Моран дивий. Стезя бесплатное чтение

I

Малиц, князь Зборуча, с привратной башни крепостной стены, окружающей его город, наблюдал за подготовкой штурма. Вражеские орды с утра прирастали бесконечной черной тучей, размещали камнемёты, занимали позиции, сбивали бродник через речку Иницу. В стылой ноябрьской серости река, обнимавшая городские укрепления, казалась тощим неповоротливым больным червяком, серое тело которого сейчас легко будет раздавлено мощной пятой непобедимых гучей.

Свирепые и многочисленные племена из-за Волотских гор, страшные и беспощадные, держащие в страхе полянские земли последние несколько лун, пришли сегодня и к стенам его города.

Кровавый след, что успел проложить за собой этот странный народ, был красноречивей речей бродячих сказителей: за три месяца восемь городов и бесчисленное множество селений были сожжены, а пепелища посыпаны солью. Княжеские семьи вырезались полностью и целенаправленно – ни плена, ни заложников, ни красавец-княжон в гаремы, ни младенцев в знаменитое войско Верных Псов при вожде. Ветвь князей Поморанских перестала существовать. Как перестали существовать люди, жившие на их земле.

Случайно спасшихся и добравшихся до Зборуча было невероятно мало. Их спасение, кроме как чудом, по-другому не называли. Гучи не оставляли в живых никого.

Об этом диком народе на восточной стороне Волотских гор было известно немного. Их племена всегда жили обособленно и никого из чужаков не допускали в свои земли. Купцы, изредка имевшие с ними дело в приграничье, рассказывали невероятные вещи. Настолько невероятные, что умные люди, пересказывая их, уверяли, смеясь, что делить эти россказни стоит даже не на два, а, по крайней мере, на пятнадцать.

Говорили, что бог, которому они поклоняются, слеп и кровожаден. Ему нужно много человеческой крови, а когда он голоден – не разбирает между своими и чужими. Поэтому гучи стараются предупреждать желания божества и напоить его кровью соседних племён прежде, чем он обратит гневный взор на детей своих. Будучи невоздержан и ненасытен, бог гучей повелел своим рабам жить в аскетизме, не копя добра и не нежа тела – об их умении спать на сырой земле и о неразборчивости в еде поляне сочинили немало развесёлых басен.

И где теперь эти сказочники?..

Никто и подумать не мог, что со стороны враждующих между собой, разрозненных племен, угрюмых одиночек, объединённых только безусловной преданностью своему столь же угрюмому богу, может исходить серьёзная военная опасность. Казалось невероятным, что они могут организоваться в значительную силу, создать из этой силы полноценное войско, привлечь достаточное количество солдат – ибо чем заинтересовать того, кому ничего не надо?..

Но глаза не обманывали князя – гучи пришли. И пришли не ордой дикарей, а монолитным, тренированным, дисциплинированным и хорошо вооружённым войском. Скоро эта чёрная сила, как стая саранчи, накатится на его город, оставляя после себя пепелище…

Малиц не обольщался. Рассчитывать ему не на что, силы слишком не равны. Понимали это и жители Зборуча. Многие озаботились покинуть город ещё неделю назад, как только стало известно, по какому пути двинулись гучи от разорённого Поставца. В городе остались дружина князя и ополчение.

Отец из стольного Угрица прислать помощь не успевал. А, может, по здравом размышлении, и не собирался этого делать. Возможно, Зборуч он уже похоронил. Вместе с сыном и его семьёй. Он ведь прекрасно понимал, никакая помощь не спасёт сейчас ни обречённый город, ни положение дел. Теперь он, наверняка, спешно собирает все доступные силы – и собственные, и союзные – вокруг Угрица. Может, и братья Малица, к которым тот также слал безответные послания с просьбой о помощи, отправились с войском к отцу.

Помощь пришла только из соседнего СебрЕвеца, от княжевшей там сестры Малица Ванески. Она сама привела свою дружину к Зборучу и теперь стояла рядом с братом в полном воинском облачении.

У полян женщины сражались. Народ, обживающий земли на перекрёстке миров, всегда должен быть готов их защищать. А в желающих эти земли воевать недостатка не было никогда. Стычки, сражения, походы, осады и штурмы городов, набеги кочевников – редко боги даровали народу мирное лето. Поэтому женщины полян, так же, как и мужчины, изучали искусство владения оружием. Само собой, в размерах, определяемых происхождением. Если необходимый набор умений для крестьянских или мещанских дочерей включал в себя сносное владение боевым топором и пращой, стрельбу из лука, то женщины княжеского рода были полноценными воинами. С обязательным условием боевого крещения.

Женщины, конечно, не участвовали в боях постоянно, кроме тех немногих, кто сделал воинскую стезю своей судьбой, отказавшись от замужества и материнства. Но в тяжёлые времена, когда сильный и многочисленный враг угрожал их землям, их дому, помощь полянских воительниц оказывалась не лишней.

Уходя в бой, матери семейств прощались с детьми, оставляя их на старшую в роду, надевали кольчугу и обрезали косу. Вместе с косой женщина отсекала свою прежнюю жизнь, оставляя себя без прошлого во имя настоящего, дабы не тяготило над её решимостью сожаление о брошенных детях, о родном доме; чтобы её воинских дух не смущали картины прошлого счастья мирной жизни; чтобы не дрогнула она, стремясь сберечь собственную жизнь в ущерб общей цели.

Если женщина не возвращалась из боя, Макона принимала её в свои объятия как воина, погибшего за землю свою – без ошибок и грехов прошлого. Если возвращалась с победой – небесные пряхи начинали ткать для рождённой повторно новый узор жизни на новом полотне отрастающих волос.

…Малиц покосился на Ванеску. Коротко остриженные светлые волосы чуть виднеются из-под шлема. Голубые льдистые глаза осматривают открывающуюся со смотровой площадки панораму спокойно и отстранённо. Она тоже всё понимает. Ещё с утра княжна принесла требы прощания Сурожи и требы встречи Маконе. Она готова умереть.

А вот готов ли Малиц принять её жертву?

Князь задумчиво смотрел на сестру. Безусловно, хороша, хоть и намного старше его. Правда, хороша не мягкой женской, а какой-то монументальной красотой. Слишком жесткие черты лица, слишком загорелая и обветренная кожа, слишком холодные глаза, слишком натренированное, сильное, почти мужское тело. Всё еще гибкое и лёгкое, несмотря на возраст.

… Князь был не похож на сестру. Последыш, рождённый во втором браке Угрицкого князя с юной дочерью хана суран, вообще мало походил на полянина. В его облике было много от крови матери – смуглый, чернобородый, с высокими скулами и ястребиным носом, он, тем не менее, унаследовал от отца более, чем казалось на первый взгляд: упорство, железную волю и беззаветную ярость в бою. Он не был обделён подвижным умом, и с возрастом, возможно, так же, как и отец, мог бы назваться Мудрым. Но судьба, видимо, решила не давать ему этой возможности и оставить молодым навеки.

Ванеска, обременённая властью и потому не народившая собственных детей, привязалась к младшему брату, как к сыну. После смерти его матери, княжна забрала Малица к себе в Себревец, где воспитывала до возраста перехода. После отправила к отцу. Там он прошёл все положенные испытания и был отправлен в свой первый поход под началом опытных воевод…

Когда Малиц увидел у стен Зборуча стяги Себревеца – его душа ликовала. Все-таки, он не один! Есть на свете родной человек, который никогда не откажет ему в помощи и в последний страшный час будет с ним рядом, поддержит, подскажет, как в детстве. А потом прикроет спину. А, может, и закроет глаза.

Но после первого тёплого чувства его охватил холодный ужас совершённой им непростительной ошибки. Что он наделал? Что им двигало? Страх, которым заразили Зборуч спасшиеся из Поморанских земель? Неумение просчитать последствия своих поспешных решений? Словно незрелый отрок попытался он спрятаться за спины своих родных, ринулся искать у них помощи и защиты. И только потом, поняв, что никто не придет его спасать, он увидел всю неуместность и даже опасность своих призывов для самого существования полянских земель.

Пришла только Ванеска. Он подставил её. Потому что ему она отказать просто не могла.

«В этом слабость женщины у власти, – подумал Малиц. – Для неё родственные чувства и ответственность за родную кровь оказались выше трезвого расчёта. Теперь понятно, почему поляне с неохотой сажают на княжение женщин – даже самых мудрых и опытных…»

Себревецу, правда, особо перебирать было не гоже. Маленькое селение, волей случая внезапно оказавшееся на новом торговом тракте, он только начинал развиваться и отстраиваться как город. Когда на вече встал вопрос о необходимости в быстро богатеющем поселении военно-административной власти в лице князя и его дружины, жители стали перебирать знаемые ими кандидатуры из медвежьих углов и дальних закоулков, не претендуя на успех в сильных княжеских домах. После того, как пара неудачных князей были изгнаны из города, тут-то и явился в поселение князь Угрицкий благодетелем и предложил свою дочь. И предложил весьма настойчиво. Он уже видел перспективы городка. Жители тоже увидели перспективы получить на княжение представителя сильного рода. Погоревали, конечно, что представителем этим была баба, но отказать не решились. Баба, вроде, не глупая и деятельная, дружина большая, а князь уж очень убедителен.

Баба, действительно, оказалась не глупа. Уходя из Себревеца в Зборуч, она все сделала правильно. Собрала крепкое ополчение и с частью дружины отправила в Угриц. Жителям была оказана помощь в оставлении города. Княжна понимала, что оборона её маленького городка бессмысленна даже против гораздо менее значительных сил, нежели нынешние гучи.

Малиц уже думал, уже неоднократно думал о том, что так же должен был поступить и он. Но…

Молодой князь, впервые выкрикнутый вечем в большом богатом Зборуче, считал, что ему несказанно повезло. Братья в его годы только воеводствовали при отце, а он уже княжил. И вот теперь решиться всё потерять? Если он сейчас, пренебрегая договором с городом, оставляет его и бежит – его карьере конец. Больше ему не бывать князем ни в одной Полянской земле!

Сейчас он смотрел на собирающихся под стенами врагов и спрашивал себя – а быть ли теперь самой Полянской земле? Вот каков возможный исход происходящих сейчас событий. Вот что стоит на карте. Почему Ванеска это поняла вовремя, а он нет? Почему он до недавнего времени продолжал мыслить категориями личного, категориями карьеры, общественных договоров, честолюбия? Пока он сражался со своими амбициями и сожалениями, пока терзался сомнениями и пытался найти наилучшее решение, стало слишком поздно. Теперь они все – он, его дружина, его семья, Ванеска – все погибнут совершенно напрасно, обороняя город, который спасти невозможно. Ошибка за ошибкой… Ох, не рано ли он стал князем?..

– Ванеска, прости, – сказал он тихо, глядя на растущую внизу чёрную опухоль гучей.

Сестра промолчала.

– Если мы откроем запорные ворота на Инице, – спустя время спросила она, – какой силы поток это сможет породить?

– Он будет достаточно сильным, чтобы смыть переправы и докатиться почти до стен города.

Княжна кивнула.

– Люди на воротах посажены в захоронах, – продолжил Малиц, – связь с ними есть, ждут нашего сигнала.

– Откроем ворота, когда гучи частично переправятся. Тех, кого не притопит, добьём на нашей стороне. А тех, что переправляться как раз будут, и добивать не придётся.

Княжна снова помолчала.

– Мы погибнем не зря, Малиц, не думай так. Мы заберем с собой столько этой сволочи, что у Маконы нам будет не скучно. А Угрицким князьям будет легче справиться с заразой.

Она повернулась к брату, притянула его за плечи и прошипела в лицо с внезапно прорвавшейся сквозь обычную холодность ненавистью:

– Каждый убитый нами враг, Малиц, это шанс для полян. Каждый дополнительный час, проведённый ими под Зборучем – шанс на победу для отца. Поэтому мы будем убивать этих тварей, пока будут подниматься наши руки, а потом, когда руки устанут, будем зубами вгрызаться им в горло. Мы не остановимся, брат! Ты слышишь меня? Ну-ка, встряхнись! Перед тобой – нелёгкая задача. Или ты надеялся на героическое самоубийство? Ну, нет! Смерть в бою мы ещё с тобой должны заслужить! И только когда мы её заслужим, мы откроем городские ворота и радостно пойдём в свой последний бой!

– Чем мы их задержим кроме Иницы, сестра?

– Есть у меня для них ещё пара сюрпризов. О! Эти загорские говноеды ещё запомнят Зборуч, поверь мне!

Ванеска резко отстранилась и ударила кулаком в кольчужной перчатке по бревнам башни так, что дерево загудело.

– А теперь иди, князь, и сделай то, что давно должен был сделать. Не совершай ещё одной ошибки…

Малиц без объяснений понял, о чём речь. Они обменялись с сестрой долгим взглядом. Ему стало легче – он не увидел в этом взгляде осуждения. Легче ему стало ещё и от того, что, наконец, закончилась пора метаний и сомнений, пора неизвестности. Наступило время действовать. И это, как ни странно, дало ему долгожданную решимость и собранность. Он уверенным шагом направился к лестничному колодцу.

Его задержал хранитель.

– Князь, всё готово для обряда. Могут служители созывать народ?

– У меня нет времени, – резко бросил Малиц на ходу. – Проведите обряд сами.

Хранитель нахмурился.

– Это неуважение к богам, князь, – заметил он ему вслед. – Ты хочешь посеять в сердцах своих людей смуту накануне их последнего боя?

Малиц резко развернулся.

– Неуважение к богам? – переспросил он со злостью. – С чего мне почитать богов, которым я безразличен? Или ты не видишь, жрец, что боги оставили нас?

Служитель богов даже бровью не повёл. Он стоял по-прежнему строгий и непоколебимый, как скала.

– Боги не оставили нас. Они нас направили. Во времена великих бедствий им приходится думать обо всём народе, о сохранении рода и крови. Приходится жертвовать частью, дабы сохранить целое. Разве ты осуждаешь отца, который не прислал тебе помощь? Ты ведь понимаешь, почему он это сделал?

– Ты забываешься, жрец!..

– Разве не было у тебя времени и возможности покинуть Зборуч? Почему ты остался его оборонять? Может, боги указали тебе этот путь?

– Радмир, – раздался голос Ванески. Жрец опустил пламенный взор, которым прожигал князя, долу и медленно повернулся на зов. – Ты же видишь, князь занят на подготовке обороны города. Он не может отвлекаться. Я проведу обряд. Распорядись.

Жрец чуть заметно кивнул и посмотрел вслед удаляющемуся князю, стремительное и легкое тело которого скоро должно стать изрубленным хладным трупом. Без чувств, без мыслей, без сомнений, без души. Старому жрецу было жаль этого так и не успевшего повзрослеть мальчишку…

* * *

Я проснулся уже давно. Лежал в постели, прислушиваясь к грохоту ветра, бьющегося о бетонные стены многоэтажки. От его порывов дребезжали стёкла. Жалобно стеная, он подхватывал дождевую воду, и яростно кидал её в окна пригоршнями гороха.

Комнату очень медленно заполнял тусклый серый рассвет. Ноябрьский. Как в моём сне.

Я тяжело спустил ноги на пол и закурил. Этот сон снился мне давно. В последнее время всё чаще. Обрывки, обрезки, фрагменты – из них я потом, почти бессознательно, складывал цельную картину, рассортировывал в хронологической последовательности. Панораму готовящегося штурма Зборуча я изучил во всех ракурсах, во всех подробностях. Словно сам стоял рядом с князем.

Вот уже четыре года подряд, по ночам я поднимался на осточертевшую мне привратную башню и наблюдал иногда новые, иногда повторяющиеся сцены, ракурсы, диалоги, мысли… В знакомый сюжет вклинивались видения детства Малица, или княжение Ванески в Себревеце, или сценки из жизни осаждаемого Зборуча, или подробная панорама его укреплений. Иногда я сидел в захороне вместе с диверсантами на шлюзах Иницы в ожидании сигнала для их открытия. Иногда вместе с Хранителем проходил в храм, внимая непонятным для меня речам и церемониям и осматривая ничего не говорящее мне убранство и изображения. Иногда выходил за ворота и бродил среди молчаливых, мрачных гучей, наблюдая их жутковатый быт и безуспешно стремясь отыскать предводителей огромного войска.

