Урман бесплатное чтение

СИБИРСКАЯ ССЫЛКА

Выслали нас в 1931 году, 16 мая, в субботу. Ехали мы из села Волчиха алтайского края до Славгорода трое суток. Расстояние там сто шестьдесят километров. Ехали на лошадях. В Славгороде нас пересадили в телячьи вагоны, и до Омска ехали поездом. Когда началась эпопея раскулачивания, отец наш пропал без вести и в ссылку нас отправили втроём: маму, сестру Лену тринадцати лет и меня. Мне было шестнадцать. Весной я закончил семь классов. Мама и Лена ехали в одном вагоне, а я – в другом, с лошадьми. Хорошо помню пристань в Омске. Народ, народ – куда не глянь – народ! Узлы, сундуки, чемоданы, плач детей, костры, котелки с подгоревшей кашей. Для нас – подростков, – это путешествие в неизвестность было скорее романтикой, но взрослые, конечно, понимали, что к чему. Мужики собирались кучками и вели беседу о том, куда нас везут, и что там каждого ждёт. Этого никто не знал, и каждый фантазировал, как мог.

Через два дня нас стали грузить на баржи. Всего барж было четыре. На две погрузили людей и на две – скот. Это были коровы, лошади и корм для них – сено и овёс. Меня с пятнадцатью ребятами из нашего села направили конюшить на последние баржи. Мама и сестренка Лена ехали на передних баржах. Теснота там была вопиющей. В трюме духота, непродыхаемый запах мочи, поноса и давно не мытого тела. На корме каждой баржи был один туалет, а нас ехало четыре тысячи. Круглые сутки стояла очередь в это необходимое заведение. Плыли по воде тридцать пять дней. Вначале вниз по течению Иртыша, а потом от его устья вверх по Оби. Вёл баржи буксир «Комсомолец». На буксире были каюты, где размещали команду и сопровождающих охранников. Прислуживали им и готовили еду наши девушки.

В устье Васюгана (левый приток Оби) – один из райцентров Томской области – село Каргасок. Тут все заметили странную особенность: вода в Оби белесая, а в Васюгане тёмно-коричневая. Вливаясь в Обь, она не сразу смешивается с обской водой, а много километров, сохраняя свою первозданность, держится тёмной лентой вдоль левого берега. От Каргаска вверх по Васюгану плыли сто двадцать километров до устья реки Нюрольки, которая впадает в Васюган. Здесь нас высадили на пески, где Васюган круто поворачивает направо. Небольшое пространство намывных песков, нанесённых Нюролькой, устье которой напротив. За песками простиралась заливная пойма, заросшая черёмушником и ивняком. Четыре тысячи ссыльных высадили на пески, ещё влажные от недавно схлынувшего наводнения.

Это были раскулаченные крестьяне из пяти районов Алтайского края. Волчихинский, Михайловский, Ключевской, Славгородский и Павлодарский. Баржи быстро разгрузили, и они отбыли в Каргасок, оставив на всю компанию одного милиционера. Дело шло к вечеру и все стали на скорую руку делать шалаши, чтобы укрыться на ночь. Из питания у некоторых ещё остались крохи – сухари, да пшено, а большинство питались травой и ракушками. Рыбачить не умели, да и нечем. На пятый день прибыла на катере из Каргаска комендатура. Всех прибывших разбили на группы. Каждая группа будет строить свой посёлок в тайге там, куда её высадят. Посёлки были пронумерованы. Мы с мамой и сестрой попали в посёлок номер один. Впоследствии его назвали по нашему селу, из которого нас выслали, – Волчиха. Выше по Нюрольке наметили посёлок номер два и назвали его – Славгородка.

Карта Васюган – река Нарымская

Развозили людей на неводнике – небольшом рыболовном судне. Его тащил маленький катерок. На неводнике, грузоподъёмностью пять тонн, за рейс увозили по десять семей. С утра поднялся сильный ветер. Волны в белой пене с шипением накатывали на пески. Катерок метался в воде словно щепка, а неводник захлёстывала вода. Два сильных мужика едва удерживали трап. Перепуганные дети орали во всю силушку, женщины плакали – пришла погибель, и громко читали молитвы. Своё бессилие перед стихией понимали даже самые крепкие мужики. Женщины и дети почти ползли по трапу. Мы – степной народ, впервые столкнувшись с огромными водными просторами, были ошарашены, увидев, во что буря превращает воду. С большим трудом катерок пересёк Васюган и въехал в Нюрольку. Нюролька – река неширокая, волны заметно снизили свой накал. Все облегчённо вздохнули, даст Бог – ещё поживем.

Пять километров тащились мы вверх по Нюрольке. Наконец, катерок приткнулся к берегу. По кромке воды небольшая полоска песков. Выше – хвойная тайга, забитая щетиной непролазного багульника. Шапки белоснежный цветов покрывали его сплошным ковром. От него исходил дурманящий аромат, который смешивался со смоляным запахом пихты и ели. Тучи комаров плотно заполняли каждый сантиметр воздуха. Дышать было нечем. С неводника спрыгнули мужики, чтобы чистить от леса и багульника небольшую поляну для высадки людей и скарба. Быстро разгрузились, и катерок с неводником отправился за следующей партией горемык.

Мы с мамой выбрали небольшое местечко метрах в двадцати от берега. Вначале ломали, вырубали багульник. Когда расчистили место под балаган, я принялся рубить жерди для каркаса, а мама с Леной резали пласты дёрна. Ими мы плотно обкладывали это временное жилье. Сильно мучил гнус и голод. Пищи не было совсем. Только через три дня после прибытия сюда нам стали выдавать заплесневелую пшеницу, которую везли из дома, как общий фонд для посева. За долгую дорогу, промокнув в трюмах, пшеница заплесневела. За ненадобностью для посева нам стали выдавать её по две ложки на человека в день. Остальное – трава и ракушки, которые собирали по берегу.

На третий день комендант организовал плотницкие и заготовительные бригады. Лес готовили на месте и сразу пускали в дело. Строительство начали с большого барака. Я попал в бригаду плотников, мама на валку леса. Лена была ещё мала. Она собирала прошлогоднюю клюкву, бруснику, ракушки, корни осоки. Бригадиром нашей плотницкой бригады был Дробышев. Он был предельно строг. Если сделал что-то не так, врежет под загривок своим железным кулачищем – мало не покажется. Все его боялись.

Когда вся площадь под посёлок была расчищена от леса, и полным ходом шло строительство жилых бараков, прибыл курьер из комендатуры. Было приказано ссыльных Волчихинского района переселить на реку Васюган. Там должен быть построен посёлок Рабочий. Место это было выбрано не случайно. Рабочий строился, как крупная перевалочная база в устье реки Нюрольки. Маленькая таёжная река была судоходна только в половодье. Летом, даже в межень, по ней не мог пробиться даже маленький катерок. Все грузы, завозимые в новые посёлки и леспромхозы по Нюрольке, складировались в Рабочем. А уж потом – зимой на санях, а летом на неводниках или лёгких баржах, везли их вверх по реке. В засушливые годы по ней можно было проехать только на лодке или обласке. Для постройки посёлка из Волчихи перевели тридцать одну семью. Мы разобрали недостроенный барак, сбили брёвна в длинный плот, погрузили на него своё скудное барахло и поплыли вниз по Нюрольке к новой жизни.

Вспоминая этот момент нашей ссылочной тряски, думаю – лучше или хуже для нас был этот переезд? Ведь в Волчихе мы уже почти достроили барак и вскоре могли туда переселиться. Не бог весть что, но зиму можно пережить в тепле. На новом месте все надо начинать сначала. Лето в Нарыме короткое, к зиме можно и не успеть под тёплую крышу. Но много лет спустя я оценил этот переезд, как подарок судьбы, хотя и был он горьким и со слезами. Доплыли до нового места – такая же тайга, топкий берег и непроглядный гнус. Высадились, где была потом пристань, снова начали расчищать площадки под балаганы. Был уже август месяц, и ночами ложился лёгкий иней. На третий день комендант дал указание корчевать лес вдоль реки Васюган под посёлок и готовить лес для строительства.

Правда, когда мы приехали сюда, нас всех поставили на снабжение. На день раньше нас прибыла в Рабочий баржа с продуктами. На общем собрании нам объявили месячную норму. Выдавалась только мука и крупа. Плотникам – восемнадцать килограмм, женщинам – шестнадцать, детям – восемь, старикам и инвалидам – шесть. Руководил всем комендант Люберцев. Из переселенцев он назначил завхоза, бригадира и конюха. Работали от темна до темна. Мама, с больным сердцем, от плохого питания и работы на раскорчёвке, едва держалась на ногах. И я совсем ослаб, но работал, не показывая своего бессилия. Когда темнело в глазах, чувствовал, что падаю – опирался о стену и ждал когда пройдёт головокружение.

Строили дом коменданту, комендатуру, магазин, интернат, мосты, постоялый дом, больницу. Когда закатывалось солнце, строили свой барак, брёвна которого из Волчихи пригнали сюда плотом.

Наступил сентябрь, а мы жили в балаганах. Еду готовили на костре. Стряпали лепёшки вперемешку с крапивой и осиновой трухой. Суп варили из ракушек с небольшой болтушкой из муки, добавляя в изобилии траву. Рыбу ловить было нечем, да и некогда. Иногда каким–нибудь чудом удавалось на отмели поймать мелочь: это был почти праздник. Кто был посильнее, строили себе избушки в столбах. К двадцать пятому октября барак был закончен. Крышу закрыли пластами дёрна, печи сбили из глины. Нары изготовили из колотых досок. В каждой из семи комнат поселили по три семьи. С нами жили семья Шимко и семья Дмитриенко. У всех в семье по три человека. Итого десять взрослых в комнате четыре на пять. Зимовали сильно голодно. Я всю зиму плотничал (в июле мне исполнилось семнадцать лет), а мама в тайге пилила дрова для пароходства. Сильно за зиму отощали. От голода и простуды я заболел «рожей». У меня воспалились грудь и спина. Вначале была краснота, а потом всё тело взялось волдырями. Фельдшер обмазал меня какой-то мазью, забинтовал все туловище и велел не снимать повязку пятнадцать дней. Через какое-то время поднялся сильный зуд. Терпеть его не было сил. Когда сняли повязку, там кипела сплошными кучами вошь. Через пятнадцать дней я вышел на работу. Был предельно слаб. Есть было нечего. Пайка хватало дней на двадцать, а остальные десять – живи, чем хочешь. На работе меня ценили. Два раза за зиму я получал премию от коменданта. Один раз десять килограмм муки, а второй – хлопчатобумажный костюм. За работу денег не платили, паёк и одежду выдавали авансом. Так мы работали три года. В конце третьего года получили расчёт. Кто-то получил гроши, остальные остались в долгу.

Немного истории и географии Васюганья, где предстояло прожить нам двадцать лет. Земли эти принадлежали ранее остякам. Теперь этот народ называют «селькупы». Посёлки остяков были расположены по всему Васюгану и его притокам. Вниз по Васюгану, в километре от Рабочего, посёлок Московка. Всего там было шесть остятских домов. Ещё ниже по руслу, через двенадцать километров, – посёлок Забегаловка – тридцать дворов. Там работал «Интеграл» – это приёмный пункт пушнины, ягод, грибов, орехов, боровой и водоплавающей птицы. Там же работала рыбозасольня, которая подчинялась Каргасокскому рыбзаводу. В Забегаловке проживало много русских. Они работали в «Интеграле» и засольне. Остяки в основном занимались промыслом.

Вверх по Нюрольке пос. Кочерма – двенадцать дворов. Между Рабочим и Кочермой – пос. Пернянга. За Кочермой шли посёлки, где жили исключительно остяки: Карауловка, Остров, Мыльджино, Чворовая Нижняя, Чворовая Верхняя, Окунёвка, Туксига, Калатушка, Черымово. В своих посёлках остяки жили только зимой. Весной, летом и осенью кочевали. Во многих местах по рекам, озёрам, старицам у них были юрты. Их остяки называли «карамо». Сверху на жерди натягивалась кожа лося, а внутри шкуры оленей и медведя по всему полу. Шкуры служили одновременно и постелью. В центре юрты в холодное или дождливое время горел костёр. Дым выходил в дыру юрты в потолке над костром. Нюролька в среднем своём течении резко поворачивает на юг в сторону Барабинской степи. Здесь очень красивые места. Болот мало. Пышные заливные луга, которые рассекают небольшие речушки. На сухих гривах кедрачи, занимающие огромные территории. Много черёмухи, малины, смородины, других ягод, изобилие белого гриба и сырого груздя. Царство непуганого зверя и птицы.

В период Октябрьской революции, спасаясь от террора, сюда бежали богатые люди. Они построили посёлок Староверов. Когда неразбериха в стране улеглась, погубив столько народу, что едва наша многострадальная земля чуть было вообще не осталась без людей, новая власть принялась отыскивать ускользнувшую от возмездия «контру». Нюх у неё был отменный. Выследили и нашли староверов, хотя отыскать в дикой тайге крошечный посёлок, по сути, было невозможно. Убивать их не стали, а приказали организовать колхоз и встать на учёт в Каргасокской комендатуре. Наверно, впоследствии могли с ними расправиться. Однако, староверы оказались хитрее. Зимой на своих лошадях, собрав скарб и скот, бросили дома и скрылись в неизвестном направлении. С тех пор о них ничего не известно.

