Мемуары знатной дамы: путь от фрейлины до эмигрантки. Из потонувшего мира бесплатное чтение

© «Центрполиграф», 2023

Вступление

Графиня Мария Эдуардовна Клейнмихель – светская дама российского высшего общества, за свою долгую жизнь пережила эпохи трех императоров – Александра II, Александра III и Николая II, и дружила со многими интересными людьми, ставшими позже «персонажами» учебников истории. Пройдя путь от юной фрейлины до пожилой хозяйки петербургского салона, запросто принимавшей у себя министров, генералов и зарубежных послов, графиня оказалась причастна ко многим тайнам.

Ей было уже за семьдесят лет, когда пришел 1917 год, навсегда изменивший жизнь в стране. В это страшное время графиня не раз оказывалась на волосок от гибели, причем роковыми для нее едва не оказались даже самые первые дни Февральской революции, которую многие в ее окружении встретили восторженно… В 1918 году графиня, все потеряв в России, добилась от Советского правительства разрешения на выезд за границу. И в эмиграции приступила к работе над мемуарами – для нее Российская империя стала некой Атлантидой, навеки исчезнувшей с лица земли. Но старой графине было что рассказать про этот «потонувший мир» и было кого вспомнить.

Не все рассказы графини равноценны – то, что она видела своими глазами, имеет большую цену, чем пересказ сведений, полученных из вторых или третьих рук. Но для любителей истории мемуары М.Э. Клейнмихель очень интересны.

И, как ни странно, воспоминания графини, вышедшие в Берлине в 1920 году, были переизданы в Советской России в 1923-м, правда с большими сокращениями и тенденциозным подбором оставшихся глав. Наверное, это и дало возможность Л.Д. Троцкому назвать их «циничными мемуарами старой интриганки»…

А ведь Мария Эдуардовна Клейнмихель писала не только о дворцовых и дипломатических интригах, но и о любви…

Текст печатается по изданию: Клейнмихель М.Э. Из потонувшего мира. – Берлин: Глагол, 1920. – 304, 4 с.

Из потонувшего мира

Прежде чем память моя угаснет и глаза мои закроются навеки, хотела бы я изложить мои воспоминания. Будущему историку, быть может, предстоит найти в этих разбросанных страницах фундамент для изображения той эпохи, в которой я жила и следы которой безжалостно сметены потоком революции.

Я родилась в 1846 г. в Киеве, где отец мой был вице-губернатором. Мой крестный, генерал Бибиков, генерал-губернатор Киевский, Подольский и Волынский, был очень известной личностью в военном мире. Он лишился руки в сражении при Силистрии[1]. Для того чтобы присутствовать на моих крестинах, моя крестная мать, которая одновременно была и моей бабушкой со стороны отца, совершила большой путь из Курляндии в Киев в собственном экипаже, так как не было тогда еще железных дорог. Она рассказывала о своем путешествии так, как Стенли рассказывал бы о своей экспедиции в Центральную Африку.

У меня нет воспоминаний о Киеве того времени, так как через четыре года после моего рождения мой отец был переведен в Ригу чиновником особых поручений к князю Суворову, бывшему тогда генерал-губернатором Лифляндии, Курляндии и Эстляндии. Несколько лет спустя последовало назначение моего отца волынским губернатором.

Здесь хотела бы я сказать несколько слов о моей семье. Мой прадед, граф фон Келлер, был послом Фридриха Великого при дворе Екатерины II. Его жена была принцесса Сайн-Витгенштейн-Берлебург, сестра русского фельдмаршала того же имени[2]. Во время одного торжества в честь великой правительницы, данного моим прадедом, моя прабабушка почувствовала себя плохо, ввиду ожидаемого материнства. Императрица предложила ей удалиться и сказала моему прадеду: «Если супруга ваша подарит вам сына, я буду его крестной. Определите его на русскую службу». В ту же ночь родился мой дед. Императрица сдержала слово, и, когда спустя три года мой прадед получил назначение в Вену, он оставил своего сына на воспитание своей золовке, принцессе Витгенштейн.

Шестнадцати лет от роду мой дед вступил в гвардейский Гусарский полк, и 24 лет он уже командовал армейским Гусарским полком в Бородинском бою, когда и был награжден Георгиевским крестом. Он находился на пути к блестящей военной карьере. Но, женившись на богатой наследнице, графине Борх, принесшей ему в приданое имения в 40 тысяч десятин в Витебской и Минской губерниях, он бросил службу в чине гвардии полковника и занялся сельским хозяйством в имениях своей жены, что ему, между прочим, очень плохо удавалось. Я помню, что еще сорок лет назад имения эти, прошедшие через многие руки, были проданы казне за девять миллионов рублей; отец мой и дядя получили лишь один миллион, который надо было разделить между пятью братьями.

Моя мать была урожденная Ризнич. Отец ее, сербского происхождения, был женат на графини Ржевусской, мать которой была – княгиня Радзивилл. Он был богат, жил в Киеве и в деревне на широкую ногу; благодаря своему гостеприимству был избран предводителем дворянства в своем округе. Он сохранил живые связи с Сербией, был большим патриотом и воспитывал на свой счет многих сербских юношей в различных учебных заведениях Киева. Между прочим, я хорошо помню молодого студента-теолога Милой Йовановича, впоследствии игравшего большую роль в сербском восстании 1875 года в качестве епископа Михаила Сербского.

Вблизи Оптицы, имения моего деда и бабушки Ризнич, находился замок Погребище, принадлежавший брату его деда, графу Адаму Ржевусскому (деду княгини Блюхер). Он приезжал ежегодно с целой свитой адъютантов и многочисленными приглашенными для большой охоты, в которой принимал участие едва ли не весь округ. Этот граф Адам Ржевусский – тот мой дядя, с которым я чаще всего встречалась. Он был генерал-адъютантом еще при Николае I и был тогда уже очень стар. Он был трижды женат.

Двадцати одного года повенчался он с женщиной за пятьдесят, графиней Орловой, урожденной Жеребцовой, бабушкой посла в Париже (возведенного в то время в княжеский сан) и прабабушкой князей Владимира и Алексея Орловых, так хорошо знакомых тогдашнему парижскому обществу. По этому поводу рассказывали в Париже такую историю: однажды граф Ржевусский, придя в русское посольство, сказал швейцару, чтобы тот доложил посланнику, что приехал его дед. Швейцар взял визитную карточку и передал ее лакею со следующими словами: «Доложите князю, что здесь какой-то господин, должно быть умалишенный, утверждает, что он дедушка князя!» Но, к удивлению всех, князь поспешно вышел к супругу своей бабушки, обнял его сердечнейшим образом и повел к себе наверх. Повенчанный в ранней молодости своей со старухой, женился он, вторичным браком, вероятно для восстановления равновесия, на совершенно юной особе Дашковой; она была очень красива, богата, из хорошего дома и, к удивлению, несмотря на большую разницу в летах, была влюблена в него по уши. Она умерла во время родов. Дочь ее впоследствии вышла замуж за князя Вильгельма Радзивилла, внучка которой стала княгиней Блюхер.

Через два года после смерти жены граф Ржевусский женился третьим браком на госпоже Ящевской, подарившей ему трех сыновей. С одним из них, Адамом, я познакомилась в Париже; он был молодым декаден-ствующим литератором, не без дарования, тем не менее он был известен не так своими литературными работами, как крупной карточной игрой в парижских клубах. В одну ночь он проиграл миллион рублей сербскому королю Милану.

Другой брат моей бабушки, Генрих, был польским Вальтером Скоттом. Его наиболее известный роман «Краковский замок»[3] описывает интересные, но дикие обычаи его соотечественников в XVII веке.

Младший из братьев – граф Эрнест Ржевусский – командовал кавалерийской бригадой на Кавказе; я его ясно вижу перед собой в живописном черкесском одеянии, белом бешмете, увешанном орденами, вооруженным до зубов, всегда готовым на всякие военные и любовные авантюры, в которых он, конечно, играл героическую роль. К сожалению, я никогда не знала результатов этих авантюр, так как едва рассказы о них доходили до самого интересного момента, меня высылали из комнаты.

Мой дед со стороны матери имел сестру, бывшую замужем в Неаполе за герцогом Сан-Марко, и другую – в Венгрии, графиню Нако. Сестра матери моей вышла замуж за польского дворянина Цихоновецкого. Она жила в великолепном охотничьем замке в Литве, принадлежавшем Станиславу Августу, и ее сады, устроенные на французский лад, возбуждали восхищение во всех окрестностях. Одна из ее дочерей была замужем за бароном Стернстедом, генерал-адъютантом при дворе короля шведского, другая дочь обручилась с виконтом де Форзанц, военным атташе в Санкт-Петербурге, командовавшим впоследствии кавалерийской бригадой в Версале.

Герцогиня Деказ и маркиза де Бовуар были также моими кузинами; эти сестры, несмотря на их несходство, были обаятельны – одна необычайной добротой, другая – блеском и остроумием. Изысканное, широкое гостеприимство де Бовуар, которое она мне оказывала в Сандрикуре, принадлежит к лучшим воспоминаниям моего парижского пребывания.

Сильно развитое во мне чувство космополитизма приписываю я тому обстоятельству, что во мне течет кровь различных национальностей и что у меня такое разнородное родство. Если этот космополитизм служил мне препятствием для ненависти, то он никогда не был мне помехой для любви. С детства любила я Россию больше всего на свете и обожала императора Александра II, в котором я привыкла видеть свой идеал. Это чувство вселил в нас отец, страстно преданный императору.

Отец мой провел свою юность в Петербурге в доме своей тетки княгини Барятинской, урожденной графини фон Келлер, посещал гимназию и университет вместе с двоюродными братьями князем Александром, впоследствии фельдмаршалом и наместником Кавказа, князем Владимиром, впоследствии обер-шталмейстером его величества, и князем Анатолием, впоследствии генерал-адъютантом. Он был бы чрезвычайно удивлен, если бы ему сказали, что он нерусский или назвали бы его иностранцем. Это название, столь любимое в наше время, было тогда не в употреблении. Интересы России были дороги сердцу моего отца, и я вспоминаю из раннего детства моего один день, когда нас освободили от уроков и дали нам шампанского – большое событие для нас, детей, – по случаю победы над Шамилем, для празднования подавления восстания на Кавказе.

Национализм, как его теперь понимают, существовал тогда лишь в славянофильских кругах, о которых я тогда не имела понятия. Я говорю о том национализме, который состоит не из любви к отечеству, а скорее из ненависти к другим.

В Житомире, где отец был губернатором, завязалась глубокая дружба между нашей семьей и семьей генерал-губернатора князя Васильчикова. Когда княгиня приезжала в Житомир, она всегда останавливалась у нас; большей частью привозила она с собой свою дочь Софью, впоследствии графиню Строганову, бывшую старше меня, но с которой я тем не менее очень подружилась. Будущий генерал князь Сергей Илларионович Васильчиков был тогда маленьким мальчиком, бегавшим в своей белой, вышитой красным, русской рубашке.

Из Волыни отец мой был переведен губернатором в Минск, где в том же году произошло большое событие: император Александр II, приехав в Минск, остановился в доме губернатора. Мать моя лежала еще больной в постели после родов моего младшего брата; таким образом, я, десятилетняя девочка, должна была по русскому обычаю поднести императору на пороге нашего дома хлеб-соль. Император меня обнял и сказал: «Приезжайте в Петербург, и я дам вам шифр». Я никогда не слыхала ни о каком «шифре» и еще не знала, что шифр – это украшенный бриллиантами вензель императрицы, дающийся как отличие придворным дамам. На следующий день император выразил желание быть крестным у моего маленького брата. В это же время оба моих брата были возведены в пажи, что дало им право на казенный счет воспитываться и вступить впоследствии в гвардию.

