Код Независимости бесплатное чтение

Связь

Часы были карманные, но кармашка для них не было подходящего. Он исчез много лет назад вместе с жилетом, в котором был этот самый кармашек, и его хозяином.

Кармашек исчез, а часики остались бездомными. Они теперь лежали на письменном столе, и каждое утро начиналось у Антонины с завода часов. Она брала в ладонь их прохладный корпус и легонько вертела туда-сюда головку от завода. Длинная цепочка от часов, недовольная таким простым обхождением с ней, возмущенно болталась, что ее обеспокоили.

И в это утро, Антонина прежде, чем съесть свой рутинный бутерброд с сыром, подошла к столу и взяла в руки часики. И тут же заметила, что они ночью остановились. В половине второго часа.

Антонина очень удивилась, и даже растревожилась немного почему-то. Такого не было раньше, часы шли всегда и точно. Минута в минуту.

Антонина попыталась завести и даже потрясла часы довольно грубо. Но желаемого тиканья не услышала.

Часы упорно молчали. Антонина взяла часы в руку и стала согревать в ладони. В комнате была на ночь открыта форточка, может это и повлияло на их ход.

Но согревание тоже не помогло.

Тут Антонина услышала зуммер телефона.

Зачем-то звонила бывшая подруга, которая давно уехала, и спросила можно ли остановиться у Антонины на пару дней.

Антонина даже вздрогнула от такого предложения, но сдержала себя и согласилась.

Более того, когда они вечером сидели за ужином в неуютной холостяцкой кухне, Жека рассказала ей о бывшем. Что, по слухам, у него беда.

Какая-то операция. Вообще-то подробностей она особых не сказала, но у Антонины похолодели кончики пальцев. Так всегда случалось, когда она волновалась.

Она стала расспрашивать, но Жека подробностей не обозначила особых.

Сказала, что он уже дома. Она видела его, чуть хромого, у магазина.

– Успокойся, ничего страшного с твоим благоверным не случилось. А если и случилось, то всё у него будет путем. Знаешь, сколько там денег?

Антонина знала, но тревога не покидала её. Что с ним могло случиться, они изредка перезванивались, но ничего такого он ей не говорил.

И тут она вспомнила об остановившихся часах. Почему-то увязав эти два события, она вдруг поняла, что надо бы часики вернуть к жизни. Срочно. Завтра же.

А пока – она опять взяла часики и зажала их в теплой своей ладони и ходила так с ними весь вечер по дому, прикладывая иногда нарядный серебряный кругляшок их к уху.

Но часы молчали.

Утром, проводив Жеку по ее срочным делам, Антонина решительно оделась и побежала к часовщику. Было идти всего минут десять, но и за это время Антонина устала, запыхалась, потому что почти бежала.

Часовщик, молодой мужчина, и приветливого весьма вида, принял у нее часики и вдруг широко улыбнулся.

– Да, это “Молния”, их уже не выпускают. Классные часы.

Антонина кивнула согласно и с нетерпением ждала, пока часовщик откроет крышку и скажет ей диагноз.

– Кое-что заменим – почистим – пойдут, – заключил он. – Сколько им? Лет тридцать?

Антонина кивнула.

– Пойдут? – спросила она, очень хотелось ей услышать в ответ уверенное “да”.

И она его услышала. На реанимацию часов было отведено два дня. И Антонина не спеша пошла домой, аккуратно положив в карман цепочку от часов, которую аккуратный часовщик отстегнул от корпуса, чтобы не мешала цепь его работе, да и сохраннее будет, не затеряется среди всякого металлического хлама, которым был загружен длинный стол, более схожий с верстаком.

Дома Антонина положила квитанцию от часовщика на самое видное место и отметила в календаре красным фломастером день похода за часами.

Вечером пришла Жека, веселая и чуть пахнущая алкоголем. Они долго сидели на кухне, сплетничали, смеялись каждому эпизоду, который память выдергивала угодливо из прошлого.

Жека на этот раз действительно не задержалась в гостях у Антонины.

Ее дома ждали дети, а Антонину ждали часы. Она о них не забывала ни на минуту.

Часовщик узнал её и улыбнулся, протянув ей сразу часы, даже не глянув квитанцию.

– Готово. Идут как часы, – скаламбурил он.

Антонина достала цепочку. Часовщик прикрепил её к корпусу часов.

Она взяла часы в руку и с нетерпением приложила к уху. Раздалось звонкое, веселенькое даже тиканье. Звук этот немножко разнился с прошлым ходом, но ведь их почистили, эти часики, и даже что-то там из шестеренок заменили.

Она щедро поблагодарила часовщика и пошла домой, сжимая в ладошке, которую держала в кармане плаща, тикающее свое сокровище. Она даже ладошкой слышала это тиктаканье, хотя другому это показалось бы маловероятным, в реальной этой жизни.

Антонину накрыло чувство правильности всего, что она сделала. И этот спешный ремонт часов не казался ей суетным пустяком. Она знала, что всё сделала правильно, и что нельзя было оставить пылиться остановившийся организм, а отнести его к мастеру. Что бы жили и тикали.

И всё так просто. Надо просто найти мастера. Тогда и часикам будет жизнь, и кому-то еще, они дозволят жизни, призывая к ней веселым своим серебряным чириканьем.

И от этой мысли Антонине хотелось тихо запеть. И она запела. Тихо-тихо, чтобы никто не подслушал это её тайное и такое позднее открытие.

Провансальная тетрадь,

22 ноября 2021

Сила камня

Она не любила, когда сын уезжал. Она боялась утра следующего дня, когда обкатанный за эти две недели яркий мир его присутствия, не тускнел, а просто исчезал, резко и безжалостно. Но Анюта молчала об этом. Не в первый раз были такие проводы, они казались рутиной. Но рутиной все не становились, а выдавливали в грядущем времени глубокую яму, в которую время разлуки помещало её, и выдернуть из которой мог только очередной визит сына.

Анюта не любила в себе этой зависимости и всячески сражалась с ней.

Вот и сейчас, стоя у двери, которую только что закрыла за ушедшим сыном, Анюта резко отвернулась от этого его ухода и почти побежала в комнату. Там можно было найти много разной атрибутики, помогавшей провести этот день без всякого родного общения.

Она включила телевизор, схватила, как спасательный круг, пульт и стала листать каналы.

Остановилась на каких-то новостях. Тут же переключила дальше. Какие новости могли интересовать её после главной новости этого дня – сын уехал?

Анюта равнодушным взглядом посмотрела отрывки какой-то передачи, потом сериала.

Но тоска и тревога не сбегали.

Хотела было позвонить кому-нибудь, но было совсем раннее утро. И звонок любому человеку показался неуместным и странным.

И стирать, и мыть полы не разрешало Анюте ее материнское суеверие, о плохих приметах.

Поэтому ничто Анюте не оставалось, как взять хозяйственную сумку и пойти по вымышленным каким-то делам. Хотя никаких таких дел вне дома у нее не было.

Она еще прихватила мешок с мусором и уже более осознанно выскочила на улицу.

Здесь ей свободнее было и не так бедно на общение. Она увидела приветливую соседку по лавочке, широко улыбнулась ей. Та не осталась в долгу и даже сказала несколько приветливых фраз.

“Ранняя пташка”, – одобрила она появление Анюты.

Дальше было всё как всегда, прямо по улице, свернула на набережную, пошла вдоль реки, трогая легко шершавый и почему-то теплый гранит.

Солнце ещё было невысоко, и Анне показалось странным живое тепло от гранита.

Она остановилась и положила обе ладони на гранитное обрамление. И ей сразу не захотелось уходить. Она так и замерла, прислушиваясь, как тепло от камня заполняло все её пустоты, обещало что-то и успокаивало.

Аня смотрела на поднимающееся солнце и прижалась к граниту потеснее. Ей не хотелось уходить. Все дела, мнимые и немнимые, прыгнули разом за этот крепкий надежный гранит. И исчезли в Реке. Только чайки закричали громко, будто увидели сей процесс.

Анюта слушала их скандальный грай, и он казался ей дивным щебетом домашнего кенара.

Анюте стало так хорошо, даже грохот машин на набережной прекратил внезапно свое надоедливое существование.

Возле Ани вдруг остановился мужчина с удочками.

– Слышь, родная, ты пройди вперед. Это мое место нагретое.

Аня удивленно глянула на незнакомца и, слегка огорченная его вторжением, прошла вперед, довольно далеко.

Но каково было её удивление, когда дотронувшись опять до гранитной стенки, она почувствовала опять силу живого тепла. И как бы призыв – не уходи!

И Аня не ушла.

Она еще долго стояла у этого гранитного тепла, смотрела на реку, видела, как рыбак, прогнавший ее, вытащил какую-то чахлую рыбешку, которая блеснула на солнце, всем своим крохотным тельцем, будто прощаясь. Она и прощалась, судя по тому, как радовался рыбак, назад в реку он ее не отпустит.

Анюте на секунду опять стало грустно, но она прижалась покрепче к гранитному боку, чтобы не терялось тепло. Оно – всё для неё. Анюта это знала и чувствовала.

И еще она понимала, что нет у неё никакого хлеба. Чайки все летали у нее над головой, будто требуя от нее чего-то, и верили, что это она им даст.

Аня пришла в себя, быстро оценила, до какой булочной ей ближе и, погладив на прощание гранитный бок, побежала в булочную за хлебом для чаек.

Она уже готова была жить дальше, и с радостью думала еще и о том, что ничего такого не случилось, а сын доедет – и сразу позвонит ей, так приучен за все эти годы. А до вечера она много успеет сделать. Но вначале – купить хлеба.

Анюта провела еще раз по шершавости гранита. И поняла, что будет приходить сюда. Было только досадно, что раньше не открыла для себя эту странную силу. Силу камня. А он ведь был всегда рядом. Эта сила, нужно было только протянуть ладонь к её шершавости. Но всё было недосуг.

А вечером позвонил сын, и Анюта долго и подробно рассказывала ему о гранитном тепле, красоте и щербинках.

Сын долго и внимательно слушал её, и она могла себе представить, как снисходительно он улыбался. Наконец, он прервал её.

– Я там наушники забыл на диване… Осторожнее там…

Анюта пообещала. И впрямь, когда собирала постельное бельё, так обнаружила миниатюрные наушнички ярко алого цвета. Их трудно было не заметить. Они заявляли о себе окрасом.

Анюта положила их аккуратно к компьютеру. Там было место для них. И пошла включать стиральную машину. Под мирный рокот мотора, всё случившееся утром как-то перестало быть таким значимым, и Анюта чувствовала как опять погружается в рутину, как бельё в центрифугу.

И Анюта пообещала себе, что будет ходить на набережную почаще, чтобы ощутить ласковость каждой щербинки камня и теплую силу его.

Провансальная тетрадь,

18 ноября 2021

Патрик

Это был деловой обед с пивом. Одуван и Патрик сидели в пивном баре и беседовали увлеченно, и на малопонятном для окружающих языке.

– О чем это вы, ребята?

К их столику подошла женщина в клетчатой какой-то клоунской кепке, в косухе и нелепой уж совсем длинной полупрозрачной юбке.

Она уверенно поставила кружку свою с пивом на столик и ногой подтянула к себе свободный стул.

– Я присяду?

Одуван неуверенно кивнул головой и осмотрел зал. Было много незанятых столиков.

Дама опустилась на стул, расправила юбку и хлебнула пива.

Почувствовав неловкость паузы, она вежливо спросила:

– Вы кто, ребята?

Патрик, чтобы эта тетка отстала, сказал довольно грубо:

– Мы – айтишники, – думая этим ответом прервать приставания этой тетки.

Она вдруг рассмеялась весело и громко.

– Вы – айтишники? Не смешите меня, программисты – они все контуженные интернетом, а вы такие смирненькие да ладненькие! – она опять рассмеялась.

Одуван и Патрик даже слегка обалдели от ее приговора, но продолжили обсуждать тему коллайдера, новую статью о котором Патрик перевел с английского. Он, сыпя терминами, убеждал горячо в чем-то собеседника. Они оба так сильно увлеклись разговором, что забыли о подсевшей к ним барышне в клоунской кепке.

Зато барышня не забыла о них и попыталась привлечь к себе внимание, вытащив из кармана мобильник, сделала вид, что ей кто-то звонит, и она отвечает кому-то там, в трубке.

Патрику даже стало немного неловко за неё, так наигранно звучал её голос. Впрочем она не очень включала свою фантазию, а больше говорила местоимениями, как азбукой морзе.

– Ты меня слушаешь?

Это Патрика теребил за рукав Одуван.

– Мне этот коллайдер уже снится.

– Это к грозе, – встряла опять в разговор женщина в кепке.

Она спрятала трубку мобильника в карман и молча стала пить свое пиво.

Одуван и Патрик допили свое и встали из-за стола.

