки, высматривая место для переправы, которая откроет путь в Московию. Земли левобережья принадлежали князю литовскому Казимиру, союзнику ордынцев. Поэтому кочевники шли не спеша, сытно подкармливая лошадей, и не скрывались от врага. Наоборот, они часто выезжали на береговой откос и смело разглядывали русских, притаившихся в зарослях напротив. Ордынцы что-то орали "урусам", насмехаясь над ними, грозили, размахивая в воздухе обнаженными мечами. А нередко пускали в их сторону стрелы, чтобы внушить противнику страх. Но стрелы не достигали противоположного берега, водная гладь была широкой. И тогда монголы, веселясь, начинали соревноваться между собой в дальности стрельбы, пытаясь достать москвитян, демонстрируя друг-другу силу и ловкость.

Батачулун со своим отрядом был в этих вылазках впереди всех. Сердце молодого аравта ликовало. На берегу ему выпадал шанс отличиться, показать мастрество стрельбы и занять достойное место в глазах других нукеров. Хорчину хотелось, чтобы о нем заговорили.

И его заметили. Темник Наранбатыр приказал смелому воину отыскать брод. Несколько дней отряд Батачулуна рыскал в речных зарослях, ища пологое место, где бы лошади могли спуститься к воде. Но берега Оки повсюду зияли отвесными обрывами, надежно прикрывая русское порубежье.

Батачулун злился. Он гнал воинов вперед, почти не давая им отдыха. Аравт жаждал быстрее отыскать место для переправы и получить благосклонность темника. А еще он мечтал первым подняться на русский берег, чтобы темник приблизил его к себе, и рассказал о смелости лучника великому хану.

Кому, как ни ему – Батачулуну – совершать воинские подвиги. Он лучший среди племени тангутов. Его стрелы летят дальше и чаще попадают в цель. Он большой и сильный. Не зря его назвали Батачулун – богатырский камень. Камни крошат стены крепостей, увлекая мощью своего удара тысячи тангутов, ойратов, ханхасы – всю легкую кавалерию на штурм. Он – лучший аравт, увлечет хорчинов на вражеский берег, круша своей тяжелой рукой головы неприятеля. И тогда хан обязательно сделает его кешиктеном. Батачулун-кешик – воин гордился новым именем.

Наконец вечером четвертого дня поисков к аравту прискакал один из его нукеров, плутавших вдоль окского притока.

– Агай! – склонился лучник, приложив правую руку к груди, – там, – он ткнул камчой в сторону реки, – есть большой отлогий берег! – воин выпрямился и радостно заулыбался.

Батачулун вскочил в седло и затрубил в рог, созывая нукеров, рассеявшихся в пожелтевших зарослях стариц и затонов.

Отмель была широкой и почти безлесой. Ее образовывал приток Оки. Огибая сопку, словно обвивая ее гигантским поясом, река стремилась в пойму, слизывая и ровняя подножие холма. За поворотом приток ширился и стихал. В его неглубокую воду можно было войти сразу сотням всадников.

Батачулун развернул коня на месте. Он резво поскакал к темнику, крикнув воинам наблюдать за вражеским берегом.

Утром все ордынское войско показалось на вершине холма, опоясанного речкой Угрой. Всадники долго разглядывали просторы открывшейся равнины, оценивая долгожданную переправу.

На холме началось столпотворениен. Орда пришла в движение. К подножию с вершины потекли толпы всадников легкой кавалерии, галдя и подстегивая коней. Гвардия осталась на выстоте. Кешиктены спешились и разбивали лагерь.

Вскоре кочевники заполнили весь отлогий берег Угры. Они толкались и шумели, беспрестанно разворачивая коней, переезжали с места на место. Крики и рев боевых рогов и труб, бой сигнального барабана поднимали в небо стаи испуганных обитателей поймы. Со стороны казалось, что на отмели столпились тысячи сбитых с толку всадников, одновременно спустившихся к водопою и ссорившихся из-за тесноты.

Но это было не так. Шум и движение скоро стихли, и стало видно, как ордынцы выстроились в строгий боевой порядок; в четыре шеренги, одна за другой. Воины первой спрыгивали с седел и накручивали на руки поводья. Задние оставались верхом.

Ожил и противоположный берег. Там и тут из кустов высыпали москвитяне. "Урусы"по двое тащили на плечах какие-то толстые копья, больше похожие на жерди или короткие бревна, чем на дротики и торопливо укладывали из на деревянные колоды, валявшиеся вдоль кромки воды. Затем прятались в небольших засеках, сооруженных тут же и за плетенными из ивняка коробами, набитыми землей.

Батачулун смотрел, как нервно копошится, явно напуганный числом кочевников, небольшой русский отряд и торжествовал, предвкушая победу.

Он стоял в первой шеренге и ждал сигнала. Ордынцы решили переправиться с ходу, не давая врагу опомниться и собраться с силами для отпора. Это аравт понял по спешному построению "тьмы"на отмели. Лучники отвязывали кожаные мешки-бурдюки, снимали и складывали в них одежду, приторачивали бурдюки к седлам и конским хвостам.

Приготовленния закончились быстро. Хорчины изготовились плыть, уцепившись за своих лошадей. Они шагнули в воду, обжигаемые холодом, но полные решимости опрокинуть сторожевой отряд русских и захватить берег. Батачулун не чувствовал, как его кожа покрылась молкими крапинами и дрожала. Сердце лучника трепетало. Если он – богатырский камень – принесет голову вражеского воеводы, то уж точно быть ему кешиктеном. Хан Ахмат непременно зачислит такого смельчака в гвардию, где простой воин выше любого сотника-джагуна из кавалерии хорчинов. Нужно только первым взойти на русский берег.

Батачулун впился глазами в "урусов", внимательно высматривая, где колышатся хоругви, чтобы безошибочно ринуться на воеводу. Знамени не было. Аравт раздосадовался, неужели удача изменяет ему.

В этот момент в прибрежных зарослях появились сотни три конных дружинников, покрытых кольчугами. Они тоже растянулись в шеренгу. В центре над полком покачивалась червленая хорпугвь с изображением русского бога.

– Алга-а-а! – прорезпл воздух боевой клич монголов.

Аравт бросился в воду, увлекая за собой воинов первой линии. Понуждая лошадей плыть, кочевники цеплялись за седла и хвосты, и гребли свободной рукой, стараясь быстрее достичь неприятельского берега.

А воины второй линии въехали в реку так, чтобы вода поднималась не выше конского брюха и, завалившись на спины лошадей, натянули луки. Раздался пронзительный свист, и сотни стрел одновременно полетели через водную гладь , неся русским смерть, как справедливое возмездие за непокорность.

Смерть всегда рядом с человеком. Она не отходит от него ни на шаг. Только до поры прячется за спинй стараясь быть невидимой и так обмануть его.

Монгольские стрелы летели и летели, прикрывая смертоносной завесой собратьев по оружию, тех, кто вплавь подбирался к русскому берегу.

Батачалун увидел, что конники врага разворачиваются и спешат уйти из-под обстрела. Русский берег пустел.

– Бегут! Уже? – эта шальная мысль позабавила аравта. Он стал грести рывками к тому месту, где мелькала хоругвь, и не оглядывался. Батачулун чувствовал, что плывет, оставив далеко позади воинов первой линии. И знал, что темник видит его.

Конь лучника уже нащупал дно и пытался встать на ноги, проваливаясь в ил. Еще немного… Батачулун представлял, как сейчас выскочит на сушу, прыгнет в седло и, обернувшись к реке, поднимется во весь рост на стременах, и громогласно прорычит, так, чтобы услышала и всколыхнулась вся орда, а враги содрогнулись от ужаса.

– Алга-а-а-а!

Вторая линия прекратила обстрел, чтобы не ранить своих. На берегу вновь появились русские. Их было гораздо больше, чем вначале. Они засуетились вокруг "толстых копий"и "бревен". И вдруг "копья"загрохотали, как гром, изрыгая из себя дым и огонь в сторону плывущих монголов. Потом опять. И снова. Руку, левый бок аравта и бедро пронзила жгучая боль, ослепляя своим внезапным нападением. В глазах потемнело, и на секунду Батачулун потерял сознание. Он почувствовал, что тонет и захлебывается. Страх смерти заставил воина выпрыгнуть изо всех сил из воды на поверхность. Но получилось только запрокинуть голову, чтобы схватить воздуху. Раны обессилили его вмиг и привели в состояние животного ужаса перед лицом неминуемой гибели.