В этих краях водилось бесчисленное множество разного зверя. А в 1933 году завезли соболя, норку и бобра, запретив на них охоту. Промысловики следили за пушистыми новосёлами. Через несколько лет, когда они достаточно размножились, их стали отлавливать и переселять в другие места.

По Васюгану, вверх по течению от Рабочего, были остякские деревушки и три русских села: Шкарино, Седельниково и Средний Васюган. В этом селе до революции жили богатые люди. Они занимались скупкой пушнины у остяков, имели свои засольни и склады. У них в собственности были буксиры и баржи. Всё, принятое от остяков, загружалось на баржи и буксир тащил их до Томска. Там продавали сами или сдавали в магазины по хорошей цене. Обратно везли всё: спирт, муку, сахар, спички, керосин, мыло, чай, крупу, соль и другие товары.

***

Прошли первые зимы ссылки тридцать первого и тридцать второго годов. Весной комендант назначил старостой Рабочего Кулешова Наума Сафоновича. Из района поступило распоряжение корчевать тайгу под пашни. Раскорчёвку нетронутой тайги легко можно назвать каторжной работой. Огромные пихты, ели, кедрачи – густо теснились между собой, напоминая строй непобедимых богатырей, защищавших свои владения. Рубить такой лес было жалко. Падая, каждое дерево несло свой неповторимый шум и, грохнувшись о землю, издавало предсмертный тяжкий стон. Особенно жалко было крушить кедрач. На его ветках наливались зародыши шишек. Стволы после обрубки сучьев отправлялись на строительство и на распиловку доски. Свалить дерево – не самая трудная работа, а вот выдернуть пень – проблема. Корни толстые, напитанные смолой, глубоко уходили в землю. Надрываясь, корчевали пни и мужчины, и женщины. Под кроной леса земля оказалась глинистой, было понятно, что без удобрения ничего на ней не вырастет.

На третье лето была организована артель. Кулешова назначили председателем. Завхозом Шапкина Владимира Михайловича. Привезённые лошади поступили в распоряжение артели. На той стороне Васюгана, после наводнения, распахали луг и на двух гектарах посадили картошку. На чернозёмной луговой земле картошка уродилась крупной, и было её много. К этому времени Кулешов построил себе дом с большим погребом. Больше в посёлке погребов не было. Жили ещё в бараках и шалашах. Осенью каждой семье раздали по мешку картошки, остальную ссыпали в погреб Кулешову. Он потихоньку её продал, оставив только на семена и для себя. Народу отчитался тем, что она у него сгнила. Мама отнесла Кулешову одеяло, тогда оно называлось «коневое» и получила за него ведро картошки и ведро очисток.

В это время в Рабочем организовали «многоловку», как Райпотребсоюз. В её контору были назначены грамотные люди. Заведующим стал Шапкин Михаил Кондратьевич – отец Владимира Михайловича. До ссылки он работал лесничим, имел чин полковника. На должность главбуха был принят Баринов Петр Михайлович. До ссылки он работал экономистом госбанка. Завторгом назначили Колмогорова Ивана Даниловича. В Волчихе, до ссылки, он работал управляющим заготпункта. Снабженцев стал Чикмачёв Гаврил Алексеевич.

Кулешов был мужиком опытным, хотя и имел всего четыре класса церковной школы. Он взялся за работу круто. Под его руководством построили смолзавод, лесопилку, была организована бригада рыбаков. На лесопилке лес пилили вручную маховыми пилами. Ножами щепали дранку под штукатурку для отделки внутри помещения. В бондарке кололи клёпку для бочек, собирали бочки, делали сани, телеги, столы, лавки, табуретки. Нестроевую древесину пилили на чурочку для топки парохода и буксиров.

В двенадцати километрах от Рабочего вверх по течению впадает в Васюган небольшая речка Кагальтура. Места здесь сухие, ягодные. Во всех озерах, заливах и протоках очень много рыбы. Но главное – огромные пихтовые рощи – сырье для пихтового завода, который здесь и построили. Завод считался молодёжным предприятием. Девушки и юноши жили в бараке, срубленном из сырых брёвен. В углу стояла железная печь. Её топили круглосуточно. С потолка всё время капало. Спали все подряд на нарах из жердей. Постель – пихтовая лапка. Питание скудное. Огородов тогда ещё не имели, рыбу ловить было нечем, а пайка на месяц не хватало.

В этом же году построили контору артели. Счетоводом Кулешов назначил Елизарова Владимира Кузьмича. Сын зажиточного крестьянина из Волчихи. Поговаривали, что ему удалось вывезти в ссылку весь свой капитал в золоте. Для лошадей конюшню построить ещё не успели, и Кулешов раздал коней своим приятелям. Они ездили на них в Каргасок, в торгсине отоваривались продуктами: мукой, крупой, сахаром, солью, жирами, мылом, мануфактурой, домашней утварью. В Рабочем всё продавали за большие деньги. Эти дельцы драли со своих братьев по ссылке три шкуры. Такая же история и с коровами. Коровника ещё не было, и комендант раздал «бурёнок» по своему усмотрению. Коров было шесть штук, а семей в Рабочем – полсотни.

Коменданты менялись часто. После Люберцева был Будков, потом Иванов. При нём я работал плотником, был на раскорчёвке, иногда рыбачил с бригадой рыбаков. Комендант Иванов был очень строгим и любил дисциплину. Кулешов в это время считал себя лицом неприкосновенным, и воровал казённые деньги, не стесняясь. При расчёте артельщиков они со счетоводом Елизаровым составляли ведомость расчёта в цифрах. Когда, скажем, неграмотная женщина получала аванс девять рублей, а вместо подписи ставила крестик, они перед девяткой ставили единицу, получался аванс девятнадцать рублей. Десятка отправлялась в карман мошенникам.

Однажды заболела моя сестра Лена. Её положили в больницу. Там работал фельдшер, а скорее, коновал Скрыпка. Медсестрой была Тоня Иглевская. У Лены признали расстройство желудка и начали лечить грелками. Но лучше ей нездоровилось. Однажды шёл с работы домой на обед и как обычно заглянул её проведать. Она сидела на койке в палате повеселевшая, и говорит мне: «Братка, мне стало легче и завтра меня выписывают». Пришёл домой, поделился с мамой хорошей новостью, и мы сели обедать. Полчаса спустя, гляжу в окно – бежит к нам Тоня: «Скорее идите, умерла Лена». Так остались мы с мамой вдвоём. Позже Скрыпка догадался, что у неё был заворот кишок от тяжёлой работы.

В тридцать третьем году мы перешли из барака в свой домик. Нам досталось красивое место. Бугорок над поймой, внизу круглое озерко, из которого мы брали воду, за ним лужок, потом залив – Курья, отделённая от Васюгана полуостровом, за которым блестела коричневой водой река. Просматривалась красота заливной поймы почти до горизонта. Только любоваться этой прелестью не было ни времени, ни сил, ни настроения.

Сколько помню свою маму, она ещё на родине все время жаловалась на боли в сердце. В год перехода в свой домик она сильно заболела. Я увёл её в больницу. Полежала она там всего три дня. Захожу её проведать, Скрыпка говорит:

«Забирай свою мамашу. Ничего у неё не болит – увиливает от работы!» Кое-как довёл её до дома. Ночевать позвал старушку. Один побоялся с ней остаться. На другой день пошёл к коменданту за разрешением вести мать в кустовую больницу. Он направил меня к Кулешову, чтобы дал лодку и человека в помощь. Кулешов усмехнулся и ответил: «Лодка нам в артели самим нужна, а людей лишних у меня нет. Вези свою тунеядку сам – не маленький». Было мне в тот год девятнадцать лет.

Добрые люди дали лодку и весло. Пошёл домой, взял постель для матери и постелил на дно лодки. Мать положил на плечо, понёс к берегу, а тяжести не чувствовал – она уже совсем высохла. Прикрыл её холстиной и повез в Чижапку, где была кустовая больница. Гнать лодку было тяжело, потому что приходилось одновременно грести и поддерживать мать. Она металась от сильной боли и мочила полотенце, прикладывая себе на грудь. На закате солнца мы добрались до посёлка Жёлтый Яр. Мама попросила молока. Я поднялся в гору к домам. Денег у меня не было, но люди сочувственно отнеслись к моей беде и дали крынку молока бесплатно. Мама пить не стала, говорит: «Мне стало лучше. Потом попью. Давай скорее ехать, а то ещё далеко».

Проехали ещё километров восемь, и так быстро стемнело, что не видно стало берегов, кругом поблескивала вода. Я остановил лодку и понял, что заблудился. Ехал-то я по течению, а тут вижу – вода идёт мне навстречу. На Васюгане бесчисленное множество проток, заводей, курьюшек, стариц – сбиться с пути, да ещё ночью, – ничего не стоит. «Мама, – говорю, – мы заблудились». Она подняла голову: «Давай, греби к берегу. Переночуем, а завтра разбужу тебя пораньше, и там разберёмся». Я лёг рядом с ней, укрылись одеялом. Измучился за день, устал до последних сил и сразу уснул, как убитый.

Утром проснулся – солнце уже давно поднялось над горизонтом. Сразу обратил внимание на мать. Думаю, почему она меня не разбудила? «Мама, – говорю, – ты обещала разбудить меня пораньше, а солнце уже высоко». Она молчит. Приложил ладонь ко лбу, а голова холодная. Правая рука лежала на сердце и была белая, как снег. Я понял – маму потерял ещё вечером. Сел на беседку в лодке и не знаю что делать.

В это время шли колхозники на покос. Оказывается, мы заблудились недалеко от посёлка Курулдай. Женщины подошли ко мне и спросили, что случилось? Я как мог рассказал о своей беде, даже пожаловался на Скрыпку и Кулешова из-за которых потерял мать. Они выразили мне сочувствие и сказали, что зло без наказания не останется, а мне надо взять себя в руки и похоронить мать достойно. Ехать в Рабочий с мёртвой матерью не надо, – на воду это займёт дня три, тем более, что у меня там нет никого из родни, кто помог бы в похоронах. Посоветовали похоронить мать на их деревенском кладбище.

Я подъехал к деревенской пристани, только сошёл на берег – подходят две старушки. Немного постояли возле мёртвой матери, посочувствовали мне и сказали, чтобы шёл в контору к председателю колхоза и просил помощи. Сами вызвались обмыть тело и найти для покрывала холст.

Председатель, фамилию его не помню, оказался на месте. С ним ещё был агроном Аргутов. Он дал двадцать пять рублей на похороны, а могилу мы копали с председателем вдвоём. В это время на конюшне запрягли лошадь в ходок и к берегу мы подъехали на транспорте. Мать уже лежала в гробу, одета и накрыта холстом. Хоронили вчетвером – мы с председателем и две старушки.

Вот до чего окаменело сердце, – за весь день я даже не заплакал, а хоронил мать, как чужую женщину. Но когда вернулся с кладбища и подошёл к лодке, которая была пуста, а на рыбачьих вешалах покачивало ветром одежду и постель матери, у меня кепка поднялась на кудрявой шевелюре. От ужаса волосы встали дыбом. Не помня себя, я рухнул лицом на какой-то пень и ревел, как зверь, изнемогая от горя. Куда идти? Куда ехать? В Рабочем кроме могилы сестры, никого нет. Бежать? Поймают, да и куда?

Время двигалось к вечеру, когда нашёл в себе силы выехать в обратный путь. На закате доехал до Жёлтого яра. Там решил переночевать. Развёл на берегу небольшой костерок, повесил котелок с водой, присел на брёвнышко, смотрю на огонь, а в голове не единой мысли о моём дальнейшем пребывании на этой негостеприимной земле. Поплыл, как по течению. Надо ехать – еду, а куда, зачем, а главное – к кому?..

Пишу эти строчки, когда мне за семьдесят, а такого горя, такого пережитого ужаса никогда больше не испытывал.

Всю жизнь помню это, как самое страшное из того, что ожидало меня ещё впереди.

Ко мне подошли мужики. Они собирались рыбачить неводом, а лодку кто-то угнал. Спросили, – можно ли поехать на моёй? Пригласили и меня с собой. Рыбачить неводом я уже умел хорошо. Меня посадили на корму лодки, как заправского башлыка. Прямо у деревни забросили снасть и потянули. Было их шесть человек. Я сижу на корме и расправляю невод. Поймали центнера три. Насыпали почти целую лодку, а сверху загрузили невод. Лодку гнал я, а мужики шли по берегу. Они набрали себе рыбы кому сколько надо, а в лодке осталось ещё центнера полтора.

Думаю, – что мне делать с этой рыбой? Второй день пошёл, как во рту не было ни крошки, а есть не хотел. В темноте с берега разглядел избушку и решил попроситься ночевать. Там жили старик и старушка. Как оказалось – очень славные люди. Пустили меня в дом без разговоров. Я сбегал на берег, набрал крупной рыбы, нам хватило на ужин и на завтрак. Утром ещё притащил старикам рыбы и отправился дальше. Вот до чего были честные люди, – за ночь никто не взял из моей лодки ни одной рыбёшки.

