За запертой дверью бесплатное чтение

Глава 1. Колдунья – не колдунья

Леся сидела за новенькой покатой партой, источающей запах дерева и лака, и теребила спрятанную в волосах косичку. Согласно поверью, тонкая коса за левым ухом спасает от дурного глаза и всякого рода нападок. Леся пробовала делать косички разных толщин, но они пока не помогали. И всё-таки плела их снова: вдруг колдовство сработает.

 Собственно, колдовство и причиняло неприятности. Лесю угораздило унаследовать голубые глаза маменьки и тёмно-рыжие волосы папеньки. А в Имтуме каждый знал: человек, в ком соединились водная и огненная стихии, – прирождённый колдун. Сомнительное поверье, потому как колдовства в Лесе и на полногтя не было. Но ни это, ни то, что последних колдунов в Имтуме видели в молодость бабушек и дедушек, не смущало Лесиных одноклассников.

– Наколдуй мне пятёрку, Леська, – вывел Лесю из задумчивости сосед по парте, легонько толкнув локтем в бок.

– Не приставай, Азик, – устало выдохнула Леся и сдвинулась к краю скамьи.

– Наколдуй, жалко тебе, что ли?

Азик обожал подшучивать подобным образом. Будь её воля, Леся с Азиком ни за что бы не села. Но в этом году в классы взамен длинных столов и лавок на шесть человек поставили рассчитанные на двоих парты. И хотя мальчиков и девочек сажали отдельно, оставшиеся без пары Леся и Азик вынужденно оказались вместе за последней свободной партой. Директор пообещал увеличить количество учебных мест к следующему году, «потому как на первый совместный выпуск школы государь обещался приехать, и при нём в грязь лицом ударить никак нельзя», а пока закрыл на нарушение глаза. Конечно, обрасти Леся подругами, а Азик – друзьями, подобного бы не случилось. Только девчонки с Лесей не сближались, побаиваясь её сомнительных способностей, а Азик обладал отталкивающей внешностью и назойливым характером. Сложившееся положение Лесю огорчало. Азика же всё, похоже, устраивало. Так и теперь, заскучав на естественных науках, мальчишка принялся за разговоры:

– Леська, пойдёшь после школы смотреть исчезающий город?

– Нет.

– Ну ты чего? Все же пойдут.

– Все пойдут, а я не пойду, – ответила Леся. Она старалась говорить тихо, чтобы не услышал учитель.

– Обиделась, что ли?

Леся повернулась и в упор посмотрела на Азика. Как можно было на него обижаться? Под чёрными густыми бровями горели всегдашним любопытством карие живые глаза, но они не могли отвлечь собеседника от рябых, изуродованных болезнью щёк. Леся часто думала, что именно болезнь сделала Азика приставучим. Наверняка в детские годы ему приходилось по много дней лежать в постели, страдать от одиночества и прислушиваться к близким шагам смерти. Теперь он старался восполнить то, что недополучил раньше: общение, радость, саму жизнь.

– Не пойду, потому что там опасно. И ты это знаешь, – пояснила Леся.

– Да ладно тебе. Один раз посмотрим и назад. Быстренько. Ну?

Леся снова придвинулась к центру скамьи. За разговоры на уроке можно получить исправительную бумажку, которую до конца дня придётся носить приколотой к груди. А украшение с обидным прозвищем вроде «болтунья», «стрекотунья» или «трещотка» Лесе ни к чему, хватит того, что её колдуньей дразнят. Поэтому низко опустив голову над тетрадью, Леся зашептала:

– А если город исчезнет, когда вы будете внутри? Такие города могут перенести куда угодно. Где вас потом искать? Или ещё хуже… – Леся недоговорила. Азик, несомненно, знал истории о тех, кто пропадал вместе с исчезающими городами и не возвращался. Леся сверлила взглядом нарисованный в тетради бледно-розовый гриб и ждала ответа.

– Да не бойся ты. Фшик – туда. Фшик – обратно. И ничего не будет, – упрямился Азик.

– Не пойду, – насупилась Леся. Но чтобы не выглядеть трусихой, добавила, – у меня хор сегодня.

– Так потом приходи. Тебе-то что, ты всё обратно расколдуешь. И нас спасёшь, если вдруг. Да ведь? – сел Азик на любимого конька.

– Хватит уже, – чеканила Леся слова, насколько это вообще можно делать шёпотом. – Не умею я колдовать. Всё это глупости. Колдовать могут только просветлённые. Бородатые старики. Но они давно умерли.

– Что-то сомневаюсь я в их смерти. Откуда исчезающий город, если никто не колдует? – зацепился за последнюю фразу Азик.

– Остатки колдовства.

– Ага. Чьего бы?

– Башня волшебная, все говорят. Вот и выдаёт всякое. И не приставай ко мне больше.

– А то что, порчу нашлёшь? – взялся за старое Азик.

Леся оторвалась от тетради и взглянула так, что, будь она колдуньей, непременно наслала бы на Азика какую-нибудь гадость.

– Понял, понял, не закипай. А насчёт города подумай. Завтра его может не быть.

Смотреть исчезающий город Леся не пошла. После уроков сложила тетради и учебники в большую сумку, сшитую маменькой из оставшихся от старой одежды лоскутов, и отправилась на занятие хора.

Все музыкальные и танцевальные уроки проводили в бывшей столовой женской гимназии. Хотя это только так говорилось: гимназия гимназисток никогда не видела. Меценаты, что взялись перестраивать Имтум чуть не полвека назад, быстро передумали и оставили многие из своих начинаний. Так и сложилось, что вытянутое здание с нежно-голубыми стенами и красной крышей не имело точного назначения. Столовую определили музыкантам и танцорам, прочие помещения под другие нужды.

У деревянной двери с нарисованным жёлтой краской скрипичным ключом Леся немного помедлила. «Теперь уже меньше года», – напомнила она себе и с силой дёрнула ручку. Тугая дверь нехотя отворилась и впустила серый осенний свет в темноту узкого коридора, ведущего в просторное помещение с вереницей больших окон и широким помостом у дальней стены.

Оказавшись в зале, Леся бросила салоп и сумку на скамейку под окном, поднялась на сцену и встала в первом ряду. Остальные девочки уже были на местах.