Тут последовало весьма характерное событие, о котором я уже пятнадцать лет не упоминала и которое вдруг за год до войны вспомнила, когда моя племянница Элла Клейнмихель представила мне своего жениха Всеволода Пущина, адъютанта, конногвардейца, павшего в эту войну.

Прадед этого молодого Пущина, старый 70-летний декабрист, жил после помилования и возвращения из Сибири, где он провел много лет на каторге, в Минске. Это был очень любезный старец и всегда был желанным гостем у моих родителей.

За полгода до прибытия императора мой отец дал в честь предводителей дворянства званый обед, к которому были приглашены все православное и католическое духовенство и вся провинциальная знать.

В то время православные и католики жили в полном согласии, оба епископа были даже на «ты» и часто посещали друг друга. После многочисленных тостов и изрядного возлияния один молодой польский предводитель дворянства под влиянием присутствия Пущина вдруг вздумал провозгласить тост за здоровье декабристов. Наступило мгновение необычайной растерянности, страх и беспокойство охватили всех присутствующих. Тут поднял свой бокал мой отец и громким голосом произнес следующие слова: «Да, мы пьем за здоровье раскаявшихся декабристов, таких как Всеволод Пущин, но прежде всего за здоровье нашего всемилостивейшего Государя императора Александра II, благодаря доброте и великодушию которого мы имеем теперь возможность видеть среди нас Пущина, которому император простил его юношеские заблуждения. Ура!»

Две недели спустя мой отец получил письмо от своего друга Валуева, товарища министра внутренних дел, в котором он сообщал, что отец мой потеряет свой пост ввиду того, что присутствовавший за обедом жандармский полковник послал возмущенный, тайный донос на то, что поляк осмелился за столом у губернатора произнести такой недопустимый тост. Валуев посоветовал отцу моему немедленно ехать в Петербург для своего оправдания. Отец тотчас же последовал его совету, и я помню, как мать моя при расставании пролила немало слез. Все было приведено скоро в порядок: министр внутренних дел Ланской был очень благожелательным, справедливым человеком. Он описал императору это событие в его настоящем свете, и происшествие это не повлекло за собой никаких последствий.

В Минске император вдруг вспомнил об истории и, обратившись к моему отцу, сказал: «Хорошо ты тогда ответил этому поляку по поводу Пущина (император всем говорит «ты»), но где же Пущин? Я хочу с ним познакомиться». Полковник Кавелин, адъютант императора, был командирован привести Пущина, жившего поблизости; Пущин был приведен. Император усадил его рядом с собой, расспрашивал его с большим интересом о прошлом, об отдельных эпизодах заговора, немедленно вернул ему звание подполковника и назначил плац-комендантом крепости Бобруйск, кем тот и оставался до конца дней своих. Это событие указывает на дух тогдашней жандармерии, этой тайной и вместе с тем официальной полиции, лежащей тяжким бременем на всех должностных лицах как крупных, так и мелких, причем эти доносчики никогда не были наказуемы.

Император Александр II был иногда безжалостным, но часто был рыцарски великодушным. Когда он назначал Бенкендорфа (деда посла в Лондоне) начальником тайной полиции, которая не подчинялась ни контролю, ни закону, он передал ему носовой платок со словами: «Пойми меня хорошо, Бенкендорф, этот носовой платок должен тебе послужить для того, чтобы осушать слезы тех несчастных, которым закон не может помочь и которые лишены возможности обратиться в суд». Эта благородная мысль императора была впоследствии так же искажена, как идея Христа служителями церкви, и много несправедливостей и ужасов было произведено жандармской властью, тем более сильной, что она была совершенно безответственна.

Варшава. 1861–1862 гг

Широкая автономия была предоставлена Польше в 1861–1862 гг. Великий князь Константин, брат Александра II, был назначен наместником Польши. Маркиз Велепольский получил назначение начальника гражданской части, в то время как отец мой занял пост министра внутренних дел. В его распоряжение был предоставлен прекрасный замок Мостовского. Живший во дворце великий князь был окружен блестящей свитой, особенно подчеркивавшей значение наместничества. Гофмаршалом был граф Хрептович, богатый литовский магнат, бывший ранее русским послом в Лондоне. Жена его – графиня Нессельроде – была дочерью знаменитого канцлера Нессельроде.

Великий князь был окружен большим числом адъютантов, как то: кавалергардом, ротмистром Киреевым, лейтенантом Арсеньевым (бывшим впоследствии воспитателем великих князей Сергея и Павла), графом Комаровским, женатым на графине Паниной, князем Ухтомским, лейтенантом Казнаковым и другими. Это были все люди высшего общества и прекрасного воспитания. Было обращено особое внимание на то, чтобы они хорошо владели французским языком, дабы не вызвать у поляков неудовольствия и, наоборот, снискать их расположение.

Придворными дамами были графиня Комаровская и госпожа Бибикова, впоследствии княгиня Кропоткина, для замещения которой спустя некоторое время была назначена я. Заведующим канцелярией великого князя был дипломат польского происхождения Тенгоборский, бывший прежде долгое время атташе в Дании. Сестра его была замужем за венгерским политическим деятелем графом Эстергази.

Обер-гофмейстериной великой княгини была вдова адмирала Лазарева, геройского защитника Севастополя, старшая дочь которой Таня была старше меня, младшая же – Анна, вышедшая замуж за Скалона, была моих лет. Сестра моя и я с нею очень подружились, и дружба наша длилась до ее смерти. Все мы были вскоре приглашены принимать участие в играх маленькой великой княжны Ольги (впоследствии королевы Греческой) и Веры (ставшей затем герцогиней Вюртембергской). Великая княжна Ольга была прелестным ребенком неописуемой доброты и приветливости; ее большие голубые глаза отражали чистоту ее ангельски доброй души. Весной эти приглашения во дворец Лазенки были для меня источником большой радости, так как взамен комнатных игр нам было разрешено совершать поездки верхом в прелестном Лазенковском парке, в одном из красивейших парков Европы.

Еще сегодня вспоминаю я с большим удовольствием о маленькой арабской лошадке, на которой я ездила верхом. Князь Павел Сангушко, женатый на графине Борх, двоюродной сестре моего отца, подарил великой княгине эту лошадку, происходившую из знаменитого Славутского конного завода, разрушенного во время революции, в дни Керенского. Собственник завода князь Роман Сангушко был жестоким образом умерщвлен солдатами после того, как звереподобные люди на его глазах изнасиловали и убили двух его племянниц.

Дом моей матери пользовался большой любовью как со стороны русских, так и поляков, и у нас прилагались все старания слить эти два элемента. До 11 ч. вечера разрешалось моим сестрам и мне под надзором нашей гувернантки мисс Веллеслей в углу зала разливать чай. Русская и польская молодежь толпилась вокруг нас. Поляки превосходили в блеске русских, и их разговоры были интереснее и содержательнее, но я должна признаться, что в свои пятнадцать лет тогда находила большую прелесть в блестящей форме гродненских гусаров и голубых и желтых уланов. Особенной приманкой для гостей в моем родительском доме было частое присутствие госпожи Калерги, урожденной графини Нессельроде, дружившей с Вагнером, Листом и Ленбахом. Она часто играла у нас на рояле.

Принц Эмиль Витгенштейн, друг и родственник моего отца, был также предоставлен великому князю для особых поручений. Отец мой предложил ему жить у нас, поскольку замок Мостовского был достаточно просторным. Присутствие принца Витгенштейна весьма содействовало большому оживлению нашего дома. К нам, детям, он всегда относился прекрасно. Читал нам часто свои стихи, почти все описывавшие военные эпизоды во время его пребывания на Кавказе, о котором он отзывался с большим восторгом. Он был любителем балета, познакомился с очень известной тогда танцовщицей Стефанской, на которой впоследствии женился и от которой имел трех сыновей. Великий герцог Гессенский подарил ей и ее детям титул баронов Клейдорф.

К тому времени король Вильгельм послал трех уполномоченных курьеров в Варшаву, чтобы войти с великим князем в соглашение относительно выдачи политических преступников в противоположность Англии и Франции, дававшим им приют у себя. Этими уполномоченными были генерал-адъютант фон Раух, брат графини Елизаветы Ферзен и майор Берди де Барнуа, ставший впоследствии военным министром. Они были торжественно приняты при дворе великого князя Константина, приглашавшего их почти ежедневно к своему столу, в то время как польское общество весьма холодно их приняло. Они были также частыми гостями в доме моих родителей. Генерал Тресков, прототип благовоспитанного сентиментального немца того времени, ныне почти совершенно исчезнувший тип, глубоко полюбил Таню Лазареву (впоследствии интимную подругу принцессы Марии Баденской, матери принца Макса), просил ее руки, но получил отказ. С тех пор в течение 25 лет ежегодно до самой его смерти в день, когда им было сделано предложение, госпожа Лазарева, где бы она ни находилась, получала от него букет фиалок. Часто в доме моей пратетки графини Ржевусской, урожденной княгини Любомирской, встречалась я с охотно у нее бывавшими великим князем и великой княгиней. Я ясно ее вижу пред собой, эту 87-летнюю старуху, сидящую прямо, никогда не опираясь о спинку, в своем кресле в белом парике, причесанную по моде 20-х годов.

История ее жизни была необычайна. В 1793 г. находилась она со своей матерью в Париже. Ввиду того, что эта последняя была близка к королеве Марии-Антуанетте и пользовалась ее добрым расположением, мать и дочь были арестованы и посажены в тюрьму. Вскоре затем мать забрали и в телеге повезли на эшафот. Моя прабабушка охотно показывала пожелтевший от времени лоскуток бумаги, на котором малоразборчиво кровью были нацарапаны слова. Эти слова, смысл которых можно было с трудом разгадать, написаны ее подруге, принцессе Салм-Салм, также казненной в Париже. Это были трагические слова матери, полные отчаяния: «Через два часа я умру на эшафоте, сжальтесь над моим ребенком». Так как у нее не было ни пера, ни чернил, она поранила куском дерева свою руку, чтобы написать эти несколько слов. Она передала эту записку жене тюремного сторожа, которой она поручила и свое дитя, с просьбой разыскать принцессу Салм-Салм. Наступил термидор, царство террора прекратилось, жена тюремного сторожа стала прачкой и сохранила у себя маленькую польку, которая изучила ремесло своей приемной матери и была через несколько лет ее поддержкой. Однажды в начале XIX века обе они пошли в гостиницу, отнести белье иностранцам, старику и молодому человеку, говорившим по-польски. «Вы говорите, – воскликнула маленькая полька, – на том языке, на котором говорила моя мать!» Иностранцы заинтересовались, и старик начал расспрашивать прачку о молодой девушке. Эта все рассказала, и оказалось, что старик был князь Любомирский, брат казненной, другой же, молодой, был его племянник – граф Ржевусский. Князь Любомирский забрал свою племянницу Розалию в Польшу, где она вышла замуж за своего кузена, графа Ржевусского. Она вела открытый дом в Варшаве и получила чин статс-дамы с бриллиантовым портретом, высшее назначение, которое женщина могла получить при русском дворе. (Статс-дамы носили усыпанный бриллиантами портрет императрицы на левом плече.) Ее очень ценили при дворе и в обществе. Дочь ее вышла замуж за Дона Гонорато, князя Теано, впоследствии герцога Сермонета из знатного рода Гаэтани.

