Пуританин бесплатное чтение

Превратившись в полноценного взрослого человека, не нуждающегося в другом человеке для выживания, я, несомненно, встречу другую такую же личность, с которой я поделюсь тем, что у меня есть, а она – тем, что есть у нее. В действительности, в этом и есть смысл отношений: это не спасение, а «встреча». Или лучше сказать, «встречи». Меня с тобой. Тебя со мной. Меня со мной. Тебя с тобой. Нас с миром.

Хорхе Букай

– Тебе –

Если бы вы только знали, как я ждал этого момента.

Я безумно рад, что вы все здесь сегодня собрались.

Потому что мне больше не надо будет рассказывать это все каждому по отдельности. А это очень трудно. К тому же я вконец запутался. Запутался от того, кому и что я уже говорил, а кому еще нет. И я просто счастлив, что у меня появилась возможность рассказать вам всем все и сразу.

Прошу простить меня за то, что я буду столь многословен. Но в двух словах я изъясняться никогда не умел. И это моя чуть ли не основная проблема. Я знаю. Но я очень надеюсь, что вы успеете понять меня прежде, чем я покажусь вам занудой.

Речь моя будет путана, нестройна и непоследовательна. Но я не специально. Правда! Просто, после того случая, несколько клеток моего головного мозга погибли. И я не знаю, какая это была его часть. Может быть, это как раз те самые несколько клеточек, которых мне и не хватает для того, чтобы правильно строить предложения и ясно формулировать свои мысли таким образом, чтобы меня понимали…

– Стоп. Стоп… Стоп! Это что за театр вы нам тут устроили? – главврач остановит мою речь, ударом по столу и с какой-то лютой ненавистью и беспощадным презрением посмотрит на моего лечащего. На Надежду Александровну. На милую, красивую и умную женщину лет сорока пяти.

– Не надо на нее так смотреть! – прямо, отчетливо и уверенно скажу ему я. Чтобы он запомнил мои слова на всю свою жизнь и никогда-никогда больше так не делал.

Да нет, конечно. Ничего такого сейчас не произойдет. Ведь я не умею так быстро реагировать. До меня вообще все доходит, как до жирафа. В лучшем случае к вечеру. Или завтра. К утру. Но будет уже поздно. Как это обычно и бывает в моем случае. Время безнадежно упущено, ситуация абсолютно непоправима, бессмысленно даже думать об этом.

– Вы должны дослушать его до конца, – спокойно скажет Надежда Александровна и с какой-то искренней надеждой будет смотреть на меня. И в глазах ее будет: «Я в тебя верю, Олег. Продолжай!»

– Я никому ничего не должен, – уверенно и радикально резанет главврач, мечтавший когда-то стать хирургом, поднявшись из-за сдвинутых вряд четырех столов, за которыми сидят Надежда Александровна и еще несколько малознакомых мне человек в белых халатах. Их апатичные лица обрадует мысль о неожиданном завершении мероприятия.

– Я не намерен слушать этот бред! – главврач повернется к Надежде Александровне и грозно нависнет над ней, неуважительно тыча пальцем в мою сторону:

– И впредь, Надежда Александровна, прежде чем собирать консилиум, у меня будет к вам одна маленькая просьба…

Он что-то скажет ей на ухо и выйдет из этого самого светлого помещения московской психиатрической больницы. А за ним тотчас устремятся, как крысы за Нильсом под дудочку, и все остальные. Кроме Надежды Александровны, конечно.

Некоторое время ее голова будет в таком же положении, как в тот момент, когда ей в ухо что-то шептал главврач. Потом она поправит свои длинные темно-русые волосы рукой, посмотрит на меня и неслышно спросит: «Зачем же, Олег?»

– Доказывать всем, что ты не дурак, может только дурак, – скажет она вслух.

– Я просто не хочу наружу, – предельно честно скажу ей я, хоть и заготовленную. давно фразу.

– Я же тебе говорила, Олег, – скажет она грустно. – Попасть к нам легко, а вот выбраться…

Она не станет договаривать, а просто еще раз неодобрительно вздохнет: «Ну, зачем же, Олег?»

Затем она улыбнется, накроет своей ладонью мою, тихонечко сожмет пару раз и скажет тем голосом, которым говорит только со мной (иначе ее за такие интонации давно бы отсюда уволили):

– Олег, ты же отлично знаешь, что с врачами шутить нельзя… Как и с представителями органов правопорядка. Ни те, ни другие – шуток не понимают…

Временами я вот таким вот образом тренирую свою речь. Чтобы научиться всегда говорить по делу. Я хочу четко и лаконично выражать свои мысли, чтобы все в моих словах было ясно и понятно, а главное – своевременно. Я часто разыгрываю у себя в мозгу подобные сцены и диалоги, чтобы ко всему и всегда быть готовым. Но как бы досконально я не прорабатывал у себя в мозгу все возможные варианты развития событий, в реальности все всегда получалось не так, как я мог бы себе вообразить.

Моя мечта научиться говорить так, чтобы вы меня понимали. Простите меня, но я не знаю, как и что мне для этого надо сделать.

И как же это смешно и нелепо, что я говорю тебе – «вы».

– 1 –

Первого марта тысяча девятьсот девяносто пятого года убили Владислава Николаевича Листьева. В комнате родителей, на темном экране цветного телевизора «Березка Ц-208», по каналу «ОРТ» показывали его фотографию с черной ленточкой на углу. За кадром молчали и говорили про него, про нас и про то, что теперь будет с нашей развалившейся на части страной. Мои родители в полной тишине сидели перед телевизором и были в ужасе. А мне сорок шесть дней назад исполнилось шестнадцать лет. Я был в нашей прихожей и говорил по стационарному дисковому телефону со своим другом Колей об игре в кораблики, которую мы сегодня не закончили и намеревались продолжить завтра.

Через приоткрытую дверь в мою комнату виднелось море. Практически весь мой пол в комнате был закрыт листами ватмана, расчерченного в клеточку (размером три на три сантиметра), с нарисованными на них синими чернилами (сильно разбавлены водой) океанами, морями, проливами и бухтами (с названиями) и с темными кое-где клеточками портов (чернила разбавлены не сильно). Желтые участки суши и красные квадратики рифов были нарисованы медовыми акварельными красками, привезенными моей мамой из Уфы.

На этой огромной карте, на некоторых квадратиках, эскадрами в линию или по одному стояли миниатюрные парусные корабли (самые большие из них четыре сантиметра, самые маленькие – полтора). Я сделал их из деревянных реек квадратного сечения. Мачты у них были из тонюсеньких щепочек от старой папиной бамбуковой удочки. А квадратные, треугольные и трапециевидные паруса были вырезаны из обычных белых альбомных листов.

Если перевернуть корабль вверх ногами, то на его дне можно было прочитать название. У каждого из пятидесяти шести кораблей было свое имя, чтобы можно было записывать на листочек количество полученных в боях пробоин.

Линейный стопушечный корабль «Сантисима-Тринидад». Линейный шестидесятипушечный «Штандарт». Фрегат «Паллада». Бриг «Меркурий». Галеон «Энкарнасьон». Паровой корвет «Алмаз». Паровая броненосная батарея «Гангут». Пароход «Архимед». Галера «Нинья». Тендер «Мечта». И еще сорок шесть названий.

Ровно у половины кораблей на мачтах – красные флаги, а у другой половины – синие. Мой флагманский корабль «Арабелла» (сделан чуть позже), размерами своими был чуть меньше остальных линейных кораблей, но он все равно был стопушечным…

Вообще-то, я чаще говорю – «она». У нее, у единственной, из всех этих сделанных мною кораблей – были алые паруса. И мне было очень грустно, когда «Арабелла» получала предельное число пробоин, которое было необходимо для ее затопления. Когда она снималась с поля боя на полку, играть мне уже не хотелось. Сегодня «Арабелла» получила три пробоины и села на мель. До затопления ей оставалось получить еще четыре. Так что завтра игру можно было бы смело продолжить.

В комнату юркнула кошка и пошла по морю. Сейчас самое главное – это держать себя в руках и не крикнуть ей: «Белка, брысь!». Иначе она начнет в ужасе метаться и наши эскадры потеряют свой линейный строй, и потом уже будет не восстановить их порядок и место на карте. А так как мы сегодня весьма припозднились и не успели записать в отдельную тетрадку положение кораблей (как это делали обычно), то появление Белки на море было чревато непоправимой катастрофой. А доиграть хотелось абсолютно всем. И мне, и Коле, и Жене, и даже Сенову. Во-первых, в кой-то век мы играли два на два. Во-вторых, кто выиграет было еще далеко не ясно. А в-третьих, это очень удивительно, но у каждой из воюющих сторон было потеряно ровно по одной трети флота. Причем даже корабли по рангам и типам полностью совпадали. Я специально два раза проверял.

И тот факт, что «Арабелла» оставалась в строю, так вообще вдохновлял меня на победу в игре и трогал до глубины души. Только вот надо было как-то снять ее с мели и отвести в ближайший порт на починку, минуя отряд из четырех галер Сенова, которые перегородили собой путь через пролив. И зачем я нарисовал его таким узким и длинным?

– Рисковать не надо! – утверждал Коля по телефону. – Оставь ее сидеть на мели. Чего ей будет-то?

– Может, ты отправишь ко мне свой корвет и парочку бригов? – умолял я его. – Рядом же совсем… А у Сенова тут только четыре жалкие галеры… Вообще же ни о чем.

– Олег, ты что не понимаешь? Если я пойду к «Арабелле», то мы откроем прямую дорогу к нашему Королевскому порту. А Женя рядом! Ты же видишь, куда он нацелил свои паровые фрегаты. Если они прорвутся, то мы их ни за что не догоним. Дойдут до нашего Королевского порта, и нам конец.

– Блин, – плакался я Коле в трубку. – Но…

– Да хрен с ней, с твоей «Арабеллой». Чего ты на ней зациклился? Жить, что ли, без нее не можешь? У тебя стопушечных еще два. И у меня один. Обойдемся. Да пусть она вообще на мели сидит до конца игры. Ничего с ней не станет. Она же не Касимова, которую ты оставил без внимания…

– Ладно, Коля, – обиделся я, конечно, за сравнение с Касимовой, но виду не подал.

– Олег, я не хочу проиграть! – серьезно сказал Коля.

– Есть у меня одно предложение по поводу Сенова, – я пришел в себя, – Коля, а давай…

Вероятно, мы так бурно и громко обсуждали с Колей наши морские баталии, что папа пришел ко мне в прихожую и посмотрел на меня так, что я потерял уверенность в голосе и начал комкать и забывать слова. Дождавшись, пока я закончу свое путанное предложение Коле по поводу Сенова, папа кратко сказал мне, что пора ужинать, и ушел на кухню. Коля мое предложение не оценил. Сказал мне, что ничего не понял, давай поговорим завтра. Мы попрощались, и я положил трубку.

Кошка прыгнула на кресло, сдвинув немного ватманы, когда отталкивалась от пола, и пара кораблей завалилась на бок, но клеток своих не покинули.

– Белка, блин! – сказал я и поправил ватманы и корабли. Я не обнаружил никаких критических сдвигов. Взял кошку себе на руки. Вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь, чтобы у нее даже возможности никакой не было ходить по морю.

Я возбужденный и радостный пришел на кухню и сел за стол, рассказывая, как я сегодня залпом утопил сразу три Жениных корабля, и как Сенов простоял в нашем с Колей Королевском порту целых два хода. И ему оставался всего один. И что надежды у нас никакой не было. И как они радовались. И как мы готовились принять поражение.

– Но, вы представляете, Коле повезло! Он кинул всего один кубик! Всего один раз! И потопил Лешин корабль! Хотя вот раньше во все, во ВСЕ самые важные и критические моменты – кубики Колю всегда подводили! Вот вообще, всегда! А сегодня! Вы представляете, у него получилось! Нам так повезло! Так повезло! Неслыханно просто…

Но в глазах мамы и папы я увидел грусть и непонимание: как это я могу быть таким веселым в тот день, когда убили Влада Листьева…

Белка полностью поддержала моих родителей и спрыгнула с моих колен на пол и куда-то скрылась.

А меня ждал серьезный разговор…

Но тема его оказалась другой.

И для меня она была такой неожиданной, что я отказался от чая с моими любимыми мамиными плюшками, и выскочил из-за стола, как ужаленный самой ядовитой на свете змеей, как пронзенный отравленной ядом кураре стрелой и обожженный с ног до головы паром… Причем, мне тогда показалось, что всем сразу одновременно.

Вбежав в свою комнату, я чуть не раздавил ногой «Арабеллу».

Мне хотелось закрыть дверь на ключ. Хотя за мной никто не гнался. Да и ключа от нее у меня не было. Да и самого замка в двери тоже.

Мне никогда не было так плохо.

НИКОГДА!

– 2 –

Макаревич рвал мои уши своей виниловой пластинкой «Реки и мосты», а по лицу ручьями текли мои долбанные слезы. Нет, я не думал о том, что плачут только девочки. Я думал только о том, что это конец.

В тот вечер родители заговорили о моем окончании школы и о каком-то просто неминуемом и необратимом отъезде в Москву. Потому что здесь жизни никакой нет, и не будет. Я сразу и глубоко воспротивился этому своему будущему. Ведь это будущее хотело отнять у меня абсолютно все. А к этому я был не готов. И я не мог представить себя за четыре тысячи километров от дома. Я в тот же миг понял, что Москва – это уже не те мои ежегодные летние лагеря, из которых я всегда убегал домой максимум через полторы недели после начала смены.

Хотя, нет. Я вру.

Был один лагерь в моей жизни, в котором я пробыл до самого конца смены. И я совсем не хотел из него уезжать.

Собственно говоря, это был не лагерь – это был санаторий для детей с заболеваниями органов зрения. С девяти утра до десяти – процедуры. Нам всем надевали на глаза какие-то колбочки с лекарством и включали слабый ток. От этого лекарства и тока в глазах было звездно (как в планетарии) и покалывало точно так же, как щипало на языке от замыкания контактов девяти вольтовой батарейки «Крона».

После перерыва на полчаса мы читали книжки, облокотив свои подбородки на специальные подставки, надевая через каждые пять минут очки с разными диоптриями. Сначала по убывающей: –6, –5, –4, –3, –2, –1. Затем пять минут читали без очков. Далее снова в очках, но уже по нарастающей: +1, +2, +3, +4… И вновь без очков. И опять по новой. И так до самого обеда.

Конечно, не эти процедуры удерживали меня в лагере.

Один из моих друзей был тогда влюблен в одну девочку из лагеря. Он был старше меня года на два. Да и девочка тоже. Я в его понимании не представлял опасности для их отношений. И он назначил меня связным. Я передавал записки от него ей, от нее ему. Ну и периодически отвлекал вожатых, чтобы он с ней мог тайно встречаться, пока другие на процедурах, на сонном часе или где-то еще. Временами я передавал и устные послания. Приходил на танцы вперед всех и танцевал с ней, чтобы ее никто не занял, пока он сам не придет.

