Исцеление нелюбви. Сборник рассказов бесплатное чтение

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ: ИСТОРИЯ КАК ЛЕКАРСТВО (ОТ ШИЗОФРЕНИИ И НЕ ТОЛЬКО)

Я была вся такая а-ля цыганка: распущенные темные волосы, длинная свободная юбка, украшения, цветастая шаль. Едва села в такси, водитель-татарин меня спросил:

– Вы, наверное, ведьма?

– Почему вы так решили?

Было уже очень поздно или, скорее, слишком рано. Я как раз возвращалась в гостиницу, проведя на берегу любимого Балтийского моря самую короткую ночь года – празднуя летнее солнцестояние. Так что он почти угадал.

– А со мной однажды чудо случилось, – просто сказал таксист. – Поэтому я такие вещи чувствую.

И стал рассказывать. Звали его Рустам.

Он много лет страдал от шизофрении. Слышал голоса, но это бы еще ладно, если понимаешь, кого слушать стоит, а кого нет. Хуже всего было остро проживать все несовершенства мира, мелкие и крупные. Быть настолько ранимым, тонкокожим, что жить просто больно. И сам мучаешься, и близких изводишь.

Помню, я подумала тогда: это врачи ставят диагнозы, вешают ярлыки – повесишь ярлык, придумаешь чему-то название и как будто легче, как будто взял под контроль, защитил от беды и боли. А когда ты внутри своей беды или боли – необязательно именно шизофрении,– тебе все равно, как она зовется и вообще есть ли этому название, тебе просто невероятно больно жить.

Я очень хорошо понимала Рустама, хоть у меня и нет шизофрении. Необязательно нужен диагноз, чтобы знать, как это, когда «жить больно» просто потому, что постоянно ударяешься об острые углы несовершенного мира. Экзистенция повседневной жизни – она такая.

– А когда сидел на таблетках, – продолжал Рустам, – ощущал себя овощ-овощем и не чувствовал вообще ничего. Разве это жизнь?! Я так устал от всего этого, – он глубоко вздохнул. И столько искренности и простоты было в его голосе, что я верила каждому слову.

А потом в нем что-то щелкнуло. Другой бы руки на себя наложил или запил от такой жизни. А Рустам все бросил, ну вот совсем все – в том числе лекарства и семью, – и уехал в другой город, совершенно незнакомый. Начал все с начала. Даже имя прежнее оставил позади – сменил документы.

Помню, я подумала: какой прекрасный своей архаикой способ обмануть болезнь. Или даже саму судьбу.

– И вот, – продолжал Рустам, и я видела в зеркале заднего вида, что глаза его радостно зажглись, – можете не верить, но это помогло!

Все у него с тех пор наладилось. Голоса ушли, как и тяжёлые проявления болезни. Без таблеток. А самое главное: перестало быть больно жить. Сохранилась только чувствительность к миру, тонкокожесть. Благодаря которой он и разглядел мою "ведьмачесть". А что конкретно там, в другом городе, произошло, как именно он исцелился, даже в какой город уезжал – загадка! Так и не сказал, лишь молча улыбался весь остаток пути.

* * *

Эта история очень понравилась мне. Чудесный пример личного исцеляющего мифотворчества, помогающего воспротивиться беде, исправить сломанное. Я храню ее в сердце уже много лет. Не знаю, как насчет конкретных фактов, но она обязательно должна быть правдой-преправдой на самом глубинном уровне, на уровне души.

Я стремлюсь к тому, чтобы мои рассказы тоже несли в себе силу исцеления. Конечно, в действительности реальность совсем другая. Но сама эта идея – take a sad song and make it better1 – изумительно хороша как цель, как высший смысл текста.

Думаю, я чем-то похожа на того таксиста. Не шизофренией, нет. Его стремлением к исцелению: стремлением выйти из темноты к свету, сказать «нет» горю, скорби и «да» большому и маленькому счастью в любом его проявлении. Нежеланием мириться с плохими обстоятельствами.

И я тоже, как Рустам, иногда рассказываю истории, через которые стараюсь протянуть руку помощи. Себе – и читателю.

ГОРЬКАЯ РЯБИНА

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,

Головой склоняясь до самого тына?

А через дорогу, за рекой широкой

Так же одиноко дуб стоит высокий…

Эту песню Надюша впервые услышала от бабы Кати. По совпадению у их подъезда лишь одна-единственная рябина и росла. То ли от такой наглядности, то ли от подрагивающего старческого голоса становилось горько до слез, комом подкатывавших к горлу. Девочка называла эту песню “Горькая рябина”.