Нет! Нет!! Аравт не хотел умирать! Он уходил в набег совсем ни за этим! В его перепуганном самосознании, как костер в ночи, в который бросили охапку сухьев, вспыхнула и стала быстро угасать неосуществимая мечта: он увидел себя в теплой юрте, рядом плачущую русоволосую рабыню с синими глазами. Батачулун протянул руки, чтобы сорвать с нее олежды и силой… Мечта погасла, поглощенная бездной водной тьмы, в которую проваливался воин, мучимый нестерпимой болью.

– Нет! Нет!! – твердил себе в угасающем сознании аравт и все реже, и реже всплывал на поверхность.

А ужасные "толстые копья"продолжали выбрасывать смертоносный огонь и дым. В реке, окрасившейся кровью, кричали, корчилсь, звали на помощь и тонули смельчаки первой линии. Испганный конь Батачулуна рванулся в сторону, вдоль берега, выдернув на поверхность своего исчезнувшего хозяина. Спасительный глоток воздуха на миг вернул лучнику сознание. Он с трудом осмотрелся. В реке, вздымая клочья воды и брызги, плясала смерть, грохоча, чавкая, оглушительно резко насвистывая мелодию дыма и огня. Мимо аравта проплыл труп без головы. Он узнал воина своего десятка. Темная пелена снова заволокла взор; в рот и ноздри полезла вода, разрывая легкие, горло сдавило. Последнее, что увидел Батачулун – это шея и голова коня, который развернулся и полпыл обратно, ища спасения.

На отмели лучники второй и третьей линии стремительно въехали в реку и начали обстреливать русских с новой силой, пуская стрелы непрерывно. Тогда гром и огонь были перенесены на них. Полетели ядра, дроб и камни, что выплевывали из своего нутра невиданные орудия. Заряды редко долетали до хорчинов на берегу, но обстрел возымел успех: зазвучал сигнал к отступлению, ордынцы отошли.

Стрельба стихла. Конь Батачулуна выволок его на берег и остановился, свесив голову, отяжелевшую от мокрой гривы. Он стоял, не шелохнувшись, а с его длинной шерсти стекала вода. Капли падали на окровавленные раны лучника, лежавшего без сознания у ног уставшей лошади. Нукеры подбежали к товарищу и осмотрели его. Тело аравта перевернули. Батачулун застонал от боли и пришел в себя. Он начал неистово рыгать водой и кашлять. Воина уложили на кошму и осторожно понесли.

На русский берег снова выехали дружинники. Аравт бросил взгляд на хоругвь и его глаза затуманили слезы отчаяния. Злоба и ненависть на миг заглушили боль. Батачулун отвернул голову.

* * *

Москва провожала на окское порубежье новые полки. Следом за Иваном Молодым, сыном великого князя, на Угру поспешили Андрей Большой и Борис Волоцкий, распри которых с великим князем силой божьего слова и угрозой отречения от церкви прекратил Геронтий. Шли по дорогам на юго-запад князь Симеон Ряполовский с суздальцами, Василий Сабуров с ростовцами и угличанами, Оболенские с калужанами и звенигородцами, Боярин Федор Давидович с коломенцами. На подходе к Угре к ним присоединились полки тверские, предводимые Михаилом Микулинским. Не осталось ни одного местечка, которое не прислало бы ратников: кашинцы и новоторжцы, бежецкие и радонежские, вологодские вливались в московскую рать, как родники и притоки, питая великую реку народного гнева против поработителей. Русь провожала своих сынов, творя повсюду церковные молебствия, а монастыри и богодельни раздавали милостыню.

Митрополит Геронтий в Успенском соборе ежедневно служил перед чудотворным ликом Владимирской иконы Божьей Матери. Архипастырь испрашивал для дружинников укрепления в предстоящем сражении и победы. Ни один русский витязь не ушел на Угру не благословленным, не принесшим покаяния или без причастия.

Вместе с воинами на сечу шли полковые священники, неся хоругви с образом Спаса. Над дружинами не смолкало молебное обращение к Заступнице воинства христианского: "Предстательство страшное и непостыдное, не презри, Благая, молитв наших, всепетая Богородица, утверди православных жительство, спаси люди твоя и подаждь им с небес победу…"

Казалось, что в эти тревожные осенние дни вся земля русская стенает к святому образу Матери в едином молитвенном порыве. Так и было. Не осталось ни одного города, ни одной деревни, где из смущенного сердца не вырвалось к небу: "Богородице, спаси нас… Ты бо еси крепость и утверждение людем твоим…"

Митрополит Геронтий потерял сон. Он устал. Архипастырь лежал с открытыми глазами, ворочался с боку на бок и не мог уснуть, чтобы освежить силы. Мысли в голове теснились, словно боролись друг с другом. Его сердце страдало: что-то там сейчас происходит, на берегах Угры? Архиерей пытался представить. От волнения картина была смутной и непонятной. Но тревожной.

Геронтий сел, долго растирал лоб и щеки, оглаживал бороду, ворочал шеей. Потом глубоко вздохнул и перекрестился три раза. Встал и кликнул монаха-помощника, спавшего в притворе неподалеку:

– Облачаться!

Митрополит вышел во двор кремля. Холодная октябрьская ночь встретила полусонного священника ледяным объятием. Он поежился и заспешил в недавно отстроенный Успенский собор.

В храме было тихо и пусто. Над аналоем горело паникадило, тускло освещая святые лики и раку с мощами святителя Петра. Подле Владимирской иконы тлела лампада и мерцали, оплывая, толстые свечи.

Священник взял в руки молитвослов, тисненный золотом и опустился перед образом Богоматери на колени. Он захотел еще раз прочесть молебный канон ко Пресвятой Богородице, "поемый во всякой скорби душевной и обстоянии". Владыко уже произнес тропарь, псалом и первую песнь. И вдруг поймал себя на том, что открывает смысл молитв только теперь, мучимый переживаниями, в страхе за паству. Митрополиту показалось, что он правильно произносит канон впервые в жизни. Здесь, в тиши ночи, в одиночестве, каждое слово открывало ему заново великий и вечный смысл, сокрытый в молитве для души грешной, пока та не научится смирению. Слезы покаяния подступили к сердцу. Не скрывая волнения, дрожащим голосом архиерей просил за всех православных христиан земли русской, за их скорбящие души, за растерянные перед лицом беды верные Господу сердца:

– Предстательство христиан непостыдное, ходатайство ко Творцу непреложное, не презри грешных молений гласы, но предвори, яко Благая, на помощь нас, верно зовущих Ти… – голос священника задрожал и оборвался. Геронтий смолк, его взор заволокла слеза.

Вдруг сквозь слезу он узрел чудо, потрясшее его сильнее, чем вновьобретенная молитва канона, чудо, заставившее разрыдаться от радости – на раке святителя Петра сама собой воспламенилась свеча. Она погорела и тихо погасла.

Геронтий рыдал и не мог остановиться. А его сердце ликовало. Оно зрело чудо и понимало его смысл – Богородица слышит!

Архипастырь простоял на коленях до утра.

* * *

Кочевники упорствовали с присущей им яростью и смелостью. Восемь дней подряд они штурмовали переправу на Угре, пытаясь одолеть преграду из копий, стрел, дыма и огня на мелководной излучине. И лишь на девятый попытки прекратились. Орда ушла с отмели и прибрежного холма, и укрепилась в городище Кременец верстах в двух от берега. Наступило затишье. Кочевники не предпринимали больше никаких действий.

Все эти дни Батачулун провалялся в обозе. Он болел. Его мучили раны. Предплечие оказалось раздробленным и пальцы руки не слушались. Воин не чувствовал их, словно они были дереваянные. При малейшей попытке повернуться воспламенялся разодранный до костей бок. А на опухшую голень невозможно было ступить. Аравт едва передвигался, хватаясь уцелевшей рукой за палку, изо всех сил подпирая искалеченную ногу.

По ночам становилось все холодней. Дул студеный северный ветер, принося снег и ледяной дождь.

Батачулун лежал в промерзающей кибитке, в одиночестве, завернувшись для тепла в овечьи шкуры, укрывшись ими с головой, и проклинал тот день, когда собрался в набег. Он злился на хана Ахмата, на темника Аранбатыра, клял их за бездарность в военном деле.