Эти странные сны были яркими, осязаемыми, живыми. С каждым годом они все плотнее вплетались в реальность, образуя с моей жизнью причудливую вязь. Где заканчивался сон и начиналась жизнь, какое чувство, какое ощущение принадлежит мне, а какое навеянным грёзам? Это неопределенность мучила меня, я ощущал себя потерявшимся между двумя мирами. Но и опасался эти миры соединить. Казалось, если я перестану пытаться их разграничить, то сам себе признаюсь – я свихнулся. Я всего лишь новый постоялец психиатрической клиники. Моя койка, где-то между «наполеоном» и словившим "белочку" дядькой, меня ждет. СтОит только по дороге на работу свернуть в сторону районной поликлиники.

Но я знал, что никогда этого не сделаю.

Меня пугал даже не столько факт моего возможного безумия, сколько вероятность, начав лечение, потерять шанс на развязку мучавшего меня столько лет сюжета. А самое главное – не узнать его значения. В развязке, наверняка, сюрприза нет. Я был уверен, впереди – страшная гибель Зборуча, глядеть на которую, может, еще четыре года у меня не было особого стремления. Но значение… Не знаю, на что я надеялся. Может, рассчитывал, что в конце фильма режиссёр выведет некую мораль, которой я удовлетворюсь? Глупо… Но как узнать зачем мне послан этот сон? За что?

Этого я не знал. Зато знал, с чего начались эти сны. Знал, когда через мою жизнь был прочерчен рубеж, разделивший её на «до снов» и после. И, кстати, был человек, которому я мог задать эти вопросы. Правда, без права на ответ. Так что смысла в этом всё равно не было. Поэтому приходилось думать самому. И в поисках разгадки я всё чаще возвращался мыслями к событиям четырёхлетней давности.

* * *

С Тимофеем Бадариным мы вместе делили комнату в университетской общаге. Учились на разных факультетах, но это не помешало нам крепко сдружиться. И провести незабываемый первый студенческий год так, как и положено настоящим студентам: в угарном гудеже между сессиями и лихорадке экзаменов.

Тим мне нравился. Он был цельным и надежным мужиком (по-другому и не скажешь, хоть и было тому мужику всего восемнадцать) и обладал абсолютной сверхъестественной реакцией в непредвиденных ситуациях. До сих пор частенько вспонимаю, как ловко ему однажды удалось выдернуть из-под колес спортивного порше школьника и одновременно метнуть вслед пронёсшемуся по пешеходному переходу автомобилю бутылку лимонада, которую он держал так кстати в руке, облегчая с ее помощью утреннее похмелье. Никто из прохожих, мне кажется, не успел ни увидеть, ни понять что произошло – настолько внезапным и стремительным было действо. Услышали только звон разбитого стекла и завизжавшие тормоза нарушителя. Я был восхищен. Но тогда даже не задумался, что подобная реакция должна быть плодом целенаправленных тренировок. Просто случайность…

Учился он легко и непринужденно, не прикладывая к тому особых усилий. Также легко относился к жизни. Казалось, хотя он это особо не демонстрировал, что все проблемы, которые мучают людей, их устремления, их желания, все, что мы привыкли рассматривать в качестве жизненных целей – его не интересовало совершенно. Он ничего не планировал на будущее и ни к чему не стремился. Иногда казалось, что студенческая жизнь, учеба – это для него необходимая повинность, жизнь в заключении, которую он по возможности пытался сделать более или менее сносной.

Моя древняя животная сущность, спрятанная в человеке цивилизованном не так уж и глубоко, как нам зачастую кажется, признавала в Тиме вожака. Что и говорить, я проигрывал ему, как личности, по многим статьям, честно себе в этом признаваясь. И по-юношески ужасно гордился тем, что он считал меня своим другом.

Поэтому, когда на летних каникулах он предложил погостить мне в доме его родителей, я с удовольствием согласился.

Мог ли Тим предположить чем эти две недели обернуться для всей моей жизни? Знал ли он? Не думаю. Скорее он так же, как и я, ступил в то лето на предназначенную нам обоим дорогу с завязанными глазами…

* * *

Малая родина Тима, поселок Юрзовка, прилепился к самой северной границе нашей области. Шесть часов рейсовый автобус пилякал до райцентра, заворачивая на каждый полустанок, подолгу "выкуривая" и выгуливая пассажиров. На конечной меня встретил Тим на старых отцовых "жигулях" и сразу свернул с вполне себе неплохого шоссе на грунтовку.

– Так быстрее, – обнадежил он и запетлял по пыльному степному проселку, оживленно пересказывая мне свою последнюю рыбалку.

– Офигеть, – поразился я, глядя на бесконечные переплетения, узлы и рогатины дорог, – как ты здесь ориентируешься? У тебя навигатор в голове? Я бы давно заблудился…

Через полчаса прыжков по ухабам мы были вынуждены признать, что я таки «накаркал», и остановиться.

Тим заглушил мотор, мы вышли из раскалённой машины и сразу попали в объятия вечерней степи. Горячий предзакатный воздух был густым словно суп, настоянным на травах и горячей пыли. Солнце садилось за кромку горизонта, устроив в небе феерию сюрриализма, перемешивая и перетряхивая калейдоскоп с красками каждую минуту.

Неподалеку от дороги, на холмике возник рыжий суслик. Он посмотрел на нас одним глазом. Потом повернул голову, посмотрел другим. Задрал смешной нос к небу, задвигал им, принюхиваясь, и истошно заверещал.

По дороге кто-то шёл в нашем направлении. В сумерках удалось разглядеть женский силуэт. Путница приближалась быстро. Это была женщина средних лет, с крепкой плотной фигурой и открытой улыбкой. На голове у нее был повязан платок на малороссийский манер, простое ситцевое платье смотрелось на ней так органично, что представить на его месте другую одежду было весьма затруднительно. Несмотря на всю эту её органичность, неуловимо ощущалась в ней какая-то странность. Что мне показалось в ней странным?..

– Тим, я спрошу дорогу…

И уже было рванул навстречу женщине, но Тим неожиданно сильно перехватил меня за локоть.

– Подожди, сам спрошу.

В его голосе явственно слышалось напряжение. Я взглянул на него с недоумением. И тут же перевел взгляд на подошедшую. Она со вздохом явного облегчения поставила в пыль оцинкованное ведро с картошкой, которое несла в правой руке. Левой она под мышкой зажимала кочан капусты.

– Ну, что, сынки, заплутали? – улыбаясь спросила она. – Может, помочь?

– Себе помоги, – буркнул Тим. – Нам твоя помощь без надобности.

– Что ж ты так? – улыбка женщины прокисла. – Разве таких слов заслужила старая женщина, предложившая помощь заблудившимся соплякам?

– Я не просил у тебя помощи.

– Ну так попроси. А если ты домой не торопишься, может, товарищ твой устал, может, он не будет кабениться, попросит тетку проводить его в деревню…

– Не попросит, – резко оборвал Тим. – Никто не ждал тебя. Зачем ты вышла в степь?

Женщина прищурилась.

– Я странница перехожая, хожу-брожу лесами-степями, горами-пригорками. Судьба меня ведет, беда зовет. А боле ни у кого я разрешения не спрашивала, у тебя, Тимофей свет Сергеич, и подавно не спрошусь.

– Вот и пусть твоя судьба тебя к твоей беде ведёт. А чужую стороной обходит.

Тим распахнул дверцу пассажирского сиденья, не отпуская моего локтя, и буквально затолкал меня в машину. Обойдя капот, он взялся за ручку двери.

– Так твоя-то беда ближе. Рядом с тобой она, Тимоша, – услышал я через открытое окно.

Тим завел машину, и мы рванули в сумерки наугад, наблюдая как в свете фар порскают в стороны степные зайцы.

* * *

Дом Бадариных не вписывался в основную застройку поселка. Старый, деревянный, в кружеве замысловатой резьбы, со ставнями, мезонином и низами, – он выделялся словно породистый и степенный волкодав среди суетливых дворняжек.

В отличие от соседей, соревнующихся друг с другом в нелепости пристроек и безликой отделке сайдингом, Бадаринский дом был словно сам по себе, вне времени и пространства. Он не выпячивался – с улицы его было не разглядеть, за огромными старыми орехами виднелась лишь его резная высокая крыша. Он открывался только приглашенным, тем, кто, миновав массивные, рубленые из дубового тёса ворота с деревянными маковками, проходил по бетонной дорожке, мимо цветников и грядок, мимо опутанного виноградом навеса летней кухни. Избранным открывался он в своей красоте и затейливости, протягивая навстречу крыльцо-ладонь, чисто выскобленное, с покрашенными в яркие цвета перилами, столбиками и виньетками. Он был необычен, но в то же время естественен. Он говорил: "Я – Дом, такой, каким Дом и должен быть. И если вы раньше думали по-другому, теперь-то понимаете что к чему".

Тим рассказывал, что дом принадлежит уже нескольким поколениям семьи со стороны матери. Ее предки живут здесь уже около трехсот лет, с тех пор как в Диком поле люди стали селиться активнее, поскольку набеги степняков становились всё реже и жиже. И ее же усилиями он сохраняется по возможности в неизменном виде. Газовую трубу и ту провели с тыла, припрятав в зелени. Водопровод и электричество тоже постарались привить старику наименее безболезненно и незаметно, демонстрируя всяческое уважение.

– Дом для нас больше, чем член семьи, – разоткровенничался как-то Тим. – Он дает нам защиту, мы ему обязаны.

Мне его пьяные разглагольствования показались тогда сентиментальной чушью. Я пропустил их мимо ушей. Меня занимали совсем другие мысли, те, которые и должны занимать студента восемнадцати лет: зачеты, девушки, хард-рок и где, блин, взять денег на сегодняшний ужин…

Откуда же мне было знать, что пройдет не так много времени, прежде чем я совсем по-другому начну воспринимать его случайные откровения.

* * *

Дом я увидел во всем блеске его старины и необычности только на следующее утро. Проплутав по степи, пока не выбрались, наконец, в места знакомые Тиму, мы добрались до места далеко за полночь. Пробравшись тихо, не зажигая света, чтобы не потревожить домашних, наверх по скрипучей лестнице, повалились совершенно без сил на уже заботливо приготовленные постели.

Кто была встреченная нами женщина, и почему Тим отказался принять у нее помощь, он мне так и не признался. Не скажу, чтобы я сильно настаивал, решив, что тетка – возможно, соседка, с которой Бадарины не ладят: дело соседское – дело известное. Тут такая вражда на почве столкновения интересов может развиться, что шекспировские кровники нервно курят в сторонке.

А нет – так мало ли причин? Я как-то вообще от природы не любопытен, а вечерняя история меня совершенно никак не заинтересовала. Даже необычная манера разговора главных действующих лиц вчерашней встречи лишь позабавила. Видно, тетка с юмором, просто стебалась над нами, ну а Тим отвечал в тему – ему палец в рот не клади.

… Когда утром я открыл глаза, Тима уже не было. Зато было солнце. Полная комната солнца – с дрожащими на потолке солнечными зайчиками, кружащимися в центре комнаты солнечными пылинками и даже запахом солнца.

Я огляделся. Комната была небольшой. Стены обшиты досками. Их совершенную теплоту не стали пачкать никакой современной отделкой. Две стареньких софы у противоположных стен, на которых мы с Тимом спали. Письменный стол, несколько полок с книгами, пианино, коврик на полу. Вот, собственно, и всё.

Хотя нет, не всё. На стене, на вбитых в доски гвоздях висела настоящая балестра, хоть и видно по всему – самодельная; кожаная потертая сумка с болтами к ней; широкий охотничий нож в самодельных же ножнах. Кожаные чехлы выглядели старыми, но еще крепкими. На коже местами сохранились следы украшавшей ее когда-то вышивки, но узор уже почти не угадывался.

Выбравшись из-под одеяла, я прошлёпал босыми ногами по нагретым солнцем половицам к стене с оружием. Провел ладонью по гладкому деревянному ложу, потрогал пальцем упругие металлические дуги. Невнятное ощущение зрело у меня в груди. Что это было? Когда я снял со стены ножны и мягко потянул из них холодную сталь спрятанного оружия – я понял: меня накрыло благоговение перед древностью и несомненным предназначением увиденных мною вещей. Я не знал наверняка, но чувствовал: это оружие не было сувенирной поделкой или экспонатами коллекции. Оно служило для того, для чего изначально оружие и создавалось. Я поднес клинок к носу и вдохнул запах железа и крови.

– Нравится?

Тим стоял у двери, руки в карманах, прищурившись, внимательно смотрел на меня.

– Боевое?

– А то как же! Воюю с консервными банками за сараями…

Тон, которым он это сказал – легкий и насмешливый – меня обескуражил. Он моментально разрушил особое настроение приобщения к чему-то. Вот только – к чему?

Я как-то смотрел фильм, где в течение всего действа сюжет старательно нагнетал ощущение таинственного, ощущение мистической загадки. И вот, когда я, как зритель, с радостной готовностью уже начал осязать тайну, по спине побежали мурашки мистического восторга, – бац! – неудачный режиссерский ход разбил всё это хрупкое колдовство. И дальше смотреть стало как бы уже и не интересно.

– Пошли завтракать, – сказал Тим, забирая у меня нож.

* * *

Хозяйкой дома была женщина, сразу и безоговорочно вызывающая симпатию. Хотя, может быть, я сужу небеспристрастно. Когда голодному студенту с утра подают на стол гору румяных блинов с творогом, сметаной и мёдом, наливают большую кружку крепкого чая с утрешним молоком – этак к любой хозяйке проникнешься. Особенно если у нее круглое милое лицо, приятная полнота (на мой взгляд, совершенно необходимая женщине средних лет) и красивые темно-русые косы, закрученные на затылке в тугой узел.

Хозяйку звали Людмилой Николаевной. Но когда я затеялся её таким образом величать, сказала, что достаточно с нее будет и тёти Милы. Она улыбалась нам, с юмором пересказывая свои утренние садово-огородные приключения, пекла блины, помешивала варенье на плите, препарировала курицу для обедешной лапши, кормила кота, выговаривая ему за разбитый цветочный горшок, энергично чистила кастрюлю в широкой кухонной мойке, а между делом ненавязчиво и незаметно подливала и подкладывала двум оболтусам, разомлевшим от солнца и обильного завтрака.

– Ма, ты закормишь нас насмерть, – взмолился Тим. – Можно, мы уже пойдём?

– Идите-идите, – отозвалась та от приставного столика, заваленного свежесобранными овощами, сосредоточенно отбирая из груды плодов необходимое. – Только недалеко и ненадолго. Отец сегодня на пасеке. Так что, мальчики, поможете мне на бахче.

* * *

Арбузно-дынные посадки Бадарины держали сразу за своим фруктовым садом. Дома на их улице стояли на отшибе, поэтому в размерах приусадебных участков живущие здесь счастливчики себя не ограничивали – обрабатывали земли столько, сколько было не лень. Большие огороды, сады, виноградники и картофельные поля у многих продолжались вытянутыми в степь языками бахчей.

Тётя Мила указала нам ряды поздних арбузов, которые нуждались в прополке, и дыни, которые велено было прикрыть сполотой травой от палящего зноя, "чтобы не спеклись".

До обеда я так намахался тяпкой, что в объявленный перерыв с трудом дотащился до спасительной тени сада, где и повалился под ближайшую грушу. А вот Бадарины уставшими совсем не выглядели. Тим разрезал ещё розовый внутри, но уже набравшийся сладости ранний "астраханец", достал хлеб, и мы с удовольствием принялись перекусывать.

С детства обожаю есть арбузы прямо на бахче – чтобы вырезать только серединку, чтобы горячий сок тёк по рукам и чтобы непременно со свежим, хрустящим корочкой хлебом. И чтобы пахло нагретой землёй, арбузной свежестью, а ветер тихо шелестел листьями дерева, давшего нам приют…

Мне было хорошо. И как-то сладко щемило сердце, словно в предвкушении. Может, конечно, для юности это нормальное состояние? Ведь вся жизнь в это время одно сплошное предвкушение. Одно большое ожидание множества подарков от жизни. Я их, наверное, тоже ждал. Это я сейчас так думаю. Тогда я свои ощущения не анализировал – я просто наслаждался: жизнью, юностью, запахами, вкусами… Мне было просто беззаботно и легкомысленно хорошо.

– Что вы вчера, ребятки, так долго плутали?

– Бес водил, – сказал Тим, отплёвываясь от арбузных косточек.