Помню, как в самом конце смены, мы сидели с ней вдвоем на огромном теплом камне и смотрели на извивающуюся серпантином горную дорогу. На дороге уже совсем скоро должны были появиться автобусы, которые повезут нас обратно в город.

Разговаривали мы с ней о кошках. Но думал я о том, что влюбился в нее по уши. Сказать ей об этом сейчас или не сказать? Смена кончилась. Сегодня мы разъедемся по домам и, вероятно, больше никогда с ней не увидимся. Может быть, и не надо тогда уже ничего говорить?

Из какого она района? Из какой она школы? Я знал только имя и фамилию. Но не потому, что это я ее спросил, и она мне ответила. А потому, что я просто подсмотрел фамилию в ее медицинской карте, которые мы все должны были обязательно приносить на процедуры и в библиотеку.

Про тот огромный камень, на котором мы сейчас с ней сидели, никто кроме меня не знал. В этой стороне лагеря я вообще никогда никого не видел. Тут лежало много камней разной формы и размеров, но этот был огромный, как скала. Тут не было деревьев. И днем на таком открытом пространстве было невыносимо жарко. Поэтому это место было непопулярным. Но вот во второй половине дня этот большой камень попадал в тень от горы. И сидеть на нем в это время было одно удовольствие. Он был теплый. Он был в тени. Его обдувал легкий, теплый, горный ветерок. А самое главное, с него наилучшим образом было видно дорогу. Я практически каждый день забирался на этот камень и глядел на горный серпантин в сторону города, раздумывая о том, под каким предлогом мне сбежать из лагеря. Какую причину, какой повод придумать на этот раз? Но я так ничего и не придумал до самого конца смены.

В последний день пребывания в лагере, я привел сюда эту девочку.

И все перевернулось.

Сегодня она сидела рядом со мной.

И я, теперь уже не с надеждой, а с огромнейшим страхом ждал, когда появятся эти чертовы автобусы.

Я взял в руки небольшой острый осколок гранита и начертил на том камне, на котором мы сидели, ее имя, плюс имя моего друга, знак равно и в конце строчки большое сердце.

– Тут не хватает, – она взглянула на мою формулу.

– Стрелы в сердце?

– Твоего имени.

Она взяла у меня из руки обломок камня, которым я начертил надпись, и дорисовала внутри сердца мое имя.

– Вот так должно быть, – сказала она и зашвырнула со всей силы камень в сторону забора.

Я посмотрел на нее. Она на меня. Я хотел уже было сказать о том, что люблю ее, но она меня опередила.

– Автобусы едут, – улыбнулась она.

Через полгода мне все-таки сделали операцию на глазах, потому что мое зрение продолжало стабильно ухудшаться. И никакие лекарства и упражнения остановить этот процесс уже не могли.

Медсестра перед операцией резала мне ресницы и говорила, что не понимает, зачем мальчикам нужны такие ресницы, и что она мечтает о таких ресницах, как у меня, таких вот длинных и красивых.

Обрезав все мои ресницы под корень, она посмотрела на меня. Улыбнулась и смахнула своими пальцами с моего лица их остатки. Сказала мне, чтобы я не переживал. Сказала, что ресницы скоро отрастут заново, и что будут они еще длиннее и красивее, чем сейчас:

– Даже не сомневайся, Олег!

После операции глаза мои были завязаны бинтами. Я отходил от наркоза в полной темноте. Но если честно, то мне не было страшно. В те времена не было этих пугающих историй про то, что в случае неудачной операции на глазах люди теряли зрение. Да и вообще никаких других жутких историй не было. Тогда в детстве, мне казалось, что в жизни вообще нет ничего страшного. Ну, только если в кино, да в некоторых сказках Андерсена. Поэтому очнуться с закрытыми глазами было просто как-то странно и непонятно. Но никакого страха не было. Ни капельки.

В первый день после операции я услышал голос той девочки из лагеря. Я помню, как она брала меня слепого за руку, и мы гуляли с ней туда-сюда по длинному коридору глазной больницы.

Потом мне сняли повязку с глаз, и она засмеялась. Она сказала, что я похож на сову.

– Почему это?

– Пойдем! – она отвела меня в коридор, к зеркалу.

Белки моих глаз были абсолютно красные, а вокруг них зеленкой были нарисованы огромные круги.

– Уху, – сказал я и взмахнул крыльями.

Она опять засмеялась.

Мне нравилось, как она смеялась.

Помню, как сложно было попросить у нее номер телефона. Как сложно было пригласить ее на свидание.

Это было мое самое первое свидание. Самое настоящее.

Но оно же оказалось и моим самым первым, самым большим провалом в жизни.

В тот день мы с ней просто прошлись по городу. И не проронили ни слова. Словно у нас было какое-то дело в одном конце города, а жили мы в другом. И дело у нас было настолько серьезное, что о нем и обмолвиться было нельзя. И ни о чем другом тоже. Помню только, как мы в этой полной тишине съели по одному мороженому. И больше ничего не помню. Ну, кроме жары. С тех пор я ее и не переношу. Свидание мы устроили в два часа дня. В самое пекло… Не знаю, почему так вышло. Вроде у нее были какие-то неотложные дела. И только в воскресенье в два часа дня у нее было свободное время.

Так странно, но до этих двух часов дня нам с ней всегда было легко друг с другом. Я шутил, она смеялась. Она говорила. Я внимательно слушал. Я бывал у нее дома. Был знаком с бабушкой, с младшим братом, с ее птицами и котом. Утром я встречал ее у дома, и мы вместе шли в школу. В школе иногда пересекались на переменах. Нам всегда было о чем поговорить. Но как только я пригласил ее на свидание, все сразу же изменилось.

Помню, как мы в тот день, дошли до ее дома. И я наконец-то увидел ее глаза. Там тоже было что-то такое, чего я раньше никогда не видел. Может, не замечал?

Мы молча попрощались у ее подъезда.

Она медленно приподняла руку и своей ладонью сделала два движения: «Пока!». Я сделал то же самое. Она улыбнулась. Мне нравилось, как она улыбалась.

После того первого свидания я не мог ей позвонить неделю. А когда решился и позвонил, трубку взяла ее бабушка и удивилась:

– А она тебе разве не сказала?

Катя Ледуховская уехала из страны со своими родителями утром, на следующий день после нашего свидания.

И мы никогда больше с ней не виделись.

Узнаю ли я ее при встрече? Не знаю. Но когда вспоминаю ее, то всегда вижу перед глазами ту девочку из фильма Федерико Феллини «Восемь с половиной». Такой я ее и запомнил – два движения ладонью: «Пока, Олег».

– 3 –

Прозвенел звонок с пары.

Сегодня я пришел в институт пораньше, чтобы успеть переписать себе лекцию, которой у меня не было. Но вместо этого я написал про Катю. Уже к концу третьего курса для меня стало практически обычным делом на теоретических занятиях писать рассказы. К концу четвертого я обнаглел совсем. Лекций в институте я уже вообще не записывал.

По одному, по три, по пять заходили в аудиторию мои однокурсники и рассаживались по местам. Лекционная аудитория представляла собой продолговатое светлое помещение. По одной стороне – окна и батареи отопления. По другой стороне – глухая стена с дверью и портретами физиков, химиков и математиков. В лицо я знал только Альберта Эйнштейна. Но того портрета, где он показывал свой язык, на этой стене не было. А он мне нравился больше всего. Была коричневая доска по фронту с преподавательским столом в левом углу у окна. И шкафы по тылу. Классический школьный вариант учебного класса, только помещение взяли и растянули, чтобы внутри могло помещаться не менее ста человек. Вероятно, зря. Так как из четырех групп на курсе к третьему году обучения на лекции ходило человек тридцать, максимум. А это численность как раз обычного такого школьного класса. И это с учетом того, что тем, кто ходил на лекции, были приличные бонусы на зачетах и экзаменах.

Например, препод по физике для зачета по своей дисциплине требовал показать свою лекционную тетрадь. И студенты, которые лекций не записывали, стали приносить чужие тетради. Он вскоре заметил, что почерк в тетрадях какой-то у всех больно одинаковый, и догадался, что ему показывают одну и ту же тетрадь, поэтому стал ставить свои подписи на полях. Но студенты стали отрезать поля ножницами. Или вырывать страницы целиком, где он иногда размашисто, на всю страницу, ставил свою подпись. Поэтому на зачетной неделе тетрадки с конспектами по физике становились все тоньше и тоньше.

Но он был один такой въедливый. С другими преподами таких серьезных проблем не было. Они вели журнал посещаемости и сверялись с ним на зачетах и экзаменах. Был человек на лекции – получай балл к оценке. Не был – получай каверзный вопрос и приходи в следующий раз. Или иди в деканат и записывайся на дополнительные занятия. Естественно, они были платными. Ну, а что? Раз ты прогулял лекцию, значит, есть в кармане, на что погулять. Поэтому не жмись, а делись!

У меня с финансами не сказать, что было прям совсем плохо. Причина была в другом. Более спокойного места, чтобы писать рассказы у меня не было. А после пары я брал тетрадку у нашей отличницы и конспектировал себе в тетрадь на всякий случай. Поэтому, когда преподы интересовались записывал ли я лекцию, то у меня всегда было, что показать. К концу четвертого курса требовать лекции почти все перестали. Поэтому я еще лучше (как мне тогда казалось) стал писать свои рассказы. Они становились подлиннее, да и поинтереснее. Даже постоянные читатели у меня появились.

А все началось, как мне кажется, еще в конце второго курса. Либо я разочаровался в строительстве, либо очень сильно влюбился. Либо это все наступило одновременно. И потом, писать рассказы и стихи на лекциях было отличным выходом не сойти с ума от нереализованности своих чувств. Вид у меня на лекциях, вероятно, был такой заинтересованный и увлеченный, что преподы стали считать меня самым прилежным и ответственным студентом на курсе и начали ставить зачеты автоматом.

Временами я писал свои тексты в тетрадке у нашей отличницы Амины. В нее я, собственно, и был влюблен.

Прозвенел звонок на пару.

Амина вбежала в аудиторию самой последней. Взяла у меня свою тетрадь. Я сказал: «Спасибо». Она кивнула и заняла место во втором ряду. Я же обычно сидел у окна, в седьмом, и часто пялился в ее спину и… писал рассказы. Потом у меня даже возникло ощущение, что это у нее на спине написаны все мои тексты. Бери только и успевай списывать.

Зашел лектор и сходу начал свою речь. Студенты вежливо притихли. Пятый курс все-таки. Все уже взрослые люди. Пара началась. А я продолжал смотреть на Амину.

На ней темно-синий приталенный пиджак. Над воротником пиджака видны края белой рубашки…

Я так и начал свой новый рассказ. Но потом понял, что я совсем не умею описывать одежду. Да и вообще, если честно – у меня большие проблемы с описанием внешнего вида людей. Не только одежды. Что там как называется? В итоге я застопорился с новым рассказом и зачем-то начал просто тупо записывать лекцию, уткнувшись в тетрадь.

В меня прилетела записка.

Я поднял глаза и встретился с недобрым взглядом Амины. Она указала своей шариковой ручкой на кинутый в меня комочек бумаги и отвернулась к преподавателю.

Я развернул записку: «Олег, ты лучше заведи отдельную тетрадь и пиши туда все, что тебе захочется. Потому что лекции у меня не ты один списываешь, и сам подумай, что другие решат, когда увидят в моей тетради твои рассказы».

Я написал ей ответ: «Хорошая идея, Амина. Заведу! Спасибо!»

Я свернул записку, но кидать в Амину не стал. Перевернул свою тетрадь горизонтально, пролистал на чистый лист и написал большими буквами: «ТЫ МНЕ НРАВИШЬСЯ». Обвел буквы несколько раз, чтобы они были жирнее. Взял тетрадь в руки, развернул в сторону Амины и держал ее теперь, как транспарант на демонстрации. Но не высоко. Не отрывая локтей от стола. Лектор что-то длинное выводил мелом на доске, бурчал себе под нос и не смотрел на студентов. У меня было время. Я сверлил свои взглядом Амину и ждал, когда она повернется. Пристально так смотрел, пытаясь наверно прибегнуть к силе гипноза. Посылал ей телепатически: «Обернись!»

Сработало!

Она бросила свой взгляд в мою сторону и прочитала надпись на моем «плакате». Глянула на меня, улыбнулась и отвернулась к доске. Лектор как раз тоже прервал свои записи на доске и начал вещать нам что-то на тему деструктивного поведения, про разрушение внешних структур и выстраивание собственного, отличного от других, структурного образа (идентичности), поглядывая на меня, чтобы я непременно все запомнил и записал. Транспарант я успел убрать вовремя и сейчас делал вид, что прилежно записываю его слова к себе в тетрадь. А на самом деле я на новом листе (теперь вертикально) выводил в две строчки большими жирными буквами: «ОЧЕНЬ ОЧЕНЬ».

Лектор, удостоверившись, что все внимательно слушают (особенно я), с удовлетворенным видом отвернулся к доске и продолжил свою мелованную каллиграфию.

А я взял в руки свой новый «транспарант», направил его в сторону Амины и приступил к новому сеансу гипноза.

Теперь она обернулась ко мне намного быстрее. Мне показалось, что я уже гораздо лучше владею силами внушения. Амина, прочитав мою надпись, снова улыбнулась и сделала на своем лице выражение, которое я расшифровал как: «Ну, хватит уже, Олег!». И отвернулась.

А может и правда хватит. Сколько я в нее влюблен? Со второго курса? Три года! Хватит уже, Олег! Хватит!

До конца лекции я внимательно и аккуратно записывал лекцию, чтобы ни о чем не думать. После нее было две пары практики по организации строительного производства. На практических занятиях отвлечься всегда было сложно. Сегодня учили составлять календарный план. Где надо было совместить и распараллелить работы так, чтобы максимально ускорить процесс возведения здания.

Надо бы и в жизни применить этот подход. Ведь делать дела параллельно я практически не умел.

На этой ноте пятница и закончилась.

– 4 –

По пятницам общага пустела.

Все разъезжались по домам.

Из нашей группы из очень далеко живущих был я и мой сосед по комнате. Нам до дома было дня четыре, если поездом. В принципе, примерно так же обстояли дела и в других группах. Поэтому в общаге на выходные оставались единицы. Да и то, тем, кому до дома было не так далеко, как нам, тоже стремились обязательно куда-то свалить. К в гости родственникам, к сокурсникам, к друзьям, к своим девочкам или к своим мальчикам. Мне в последнее время ходить было не к кому. Поэтому по пятницам я частенько набивался к Амине в провожающие до электрички. Делал, правда, всегда вид, что направляюсь куда-то по делам, и выходил на автобусную остановку точно к тому времени, когда она собиралась ехать домой. Мы якобы случайно пересекались. Она мне как-то сказала, что это так здорово, что у человека (то есть у меня) всегда столько увлечений и интересных дел. Она мне прямо завидует в этом плане.

Мне было стыдно, ведь у меня, кроме того, чтобы побыть с ней рядом несколько минут – никаких других дел на вечер пятницы никогда не было.