Аравт уже не хотел обещанного богатства, ни рабов, ни синеглазой наложницы. Все его мысли летели в родовое стойбище, куда так хотелось вернуться живым. Удастся ли? Сомнение угрожало воину сейчас больше, чем любой соперник в бою и заставляло душу страдать.

Каждый день обоз полнился раненными и покалеченными хорчинами, а вожделенной победы над "урусами"все не было. Победоносная армия монголов не привыкла к большим потерям и бездействию. Кочевники ходили на москвитян не умирать, в набирать большой добычи для сытой жизни. Они мечтали вернуться и праздновать, похваляясь перед сородичами трофеями и доблестью. Но очередной великий поход не сулил им пока ничего.

– Трусливый и глупый, как овца! – негодовал аравт, обрушиваясь в мыслях на хана. Он сожалел, что не откочевал прошлым летом в Приаралье, к нойону Берке, который благоволил родственному племени тангутов и ценил воинов за их смелость не так, как Ахмат. У Берке богатые пастбища, там можно расплодить скот, сокрушался хорчин. Если бы ни сотник-джагун Чаган. Это он уговорил Батачулуна остаться, назначив аравтом. Это он обещал рабов и дорогие украшения.

– Мы не какие-нибудь дикие таммачи из южно-сибирскиз племен, – уговаривал джагун, – мы из славного племени тангут. Кому как ни нам быть после похода в славе и богатстве?

Мысли аравта прыгали от отчаяния. Этот лживый джагун… эта синеглазая наложница его мурзы… если бы она не посмотрела так!…

Вскоре причина бездействия хана стала понятна всем воинам. Ахмат решил дождаться ледостава, чтобы перейти реку без потерь и обрушиться на "урусов"всей мощью своего огромного войска. На открытом пространстве москвитянам уж точно не избежать живой петли из людей и лошадей, которая захлестнет их, как волосяной аркан шею строптивого скакауна, и измотает для сокрушительного удара кешиктенов. Не было еще силы, способной противостоять кулумге.

В начале ноября водная гладь Угры покрылась льдом. У кромки замерзшей воды вновь замелькали монгольские разъезды, проверяя его крепость. С противоположного берега в хорчинов пускали стрелы и кидали копья, грозившие им москвитяне. А порой отгоняли "поганых"выстрелами из единорогов и пищалей. Монголы не оставались в долгу. Выкрикивая оскорбления, они обещали "урусам"скорую расправу. Перебранки и перепалки вспыхивали все чаще то в одном месте, то в другом.

Морозы крепчали, и вылазки ордынцев участились. Напряжение росло. Стало ясно, что крупного сражения не избежать.

Прошел месяц с первой, неудачной попытки кочевников переправиться на русский берег, когда Батачулуна тяжело ранило. Он все еще находился в обозе, хотя раны затянулись. Аравт передвигался уже без палки, но хромота осталась. Однако больше всего воина беспокоила пострадавшая рука: пальцы скрючило и лучник по-прежнему не чувствовал их. Он мял кисть, пытаясь растереть и согнуть ее, но пальцы не сжимались в кулак. Больная рука висела, цепляясь за раненный бок, и стала заметно тоньше здоровой.

Батачулун выбрался из кибитки и приказал пригнать и седлать своего коня. Богатырский камень долго стоял возле лошади, поглаживая ее морду, о чем-то разговаривал, словно упрашивая, и лишь после этого попытался взобраться в седло. Но не смог. Хромая нога не сгибалась так, чтобы поставить ее в стремя. Воин повторял попытку с упорством снова и снова, пока лошадь, перебирая копытами, не стала пугливо шарахаться в сторону от незадачливого всадника. Батачулун обнял ее за шею, прильнул головой и стал успокаивать животное. Его плечи вздрагивали. Пришлось забираться в седло с посторонней помощью. Аравт выполнял последний боевой приказ хана – всем раненным, кто может держаться в седле, вместе с свойском выдвинуться к реке. Замысел хана был прост. Он хотел устрашить противника многочисленностью орды. Излюбленный прием кочевникова со времен Батыя.

Батачулун погладил шею коня и тронул поводья. Лошадь, еще помнившая привычки хозяина, с места пошла иноходью. Ветер запел в ушах аравта. Он обрадовался его сладкой мелодии. Это была песня родных степей, которую воин не слышал целый месяц. Он закрыл глаза и представил запахи ковыля и такыра, клекот беркута и шум его крыльев. Беркут с силой оттолкнулся от его руки, теперь безжизненной, и взмыл в бескрайнее небо над головой. А он, Батачулн, счастливый беркутчи-охотник, скачет следом за птицей, высматривающей лисицу. Новый порыв ветра принес из памяти запах свежего вареного мяса и горячей шурпы. Батачулун летит к родному стойбищу, где готовится бешбармак, летит во весь опор, удивляя своей прытью девушек-тангуток. Вот он лихо соскочил с коня и припал жадными губами к пиале с пьянящим кумысом, что белеет в руках молодой красавицы. Ветер поет и поет сладкую песню воспоминаний.

–А -а – а – яй – яй – яй – ай! – длинно и протяжно запел воин во весь голос, подражая шуму ветра, клекоту беркута, шелесту ковыля. Запел от радостных воспоминаний, принесенных ветром забытых ощущений полноты жизни и свободы.

Кто-то из нукеров окликнул его, прервав сладкое забытье. Аравт открыл глаза и видение пропало. Впереди замаячил неприветливый холодный берег, где толпились и галдели тысячи всадников. Батачулун здоровой рукой натянул поводья и лошадь перешла на шаг. Опустив голову, она побрела, на ходу хватая из-под ног чахлые стебли объеденной осенней травы.

* * *

Великий князь приготовился дать монголам сражение. Ночью русские полки скрытно подошли к Боровску, к выбранному заранее месту и строились в боевой порядок.

На Угре остался только сторожевой отряд боярина Давидовича, чтобы следить за передвижением ордынцев и высылать к великому князю вестовых.

Холодным сырым утром начала ноября полчища кочевников подошли к застывшей речке, намереваясь преодолеть ее сразу в четырех местах. Русские конники, стоявшие в схроне, во весь опор понеслись к воеводе. Федор Давидович тут же отправил посланников к великому князю.

Орда, скрытая туманной пеленой, разлившейся по всей речной долине, ждала сигнала к наступлению.

Ждали и русские. Рать у Боровска изготовилась, замерла и смолкла, словно задумавшись о чем-то. Незримо, в мыслях, взволнованные воины начинали биться с врагом. Они сходились, сдавливая пространство, разделявшее их, до той критической точки, где сближение взрывалось кровавым кипением страстей. Сходились обреченно, больше не властвуя над собственными жизнями. Обреченность порождала в живых душах леденящий страх смерти. Люди заглядывали в черный колодец вечности, куда им предстояло упасть, и в ужасе отшатывались. Но плотней прижимали щиты и крепче сжимали рукояти мечей, чувствуя плечи содружинников, твердо стоявших рядом. Всем миром легче преодолеть страх смерти, чтобы победить врага. Но где взять силы для победы над смертью? Православные воины знали где: у распятого Господа, принесшего себя в жертву, и воскресшего, и даровавшего "людием своим"бессмертие души.

Полковые священники в последний раз обхоили воинство, кропя святой водой, и крестили ратников иконой с ликом Богородицы.

Утро светлело. Над Угрой заклубилась, рассеиваясь, серая дымка. С восходом солнца она заискрилась от его лучей. Подул морозный ветер и погнал золотистую мглу тумана вдоль речной излучины, опоясывая пологий берег, на котором стояли ордынские полчища.

Ратники сторожевого отряда услышали на вражеском берегу, скрытом за искрящейся редеющей завесой тумана, шумные выкрики, топот и ржание коней. Орда тронулась. Русичи сталои разворачивать лошадей, чтобы уйти с берега и присоединиться к полкам у Боровска.

– Глядите! – крикнул кто-то из русских воинов, – Глядите!

Дружинники обернулись. Золотистый туман, гонимый ветром, почти рассеялся и открыл вражескую отмель. Но ордынцев на ней не было.

Обеспокоенный Федор Давидович разослал по берегу конные разъезды с приказом разыскать неприятеля. Он хотел понять, какую хитрость придумали кочевники и предупредить великого князя. Но соглядатаи вернулись ни с чем.