В начале восьмидесятых Наде было пять, а бабе Кате за восемьдесят – ровесница века.

…Как бы мне, рябине, к дубу перебраться?

Я тогда б не стала гнуться и качаться.

Тонкими ветвями я б к нему прижалась

И с его листвою день и ночь шепталась…

Годы спустя Надя узнала о молодости бабы Кати. Тогда еще никакая не баба, а просто Катенька вышла замуж в 1917 по большой любви. Но с началом Гражданской войны ее Пашенька ушел на фронт и не вернулся. Всего год они были вместе. Больше Катерина замуж не выходила. Став старше, Надя поняла: баба Катя продолжала горевать по милому своему Пашеньке.

…Но нельзя рябине к дубу перебраться.

Знать, ей, сиротине, век одной качаться.

Каждый раз в звуках “Рябины” взрослая Надя слышит то, что бездумно ощущала в детстве: похоронный плач – историю женщины, потерявшей возлюбленного. “Гнется и качается” она, конечно, от горя. А “широкая река”, без сомнения, та самая, что разделяет в сказках и преданиях тот и этот свет.

Вскоре после гибели мужа Катерина, трудившаяся на ткацкой фабрике, получила серьезное увечье: рука попала в станок. Кость срослась неправильно, и работать как прежде молодая женщина уже не могла.

Родственники – семья младшей сестры – взяли ее, как говорилось, “на иждивение”. На практике это означало обстирывание всех домочадцев, готовку и уборку, несмотря на увечную руку. После смерти сестры, Надиной прабабушки, баба Катя переехала жить к племяннице – Надиной бабушке, и занималась теперь ее хозяйством, растила ее детей.

Надя помнит бабу Катю тихой старушкой в черном или темно-коричневом, уголки губ всегда опущены. Она закалывала волосы старым гребнем с обломанными зубцами и никогда ничего не просила, даже если нуждалась.

Старая женщина жила в каморочке два на три метра. Там помещались лишь кровать и старый облезлый шкаф.

Всегдашняя забота бабы Кати о родственниках к добру не привела: к ней относились высокомерно и грубо, как к прислуге, человеку второго сорта, хотя весь дом держался именно на ней. Надя вспоминает, что на старушку могли сорваться и накричать просто так, чтобы выплеснуть раздражение. Ее забота и помощь не только принимались как должное, но даже требовались. Между тем, если старушка не могла быть чем-нибудь полезной, о ней просто забывали, как о вещи, убранной в шкаф.

Вряд ли баба Катя ела досыта. Надя закрывает глаза и видит ее вечную гречку на завтрак, обед и ужин. Единственное лакомство – сухарики к чаю. Когда семья варила курицу, бедной родственнице перепадали лишь шея и потроха. Пятилетняя Надюша однажды из любопытства захотела попробовать это необычное блюдо. И лишь потом поняла, что из-за нее бабе Кате не досталось вообще ничего.

Надя не помнит, чтобы праздновали день рождения бабы Кати, вообще дарили ей подарки или просто проявляли к родственнице заботу и благодарность.

А когда баба Катя заболела – кормила голубей на подоконнике и подцепила какую-то птичью заразу – прежде чем отвезти старушку к врачу, на нее снова накричали: за то, что посмела побеспокоить, отвлекла от важных дел. Заступиться за нее было некому.

И однажды баба Катя выпила уксус…

Потом вся семья повторяла, что дело в старческом маразме. Но Надя плачущим сердцем знает: бабе Кате было с ними так плохо, так плохо, что уксус стал лучшим решением. Просто никому не хотелось это признавать. И с ней, Надей, бабе Кате тоже было плохо. Потому что и она, пятилетняя, повторяя за старшими, порой вела себя жестоко.

* * *

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…

Когда старую рябину срубили, двор осиротел. Надежда едет в питомник и покупает два саженца, прикапывает под окнами рябину и дуб. Пусть хотя бы здесь не будет горечи.

И отправляется на ежедневный обход.

Анна Михайловна тихо угасает в постели. Ей нужно совсем немного: горячая еда и несколько добрых слов. Надя варит для нее борщ.

Сергей Петрович держится бодрячком, хотя и передвигается только с ходунками. Он сам о себе заботится, даже готовит. Жалуется лишь на ноги, которые всегда мёрзнут. Надя несёт ему носки из верблюжьей шерсти. И принимается за уборку.