Бывало, мы ходили с ней пешком до станции и разговаривали обо всем на свете, а временами просто ехали в одном автобусе и молчали. А когда она была с подругами или с какими-то незнакомыми людьми, я вообще к ней не подходил и ехал в другой части автобуса. Мы иногда переглядывались с ней, а чаще нет. Но даже этого расстояния в несколько метров друг от друга мне хватало, чтобы дожить до понедельника.

Сегодня я придумал, что мне нужно в… Пушкино. Я назвал станцию наугад. Надо было, конечно, лучше подготовиться. Но я угадал с названием. Это в ее направлении. Мне повезло! И мы сели в электричку. Хотелось подольше побыть с ней вместе. Народу в вагоне было немного, можно было и поговорить.

– Зря я его поцеловала, – сказала она после того, как рассказала мне про того мальчика, который куда-то исчез на три месяца, а потом появился, как ни в чем не бывало. – Он теперь думает, что я его простила. Но это ведь не так.

– Лучше оставить все, как есть и будь, как будет.

– Вот увижу его в следующий раз и скажу ему все!

– Не скажешь.

– Почему?

– Ну, потому что ты влюблена в него. А влюбленного человека вывести из себя никто не сможет, кроме него самого. До состояния безысходности доходят единицы… Большинство же успевает найти себе новую жертву… или угодить в новую ловушку, – я сделал небольшую паузу и затем подытожил:

– Поэтому ты ничего ему не скажешь. Увидишь его и забудешь обо всем на свете.

– Но я больше всего на свете не люблю, когда врут!

– Если ты такая честная, то почему же ты тогда до сих пор не послала меня к черту? – улыбнулся я.

– У меня к тебе совсем другое отношение, Олег. Я ни к кому не отношусь так, как к тебе… Я даже не знаю, как это называется.

– Это называется брак, – я сделал серьезное лицо и наблюдал за ее реакцией.

Она немного поменялась в лице, как будто бы не поняла, о чем это я сейчас сказал. Или, наоборот, поняла на что я намекаю, но ей это не понравилось. Или еще чего. Варианты ее ответов в моем мозгу менялись как табло в аэропорту при внезапной задержке всех рейсов разом. Она открыла рот, чтобы что-то сказать или может быть просто вздохнуть. Но я так испугался того, что она может сказать, что просто не дал ей этой возможности:

– Когда в любви появляются изъяны, любовь превращается в брак.

– Сам придумал?

– Только что, – сказал я и почувствовал, что она рада, что необходимость отвечать на мой намек по поводу брака почти растаяла и задала вопрос:

– И что это означает?

– Не знаю, – улыбнулся я. – Вероятно, когда люди пытаются хоть как-то удержать друг друга и быть рядом, они заключают браки.

– Это ты сейчас что-то грустное сказал, Олег.

– Не переживай, Амина. В любом случае об истинных чувствах друг к другу мы узнаем далеко не сразу после знакомства… А бывает и так, что лучше всего этого вообще не знать. Легче жить…

Я почувствовал, что гоню какую-то пургу и замолчал.

– Мне кажется, что любовь – это обязательно взаимное чувство. А если оно не взаимное, то нужно просто как можно быстрее разойтись, – она отвернулась к окну.

– Тут есть небольшая проблема.

Амина повернулась ко мне:

– И какая же?

– К тому моменту, когда кто-то кому-то признается в любви, эти двое уже находятся в отношениях. И, скорее всего, даже в очень теплых. Поэтому уйти от человека, который тебя любит и прямо в глаза говорит тебе об этом, очень сложно… Практически невозможно.

По громкой связи машинист электропоезда поставил в нашем разговоре жирную точку, объявив станцию Пушкино. Мне не повезло. Я не рассчитал. Поезд проследовал от Мытищ до Пушкино без остановок. И мне пришлось выйти. Я вышел. Электричка с Аминой уехала.

Проверив на станции расписание электричек в обратную сторону, я выбрал самую последнюю в сторону Мытищ. У меня было несколько часов, и я решил прогуляться. В Пушкино я еще никогда не был. Я погружался в глубь этого незнакомого города, не выбирая никакого определенного направления. Куда мне шлось, туда я и шел.

Стемнело. С неба посыпал первый в этом году снег. Я оказался в каком-то сквере или небольшом парке, сел на скамейку, запрокинул голову вверх на фонарь. Смотрел, как падают с неба снежинки. В свете фонаря это выглядело очень красиво.

Почему-то все считают весну самой подходящей порой для прихода любви.

А мне кажется, что это полный бред.

Весна – это время, когда у людей едет крыша.

Не согласны?

А вы поинтересуйтесь у своих родителей, друзей, подруг и знакомых, почитайте книжки классиков и не очень, сходите в кино, да просто включите телевизор, и вы убедитесь, что самые романтические встречи случаются у людей только под новый год. С приходом же весны, влюбленные либо принимаются страдать, если любовь односторонняя. Либо сразу после затяжных праздников начинают портить друг другу нервы разнообразными бытовыми проблемами, если любовь взаимная.

Летом, конечно, надо от всего этого отдохнуть, и все ждут случайных связей без обязательств, чтобы восстановить душевное равновесие. Поэтому и ведут себя, словно мозгов у них нет и никогда не было.

Осенью все приходят в себя. Дожди портят маски и заставляют сменить промокшую насквозь одежду. Хотят этого люди или не хотят, но придется всем подойти к зеркалу. И вот смотрят они на свое отражение, машинально расчесывают волосы и…

…и естественным образом задевают свои извилины.

С первыми холодами, растревоженные мозги, наконец-таки просыпаются, и их владельцы начинают судорожно искать тех, с кем они бы не замерзли зимой. А так как без полного доверия, под одно одеяло абы с кем никто не полезет, то вот тут-то как раз и приходит к людям настоящая любовь. В новогоднюю ночь, прямо под бой курантов, она берет их в свои цепкие лапы, пока они еще тепленькие, и никуда больше от себя не отпускает…

До весны.

«Записать бы эти мысли», – подумал я.

Но у меня с собой, кроме студенческого билета, ничего не было.

Я услышал, как заплакала девочка. Где-то совсем рядом. Я посмотрел по сторонам и увидел троих. Девочку лет четырех. Мужчину лет сорока, скорее всего это отец девочки. И женщину, скорее всего бабушку девочки, потому что выглядела она на много старше мужчины.

– Плакать-то нельзя, Ириночка. Нельзя плакать, – успокаивала бабушка девочку. – Дядя хороший. Дядя фотографирует. Плакать нельзя.

«Дядя? Женщина назвала мужчину дядей? Тогда это не папа.» – удивился я.

Мы встретились взглядами с девочкой.

Она смотрела на меня точно так же, как смотрела на меня моя племянница. Два года назад у моей сестры родилась девочка. В прошлом году я приезжал к ним в гости. И как-то сестра с мужем ушли на работу. А я остался на целый день с племянницей. Все было хорошо. А потом она вдруг неожиданно заплакала. Я не знал, как ее успокоить. Я взял ее на руки, и она притихла. Она смотрела мне в глаза минуты три. Я боялся даже шелохнуться. Не плачет же, и хорошо. Потом она взяла своими ручками меня за рубашку. Оттянула ворот рубашки на себя. И посмотрела на мою грудь. Увидела, что у меня там ничего нет, и посмотрела мне в глаза грустно-грустно, с каким-то глубочайшим разочарованием. Я сказал ей: «Нет у меня груди. Нечего поесть. Прости». Племянница тяжело вздохнула: «Ну, что тут поделаешь, раз ничего у тебя нет». Затем прижалась ко мне и уснула.

Незнакомая мне девочка смотрела на меня точно так же, как смотрела тогда на меня моя племянница. Конечно, я не мог сейчас взять незнакомую мне девочку на руки и попытаться ее успокоить. Поэтому я просто посмотрел на нее так, как тогда на свою племянницу, и мысленно сказал ей: «Прости, но груди у меня нет». Девочка вдруг резко успокоилась и улыбнулась мне: «Ну, что тут поделаешь, раз ничего у тебя нет». Она повернулась к дяде. Дядя сделал несколько фотографий, взял ее на руки, и они скрылись между домами.

До электрички в общагу оставалось тринадцать минут, и я пошел на станцию. Но сначала я успел испугаться, потому что забыл, в какой она была стороне.

– 5 –

Комната для встреч.

Звучит неплохо!

Мне нравится.

Хотя она представляет собой небольшое квадратное помещение с дверью в одной стороне и с высокорасположенным прямоугольным окном со стальной решеткой (зачем решетка, если оно так высоко?) в противоположной. Потолок белый свежевыбеленный. На полу линолеум. Новый. Коричневый? Стены выкрашены в ровный светло-зеленый цвет (вроде). Говорят, что зеленый цвет успокаивает. Я не знаю. Я с цветами не очень дружу, если честно. Но этот цвет стен меня не успокаивает. Поэтому, может быть, это и не зеленый. Может быть, это желтый. Или еще какой. Не знаю. Не интересовался.

Но больше всего меня успокаивает синий. Или черный. Эти цвета я не путаю. Меня успокаивает, когда я ничего не путаю. Мой лечащий врач говорит, что нас успокаивает только то, что нам нравится. И я ей верю.

Тут есть еще стол и два стула. Они намертво приделаны к полу. А вот это мне не нравится. Это меня раздражает. Но теплый свет от двух ламп на потолке все компенсирует. Он не такой тусклый и не такой яркий. Тусклый свет я не люблю. Я сразу хочу спать. Тут света в самый раз – спать я не хочу. Мне нравится этот свет. Он меня успокаивает.

А наличие в этой комнате Амины успокаивает меня больше всего. Так считает мой врач. Ну, пусть так считает. Мой врач мне нравится. Она меня совсем не раздражает. Следовательно, все, что она считает, меня тоже раздражать не должно.

В комнате для встреч – мы встречаемся с Аминой.

А вот это звучит вообще отлично: МЫ С НЕЙ ВСТРЕЧАЕМСЯ!

Мне это нравится. Меня это успокаивает. На стены бы только не обращать внимание…

Пока я делаю все эти умозаключения – я тру свои очки. На них трещина. Трещина мне тоже не нравится. И раздражает. И тут я понимаю, что то, как я усиленно тру свои очки, выглядит со стороны, прямо говоря, не очень, и может раздражать Амину. Продолжив цепочку, можно прийти к тому, что я ей не нравлюсь. Но я хочу ей нравится. Значит не надо ее раздражать и я беру себя в руки и спокойно говорю ей:

– Тебя давно не было.

– Ты в прошлый раз был груб, – говорит она с каким-то едва уловимым страхом в голосе и не смотрит на меня.

– Здорово! – улыбаюсь я. Ведь улыбка всегда успокаивает.

– А мне кажется, не очень, – она взглянула на меня.

Я вижу, что моя улыбка ей не очень помогла. И я перестал улыбаться. Но наше молчание было нарушено. А молчание раздражает же больше всего. Но мы начали разговаривать. И я вижу, что она уже не так напряжена, как в прошлый раз, когда мы промолчали всю встречу. «Ну, хорошо улыбаться пока рано», – подумал я, но не будем хотя бы молчать, а там как пойдет:

– Ты как-то говорила, что я единственный человек в твоей жизни, на которого ты никогда не смогла бы обидеться.

Она говорила мне такое. Я это запомнил. И повторил ей сейчас ее слова. Ведь если ты даешь понять человеку, что ты хранишь в памяти его слова, то ему приятно. Люди любят, когда о них не забывают.

– Старею, – говорит она.

Я надеваю очки и смотрю на нее. Мне кажется, что я смотрю на нее по-доброму. Но она почему-то опять начинает нервничать:

– Что?

– Ты совсем не изменилась.

– Тут плохой свет, Олег. И очки у тебя разбитые.

Я пытаюсь найти слова, чтобы сказать ей что-то хорошее. Чтобы ей было хорошо. Но для того, чтобы сделать хорошо для другого человека, его надо любить. А мне надо ее разлюбить. Врач сказала, что только в этом случае и Амине и мне будет хорошо. Всем будет хорошо.

– Олег, почему ты не сходишь к окулисту? Должен же быть в больнице окулист, – прерывает мои размышления Амина. – Пусть он выпишет рецепт. А я сделаю тебе новые очки и принесу.

– Ни к чему мне новые очки. Я тебя и без них прекрасно вижу, – заверил я ее. – А там я их вообще не ношу. Там же одни психи кругом, мало ли что. А стеклом ведь так легко поранить… или пораниться.

– Я сделаю тебе с пластмассовыми стеклами.

Я снимаю очки и опять тру трещину. Иногда мне кажется, что все мои проблемы в жизни именно от этих гребаных очков.

– 6 –

От Пушкино до Мытищ я доехал очень быстро. Но смысла в этом никакого не было. Судя по расписанию, последний автобус до общаги уехал полчаса назад. Площадь у станции была усыпана ларьками, которые почти все уже были закрыты. Работало два. Один – полутемный с сигаретами, алкоголем и разными закусками к пиву. Второй, очень светлый – мой любимый – с аудиокассетами. Музыки, правда, из него уже слышно не было, но он был все еще открыт. И у него был козырек. И я решил постоять там и стряхнуть мокрый снег со своего пальто. Я рассматривал стройные ряды аудиокассет и думал, что можно было бы и прикупить чего-нибудь новенького. Большую часть своего бюджета (стипендию хорошиста, мамину пенсию, которую мне присылали родители, и то, что удавалось заработать грузчиком) я тратил на музыку.

Вместо пива и пачек сигарет в карманы моей одежды отлично помещались пластиковые прямоугольники аудиокассет.

Первым в моей коллекции появился альбом Мумий Тролля «Морская» в апреле тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Своего магнитофона у меня не было, но он был у моего одногруппника. И в субботу, когда все разъехались, я врубил кассету и слушал его практически все выходные. Альбом мне понравился практически целиком, и я радостно поделился музыкой с однокомнатниками, как только они вернулись в общагу. Но манерный голос Ильи Лагутенко им не понравился, и они меня засмеяли…

А ровно через два года смеялся над ними я. На каждых наших посиделках, в общаге, в лесу, в электричке, в автобусах и на улице мы орали во весь голос: «Уууутекай, в подворотне нас ждет маньяк. Хочет нас посадить на крючок. Красавицы уже лишились своих чар, Машины в парк и все гангстеры в парк…». А затем без паузы: «Проснулась ночью девочка, такая неприступная…». И в финале: «Уходим, уходим, ухоооодим, наступят времена почище. Бьется родная, в экстазе пылая. Владивосток две тыщщщии…»

Сказать, что я был в эти моменты счастлив, это ничего не сказать. Жаль, что до музыки, которую я покупал и слушал, доходили долго. Например, первый альбом Земфиры, который появился в мае, обозвали жалким подражанием Жанне Агузаровой. Не поняли смысловой нагрузки, и слушать Земфиру отказывались. Мне без личного магнитофона было тяжело. Мою музыку можно было слушать только тогда, когда все куда-нибудь сваливали.

