Зеркало времени бесплатное чтение

© Н.М. Брагина, 2013

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2013

Зеркало времени

Поездка вышла странной, пожалуй, даже нелепой.

Ему дозарезу нужна была эта женщина. Нечего было и думать о романе. Ситуация была слишком сложна – и не только потому, что она была замужем и любила мужа. Она была совсем другая. Казалось, ей доставляло удовольствие его гостеприимство. Она весело смеялась над его грубоватым юмором, питающимся соками далекого детства. С каким-то, непонятным ему, азартом она занималась его садом и хронически недомогающим огородом. Но едва их беседы начинали приближаться к основным вопросам человеческого бытия, она превращалась в сущего дьявола. Смешно сказать, но он, известный ученый, видный деятель международного движения за освобождение пролетариата от всех форм эксплуатации – вынужден был выслушивать какие-то нелепости. В самые просвещенные семидесятые годы – она категорически настаивала на том, что, смех сказать, Бог создал человека или, что совсем было нелепо, считала, что в стране нет свобод. Слава Богу, это были не тридцатые годы, и глупости насчет отсутствия свобод в стране можно было и не считать криминалом. Мало ли чудаков мололи всякую чушь насчет свободы-несвободы. Им было хорошо – они не несли никакой ответственности за судьбу Отечества. Они как птицы: полетали, посидели, опять полетели.

А каково ему? С каким сердцем, не говоря о совести, может он слушать всю эту галиматью? Ему – положившему свою жизнь на распространение во всемирном масштабе идей коммунистического равенства! И теоретически, и опытным путем уже было доказано, что подчинение личности коллективу есть высшая форма свободы. Свобода – через несвободу! В этом смысл более высокого развития человека! А она не понимает этого! Она же не глупа.

Он – директор крупного института, академик. Он легко оперирует логикой и научной терминологией. Его выступления на международных конгрессах вызывают восхищение коллег. И что же он слышит в ответ на его убедительнейшие выкладки? – «Почему существуют закрытые распределители? Зачем спецателье? Как объяснить закрытые места отдыха? И доступ к мировой литературе только по спискам? Для избранных?»

Она, конечно, права, – все это так… если смотреть снизу, с обывательской позиции. Прогресс – дело очень долгое. Тем более, что он целенаправлен – нового человека вот так сразу не родишь. Те, что руководят людьми, давно подчинили себя интересам общества и, надо думать, имеют право на исключительное к ним отношение… Да и пример новой жизни должен кто-то показывать…

Он сердился – обижался на нее, как мальчик. Она же смеялась над ним. Пожалуй, можно сказать, издевалась – сводила к абсурду его доводы. Разумный компромисс обычно достигался благодаря присутствию ее мужа. Тоже известного ученого, но иного направления ума. Страсти затихали только после его спокойного и насмешливого вмешательства. До следующей битвы.

В глубине души ему было наплевать на непримиримость их позиций. Разве так важно, во что верит женщина. Да и вообще ее убеждения, считал он, не более чем элемент кокетства, а страсть, с которой она их защищает, – проявление темперамента.

«Эх, закатиться бы с ней в какое-нибудь пустынное местечко… В какой-нибудь стожок на берегу реки… Хорошо бы, чтобы это случилось в теплый июньский денек… Кругом цветы, птицы, а вверху чистое синее небо… Если разгрести свежее душистое сено… К черту бы все разногласия… Мог бы выйти хороший дуэт?»

В последние годы в конце весны, когда выпадали жаркие дни, он приглашал Ирину и Андрея на дачу. Дача была теплая, ухоженная. Он старался проводить на ней все не занятое заграничными поездками время. Даже после долгого отсутствия достаточно было включить отопление, и через час-другой жилой дух наполнял дом.

В тот раз он привез их сам на своей старой «Волге». Старушку постоянно обихаживал возивший его еще на казенной машине в бытность директором Института шофер, ставший после недавней отставки его личным, оплачиваемым из собственного кармана, водителем.

Включили отопление, открыли окна и двери – и в доме завихрились, сплетаясь воедино, два потока: тепла и весенней свежести. Как было меж ними заведено, он стал деловито накрывать на стол в кухне. Она бродила по саду, подбирая с не совсем еще просохшей земли нападавшие за зиму сухие ветки старых яблонь и сосен. Ей не терпелось поскорее разжечь костер и вдохнуть древний аромат человеческого жилья. Дым, идущий от горящих веток и тлеющих листьев, будил в ней неясные чувства. Она погружалась в полусон-полуявь, когда тело утрачивало материальность. Ей казалось, что она сама превращается в дым и плывет над землей.

Его тревожила ее страсть к кострам – ему виделась в этом какая-то неясная угроза. «Зачем вы собираете мусор – не ваше это дело, – ворчал он, – соседи не любят, когда им в окна лезет дым, – добавлял он веский аргумент. – Идемте за стол – все готово».

– Давайте есть под яблонями. Смотрите, уже вылез ваш барвинок, вы только принюхайтесь – это же черносмородиновые почки! С ума можно сойти! Вы как хотите, но я отсюда ни в какой дом не пойду.

Вытащили стол. Перенесли все из кухни. Это «все» было не таким и скудным. Непременная горячая картошка, селедочка, разная рыбка, ветчина и прочая гастрономия заполнили стол и специально для того вынесенные скамейки. Все трое с интересом и уважением относились к водке, но в тот раз был коньяк.

Привезли родственники его военного друга из Армении. Друг весь год перемогался, переходя от одного недуга к другому, а к весне совсем сдал. Понимал, что не приедет отметить День Победы, как делал это все послевоенные годы.

Поначалу их было шестеро. И вот теперь, кажется, он остался один. Нет, конечно, девятого мая он не будет один. Он соберет здесь под яблонями других своих друзей, с которыми его соединили военные дороги. Самых же близких, увы, не будет.

Он чувствовал, что подошел к краю горизонта. Он знал, что неизбежное рядом. Мысли о смерти оживлялись всякий раз, как приходило новое известие об уходе из жизни кого-нибудь их тех, с кем связала его война. Сама по себе смерть не страшила его – неприятно было постепенное втягивание в союз с нею. Возникало чувство, как будто власть переходила в ее железные руки. Надо сказать большое спасибо отцу с матерью: оставили в наследство отменное здоровье. Жизнь, конечно, прошлась по нему своими историческими сапогами. Но выжил. И даже не утратил интереса не только к ней – к жизни, но и к таким скоропортящимся продуктам ее, как женщины или красота в разных рукотворных формах.

«По-видимому, у этой женщины нет проблем. Откуда берется этот беззаботный смех?» – хмуро взглядывая на нее, думал он.

– Коньяк-то вы будете пить – обычно вы предпочитаете водку… Если хотите, можем начать с нее, – недовольно и как-будто упрекая ее, начал он. – Не можете обслужить двоих мужчин – давно бы уже разложили закуску по тарелкам, – продолжал ворчать, сам выкладывая из кастрюли горячую пахучую картошку. В своем доме он никого не подпускал ни к плите, ни к сервировке, ни к раздаче приготовленных им блюд.

– Друзья, – раздался голос мужа, – мы зря тратим время – к чему пустые слова – рюмки наполнены. За здоровье нашего друга и гостеприимного хозяина! Ура!

И немедленно выпили – это из незабвенного труда Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки».

– Э-э-э, Андрей Викентьич, дело так не пойдет: манкируете армянским коньячком… Что? Может нехорош? Знаю, знаю – вы человек тонкий… – оживился он, вновь наполняя рюмки. – Можете не объяснять – прекрасно и сам понимаю, что такой напиток грешно под картошку с огурцом… а вы и не закусывайте. Согласитесь, коньячок-то действительно армянский – одним духом его будешь сыт.

Солнце заливало их майским жаром. Безлистные ветви старой яблони, под которой шла неспешная трапеза двух мужчин и одной женщины, не давали тени. Накопленный огонь армянского солнца из бутылки и жар подмосковного неба освежали поблекшие от времени и московской жизни краски на лицах трех немолодых горожан. И куда-то уходили годы и усталость. Тела их, как прежде, чувствовали свою гибкость и легкость. Мысли обретали стройность и определенность. Все было достижимо. И жизнь вновь казалась прекрасной и обнадеживающе бесконечной.

– На днях получил приглашение от Комитета Ветеранов принять участие в торжествах по случаю освобождения нашего Севера – прошло ровно полвека, – продолжил он рассказ о войне, тема которой неизменно возникала во время их встреч. – Подписано самыми высокими чинами. Предполагается чуть ли не всенародное участие в различных военизированных мероприятиях. Комитет и городские власти при этом оплачивают ветеранам все расходы. Выделяется специально под эту акцию вагон СВ, лучшая гостиница в городе, «Икарусы» для экскурсий, еда в ресторанах, подарки, фейерверки и прочая дребедень… Из тех, с кем я действительно воевал на севере, не осталось в живых никого – встречаться мне в общем-то не с кем. Но там сохранилось место, где стояла моя батарея… Я уже два раза пытался найти его – безуспешно. Трудно представить, что оно осталось: там все сильно изменилось… но, наверное, следует попытаться еще раз —…до шестидесятой годовщины и я не доживу… – говорил он, а голос его от радостного сомнения по поводу реальности пышных торжеств сделал поворот к печальной уверенности в конечности земного пути.

– Странно. Совет Ветеранов прекрасно знает, что я давным-давно овдовел, а приглашение прислали «с супругой»… или думают, что я женился, да не поставил их в известность… Хм! А почему бы и нет! Ирина Яковлевна, поехали со мной! Вы в этих местах бывали? – Ну вот, видите! Ведь второго такого случая не будет.

– А как вы себе мыслите мою роль? Ни по какому пункту я не подхожу на роль супруги ветерана. Это должна быть солидная дородная женщина, обремененная заботами о супруге, его болезнях… должна во всех подробностях знать его жизнь… А я? Во-первых, легкомысленна. Во-вторых, слабо представляю вашу жизнь и ваши болезни… Ну, какая из меня жена боевого командира? Нет, это смешно…

– Можно ведь быть одной из последних жен. И совсем не обязательно быть дородной и знать все мои болезни… Да их у меня не так и много. Подумайте: условия идеальные – мне, как Герою, положен номер «люкс» – считайте, это два номера. На меня можете не смотреть вовсе… Кто еще предложит вам условия почти полной свободы для поездки на Север? Какая фирма? Да притом и денег не возьмет? А насчет почти полной свободы, а не абсолютной, говорю потому, что, естественно, придется ездить всем вместе – в одном автобусе… Соглашайтесь! Что вам мешает?

– И, вправду, заманчиво. На юге бывала, среднюю полосу худо-бедно знаю, а вот на севере нашей необъятной Родины не довелось бывать… Как-то слишком уж благостно все выглядит. Да и неожиданно…

– Что там неожиданного… поездка будет еще только в ноябре. У вас целых полгода на раздумья. Вас что – супруг не пустит? Андрей Викентьич, что-то я не знал, что вы тиран. Почему жену не хотите пустить побывать в краю вечных сумерек? Это непередаваемое ощущение. Ирина Яковлевна не простит вам этого.

– О чем речь – женщина такой же человек, как и мужчина. Так что Ирина вполне свободна в своих решениях и передвижениях. Не было случая, чтобы я хоть как-то воспротивился ее прихотям. Да если бы даже я попытался им помешать, она все равно сделала бы по-своему.