– Наверное, бес был женского пола, – поддержал я, как мне казалось, шутку товарища. – Потому что кроме той тётки, никого больше в степи не видел.

Мать вопросительно посмотрела на Тима. Он кивнул как бы нехотя и продолжил ковырять арбуз.

– Понятно. Зачем же она появилась? Не сказала?

– Сказала, что беда её позвала, – с готовностью доложил я. – Вообще, странная тётка, – продолжил оживлённо. – Мне, помню, вчера в ней что-то необычным показалось, я никак не могу вспомнить что именно. Вроде выглядит стандартно, ну, разговаривает немного чудно. Но не это. Думал, прикидывал так и этак – ничего не надумал. Мне на почве моих мистических размышлений, наверное, даже сон соответствующий приснился. Я, вообще-то, сны очень редко вижу. Да и так, в основном сюрриалистическая ерунда какая-то. И забываю я их сразу после пробуждения. А от этого до сих пор под впечатлением.

– Снится мне, значит, лес, – вещал я с загадочным видом, делая страшные глаза. – Но не обычный. Мрачный, дремучий и старый. Весь в буреломе – ни ходовой, ни ездовой. Тихо в нём, как в могиле – неба не видно, ветра не слышно. Слышно только моё дыхание, да такое заполошное, как будто бежал изо всех сил и вот только остановился. Кровь в ушах стучит. Колени дрожат. Всё это я чувствую во сне сильнее, чем наяву мог бы пережить. Как будто чувства мои в несколько раз усилили – повернули рычажок до максимума.

Вот и ужас, который я ощутил в этом сне такой глубины, какую вряд ли в жизни испытать возможно. Вижу, молодь еловая тянется к моим ногам, трётся об них, щекочет, обнимает-обвивает. Тянутся ко мне ветки от поваленных деревьев – сухие, чёрные, скрипят посвистывают. Ноги мои всё глубже погружаются, увязают в хвойном опадке. Лес втягивает всё глубже, и всё вокруг шелестит, чавкает и стонет. Только не на уровне слуха, как бы объяснить?.. Я как бы не слышу, а ощущаю эти звуки. И стоны эти такие, ну… Сладострастные, что ли…

По мере приближения к концу мой сказочный стёб стал сбиваться. И когда я, захваченный собственным рассказом, разбудившим ночные впечатления, постарался дать определение лесным звукам, то совсем растерялся. Решив, что меня сейчас обязательно высмеют, отметив, что во время полового созревания слышать сладострастные стоны во сне – вовсе не такое уж необычное явление, я вовсе засмущался и замолчал.

Бадарины тоже молчали.

– И что дальше? – спросила хозяйка, не глядя на меня.

– Дальше показалось мне, что задыхаюсь, что на грудь мне давит что-то тяжёлое. Я проснулся – как из воды вынырнул. Смотрю, у меня на груди кот ваш сидит. Он обнюхал мне лицо, спрыгнул и ушёл.

Тимкина мать как-то странно посмотрела на меня.

– Хорошо, что Кот разбудил тебя, – сказала она задумчиво и стала собирать остатки нашей трапезы в корзинку.

…Когда мы с Тимом убирали тяпки в сарай, он сказал неожиданно, внимательно рассматривая садовый инструмент:

– Хочешь, я напомню, что показалось тебе в той женщине необычным? Её глаза.

Меня будто озарило. Точно! Это же очевидно! Почему это вылетело у меня из памяти, а теперь возникло вновь со всей отчетливостью потрясения, которое я испытал тогда на дороге, глядя на приблизившуюся к нам румяную крестьянку. Радужки её глаз были настолько светлыми, что в сумерках глаза казались бельмами с чёрными зрачками.

* * *

Мысли о новых свойствах моей памяти и жутковатых особенностях внешности некоторых представителей человеческого племени занимали меня не долго. Вплоть до обеда. Минут пятнадцать. А потом куриная лапша с потрохами, разварная курица на второе с овощной икрой, огромная чашка салата из огурцов, помидоров, сладкого перца, чесночка, красного лука, десятка видов всевозможной зелени и горчичного масла, свежайший хлеб с хрустящей корочкой, который можно было макать в домашнюю сметану, и паслёновая куха к чаю – м-м-м…

В общем, такой обед оставляет в голове только одну мысль – о суетности и бренности всего остального.

После обеда Тим потащил меня на реку купаться, где нам удалось сходу склеить вполне себе симпатичных девиц, приехавших погостить у родственников. С местными заводить шуры-муры Тим мне запретил. Сказать, что я был удивлен подобным пассажем, мало.

– Слышь, что за хрень? – возмутился я. – Ты им всем старший родственник? или у тебя право первой ночи? или у вас тут эпидемия?

– Не кипятись, – ответствовал тот как всегда совершенно спокойно. – Если тебя это остановит, считай, что всё тобою перечисленное вместе и одновременно.

И я, по здравом размышлении, решил не кипятиться. Тем более, всё и так складывалось как нельзя лучше. Мы плескались в медленном и мощном течении Юрзы, валялись на белом раскалённом песке и флиртовали с девчонками, выпрашивая у них вечернее свидание. Выпросили-таки. И в предвкушении, уже ближе к вечеру, когда солнце палило не так нещадно, отправились домой. Мы шлёпали босыми ногами по густой горячей пыли улицы, потом – через светящиеся закатным солнцем виноградники, обрывая по дороге спеющие ягоды, которые лозы сами укладывали нам в ладони, упрашивая отведать: ну ещё одну, пожалуйста! – и у меня попробуйте – чистый мёд! – ну, прошу вас, самую распоследнюю, на посошок!

Ну, как можно было отказать…

* * *

Дома уже накрывали к ужину. За столом под навесом летней кухни сидел большой жилистый мужчина с темными волосами и рыжеватой коротко постриженной бородой. Всё это разноцветное богатство уже тронула седина, но мужчина казался крепким и кряжистым как старый дуб. Без лишних вопросов было понятно, что это отец Тима – сходство было очевидным.

– Вечер добрый, молодые люди, – прогудел он серьёзно, но, вместе с тем, доброжелательно и привстал, чтобы пожать нам руки. – Решили-таки ужин не пропускать, гусары? Видел-видел, когда домой ехал, как вы резвились на берегу с девчонками вместо того, чтобы матери помогать.

– Ладно тебе, отец, – отмахнулась его жена, расставляя на столе блюда с жареными пирожками. – Что ж мальчиков на весь день припахать? Они и так мне сегодня хорошо помогли. Пусть развлекутся, дело молодое.

Когда мы все расселись за столом и опрокинули над бокалами запотевший кувшин с домашним квасом, на пороге беседки, в обрамлении виноградных листьев, на фоне вечереющего неба возник он.

Маленький, коренастый дедок с белой всклокоченной бородой и редким белый пухом на лысеющей голове. Подкрашенный закатным солнцем сзади, пух создавал вокруг его головы сияющий розовый нимб. Который совершенно не сочетался с сердитой физиономией новоприбывшего и его лохматыми насупленными бровями. Одет старичок был в огромную растянутую и вылинявшую футболку с надписью "Hawai-1959", подпоясанную бечёвкой, и такие же старые заношенные широкие джинсы, висящие на нём мешком. Образ довершали босые коричневые ступни с заскорузлыми пальцами, торчащими в разные стороны.

Я подумал, что обувь он, наверное, не носит, потому что такие пальцы ни в какие башмаки не засунешь. А, может, наоборот, – они такие есть, потому что никогда не знали никакой обуви. Вот ведь я читал, что отпечаток ступни дикаря всегда можно отличить от отпечатка ноги цивилизованного человека именно по деформации пальцев – у первого абсолютной свободой, у второго веригами обуви…

Мои занимательные размышления были прерваны более чем странным поведением хозяев.

Тётя Мила вышла из-за стола и низко поклонилась гостю:

– Мы рады тебе, дедушко. Проходи за стол, откушай с нами.

Отец с сыном тоже раскланялись – почтительно и с достоинством. И уселись лишь после того, как сердитый старичок прошлёпал к столу и взгромоздился на почётное место напротив хозяина.

Только теперь я с удивлением заметил, что на этом месте уже стояли столовые приборы. Его ждали? Почему же сели ужинать не дождавшись? Может, считали его явление возможным, но не обязательным? Впрочем, это, наверное, не важно.

– Здорово, здорово, моя черноброва, – буркнул дед. – Дай боже, чтоб всё было гоже, и мир тому, кто в этом дому. Налей-ка мне, Милка, лапши. Не давиться же твоими пирожками всухомятку.

Он мелко зажевал, прихлёбывая с ложки и бросая поверх неё сердитые взгляды в мою сторону.

– Что наша деваха – скоро что ли приезжает? – осведомился он у меня.

– Завтра ждем, – поспешно ответила хозяйка.

– Плохо, – сказал дедок мне назидательно. – Очень плохо, когда яська надолго уезжает, моры начинают беспокоиться.

– Дедушко! – воскликнула тётя Мила. – Ну что ты такое говоришь! У нас ведь гость – разве не видишь?

– Гость?! – возопил неожиданно дед, потрясая ложкой. – Ах, у вас гость, ядрит его за ногу! Вот оно что! Знал я, всегда знал и говорил, что нечего Тимошке в городе делать. Притащит оттуда какую-нибудь заразу! И вот те на: вчера слышу – уже тащит. Кого, думаю? Может, девку себе припёр из города с резиновыми сиськами? Может, идейками либеральными огрузился? Всё бы понял! Но нет! Припёр наш Тимошка в лукошке… Что? Погибель нашу! Вот что!

За столом повисло молчание. За лёгкими виноградными занавесками застрекотал первый сверчок. Дед гневно пыхтел. А мне хотелось провалиться сквозь землю. Я совершенно не понимал, чем мог вызвать неудовольствие этого странного человека и надеялся, что он просто маразматичный старик с мерзким характером, о чём присутствующие, конечно же, знают и не принимают всерьёз его безобразное выступление. Надеясь встретить поддержку, я покосился на Тима. Тот испуганно смотрел на отца.

– Ты не ошибаешься? – спросил хозяин у деда.

– У жёнки своей спроси, – ухмыльнулся тот. – Она, небось, уже и сама начала догадываться кого ей сынок привёз. А, Людмила свет Николавна?

Та опустила голову, внимательно разглядывая ползущую по столу букашку.

– Ладно, ладно, – неожиданно добродушно сказал дед и захихикал. – Не кукситесь. От вас здесь мало что зависит. Пришла судьба – отворяй ворота. И не ерепеньтесь. А то побежишь от дыма, да в огонь попадёшь.

На коленях у деда восседал огромный Бадаринский кот, тот, который пробудил меня ночью от кошмарного сна: песочный жесткий мех с черными полосами и жёлтые как золото глаза.

Дед потянулся через стол к блюду с паслёновым пирогом, добыл себе кусок побольше и теперь смачно жевал его, подкрасив сиреневым белые усы. Периодически он протягивал пирог коту, который откусывал от него с большим удовольствием.

– Ну, вот что, – начал, наконец, отец Тима, припечатав свои слова ладонями об стол. – Неправильно ты гостя встречаешь, дед. Разве…

Но договорить ему не дали. В проёме беседки нарисовался ещё один визитёр. Здоровый вислоусый мужик с коричневым лицом крестьянина и широкой, как у медведя, спиной. На вид и силой он обладал не меньшей.

– Добро вечерять, хозявы, – сказал он. – Петрович, собирайся, ворота открыты.

– Тим, пойдёшь со мной, – бросил отец на ходу.

Я тоже было подорвался с мужиками, но тётя Мила меня задержала.

– Митенька, ты останься, – сказала она спокойно, но настойчиво, придерживая меня за локоть. – Тебе ходить не надо.

– Может, помочь.., – мне было не просто не удобно, но казалось совершенно неприемлемым оставаться за столом со "стариками и женщинами", когда все мужчины, в том числе и мой друг, отправились заниматься какими-то очень интересными мужскими делами.

– Помог медведь барану, – закудахтал дед. – Говорят тебе, не лезь пока, сопля.

Я разозлился, но промолчал. Не выяснять же отношения со старым маразматиком…

В растрёпанных чувствах я отправился в дом, решив подождать Тима в его комнате. Завалившись на диван с первой попавшейся под руку книжкой, я долго не мог сосредоточиться на чтении. Меня одолевала злость на придурковатого деда, на неизвестного мне дядьку, который увёл Тима, обломав нам тем самым намечавшийся классный вечер, на Тима, который сорвался куда-то по велению отца, не потрудившись не то чтобы взять меня с собой, но хотя бы просто подмигнуть в мою сторону.

Наконец, до меня стал доходить смысл строк, по которым я елозил взглядом не вдумываясь в содержание уже минут десять.

«…живут на обширной территории – от Волотовых гор на заходе солнца, за которыми, как известно, обитают лишь дикие племена, до земель сыновей Ведуса Многомудрого на восходе, чьи города богаты и благоденствуют, и чьи подчинённые земли многочисленны и послушны».

Я подивился странной жесткой бумаге желтовато-зелёного оттенка, архаичному шрифту и непривычному способу печати – текст был как будто не напечатан, а оттиснут, вроде гравюры. Хотя, может, я ошибаюсь. Сшитые между собой листы были вложены в старую, потёртую картонную обложку «Физика. 8 класс». Это меня насмешило. Чего это я её в запале с полки схватил? А если бы и правда начинка оказалась учебником физики? Лежал бы сейчас, кипя в своей ярости, читал бы закон Авогадро – под моё настроение и такое чтиво сошло бы за первый сорт.

«Сии поляне имеют весьма странный обычай. Не имея центральной власти, управляют своими городами собранием общества, а на защиту городского имущества и его жителей, для отправления судебной власти нанимают конеса с войском. Часто – из знаменитых конеских родов, обеспеченного родовой поддержкой и вспоможением семьи. Но бывает, небогатые городки вынуждены приглашать вольных наемников, некоторые из коих делами своими, и заслугами, и настойчивым стремлением могут основать новый конеский род…»

Что ещё за поляне? Какое-то славянское племя? Вроде похоже на слово из курса истории Древней Руси. Или нет? Что-то я таких обычаев не припомню… А вроде как и похоже. Эх, историю лучше надо было учить в школе. Да и в университете не помню, чтобы я учебник её краткого курса открывал.

«…Но сие случается редко, с личностями более чем выдающимися. Не каждый к этому и стремится, ибо служба конеская зело тяжела и неблагодарна. Положение их в городе весьма неустойчиво – ежели нанятое войско общество посчитает негодным, то конесу может быть указано на ворота. Имеются у полян конеские сильные и древние роды, которые держат власть в целых союзах городов долго и успешно, порой – на протяжении всей жизни. Ибо власть военная – сила, с которой трудно спорить мирянам. Но по наследству передать свою власть эти конесы не могут – за сим бдительно следит Воинский собор. Сия организация представляет собой съезд наиболее представительных и родовитых князей и наблюдает соблюдение традиций. Ибо усиление какого-либо из родов не будет ко благу для других. Ежели такой бунтарь в истории и случается, его самоуправство подавляется карательный походом Воинского собора»…

***

Проснулся я ночью. Внезапно, словно меня толкнули. Лежал и таращился в подсвеченную полной луной темноту. В открытом окне тихо шелестели листья ореха, стрекотали сверчки. В комнате тикали часы. На спинке моего дивана сидел Кот, наблюдая за мной прищуренным глазом. Тима не было. Что меня разбудило? Я лежал и силился понять. Помимо отсутствия моего друга что-то еще казалось мне неправильным. Кажется, я и засыпал с этим чувством. Как будто, проваливаясь в сон, краем сознания зацепил это что-то неправильное, но не успел увиденное осмыслить.

Я снова повёл глазами по комнате. Противоположная стена была хорошо освещена луной. На лунном экране лениво шевелились тени листьев, сплетаясь в теневые кляксы и начиная трепыхаться при лёгких перемещениях ночного воздуха.

Я резко сел. Кроме теней и лунного света на стене больше не было ничего. На стене не было Тимохиного оружия.

* * *

Да что, мать вашу, здесь происходит?! Вопрос созрел. Спустя сутки. Ну, немного больше. За это время случилось немало странностей. Да, все их по отдельности, может быть, несложно объяснить. Но, блин, пока концентрация необъяснимого зашкаливает. И объясняться что-то никто не торопится.

Я понял, что больше не засну. Под крышей после дневной жары было душно, открытое окно не спасало. Зацепив пачку сигарет, я стал осторожно спускаться по лестнице.