А потом мне как-то совершенно неожиданно перепал от моего племянника аудиоплеер «Walkman» с очень необычными наушниками, которые вставлялись в уши боком. Я сначала подумал, что они бракованные, а оказалось, что они специально так сделаны, чтобы не создавать излишней звуковой нагрузки на барабанные перепонки. Продвинутая технология «SONY». Племянник забыл плеер у родственников, к которым я ездил по субботам и стирал свои вещи в их стиральной машине. Я спросил его по телефону: «Тебе привезти плеер?»

– Не надо пока, – ответил он в трубку. – И, кстати, Олеж, если хочешь, можешь его взять погонять. Пока не купишь себе свой.

С тех пор я перестал мучить своих однокурсников и более-менее хладнокровно дожидался себе в наушниках, пока они в один прекрасный день дойдут до этой «странной и нелепой» музыки сами. Единственное что меня расстраивало, так это то, что, зная о том, что у меня огромная коллекция аудиокассет, они просили меня, как знатока и ценителя, подготовить музыку на вечеринки. И я подбирал. Но на наших посиделках они могли выдержать всего пару-тройку песен из моей подборки. А потом обязательно спрашивали: «А нормальная музыка, Олег, у тебя есть?»

– Нет, – говорил я, и меня отлучали от магнитофона.

После нескольких таких инцидентов, я сразу говорил, что у меня ничего нет. Даже аудиокассеты, которые я сначала ставил на полку, я стал прятать в тумбочке. Правда, иногда я все-таки включал что-нибудь из своих закромов, когда все уже были пьяными, и никому было уже не важно, откуда и что там гудит или шепчет. Я быстро прослыл «странным меломаном». Меня больше не приглашали за «диджейский пульт» и не просили ничего дать послушать. Хотя «нормальную» музыку я тоже слушал. Можно сказать, что слушал я практически все. Но вот мои ответы на вопрос: «А что тебе нравится?», приводили всех в оцепенение.

Продавец аудиокассет прервал мои воспоминания. Он вышел из ларька и попросил меня отойти. Так как козырек ларька являлся еще и поворотной защитной стенкой стеклянной витрины, и положение моего тела очень мешало привести его в действие. Я отошел. Он убрал подпорки и опустил козырек вниз. Прятаться от снега стало негде.

От станции до общаги минут сорок, если идти пешком и особо не торопиться.

Я немного сократил путь и, преодолев пару темных проулков, вышел на хорошо освещенный Олимпийский проспект, а мокрый снег превратился в дождь. И вскоре по пешеходному тротуару идти стало нереально. Мокрая каша забиралась в ботики при каждом шаге, а лужи становились глубже и коварнее, так как хитро покрывались слоем снега по тонкому никому негодному льду. Машин практически не было, и я пошел прямо по проезжей части.

Ни о ком мне уже не думалось. Пальто уже было насквозь мокрое, и я боялся не о том, что завтра, вероятно, заболею, а о том, что мой студенческий билет придет от воды в негодность, и идти мне потом куда-то его менять. На Ярославку ехать, в основной корпус, наверное.

Послышалось, как сзади в мою сторону летит по лужам автомашина. Поравнявшись со мной, она резко снизила скорость. Спасибо, что не облили. Водитель приоткрыл окно и сказал, что готов меня с радостью подвезти. Я сказал ему, что у меня нет денег. А он мне: «Так садись!»

– Я сам был солдатом, – добавил он, когда я забрался в машину, и мы тронулись. – Куда едем?

– Олимпийский, пятьдесят. А там у магазина. На остановке.

– Знаю.

Оказалось, что принял он меня за военнослужащего из-за моего мокрого пальто, которое выглядело в темноте, как шинель. Я не стал особо спорить. Денег у меня все равно не было. И я остался в его глазах солдатом-срочником, у которого, естественно, никаких денег в кармане не бывает. Не очень честно, конечно, но мокнуть сорок минут под ледяным дождем, вариант так себе.

Было уже около часа ночи, когда я зашел в третий корпус нашей общаги. В моем студенческом билете еще можно было разобрать фамилию. Но вахтерша прекрасно знала мою личность. Поэтому пропустила, без каких-либо вопросов и требований что-либо показать, чтобы во мне удостовериться.

Лифт не работал. Но после второго курса я переехал с девятого на пятый этаж и лифтом практически не пользовался. Не люблю ждать.

Блоки в третьем корпусе общежития были из двух комнат. На три и на два человека. Я жил в «трешке». Помимо меня, в комнате жил Дима из Кутаиси и Сергей из Подольска. В «двушке» – Саша из Ашхабада и Рамиль из Уфы. Рамиль с начала третьего курса практически не жил с нами, но место за собой сохранял, чтобы к нам никого не подселили. А так-то он тусовался в основном у своей подруги – в общаге финансовой академии. Совсем скоро он на ней женится. Свадьбу будут гулять у нее в общаге. И единственное, что я хорошо запомню, так это то, как под утро, когда все уже будут спать, я буду сидеть на подоконнике восьмого этажа и смотреть вниз на трамваи. С одного конца по улице будет ехать один трамвай, а с другого конца – другой. Они будут ехать навстречу друг к другу по параллельным путям. Я буду наблюдать за обоими сразу. Они медленно поравняются друг с другом и быстро разъедутся в разные стороны. А у меня от этого раздвоится в глазах. Но я успею добежать до туалета, и никто и не заметит, что со спиртным я тогда перебрал.

На первом курсе меня с Сашей заселили в общежитие раньше всех остальных примерно на месяц (как очень далеко живущих) и подселили к пятикурснику. И это спасло меня с Сашей от одной неприятной традиции. Нас с Сашей не «строили», как абсолютно всех других первокурсников, заселяющихся в мытищинское общежитие Московского инженерно-строительного института. По сложившейся непонятно, когда традиции, примерно с середины сентября, старшекурсники начинали «строить» первокурсников. Выглядело это так. Примерно в два часа ночи старшекурсники стучали в блок к первокурсникам. И просили с ними выпить за знакомство. Для этого первакам надо было сбегать в ларек за водкой. Ларек был внизу, рядом с остановкой и работал круглосуточно. Если перваки не открывали дверь старшекурсникам, то «гости» выламывали дверь. Если перваки не хотели бежать за водкой, то их били. В общем, сентябрь-октябрь был самым «веселым» времяпровождением для перваков. Но меня и Сашу этот момент миновал. Мы почти весь первый курс прожили в одной комнате с пятикурсником. И к нам в комнату никто не ломился, за водкой не посылал и морды «за знакомство» не бил. Но пить водку нам все равно приходилось. Иногда нас пытались брать в гости за компанию. Мы с Сашей старались не ходить, и разок мне за это, конечно, врезали. Но потом нашему пятикурснику так понравилось со мной играть в шахматы, что меня, благодаря ему и шахматам, больше не трогали. Хотя пить водку все равно приходилось. Пили трофейную, которая оставалась после походов строительных отрядов по первакам.

Не знаю, продолжили ли бы мы сами эту «традицию», став пятикурсниками. Но в сентябре тысяча девятьсот девяносто девятого года один из перваков пырнул пару раз ножом одного из ночных гостей, прямо с порога своего блока. После того случая все моментально прекратилось. А в общагу на второй этаж подселили милиционеров, и они поддерживали по ночам порядок, патрулируя этажи. Да так, что частенько разгоняли наши мирные дискотеки в холле и громкие посиделки в комнатах, если мы не могли с ними договориться. Обычно мы, конечно, могли. Но до утра, как раньше, нормально уже было не оторваться.

Я поднялся на пятый. Вставил ключ в скважину замка своего блока. Но дверь не открылась. Ключ не поворачивался. Я попробовал еще раз. Не вышло. Скорее всего, было закрыто изнутри. Я постучался. Дверь очень быстро открыл Саша и затянул меня в блок. А потом сразу же закрыл за мной дверь обратно на ключ. Что-то было явно не так.

Он буркнул мне что-то не совсем понятное (а он это умеет) и исчез в своей «двушке». Но я понял – у нас в «трешке» гости. Но кто, зачем, почему и тому подобное – было не ясно.

В «трешке» помимо Димы был неизвестный мне человек. Вроде, не с нашего курса. Незнакомец был слегка помят и сидел на стуле мешком. Пьян, что ли? Я снял промокшие насквозь ботинки. Стянул с себя пальто. Бросил в шкаф на удивление практически сухой шарф и положил свой пострадавший от воды студенческий билет в раскрытом виде на батарею отопления под окном.

Дима сидел на кровати в трусах и майке. Он попытался кратко ввести меня в курс дела, но толком не успел. Во входную дверь начали сильно стучать. И скорее всего, ногами. А двери у нас картонные. Я пошел и открыл. Меня прижал к стене Влад со словами:

– Где он?!

Ответить я, конечно, не успел и он проследовал прямиком в нашу «трешку».

Влада я знал, но знать его я не хотел. Как и его «напарника», которого я даже не помню, как зовут. Ходили они всегда вдвоем. Сегодня, я впервые вижу Влада без своего друга. Про них ходили разные слухи. Но смысл всегда сводился к одному: «держитесь, мальчики и девочки, от них подальше».

Дело прояснилось быстро. Со слов Влада (который был явно под чем-то более серьезным, чем алкоголь), тот сидевший мешком у нас в комнате человек – был тем, кто обещал Владу сделать за него какие-то расчетные задания, но «ясен пень, (не литературное слово) не сделал». Он очень нехороший человек. И мы с Димой его скрыли. Мы, конечно, не такие плохие люди, как этот человек-мешок, но близки к этому.

Влад потерял к нам с Димой внимание и снова попытался добиться от этого нехорошего человека подтверждения в том, что тот возьмется за ум и удалится отсюда сейчас же и пойдет очень быстро к себе делать его, Влада, расчетки. Но человек-мешок просто молча завалился от этих ударов на пол. Влад расслабился и поглядел на меня и Диму. А человек-мешок вдруг неожиданно вскочил и выбежал из нашей комнаты. Владу, вероятно, было лень бежать за ним. Он тяжело вздохнул и повернулся к нам. Поглядел своими черными расширенными зрачками сначала на Диму, а потом на меня. Потом на холодильник, потом на три тумбочки, затем на три кровати, далее на Димин красный магнитофон, на ламповый старый телевизор, на подвесные полки с книжками, на мою нарисованную на стене ворону. Задержал свой взгляд на моих коллажах девочек из киножурналов. Медленно перевел свой подуставший взгляд на заваленный тетрадками стол, на ватманы с чертежами и остановился на настольной лампе. Замер секунд на тридцать. Глаза у него закрывались…

И тут вдруг взялся руками за свою голову и сделал несколько резких движений ладонями по своему лицу. Затем помотал головой в разные стороны. Скорее всего для того, чтобы прийти в себя.

Дима сидел на своей кровати и смотрел на Влада так, словно тигр, который готовится к броску. А я сидел на своей. И не помню, о чем я думал. Вероятно, я думал как раз о том, что Дима сейчас бросится на него.

Влад выдвинул стул из-под стола, развернул его спинкой в мою сторону и сел напротив меня.

– К утру сделаешь? – сказал он мне. – По-братски тебя прошу.

Я глянул на Диму и немного отодвинулся к стенке. Дима продолжал смотреть на Влада.

– Ты че, очкарик, глухонемой что ли? Че молчишь?

– Я не разбираюсь в термехе.

– Да ладно. Это как так?

– Вот так.

– Да ладно врать-то, – улыбнулся Влад. – Ты же у нас самый умный в общаге.

– Кто сказал?

– Да все говорят. Ты же ботаник! Видно же, – Он зачем-то попытался достать рукой до моих очков, но промахнулся и повернулся к Диме. – Правда же, Димон?

– Он не сделает. С термехом это не к нему, – Дима посмотрел на свои наручные часы и на Влада. – Пошел бы ты еще кого поискал.

– Это он меня сейчас аккуратно послал, что ли? – Влад повернулся ко мне. Он попытался встать со стула. Но у него не получилось.

– Короче, по-доброму, значит, не хотите, – сказал Влад. – Ну, хорошо. Я вас понял.

Я заметил, как у Димы затряслись коленки, и он попытался их прижать руками. Я вспомнил, как Дима сдавал строевую подготовку на военной кафедре. Его трясло также. Наш грозный подполковник, который практически никогда не улыбался и умел шутить с абсолютно серьезным лицом, тогда тоже не сдержался и засмеялся, увидев Димину трясучку.

Но я знал, что у Димы она не от страха. Это у него такая реакция организма большого от напряжения. Видя, как Дима держит свои трясущиеся коленки, я подумал о том, что таким вот образом Дима пытается удержать в себе Зверя. А иначе Дима уже давно бы сидел в клетке… Он обычно очень спокойный. Но выводить его из себя не следует. Мы как-то с ним подрались… Ну, как подрались? Я лишь замахнулся на него и не понял, как это я очутился на полу, прижатый им сверху так, что и сдвинуться не могу.

Вероятно, я все же улыбнулся, когда вспомнил Димин строевой шаг на плацу. Влад, заметив мою улыбку, решил, что я очень борзый и сказал мне, что мне теперь придется делать термех по любому. В доказательство своих слов, он сделал резкое движение рукой, целясь в мой в нос. Но задел только очки. Мои очки, естественно, полетели в стенку и разбились… В любой драке, еще со школы, мне больше всего жаль очки. Обычно я не успеваю их снять.

– А мне по фигу, как ты ее будешь делать, но ты сделаешь. Или я тебе через час еще и ребра сломаю, – Владу не удается подняться со стула. Но я прекрасно вижу, как ему очень хочется вцепиться мне в горло.

Если очки разбиты, я так сильно расстраивался, что, по признаниям моих бывших одноклассников, я становился бешенным, и драться после этого со мной было бесполезно. Без очков меня было не остановить. И это правда, потому что терять мне было больше нечего.

Я со всей своей дури двумя ногами ударил в спинку его стула и помог Владу покинуть стул. Вероятно, это только привело его в чувства, потому что он как-то очень быстро встал с пола. Он схватил со стола настольную лампу и начал бешено молотить меня по голове ее металлическим абажуром. Как-то проявить себя мне не удалось, и я просто прикрывал свою голову руками. Вероятно, это продолжалось не так долго, как мне показалось. Я вдруг услышал хруст дерева и на меня упал Влад вместе с кусками разлетевшейся на части тумбочкой. Оказалось, что Дима все-таки выпустил своего Зверя. А Зверь поднял тумбочку и опустил ее со всей силы на голову Влада. Но на этом Дима не остановился. Он схватил кусок тумбочки и продолжил наносить удары по телу Влада. Я думаю, и мне бы тоже досталось, если бы я не успел вовремя выбраться из-под его тела. Влад изворачивался, как червяк, которому абсолютно пофиг, что от него отваливаются куски. Тогда Дима отбросил кусок тумбочки в сторону и развернул Влада лицом в пол. Теперь Влад прямо на глазах превращался в тот самый мешок, за которым он к нам пришел. Дима давил на него всем своим весом, вывернул ему руки за спину и крикнул на меня:

– Че стоим? Кого ждем? Тащи веревку!

Я сорвал веревку в душевой, на которую мы вешали сушиться после стирки свои вещи. А Дима быстро и крепко связал Владу руки за спиной. И Влад наконец-то подозрительно замер.