– Да, характера ей не занимать – это я давно заметил, – со странным выражением констатировал он. – Ладно, вы размышляйте, а пока отдадим должное дарам солнечной Армении… да ешьте-ешьте! Что вы все как птичка клюете! Даже в лучших домах Филадельфии и Лондона коньяк не брезгуют закусывать семгой…

– Нет армянского коньяка в этой вашей Филадельфии, да и в Лондоне тоже… Слава Богу, у нас в Малаховке еще можно его попивать, – попыталась она умерить его хлебосольство.

– А что пьют и чем закусывают на Кубе – о вас ведь известно, что вы чуть ли не из ближайших друзей Фиделя? Или им действительно взбрело в голову ввести сухой закон? – неожиданно обнаружил интерес к питейной теме Андрей Викентьич.

– Сухой-не сухой, но разумное нормирование там Кастро ввел – иначе при их темпераменте сахарный тростник не было бы кому рубить. Там очень хорош местный ром да текила, которую пьет вся Латинская Америка. Благо, этой агавы, из которой ее гонят, как в Малаховке сныти… А вообще-то и на Кубе, и в других странах, крепкие напитки пьют вне всякой еды и ничем не закусывают. Вина – да. Пьют с едой, но тут нужно разбираться, что с чем нужно пить: к чему белое, к чему красное… но я в этом деле не мастак. Будете смеяться, но я до двадцати лет вообще не знал вкуса алкоголя, даже пива. Как раз после севера и попробовал. Представляете, мороз под сорок градусов, всем телом вмерзаешь в базальт, лежишь, как «рекрут на смотру». Поземка, как металлическими стружками, сечет лицо и даже тело, сквозь ватник – дежурный солдат ползком доставляет причитающийся стакан спирта. И, думаете, что я делаю? Прошу парня обменять на шоколадку… Господи, какой же я был невинный…

– Слава Богу, хоть с этим недостатком разделались вовремя.

– Ирина Яковлевна, а вы – ужасная язва… Нет, чтобы посочувствовать – дикие условия: сверху огонь, снизу лед… Чувствуете: под вашим благотворным влиянием и я скоро стану поэтом… В утешение вам скажу, что пить, и притом спирт, начал в госпитале – после первого ранения… И потом уже мог пить все, но предпочитаю спирт, а в вашем деликатном обществе – водку… Коньяк – это деликатес. Честно вам признаюсь, если бы не спирт, то и не знаю, как бы выжили те, что выжили – кто пережил войну там, под открытым огнем…

– Друзья, давайте выпьем, знаете за что – за вашу юность, Генрих Людвигович. Как бы мы ни пытались смазать – снизить – героизм тех, кто тогда был моложе наших детей… как бы ни ёрничали по поводу войны… я имею в виду не нас лично, но тех, кто не знал войны, кому она видится плохой литературой, – невозможно ни разумом, ни чувством понять, как те, на глазах которых, как снопы, огонь валил тех, у кого несколько минут назад были лица, глаза – они что-то тебе говорили, как они могли дальше рваться вперед… и потом дальше воевать… и не сойти с ума, – вступил молчавший Андрей Викентьич.

– Ис ума сходили, и истерики были, и в бега ударялись, и с собой кончали, – все было… но, в основном, в самом начале, когда совсем молодые, необстрелянные были. Конечно, если с глузду съехал, то подчистую списывали… и, пожалуйста, родственнички, если находились, получайте – и никаких Героев, никаких спецобеспечений. С передовой во время атаки тоже не уклонишься – замыкающие ребята из особого отдела тебя поправят, и братскую могилу тебе обеспечат… так что вперед – и ни шагу назад…

– Но вы-то как смогли пройти весь этот ад и не то что сохранить ясность ума, но совершить головокружительную карьеру? Что вас вело? – Ирина испытующе смотрела ему в лицо. Ей хотелось уловить тот момент, когда высота подвига сольется с будничностью действия и, как она надеялась, возникнет реальность момента. И она сможет понять, что такое ежеминутный героизм – как можно постоянно быть готовым умереть и одновременно биться за жизнь.

– Мне повезло: я начал с Финской. Меня призвали сразу после школы и определили в войска ПВО, но стрелять почти не из чего было и пришлось поработать пехотой… Думаю, что в Финскую меня спас мой ангел-хранитель…

– Вы разве верующий – вы же известный марксист-ленинец… Ваш ангел и близко не мог приблизиться к смердящей атеизмом душе, – не могла удержаться эта язва.

– Спасибо маме – я крещён, и ангел-хранитель не имел права оставить без защиты крещёную душу… Да я думаю, что и везло мне. Вот Финскую прошел… Поморозился – само собой – потом растаял, как видите… Зато к Отечественной был уже обстрелян со всех сторон, к смерти привык, в двадцать лет был почти ветеран. И под северным небом выжил чудом… или ангел-хранитель смерть отгонял… Ну, что? За ангела-хранителя? Ура!

Он увидел, как она медленно до конца выпила весь коньяк – обычно она пила частями. И сколько бы он ни понуждал ее следовать установленному от века порядку – пить до дна – она, упирая на свои эстетические пристрастия – мол, когда до дна, вкуса не чувствуешь – пила постепенно небольшими глотками. Что, надо сказать, бесило его – он чувствовал в этом непонятную обиду себе.

Весна вокруг была совсем молодая. И Ирине казалось, что и они еще совсем молоды, возможно, даже ровесники… Вот, только ей никак не удавалось уловить его героическую суть. Она смотрела, как он режет крупными кусками розовое сало – «без сала – стол не стол» – как он, одев передник, проворно движется между домом и накрытым под яблоней столом. Все яблони в его саду были старые, с перекрученными стволами, с ветвями, висящими чуть не до земли. Он категорически не хотел ничего обрезать, ничего менять. Все должно было быть таким, как при его незабвенной Юлии Францевне. Была в этом запущенном и одновременно живом саду удивительная прелесть. Когда-то здесь был сосновый лес, теперь под разными углами на участке доживали свой век одинокие сосны. Мощные молодые и нахальные клены стремились вытеснить их и всю остальную растительность. Единственно, что он пытался приводить ежегодно в божеский вид, была малина. Но она тоже как-то удивительно быстро дичала и по экспансивности соперничала с древовидной крапивой.

В нем, видимо, говорила кровь очень далеких предков. Как первый землепашец, он каждую весну лопатой перекапывал свою неплодовитую землю и высаживал рассаду: непременно огурцов и помидоров. Он сеял редис, салат, сажал кабачки, патиссоны и прочий овощ. Несмотря на невероятную заботу о своих зеленых питомцах, к концу лета на пожелтевших плетях, почему-то вьющихся на подпорках, огурцов и помидоров, висели одинокие скрюченные дети неблагодарной земли и заботливого землепашца. Вместо зелени в едином строю жесткой щеткой желтел спиралевидный укроп, сухостойный чеснок и петрушка типа заячьей капусты, подпираемые мощными зелеными стволами лебеды, конского щавеля и вездесущей крапивы. Он щадил всех – он не мог бороться с жизнью.

Она смотрела на причудливо изогнутые стволы яблонь, с которых в иные годы, мешая спать, сыпался яблочный дождь, синева стволов которых растворялась в золотистом воздухе утомленного долгим солнцестоянием дня. Это был краткий миг в круговороте природы, когда все на земле так чисто, так ярко и так погружено в золотой воздух голубой весны, когда зелень еще только угадывается. И все так отчетливо и так неопределенно. И жизнь кажется необъятной и бесконечной.

Сколько раз она писала в этом саду, стоя у мольберта – предельно освобожденная от обременительных одежд. А он никак не мог сосредоточиться над очередной монографией, сидя в своей мансарде, не в силах отвести взгляда от этой бесстыдницы. Он не подозревал, что художникам нужна свобода тела. Вообще ему за его богатую разными событиями жизнь не доводилось наблюдать так близко художника за работой. Тем более художницу. И тем более такую свободолюбивую. В Европе, да и в обеих Америках, на улицах крупных городов всегда стояли и сидели у мольбертов художники. Он воспринимал их скорее как часть городского пейзажа, чем как конкретных живых творцов прекрасного.

С этой все было не так. Она работала одна, у него в саду. То, что она делала, всегда было непохоже на то, что он привык считать красотой. К тому же она совсем не пользовалась кистями и писала, как она называла свою работу, специальным ножиком, от одного названия которого у него холодело под ложечкой. Не сразу выучив неведомое слово – это он-то, знаток почти всех европейских языков – он с каким-то даже сладострастием вворачивал его всякий раз, когда речь заходила о ней.

– Ну, что Ирина Яковлевна? За мастихин? Почему сегодня не захватили свой этюдник? Вижу-вижу: уже чешутся руки очередную селедку изобразить на пленэре? Не думайте: пленэр я и до вас знал – все-таки об импрессионистах наслышан и в Кэ-д-Орсэ не один раз побывал… Чуете, какая культурная основа… Перед вами не просто вояка или, скажем, академик, а культурный представитель трудовой интеллигенции…

– Кстати, почему бы нам с вами не поработать? – оживилась художница.

– Да ну, тоже выбрали натуру… Вы кого помоложе рисуйте или, там, свои натюрморты… это интересно и для музеев и для истории, – брюзгливо заворчал он, пытаясь скрыть охватившее его смущение, о котором он давным-давно позабыл.

– Послушайте, именно для истории и следует писать вас – в мундире и при всех регалиях… Вы же обладатель уникальных наград… Давайте в следующий приезд здесь под яблонями и напишем ваш парадный портрет. Да, да, я знаю, чего вы боитесь – моего блудливого мастихина. Всегда-то он вносит в мои работы отсебятину, а уж портреты вообще редко когда ублажают натуру. Но вы же эстет, вы выше обывательского взгляда на искусство. Да к тому же вы – Герой! Вам ли бояться моего мастихина! А? Рискнете?

– Ну-ну, не так темпераментно… Надо обдумать… как-нибудь потом, может, я буду лучше выглядеть…

Он давно чувствовал себя неважно, но не считал нужным осведомлять об этом друзей и знакомых. Ему хотелось видеть себя тем молодым лейтенантом, каким он появился в Москве после войны. Вот тогда бы его написать… Это бы стоило сохранять для потомства… А сейчас – что уж там… Тем более, ее лукавый мастихин не делал снисхождения никому.

В возникшей паузе стали слышны птичьи голоса, стук по железу – недалеко чинили крышу; где-то вдали лихорадочно бухали по чему-то деревянному, – звуки в весеннем воздухе плыли, как птицы – казалось, их можно было разглядывать. И в этом благостном покое раздался мягкий неторопливый голос ее мужа: «Художница пачкала красками траву…». И, когда прозвучало: «я вздрогну, я сдамся…», он, смеясь, пробурчал: «Давно уж сдался…».

– Андрей Викентьич, вы потрясающе читаете стихи… какая память прекрасная. Я когда-то Асеевым Николаем увлекался… считал его лучшим поэтом. Ну, этот ваш любимец – Маяковский, который задрав штаны, бежал за комсомолом, не вызывал у меня добрых чувств. Так – шантрапа. А это кто? Не из их ли породы?.