Жена великого князя Константина одарила своего супруга сыном; было решено назвать его в угоду русским – Вячеславом, в угоду же полякам – Вацлавом. Этим надеялись примирить обе славянские расы, но вышло наоборот. Когда русский, говоря о новорожденном, называл его Вячеславом, поляк, выходя из себя, вызывающе восклицал: «Вы хотели сказать Вацлав, этот ребенок родился в Варшаве, он – поляк». Когда же поляк называл его Вацлавом, русские негодовали и называли это наглостью.

Император Александр II послал своего второго сына Александра, будущего императора Александра III, не бывшего еще тогда наследником, так как царевич Николай тогда был еще жив, в Варшаву держать во время крещения над купелью маленького Вячеслава. Кроме того, с тем же поездом прибыли в качестве гостей во дворец в Лазенки великий князь Михаил – брат великого князя Константина, его супруга красавица Ольга Федоровна, урожденная принцесса Цецилия Баденская, и прелестная Мария Максимилиановна Лейхтенбергская, впоследствии принцесса Баденская, мать принца Макса. Великий князь Александр приехал со своим воспитателем полковником Литвиновым, а великий князь Михаил – со своим гофмаршалом Альфредом фон Гроте, впоследствии обер-гофмаршалом при дворе императора, моим дядей. Граф Хрептович явился к моим родителям с извещением, что великая княгиня выразила желание, чтобы при выходе после крестин ей сопутствовали два пажа, которые держали бы во время приема ею поздравлений ее шлейф.

Был избран для этой цели сын генерала Андрольта де Ланжерона, потомок французских эмигрантов, и вторым – пал выбор на моего двенадцатилетнего брата, который несколько лет назад в Минске (где отец мой был губернатором) был возведен императором в пажи.

Для обоих были с большой поспешностью заказаны парадные формы – короткие до колен брюки, шелковые чулки и туфли с пряжками, на бедре у каждого из них висела шпага. В течение недели обоим юношам внушалось, как они должны держаться, как кланяться и особенно как обходиться со шлейфом. Для этой цели мисс Веллеслей надела шлейф и была очень польщена тем, что разыгрывала роль великой княгини; она была неутомима в этих упражнениях и все поощряла обоих пажей к повторениям. Наконец великий день наступил. Придворный экипаж прибыл за обоими тщательно причесанными и одетыми, дрожащими от волнения от сознания важности их роли пажами. Сестре моей и мне также были предоставлены места в церкви, и мы были приглашены после обряда крещения на завтрак. День спустя состоялся парадный спектакль в маленьком придворном театре, носившем название Оранжерея. Небольшим балом день спустя заключилось торжество. Бал этот был дан в честь княгини Марии Максимилиановны (внучки Евгении Богарне), чрезвычайно любившей танцы.

Это был мой первый бал. Моя мать находила меня слишком молодой и была против того, чтобы я его посетила, но за меня замолвила словечко великая княгиня, дочь которой была моложе меня, и настояла на допущении меня на бал. Этому обстоятельству я должна быть благодарна за посещение мною этого торжества, на котором мы прекрасно провели время и где я танцевала котильон с гвардейским гусаром бароном Рамзаем.

Много лет спустя сын моего кавалера стал другом моих детей и брал в моем доме первые уроки танцев (он женился на американке мисс Витегус).

Тут следует происшествие, повлекшее за собой много других. Графиня Хрептович послала своему брату графу Дмитрию Нессельроде через курьера письмо, которое одним ретивым жандармским полковником было вскрыто, прочтено и передано великому князю. В этом письме была, между прочим, следующая фраза: «Польша идет быстрыми шагами к своей полной независимости. Маркиз Велепольский – предатель, а великий князь и великая княгиня – взрослые дети, которых он забавляет и которых манит, как лакомым блюдом, короной». Прочитав это письмо, великий князь и великая княгиня были глубоко огорчены и возмущены, что привело их к бурному разногласию. Граф и графиня Хрептович уехали немедленно в Петербург, где их доклад не был в силах вызвать благосклонное отношение к великому князю Константину.

В начале своего пребывания в Польше великокняжеская чета встречала восторженный прием при своих довольно частых выездах. Но однажды спокойствие всех было нарушено выстрелом политического преступника под именем Ионца, что произвело большую перемену в настроении русского общества. Как это часто бывает, происходили эксцессы – вместо того, чтобы преследовать только виновных, обрекали на страдания невинных. Сердечные отношения, налаживавшиеся между русскими и поляками, были сразу нарушены. Великий князь и великая княгиня начали появляться в сопровождении многочисленной казачьей охраны, награждавшей нередко толпу вправо и влево ударами ногайки, что, конечно, не могло послужить привлечению сердец. Единственный из окружавших великую княгиню и не принимавший участия в этих мерах пресечения был адъютант императрицы хан Крым-Гирей. Этот магометанин был последним отпрыском старой расы, когда-то владевшей Крымом. Его внешность не имела выраженный татарский тип, он был чрезвычайно изящным, очень красивым мужчиной, и итальянские черты его лица, которыми все любовались, объясняются тем, что Крым был колонией греков и генуэзцев и его предки были генуэзского происхождения. В течение недель, проведенных великокняжеской четой в Варшаве, я часто имела возможность видеть великого князя Александра. Он проводил все дни у своего двоюродного брата Николая Константиновича и у великой княжны Ольги. Тот, который впоследствии должен был стать Александром III, чего тогда никто не мог предвидеть, был 16—17-летним юношей, большим, широкоплечим, почти Геркулесом, полумужиком и выглядел значительно старше своих лет. Черты лица его напоминали калмыка, и у него не было и следа красоты его братьев. Его считали добрым, откровенным и справедливым, но он был неприятен – застенчив и шумлив в одно время, всегда с кем-нибудь боролся, был очень неловок, переворачивал столы и стулья, и вообще все, что ему попадалось на пути. Меня забавляло наблюдение за тем, какие усилия употреблялись русскими и поляками, окружавшими великого князя, для того, чтобы обратить на себя его внимание, возбудить в нем интерес, объяснить ему многое, в надежде, что через него их слова дойдут к высшим сферам.

Он застенчиво их выслушивал, дергал свой воротник и неожиданно удалялся для того, чтобы давать пинки своим двоюродным братьям, или для того, чтобы лакомиться фруктами и пирожными. Великий князь Константин, человек большого ума и глубоких знаний, был чрезвычайно резок и обращался со своим племянником, как с ничего не знающим ребенком. Он называл его «косолапым Сашкой» («Сашкой с медвежьими лапами»), и когда однажды последний за столом со своей медвежьей неповоротливостью перевернул графин с вином, так что вся скатерть стала красной, он воскликнул: «Ишь ты, какого нам поросенка из Петербурга прислали!»

Роман сестры моей бабушки

У бабушки моей была сестра графиня Эвелина Ганская, урожденная графиня Ржевусская, которая, будучи очень молодой, вышла замуж за старого графа Ганского. Он был одним из самых богатых помещиков Волынской губернии и владельцем знаменитого замка Верховня, который считался образцовым произведением архитектуры. Граф, очень ревновавший свою жену, запер ее в эту золотую клетку, где, хотя окруженной всевозможной роскошью, какую могут дать большие деньги, ей совершенно недоставало подходящего для нее общества, так как она видала вокруг себя лишь своих подчиненных (компаньонок, капелланов, библиотекарей и т. д.) и изнемогала от скуки.

В то время ее любимым писателем был Бальзак. Сестра моей бабушки, чрезвычайно начитанная – ведь чтение было ее единственным развлечением, – с истинным вдохновением поглощала произведения Бальзака и задумала вступить с ним в переписку. Ее старый муж не препятствовал этому литературному развлечению и видел в этом кокетство ума да, я сказала бы, в этой рассудочной любви к незнакомому лично человеку, которого она не должна была увидеть, средство отвлечения от какой-либо менее идеальной любви, которую более опасный, реальный соперник мог бы вызвать в ее сердце. Он только поставил условием, чтобы письма его жены не были подписаны ее именем и чтобы Бальзак не узнал, кто она такая. Раз в неделю лакей отправлял письмо Бальзаку и доставлял ответ, приходивший в Бердичев на условное имя до востребования. Эта переписка продолжалась много лет – точно не могу определить их числа. Я только знаю, что многие из этих писем фигурируют в романах Бальзака, как, например, в романах «Лилия долины» и «Урзула Мируэ».

Проходили годы. Старый супруг тяжело заболел; с ним случилось несколько ударов, приведших его к полному параличу. Поехали в Петербург для консультации с лучшими авторитетами, которые посоветовали австрийский курорт, и графиня вместе с бедным парализованным и их восьмилетней дочерью уехали в Вену. Однажды сидела она возле своего неподвижно лежавшего в кресле, утратившего уже дар слова супруга, жизнь которого проявлялась лишь в живом, колющем взгляде, как вдруг она услыхала крик; это был голос ее ребенка. Она бросилась по направлению крика и увидела, что маленькая Анна, игравшая с обручем, упала в бассейн фонтана. Прохожий бросился вслед за ней и спас дрожащее от холода и страха дитя, передал его матери и представился, это был Бальзак!

Здесь начинается роман, который с этой минуты перестает быть чисто рассудочным, роман на глазах парализованного, который мог только взглядами выражать свой протест. Бальзак стал неразлучен с супружеской четой, сопутствовал ей в Петербург, где перед возвращением на Украину они задержались на продолжительное время. Бальзак хлопотал об аудиенции у императора Николая I, в которой ему тем не менее было отказано, а общество, восторгавшееся его книгами, было по отношению к нему чрезвычайно сдержанно. Это было в то время, как он произнес свою известную фразу: «Я получаю пощечину, предназначенную Кустину». Граф Кустин был год назад чрезвычайно тепло принят в Петербурге при дворе и в обществе и издал книгу, в которой весьма нелестно, между прочим, отозвался о Бальзаке.

Николай I сказал: «Я ничего о нем больше знать не хочу», и все двери оказались для Бальзака закрытыми.

Из Петербурга Ганские все время в сопровождении Бальзака уехали в свое поместье, где сестра бабушки моей вскоре потеряла своего мужа и вышла замуж за своего полубога. Эта связь была тем не менее кратковременной. Они уехали в Париж, где она купила себе большой дом, но год спустя Бальзак в нем же умер. Улица поныне носит его имя.

Я часто затем видела сестру моей бабушки в ее доме, который походил на полный благоговения памятник Бальзаку. Она жила там со своей единственной дочерью и ее супругом графом Георгием Мнишек, последним потомком рода Мнишек, к которому принадлежала и знаменитая Марина Мнишек, вышедшая замуж за Лжедмитрия. Оба брата, Георгий и Леон, Мнишек были владельцами Вшиневцов, где Лжедмитрий сочетался браком с Мариной (я была там ребенком и помню еще и теперь золотой экипаж молодоженов). Супруга Леона Мнишек, урожденная Потоцкая, была владелицей Ливадийского дворца, находящегося в Крыму и впоследствии проданного ею Александру II. В этой царской резиденции умер Александр III.

Я вспоминаю теперь о едва ли не единственном стихотворении, написанном Бальзаком в шутку своей жене, стихотворении, часто цитируемом в нашей семье. Прошло более 50 лет с тех пор, как я его слышала, и могу привести его лишь в выдержках, и если в нем встречаются ошибки в стихосложении, то это, вероятно, более моя вина, чем Бальзака.