– Давай врежь ему, – сказал мне Дима, поднявшись на ноги.

Я был в нерешительности и не знал, куда же мне ударить Влада. Дима попросил меня думать быстрее. И я нанес несколько неумелых ударов в плечо и в спину Влада.

– Ты чего в спину-то? – обиделся на меня Дима. – Тебе не стыдно?

Дима перевернул Влада на спину:

– По морде давай, бей!

Я смотрел Владу в лицо. Глаза его были закрыты. Он не двигался. И мне даже показалось, что он не дышит.

– Кажется, ему уже хватит, – я опустил вниз свою замахнувшуюся руку.

И тут Влад подал признаки жизни, но бить я его все же не стал. Появился Саша. Он был старше нас лет на пять. Поступил в институт после армии. И был рассудительным человеком в отличие от нас. Может быть даже слишком:

– И дальше что?

– Че? Че? С балкона скинем, чтоб дорогу забыл, – уверенно сказал Дима. – У тебя есть какие-то другие предложения?

– Ты че охренел, что ли? А если он того? – Саша пытался образумить Диму.

Дима явно уже все продумал. А может даже и проделывал такое не раз. Он достал из шкафа мой шарф и завязал им Владу глаза.

– Да ему все равно. Он пьяный. А пьяным пофиг, с какого этажа падать, – сказал Дима и начал поднимать Влада на ноги.

– Подняли! Подняли! – крикнул Дима нам, чтобы мы помогли ему.

Втроем мы подняли Влада на ноги и поволокли из комнаты. Рассудительный Саша снова попытался остановить Диму, когда мы практически добрались до балконной двери в холле. Дима потянулся к ручке двери, а Саша отпустил Влада. Мы вдвоем с Димой не удержали Влада и завалился на пол. Саша сказал, что он в этом участвовать не будет и вернулся в блок. А я не знаю, о чем я думал, я просто тупо помогал Диме поднять Влада. Дима, вероятно, передумал по поводу балкона, сказал, что-то типа того, что пятый этаж – это ни о чем, и мы потащили Влада на лестничную клетку к лифту. Дима нажал на кнопку вызова. Но звуков работающего лифта не последовало. Я никогда так не радовался, что лифт не работает. Но Дима развернул Влада к лестничному пролету. И мы потащили Влада на несколько этажей выше.

– А если он все же убьется? – сказал я с надеждой уговорить его не продолжать задуманное.

– Уеду в Кутаиси. Хрен меня там кто найдет, – Его движения и голос были уверенными, будто бы он занимается такими вещами каждый день. И его, кстати, не трясло.

– Извини, но мне в Душанбе как-то совсем не хочется, – сказал я, но Дима меня не слышал. Это был Зверь. Димы тут не было.

Мы вышли на площадку восьмого этажа, и Дима как-то неожиданно остановился. Мне показалось, что Зверь из него уже вышел. Три этажа тянуть Влада вверх было непросто. А тяжелые силовые упражнения всю дурь из башки прогоняют довольно быстро, это я знал. Мы остановились на площадке. Выпрямили Влада и держали его вдвоем с Димой, потому что Влад прямо стоять все равно не хотел. Открыты ли у него глаза под моим шарфом? Пришел он в себя? Или не пришел. Не понятно.

– Ладно, уговорил, – Дима перестал его держать.

Влад начал заваливаться, и я ухватился за него обеими руками, чтобы он не упал.

– Да че ты в него вцепился-то? – улыбнулся Дима.

И я отпустил Влада, а Дима в следующую же секунду, пинком ноги в зад, столкнул его с площадки. Влад сделал несколько шагов вниз по лестнице, даже как будто бы побежал, но потом оступился и кубарем полетел вниз. Дима быстро спустился вниз, поднял его и подтащил к следующему пролету, и опять толкнул. Потом сделал также еще и еще. В общей сложности Влад пролетел вот так вот по лестнице до второго этажа. Дима решил не продолжать операцию. И мы побежали в свой блок.

Дима закрыл входную дверь на ключ. Умылся, собрал остатки разрушенной тумбочки в шкаф, убрал осколки лампочки. Вернул настольную лампу на стол. Но ее железный абажур был сильно помятым, практически плоским после знакомства с моим телом и головой. Дима повертел настольную лампу с разных сторон. Но абажур со всех сторон выглядел плоским. И Дима спрятал разбитую лампу в угол за телевизор.

Мы с Сашей, осознав смысл всех этих действий Димы, тоже не стояли на месте и тоже замели все следы драки.

Саша вернулся в свою комнату. Дима зачем-то взял стул и поставил его на середину комнаты. Затем снял свою майку и забрался на него. Майкой выкрутил немного лампочку на потолке, и она погасла. Затем поставил стул на место, надел майку и лег в кровать. Я в темноте добрался до своей кровати. Разделся и тоже лег.

Тишина была полной, тикали только часы. Было даже слишком тихо.

– А мы его не убили? – спросил я Диму.

– Завтра узнаем, – ответил он совершенно спокойно.

Спать как-то не хотелось. Тишина еще позвенела немного в моих ушах и успокоилась. Я даже начал проваливаться сон. И тут в дверь постучали не так, конечно, сильно, как в прошлый раз. Очень тихо. Но я вздрогнул.

– Или сегодня….

В дверь еще раз постучали. Чуть настойчивее. Потом какой-то шорох, будто прижали ухо к двери. Кажется, прислушивались к нам. Спим мы или нет.

Когда постучали в третий раз, Дима встал с кровати.

– Так, лежи тихо. Мы спали. К нам никто не приходил, – дал он мне указания и пошел открывать входную дверь. По пути он взял с полки свои очки. У него они тоже были. Он периодически их надевал.

Когда он открыл дверь, я услышал женский голос. Это была Меренкова. Подруга Влада вроде как. Как с таким дружить, я не представлял. Поэтому думал, что она у него в заложниках. Потому что рядом с ним она странно себя вела. Когда я их видел вместе, она производила впечатление маленькой послушной собачки на поводке. И никогда при нем не разговаривала с другими. А когда я встречал ее одну, она разговаривала нормально, но постоянно смотрела по сторонам. Словно за ней кто-то следил.

– Это вы его избили? – я услышал голос Меренковой.

– Кого? – зевающий безразличный голос Димы.

– Влада.

– Какого Влада?

– Моего.

– Твоего?

– Да блин, Дима! Хватит! – чуть громче сказала Меренкова. – Он к вам на этаж пошел… К Федорову. Но его дома нет. А на этаже только вы остались на выходные.

– Это Влад так сказал?

– Да не говорит он ничего. Он пьяный. И весь в синяках.

– А причем тут мы тогда? – Дима давил на логику. – Мы вон без синяков и трезвые.

Затем Дима, кажется, громко дыхнул на Меренкову, доказать, что запаха алкоголя у него нет.

– А Федоров у вас был? – спросила она.

– Да не было у нас никого, – сказал Дима и крикнул мне:

– Олег, к тебе кто-нибудь приходил?

– Нет.

А потом я зачем-то нарушил инструкции Димы и добавил.

– Меня вообще не было. Я вернулся только полчаса назад. И на лестнице, и в коридоре я никого не видел.

Меренкову, вероятно, насторожили мои слова, и она, отодвинув Диму, зашла к нам в комнату и нажала на выключатель света. Но свет не загорелся. И я только сейчас понял, зачем Дима выкрутил лампочку. Свет из окна очень тускло освещал комнату. И в принципе, если следы драки какие-то и остались, то их сейчас было бы не разглядеть.

Меренкова немного поглядела вокруг. Поглядела на меня. Я приподнялся с кровати и пошарил свои очки. Но вспомнил, что они разбились. В темноте мое замешательство было органично. Ничего странного она не заметила и вышла из нашей «трешки» на свет в прихожей.

Из своей комнаты выглянул Саша:

– Может он на лестнице навернулся. Пьяный же.

Меренкова опять напряглась. Вероятно, наши с Сашей уточнения явно вызывали подозрения. По Диме было видно, что он очень хотел, чтобы мы с Сашей уже заткнулись.

Меренкова почувствовала это, и пристально посмотрела на Диму.

– Очень надеюсь, что это не вы помогли ему навернуться.

– Че, прямо сильно его кто-то побил? – очень по-доброму промолвил Дима. – Помощь нужна?

Так участливо у него это вышло, что Меренкова, сразу же успокоилась. Дима умеет располагать к себе людей. В очень хорошего человека он может играть профессионально. Тем более он и на самом деле душевный и порядочный человек. А то, что бывает жестким, холодным и безжалостным – так это просто Зверь из него иногда вылезает… Но показывается Зверь не просто так, а всегда по делу.

На втором курсе ближе к летней сессии он купил себе очки. В очках он выглядел очень добрым и умным. Стекла в очках были без диоптрий. И он мне признался, что решил их носить, потому что понял по мне, что человеку очки добавляют ума автоматически. Если человек в очках, то ясно дело, что он очень много читает и занимается. Преподы действительно стали к нему относится лучше. И оценки в его зачетке значительно прибавили в баллах. Купил бы он себе очки на первом курсе, закончил бы институт с красным дипломом.

– Сильно, – сказала Меренкова не то грустно, не то весело.

– Ладно. Протрезвеет. Разберемся. Спокойной ночи, – успокаивающе сказал Дима.

Он сделал паузу и добавил:

– А может скорую вызвать?

– Не надо, – вздохнула Меренкова.

Она вышла из нашего блока, и Дима закрыл за ней дверь. Как только шаги в коридоре стихли, он снял свои очки. Протер их фланелевым платочком. Сложил их вместе с тряпочкой в дорогущий кожаный футляр из крокодиловой или, может быть, змеиной кожи, положил на полку и сел на кровать, поправлять подушку:

– Ну, вот видишь! Живой он! А ты боялся.

Он лег в кровать. Вокруг все затихло. И я вдруг вспомнил, что у меня мокрая верхняя одежда, а я утром собирался ехать в Москву. Я встал с кровати и подошел к шкафу. Снял с вешалки пальто, повесил его на стул поближе к радиатору отопления. батарее. Сдвинул в сторону свой студенческий билет, который уже почти высох и положил рядом шапку. И тут я пришел у ужас:

– А где шарф, которым мы ему глаза завязывали?

– Бляха-муха, – выругался Дима.

– 7 –

Не люблю шарфы с детства.

Родители закутывали меня в него под самый нос, мои очки сразу же запотевали, и окружающий мир погружался в туман. Поэтому, я давно уже считал, что от шарфов одни неприятности. Но все равно, почему-то, их иногда носил. Заматывал шею в сильные морозы. Хотя толку от этого я не видел. И смотрелось так себе.

Хотя, нет. Шарфы, вообще, тут не причем. Это все же очки. От них все мои неприятности. И самое неприятное для меня, это то, что из-за этих очков все считали меня ботаником. Можно было бы и смириться с этим, если бы я был действительно таким умным, как эти ботаники. Но отличные оценки в зачетке появлялись у меня не от ума, а исключительно от сообразительности. Например, в школе достаточно было первым поднять руку, а в институте первым идти сдавать. Ну и все, в принципе. Половина оценки у тебя уже была в кармане. Оставалось ответить на два с половиной.

– Я еще вопрос не задала, а ваш сын уже тянет руку, – жаловалась на родительском собрании учительница моей маме, – Я еще на доске не написала, а он уже что-то пишет у себя в тетради. Я отняла у него ручку и выбросила к двери. Вы уж извините меня. Но надо что-то делать с вашим сыном.

Оставаться в субботу в общаге я не планировал. Но не в результате всех этих сложившихся обстоятельств, а изначально. Ночной инцидент лишь только усилил мое желание свалить из общаги.

Я проснулся в районе пяти утра. В принципе, пальто высохло. И я быстро оделся. На мне были почти новые теплые ботинки на толстой подошве (старые не высохли), классического цвета джинсы, темная рубашка, легкий свитер без ворота, сумка с желтой полосой (кажется, она называется сумка почтальона). У сумки была очень длинная лямка, поэтому сумка болталась у моих колен (но так модно, вроде). Полусухое пальто (норм) и шапка (пусть будет). Оставалось найти шарф.

Общага в такую рань еще спала, но я все равно, соблюдая максимальную тишину и осторожность, внимательно прислушиваясь ко всем звукам, прошелся по всему нашему вчерашнему пути. Но шарфа нигде не было, и я вышел на улицу без него.

Снег за ночь улегся тонким слоем, а все ветки деревьев стали белыми. Температура чуть ниже нуля. В общем-то, сегодня все было так, как я люблю. За исключением шарфа, по которому нас обязательно вычислят. Скорее всего, это случится в понедельник. Ну и пусть. И чего об этом сейчас думать? Не хочу! Не буду.

К началу третьего курса мои выходные дни сильно изменились. Я уже не ездил по субботам к родственникам. Во-первых, мне стало стыдно приезжать и пользоваться стиральной машиной. Во-вторых, мои родители поругались с родственниками. И мне не хотелось их никоим образом напрягать своим присутствием. Я чувствовал, что что-то не так. Что им стало неприятно, что я к ним приезжаю. Но повлиять на их отношения с моими родителями я не мог. В-третьих, я, кажется, полюбил одиночество, которого не мог раньше терпеть. С новыми людьми подружиться было непросто. Старые друзья были слишком далеко. И страдать по этому поводу мне уже надоело. Ностальгия по детству постепенно уходила. Хотя периодически справляться с ней было невыносимо сложно.

– Что же тебе, милок, не спится-то? – спрашивает меня билетерша в Киноцентре.

Отвечать находчиво и с юмором я еще не научился. От папы эта его черта характера мне, увы, не передалась. У папы вообще отлично получается находить общий язык со всеми. Любому своему другу или знакомому у него всегда есть что сказать. А для незнакомых людей у него всегда есть в запасе какая-нибудь проверенная и отработанная фраза. В результате чего казалось, что с таким оптимизмом папа никогда не пропадет. Оптимизм от папы мне по наследству не перешел. И друзей у меня, в отличие от него, было мало. По сравнению с ним у меня их вообще не было. Ко мне перешла наверно только его улыбка. И то хорошо. В общем, разговаривать я еще не научился. Я мог только улыбаться. Что я и сделал для билетерши. Хотя мне показалось, что вышло не очень. Я показал билет и прошел в зал.

В Киноцентре по утрам в самом большом зале было максимум человек двадцать. А полная вместимость этого зала 550 человек. Тут огромный экран. Вроде как самый большой в Москве. А может и в России. Но вот именно из-за этих размеров экрана этот зал был единственным, в котором занимать места надо было как можно дальше. А я всегда и везде любил седьмой ряд. А тут и на седьмом было неудобно смотреть кино.

Хотя вру – седьмой ряд я полюбил только после школы. В школе я сидел за третьей партой среднего ряда. То есть любимый ряд – был третий. А вот в институте пришлось пересесть на седьмой. Так как мой любимый третий ряд теперь занимала Амина. А за одну парту, рядом с ней, я никогда еще не садился. Почему так? Я не знаю.