Через несколько минут из двери в дальнем конце зала вышла учительница. Ольга Андреевна грациозно проплыла по скрипучему полу мимо безликих стен с откалывающейся краской понизу и жёлтыми подтёками сверху. Романтичная фигура в белоснежном наряде с оборками казалась здесь столь неуместной, что выглядела зловеще. «Хор унылых мертвецов под предводительством призрака», – подумала Леся, но сразу же собралась и вместе с остальными поздоровалась нараспев, как полагалось.

Убедившись, что все девочки на сцене, Ольга Андреевна подняла руку, немного выждала и дала знак к распевке. Леся всё делала по правилам: открывала рот, дышала животом, старалась выдавать нужные звуки, но ничего толкового не выходило. Пол под ногами вздрагивал каждый раз, когда тучная Катюшка из первого ряда переступала с ноги на ногу, в горле першило от прохладного воздуха, а стоявшая сзади Настька недовольно фыркала и подталкивала Лесю в спину кончиками пальцев.

Не прошло и половины занятия, как Ольга Андреевна опустила голову и, отставив локоть в сторону, положила руку на грудь. Девочки остановились: эта поза означала, что поют они хуже некуда.

– Дамы, – с горечью проговорила Ольга Андреевна, – вы должны вкладывать в голос душу. Неужели вам не жаль бедного водяного?

Леся не видела смысла жалеть водяного из песни, которую они разучивали. Влюблённый в русалку водяной поднял со дна остров, засадил его цветами, а берега усыпал драгоценными камнями, чтобы покорить сердце избранницы, но был отвергнут. Леся мало смыслила в любви, но даже она понимала: неразумно дарить русалке остров, если она не может на нём жить.

– Дамы, дамы, – призвала к порядку Ольга Андреевна перешёптывающихся девчонок. – Мы с вами занимаемся искусством. Когда вы поёте, вы должны переноситься в музыку. История, которую вы рассказываете слушателю, должна оживать вокруг вас.

Всё время, пока Ольга Андреевна говорила, её правая рука порхала в воздухе, словно дирижировала. Вдруг рука остановилась, пальцы изящно распрямились и указали на одну из девочек:

– Анна, что ты видишь, когда поёшь?

– Золотой остров с зелёными изумрудами, – опустив глаза, ответила Анна. Леся не сомневалась, что Аня, как все, видит полутёмный зал и истёртый пол.

– Прекрасно, – выдохнула Ольга Андреевна. – Любонька, что видишь ты? – рука учительницы, как стрелка компаса, быстро перебежала от одного края ряда к другому.

Услышать, что придумала Любонька, Лесе не удалось. Слова заглушил шёпот за спиной: «А я только твои рыжие пакли и вижу. Когда ты уже уберёшь от меня свои кучеряшки?» Сказав это, Настька проблеяла овцой. Лесю сравнение задело.

– Отрасти свои и не завидуй, – ответила она, почти не раскрывая рта и не оборачиваясь.

– Мне твои лохмы кудрявые уже в кошмарах снятся. Так и лезут в рот, и душат, душат, – шипела Настька, пока Ольга Андреевна выбирала новых жертв. – Может, тебе ленту подарить и показать, как косу заплетают? Или ты боишься, что Славка тебя без этой копны замечать не станет?

Леся вспыхнула, как спичка. Ладно волосы, но подозревать, что ей нравится Славик уже слишком. Она повернулась к обидчице:

– Чучелко лысое, вот ты кто…

Леся ещё много чего хотела сказать, но голос Ольги Андреевны заставил её развернуться:

– Олесия, Олесия, как это понимать?! Что за выражения? Немедленно извинись перед Анастасией.

От обиды Леся плотно сжала губы и часто заморгала.

– Давай, дурында, извиняйся, – прошептала Настька в самое ухо.

Ольга Андреевна выжидательно смотрела на Лесю. Нужно было решать: просить прощения или уходить.

Ссориться Леся не любила. Будь её воля, сидела бы сейчас дома, вырезала фигурки из бумаги. Но три года назад маменька распознала у Леси способность к пению и отправила в хор. И Леся пошла, лишь бы с маменькой не спорить. И вот, пожалуйста, хорошее начинание обернулось катастрофой. Но одно дело объясняться с маменькой, другое – просить прощения у Настьки, которая сама виновата.

Леся предпочла бы незаметно исчезнуть, провалиться под сцену. Только такого эффектного ухода столовая не предполагала. Вместо этого Леся бежала по громыхающему помосту, а эхо, как в издёвку, подхватывало и усиливало грохот. Леся надеялась, что шёпот девчонок заглушит её позорный побег, но одеваться пришлось в осуждающей тишине. Когда Леся зашагала к выходу, Ольга Андреевна произнесла как никогда холодно:

– Остановись, Олесия. Твоё поведение разбивает мне сердце. Вернись и попроси прощения.

– Не буду, – самой себе сказала Леся.

– Если ты сейчас уйдёшь, то больше не переступишь порог этой школы, – пригрозила учительница. – Подумай об этом.

– Я всё равно не хочу петь в хоре, – ответила Леся. Обернуться она побоялась: встретится с раздосадованным лицом Ольги Андреевны и передумает.

Ольга Андреевна ахнула. Леся так и видела, как взметнулись вверх и безжизненно опустились её тонкие кисти. Девочка сделала ещё несколько шагов к выходу.

– Ты можешь говорить всё, что хочешь, но себя обмануть не получится. От себя не убежишь. Олесия…

Остатки слов потерялись в коридоре, по которому Леся бежала к спасительной двери. По пятам гнались угрызения совести. Они жгли щёки огнём, обдавали тело ледяными мурашками и грозили лишить новоиспечённую бунтарку случайно возникшей храбрости.

Без всякой цели петляла Леся меж бледных голубых и зелёных двухэтажных домиков, бродила по извилистым улицам. Домой не торопилась: там ждало неприятное объяснение, а что сказать, Леся пока не придумала. От пасмурных мыслей она очнулась, когда добралась до главного достояния города. Из центра мощёной идеально круглой площади вырастала высокая серая башня, прорывая низкие облака и пряча в них свою вершину. Как ожерелье, башню окружали расставленные по площади скамейки. Леся опустилась на ближайшую.