La Polonaise

Если я сказала, что это стихотворение было едва ли не единственным стихотворением Бальзака, то я ошиблась. Помню, в 1857 г. я часто видела мою тетю, лежащей в кресле под прекрасным портретом работы Бакиарелли, знаменитого итальянского художника, бывшего при дворе короля Станислава Августа. Портрет этот изображал отца моей тетки, графа Адама Ржевусского – польского посланника при саксонском дворе, «красавца Ржевусского», как его называли в мемуарах того времени. Его двоюродный брат Северин Ржевусский вместе с Потоцким и Браницким подписали договор в Тарговицах, по которому Польша перешла к России.

Я видала у моей тетки старую, поблекшую гравюру, изображавшую его. Эта гравюра была ее первым подарком Бальзаку после их встречи в Шёнбрунне, и на ней я видела следующее рукою Бальзака написанное четверостишие:

Три современные леди Годивы

Моя бабушка и жена Бальзака имели еще третью сестру, состоявшую в первом браке за графом Собанским. От этого брака происходит княгиня Сапега. Ввиду того что сестра моей бабушки очень рано овдовела, она вышла замуж за полковника Чирковича, вице-губернатора Крыма. После его смерти уже пятидесяти лет она вступила в третий раз в брак с писателем Жюлем Лакруа, братом библиофила Якова, составившего, между прочим, жизнеописание Николая I.

В 20-х годах сестра моей бабушки вместе со своим вторым мужем жила в Крыму. Она была необычайно красива. Генерал-губернатор всего юга России граф де Вит страстно в нее влюбился, и она на этом основании в течение многих лет разыгрывала роль вице-королевы Крыма.

Княгиня Воронцова, урожденная княжна Браницкая, и госпожа Нарышкина, урожденная Потоцкая, обе необычайные красавицы, были ее близкими и неразлучными подругами. В хронике тогдашних дней сообщаются совершенно фантастические сведения об этих трех дамах. Между прочим, эти современные леди Годивы, как рассказывают, в ясную лунную ночь совершили поездку верхом в костюмах Евы до ее грехопадения. В английской балладе говорится, что тот любопытный, который посмел взглянуть на леди Годиву, ослеп. Такая кара не постигла тех многих любопытствующих в Крыму, когда мимо них проскочила галопом эта ночная кавалькада. Еще слыхала я о них в моей юности следующее: эти три дамы сходились изредка с какой-то таинственной особой, французской эмигранткой. О религиозности и добрых делах этой особы ходили слухи по всему Крыму. Но она избегала говорить о своем прошлом; ее же прислуга тайком передавала, что она носила постоянно полосу из оленьей шкуры на теле, на груди, и что она эту полосу не снимала даже сидя в ванной. После ее смерти выяснилось, что этой оленьей шкурой она скрывала обесчестившее ее клеймо на плече, выжженное палачом. Как бы то ни было, в Крыму распространился слух, что усопшая была прославленная де Ла Мотт[4], печальная героиня истории с ожерельем королевы. Она обитала в зеленом доме, в Кореизе, поместье князя Юсупова, и туристам показывают ее гробницу в Старом Крыму.

Веве в 1868–1869 гг

В 1868–1869 годах была я вместе с великой княгиней, супругой великого князя Константина в Монтрэ. В то время великие княгини путешествовали не так часто, как теперь. Каждое пребывание их за границей считалось большим событием, о нем писалось в газетах, как будто это представляло общий интерес. Высокие путешественники были окружены большой роскошью, ездили в сопровождении большой свиты, швыряли деньгами. Гофмаршалом, назначенным для сопровождения великой княгини, был финляндский адмирал барон Бойе; кроме того, ее сопровождал врач, доктор Михайлов и пианист Кюндигер. Великая княгиня везла с собою собственный рояль, так как ни на каком другом играть не хотела. Можно себе представить удивление, вызываемое на каждом вокзале этим громоздким предметом. Для прислуживания ей сопутствовало 15 человек. Четыре горничные, из которых главная носила звание камердамы, что равнялось почти фрейлине; она была вдовой лейтенанта. Затем следовали массажистка, камердинер-парикмахер, камердинер-хранитель драгоценностей, два лакея и кавказец, унтер-офицер – полуслуга, полувоспитатель великого князя. У барона Бойе был свой собственный камердинер. Баронессу Роткирх, подругу великой княгини, сопровождала, так же, как и меня, собственная камер-дама.

К особам, бывавшим особенно часто в Монтрэ, в вилле Ришелье у великой княгини, принадлежал Дон Карлос, претендент на испанский престол. Он жил со своей многочисленной свитой на соседней вилле. Свита его состояла из испанских легитимистов под названием «Blancs d’Espagne»[5]. Дон Карлос был тогда очень красив, тип романтического авантюриста. Часто проезжал он мимо нас на своем прекрасном белом коне, в черном плаще, в красном, так идущем к цвету его лица баскийском берете. Он был обыкновенно окружен многими своими единомышленниками, из которых мне были знакомы его капеллан и его учитель фехтования.

Принц Вильгельм Прусский, ставший впоследствии императором Вильгельмом II, и его брат Генрих провели также осень, вместе со своим воспитателем Гинц-петером и его женой, в Кларансе. Они иногда посещали великую княгиню (которую они называли тетя Санни) и ее двоюродного брата – Вячеслава, но ввиду того, что она была значительно развитее и более успевавшей в науках, чем они, отношения между детьми не были никогда интимными. Принц Вильгельм был очень живым мальчиком, остроумным, всегда готовым на веселую шутку, самоуверенным. Принц Генрих, в противоположность ему, был скромен, застенчив и держался всегда в тени.

В Hotel Monnet, в Веве, было много русских, между прочим, князь Андрей Трубецкой с супругой, урожденной Смирновой, князь и княгиня Шуваловы с детьми, с которыми я часто сходилась; старшая дочь вышла замуж за князя Долгорукова, впоследствии ставшего обер-гофмаршалом двора. Вторая дочь повенчалась с казацким офицером Орловым, сын которого – Иван Орлов – в начале революции был жестоким образом убит казаками. Третья дочь, София, стала женой графа Бенкендорфа, последнего посла в Лондоне. Маленькая Миньона, общая любимица, вышедшая впоследствии замуж за Андрея Бобринского, была тогда очаровательной шестилетней девочкой.

Большим наслаждением было для меня также общение с княгиней Бирон, урожденной княжной Мещерской. Она была чрезвычайно добра ко мне и постоянно приглашала к себе. Великая княгиня, супруга великого князя Константина, была очень дружна с княгиней Бирон, часто с ней виделась и радовалась ее хорошему отношению ко мне.

Я была тогда вся под впечатлением русского романа, обратившего тогда на себя внимание, – «Ледяной дом», в котором описывалось соперничество двух государственных деятелей того времени – чужестранца Бирона и национального героя Волынского.

Я теперь не думаю, чтобы Иоанн Эрнст Бирон был более жестоким, чем его современники. Он был – дитя своего времени, а это было жестокое время. Если костры священной инквизиции пылали во всех городах Испании и Италии, если после столетий культуры в Нюрнберге «железная дева»[6] пробуравливала объятиями своих соотечественников, если прекрасная Франция и веселая Англия управлялись ужасными судами, мудрено ли, что Россия, отставшая на много лет, применяла кнут, семихвостку и червертование? Но тогда я возмущалась Бироном. Я читала, что он желавших его предать украинских делегатов (посланных) велел обратить в ледяные статуи. Их обливали водой в морозную январскую ночь, пока они не обратились в ледяные глыбы. Это контраст к факелам Нерона. Я была в ужасе от этих описаний и представляла себе потомка Иоганна Эрнста Бирона, этого ужасного фаворита императрицы Анны Иоанновны, грубым, жестоким ребенком, и я была почти разочарована при виде маленького Бирона, этого благовоспитанного, нежного мальчика, в черном бархатном костюме, с мягкими чертами симпатичного лица, со всей его изящной внешностью. Он был чрезвычайно привязан к своей матери, был очень хорошо воспитан и приветлив со всеми. Я не могла никак себе представить, что это – отпрыск человека, тиранизировавшего всю Россию, украинцев и жителей Дона. Я была уверена, что этот лоск был только внешним и что я скоро наткнусь на черты варвара. Весь двор великой княгини знал об этих моих предположениях, и, когда я возвращалась от Биронов, меня обыкновенно встречали одними и теми же вопросами: «Ну, как на этот раз с великими психологическими наблюдениями? Укусил ли кого-нибудь молодой Бирон, вставил ли кому-нибудь булавки в сиденье или выколол глаза кошке? Какую жестокость он совершил?»

И каждый раз я должна была признаваться, что юный Бирон не совершал ничего противоречащего его хорошему воспитанию, и великая княгиня, очень его любившая, ставила его постоянно в пример своему сыну Вячеславу, которого его дядька, унтер-офицер, кавказец, конечно, не мог научить утонченным манерам.

53 года прошло с тех пор, как я предавалась этим моим психологическим наблюдениям. Между тем за это время я часто в жизни встречалась с принцем Бироном, видела его юношей, зрелым мужчиной, и всегда встречала в нем те же черты, которые я замечала у него в детстве: его вежливость, приветливость, доброту. Я имела также случай познакомиться с его женой и испытать на себе обаяние его личности. Вторая жена принца Бирона была урожденной Жанкур, дочерью маркиза де Жанкура, одного из благороднейших людей Франции, и ее салон в течение 25 лет считался необычайно изысканным.

Что касается воспитания маленького великого князя, то его несчастный воспитатель во время нашего пребывания в Лейпциге так напился в трактире, что студенты принесли его бездыханное тело в ярмарочный барак, где они его показывали за деньги, сделав надпись: «Казак и Олень» (к несчастью, он был в национальном костюме). В этом виде нашел его барон Густав фон Герсдорф, камергер короля Саксонии, прикомандированный к особе великой княгини.

По поводу Густава фон Герсдорфа вспомнилось мне маленькое происшествие, вызванное юным Вячеславом при саксонском дворе. Великая княгиня гостила несколько дней в Дрездене, у короля Иоанна Саксонского (отца короля Саксонского Альберта). Перед завтраком мы все собрались в одном из залов. Маленький восьмилетний великий князь спросил о чем-то фон Герсдорфа, который ему шутя ответил: «Как прикажете – ведь вы господин, а я слуга ваш», чего, конечно, умно было бы не говорить ребенку. Собирались к столу, и юный великий князь вдруг крикнул резким голосом, указывая пальцем на фон Герсдорфа: «Мама, погляди, слуга тоже сел за стол». Все обратили изумленные взгляды на ребенка. Великая княгиня покраснела и в ужасе воскликнула: «Вячеслав, ты с ума сошел? Перестанешь ты говорить глупости!» – «Но, мама, я ведь не говорю глупостей! Это – правда! Он мне сам сказал, что он – слуга».

Смущение охватило всех, и бедный фон Герсдорф стал застенчиво давать разъяснения.

Моя первая любовь

Отец мой был назначен сенатором первого административного Департамента, и моя мать уехала с моей сестрой и мною на зиму в Париж.