– Это – Пастернак – он совсем из другой породы. Да и Маяковский не родня Есенину. Это Есенин штаны задирал, а Владимир Владимирович без всякой натуги пел «аллилуйя» новому строю. Уж это-то вы должны помнить?: «И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою» – Это вам тоже не «Шаганэ ты моя, Шага-нэ…». Они с Маяковским – не близнецы и даже не братья. Но я с вами согласен, Асеев хороший поэт, – как-то мягко и недемонстративно выкладывал мелкими порциями свои неисчерпаемые знания Андрей Викентьич. Он очевидно превосходил и свою жену, и их друга обширностью знаний практически во всех сферах человеческой деятельности. Но обнаруживал это каким-то не обидным для других способом. Собеседникам же казалось, что все это давно всем известно, хотя услышали они об этом сию минуту и именно от него.

– «Солнце низэнько, вечер близэнько…», – неожиданно тихонько пропела Ирина Яковлевна, – не пора ли, братцы, и в Москву. Как ни долог весенний день, а темень все-таки грядет, да и на дорогах будет черт-те что твориться…

– На посошок… на посошок! – взбодрился хозяин.

– Коньяком как будто не пьют отвальную.

– А мы выпьем – создадим прецедент, – весело засмеялся он, радуясь легкости, с которой ему удалось преодолеть словесный порог в виде «прецедента». «Знать, есть еще порох в пороховницах», – подумалось ему, а вслух он победно воскликнул: «Еще Польска не сгинэла!».

Интересно, поедет она с ним или не решится, – вертелось у него в голове, пока они, вопреки всем европейским обычаям и правилам хорошего тона, с неожиданной живостью завершали трапезу остывшей картошкой и солеными огурцами.

– Андрей Викеньтьич, ну так как мы с вами поладим? Отпускаете со мной жену в вольное плавание? Всего на недельку? Может, на условиях краткосрочной аренды сдадите? Верну в целости-сохранности – в каком виде сдали, в таком получите… Ну, как?

Он ужасно нервничал – ему позарез нужно было, чтобы она поехала. Рассчитывать ему было не на что. Он это знал. Ему просто хотелось, чтобы она поехала в то место, где он был молод. Где вместо уже пережитого будущего был розовый туман. Тогда в этом будущем для нее не было места: она еще не осуществилась. Теперь же ему хотелось примерить ее нынешнюю к нему тогдашнему. Он и сам понимал, что все это глупость, блажь.

Судя по выражению лица, она понимала нелепость затеи. И вдруг сказала:

– Поехали. За неделю, думаю, мой дом не развалится… А об арендной плате поговорим позднее. Да, вот хоть бы натурщиком поработаете. Ну-ну, не пугайтесь – в форме…

– Вы это серьезно?

– Вполне.

– А вы что скажете, Андрей Викеньтьич?

– Решение женщины – закон для джентльмена. А уж вы позаботьтесь, чтобы ваша поездка прошла без ненужных осложнений.

– Да вы сами посмотрите приглашение: все оплачено уже Советом Ветеранов, подписано мэром. Лучшая гостиница – номер «люкс» – для Героев войны… Да плюс академик, да плюс – личный друг председателя Совета ветеранов, да плюс не первый раз приезжаю на ветеранские встречи… В поезде выделен для ветеранов специальный вагон – литерный… По городу и к местам боевой славы – на «Икарусе». Все предусмотрено. Я знаю тамошних вождей – очень ответственные люди… Да и готовились они к этой встрече чуть не три года. За это время списки участников настолько сократились, что они нас смогут одной черной икрой кормить, – оживленно зачастил он. До конца все-таки он не мог поверить, что она решится.

И как последний аргумент он выпустил убедительнейший снаряд:

– Почему, черт возьми, все, что вам причитается как моей супруге, – читайте: «…с супругой»… должно пропасть? Это же пойдет всей этой мелкой сволочи, что вертится около ветеранского движения. А они не то что пороху, дыма костра не нюхали.

– Бог с ней, с этой сволочью – это необходимый элемент социальной жизни… Вспомните крокодила, на голове которого превосходно проводит жизнь крошечная птичка, чистящая ему зубы после обеда – да вам это более знакомо… Этот симбиоз наблюдается, кажется, в Южной Америке.

– Поезжайте и меньше всего думайте об этой ерунде, – разумно завершил созревшее решение Андрей Викентьич.

За неделю до отъезда он позвонил Ирине. В прошедшие месяцы они не виделись, поскольку сразу после их весеннего гулянья с коньяком он уехал не то в Чили, не то в Перу – для получения ему одному полагающегося ордена за особые заслуги перед этой страной. На обратном пути заглянул на Кубу – по личному приглашению Рауля – брата Фиделя. Он должен был, как один из ближайших друзей, освятить своим присутствием очередную годовщину молодежного движения. Лет десять назад такая поездка наполнила бы его энтузиазмом. Он с восторгом бы метался по молодежным собраниям, скандировал бы бодрые призывы и здравицы, обменивался бы наиболее подвижными частями туалета, пел бы с ними песни, плясал бы на всех перекрестках с черноглазыми обманщицами… Ушло время беззаботной веры. Все-таки он был специалист. Прекрасно понимал беспочвенность нынешнего ликования, да и бесконечные разглагольствования Фиделя давно не содержали для него ничего интересного. Но он не мог отказать старому другу Раулю.

Даже с Раулем трудно было говорить напрямую, а Фидель вообще постоянно носился, как метеор, окутанный звездной пылью своей гигантской свиты. Но у него были и более серьезные дела. Ради них он, собственно, и объезжал регулярно под разными предлогами Латиноамериканский континент и Кубу. В этот раз он перенес все свои встречи в провинцию, на побережье. Местные конфиденты тоже не очень-то его радовали: всюду протыри, всюду недоимки, всюду ощущаются промашки. И нельзя сказать, чтобы так уж сильно все это было заметно, но ему – старому опытному волку, более тридцати лет пасшему свое невидимое миру стадо, было ясно, что загон дает слабину, а стадо надо обновлять.

В Москву вернулся в скверном расположении. Казалось, что внезапно стали отказывать все детали организма. А если еще и она откажется от поездки, вообще будет тоска. И он решил, что в этом случае заляжет в госпиталь на «капитальный ремонт».

К телефону подошла сама Ирина. Сказала, что, как и было договорено, они с Андреем поддерживали жилой дух в Малаховке. Не дожидаясь его вопроса, Ирина спросила, что с поездкой. Гора свалилась с плеч.

– Что-что, – забрюзжал он как обычно, когда бывал особенно взволнован. – вы уже внесены во все списки, билеты у меня на руках. Вам следует только собрать свои вещички и не забыть паспорт в последний момент.

– Господи, я же совсем запамятовала, что в гостинице непременно потребуется паспорт, да и в поезде, возможно… у меня же другая фамилия. И штамп о браке с гоподином Скумбриеви-чем…

– С каким еще Скумбриевичем? Вы что – разве за это время развелись? – не понял он в первую минуту. – Да кому там ваш штамп интересен. Там генералы так уж точно будут со своими боевыми подругами. Совет Ветеранов исходит из этого…

– Но гостиница – не Совет Ветеранов, там иной взгляд на внебрачные связи – не поощряют.

– Это вас не должно касаться – я беру на себя. Притом, помните, нам забронирован номер «люкс», то есть минимум две отдельные комнаты. Проблем не будет. В случае чего, добрая купюра побьет любой штамп.

Вагон, как и обещалось, оказался литерным; купе – двуспальным и, судя по немногочисленности пассажиров, остальные купе также были на двоих. Чистота, тишина – просто рай на колесах.

Отъезд был вечерний. И потому, еще не перестали мелькать лоскутные одеяла подмосковных дачных кооперативов, обитатели литерного вагона потянулись к проводникам за чаем. Генрих Людвигович и его спутница также вместе начали подготовку к вечерней трапезе. Основательность Генриха Людвиговича оделила их и буженинкой, и колбаской, и ветчиной, ну и, конечно, добрым куском сала. Ирина Яковлевна подкинула разные домашние разности, от чего из купе потянуло духом домашнего очага. Ирина, сердясь на своего спутника, что вместо того, чтобы элегантно посидеть в вагоне-ресторане, раскидывается эта походная скатерть-самобранка, упорно смотрела в приоткрытую дверь купе на безнадежно унылые пейзажи ноябрьской России.

Всякий идущий за чаем, естественно, чуял призывный запах пирожков и котлет и ненавязчиво осведомлялся, в каком полку служили обитатели купе. Вскоре выяснилось, что действительно, кроме ветеранов, в вагоне нет иных пассажиров. Ирина радостно приглашала заглядывающих присоединиться к их столу. И вот уже все сидят, тесно прижавшись друг к другу, пьют неизвестно чью водку, потом коньяк. Возбужденно пытаются разыскать знакомых. Перебивая и не слушая других, торопятся поведать свою военную и послевоенную судьбу. Тут же выплескиваются обращенные неведомо к кому накопившиеся обиды. И сразу же, по укоренившейся традиции, общество делится на два непримиримых лагеря: за партию и за прогресс. За прогресс, правда, выясняется, ратует одна Ирина; все остальные в той или иной степени – надежды возлагают на коммунистов.

«Совсем из виду упустила: ветераны все жуткие “комуня-ки”, даже если и не состоят в партии», – тоскливо думает она. Ей не хочется фальшивить, не хочется и обижать этих удивительно наивных людей. Но и соглашаться с их детским невежеством невозможно. Она старается не включаться в их шумное обсуждение преимуществ жизни при Сталине. Некоторые, правда, утверждают, что, не убери таинственные силы великого справедливца, безвременно покинувшего этот мир – Андропова Юрия Владимировича, – не пришлось бы теперь переживать тяжелые времена. У женщин-ветеранов свои претензии – и почему-то особенно суровые к Хрущеву.

Обе женщины, присоединившиеся к общей трапезе в их купе, с первого же взгляда почувствовали недоверие к Ирине. Разве может эта фифочка – из лексикона их юности – быть настоящей женой ветерана? Да и на офицерскую жену не похожа. Взгляд другой и обличье совсем иное. Разве такая может, как они, траншеи рыть, раненых на себе таскать? А сейчас землю копать, семью до третьего поколения едой обеспечивать и внуков тетешкать. Рядом с ней они вдруг почувствовали свою женскую ущербность. Хоть и были на них лучшие крепдешиновые блузки и пиджаки, как монистами увешанные орденами и медалями. Но фигуры, конечно, даже отдаленно не напоминали те сильные и гибкие тела, что своею молодостью мостили дорогу к общей победе.

Ирина тоже остро чувствовала свою отчужденность, свою им противопоставленность. Ей даже казалось, что в том, что женственность покинула их, есть ее вина. Она корила себя за легкомыслие, за очередную абсурдную выходку. Ей было стыдно, что она мистифицирует чистых доверчивых людей, обман по отношению к которым представлялся ей особенно мерзким.

А он гордился ею и, не подозревая о ее душевных муках, рассказывал, какая она прекрасная хозяйка, какой талантливый художник. Внезапно атмосфера в купе изменилась. То, что она художник, всем все объяснило.

Женщины испытали облегчение: все-таки она не просто боевая подруга мирного времени – она из волшебных сфер искусства.