Судя по всему, ноги вели бунтарку домой – она всегда возвращалась из хора этой дорогой. Торопиться было некуда, Леся села поглубже, чтобы доставать до мостовой только носками ботинок, и, защищаясь от неприятного ветра и болезненных воспоминаний, обхватила себя руками. Так как все до единой скамейки были отвёрнуты от башни, перед Лесей во всей красе предстал город. Леся принялась бродить взглядом по знакомым окнам. «Маменька очень расстроится… Интересно, почему тётушка Мария вывесила бельё прямо на балконе, а не во дворе?.. Будет ругать, или ещё хуже плакать… У бабушки Августины такие чудесные петунии цвели всё лето. Жаль, она занесла ящики. Дом без них какой-то голый… И мне, скорее всего, придётся вернуться к занятиям, попросить прощения у Ольги Андреевны – но это ещё ладно… Смотрю, господин Фадюшкин отличился: выкрасил вокруг своих окон жёлтым. Хотя жёлтый и голубой вполне красиво… И потом ещё перед Настькой извиняться – а это уже мерзко».

Леся сердито выдохнула и отвернулась от весёлых голубых и бледно-зелёных домиков с красными крышами, будто все они поддерживали Настьку. Показывая, что на унижение не пойдёт, Леся сидела в неудобной позе, оборотившись лицом к башне.

Серая и безликая, как каменный столб, башня, именуемая в Имтуме Колонной Откровения, не выражала ничего. Ровные стены без малейшего изъяна, несколько окон-бойниц высоко над землёй и словно прилепившиеся к башне облака, которые никогда не покидали свою госпожу.

Откуда взялось название «Колонна Откровения», Леся не знала. Догадывалась, что из-за просветлённых, которые населяли башню прежде. Говорят, они познали тайны мира и могли сотворить чудо из воздуха. Вероятно, на их головы снисходило множество откровений. Не ясно только, куда колдуны делись потом. Старики рассказывают, раньше просветлённые часто выходили к людям, но такого не случалось уже много десятилетий. Кто-то говорит, просветлённые ушли в другое место, кто-то, что они заперлись внутри и ещё живы. Леся считала, что просветлённые умерли: хоть они и колдуны, а всё же люди.

«Понимаю, почему просветлённые выстроили башню, – продолжала размышлять Леся. – Чтобы никто их не донимал. Наверняка к ним приставали такие, как Азик, которым нужно что-нибудь наколдовать. И Ольги Андреевны, которые во всём видят проявление искусства, – Лесе почему-то казалось, что просветлённые были людьми прагматичными и на ерунду не отвлекались. – И Настьки, которым везде мерещится угроза».

Мысли о Настьке опять вызвали у Леси недовольный выдох. Конечно, Леся знала, что Настька, как многие, влюблена в Славика, но понять её ревность не могла. Возраст для любви у Леси был подходящий (ей было пятнадцать), только никаких особых чувств она до сего дня не испытывала. Но даже так догадывалась, что изредка бросаемое Славиком «эй, рыжеволосая» нисколько не похоже на проявление симпатии. А Настька в этих словах, видно, читала иной смысл. Наслушалась, наверное, о колдовском таланте Леси и напридумывала бог весть что. Вот ведь бестолковая…

Как только холодные солнечные лучи вспороли хмурое небо, мысли испуганными птицами выпорхнули из Лесиной головы. Солнце осветило Колонну и что-то лежавшее у её основания. Непонятное волнение заставило Лесю вскочить на ноги. Ей показалось, она видит у стены стеклянный шар – такими пользовались ученики просветлённых. Только как шар оказался на мостовой, если это всё-таки он?

Глава 2. Серафим

И всё-таки это было оно. Серафим не сомневался, что разбудило его проклятье. Давно уж он лежал в постели, ворочался, к болям в коленях и голове прислушивался, а глаз не открывал. Знал, поднимет веки, и предстанет перед взором окно, и следом небо. А по небу-то, хоть и вдали, исполинские грязно-коричневые тучи плывут. Уродины, превратившие жизнь Серафима в мучение.

Коли тучи становились опасными, Серафим заранее знал. Как раз такой был сегодня день. Силился Серафим подавить скребущее на душе чувство, да куда там.

 Не сумев более притворяться, старец повернулся на спину и уставился на резные балки высокого потолка. Как подумал только, что за ночь тучи подобралась ближе, ломота в коленях усилилась, в голове застучали молоточки – давно стерегущая старческая немощь развернулась во всю прыть. Очередную порцию снадобья пить придётся, иначе молодость не вернуть. Сколько уж Серафим оттягивал: не хотел зелье понапрасну расходовать. А сегодня куда денешься, ежели работёнка ждёт.

Кряхтя, сел Серафим, отыскал ногами домашние туфли и, путаясь в длинной сорочке, на полусогнутых просеменил к бюро. Ключ торчал из маленькой замочной скважины. Серафим повернул его и откинул крышку потаённого отделения. Рядком теснились на полке бутылочки размером с мизинец. В семи поблёскивала мутноватая жидкость. Остальные пустовали.

Серафим не спешил. Отёр пальцем пыль с полки, взял пузырёк, вытащил ромбовидную пробку, бултыхнул снадобье и выпил залпом. Голова сразу прояснилась, ломота отступила. Осиротевшую бутылочку Серафим вернул к подружкам и закрыл бюро.

Удовлетворённый переменой, умылся и облачился в белую рубаху и серо-синие домашние штаны, а после опустился на любимый стул с изогнутыми подлокотниками. Стул напоминал Серафиму его самого. Добротный, сработанный из крепкого дерева и толстой кожи, проглядывала в нём душа и фантазия мастера, а ненужных изысков не было. И не надобно.

– Откуда же ты только явилась, неладная? – удручённо пробормотал Серафим, глядя на печальное затянутое облаками небо и дальше за горизонт, где опасно ворочалась тёмная коричневая туча – ненавистное Серафиму проклятье.

Серафим давно догадывался, что ответ сокрыт в памяти, которую он так не любил тревожить. Но как быть, ежели всю жизнь посвятил борьбе, перепробовал всё, что знал, неужто теперь отступится, так и не сделав последней попытки это самое проклятье одолеть? Нет, Серафим не из таких. Он прикрыл глаза и мысленно перенёсся в день, когда впервые прибыл в Имтум.

Девятнадцать тогда ему было. Шестью месяцами до того он ушёл из дома, оставив мать, отца, братьев и сестёр. Потратил то немногое, что сумел скопить, помогая отцу скорняжничать. Поставил всё против единственной попытки стать учеником просветлённых. Решение сделаться колдуном Серафим принял мгновенно. Спроси, почему, сам бы не разъяснил.

Началось со слухов, которые одним утром прокатились по родному городку. Говорили, будто на почте невесть откуда явилась открытка, а в ней такое, что покамест в тайне держат, но к обеду обещались зачитать всем желающим.