Чаще всего мы посещали дом русского посланника в Париже – барона Будберга, интимного друга и товарища моего отца. Я брала уроки танцев и стала постоянной приятельницей Мими Будберг и ее братьев Петра, Теодора и Александра. Баронесса Будберг вышла впоследствии замуж за князя Виктора Гагарина. Уроки танцев происходили попеременно то в русском посольстве, то в Тюильри у герцогини Тахер де Ла Пажери, муж которой был обер-гофмейстером двора. Между нашими танцорами, 16—20-летней молодежью, были многие из тех, с которыми я впоследствии встречалась в жизни. Там был Митя Бенкендорф, чья мать во втором браке была за маркизом д’Аш и жила в то время в Брюсселе. Она часто приезжала в Париж, навещать воспитывавшегося там сына. Был там также и маленький Карл Алменда, морганатический внук Карла Баварского, которого я впоследствии часто встречала в Петербурге, как секретаря посольства. Затем там находился граф Евгений фон Валднер-Фрейд-штейн, происходивший из высокопоставленной эльзасской семьи, и Александр Апноний, мать которого была урожденной Бенкендорф. Из молодых девушек были: Нинель Агвадо, впоследствии герцогиня Монмаренси, мадемуазель де Бассано и леди Мери Гамильтон, впоследствии княгиня Монако, а ныне княгиня Фестетиц. Постоянным посетителем домов Будберг и Тахер де Ла Пажери был советник посольства граф Эбергарт фон Сольмс-Сонневальде. Сорокапятилетний, высокий, стройный блондин, он обладал изысканной внешностью, был прекрасным танцором и охотно был с нами, самыми младшими в этом обществе. Он часто со мною танцевал, что мне очень льстило, и я проводила с ним время охотнее, чем с другими вышеназванными кавалерами. При его приближении меня охватывало большое волнение, я краснела, и будбергская молодежь скоро подметила, как меня очаровал Сольмс, и не скупилась, по отношению ко мне, в насмешках. Однажды молодежь дошла до того, что я залилась слезами, что ее чрезвычайно испугало, и она, предоставив меня моим страданиям, начала о чем-то в уголке перешептываться. Когда граф Сольмс подошел пригласить меня на тур вальса, он заметил мои красные, опухшие глаза и участливо спросил меня о причине моей печали. Я очень покраснела, и глаза мои снова наполнились слезами. Он, очевидно, давно заметил то впечатление, которое на меня произвел, и это, в одно и то же время, и льстило, и забавляло его. Он был особенно внимателен ко мне, и я вернулась домой совершенно очарованной. Но всю ночь я не смыкала глаз.

Прошли недели, уроки танцев окончились. Я продолжала тайком боготворить Сольмса, и он поддерживал мое все более разгорающееся чувство всевозможными знаками внимания, посылал мне конфекты, приносил нам билеты в театр и, наконец, преподнес мне веер, расписанный его рукою, которым я восхищалась более, чем всеми произведениями старых и новых мастеров. Мне хочется о нем подробнее поговорить. Как младший член многочисленного семейства, старший сын которого являлся владельцем майората, вступил он в конногвардейский полк, наделал долги и должен был бросить службу в полку. Без всяких средств уехал он в Дрезден изучать живопись, жил там чрезвычайно бедно и зарабатывал хлеб насущный писаньем портретов. Когда его дядя умер, оставив ему небольшое наследство, его родственники доложили кое-что, чтобы дать ему возможность пойти по дипломатической части. Он был деловит, хорошо выглядел, и его старинное имя обеспечивало ему хорошие связи. Он скоро сделал блестящую карьеру.

В то время в прусском посольстве в Париже работали люди высокопоставленные. Секретарями посольства в Париже были тогда принц Генрих VII фон Рейс, граф Линар и граф Гацфельд, бывший впоследствии послом в Лондоне. Все они были охотно приняты при дворе Наполеона III, и флирт императрицы с принцем Генрихом VII фон Рейс был всем известен. Однажды, когда мы в саду посла, у Будбергов, играли в прятки, что давало нам возможность уединяться, граф Сольмс, нежно глядя на меня, сказал: «Если бы я мог вам предложить подходящий для вас дом или вы были бы богатой американкой, подобно невестам моих друзей Линара и Гацфельда, я бы просил вашей руки. При мысли, что вы можете выйти за другого, меня охватывает такая злоба, что я мог бы этого другого задушить. Ах, если бы я имел независимое положение, обеспеченное существование, с какой радостью я взял бы вас себе в жены; а вы, малютка, взяли вы бы меня?»

Когда теперь, спустя 58 лет, я вспоминаю об этом, мне кажется, что это было лишь странной фантазией с его стороны. Но тогда меня, шестнадцатилетнюю, влюбленную, делала счастливой мысль, что он просит моей руки. Я ему ответила, что никогда не выйду за другого, хоть бы я ждала сто лет до тех пор, пока он будет иметь хороший пост и обеспеченное положение.

Всю ночь я провела без сна и под утро меня осенила необыкновенно дерзкая мысль, которая может найти себе оправдание лишь в моей молодости, неопытности и обуревавших меня чувствах. Я схватила перо и написала письмо королю Вильгельму. Я часто видела короля в Вильбаде и в Эмсе, где он несколько раз посетил мою мать. Я и теперь еще вспоминаю, несмотря на долгие, долгие годы, как билось мое сердце, когда я писала это письмо. Содержание его таково:

«Ваше Величество, преклоняясь с благоговением перед особой Вашего Величества, хотела бы я напомнить Вам слова Вашего Величества.

Когда Вы в Вильбадене возложили Ваши руки на мою голову, Вы сказали: „Я надеюсь, что это дитя будет счастливой“. Ваше Величество, я люблю одного из Ваших подданных, графа Эбергарта Сольмса, и он меня также любит. Единственным препятствием нашему союзу, нашему счастью служит то обстоятельство, что мы оба без средств. Вчера граф мне сказал, что если бы он имел независимое положение, он сделал бы мне официальное предложение. Ваше Величество, Вам было бы так легко содействовать нашему счастью. Вы располагаете столькими местами. Назначьте его куда-нибудь, где бы он имел возможность жить совместно со мною и разрешите мне отныне подписываться верноподданной Вашего Величества.

Ни граф, ни мама не знают ни слова об этом письме. Я боюсь, что они очень были бы рассержены, узнав о нем, умоляю Вас, Ваше Величество, не выдавать моей тайны».

На следующее утро, когда я вышла в сопровождении моей камер-фрау[7], я отправила это письмо и ждала последствий моего поступка.

Прошло два месяца, и я начинала думать, даже была исполнена уверенности, что письмо никогда не достигнет своего назначения. Я жила в постоянной лихорадке: давая волю голосу рассудка, я начинала понимать, как неуместен и дерзок был мой поступок. Наконец, однажды нас посетил граф фон Гольц, прусский посланник в Париже, и передал моей матери конверт, полученный им для нее из Берлина. В конверте находились два письма: одно к моей матери, другое ко мне.

Король писал мне следующее:

«Милое дитя, Ваше письмо сердечно меня тронуло, я счастлив, что могу сказать Вам сегодня, что нашел средство сделать Вас счастливой. Я не мог ранее отвечать, так как надо было много обдумать и переговорить с графом Бисмарком. Создался новый пост заведующего делами короля Максимилиана Мексиканского. Этот пост будет предложен графу Сольмсу. Будьте счастливы, мое дитя.

Вильгельм Rex[8]».

Я всегда хранила это письмо старого короля и от времени до времени в умилении его перечитывала.

Среди вещей, разграбленных у меня большевиками, находился и этот документ необычайной душевной теплоты и доброты сердечной, утрата которого для меня чрезвычайно чувствительна.

Граф Сольмс, не находившийся тогда в Париже, был вызван в Берлин, где он получил свое назначение, с удовольствием им принятое. Но вскоре после того в Мексике вспыхнула революция и Максимилиан был застрелен. Таким образом, очевидно, все кануло в воду. Я тяжело заболела. Моя мать очень сердилась на меня за эту историю, особенно же за мое недоверие к ней. Я откровенно написала обо всем своему отцу. Он приехал в Париж, был очень ласков со мной и взял меня с собой в Петербург. Вскоре затем я получила назначение ко двору.

Пятнадцать лет спустя, уже несколько лет овдовевшая, проводила я зиму в Риме, так как мою младшую сестру, перенесшую воспаление легких, послали на юг. Я была там принята очень сердечно тремя родственными мне семьями. Это были, со стороны отца, Хиги и Малатеста и, со стороны матери, герцог фон Ормонта и графиня Таида Ржевусская, которая занимала прелестную квартиру на Пьяцца ди Спанья и имела, как говорят, лучшего повара в Риме.

В этих четырех салонах встречалась я часто с графом Эбергартом фон Сольмс, бывшим немецким послом в Риме. Он был чрезвычайно приветлив ко мне, часто меня посещал, приглашал меня к обеду и хотел во что бы то ни стало писать портрет с моих детей. В один прекрасный день сделал он мне формальное предложение, но я уже не была шестнадцатилетней девочкой; я очень дорожила моим независимым положением, очень восхищалась Россией, любила петербургскую жизнь и не хотела покидать мою родину. Таким образом наш роман пришел к концу. Несмотря на это, мы остались лучшими друзьями, и я постоянно с ним встречалась, проездом в Берлине, где он поселился вслед за потерею им места посла. Он жил в прекрасной квартире, на Брюккеналлэ, и дом его был чрезвычайно гостеприимным. В последний раз видала я его в 1913 г. Он был при смерти, прикован к постели и очень обрадовался моему посещению. Два часа находилась я у него, согревала моими руками его холодные как лед руки и ушла от него лишь тогда, когда он уснул. Две недели спустя он умер.

После моего бегства из Петербурга в 1919 г. встретила я у графини Коцебу-Пилар князя Л., любезного, корректного человека старой школы; он был женат на племяннице графа Эбергарта Сольмса. От него я узнала, что он много слышал обо мне от своего дяди. Несколько дней спустя мне почтальон вручил пакет, заключавший в себе портрет графа Сольмса, вид замка Зонневальде и пачку потемневших писем, обвязанную полинявшей ленточкой, бывшей лет шестьдесят тому назад голубой. Прочитав с большим волнением эти письма ранней юности моей, я сожгла их одно за другим. Кончаю словами поэта:

Придворная дама

Это четверостишие, посвященное нам, придворным дамам, обаятельным салонным поэтом графом Фредро, прекрасно характеризовало наше положение при дворе. Как некогда весталки, были мы подчинены очень строгим правилам, и тем не менее пользовались полною свободой; это противоречие часто встречалось и в других вещах в нашем пространном отечестве.

Нам строго воспрещалось принимать в своих апартаментах мужчин, исключая близких родственников. С другой стороны, мы пользовались свободой и за нами не было никакого надзора. Экипаж денно и нощно находился в нашем распоряжении, и лакей в ливрее должен был нам сопутствовать в виде охраны. В то время двор отличался особенным блеском, лучи которого падали на всех близко к нему стоявших.

Тогдашняя императрица Мария Александровна, урожденная принцесса Гессенская, имела пять придворных дам. Две фрейлины Бартеневы – толстая Паулина и худенькая Надин, как их называли, затем баронесса Нина фон Пилар, которая жила в Зимнем дворце вместе со своей теткой, статс-дамой графиней Тизенгаузен. Младшими придворными дамами были княжна Мещерская и m-lle Саша Жуковская, обе дочери писателей. Отец первой был писатель Мещерский, отцом второй – знаменитый поэт Жуковский, которому Николай I поручил воспитание сына своего, впоследствии императора Александра II.

Жуковский предался делу воспитания наследника со всей теплотой сердца своего и силой своего гения. Он изложил императору программу занятий и воспитания и начал это изложение следующими словами: «Единственное наказание, которое я могу применять к наследнику, – это выражение неудовольствия его родителям, и величайшей наградой для него должно служить удовлетворение родителей его успехами и его поведением».