А есть ещё Антонина Петровна, Елена Дмитриевна и другие.

И из каждого дома, из каждой квартиры – отовсюду, где находит, – а ищет она ох как старательно, – Надежда обязательно забирает уксус.

БЕЛОЕ КРУЖЕВО, РОЗОВЫЙ ШЕЛК

Завтра Леночке исполняется пять – целых пять! – лет. Она так ждет этого дня. Предвкушает праздник, радость, подарки.

Леночка мечтает. Что ей подарят? Куклу с длинными волосами, которую она давно хотела? В белом кружевном платье, с розовыми шёлковыми лентами – нежными, как лепестки! Или кукольный домик? Леночка видела его в “Детском мире”. В таких домиках обязательно должны жить маленькие человечки. Вот бы посмотреть на них хоть одним глазком! А может, подарят набор кукольной посуды или книжку с картинками?

Но самый большой подарок – это, конечно, братик. Папа сказал, что уже завтра привезет маму с Петенькой – так назвали братика – из больницы. Девочка ждет и волнуется: вот это подарок!

Но мама возвращается одна. О Петеньке больше не говорят, на вопросы о нем не отвечают. А Лена… Её долгожданный день словно исчез из календаря. Про нее саму будто забыли. Родители ходят с такими лицами, что Леночке становится страшно. Может, она сделала что-то не то и ее наказывают? Не могла же она провиниться так сильно!

Леночка снова и снова подходит к маме, тянет ее за платье. Та смотрит на дочь невидящим взглядом, потом молча отходит, отворачивается. В следующие разы говорит: “Уйди, не до тебя!” С каждым разом в голосе все больше раздражения.

И вот в какой-то момент она, уже совсем не сдерживаясь, кричит: “Эгоистка! Как ты можешь требовать к себе внимания в этот день?! Ведь у него-то никогда не будет ни праздников, ни поздравлений, ни подарков!” Папа вмешивается, берет маму за плечи: “Тише, тише!” Потом бросает Леночке быстрой скороговоркой и тоже отворачиваясь: “Потом отметим, как-нибудь потом. Только не сейчас. Не беспокой маму”. И уводит ту в дальнюю комнату, закрывая перед Леночкой дверь.

* * *

Лене сегодня 35. Она едет домой в полупустом вагоне метро. В руках – большой букет роз, опущенный низко-низко – бутоны метут грязный пол. Ей не до цветов. У нее всегда в этот день непонятная горечь в душе. Почему-то стыдно отмечать, получать внимание, подарки и поздравления.

Погруженная в себя, Лена несколько раз задевает цветы ногами, чуть ли не наступает на них. Лепестки осыпаются, нежные, белые и розовые, как кружево и шелк того несбывшегося кукольного платья. Ими уже усеян весь пол вокруг. Лена, придавленная тяжестью неясной тоски, не замечает этого: нервно переступает, задевает бутоны.

Другие пассажиры осторожно, очень осторожно обходят бело-розовую хрупкость. Только сама Лена, покидая вагон, бессознательно еще раз задевает букет и, не глядя под ноги, ступает прямо по лепесткам.

Они лежат на грязном полу, беззащитные и бесполезные.

ГОРИ-ГОРИ ЯСНО

Надежда Васильевна, довольно уже! Что вы заладили: “Петенька то, Петенька сё! Пообщайся с ним, пожалей его, бедняжечке так плохо”. Напомните-ка, сколько лет вашему племянничку? Шестьдесят! А вам семьдесят пять, и вы все еще с ним нянчитесь: и вы, и его нынешняя жена, и мать его, ваша сестра, такая же была. Теперь и на меня, дочь, пытаетесь повесить своего драгоценного Петеньку.

Надежда Васильевна, хватит этого человека оправдывать! Спросите его, почему сам не звонит? Почему не звонил все прошедшие годы? Хорош, нечего сказать. Сначала нагадил, а теперь имеет наглость просить помощи! Да не напрямую, а прячась за чужой спиной! Повезло ему с вами. Жаль, у меня таких заступников не было. Как нагадил? Я расскажу. Какие оправдания вы ему тогда найдете?

Вы, хоть и уезжали из города на много лет, знаете, что родители развелись, когда мне исполнилось восемь. Несколько предразводных месяцев я буду помнить всю жизнь.