Желающих собралось довольно, и даже ледяной ветер, что в таяльнике пробирает похуже, чем зимой, никого не разогнал. Ребята и девчата толкались у крыльца избы, куда свозили почту, ждали, что будет. А было следующее. Кутаясь в шинель, на крыльцо вышел щуплый служитель. Тряся головой с тонкими, как шинкованная капуста, усами, и, запинаясь на каждом слове, взялся он читать обращение. Говорилось в открытке, будто некие просветлённые к первому дню осени созывают юношей попробовать свои силы в колдовстве, дабы лучших взять в ученики.

Как только служитель кончил, толпа загудела, зашевелилась. Серафим же стоял, как не в себе: тычков не замечал, разгоревшихся меж ребятами споров не слышал, домыслов, что тут же насочиняли девчата, не ведал. Жажда сделаться колдуном охватила его. Условий-то было, тьфу: вовремя прибыть на площадь перед башней просветлённых, проявить смекалку и доказать, что душою светел.

В смекалистости свой Серафим не сомневался. Уже через час в почтовых санях подпрыгивал, спешно в губернскую столицу отправленных. Нарочного для разъяснений по поводу открытки послали ещё утром, а сани с прочими бумагами, деньгами и кто знает, чем ещё, спешно выслали следом. За место в почтовых санях Серафим заплатил тем, что копил для постройки дома, куда думал однажды привести жену.

Пересчитывая спиной ухабы разбитой от дневного таяния и ночного морозца дороги, Серафим размышлял, что, поди, боялись местные служители неизвестное послание оглашать, вот и стараются теперь перед большим начальством. Откуда бы вдруг такая срочность – сани высылать? Только, выходит, просветлённых боялись больше, коли открытку без дозволения зачитали. Ещё думал Серафим о последнем условии: быть светлым душой. Как понять, чист ты или нет? Вроде как, нет человека без греха, а с другой стороны, – не успела за девятнадцать годков грязь к душе налипнуть, потому, выходит, чист.

Всем бы хорош Серафим, одно смущало – не образован. Прост уж больно, читает и то по складам. Да только ведь в открытке об этом ни словечка. Вот и надобно счастья попытать.

Дорога до столицы была долгой, а до Имтума того дольше. Дожидаясь попутной телеги, почтовой или так, Серафим подрабатывал, где придётся, а когда отчаивался вконец или не имел денег, своим ходом шёл. В Имтум он тоже пешим прибыл, благо лето выдалось тёплым и заканчиваться не торопилось.

Когда Серафим добрался до дорожного столба со свеженьким указателем «Имтум», написанного кучерявыми буквами, до указанной в открытке даты пять деньков оставалось. В тот же вечер нанялся Серафим подмастерьем к башмачнику Коротаю. Слушая гостя, Коротай тогда от души посмеялся, что Серафим Имтум городом величает.

– Скажешь, город. Деревня! Название только позаковыристей придумали, дабы перед гостями, что на большое событие соберутся, поважничать. Коровий дол-то куда годится. А ты оставайся, люди мы простые, не обидим.

Вспомнив башмачника Коротая Игнатьева, Серафим открыл глаза. Там, где Коротай, там его дочь Оленка. Об Оленке Серафим думать сейчас не мог: опасность подступала, он ощущал её затылком. Зашевелилась северная туча.

Серафим вскочил и на помолодевших ногах подбежал к «опасному» окну. Далеко за горизонт проник Серафимов взор и опасения подтвердил. Что грядёт, знал Серафим хорошо, потому образ Оленки поглубже припрятал. Люди могли пострадать. А в тревожную минуту Серафим привык думать только о них.

Глава 3. Башня с характером

В школе о них много говорили, о шарах этих. Кому бы ни хотелось испробовать колдовство, вдруг выйдет? Но ведь никто ученических шаров по правде не видел: их и в прежние времена из башни не выносили. Так как же шар оказался на улице?

Какое-то время Леся стояла неподвижно и почти не дышала. Смутная надежда узреть просветлённого, который придёт за шаром, удерживала её у скамейки. Казалось, пролетела пара столетий, только никто не явился. Солнце вновь зарылось в серые тучи, у башни больше ничего не блестело, но Леся знала, шар по-прежнему там.

Осторожно двинувшись к Колонне, Леся скоро перешла на быстрый шаг и готова была сорваться на бег, хотя площадь в этот час пустовала. Опасаясь, как бы кто ни приметил странного поведения, Леся сдерживала охватившее её нетерпение: сжимала кулаки и стискивала от напряжения зубы. Желание заполучить шар полыхало пожаром, только Леся отказывалась это признавать.

В нескольких шагах от цели она замерла. На фоне серой башни и неровных камней мостовой колдовской предмет казался простой стекляшкой, но Леся чувствовала, не был ей. Вокруг шара лежало битое стекло. Леся задрала голову и прямо над собой увидела окно-бойницу. По тёмному узкому окну, больше похожему на широкую щель, невозможно было понять, цело оно или нет. Леся предположила, что шар выпал оттуда. Опять проделки заколдованной башни? Что-то она много чудит последнее время. Как бы то ни было, Леся быстро окинула взглядом пустую площадь и схватила шар. Оставить его здесь казалось безумием: найдёт какой-нибудь непутёвый, и жди беды. Забрать шар себе, конечно, безумие не меньшее – узнает кто, и от разговоров, что она колдунья, вообще не отделаешься. Единственно правильное решение – вернуть колдовской предмет в башню.

С трепещущим сердцем Леся разглядывала находку: гладкий, совершенно прозрачный, он приятной тяжестью лежал на ладони и слегка холодил. Шар завораживал. Леся заметила, что пропустила несколько вдохов. Выйдя из оцепенения, она ещё раз посмотрела вверх. Кричать под окном бесполезно, звать всё равно некого. Будь в башне кто живой, сам бы забрал потерю. Подкинуть шар на такую высоту Леся не сможет. Оставалось попробовать попасть в башню обычным путём.

Леся обогнула Колонну и встала у высокой, в два человеческих роста, двери со стрельчатым сводом. Глухие створки выглядели неприступными под стать башне. Ступеней или порога не было, дверь вырастала прямо из мостовой. Не было петель, ручек, украшений – только безликое серое полотно. Как в насмешку, над дверью висел серебряный колокольчик, до которого невозможно было достать.