– Айтишники, не уходите, – вдруг попросила барышня в кепке.

– Извините, но нам пора…, – Патрик старался быть вежливым, и почему-то ему вовсе не хотелось уходить, а хотелось спросить у этой женщины о чем-то важном и главном. Патрик чувствовал, что она непременно знает ответ на многие такие вопросы, которые Патрик себе даже не задавал.

Но видя, что Одуван совсем не настроен беседовать с посторонними, тем более с пьяными тетками, тоже встал и пошел к выходу, вежливо кивнув на прощание женщине в кепке.

Но она, уже оценив бренность обстановки и поняв нелюбопытство к ней, опять держала в руке трубку мобильного телефона, она с нежностью прижимала его к себе и выдавала в нем тем самым свою постоянную палочку-выручалочку из нелепых положений своей жизни.

Она затыкала этой телефонной трубкой сквозняк одиночества, который прорвался в дверь, куда уходили два этих молоденьких паренька.

Они были нелюбезны с ней, но она не обиделась, она трактовала это по-своему – значит, она еще не выглядит совсем жалкой.

Если бы это было так, они бы не ушли. Она видела, что они были добрыми ребятами, хоть и заполошённые своим каким-то коллайдером.

И она высоко оценила, что они перешли с английского на русский, хоть и безобразно разбавляли его непонятными терминами.

Патрик, выйдя на улицу, оглянулся, почему-то ему захотелось посмотреть на эту чудачку в кепи.

Он заметил, что она, взяв свою кружку пива, шла через зал к другому столику, где сидела компания из нескольких человек.

Патрику стало страшно за нее почему-то, но Одуван дернул его за рукав. Они пошли в сторону офиса, продолжая свой профессиональный разговор, укрепленный компьютерными терминами.

Но Патрик не слушал Одувана. Он думал о женщине из кафе, и ему вдруг предстало ее одиночество.

– Давай вернемся, – сказал он и, не дожидаясь Одувана, пошел опять к кафе.

Женщина уже сидела одна за столиком, отвернувшись от окна, смотрела перед собой каким-то стоптанным взглядом и равнодушно не пила пиво.

– Ты куда? – удивился его возвращению Одуван. – Мне в офис надо.

– Вот и иди!

Патрик уже входил в кафе, досадуя на себя за возможное легкомыслие, но он знал, что если не вернется к этой странной женщине и не попросит у неё прощения, пусть непонятно за что, ему в дальнейшем будет всё ни к чему: ни коллайдер, ни даже Одуван, который спешил уже в офис, и которого звали в миру Иваном, как и Патрик – был просто Петей.

Он подходил к женщине в кепке и очень боялся, что она сделает вид, что разговаривает по телефону, с несуществующим собеседником.

Патрик спешил. И напрасно. Женщина вдруг встала, отодвинула, чтобы не опрокинуть, от себя бокал с пивом, легко встала со стула и, шурша шелком юбки, прошла мимо Патрика, даже не узнав в нем недавнего соседа по застолью.

Она прошла мимо, будто сквозь него. И через мгновенье была уже за дверью, и пошла себе довольно быстро по улице, видно было, что не бесцельно, а спешила.

Патрик вдруг сильно обиделся на незнакомку, так сильно, будто она забыла погладить его на прощанье по его коротко стриженной голове. Он только сейчас понял, как ему этого хотелось.

Провансальная тетрадь,

20 ноября 2021

Локоток

Она всегда удивлялась тому, как память лихо выхватывает из прошлого нужные случаи и выстраивает их по своему проекту, ранжирует по своему усмотрению. И на тебе. Предстанет перед тобой нечто противное и нелюбезное твоей душе, будет стоять, хромать, ковылять и ныть, пока не осмыслишь и может быть даже повинишься за деяние это твое в далеченном прошлом.

Поэтому Ольга не любила никаких воспоминаний и старалась строить в представлении своей молодой и слегка пустой головки картинки из возможного и очень желаемого будущего.

Ее маленькое, но крепкое жизненное кредо было убедительным и приятным. Оно гласило ей, что может она делать все, что хочется ей в это волшебное мгновение её жизни, а это было об одном – «Ты свободна». Что означает этот восхитительный посул – Ольга не всегда понимала, но на всякий случай ни в чем себя не ограничивала.

Свобода от всего!

Это звучало для неё как приказ, и она с радостью подчинялась. И ничуть не робела.

Но сегодня с утра ей никак не удавалось вступить на этот сияющий плац любимых свобод и в радости выпить утренний кофе.

Память ей подбросила случай из отступившего давно детства. Тогда они возвращались с подружкой из школы одной и той же дорогой. Долгой и довольно безлюдной. Вся она состояла из нищих обветшалых домов в проулках без названий.

И почти всегда им навстречу попадалась парочка. Он и она.

Скорее всего, это были молодожены. Ольга сразу заметила как бережно держит он её за локоток, будто он стеклянный, этот локоток, а он предъявляет его хрупкость этому грубому миру. А мир был грубым, и Ольга тут же напомнила об этом пареньку, пустив в их сторону злое какое-то замечание.

«Уронить боится», – и они засмеялись легко и беспечно.

Когда Ольга оглянулась, чтобы оценить удар собственной остроты, она с досадой отметила, что колкость ее не попала в цель. Головы пары склонялись друг другу, локоток девушки был надежно упакован в ладонь спутника.

Ольгу это почему-то сильно задело, и назавтра, когда ровно в том же месте они, эти счастливчики встретились опять, в этом же месте, Ольга уже очень смело прошипела какую-то свою остроту, и обе подружки захохотали. Громко и однозначно.

Так продолжалось некоторое время.

Для Ольги это стало милой забавой, и она всегда выпускала стрелы своего яда в спину проходившей мимо парочки.

Теперь, глотая горячий кофе, Ольга никак не могла понять, что двигало ею тогда. Почему она сильно раздражалась на эту вполне себе милую пару, нежность которой разливалась по пустому проулку. С вершины взрослости своей, Ольга могла судить себя как безобидную шкодницу.

«А не ходите красиво!» – так думалось ей тогда, маленькой третьекласснице. И еще она догадывалась о том, что маму ее никто не поддержит так необычно и нежно за локоть. Такой поддержки мужской у них не было. И никто ей не объяснил, почему они одни с мамой всегда.

«Может, и впрямь была детская зависть”, – пыталась оправдать безобразность своего поведения Ольга. Но она отчего-то понимала, что зависть эта была совсем не детская, а взрослая и навсегдашняя. Она и сейчас накрывала Ольгу при виде неправильно счастливых людей.

А тогда всё закончилось неожиданно просто и страшно.

Как-то, когда подружки захохотали уж совсем невмоготу, парень развернулся, оставил локоток и в два прыжка оказался перед лицом Ольги.

Никогда потом Ольга старалась не вспоминать это лицо, окрашенное гневом и брезгливостью к ней.

Он схватил ее за худые плечики и стал сильно трясти, и спрашивал с обидой в голосе:

“Что тебе? Надо? Что?”

А потом так же брезгливо оттолкнул Ольгу, поднял и надел ей на голову берет, который упал от тряски, и бегом опять вернулся к своей женщине.

Которая пыталась в это время прервать экзекуцию нежным своим голоском.

“Не надо… Они же дети…”

Убедила. Дети были отпущены. Пара пошла дальше по своим делам. А Ольга долго не могла придти в себя от случившегося напора, а потом бежала до своего дома со скоростью спринтера. И подружка – за ней.

Больше она эту парочку не встретила ни разу. И Ольга поняла, что её обходят, как нечто опасное и гадкое.

Она такой и была. Потом много раз ей пришлось убедиться в своем несговорчивом нраве.

Допив кофе, Ольга в который раз убедилась в неразборчивости памяти на прошлое. Вместо всяких там сладких пряников и подарков, выудила и бросила глазам скверный и достаточно глупый поступочек маленькой девочки. Дура-дурой. В чем вина-то?

Ольга вышла на балкон. Длинный и широкий, размером почти в тот же проулок, в котором ее жестоко тряс незнакомец.

Как сегодня Ольга понимала, что лет ему было мало, как и той, которую он держал за локоток.

Вспоминая это, Ольга и сейчас почувствовала некоторую ревность и досаду.

Она поняла вдруг, что уже тогда-то в детстве, уже имела знания о том, редком совпадении двоих, которое жизнь может и не подарить.

И ведь не подарила.

И сделала это как бы в отместку за ту детскую шалость и за недетский вопрос, который Ольга помнила и сегодня.

– Что тебе надо? Дрянь, дрянь!

Не знала Ольга на него ответ ни тогда, в легком ее детстве, ни сейчас, глядя на панораму роскошного города. Казалось, он весь – у ее ног, с башенками и храмами, улицами и проулками. И он казался таким доступным в этом высокомерном обозрении. Будто его можно было свернуть, как носовой платок, и опрокинуть в кармашек, как бутоньерку, пристегнуть. Но это только казалось.

Ольга стояла на балконе своего офиса. И этаж был очень высоким. И она казалась на этой чужой высоте маленькой девочкой, которую легко отучили когда-то от всяких легкомысленных шуточек.

А локоточков её и вовсе было рассмотреть нельзя.

Да и некому было.

Провансальная тетрадь,

2 ноября 2021

Раут

Шкаф был разоблачён полностью, но скрытой тайны в нем не оказалось. Свергнутый на пол гардероб не обновлялся. Надеть было нечего. Переворошив его повнимательнее еще раз, Глаша сдалась и удалилась на кухню. Раздраженно погремев кастрюлями, так ничего и не придумав, она вернулась в комнату и присела возле кучи свергнутых платьев. Села и стала думать, как бы ей одеться: поэффектнее или построже, идя на эту странную встречу.

И нужно ли вообще туда идти. Глаша решительно вздохнула, поднялась с пола и стала развешивать платья свои и блузки опять в шкаф. Ничего из этого гардероба ей не пригодилось, а идти за обновой, это было совсем уж странным.

Её позвала к себе бывшая и давнишняя приятельница. И пригласила для того, чтобы подарить ей книжку, исполненную и изданную ею самой. Книжка стихов.

Подруга всегда сочинительством занималась, но Глаша относилась к этой ее страсти снисходительно, и старалась не читать ее опусы, чтобы не пришлось что-то высказывать по этому поводу.

Подруга стала женой крупного чиновника, жили они в большой квартире в центре города, с окнами на Неву. Глафира там не была ни разу, но как-то на досуге вычислила окна ее квартиры, гуляя по набережной. Окна были очень высокими, с овальной сверхрамой. За ними были нарядные маркизы, которые надежно скрывали жизнь за этими окнами от чужих.

Развесив всю одежду, Глаша извлекла из шкафа кота, который лениво устроился спать на мягкой сумке с зимними теплыми вещами.

– Ходь сюда…

Она погладила недовольную пушистую морду питомца своего и тут же бережно уложила его на диван. Кот мяукнул и тут свернулся клубком, явно выражая приказ – его не беспокоить.

Глафира вернулась на кухню и, ничего не придумав о предстоящем визите, решила сварить себе овсянку.

Она всегда побеждала свою нерешительность и всякие страхи – стряпней. Это были пироги или блины. Или борщи вдолгую.

В этом была некая ритуальность и, как ни странно, находился выход, приходило неожиданное совсем решение любой нескладной ситуации.

Каша была сварена, был даже приготовлен по ее особому рецепту кофе, но решения не состоялось.

Глаша не то, чтобы стеснялась своих обыкновенных нарядов и поэтому не очень хотела быть в этом визите. Она стеснялась своей нестрижки и возможных прямолинейных вопросов подруги по этому поводу, на которые она очень не хотела бы отвечать.

Но если она пойдет в этот дом с высокими окнами, то её обязательно усадят за стол, который будет украшать бутылочка изысканного вина, а там и беседа подразумевается. Сердечная.

Глаша металась вся в сильных сомнениях по нужности этого визита. Всё в ней было против оного. Но не пойти – значит обидеть приятельницу. И хоть они давно не общались, но книга, которую хотели подарить ей, делала этот визит обязательным. Иначе – разрыв и обида. А этого не хотелось. Глафира не любила и не умела обижать людей. Она их любила. Была в ней такая слабость, она боялась обидеть, даже если это шло в ущерб собственным интересам.

Впрочем, интересы у Глафиры были очень скромными, и какими-то блеклыми. И даже кот ее это понимал и успешно пользовался любовью к себе.

Глафира подошла к окну, глянула на знакомый ей с детства, металлический пейзаж, из гаражей. Они занимали почти весь большой двор, и Глафире хорошо были видны их рыжие от ржавчины крыши.

И вдруг он увидела мелкую женскую фигурку в курточке с капюшоном. Фигурка, борясь с порывами ветра, опустилась на корточки и стала наносить краску на рыжину крыши. Та мгновенно преображалась под ее кисточкой и меняла цвет на ярко-белый. Делала она это и ловко и быстро. Глафира даже залюбовалась.