Тогда коломенские сторожа спустились к реке и, осторожно ступая на первый лед, перешли на вражеский берег. Они поднялись на холм, где повсюду еще дымились остатки костров и свежий конский навоз, но никого не нашли за бугром. Кочевники словно растворились.

К поискам подключился весь сторожевой отряд, разбившись на ватаги, предводимые старшими дружинниками. Только в полудню воевода получил известие о том, что орда уходит на юг.

Берега Угры стихли и опустели. Морозный день распогодился, солнце стало выглядывать из-за неприветливых туч. Чувствуя на душе благодать от неожиданного избавления от смерти, ратники не скрывали радости. Они крестились, славили Бога и, взирая на небо, повторяли: "Богородица с нами!…"

Вдруг воины, смотревшие в небо, ахнули от удивления; им показалось, что в разрыве облаков мелькнул ярким светом и погас лик Божьей Матери. Ратники закричали, толкая друг-друга и показывая на облака. Но видение растворилось также быстро, как и появилось. Только золотистое свечение пробивалось через толщу низко плывущих туч. А русские все стояли, запрокинув головы, обратив свои взоры к небесам.

О чудесах!

Творить чудеса – исключительная прерогатива Господа. Все знают об этом. Аксиома. Не правда ли? А вот и нет: есть еще одно создание способное творить чудеса. Это человек! Он, правда, не всегда, а то и никогда не знает об этом. Хотя слышал, что Бог сотворил его по образу и подобию своему. Это подобие заключается в способности к духовности и творению чудес. Да, да, именно так. В чем еще может заключаться подобие, если ни в этом?

Бог духовен, и его подобие должно быть духовным. Но как это, если я и в церковь не хожу, разве что раз в год на Пасху, куличи святить, и о чем в храме батюшка говорит на непонятном языке – неведомо разуму моему. Не переваривает мой ум старославянскую словесную пищу, напрямую все идет. Какие уж тут чудеса?

И в чем чудо вообще заключается? Прошу у Бога денег – нет чуда, прошу машину – мимо, прошу здоровья – опять в молоко.

Бог не хочет? Или не может? Или Его нет вообще?

Бог хочет! Бог может! Он есть! У вас в душе Его нет! Поэтому вы не чувствуете свое подобие Ему. Не чувствуете духовного контакта с Ним. Вот чуда и не происходит, без взаимопонимания с Ним. И никогда вы не получите чудесным образом того, что просите без следования духовным законам.

Чудо – это изменение, неожиданное, привычного состояния, или течения события. Это изменение часто кажется невероятным, потому, что мы не посвящены в его технологию. И я не посвящен. И вы. Никто. Знаю только одно наверняка: "чудеса", которые проистекают не из духовности, называются "фокусы".

Тогда как же нам, существам по "образу и подобию", произвести "чудо"? Какие чудеса проистекают из духовности? Как их совершить?

Вот вам первая технологическая инструкция: начните как можно чаще благодарить людей! Вы же понимаете, когда это нужно делать. Но почему-то молчите. Открывайте рот. Почаще. Очень быстро вы заметите за собой, что стали как-то добрее к людям. Что-то в вашем высокомерии чуть-чуть надломилось и заметно изменилось. Делайте, делайте дальше. Благодарите людей. Благодарность к людям – это духовная работа. Бросишь работу – не будет плода.

Погодя чуток вы обнаружите с удивлением, что и люди стали к вам добрее. А еще спустя какое-то время увидите и почувствуете, что атмосфера, в которой вы живете, атмосфера общения с себе подобными преображается, становится красивее. В ней уже звучит, как раскаты грома, необъяснимая радость от общения с людьми, которых вы искренне благодарите. Вот-вот и польется в этой атмосфере благодатный дождь – вы начнете творить добрые поступки и извинять людей. Запомните: это зашевелилась и проснулась в вашей душе любовь. Непередаваемое ощущение! Новая атмосфера общения с людьми родила озон для духовного дыхания!

Тот же самый мир вокруг. Те же краски. Те же люди. Все на своих местах, как и прежде. Но все поменялось. ЧУДО!!! Не правда ли? А началось с искренней благодарности к окружающим, с которыми пересекаешься каждый день тысячами невидимых нитей.

Инструкция номер два: начните помогать людям! Ничем вы так близко не расположите человека к себе, как искренней помощью ему. Но… только бескорыстной помощью. Корысть в помощи производит обратный эффект – человек будет стремиться отделаться от вас. И это естественно: не ставьте ближнего, которому решили помочь в позу должника, который обязан вам, не давайте ему это неприятное ощущение. Наш дух – свободен. Исходите, делая помощь, из свободы духа человека, которому помогаете. Помните об этом всегда и все у вас получится. Наилучшая форма помощи – безымянная, это когда человек не знает, кто ему помог. Такой поступок неизвестного благодетеля вызывает желание помолиться за него и запоминается на всю жизнь. Дорасти бы до такой духовной высоты! Желаю всем!

Если вы уловили ход моих мыслей, значит я старался не зря. Не буду дальше растекаться мыслью по древу. Не собирался читать нравоучения или философствовать. Просто порассуждал. Оформил в словесную ипостась свой личный опыт пребывания в церкви, свой поиск способов как улучшить себя. Можно не соглашаться со мной, можно спорить, даже обрушиться с критикой. Дело ваше. Как хотите. Все имеет право быть. Сколько на земле миллиардов людей, столько и мнений об одном и том же явлении в нашей жизни. А я просто желаю вам размышлять о Боге! И о себе!

Глава 10 . Последняя купель

– Идемте трапезнича-ать, Антон Николаевич! – настоятель позвал громким голосом. – Антон Николаеви-ич! Пропылесосите потом. – И, подождав, настойчиво повторил: – Идемте же! Надо кое-что обсудить.

Из дьяконских врат алтаря выглянул старичок лет семидесяти, выставив вперед жиденькую белую бородку.

– А што обсуждать? – склонившись над пылесосом, пробурчал он себе под нос и недовольный тем, что его оторвали от дел, хмыкнул. Алтарник догадался о чем пойдет речь. Приближалось Крещение Господне. И надо было рубить на реке иордань и крест. Подготовка к празднику для старого служителя храма Всех Святых заключалась каждый год в одном и том же: расчистить снег на речке, продолбить во льду купель, выпилить крест. Работа не из легких. Хорошо еще если лед не толстый, а зима не лютая морозами. Однако нынче снегу навалилио, ого-го! А декабрьские морозы сперссовали его твердый наст. Что под ним? Поди, ни меньше полуметра?

Так размышлял Антон Николаевич. Но не произнес ни слова вслух, а прикрыв резную дверь, послушно проследовал за настоятелем в трапезную.

На долгом веку алтарника это был уже четвертый иерей, окормлявший приход старинного села, растянувшегося по берегу речки Тихая на сколько глах хватало. Когда-то здесь бурлил районный центр. Но поселок утратил свое административное значение в эпоху перестройки, развалившей село. С тех пор жиэнь дремала на руинах заброшенных зданий не нужных больше предприятий и организаций. Молодежь разъехалась. В селе остались пенсионеры, их внуки-школьники, да те немногие, кто приспособился жить за счет хозяйства и несложного ремесла. Поселок заметно опустел. И в храм ходили всего десяток-полтора старушек. Одни и те же.

За двадцать лет жизни в церкви, которые прошли перед глазами Антона Николаевича храм так и не наполнился. Хотя покрестились в нем почти все жители. Иной раз целыми семьями. Но, приняв крещение, люди уже никогда не возвращались в лоно матери своей. Это обстоятельство сильно удручало настоятеля. Он переживал. Говорил о маловерии на проповедях с волнением. Но… храм пустовал, как сухая утроба.

Лишь праздник Крещения был исключением в жизни сельчан. На речке, после освящения воды, начиналось столпотворение. Сюда ехали и шли со всех улиц и домовладений. С флягами, бочками, баклажками и канистрами. За святой водой. А еще для купания. Набившись под целлофановый навес возле проруби-купели, мужики озорно галдели и смеялись.

– Чо, слабо?! – подзадоривали они друг-друга.

– Кому слабо? – отвечал задираемый. – Ща посмотрим!