Для начала Леся постучала: кто знает, на что способна башня. Но сразу же отошла подальше. Маменькина знакомая пересекала площадь. К счастью, тётушка Евлампия так занята была корзиной, которую несла на руке, что ничего не замечала. Судя по утиному шагу тётушки, корзина весила изрядно. В другое время Леся помогла бы, но сейчас притворилась, что не ощущает укоров совести, и продолжила изучать башню.

Очередной, более настойчивый стук ни к чему не привёл. В душе у Леси росло недовольство: если Колонна умеет создавать города и бросаться шарами, неужели ей сложно открыть? Совершенно забыв о вежливости, Леся приложилась к двери как следует и попыталась распахнуть створки. Колонна ответила глухим, как зевок, звуком и смолкла.

Леся нахмурилась. Развернулась на каблуках и гордо зашагала к скамье, где оставила сумку. Что же, если башня не желает забирать шар, он прекрасно украсит Лесину коллекцию безделушек.

Правда, к дому решимость почти истаяла. К угрызениям совести по поводу хора и тётушки Евлампии, которая сама тащила тяжёлую корзину, прибавилось сомнение, стоило ли брать шар? Возможно, лучше было оставить его на пороге. Вдруг Азик прав, и в башне ещё живут просветлённые. Леся ощущала себя воровкой. Но вязнуть в размышлениях некогда, прежде нужно загладить вину перед маменькой, проявив небывалое усердие.

Начала Леся с уроков, потому как старшие классы школы стоили недёшево, а денег в семье и так водилось немного, особенно сейчас, когда папеньки долго не было. Но с занятиями не ладилось. Вскоре Леся обнаружила себя у окна. Взгляд, как и мысли, бродил далеко от дома и книг.

Оставив учение на вечер, Леся собралась пройти по комнатам в поисках дел, которые могли бы порадовать маменьку, но не ушла дальше собственного порога. Наткнулась на сплетённую из веток клетку, висевшую у двери, остановилась и принялась пересказывать события маленькой птичке неизвестной породы. Леся звала питомца звероптицем, а имя дала Тимоша.

Вытянутой мордочкой Тимоша вычёсывал синие перья на груди и слушал хозяйку. Изредка он вскрикивал, когда слишком сильно дёргал перья, но Лесю это не останавливало, и она продолжала изливать душу.

– Совсем забыла, тебе ведь ещё ежевики набрать надо! – от досады Леся сжала щёки руками. – И по дому так ничего и не сделала, и уроки ждут. Тимоша, как быть?

Тимоша в очередной раз вскрикнул, высунул мордочку из-под крыла и позевал, широко разинув узкую, полную мелких зубок пасть.

– Тимоша, Тимоша, какая же я бестолковая. Я ведь считала тебя редкой птицей, случайно залетевшей в наши края. А тебя, видно, башня сделала или тот, кто в ней живёт. Если, конечно, живёт.

Леся вновь погрузилась в мысли о Колонне и просветлённых. Незаметно для себя вернулась за письменный стол, давно ставший не по размеру и требовавший замены. Закрыла и убрала на край столешницы учебную книгу, поправила бумажные фигурки, почти выпавшие из деревянной подставки с прорезью в середине. Прорезь была маловата для такого количества фигурок. Леся собиралась попросить папеньку сделать новую подставку, когда он вернётся. Хотя за время, что папенька на заработках, дома накапливалось много других дел. Леся потеребила отгрызенный Тимошей уголок тетради и неожиданно подумала, что могла бы сама кое-что исправить. Что, если попытаться поколдовать?

Насколько Леся знала, шары использовали только ученики просветлённых. Новички. Чем она хуже? В голове зазвучал голос Азика: «Наколдуй мне пятёрку, Леська». А если молва всё-таки права, и у Леси врождённые способности к колдовству? Вот когда можно будет больше не бояться ни маменькиных упрёков, ни насмешек окружающих: всё Леся сделает, как захочет.

Посчитав задачу простой, Леся начала с надкушенной тетради. Удобно устроившись на стуле, сжала шар в правой руке и впилась взглядом в повреждённый предмет. Всеми силами начинающая колдунья приказывала шару исполнить задуманное, но он не подчинялся. То ли шар был таким же упрямым, как башня, то ли нужно было знать секреты просветлённых, то ли Леся всё-таки не колдунья.

Опечаленная, она откинулась на спинку стула, который ответил обиженным скрипом, напоминая, что слишком стар и требует бережного обращения. Леся закрыла глаза и представила, как было бы легко, научись она колдовать. Поймав себя на том, что опять не занимается делом, Леся дёрнулась вперёд (стул вновь скрипнул, на этот раз облегчённо), открыла глаза и удивлённо выдохнула. Все четыре уголка тетради были острыми, как только что рисовало воображение.

Леся пристроила шар рядом с чернильницей и взяла в руки тетрадь. Внутреннее онемение сменилось ликованием. Леся вскочила, уже совершенно не заботясь о чувствах стула, подхватила юбку и закружилась по комнате. Два оборота и комната кончилась. Леся продолжила кружиться в другую сторону и также быстро оказалась у стола. Новоиспечённая колдунья обняла шар ладонями и поднесла к глазам. Он по-прежнему восхищал и завораживал своей безукоризненной прозрачностью. Только держать его стало не так приятно из-за холодной поверхности. Видимо, сказывалась вечерняя прохлада. Сумерки уже ждали своего часа, солнце гасло, воздух остывал, пора было топить печь и зажигать свечи.

Вспомнив о печи, Леся вспомнила о скором возвращении маменьки. Дом по-прежнему не был готов. Рывком развернула Леся многострадальный стул, отметив про себя, что после починит и его, заняла прежнюю позицию, сжала шар в руке и представила. Когда она открыла глаза, полы были уже чистыми. Воздух наполнился свежестью. Выскобленные и отмытые доски выглядели как новые. Леся проверила родительскую комнату, большую кухню-столовую, кладовую – везде одинаковая чистота.

Не теряя больше времени, Леся забросила чудесный шар в сумку, туда же положила небольшой кувшин, сунула руки в рукава салопа, крикнула из сеней:

– Тимоша, я скоро! – и побежала в ближайший лесок.

От леска Лесю отделяло всего семь дворов. Городом Имтум был только у самой Колонны, остальная часть выглядела как большая деревня. Леся жила на одной из старейших улиц Имтума, тогда ещё Коровьего дола. Неприглядные, давно просившие обновления дома-избы, дорога, как шрамами, покрытая ямами и глубокими колеями. Леся перепрыгивала через лужи, придерживая на плече длинную ручку сумки, и продолжала думать о только что случившихся чудесах.