Из-под кисти будто выдвигалась ровная белая чистота. И женщина виделась Глафире какой-то нереальностью. Было превращение крыши этой каким-то невыученным когда-то уроком. А теперь вдруг повеяло далекой жалостью, что не выучил, просмотрел, пренебрег.

Чистое пространство крыши всё росло, а Глафира всё не отходила от окна, любуясь ладностью хрупкой малярши.

К гаражу подъехала машина. И тюнинг на её сером корпусе был ромашковый. Они были везде: на крыше, багажнике, дверях, капоте. Крупные ромашки блистали солнечными своими сердцевинками. И казалось, заполнили двор полностью. Машина посигналила. Но малярша не отреагировала.

Она явно никого не ждала у себя на крыше. Она продолжала свою работу.

И действительно, машина въехала в другие двери, и закрыли ее тоже, похоже, надолго. Только лязг металла разлетелся во дворе.

Ромашковая машина казалась видением странным и неуместным в этом металлическом пространстве.

Но в Глафире вдруг что-то случилось.

Её сразили наповал и грандиозное равнодушие малярши, и расфуфыренный в ромашку автомобиль.

Она вдруг поняла, что вот у неё на глазах, осмысленной отдельной жизнью существуют и женщина эта, на крыше, и ромашковый автовладелец, который посмел сделать такой вызывающий и беспокойный тюнинг.

От увиденного она почувствовала неожиданный прилив уверенности и куража.

Она поцеловала спящего кота в морду и побежала в прихожую. Накинула на простенькое свое домашнее платьице плащ, и даже не глянув в зеркало, выпорхнула из дома.

Когда ей тяжелую и высокую дверь открыли, и она, переведя дух, хотела снять плащ, она услышала:

– Глафирушка, не раздевайся. Я тебе вынесу книгу.

Она услышала голоса из квартиры.

– У мужа раут, – сказала подруга. – Уж прости.

Она положила на руку Глафиры том в коричневом коленкоре.

– Читай. Я потом позвоню. Мне очень важно, что ты скажешь.

Глафира очнулась уже на улице.

Пришла в себя, от того, что смеялась. Не истерически смеялась, а весело.

Она отдала книжицу проходящему мимо студенту.

Тот даже почему-то не удивился.

А Глафира, чувствуя невероятную в себе свободу, поняла вдруг, что ей очень захотелось на гаражную крышу, к малярше, взять кисть и помогать ей в этом загадочном действе, расширении обновленного чистого пространства. И они бы красили и говорили, говорили. Глафира знала, что им есть о чем поговорить. Хотя бы о ромашковом автомобиле, который стоял под этой перекрашенной обновленной крышей. И был тоже загадочным и необычным гостем этого дня Глафиры, которая поняла, что всё – красиво, и малярша, и ромашковый автомобиль. И она, в своем домашнем простеньком платье.

И от этого понимания нашло на неё теплое и улыбчивое последушие, как послесловие к прожитому в понимании дню.

Провансальная тетрадь,

15 ноября 2021

Палач

Летом он работал палачом. Ходил по центру города в черном балахоне и красном колпаке. Костюм ему сшила жена Лена, которая сразу как-то придумала для него этот наряд, тут же сшила и выставила его, Костю, на улицу. Зарабатывать деньги, пока город был забит туристами, и мрачный вид Константина вызывал в них восторженный ужас.

И они сами бежали к нему, чтобы сфотографироваться, и даже иногда брали у него футляр пустой от топора и нежно прижимали его к груди или устраивали у себя на плече и делали селфи.

Костя никак не мог понять этой притягательности, но люди шли, и он хорошо зарабатывал на этом их странном дерзком желании, обнять палача. Пусть игрушечного, костюмированного, но страшный угрожающий колпак его и маска всем казались симпатичными. Иначе как можно было объяснить его популярность?

У Кости был перерыв, который он сам себе назначал, иногда образовывалось вдруг безлюдье, он шел в ближайший киоск за свежей газетой, булочкой и водой. Чтобы присесть где-нибудь в укромном местечке ближайшего двора, поесть, попить и прочитать возможные новости.

Он вошел в газетный киоск и вздрогнул, чуть не упал на пороге, так заверещала пожилая женщина, увидев его неожиданно перед собой. Она горячо перекрестилась и тьфукнула в сторону Кости.

Он сам испугался не меньше бабки. Звук её визга, казалось, навсегда поселился в ушах Кости под длинным колпаком.

Бабка уронила купленные газеты и бутылку воды. Она покатилась прочь от хозяйки прямо к ногам Кости.

Он поднял ее с грязного пола, обтер своей красной перчаткой и протянул старухе, вместе с газетами. Та вырвала у него свои покупки и стремительно выбежала на улицу.

Костя видел через стекло, как она еще трижды перекрестилась и плюнула в сторону закрывшейся за ней двери.

Костя купил всё, что ему было надо и пошел в знакомый ему уже дворик, где перекусывал уже не однажды.

Проходя мимо зеркальной витрины модного бутика, он увидел свое отражение в полный рост. Красно-черная гамма его костюма действительно выглядела зловеще и мало гармонировала с милым улыбчивым лицом манекена в коротком нежно-голубом платьице.

Костя все не отходил от зеркала, он будто увидел себя глазами этой интеллигентной старушки и тоже испугался. Уже за себя. Ему показалось диким и недостойным ходить по великим улочкам города, и он вспомнил даже, как однажды молодой папаша пугал им несговорчивого своего сына, который просительно орал на всю улицу.

Он тогда сказал сынишке:

– Орать будешь, отдам вот этому палачу.

Мальчишка тогда посмотрел на Костю и сразу умолк, будто действительно представил себе картинку, как это бывает с палачом.

Костя тогда даже обиделся на этого незнакомого папашу – нашел кем пугать. Но сынишка умолк так быстро и попросился к отцу на ручки.

И Костя вспомнил этот незначительный эпизод и увидел наконец себя глазами и этой старушки, и мальчугана. Стар и мал. Вот кто видел в этом костюме какое-то смутное зло и угрозу.

Остальные же уже стояли сзади и теребили его, чтобы увековечиться рядом с таким необычным персонажем.

– Вы свободны? – чирикнули ему веселые три девчушки. – Можно?

Костя сдался. Но впервые за все дни своих этих подработок, он подумал, что зря не пошел с Павликом, который приглашал его разгружать вагоны по ночам.

Но Косте этот труд показался чрезмерно тяжким, лучше уж с туристами общаться – легче, и денег больше.

Но в ушах все еще мерещился и сильно звучал визг бабушки.

“Как она там?” – подумал с тревогой Костя.

Он повернулся к зовущим его девицам и сказал довольно грубо:

– Пауза!

И, ничего не объясняя, вошел в довольно мрачный темноватый дворик. Сел на лавку, положив на нее и футляр, подстелил газету, расчехлил булочку от шуршащего целлофана. И только собирался полакомиться любимой выпечкой, как увидел ту же бабку из киоска, она не спеша входила во двор. Наверное здесь жила. Она несла в руках белую, но пожелтевшую от времени сумку. Она шла задумчиво, губы ее о чем-то шуршали, тихо, только для нее.

Костя подумал, что это такая удача. Он сейчас извинится и объяснит, что это шутка такая – костюм палача. И что это просто его такая работа.

Он встал и сделал шаг навстречу бабушке. Он боялся испугать ее еще раз, поэтому сразу попросил:

– Не пугайтесь…

А старуха и не собиралась на этот раз пугаться.

Она смело рванула на своих, казалось, слабых ногах, подскочила к Косте и огрела его своей старой иссохше-колючей сумкой. Да так! Что с него слетел его форменный колпак.

– Брысь, брысь! – гнала она его сумкой. – Нечисть какая.

Костя старался увернуться от этого странного и мощного налета.

Он выбежал со двора. И колпак его, и красные его перчатки – остались. Но Костя не стал возвращаться за ними, не потому, что он убоялся какой-то старухи. А потому, что он уже знал, что никогда уже не наденет этот костюм и не будет трясти футляром пустым от топора. Кстати, и он остался тоже на лавке. И еще он знал, что жена Лена, и как она будет недовольна.

“А, и пусть”, – Костя решил позвонить Павлику по поводу разгрузки вагонов.

Костик шел по улице, без колпака, перчаток и пустого футляра для топора.

И уже никто не бежал к нему в объятья из многочисленных туристов.

Он услышал, как кто-то, обогнав его, спросил у приятеля:

– Это кто?

– Не знаю… Чмо какое-то.

И друзья рассмеялись, пошли дальше.

Улыбнулся и Костя. Он был рад услышанному о себе. Как будто вручили ему новое звание и новые погоны. И пошел домой, порадовать этим и жену Лену.

Она конечно же будет ругаться за испорченный костюм, но он попытается ей рассказать, что-нибудь несусветное, придумать. Он только не расскажет ей о скромной старушке, которая огласила ему и исполнила приговор.

Яркая тетрадь,

29 ноября 2021

Ви-за-ви

Утром на рассвете даже чайки были розовыми, необычного такого румяного цвета, будто потрудился над ними модный какой-нибудь визажист.

Настя долго смотрела на дивно окрашенных птиц. Так долго, что теперь они уж точно стали частью ее жизни. А она стала частью их жизни, потому что щедро скормила им батон.

Настя шла домой по тихой ранней улице и сильно удивилась, встретив вдруг Костю, милого бородача из соседней квартиры. Ему-то чего не спалось? Она поздоровалась с ним, но он быстро ответил и отвернулся от нее, стал копаться под капотом своей машины.

– Проблемы? – легкомысленно спросила Настя и, не ожидая ответа, хотела зайти в парадную.

Но Костя вдруг всхлипнул:

– И ты уже знаешь?

Настя неуверенно кивнула, а Костя вдруг, не стесняясь, заплакал.

Настя испугалась в непонимании этих слез. Подошла к Косте поближе.

– Ушла. С детьми. Вчера.

“Ну, и пусть! Ну и пусть”, – хотелось сказать Насте. Но она молчала.

– Стыдно! Как стыдно! – приговаривал Костя, вытирая мокрое лицо испачканными в мазуте руками.

Настя достала сигаретку и закурила. Предложила Косте, но тот отказался, вместо этого вынул из кармана куртки красивую изящную фляжечку, сделал из нее глоток.

Они помолчали, Настя вспомнила, что о непутевости жены Кости она слышала, не один раз. Судачили о ней часто и со смаком. Жена была красавицей и всегда очень независимо держалась. Отдельно от всех. А это, понятное дело, вызывало тугую досаду и желание откусить от неё кусочек, а потом жевать, жевать. Но тормозило от исполнения сего акта только то, что эта красавица даже и не заметила бы сего грязного жеста.

Она всегда шла сквозь двор, сквозь людей в нем, к машине, садилась в нее и исчезала в загадочное мгновение.

Настя постояла еще молча немного возле Кости и, не понимая, что она ему может сказать в утешение, просто докурила сигаретку.

“Ну и пусть!” – хотела сказать она. – “Ну и пусть!”

Но промолчала, улыбнулась и пошла домой.

Костя нагнал ее и попросил ведро воды – хотел помыть машину.

– А дома не могу… Туда… там Елена Павловна.

Настя хорошо знала эту женщину. Она была матерью сбежавшей жены. Поэтому, пропустив Костю в дом и предложив ему чистое ведро, она вдруг попросила:

– А ты не уходи?!

– И то, – Костя поставил уже наполненное водой ведро на пол и легко остался. Он снял куртку, пошел в ванную, умыл лицо, вытер его большим чистым своим платком и прошел за Настей на кухню.

Она заварила чай в большом ярком чайнике, поставила на стол такие же веселые две чашки. Насте говорить не пришлось, говорил Костя. Он говорил, говорил, а для Насти это было немым каким-то фильмом.

Она видела только движение его, жесты, он хватал себя за голову, взбрасывал руки вверх, будто молился.

А Настя сидела молча и не слушала его. Будто защищала свою женскую суть от яростного гнева чужого мужчины.

Костя и не думал остановиться в своих бурных обвинениях покинувшей его жены.

Наконец он заметил, что Настя его не слушает. Чуть смущаясь, поинтересовался:

– Утомил я тебя? – он отхлебнул из фляги, глотнул и чая.

Настя долго не отвечала.

Она хотела рассказать Косте о розовом румянце чаек, о их восторженной красоте. И какой это был сегодня распрекрасный рассвет. И она, дождавшись паузы, сначала неуверенно, а потом осмелясь, поведала Косте об этом своем утре, красота которого стала теперь частью ее жизни.

Она говорила, говорила, рассказывала и вдруг обнаружила, что Костя не слышит её. Он смотрел на нее в упор, но при полном своем отсутствии на этой кухне.