А вообще, большой зал Киноцентра на Красной Пресне я не люблю. Как раз потому, что садиться там можно было только в дальних рядах. А в ближних рядах от такого большого экрана начинала болеть голова.

Так вот по утрам одинокие, типа меня зрители, вынуждены были все группироваться в дальних рядах. И отдельно там уже особо не посидишь. А мне, вероятно, все же хотелось укромного уголка. Да и потом, я приходил просто спокойно посмотреть кино. Может быть, конечно, я и вру себе. И мне нужна компания. Но я влюблен в одного-единственного человека. И никакая другая компания, кроме него, мне не нужна. Плюс ко всему, в Большом зале показывали обычно только блокбастеры. А мне такое не нравится.

Но в Киноцентре было еще семь залов поменьше. Кино там показывали не свежее, но только хорошее. Вот за эти остальные семь залов Киноцентр и был моим самым любимым. За один день там показывали минимум восемь разных фильмов, и в каждом зале шел свой. И я как-то насчитал, что за один день в Киноцентре показывали аж пятнадцать совершенно разных фильмов. Такое положение дел меня очень даже устраивало.

Я начинал смотреть кино в девять утра. А потом покупал билет на следующий сеанс уже в другой зал, где был другой фильм. Таким образом, мне удавалось посмотреть сразу несколько фильмов за один день, не меняя кинотеатр.

Сегодня на первом сеансе в третьем зале нас было трое. Еще двое заняли свои места уже после рекламного блока, когда сам фильм уже начался.

Когда в кинотеатре немного народу, а фильм смотришь во второй раз (а такое со мной бывало не один раз), то невольно начинаешь разглядывать людей и замечать всякие мелочи. Люди, которые в одиночестве приходят по утрам посмотреть фильм, выглядят красивыми. Вероятно, от того, что у них всего одна цель – посмотреть кино. И именно от этого они выглядят цельными, спокойными и уверенными в себе и в жизни. Им не надо вести себя так, чтобы кому-то понравиться. Им не надо заботиться о том, чтобы их спутники не почувствовали себя вдруг лишними или обделенными вниманием. Они все просто были самими собой, не играли никаких ролей, не строили из себя кого-то для кого-то. У них не было в глазах и поведении никакого страха. Они выглядели реальными людьми. На них не было масок и условностей. Они все казались мне милыми и родными.

Хотя иногда я склонялся к мысли, что мы – просто одинокие несчастные люди, которых не нашла еще любовь и не привязала к кроватям. И что мы так рано встаем только лишь для того, чтобы у любви было больше времени на поиски нам пары. Правда, кого бы мы тут нашли. Нет же никого. Два-три человека. Нет, мы не искали. Я думал, что у каждого из нас, здесь присутствующих, есть кто-то определенный там, за стенами кинотеатра. Но нам пока недоступный. И нам, кроме того человека, совершенно конкретного, никто больше не нужен. И в кино по утрам мы ходим лишь для того, чтобы не зачерстветь. Спокойно поплакать или посмеяться, когда никто на нас не смотрит и не делает замечаний, не дает нравоучений и не учит жизни. Когда нас никто не видит. Ну, да, каюсь, я разглядываю зрителей на сеансах. И даже боюсь, что они могут заметить, что я их вот так вот разглядываю и думаю о них. Нарушаю их мир. Но это бывало не часто, слава богу, так как фильмы погружали в свой мир с головой. Особенно те, что показывали в малых залах Киноцентра.

Я посмотрел два фильма. Три фильма подряд – это уже слишком. Я пробовал так делать, но чувствовалась усталость в глазах. Надо было выйти из темноты. Развеяться, и хотя бы немного, но подышать свежим воздухом. Правда, в кинотеатрах всегда работали кондиционеры, и нехватки кислорода не ощущалось, в принципе. А иногда даже было холодно. Кондиционеры работали на полную мощность, людей в зале по утрам было мало. Можно было и замерзнуть, особенно зимой.

Я вышел на улицу. От снега слепило глаза. Да и солнце всегда казалось ослепительно ярким, после темного зала. А белый снег с ярким солнцем – это уже перебор. Я дал привыкнуть глазам к свету, постояв на огромной террасе кинотеатра. А потом немного понаблюдал за зрителями, которые выходили из Киноцентра. Кстати, это мне помогало отчасти понять, на какой фильм стоит пойти, а на какой не стоит. Да и просто было интересно смотреть на людей. Я наблюдал за лицами, с какими они выходили после просмотра фильма. По ним можно было понять, как там с фильмом вообще. Заслуживает ли фильм моего внимания или не заслуживает. Когда люди выходили тихими, а иногда даже с красными от слез глазами, то было понятно, что фильм был, по меньшей мере, очень непростой, вероятнее всего глубокий, и скорее всего грустный. И если мне хотелось погрузиться или поплакать, то я уже понимал на какой фильм мне стоит сходить, а на какой нет. «А давайте поскорее забудем об этом фильме!» или «Нет, простите меня, конечно, но я еще не дорос до вот этого всего!» или «Нет, я все понимаю, но с концовкой они явно перемудрили!». Обрывки слов дополняли картину, но определяющими для меня никогда не были. А вот, если человек после фильма молчит и слов связать не может – вот это поведение для меня было гораздо понятнее.

Количество народа перед Киноцентром поубавилось. Начинался новый сеанс, и я решил пройтись по проверенному уже маршруту до кинотеатра «Художественный». Там сегодня показывали фильм «Хрусталев, машину!». С фильмами Алексея Германа я был не знаком. Вот и подумал. Надо бы глянуть это кино. Тем более его практически нигде больше не показывали. До сеанса оставалось как раз где-то полтора часа. Киноцентр был на Баррикадной, а «Художественный» – на Арбатской. Если пешком, то можно и за полчаса дойти. Но у меня были планы заглянуть по пути в «Дом книги на Новом Арбате» и в магазин «Мелодия».

«Киноцентр», «Дом книги на Новом Арбате», «Мелодия» и «Художественный» – уже как полгода стали обязательными точками моих прогулок на выходные. Это был мой стандартный маршрут. Хотя стандарт – это не красивое какое-то слово. Не веет от него свободой, которую я испытывал в своей бродячей жизни по выходным. Назову-ка я его лучше не стандартным, а своим любимым маршрутом. А появился он благодаря одному журналу.

С сентября тысяча девятьсот девяносто девятого года моим путеводителем по жизни стал журнал «Афиша». Единственный глянцевый журнал, который начал выходить с апреля тысяча девятьсот девяносто девятого года, имел вполне себе адекватную цену и неплохие картинки. На глянец меня тянуло, но денег на «Playboy» не было. А когда «Афиша» вышел с музыкальным диском в комплекте – я впервые его купил – не удержался от бесплатного подарка. Хотя слушать компакт диски мне было вообще негде.

Я не читал журнал от корки до корки. На туризм, рестораны, концерты и театры денег у меня все равно не было. Выставки я тоже пропускал мимо. Уж не знаю, почему я на них не ходил. Раздел «Вещи» я не пропускал из-за картинок, а покупать что-то оттуда я не решался. Дорого. Но вот пару недель назад я все же купил себе ботинки фирмы «Гриндерс». Повелся на рекламу? Нет. Я думаю, что тут сыграл свою роль не только журнал «Афиша». И не только то, что ботинки действительно выглядели очень круто. Черные, высокие, на толстенной подошве. Скорее всего, я купил их себе из-за того, что в таких ходили зрители еще одного моего самого любимого кинотеатра – «Музей кино». Он находится в здании «Киноцентра», но я его нашел не сразу. В «Музее кино» было еще больше залов, чем в «Киноцентре». Один большой (человек на сто пятьдесят) и штук десять маленьких (человек на тридцать). Тут показывают фильмы всех времен и народов. На всех языках мира – и с переводом, и без перевода, и с субтитрами, и с переводом вживую. Фильмы, которые выходили очень ограниченным прокатом. И те, что не выходили в прокат совсем. И те, что существуют чуть ли не в единственном экземпляре. И те, которые нигде больше, кроме как в «Музее кино» и посмотреть-то было нельзя.

Зрители «Музея кино» – в основном студенты творческих вузов. И выглядели они все совсем не как все. Купив «Гриндерсы» и пальто, я хоть немного, но стал с ними сливаться, как мне казалось, и не вызывал сильного диссонанса. Да и шарф был тут в тему, и моя сумка на длинном ремне. И свитера теперь пригодились. Я их тоже обычно не носил. С рубашками разобрался быстро. С джинсами вообще проблем не было. Можно было и не рвать ничего на коленках. Мне оставалось, как я думал, решить только вопрос с шапкой. Хотя все эти люди обычных шапок вообще не носили. Поэтому шапка при подходе к «Музею кино» просто пряталась мной в сумку.

Для меня тут был какой-то совсем другой мир. Но я очень хотел в него вписаться. Тем более в том мире, в котором я жил всегда, я не вписывался. Короче, чтобы хоть немного слиться с этим новым и другим для меня миром, я и решил купить «Гриндерсы».

Ездил за ними в специальный фирменный магазин. Совершенно потерялся от того, как меня окружили там вниманием. К тому же в магазине я был один из покупателей. Вокруг меня носились две красивые девушки, и я испытывал такое смущение от всего этого, что вообще ничего не соображал. И когда привез домой ботинки, я подумал, что мне попались бракованные. Там внутри не было меха в районе пятки. Везде был, а там не было. Я вернулся в магазин. Мне спокойно показали остальные фирменные ботинки на меху. Оказывается, что так и должно было быть!

– У нас в «Гриндерсах» на пятках нет меха, так как при ходьбе в этом месте происходит очень сильное трение. Поэтому мы тут не пришиваем мех. Потому что он в любом случае от этого сильного трения будет сваливаться в комки. А комки натрут ногу, и ходить вам будет неудобно и больно. И не переживайте, что ваши пятки замерзнут. В задней части ботинка вшит дополнительный слой кожи и текстильная подкладка. Пятка точно не замерзнет, – рассказывала мне одна самых красивых девушек-продавщиц, которых я когда-либо видел в своей жизни. И она совсем-совсем не смеялась надо мной. Она так мило улыбалась, что я подумал, что надо будет купить себе ботинки еще и на осень, на весну и на лето.

– Ой, что я вам все на словах. Я покажу вам ботинок в разрезе. Сами все увидите и руками потрогаете, – и она отбежала к стеклянной витрине. Достала оттуда ботинок в разрезе и вручила мне. – Вот. Смотрите, какой красивый!

«Гриндерсы» я носил редко. В основном, как раз в «Музей кино». Подошва у них массивная. Подошва хоть и была вся рифленая и ребристая с огромными протекторами, но от гололедицы почему-то вообще не спасала. И на льду в них было просто как-то очень скользко.

Дорога от Киноцентра до кинотеатра «Художественный» проходила по улицам, которые примыкали к дому правительства и к посольству США. Потом был Новинский бульвар и Новый Арбат. В принципе, все эти улицы чищеными были всегда. Льда под ногами не было и можно было спокойно смотреть по сторонам, размышлять или просто расслабится.

О чем я там говорил? А, да. Про «Афишу».

У меня три любимых раздела в журнале: «Музыка, «Кино» и «Книги».

Какую музыку послушать – берем из раздела «Музыка». Я покупал и слушал прямо по списку. Не все удавалось найти, потому что многое выходило на компакт-дисках. И было от этого вообще-то грустно. До тех пор, пока я не забрел в магазин «Мелодия» на Новом Арбате. Диски, конечно, там были по бешеным ценам. И слушать мне их было не на чем, но было чертовски приятно трогать их руками. А от виниловых пластинок вообще сводило с ума. Пару месяцев я заходил туда просто потрогать вот это все, а потом вдруг случайно узнал, что любой диск из ассортимента магазина за совершенно небольшую сумму можно записать на аудиокассету. И я был просто счастлив.

Какое кино посмотреть – берем из раздела «Кино». Поначалу для меня единственным кинотеатром был «Киноцентр на Красной Пресне». Потом появился еще один – кинотеатр «35мм» на Красных воротах. Там я, кстати, недавно посмотрел очень хороший фильм «Беги, Лола, беги» Тома Тыквера. Его нигде не показывали, кроме как в «35 мм». Журнал очень хорошо отзывался об этом фильме. И я пошел. И впервые посмотрел фильм на языке оригинала. «Беги, Лола, беги» был на немецком языке, с русскими субтитрами. Когда я пришел в кинотеатр, я думал о том, что не успею одновременно читать субтитры и смотреть фильм. Готовился к худшему. И первые несколько минут мне действительно было неудобно. Но потом я так погрузился в фильм, что мне вообще показалось, что я отлично знаю немецкий язык. Было очень круто. Фильм мне так понравился, что я решил купить себе видеокассету в коллекцию. Ну и другим показать его хотелось. И я еще подумал, а вдруг я что-то все же пропустил в плане слов и надо бы мне посмотреть фильм еще раз, но с переводом. И как-то вечером в одиночестве включил кассету… Это был полнейший ужас! Русская речь в фильме смотрелась коряво и чуждо. Я не смог посмотреть и двадцати минут. Я снова изучил коробку от видеокассеты. Лицензионная. С официальным русским переводом. Но фильм с этим переводом потерял всю свою привлекательность. Ну как так? Кстати, вот Клод Лелуш. Французский кинорежиссер. Он говорит, что его собственные фильмы с русским дубляжом нравятся ему гораздо больше, чем на родном французском. Вероятно, с развалом союза иностранные фильмы перестали нормально переводить.

А еще в «Афише» в расписаниях кинотеатров последним был какой-то «Музей кино». С какими-то неизвестными названиями фильмов в расписании сеансов. Знакомыми названиями были только те, которые я встречал иногда в газетах с телепрограммой. Или в журналах «Советский экран». У нас дома есть несколько номеров, но меня там интересовали только красивые актрисы. Я даже в тихую испортил пару-тройку номеров, вырвав оттуда несколько страниц с ними, на которых они были полуголыми. У меня была даже тетрадка, куда я вклеивал этих девушек. Но мама как-то нашла ее… в моем секретном месте. И мне пришлось с тетрадкой расстаться. Территориально «Музей кино» был в этом самом «Киноцентре»!!! Только вход в него был с другой стороны. Через неприметную арку, которую я сначала и не заметил даже.

Раздел «Книги» приобщил меня к литературе. До этого момента единственной книгой, которую я прочитал, был «Порт-Артур». Не знаю, уж каким путем она попала ко мне в руки. Скорее всего, из-за увлечения военной историей я и заглянул в нее. Ведь там – Русско-японская война. Была, правда, у меня толстенная книга Новикова-Прибоя «Цусима», но я ее так и не осилил. Я листал ее периодически, но особо не читал. А вот внутри «Порт-Артура» оказалась романтическая история любви одного из русских офицеров – Сергея Звонарева. Я читал и плакал натуральным образом. Никогда я такого в своей жизни еще не испытывал…

Я вспомнил! Эта книга попала мне в руки, когда расформировали мою школу. И огромное количество книг подготовили на выброс. Я был знаком лично с библиотекаршей. И мне перепало несколько томов Большой Советской энциклопедии. А потом я немного покопался в завалах книг и забрал «Цусиму» и «Порт-Артур». Про войну же.