Добравшись до полупрозрачного степного леса, Леся пошла по натоптанной тропинке к хорошо изведанным зарослям ежевики. С тех пор как Тимоша поселился в доме, приходилось часто сюда наведываться: ничего другого звероптиц не ел. Запасы ежевики стремительно истощались, и Лесе приходилось заходить всё глубже в лесок. На этот раз, собирая ягоды, она подобралась к самой кромке. За редкими, словно случайно оказавшимися рядом, деревьями начинались бесконечные поля.

Леся торопилась управиться до того, как погаснет закат. Третья часть кувшина уже была засыпана сине-чёрными переспевшими ягодами, когда Леся распрямилась отбросить щекочущие лицо волосы и остолбенела. Залитое красно-золотыми лучами поле не пустовало: вдалеке виднелся город. Без сомнения, исчезающий город. И как только она сразу его не заметила?

Как заворожённая, Леся пошла навстречу чуду, позабыв о Тимоше и его еде. Леся обманула, когда сказала Азику, что не хочет видеть появившееся из ничего творение. Теперь же, оказавшись так близко, не могла устоять перед искушением.

Исчезающий город удивлял красочностью и сложностью форм. Розовые, оранжевые, изумрудные дома с высокими шпилями и причудливыми башенками были заметны даже отсюда. Леся огибала деревья, не отрывая взгляда от потрясающей картины. Но стоило выбраться из леса, как город утонул в клубах пыли. Земля дрогнула, до Леси докатился оглушительный грохот. Пыль волнами побежала по полю в разные стороны. Леся не шевелилась и ошарашенно наблюдала за происходящим. Из золотистого воздух стал серым. Леся хотела понять, что произошло, и ждала, когда спадёт пелена. Но прежде чем воздух обрёл прозрачность, до Леси долетели знакомые голоса. Лесе захотелось спрятаться. Но поздно. Толпа бегущих мальчишек и девчонок уже добралась до леса. Здесь были почти все Лесины одноклассники с Азиком в середине. Заметив соседку по парте, Азик махнул рукой:

– Ты почему раньше не пришла? – крикнул он. – Там такой городище стоял!

Леся прижала сумку к себе и наскоро попыталась придумать, что здесь делает. Об исчезающем городе говорить нельзя, а то Азик зазнается и скажет, что был прав. О звероптице тоже: судя по всему, Тимоша существо колдовское. Леся-то и раньше о нём помалкивала. Наудачу Азик не стал задавать вопросы, а затараторил так, что собственным мыслям стало тесно в Лесиной голове.

– Леська, ты представляешь, мы ведь хотели внутрь попасть, по улицам походить, по домам. Вот если бы тогда всё рухнуло! Это хорошо, что город далеко оказался, мы до него дойти не успели.

Взбудораженный Азик напрочь позабыл о приличиях, схватил Лесю за ручку висевшей на плече сумки и потащил по тропинке. Девчонки и мальчишки шли рядом и позади. Лица их были бледны, глаза широко распахнуты. Все, кроме Азика, хранили молчание.

– Мы-то давно пришли, – продолжал Азик. – Ещё издали себе дома присмотрели. Алёнка сказала, хочет жить в доме с пузатыми башенками на крыше, – Леся посмотрела на Алёну. Обычно острая на язык, она не торопилась раскрывать рот. Теребила в руках сорванный лист и выглядела изрядно напуганной. – А нам с Макаром понравился высокий с большими окнами, – не унимался Азик. – Представляешь, стен почти нет, одни только окна. Как у Колонны. Говорят же, у неё верхние этажи – сплошные окна.

Услышав о Колонне Откровения, Леся встрепенулась.

– Азик, ты мне завтра расскажешь, хорошо? – она постаралась мягко снять влажную руку одноклассника со своей сумки, но тот не разжимал пальцы. – Мне нужно ягод собрать. Маменька велела, – постаралась отделаться Леся от напористости друга. Сейчас ей хотелось побыть одной и немного подумать.

– Да брось ты! – ответил Азик. – Темно уже. Не видно ни шиша. Помогу я тебе завтра, а сейчас домой пошли. Чего ты тут одна будешь? А ещё я тебе завтра место покажу, где город стоял.

Леся остановилась, отказываясь идти дальше. Одноклассники огибали затормозивших движение Лесю и Азика, как река огибает крупные камни. Леся сделала шаг назад, пытаясь вырваться. Азик крепче ухватился за сумку. Леся дёрнула. Раздался треск, сумка разорвалась, и что-то с глухим стуком упало на землю. Ничего толком не сообразив, Леся попыталась отобрать у Азика сумку, которую он клялся починить сегодня же. Идущая рядом Ульяна запнулась. И вдруг Алёнин голос всколыхнул сумерки:

– Смотрите, это же шар просветления!

Лесе показалось, что мир замер. Она перебегала от одного лица к другому. Все смотрели на лежавший в ногах у Ульяны шар, только Азик коротко взглянул на причину переполоха и жёг Лесю напряжённым взглядом. Никогда прежде не видела она друга столь мрачным.

– Ты же говорила… – начал он.

Леся не стала слушать, выдернула сумку из ослабевших рук, подхватила шар и побежала к дому. Стыд, обида и ощущение полной беспомощности дрожью сотрясали тело.

Глава 4. Царица

Руки тряслись. Пальцы так и играли на шторах, покуда Серафим пытался загородить окно, дабы не видеть темнеющего неба и не думать о том, что может в нём родиться ещё. «Доселе так тяжко не было», – угрюмо заметил Серафим. В силах своих он не сомневался: прежние они, куда денутся. А ежели могущество неизменным осталось, выходит, крепнет проклятье – дьявол бы его унёс и не возвращался.

Утомлённый борьбой с тучами, Серафим рухнул на стул. Но долго усидеть не смог, в кухню ушёл. Когда сердце ходуном ходит, лучше всего стряпать. Печь растопишь, порежешь, помешаешь – там и отойдёт.

И всё-таки долго не шли из головы сумрачные думы. Образы грозных туч, роняющих на землю каменные глыбы, преследовали Серафима. Но как стряпня к концу подходить стала, привиделись Серафиму картины иные. Вылезли наружу разворошённые намедни воспоминания. Раз выпушенные из-под надзора, эти чертенята никак не желают возвращаться под опеку разума. Серафим сокрушённо вздохнул, признавая их победу.