Дом спал. Дышал и похрапывал. Его уютная жаркая темнота, наполненная поскрипываниями, потрескиваниями, шорохами и вздохами казалась живой и осязаемой.

Кот обогнул меня на лестнице, остановился посреди кухни и скрипуче мявкнул. В его глазах сверкнула луна.

В кухне кто-то был. Кто-то сидел за столом. Его тёмный силуэт я видел совершенно отчётливо.

– Далеко собрался? – прошелестела темнота и захихикала.

– А, это вы, – я подавил вздох облегчения. Напугал старый хрыч.

– Мы это, мы, – согласился хрыч. – Что, не спится, касатик? Вроде совестью в твоём возрасте мучаться ещё рано…

На моём конце стола вспыхнула свечка (о чёрт! как он это проделал?) Жёлтый огонёк, несмотря на свои скромные размеры, немедленно преобразил комнату, разогнав лунные призрачные тени, резко разграничил свет и тьму. На их границе сидел давешний дед. Он больше не супил бровей, а улыбался в бороду, но улыбка его доверия почему-то не внушала. Взгляд его казался острым и настороженным.

– Я хотел покурить во дворе.

Дед пожевал губами.

– Курить – здоровью вредить. Особенно сейчас. Не надо тебе выходить из дому, Митенька. Пока ворота открыты.

– Послушай, дед, какие ещё ворота? – я почувствовал, что снова начинаю злиться. – Что здесь у вас происходит? Где Тим?

– Фу ты ну ты! – возмутился дед. – Припекло, малец? Посыпал вопросами как горохом. Никакого понятия у нынешней молодёжи о подобающем. Разве ж в раньшее время кто осмеливался требовать с нас ответа? – обратился он за поддержкой к Коту. – Только с разрешением, да с подношением, да со всем уважением. А сейчас, значится, стоит тут этот сверчок посередь чужой хаты и голосит посередь ночи: кто? да где? да почему? Что голосишь-то? Ничего с тобой пока не случилось. Ешь, да спишь, да девок щупаешь. А мы с Котиком сиди охраняй тебя, дурака, чтобы и дальше мог тем же заниматься. Оберегай его, понимаешь, от себя самого. Если бы Милка не попросила, сам бы я сроду не озаботился!..

Дед надулся. Кот проскрежетал что-то в знак поддержки и уставился на меня с совершенно людоедским интересом.

От подобной отповеди я растерялся. Что за чёртов дед! В кухне повисло тягостное молчание. Наконец, дед отмер, покосился на меня и вздохнул:

– По-моему, ни беса он не понял, – пожаловался Коту.

– Ну что, анчутка, стоишь, таращишься? – это уж мне. – Хочешь задать вопрос, обратись, как подобает, поднеси что-то своё, попроси о милости.

Изо всех сил сдерживая клокотавшее во мне бешенство, я дурашливо поклонился сначала деду, потом коту:

– Не прогневайся, дедушка, не вели казнить, вели спросить. Потому как сна лишился я от непоняток, кои в сём славном дому и окрест него деются. Просвети глупого, не дай помереть от любопытства, да в неведении. Да! и прими чем богаты в благодарность за терпение и ласку.

Я шагнул к нему, протягивая сигареты.

Деду, по-моему, моя речь понравилась. Он сидел, напыжившись от осознания своей важности, подношение принял благосклонно. Вытащил сигарету из пачки, засунул в рот целиком и стал жевать ее, со смаком чавкая. Вторую он протянул Коту, который употребил её таким же образом, чихая и тряся большой круглой головой.

"А дед-то и впрямь с большим приветом", – осенило меня. И тут же поплохело. Я оценил ситуацию. В доме, судя по всему, кроме меня и старого придурка никого не было. И даже если задавить в себе опасение, что старичок в очередном припадке не подвластных никому мозговых завихрений, пырнёт ножичком сладко спящего гостя, даже если предположить, что это совершенно безобидный сумасшедший, всё равно мне не улыбалось коротать ночь в чужом доме наедине с душевнобольным.

Дед захихикал.

– Он думает, что я блаженный… Бедный мальчик! Страшно, небось? Ладушки-ладушки, бедные мои заюшки, бедные чужие деточки… Если встретят они зверя дивного Арысь-поле, подумают, что или сами свихнулись, или привидевшийся им псих.

– Пойду я, наверное, спать, – постарался произнести я как можно более умиротворённо, чтобы не возбуждать неустойчивую психику больного. Я попятился к лестнице, лихорадочно вспоминая – запирается ли дверь в Тимкину комнату.

– Ты ж боялся помереть от любопытства да в неведении! Я принял твоё подношение, значит готов отвечать. Правда, – дед поплямкал губами, – более чем на один вопрос табачок твой не тянет. Задавай!

– Да нет, наверное, пожалуй, не стоит, уже поздно, завтра рано вставать, помогать, я так устал, и вам, видимо, пора в постель, и Котик зевает, – продолжал я увещевать, поднимаясь по лестнице. Дед с Котом, задрав головы, удивлённо наблюдали мои перемещения.

Проскользнув в комнату Тима и придерживая дверь, я стал шарить по косяку в поисках крючка, служащего здесь запором. Нашёл! Да уж, вряд ли им пользовались последние сто лет. Запорная петля находилась почему-то на большем расстоянии, нежели длина крючка могла себе позволить. Я провозился какое-то время, стремясь их воссоединить. Наконец, плюнул на это дело и повернулся.

Дед стоял у окна, Кот сидел на подоконнике, рассеянно глядя в сад.

– Ну, задавай уже свой вопрос, да разбежимся, – сказал дед недовольно. – Оно и в самом деле, поспать не мешало бы.

– Так, может, не обязательно уже.., – дрожащим голосом осведомился я.

– Да тудыть же твою растудыть! – рассердился дед. – На кой же чёрт ты со мной договор заключал, бесово семя? Сам заплатил, а товар забирать не хошь? Я-то к тебе договором сим привязан – бегаю следом, умоляю: извольте поинтересоваться у меня, у старого дурака – что это я сегодня добрый такой? А ну, спрашивай немедля, или мне тут с тобой всю ночь препираться?

– Ну, хорошо, хорошо… Кто была та женщина, которую мы с Тимом в степи встретили? – наобум брякнул я.

– Так то мора была. Ума-то у вас, дураков, хватило ничего у неё не попросить?

– Какая ещё мора?

– Так это, Митенька, второй вопрос. Уговора не было на него.

Дед, задрав голову, поскрёб шею под своей веерной бородой, зевнул и двинулся к выходу. Отстранив меня от двери, он взялся за ручку.

– Сладко тебе спать-почивать, добрый молодец. А Котик присмотрит, чтобы сны тебе заморные не снились боле.

И вышел. В комнате остались Кот, луна и тишина.

* * *

На следующий день в тягучую жару Юрзовского лета ворвался вихрь под названием Олеська. Это вернулась из пионерского лагеря сестра Тима – искрящееся чудо двенадцати лет с косичкой "крысиный хвост" из выгоревших до бела мягких волос. Семейство ожидало её возвращения, как дети ждут новогоднюю ёлку – словно с её приездом наступит праздник. Все пребывали в радостном возбуждении. На кухне пеклись ягодные пироги, в саду ремонтировались качели, а мы с Тимом чистили от репьёв нежно любимого Леськой Кота и мазали зелёнкой его ободранные в схватках уши, дабы представить хозяйке в подобающем виде.

– Тим, ты куда вчера сбежал? – попробовал я начать выяснять отношения. И тут же почувствовал себя брошенной женой.

– Ничего не хочешь мне рассказать? – ещё хуже, прямо дешёвая голливудская мелодрама.

Мой друг обезоруживающе улыбнулся и бросил мне через комнату яблоко.

– Держи! Хорошая, Димыч, у тебя реакция.

Он подсел ко мне на диван и, отчаянно жестикулируя, принялся рассказывать о неких олигархах-беспредельщиках из столицы, которым забожалось непременно в Юрзовке построить никелевый завод – открыли-де месторождение в степи. Местные жители почему-то не обрадовались. И возразили. И возражают вот уже тому несколько лет. И, бывает, эти возражения вступают в противоречие с уголовным кодексом. Вот и вчера надо было сходить объяснить вновь объявившимся ребятишкам, что им тут не рады. Ну, ты понимаешь…

Понимаю, чего ж тут непонятного. Мужики по-мужски отстаивают свои права, по-другому эти вопросы не решишь. И версия вполне жизнеспособная. Потому что реалистичная. Никакой тебе чертовщины, слава богу. Вот только…

Дед? Нет, его опасаться не стоит. Да, он с небольшим приветом. Но совершенно безобидный! Не обращай внимания на его маленькие фокусы и дурной характер. Нет, не родной дед. Ты же знаешь, я – поздний ребёнок, мои деды меня не дождались. Кто? Родственник? Ну, да, можно и так сказать… И вообще, Димыч, пошли скорее завтракать, скоро же Леська приезжает!

Тим болтал без умолку, рассказывал дурацкие анекдоты, сам же над ними громко хохотал и вообще выглядел влюблённым, которому посулили сегодня долгожданное свидание. Мне вся эта суета казалась, по крайней мере, странной. Мой младший брат примерно того же возраста, вредный и избалованный (на мой взгляд) мозгляк, который всегда не вовремя занимает компьютер и туалет и подслушивает мои телефонные разговоры, – никаких чувств, кроме раздражения, у меня никогда не вызывал. Даже родители, воспитывающие его мягко и ненавязчиво, а балующие безропотно и добросовестно, вряд ли летали бы на крыльях счастья в день возвращения любимого чада после двухнедельного отсутствия.

Здесь же, встречая Леську, даже мир, казалось, почистил перья и приготовился. Умывшись с утра редким в наших краях тёплым дождиком, он теперь грелся в лучах щедрого солнца. На цветах и листьях вспыхивали радугами бриллиаты капель, гудели перламутровые жуки. Вокруг порхала такая уйма бабочек, таких невероятных расцветок, что я сомневался – все ли эти виды занесены энтомологами в их кондуиты.

Посреди этого сверкания и порхания она и предстала перед нами. Легкая, летящая, подвижная как ртуть, счастливая и конопатая.

И мне пришлось признать: да, действительно, Леська – это тот человечек, без которого жизнь теряет изрядную долю красок. Её тёплое и радостное присутствие будто включило свет в сумеречных комнатах.

Знаете, как бывает: засидишься с книжкой, не замечая гаснущего за окном дня. И вроде тебе вполне комфортно, и текст виден без усилий. Но заходит мама, возмущаясь чтением в потёмках, и нажимает на выключатель, и вручает тебе тарелку с только что испеченными душистыми печеньями на пробу, и начинает, смеясь, рассказывать как шалопай Барсик пытался стянуть её печиво со стола не ради еды, конечно, ради спортивного интереса. И внезапно понимаешь насколько темно, тихо, одиноко и неуютно тебе было до её появления.

Вот так же и Леська, вернувшись, "щёлкнула выключателем". Вроде бы ничего особенного в этой девчонке: она просто живёт, общается и проводит время так, как положено ребёнку её возраста. Но волшебство притяжения окружало её словно облако. Может, её особое, радостное восприятие мира было заразным? Может, все окружающие её люди подпадали невольно под действие чар, дарующих светлую радость? Она щедро пускала в свой солнечный мир. И люди припадали к её источнику с готовностью и восторгом, зачастую не отдавая себе в этом отчёта. Просто: ах, какой чудесный ребёнок! ах, какая милая девочка! приходи, Лесенька, у нас сегодня пироги! что-то давно ты к нам, Лесенька, не заглядывала, бабка всё о тебе спрашивает! как соберётесь к нам, Людмила Николаевна, обязательно и Лесю приводите!

А Леся бегала по дому, помогала матери в огороде, играла в куклы, ездила с подружками на велосипедах на реку и – наполняла дом солнцем.

Только один дед, время от времени появляющийся в доме и на базу, смотрел на неё хмуро и неодобрительно, стремясь к чему-то придраться и побурчать.

* * *

Спустя пару дней после торжественной встречи мы с Тимом и Леськой отправились в лес, который в Юрзовке называли Морановой Падью. Долго спускались в глубокую балку по узкой тропке, вьющейся на каменистой осыпи ракушечника и слоистого пирога опоки. Внизу было прохладно и сыро, исполинские, совершенно невероятные для степи деревья загущивали ущелье непроходимыми джунглями. Где-то ещё ниже журчал ручей, прогрызая себе путь в мягкой меловой породе. В балке спал утренний туман. Притихшие мы зашагали в мокрой траве, бренча пустыми бидончиками. Вроде как за земляникой, ну, а если не найдем, может, с грибами больше повезёт: где-то за балкой, «час ходу – не больше», Тим обещал лиман с шампиньонами – «сейчас самое время, вода уже почти сошла». А Леська божилась, что видела землянику, когда давеча гоняла со Светкой на великах в лес.

– Не сезон, вообще-то, – засомневалась её мать, но решила не спорить и снарядила промышлять.

В лесу царила первозданная тишина. Предчувствуя дневную жару, птицы лишь изредка лениво и негромко всвистывали и пощёлкивали. Ветра не было. Солнце, разгораясь, запустило лучи в туман, ощупывая мокрую траву и пригревая наши макушки. Мы остановились, заворожённые красотой мира, и замерли, стремясь как можно полнее прочувствовать волшебство и тайну рождения дня, которое ненароком подглядели. Я чувствовал огромную благодарность к тем силам, что позволили шумным суетливым людишкам приобщиться к чему-то обычно недоступному их пониманию и восприятию. Ведь наши чувства слишком ограничены, чтобы ощутить в полной мере даруемое. Мы и подарки-то эти замечаем не часто, поглощенные собой и своими мелкими заботами.

– Люблю утро, – сказала Леся, когда мы двинулись дальше. Мимолётное волшебство, подаренное нам, растаяло вместе с туманом и обычное летнее утро воцарилось в лесу. – Утром радостно, как на заре жизни. Кажется, что всё только начинается. Ближе к полудню это чувство пропадает. А вечером – грустно. День закончился, как маленькая жизнь. Он умрёт и никогда больше не вернётся.

– Ну, ты даёшь! – засмеялся я. – В твоём возрасте – такие рассуждения. У тебя вообще сейчас в жизни – сплошное утро, и в обед, и на ужин.

– А мне, если вам интересно, больше всего ночь нравится, – Тим зевнул. – Особенно последняя была неплоха…

– Дурак! – гневно воскликнула Леська, треснув его пустой корзинкой по спине. – У вас, чурбанов бесчувственных, одно на уме!

Мы свернули с дорожки и побрели в разные стороны, глядя под ноги, но, стараясь, в то же время, не терять друг друга из виду. Время от времени я поднимал глаза, отыскивая мелькающую среди деревьев яркую панамку, и снова погружался в наидревнейшее человеческое занятие – поиск пропитания путём собирательства. Дело не особенно клеилось; пару груздей да три трухлявых дождевика трудно назвать хорошим уловом.

Через полчаса я неожиданно набрёл на мирно похрапывающего под уютным кустом Тима. Прислонившись спиной к теплому шершавому вязу, я достал сигареты. Курить не хотелось. Я повертел пачку в руках, совсем было решив последовать примеру друга, поскольку вернулся сегодня ночью не намного раньше него, но передумал. С того места, где остановился, я разглядел под почти до земли свисающими ветками ракит чуть заметную малохоженную тропку, уводящую в заросли. Если уж искать грибы, то там, – решил я. Не каждый заметит эту тропинку, грибники по ней толпами явно не ходят.

Я нырнул под ветки и сразу же увидел грибы. Они торчали вдоль тропинки как пуговицы, всё дальше заманивая меня в густую сосновую чащу. Сосновую? Я оглядел головокружительную высоту деревьев, непролазный бурелом на земле и присвистнул. Ни фига себе, чудеса природы! Откуда здесь, в степной балке, такой лес? Вместо вязника и лоха?

По мере моего продвижения лес становился всё темнее и тише, всё сумрачнее, тропу покрывала мягкая хвоя.

За поворотом изогнувшейся тропинки стояла девушка. Солнечные лучи, падающие на её фигурку сквозь тёмные ветви сосен, как-то странно преломляли картинку, мешая рассмотреть.

Я резко вскинулся от грибной поляны, когда заметил её. Мне показалось? Домотканый синий сарафан, рубаха из некрашенного холста, онучи и лапти?..