Еду, а рыбы в лодке ещё порядочно. Ладно, думаю, повезу, если протухнет – выброшу за борт. Проехал всего километра четыре – навстречу большая лодка с парусом. В ней человек десять.

– Рыба есть? – Кричат.

– Есть! – Отвечаю.

Подъехали к берегу. Они купили у меня четыре ведра и дали десять рублей. Это была экспедиция таксаторов. Я немного растерялся, не веря своим глазам. Таких денег давно не держал в руках. От волнения забыл сказать им «спасибо». Проехал ещё километров пять. Вдруг слышу, стучит катер – нефтянка. Она так гремит, что слышно её по реке на несколько километров. Приближаюсь к катеру, слышу, кричат:

– Рыба есть?

Заглушили они мотор, я подъехал ближе. Они признали во мне остяка. На катере мне дали за пять вёдер рыбы – восемь рублей. У меня в кармане оказалось восемнадцать рублей. По тем временам это была значительная сумма, считай, зарплата за месяц. Отдохнуть и пообедать остановился на берегу возле посёлка Тюкалинка. Рыбы оставалось ещё с ведро. Развёл на берегу костёр, начистил котелок рыбы, а соли нет. Вспомнил, что продавцом в Тюкалинке работает Терехов. Мы с ним в Рабочем плотничали в одной бригаде. Соль в первые годы ссылки была большим дефицитом и продавалась только своим – поселковым. Терехов соль мне не продал, хотя и просил я всего одну ложку. Он ответил, что соль у него на подотчёте, а вас тут много проезжает. Ладно, думаю, поем без соли. Хлеба тоже нет.

В это время, гляжу, идёт по берегу Беленко Фрося. Она тогда работала в Тюкалинке зав. яслями. Поздоровались. Я рассказал историю смерти матери и про соль. Она сбегала в посёлок и принесла мне целый килограмм. В тот день у костра мы долго разговаривали. Это была наша первая с ней встреча. К вечеру подъехал к Уралке. Там купил рубашку, хлопчатобумажный костюм и кепку.

Мать умерла в то лето, когда мы перешли жить в свой домик. Лес на дом готовили на том же бугорке, где и построились. Там позже родились и вы. Бревна по снегу волочили верёвкой, перекинув её через плечо. Весной ночами я рубил сруб, мама таскала мешком из болота мох. Она уже тогда сильно болела, но нужен был свой дом, своя крыша над головой, в первую очередь для больной матери. День работы на раскорчёвке – мы выматывались из последних сил. Но ночью, будто сам Бог вливал в нас энергию – ведь мы строили своё, хотя и скромное жилье.

Приехал я в Рабочий, подошёл к дверям своего домика, открыл дверь, а войти не решился. Из комнаты на меня пахнуло холодком и до такой степени одиночеством, что, уцепившись за косяк, завыл, как собака. Переступить порог так и не решился. Ночевать пошёл проситься к соседям.

В новом доме прожил всего зиму. Весной раскопал огород и посадил восемь вёдер картошки. Умудрился даже сделать три грядки под турнепс, морковку и редьку. Земля здесь бедная – глина да глина. На нашем бугорке была небольшая низина – болотина. Я раскорчевал её, а там мох сфагнум, а под ним – торф. Изо мха сложил грядки, сверху присыпал глиной и песком. Думал, что-нибудь да вырастет. Не до жиру, как говорится. Все лето работал плотником. Приходил домой с заходом солнца. Немного перекусывал, если было чем, а потом полол огород и поливал грядки. С питанием было туго, но острого голода больше не испытывал. Давали паек: мука, крупа, жир и соль. Наловчился ловить рыбу. Небольшую, мелкой ячейки сеть дал мне парень, остяк, мой ровесник.

Встретил его случайно. Как-то ночью после работы, брёл берегом Нюрольки в поисках ракушек и наткнулся на обласок, у берега. Парень, остяк, складывал в него сети. Мы немного поговорили и познакомились. Звали его Андрей Пернянгин. Он дал мне небольшой обрывок сети и показал, как этой снастью можно поймать щурят на мелководье. Для того, чтобы поставить сеть по всем правилам, нужен обласок. Но о такой роскоши можно было только мечтать. После смерти матери стал понемногу приходить в себя. А потом круглосуточная работа так выматывала, что в короткую передышку спал, как убитый.

Осенью Беленко Сергея Константиновича (будущего твоего деда), Колтуна Ивана, Кунгина Ивана и меня Кулешов отправил в Тюкалинку строить детский дом. Мне разрешили выкопать огород. Овощи я ссыпал не к себе в погреб, а к соседке Дарье Михайловне. В свой домик на зиму пустил сапожника, калеку Никифора Козарезова. Детский дом мы построили за два месяца. Мужики пешком отправились в Рабочий, а меня директор детдома пригласил на работу с детьми. Там я был сыт, одет, обут. Однако, благополучие моё было недолгим. Кулешов, узнав, что я хорошо устроился, срочно приказал мне отбыть в Чижапку на строительство средней школы. Заступиться за меня некому. Комендант подкинул строго:

«Не пойдёшь добровольно, отправлю под конвоем».

Директор детдома вызвал меня к себе. Очень хороший был человек. Фамилия его Коренных: «Вот что, Николай, – сказал он мне, – отстоять я тебя не смог, не в моих это силах, но малость для тебя могу сделать. Зайди на склад и передай кладовщику вот эту записку. По ней он отпустит тебе продукты. Возьми сколько сможешь унести. В Чижапке тебе придётся туго». Кулешову, подхалиму и бабнику, он пожелал много нехорошего, о чем писать не положено. Кладовщик выдал мне тридцать килограммов муки и крупы, пять – лапши, сахар, соль, хлеб, сливочное масло и три килограмма солёного мяса. Кроме продуктов – постельные принадлежности: одеяло, подстилка, подушка, тулуп и плотничьи инструменты. Набралось около восьмидесяти килограмм. Смастерил большие санки, погрузил своё добро и пешком отправился в Чижапку.

Был конец декабря. Мороз лютовал, а путь лежал долгий – сорок километров. Из Тюкалинки вышел засветло, с расчётом к вечеру прибыть на место. Шёл по зимнику, который в ледостав прокладывают по Васюгану. В Нарыме меня выручало хорошее здоровье, заложенное природой. Как бы ни голодал, как бы ни надрывался, а выпадет случай поесть досыта, да поспать лишний часок, – уже готов гору свернуть.

В Чижапку добрался поздним вечером уставший, заиндевелый. Поместили меня в барак. Общие нары, засланные соломой, холод, грязь. Посредине помещения длинный стол, в углу железная печка. Варили каждый себе. На печи всем котелкам места не хватало. Набралось нас пятнадцать человек. Мороз с сорока градусов не сдвигался. Рабочий день десять часов. Труд был чудовищно тяжким. Лес мёрзлый, как стекло, а его надо окантовать, ошкурить, вырубить угол, а уж потом в стену.

Продукты мной были быстро съедены, остался на пайке и стал голодать на полную силу. Ел много, ведь работа тяжёлая, на морозе. Дома была картошка, но привезти её было некому. Потом я узнал, что её уже съели. Напрасно все лето старался с огородом. Пришлось с большим сожалением продавать тулуп. Дали мне за него два ведра картошки, десять штук редек и десять штук турнепса. В бараке всё ополовинили, а через неделю я опять голодал. Паёк выдавали только хлебом – семьсот грамм в сутки. Его мы съедали утром за один присест. В обед и вечером подсоленный кипяток, чтобы сбить голод.

Всего на школе работало шестьдесят человек. Сюда же входили вальщики леса и возчики. На тёс и плахи лес пилили маховыми пилами, вручную. На этом поприще работал и я. Напарником был Гардусенко Иван. Лодырь, каких мало, хитрый и лукавый. Месяц с ним мучился, мы даже норму не выполняли, а потом выгнал его и взял в напарники Кучина Володю. Он был левша, но мужик ловкий и сильный, старше меня на пятнадцать лет. Стало мне легче и зарабатывать стали больше – до тридцати рублей в месяц. Заработка хватало только выкупить паек.

Прорабом был Криворотов. Сказать, что был строгим – ничего не сказать. Был зверь, людоед. Издевался над плотниками как хотел. За малейший промах – штраф до десяти рублей. Это треть зарплаты. Приходилось продавать часть пайка и выкупать остаток. Одежда на стройке изнашивалась быстро, а спецодежду тогда не выдавали. Купить не на что. Платили за работу ровно столько, чтобы выкупить паек. Несколько раз на постоялом дворе встречал Кулешова, когда он ехал в Каргасок. Просил привезти мне картошки из Рабочего, но в Каргасок он ездил со своими любовницами, и для моей картошки в «кошёвке» места не было. На мне износилась фуфайка и валенки, а штаны и штопать было не за что. На кальсонах остались одни лохмотья.

Подковырял проволокой валенки, наладил санки и решил бежать. Вначале мелькнула мысль добраться до Новокузнецка. (Я знаю город будет, я знаю – саду цвесть, когда такие люди в Стране Советской есть). Так Маяковский написал про Новокузнецк, когда там побывал. Строился в Новокузнецке огромный металлургический завод и сам город. Стройка требовала неограниченное число рабочих рук, потому на работу брали всех – с документами и без. Убежавшие, если им, конечно, удавалось «умыкнуть» из ссылки, устраивались на стройку в Новокузнецке.

Ночь перед побегом совсем не спал. Ворочался, прикидывал и так, и эдак, продумывая план рисковой задумки. Кто-то меня выдал и чуть свет я сидел у коменданта на квартире. Фамилия его была Черных. За время двадцатилетней ссылки много сменилось комендантов в Рабочем и других посёлках. Не о многих осталась память как о порядочных. Коменданта Чёрных всю свою жизнь вспоминаю с благодарностью. Он был очень добрым человеком. Несколько раз по моей просьбе выдавал мне дополнительный паёк. Осмотрел он мою одежду, вернее, лохмотья, крякнул как-то по-отцовски и говорит:

– До Каргаска от Чижапки шестьдесят километров. Тебя даже ловить не будут. Через десять километров в такой одежде, босой и голодный замёрзнешь на радость волкам. Садись, поешь, а потом иди к прорабу. Я напишу ему, чтобы сделал тебе расчёт и ступай в Рабочий. Вашему коменданту напишу, что тебя отпустил. Про побег забудь. Не такие ушлые погибали зимой и даже летом.

Криворотов начислил мне окончательный расчёт – три рубля сорок три копейки. Полагалось за полмесяца пятнадцать рублей. Остальное он удержал за квартиру – сырой промёрзший барак. Узнав об этом, Чёрных приказал сделать перерасчёт. Криворотов пересчитал и выдал ещё рубль.

Был апрель тридцать пятого года. Я шёл по васюганскому зимнику, сильно таяло. Портянки вывалились из рваных пимов, намокли. И пимы тоже хоть выжимай. Пройдя шестьдесят километров, глубокой ночью я добрался до дома. За весь путь ни разу не поел – было нечего. Дома, не раздеваясь, просидел до утра и побежал к Дарье Михайловне. Думал, наберу сейчас картошки, редьки и турнепсу, наварю и наемся досыта. Женщина встретила меня со слезами на глазах, явно притворных, печально доложила, что картошка сгнила и она её выбросила. Полезла в погреб, достала два ведра мелочи, как горох:

– Вот, Колюшка, всё, что уцелело.

Принёс я это счастье домой, сварил, поел и пошёл в баню. Я был оборван так, что грешное тело сверкало из дырок со всех сторон. Старуха Некрасова, моя соседка, дала мне покойного деда холщовые кальсоны и холщовую рубаху. В те годы во всех общественных банях были каморки для обжаривания одежды от вшей. Там я прожарил свои лохмотья, хорошо помылся. Дома, как мог, затянул нитками дыры. На завтра была Пасха. Мы, ещё не совсем отбитые властью от Бога, считали её главным праздником в году. В Рабочем Пасху праздновали подпольно. Позже, года через два, когда я уже работал бригадиром на раскорчёвке, женщины попросили меня в этот светлый праздник отпустить их после обеда домой. Я их отпустил, а сам остался на деляне и продолжал работу. За такое самовольство комендант меня арестовал, и две недели я сидел у него в кладовке, как в тюрьме.

Утром на Пасху я ел мелкую картошку, вспоминал родителей, сестренку, наш дом на родине. С восходом солнца звенели на всё село церковные колокола. Праздничные столы ломились от еды. На улицах гуляние: нарядные люди, гармошки, балалайки, песни, игры. Кому надо было всё это поломать? Надел свою драную робу и отправился на улицу. На бугорке перед первым мостом собралась молодёжь. В низинах снег ещё держался за землю, а бугорки уже просохли. Было тепло и безветренно. Солнце, как и положено в Пасху, ослепительно сияло на голубом небе. На бугорке радовалась Пасхе гармошка, а девчата пели что-то грустное. Я до них не дошёл, сел поодаль на огородное прясло и стал смотреть, как гуляет молодёжь. Посидел с часок, чувствую – слёзы на глаза наворачиваются. Не хватало ещё расплакаться. Поднялся и ушёл домой.

По пути к дому меня встретила Кулешова Варвара Кузьмовна – жена Кулешова. Остановилась, даже поздоровалась со мной, чему я крайне удивился.