Мужчины ощутили приступ зависти к такому удачливому герою – все-то плывет ему в руки: и академик, и директор, и в Москве по коммуналкам не мыкался, да вот и женщина какая попалась. Говорят, правда, что художницы легкомысленны и часто меняют мужей. Вдруг и на сей раз ему повезет – даст спокойно дожить.

Отголоски всех этих смутно ворочающихся соображений каким-то образом доходили до Ирины, и ей становилось смешно и горько: «И так нехорошо, и эдак скверно».

Она почувствовала внезапное ослабление напряжения в купе. Как цветы после грозы, на глазах стали раскрываться лица ветеранов, исчезла нетерпимость. И всем захотелось пить за красоту – неведомо какую – за художников и потом, само собой, за любовь. И не было уже меж ними «ни эллина, ни иудея», – все были молоды, и все хотели любить и быть любимыми.

Генрих Людвигович тоже хотел быть любимым. Тем более что под боком сидела его благоверная, которая по долгу службы должна была выражать ему нежные, но сильные чувства. Держа в одной руке стакан, а другую, освободив от бутерброда с котлетой – «Вы почувствовали, как она готовит?» – направил прямехонько ей за спину, чтобы на законных правах собственника приобнять ее. А она, вместо того, чтобы, как подобает верной супруге, нежно прилечь на его мужественное плечо, с веселым смехом пропела: «Я свою Наталию обниму за талию, а пониже ни-ни-ни – только в выходные дни».

Присутствующие еще больше расслабились, стали смеяться и подшучивать над его неудавшейся попыткой.

– Что? В строгости держит супруга? – спросил бравый генерал, поменявший, правда, свои брюки с лампасами на тренировки тотчас как вошел в вагон.

Ночью он никак не мог заснуть. Ему было душно, жарко, хотя вентилятор исправно освежал купе прохладой. Казалось неправдоподобным, что рядом – протяни руку и дотронешься – лежит женщина, о которой он даже думать себе не хотел позволять – разве что иногда, в минуты полного ослабления воли.

– Ирина Яковлевна, вы спите? Вы чего молчите?

Она действительно молчала, и было неясно, то ли действительно спит, то ли делает вид – не хочет разговаривать.

Проворочавшись до утра и ворча про себя, что нечего ей было ехать, раз не хочет иметь с ним дела, он утешил себя тем, что женщина она странная – непредсказуемая и, кто знает, чем может обернуться их поездка.

На вокзале их, похоже, никто не встречал. Стоя под ледяным взглядом низкого неестественно белого солнца и косыми струями мокрого, неизвестно откуда берущегося, снега, ветераны растеряно вертели головами в надежде увидеть кого-нибудь из встречающих. Подошедший вскоре отставной генерал из местного Совета ветеранов был в замешательстве – он совершенно не был уполномочен определять их ближайшую судьбу.

Уже одно это Генриху Людвиговичу чрезвычайно не понравилось: «Как всегда, никто ни за что не отвечает… Даже встретить не могли».

Кое-кто из ветеранов уже поговаривал о Доме колхозника. У некоторых были здесь военные друзья и можно было попытаться им дозвониться.

– Товарищи, за мной – в Центральную гостиницу, – раздался командирский голос Генриха Людвиговича – командовать парадом буду я, – со смехом закончил он. И прямо по шпалам, через пути двинулся в известном ему направлении. Привычные к походным неожиданностям младшие по званию двинулись за ним. Оба экс-генерала – один местный, другой московский – неуверенно замыкали процессию.

В предназначенной для них Центральной гостинице совсем уж никто не предполагал их увидеть.

– А о том, что город завтра будет праздновать юбилей своей боевой славы, вы слышали? Об этом-то хоть вы знаете? Или в городе нет радио, телевидения, закрылись газеты? – гремел его голос у окошка главного администратора – похожей на песочные часы блондинки.

– Пожалуйста, успокойтесь, товарищ генерал, у нас все работает, – успокоительно заворковали песочные часы, – как раз из-за этого в гостинице нет ни одного свободного номера – все скупила финская туркомпания – они заранее договорились с нами… им очень хочется посмотреть на наши торжества… Да и вы сами увидите, как мы подготовились, – ласково выпевала северная красавица.

– Что значит «заранее»? Полгода тому назад всем нам и лично мне были разосланы приглашения с указанием конкретного места проживания – и именно в вашей гостинице… вот полюбуйтесь! – нелюбезно гремел его командирско-директорский голос.

В ходе перепалки выйдя из своего административного укрытия, хозяйка местного рая, не глядя на протягиваемые убедительнейшие бумаги за подписями городских властей, и прежде всего самого мэра, поддев мягкой белой рукой с превосходным алым маникюром руку в рукаве от куртки-болоньи того, кого она на всякий случай называла «товарищ генерал», ненасильственными движениями оттесняла его от менее почтенных ветеранов.

– Товарищ генерал, финны еще в момент договора оплатили все наличными – долларами, – шептала она владельцу куртки-болоньи (и это генерал?!), – да-да, здесь тоже нельзя валютой, но мы же сразу на счет города положили – как раз на организацию праздника и пошли… Да вы не тревожьтесь: у нас превосходный Дом колхозника в ближнем пригороде, да и по квартирам в два счета разместим… Вас ведь немного? Сколько душ-то всего?

– Где телефон? – просипел он вне себя. Торжественная поездка на глазах превращалась в фарс. Ему уже на все было наплевать. Будь он один, он бы с этой стервой не стал тратить время и прямо с вокзала поехал бы к своему другу Ивану Федотовичу. У него, правда, жена была очень плоха, но его одного он бы с радостью принял… Но все осложнялось присутствием Ирины, и он продолжал командовать парадом.

Вскоре появились представители городских властей. Кое-кто из Совета ветеранов. У подъезда раздувал пары автобус, водитель которого периодически заглядывал в вестибюль с таким видом, как-будто ожидание длится уже не первый час.

Подавленные нелюбезностью приема гости устало двинулись вон из негостеприимной Центральной и тотчас с шутками-прибаутками были помещены в горячившийся автобус, и под предводительством одного из местной администрации и не очень молодой девицы в смушковой кубанке двинулись к новому пристанищу.

Приветившее их на вокзале солнце давно уступило место глухой, как камера-обскура, ночи без единой звезды на небе и без единого фонаря по дороге. Видимо, водитель был ас – вел свой корабль как по маслу.

Приют оказался турбазой для зимних видов спорта – иных видов, надо думать, из-за отсутствия лета, в этом краю и не было. Местные жители в ней не нуждались, и турбаза полностью была отдаваема на откуп финнам, проводившим здесь с пятницы по понедельник прицельное истребление русской водки.

Хотя и не без досадных недоразумений ветеранов скорехонько рассовали по слабоосвещенным номерам. Раздали пакеты с программой торжеств и памятной информацией. И сообщили, что завтра утром их покормят горячим завтраком на турбазе, а дальше они поступят в теплые объятия организаторов юбилея.

Ветераны были немолоды, голодны и замерзли. Одной болезненного вида паре достался неотапливаемый угловой номер без горячей воды в душе. Ирина, и так переживавшая события этого дня, случайно услышав, как тяжело опирающийся на палку мужчина тихо говорил супруге: «Мы в этом номере до утра не доживем…», – решительно подошла к стойке дежурного и жестко сказала: «Немедленно поменяйте номер этим людям».

– Да нет у нас больше номеров – видите, сколько финнов понаехало – их тоже надо устраивать, а половина номеров не отапливается, – попыталась отбояриться вялая особа в накинутом на плечи теплом пальто и уже виденной шапке-кубанке. Однако, взглянув на продолжавшую говорить ветераншу (какая-то сомнительная – уж больно шустра… не по годам), отобрала у еще не успевшего вселиться в номер финна ключи и повела устраивать обиженную пару.

– Да вы – настоящая генеральша, а еще сомневались, что не похожи на супругу героя… Идеальная пара – вы не находите? – весело подтрунивал он над Ириной, когда уже в номере они разбирали свои вещи.

– Увы, вы – всего только полковник, так что не по чину я выступаю, – смеялась она, зная, как его коробит это «товарищ генерал».

– Полковник. Да и тот по случаю, – заметил он.

– Как это звание может быть по случаю?.

– А вот так. Меня в Кремле должен был награждать за особые заслуги Леонид Ильич. К этому времени я уже был и член-корр, и директор института и все такое, да и не мальчик, а всего-то майор. Решили, что Хозяину такой расклад может не понравиться – он любил, чтобы все было высоко. Ну, там в министерстве покумекали и решили, не мелочась, представить меня к полковнику, чтобы все в лучшем виде получилось.

– И получилось?

– Еще как! Брежнева слеза прошибла: каких, мол, орлов мы вырастили! И науку, мол, всю превзошел, и политику в руках держит, и Родину защищает по сей день… Одним словом, было за что выпить.

Он вынул из чемодана темно-синий габардиновый пиджак (такой материи давно уже не было в обиходе), на обоих бортах которого навеки приросли разного вида и достоинства знаки воинской славы. Где-то на уровне второй пуговицы красовалась большая экзотическая, почти морская, звезда.

– Ох, – вдруг всполошился он, – ах я старый дурак – забыл свежую звезду взять – ее на шею одевают, поверх всех прочих орденов… специально летом ездил получать! Ах, как глупо!

– Вы и так неотразимы – мало у кого подобная коллекция найдется… но, что и говорить, с висячей звездой вы бы были много импозантнее… а теперь, позвольте полюбопытствовать – не собрать ли нам наших вагонных знакомых и не поужинать, чем Бог послал?

Как бы угадав ее мысли, в дверь уже деликатно постукивала обласканная ею супружеская пара с бутылкой своей – елабуж-ской – водки, с банкой тушенки, огурчиками домашнего посола и прочей незатейливой снедью.

Настоящий генерал – их вагонный спутник – показал высокий класс подготовки к торжествам и преподнес для общего пользования бутылку молдавского коньяка «Белый аист» и банку сардин, в которой, как известно, умещается максимум четыре мелких или три солидных сардинки. Их же собралось уже семеро. И как-то так всем хватило.

Его восхищало ее умение моментально, почти на пустом месте, организовать домашний очаг. Она все делала быстро, ловко и так естественно, будто и впрямь это был хорошо обустроенный, привычный, ее собственный дом. Расположившись на двух супротивных узких железных, и оттого холодных, койках, они начали трапезу с елабужской, закусив ее салом, с которым Генрих Людвигович не расставался ни при каких обстоятельствах. После елабужской – спасибо ей: чуть-чуть оттаяли – перешли к «Столичной», перемежая ее «Белым аистом».

Нелепое начало этого дня, бурно обсуждавшееся до и во время елабужской, постепенно было отодвинуто в недра памяти как раз вытащенными из нее военными воспоминаниями. Всем стало тепло, уютно, и, хоть и пили не чокаясь за не вернувшихся и ушедших уже после войны, даже весело. Генерал, служивший по интендантскому ведомству и собственно в военных действиях не замеченный, все порывался рассказывать анекдоты из быта таможенников, к которым он перешел, выйдя в отставку.

Но головы уже разгорячились, языки развязались, – общество зазвучало нестройным оркестром. Вот тихая свирель одной из женщин завела: «Помню, ползу это я, а сверху пульки, так и порхают, так и посвистывают… и вижу – лежит он… это мой Вася был…». На нее накладывается трубный глас минометчика – для которого звуки перестали быть слышимыми еще в сорок третьем, но он их видел по лицам: «Я, как меня комиссовали, уехал домой за Волгу, да и стал пчел разводить. Так и живем там с моей Катериной Степановной… пропал бы я без нее», – и слезы уже готовы были пролиться из его ясных голубых глаз.