Диалога не случилось. Когда Настена это поняла, она будто очнулась.

– Извини, Костя, я к тебе с такой ерундой.

Костя встал и молча взял в руку ведро с водой, хлебнул из фляги и открыл дверь на выход. Настя, очень огорченная такой беседой, как бы через зловещую стену, пролепетала:

– Пока, пока.

И вдруг Костя неожиданно обернулся и, расплескивая воду из ведра, придерживая дверь, пока Настя её не успела закрыть.

– Так, говоришь, они розовые?

Услышав Настино подтверждение, побежал вниз по лестнице и оттуда уже донесло эхом:

– Спасибо, Настя.

Настена вернулась в квартиру, стала убирать чашки со стола и мыть их. Значит, он всё-таки слышал её. Слушал и слышал.

И Настя с тревогой стала ворошить свою память, чтобы она отдала пропущенный ею рассказ соседа, такой длинный и искренний. Не могла же она его забыть.

Настя, напрягаясь, вспоминала мелкие подробности из текста Кости и интонацию его, надрывную очень.

И не вспоминалось что-то главное, пропущенное ею в обывательском равнодушии, что-то главное.

Она поняла, что не сказала и не сделала для соседа что-то главное, упустила момент участия и не стала поэтому частью его жизни, как чайки сегодняшнего утра.

О которых Костя-таки услышал. И уточнил, впрямь ли они розовые.

“Жаль, почему-то он мне не поверил”, – подумала Настена. – “И правильно сделал”, – с горечью и досадой подумала о себе Настя.

И еще она подумала, что не заслужила увидеть румянцевых птиц. Наверное, это показали кому-то другому. Хотя набережная и казалась ей пустой.

А Костя мыл машину и размышлял о горькой своей участи оставленного, думал о том, что никогда не видел розовых чаек, хотя жил всё это время у реки, и окна его квартиры выходили прямо на реку. Но жена не любила просыпаться от солнца, слишком рань. И поэтому окна в спальне были туго зашторены.

И еще Косте подумалось, что надо будет встать как-нибудь пораньше и выйти на набережную.

Хотя розовость чаек можно увидеть, если отдернуть шторы в спальне.

“Вот приду и отдерну эти темные шторы”, – решительно подумал Костя. Он наклонился над открытым капотом и не мог видеть, что во двор входила красивая женщина, горделиво и как-то вздернуто поглядывая по сторонам. А увидев Костю у машины, она решительно направилась к нему.

А Костя тихо улыбался своим планам, красивым и интересным, и радовался возможности отдернутости штор.

А женщина, вошедшая во двор, цокая высокими каблучками, уже вскинула уверенно руки для извинительного приветствия. Ничуть не сомневаясь в том, что её извинения будут приняты и оценены очень дорого.

Яркая тетрадь,

5 декабря 2021

Недвижимость

Она всегда обожала комфорт, полностью отдавалась его власти. И даже когда понимала, что он пожирает другие важности в ее жизни, все равно не сопротивлялась, все должно быть в комнате рядом на расстоянии вытянутой руки, чтобы как можно реже вставать с широкого дивана, который был усеян подушками разного калибра: от милых думочек, до ярких узорчатых подушек – под голову, локти, спину, и под бочок была специальная, простроченная плотная и ласковая подушечка, которая чувствовала каждый изгиб спины.

Но случился необычный казус какой-то.

Однажды она по привычке, и по нраву своему, пристраивалась в подушечной своей богеме, как вдруг она не смогла сдвинуть с места привычную пышную, набитую исключительно гусиным пухом, давно знакомую свою подушенцию.

Именно её, ту, которая всегда послушно ложилась под ухо, сейчас оказалась тяжелой и неподъемной. Ее нельзя было сдвинуть с места, будто она посмела превратиться в китайскую стену.

Валентина развернулась на своем роскошном диване и, не без усилия, выдернула подушку из горы других и примирительно легла на нее.

Но Валентине стало тревожно от нового ощущения недвижности подушки. Для неё это явилось неприятной новостью. Новое что-то было в этой усталости руки и тяжести самой легкой пуховой подушки. Валентина решила выбросить ее и купить такую же новую. Более легкую. Каково же было ее удивление, когда она стала перебирать все подушки на диване, они все оказались неподъемными и тяжелыми.

Валентина пребывала в недоумении. Что означают эти новые перемены, в любимой и всегда услужливой атрибутике?

Валентина подошла почему-то к зеркалу. Зеркало было большое, в потолок. Валентина внимательно посмотрела на себя. Она даже скинула халатик, напрягла хлипкие свои бицепсики. Их не было видно. Руки выглядели чуть дряблыми и какими-то уставшими. Валентину это огорчило, она пошла на кухню, налила в чайник воды.

И тут опять – рецидив. Она с трудом удержала чайник, едва донеся его до электрической подставки. Таким показался он тяжелым.

Приготовив себе сырный бутерброд к чаю, Валентина попыталась проанализировать случившееся. Что это, когда любимые твои предметы, служки твои, вдруг стали совсем непривычно тяжелыми?

Ответа она не находила. И объяснить эту странность не могла.

Чтобы отбросить досадные суждения, Валентина решила съездить куда-нибудь. Выбор был небольшим. Или к матушке, или к единственной подруге Нике. Ника, которая знала всё. Или почти всё. Она всегда оглушала сильным своим низким голосом и всегда убеждала своего собеседника в его неправоте.

Матушка жила далеко, и потом, чтобы ехать к ней, нужно было зайти в фирменный магазин “Океан”. Матушка обожала свежую рыбу. Удивительно фаршировала щуку и любила звать гостей именно на это щучье блюдо. Любила и свежего карпа приготовить. Умела быстро и вкусно приготовить.

И Валентина отменила визит к матери, она не представляла себе разговор с ней о какой-то тяжести в подушках.

Матушка объяснит всё усталостью и плохим питанием. И нагрузит её пузырьком с витаминами и всякого рода биодобавками.

И Валентина поехала к подруге Нике. И очень получился кстати её неожиданный визит. У нее в гостях были ребята аспиранты с ее кафедры. Умные, милые и чуть строгие, они распространяли вокруг себя ареал интеллектуальности и образованности, в котором, похоже, они всегда находились. Ника тоже была слегка в приподнятом над бытом настроении.

Она легко и уютным голосом представила Валентину гостям.

И вечер удался. Говорили много и обо всем. Перебивали друг друга, то и дело бегали на кухню за вскипевшим очередным чайником. Пили и вино, ели пиццу. Один из гостей, сидя напротив Валентины, был немногословен, и очень вежливо иногда задавал вопросы ей. Та, с какой-то несвойственной ей готовностью, отвечала.

Валентина видела, как за спиной его Ника показала ей жестом одобрение, поощрение ее интереса к этому загадочному молчуну.

Молчун представился ей Захарием Петровичем.

Валентина назвала себя. Казалось бы на этом отношения их закончатся. Но Захар пошел её проводить. Он был на машине и быстро домчал Валентину до ее дома. И вдруг попросил ее о встрече.

– Но почему? – искренне удивилась Валентина.

– Вы – первый человек, у кого не вызвало улыбки мое древнее имя.

И они договорились о встрече.

Валентина быстро вбежала на свой этаж. Лифт долго был занят.

Она сняла башмаки, пробежала к своему любимому дивану и упала-таки на него.

Лежать было не очень удобно, ибо Валентина легла поперек, поэтому она протянула руки к подушке и быстро пристроила ее под голову. И рука протянулась за следующей – раз – и под бочок ее.

И Валентина не сразу обнаружила, что подушки стали прежними. И тяжести в них не было никакой.

Валентина, чтобы убедиться в этом, забралась с ногами на диван и просто забросала себя с обеих сторон думками и думочками. Сверху набросила ту, которая утром казалась схожей по тяжести с китайской стеной. Ничего этого уже не было. Подушки просто порхали у нее в руках и легко поддавались формам ее тела.

“Показалось”, – подумала Валентина и, спрыгнув с дивана, подошла к зеркалу, повертелась перед ним, и, повертевшись, в своей неотразимости завтра, на встрече с Захарием Петровичем, она доскакала на одной ноге до кухни и налила в чайник воды, и легко донесла его до электрической платформочки.

Странно, но чайник тоже был в привычной весовой категории.

И уже уверенная в себе, Валентина сделала непоколебимый и окончательный вывод по поводу таинственной тяжести вещей.

“Показалось.”

И она переключилась на думу о том, в чем ей пойти на встречу с мужчиной. Со странным таким именем.

И она вдруг поняла, что ее это совсем не волнует, потому что она знала, что и он не обратит на это никакого внимания.

И еще подумалось Валентине, что хорошо бы рассказать Захарию Петровичу о подушках, их странной тяжести, вдруг исчезнувшей.

Она была уверена, что он поймет. И не посмеется над ней. Ведь она даже не улыбнулась при их знакомстве, когда услышала “Захарий”.

А ведь ей так хотелось.

Яркая тетрадь,

5 декабря 2021

Закат

Мороз прихваткой больно держал за нос. Он упал вдруг на прохожих неожиданно, будто не с неба, а из ближних кустов. Сильный, наглый и веселый. Быстро изменил походки пешеходов, они суетливо семенили по новорожденным обледенелостям, пряча носа в воротники легкомысленных осенних пальто.

Лида прибавила шаг, чтобы поскорее добежать до нужной остановки. Она была совсем не рада этому сюрпризному холоду и мечтала поскорее добраться до милого своего дома и упасть в его объятия.

Нужного автобуса все не было. На остановке стоял терпеливо народ, притопывая ногами, согревая их в легкомысленной, не по сезону, обувке.

Лида решила добежать домой пешком, всего-то через реку, по мосту, и она решительно покинув замерзших неслучившихся пассажиров, пошла к мосту.

Ноябрьский короткий день заканчивался. Садилось прямо в реку красное солнце. И садилось очень медленно и красиво, слегка укутавшись от местного мороза теплыми пушистыми облаками, которые немедленно окрасились в теплые красноватые тона и растекались дальше по синему небу необыкновенной красотой.

Лида повернула лицо, чтобы взглянуть мельком, но тут её обогнал высокий молодой человек, он даже чуть столкнулся с нею, но не извинившись, пошел вперед, быстро и не оглядываясь.

Лида взглядом одинокой женщины сразу заметила, как замерз юноша.

Он был в какой-то легкой синтетической ветровке, длинные рукава которой он натянул на пальцы рук, имитируя варежки. Капюшон куртки был плотно натянут на голову, и Лиде послышалось, будто он звенел на морозе своей колючестью.

Паренек шел съежившись и быстро, но Лида заметила его необычайную, благородную, какую-то нездешнюю красоту и нос с горбинкой.

Он был в белых кроссовках, и Лиде стало жаль его. Он выглядел так, будто стартовал неожиданно и резко из теплого южного места, и здешний мороз свалился на него неожиданной бедой.

Паренек почти вприпрыжку осилил половину моста, и Лида даже подивилась его молодой прыти, которая так выручит его в этот глупый мороз.

Лида пошла побыстрее, невольно пытаясь догнать молодого человека.

Обогнал её трамвай, грохотом и звоном пугая мирное урчание машин в пробке. Стало звонко от его наката, и почему-то бодро и празднично.

Трамвай уехал, и Лида отвлекаемая его металлическим лязгом, забыла на секунды о замерзшем пацане, за которым она так сочувственно наблюдала. И жалела, что он совсем замерзший доберется домой, а если он приезжий, и дома у него здесь нет, и бежит он в гостиницу, в номере которой тоже холодно и не согреть чаю.

И еще она заботливо по-матерински думала о том, что он наверное не знал, что в городе этом, чтобы чувствовать себя уверенно, ходить даже летом нужно в теплой поддевке, лишним не будет.

Лида глянула далеко вперед, мост был в самой своей высокой части, и длина его полностью просматривалась. Паренька в колючей ветровке не просматривалось.

Куда он мог деться с моста? Да так быстро.

И вдруг Лида увидела его. Он стоял за металлической высокой оградной панелью и смотрел на закат.

Он обхватил руками в натянутых рукавах поручень и стоял, не сводя глаз с солнечного диска, который уходил из этого морозного дня, озаряя его конец немыслимой красотой, которую нельзя было пропустить.

Лида тоже остановилась. Совсем неожиданно для себя, и стала принимать в свои глаза и душу это яркое необыкновение.

Она хотела вытащить смартфон и укротить, приметить этот момент, но молодой человек, уловив её этот жест, остановил её своим взглядом.

“Не смей”, – читалось почему-то в нем.

И она не посмела. Еще раз глянув на затухающие краски неба, она пошла вперед.

Её поразил не только закат, она их видела немало. Ее поразил незнакомец, который стоял перед этой вечерней красотой, по стойке “смирно”. Будто честь ей отдавал. И совсем забыл о всяком холоде в своей тонкой курточке, забыл об окоченевших руках. И она поняла осуждение в его строгом постороннем взгляде.