– Колюшка, – сказала она мне, – Наума Сафоновича сняли с работы. Я сделал вид, что удивился и сочувственно спросил:

– За что?

– Говорят, что заворовался.

Я кивал головой, слушая её, и делал печальное лицо, всё-таки мы из одного села, а про себя думал, что Бог наказал ворюгу. Весь день просидел дома, а утром пошёл к коменданту Иванову. Показал ему справку от коменданта Черных, который писал о том, чтобы мне выдали одежду, обувь и продукты. Иванов выписал мне двадцать килограмм муки, крупу, сахар, соль, масло, кирзовые сапоги, пару белья, фуфайку и рабочий костюм. Все бесплатно. Наверно, он пожалел меня – молодого работящего парня, одетого хуже побирушки. От коменданта я пошёл к Звягинцеву. Он был назначен председателем артели вместо Кулешова. Счетоводом поставили Богера. Хороший, толковый мужик. Главными работами в посёлке были, конечно, раскорчёвка и строительство.

– Пойдёшь пока на раскорчёвку, – сказал мне Звягинцев, – в помощники возьмёшь мою жену и жену Богера.

Много мог бы сказать о девушках и женщинах, сосланных в Васюганье. Ссылочная заваруха для них во сто крат оказалась тяжелее, чем для мужчин. Нечеловеческие условия жизни, умирающие от голода дети, надрывная работа на раскорчёвке леса, на смолокуренном и пихтовом заводах. Мои слова мало что скажут и заденут за живое, а я и сейчас готов снять перед ними шапку и склонить голову. Не подобрать мне слов, чтобы дать нашим женщинам достойную характеристику. Они были НАСТОЯЩИМИ. Да и вам, девчонкам, родившимся здесь в войну, тоже перепало. Сама, дочка, знаешь.

Кулешов до суда был направлен на раскорчёвку и работал один. Мы с помощницами хорошо сработались и стали давать двойную норму. В работе май пролетел незаметно. Мои подручные относились ко мне хорошо. Я не давал им тяжёлое поднимать, а ворочал сам. Они только подчищали площадку, вырубая мелкий березняк и осинник. Пни и колодины я выкорчёвывал один. Думаю, что они же позаботились о том, чтобы председатель выдал мне премию за хорошую работу. И мне выдали хлопчатобумажный костюм, пару белья и рубашку. Я выглядел уже парнем, но с девушками не встречался, – было не до дружбы.

Иду как-то вечером с раскорчёвки, устал до последнего вздоха, голодный до тошноты. Паёк давно кончился. Выдавали сразу на месяц, но точно распределить продукты по дням трудно. Крапиву вокруг огорода давно съел. Иду и соображаю, где бы раздобыть ракушек и крапивы? Хотел наварить котёл побольше, чтобы хватило и на утро. Гляжу, у магазина стоят Кулешов и Скоморохов. Кулешов от суда легко отделался. За время председательства успел наворовать столько, что подкупить таких же дельцов не составило труда. Вместо тюрьмы его назначили председателем на Тюкалинку. Выглядел он молодцевато: побрит, одет, как франт, улыбка до ушей. Он окликнул меня, я остановился.

– Что ж, Николай, ты все бобылём ходишь? Живёшь один, как барсук. Одному жить вредно. Спроси хоть у кого.

Хотел сказать ему, что живу один, потому что ты угробил мою мать, но промолчал. В это время я ненавидел его до скрипа зубов. Кулешов улыбался и продолжал издеваться:

– Надо тебе, парень, жениться. Вон бери Нюрку Фигурову. Хорошей будете парой. Лучше тебе не найти.

Фигурова Анна была девушкой некрасивой, с кривыми зубами и кривыми ногами. Её мать звали цыганкой, потому что та занималась ворожбой. Анна была лодырем, каких поискать, но мать в ней души не чаяла – любила и баловала. Во мне вспыхнула обида. Набрался наглости и ответил:

–Наум Сафонович, Нюрку придётся тебе брать в жены. Твоя Варвара Кузьмовна стара и больна. Нюрку ни один парень в жены не возьмёт, а ей ничего не останется, как выйти за старика.

Кулешов залился в смехе и продолжал издеваться:

– Бери тогда Фросю Беленко.

От такой наглости я остолбенел. Фрося была красавица. Прекрасно пела, весёлая, работящая. О такой невесте я и подумать не мог. Сделал вид, что не заметил его издёвки и бодро ответил:

– Вот Фросю и возьму! На свадьбу приглашу тебя первого.

– Ну, ну, – хмыкнул Кулешов.

С тем и отправился я домой варить свой травяной суп.

В начале июля прибыл в Рабочий старшина по обстановке Васюгана бакенами. Фамилия его Нестеров Степан Петрович. Ему требовались два гребца на лодку. Работа была рассчитана до ледостава. Мои напарницы по раскорчёвке, попросили своих мужей – начальников – Звягинцева и Богера направить одним из гребцов меня. Пусть парень отдохнёт.

Через неделю Кулешов уехал в Тюкалинку принимать колхоз, а я ушёл работать гребцом. Зарплату мне положили шестьдесят рублей в месяц, да пятнадцать рублей хлебных. Зарплату следовало отдавать в артель, а хлебные оставлять себе для выкупа пайка. Вторым гребцом взяли Безотесного Сергея. Он был старше меня на год. Работа гребца тяжёлая, зато мы сразу подружились с Сергеем и нашим начальником Степаном Петровичем. Три человека – это весь наш коллектив. Работа пришлась мне по душе. В начале июня вода стояла ещё большая. Пока не обозначился межень, мы больше отдыхали и подрабатывали на перевозке пассажиров. Катера тогда были редкостью, ездили на лодках и обласках. На подработке мы получали в месяц по полсотни рублей и больше. Эти деньги не сдавали в артель, они шли нам в карман. Хлеб на каждого выдавали из сельпо по килограмму в день. Остальные продукты покупали в охотничьих магазинах, потому что установка бакенов предназначалась для безопасного прохождения транспорта рыбаков и охотников.

Когда я отъелся и появился небольшой остаток хлеба, стал раздавать его таким же горемыкам, каким был сам. Оставшихся без родителей детей было так много, что интернаты, построенные почти в каждом посёлке, не могли приютить всех. Русских детей-сирот с большим удовольствием забирали к себе остяки, воспитывая их, как своих. Был на Нюрольке дед – остяк, по фамилии Осачий. Он ходил по посёлкам ссыльных с плакатом, где было написано: «Принимаю сирот». Много наших девушек вышли замуж за остяков, спасаясь от голодной смерти.

В свой дом на лето я пустил жить Некрасовых. В семье их было шесть человек: две девушки и два сына. Старший из них был Никифор. Он от рождения был калека и таскал непослушные ноги на двух костылях. Никифор остался сапожничать в своём доме. Я ночевал у него. Возле умывальника мне втиснули топчан. День и вечер я был занят на работе, а спать мне было все равно где. Питались с семьёй Некрасовых мы вместе. Все заработанные мной деньги, продукты, пойманную рыбу, дичь, орехи отдавал в общий котёл. Мы жили одной семьёй. Они любили меня, считали сыном и думали, что я женюсь на одной из их дочерей. Но я не собирался на них жениться. Они были хорошие девчонки и старались для меня, но мне, здоровому парню, идти в примаки!? Нет, увольте! Я должен сам организовать свою семью и женюсь на той девушке, любовь с которой будет взаимной. Гордости у меня было хоть отбавляй, хотя и нищий. Я и сейчас думаю, что поступил правильно. Был такой Сашка Иващенко. Сирота и тоже нищий. Взяли его к себе тесть с тёщей, а потом всю жизнь упрекали, что из грязи вытащили. А Сашка пахал без разгиба на все их семейство. Тёще все было мало, она бегала по деревне и всем жаловалась на своего непутёвого зятя, которого они по доброте душевной пустили к себе в дом. Оказывается, промахнулись с кормильцем.

Однажды, в начале августа, едем мы на своей бакенской лодке из Шкарино в Рабочий. Было очень жарко, и мы по очереди купались, прыгая из лодки в Васюган. К вечеру остановились на песках напротив устья Нюрольки. Развели костёр, повесили на палочках над костром рыбу, наладили чай, и пока готовилась еда, стали обсуждать предстоящую в Рабочем вечеринку молодёжи. Ни у кого из нас девушки не было. Решили бросать жребий. Написали на бумажках имена девчат и стали тянуть. И совсем неожиданно мне выпала Фрося Беленко. Она тогда дружила с Суязовым Владимиром. Отчаянный парень. Его в деревне побаивались. Все драки между ребятами затевал он, но и сам зачастую ходил в синяках, как черт. Я по характеру не задира, конфликтов избегал, но если случится постоять за себя, то врежу между глаз, – мало не покажется. Девушку, которая выпала по жребию, нужно было обязательно проводить с вечеринки. За невыполнение мы придумали какое-то наказание. Я задумался, как быть? С одной стороны попадёт от Володьки, а с другой – от своих ребят.

Приехали в Рабочий, пришли на вечеринку. Это место мы называли «точек» – за вторым мостом между домами Беленко и Рыбакова. Молодёжь собралась быстро, зазвенела балалайка, все пошли танцевать. Я с разбегу – будь что будет – пригласил Фросю. О Суязове почему-то даже и не вспомнил. Оказалось, что в тот вечер на «точке» его не было. Мы с Фросей покружились, покружились в этой толкучке и ушли. Был тёплый, тихий вечер. Гнус уже пропал. Мы пришли на пристань, уселись на бревно. Брёвен на берегу навалено много, их сплавляли по Васюгану к Рабочему с мест заготовок. В первый вечер нашего общения мы проговорили до утра, а потом стали встречаться, когда выпадет свободное время.

Беленко Сергей Константинович, твой дедушка, был профессиональным портным. Он мало работал на раскорчёвке, только в первые годы ссылки. Когда организовали колхоз, он был колхозным портным. За работу получал трудодни. У них с Ганной, твоей бабушкой, было семь детей. В ссылку выехали девять. В дороге два младенца умерли. Остались четыре дочери и три сына. Старшая из дочерей Анна. Судьбе её не позавидуешь. ( Не родись красивой, а родись счастливой). Красавица была твоя тётка, каких не было, нет и не будет. Тёмно-русая грива блестящих волос спускалась ниже пояса и была такой густоты, что бедной девушке приходилось выстригать пряди, чтобы расчесать такую Богом данную красоту. Её тёмно-синие глаза, улыбка сводили с ума парней не только в Рабочем. И жених был ей под стать – Шапкин Володя. Красивый, грамотный парень. Дело шло к свадьбе, когда он уехал в Томск учиться на агронома. Анна уже ждала ребёнка. Неожиданно для всех он в Томске женился. Видимо, был расчёт остаться в городе. Анна родила сына и в тот же год умерла, надорвавшись на раскорчёвке. Шапкин, узнав о смерти Анны, приехал в Рабочий, забрал сына и больше у нас не появлялся. Фрося была вторая по возрасту. В тридцать третьем году её послали на ясельные курсы. По окончании работала в Тюкалинке заведующей яслями, около года, а потом её направили на курсы ликвидаторов. Закончив их, она преподавала на Урале – учила читать и писать неграмотных. Потом работала в колхозе. В колхозе работала и её сестра – Соня. Третья сестра Мария, вышла замуж и уехала в Ростов-на-Дону. Старший из сыновей Николай, погиб на фронте, ему было девятнадцать лет. Младшие – Володя и Анатолий закончили в Новосибирске институты и в Рабочий не вернулись. Ганна, мать этого огромного семейства, работала в колхозе.

Я много раз упоминал Кулешова. Чтобы ты поняла, что это был за человек, напишу о нем отдельно.

Отец его богатый алтайский крестьянин, Ксенофон Матвеевич Кулешов. Его огромные пашни обрабатывали наёмные рабочие. Мужик деловой, хваткий. Не просто так разбогател он на степных алтайских просторах. И все бы хорошо, но не любил он свою жену. Жили, как чужие. Жена не совала нос ни в его дела, ни в любовные похождения.

Один забавный случай до ссылки смаковала вся Волчиха. Была у Ксенофона Матвеевича любимая женщина. Звали её Таня Куданова. Жила она недалеко – на второй улице за усадьбой Кулешовых. Было ей около сорока. Красивая, спокойная женщина. Доход её состоял из приёма мужчин. Ксенофон в ней души не чаял, закрыв глаза на профессиональную деятельность любимой. У Ксенофона Матвеевича было два сына: старший Наум, а младший Константин. Оба женаты. Оба не обойдены умом, удалью и внешностью. Константину тоже приглянулась Таня. К ней он похаживал втихаря. Вечерний уход из дома объяснялся легко – пошёл играть в «очко». В то время игра в «очко» была очень модной, играли на деньги.