Дочь башмачника Оленка красоты была необыкновенной. И без того бледная кожа рядом с чёрными косами казалась того белее. Брови с крутым изломом делали взгляд суровым, иной раз надменным, но тот, кто повнимательнее, видел по напитанным жизнью губам, что холодность у Оленки напускная. А Серафим был наблюдателем прилежным: глаз не сводил со своей «царицы», как он её про себя прозвал.

Нраву Оленка тоже была непростого. То сговорчивая и тихая, как согревшаяся на печи кошка, то грохочущая и опасная, как горная речка. Но это с другими. Серафима Оленка не замечала. Рад бы Серафим заговорить с ней, только первые дни не до разговоров было. Сперва хлеб отработать надобно, крышу над головой, не до ухажёрства.

Оленка много раз за день мимо Серафима пробегала: к батеньке забежит, тут похлопочет, там мелькнёт. Серафим на неё поглядывал, а сам с утра до ночи сапоги да ботинки чинил, благо недостатка в них не было – сколько таких же, как Серафим, искателей счастья по дороге к башне обувку стоптали.

В башмачном деле Серафим живо освоился. Тут и умение скорняжничать, как нигде, пригодилось. Подмечал Серафим, что Коротай делает. Где сам не разобрал – спрашивал. Хотел подольше в доме задержаться. Коли в колдуны не возьмут, так счастье и здесь сыскать можно.

На третий день Оленка сама с Серафимом заговорила. Позвала до башни прогуляться. Уж до чего Серафим удивился такой смелости, но виду не подал, согласился. Поначалу говорил мало, осторожничал. Понять хотел, что это Оленка вдруг к нему переменилась. А Оленка только и знала, что вопросы задавать. О просветлённых спрашивала, много ли Серафиму известно, правда ль, что в ученики к ним попасть желает, и отчего решил, будто выйдет у него.

О просветлённых Серафим знал немного. С Коротаем разговоры вести некогда было. Покуда за работой, только и знай, что кожу сшивай, да подмётки подбивай. А вечерами Коротай к семье в комнаты удалялся. Серафим же оставался, где был, – трудиться и отдыхать одно место дали. Так что приходилось Серафиму ухо востро держать, слушать, о чём люди говорят. А более этих разговоров не ведал.

Оленка как с вопросами закончила, сама рассказывать взялась. Сказывала, что башня колдунами давно выстроена, не одно столетие как. Сколько уж там просветлённых за это время было, никто не припомнит. Последние же мудрецы прожили долго, а как почуяли, что конец приходит, набрали учеников и ушли. А ученики те десятка два-три всего в башне просидели, и вон опять юношей созывают. Зачем – никто не знает. Долог век у просветлённых, рано бы им башню покидать.

А так раз в месяц выходят колдуны на площадь и всех желающих слушают. Болезни, посевы, ремёсла – всё просветлённым подчиняется. Потому, как колдуны в башню возвращаются, начинаются в Имтуме чудеса: хворые выздоравливают, дела налаживаются, деревья плодоносят. Но приходить к просветлённым нужно не с пустыми руками. Кто одежду, еду приносит. А кто важное что загадать хочет – драгоценности несёт. Из разных уголков к просветлённым народ съезжается. Говаривают, в башне за столетия столько добра скопилось – в государевой казне столько нет.

Серафим слушал, и сердце в груди ходуном ходило, от предчувствия раздольной жизни ли, или от Оленкиного голоса. Она, как говорить кончила, обожгла Серафима синими глазами и рассмеялась:

– Ты как просветлённым сделаешься, меня вспомни. Разреши хоть взглянуть на богатства те. Уж больно любопытно.

Вона как, значит. Только тем Серафим Оленкино расположение и заслужил, что в ученики метит. Пусть пока так, после и по-иному пойти может.

В тот день Серафим и решил во что бы то ни стало просветлённым сделаться. А как войдёт в башню, Оленку посватает. Пусть себе хозяйкой по башне ходит. Такая царица и государевой, и любой другой казны достойна.

Счастливые то были дни, полные волнующих душу чаяний. Улыбался Серафим, покуда в тарелку крапивные щи наливал, к позднему обеду готовился.

Глава 5. Голос в темноте

Волнение разлилось, как выплеснутая из таза вода, стоило Лесе заметить свет в окнах. Маменька была дома – ох, попадёт. Леся осмотрела порванную сумку, сунула шар поглубже в уцелевший угол, пригладила растрепавшиеся волосы и поднялась на крыльцо. Задержалась перед дверью, потеребила косичку за левым ухом и осторожно вошла.

Леся ожидала вопросов. Можно было не сомневаться, молва успела разнести новость о постыдном побеге из хора. Сквозняк, проскользнувший в дом вместе с Лесей, потревожил мелкие кудряшки у маменькиной шеи, словно шепнул: «Она здесь». Но маменька даже не шелохнулась, продолжила молча выгребать золу из печи. Дурные предчувствия зашевелились у Леси в душе.

– Письмо от папеньки? – выпалила Леся ту, что беспокоила больше других.

Маменька обернулась. Рукава платья закатаны, на переднике следы сажи, светлая волнистая прядь выбилась из-под платка и заслонила глаза, на лице – след печали.

– Писем не было.

Леся опустила напряжённые плечи. Значит, с папенькой всё хорошо. Что тогда? Маменька заговорила, не дожидаясь дальнейших расспросов:

– Слышала вести о Кимли? – Леся помотала головой. – Там каменный град. Снова. Второй за месяц.

– И что? – спросила Леся. Новости не касались их семьи, и радость перевесила чувство сопереживания, которое взращивала в Лесе маменька.

– Как не поймёшь? – в уставшем голосе зазвучали недовольные нотки. – Люди страдают. Остаются без крова, теряют всё, что имели. Чудом никто не погиб. У Соломеи Егоровны родные до смерти перепугались прошлый раз. Глыба поломала крышу, и ладно в соседний огород угодила. А ты говоришь «и что?».

Леся виновато переступила с ноги на ногу. Конечно, к Соломее Егоровне любви Леся не питала, да и маменька тоже. Но как можно забыть о сочувствии, когда люди остаются без домов. И это осенью на северном-то побережье.

– Однажды тучи придут к нам, – самой себе сказала маменька. – Пора бы просветлённым вернуться.