И Лида тихо отошла в сторону, спрятала телефон в сумку и быстро-быстро пошла от паренька, ощущая всю неуместность свою при этом роскошном зрелище уходящего дня.

Лида немного даже обиделась на паренька.

Худой такой, а занял собою всё пространство, и не позволил сфотографировать это прекрасное солнце, и эту реку в розовых бликах.

Она бы выложила эту красоту в интернете, и пусть бы все увидели её.

Но тощак этот всё стоял в одиночестве и смотрел на нее. И Лида чувствовала какую-то его в этом правоту.

Она уже сходила с моста, и Солнце тоже окончательно скрылось в таинственной своей жизни. Только розовый фон горизонта напоминал о посетившей всех красоте этой, легкомысленной и недолгой.

Лида еще раз оглянулась, но тут ее в бок небрежно толкнули. Это паренек в ветровке обогнал её. Он почти бежал. Успел на свой зеленый цвет светофора и добежал до какой-то машины, из которой ему чья-то заботливая рука открыла дверцу.

Паренек исчез в машине, и машина уехала, слегка рыкнув глушителем. Исчезла в потоке таких же рычащих и спешащих собратьев.

Лида, узрев этот побег незнакомца в капюшоне, была сражена неожиданной догадкой, что малец этот прибыл на этот мост специально для общения с красотой этой солнечной, согреться от нее и заметить её, увидеть и запомнить. И что он специально вышел из машины, чтобы придти к этой красоте пешком.

“Именно пешком, только пешком”, – согласилась с незнакомцем Лида.

И еще ее согрела мысль о том, что незнакомец уже в тепле, она представила, как он в машине потирает друг о дружку озябшие на мосту руки. А друзья протягивают ему термос с чаем. А может и сигаретку. Она тоже согреет.

И Лиде стало немного грустно, что она не знакома с этим пацаном. И никогда не познакомится. Хотя их объединила навсегда красота, которую они созерцали вместе.

И еще ей чуть с горечью подумалось, зачем нужны эти пустые потрясения? Лиде совсем не хотелось отвечать на этот вопрос.

Она уже шагнула в полумрак своего подъезда. Она пришла домой.

Яркая тетрадь,

17 декабря 2021

Всуе

(рождественский рассказ)

Она вошла в его жизнь приметой. Плохой. Едва выйдя из своих клацающих от пульта управления ворот, он столкнулся с девицей, почти стукнулся о ее пустое ведро, которое она несла перед собой, будто предъявляя пропуск в страну свободных и совсем не суеверных людей.

Дмитрий отшатнулся быстро и от девицы и от ее ведра, только сделал “тьфу, тьфу, тьфу” и хотел пойти дальше по своим неотложным утренним делам, но не удержался и сказал:

– Ну кто к людям выходит по утрам с пустым ведром! Диверсия какая-то.

Девица остановилась и сразу вдруг нашлась с ответом:

– Оно новое.

– Ну, так брось в него хоть свою сумочку, а то плохое призываешь, – Дмитрий был очень раздосадован на эту дремучесть девицы и хотел было идти дальше, как вдруг она быстро сорвала с плеча мелкую свою сумочку и послушно опустила её в ведро.

Дмитрий сделал шаг назад и уже внимательно посмотрел на владелицу пустого ведра. Она была прехорошенькой.

Два светлых глаза блистали веселенькими смешинками, и в лице было какое-то притягательное выражение безудержной радости. Она улыбалась. И этим очень понравилась Дмитрию.

– А зачем вам ведро? – неожиданно спросил он.

– Для елки. Я её в воду ставлю с таблеткой аспирина.

Дмитрий понял, что он совсем перестал спешить по своим делам, да и не хотелось ему потерять эту неожиданную связь с обладательницей ведра. Тем более оно было уже не пустым.

– Дмитрий, – представился он.

– Наташа, – ответила она и, переложив ручку ведра в левую руку, протянула её для пожатия.

Они помолчали чуть и разошлись.

Дмитрий весь день думал о Наташе, о радости краткого общения с ней. Ему было спокойно оттого, что живет она в его дворе, значит не исчезнет, а номер квартиры можно будет узнать у дворничихи. Она-то всё и обо всех знала в точности, и в пристальности ее взгляда на людей и их поступках можно было не сомневаться.

Дмитрий не любил новогодние праздники. Не любил ни елок, ни подарков под ними. Лишние хлопоты. Он предпочитал отсидеться дома, переждать новогоднюю шумиху, выспаться наконец и отключить телефон, и ни о ком не вспоминать и не думать.

Но странная встреча эта утром с обладательницей пустого ведра настроила почему-то его на теплый мажорный лад.

Дворничиха действительно знала номер квартиры Наташи, но спросила: “Зачем тебе? Смотри, с ней все серьезно может нагрянуть.”

Дмитрий ничего не понял, да и не стал вникать в это её предупреждение, а решительно пошел на ёлочный базар. Он решил купить елку, поскольку пустое ведро, и даже новое, для этой елки уже было.

Он долго ходил по елочному базару, всё приглядывался. И наконец выбрал. Она была лучшей и очень дорогой. И Дмитрий понял, что такая и подойдет для милой девушки Наташи, как извинение за ту его легкую грубость, возникшую при их знакомстве.

Он решительно купил ель, взвалил ее, колючую, себе на плечо и зашагал в сторону своего дома. Ель была тяжеленной, и Дмитрий сильно устал, пока дотащил ее до ворот.

Ему повезло. На этот раз он столкнулся в воротах с мужиком, который подошел раньше и открыл своим пультом калитку.

Мужчина тоже нес елку, но Дмитрий отметил ревниво, что его – красавица на фоне этой облезшей скромняги.

Он пропустил мужчину вперед и заметил как он пошел дальше, свернул в арку следующего двора.

Дмитрий думал о Наташе, представлял себе ее радость от красавицы ели, и невольно шаг его стал бодрее. Он догнал незнакомца и остановился, чтобы дать ему возможность свободно передвигаться в подъезде. А вдруг ему надо в лифт? Пусть, уж. Дмитрий решил подождать и перекурить. Он прислонил ель к стенке и с нетерпением закурил.

И вдруг он вздрогнул от счастливого повизгивания. Из дома прямо в домашних тапочках выскочила его Наташа. Она подбежала к мужчине с елкой, охватила его за шею, поцеловала в бородатую его щеку.

– Я тебя в окно увидела. Красивая какая, – она потрогала с нежностью елку.

Хотя елка была туго упакована, возможная красота ее подвержена была сетчатой корректировке.

И парочка скрылась ровно в том подъезде, куда и направлялся Дмитрий.

Он постоял еще немного, докурил сигарету, посмотрел на свою елку, вспомнил о ее тяжелых колючих боках. И хотелось Дмитрию так и оставить её здесь, у чужого теперь подъезда. Но ему вдруг стало жалко и себя, и елку. И они вместе, обнявшись, пошли домой.

Это был первый Новый год, который провел Дмитрий не один. Он потратил еще немного времени, чтобы купить ведро, широкое и самое просторное, аспирин и игрушки для новой своей жительницы. Вдыхая хвойный ее аромат, Дмитрий почувствовал сильное сожаление о том, что все эти годы не занимался столь приятным делом. Но поскорее оправдал свою глупость своею взрослостью.

Ему было так неожиданно хорошо, что он забыл отключить телефон.

И конечно же, первой позвонила она, от которой Дмитрий сознательно бегал последние несколько дней.

Она была рада, что дозвонилась и, конечно же, пришла. И они пили шампанское, заедая его маринованными огурчиками, потому что другой еды у него в холодильнике не оказалось.

Потом Дмитрий, укрыв пледом свою женщину, которая неожиданно, не без хитрости маленькой, уснула, чтобы остаться у него. Хоть не надолго.

Дмитрий ласково смотрел на мягкое от доброты, всегдашнее её лицо, вдруг вспомнил Наташу, светлость её веселых глаз. И подумал, что примета пустого ведра не сработала.

И он вполне был этому рад, глядя на елку и спящую под ней свою женщину.

И как-то ему перестало думаться о пустом ведре в подворотне. И девушка, которая с ним была, быстро забывалась.

Яркая тетрадь,

20 декабря 2021

Стужа

Она заметила их еще на мостике, под которым она кормила уток. Река была в крупных уже льдинках, но уток это ничуть не смущало.

Ольга, скосив глаза во второй раз в сторону дедов, невольно стала их рассматривать с активным любопытством.

Деды были живописными. Длинные волосы, длинные бороды. И все это аккуратно причесано, подстрижено.

Деды остановились на мостике и горячо обсуждали, склонив головы вниз, утреннюю трапезу.

Ольга невольно залюбовалась стариками, их оживлению, почти детскому и тихому смеху.

Деды уже казались Ольге не такими старыми, хоть белесая седина их голов говорила об обратном.

Утки были накормлены, батон закончился, и Ольга поднялась на набережную.

Было снежно и очень скользко. Ольга вцепилась в перила моста, чтобы не упасть, и тут мимо нее прошли оба деда, держа друг друга под руку, шли плавно, не спешили, и очень бережливо друг друга поддерживая. И какая-то теплая сила от них проплыла мимо Ольги. И еще она услышала скрип странный, немного и непривычный для ее избалованного слуха. Ольга поймала взглядом этот странный звук и увидела на одном из стариков очень ладные высокие сапоги из коричневой кожи с меховой оторочкой сверху. Они красиво облегали ноги, и выглядело это неожиданно по-молодежному.

Деды осторожно спустились с мостика и пошли дальше, так и не выпустив сцепленных в подлокотье рук. Ольга подумала, что какие они молодцы, что так крепко поддерживают друг друга. Они точно знали, что вдвоем трудно упасть даже на такой скользотени.

Ольга это тоже знала. Но узнала недавно, после исчезновения супруга её, почтенного и благородного Владимира, который неожиданно сбежал в другую жизнь. И водил и поддерживал теперь другую женщину, а Ольга стала заботиться о себе сама.

Она купила себе сапоги на могучем “тракторном” протекторе и на том и успокоилась.

Старики скрылись, ушли в поворотную улицу, и Ольга о них забыла.

И кто эти деды, почему Ольга так отвлеклась на них, она и сама не знала. Вообще-то она шла по рутинной тропе от магазина к собственному холодильнику, чтобы заполнить его и свое пустое чрево разными вкустностями.

Потом нужно было еще зайти в химчистку, куда отнесена была единственная дубленка, единственная теплая вещь в ее скромном гардеробе. Морозный день случился неожиданно, поэтому Ольга сильно мерзла в своем демисезонном твидовом пальто.

До химчистки по скользкому, Ольга шла довольно бодро. Вызволила дубленку и, чтобы не зябнуть, тут же в химчистке и переоделась. Твидовое пальто оставила, а в дубленку просто вскочила в свое удовольствие.

Получив квитанции и, согревшись от дубленки, Ольга решительно пошла в супермаркет. Он был через две улицы, и Ольга решила сделать небольшой крюк, прогуляться. На благо рассеялось скупое зимнее уже солнышко. Ольга подставила к нему лицо, и ей очень хотелось зажмуриться и так постоять несколько минут под доброй ласковой струей его лучей.

Но ее тут же толкнул нечаянно в бок какой-то прохожий, намекнув еще и словесно на неуместность её нелепой позы. Раскорячилась, дескать, тут, дура.

Ольга открыла глаза и пошла дальше привычным маршрутом.

Однако, проходя мимо популярного летом кафе, где всегда на тротуаре выставлены были очень плотно столики и стульчики с кокетливыми спинками, Ольга увидела дивную голубую газовую горелку. Издали она смотрелась таким огромным нереальным светляком. И это было очень красиво. Ольга никогда не видела такую горелку и поэтому, приближаясь, стала внимательно всматриваться.

Возле горелки стоял единственный столик, а за ним Ольга увидела своих запомнившихся ей так – дедов.

Они сидели в ожидании еды, шапки лежали рядом на столике, и их обслуживал официант в пуховой куртке. Официант был особенно вежлив, Ольга издалека видела его напряженную улыбку. Официант скрылся в кафе, а деды сидели у газовой горелки и тянули к ней озябшие свои руки. Потирали и улыбались теплу, которое видно щедро получали.

Пораженная такой новой картинкой, Ольга свернула и подошла к кафе. Вошла в него, и попросив кофе и кусок вишневого пирога, села так, чтобы видеть дедов у горелки.

Она видела, как официант отнес им горячее что-то в глубоких широких пиалушках. И они разом дружно наклонившись, стали хлебать. Не спеша, чередуя хлеб и варево в ложке.

Лица их были осмыслены удовольствием.

Ольга подозвала официанта и, извинившись, стала расспрашивать о стариках на улице и о горелке.