Поздней осенью забивали овец. Тушки подвешивали в амбарах. В очередной раз Константин, отправляясь к Тане, зашёл в амбар, отрубил полтушки овцы: Таня без подарка не принимала. А на другой вечер к ней решил наведаться Ксенофон Матвеевич. Он зашёл в амбар, взял оставшуюся полтушки барана, завернул в мешок и пошёл к своей любимой. В то время ему было около шестидесяти лет, но старик был крепок и здоров. Таня велела мясо унести в кладовку. Там он увидел вторую половину овцы. Значит, здесь побывал кто-то из его сыновей. Оставалось выяснить – кто? В тот же вечер, собрав сыновей, он прямо спросил: «Кто ходит к Тане?» Сыновья смущённо молчали, и отец понял – оба! И как же удивились сыновья, когда отец предложил установить очередь!

Наум Сафонович унаследовал от отца незаурядный ум, практичность и деловитость. В Волчихе, до ссылки, он работал директором молзавода. Жил в отделе от отца. Варвара, его жена, была болезной и родила Науму только сына Васеньку. Мы с ним были ровесники и на родине в Волчихе учились в одном классе. Науму Сафоновичу дети были не нужны. Он брал от жизни по полной, а на отсутствие женской ласки ему было жаловаться грех.

Любовь к женскому полу из Кулешова не выбила даже ссылка. После того, как он удачно откупился от суда в Рабочем, его назначили председателем колхоза в Тюкалинку. Там был первый по Васюгану колхоз раскулаченных алтайских крестьян. В Тюкалинке в начальной школе работал учителем сын Наума Сафоновича – Вася. Варвара Кузьмовна осталась в Рабочем. По сути она только формально была его женой и никогда не ограничивала свободу своего мужа. В Тюкалинке Кулешову приглянулась Анна Керельчук. Ей было около сорока, а муж умер в первый год ссылки. Свободного время у председателя колхоза мало, но Наум Сафонович находил его и у Анны был частым гостем. Василий, сын Наума Сафоновича, не был таким бравым молодцем, как его папа. Характером он пошёл в мать. Да и внешностью не блистал. Небольшого роста, слегка полноват, с белесыми редкими волосами. Девушки его не любили. Он устал от одиночества, ему не хватало женской ласки и материнской любви. Однажды они встретились с Анной у её дома. Немного поговорили. Анна заторопилась на работу, а Василию сказала: «Скучно будет – заходи».

Скучно Василию стало в тот же вечер. Он пришёл к Анне с вином и закуской. Накрыли стол. Время подошло к ночи, когда в дверь постучали. Василий в одно мгновение очутился на печи, захватив с собой тужурку. Войдя в избу, Наум Сафонович сразу увидел Васину шапку, которую тот забыл захватить с собой в укрытие. Накрытый на двоих стол тоже намекал кое о чем. Наум Сафонович, по примеру своего отца, не стал журить сына, позвал его в сени и сказал, что к Анне будут ходить по очереди. У папаши была зазнобушка ещё и в Берёзовке. Отец с сыном чередовались до осени тридцать пятого года.

В тридцать шестом году Василия перевели учительствовать в Жёлтый Яр. Наум Сафонович не долго задержался на должности председателя в Тюкалинке. Его сняли с работы уже в конце августа. Он и здесь не утерпел и запустил руку в колхозную кассу. В это время Анна была уже беременной и после родов подала в суд на алименты. Хотя определить чьё дитя она носила под сердцем, было невозможно, Наум Сафонович взял грех на себя и ему присудили двадцать пять процентов от заработка выплачивать Анне. Кулешов оказался в тупиковом положении. Ему предстояло вернуть в колхоз украденные деньги, а сумма была приличной. За трудодни он ничего не получил. Ему не выдали карточки на хлеб, поскольку они выдавались только рабочим, колхозникам они не полагались.

Работая гребцом на бакенах, я набрался сил, поправился, стал походить на парня. С Фросей мы продолжали встречаться. В конце августа нам привезли паек. Выдавали сразу на полмесяца – пятнадцать килограмм на человека печёного хлеба. Я получил свой паек и несу все пятнадцать килограмм в мешке. Гляжу, Кулешов стоит на том же месте, где предлагал мне жениться на Фигуровой. Он первым со мной поздоровался и говорит:

– Коля, дай мне буханку хлеба. У нас с Варварой совсем нет еды.

Мне так хотелось послать его в тридевятое царство, напомнить о том, что смерть моей матери на его совести. Напомнить о том, как он её больную гонял на раскорчёвку, как для умирающей не дал лодку, как за гнилую картошку она перетаскала ему последние вещи. Да разве все перечислить! А сколько горя мне пришлось пережить в Чижапке, куда он вышвырнул меня, как щенка! Я остановился, развязал мешок, дал ему две большие булки, а сам подумал: «Пускай за все зло, что причинил он нашей семье, я отплачу ему добром». В сентябре его осудили на два года и увезли. На этот раз откупиться было нечем.

Работали мы на бакенах до ледостава, а зимой возил сено и лес.

Очень много уделил внимания Кулешову. Это не просто так. Всех нас, согнанных с родной земли, давил в ссылке гнёт бесправия, голода и нищеты. Казалось естественным, что в такой ситуации, выживая, люди должны поддерживать друг друга, однако здесь все сложилось по-другому. С первых же дней определились лидеры. Это были грамотные люди, с приличными материальными возможностями, незаурядным умом и железной хваткой. Естественно, что во главе всех начинаний комендант ставил именно их. Его не интересовала порядочность этих людей. На жестокое отношение к подчиненным он закрывал глаза. Одним из таких деспотов и был Кулешов.

В конце тридцать пятого года артель получила статус колхоза с лихим названием «Боевик». Немногочисленные коровы, лошади, свиньи и кролики теперь являлись колхозной собственностью. От них должно будет возрасти поголовье. Раскорчёванные площади засеяли зерновыми, но урожай был плохой. Земля, отвоёванная у тайги, – это глина с высокой кислотностью. Навозу было мало, на все поля не хватало, и вносили его только под овощные культуры. Зерновых получали по три-четыре центнера с гектара. Несколько центнеров засыпали на семена, частично скоту и поставку государству. На трудодни остались крохи. Картошка, на удобренных навозом землях, давала хороший урожай, – до трехсот центнеров с гектара. Все, кто раскорчевал себе огород и унавозил, запасли овощи на всю зиму. Колхозная картошка шла на свиноферму, часть телятам, кроликам, ягнятам и на семена. На трудодни овощи не выдавали.

Земля под огородами тоже не радовала урожаем. Коров было мало, а глина без навоза – это не почва. Жили в основном на пайке, которого не хватало. Приходилось подтягивать живот до весны, когда можно будет ловить рыбу. Я уже писал, что в первый год ссылки комендант раздал коров по своему усмотрению. Этим семьям повезло. Они и огород свой удобрили и жили на молочных продуктах. Остальные умирали почти семьями. Были такие упёртые, как твой отец, а главное – природа наградила здоровьем, и им удалось выжить. Все, кто послабее, отправлялись под ёлки на кладбище. Этот печальный объект Рабочего был открыт с первого дня приезда сюда сосланных горемык и пополнялся неустанно до самого последнего дня существования посёлка.

Начало кладбищу положила массовая гибель людей в первый год ссылки. Зимой покойников не хоронили в землю, а лишь прикапывали снегом. Долбить мёрзлую землю у людей не было сил. Весной рыли общую яму, устилали пихтовыми лапками, рядками складывали трупы, снова пихтовые лапки, а потом засыпали землёй. У кого из покойников ещё оставалась родня – делали гроб. Остальным вечной постелью была пихтовая лапка. Много трупов было с отрезанными мягкими частями тела. Людоедство процветало и комендант принял меры. Он организовал группу девушек и парней, которые дважды в день обходили жилища и бесцеремонно заглядывали в котлы с едой. В этой команде работала и Фрося. Те, кто ел мертвечину, рассказывали, что она сладковатая на вкус, а наевшись, очень хотелось спать.

Основной доход колхоз получал от двух заводов: смолокуренного и пихтового. Правда, был ещё и багульный завод, но проработал он недолго. Смолокуренный завод вырабатывал в сутки шесть центнеров смолы и два центнера скипидара.

Схема смолзавода

Пихтовый завод давал в сутки пятьдесят – шестьдесят килограмм масла. Лапки к заводу доставляли девушки. Они с топором лазали по огромным пихтам и обрубали ветки. Норма на человека два кубометра сырья. На волокушах, по глубокому снегу и в трескучий мороз, девчонки тащили лапки к заводу. Путь лежал по глухой тайге, по бездорожью от трёх до четырёх километров. За один раз в топку закладывали по двадцать кубометров лапки. На это чудо инженерной мысли следует посмотреть.

Схема пихтового завода

Кроме заводов прибыль колхозу давала ещё бондарная мастерская. Здесь делали бочки под засолку рыбы, капусты, грибов, колбы и под ягоду, а также для продажи в другие посёлки и в Каргасокский рыбзавод. Большая часть прибыли шла на развитие колхозного хозяйства, на содержание скота и на закупку сельхозинвентаря. Все, что оставалось от закупок и налога, выдавалось работникам. В эту осень я возил лес на Кагальтуру. Зарабатывал по двадцать пять рублей в месяц. На продукты мне хватало, а одежду купить было не на что. Дом и огород у меня были.

В июле мне исполнился двадцать один год. Можно было подумать о семье. С Фросей мы дружбу продолжали, но разговора о женитьбе не было. Без ложной скромности скажу, что работал я хорошо. Начальство обратило на меня внимание и в тридцать шестом году назначили бригадиром по всему производству. Местная молодёжь избрала меня зав. клубом. Это, конечно, как нагрузка.

Доверие начальства и молодёжи меня подбодрило, хотя и без того выкладывался в работе на полную силу. Держать клуб в чистоте мне помогали девчата. Сюда после работы собиралась вся молодёжь Рабочего. Танцы сопровождали два музыкальных инструмента: гармошка и балалайка. На балалайке, кроме меня, играли ещё человек пять. Так что музыки нам хватало. Танцевали и плясали лихо. В то время не было в Рабочем радио, о телевизоре ещё весь мир не знал, а патефон считался большой роскошью. Мы сами себя веселили: пели, танцевали, плясали, рассказывали сказки и побасёнки, было множество затейливых игр. До сих пор помню эти вечеринки. Два раза в месяц привозили кино. В то время было оно немое, но приезд киномеханика в посёлок был настоящим праздником. К нам приезжал киномеханик Мальцев. Он был отчаянным гармонистом и хорошо пел. После кино он устраивал небольшие концерты, а мы под его музыку танцевали. Слушать его оставались даже старики. Они сидели на лавках, сдвинутых к стенам, смотрели, как веселится молодёжь. На другой день посёлок обсуждал просмотренный фильм. Эмоции захлёстывали. Каждый понял происходящее на экране по-своему и комментировал так, насколько хватало ему фантазии.

Понять, что происходит на экране, мог только большой выдумщик. Киномеханик спешил поскорее закончить фильм. За многократный прокат фильм ему надоел до чёртиков, и он велел парню, который, сидя верхом на лавке, крутил «динаму», – крутить быстрее. Изображение по полотну проносилось с большой скоростью. Титры, мелькавшие внизу экрана, шли сплошной чёрной полосой, и прочитать их не могли даже грамотные. Если удавалось ухватить два-три слова, то к промелькнувшей картинке привязать их не успевали. Неграмотные сидели, тупо уставившись на экран. Они слушали киномеханика, который должен был пояснять по ходу содержание картины. Этот процесс ему давно надоел и он, не глядя на полотно, гнал такое, что у зрителей глаза лезли на лоб. Допустим, что по фильму мужик едет на телеге, запряжённой парой быков. Киномеханик поясняет: «Бредут по пустыне верблюды, проваливаясь по колено в песок». По залу пробегал недоуменный шумок. Старухи крестились, им казалось, что они уже спятили. Мальцев продолжал: «Верблюды громко поют». И пел какую-то чепуху. По всем деревням киномеханик считался самым умным человеком и крупной марки специалистом. Бабы и девки липли к нему, как смола к юбке.

Мальцев Василий, сорока лет отроду, жил в Каргаске. Женат был на красивой женщине и имел двух взрослых сыновей. Как-то вечером в Рабочем он подкараулил девчонку четырнадцати лет. При безграничной популярности Мальцеву ничего не стоило навешать лапшу на уши малолетней дурочке. Звали её Анна. Обольщённая вниманием «кинозвезды», Анна в первый же вечер очутилась в объятиях Мальцева. Узнав об этом, её мать подняла скандал. Анна собралась бежать с красавчиком. Любовники встретились на околице посёлка по дороге в Волчиху. Там Мальцев поджидал Анну на телеге с киношным имуществом. Полтора месяца Анна сопровождала киномеханика в командировке с кинопередвижкой по Васюгану и Нюрольке.

По окончании медового тура, он привёз девчонку домой, жене коротко сказал: «Прошу любить и жаловать». Жена промолчала, промолчали и сыновья. Мальцев возил с собой Анну до ледостава. По окончании летнего сезона они вернулись в Каргасок. Он сдал на склад аппаратуру, зашёл в магазин, взял водки и явился с Анной домой. Дуся, жена Мальцева, истопила баню, приготовила хороший стол. «Какая у тебя красивая и добрая жена», – сказала Анна. На что Мальцев ей ответил: «Слушай, Анна, с сего дня ты будешь жить с моими сыновьями по очереди. Не захочешь – отправлю домой. Командировка наша закончилась».