И вообще, я думаю, что только благодаря «Афише» я и начал читать художественную литературу. С ее страниц ко мне завалилась целая толпа писателей: Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Джон Фаулз, Курт Воннегут, Франц Кафка, Жан-Поль Сартр, Милан Кундера, Эрленд Лу, Иржи Грошек, Роальд Даль, Тонино Бенаквиста, Чак Паланик…

Правда, Чак Паланик придет ко мне от Дэвида Финчера. В следующем году, прямо под мой день рождения выйдет в прокат его фильм «Бойцовский клуб». Я посмотрю его в Киноцентре. А потом, чуть позже, я куплю три варианта видеокассет с разными переводами этого фильма на русский язык. И все они будут ужасные. А успокоюсь я, когда куплю спустя пару лет дорогое подарочное издание от «Лазер-видео» в магазине «Союз». И он будет как раз с тем переводом, что и в кинотеатре. Даже по телевизору фильм потом почему-то показывали не с тем переводом, что в кинотеатре…

Что-то я забежал куда-то вперед. Ну ладно. Скажу еще одну важную вещь. И далее буду держаться хронологии (надеюсь). С журналом «Афиша», в следующем году, ко мне подселится на постоянное место жительства Харуки Мураками со своей «Охотой на овец» и перевернет мою жизнь. Тогда про него вообще еще никто толком ничего не знал. А когда он станет популярным в России писателем (года через три), мне, честно говоря, станет даже как-то грустно. Потому что про него станут говорить: «Харуки Мураками? А, ну да, ну да. Как же не слышали? Слышали! Ну, его же все читают. Я лучше что-нибудь другое почитаю… Извини меня, Олег». И мне станет от этого не по себе.

В общем, как тут не крути, но художественная литература пришла ко мне со страниц «Афиши». Каждые две недели, когда выходил журнал, я шел со списком книг (из обзора в журнале) в дом книги на Новом Арбате и начинал читать прямо там. Прочту одну-две страницы и прислушиваюсь к себе – нравится или не нравится. Если были небольшие сомнения, то я приходил через неделю и читал еще несколько страниц. Книг пять я таким образом прочитал прямо там, в магазине. Но если первые страницы в книге мне очень нравились и отзывались внутри, то книгу я покупал.

Остальные разделы «Афиши» представляли для меня небольшой интерес. Слишком это были дорогие удовольствия. Мне не по карману. Меня, может быть, и тянуло в театры, но тех денег, что просили за посещение театров, мне было жалко. Единственным спектаклем, на который я схожу за все пять лет института, будет «Мастер и Маргарита». Он был в не особо, так сказать, престижном театре… В театре Киноактера. И, вероятно, именно поэтому цена на спектакль там была в разы меньше, чем в других театрах. И я пошел на него не совсем по своей воле. Меня туда вытянула компания первокурсниц. К слову, сам роман я прочитал гораздо позже. Но он тогда меня не особо задел. Надо будет как-нибудь перечитать.

Концертная жизнь была у меня просто на полном нуле. А вот с клубной жизнью было получше. Хотя «Афиша» в этом никак не была замешана. Как-то в поезде по пути домой я встретил одного человека. Тоже студента, но из Бауманки. Мы познакомились с ним, и он рассказал мне, что распространяет флаеры в клубы.

– Что такое флаеры? – спросил я его тогда. Мы лежали на верхних полках в купе поезда до Ташкента. Я добирался домой на перекладных. Прямой поезд до Душанбе отменили из-за антисанитарии и чего-то еще. Вот меня и занесло в Ташкентский.

– Сейчас, – радостно произнес он, достал свою большую спортивную сумку с верхнего отдела для багажа и расстегнул молнию. Все пространство сумки было забито огромным количеством всевозможных вариантов лапши быстрого приготовления, пюре с сухариками и без, пакетиков с арахисом, с фисташками, кешью и ассорти с фруктами бутылок кока-колы (некоторые были пустыми), сникерсов, марсов, твиксов, чипсов и чего-то еще. Он покопался во всем этом с полминуты и достал целую стопку небольших рекламных листовок размером в треть альбомного листа и протянул мне ее всю. Они чуть не разлетелись по всему купе.

Я взял в руки и начал их разглядывать. На них были постеры разных групп и исполнителей. Российских и иностранных. Некоторых я знал. А о некоторых я вообще ничего никогда не слышал. Были флаеры и с различными тематическими вечеринками, типа – «Дискотека восьмидесятых», «Техно-вечеринка от ди-джея Грува», «Рейв на Ибице»… с надписями: «скидка пятьдесят процентов на вход предъявителю этого флаера», «девушкам вход бесплатный», «вход до 24 часов – бесплатно», «два пива предъявителю этого флаера», «студентам вход бесплатный» и так далее.

Потом уже, сразу после каникул, мы с ним пересеклись, и он дал мне несколько флаеров в «Манхеттен-экспресс», который находится в гостинице «Россия». Ну, потом он каждую неделю давал мне флаеры. А я раздавал их своим однокурсникам. И мы зачастили в этот клуб. И часть флаеров уже набирали сами. В клубе была специальная стойка с ними. Вот так и началась моя клубная жизнь. Чуть позже появилась возможность попасть в клуб «Солярис» в гостинице «Космос». Он был попроще «Манхеттена», и никаких бесплатных концертов там особо и не было. Дискотека, да и все. Поэтому «Манхеттен-экспресс» стал лучшим клубом. Был, правда, еще ночной клуб в подвале основного здания нашего института на Ярославском шоссе – «Яр». Пару раз я там тоже был. Но там было совсем не интересно. Группа «Блестящие» как-то зацепила своей наготой. Да и все.

Если уж я и забежал вперед, то расскажу еще про один журнал. Совсем скоро я стану покупать еще один глянцевый журнал – «Men’s Health». Это будет после того, как ко мне в руки потекут китайские деньги. Но об этом позже. Скажу только, что по рецептам в этом журнале я стал готовить еду, узнал, как завязывать галстук по-английски, учился тому, как общаться с девушками, ну и другой полезной, а иногда и смешной ерунде для людей с хорошим финансовым положением. Это журнал подкупал легкостью отношения к жизни, в нем не было занудства и нравоучений. Он заражал хорошим таким оптимизмом, которого мне явно никогда не хватало.

Хотя, ровно через год журнал начнет вызывать у меня ощущение «дежавю». Мне покажется, что в нем одни и те же статьи, только с разницей в один год, и все предложения в текстах просто переставлены местами, только фотографии были новыми. Покупать новые номера смысла уже никакого не было. И я перестану его покупать. Хотя, те первые двенадцать номеров, которые я купил, я хранил и перечитывал некоторое время и после того, как закончил институт. А салат с тунцом и красной фасолью я готовлю и люблю до сих пор.

Я зашел в Дом книги на Новом Арбате. Сегодня тут много народу. Вероятно, из-за того, что до нового года оставалось совсем ничего. И я очень быстро и бестолково прошелся по этажам.

В магазин «Мелодия» я заходить не стал и дошел до кинотеатра «Художественный». Купил билет, как и планировал, на фильм «Хрусталев, машину!». Побродил по фойе кинотеатра среди большого количества растений. Как в лето вернулся. Но после просмотра фильма погрузился в такую зиму, что мне стало очень холодно и не по себе. Фильм мне не понравился. То ли не дорос, то ли еще чего. Не знаю. Стало как-то страшно после него, и я решил для себя побыстрее о нем забыть.

Вернулся той же дорогой в «Киноцентр на Красной Пресне». Кажется, даже успел чем-то перекусить по дороге, но не запомнил чем. Обошел его с другой стороны и через арку оказался в «Музее кино».

В двадцать один ноль-ноль здесь показывали фильм «Лунный папа». Говорили, что это самая первая версия фильма. Которую еще вообще никто никогда не видел. То, что режиссер Бахтиер Худойназаров родился в том же городе, что и я, меня конечно немного подкупало. Но это было не главное. В фильме снималась Чулпан Хаматова. Я впервые ее увидел, год назад, в «Стране глухих» Валерия Тодоровского и влюбился в нее по уши. Даже фотографию ее у себя над кроватью в общаге повесил.

– Олег, да ты помешался уже на этих татарках, – шутили и смеялись надо мной мои одногруппники, намекая на Амину.

«Лунного папу» показывали в «Музее кино» в рамках специального показа. Он только еще должен был выйти в прокат. То есть фактически здесь был первый показ. Народу был полный зал. Места были заняты все. Зрители сидели даже в проходах. В программке было написано, что к зрителям, после фильма, выйдет сам режиссер и Чулпан Хаматова и еще пара человек из съемочной группы.

Фильм начался на полчаса позже. Вероятно, что-то было не так со звуком. Потому что было очень громко. И музыка была громче, чем диалоги. И поэтому не все всегда было хорошо слышно. Но я остался в полном восторге. Фильм был гремучей смесью. Сказка так перемешалась с реальностью, что душа ушла в пятки. Чулпан сводила с ума. Коренной немец Мориц Бляйбтрой выглядел настоящим таджиком. Смешной Николай Фоменко производил впечатление отъявленного, жуткого негодяя. Пересказывать фильм – дело не благодарное. Его надо только смотреть. Фильм закончился, и все хлопали долго-долго. Расходиться никто не собирался. Все ждали режиссера и актеров. Но потом вышел кто-то из организаторов. И извинился за проблемы со звуком и за то, что, к сожалению, Бахтиер Худойназаров и Чулпан Хаматова задержались на какой-то встрече с прессой и не приедут.

Но все это никак на мне не отразилось. И впечатлений у меня было столько, что я очнулся только в электричке. И то, вероятно, от того, что на меня кто-то смотрел.

Я поднял глаза и заметил на себе взгляд девушки. Она сидела у окна в двух рядах от меня. Я был в правой части вагона. Она наискосок от меня в левой. В электричке было сравнительно немного народу. Тусклый свет горел через одну лампу на потолке. Темновато. Но ее глаза я видел хорошо. Я глянул по сторонам. Больше на меня никто кроме нее смотреть не мог. Я опять посмотрел на нее. Она отвела взгляд в окно. А я на всякий случай решил еще раз проверить других людей. Мог ли кто-то еще на меня тут смотреть? Чуть дальше парочка – он и она. Она смотрит в окно. У него глаза закрыты. Несчастные влюбленные. Он сидит ровно, ее голова у него на плече. Вероятно, поссорились. Им не до меня – точно. Еще чуть дальше сидят двое – спиной ко мне. Не они. Глаз на спине не бывает. В конце вагона четыре бабушки с клетчатыми сумками. Судя по всему, уставшие торговцы электрички. Что-то едят из баночек. По левой стороне в вагоне больше никого нет. По правой – компания из четырех студентов, моего возраста. Двое о чем-то вяло разговаривают. Двое спят с наушниками в ушах. У самого входа спиной ко мне сидит мужик и клюет носом. Не он. Я обернулся. Сзади пара женщин. Сидят друг напротив друга. Обе смотрят в окно. Перекидываются друг с другом предложениями. Но особо друг на друга никак не реагируют. В общем, никого не было кроме той девушки, кто мог бы смотреть на меня. Я опять смотрел на нее.

Вероятно, незнакомка поняла, что я ее раскусил, и достала из сумки книгу. Она перевернула пару-тройку страниц. Мне показалось, что она слишком быстро читает. И скорее всего она не читает, а только делает вид. Она опять легко взглянула не меня. Потом в окно и снова в книгу. Я безотрывно смотрел на нее. И страниц в книге она больше не переворачивала…

В тамбуре вагона появились трое. Они явно были навеселе. О чем-то спорили и громко смеялись. Один вытащил сигареты и закурил.

Незнакомка тоже их заметила, закрыла книгу, кинула ее себе в сумку и переместилась в мой ряд и села напротив. Когда компания в тамбуре решила все-таки зайти в вагон, она быстро села рядом со мной, взяла меня под руку так, чтобы моя рука оказалась у нее на плече, и положила голову мне на грудь. Я успел почувствовать приятный запах ее духов до того, как веселая компания поравнялась с нами. Один из парней шумно сел напротив нас. И запах ее духов сразу смешался с запахом алкоголя.

– Привет, – он улыбнулся мне и пьяным голосом добавил, косясь на мою незнакомку. – Разрешите задать вопрос вашей девушке?

Не знаю, чем бы это все закончилось, но из другого вагона зашли два контролера и с ними три милиционера. Пьяная компания, заметив это, недовольно кинулась в другую сторону вагона, к выходу. Билетов у них явно не было.

Контролеры дошли до нас и попросили предъявить билеты. У с билетами было все в полном порядке. Контролеры пожелали нам счастливого пути и двинулись в другой вагон.

Незнакомка отодвинулась от меня:

– Простите меня, пожалуйста! Я жутко боюсь пьяных.

Я замешкался, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но машинист прямо в этот момент громко объявил остановку. Электричка затормозила. Ну, как и я, в принципе.

А Незнакомка быстро встала и вышла из вагона. И уже на платформе она остановилась. Обернулась, улыбнулась и помахала мне рукой. Электричка тронулась, а я не мог некоторое время сдвинуться с места. Следующая остановка была моя. И я чуть ее не пропустил. Очнулся только тогда, когда машинист объявил, что следующая остановка «Пушкино». Но я успел выбежать.

На этом вечер субботы завершился. А воскресенье вообще пролетело незаметно. С утра я позавтракал омлетом с сосисками. Потом замочил в тазу свои вещи. Затем поехал на рынок и закупился продуктами на неделю. Вернувшись в общагу, я разложил продукты в холодильнике. Допил кефир. Лучше бы я этого не делал. Так как туда каким-то образом залез таракан. Я выплюнул довольно спокойно, но обедать расхотелось. Затем постирал то, что замочил с утра. Развесил вещи в душевой и попытался почитать книгу. Неуспешно. Я вспомнил, что надо купить ватман, и поехал в магазин «Канцелярские товары». Купил там четыре листа ватмана. И пару сменных блоков в тетрадь. Я завел себе тетрадь со сменными блоками. И теперь мне не надо было ничего вырывать. Листочки с рассказами, которые я писал на лекциях, теперь легко и просто вынимались. И в институт можно было ходить с одной единственной тетрадкой. А после учебы оставалось просто разложить листочки по предметам. А рассказы отдельно. Это было удобно и практично.

Я вернулся в общагу, когда уже стемнело. Решил записать рассказ про Незнакомку. Но не дописал. В общагу уже возвращались однокурсники. Выходные закончились.

– 8 –

Вторая пара близилась к концу. Обычно по понедельникам на лекциях был аншлаг. А к концу недели количество слушателей уменьшалась раз в десять. К куцым двум листочкам про Незнакомку я добавил пару предложений. Таких же куцых, как и вся та встреча с ней в электричке. Что было? Да ничего не было. Можно было бы, конечно, и додумать чего-нибудь. Но мысли в голову никакие не лезли.

В меня прилетел комочек бумаги. Я оторвал глаза от тетради и проследил траекторию полета бумажки. В паре рядов от меня я увидел Лену. Она показывала мне своей шариковой ручкой на прилетевший в меня комок бумаги.