Сбросив с себя все до трусов, мужики семенили по шаткому деревянному настилу к проруби и осторожно спускались по оструганным сосновым ступенькам в воду до колен или по пояс. Глубоко вдохнув и крякнув во всю мужицкую мощь, они погружались в ледяную купель, тут же выпрыгивали на поверхность и бежали под навес, где им сразу протягивали стакан водки.

Шум и веселье царили на речке. Нырнуть в святую воду приходили и мусульмане. Они стелили у проруби ковер, также погружались в воду и также бежали за водкой под навес, наперегонки с православными.

Настоятель пытался вразумить народ, говорил что купание в иордани – это священный ритуал, что погружаться нужно с молитвой, осенив себя крестным знамением. Что нужно понимать, для чего это делается. И что водка здесь совершенно неумествна. Но его никто не слушал и демонстрация молодецкой удали под водочку продолжалась весь день. Ну, а как вы хотели? Праздник же!

Праздники в селе любили. Они нарушали сонное течение жизни. Их ждали и отмечали, по привычке, все подряд: старые "советские"– от первомая до дня железнодорожников включительно, и вновь обретенные церковные, не мудрствуя над их смыслом и значением.

Итак, приближался очередной праздник Крещения Господня. Владельцы магазинов и ларьков спешно завозили дешевую водку, а настоятель обивал пороги администрации поселка, полицейского участка и религиозного комитета, чтобы выхлопотать разрешение на крестный ход от церкви до речки для молитвенного освящения воды. Хотя от храма до воды было не больше трехсот шагов, тем не менее батюшка Амвросий отмерял десятки километров пути, смиренно переходя из кабинета в кабинет, как мытарь или паломник, прежде чем ему разрешалось.

Наконец все устроилось. Оставалось последнее: расчистить на речке площадку от снега и выдолбить во льду крест и купель.

Когда в трапезной заговорили об этом, староста Феодора Ивановна, беззубая сгорбленная старушка начала шепеляво жаловаться:

– Нихто опять не хошет. Нихто не отосвался помочь.

– Надо было объявление дать, – посетовал иерей, оторвавшись от трапезы.

– Ой, батюшка, та ходила я. По всем махасинам расклеила. Два раса. Первый – оторфали, я – опять. И шаво?

Сидевшие за столом храмовые работники зашевелились, побросав ложки.

– Да никто опять не придет. Первый раз, что ли?

– Не нужна людям религия! – вздохнула сторожиха Сонюшка, единственная из присутствующих молодая женщина, лет сорока.

– Как не надо? – возразила храмовый повар высоким голосом. – Народу на проруби пруд пруди! Ныряют как… – и рассмеялась, – как караси во время нереста. Прости, Господи! – перекрестилась она.

– Под водочку, – съязвил кто-то.

– Ага, – подхватили сразу несколько голосов. – И на этом вся религия.

Люди загалдели. Лишь Антон Николаевич сидел молча. Он спокойно пил чай и казался задумчивым. Разговор его не занимал. Алтарник знал наизусть, что будет дальше. Двадцать лет из года в год одно и то же. Слово в слово: "никто не хочет помогать…", "а делать надо…"

Это самое "делать надо"адресовывалось ему. Караулило, как разбойник жертву, каждую зиму. Сейчас все наговорятся, выплеснут эмоции, а потом уставятся на него. А на кого еще? Единственный мужчина-прихожанин в церкви, не считая настоятеля.

– Антон Николаевич, – батюшка вывел алтарника из раздумий, – что делать будем?

– Снегу нынче… Трактор пойду искать, – прихлебывая чай из мяты, ответил алтарник, давая понять, что вопрос уже решен и он опять согласен быть главным ответственным за подготовку купели. – Вот думаю, с кем договориться.

На старика посмотрели с уважением. Послышались облегченные вздохи.

– Ну, вот и шлава Боху! Порешали, – подвела черту Феодора Ивановна и перекрестилась. – Шлава Боху!

– Словно камень с души… – поддержала ее сторожиха Сонюшка.

– Ну, куда ж я… Надо… – не отрываясь от чая, подтвердил свое согласие алтарник.

* * * * *

Канун Рождества – день, название которого дошло до нас непонятным словом "сочельник". "Сочва"или "сочня"называли в древней Руси потребляемую в этот день кашу не постном масле. Ее нельзя было принимать до первой звезды на небе, в память о Вифлеемской звезде, возвестившей волхвам о рождении Спасителя.

В сочельник с утра алтарник отправился в центр села к универмагу. Еще ни свет, ни заря, а мужики-выпивохи, "стрелки", как окрестили их сельчане, уже подтянулись к дверям продуктового отдела. Они поджидали кого-нибудь знакомого, чтобы в этот ранний час "стрельнуть на пузырь", кто сколько подаст, опохмелиться после вчерашнего загула, устроенного в честь приближающегося Крещения, и продолжить церковный праздник дальше.

– О, Николаич! – радостно сотрясая морозный воздух, мужики обступили старика. – Привет!

– С наступающим! – протягивали они руки для привествия.

– Христос воскрес!

– Уже на боевом посту? – не зло подтрунил алтарник над мужиками, пожимая руки.

– Да, вот вчера разговелись… Крещение всеж-таки… Или это… Рождество, кажись… – мужики явно тяготели к церковному сленгу, выказывая тем самым уважение храмовому служителю. И уважение не было поддельным. "Николаич"не раз выручал компанию "стрелков", когда у тех, по их выражению "горели шланги". Сложились приятельские отношения, которыми периодически пользовалась то одна, то другая сторона.

– Мужики, помощь нужна! – начал старик.

– Дык мы ж завсегда! – выступил вперед долговязый предводитель компании, по прозвищу Олигарх, прикрывавший шею поднятым воротником потрепанного пальто. Когда-то у Олигарха был свой столярный цех. Но кредиторы разорили его. Имущество арестовали. Ушла жена. И мужик запил. Причем с таким остервенением, что пустил по ветру все, что у него оставалось после суда. Он быстро опустился на дно. Бродил по деревне, бравируя своим образром жизни с пугающей гибельной радостью и злостью.

Для чего пришел Николаич, мужики сообразили сразу и не дали старику закончить просьбу.

– Купель! Да, отец? – улыбнулся небритый парень в расстегнутой из-за сломанного замка куртке. Его лицо было опухшим, а руки подрагивали. И, видимо, в "лечении"после вчерашнего он нуждался больше остальных, так как вел себя нервно, не мог стоять на месте.

– Да Сережа! – ответил алтарник, обратившись к парню по имени. Он давно знал молодого человека. Сергей вырос в местном интернате для сирот при живых родителях – социальных сирот. Таким малопонятным словосочетанием, но от этого оно не становится менее обидным, называют брошенных детей.

Сережа, или Серый, как называли его дружки-приятели по несчастью, совсем недано вышел из тюрьмы. И не имея где приклонить голову, быстро "социализировался"возле универмага. Кто-то из приятелей-забулдыг, может тот же Олигарх, пустили его на постой. И пошло-поехало…

– Да, купель, – подтвердил старик, кивая головой.

Рядились недолго:

– Чо ставишь?

– Три литра…

– Ну-у-у-у! – недовольно протянули подрядчики.

– А сколько?

– Четыре! Видишь, сколько нас?

– Три с половиной… По рукам?

– По рукам! – мужики по очереди обменялись с Николаичем крепкими рукопожатиями.

– Жду в церкви после обеда. Возьмем инструмент и на речку.

– Лады! Заметано!

Уже собирались расходиться, как старика дернули за рукав. Он оглянулся. Шевеля беззубым ртом, мужичок по кличке Чика запел молитвенным голосом:

– Николаич, Христа ради, кинь тыщонку на хавчик! Не дай душам грешным пропасть! Во имя Отца и Сына…

Все расхохотались. Николаич полез в карман, вытащил кошелек и протянул мужикам несколько купюр.

– О-о! – воскликнули довольные "стрелки".

– Вы уж не подведите! – попросил алтарник.

– Падлами будем! Зуб даем!

Николаич поднял руку, выражая этим жестом доверие, и ушел.

Чтобы продолжить обустройство купели он пошел дальше выверенным за много лет путем. Каждый год алтарник обивал пороги тех организаций, что чудом уцелели в селе и имели хоть какой-то трактор. Но с некоторых пор делал это не с пустыми руками. Задолго до праздника Крещения старик откладывал со своей пенсии-минималки, незаметно для жены. Чтобы та не бунтовала. Так накапливалась нужная сумма. Деньги небольшие, но они пробивали решение вопроса, как таран картонную стену.