От резкого движения в голове зазвенело, а перед глазами заплясали черные мушки. ..Или черное длинное платье и червоный плащ, колеблемый неведомым ветром в абсолютной тишине мрачного леса?

Я несколько раз сморгнул, потряс головой и поднял глаза.

Девушка стояла в нескольких шагах от меня. На ней были джинсы, майка и кроссовки. Длинная светлая коса перекинута через плечо. Она просто стояла и рассматривала меня, не собираясь, видимо, нарушать молчания, которое меня, признаюсь, уже начинало несколько смущать.

– Утро доброе, – сказал я неожиданно севшим голосом. Прокашлялся. Вышло как-то жалко.

– И тебе подобру.

Молчание.

– Вот, – снова попытался я завести разговор, чувствуя себя всё более неловко, – с грибами сегодня повезло. Здесь очень удачное место. Вы тоже собираете? – спросил, глядя на её пустые руки и чувствуя себя клиническим идиотом.

– Собираю, – странная девушка подошла ко мне вплотную. – Только не грибы, – прошелестела она.

Её голубые глаза были настолько светлыми, словно выцветшими, что казались белёсыми. Где-то я это уже видел?

– Ну, что ж, удачи, – сказал я, отступая от неё на шаг. – Пойду, мне пора.

Я развернулся и зашагал назад по тропинке.

– Приятно было познакомиться! – махнул рукой не оборачиваясь.

– Подожди! – позвала девушка, когда я уже отошёл на несколько шагов. Пришлось обернуться. Она быстро догнала меня, подошла, слегка запыхавшись, и улыбнулась. Улыбка удивительно украсила её лицо, я подумал, что она очень хороша собой.

– Я пасла бабушкину козу в займище, а она убежала в лес. Вот ищу. Поможешь?

Она жеманно потупила свои выцветшие глазки.

– Я знаю кто ты, – произнёс я, внутренне ужасаясь тому, что собираюсь произнести. Эта девушка сейчас высмеет меня, решит, что встретила придурка. А может, я смогу ещё перевести всё в шутку, когда отступит вдруг свалившийся на меня маразматический морок? И мы, весело смеясь, отправимся на поиски козы. А там, чем чёрт не шутит…

– Ты мора.

Она больше не улыбалась. Глаза, цвета чуть подкрашенного лёгкой тенью снега, были холодны. И равнодушны. Выбившиеся из косы лёгкие пряди шевелились вокруг лица. Она протянула руку и схватила меня за локоть холодными и цепкими пальцами.

– Ты такой молодец, мальчик, – прошипела она и приблизила ко мне лицо, ставшее вдруг более резко очерченным, утратившим юношескую свежесть и округлость. – И сам пришёл… Как ты преодолел границу Морана? Ты не страж. И не охотник.

Я вздрогнул, когда понял, что она принюхивается ко мне.

– Что же ты молчишь? Или сам о себе ничего не ведаешь? Очень странно… От тебя пахнет и человеком, и лесом…

– Что это значит?

Она перестала меня обнюхивать и уставилась мне в глаза.

– Это может кое-что значить. Кое-что.., – она снова оскалилась, продемонстрировав мне свои крепкие зубы. – Может значить одну очень интересную штуку…

– Ты мне скажешь?

– Скажешь? Ты хочешь, чтобы я тебе вот так просто сказала? Такую важную вещь, которая так много может принести бедной море? Или ты забыл с кем разговариваешь? Или сам хочешь расплатиться? Я приму твою плату.

– Я не торгую с морами.

– Конечно, не торгуешь. Люди так несправедливы, так скупы. Но больше всего им не нравится, что мору не обманешь, и долг рано или поздно придется отдавать. Никто не хочет торговать с морами. Но всё равно все с ними торгуют. Не все, правда, об этом знают. Зачем лишний раз расстраивать вас, глупышей. Вы так много всего желаете, и так не любите за свои желания платить…

Мора внезапно замолчала и уставилась мне за плечо. Я, поколебавшись, медленно обернулся.

На рубежном повороте стояла Леська. Она держала перед собой плетёный короб, замотанный поверху льняным полотенцем. Я вспомнил, что тащила она его на спине от самого дома. Меня ещё удивила эта архаичная конструкция.

– А что, – заметил тогда Тим, – удобная штука и, кстати, не архаика, как ты изволил выразиться, а трендовое этно. Сейчас харчи туда сложим, за день всё съедим, а короб наполним дарами леса, как я это называю.

– На фига нагружать ребёнка, если мы с тобой тоже тащим полные рюкзаки пирожков и компота?

– И пива, – шёпотом напомнил Тим. – Ну, хочет ребёнок тащить, пусть тащит. Она же как паровоз упёртая, если чего решила, того у неё не отнимешь. Пурква па, дорогой?

… Теперь Леся приблизилась к нам на несколько шагов, поставила короб перед собой и низко поклонилась.

– Доброго тебе дня, добрая мора! – прозвенел детский голосок в мертвенной тишине странного леса. – Прими от моего отца и моей матушки хлеб-соль.

Показалось, или державшая мой локоть прохладная рука стала еще холоднее, стала влажной и липкой? Мне было неприятно, хотелось стряхнуть её, но… Я стоял неподвижно, даже не делая попытки освободиться.

– Отпусти нас из своего леса – меня и моего гостя – не чини нам препятствий и не держи на нас зла. Мой гость по незнанию и случайно оказался на Морановой тропе, он не причинил ущерба твоему миру.

Мора вдруг расхохоталась, да так неожиданно и громко, что я вздрогнул.

– Твой гость оказался в моём лесу не случайно. И ты об этом знаешь. Это я позвала его, потянула как барана за верёвочку, он и пришёл. А за ним должна была прийти ты. Я ждала тебя.

– Что я должна сделать, чтобы он ушёл со мной? – Леся понуро опустила глаза. И мне послышалась в её голосе обречённость. Если между ними сейчас велась какая-то неясная для меня игра, Леська уже заранее проиграла и согласилась со своим поражением. Все, ещё не произнесённые вопросы и ответы, – всего лишь реплики в пьесе с давно известным концом.

Мой локоть заломило, словно в ледяной проруби. Почему, почему я не могу отнять у неё руку?! Моё сознание отчаянно вопило, пытаясь докричаться до второй части моего я – оглушённой и бездвижной.

– Милая девочка, – проворковала моя мучительница неожиданно тихо и ласково. Я увидел как заблестели её белесые глаза и как нервно она облизнула губы. – Ты же знаешь. Тебе нужно всего лишь попросить об этом. Тебе нужно всего лишь пожелать. Тебе нужно всего лишь обратиться к море. И далеко ходить не надо. Я уже здесь.

Леся стояла на тропинке, опустив глаза. И молчала. Наконец, она вскинула голову:

– Я прошу тебя, мора, отпусти его вместе со мной на землю людей.

* * *

Я никак не мог проснуться. Сознание медленно и неохотно карабкалось к свету дня, но в очередной раз срывалось в тяжёлый густой омут сна. Голова болела, болел почему-то локоть, лицо щекотала мимохожая букашка, кто-то негромко разговаривал. Эти признаки накатывающейся реальности окончательно освободили меня от липкого тяжёлого сна. Я с трудом открыл глаза, чтобы тут же зажмуриться от яркого солнца. Но успел понять, что лежу на той поляне, где нашёл спящего Тима.

– Здоров же ты спать, – сказал он, наклонившись надо мной.

– Вставай, а то верба на лбу вырастет, – засмеялась Леся.

– Чего? – осведомился я сиплым голосом, с трудом пытаясь занять сидячее положение.

– Дед так говорит, когда мы заспимся. Перекусывать будешь?

Я с усилием потёр ладонями лицо, пытаясь прийти в себя.

– Чего-то не хочется…

Над лесом стоял тягучий послеполуденный зной. Лёгкий ветерок раскачивал верхушки деревьев. Внизу было тихо и жарко. Гудели шмели.

– Выпей хотя бы чаю. Тебе надо немного взбодриться. Иначе до дома не дойдёшь.

Леся протягивала мне кружку. Я взял её и увидел как дрожат у меня руки. Леся тоже увидела.

– Подожди.

Она легко вспорхнула и через несколько секунд снова опустилась рядом со мной на колени. Перевернула над кружкой маленький пузырёк тёмного стекла. Из него упало несколько капель маслянистой жидкости. Медленно, клубясь маленьким облачком, они стала расползаться в кипятке, не очень, видимо, стремясь с ним смешаться.

– Что это? – я облизнул сухие губы, привалился спиной к ближайшему дереву. Какая странная слабость…

– Немного волшебства для бодрости, – засмеялась девочка. – Не бойся, не отравлю.

– С меня волшебства на сегодня, пожалуй, довольно, – буркнул я, с неожиданным удовольствием глотая чай и чувствуя, как его целебное тепло растекается внутри.

– Ты видел сон? – спросила Леся, внимательно рассматривая сидящую у неё на запястье пчелу.

– Видел.

– И что же тебе приснилось?

– Дорожка в лесу. Вдоль неё – грибы. Леся с коробом. И… мора, – неуверенно сказал я.

– Вот ещё, – фыркнула Леська. – Мора какая-то. Ерунда прямо. Говорила вам, мальчики, спать надо по ночам, а не после полудня на солнышке. В голову тебе напекло.

– Пошли домой, – Тим увязывал рюкзаки, собирая с травы вещи. – Мы и так получим по башке за то, что весь день в лесу проваландались.

Я осторожно перевалился на четвереньки, поднялся, опираясь на дерево, прислонился к нему, переводя дух.

Сон или явь? Фигня какая-то. Как может быть явью подобный бред? Но как может быть таким осязаемым сон?

А, может, не таким уж и осязаемым… Как положено сну после пробуждения, его сюжет всё более туманился, пережитые ощущения и чувства блекли. Пока придём домой, я уж, наверное, и не вспомню, что мне вообще что-то снилось.

Наклонившись, я подцепил свой рюкзак и случайно скользнул взглядом по веткам ракит, закрывающих привидевшуюся мне таинственную тропку. Ветки были переплетены в замысловатую сеть и связаны на концах ярко-голубым шнурком от Леськиных кроссовок.

* * *

Не помню, как я дотащился до посёлка, чувствовал я себя, мягко говоря, не важно. Поэтому когда тётя Мила увидела мою жёлто-зелёную физиономию, кинулась готовить какой-то укрепляющий отвар и велела немедленно ложиться в постель.

– Тебе надо поспать. И как можно дольше, – безапелляционным тоном заявила она, скармливая мне темную горячую жидкость с резким запахом. – Никаких сегодня ночных гулянок. Понятно, Тим? Тебя это тоже касается.

При слове «спать» я поморщился. Да уж, сон у меня в последнее время что-то уж больно беспокойный. Страшно стало глаза закрывать. Я покосился на Кота, сосредоточенно вылизывающего свои полосатые ноги. Тётя Мила заметила мой взгляд.

– Котик посторожит твой сон, не бойся.

Кот, продолжая сидеть с растопыренными ногами, недовольно воззрился на хозяйку. Потом нехотя поднялся, долго потягивал то передние, то задние лапы. Потом вспомнил, что забыл облизать бок. И ещё ухо почесать. И ещё чихнуть несколько раз. И ещё…

– Кот!

Зверь фыркнул и потрусил вверх по лестнице. Я поплёлся следом.

Зацепив с полки «Физику» за 8 класс, я упал на софу. Думать ни о чём не хотелось. Голова и так трещала. Казалось, если я запущу туда хоть одну мысль – моя черепная коробка просто взорвётся.

«Люди, живущие на землях полян, почитают умерших предков и мнят себя лично, свою семью, свой род, свою землю под их защитой. На их помощь и благодеяния они считают вправе рассчитывать, особенно если род крепкий и при жизни между его представителями царили любовь и уважение.

Почитают они такоже мать-землю и отца-небо. И богов, рождённых от их брачного союза. Пантеон оных весьма обширен, но поскольку дикие язычники заблуждаются в своих отсталых представлениях о природе вещей и явлений, считаю недостойным утруждать внимание читателя ненужным знанием. Ибо теплится надежда в душах просвещённых, что и эти упрямые овцы приобщатся вскорости истины и пастыря своего и низринут идолов своих…»

Этот древний описатель земель сочинил прекрасное снотворное, – подумал я просыпаясь. За окном уже стемнело. Книга лежала у меня на груди. Под боком развалился Кот, сдвинув меня почти к самому краю. Но я был на него не в обиде, поскольку прекрасно выспался. Без сновидений.

Я выглянул за дверь. В доме было темно и тихо. Внизу, в кухне, тикали часы.

Мимо моей ноги просочился Кот и побежал по лестнице вниз. На середине дороги он остановился, оглянулся на меня и скрипуче мявкнул. Я тупо смотрел на Кота. Он закурлыкал, замуркател, периодически спрыгивая на ступеньки и оглядываясь.

Я пошёл следом. Может, он просит, чтобы я его выпустил во двор?

Кот выскочил на крыльцо, снова обернулся, продолжив уговаривать меня на своём кошачьем языке следовать за ним.

Таким образом через огород мы добрались до прячущейся за летней беседкой незаметной калитки в штакетнике, разделяющем соседствующие участки. Кот прошмыгнул в неё, предлагая мне сделать то же самое. Поколебавшись, я всё-таки вошёл в чужой двор. Наверняка, там не было отвязанной собаки, иначе Кот не чувствовал бы себя так вольготно.

«В конце-концов, – оправдывал я своё поведение, – если столкнусь с хозяевами, всегда могу сказать, что ищу Бадариных. Что, впрочем, недалеко от истины. Где же их ещё и искать, как не у соседей в гостях?»

Пока я таким образом размышлял, Кот привёл меня к увитой плющом беседке у летней кухни, наподобие бадаринской. Там горел свет и слышались голоса. Я подошёл поближе. Через сеть плюща мне было всё отлично слышно. И видно.

За длинным столом, накрытом к чаю, сидела Бадаринская семья в полном составе. Даже дед был здесь. Он, правда, примостился чуть поодаль, в кресле за маленьким столиком, где с увлечением раскладывал пасьянс замусоленными картами. Когда я подошёл к беседке, Тим как раз поднялся из-за стола и переместился в плетёное кресло-качалку возле деда. Вооружившись огромной лупой, двигая ею вперед-назад, поворачивая под разными углами, он рассматривал альбом, лежащий у него на коленях. Судя по выражению лица, в мыслях он был далёк от своего занятия.

За столом помимо его родителей и почему-то понурой Леськи находились ещё несколько человек. Я узнал того дядьку, что недавно обломал нам с Тимом вечер, забрав его с отцом на какие-то сомнительные ночные разборки. Он сидел, откинувшись на спинку стула, скрестив на груди могучие руки, своими насупленными кустистыми бровями и вислыми усами напоминая мне Тараса Бульбу.

Высокая дородная женщина с большой грудью, разливающая чай и подающая на стол, – наверное, его жена. Почему я, не задумываясь, так решил, не знаю. Может, правду говорят, что люди, давно живущие в браке, становятся похожи чем-то – неуловимо, но однозначно.

Ещё два бородатых мужика, молодая женщина лет тридцати и паренёк-подросток.

К началу разговора я, видимо, не поспел. А пришёл, когда за столом царило молчание и позвякивание чайных ложек. Наверное, как раз в эту образовавшуюся паузу Тим и сбежал в кресло.

Молчание прервала тётя Мила. Она закрыла лицо руками и застонала:

– Господи, Лесенька, зачем же ты согласилась?

– Милка, ну хватит! – сурово оборвала её жена «Тараса Бульбы», на вид не менее суровая, нежели её благоверный. – Говорено-переговорено на эту тему, всё уже пережевали и выплюнули. Сколько можно? К тому же, ни для кого не секрет, ЧТО морам от Леськи может понадобиться. Для этого они её туда и заманили, и просьбу вытянули. Не сейчас бы это случилось, так после. Нечего горевать, ей и так эта дорога блазнилась. И путь этот не страшнее многих… Нам сейчас надо решать, что с гостем вашим делать?

– Не надо, Наталья, – устало сказала Тимкина мать, машинально помешивая ложкой чай. – Не готов он ещё…

– К чему это он не готов? – вскинула брови молодая.

– К тому, чтобы всё узнать.

– Всё… – усмехнулся один из бородачей, – всё и мы не знаем. Так что эт ему точно не грозит. А, можа, и готовить его не надо? Так, без подготовки, закинем в Моран, пущай бултыхается. На черта нам этот геморрой?