Обе придворные дамы, княжна Мещерская и m-lle Жуковская, бывшие немного старше меня, приняли меня очень сердечно, и я привязалась к ним со всей откровенностью моей молодости. Княжна Мария Мещерская была красавицей. В ней было что-то восточное, и ее большие бархатистые глаза очаровывали сердца всех. Саша Жуковская, голубоокая блондинка со свежим цветом лица, была германского типа. Одна была страстной, другая сентиментальной натурой. Обе пользовались исключительным успехом, и стихи Фредро были посвящены преимущественно им. Что касается меня, то мое сердце не было свободно, оно было крепостью, хорошим стражем которой было мое воспоминание.

Я была тогда совершенно опьянена моей свободой, ведь я только что вышла из своей детской и чувствовала себя, как должен чувствовать прапорщик при получении высшего чина. Я проводила большую часть времени в верховой езде. To я сопровождала великую княгиню, бывшую страстной наездницей и также умевшую прекрасно править четверкой лошадей или тандемом, то вместе с Сашей Жуковской и Марией Мещерской в сопровождении адъютантов императора и великих князей совершала я верховые прогулки, что нам не было запрещено, с предупреждением, чтобы никто из этих адъютантов не переступал порога наших дверей.

Связывающим звеном между Марией Мещерской и мной был также дом княгини Бетси Барятинской, где мы каждый вечер встречались. Мария Мещерская была племянницей княгини, князь же был моим дядей. Оба брата Мещерские были очень знатного рода, страшно богаты и охотно приняты при дворе. Они командовали гвардейскими полками Преображенским и Кавалергардским. Два года назад умерла в Лозанне их сестра, княгиня Леонида Сайн-Витгенштейн, 104 лет от роду. Ее старший брат, фельдмаршал князь Александр, близкий друг Александра II, был назначен наместником Кавказа после того, как там благодаря принятым им мерам был заключен мир. Журналисты того времени приписывали ему помимо его личной храбрости стратегический талант, и он считался прекрасным администратором.

Моя старшая кузина Барятинская, стройная, элегантная, вышла впоследствии замуж за брата министра Извольского, а затем, после его смерти, за своего кузена князя Ивана Барятинского. Ее сестра маленькая Бетси была прелестным курчавым ребенком. Она вышла замуж за графа Павла Шувалова, вскоре затем умершего, так что она очень рано овдовела. Если в мирное время в столице много говорилось о ее блестящих раутах, о ее благотворительности, то во время войны имя ее произносилось с большой признательностью: она была неутомима в своей деятельности в санитарных поездах. Тысячам солдат оказывала она помощь. Когда разгорелась революция, она должна была испить до дна горькую чашу неблагодарности. Мой кузен Александр Барятинский, элегантный красивый кавалергард, большой спортсмен, образец джентльмена, был моим другом и остался им до самой смерти. Я оплакивала его, как родного брата.

Обе придворные дамы, блондинка и брюнетка, внушили великим мира сего глубокую страсть к себе. Блондинка – великому князю Алексею, брюнетка – наследнику, будущему императору Александру III. Он даже хотел ради нее отказаться от престола. Но его объяснения с родителями привели к тому, что его отправили в Данию. Оттуда вскоре пришло известие о его помолвке с принцессой Дагмарой. Он не должен был сожалеть об этом, так как ему на долю выпало большое супружеское счастье, так редко встречающееся у коронованных особ.

Княжна Мещерская должна была покинуть двор, и ее старая тетка княгиня Чернышева взяла ее с собой путешествовать. В Париже она познакомилась с Павлом Демидовым князем Сан-Донато, бывшим лучшей партией в России. Он смертельно в нее влюбился, сделал ей предложение, которое ею и было принято. Год спустя она умерла после родов сына, Элима, ныне русского посланника в Греции. Я никогда не могла смотреть на Элима без волнения, так как я находила в нем прекрасные черты и взгляд его покойной матери, бывшей в Петербурге моим первым другом. Он унаследовал поэтический дар своего деда, и в собрании его стихотворений «Заблуждения» есть очень глубокие и звучные стихи.

И m-lle Жуковская благодаря ее роману должна была покинуть двор. Великий князь Алексей, подобно своему брату, сделал попытку получить согласие на брак, но его не получил и был выслан в Америку. Думали, что это излечит его от его страсти. От их тайного сожития родился сын, получивший имя граф Белевский. Он женился впоследствии на княжне Трубецкой, дочери княгини Лизон Трубецкой (подруги Горчакова и Тьера).

Саша Жуковская вышла впоследствии замуж за офицера саксонского кавалергардского полка барона фон Вермана и умерла в Висбадене пятнадцать лет спустя.

Великая княгиня Елена

Общество того времени, о котором я говорю, времени моей молодости, было изысканно и чрезвычайно немногочисленно. Только немногие дома старинных, знатных родов имели преимущество принимать у себя двор. Царская семья состояла тогда только из царской супружеской четы, наследника с супругой, великой княгини Елены (тетки государя), великого князя Константина и его супруги. Кроме того, надо еще назвать великого князя Николая Николаевича старшего, супруга которого совершенно отрешилась от общества, предалась религии и окружила себя епископами, священниками и монахами. Было не более двадцати домов, которые посещала царская семья. К этим домам принадлежали обе семьи Барятинских, княгиня Кочубей (интимная подруга германской императрицы Августы, супруги императора Вильгельма I), князь и княгиня Воронцовы, Апраксины, Шуваловы, граф и графиня Адлерберг (министр двора), граф и графиня Стенбок-Фермор, брат моей бабушки граф фон дер Борх (обер-церемониймейстер), женатый на графине Лаваль (она происходила из французской эмигрантской фамилии, была владелицей одного из красивейших дворцов на берегах Невы), граф и графиня Орловы-Давыдовы и затем граф и графиня Воронцовы-Дашковы. Последний был близким другом Александра III, и дом его был особенно любим молодежью, боготворившей графа. Затем я назову еще три балтийские фамилии, занимавшие большое положение при дворе, но породнившиеся с русской аристократией: Мейндорфы, Палены и князь и княгиня Ливен.

Духовным центром русской столицы был тогда, несомненно, двор великой княгини Елены. Она была принцессой Вюртембергской и вдовой великого князя Михаила, брата императора Николая I. Она жила то в своем прекрасном дворце на Каменноостровском, то в своем прелестном доме в Ораниенбауме. Зиму же она проводила в Михайловском дворце. Это самый большой и роскошный дворец в столице, теперь в нем находится музей императора Александра III[9]. Во всех этих своих резиденциях она отличалась одинаковым гостеприимством, расточаемым ей не только по отношению к двору или к высшей аристократии, но и по отношению ко всему выдающемуся, в духовном смысле, в Петербурге. Политические деятели, художники, ученые были ее желанными гостями. Она имела большое влияние на своего племянника Александра II и принимала личное участие в освобождении крестьян. Благодаря ее либеральным взглядам консерваторы того времени называли ее «красной тетей». Многие учреждения имени великой княгини Елены появились благодаря ее содействию, как, например, консерватория, давшая нам столько больших музыкантов. Затем «Охрана матерей» – большое благотворительное учреждение, материально ею поддерживаемое. Все большие политические деятели ее времени, как то: князь Горчаков, Юрий Самарин, министр финансов фон Рейтерн, князь Черкасский, Валуев, Победоносцев, знаменитый обер-прокурор Святейшего синода, князь Дмитрий Оболенский, граф Александр Кейзерлинг, знаменитый ученый Карл Эрнст фон Байэр, теолог Осинин – часто ее посещали. Все принимаемые великой княгиней Еленой отличались своим духовным обликом, и разговоры их не были никогда бессодержательны. У нее можно было слушать Кони и Спассовича, двух молодых с большим будущим криминалистов, которые не раз излагали интересные процессы, или же слушать рассказы о Тибете и об Индии из уст только что вернувшегося оттуда путешественника, много там видавшего и пережившего. Гениальный Рубинштейн играл на рояле. Любимые публикой немецкие и французские артисты (немецкий театр был закрыт Александром III) играли или устраивали костюмированный бал в одеяниях давно исчезнувшей эпохи. Иногда играли в «секретаря», и в этой игре большей частью принимали участие жена португальского посла графиня Мойра, французский посол барон Карл де Талейран, Щербачев, граф Фредро и сама великая княгиня, отличавшаяся блестящим остроумием. Император Александр II, очень уважавший свою тетку, любил эту игру, но не принимал в ней участия. Он добродушно улыбался, и его очень забавляли остроумные надписи на маленьких записках, в которых, конечно, не встречалось ничего двусмысленного, ничего могущего кого-либо задеть.

Вспоминаю я целый ряд чтений в Михайловском дворце, в котором однажды принимала участие Эдит фон Раден, прочитавшая книгу баронессы фон Обер-кирх, которая сопровождала императора Павла в Версаль, куда он с супругой, будучи наследником, поехал под именем графа дю Нор. Книга эта полна живых, подробных описаний жизни Людовика XVI и супруги его Марии-Антуанетты и была по поручению великой княгини Елены переведена с немецкого на французский язык. Эти чтения настолько интересовали императора Александра II, что он не пропускал ни одного вечера. Великая княгиня была очень расположена к моему отцу и перенесла это расположение и на меня, содействуя моему приему при дворе. Дочь ее, великая княгиня Екатерина, вышедшая замуж за герцога Мекленбург-Стрелица, жила в прелестном китайском дворце в Ораниенбауме, представлявшем собой образец искусства XVIII века. Я воздерживаюсь от его описания, так как он был уже неоднократно описан. Есть специальные альбомы со снимком этого возведенного аристократией храма искусства, дающие возможность широким кругам с ним ознакомиться. И в Ораниенбауме были большие приемы. Из иностранцев генерал фон Швейниц и принц Генрих VII Рейс были ближе всего к герцогской чете, также близки были принц Людвиг фон Аренберг, австрийский военный атташе, брат которого, принц Август фон Аренберг, – главный член этого французского рода.

Принц Людвиг был убит двумя крестьянами, прислуживавшими у него на кухне. Подобно сицилийским бандитам, эти крестьяне пошли предварительно ранним утром в церковь помолиться Божией Матери и получить от нее благословение на это страшное дело. Эти «верующие» крестьяне – достойные предки большевиков.

Великая княгиня умерла около 1875 г., и с нею исчезла одна из благороднейших личностей того времени. Ее внучка, принцесса Елена фон Альтенбург, продолжала семейные традиции, обращая особенное внимание на музыку и на благотворительность. И она должна испытывать теперь горькую судьбу изгнанницы.

Великий князь Николай Константинович

«Таинственные личности XVIII века»[10] – так звучит заглавие книги Карновича. В этой книге говорится о людях, о делах которых мнения разделяются и личности коих еще не вполне выяснены, как, например, Калиостро, шевалье Эон, княжна Тараканова и другие. Я в свою очередь хотела бы поговорить об одной личности, которую я хорошо знала с дней ее юности и которой будущий историк скорее предоставит место в царстве легенд, чем в истории. Я говорю о великом князе Николае Константиновиче, который, после тридцатилетней ссылки в Сибири и в Бухаре, умер в прошлом году. Об этом великом князе существуют разноречивые мнения: одни считают его жертвой своих либеральных идей, другие приписывают ему самые страшные преступления, третьи считают его филантропом и ученым. Во всяком случае – факт, что сарты[11] чтили в нем благотворителя их страны, так как он затратил большую часть своего состояния на устройство скромных водяных бассейнов, которыми он пустынную почву Ферганы обратил в плодородную.