Жене Мальцев сказал, что жить без женщины не может, что в долгих командировках ему, солидному мужику, не пристало на каждую ночь тащить в постель новую бабу. Молодая дурочка всегда рядом и это его устраивало. Дуся сказала, что она его понимает.

В начале тридцать четвёртого года, одиннадцать человек молодёжи из Рабочего, были сняты с комендатуры. (Это вовсе не значило, что можно уехать, куда захочешь. Документов не выдавали). В этот список попали и мы с Фросей. Нас всех вызвали в Каргасок для прописки и военного учёта. Фрося по какой-то причине с нами не поехала. Домой из Каргаска я спешил, как никогда, потому что мы с Фросей договорились, что когда вернусь – поженимся. Она встретила меня на пристани. Я передал ей через борт чемодан и, не дожидаясь трапа, спрыгнул с парохода. Я был счастлив. Комендант надо мной больше не властен и кончилось моё одиночество. Но едва я ступил на берег, как Фрося мне заявила, что свадьбу надо отложить, потому что она завербовалась в экспедицию таксаторов и завтра уезжает. Такого сюрприза я не ожидал. Моему возмущению не было предела. В экспедиции одни мужики и с ними уедет моя невеста!?

Фрося принялась меня утешать:

– Мы решили пожениться, а у нас ничего нет. Я поеду в экспедицию, заработаю денег, мы купим себе одежду и справим свадьбу.

Понятно, что она была права, что моя категоричность ничего не поменяет. Мы принялись обсуждать возможность поехать вместе. Но дело шло к сенокосу, а я был бригадиром, значит, вряд ли меня отпустят. Прикинув так и этак, мы решили сначала сходить к инженеру экспедиции. Если он согласится взять меня в штат, тогда идти к Гниденко, председателю. Инженер посмотрел на меня, сказал:

– Такого молодца грех не взять! Однако Гниденко упёрся:

– Нашёл время шляться по экспедициям!

Мы с Фросей в два голоса стали его уговаривать в том, что нам необходима эта вербовка, ведь у нас нет ни одежды, ни денег, чтобы сыграть свадьбу.

– Ладно, – согласился Гниденко. – На свадьбу не забудьте позвать!

Утром, двадцатого июня, это был тридцать шестой год, загрузив пятитонный неводник продуктами и инструментом, мы отправились в путь. Время работы было рассчитано на четыре месяца. Коллектив наш состоял из шести рабочих мужчин и двух женщин – Фроси и Жени. Начальником был инженер Шепилов.

До работы предстояло проехать вверх по Нюрольке триста километров. Гребли вверх по течению, сменяясь парами через два часа. Когда попадались пологие не топкие берега, шли бечевой. На протяжении всего пути, веселя себя, пели песни. Голоса у всех были отменные. Современным певунам и не снились. Пели популярные в те времена романсы и песни:

«Пропала надия», «Славное море», «Бродяга», «Накинув плащ с гитарой под полою», «Соколовский хор у Яра»… Ночевать останавливались на сухих местах под раскидистыми берёзами или кедрами. Иногда у стойбищ остяков.

К истоку Нюрольки местность преображалась. Топкие берега рек и речушек, впадающих в Нюрольку, переходили в пойменные сухие луга, кедровые рощи, сосновые бора, светлые березняки. Все это радовало глаз и душу. Местность преображалась не просто так. Реки Васюган и Нюролька в среднем своём течении резко поворачивают на юг к Барабинской степи и берут начало на Васюганской равнине. Это уже далеко не заболоченная Васюганская низина. Кстати, сюда к селу Орловка на речке Уй (приток реки Тары), устремлялись беглые ссыльные. Это был своего рода водораздел. Отсюда шла неплохая дорога на железнодорожную станцию Татарск. Не каждый из беглых знал этот путь. Иногда проводниками были остяки, а зачастую шли на удачу.

В верховьях рек Васюган и Нюролька, где местность воистину великолепна, нас сильно омрачал гнус. Это был кошмар на полную силу. Комар, паут, слепень – тучи этих кровопийц висели в воздухе, и не было от них никакой пощады. Вечером к этому ужасу примешивалась ещё и мошка, выедая глаза и забивая рот и нос. На первую ночёвку мы выбрали стойбище остяков под названием Остров. У берега стояли две хилые избёнки. Недалеко от них мы развели костёр. Натянули для ночлега пологи и стали готовить ужин. Незатейливую еду из солёного мяса и пшена разбавил гнус. Его в суп набилось столько, что превратился он в густую чёрную кашу. Пока варилась еда, наши женщины снимали эту нечисть из котелка, как пену, но это не помогло. Мясо промыли в реке и съели, а с супом пришлось проститься. Утром, не позавтракав, отправились дальше. Решили завтракать и обедать в лодке. Здесь, на реке, гнус заметно редел.

Нам сопутствовала погода. Дни стояли тихие и солнечные. После тяжёлой работы на раскорчёвке и строительстве, это был настоящий отдых. Лес проснулся от зимней спячки и радовал изумрудной зеленью. Буйно цвела черёмуха, разнося свой неповторимый аромат. Бригада подобралась дружной. Тёплое солнышко настраивало на удачу, любовь, желание жить и работать.

В верховье Нюрольки мы прибыли первого июля. Отсюда начиналась наша работа, где-то здесь была старая просека, проложенная ещё при царе Александре Первом. Она успела зарасти деревьями и густым подлеском. На карте она была помечена, но отыскать её без помощи охотника было не возможно. Шепилов нанял старого остяка, который был из местных и знал здесь все. Он отыскал её быстро по двусторонним затёсам, оплывшим смолой. Нашли и полусгнивший столб с государственным чугунным гербом. На нем было высечен 1814 год. Столб был окопан и поставлен на холмик. Старая просека тянулась вдоль реки на шестьдесят восемь километров. Нюролька – река извилистая и просека то уходила от берега на десять километров, то приближалась до трёх. В тот же день принялись её расчищать, а вечером вернулись на берег к лодке. День, по нашему мнению, был удачным, а вечером у костра мы обсуждали начало работы.

Отдельно хочу сказать о Шепилове. Он был с высшим образованием и, спасибо ему, не ленился у костра рассказывать нам о многом. От него мы узнали о таксаторских экспедициях, которые занимались учётом леса и давали ему материальную оценку. А коль просека, с которой мы начали работу, была проложена при Александре Первом, то попутно наш начальник рассказал о войне с Наполеоном. И в дальнейшем, в редкие часы отдыха, он рассказал о многом: о природе тайги и тундры, пустыни, горах, морях, странах, океанах, о звёздном небе…

Утром, оставив на лодке часть груза и дежурного, отправились на продолжение расчистки просеки. Она шла, как я говорил раньше, вдоль реки. От неё через километр прокладывали визирки (коридоры для таксации) к берегу. Палатку и продукты тащили с собой. В лесу и у реки было много дичи. К ужину, особо не напрягаясь, набивали глухарей, косачей, рябчиков. Это было большое подспорье в питании. Лето стояло в разгаре, было жарко и безветренно. Гнус не давал передышки ни днём, ни ночью. Потные лица от укусов опухли, сильно чесались. Прорубать просеку закончили на восьмой день. Последняя визирка к Нюрольке была длиной четыре километра. На берегу реки поставили маяк. Отдохнули, вернулись к просеке и по ней шли к лодке два дня.

На старости лет, больной и сильно располневший, вспоминая нелёгкую свою молодость, думаю вот о чем. Какая несгибаемая сила несла меня по жизни? Ведь был голодный и полураздетый, трещал, как говорится, по всем швам от надрывной работы. Иногда тащу пень из твёрдой лесной глины, так напрягусь, что кажется – вырву пень и сдохну! Жрать хотелось до такой степени, что мысль: «Соглашусь тут же умереть, если предложат мне вместо жизни – поесть один раз досыта». Но разогнусь, отдышусь и снова рву и рву пни, которым, казалось, не будет конца. С одной стороны – это была бесплатная принудиловка, а с другой – Бог дал мне здоровье, наградил старанием и азартом. В экспедиции тоже был не мёд, но мы работали за реальные деньги – главный жизненный стимул. Возвратились на бивак, уставшие, изъеденные гнусом, но всегда с хорошим настроением.

Фрося Беленко на расчистке просеки

От человека не зависят три вещи: его рождение, его смерть и любовь. Она может нагрянуть в любом возрасте и при самых нелепых жизненных обстоятельствах. Вот и я – голодный и оборванный, круглый сирота, а угораздило влюбиться, да ещё и в лучшую девушку посёлка. Но самое неожиданное, что и она ответила мне взаимностью. Мы начинали нашу совместную жизнь «голы, как соколы», но меня это не смущало. Я знал, что сделаю все, чтобы моя семья жила в достатке.

Дежурной по лодке, перед уходом на расчистку просеки, мы оставили Фросю. Решили, что для девушки это самая лёгкая работа: сиди, да жди возвращения бригады. Но она встретила нас со слезами на глазах: «Никогда больше одна не останусь. Лучше буду рубить просеки, чем ждать, когда меня в лодке задерёт медведь». Весь вечер у костра она рассказывала, сколько натерпелась страху, как не спала ночами, а в лесу все трещало и рычало. Несколько раз медведь подходил к лодке, только благодаря огромному костру, что горел на берегу, он не сожрал продукты и её.

На это возразить было нечего, она была права. Оставлять девушку одну, безоружную на целую неделю в такой глухомани было большой глупостью. Пять дней мы приводили в порядок одежду, чинили обувь, шили поршни из сыромятной кожи, отмывались от смолы, грязи и пота. Нас с Фросей считали уже семейной парой, а Шепилов с первых же дней стал жить с Женей. Ей было тридцать пять лет, но замужем ещё не была. Соперником Шепилову был Рыбаков Ефим, которому Женя тоже нравилась.

После отдыха выехали к маяку на последней визире. Отсюда мы продолжали работу вверх по Нюрольке. Я работал в паре с Рыбиным Ефимом. Богданов Василий и Гладких Иван – вторая пара. Кулешов Василий, Фрося, Женя и инженер – промер визир и таксация леса.

Мы с Ефимом взяли продукты, топоры, пилу и отправились к месту работы. К вечеру, вырубив визиру до реки, остановились на ночлег. днём прошёл сильный дождь, и ночью было очень холодно. Мы сильно устали и вымокли, но повезло – убили рябчика. Его сварили с пшеном и хорошо поужинали. На ночь соорудили ладью, чтобы огонь горел до утра. Развесили одежду и обувь на просушку, натаскали на постель пихтовых лапок, улеглись и уснули, как убитые.

Николай Кротенко на расчистке просеки

В этом заходе нам крупно не повезло. От ладьи загорелись вначале наши штаны – они ближе всех висели к огню. За ними по очереди: рубашки, портянки, сапоги. Но вот огонь подобрался к пихтовым лапкам. Мы так крепко спали, что не почувствовали ни огня, ни дыма. Проснулись только тогда, когда загорелись на нас кальсоны и обожгло ноги. Затушив огонь на себе, принялись тушить одежду и обувку. От штанов остались только пояски, от рубашек – воротники. Портянки и обувь сгорели совсем. Как быть? Визиру не дорубили, на нас только кальсоны, сгоревшие выше колен. Голые, голодные и босые мы работали три дня. Утром на обласке прибыл к нам дежурный по биваку. Мы радостно кинулись к нему. Он вначале отпрянул от нас в непритворном испуге, но придя в себя, хохотал до колик. Нам было не до смеха, быстро прыгнули в обласок и велели ему грести к лагерю во всю силу.

Перед отправкой к своей бригаде, которая ждала нас в лодке, мы принарядились, как могли. За три дня работы в одних рваных кальсонах, наше тело до опухоли съел гнус, залепило смолой, ободрало ветками. От кальсон не осталось даже лохмотьев. Мы содрали с большой берёзы кору, сделали юбки, прикрепив к себе ремнями от штанов. Кудрявая моя шевелюра превратилась от смолы в кошму, в ней густо торчали хвойные иголки. Когда мы прибыли в лагерь, народ наш обедал. Мы лихо выпрыгнули из обласка на берег и ринулись к костру. Увидев нас голых, с набедренными берёзовыми повязками, все замерли с ложками в руках. Видимо, соображали – что это значит? Повисшая пауза была недолгой. Мы попытались рассказать, в чем дело, но нас никто не слушал. Хохот стоял истерический, до слез, до покатухи. Мы голые, голодные, в царапинах, ссадинах, в смоле и босые стояли, как два истукана, терпеливо ожидая, когда спадёт накал истерики.

Первой пришла в себя Фрося. Она оторвала нам по тряпке, чтобы сделать набедренные повязки и подала полные миски каши с мясом. Пока мы ели, Шепилов достал тюк с запасной одеждой, женщины принялись греть воду и после еды соскабливали с нас смолу и грязь. Волосы спасти не удалось, нас остригли наголо. После санобработки нас одели во все новенькое, а обувь принялись мастерить сами. Для этой цели возили сыромятину. Это солёная безволосая кожа лося. Сделанная из неё обувь, называется поршни. Расстилаем кожу, ставим на неё босую ногу, обводим ступню углем с напуском в пару сантиметров и вырезаем по углю ножом. По краям протыкаем дыры, вставляем в них ремешки, тоже из сыромятины, и затягиваем на ноге. Остаётся только просушить тоже на ноге. Вот и обновка по твоему размеру. Хотя нас погорельцев одели и обули, ребята ещё долго над нами подшучивали.