– Ирина Яковлевна, берите своего генерала, да и приезжайте к нам в Малую Ендову… у нас там лодка своя, рыбалка, какой-никакой огородишко, дом чистый.

При этих словах минометчик вздрогнул, вспомнив, видимо, турбазовский холодный номер, от которого их освободила приветливая генеральша.

Темы разнообразились внуками – меньше детьми, прошлыми ветеранскими встречами. И сквозь всю эту разноголосицу неутомимо продолжал пробиваться фагот бывшего интенданта: «У нас на таможне случай был. Один дипломат – известный такой – вез попугая. Все документы оформил, все чин-по-чину… когда с клетки платок скинули, тот возьми и заори: пиастры, пиастры…».

– Товарищи, вы не забыли, что за нами автобус придет в восемь и вернемся поздно вечером! Всем спать! – решительно скомандовал Генрих Людвигович.

– Ирина Яковлевна, идите в душ, а я все тут уберу.

– Ни за что – не генеральское это дело убирать за гостями.

– А что вы всех наприглашали? Вот уж неугомонная… Посидели бы вдвоем… тихо-мирно поужинали… Эскадрон целый запустили… Здесь и двоим-то не разойтись…

– Как так не разойтись? Разве это не номер «люкс» с двумя спальнями, гостиной, раздельным санузлом и телевизором? Где телевизор? Не видно что-то.

– Ирина Яковлевна, не терзайте душу, и так мерзко… Завтра в Совете все им выскажу… Вам действительно телевизор нужен? Я мигом у этих красавиц, дежурных, отберу…

– Похоже, генерал от усталости утратил чувство юмора… Давайте спать – завтра и впрямь вставать уж точно до зари… Спокойной ночи, мон женераль.

Черным, как гуталин, утром и таким же жирным от жидкого света пригостиничных фонарей, они нехотя выходили под липкий и вялый снегопад. Их ждал сюрприз. Вместо теплого «Икаруса» с развеселым водителем перед ними обнаружились два военных вездехода с трапами вместо удобных автобусных подножек и уж, естественно, безо всякого подогрева… Н-да! Чем дальше – тем удобней!

Оказавшиеся поблизости их вчерашние гиды – представитель городских властей с неуловимым взглядом и посланец местных ветеранов – казак-девица в смушковой кубанке – моментально разъяснили дело. Туда, куда их повезут, нет дорог – никакой «Икарус» не выдержит: высота плюс жидкая грязь поверх голого базальта.

Делать нечего. Пришлось забираться в армейскую боевую машину, куда солдаты взлетали джигитами, а ветераны – при поддержке молодых бойцов-водителей – по трое, а то и вчетвером загружали поначалу дам, а уж потом и мужчин. Позднее, когда спуск и подъем по вертикальной железной лесенке превратились по ходу их перемещения в рутину, начались шутки-прибаутки и даже нечто вроде заигрываний. Хотя дамы решительно были против.

– Не кантовать! – командовал генерал от интендантства, подсаживая с двумя бойцами болезненно-тяжелую супругу минометчика, приводя в дикое смущение молодую воинскую смену.

– Примите товар под расписку, – балагурил неутомимый интендант, когда с многими предосторожностями поднимали бывшего юнгу, а ныне цветовода-любителя из-под Тулы с выраженными симптомами паркинсонизма.

Оба генерала – они так и шли в одном звании – как правило, первыми браво вылетали из бронемашин – как по своему неведению называла их Ирина Яковлевна – и последними, наотрез отказавшись от помощи юных воинов, подтягивались, как на перекладине, в узкий дверной проем вездехода.

Юбилейное торжество началось с того, что их привезли в школу в центре города, ученики которой, от мала до велика, занимались розысками безымянных могил и установлением имен погибших. В школе за несколько лет поисков собрался богатый материал, и сам собой возник музей воинской славы.

Накануне, прочитав «план мероприятий» и увидев там первым пунктом посещение школьного музея, Ирина пришла в отчаяние: «Господи, что же это за мука. Эта фальшь, бессмыслица… Зачем все эти торжественные линейки? Клятвы? Горны?»

Школа оказалась большим светлым зданием, залитым в момент их появления неожиданно ярким солнечным светом. Чудеса, да и только! Минуту назад буквально продирались сквозь мглу – и, вот, пожалуйста, сияние!

Стены музея были увешаны картами боев, схемами боевых действий различных родов войск, списками найденных и воевавших в этих местах и… Стоп! Да это ж они – ветераны – молодые, белозубые, с полным комплектом рук и ног! А это их друзья – те, кто оставил эту неприютную землю по причинам, от них не зависящим.

Ирина невольно отступила назад. Ветераны, как-то вдруг подтянувшись и став плечом к плечу, молча смотрели на фотографии и читали списки, а по их лицам текли слезы. Стояла полная тишина. Учителя и школьники молчали, опустив головы. Завуч и директриса, не ожидавшие ничего подобного, не знали, как дальше дирижировать многократно отрепетированным спектаклем.

Болело сердце, слезы откровенно заливали габардиновый иконостас, голос сел, но он твердо сказал: «Спасибо! От всего сердца спасибо… за нас… и за них… они не зря погибли».

Их пытались напоить чаем в директорском кабинете, им хотели рассказать историю школы и музея. Посидев из вежливости за прелестно накрытым столом и ни к чему не притронувшись, они с отсутствующим видом дали провести себя по школе и вывести к спасительному вездеходу. Там они наконец смогли отдаться своим чувствам.

Для Ирины это было первое серьезное прикосновение к войне в этой, как предполагалось, праздничной поездке. Ее генерал сидел с каменным лицом, сквозь которое она увидела внезапно его – того, что был на школьной фотографии. Образ неудержимо двоился. Вот – он ветеран в своей неказистой куртке с дурацкой вязаной шапочкой на голове, почти не покрытой волосами, брюзгливо выговаривающий ей: «Почему вы всем готовы помочь, а на меня ноль внимания?» – И вот, он тут же рядом – молодой, темноволосый, в гимнастерке – насмешливо улыбается, будто знает наперед, что от него никому не уйти.

Вездеход, делая замысловатые петли, забирается под самое небо. Оно опять налилось свинцом и почти навалилось на задранную вверх кабину. Кажется, еще один поворот колеса этой многоножки, и весь комплект ветеранов с примкнувшей к ним лжесупругой, крутясь и переворачиваясь, полетит вниз – к сереющему далеко внизу морскому заливу. Их везут в самую потаенную воинскую часть – в центр ракетного управления. Ветераны оживают. В их вездеходе собрались те, кто защищал северное небо – войска ПВО.

Странная аббревиатура, в которой нельзя уловить ничего героического. Ничего, чем можно поразить женское сердце. Скажем, морская пехота или авиация, даже саперы – за сто верст здесь пахнет опасностью, смертельным риском. А противовоздушная оборона – это как? Воздух высоко – а оборона низко?

– Потом – все потом сами увидите. Поймете и оцените это самое ПВО, – с трудом отходя от музейного шока, говорит ей Генрих Людвигович.

Двое бравых офицеров проводят гостей сквозь всю хорошо упрятанную в скале часть – от солдатского сортира, в котором была уже отчаянная нужда, до командного пункта, где находится таинственная кнопка ракетного удара. Ветеранскую депутацию представляют молодым ясноглазым полковникам – владельцам ключей от северной границы. У них от ветеранов секретов нет. Им демонстрируют пульт управления, светящиеся выползающие из стены схемы расположения объектов поражения на дальних и ближних рубежах. Ветераны понимающе кивают головами, цокают языками, щупают ручки, оглаживают компьютеры, – кажется, будто выбирают коней на ярмарке.

Да нет – они просто ничего не понимают: им можно действительно показывать все – они стерильно невежественны в смысле современной техники. Их руки помнили только пулеметы да зенитки. Да и тех было маловато. Тут среди них есть один снайпер, который из винтовки подстреливал немецких летчиков – когда они на бреющем полете пролетали над вмерзшими в базальт пэвэошниками – для куражу или чтобы точнее отбомбиться. Так ведь он тоже ПВО.

Генриху не по себе. Он не привык к тому, что кто-то знает то, чего он не знает. Он остро ощущает свою несовременность. Там, в Москве, он – первый человек. Во всех вопросах мировой политики он чувствует себя как рыба в воде. Его уверенность в себе абсолютна. Но здесь. Ему кажется, что любезные хозяева – бравые полковники – в душе подсмеиваются над ним и как бы снисходят к славным и вполне безвредным пришельцам из другой эпохи.

Ирина ужасно боится, что он сейчас сорвется и допустит какую-нибудь бестактность по отношению к этим милым хорошо воспитанным военным. Понятно, что визит ветеранов для них – вежливый реверанс в сторону городских властей.

Ветеранов потчуют роскошным обедом с коньяком, водками, шампанским, икрой и прочими атрибутами встречи на высоком уровне – ну, не на самом… Офицеры – хозяева кнопки – поскольку при исполнении, пьют минеральную воду. Ветераны, в большинстве своем ослабленные сильными переживаниями и физическими неудобствами, потребляют напитки с малым энтузиазмом. Держат же стол и пьют во славу всех присутствующих и отсутствующих давешние бравые офицеры, что проводили их по лабиринту самого секретного бункера. Тут и торжественный момент в память о невернувшихся, и бодрые не без остроумия здравицы, и шутки, и намеки… И сумели-таки павший дух предшествующего поколения почти довести до уровня нынешнего – немного не дотянули из-за валидола.

Возвращались в кромешной тьме. И было совершенно все равно, метет ли начавшаяся днем пурга или опять растаяло дождем. Пели «Синенький скромный платочек» и прочие песни их военной юности. Генрих пел со всеми, крепко приобняв в непроглядной серости вездехода почему-то переставшую сопротивляться Ирину. Она тоже тихонько подмурлыкивала. И такое было в несущемся на всех парах боевом вездеходе ностальгическое умиротворение, что, право, можно было подумать, будто возвращаются из добрых гостей подгулявшие обыватели.

На турбазе их ждал еще один роскошный ужин при свечах и с танцами. Свечи, правда, не входили в обязательную программу – тяжелый снегопад порвал провода, но получилось даже романтичнее. Танцы вышли чистые обжиманцы. Со все возраставшим удивлением Ирина наблюдала, как переодевшиеся в орденоносные костюмы ветераны, будто скинув все послевоенные годы, не жалея сил и своих немолодых сердец, отплясывают танго и фокстроты, которые лихо наяривают специально приглашенные баянисты. Им свет ни к чему – они наизусть знали эти мотивчики со времен своего детства.

Скучавший за крайним столиком врач, в конце концов, пошел по рукам; то одному танцору, то другому вкалывая соответствующее случаю спасительное снадобье.