Я развернул его.

Как-то я поделился с ней своими рассказами, и она стала фанаткой моих текстов. Ей нравилось все, что я пишу. А мне нравилось, что ей это нравится. У писателя же должны быть фанаты и преданные поклонники. А она была самой настоящей фанаткой. Читала все, что я написал. И от всего моего была в восторге.

В ее записке было: «Я прочитала «Стук в дверь» – это шедевр, Олег!!! Я еще хочу! Надеюсь, то, что ты сейчас пишешь – я прочитаю уже на следующей паре!»

Я написал ей ответ: «Спасибо, Лена. Но сегодня одна мура получается. На первой паре я вообще ничего не написал. Пришлось лекцию записывать, чтобы не уснуть. Настроения, честно говоря, у меня сегодня нет.»

Я свернул записку и кинул Лене.

Лена прочитала, обернулась и сделала очень расстроенное лицо. Такое, что даже мне стало не по себе. Потом она что-то написала и кинула мне новую записку. Во все глаза наблюдая, как я поймал, развернул и прочитал записку: «А я вас видела!».

После этих слов меня бросило в холод. Значит, она видела, как мы с Димой толкали Влада с лестницы… Я даже вспомнил, что мне тогда показалось, что кто-то еще был на лестничной клетке и следил за нами. Я испуганно посмотрел на Лену. А Лена показала мне язык. И как-то зловеще улыбнулась. Затем она отвернулась, а я напрягся еще больше. Я понимал, что нам придется ответить за все, что случилось в ночь на эту субботу. Я очень надеялся, что Влад остался жив. Но раз за эти два дня ничего и слышно не было про это, то значит, нам всем повезло. Ну и Владу тоже, успокаивал я себя.

В обед я шел по дороге из учебного корпуса в общагу и думал, как отмазываться теперь. Еще этот мой шарф… По нему же нас сразу вычислят. И теперь вот еще и Лена. Но я надеялся, что Лена нас не сдаст. Кто-кто, но только не Лена. Я даже вздрогнул, когда услышал позади себя шаги и голос. Это была Лена:

– Ты через магаз?

– Да, – я безмерно надеялся, что ей не через магазин. Но нет, я не угадал.

– Отлично, я с тобой, – весело сказала она, но в ее голосе я почувствовал угрозу и готовился к худшему. Сказал бы я, что не пойду через магазин, она бы все равно от меня не отстала. Я думал, что же ей такого сейчас сказать в наше оправдание.

– Так! Ну, рассказывай, давай.

– Что именно? – я пытался оттянуть расправу. Но она наверняка заметила, как я позеленел или покраснел. Ведь мне стало очень жарко, и я расстегнул куртку.

– Да ладно тебе, – толкнула она меня в плечо, и я даже умудрился споткнуться. Но на ногах удержался.

«Значит, она все знает», – думал я. Стоит ли сейчас уходить мне от ответа или лучше все рассказать? Но что же такого ей сейчас рассказать, чтобы она была на нашей стороне? А вдруг она там была не одна? Блин, что же делать?

– На самом деле я уже все знаю, – сказала она расстроенно от того, что я молчу.

– Про что? – я снова косил под дурачка.

– Про первокурсниц.

– Про кого? – я не понял, что она сказала, и остановился. А первокурсницы–то тут при чем?

– Блин, Олег. Да все уже в курсе, что вы к ним ходите, – обиделась она. – Скажи лучше, кто из них тебе больше всего нравится?

Она спрашивает про первокурсниц? Вот это да! Мне значительно полегчало. Значит она сейчас не про то, что мы с Димой устроили ночью. И я выдохнул.

– Я могу сказать, кто из них там меня больше всех ждет, – сказал я. – Это Вера.

– Ну, это я и сама знаю. А как ты к ней относишься?

– Я к ней отношусь хуже, чем она ко мне.

– Вера, конечно, странная девочка, но мне она нравится. А почему ты к ней хуже относишься?

– Потому что она ко мне относится лучше. Логично?

– Знаешь, ты разговариваешь как Йода, – рассмеялась она.

– Кто это?

– Издеваешься?

– Нет.

– Олег, ты чего? Это один из главных персонажей «Звездных войн».

– А я не смотрел «Звездные войны».

– Олег, ты чего?! «Звездные войны» смотрели все мальчики.

– Поздравляю, Лена. Я у тебя первый.

Она приняла мою тупую шутку и засмеялась. Но все-таки не понимала, почему я не видел «Звездных войн». Тем более не понимала, потому что прекрасно знала, что я смотрю очень много разных фильмов. А это же уже классика мирового кинематографа. Я спорить с ней не стал. Я внутри радовался, что она сейчас не про Влада. И ее как свидетеля не надо будет склонять на нашу сторону.

– Ну и кто он там, этот Йода? – спросил я. – Какой-нибудь самый отмороженный инопланетянин, да?

– Это самый умный джедай! – сказала она важно и подняла указательный палец к небу, – Магистр Йода!

– Не ожидал я от тебя, что и ты тоже считаешь меня ботаником.

– Неет!!! – засмеялась она. – Он мудрый! Это другое! А вообще, он самая загадочная личность. Но самое главное, что ты разговариваешь, прям, как он.

И она опять рассмеялась.

– Я как-то пытался посмотреть «Звездные войны» на видеокассете. Не помню, какую часть. Но я уснул минут через пятнадцать после начала фильма. Хотя был в гостях у своего друга. И смотрели мы втроем. И копия была хорошая. И телевизор не маленький. И днем было дело. Но я все равно уснул.

– А мне, если честно, не нравятся «Звездные войны», – она очень легко хлопнула меня по плечу.

Мы дошли до магазина. Она купила питьевой йогурт и свердловскую булочку. У меня все было куплено вчера. Мне в магазине ничего не надо было. Но мне пришлось купить тоже самое, чтобы не вызывать подозрение, что в магазин мне было не надо. А потом в магазин зашли ее подруги из параллельной группы и отвлекли ее. Я воспользовался моментом и тихонько сбежал.

– 9 –

Пока я шел в общагу, я думал о первокурсницах. Мы познакомились с ними в начале сентября. Тогда, когда наступило время традиционно шарахаться старшекурсникам по общаге и «строить» перваков, посылая их за водкой. Я никогда не думал, что мы тоже так будем делать. Особенно после случая с поножовщиной. Но на пятом курсе мы все же не удержались и пошли знакомиться… Но не к мальчикам, а к девочкам.

Завалились мы к ним под вечер. Не очень поздно. И пьяными мы не были. Но они все равно немного испугались. Девочек было трое. Жили они в «трешке». «Двушка» еще пустовала, но им обещали кого-нибудь обязательно подселить.

Все трое были из ближнего Подмосковья. А нас к ним завалилось пятеро. Мы пришли всем блоком.

У девочек в комнате было все по-домашнему. Ковер на полу. Новые обои (родители их клеили). На столах скатерти. Кровати заправлены не стандартными общажными покрывалами, которые всем выдают и меняют раз в три недели, а совершенно новыми, которые они привезли из дома. Да и постельное белье было, скорее всего, из дома. Обычно на уголках простыней и наволочках ставился штамп с инвентарным номером. Тут же все уголки были абсолютно чистыми. Ну и на окнах у девочек, конечно же, были и занавески, и тюль. От этого комната выглядела по-домашнему. У нас, например, в комнате занавески появились только в прошлом году (я привез из дома). А у некоторых, я имею в виду мальчиковые комнаты, вообще никогда не было занавесок. Ну и у всех девочек всегда было очень чисто. Никакой грязной посуды на столах. Ни заваленных одеждой стульев и кое-как заправленных кроватей. Ни ватманов, ни тетрадей, ни учебников на столах. Все аккуратно. Все на полочках. И на стенах были только приличные постеры. Никаких там вам полуголых девиц. Здесь, кстати, висел плакат Ильи Лагутенко. Кто-то из них любит «Мумий Тролля». Это меня очень порадовало. И я сразу начал про себя гадать, кто же из них любит Лагутенко.

Таня. Черные волосы до плеч. Классические джинсы. Клетчатая рубашка – явно не ее размера. И, вероятно, даже мужская. Может быть, под этой рубашкой она скрывала небольшую грудь? Может быть, просто была очень худой и переживала из-за этого. Не понять этого сейчас наверняка. Выглядела она чуть испуганной и постоянно поправляла свои волосы за ухо.

Вера. Темно русые волосы убраны в хвост. Не высокая. Не худая. Плечи чуток широковаты (для девушки). Может спортом каким занимается? Черная облегающая майка без рукавов. Тоже, вероятно, спортивная. И облегающие легинсы темно-серого цвета. Ну, точно, спортсменка! Может, художественная гимнастика?

Оксана. Фарфоровый цвет кожи. Кукольные черты лица. Выше всех остальных. Светлые волнистые волосы. Блондинка? Грудь чуть больше среднего размера. Белая футболка с вырезом. Выразительные бедра и точеные ноги. Маникюр не только на руках, но и на ногах. Фигура у нее явно девяносто-шестьдесят-девяносто. И, скорее всего, она именно из-за этого своего внешнего вида была самой уверенной и веселой из всей этой троицы. И сразу же завладела нашим мужским вниманием. Всех пятерых, по ходу дела, разом. Говорила она много, легко и со всеми. Мне показалось, что другие девочки немного ее стеснялись. Было ощущение, что девочки то ли пытаются оградить ее от такого прыткого общения с мальчиками (дабы ничего плохого не случилось), то ли просто завидуют ей.

Определить по внешнему виду, кто из них любит Лагутенко, было не просто. Тем более, я же даже не знал точно, как выглядят фанатки Мумий Тролля. Но мне казалось, что они должны быть в тельняшках. Ну, или просто одежда должна быть непременно в морскую полоску или каким-нибудь акцентом на море. Ни на одной из девушек ничего подобного не было.

Мы пришли не с пустыми руками. Бутылка вина и торт. Оксана быстро его порезала и не против была с нами выпить. Остальные девушки пить отказались. Но пили, в итоге, в основном только мальчики. Говорили о том, кто здесь и откуда, почему девочки идут в строительство, ну и о всякой разной ерунде. Оксана говорила больше всех. И мои товарищи то делали ей комплименты, то подкалывали ее, то недвусмысленно на что-то намекали (пошло шутили) и так далее, и тому подобное. Сергей старался больше всех. Хотя я не очень понимал, что это он так к ней откровенно подкатывает. У него была девушка из медицинского. И они уже встречались года два. Она периодически к нам приезжала. И мы выделяли им двоим двушку на ночь. И я как-то видел их фотографии интимного характера, которые выпали у него из тумбочки. Там были очень откровенные фотографии. Я сделал вид, что ничего не заметил. А он как бы особо их и не прятал. В общем, я считал, что с девушкой из медицинского у Сергея было все серьезно и надолго. Причем в феврале следующего года, он говорил, у них будет свадьба. И всех уже пригласил даже. А он вот тут вот вовсю клеится к Оксане. С чего бы? Вскоре они вдвоем вышли покурить и к нам в тот вечер больше не вернулись.

Рамиль толкал околофилософские вещи. Ну, он это умеет. Таня, кажется, тоже по этой части. И они периодически вступали в споры о том, что все в жизни далеко не просто так. И имеет глубокий смысл, который всем, к сожалению, не так просто понять. В принципе Рамиль с самого первого курса иногда погружался во всякие философские размышления, периодически вливался в какие-то течения и подолгу из них не выходил. Но потом что-то щелкало, и он переключался. Причем молниеносно и без сожалений, когда ему приводили существенные и основательные доводы и доказательства. Но это не говорило о том, что он поверхностный человек и его легко в чем-то убедить. Он во все вещи глубоко и основательно вникал. Он никогда не был человеком поверхностным. И не прыгал из одной области в другую. Он любил, чтобы все было четко и убедительно. Был скалой в философских вопросах. И если и менял что-то, то только после основательного и подробного разбора темы с четкими и недвусмысленными доказательствами. Хотя философия вся эта – одна сплошная двусмысленность. Крути в любую сторону. Как хочешь.

Саша – самый старший из нас, часто просто молчал и слушал, но периодически выдавал такие фразы, которые, на мой взгляд, девушек сильно смущали. Он периодически удивлялся, выпучивал глаза и старался прочитать что-то типа морали по поводу и без. Как-то я назвал его другом. А он мне сказал: «Я тебе не друг, Олег. Я тебе товарищ». Меня сильно это смутило. Но подобным образом он разговаривал всегда. Поэтому он и был старостой нашей группы. Хотя, это его спокойствие и уравновешенность граничило с занудством. Но проявление эмоций – оно же вредит всем, в стратегическом плане. И он всегда всех спускал на землю, чтобы никто никуда не улетел на радостях. Это качество хоть и было для всех не очень желанным, но без ощущения твердой почвы под ногами в реальной жизни все же никак не обойтись.

А еще он спал с открытыми глазами. И я приводил в комнату к нему девочек, когда он вот так спал. И пугал их всех этими его открытыми глазами, ни на что не реагирующих.

Дима сглаживал все затыки и переводил все в шутку. Не забывая разливать вино. Он хоть и не был похож на грузина, но в нем явно были грузинские корни. После его слов всем становилось легко и весело. Он мог поддержать любые темы. Иногда я его пытался даже подловить на том, что он сейчас просто выпендривается. Но он так грамотно выходил из всех подобных ситуаций, что мне приходилось извиняться и говорить: а чего это ты раньше об этом молчал? Он то становился серьезным, то совершенно смешным. С ним все себя чувствовали в своей тарелке. И обстановку он разряжал абсолютно любую. Как у него так получалось, я не знаю. Однажды мы с ним месяца два жутко воевали. А потом вообще натуральным образом подрались, потому что уже никаких других вариантов договориться не было. Он, естественно, меня быстренько положил на лопатки и сказал спокойным голосом: «Олег, не мне все это нужно. Это нужно тебе». Таким образом, он делал из меня человека. Вероятно, чувствовал, что я просто полная размазня. А ему было не все равно. После того нашего с ним противостояния и той нашей драки (как итога нашей с ним многомесячной войны) – мы с ним не стали врагами. И мне кажется, мы с ними стали после всего этого очень хорошими друзьями.

После того знакомства с девочками мы ходили к ним только вдвоем с Димой. Можно сказать, что образовались пары: Дима с Таней и я с Верой. Оксана где-то постоянно пропадала с Серегой. И мы все их особо и не видели.

Все наши свидания были парными. Мы встречались исключительно вчетвером. Дима нашел общие около философские темы с Таней. Он дока во всем. А мы с Верой им поддакивали, а между собой в основном молчали.

Поклонницей Ильи Лагутенко оказалась в итоге Вера. И наши с ней разговоры в основном были о музыке, да о кино. Тем более ее, как и меня, интересовал не только Лагутенко, но и другие «странные» группы. Вот на этом мы с ней и сошлись. И не понимаю я в ней лишь одного момента. Ей очень нравился Филипп Киркоров. Но это никак не мешало нашим отношениям.