На следующем этапе нашей работы была визира в двадцать километров. Она выходила на огромное болото – поньжу (непроходимое болото). Трое рубили визиру, остальные работали на промере, таксации, заготовки и ошкуривании столбов. К столбам крепилась табличка с номером и годом прохода визиры. Через два дня мы вышли из глухого урмана на равнину, в красивейший берёзовый лес. По земле множество белого гриба, низкая травка, какие-то цветочки. В воздухе витал пряный аромат. Мы обрадовались такому простору и остановились на ночлег. Решили закатить себе шикарный ужин – суп с мясом, грибами и пшеном. Быстро развели костёр и я побежал искать воду.

Если все складывается хорошо, то жди какой-нибудь пакости. Весь день не ели, устали, и вот впереди вкусная еда, спокойный отдых, а вокруг неописуемая красота. И тут несчастье – воды не было нигде. До самой темноты мы искали её, но тщетно. Пришлось грызть сухари, а во рту даже слюны нет, чтобы размочить крошки. Ночью спали плохо. Весь следующий день шли без воды, и только к закату солнца визира вывела к поньже.

Немного отвлекусь, и расскажу про васюганскую знаменитость – деда Якунина. Однажды мы остановились в Окуневке. Это левый берег Нюрольки. Здесь была только одна избушка. Жили в ней дед Якунин и его старуха. Его звали Дормидон, а старуху – Настя. Дормидон по Васюгану и Нюрольке был большой знаменитостью. После революции его от имени всех остяков отправили в Москву на какой-то съезд. Вернулся домой дед в фетровой шляпе, и очень гордым. Шляпу, говорил дед, подарил ему сам Калинин. Думаю, не врал. Деда быстро переименовали в «Политика», а озера в километре от Рабочего назвали Московскими. Там была одна из заимок новоиспеченного депутата.

Однажды, поднимаясь вверх по Нюрольке, мы заметили на левом берегу реки остяка. Он махал шляпой, подзывая нас. Мы пристали к песчаному берегу. Подошла его жена, и они вдвоём очень живописно, с поклонами, приветствовали нас. Сказать, что место Окуневка прекрасно, – ничего не сказать. Метров сто от берега реки огромное озеро. За ним – кедровая роща. Вокруг озера растёт голубика, черника, брусника, клюква. На другой стороне реки крутой яр. За ним тайга – урман, где много разной дичи: лосей, оленей, медведей и пушных зверюшек. А рыбы здесь, как и по всей Нюрольке, – кишмя кишело. Старики были не так стары – что-то около пятидесяти лет. Жили припеваючи. У них даже лошадь паслась на привольном лужке.

Впереди нас ждал трудный переход по непроходимому болоту из Нюрольской поймы в Васюганскую. Мы решили воспользоваться гостеприимностью Дормидона и его жены, чтобы привести себя в порядок и запастись в дорогу солёной рыбой и если повезёт, то и мясом. Дормидон согласился помочь нам в добыче. Фросю с Женей мы оставили на заимке, чтобы они привели в порядок одежду, а мы с хозяином отправились ловить язя. Язь – рыба мясистая и жирная. Если её распластать, хорошо промыть и засолить, а потом плотно уложить в берестяной кузов, то хранить такой запас можно долго. Вскоре я заметил, что Дормидон всё время околачивается около Фроси. Такое внимание мне показалось странным, но я посчитал его особым почтением к красивой девушке. Однако, в последний день перед отъездом, он отвёл меня в сторону на серьёзный разговор.

– Николай, – сказал он, – у меня к тебе хорошее предложение… Я отдаю тебе свою старуху, пусть будет тебе служанкой и коня. Ты отдай мне Фросю, потому что я шибко люблю русский баба. Ты молодой и красивый, найдёшь себе другую девку. Я – политик и мне нужна красивая русская баба.

Одна из речушек, впадающих в Нюрольку, была в пятнадцати километрах от Окуневки. Её не было на карте и Шепилов с рабочими и Дормидоном отправились туда, чтобы сделать топографическую съёмку. На той речушке у деда было два амбарчика под орехи и ягоды. Зимой Дормидон отвозил их на лошади в Каргасок. Дошли до речушки, у берега сбросили груз и ружья. Амбарчики были метрах в десяти от берега. Поднялись к амбарчикам и присели отдохнуть перед работой. Но, не успев расслабиться, услышали треск сучьев, – шагах в двадцати стояла на задних лапах огромная медведица. За ней нянька – пестун, а рядом два маленьких медвежонка. Рабочий сидел ближе всех к дверям амбарчика и в одно мгновение был внутри его. Дормидон, пригнувшись, кинулся к речушки за ружьём, а Шепилов за секунду оказался на берестяной крыше. Дальше его действие трудно было объяснить. Он стал поджигать бересту, на которой стоял. Крыша вспыхнула горячо и ярко. Медведи пустились наутёк. На Шепилове загорелась одежда, приведя его в чувство. Он спрыгнул на землю, и стал кататься, сбивая с себя пламя. Прибежал Дормидон с ружьём, стал стрелять вдогонку медведям, а потом вытащил из горящего амбара рабочего.

Заканчивая рассказ про деда «Политика», замечу, что чувство к Фросе были у него настолько серьёзными, что он до самого нашего отъезда из Рабочего не забывал о своей несчастной любви. У нас давно уже сложилась семья и было трое детей. Он регулярно навещал нас по три-четыре раза в год. Фрося готовила ему борщ, вареники, наливала стакан водки. Выпив и закусив «Политик» откидывался головой к стене, стучал затылком и горько стонал:

– Русский баба хочу…

Осень на Васюганье ложится рано. В конце августа по утрам белеет иней. На последнем участке работы нам довелось встретить октябрь. В это время по рекам шла шуга. Дожди сменились снегом, болота начали промерзать. За трудный полевой сезон одежда на нас порядком поизносилась, а сапоги давно уже были заменены поршнями.

Подробное описание работы в экспедиции – это попытка познакомить тебя с той местностью, где ты родилась и некоторыми аборигенами, которые мне особенно запомнились.

Однажды, а это было в конце работы, под мокрым снегом и в болоте мы окоченели настолько, что двигаться и работать не было сил. И вдруг потянуло дымком. Это значило, что где-то близко люди. Прошли с километр и услышали лай собак, а между кустами выглядывала избушка. Дым шёл не из трубы, а из дырки в потолке. У входа молодая русская женщина рубила дрова. Она не удивилась нашему приходу. Вся округа знала, что в этих местах работает экспедиция. Прицыкнув на псов, она пригласила нас в дом.

Посредине избушки горел костёр, а дым выходил в дыру потолка. Изба без окон, только двери. Вокруг костра пол из тёсаных брёвен, на них оленьи и медвежьи шкуры. На шкурах возились ребятишки. В полумраке не разобрать – русские они или остяки. Походили на тех и других. Хозяйка рассадила нас вокруг костра и стала помогать стягивать с нас одежду и обувь. Сами мы плохо справлялись с этим – руки и ноги онемели и были точно чужие. Мокрую одежду и портянки хозяйка развесила под потолком избушки, а нам приготовила густой, горячий чай. В берёзовой куженьке выставила белый хлеб, нарезанный крупными ломтями. Вскоре появились и другие куженьки с вяленым оленьим мясом, вялеными язями, икрой ельца и чебака. Одним словом – ресторан плачет! Мы были голодные до икоты, но к еде не притронулись. От тепла наши руки и ноги так стало ломить, что хотелось орать во все горло. Анна, так звали хозяйку, метнулась на улицу, притащила в берестяном тазике холодной воды, мы стали по очереди пихать туда ноги и руки. Вскоре всем полегчало и мы повеселели. Потом долго пили кирпичный чай, закусывая белым хлебом с икрой и вяленой олениной.

Анна рассказала нам, как она очутилась в остятской избушке с кучей детей. Семья её была выслана на Васюган из Славгородского района Алтайского края. Отец от надрыва и голода умер в первый же год ссылки. В семье было восемь детей. Жили в посёлке Борисовка, недалеко от села Средний Васюган. Прокормить голодную ораву после смерти мужа у матери не было сил. Однажды к ним заехал остяк Абрам. Была зима, он ехал на оленях, запряжённых в нарты. Может, кто-то подсказал Абраму зайти к ним, Анна не знала. У него умерла жена, и он остался с тремя детьми. Абрам, не церемонясь, стал уговаривать мать отдать ему девочку в няньки. Он сказал, что поможет матери прокормить остальных детей и поможет с одеждой. Матери ничего не оставалось делать, как принять это предложение. Он оставил мешок муки, соль, сахар, масло, мясо оленя, крупу и отрезы материи. Анне было тогда тринадцать лет. Она до сих пор не может забыть, как зарёванная, дрожа от страха, ехала с остяком в глухой урман. Остяк был старше её на двадцать пять лет.

Два года она ухаживала за его детьми, хорошо поправилась, привыкла к Абраму. Он заменил ей отца. Но она сильно скучала по матери, братьям и сёстрам. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, Абрам потихоньку стал намекать ей, что пора девушке подумать о муже. Она прекрасно поняла, о чем речь. Деваться ей было некуда, и она согласилась стать его женой. Теперь у них совместных трое детей. На наш вопрос: «Хотела бы она выехать из тайги?», ответила, что ей жаль детей и Абрама, к которому она привыкла, потому что он добрый и её жалеет. А русских ребят, своих ровесников, она не знает, и общаться ни с кем не приходилось.

Вскоре появился Абрам. В проёме избушки стоял остяк – страшнее не видел. Здоровенный ростом, чёрное лицо, рот большой с толстыми губами, глаза узкие щели. Мы порядком испугались, уставившись на это чудо природы, и перестали есть.

Анна спокойно сказала:

– Вот и Абрам пришёл.

Абрам оказался гостеприимным человеком. Едва переступив порог, он спросил, хорошо ли она нас встретила и накормила? Потом разделся и, подсев к огню, поинтересовался, в чем нуждаемся и какая помощь нужна нам от него?

Мы обсушились, согрелись, плотно поели и когда собрались уходить Абрам сказал, что он нас проводит. Мы прошли с ним до домика его брата, который жил недалеко. Они с братом закололи оленя, и Абрам отвалил нам заднюю часть туши бесплатно. Кстати, жена брата тоже была из ссыльных, видимо, появилась здесь по той же схеме, что и Анна.

Работа подходила к концу. Зима давала о себе знать, а мы все ещё подскребали недоделки. Только через неделю, завершив все дела, принялись собираться в обратный путь. Предстояло добраться до села Средний Васюган. Мы снова навестили Абрама и Анну, ночевали у них. Они нас хорошо накормили, снабдили табаком, а главное, Абрам дал оленей, на которых отправили часть груза и всю бригаду, кроме нас с Мишей Глуховым. Нам предстояло с оставшимся грузом, на двух обласках, спуститься по воде до Среднего Васюгана. На речушке Окуневке, которая впадает в Васюган, в тихих заводях установился ледок. Пришлось пробивать его перед собой, а когда добрались до Васюгана, облегчённо вздохнули. Только редкие тонкие льдинки поблескивали по воде, которые не мешали ходу обласка. Были уже и забереги, но мы, не останавливаясь, за сутки добрались до места.

Нам сделали расчёт. Я получил сто двадцать рублей, а Фрося – сто десять. В сельском магазине купили кое-что из одежды. Денег оставалось не так много. Последним катером выехали в Рабочий. Ночевать я зашёл к Фросиным родителям. Мы уже твердо решили пожениться.

Рассказывая о работе в экспедиции, я немного забежал вперёд. В тридцать первом году, когда раскулаченных крестьян пригнали на Васюган, среди остяков уже шёл упорный слух, что на их землю прибывает бесчисленное множество бандитов, убийц и врагов Советской власти. Напуганные остяки приготовились защищать свою родину. Много полегло нашего сосланного брата от пуль остяков. Мы боялись уйти в лес за ягодами, шишками и грибами. Там могли наткнуться не только на медведя, от которого можно было убежать, но и на пулю остяка, от которой не скрыться. Когда ссыльные, гонимые голодом, приходили к остякам просить для умирающих детей хлеба, они беспощадно травили людей собаками.

Не все, конечно, так агрессивно были настроены к новосёлам. Некоторые присматривались к нам, даже знакомились. Больше, конечно, молодёжь. Старики были упрямее и на контакт с русскими не шли. Когда отношения предельно обострились, а остяки поняли, что им «плетью обуха не перебить», решили покинуть Васюган и уехать в Самарово. Это была их столица. Теперь город Ханты-Мансийск. Они оставили свои дома и отправились в долгий путь на лодках и обласках. Путь был далёким и опасным. Вниз по Васюгану до Оби, потом вниз по Оби до устья Иртыша, где и была столица.

Там от большого скопления людей пришла беда – тиф. Много прибывших и местных остяков погибло. Уцелевшие стали срочно возвращаться в свои места, где им пришлось обустраиваться заново. Они рыли себе землянки, по-остятски – карамо и, как прежде, охотились и рыбачили. Из этой неразберихи выиграли те из остяков, кто не поверил пропаганде и остался дома. Вскоре они поняли, что русские не враги, а обычные работящие люди, среди которых им предстояло жить как равным.