Утро следующего дня началось с легкого военного парада и прохода по центральной площади приехавших на торжества ветеранов, за которыми тянулся нестройный, но полноводный поток горожан. Город был расцвечен гвоздиками, которые, как им сообщили, специально были выращены местными оранжереями к этому дню. Им торжественно подносили гвоздики не то юные ленинцы, не то юные воины. Горожане беспрепятственно подходили к ветеранам и дарили им цветы, совсем не заботясь о роли одариваемого в национальной истории. Высокий рост и мрачноватый вид Генриха привели к тому, что у него образовался огромный алый букет, который он передарил Ирине. Когда поток ветеранов, щедро разбавленный горожанами всех возрастов, достиг монумента боевой славы, из-за постоянно плохой видимости как бы парящего над городом, она положила цветы поверх сияющего на свежевыпавшем снегу ковра – из гвоздик, – сотканного теми, кто прошел до них.

Опять повалил тяжелый сырой снег, перемежавшийся внезапными сильными порывами ветра, для которого одежда приехавших из более умеренных краев ветеранов не представляла серьезной преграды к телу. Сквозь круговерть ветра и снега долетали обрывки пустых и бестактных речей местных чиновников. Внизу видно было, как едва различимые контуры кораблей тщатся образовать парадный строй. Там – в заливе – набирал силу шторм.

Генрих все больше мрачнел: «Зачем эти дундуки тянут куцего за хвост? Не видят что ли, что люди промерзли насквозь? И несут эту чушь… ничего не понимают… им бы только перед начальством повертеться…».

«Дундуки» действительно тянули резину и старались как можно дольше продержаться на импровизированной трибуне – ведь такой случай нескоро выпадет. Да и «дундук» может кануть в небытие.

Невдалеке без головного убора, как, впрочем, в подражание ему, и «дундуки», стоял депутат – видный политический деятель. Его слава и авторитет в подопечном краю были безграничны. Каждому «дундуку» до сердечного спазма хотелось, чтобы он выделил его, впустил в свою память и в случае чего поддержал своей белой холеной рукой. Прошедший превосходную школу европейского воспитания, депутат прикрывал свое равнодушнопренебрежительное отношение к местному чиновничеству добродушными манерами.

Генрих понял, в чем дело, только когда разглядел в толпе знакомое по московской жизни лицо депутата. Сделалось еще гаже – провинция с детской непосредственностью демонстрировала то, что столица пыталась завуалировать.

– Ирина Яковлевна, пошли вниз… Вы простудитесь… у вас нос уже посинел…

Ирина давно не чувствовала ни рук, ни ног. Тело напоминало вибрирующий кристалл – еще немного, и у нее, как у сказочного мальчика Кая, сердце превратится в ледышку.

Он стал лихорадочно растирать ей руки, лицо, спину… Обмотал своим старым кашне ее шею и плечи. Пытался снять свою куртку… Она, едва шевеля губами, прошептала: «Два трупа – больше, чем один».

– Ну-ну, какие еще трупы, – пробурчал он, прижимая ее к своему свитеру и деловито укутывая дрожащую спину растянутыми полами видавшей виды куртки.

– Сейчас я вас отогрею… Эх, жаль нет с нами ни водки, ни коньяка. И как это я опростоволосился? Знал же, что будет собачий холод, и не взял фляжку.

Фляжка обнаружилась у запасливого интенданта, а ныне таможенника. В рот потекла мягкая огненная струя. Выходило, что в этот раз она не замерзнет.

Чуть только она остановилась, чтобы передохнуть, Генрих, приговаривая: «Еще неизвестно, что эти интенданты крадут на базах», – вытянул фляжку из ее одеревеневших рук и жадно припал к живительному источнику.

– Ничего, ничего – пить можно! Добрый коньячок хранится на таможенных складах!

– Да не брал я на базе… сам покупал, – с обидой отбивался от незаслуженного обвинения один генерал от другого – лжегенерала.

– Так я вам и поверю, что вы будете покупать превосходный «Наполеон»… по превосходной цене, когда в ваших руках непроходимый таможенный кордон? А? Хвалю за хороший вкус… но и я «Наполеон» от «Трех звездочек» мытищенского розлива отличу».

Они спустились вниз к подножию каменной славы и стали разыскивать среди множества выделенных городом автобусов свой. Кто-то окликнул их. Они увидели знакомых пэвэошников, не выдержавших испытания словом, и отогревавшихся в теперь уже действительно комфортабельных автобусах.

Вновь стало совсем темно: то ли из-за того, что день кончился, то ли потому, что опять с моря пришли тяжелые снежные тучи. Они сели на переднее сидение, и Генрих продолжал укутывать ее полой куртки, безбожно прижимая Ирину к своему боку. За ними оказалась та маленькая смешная женщина, с которой Генрих Людвигович познакомил Ирину еще в мемориальной школе.

Женщина была местная и, похоже, ее знали все: и горожане, и гости. Ирине она показалась ужасно нелепой: дикая синтетическая шубейка («по талону получила», – со счастливой улыбкой сообщила она); сбитая на затылок кубанка («Мода у них, что ли, такая», – мелькнуло у Ирины); какие-то детские – мальчиковые, как говорили в иринином детстве – полуботиночки («тоже по ветеранскому талону – других не было, а у меня ножка маленькая, когда-то будет мой размер… да и талон пропасть может»); на голове мелкий перманентик – волосы золотисто-русые; курносый носик и смеющийся рот, в котором прыгающие, как клавиши под рукой эстрадного куплетиста, белые зубки. Разве скажешь, что это – ветеран Великой Отечественной? Да никогда!

Ирина и не поверила. А Мария, или, как ее все называли, Маша, так и тянулась к этой необычной женщине. Маше и Генрих Людвигович чрезвычайно нравился, но для нее он был великоват – во всех смыслах. Она без всяких расспросов рассказывала всю свою жизнь сразу: и про войну, и про дочку, и про внучку. Отошедшей от обледенения Ирине хотелось спать, а из-за спины, как весенний ручей по камням, прыгали слова:

– Нинка совсем глупая… родила Вальку… город меня знает… дали отдельную из трех комнат с ванной… эту шкафину так с Нинкой и тащили… а где их возьмешь, мужиков-то… Вальке, конечным делом, все достали… где по ветеранскому… где по блату… не хуже других была на линейке… уж больно бант всем понравился… георгин да и только…

«О чем это она? Какие георгины в ноябре… на севере?» – тягуче размышляла Ирина, с трудом выплывая из сна.

– …разве ж такая у нас молодость была… колготки, чуть что, на выброс… всю войну проносила свои в резиночку… штопала я хорошо… а тут майор и говорит: кончай санитарить – пойдешь в зенитчицы… а мне и лучше: чем раненых на горбе таскать, лучше уж чушки эти – снаряды – подавать… все одно на передовой… так в снаряде уж точно знаешь, сколько весу, а раненые все, как каменные… иных и с места не стронешь…

Что-то вывело Ирину из блаженной дремоты – что-то в словах маленькой смешной Маши – «В ней, наверное, и полутора метров не будет – в этой Дюймовочке. Как же она раненых таскала? Интересно, сколько весит артиллерийский снаряд? Она же совсем не старая – а уже давно бабушка…».

– Маша, а сколько вам лет было, когда вы начали все это таскать? – окончательно проснувшись, спросила Ирина.

– Да я уж взрослая была – шестнадцать исполнилось… Со мной девчонки были из ФЗУ, так некоторым и четырнадцати не было… я сама детдомовская.

– Как же это вас, таких маленьких, на передовую пустили?

– Ой, смешная вы, Ирина Яковлевна… Знаете, где передовая была – да совсем рядом с городом, а в городе никого и не было – все ушли, кто куда мог. Магазины не работали, училище мое медицинское стало госпиталем… только потому и выжила, что там паек давали… А девчонки – фэзэушницы – как из города все ушли, прямо к зенитчикам подались… снаряды на тягаче подвозить… У зенитчиков лучше всего было… там у них рядом со складом барак был теплый – после смены можно было поспать и даже помыться, если мужики на передовой были…

– Почему же ты в госпитале не осталась: как ни тяжело, но все-таки не так страшно, как под открытым небом?

– Конечно, в госпитале поспокойнее было, да только совсем некому было на передовую ползать. Ребята давным-давно все были мобилизованы, многих побило сразу же… Сами видели, какая у нас земля неуступчивая – не укроешься… Город немцы почти весь спалили сразу же с первыми бомбардировками. Они зажигалками, как дождем нас поливали… думали, все уйдут, город им и достанется. Не получилось… Так что, кроме как на передовую, и податься некуда было.

– Девчата, вы, конечно, хорошо воркуете, а мы между тем подъезжаем, – проговорил Генрих, внимательно слушавший Машин рассказ. Он помнил этих, похожих на бесформенные кули, вечно чумазых девчонок, волокущих что-нибудь на горбе то на передовую, то обратно. Но с Машей тогда не встречался и вообще не очень задумывался о судьбе ей подобных – его волновали настоящие девушки, а не эта мелкота.

Автобус остановился перед самым крупным в городе рестораном. До конца не пришедшие в себя после Кургана Славы, с трудом передвигая ноги, ветераны потянулись в вестибюль. И тотчас угодили в жар гостеприимства городских властей, руководителей ветеранского движения и ресторанной администрации. Совершенно не знающие светского этикета, ветераны – преимущественно люди полей, лесов и небольших населенных пунктов – норовили незаметно прошмыгнуть в отдаленные уголки роскошного ресторанного зала. Затолкав за спины свои курточки, они собирались быстренько удовлетвориться тем, что уже изобильно красовалось на столах. Но они забыли, что сегодня был Их День – День ВЕТЕРАНОВ. Зато об этом помнили власти всех рангов и калибров – тем более, что с минуты на минуту ожидалось прибытие основного действующего лица – их депутата!

И ветеранам тотчас было оказано уважение. Красавицы официантки выхватывали из рук подавленных обходительностью почетных гостей их видавшие виды покровы и с многословными извинениями развешивали на прихотливо расставленных меж столов вешалках. Настойчиво советовали воспользоваться ресторанными местами общего пользования – лучшими в городе, как с полным знанием дела уверяли услужливые девицы. Ветеранам очень хотелось посетить именно эти заповедные места, но по скромности своей и в соответствии с провинциальными законами поведения, они не имели права вот так открыто – перед всем честным народом – обнаруживать человеческие слабости… Пока один, совсем истомившийся, не рванул отчаянно в сторону, куда так заманчиво помахивали кисейными рукавами ресторанные барышни. Лед тронулся – плотина прорвалась…

В моментально опустевший зал легкой походкой, в живописном окружении натурально – то есть природно – веселых и в пределах нормы оживленно беседующих людей, впорхнул депутат, так естественно – не путать с натурально – украсивший это историческое торжество. Увы, некому было троекратно прокричать «ура» знаменитому гостю, а по существу хозяину праздника – некому было даже приветливо подняться. Лучше в едином порыве! Мало, слишком мало очевидцев наблюдало пролет по залу валькирий, если пользоваться литературными уже найденными образами! Отсутствующие так никогда и не узнали, чего они лишились, поддавшись своей невинной слабости.

Роскошная трапеза своим продолжением имела официальный прием и концерт в городском театре. Всем был хорош концерт. Только получилась как будто некоторая неувязочка. Ну зачем нужно было обязательно выскакивать шармантной Маше Распутиной – такой тощенькой, такой голенькой – перед этой обмундиренной тяжелой старостью?