– Да, иностранцы какие-то, богатенькие. Вот заплатили, хозяин им горелку включил, – просто так пояснил официант.

– А так разве можно было?

– Конечно. Плати только, – официант поспешил от нее к старикам. Полагалась смена блюд.

Ольга видела, что дедов согрела горелка, лица их раскраснелись и они расстегнули свои модные полупальто.

Они еще долго сидели и болтали за своим обогретым столиком, Ольга поняла по губам, что говорят они по-английски.

Потом к ним подошел официант, они рассчитались и поднялись со своих летних стульчиков.

Тут же погас и огонь в горелке. Упорхнул голубой бабочкой.

Деды ушли. Надев не спеша свои шапки, промокнув салфетками долго свои бороды, и под руку, осторожно, чтобы не скользить, покинули пространство у кафе.

Ольга сидела в досаде, от обиды у нее погасли глаза. Они всегда гаснут от обиды. И она, уходя, думала и даже спросила кого-то вслух:

– А так можно было?

И она потрогала рукой быстро остывавшую на морозе горелку.

Ей никто не ответил. Официант уже заносил в кафе со стужи плетеный летний столик и парочку стульев.

И Ольга не остановила его, хоть ей очень хотелось посидеть вот так просто, у голубой горелки, похожей на светляка не из здешнего мира. Но она знала, что не может себе этого позволить. И совсем не потому, что для нее это было дорого. Для неё это было невозможным по причине, которую она себе не могла или не хотела объяснить.

Яркая тетрадь,

21 декабря 2021

Знаменатель

Редкого окаянства была Нинель Михайловна. Особенно доставалось от нее ближнему кругу. Круг был небольшим, но постоянным. Хорошо познанным, и промыт до самых мелких косточек, повадок и привычек.

Нинель Михайловна привыкла к мысли о себе, как о непревзойденном врачевателе тел и душ, всех кто окружал ее. Она не допускала в этом деле никакой конкуренции. Даже шарлотка, которую она испекла сегодня, должна превосходить вчерашнюю соседскую. И если она не слышала унисонного хора подтверждения, она натужно искала предмет вдохновения для себя, чтобы обойти любого из соперников.

Спуску она не давала и врачам. Боясь пренебрежительного отношения к себе из-за давнишнего возраста, она предъявляла врачу такие знания предмета и симптомов своего визита, вызывая у одних некоторое почтение, а то и сильное раздражение. От последнего Нинель Михайловна приходила в полнейший восторг и, выгрузив на кабинетный стол врача кучу длинных бумажек, кардиограмм, она радостно спрашивала:

“Ну, как вам эта партитура? Ноты биения моего сердца. Прочтите…”, – она, заметив раздражение и одновременно смущение молоденького кардиолога, затихала на минутку, чтобы насладиться этим его несколько униженным состоянием.

Нинель Михайловна никому спуску не давала и одолжений делать не спешила. Таков был твердый закон ее морали.

И ей как-то удавалось признать в себе неимоверный, большой и чугунный авторитет для окружающих. Все были даже рады поучаствовать хоть в чем-то, чтобы только было позволено быть принятым и посидеть рядом, слушая высокие её разговоры за мирным чаепитием с великолепными, непременно фирменными её, Нинель Михайловны, хачапури. Все хвалили и чай, и ум, и стол.

Так уж завелось.

И такое отношение к ней только крепло, придавая ее сухой фигурке какую-то тайную силу. И казалось что так будет всегда, ведь жизнь – процесс необратимый.

Но совсем неожиданно, как это всегда и бывает, выросла внучка, и вышла замуж. И поселилась у Нинель Михайловны вместе с мужем и кошкой, и собакой, и даже аквариумом с золотыми рыбками. Цветочные горшки с подоконника были опущены на пол, а то и вовсе перенесены на кухню. Рыбкам нужен был свет, потом на кухне всех потеснила кофеварка, блендер и мульти-что-то. Еще неразгаданное. Спальней своей они выбрали самую большую комнату, прежнюю гостиную, поставили там огромный евро-диван, и стол для компьютера.

Молодая семья устроилась с великолепием, а Нинель Михайловна радовалась этому устройству, ибо никакой угрозы от внучки не исходило, и она попыталась с большою нежностью отстоять свои прежние рубежи в этой квартире.

Молодые не сопротивлялись против этого, только потому, что они рассматривали её, Нинель Михайловну, как временный заслон к будущим своим свободам.

Когда Нинель Михайловна сделала для себя такое открытие, подслушав нечаянно разговор внучки по телефону, она даже не огорчилась, таким нормальным ей показалось ожидания этих свобод после, разумеется, её ухода в сторону необратимости, в ней сработало главное её, сердцевинное качество. Она вышла на кухню, как всегда подтянутая, элегантная и в прическе, и сказала внучке, что готова дать ей денег на квартиру.

– Бабуля! – взвизгнула внучка и повисла у нее на шее.

Вышел из своей спальни муж внучки и тоже опешил от такого.

Но радовались они рано. Поскольку деньги давались на первый только взнос, а остальное – кредит, ипотека, или как там это сейчас называется.

Радость молодой семьи от этих подробностей слегка поблекла. Муж был совсем озадачен и недовольным шагом ушел из кухни.

Нинель Михайловна стала варить себе овсянку и больше к этой теме не возвращалась.

Дети походили парочку дней в молчании, но потом очень быстро нашли и купили-таки квартиру.

Съехали на нее вместе с рыбками. Нинель Михайловна вернула на окно горшки с цветами. И все стало как прежде. Но что-то не давало жить, досадовало её.

Должны были радоваться все: и внучка и она. Все получили привлекательную всегда свободу. И ничего не надо ждать. Все быстро так обустроилось.

Но Нинель чувствовала в себе какую-то колкость. Вместо радости, что сделала она благое дело, и живет теперь внучка в отдельной квартире, а она – в своей, как и положено, но колкость какой-то упущенной мысли, догадки о чем-то, что запамятовалось, и никак не вспоминалось, не давала Нинель Михайловне положенной ей за все добрые заслуги, успокоенности.

Она отстояла свои позиции, свою свободу, свой окрас благородной старухи. И окаянство в ней пристроило себе целый этаж. Верхний.

Но Нинель все копалась в своих новых ощущениях и никак не могла придти к своему знаменателю. Все в ней растекалось какой-то десятичной дробью с запятыми и нулями.

И тогда она подумала, что сделает бланманже и угостит соседку. Потому что Юлька, эта толстая и бездарная, возьмет деликатес, изготовленный непревзойденной Нинель Михайловной, и обязательно наговорит ей горячих слов похвалы.

Нинель Михайловна будто увидела, как от этого восхищения десятичная дробь рассыпается и выстраивается в дробь обыкновенную, с черточкой и знаменателем под ней, который прыгал и менял значение, как какой-то счетчик новой конституции. И было неизвестно, на какой циферке закончится этот бег.

Но Нинель Михайловну этот бешенный исчезнувший знаменатель не смутил, она подумала еще о хорошем.

Еще есть время сделать хачапури на вечер. Кто-нибудь же придет непременно. В этом уж Нинель Михайловна никогда не сомневалась.

И ее окаянство в этом ее поддерживало всегда. Поэтому она, успокоенная, пошла в ближайший супермаркет за нужными сливками и сыром. Она знала, где это можно купить, и выслушать при этом в свой адрес всякие приятности от местного приказчика.

Правда, она стала реже звонить внучке, стараясь держать дистанцию. И дистанция эта, как бы была в сговоре с её окаянством. И знаменатель, наконец, занял своё место под черточкой в простой этой дроби. Впрочем Нинель Михайловна плохо ладила с числами, она была по призванию – критиком, и по профессии – литературоведом. Вот такое знаменательное совпадение. И что было в её знаменателе, знала только она. Но никогда не поведала бы об этом. Никому.

И особенно внучке с ее каким-то нелепым мужем.

Но она подозревала, что молодые и так догадываются об её вынужденной знаменательности.

Яркая тетрадь,

26 декабря 2021

Побег

Он возник в её жизни, как чужой дорогой бриллиант. И сразу она увидела невидимые потертости и её дома, и её лица.

Он катался животом вперед по ее квартире, с таким накалом амбициозности, которой можно было озаботить жителей всех этого городка.

Всеволод Иванович называл себя писателем и приехал, чтобы подышать провинцией, её красотами и немощами.

Лера отвела для него целую комнату, предварительно смахнув в ней паутину в высоких углах, постелила на диван лучшее свое бельё, но все равно чувство неловкости перед этим огромным человеком, лысым и седым одновременно, не проходило.

Она отчаянно волновалась, даже когда варила ему гречневую кашу, которую он любил съесть поутру, прежде, чем пойти затем в свою комнату и затихнуть в ней до самого полудня. Это он называл работой. Лера старалась осознать его таинственную усталость и давала ему кринку утреннего молока вприкуску с местным, всегда черствым, хлебом.

Затем жилец шел гулять, а Лера, распрямив спину, наконец принималась за свои дела, которых было у ней немеряно.

Всеволод Иванович гулял подолгу, уходил в лес, иногда возвращался с пятью-шестью белыми грибами, которые приносил за рубашкой. Лера пыталась дать ему какую-нибудь корзинку – так, на всякий случай, но он отказался, объяснив ей вежливо, что он не за этим ходил гулять в лес.

Лера отстала. И их отношения свелись на “пожалуйста” и “спасибо”.

Жилец поначалу сильно напрягал Леру, но потом, присмотревшись, она оценила его высокомерную нелюдимость, молчание его тоже было ей по душе.

Наступил август, объявилась дата отъезда Всеволода Ивановича, и Лера с каким-то нетерпением ждала этого момента.

В это утро Всеволод Иванович отказался от любимой каши и, представ перед изумленной Лерой во весь своей великий рост, попросил:

– Пойдем погуляем, ненадолго. Брось всё, – приказал он и взял Леру за руку.

Они вышли неспешным шагом за околицу. Всеволод Иванович все молчал, только тяжко, как-то по-особенному вздыхал.

Было непонятно, то ли он вдыхает ароматы поля, то ли понуро размышляет о своей жизни или скором отъезде из этих красот.

Лера чуточку осмелела и сказала вдруг:

– Приезжайте на следующее лето. С семьей… Представьте ей эту красоту.

Всеволод Иванович помолчал немного, а потом сказал:

– Это вы хорошо сформулировали… “Представить красоту”. Это надо запомнить.

Они вернулись в дом, Лера стала сразу хлопотать, собирать в пакет для жильца разные вкусняшки. И даже поставила небольшую баночку соленых огурцов. Она заметила, с каким удовольствием он ест их почему-то по утрам. Запивая рассолом. Лицо его преображалось от удовольствия. Зашел сосед Коля, принес зачем-то новую блестящую подкову.

– Возьми, Иваныч, на счастье.

Всеволод Иванович подкову взял и быстро сунул Коле в руку денежку. И Коля тут же исчез.

Как по расписанию явился вдруг в нужное время запыленный сильно джип.

Водитель, не выходя и только опустив оконное стекло, сказал улыбнувшись:

– Подано…

Всеволод Иванович так резко рванул с места к этой машине, подбежал к ней, и Лере показалось, что он ласково погладил ее испачканные дорогою широкие бока. Нет, не показалось.

На задней дверце остался след от его ладони.

Через минуты, он уже сидел на переднем сиденье и жал руку водителю, скорее всего приятелю, так как они еще и облобызались.

Машина исчезла. Будто ракета стартовала. Она только тут заметила, что жилец оставил пакет с гостинцами её. И почему-то расстроилась.

В комнате, где обитал Всеволод Иванович, она нашла стопку чистой бумаги на столе. Впрочем на одном листочке было написано “Предъявите им эту красоту”.

Фраза была несколько раз подчеркнута.

Лере она показалась знакомой, но она не стала думать об этом. Ей нужно было убрать постельное белье, постирать его, и пока солнце, высушить.

Она аккуратно взяла стопку чистых листов бумаги и аккуратно положила их на верхнюю полку буфета, сбросив оттуда ненужный какой-то хлам. Она понимала, что чистый лист – уже шедевр.

– Пусть полежит, может и на следующее лето явится, – обнадежила она себя.

А машина с Всеволодом Ивановичем уже выбралась на вольное шоссе и с некоторым превышением скорости ехала в столицу.

Всеволод смотрел в окно, можно сказать, без всякого интереса. Он глянул на водителя, и тот, поняв его немой вопрос, ответил:

– Я и так гоню, успеем. Без нас не начнут.

А Лера развешивала настиранное после жильца белье и что-то рассказывала соседу Коле, который весело смеялся услышанному.

– Передай своему хозяину, чтобы повеселей мне постояльцев направлял. А то этому не знаешь как угодить. Годила, годила… а он тоскует.