Первые годы церковной жизни Николаич просто приходил и просил, просил… Но алтарника старались избегать. При его появлении на СТО или в электросетевом предприятии мужики незаметно исчезали, ссылаясь на кучу неотложных дел. А однажды в лесхозе он просидел в приемной директора больше трех часов. И хотя никто не входил и не выходил из кабинета, начальник был неприступен, как гарнизон осажденной крепости. Он упорно не принимал старика, потому что знал цель визита надоевшего церковного ходока.

Старому человеку было больно от унижения, которому его подвергли. Но он смиренно осаждал неприступную толстую дверь, обитую холодным дерматином.

Недовольная секретарша поминутно сновала туда-сюда, из кабинета и обратно. Наконец с кислым выражением лица бросила:

– Проходите.

Начальник лесхоза с таким же выражением выкинул белый флаг и дал на один час трактор для расчистки снега.

Но отряженный на расчистку тракторист ковырнул лопатой раз-другой и газанул куда-то бесследно. Пришлось долго возиться самому, вручную. Антон Николаевич заболел. Разгулялся застарелый радикулит, обострилась ишемия. Сердечная сладость долго не давала подняться с постели. Жена вызывала скорую. Потом делала уколы и укоряла:

– Антоша, ты дурак! Тебе надо, а? – негодовала она. – Они даже в церковь не ходят! Не молятся! Не верят! Ты для кого стараешься? Им плевать! Лезут в воду для куражу, тут же пойло жрут! И матерятся! Смысл праздника для них в чем? А-а? Скажи, ну, скажи? Ты спроси кого-нибудь из них, спроси… – напирала она.

Антон Николаевич виновато молчал. Он чувствовал правоту в словах жены. Но упорно продолжал каждую зиму нести свое послушание.

Пройдя через унижения, боль и насмешки, он обрел опыт и теперь решал задачу мастерски.

Алтарник вошел в гараж лесхоза. Завидев его, навстречу шагнули, протягивая руки для приветствия, сразу несколько мужиков. Они без труда догадались, как и Олигарх, зачем пожаловал старик.

Поздоровались-разговорились:

– В этом году подороже будет, – сходу начал заключать контракт ловкий бородатый крепыш, играя ключом в замасленных ладонях.

–А что так? – белые брови гостя приподнялись.

– Солярка, мать ее… прет в цене! – в ту же секунду ответил он, словно предусмотрительно ожидал вопрос.

В эту минуту крепыша окликнули:

– Димыч, к шефу! Шеф че-то ищет!

– Я щас, мигом! – обратился бородач к старику. – Не уходи!…

Остававшийся рядом с алтарником второй тракторист, молодой парень, шепнул, оглядываясь на уходящего:

– Я сделаю за сколько в прошлом годе. Лады? – и отошел в сторону с равнодушным видом.

Крепыш вскоре вернулся:

– Ну, что? – продолжил он. – Добазарились?

– Не-е, – махнул Николаич, – я думаю Егора попросить. – кивнул он в сторону копошившегося в слесарном инструменте и казавшегося безучастным, паренька.

А-а! – протянул бородач. – Ну-ну! Как знаешь! – потряс он головой, раздосадованный выскользнувшим из его рук легким заработком. Потом пожал плечами и удалился, метнув подозрительный недобрый взгяд в сторону Егора.

Паренек тут же подбежал к старику и, улыбаясь, потряс ему руку.

* * *

Пол-дела было сделано. Очищенная ледяная площадка заиграла матовым светом под зимним солнцем. А с вершины берега спускалась широкая дорожка, старательно пробитая в сугробах.

– Егор молоток! – удовлетворенно заметили "стрелки", легко скользя с откоса. Они были навеселе и радостно галдели.

Застучали ломы и топоры, брызги ледяного крошева полетели в стороны. Сидевший неподалеку одинокий рыбак обернулся на шумную компанию, скатившуюся с берега, и низко склонился над лункой, поджав ноги. Он был явно недоволен, что его потревожили. Но возражать не рискнул. Однако и уходить не собирался. Лишь часто поворачивал голову, пристально разглядывая происходящее. Впрочем, на его реакцию никто не обращал внимания. Было не до него.

Работа кипела. Прошел час, другой… Вырубили полынью-иордань, затем крест. В полынью погрузили деревянный мосток-ограждение, чтобы, не дай Бог, ныряльщика не увлекло под лед течением. Рядом с полыньей сколотили из реек и обтянули целлофаном навес, где можно было прибрать одежду и укрыться.

– Шабаш! Перекур! – распорядился Олигарх. Мужики побросали инструмент и присели под навесом.

– Наливай! – новое распоряжение вызвало бурное оживление.

– Не во что! Ниче нету! – спохватились мужики.

– С горла будем! – весело выкрикнул Чика и поцеловал бутылку.

–Ну, с горла, так с горла, – рассмеявшись, согласились остальные.

Бутылка пошла по кругу. Возбужденные работой и алкоголем, люди выкрикивали в морозный воздух шутки, разбавляя их матерщиной и смехом.

– Не-е, мужики, – басил Олигарх, выпуская сигаретный дым, – Бог все ж таки есть! Вот он смотрел-смотрел на наши страдания и подбросил калымчик на праздник.

– Не-а, много чести думать о нас! Это Николаич подбросил!

– Николаич слуга Божий! Вот Бог и прислал нам грешным своего слугу для спасения!

Все расхохотались.

–Ну, и слава Богу! – кто-то шутя перекрестился, аж, троекратно.

На секунду все смолкли. Потом поскидывали шапки и уже серьезно сделали то же самое.

– Ну, слуга! – мужики обступили алтарника, – расчет давай!

Старик стал доставать из принесенной сумки одну бутылку водки за другой, а "стрелки"прятали их в рукава одежды, как в карманы.

После крепких рукопожатий довольные устроители купели разошлись.

* * *

Прошла неделя. Храмовые в очередной раз собрались после литтургии в трапезной.

– Смотрели? – обратилась Сонюшка к Антону Николаевичу.

–Что?! – не понял старик.

– Про вас, в Интернете!

– Про меня?! – глаза алтарника округлились.

– В Фейсбуке.

– В Фейсбуке?! А что там может быть про меня?! – старик оторопел от удивления. – Ты ничего не путаешь, Соня?

– Не-ет! – протянула женщина. – Вот думала, говорить вам или нет? Вот решила сказать. И добавила:

– Корчажкина знаете?

– Да-а, да-а, – прокашлял вконец обескураженный старик. Он припомнил односельчанина-ровесника. Давным-давно в молодости они учились в одном классе. Дружили. Потом поссорились и подрались на танцах в клубе. Ненавидили друг-друга. Долго. С годами конфликт зарос равнодушием и не вспоминался. Бывшие друзья особо не пересекались, хотя оба продолжали жить в родном селе. Сколько воды унесла речка Тихая с той поры? И молодость прошла, и неприязнь друг к другу, как буд-то и не было ее вовсе. Лишь какой-то неприятный сон мелькал на секунду и пропадал тут же. Да и приснилось это все лет сто тому назад. А может ничего и не было вовсе? Встречаясь, бывшие соперники здоровались, приветливо улыбаясь, расспрашивали друг-друга о делах-заботах, справлялись о здоровье близких.

– Паша? – удивлялся все больше Николаевич. – Причем тут Паша?

– А вы посмотрите! – настаивала Сонюшка.

Придя домой, Антон Николаевич дал выход своему удивлению. Едва скинув старенькое пальто, присел к ноутбуку, включил и припал к монитору.

Он увидел речку, ледяную площадку, пьющих мужиков и себя в их компании.

– Рыбак! – догадался старик по ракурсу съемки.

За кадрами видеоролика зазвучал знакомый голос:

– В этом году я решил проверить как расходует деньги, выделенные администрацией села на богоугодное дело, а именно устройство крещенской купели, наш знаменитый богослов Антон Николаевич Полещук. Деньги, сразу замечу, – немалые. И вот что я увидел… – голос торжествовал.

Камера увеличила изображение, приблизила его и скользнула по лицам работающих людей.

– Смотрите, смотрите, кого собрал наш знаменитый богослов! – голос за кадром старался звучать подчеркнуто вежливо, но это усилие было заметно и выдавало едкое настроение его владельца.