Надо сказать, в фойе было гораздо лучше. И совсем не скучно. Среди чуть привядших березовых стволов самым обычным – чтобы не сказать натуральным – образом притаились самые настоящие солдатские палатки, в которые с дружеской силой затаскивали развеселые девицы в кокошниках и сарафанах всех появляющихся мужчин. А в палатке никак было не уклониться от доброй чарки водки и котелка гречневой каши – отведайте-ка солдатских буден! Спасибо, что хоть щами не потчевали. Это после славного ресторанного пиршества!

Депутат веселился от души. Прямо-таки «Фигаро здесь – Фигаро там». И с ветераншами-то он отплясывает, крепко ухватившись за неуловимую талию. И в шалаши, то бишь палатки, он с сарафанными девицами запрыгивает. Да ведь и ветеранов никто как он приветствовал задушевным словом.

Ирине было скверно – неловко за всех этих немолодых усталых людей. Она с тоской думала, что на турбазе их ждет еще один акт праздничного представления. В программе предуведомлялось, что «будет джаз-оркестр и танцы до утра». Ей было откровенно скучно. Она считала, что можно было ограничиться рестораном и потом просто гулять по городу, который так и остался для нее незнакомым. Генрих же Людвигович, напротив, считал, что чашу удовольствий следует пить до дна. И потому, когда автобус привез их к усиленно освещенным – в связи с праздничным днем – дверям их приюта, он потребовал, чтобы они вместе со всеми спустились в зал, где уже гремела музыка и сияли крахмальной белизной и стеклом накрытые столики – выбирай любой! Пей! Гуляй! Однова живем! Все едино – такое в их жизни больше не повторится!

И тут приключилось то, чего, видимо, добивались общими усилиями устроители концерта и Маша Распутина. Буквально какой-то час назад в поникших ветеранских телах можно было увидеть только одно желание – спать. А теперь бывшие военные – и в форме, и без оной – отплясывали с юной страстью «Риориту» и непременное «Утомленное солнце», «Амурски волны» и «На сопках Манчжурии»… Как будто прокрутили назад машину времени и теперь – в начале сороковых – они – еще не генералы и даже не капитаны – пляшут с девушками из медсанбата, зенитчицами – с теми, кого они любили и кого они видели сейчас перед собой.

Ирине казалось, что она присутствует при каком-то массовом умопомрачении – им же нельзя так бесноваться – это кончится плохо. Но пары все ускоряют бег, рты смеются, глаза сияют и, едва не перекрывая гром джаз-оркестра, как официально было названо это шумовое оформление, звенят медали… «Эти люди еще не знают, что будет старость, но они помнят, какой была их юность… они не видят себя – в этом блаженство момента…», – думала Ирина, пытаясь увидеть танцующих их собственными глазами.

– Ирина Яковлевна, а почему мы не танцуем?

– Не знаю – вы не приглашаете.

Батюшки, да и с ним то же произошло. Ее твердо держали крепкие молодые руки и вертели ею как хотели. По моде сороковых Генрих Людвигович, плотно присовокупив даму к своему телу, при поворотах как бы пропускал ее меж ног…

Когда они легли спать, Генрих опять завел свою песню.

– Ирина Яковлевна, вы не спите? Почему вы молчите? Я же знаю, что вы еще не заснули… Неужели вам совсем не жаль меня? Вы совсем меня не любите?

– Генрих Людвигович, вы даже представить не можете, как разрываете мне сердце… я вас очень люблю, только вам не понять этого… я не могу вместе с вами вернуться в сороковые… Вы можете, а я нет.

– Ирина! Так вы любите меня! Идите ко мне!

– Я же сказала, что вы меня не поймете… Не надо ничего лишнего. Спокойной ночи, мон женераль… или колонель… Вы в любом звании хороши.

– Ирина, это бесчеловечно… Зачем вы согласились ехать со мной?

– Вот и я думаю, зачем… хотя ответ я знаю, но вам он ни к чему.

Утром, довольно поздно, поджидавший перед турбазой «Икарус» отвез всех гостей в центр, где предполагались разнообразные мероприятия. Но Ирина и Генрих Людвигович, которые покидали город ветеранского праздника вечером, прихватив свои пожитки, отправились домой к Маше, с которой сговорились накануне.

Маша жила в новом районе в отдаленной части города. Они довольно долго добирались троллейбусом, а потом пешком. Город на Ирину произвел удручающее впечатление. Под тяжелым небом унылые однотипные дома – когда-то розового или голубого цвета – а теперь грязно-серые. Более чем скромно одетые люди с серыми лицами. Единственный, по-видимому, признак достатка – уже отмеченные ею смушковые кубанки на редких женских головах.

Маша уже ждала их. На покрытом многострадальной клеенкой столе перламутрово переливалась подозрительная жидкость в графинчике от общепита. Укутанная чьим-то вязаным шарфом кастрюля с картошкой терпеливо ожидала их прихода. Около графинчика кособочились три мутновато-зеленые рюмочки – надо думать, греховный плод местного стеклодувного производства.

Широким жестом Генрих Людвигович выставил бутылку армянского коньяка «Три звезды» местного розлива и разную рыбную и мясную гастрономию – прикупленное по дороге.

– Значит, так: начнем с коньяка, как с напитка более деликатного, чем водка… Маша, это что у тебя в графине? Водка?

– Водка, водка… мне ли не знать – сама и делала, – радостно подтвердила Генрихову гипотезу Маша.

– А там видно будет, к чему перейдем – нам же торопиться надо… Ты-то пойдешь с нами? Обещала. Без тебя трудновато нам будет.

– Как это не пойду – обязательно пойду… мне с вами интересно побыть…

– Маша, а где у тебя руки-ноги моют?

– А вот – за дверью: чего надо сами найдете.

Вся Машина квартирка была шедевром конструктивной минимизации, а то, что именовалось совмещенным санузлом, превосходило все возможные фантазии. На площади никак не больше двух метров расположилась укороченная – как будто полусидячая, но, скорее всего, все-таки лежачая – ванна. В общем, для Маши, видимо, не имели значения размеры ванны. При ее росте она вполне могла там если не плавать, то уж блаженно растянуться… если бы вместо Маши или ее незнакомой им дочери не наслаждалась современнейшими бытовыми условиями свежесобранная картошка. Зажатый между хлипкой картонной стенкой и боком ванны унитаз вряд ли принял бы на себя объемы какого-нибудь уважаемого гражданина. Скажем, известного всем Виктора Степановича или даже певицы Надежды Бабкиной.

«Уж не для Маши ли специально конструировали эту квартирку-особнячок?» – подумалось Ирине.

– Н-да, и такую трущобу дали женщине, не за страх, а за совесть пестовавшей любимый город… Она после войны на вагоноремонтном заводе сорок лет оттрубила за эту, с позволения сказать, квартиру. Да и то, дали только потому, что Совет ветеранов во все инстанции письма слал – чуть не в Москве решался вопрос, – сердито говорил ей Генрих Людвигович, пока они поджидали замешкавшуюся Машу.

Еще в Москве Генрих Людвигович сказал Ирине, что главная цель нынешней поездки – найти место расположения его батареи.

– Я должен найти свой окоп, собственными руками вырубленный в этом чертовом базальте. В котором я чуть не год пролежал и в котором был ранен. Не знаю как, но я должен его найти – это мой последний шанс.

Втроем они долго выбирались из города, пересаживаясь с троллейбуса на автобус. Генрих сознательно не хотел брать такси – ему надо было вспомнить город ногами. Он чувствовал, что они сами выведут, куда надо.

Поначалу его ноги привели их к школе, где тогда был Дом офицера, куда они в увольнительные ходили на танцы и который при первых же налетах немцы разбомбили до основания.

Потом ноги стали колесить по заросшим в рост человека бурьяном и карликовыми яблонями тропам, разъезжающимся под ногами, между редкими пятиэтажками, объединенными общим названием «Веселый городок». День перевалил на вторую половину и было похоже, что без перехода надвигается ночь. Уже трудно было ориентироваться в мелколесье, а Генрих настойчиво все пытал Машу: «Где речка? Здесь где-то должна быть речка. Где она? Маша, ты не помнишь?»

Маша ничего не помнила и ничего не видела. Она не была в этом краю сто лет. Последний раз поднималась к «Веселому городку», когда на старом кладбище хоронили одного из ее бывших однополчан. Но и тогда она не доходила до речки.

– Мы тогда и пили из нее, и мылись в ней, и стирали. Мы же как раз над ней стояли. Эти кусточки нас спасали: вроде бы и маскировка небольшая была… а зимой, когда скат леденел, не давали нам в нее скатываться, – говорил вполголоса, как будто самому себе, вышагивающий впереди них Генрих Людвигович.

Снежная каша пополам с глиной превратила его городские полуботинки в громоздкие лапти. Отчаявшиеся женщины с трудом тащились за ним тяжелым обозом.

– Постойте вот на этом бугре, да не лезьте в лужу – пройду туда – за кусты, – бросил он им, ускорив шаг – как бы почуяв что-то.

Довольно долго они стояли, безнадежно глядя вослед ушедшему. Давно затих шум кустов, сквозь которые продирался Генрих Людвигович. Холод, как давеча на Вершине Славы, начал медленно подступать к сердцу. Внезапно тяжелые – наполненные сырым снегом – тучи как-будто разорвала мощная невидимая рука, и весь унылый, неразборчивый во мгле, пейзаж в мгновение ока залило расплавленное серебро северного солнца. Острыми лучами оно било под веки. Стало невозможно смотреть туда, куда ушел этот упорный человек.

Вдруг тишину пронзили странные крики. Поначалу они не поняли и даже испугались.

– Эврика! Эврика! Я нашел его! Я нашел… Ура-а-а!!! – гремело за кустами, приближаясь к женщинам.

– Я все-таки его нашел! – закричал он в каком-то упоении и прижал к себе обеих женщин сразу.

Вчера на Ваганьковском кладбище специальная похоронная бригада отдала полагающиеся ему по статусу последние воинские почести. Молодые, замерзшие на ноябрьском морозце, солдаты проводили его, четко печатая шаг, до могилы, а потом из винтовок стреляли в пустое небо.

Народу пришло очень много. Хоронил университет. Хоронила кафедра, после заседания которой он умер, не дойдя нескольких шагов до своего кабинета. Хоронила Академия. Хоронили многочисленные ученики. Плакали родственники. Пришли проститься с ним тайно и явно любившие его и любимые им женщины. Не было только тех, с кем он соединил свою молодость.

Москва 1999–2001

Трава мурава

В самом центре Москвы в Богословском переулке косили на газонах траву Небрежными кучками лежала сурепка вперемешку со стебельками пастушьей сумки, зеленой мохнатенькой ромашки, гусиного лука. Было жарко. Парило перед дождем. Скошенная подвявшая трава испускала острый аромат. Прежде летом так пахли московские дворы. Это запах моего детства.

В памяти всплывают картины бесконечных солнечных дней. Вот я стою под кустом акации, срываю недозревшие лопатки, с наслаждением высасываю сладковатый сок из довольно жесткой плоти… Все время прислушиваюсь и оглядываюсь – в любую минуту может выскочить кто-нибудь из скандального семейства Гореловых, саду которых принадлежат акациевые кусты. Внезапно полуденную тишину разрывает крик соседских девчонок сестер Пасенковых: «Наташка! Твои свиньи убежали!!!».