– Куда нам, – улыбался слегка выпивший Коля. – Столица! Она! – уважительно он поднял грязный указательный палец к небу. – Куда нам.

А Всеволод Иванович, почти засыпая на гладком высокоскоростном шоссе, запоздало сожалел о том, что ничего не писалось ему, ничего не приходило в голову.

Из поездки запомнилась всего одна фраза, но она была, как чужой бриллиант. Всеволоду Ивановичу не подумалось вовсе, что Лера точно так же думала о нем. Он даже не допускал, что такие фразы могут быть в ее лексиконе.

И он решил так назвать возможный свой новый рассказ. И он уснул на этом своем решении. Заметив это, водитель прибавил скорость, и машина полетела по пустынной дороге, которая с этого лета была уже платной.

Яркая тетрадь,

27 декабря 2021

На ветру

“Отвыкли мы от суровостей”, думала Эмма, застегивая поплотнее длинное свое черное суконное пальто. А сильный ветер, который дул со спины, сам накинул ей на голову капюшон.

Эмма шла пешком с работы. До дома ей было всего ничего, да еще в помощниках ветрила, который налетал и гнал вперед зазевавшуюся публику, гнал в дом, в уют.

Эмма с радостью подчинилась ему, хоть колючее его дыхание старалось забраться к ней под капюшон, и согреться там, у пушистой вязаной её шапочки.

Эмма еще раз подумала о том, что как изнежилось человечество, она сделала такой вывод, глядя на людей, которые старались уберечь себя от грубых порывов внезапной стихии, гнавшей их с широкой сквозной улицы. Одни держали шляпу на голове, другие супонились в капюшон, и всё двигалось и бежало.

И уже через полчаса Эмма входила в свой двор. Странный это был двор. Самый главный дом в нем, с окнами на набережную, занимали крупные местные чиновники.

Они выкупали целые этажи в свое время. И теперь, двор стал другим. Исчез богемный молодняк с первых этажей, исчезли лавки, и был спилен старейший в этом дворе тополь. Разом исчезли вороны, имеющие на нем гнезда, и воробьи почему-то тоже исчезли. Во дворе стало тягостно тихо, только рыкали по утрам заводившиеся “Мерседесы” и “Ауди”, развозившие своих хозяев на службу.

Эмма давно и быстро разлюбила свой двор, за эту гадкую тишину в нем, и особенно за фальшивую детскую площадку, со свежеокрашенной, и какой-то стерильной горкой на ней. Потому как детей у этих чинуш не было, то горка эта и качельки вносили какое-то впечатление искусственности и ненужности.

Эмма прошла мимо охранника, тощего, тщедушного, но с таким злым взглядом, что вид его внушал почтенный страх и удивление.

Эмма едва кивнула этому гневному служебному лицу и пошла к себе.

Закрыв за собой дверь, она разом погрузилась в тишину и тепло. Скинув пальто на вешалку, Эмма прошла в ванную, долго отмывала руки после улицы. Делала это тщательно и с любовью.

На кухне включила разом чайник и телевизор. И открыла ноутбук.

Все предметы были в её распоряжении и служили ей давно и исправно, подставляя плечо или мышку при поиске ответа на внезапный какой вопрос.

Эмма налила себе чай, взяла любимые сухарики. Все движения и передвижения её по квартире были крепко повязаны заученной давно моторикой. Они, движения, были легки и уважительно податливы. И оказывали одни приятности уставшему за день телу.

Эмма работала в библиотеке, она весь день каллиграфическим своим почерком заполняла карточки и расставляла их в каталожные ящики. Конечно, у них были и компьютеры, куда были занесены все фонды. Но картотеку никто пока не отменял. И Эмме эта часть в её работе особенно нравилась.

В дверь неожиданно позвонили. Эмма даже вздрогнула от этого забытого звука.

За дверью стоял молодой человек с букетом цветов и какой-то коробкой. Это была служба доставки, и Эмме за её подпись были вручены эти странные и неожиданные подарки.

Курьер исчез, а Эмма не спеша и в глубокой задумчивости прошла на кухню, чтобы достать вазу для цветов.

Она не спешила угадать дарителя, она боялась какого-то обмана и перепутанности. Ей всё казалось, что опять позвонит в дверь курьер и заберет, и скажет, что ошибся.

Но курьер не звонил, Эмма поставила цветы в роскошную, и единственную в её доме, вазу. Взяла в руки коробочку. Не без волнения открыла ее. Там лежала аметистовая фигурка таксы, выполненная с необычайной живостью.

Приславший это знал, значит, что Эмма собирает коллекцию такс.

Она вынула таксенка из коробочки и поставила его на полку к другим.

Такса была восхитительно исполнена, но Эмма всё еще не понимала, кто мог и с чем её поздравить. Букет из цветов был хоть и красивым, но банальным, и о пославшем его ничего не объяснял.

Эмма стала вспоминать, какое число было с утра. Да, никакое. Дата без “даты”. Ничего с ней в этот день особенного не происходило.

У Эммы заныли пальцы рук от волнения. Кто бы это мог быть. Возможно кто-то из благодарных читателей. Так и тогда не угадать – кто. Читателей было много, и они всегда были вежливы и благодарны.

Но тут позвонила давняя её подруга Соня. Она затараторила в трубку так быстро и так грозно.

Эмма включила видеосвязь.

– О! Уже стоят. Ну, сервис, уже получила. Ура. Эмма смотрела на взбалмошное лицо подруги.

– Еле успела, – продолжала подруга, – это мне прислал, ну, ты знаешь, поклонник, Юрий Павлович. Хорошо, что я была одна дома. Не застукал Федор. Был бы скандал. Я тем же курьером к тебе отправила для конспирации. А что там в коробочке?

Эмма смотрела на взъерошенную физиономию подруги, и пока она соображала и анализировала объяснения от нее, экран смартфона погас.

Эмма подошла к цветам, в нем вместе с розами совместили какие-то мелкие белые цветочки. Они были такими невзрачными, будто были созданы для того, чтобы оттенять настоящую силу красоты роз.

И они оттеняли прилежно.

Эмма подошла к полке, взяла аметистового таксенка в руки. Он был тяжеленьким и прохладным.

Но как этот незнакомец узнал, что она собирает коллекцию?

Не может быть такого совпадения. Не могло быть. Ведь не может быть, что подарки эти пришли в её дом просто так. Сбежали от чужой ревности и возможного скандала. К ней.

И Эмма вдруг поняла, что плачет и уже накидывает пальто в прихожей.

Она выскочила уже на совсем темную улицу. Пошла по ней. Ветер был таким же сильным и колючим, только Эмма этого совсем не замечала. Даже наоборот, ей казалось, что с ветром в неё входила новая какая-то сила. И она понимает, что вовсе она не отвыкла от всяких там “суровостей”, а что ей даже хорошо бывает от них.

Идя дальше и ловя капюшоном ветер, Эмма уже почти уверенно ощущала, что не бывает таких легкомысленных совпадений. И как бы там ни было, аметистовый щенок встроен в ее коллекцию теперь, как и этот ветер, который она тоже приняла. С его чудной справедливостью ко всему, и поворачивала к нему лицо, чтобы сдул он с её щек следы досады и слез по липкому этому поводу. А потом ее утешало то, что коллекция её пополнилась дорогим аметистом. Такая вот странная перекличка среди любителей такс случилась.

И это обстоятельство казалось ей таинственным и обещающим, тревожность его казалась Эмме очень почему-то привлекательной.

Яркая тетрадь,

27 декабря 2021

Эстафета

Она так и не научилась ходить одна. Все хотела ухватиться слева от себя рукой за опору, которая была у нее в обиходе много лет.

Вот и сегодня, выйдя из подъезда своего, она, проходя мимо баков с отходами, улыбнулась аккуратному сложенному столбику коробок от пиццы. У кого-то были гости. Она вздохнула и тут же поскользнулась на каком-то ледяном невидимом пятнышке. Долго балансировала у баков, будто танцевала, а когда, наконец, обрела устойчивость и вышла за ворота двора, настроение было окончательно убитое этим неловким маленьким происшествием.

– Не хотите ли за меня подержаться? – ее догнал пухлый мужчина в седых, будто заиндевевших усах.

Она даже не ответила, чуть в сторону сделала шаг, пропуская его мимо себя.

Инна шла незнамо куда. Просто не хотелось больше сидеть дома среди грязных тарелок и нечищенных кастрюль. Она сбежала на время от этой утомительной обязанности. Вышла из строя посудомоечная машина, а ремонт её обещали только в понедельник.

Вот, чтобы и скоротать этот длинный срок, Инна пошла гулять.

На улице уже вышло много люда, гуляли с детьми. Мимо проехал по проезжей части на велосипеде старик. Он держался очень прямо в седле, от этого казался высоким необыкновенно. Он легко крутил педали, пустяшно одолевая залежи снега под своими колесами. Боярская шапочка устойчиво сидела на его голове, и старик был очень красив. Инна даже оглянулась на его четкую уверенную фигуру.

И подумалось вдруг:

“Жаль, не поскользнулась здесь на переходе и не попала под колеса велосипеда этого красивого человека”, – Инна даже коротко хохотнула от этой неожиданной мысли.

И ей вдруг расхотелось идти дальше. Прогулка показалась ей наигранной, придуманной. Она зашла в магазин, сильно по-деловому накупила ненужных ей совсем продуктов и пошла домой с тяжелыми пакетами.

На переходе она вспомнила опять мужчину в боярке и на велосипеде, и ей еще больше стало жаль, что она не увидит его больше никогда. В этом большом городе, шанс был нулевым.

Инна вздохнула, не зная почему, и стараясь обходить все блестящие ледяные места, дошла наконец до своего дома.

Поставив пакеты с продуктами на широкий подоконник на кухне, она не спеша разделась и стала разбирать свой продовольственный груз. Что-то переложила в холодильник, что-то оставила на подоконнике.

Настроение почему-то ухудшалось все больше.

Инна вспомнила свое унизительное полупадение там, у помойки, и чуть не заплакала.

Столько лет уже прошло после ухода. А она всё ещё ходит одной половинкой. Беспомощной и неустойчивой.

Тут до глаз Инны дотянулась ручка грязной кастрюли из раковины. И всё, что лежало в этой раковине было давно грязным и оскверненным нерадивостью ленивой её хозяйки.

Инна решительно нацепила передник и шагнула к раковине. Зашумела громко струя воды из крана.

Этот процесс напоминал внешне какую-то неопределившуюся с названием битву. Но от этого не менее грандиозную и важную.

Вокруг Инны летали светлые пузырики мыльной пены, волосы ее расторчались в разные стороны, Инна посапывала от старания вначале, а потом запела под аккомпанемент журчащей воды.

Наконец, посуда сдалась и выстроилась ровной чистой горкой. А кастрюли сияющие, будто притворялись новыми, заняли свое место на полке.

Инна почувствовала что-то вроде счастья, убрав все и расставив, она опустилась на стул, любуясь проделанным.

Она подумала, что давно не испытывала такой простой радости. Оказывается обыкновенное такое дело может вырвать из этого уныния, как бы небытия будней.

“А может отменить вызов мастера? На фиг!” – подумалось ей.

“Зачем лишать себя такого, оказывается, удовольствия?”

Но она тут же отринула от себя эту революционную мысль.

Инна сварила себе кофе и, наливая себе его в чашку, опять вспомнила старика на велосипеде. Его общую и стройную загадочность. И его взгляд светлых глаз. Устойчивое желание в них быстрее доехать до кого-то.

И Инна увидела и поняла тогда еще, что куда бы не ехал этот крепкий старик, он всегда ехал к ней. Инна не могла толком сформулировать, но ей очень захотелось снова увидеть этого ладного целеустремленного велосипедиста. Но только из своего окна. И чтобы он ехал к ней.

Она удивилась этому странному желанию в себе.

И допивая кофе, она еще немного помечтала, а потом смирилась с действительностью, тихо опустилась на землю и решила не отменять мастера для посудомоечной машины.

И еще она подумала, хорошо бы купить велосипед. Но очнулась и укорила себя за забывчивость. Велосипед у нее давно был, она когда-то много путешествовала на этом виде транспорта. Но теперь это исключено. Разучилась, наверное. Инне не хотелось это проверять.

Она оглядела вымытую посуду, но она уже не радовала ее, и петь уже не хотелось.

Инна допила кофе, поставила грязную чашку в раковину.

Ну, и ладно. Завтра придет мастер и все наладит. А сегодня она свободна.

И тут очень кстати зазвонил телефон.

И это тоже было радостной новостью для неё. Не важно кто это был, главное можно было поговорить, узнать о чем-то и рассказать об этом дивном старике на велосипеде, который такой загадкой проехал мимо нее, и так поразил её.

Но звонила из другого города дочь и просила денег немного. У нее сломалась посудомоечная машина, нужно купить срочно новую.