В первый год ссылки мы с мамой очень бедствовали. Когда голод прижал нас на полную силу, мы решили продать вещи, которыми мама особенно дорожила. Когда-то ещё девушкой, она расшила полотенце плотным мелким крестиком. В него вставила кружево ручной работы и шелковые кисти. Была ещё скатерть, расшитая по всему полотну роскошными красными розами. Как ей удалось вывести это чудо из дома, для меня так и осталось загадкой. Скорее всего, она обмотала их вокруг своей талии.

Купили мамино рукоделие на буксирном пароходе за две булки чёрного хлеба и шесть килограмм крепкого листового табака. Я мелко его нарезал, смешал с осиновой трухой и опилками. Получилась настоящая махорка, крепкая даже после такой процедуры, ёмкостью три с половиной ведра. Полведра оставил дома на всякий случай, а три ведра ссыпал в мешок, взвалил на спину и отправился берегом Нюрольки в остятскую деревушку Пернянгу. Только вошёл в деревню, меня тут же окружили остяки. Они собирались рыбачить и складывали сети в обласки. Я остановился и поздоровался. Они явно были удивлены моим приходом и, молча, смотрели на меня, наверно, соображали, что сделать с этим нахалом? Я снял мешок и показал свой товар, сказав при этом, что меняю его на хлеб, крупу, муку, рыбу и соль. Остяки быстро заговорили на своём языке, стали пригоршнями черпать из мешка махорку, нюхали, клали за щеку, набивали трубки.

Вижу дело плохо, сказал твёрдым голосом:

– Если не будете покупать, то я ухожу. Они ответили:

– Твой уходить не надо. Табак заберём, тебя утопим.

Тут я трухнул не на шутку. Их было не меньше десяти. Они лихо набивали табаком карманы, кисеты, даже туески.

От такой наглости я растерялся, стоял, как истукан, раскрыв рот.

По жизни я всё-таки везучий человек. Гляжу, с горки бежит к берегу молодой остяк. Это был Андрей Пернянгин. Когда-то он дал мне огрызок сети. ещё издали он стал махать руками, и кричать что-то на своём языке вперемешку с русским матом. Подбежав, крикнул по-русски:

– Заплатить!

А дальше опять на своём языке что-то громко и сердито. У моих покупателей как-то быстро спал накал воинственности, и они пошли в деревню, чтобы принести за табак расчёт.

Вскоре мой мешок под завязку заполнился продуктами так, что я с трудом взвалил его себе на спину.

– Бросай мешок в обласок, – сказал мне Андрей, – я увезу тебя в Рабочий.

Так впервые я сел в обласок, который, как Ванька-встанька, замотался из стороны в сторону. Я ухватился за борта руками, отчего стало ещё хуже, потому что зачерпнул воду, Андрей прикрикнул:

– За борта не держись! Сиди свободно, а то утопишь себя и меня.

Я успокоился, а вместе со мной успокоился и обласок. Пока плыли до Рабочего, Андрей рассказал мне, как делают обласки, где ставят сети, как определить, где есть рыба. Такое вот странное знакомство произошло у меня с остяками.

На второе лето я выдолбил из толстой осины колоду. Эта посудина называлась бот. В то время уже многие мужики делали такую примитивную лодку. Ведь без плавучего средства на большой воде, куда нас закинула судьба, не обойтись. На лесистой местности мы, как малые дети, учились, начиная с нуля. На своём боте я усвоил урок Андрея твердо держать равновесие, но дальше курьи отъезжать боялся.

Однажды на мели нашёл обласок – старый, с течью в носу. Приволок домой, и хотя особо не надеялся, что смогу починить его, но принялся за дело. Промыл, просушил, проконопатил щели, обмазал смолой, и судно приняло надлежащий вид. Сам смастерил весло, и смело стал ездить по Васюгану и Нюрольке. Вскоре мне повезло и с сетью. Нашёл её на иссохшем лугу. Она запуталась на кусту черёмухи. В половодье реки заливают пойменные луга. Васюган и Нюролька сглатывают в свою пучину все старицы, озера, протоки, ручьи и речушки, превращая огромное пространство заливного луга в бурное море. Пойму можно определить лишь по кустам цветущих черёмух и ивовых кустов. Кое-где притаились на небольших островках осинники, частично залитые водой. Там растут гиганты-осины. До половодья их спиливают для изготовления обласков, а когда поднимается весной вода, их сплавляют в деревню и обрабатывают. Заливные луга в Рабочем называли сорами.

Когда начинался нерест рыбы, она на сорах «пёрла дуром». Сети за пару часов забивало рыбой так, что они шли на дно. На огромном водном просторе ветер гулял с большой силой, поднимая огромные волны. Если сеть была плохо закреплена, её срывало, тащило по воде до первого попавшегося куста, и закидывало на него. Распутать её, сидя в обласке, невозможно. Оставалось с ней попрощаться. На такую сетёшку я и наткнулся на иссохшем лугу. Стащил её с куста, распутал, многочисленные дыры залатал, как мог и в ночь направился на свой первый промысел. Ставить сеть не умел. Надо одновременно закреплять её, сбрасывать в воду и грести. Хорошо намучился, пока закрепил в воде свою двуперстку (небольшую сеть с ячеей в два пальца шириной).

Утром, с дрожью в руках от нетерпения, поехал проверять улов. В мой трофей попала единственная, но крупная рыба – чебак. Жили мы с мамой тогда ещё в бараке. В это время я работал плотником, рыбалкой занимался ночью. Сеть ставил до самой шуги – скоплений льда у берега. Уловы были невелики, но подспорье в еде стало заметно.

Весной, через два лета, была организована бригада рыбаков, куда взяли и меня. Артель купила стометровый невод, неводник и греби. Научиться премудростям рыбалки было не сложно, и вскоре я стал заправским рыбаком. Удочками не рыбачил никогда – это занятие для тех, кому нечего делать, а мы работали на раскорчёвке и строительстве по десять часов в сутки в артели, а ночью надо было строить себе дом и добывать пищу.

Рыбачили весь световой день, потому что норма была «под завязку». Уроки ловли рыбы сетями я тоже познал в бригаде. Научился вязать сети, невода, делать посадку. Долбил осину на обласок, сам делал распарку и растяжку бортов. Получались у меня и отличные лодочки. Пару даже умудрился продать. Весла делал кремневые из комля кедра, научил меня этому Андрей. Они не впитывали воду, не трескались, не ломались и служили долго. Одно время работал бригадиром рыболовецкой бригады и учил добывать рыбу других. Теперь я знал, где надо поставить сеть, и домой возвращался с хорошим уловом.

Томская комендатура была организована в тридцатом году, когда у товарища Сталина возник гениальный план о том, как можно, не расстреливая людей, уничтожать их тысячами. Болотно-урманный геноцид. Для этого по всем районам Томской области были созданы комендатуры. Они принимали людей тысячами. Не имея для проживания ни жилья, ни продуктов, ни одежды. Измученных, выживших в долгой дороге людей, из душных битком набитых барж высыпали на болотистый берег непролазного урмана, полуживых от голода и издевательств. Тут и дураку было понятно, что выброшенных на произвол судьбы бедолаг ждёт неминуемая гибель. Спустя год, когда (наконец-то!) задумались о снабжении – в живых осталась треть, а где и того меньше.

Снабженческой сетью по Васюгану и Нюрольке занималась комендатура, а не государство, потому что сосланный народ был лишён избирательных прав и прав на выезд. Нас называли «переселенцами», наверно для того, чтобы смягчить слово «заключённые», которыми мы являлись на самом деле.

Название снабженческая сеть получила – многолавка. Завоз товаров осуществляло государство, дальше шла работа комендатуры. Многолавка не занималась свободной торговлей. Ни сосланные, ни вольные, ни остяки – никто не мог ничего купить. Многолавка выдавала паек по норме, установленной комендантом. Мука, крупа, сахар, соль, табак, спички, мыло, растительное масло. За наличный расчёт можно было купить, если даст распоряжение комендант. Паёк выдавали авансом в течение трёх лет. Только спустя этот срок было дано распоряжение на свободную торговлю, но денег у нас не было, потому что за работу не платили.

Двенадцать километров по Васюгану, вверх по течению от Рабочего, – речка Кагальтура – приток Васюгана. Она вытекает из большого озера, куда в свою очередь, впадает множество речушек, берущих начало из болот и тайги. Места здесь созданы природой на радость человеку. От реки тянется чистый сосновый бор, по которому заросли брусники и черники. По пойме росли кусты раскидистых черёмух. Ягоды каждый год на них так много, что кусты кажутся чёрными. Ветви склоняются до земли и обламываются. По другую сторону Кагальтуры – мшистая низина, там много крупной клюквы. За низиной – березняк, где весной собирали колбу, а летом белый гриб и сырой груздь – «косой коси». По пойменному простору множество озер и проток, где водились караси огромных размеров – до пяти килограмм. Осенью утки поднимались над поймой тучами.

В этом благодатном месте на второй год ссылки было дано указание о строительстве смолзавода. Строительство его закончили к осени. Для рабочих возвели длинный барак. По одной стороне нары из колотых досок, по другой – печь, стол, лавки. Рядом соорудили ещё такой же барак, который назвали бондарка. Здесь делали бочки под смолу и скипидар, готовили клёпку для бочек, резали дранку. Бочки шли на свои нужды, и ими артель успешно торговала.

На заводе и бондарке работала только молодёжь, около сорока человек. Среди нас были и взрослые мужики, которые занимались валкой леса и вывозкой. После работы травили анекдоты, рассказывали сказки, разного рода небылицы и пугалки, пели песни. Были среди нас и юмористы, которые соревновались между собой в острословии, а все смеялись на полную силушку, если было над чем.

Расскажу о том, что нам казалось смешным. А смеялись мы в то время над своей нищетой и политической беспомощностью. Одним словом, что имеем, про то и поём. Был среди нас паренёк – сирота – Миша Кургин. Было ему шестнадцать лет. Родители и все сестра и братья умерли ещё в первый год ссылки. Не было у Миши ни жилья, ни средств к существованию. Перебивался Миша в жизни тем, что подадут ему добрые люди. Кто старую фуфайку, кто бросовые штаны, кто старые чирки. Работал он в бондарке, потому что работать на улице ему было не в чем, бондарка рядом, перебежал двадцать метров, и в тепле. Однажды утром все собрались на работу, а Миша сидит на нарах в уголке, зажавшись.

– Миша, в чем дело? Заболел?

Миша сконфуженно прошептал:

– У меня штаны лопнули от ширинки до самого заднего пояса.

Белья на Мише не было, а ходил он в одежде на голое тело. Тут острословы зацепились за безысходную ситуацию перепуганного парнишки:

– Миша, посмотри у себя ниже пояса – ничего не потерял?

Хохот на весь барак. Только девчонки не смеялись, а смотрели на ребят укоризненно и вертели пальцем у виска. Они велели горемыке снять штаны для починки, а самому прикрыться фуфайкой. Пока девчонки зашивали штаны, Миша, прикрытый фуфайкой в уголке, выглядывал из-под неё, как мышка из норки. Парни, не переставая, хохотали, поджав животы, и просили мальчишку сбросить фуфайку и пройтись по бараку. Я сейчас думаю, что картина слез достойна, а мы ржали бессовестным образом. Жизнь брала своё, и от непосильной работы и бесправия нужна была разрядка, которую мы, как могли, получали. Особо острое внимание уделяли влюблённым.

Смолокуренный завод работал уже на полную силу. В начале осени были настоящие заморозки. Вечерами после работы все собирались у огромной печи смолзавода. Трещали хвойные дрова, пахло скипидаром, лесом, сосной. Все рассаживались у жаркого огня на лавки, – это была наша молодёжная вечеринка. Начиналась она всегда со чтения книги. (Книгу «Робинзон Крузо» – мы зачитали до дыр. Ведь, по сути, мы, выброшенные в болото без средств к существованию, являлись Васюганскими «Робинзонами» – это все прекрасно понимали). Читали попеременно грамотные девушки или парни. Тут же рассказывали всякого рода байки, пели под балалайку песни и частушки.

Вскоре наше неусыпное внимание привлекла парочка. Был среди нас смазливый парень Семён. Ходок ещё тот! С первых дней работы на заводе он обратил внимание на Раису Беспалько. Девушка была переросток, рябоватая, сутулая. В то время среди ссыльных был перевес парней, и за девчонок дрались с ребятами из соседних посёлков. Даже при таком раскладе на Раису парни внимания не обращали. Переживая свой физический недостаток, девушка была застенчива и молчалива. Будь человек уродом или красавцем, – природу не обмануть. Всем хочется внимания, тепла и ласки.

Семён построил себе шалаш и с нами в бараке не ночевал. Вскоре Раиса получила там тепло и ласку. Нас это возмутило. Ведь явно, что Семен на Раисе никогда не женится, а Раисе придётся куковать век ни девкой, ни бабой. Решили парочку развести. Семёну устроить кошмар, чтобы запомнил надолго и Раисе преподнести урок. Наверно, это была большая подлость с нашей стороны, но нам казалось, что поступаем правильно.