Это лето сорок третьего года. Как-то весной мамин крестный отец дядя Митя привез из бывшего тогда селом Кунцева двух крохотных поросят.

Дядя Митя стоял несколько особняком в ряду ближнего окружения нашей семьи: и не родственник, и не приятель. Никто не называл его крестным отцом: обычно говорили просто крестный. Совсем не понимая смысла этого слова, я тем не менее чувствовала в нем что-то связывающее мою маму и дядю Митю. Мне казалось, что это слово дает ему какое-то право на нее. Совсем по-отечески он называл маму дочкой или Марийкой. Ему непременно надо было во всех подробностях знать, кто из детей болел, что сказала районная врачиха по поводу гланд, как с дровами, есть ли у нас замазка, чтобы «законопатить» окна… Это не было пустой дотошностью. По мере возможности он стремился заменить маме умерших родителей.

Появлялся дядя Митя всегда неожиданно и, как правило, днем. Зимой он сидел на кухне в валенках с галошами и коричневой меховой безрукавке. Летом – в сапогах и все в той же безрукавке. Был дядя Митя, как говорила мама, хохол. Статный, белозубый, с коротким черным чубом, со смеющимися карими глазами и небольшой щеточкой усов над жесткой линией рта, он имел единственный недостаток – у него отсутствовал большой палец на левой руке. По маминым рассказам он сам отстрелил его перед «империалистической» (войной), «чтобы ему молодому хлопцу не быть на ней убиту, да и другого ненароком не убить». Получалось так, что дядя Митя поступил тогда, в то несуществующее для меня время, очень хорошо – он не хотел никого убивать. Но при этом чувствовалось как бы и некоторое осуждение: вроде бы это было не совсем разумно, поскольку он не предусмотрел возможного своего участия в праведных войнах. Он сам говорил, что «списан подчистую» и имел потому законное право спустя тридцать лет уклоняться от защиты отечества. Во всяком случае папа, получивший в бедро пулю в последовавшей за империалистической «гражданской» войне, в которой неучастие дяди Мити было уже вполне очевидным, не одобрял его посещений и встречался с ним в исключительных случаях. Из-за этого визиты маминого крестного имели несколько сомнительный привкус. Сам же дядя Митя по праву дублера покойных маминых родителей выполнял свои обязанности в довольно экзотической форме. После свалившихся на нашу голову поросят дядя Митя осчастливливал нас козлятами, цыплятами, кроликами… Но с ними связаны другие, не столь драматичные переживания. И они, если случится, послужат другому сюжету.

Итак. У дяди Мити опоросилась свинья. Принесенные им поросята были самыми слабыми, никак не могли пробиться к материнским сосцам и, по словам маминого крестного, их надо было откармливать искусственно либо «забить». Дядя Митя пожалел поросят, пожалел нас и принес их едва попискивающих своей крестнице. В свинопасы определили меня. Какое-то время, пока не окрепли, поросята жили вместе с нами. Молока не было, сосок тоже, и я кое-как поила их с ложки остатками нашей еды, разболтанной в воде. Потом в дровяном сарае напротив дома им было устроено нечто вроде хлева с корытцем для корма. Вскоре однако выяснилось, что мои подопечные не едят, а как-то странно высасывают жидкость, оставляя гущу. Приехавший навестить нас и поросят дядя Митя определил, что у последних не в меру быстро растут клыки, что не позволяет им жевать. После этого в семье долго обсуждалась проблема подпиливания клыков, но так ничего и не решили: никто не брался провести эту операцию. Тем временем сосущие поросята превратились в тощих юрких длинноногих свинок с хитрыми глазками и вольнолюбивыми наклонностями. Они наловчились выбираться на волю, прорывая ходы под стеной сарая. И вот тут начиналось самое страшное: с бешеной скоростью они пролетали через двор и уносились в сторону Ипподрома. Во время войны он почти весь зарастал прекрасной сочной травой и выглядел вполне как деревенский луг. Мы совсем не боялись, что поросята попадут под машину, да и заблудиться им в общем-то негде было. Более реальной была угроза похищения поросят – их могли перехватить лихие мальчишки со Скаковой улицы. Выручало то, что поросята всегда вырывались с пронзительным визгом. Кто-нибудь непременно успевал оповестить нас об их очередном побеге. Начинались гонки, нередко осложнявшиеся тем, что поросята разделялись. Смысл погони состоял не в том, чтобы поймать беглецов – об этом нечего было и думать. Нужно было во что бы то ни стало повернуть их бег вспять. Это было ужасно сложное и, я бы сказала, хитроумное дело, для которого требовались молниеносная реакция и быстрые ноги. Тешу себя надеждой, что живы еще старожилы этих московских краев, которые помнят, как с неумолчным визгом неслась в сторону бегового круга парочка исключительно тощих и быстроногих поросят, а за ними с таким же непрекращающимся воплем, набирая скорость, летела стайка таких же тощих девчонок.

Со временем у нас определилась своя стратегия захвата. При сближении с беглецами мы рассыпались и старались обойти их с тыла, образуя нечто вроде подковы. Надо сказать, что поросята отличались исключительным проворством и хитростью, и нам требовались большая выносливость и терпение для проведения задуманного маневра. Несколько раз, сами того не подозревая, нам помогли мальчишки со Скаковой. О них было известно, что они «настоящие головорезы». При появлении на их территории поросят «головорезы» с гиканьем бросались ловить их. Даже если им удавалось ухватить одного из парочки, это еще не было победой. Юркое существо проскакивало буквально между пальцами и начинало метаться по полю, уходя от «головорезов со Скаковой» и от нас, что крайне осложняло наши действия. Тем не менее, ребята, как и мы, не оставляли надежды догнать беглецов и заходили, скажем, с левого края, мы же, поняв маневр, перекрывали правый фланг. Гонки по беговому полю могли длиться бесконечно, пока нам не удавалось перехватить инициативу и заставить поросят соединиться в беге. И тогда с победным кличем «ура…а…а» мы гнали их в родные Пенаты и водворяли в сарай. Ну и бегала же я в те дни! Иной раз удавалось даже обогнать кого-нибудь их моих подопечных. Помню один такой случай. Во все ускоряющемся беге я ухитрилась обогнать беглеца и, зайдя ему анфас, бросилась на него сверху и моментально ухватила передние лапы. И вот, дрожа и задыхаясь, я тащу свой трофей, крепко держа поросенка за передние лапы, а он упирается, визжит, и пена течет из несмыкающихся челюстей.

Очевидное нежелание поросят вести соответствующий их природе размеренный образ жизни требовал постоянного моего присутствия дома, что было невозможно и невыносимо. Была надежда, что если в течение дня прогуливать их в какой-нибудь контролируемой форме, поросята утратят интерес к побегам. Довоенные садики давно уж лишились своих заборов и были превращены в огороды – в пределах двора не было ни одного огороженного пространства. Проще говоря, во дворе не было загона для нашего «скота». Кому-то пришла блестящая идея прогуливать поросят на манер собачек на поводке. Из-за отсутствия такового делались множественные попытки использовать куски веревки и даже отцовский ремень. Но веревочная петля либо душила несчастного, либо позволяла, не будучи сильно затянутой, выдернуть остроухую головку и умчаться от своих мучителей.

Не оправдал себя и брючный ремень. Поскольку в наличии имелся всего один экземпляр ремня, было решено выгуливать поросят поодиночке. Мы просверлили дополнительные дырки, и я уже видела себя, ведущей в ошейнике поросенка, мирно пощипывающего дворовую травку. Но, «покой нам только снится». Все с самого начала пошло наперекосяк: с большим трудом нам вчетвером (трое сестер Пасенковых и я) удалось нацепить на поросячью шею ременную петлю. Дальше хуже. Как только сестры оставили меня один-на-один с вконец разнервничавшимся свободолюбцем, он со страшной силой рванулся вперед и петля затянулась. Дикий визг, хрип, конвульсии… Чуть ослабила петлю – опять рывок – и я лечу на землю, а поросенок – в бега…

Была сделана попытка привязывать их веревками к специально вбитым в стену сарая крюкам – пустое! Рвали веревки и уходили… Все лето прошло в охоте на поросят. В конце концов они стали неотъемлемой частью моей жизни. Пожалуй, я испытывала к этим существам вполне материнские чувства. Мне нравились их нежные розовые пятачки и жесткие спирали хвостиков. Их тощие бока вызывали жалость. Но как же я страдала от их упорного желания сбежать.

Между тем вокруг моих подопечных начали сгущаться тучи. Все чаще и чаще в разговорах родителей стали слышаться туманно-прозрачные фразы: «Пора что-то делать…», «Не в коня корм…», «Да, но кто… и как?», «А ты подумал, чем…». Одним осенним вечером загадочная беседа велась с участием Антонины Викторовны, соседки из парного нашему дому коттеджа. «У меня есть прекрасный топорик и ножи остались еще от бабки. Превосходная сталь… наточим…». – «Но кто сможет это сделать: никто не умеет… Михаил? Так он молоток толком держать не умеет – не то что топор… У него вообще руки не из того места выросли… типичный интеллигент…», шептала мама, нелестно отзываясь о своем муже. Разговор происходил за столом с керосиновой лампой в тот редкий вечер, когда папа был дома. Соседка решительно сказала: «Надо попытаться – я помню, как у нас дома повар сам закалывал кабанчика перед Рождеством…». После долгих взаимных уговоров было решено обоих незадачливых бегунов лишить жизни в первый же день, когда папа снова будет дома.

Если говорить всерьез, то у несчастных действительно не было никаких оснований для продолжения жизни. Пойло, приносимое сестрой с фабрики-кухни, суфле – другая разновидность пойла (предназначавшегося, правда, для людей, но из-за абсолютной несъедобности отдаваемое поросятам), добываемое мною, и бесконечнный сбор травы с участием сестер Пасенковых во дворе и на Ипподроме вместо ожидаемого привеса приводили ко все большему отощанию наших скотов. При этом с возрастом они набирали резвость, а их хитроумию можно было только дивиться. Да и я, как свинопас, явно сдавала позиции. Школа и ранняя темнота не давали возможности держать их под постоянным наблюдением. Реальной угрозой становился их безвозвратный побег. Случись такое, произошла бы сущая трагедия: при всей худобе «что-то да должно было быть на их костях» – говорила мама. Голод глухого сорок третьего года вынуждал взрослых постоянно думать о пропитании и пускать в ход все пригодное для еды, а уж на это «что-то» вообще возлагались большие надежды.

Воскресным зимним днем все участники заговора собрались в глубине двора у дровяных сараев. Порешить бедолаг должен был папа. Поросята же, как будто проведав о страшном приговоре, истошно визжали и в конце концов сбежали. Ну, по снегу им было далеко не уйти – заговорщики довольно быстро их изловили, но запал пропал, решимость испарилась. Похоже было, что они – взрослые – даже рады такому исходу дела. И тогда было положено призвать дядю Митю. Все согласились, что он вполне годится на роль закалывателя: тут ведь не надо было крепко держать левой рукой ружье во время выстрела. «Как-то он справляется со своими поросятами. Митя сам говорит, что только свинина их и спасает», – говорила мама. «А помнишь, как в прошлом году он приносил сало… это ж от его кабанчика», – добавляет она, обращаясь к отцу. «Да уж конечно – колоть не стрелять», – ехидно замечает папа.