Леся вздрогнула. Выходит, маменька верила, что просветлённые ещё придут? Может быть, рассказать ей о шаре – вдруг это знак? Леся несколько раз открыла и закрыла рот, как вытащенная из воды рыба, но заговорить так и не решилась. Маменька, судя по всему, разговаривать тоже была не намерена. Леся ушла в свою комнату. Новости о Кимли наверняка наполнили город, и никто о Лесе не вспомнил, а, значит, неприятности сегодня не грозят.

В комнатке жарко горела печь. Леся зажгла свечу и принялась выкладывать содержимое сумки. Шар припрятала на одной из полок среди деревянных и тканевых кукол, шкатулок и прочих мелочей. Шар вновь стал приятным на ощупь. Отогрелся, наверное. Но сейчас было не до него. Кукольное блюдце, служившее Тимоше кормушкой, пустовало. Насыпав горсть ягод, Леся поняла, что могла наколдовать ежевику и избежать неприятностей. И как не сообразила?

Ужин прошёл тихо, в напряжённой задумчивости. Леся перебирала в памяти события вечера, маменька думала о своём и часто едва заметно вздыхала. Закончив с посудой, Леся выучила уроки, наскоро зашила сумку и, утомлённая, повалилась на кровать. Шар просветления незримым призраком лежал на полке. Леся не видела его, но знала, что он там.

Переборов усталость, она поднялась на колени, доползла до спинки кровати и протянула руку за новообретённым сокровищем. Шар слабо поблёскивал в скудном свете, пробивавшемся из-за заслонки печи. Приятно-тяжёлый, слегка прохладный, как раз по руке. Лесе вспомнилась старая присказка: «Шар в руку попал – миру сердце отдал». Так говорили о богатых людях. Напоминали: нужно делиться тем, что имеешь, потому как удача приходит не случайно. От накатившего озарения Леся подпрыгнула. Кровать застонала, и Леся поторопилась слезть на пол, усидеть на месте сейчас всё равно бы не получилось.

– Тимоша, как же я сразу не поняла! – возбуждённо зашептала Леся, прохаживаясь перед клеткой со спящим звероптицем. – Сперва нужно было наколдовать что-нибудь для других, что-нибудь полезное, и уже потом для себя. А я… Присказка про шар, это ведь о просветлённых.

На время в комнате воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием поленьев в печи. Мысли разгорячёнными лошадьми проносились мимо, Леся старалась не спугнуть их. Побеспокоенный Тимоша ненадолго вытащил голову из-под крыла, убедился, что опасности нет, и снова уткнулся узкой мордочкой в перья. Заснуть звероптиц не успел, голос хозяйки вновь зашептал:

– Вот почему так произошло. Шар исполнил два моих желания, потом я пошла в лес, и там шар воплотил мои страхи. Но, Тимоша, если я сделаю что-нибудь полезное, шар же не рассердится. Я смогу колдовать, и со мной ничего не случится.

Когда рассуждения выстроились в ряд, Леся оживилась.

– Тимоша, давай я что-нибудь для тебя сделаю. Чего ты хочешь?

Тимоша вздрагивал и распушал перья, показывая, что не прочь натянуть одеяло до самых глаз и на боковую, чего и хозяйке желает. Но Леся не отступала.

– Давай, я тебе хвост поправлю, – предложила она.

Хвост Тимоша повредил несколько дней назад во время чистки. Обычно звероптиц зажимал каждое перо в пасти и протягивал через получившуюся щётку из зубов. В тот раз Тимоша сжал челюсти так сильно, что бо̀льшая часть перьев поломалась и выпала. Управлять полётом с тех пор стало почти невозможно, не то что приземляться на что-то у̀же стола.

Леся примостилась на краешке кровати, сжала шар покрепче и зажмурилась. Когда открыла глаза, Тимошин хвост удлинился и потолстел. При этом голова питомца покоилась под крылом: Тимоша ничего не почувствовал. В немой радости Леся тихонько попрыгала, стараясь не шуметь, поцеловала шар и вернула его на полку. Завтра Леся всё исправит: хор, школу. Только придётся пораньше встать, вдруг Тимошиного хвоста недостаточно и нужно наколдовать что-нибудь ещё. С радостными мыслями Леся забралась под одеяло и закрыла глаза, чтобы поскорее заснуть.

Утро началось лучше некуда. Ещё не рассвело, а Леся была на ногах. Первым делом проверила шар – он по-прежнему лежал на полке; вторым рассмотрела Тимошу – хвост оказался в полном порядке. Леся торопливо умылась холодной водой из кувшина, пригладила щёткой волосы (косичку заплетать не стала, шар уж точно надёжнее), застелила постель, оделась – ничего не должно отвлекать от колдовства. Раздвинула шторки, впуская робкие первые лучи – предвестники дня. И радость мгновенно улетучилась.

На столе лежала тетрадь с обгрызенным уголком. Леся повертела её в руках. Обложка была прежней: немного потёртой, местами помятой. Колдовство не сработало. Леся присела, чтобы разглядеть пол. Скопившаяся под кроватью пыль, потемневшие половицы. Шар не действовал.

«Как ты мог! – злилась Леся. – Только испортил всё. А исправлять теперь мне, выходит. Вот почему тебя вышвырнули в окно, ты такой никому не нужен!» Слёзы обиды готовились вскипеть на глазах, но Леся одёрнула себя: «Некогда плакать. Может, маменька права, и просветлённые вернутся, пусть тогда исправляют, что натворил их шар. А вдруг они уже там? Как Азик говорил, “откуда тогда исчезающий город?” Вот я проверю откуда. Буду стучать, пока не откроют».

Дожидаться маменькиного пробуждения Леся не стала. Закуталась в салоп и уверенно зашагала навстречу злополучной башне. Выдувала ртом облачка пара и представляла себя огнедышащим змеем, очень злым змеем. Колонна, обычно заметная издалека, этим утром пряталась в тумане, словно боялась надвигающейся грозы.

Площадь перед башней оказалась совершенно пустой. Что, в общем-то, не было редкостью в любое время дня. Никто не говорил об этом, но имтумцы побаивались колдовского строения и старались реже оказываться рядом. Слишком много тайн хранила в себе Колонна.

Леся шла по мостовой и отчётливо слышала звук собственных шагов. Какое-то время туман-заговорщик пытался прикрыть собой каменную знакомую, но чем ближе подходила Леся, тем прозрачнее он становился. Ещё у скамеек Лесе показалось, что там, где должен быть вход, появилось тёмное пятно. Несмотря на сырость и утреннюю прохладу, Лесю бросило в жар: Колонна встречала её.