Он был старшим сыном великого князя Константина; я уже говорила о нем в моих мемуарах и знала его еще мальчиком. Как-то летом 1865 года в Павловске, когда я только впервые появилась при дворе, я проснулась утром от ужасного лая собак, сквозь который мне слышалось жалостное блеяние. Я подбежала к окну и увидела следующее: несчастная маленькая овечка была привязана к одному из деревьев в парке, а великий князь Николай Константинович травил трех огромных бульдогов на несчастное животное. Вся дрожа, побежала я к моей старшей подруге, графине Комаровской. Она была так же, как я, возмущена, бросилась к полковнику Мирковичу, воспитателю великого князя. Когда он появился на месте происшествия, бедная овечка лежала вся в крови, а великий князь казался очень доволен своим делом. В ответ на упреки своего воспитателя он только пожал плечами. Великий князь Николай Константинович был тогда очень красивым юношей, с прекрасными манерами, он был хорошим музыкантом и обладал прекрасным голосом. Он хорошо учился. Родители его баловали, особенно его мать, чрезвычайно им гордившаяся.

Проходили годы. Великая княгиня попыталась устроить брак своего сына с прелестной принцессой Фредерикой Ганноверской, но последняя была влюблена в адъютанта своего отца барона Павла фон Рамингена, за которого она впоследствии вышла замуж.

Я вышла замуж за графа Николая Клейнмихеля, бывшего полковником Преображенского гвардейского полка, и редко встречалась с великим князем Николаем Константиновичем. Он стал меценатом и, под руководством директора музея Григоровича, давал большие суммы на закупку картин и антикварных вещей. Много говорили об его связи с американкой, кокоткой Фанни Леар, написавшей очень интересную книгу об этом времени.

После моего замужества моя сестра заняла мое положение при великой княгине и собиралась с нею ехать в Штутгарт на свадьбу великой княжны Веры, выходившей замуж за принца Вюртембергского. Когда сестра пришла со мной проститься, она рассказала мне, что в Мраморном дворце похищены при помощи какого-то острого орудия три крупных бриллианта с иконы, подаренной императором Николаем I своей невестке. Придворные и слуги были чрезвычайно этим взволнованы. Никого и всех подозревали, полиция непрерывно пребывала во дворце. Была назначена большая награда за поимку преступника. Икона эта находилась в комнате великой княгини, куда имели доступ только врачи, придворные дамы и два главных камердинера. Великая княгиня уехала в Штутгарт, после чего вскоре разыгралась драма. Во главе департамента полиции была тогда одна из выдающихся личностей России: граф Петр Шувалов, принимавший участие в Берлинском конгрессе. Это был приятный человек, чрезвычайно зоркий, притом очень благожелательный и справедливый. Я никогда не слыхала, чтобы он к кому-нибудь был несправедлив. Но, вследствие разногласий на политической почве, между ним и великим князем Константином Николаевичем установились неблагожелательные отношения.

Граф Шувалов был за необходимость союза с Германией, великий князь, будучи славянофилом, ненавидел высшие слои общества, был демократом, как это часто бывает с принцами, желающими равенства для всех, под условием, чтобы за ними все-таки оставались данные им преимущества. Я вспоминаю об одном столкновении этих двух государственных деятелей в Государственном совете. Речь шла о балтийских провинциях. Великий князь поддерживал русификацию их до крайности, Шувалов придерживался противоположного мнения. По окончании заседания великий князь ядовито сказал: «До свидания, господин барон». Граф Шувалов низко поклонился и ответил, не менее ядовито, по-польски: «До свидания, ясновельможный пан», что служило намеком на ту политическую роль, которую молва несправедливо приписывала великому князю в 1862 году, в бытность его в Польше.

После кражи в Мраморном дворце Шувалов прибыл к великому князю. Как он мне лично передавал, его намерения были самые благожелательные. Он хорошо знал, что ему придется разбить сердце отца, и душа его была исполнена сочувствия. Весьма бережно сообщил он великому князю, что полиция уверена в том, что бриллианты похищены Николаем Константиновичем. Он прибавил, что это обстоятельство должно во что бы то ни стало быть заглажено и что он нашел лицо, согласившееся за большую сумму денег взять на себя вину. Он умолял великого князя исполниться к нему доверия и содействовать ему для избежания скандала. Великий князь не понял добрых намерений Шувалова и, обругав его, сказал: «Вы все это изобрели лишь для того, чтобы распространять клевету о моем сыне, ваша жажда мести хочет его обесчестить. Я позову Николая, и посмейте в его присутствии повторить ваши обвинения». Шувалов стал тоже резок и повторил перед великим князем Николаем свои обвинения. Последний разыграл роль возмущенного, стал очень дерзким с графом Шуваловым, и тот покинул кабинет великого князя, чтобы никогда уже туда не возвращаться.

Почти в то же время арестовали капитана Ворпоховского, адъютанта и неразлучного спутника Николая Константиновича, человека распутного, развратившего великого князя. После недолгих уверток он сообщил, что великий князь передал ему бриллианты с поручением отвезти их в тот же вечер в Париж. Александру II было доложено об этом происшествии, так как далее скрывать его было невозможно. Была назначена комиссия под председательством графа Адлерберга, на которой было решено признать великого князя душевнобольным и одновременно – совершенно непоследовательно – лишить его воинских отличий и звания почетного шефа полка. Много врачей и офицеров было к нему приставлено для надзора за ним, и, так как они были материально очень обеспечены, в их интересах было не желать никаких изменений в положении вещей.

Я имела случай прочитать несколько слов, написанных обвиняемым и оставленных им на письменном столе. Эта записка переходила из комиссии в комиссию, и в ней хотели видеть доказательство его умопомрачения. Это было незаконченное прошение, начинавшееся следующими словами: «Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите и осудите меня, если я безумен, то лечите меня, но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что вы делаете, – жестоко и бесчеловечно». Но над его челом собирались темные тучи. Неосторожные слова, произнесенные им, дошли до императора Александра II, который в них увидел доказательство наличия революционных идей. Было решено сослать его в Сибирь, и охрана его была усилена. Все чаще приходили жалобы и тревожные вести. Говорят, будто во время одного разговора Николай Константинович сказал: «Я надену Андреевский орден, выйду к народу, и народ восстанет и меня защитит». У него тотчас отняли Андреевский орден и сослали в Центральную Азию. В 1881 году император Александр II скончался, и Александр III, всегда питавший антипатию к своему кузену, вступил на престол. Великая княгиня, супруга Константина, получила письмо от сына, к которому было приложено письмо к новому императору. Письмо это гласило: «Ваше императорское величество, разрешите мне, закованному в кандалы, коленопреклоненно помолиться праху обожаемого мною монарха и просить у него прощения за мое преступление. Затем я немедленно безропотно вернусь на место моего заточения. Умоляю ваше величество не отказать в этой милости несчастному Николаю».

Великая княгиня, часто звавшая меня к себе поболтать, со слезами на глазах показывала мне это письмо и ответ на него императора Александра III своему кузену: «Ты недостоин поклониться праху моего отца, которого ты так глубоко огорчил. Не забывай того, что ты покрыл нас всех позором. Сколько я живу, ты не увидишь Петербурга».

Затем великая княгиня показала мне еще записку на французском языке, посланную ей Александром III: «Милая тетя Санни, я знаю, что вы назовете меня жестоким, но вы не знаете, за кого вы хлопочете. Вы послужили причиной моего гнева на Николая. Целую вашу ручку. Вас любящий племянник Саша».

«Можешь ли ты догадаться, что он этим хотел сказать?» – спросила она меня. Я не имела об этом ни малейшего представления, и лишь много времени спустя получила по этому поводу разъяснение от министра народного просвещения, статс-секретаря Головнина, большого друга великого князя Константина. Непоколебимая строгость Александра III была вызвана сообщением ему из Ташкента (где великий князь Николай был интернирован), в котором говорилось – быть может, совершенно несправедливо, – будто Николай Константинович чрезвычайно грубо отзывался о своей матери.

Впоследствии я узнала, что он женился на дочери ташкентского полицмейстера, приняв имя полковника Волынского. Никто не понимал, почему он избрал это имя, я же вспомнила времена нашей молодости и «Ледяной дом» Лажечникова. Артемий Волынский, преследуемым Бироном государственный деятель, был любимым героем Николая.

Мое предположение впоследствии оправдалось. С непоследовательностью, отличавшей все мероприятия, предпринимаемые по отношению к великому князю, император, не признав брака, тем не менее разрешил это сожитие. Значительно позднее узнала я в Париже от принца Альберта фон Альтенбурга, что император возмущен поведением Николая Константиновича, все ниже нравственно падающего: так, например, он хотел заставить свою жену назначить свидание А.П. с намерением, застав их вместе, потребовать у А.П. большую сумму денег за свое молчание. Но жена его не пошла на такую низость, а, отыскав генерал-губернатора Розенгофа, сообщила ему обо всем и просила защиты от мужа. После этого положение великого князя еще более ухудшилось. Когда вступил на престол Николай II, положение Николая Константиновича улучшилось, и он даже получил право распоряжаться своим имуществом. Как я уже сообщила, Николай Константинович был очень любим туземцами за то, что он устроил им водопровод.

Под именем Искандера вступил он во второй брак, от которого у него было несколько детей.

Когда вспыхнула революция, он послал восторженную телеграмму Керенскому с выражением радости по поводу наступления свободы.

Эта телеграмма была воспроизведена во всех газетах.

Это было последнее, что я о нем слыхала.

Мое замужество

В 1872 г. покинула я двор с тем, чтобы выйти замуж за гвардии полковника графа Николая Клейнмихеля. Он был старшим сыном графа Петра Андреевича Клейнмихеля, известного любимца Николая I, в чье царствование он играл такую большую роль. Его жена была статс-дамой старой императрицы Александры Федоровны. Я их обоих никогда не знала, и для меня они являются только историческими личностями.

Мой супруг имел трех братьев: один из них Владимир, флигель-адъютант императора Александра III и командир гвардейского Семеновского полка, был отцом г-жи Эттер и прелестной княгини Орбельяни. Он был женат на известной красавице княгине Екатерине Мещерской, бывшей мне постоянно верным другом. Второй брат Константин, также полковник гвардии, был сначала женат на графине Канкриной, затем на m-lle Богдановой, дочери курского предводителя дворянства. Третий – Михаил был военным атташе в Париже и умер в молодости.

Три сына моей невестки были убиты во время революции. Один командовал в 1917 году эскадроном гвардейских гусаров, и этот красивый 25-летний молодой человек в первые же дни революции был замучен насмерть своими солдатами. Ему выкололи сперва один глаз, чтобы он мог другим видеть трагическую кончину командира Кавалергардского полка графа Менгдена и уланского ротмистра фон Экеспаре. Затем выкололи другой глаз и замучили до смерти, ломая ему пальцы рук и ног, о чем свидетельствовали показания его денщика. Когда несчастная мать явилась на следующий день забрать труп сына, то она нашла лишь окровавленную массу костей и мяса.

Каждый солдат его эскадрона раздирал его тело своими шпорами! Оба моих других племянника, Николай, церемониймейстер двора, и его старший брат Петр, владелец одного из красивейших майоратов в России в Курской губернии, были также убиты, один – матросами в Крыму, другой большевиками на Кавказе. Петр Клейнмихель был женат на дочери известного атамана донских казаков, генерала Шилова. После того, как его дети, подобно многим из нас, лишились всего, они зарабатывают теперь свой хлеб насущный, дочь – в одном из учреждений Красного Креста в Берлине, сын – на какой-то службе в Лондоне.