– «Закинем», – передразнил его Тимкин отец. – Ишь ты, раскидался. Что, парня-то не жалко? В чём он виноват? В том, что ты боишься, кабы чего не вышло?

– Себя жальче, – жёстко ответил тот. – Сам знаешь, в таких делах жалость плохой советчик. Сейчас-то он агнец невинный, ничего не знает, спит да кушает, пьёт да писает. А потом? Кто за «потом» ответственность на себя возьмёт? Да, боюсь я, кабы чего не вышло. Может, оснований у меня для этого нет? Стоило этому сопляку появиться – Моран зашевелился. Такой активности, как за последние дни, обычно за год не увидишь. Сколько ночей мы уже не спим, а, Петрович? Ворота, блин, как дверь в собесе хлопают. С той стороны моры шастают, с этой – охотнички активизировались. Как шакалы, которые кровь почуяли…

– Кровь? – молодая задумалась. – А что, если… Хотя… Но ведь не может же… Впрочем… И как тогда?..

– Ну, хорошо, – прервала её бессвязные бормотания Наталья. – Предположим, этот вариант мы отметаем, как негуманный. Что остаётся?

– Мы можем отправить его домой. Или в город обратно, подальше от ворот. И всё станет по-прежнему, – тётя Мила с надеждой оглядела собравшихся.

– По-прежнему, Мила Николавна, дорогая ты моя, уже не станет, – мрачно заметил всё тот же бородач, что предлагал закинуть меня без подготовки. – Он тут успел отрекомендоваться. Наследил на нашей грядке. И Моран его позвал, уже не отпустит. Как бы далеко он не уехал. Не знаю, конечно, как именно, но держать и мучить он будет его обязательно.

– А парень будет мучить нас, – добавил второй бородач. – Слышали, дед нам от него беду пророчит? И мора то же самое обещала, сами рассказывали…

– Что скажешь, дед? – обернулся к нему «Тарас Бульба», строго глядя из-под лохматых бровей.

– Эх, ребятушки, – со вздохом ответствовал тот, смешивая карты. – Опять пасьянс не сошёлся. Не везёт чегой-то старику с картами…

– В любви повезёт, – рассеянно прокомментировал Тим, продолжая листать альбом.

Дед сердито фыркнул и насупился. Кряхтя, откинулся в кресле, пожевал губами, погладил сидящего перед ним на столике Кота.

Неожиданно он посмотрел прямо на меня сквозь листья плюща и подмигнул.

– Не всё так просто, други мои, с этим пащенком, – сказал он раздумчиво. – Я чувствую в нём запах Морана. А знать-то я ничего не знаю. Как и мора, которая их с Леськой в лес заманила. Она тоже его учуяла. Уже прибегала до Ксени, прощупывала почву – найдётся ли здесь на её еще не оформленную тайну покупатель…

– Ксеня! – возмутилась Наталья, строго уставившись на молодуху. – Почему же ты не говоришь нам об этом?

– Да что говорить? – пожала плечами та. – Дед правильно заметил – учуять учуяла, а знать-то пока ничего не знает. Будет, конечно, копать, случай-то интересный. Только нам что за дело до её раскопок? В простоте душевной она-то уж точно ничего не расскажет, а торговать с ней никто за чужую тайну не станет…

– Вот я и говорю, – раздражённо продолжил дед, недовольный тем, что его перебили. – Что мы можем решать относительно тайны, о которой не имеем ни малейшего понятия? Всё равно, что играть вслепую. Как не поступи сейчас – не просчитаешь ни выгод, ни ошибок. Хоть в город его ушли, хоть в Моран закинь – откуда мы знаем что для нас будет безопасней? Есть, конечно, ещё один выход…

Все напряжённо повернулись к говорившему. Дед напыжился, довольный всеобщим вниманием, потянул театрально паузу и красноречиво провел себе ребром ладони по шее:

– И – за сараями закопать. Нет человека, как говорится, нет нужды собирать тайный Совет Стражей…

– Дед!

– Ладно-ладно, – примирительно замахал он руками. – Что за мерзкий толерантный век! Что за телячий нрав нынче у этих кислых людишек! Не хотите решить проблему эффективно, будете потом хлебать полной ложкой. Это я вам обещаю. Наталья, чайку подлей…

– Хватит, – Тим с грохотом захлопнул альбом. Видно было, как он нервничает. – Это всё-таки мой друг, я его сюда привёз. Значит, я в какой-то мере виноват в том, что Моран его обнаружил. А, может быть, – всё время об этом думаю,– потому я его и привёз, на притяжение Морана. Может, он его всегда чувствовал. Просто сейчас время пришло. И я подвернулся. Может, и нет моей вины.

Тим говорил сбивчиво, путано, торопясь и глотая концы фраз.

– Что бы вы сейчас не решили, для себя я решение уже принял. Я не позволю причинить ему зло.

– Ты пойдёшь против решения Совета? Против воли отца? – усмехнулся бородач.

– Я прошу разрешения у Совета отвезти Димку в город завтра же. Я всегда рядом, смогу присмотреть за ним. Если Моран никак не будет себя проявлять, мы навсегда забудем эту историю.

– А если будет? – спокойно осведомился «Тарас Бульба».

– Тогда и будем решать. По обстоятельствам.

«Тарас Бульба» хмыкнул и обратился к присутствующим:

– Ну что, все согласны с таким решением?

– Согласен, – сказал Тимкин отец.

– Согласна, – отозвались тётя Мила и Ксеня.

Наталья величаво кивнула головой. Говорливый бородач неопределённо пожал плечами, второй махнул рукой, поднимаясь из-за стола.

Я стоял за плющовой занавеской не в силах пошевелиться, обалдев от свалившихся на меня невероятных откровений. В голове веял сквозняк. Я даже слышал, как в абсолютной пустоте посвистывает ветер. Что будет, если меня здесь обнаружат, когда начнут выходить? Даже эта мысль, кувыркаясь на ветру, никак не могла зацепиться в моей голове и запустить, наконец, систему нейронных связей, заставляя анализировать и принимать решения.

За спиной мякнул Кот. Я вздрогнул от неожиданности, а в следующую секунду уже нёсся следом за ним через грядки к Бадаринскому дому.

* * *

На следующее утро я сам сказал Тиму, что загостился и что пора бы, наконец, навестить родительский дом, куда за время каникул так и не удосужился добраться. Мне показалось, или он на самом деле вздохнул с облегчением, избавленный от неприятной миссии по выставлению гостя из дома?

Тим отвёз меня на трассу, поймал попутку и с лёгким сердцем отправил восвояси.

Вернулся в родную общагу он только к началу семестра, и мы стали изо всех сил пытаться жить, как прежде, словно ничего не изменилось в наших отношениях. У Тима, мне казалось, получалось лучше – он давно привык носить в себе тайны, многое скрывать и недоговаривать. Правда, меня раздражала порой проскальзывающая в его отношении ко мне настороженность. И, наверное, излишняя предупредительность, как к неизлечимо больному, от которого сердобольные родственники безуспешно пытаются это скрыть.

Мне же новая жизнь давалась непросто. Кроме невидимой стены отчуждения, появившейся между мной и моим другом, меня мучил поиск своего места в новом мире, так неожиданно передо мной открывшемся.

Кто я? Что значил весь этот разговор о моей принадлежности Морану? Что это за Моран? Кто такие его обитатели? Загадочные моры? Кто эти люди из затерянного в степях поселения, спокойно решающие мою судьбу? Какие тайны они хранят? Что я должен делать теперь со всей этой информацией и этими вопросами? Как вписать их в мою прежнюю жизнь?

Эти размышления настолько изматывали меня, что я несколько раз принимал решение поговорить с Тимом откровенно. Но о чём? Что я мог предъявить? Встреча в лесу? Это тебе приснилось. Моры? Кто тебе сказал о них? Дед? Так он с приветом старичок.

Единственным моим реальным козырем был подслушанный разговор. Его я мог предъявить Тиму и, может, застать его врасплох, чтобы он в растерянности как-то себя выдал. Но говорить об этом мне не хотелось. Моя юношеская мнительность изо всех сил сопротивлялась признаваться в откровенной низости поступка, который, как бы я его не оправдывал, всё равно оставался подлостью: гадко подслушивать разговоры людей, не предназначенные для чужих ушей, ничуть не лучше, чем подсматривать в замочную скважину. Сейчас, с высоты прожитых лет, те мои сомнения во многом кажутся мне надуманными, где-то даже истеричными. Нынче я не так щепетилен в вопросах чести и морали. Но тогда подобные соображения были для меня серьёзным препятствием.

А спустя пару месяцев стали приходить сны. Сны о князе Малице и обороне Зборуча. Сначала нечасто, даже не каждую неделю. Но потом… Спустя год, когда я подсчитывал мучительные ночи, проведённые на крепостной стене осаждённого города, меня внезапно осенило: может быть, эти сны и есть те самые цепкие объятия Морана, о которых говорил на совете бородач?

Вот тогда я поблагодарил судьбу, что удержала меня от откровений с Тимом. Пусть он не знает, что мне известно о его договоре с советом. Пусть думает, что если со мной начнёт происходить что-то необычное, я непременно захочу поделиться с другом. А раз я молчу, значит всё в порядке. Пока Моран проявляет себя скрыто для окружающих, мои сны только при мне. Но кто знает, как он поведёт себя дальше? И как поведёт себя Тим, если узнает? Доложит совету, и они «по обстоятельствам» будут заново рассматривать мою судьбу? Закопать меня за сараями или завезти в лес? Дилемма, однако.

Через пару лет Тим съехал из общежития на квартиру своей подружки. Дружба наша остыла, хотя не сказать, что мы окончательно расстались. Мы часто виделись в универе, зависали в общих компаниях. Случалось, несколько раз вместе напивались и весело проводили время, но были уже скорее приятелями, нежели друзьями.

Успешно сдав госы и защитив диплом на своём техмате, я устроился продавцом в салон мобильной связи и стал спокойно и где-то даже равнодушно ждать следующего обязательно этапа в своей жизни. Особенно долго, кстати, ждать не пришлось. Вскоре позвонил отец, доложил, что принесли повестку из военкомата, и надо бы мне заранее приехать домой – до ухода в армию порешать кое-какие вопросы.

Я уволился с работы, сложил сумку, сдал ключи квартирной хозяйке и… позвонил Тиму.

Мы встретились в пивнухе недалеко от вокзала. Сам не знаю зачем мне нужна была эта встреча. Нет, ну повод-то ясен: попрощаться перед длительной разлукой. Но ведь вполне можно было сделать это по телефону. Не такие уж мы друзья.

– Мне тоже повестку принесли, – сказал Тим, ковыряя фисташки. – Родители вчера звонили.

– Как там они? – задал я дежурный вопрос, стараясь вызвать в памяти полустёртые временем образы. – Леська, наверное, уже невеста?

– Нормально. Леська, да. Собирается ехать учиться на художника. В институт искусств.

– На художника?

– Ну да, у неё способности.

– Как дед? Живой ещё?

Тим удивлённо поднял брови.

– Что это вдруг к моим домашним такой интерес?

– Почему вдруг? Обычный светский разговор. Или ты предпочитаешь о погоде? – я неожиданно для самого себя почувствовал как раздражает меня ситуация и как бесит меня Тим. Почему? А потому! «Земную жизнь пройдя наполовину, я оказался в сумрачном лесу…» С рубежа своей жизни, как с горы, я оглядывал сейчас панорамно, со стороны прошедшие четыре года. Четыре года лжи и притворства. Четыре года повторяющихся мучительных снов. Четыре года жизни под страхом шизофрении. Как не крути – это он мне их обеспечил, эти четыре года. И сидит теперь, бровями шевелит!

Тим молча опрокинул кружку с пивом, опустошив её в несколько глотков, и вытер губы тыльной стороной ладони.

– Дим, зачем ты мне позвонил?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Наверное, не стоило.

– А я знаю.

Я уставился на него.

– Ты подспудно надеялся, что у меня хотя бы сейчас, спустя столько лет, проснётся совесть, и я с тобой объяснюсь. Чтобы расстаться нам по-доброму.

– Ну и как? Проснулась? – настороженно поинтересовался я, совершенно не ожидавший такого поворота.

– Дело не в совести. Хотя и в ней, наверное, тоже. Она, конечно, терзала меня первые пару лет – судьбу моего друга решают в тёмную, и я в этом участвую. Разумеется, я старался оправдаться перед собой, убеждал свою совесть: что моя ложь – тебе во благо, что я выторговал тебе у Совета прежнюю жизнь, что я в этой ситуации мало что решаю и так далее. Я надеялся, как ребёнок, каковым собственно и был, что стоит сделать вид, будто ничего не происходит, и мы снова будем жить весело и непринуждённо, как раньше.

Мы помолчали. Я закурил.

– Понятно, что «как раньше» уже не получалось. Я наблюдал, как разладились наши отношения, как ты отдаляешься. Не мог понять почему – мне казалось, что это я, наверное, веду себя неправильно, а ты, видимо, просто чувствуешь подсознательно фальшь в моём поведении.

– Какой подробный и обстоятельный психоанализ! – восхитился я ядовито. – Фрейд обзавидуется. Можно без соплей?

Тим криво усмехнулся:

– Дмитрий Алексеевич, вы мешаете мне каяться. Может, теперь, когда я на это таки решился, то получаю от самобичевания мазохистское удовольствие.

– Мне плевать на твои крокодильи слёзы. Ты хоть представляешь, как мне дались эти четыре года?

– Может, выпьем чего покрепче?

Мы вышли из пивной и направились в ближайший супермаркет.

– Ну и почему же совесть тебя терзала только первые пару лет? Потом устала и заснула?

– Я устал. Дед надо мной сжалился и рассказал, что ты в курсе.

Тим скривился, воспоминания были ему неприятны.

– Представляешь, такой рассекреченный Штирлиц. Я тут пыжусь, храню тайны, мучаюсь ими, а объект наблюдения, оказывается, с самого начала всё знает и мои потуги его только забавляют. В общем, я тогда в один день собрался и съехал к Дашке. Девочка проходная, не думал с ней долго встречаться, не то что жить. Теперь увяз, как муха в меду. Ждут от меня предложения. Это всё ты виноват.

– Считай это моей местью.

– О, поверь мне, ты уже достаточно отомщён! Жизнь с ней – не сахар, – он невесело засмеялся.

Мы расплатились на кассе за виски и примостились в сквере на скамейке. Поочерёдно прикладываясь к бутылке и зажёвывая благородный напиток какими-то неблагородными сырными булками, наобум прихваченными в качестве закуски, мы какое-то время молча наблюдали за прохожими, собаками и детьми. Взглянув на видимые издалека вокзальные часы, я понял, что уехать мне сегодня не суждено.

– Знаешь, Тим, я много раз хотел поговорить с тобой. Но так и не решился. Слишком всё это невероятно. Не мог даже представить – как обсуждать подобные вещи. Начинаю прокручивать в голове разговор и чувствую себя при этом обкуренным торчком. Какая-то сказочная реальность, какой-то параноидальный бред с манией преследования… Я так и не сумел ужиться со всем эти добром, вписать его в свою реальность.

– Насчёт этого не беспокойся. Он сам тебя впишет в свою реальность. И никаких усилий с твоей стороны не понадобится.

– Что ты имеешь в виду?

Тим повернул ко мне лицо и посмотрел в глаза:

– Он ведь держит тебя, не так ли? Я имею в виду Моран.

Я тихо присвистнул.

– Вот оно в чём дело… Донесение в ставку готовите, товарищ Штирлиц? А я-то думаю, к чему сегодня это прекрасное виски, эти чудесные звёзды, этот вечер воспоминаний?..

Тим хмыкнул. Потом неожиданно резко схватил меня за ворот рубашки и притянул к себе. Глаза у него были злые.

– Если бы я хотел, то рассказал Совету ещё четыре года назад. Думаешь, я ничего не знал? Думаешь, если ты припух и затаился, я не узнаю, что Моран тебя во сне терзает?

– Отпусти, – сказал я по возможности спокойно. Тим разжал пальцы, и я сделал большой глоток из бутылки. – Как ты узнал?

– Может, ты не заметил, но я жил с тобой в одной комнате.

– И что? Я тоже жил с тобой в одной комнате, но всё равно не научился считывать твои сны.