Инна пообещала перевести деньги, но её очень поразило такое совпадение ситуаций.

И она решила перезвонить дочери попозже, чтобы узнать об истинном положении дел.

Инна боялась поверить в такие совпадения. Так не должно было быть.

Так и оказалось. Вечером дочь, тихо всхлипывая, призналась ей, что муж ушел, она сидит без денег, и ей очень плохо.

Инна долго выслушивала монолог дочери, а потом сказала:

– Учись ходить одна.

И это прозвучало как приговор.

Яркая тетрадь,

8 января 2022

Капель

Тишина не оставляет следов. Она стерильна.

И когда наступает, то хочется сбежать от нее немедленно и почему-то радуешься любому жизненному звуку. Вот чихнул во дворе ранний вставанец дворник Ашот.

– Ап-чха-а-а ! – он даже чихал с акцентом.

Ирина после бессонной ночи радостно вскочила навстречу этому приветливому звуку.

Она поняла, что можно начинать день, и не стыдно его начинать в такую темную рань, когда все слаженно еще спят, доверяя себя будильнику.

– Будь здоров, – машинально пожелала она Ашоту. И глянула в окно. Дворник уже скреб лопатой мокрый снег, прокладывая дорожку для народа, который встанет и побежит на службу к другим своим делам. Ирина вздохнула и пошла на кухню. Включила все разом – телевизор, кофеварку и зачем-то чайник. Все зашумело, загалдело новостями нового дня. И что говорить, Ирину этот день не очень-то радовал.

Ей предстоял визит в банк. Нужно было положить незначительную сумму денег. Всего-то. Но Ирина очень боялась этих походов, она сильно трусила, боялась входить в это огромное здание с внутренними колоннами и кафельным холодным полом.

Она понимала все, и про сильную охрану, и видеокамеры наблюдения внешнего и внутреннего. Но это всё Ирину не убеждало, она всегда сильно волновалась. Она конечно не могла попросить дочь проводить её, но такие походы с дочерью заканчивались всегда одинаково. Половина вносимой на депозит суммы оказывалась у дочери и служила её нуждам, в которых она всегда очень ловко убеждала мать.

Но до открытия банка было еще очень далеко. Поэтому Ирина не суетясь, со смаком, выпила кофе, вымыла до блеска чашку, почистила ситечко в кофеварке, посмотрела милый мультик по телевизору, полистала новости ноутбука.

Потом долго выбирала что ей надеть в этот визит.

Ирина даже себе не признавалась, что ходит туда исключительно за тем вниманием и обхождением, которое поглощало ее в вежливые руки и речи банковского клерка, постоянно назначенного для нее. И уж он старался. Ей очень нравилось быть его клиентом. Он знал ее имя и отчество, был очень общителен и любезен. Никуда никогда он не спешил и не терял своего клерковского достоинства, он умел проявить себя полноценным другом семьи и вызывал своим сильным, но ласковым голосом в Ирине полное доверие. Такой не обманет.

Ирина ходила в банк довольно редко, ей довольно сложно было собрать нужную нестыдную сумму для такого визита. И еще она ценила то, что в банке относились с пониманием к её любви к только наличным деньгам. Ирина выбрала темно-синий костюм, и достала свою старую норковую шубу. Легкую и нарядную. Она скрывала свой почтенный возраст. И надо сказать, что ей это удавалось лучше, чем Ирине.

Ирина вышла из дома и первой прошла по рыжей песочной тропинке, прорубленной Ашотом в это утро. Она поздоровалась с дворником, ответив на его очень вежливый поклон и стала осматриваться. Такси уже ждало ее, и она с веселой радостью поехала в банк.

Здесь не было пока никого. Стояла тишина. Огромные зеркальные столы возвышались посредине зала, и Ирине вдруг показалось, что они похожи на саркофаги. Она сама сильно удивилась такому сравнению и подошла к нужному своему окошку.

За стеклом сидела чужая женщина со скорбным лицом. Она безо всякого интереса спросила:

– Что вы хотели?

Ирина узнала от неё, что любимый её клерк Виктор – уволился.

Новость эта так поразила Ирину, что она, как рыба, беззвучно открывала рот, ничего при этом не выговаривая.

Кассирша теряла терпение:

– Не волнуйтесь так, я с вами поработаю.

Ирина, услышав такую терминологию, чуждую всему общению с достойным Виктором Павловичем, быстро ретировалась.

Она хотела было присесть за зеркальность стола, где она любила долго посидеть и понаблюдать жизнь этого таинственного дома – банка. Но, глянув еще раз на тяжелое саркофаговское достоинство стола, она испугалась вдруг и решительно покинула банк.

Ирина ехала на такси, совсем уж неожиданно для себя, к дочери.

Она была сильно раздосадована, что у нее сегодня не случилось деловое утро, о котором она так мечтала каждый раз, хотя на него деньги были.

Дочка слегка опешила от такого раннего ее визита, но тут же умчалась на плач ребенка.

Ирина сняла с себя шубу и долго думала, куда бы пристроить её. Вешалка была вся утыкана детской одежкой.

У дочери было трое детей, Ирина почему-то никогда не называла их внуками, а они ее – бабушкой.

Дочка кормила кашей самого младшего за специальным высоким столиком. Двое других сидели уже за общим столом и ели ту же кашу.

Ирина налила себе воды из чайника и нервно плюхнулась на стул рядом со старшим внуком.

– Мама, что случилось? – без интереса спросила дочь Валентина.

Ирина подробно, длинно и возмущенно рассказала о случившемся с ней в банке.

Валентина ничего не поняла, пожала плечами.

– Какая разница, кто тебя обслужит.

Ирина была сильно раздосадована непониманием дочери.

– Тебе не понять, – грустно констатировала она.

Она и себе-то боялась признаться, какой важности был для нее этот ритуал вклада денег и беседы при этом с Виктором Павловичем. Она чувствовала в эти минуты какую-то редкую свою значимость, и даже величие. И это состоянием было приятным и новым для нее. Обходительность, с которой Виктор Павлович поднимал ее в собственных глазах, очень нравилась ей. И каждый раз, относя даже незначительную сумму в банк, она ощущала себя постоянным членом какого-то тайного общества или клуба. Все от того, что от Виктора Павловича исходило чистейшее бескорыстное уважение к ней, и иногда – восхищение.

А теперь этого уже никогда не случится.

– Мама, кашу будешь?

Ирина только вздохнула в ответ.

Ирина вдруг потеряла интерес ко всему происходящему и пошла в коридор.

Надевая шубу, она увидела свое нерадостное лицо в зеркале и удивилась сходству его с потухшим лицом кассирши из банка.

– А чего приезжала? – спросила дочь.

Ирина достала из сумки конверт с деньгами, который ей не предъявил волшебства общения с Виктором Павловичем, и отдала его дочери.

И сразу почувствовала облегчение, от того, что поняла, она больше не сможет пойти в банк, и не станет копить деньги для визита туда.

Банк для неё лопнул. Она криво так улыбнулась.

– Купи что-нибудь детям.

Увидев на глазах дочери намек на слезы, Ирина быстро вышла из квартиры. Уже на площадке было слышно ей, как заплакал младший, и нежное сюсюканье с ним дочери.

Ирина вышла на улицу. И пошла пешком домой, хотя это было достаточно далеко. Но ее это не пугало.

Светило солнышко, и в его лучах быстро стройнели сосульки, свисавшие с крыши дома.

“Невероятная солнечная диета”, – подумала она о худых сосульках.

Ирина давно не ходила пешком. Шуба была тяжеловата для такой погоды, и вдруг Ирина увидела на ярком солнце, как облезли обшлаги рукавов. И воротник тоже был битого вида. И она подумала, что пора отдать шубу эту соседке Нонне, которая давно смотрит на нее с вожделением.

А в банк она может пойти и в пуховике. Хотя Ирина знала уже, что это будет совсем не скоро.

И то, если об этом попросит дочь. У нее вечные финансовые разлады.

Ирина думала еще о том, что за жизнь она проживает, если увольнение какого-то клерка сподвигнуло ее на поступки совсем несвойственные ей раньше.

И эти перемены в себе она наблюдала хоть и настороженно, но с возможной радостью.

Ей капнуло на лицо с сосульки. И потекло по лицу.

Ирина вытерла лицо ладошкой, а со стороны можно было подумать, что она плачет.

Яркая тетрадь,

14 января 2022

Птах !

У Вовки было так много жизни, что он не знал, куда потратить время этой самой жизни. Свободное – оно казалось ему обузным и скучным, сильно тяготило его, двадцатилетнего молодого человека.

Он донимал всех вопросами о смысле этой жизни, от него отбивались как могли – кто иронией, кто сарказмом, кто отшучивался.

А Вовка злился на невнимание к себе, случился, в результате, мрачным нахохленным типом, не вызывающим никаких симпатий у окружающих.

Сегодня мать пристала к нему с просьбой, ей нужно было на рынок. Это был особенный какой-то день в её непостижимом нравственном календаре, когда надо было отпустить птиц на волю. А для этого их нужно было сначала купить на птичьем рынке, доехать до ближайшего парка и только там выпустить из коробки.

Сколько Вовка помнил себя, в семье в этот день выпускали пернатых. Пока Вовка был маленький, то ему давали в руку птичку, и он ее выпускал в открытое для этого окно, хотя на улице было еще довольно холодно.

Вот и сегодня мать растолкала его в теплой постели и попросила очень робко – съездить с ней за птицами.

Вовке было тошно и зло от её тихой просьбы, но отказать он не посмел почему-то, и они поехали.

Самое странное, что дивило Вовку, всю обратную дорогу до парка, птицы в коробке сидели тихо-тихо. Будто понимая, как хорошо решится их судьба. Хотя в коробке их было не меньше пятнадцати особей.

Но сегодня случилось непредвиденное. Один птах с красной грудкой было взлетел со всеми, но будто споткнувшись о дерево, упал и побежал по талому снегу.

Вовка рванул за ним, поймал. В ладони громко стучало что-то – Вовка даже представить не мог, что так может громыхать сердечко тощей маленькой птички.

Делать было нечего. Птаха засунули опять в коробку и повезли домой.

Вовка, еще оглянувшись, увидел, как выпущенные только что птички, весело чирикая, купались в ближайшей подталой луже. Старательно так купались.

Так птах стал жить в семье.

Купили клетку побольше, вернее самую большую, которая только нашлась с кормушкой, поилкой и всякими жердочками.

Вовка с унылым ворчанием и сильным недовольством, приволок эту клетку из зоомагазина. Она оказалась тяжелой и отбила ему сильно ноги, пока он тащил ее.

Снегирь был запущен в свой дом. Ему было насыпано семечек, налито воды в поилку и ванночку, чтобы тоже мог купаться, как те в парковой холодной луже.

Мать все хлопотала, устраивая птаха поудобнее, а Вовка быстро остыл к этому зрелищу.

“Загадит всё”, – только и подумал он о случившимся событии.

Он ушел к себе и забыл о птахе напрочь.

Не тут-то было. Утром мать сказала отвезти птаха ветеринару.

Вовка, ворча недовольно, подошел к клетке, и вдруг услышал короткий гортанный звук, на который он почему-то тут же ответил.

– Привет?

Снегирь выдал короткое, но очень выразительное чириканье.

– Не волнуйся, все будет хорошо, – поддержал разговор Вовка.

Ветеринар нашел, что птица просто очень замученная, прижег ей перекисью ранки под крыльями, прописал клюкву и семена. И они благополучно вернулись домой.

Причем Вовка туда и обратно доставил птаха в своей перчатке, спрятав на груди под курткой.

Птах оживал прямо на глазах. Оживал и Вовка. Он мог подолгу стоять у клетки Птаха и задавать ему вопросы, выслушивая ответы в стиле рэпа.

Вовка так и стал называть его – “рэпер”.

У рэпера был прекрасный аппетит, он обожал купаться, и надо сказать, что Вовка без всякой брезгливости чистил и мыл посуду в его клетке.

Птах стал вылетать на короткие дистанции по комнате. Расстояния были с каждым днем все длиннее. Птах явно окреп.

Вовка теперь вставал рано, бежал в комнату с клеткой, плотно закрывал за собой дверь. И там велось таинственное общение, нарушать которое не смел никто из членов семьи.

Иногда Вовка брал у матери саговый веник и катал снегиря по дому. Тот важно сидел на венике и внимательно осматривал пространство вокруг себя.

– Может пора выпустить? – предложила внимательная матушка.

– Рано еще. Слаб! – возражал Вовка, ставя свой диагноз.

Вовка знал, о чем говорил. Уже неделю он держал клетку и форточку в комнате открытой. Давая возможность Птаху выбрать. Улететь или остаться. Но каждое утро Вовка находил Птаха на жердочке в клетке, где он доверчиво спал.