В 1877 году муж мой получил в командование бригаду, но состояние его здоровья не позволило ему принять этот пост. У него стала развиваться скоротечная чахотка, нас послали в Ментону, где несколько месяцев спустя, к моему глубокому горю, я его потеряла. Я перевезла его труп в Россию, в наше имение, где его предали земле.

Константинополь. 1880 Г

Мой брат был назначен военным атташе в Араб-Та-биа. К концу войны 1877–1878 гг. он был офицером штаба Скобелева; Куропаткин (бывший впоследствии военным министром) был ранен, Скобелев назначил моего брата на место Куропаткина и доверил ему командование корпусом в бою при Чаталдже. Этот бой кончился большой победой для нас. Брат мой был награжден Георгиевским крестом и по докладу Скобелева императору Александру II был назначен его флигель-адъютантом и получил полковничий чин. Ему было тогда всего 27 лет. Он был высокий безбородый блондин и выглядел восемнадцатилетним юношей. Хорошо образованный, он владел несколькими языками; по внешности он походил на аристократа времен Людовика XIV. Он был отмечен в книге Гордона Стори: «With the Russians in Mandchuria[12]». Капитан Камперио в своем описании Русско-японской войны также посвящает моему брату восторженные строки. Мы с братом были в очень близких отношениях, и для меня было большой радостью, когда он пригласил меня сопровождать его в Константинополь…

Мы ехали из Одессы на французском пароходе и остановились на восемь часов в Бургасе. Этой остановкой мы воспользовались для прелестной прогулки верхом вовнутрь страны. Не останавливаясь в Константинополе, направились мы в Буюкдере, резиденцию русского посла, и брат мой, оставив меня в единственной в Буюкдере скверной гостинице, сам направился к князю Лобанову передать ему телеграмму министра иностранных дел. Князь Лобанов знал моего брата с детства. Он принял его чрезвычайно сердечно и пригласил нас обоих переехать к нему. Я провела у него три восхитительные недели; развлечения сменялись одно другим – частые поездки в Константинополь, то на паровой лодке, то на сторожевом пароходе, постоянно стоявшем у здания посольства; то верхом по окрестностям в сопровождении князя Лобанова. Мы провели незабвенные дни у «Сладких вод» Азии и Европы. Я неустанно восхищалась стройными минаретами, уходящими в голубое небо, каюками с их таинственными женщинами, закутанными в вуаль, красивыми лодками с 12 гребцами в шитых золотом крутках, всей этой картиной Востока, опьяняющей каждую художественную душу. Вечера мы проводили у Лобановых, где нас ждал постоянно прекрасный обед, за которым находилось обыкновенно большое общество, так как все холостые секретари, драгоманы, приезжие консулы и т. д. всегда приглашались на эти обеды. Посол был очень гостеприимен, но не со всеми одинаково любезен. Он отличал секретарей посольства от служащих в азиатском департаменте, часто игравших на Востоке большую роль. Должна признаться, что я была несколько смущена, заметив, что на разных концах стола подавались разные вина и даже разные блюда. Впоследствии столь известному драгоману Максимову было поручено князем Лобановым постоянно нам сопутствовать в наших поездках в Стамбул.

Наш кружок состоял из m-me Ону, моего брата, военного агента полковника Веригина и меня. Максимов часто жаловался на то, что князь за столом по-разному относился к своим гостям. M-me Ону, жена посланника, была нашей постоянной спутницей. Она была очень образована, знала хорошо Константинополь и служила нам прекрасным проводником по дервишам, мавзолеям, базарам и памятникам старины. Если бы она была немного красивее и не так кричаще образованной, она была бы более привлекательной. Едва она хотела понравиться мужчине, как она тотчас же всходила на своего Пегаса и поднималась с ним на такую головокружительную высоту, на которую ее партнер, часто бывавший просто вьючной лошадью или даже ослом, не мог за нею подняться. Ввиду того, что со мной она была проще и не подавляла меня своим превосходством, я выносила ее лучше, чем мой брат или полковник Веригин, которому она очень старалась понравиться.

После обеда секретари и драгоманы исчезали; брат мой и Веригин отправлялись либо в клуб, либо в офицерское собрание, а я заканчивала вечер в обществе князя, на балконе с видом на Босфор. Мы много болтали о Петербурге, а иногда он мне читал свои исторические труды, которым он предавался с большим рвением. Его исторические изыскания ограничивались преимущественно концом XVIII века, эмиграцией и царствованием Павла I.

Однажды он рассказал мне свой роман с m-me де Буркенэ. Она была женой его товарища – француза, когда он еще впервые был русским послом в Константинополе. Этот роман кончился для него трагедией, так как m-me Буркенэ внезапно покинула своего мужа и в один прекрасный день без всяких предупреждений появилась у него. Это послужило поводом к большому скандалу. Князь Лобанов лишился места и как честный человек счел долгом посвятить свою жизнь m-me де Буркенэ, что ранее, конечно, не входило в его расчеты. Ввиду того, что она была католичкой, развод был невозможен, но корабли были уже сожжены, – она принесла ему в жертву свое положение в семье и в обществе, и будущее его было загублено. Они два года путешествовали, и она у него умерла. Лобанов вернулся в Россию, вступил в Министерство внутренних дел и был назначен губернатором в Орел. Немного спустя министр земледелия Валуев сделал ему предложение стать его товарищем. После турецкой войны m-me де Буркенэ была забыта, и император назначил Лобанова снова посланником в Константинополь. Тогда еще он не думал о союзе с Францией. Лобанов находился в тесной дружбе с графом Гацфельдом, бывшем впоследствии посланником в Лондоне. Оба они были высоко образованными людьми и симпатизировали друг другу. Графа Гацфельда Бисмарк заставил развестись с женой, с которой он, после оставления им Константинополя, снова сошелся. Мы с братом и князем Лобановым часто рассуждали о Турции, которую Лобанов любил значительно более освобожденных Россией государств. Он отзывался с некоторым пренебрежением о сербских и болгарских братушках. Впрочем, пренебрежительно о них отзывалось тогда все русское офицерство, что я считаю несправедливым, так как долголетние притеснения должны же были влиять подавляющим образом на психику этих народов. Отношения же к туркам после войны были очень сердечны. Русские офицеры и солдаты возмущались, когда в лавках их славянские братья требовали плату за товар: «Как, негодяй, ты требуешь денег у меня, пришедшего сюда положить за вас свою жизнь!»

Константинополь, единственная столица в мире, в которой иностранным женщинам разрешено видеть более, чем мужчинам: все эти тайны Востока, произрастающие и скрывающиеся за деревянными решетками (мушарабисами), доступны лишь женскому глазу; даже турки в этом мало осведомлены, так как они обыкновенно знают лишь то, что творится в их доме и в доме ближайших родственников. Я расскажу о своем посещении Наули-ханум, дочери Мустафы Фациль-паши, брат которого Хедив был так известен своей расточительностью и разорил свою страну, желая устроить достойную встречу императрице Евгении во время открытия Суэцкого канала.

Мустафа-паша был очарован Парижем и сходил с ума по всему, носившему на себе признаки французской культуры. Он воспитал свою единственную дочь на европейский лад. Когда я с ней познакомилась, она была очень элегантной, парижского склада, 28-летней женщиной. Она приняла меня и m-me Ону с нескрываемой радостью. «Какое счастье, – сказала она нам, – говорить с людьми, вносящими в мое одиночество свежую струю европейской культуры». Она заговорила о своих страданиях, жаловалась на оторванность от внешнего мира, давала на наши вопросы подробные ответы и пригласила нас к обеду, за которым прислуживали ей евнухи, в черных одеяниях, так называемых стамбулинах. Эти евнухи держались чрезвычайно торжественно и производили впечатление чего-то среднего между господином и слугой.

«Отец мой, для того, чтобы вырвать меня из тисков рабства, – рассказывала она, – посоветовал мне выйти замуж за его друга Галил-пашу, посланника в Париже, одного из образованнейших и богатейших людей Турции. Несмотря на то, что Галил был на 30 лет старше меня, меня соблазнила перспектива жить в Париже и испытать свободную жизнь европейских женщин. Я вышла за него замуж, и мы покинули Каир, но вместо того, чтобы ехать в Париж на место своего назначения, он меня привез в Константинополь, где у него произошло разногласие с великим визирем, на чьей стороне был и султан. Галил-паша должен был подать в отставку, и таким образом я никогда не увидела Парижа», – говоря это, она расплакалась. «Муж мой стал снова турком, старотурком после своей отставки. Можно было подумать, что он никогда не покидал Константинополь и никогда не отказывался от своих предубеждений: я стала рабой, подобно другим турчанкам, и мне оставалось скорее с камнем на шее броситься в воду, чем после того, как я испытала на себе свободу европейских женщин, быть запертой в гареме до конца дней своих».

Ее слова меня глубоко тронули. Хотя она говорила тепло и убедительно, я вскоре заметила пробелы в ее образовании и бездну, разделявшую наши мировоззрения. Так, например, чтобы доказать, что Галил-паша не был джентльменом, как она выражалась, рассказала нам буквально следующее: «Несколько дней после свадьбы, – говорила она, – муж мой забрал у меня двух моих прислужниц, этот неблагородный поступок меня, конечно, очень возмутил».

«Он забрал у вас ваших прислужниц? – спросила m-me Ону. – Но почему же?»

«Ну, конечно, для сожития с ними. Это мелочно, не правда ли? Эти прислужницы были моим отцом куплены в счет моего приданого. Отец мой, чрезвычайно чуткий человек, был так же, как и я, возмущен этим поступком моего мужа и в знак своего презрения послал Галилю четырех женщин, купленных на свои деньги». Говоря это, она, казалось, ждала выражения сочувствия с нашей стороны. «Вскоре после этого мой муж, спекулируя и играя, совершенно разорился, и отец мой добился разрешения на мой развод».

«Но стали ли вы свободнее после этого?» – «Нет, – ответила она, – меня во дворце строго охраняют евнухи, отдающие при дворе отчет о каждом моем шаге, о каждом слове. К счастью, они не понимают по-французски. Единственное развлечение у меня – купание и прогулки в каюке, но всегда под густой вуалью. Очень редко посещают меня дамы из дипломатического корпуса, для чего заранее должно быть получено разрешение. Если бы такие посещения часто повторялись, султан прекратил бы их разрешать».

Эти слова принцессы еще более убедили меня, сколько необразованности еще кроется под этим кажущимся покровом цивилизации. В дальнейшем разговоре она нам сообщила, что у нее похитили жемчужное ожерелье и что она была вынуждена заставить бичевать своих прислужниц до тех пор, пока провинившаяся не признает своей вины.

Несколько дней спустя я имела аудиенцию с лицом, совершенно отличающимся от вышеупомянутого. На азиатской стороне жила 76-летняя невестка жестокого султана Абдул Меджида. Она была дочерью египетского паши Мехмеда Али, современника Наполеона I. Она носила восточное одеяние, не говорила на иностранных языках и была окружена большим штатом турецких дам и сорока евнухами, одна часть из которых – люди из общества, другая же – слуги. Одеяние евнухов было разнообразно: на одних, старших, были надеты черные сюртуки с рядом пуговиц на них, другие же были в одеяниях тех провинций, из которых происходили. Для оказания нам особой чести играл оркестр девушек, одетых в красную гусарскую форму и прекрасно владевших всевозможными восточными музыкальными инструментами. Среди комнаты находился прекрасный мраморный фонтан, окруженный тропическими растениями. На столе стояли кофе, рахат-лукум и другие сласти.