– В те ночи, когда они тебе снились, ты спал очень беспокойно – ворочался, вскрикивал. И разговаривал. Тут и непосвящённый бы догадался.

– О чём? Что человеку снятся кошмары? Эка невидаль!

– Что-то раньше они тебе не снились. К тому же я ждал именно этого. Я знал, что Моран придет к тебе через сны.

– Откуда ты это знал?

– Ксеня предупредила.

– Кто такая Ксеня?

Тим вздохнул и откинулся на спинку скамейки.

– Ты мне допрос устраиваешь? Не многовато ли тебе информации для первого раза?

– А не долговато ли ты морил меня информационным голодом? И, потом, кто знает, когда будет второй раз и будет ли вообще. А мне с этим Мораном в голове жить. И без тебя. Без твоего всеведущего Совета. Я с этим бесом наедине четыре года – без поддержки и объяснений. Чуть не свихнулся. И пока предпосылок к тому, что он от меня отвалит, не видно. Так что колись, друг, не жмоться. Это пока единственное, чем ты мне можешь помочь.

И Тим, прикупив для храбрости ещё одну бутылку, начал колоться.

По его словам, в окрестностях Юрзовки находятся так называемые ворота в Моран. Представляют они собой некий коридор между Мораном и нашей реальностью, существующих параллельно и сообщающихся путём этого моста. Он, кстати, не единственный. Только на территории нашей степи таких мостов целых три штуки, два из которых в Юрзовке. А сколько всего и где расположены другие – Тим не в курсе. Старшины Совета Стражей обладают бОльшими знаниями в отличие от рядовых. Они должны знать.

Стражи? Ах, да. Юрзовка – поселение стражей ворот Морана. Они охраняют границу. И защищают, если необходимо. От чего? От незаконного проникновения. Есть в нашем мире люди с неослабевающим и небескорыстным интересом и к самому лесу, и к землям за ним. Мы называем их охотниками. Они доставляют стражам массу хлопот. Как обычные люди проникают в Моран? Ну, скажу тебе честно, охотники – не обычные люди. Не спрашивай о них больше, не могу тебе всего рассказать…

А стражи поколениями живут у ворот, сколько именно – Тиму не известно. Служение это – дело семейное. Конечно, становиться стражем не обязательно. Можно выбрать другой путь. Но Моран держит крепко, не у всех получается уйти.

Что такое Моран? Это живой лес, населённый стихийными сущностями. Что это за хрень? Ну, так, в двух словах не расскажешь.

Моры, например. Они ближе всего к границе, часто контактируют с людьми. И тоже стерегут проход. Но их трудно назвать организованной силой, союзной стражам. Они – одиночки, сами по себе и сами себе на уме. Может, в их сознании и есть какой-то общий объединяющий вектор, направленный на уничтожение нарушителей границы? Может, Моран им диктует свою волю? Это неизвестно.

Зато известно, насколько они хитры и коварны. Никогда, ни при каких обстоятельствах ничего у них просить нельзя. Эту главную заповедь отношений с обитателями Морана стражи впитывают с молоком матери. Моры обладают способностями исполнять человеческие желания и брать за это отсроченную плату. Попросишь у них, например, карьерного преуспевания и – вуаля! уже взлетел на ту ступеньку, которую пожелал. А мора, заключившая с тобой договор, будет тихонько наблюдать за твоей судьбой – дни, месяцы, годы – столько, сколько посчитает нужным. Пока не узрит в тебе определённую пользу для собственных дел, пока ей что-то не понадобится. Тогда она придёт и предъявит счёт. И заплатить придётся, какова бы не была цена, и как бы несчастный не пытался этого избежать. Моры просто приходят и забирают свою плату. А вообще, извини, мне мало о них известно…

Чем больше Тим рассказывал, тем более невероятными казались мне его слова. Я несколько раз поглядывал на него искоса, пытаясь понять – не издевается ли он надо мной? Было не похоже. Потом алкоголь притупил мою подозрительность и снобскую необходимость всё оценивать с точки зрения конструктивной реальности, и мы с жаром стали рассуждать на тему невероятного-непознанного и вспоминать подробности наших летних каникул в Юрзовке.

Проснулся я утром на той же скамейке от предрассветной прохлады. Нашёл Тима, самозабвенно храпящего на газоне неподалёку, растолкал его, и мы поплелись сначала в круглосуточный супермаркет за минералкой, потом провожать меня на вокзал. Усадив свою проблему, в моём лице, на первый автобус, Тим помахал мне вслед и отправился домой, к своей второй проблеме – к Дашке, жаждущей заполучить его руку и сердце. Ну, и весь остальной комплект органов.

Увиделись мы с Тимофеем Бадариным, стражем Ворот Морана, только через три с лишним года.

II

Низкое серое небо щедро сыпало колючим ледяным дождём на сухую землю степи. Она жадно глотала влагу, которой даже сейчас, в ноябре, ей было мало. Холодные, нудные, выматывающие до печёнок и сводящие с ума своей бесконечностью ветры сушили её потрескавшуюся кожу. И она снова и снова, всегда хотела пить. Как и усталый, измученный конь со всадником на спине, бредущий по ломким сухим колючкам в неведомом ему направлении.

Свенка, княгиня Зборуча, жена молодого князя Малица, вторые сутки пробиралась по пустынной степи, стараясь держаться подальше от столбовых дорог.

Жена ли? – думала Свенка с горечью. Может, уже вдова? За то время, что она провела в седле, удаляясь от стен осаждённого города, гучи вполне уже могли его уничтожить, а голову князя водрузить на копьё.

О, Макона, смилуйся! Пошли ему достойную смерть! И, прошу тебя, занимайся Зборучем. Там у тебя намечается отменная жатва. Отвороти свой взор от меня, забудь о бедной женщине, дрожащей от холода под ледяным дождём, измотанной, жалкой, потерявшейся в серых бесприютных степях.

Никто не узнал бы сейчас прекрасную княгиню славного Зборуча. А ведь ещё совсем недавно она считала себя любимицей Сурожи, осыпАвшей её своими дарами.

Она была дочерью сильного рода и женой князя из сильного рода. Она была красива и молода. Она всегда была первой в воинских упражнениях и лучшей певуньей в девичьих хороводах. Она родила сына. Она готовилась вскоре приобщиться таинств Сурожи, став её посвящённой по праву крови и по зову сердца. Она княжила в одном из самых крупных городов Угрицкой земли. У неё был богатый хлебосольный дом, принимавший множество интересных людей: посланцев из далёких диковинных земель, мудрецов, отягощённых багажом наук, странствующих музыкантов и героев, о которых слагали легенды. Ей подносили в подарок меха и самоцветные камни, драгоценные ткани, диковинные сладости и редкие книги. Она купалась в любви и почёте. Перед ней была вся жизнь. Что осталось от всего этого? Что ждёт её впереди? Госпожа моя Сурожь, помоги своей несостоявшейся жрице! Дай выполнить предназначенное и встретить без страха то, что ожидает впереди…

Свенка снова и снова возвращалась мыслями к тем минутам, когда, распахнув двери, в её покои вошёл князь. Девушки как раз помогали облачаться своей княгине для её последнего боя. Они уже упаковали её в тонко выделанную кольчугу и застёгивали поножи. Кажется, именно их. Что сказал князь, когда вошёл? Не вспомнить… Что же он сказал? Да, не важно. Девушки ушли. Они остались вдвоём.

Малиц молча подошёл к окну. Молчала и Свенка, ожидая слов мужа.

– Княгиня, – сказал он. – Ты сейчас переоденешься в походное снаряжение, возьмёшь одежду потеплей и дружинника, которого я пришлю. Выйдешь по тайному ходу за стену и попытаешься спасти нашего сына.

Княгиня молчала.

– Вы пойдёте на восток, по направлению к Себревецу. Там вам помогут добраться до Угреца. Собирайся.

В дверях князь оглянулся. Как-то не так надо прощаться с женой, – подумал он. Может, надо бы обнять, сказать слова напутствия? Тёплый взгляд, ласковые руки… Нет, это всё не про них.

– Помолись хорошенько Сурожи, – сказал он. – Может, хотя бы она найдёт время позаботиться о своих несчастных детях, раз другим богам недосуг.

Дверь хлопнула. Княгиня неподвижно стояла в тусклом свете серого ноябрьского дня, проникающего через окна светлицы. Она судорожно вздохнула. Близкая и такая неминуемая смерть ослабила свою стальную хватку. Появилась надежда. Надолго ли? Свенка перекинула через плечо ещё не остриженную косу и кликнула девушек.

… Брак их был выгоден обоим. Свенка хоть и принадлежала к роду гораздо более древнему и славному, чем Угрицкий, но не считала Малица себе не ровней. Конечно, княжич – всего лишь младший сын и вряд ли ему светит стОящее наследство. Кроме того, очень уж молод – не скоро какой-нибудь город решится доверить ему княжескую булаву. Но и она – одна из семи дочерей князя Бодрича и одна из семнадцати его детей! Батюшка оказался уж очень плодовит, а дети получались на удивление крепкие и здоровые и ни в какую не хотели умирать в младенчестве. Все выросли. И все хотели власти и славы.

Сыновей Бодрич кое-как распихал по уделам, младших отпустил в свободное плавание, и они теперь пытались стяжать себе княжескую службу в соседних землях. Две дочери ушли с дружинами братьев за вольной жизнью. Остальных надо было пристраивать замуж и, желательно, выгодно. Бодричу было что предложить – военный и торговый союз с Дубрежскими городами – это вам не фунт изюму. На это приданое честолюбивый Малиц не мог не обратить внимания. Да и Бодрича вполне устроило предполагаемое родство с Угрицкой землёй. Особенно, когда Малиц сел на столе Зборуча.

В общем, сговор прошёл в атмосфере общей благорасположенности.

Сладилось ли у молодых? Как сказать… Они не испытывали друг к другу отторжения, их взгляды по многим вопросам совпадали. Образованная и дельная Свенка была хорошей помощницей князю в делах. И сына они родили быстро. А вот любовь между ними так и не родилась. Но какое это имеет значение? Разве для любви брачуются князья?

Малиц считал, что любовь может стать тягостной помехой ему в жизни и в делах. Разве не теряют разум влюблённые? Разве не перестают они мыслить здраво и поступать трезво? Разве может позволить себе князь поддаться этому дурману, пренебрегая безопасностью и выгодами своей земли, забыть о своём долге и увязнуть, как муха в сладкой патоке, в мечтах о ночных лобзаниях?

Нечто подобное привелось и ему испытать, будучи совсем юным и воспитываясь у сестры в Себревеце. Мучимый томительной негой и кипящей страстью к дочери сотника из Ванескиной дружины, теряющий голову при виде её юного лица и легкой поступи, неспособный отвлечься ни учёбой, ни охотой, он сходил с ума от невозможности реализовать свои желания, от её беспечного равнодушия. Потом, когда его отослали в Угриц, когда время остудило страсть, и образ его мучительницы подёрнулся туманом, Малиц еще долго помнил перенесённое им безумие и чувствовал себя выздоравливающим после долгой, изнуряющей болезни. Каждый год он приносил дары Сурожи и просил только об одном – никогда не посылать ему любви, избавить его от желания, делающего человека слабым. У княжича были большие планы на этот мир. Мир любил победителей. А слабых среди победителей не бывает.

Вот что думал по этому поводу Малиц и взглядов своих ни от кого не скрывал. А что думала Свенка? То, что она думала, она держала при себе. Может, только Сурожь знала…

Подземный ход, уводящий за стены города, княгиня и её сопровождающий преодолели без особых затруднений. Так же быстро и легко спустились, держась за закреплённую веревку, по крутому обрыву глубокого ерика, в стене которого был спрятан лаз. Провожающие скинули им мешки с вещами и провизией и втянули верёвку обратно.

Здесь, в густых низовых зарослях, дружинник князя оставил её и отправился наверх – добывать лошадей. Понятно, что трёхдневный путь с младенцем на руках пешком преодолеть было практически невозможно, а из города по тайному ходу коня не выведешь. Приходилось рисковать.

Княгиня осталась совершенно одна. Умостив ребёнка в гнезде из мешков, она разложила перед собой весь свой арсенал оружия и затаилась в кустах, вздрагивая от каждого шороха.

Муж выделил ей всего одного человека в сопровождение. Что ж, щедро… Даже девушек, служивших ей и, по совместительству, являющихся её охраной, тех, которых она привезла с собой в Зборуч из отцова дома, он оставил сражаться в городе.

Почему он не отправил её с сыном в Угриц раньше? Когда гучи ещё не стояли под стенами города? Ведь жители стали покидать его более десяти дней назад! Свенка тогда решила, что Малиц считает необходимым и достойным княгини погибнуть рядом с мужем, сражаясь за свой город. Ну а сын? К чему была эта жертва?

Она смирилась и готовилась встретить смерть. И вдруг сегодня – неожиданный приказ о бегстве из осаждённого города. И по-прежнему такой же сумасбродный, как и всё, что он творил. Глупый, слепой осёл! Свенка была в ярости. Неужели он не понимает, что сейчас спастись у них с ребёнком шансов практически никаких! Может, он и не хотел, чтобы они спаслись? Крамольная мысль… Но как ещё объяснить? Подлая скотина!

Даже если они благополучно не попадутся гучам, впереди у них тяжёлое испытание дорогой. Как довезёт она грудного младенца по уже почти зимней степи в Себревец? А оттуда – снова надо бежать, пусть уже и в более комфортных условиях. Выдержит ли ребёнок этот переход? Дать шанс на спасение в последнюю минуту, чтобы уморить в пути?

За себя княгиня тоже переживала. Конечно, дочь Бодрича не была белоручкой. Но её тренированные мышцы и воинская закалка давно не испытывались в деле – перерыв на время беременности и кормления был значительным. И отягощающий её младенец вряд ли добавит ей мобильности и сил.

Свенка посмотрела на опоенного сонными травами и потому мирно сопевшего на мешках княжича. Её горло сжалось от нестерпимой душевной боли за своего сына и его судьбу. Сможет ли она что-то сделать для него? Сумеет ли спасти? Может, небесными пряхами всё уже предрешено, может они соткали уже и их боль, и их смерть?..

К вечеру княгиня услышала конскую поступь и фырканье. Осторожно выглянув из своего убежища, она увидела дружинника, привалившегося к шее бредущего через кусты животного. Воин остановил коня, медленно и тяжело свалился на землю. Княгиня подошла и опустилась на колени, молча стала осматривать раны.

Мужчина, кривясь от боли, потянул изрезанной рукой из напоясных ножен узкий длинный стилет.

– Княгиня, сделай это, – сказал он хрипло. – Пусть Макона направит твою руку, дабы не дрогнула она…

Свенка взяла стилет.

– До скорой встречи у Маконы, воин, – сказала она и, примерившись, быстрым и точным ударом прервала мучения раненого.

Потом она вытерла нож о его одежду и, покрутив в руках невиданное ею доселе оружие, решила прихватить его с собой.

Закрыв глаза погибшему и закидав его тело колючими ветками лоха, Свенка пристроила у груди младенца в тканевой люльке, удобно подтянув её постромки у себя на плече, взяла коня в повод и отправилась по сухому дну ерика, всё более удаляясь от Зборуча и мерного гула вражеского лагеря.

* * *

С тех пор как меня загребли отдавать долг Родине, я не видел снов. Больше года. Занесло меня волей системы аж на Дальний Восток. Может, думал я с надеждой, Моран меня потерял? Может, не добивает его ментальная связь до посёлка Покровское на границе с Китаем? С каждым месяцем моя надежда на освобождение от наваждения крепла.

Крепло и моё намерение после дембеля остаться на какое-то время в этом благословенном краю, подарившем мне свободу от сводящего с ума диссонанса между свойственным мне рациональным восприятием действительности и ворвавшейся в неё несколько лет назад непонятной, пугающей мистической реальностью. Я не хотел её, не принимал. Я, что уж греха таить, её боялся. Но ей, правда, не было до этого никакого дела. Она просто была – признавали её или нет. И считала, что я должен с её существованием смириться. Смиряться я не хотел. Я хотел от неё бежать. Сейчас мне казалось, что бегство моё удалось. Ну, или, по крайней мере, я на верном пути.

Дома меня не ждала трепетная невеста, любимое дело или незаконченное образование. Поэтому, уволившись в запас, я отправился ещё дальше от родных мест и всего, что с ними связано, – в порт Южноморский, где нанялся на рыболовецкий сейнер.