– Вон, как на подбор, все местные "стрелки", которых вы каждый день встречаете под магазином. Ха-ха! Видите?

Камера выхватывала поочередно то одну, то другую небритую физиономию, отмеченную печатью длительного алкогольного макияжа, нанесенного на лица людей внутренней безысходностью их жизни. В расстегнутых куртках, с торчащими всклокоченными волосами, давно не бритые и не стриженные, они хохотали от какой-то радости, как безумные, на всю речную пойму. Слышался мат. Картина казалась жутковатой. Оператор знал свое дело, добиваясь постановкой кадра сгущения нужных ему красок.

– Беснуются! Смотрите, беснуются! – напускная бесстрастность в голосе комментатора исчезла и он радостно захихикал. – Да-а-а! Господи, спаси и помилуй!..

– Паша, Паша! – качал головой Антон Николаевич, – Мало я тебя тогда…

В памяти вдруг ярко вспыхнула забытая сцена конфликта с одноклассником. Вспыхнула, как буд-то все произошло вчера. Хотя минула целая эпоха. На месте клуба бурьян да мусор. И девочка Таня давно бабушкой стала. И пребывание на земле подходит к концу. И старость пришла. И надо бы стать мудрее и научиться прощать. Но мудрость и старость ни всегда приходят вместе. Иногда старость приходит одна.

– Паша, Паша… – сокрушался Антон Николаевич. Ему стало и тоскливо, и обидно. Столько лет он старался и вот… – Паша, Паша!.. Поистине, чужая душа – это бездна, а человек – это ложь, – сами собой пришли евангельские слова.

– Смотрите! Смотрите, платит за работу! – ликовал победный голос за кадром. Он разоблачал алтарника, подводя зрителей к кульминации сюжета.

Процедура выдачи "зарплаты"была отслежена в деталях.

– А это "подоходный налог"! – высекал искры юмора автор фильма, выдавая крупным планом момент, как алтарник приложился к бутылке и сделал пару глотков следом за мужиками.

Когда на ледяной площадке никого не осталось, камера заскользила, подбираясь к купели и стала оценивать работу.

– Вы поглядите, сколько крошева в полынье! Ни че себе! Ой-е-ей! – сетовал Корчажкин. Сетование перешло в негодование:

– Это что? Я приду на праздник и должен нырять в эту кашу? Ничего себе! Вот работнички! Лишь бы пойла побольше заглотить! Да-а-а! Дела-а, скажу я вам! Дела церковные! Эх – хе хе! Поглядите сами! Да-а!

Камера шла дальше:

– А навес-то какой сляпали! Шалаш! Халабуда! Хоть бы ветром не снесло!

Оператор с силой дунул на целлофан. Послышался шелест пленки.

– Ой, ой! Щас улетит! Надо закрепить!

Камера поискала кусок льда. В кадре появилась рука. Она подняла ледяной булыжник и привалила его к навесу.

– Впрочем, у меня законный вопрос: – порассуждала рука, – почему администрация не контролирует как расходуются ее деньги? Ежу понятно, денег было гораздо больше, чем на пять бутылок водки. Где они? Куда ушли? А-а?

Борец за правду навел камеру на себя, демонстрируя, что не боится обличать несправедливость открыто, не пряча своего лица.

– Вот на этой загадочной ноте мы и закончим фильм про алтарника местной церкви, – констатировал "режиссер-постановщик". И репост погас.

Далее следовали комментарии. Один хлеще другого. Таких оскорблений в свой адрес и в адрес церкви Антон Николаевич еще никогда не читал, и не ожидал. Почти сплошь из мата, домыслов, негодований, сплетен и угроз.

Читать их все алтарник не стал. Заболело сердце. Он сидел неподвижно и смотрел в окно. Ему казалось, что время остановилось. Зимний день был пасмурным, низко плыли тяжелые серые облака. Они обещали равнодушный снегопад, который занесет все радости и печали. И не оставит ничего от бесполезных эмоций и переживаний. Нет в них никакого смысла. Ни в чем нет смысла на этой земле. Кроме божественной сути мироздания. Вечной, спокойной и необъяснимой. Что делать человеку на земле без Бога? Унижать ближнего по злобе своей! И так до кончины? Господи, избавь и помилуй…

Боль сдавила сердце. Алтарник испытывал жуткий стыд унижения. Как тогда, в приемной у начальника лесхоза. Навернулись слезы отчаяния.

– Блаженны вы, когда будут гнать вас и поносить, и всячески злословить за имя мое… – пришли на ум слова Иисусса Христа.

Как это тяжело быть гонимым и оскорбляемым. Как это больно – людское поношение. Как же Господь вынес его? Как пережил ужас распятия? Это невозможно представить! Его мучения – это страшно! Мои – мелочь! – пытался успокоить взбудораженное сердце алтарник. – Но как же мне больно! Господи, как больно! Куда деться от боли?!

Стало не чем дышать. Антон Николаевич хватал воздух всей грудью, открывая рот, как рыба, выброшенная на берег. В глазах потемнело. Он наклонился к тумбочке, стоявшей у компьютерного стола, чтобы взять таблетки нитроглицерина. Рука стукнулась о дверцу, бессильно соскользнула вниз и беспомощно повисла.

Глава 11. Шизоиды

Поздним вечером после дискотеки возвращалась из клуба ватага сельских подростков. Их путь лежал мимо обшарпанной церквушки, над куполом которой светился под звездным небом свежеокрашенный крест. Новенькая позолота символизировала возрождение в селе религиозной жизни. Много лет храм использовался как склад комбикормов местной потребительской кооперацией. Но в годы перестройки поселковые старушки отвоевали здание у торговли и как могли вернули его к духовной жизни.

В храме не бывало многолюдно. Из полуторатысячного поселка на литургию регулярно собирались десятка полтора-два его жителей. А порой и того меньше. Но приезжавший из города батюшка, с упрямой настойчивостью совершал и совершал богослужения по воскресеньям.

К вновьобретенному храму относились по-разному. Кто-то враждебно бурчал:

– Ломали, теперь попов назад звать? Творится что попало!

А некоторые с радостью, которую не скрывали, сразу прилепились к церкви и душой, и телом. Кто-то стал сторожем, кто-то звонарем, старостой, алтарником или просто истопником и уборщицей.

С помощью этих чистосердечных людей храм вздохнул, ожил и наполнился светом и теплом, и стал вещать забытые, но вечные живительные истины о добре и зле.

Однако большинство населения оказалось совершенно равнодушным к религиозному событию в поселке. "А нам по фиг!"– говорили они, если случайно попадали в разговор о новообретенном храме.

Но жизнь сельских обывателей церковь всеже изменила: и первые, и вторые, и третьи – все стали крестить детей, заказывать панихиды, святить куличи на Пасху. И вскоре переулок, в котором стояла церковь был вытоптан до состояния асфальта.

Молодые люди оживленно болтали о чем-то. Слышались смех и брань.

– А чо ты с Ленкой седня, ну, это, не пошел? – допытывался тонким голосом долговязый подросток Олег у своего друга по кличке Василек. Олег чавкал жвачкой и шумно втягивал воздух.

Его худенький симпатичный спутник улыбался в ответ, зажимая в ровных зубах сигарету, и пускал дым кольцами:

– Да, бля…

– Тихо! Смотрите! – вдруг прервал разговор длинноволосый паренек по прозвищу Вован. Его прилизанная прическа была собрана на затылке в пучок. Он перетянул ее хвост резинкой, как это делают женщины. Вован постоянно ощупывал хвост рукой, словно проверял, на месте ли тот.

Друзья остановились и замерли:

– А-а?

– Чо?

Вован ткнул рукой на церковь. В одном из окон мерцал свет и осторожно мелькала тень от фигуры человека.

– Кто-то в церкви лазает! – испуганным голосом озвучил он свое наблюдение.

Пацаны стали всматриваться в окна храма.

– Воруют?!

– А -а? Не-е, не похоже!

– Че-то… ну… не то!..

– Гоп-стоп! Сто пудово! – высказал версию коренастый крепыш Серега, сын местного участкового. – Давайте, повяжем! – Серега был самым сильным в компании и верховодил в затеях.

– Давай! – раззадорились пацаны. – Во прикольно будет!

– А может там, ну, служба? – робко попытался остановить друзей Олег. От волнения он жевал, не переставая, и пускал изо рта пузыри, один за другим.