Здесь Моран меня и настиг. Он пришёл неожиданно – новым сном и уже позабытыми чувствами и ощущениями.

Утром я проснулся и застонал. Господи, неужели опять! Ну, что делать? Куда бежать? В Америку теперь?

Я доработал сезон, купил старенькую, но крепкую «Сузуки» и вывел её на трассу, капотом к заходящему солнцу. В этот же ветреный майский день я начал свою длинную дорогу домой. Трёхмесячный путь через всю страну, наполненный опасностями, необычными встречами, людской взаимопомощью, потрясающими пейзажами, – казалось, станет самым удивительным приключением в моей жизни. Ну что ж, долгое время так оно и было. Я до сих пор люблю вспоминать те дни, так непохожие на мою нынешнюю жизнь. Сейчас мне, правда, кажется, что происходило всё это как будто не со мной, как будто я прочитал когда-то давно интересную, но уже почти позабытую книгу. Её образы встают передо мной в тишине воспоминаний, я перебираю их как драгоценные камни и складываю в самые укромные и закрытые для всех уголки своей памяти.

… Проваландавшись в родительском доме до зимы, я засобирался в город на поиски работы, не имея совершенно никаких предпочтений и наклонностей, и ни к чему не стремясь. Просто – не сидеть же у родителей на шее. Взяли меня в автомастерскую помощником механика – меня это вполне устроило.

* * *

Однажды мне позвонил Геша – единственный приятель со студенческих времён, с кем мы продолжали общаться:

– Дмитрий Алексеевич, затусить не желаете вечерком? – осведомился он.

– Геш, бухать в такую жару – удовольствие, прямо скажем, сомнительное…

– Ну, так мы не будем насиловать организм! Начнём с лёгкой разминки – пляжа и холодного пива. А уж дальше у кого как пойдёт…

Вот же змей-искуситель. Вообще-то я был сегодня настроен мирно – на тихую идиллию с Асей. Мы с ней давно не виделись. А вчера я ей таки позвонил и осчастливил надеждой на свидание. Можно, конечно, свидание отложить и отправиться куролесить с друзьями, чтобы при следующей нашей встрече моё совестливое сердце терзалось её укоряющими взглядами и грустными вздохами. Да уж…

С Асей я встречался около полугода и, честно говоря, раздражала она меня всё больше. Это не значит, что бедняжка была в этом виновата. Ася, и я всегда это признавал, была замечательной девушкой – симпатичной, неглупой, заботливой и понимающей. Она прощала мои редкие звонки, моё ограниченное к ней внимание, моё нежелание ни развивать, ни прекращать наши отношения. Меня устраивало, что она есть в том формате, в каком есть. Иногда, правда, моя совесть, встрепенувшись, задавалась вопросом – а всё ли устраивает Асю? Но я быстро разъяснял своей совести, что девушку никто на цепи не держит, и если её что-то не устраивает, она всегда может встать, отряхнуться и поискать вариант более для неё приемлемый.

– Соглашайся, Димыч! – завопил Геша в ухо, дабы прервать мои колебания. – У меня есть для тебя сюрприз! Ты обрадуешься!

Геша заехал за мной к вечеру на своей понтовой, недавно приобретённой белой «бэхе». Салон был полон громогласных полузнакомых парней и весёлых загорелых девчонок в шортах. Мне удалось кое-как втиснуться, усадив одну из них к себе на колени, и мы, сопровождаемые оглушительным грохотом сабвуфера, рванули за реку на пляж.

На улице стояла одуряющая сорокоградусная июльская жара. От неё, при таком количестве набившегося в машину народа, не спасал даже кондиционер. Но снаружи было ещё хуже: в тени – раскалённая ватная духота; на солнце – незабываемые ощущения плавящегося и истекающего воском тела и пощёлкивающие от жара волосы на макушке. Хорошо хоть не было ветерка, который в таком пекле создаёт полную иллюзию обмахивания веником в раскалённой парной.

Высыпав из машины и скидывая на ходу одежду, подпрыгивая и ойкая на обжигающем песке, мы ринулись в воду. Река встретила нас ласковыми объятиями. Пожалуй, чересчур ласковыми. Могла бы быть с нами и чуть попрохладнее. Но всё равно она была спасением для полуварёных и хорошо прожаренных горожан, в конце рабочего дня заполнивших все пляжи по обоим берегам.

Спасительного заката не пришлось долго ждать. Яростное, раскалённое до красна солнце рухнуло, остывая, за реку, оставив на ней ослепительно сверкающую дорожку. Она, казалось, сама по себе источает жар и освещает реку. Потом исчезли её последние блики. В воздухе повисли душные сумерки.

Погрузившись тем же составом, но уже в две разные машины, что не могло не радовать, мы рванули на хату к какому-то Лёхе, обещавшему весёлое продолжение вечера.

– Геш, рассказывай – что за сюрприз? – я упал на сиденье рядом с водителем.

– А вот щас у Лёхи всё сам и увидишь…

– Знаешь что, давай без приятных неожиданностей. Терпеть их не могу. Я должен заранее знать, чем же так сильно меня хотят порадовать.

Геша не стал ломаться:

– Помнишь Тимоху Бадарина? Ну, да помнишь, конечно. Вы же с ним друзьями были, и в общаге жили вместе.

– Ну?

– Приехал он вчера из Москвы в родные пенаты погостить. Сегодня должен у Лёхи быть. Так что почеломкаетесь…

Геша нажал на кнопку громкости и раскалившуюся на солнце машину затопил грохот «Smells like teen spirit».

* * *

В табачном чаду галдящей, смеющейся, музицирующей и звенящей бутылками квартиры я сразу нашёл Тима. Он сидел на подлокотнике кресла и, размахивая банкой пива, что-то увлечённо рассказывал хохочущим девчонкам. Когда он почувствовал на себе взгляд и поднял глаза, я увидел в них удивление и… Может быть, некоторое замешательство?

Тим широко улыбнулся, поднялся со своего насеста, мы пожали друг другу руки и обнялись, как положено старым друзьям после долгой разлуки. Что-то ёкнуло у меня в груди. Ну надо же! Не замечал раньше в себе подобной сентиментальности.

– Как же давно мы не виделись, – сказал Тим, рассматривая меня. – Ты сильно изменился за три года.

– За десять лет изменюсь еще больше, – улыбнулся я. – Это не достижение. А вот у тебя, я слышал, есть чем похвастаться – вполне успешно покоряешь столицу. Хорошая работа с хорошим доходом, семья с ребёнком. Двадцать пять – а ты уже всего достиг…

Тим поморщился.

– Не лицедействуй. Уж я-то знаю, что все эти перечисленные анкетные пункты ты достижениями не считаешь.

– Главное, чтобы ты сам так считал.

– Покурим?

Мы вышли на балкон. Город гудел неумолчно и тягостно, как зубная боль. Он пережигал энергию нашей реки в электричество, на горизонте собирая его рыжим заревом, гасящим звёзды. Дым от сигарет поднимался в ослеплённое городом беззвёздное небо. Дневная жара спала. Наступила ночная горячая духота. Какое-то время мы молча курили, облокотившись на перила и наблюдая за гаснущими искрами сорвавшегося с сигареты пепла.

– Как ты? – спросил Тим.

– В порядке. Могло бы быть лучше, да некуда.

– После армии сразу в город вернулся?

Я живо и в красках расписал ему свои похождения, с удовольствием наблюдая выражение искреннего восторга на лице друга.

– Ну что ж, – сказал он, дослушав моё краткое жизнеописание, – я раздавлен. Как же здорово у тебя получается жить! Это путешествие через страну – просто что-то невероятное. И работа на сейнере в Тихом океане – сбывшаяся мечта романтика.

Я засмеялся.

– На самом деле, таскать рыбу в зимнем океане, вкалывать как раб на галерах, мёрзнуть и недосыпать в путину – такую жизнь можно назвать как угодно, только не романтикой. Нет уж, спасибо. Лично я на всю жизнь нарыбачился. Ты лучше скажи, как в Москве очутился? Решил не изобретать велосипед и вступить в ортодоксальную секту успешных человеков? Какие там этапы посвящения? Москва, семья, фирма, крутая тачка, две недели на Сейшелах, московская квартира…

Тим хмыкнул:

– Посвящение квартирой ещё не прошёл. На очереди. А ты что думаешь делать со своей жизнью?

– Пусть она сама думает, что со мной делать. Как могу оттягиваю пока начало служения богу мещанства – ужасному и могучему. Живу как придётся. Мне нравится. А там посмотрим.

– Ты рассуждаешь, как моя сестра. Она тоже со своей жизнью всё никак не определится – бросается из огня в полымя. Из художников – в медработники, из артисток – в садовники. То в приюте для собак работает, то на археологические раскопки едет, то газету издаёт. Один университет бросила, в другой поступила, на заочный перевелась… С ума с ней сойдёшь. Я, говорит, ищу себя в этой жизни. Как найду, дам вам знать.

– Она с тобой, в Москве?

– Нет, в городе у нас чудит. Она от Юрзовки далеко не уедет.

Тим поманил меня пальцем и указал на светящееся балконное окно за нашими спинами.

– Вот же она сидит. Видишь? Не узнаёшь, что ли?

Я стал сосредоточенно вглядываться в лица девушек – смеющиеся, задумчивые, оживлённые, скучающие… Кто же из них Леська? Неужели так сильно изменилась?

– Лесь! – позвал Тим. – Можно тебя на минутку?

Девушка, сидящая на диване по-турецки, в джинсовых шортах и майке с пацификом, изящно спустила длинные стройные ноги на пол и подошла к брату – худенькая, лёгкая, словно воздушная. Короткая стильная стрижка на мягких шелковистых волосах, красивый рисунок розовых губ… Я смотрел на неё и не находил ничего знакомого. Или все-таки?.. Пожалуй, те же блестящие голубые глаза, те же веснушки на носу…

– Я Димку сразу узнала, – объявила она. – Вот, думаю, угадает ли он меня? Увы…

– Ты очень изменилась, – растерянно сказал я. – У тебя и волосы другого цвета, – пробормотал, глядя на её каштановые пряди.

Леся рассмеялась:

– Краска в наше время творит чудеса.

– Извини. Не то хотел сказать. Я имел в виду, что помню тебя совсем ребёнком, а ты, оказывается, уже выросла.

– Выросла-то как! а загорела-то! а похудела! в чём душа держится! – дурашливо подхватила Леська.

– Леся! – одёрнул её Тим. – Ну что ты в самом деле! Ты же видишь, у товарища культурный шок от твоей взрослости и твоей несравненной красоты. Будь к нему снисходительней.

– Честное слово, – начал оправдываться я, – даже не знаю, почему меня твоё явление так поразило. Шаблон образа «сестры друга» разбит вдребезги. Как теперь вести себя с ней, если она взрослая и привлекательная девушка? Я в растерянности…

– От растерянности, смущения и замешательства есть одно верное средство, – Леська покачала у нас перед носом бутылкой коньяка. – Очень хорошо помогает также при ломке стереотипов.

– У меня предложение, – Тим отобрал у сестры бутылку. – Давайте отсюда смоемся. Я знаю в этом доме одно хорошее местечко. Посидим втроём, напьёмся как следует. Кто за?

Прихватив со стола ещё одну бутылку и кое-какой снеди на закуску, мы выскользнули в подъезд.

На площадке стояла молодая женщина и, прислонившись к перилам, нервно курила. Одета, причёсана, накрашена и украшена она была так, чтобы даже несведущему человеку была видна крупная надпись «ДОРОГО» на её стильном прикиде.

Я, честно говоря, перед такими дамами тушуюсь. Они не будят во мне мужских инстинктов, но заставляют чувствовать себя представителем низшей расы. Кажутся непонятными и далёкими, как инопланетяне. В моих дурацких фантазиях, подкармливаемых однообразными голливудскими ужастиками, такая женщина, оказываясь в постели с мужчиной, непременно откусывает ему голову после любовных утех.

Так вот, столкнувшись с этой дамочкой, я заметил, что стушевался не я один.

– Привет, – промямлил Тим.

Женщина уставилась на нас, как Ленин на буржуазию.

– Я так и знала, что найду тебя здесь.

– Дашь, понимаешь, так получилось. Меня ребята пригласили совершенно неожиданно. Я как раз собирался тебе позвонить.

– Не надо мне ничего объяснять!

– В таком случае, чего ты припёрлась? Если тебе не нужны мои объяснения?

– Я думаю, ты должен объяснить своему ребёнку, почему она уже который вечер не может дождаться своего отца домой!

Леся тихонько потянула меня за руку вверх по лестнице. Мы за несколько секунд, держась за руки, взлетели на пятый этаж и через чердачный люк вылезли на крышу старой облезлой хрущёвки.

Здесь царила ночь. Точнее, городская ночь – шумная, блеклая, как выляневший ситец, безликая. Но, тем не менее, – это была ночь на крыше с раскинувшимся над нашими головами огромным чёрным куполом, подсвеченным по краям заревом городских огней. На востоке поблёскивала широкая полоса реки. А над ней фонарём висела жёлтая луна, слегка прикушенная с левого боку.

Мы уселись с Олесей прямо на крышу, ещё не остывшую после дневного солнечного безумия, лицом к реке и открыли бутылку.

– Бедный Тим, – сказала Леся. – Не повезло ему с этой Дашкой.

– Как он умудрился на ней жениться? При нашей последней встрече, я помню, он к этому совсем не стремился.

– Как обычно, – Леся достала из пакета виноград и, отломив веточку, протянула мне. – Когда она поняла, что запахло жареным и Тим срывается с крючка, то разумно решила, что её единственный шанс – брак по залёту. И быстренько это обстряпала. Дашка забеременела, они расписались, и Тим ушёл в армию. Ненавижу её.

– Ого!

– Да, ненавижу! За то, что Тим несчастлив. Хотя головой-то я понимаю, что она в этом не так уж виновата. Девчонка была в него искренне влюблена, а он морочил ей голову. Жил с ней, чтобы не жить с тобой. Ведь так?

Я промолчал.

– А потом, когда они поженились, всё стало ещё хуже. Скандалы, ссоры, дрязги. Думаю, от её любви тоже уже ничего не осталось, слишком много боли он ей причинил. Она ведь не дура, всё понимает. Но вцепилась в него мёртвой хваткой. Тим сейчас – завидная партия, состоятельный, успешный мужчина. Такими не разбрасываются.

– Значит, ты тоже считаешь, что в несложившейся личной жизни Тима виноват я?

Леся хмыкнула.

– Ну а кто? Косвенно, конечно. Тим тоже виноват. Хоть и ссылается всё время на обстоятельства. А вообще, оба вы дураки. Почему нельзя было в своё время всё выяснить раз и навсегда – покричать, высказать друг другу всё что накипело, подраться, в конце концов, – но выяснить! Жизнь, может, у вас по-другому бы сложилась. И дружбу вашу так не покорёжило бы.

– Лесь, это всё дело прошлое.

– Хм. Наше прошлое давлеет над нашим настоящим. Разве нет?

Мы по очереди приложились к бутылке.

– Откуда ты знаешь, что между нами тогда происходило?

– Тим рассказал, конечно. Потом уже.

– Что ещё он тебе рассказал?

Леся помолчала, словно раздумывая – говорить мне или не стОит?

– Ты про сны? – неуверенно спросила она. – Не бойся, – добавила тут же. – Никто больше не знает. Это наш с Тимом маленький секрет. Мы никогда не желали тебе зла.

Из тёмной тучки-недомерка, зависшей над крышами и едва прикрывшей Большую Медведицу, брызнуло горячими каплями. Я коротко приложился к бутылке.

– Я тоже не желал вам зла, Леся, но… Знаешь, я часто вспоминаю ту встречу в лесу с морой. Ведь ты тогда увела меня оттуда не за просто так. Чем ты обещала заплатить? Меня столько лет мучает этот вопрос.

– Да ничем. Ты знаешь, – бодро сообщила она, – мора давно забыла обо мне. У неё полно должников поинтереснее. А с меня – что взять? Кроме двоек по логике и философии…

Я смотрел на её лёгкий профиль с упавшей на лоб чёлкой. На то, как она говорила, улыбаясь и поблёскивая в темноте влажными зубами. На острые коленки и тонкие прозрачные руки с длинными пальцами. Я чувствовал, как меня развозит. Хорош коньячок…

Так о чём мы говорим? Ах, да.