– Какая служба? Среди ночи? Не гони пургу! – настаивал Серега. – Сто пудово, гоп-стоп!

Василек выплюнул окурок и потер руки:

– Вперед! – скомандовал он и первым шагнул к церковной ограде.

Вечер обещал быть не скучным. Пацаны подкрались к воротам. Они оказались наглухо заперты на замок. Он висел на железной скобе, как немое доказательство Серегиной мысли, что кто-то проник в храм незаконно.

– Што я базарил? – торжествовал приглушенным голосом крепыш. – Щас повяжем козла, братва!

Перемахнув через забор, ребята неслышно припали к оконному стеклу и заглянули вовнутрь.

В тускло освещенном храме на аналое горели три свечи. Перед ними стоял заросший длинной бородой старик. Он то и дело крестился и клал поклоны.

– Поп, што ли? А, Серый? – еле слышно спросил Олег. У окна он вынул жвачку и залепил ее за ухом.

– Не-а! – возразил Серега. Подросток охотно отзывался на кличку "Серый."Когда он слышал в свой адрес "Серый", то воображал себя крутым братком из уголовного мира. И даже старался копировать известные ему из боевиков манеры движения и речь криминальных авторитетов. Такая фантазия мальчишке очень нравилась.

– Фуфло все это! Шняга! – глухо забубнил представитель "уголовного мира". – Попа я видал пару раз. Он с крестом на пузе и в рясе. А этот…

Серый не дошептал. Пацанам показалось, что старик бросил взгляд в темное окно, они пригнулись и смолкли.

Так прошло с полминуты. Затем шустрый Василек первым пополз по стене обратно вверх, цепляясь за подоконник.

– Позырьте! Порызьте, пацаны! – он ткнул пальцем в нижний краешек окна. – Во, прикольно, блин!

Пружина любопытства резко распрямила сгорбленные спины друзей и вытолкнула любопытные головы выше подоконника.

– Лбом в землю! – хихикнул кто-то. – Во, опять! Еще!

– Дятел! – прохихикал другой голос. Пацаны прыснули, зажимая рты, чтобы не выдать себя.

– Четыре… пять… семь… – развеселившиеся подростки начали тихонько хором считать сколько поклонов сделает старик.

– Двенадцаць! – трясясь от беззвучного смеха, выдохнул Василек. – Уф-ф!

Возня и хихиканье под окном не прекращались.

– Во! Снова! – давясь смехом, забавлялись мальчишки.

– Не, это хто, ну, такой? А-а? Не местный вроде, я не знаю? – обратился к сверстникам Олег, когда приятели немного успокоились.

Пацаны пожимали плечами. Ответа никто не знал.

– Может маньяк какой-нибудь? Накурился и влез? – высказал версию Вован.

– Не катит! – серьезно возразил Серега. – Наркоши, как полусонные мухи, а этот, вишь, на месте не стоит. Лажа какая-то, в натуре!

– Чо он тогда ночью пол долбит, как дятел? – не унимался Вован. Недоумение не оставляло пацанов.

– Молится, видишь?

– Ночью? На карачках? Ненормальный, што ли? Шизоид?

– Черт его знает! Может и вправду "белочку"поймал?

Пацаны перестали смеяться и заспорили, перебивая друг-друга.

– Может человеку, ну, срочно надо? – словно защищая старика, горячо зашептал Олег.

– Чо нада?

– Молиться!

– На хрена?

Олег пожал плечами:

– Не знаю! Ну, невмоготу!

– Ага! – Василек снова попытался развеселить друзей. – Приспичило, типа, деду! Недержание!

– Среди ночи? – пацаны не оценили шутку. – Ты, Василек, даешь! Сам шизоид, што ли?

– Чо-о? Чо ты сказал? – Василек схватил Вована за толстовку и потянул на себя.

– Атас! Услышит еще! Засохните! – призыв Серого погасил искру вспыхнувшего раздора. Грубость в мальчишеской компании была нормой поведения и никто не реагировал на нее слишком долго и слишком агрессивно.

Подростки вернулись к наблюдению. Старик внутри церкви продолжал молиться. Изредка он вставал на колени, брал в руки какую-то толстую книгу, раскрывал ее и негромко пел. Потом подолгу повторял земные поклоны. В эти минуты подоконная возня усиливалась придавленным насмешливым ржанием.

– Точно, шизоид! Спорим! – предлагал Вован пари, дергая себя за косичку и поправляя резинку, чтобы потуже стянуть растрепавшиеся волосы.

– А может у человека, ну, горе? Умер кто? – паузы между приступами смеха рождали в душе Олега чувство жалости к странному старику.

– Ну, заказал бы панихиду! Поп все обстряпает! Чо глухой ночью по церкви ползать?

– Да, шизоид, блин! Говорю же! – настаивал на своем Вован. – Фанатик! Шахид ненормальный! Ты бы стал так, Серый, а? – обратился он вдруг к Сереге, ища поддержки у предводителя компании.

– Я-а? – обернулся тот удивленно. Все смолкли, ожидая, что скажет предводитель.

– Кончайте гнилой базар! – выдохнул Серый недовольным голосом.

– Вот видишь? – дернул Вован Олега. – Я же говорю, дед реально с психушки сбежал!

– На крайняк, с дуба рухнул! – поддержал Василек.

Пацаны снова затряслись от беззвучного хохота.

– Тише, братва! Атас! – зашипел Серый. – Слышите? Что-то поет!

– А-а? Точно! – прислушались подростки, припав к стеклу.

– Чо-то не по-русски, што ли? Не пойму! – напрягся Серый.

– Ну! – замер Олег.

– Рэп! – неожиданно сострил Василек. Остальные отшатнулись от окна, давясь от смеха.

– Ни рэп!… – трясясь всем телом, Серый развил мысль остряка. – В каменном веке у динозавров не было рэпа! Зуб даю!

Корчась от неудержимого приступа хохота, пацаны сползли под окно, хватаясь за животы обеими руками. А Вован лег на землю и, поджав ноги, дергал ими в воздухе.

Так продолжалось с минуту. Наконец молодые люди успокоились.

– Ну его! – предложил кто-то. – Надоело! Валим отсюдава!

Друзья оставили окно и дружно перелезли через ограду. На дороге с облегчением вздохнули, словно после тяжелой работы. Странная картина, которую они только что узрели в ночной церкви быстро улетучилась и боль ше не будоражила их воображение. Подростки вернулись к прерванным занятиям. Они заурили, с удовольствием выпуская дым в ночное небо. Вован закинул в рот новую жвачку и выдул первый пузырь. Тот с легким чавканьем лопнул, залипая на носу, губах и подбородке. Серый достал смартфон и включил любимый шансон. А Олег и Василек продолжили незаконченный разговор:

– Ну, чо ты с Ленкой-то не пошел?

– Да, ну ее! Надоела, блин! Липнет, как репей! Шалава! – Василек отвечал не без самолюбования. Он знал, что пацаны завидуют его успеху у девчонок.

– Хочешь, забирай ее себе. Мне по фиг! Я знаю, что она тебе нравится…

Компания уходила от церкви все дальше в ночь. Голоса подростков стихали, а фигуры растворялись в темноте, пока не исчезли совсем.

Из непроглядной тьмы вослед молодым людям мерцало светом церковное окно. Оно становилось все меньше и меньше.

Глава 12. Совет мудреца

Однажды к великому китайскому мудрецу Конфуцию пришел честолюбивый юноша.

– Почтенный! Помоги мне! Научи! – начал он нетерпеливо, едва переступив порог скромной обители мудреца.

– Чему ты хочешь научиться? – спросил старец, жестом приглашая гостя присесть.

– Как мне достичь богатства и славы? – юноша с уважением заглядывал в глаза старику, желая расположить его к себе. – Что я должен сделать для этого?

Конфуций задумался, операясь на посох, то неподвижно, то чертя им какие-то непонятные иероглифы у себя под ногами. Так продолжалось довольно долго. Юноша сгорал от нетерпения . Он ерзал, порывался что-то сказать, хотел поторопить хозяина обители и едва сдерживался.

И вот наконец старик поднял глаза и с улыбкой ответил:

– Я не знаю, как тебе стать богатым и обрести славу.

Юноша поник:

– Как?! Люди возносят твою мудрость до небес! Но даже ты н