Когда ваш драгоценный Петенька пришел прощаться, он очень пафосно убеждал меня, что, хотя они с мамой теперь не вместе, я остаюсь его любимой маленькой девочкой. И мы обязательно – обязательно! – будем часто видеться и общаться. Бла-бла-бла…

А я и поверила, как дура. Подцепил меня ваш Петенька, точно рыбу на крючок. Оставил в капкане на много лет, как истекающего кровью зверя. Знаете, сколько я ждала, что он позвонит хотя бы в мой день рождения?!

Что, Надежда Васильевна? Мама мстила, не давала видеться? Непреодолимые препятствия? Что, "пули свистели над головой", как в том мультике? Ну-ну.

Года через два-три мы встретились в больнице, где я лежала с серьезной пневмонией. Он был с новой женой и маленьким ребенком, а я – в полуобморочном состоянии после процедур. Меня под руки вели в палату – возникла серьезная аллергия на одно из лекарств, еле откачали. Ваш Петенька шел по коридору навстречу и демонстративно крикнул: “Что вы сделали с моим ребенком?!” С его ребенком, ха! Знаете, что было дальше, Надежда Васильевна? Ничего! Я провела в той больнице ещё два месяца. И он ни разу – ни разу! – ко мне не зашел.

Что вы говорите, Надежда Васильевна? Ну, разумеется, валите все на маму! В больницу тоже она его не пускала! День и ночь караулила у дверей! Вы сами-то себе верите? Подумайте об этом, а я продолжу.

Тем летом, когда я окончила первый класс, оставалось ещё два-три месяца до развода. Мама с вашим драгоценным Петенькой чуть не каждый день скандалили насмерть, доходило до битья посуды, порчи имущества и даже рукоприкладства. Все катилось под откос.

Ладно бы просто ругались. Их бесконечные крики и взаимные оскорбления у меня на глазах – я даже не представляла, что можно так терять человеческий облик и превращать друг друга в мусор.

Однажды мама заперла папу в туалете за то, что он сидел там слишком долго, и, глумясь, выключила свет – ваш Петенька в долгу не остался. Выпив, начал угрожать маме топором. Мы с ней убежали в ночь к дедушке с бабушкой. Он не раз снился мне потом, несущийся следом с этим тесаком.

А тем временем ваш Петенька с родителями вывозили из нашей квартиры все, что только можно. Когда мы с мамой наутро вернулись, не было холодильника, стиральной машины и маминой лисьей шубы. А на двери моей комнаты появился замок – до сих пор не понимаю, зачем им понадобились детские вещи, но забрали в итоге почти все: игрушки, одежду, школьные принадлежности, книги.

Я плохо понимала, что происходит. С моих собственных фотографий той поры на меня глядит затравленный зверек с испуганными и тоскливыми глазами, сутулый, вжавший голову в плечи. Родителям было не до меня, бабушкам с дедушками тем более. Одни активно участвовали в войне против мамы. Другие просто жили своей жизнью, не особо вовлекаясь в наши дела. И для них всех я не имела значения или даже была досадной помехой.

Что-что вы говорите, Надежда Васильевна? Не может быть? Да что вы! Вы шокированы? Я тоже была шокирована и по детской наивности думала, что так не бывает: чтобы отец бегал с топором за женой, а потом обворовывал собственного ребенка. Продолжаете защищать своего Петеньку? А меня тогда никто не защищал!

Я даже представить не могла, что бывает хуже. Оказалось – бывает! Однажды в воскресенье к нам пришли родители вашего Петеньки. Галина Васильевна, как вы помните, любила командовать. Давила мужа и сына, а они помалкивали и подчинялись. Она заметила, что папа без обручального кольца, обвинила в этом маму. А мама говорила, что папа кольцо пропил. И эти трое – ваш Петенька с родителями – насели на нее с претензиями, пытаясь выбить, вернее, выдавить признание в краже. Причем насели в прямом смысле слова: папа и дедушка прижали маму к дивану, держа ее руки и ноги, а бабушка уселась сверху и начала душить. У меня на глазах! Я боялась, что ее убьют. Забилась в угол и не знала, что делать. Мама кричала, чтобы я звала на помощь. Эти трое, ваши родственнички, пытались ее заткнуть и сами орали что было мочи. Как сейчас помню, я по стеночке выбралась на балкон, под которым уже собирались прохожие – так громко разносились крики. Люди внизу смотрели на меня и ждали. У меня за спиной душили мою маму – слышны были ее крики и стоны, а я замерла на балконе и не могла вымолвить ни слова. Просто стояла, растерянно глядя перед собой…

Вам страшно, Надежда Васильевна? А мне как было страшно! Нет, я ничего не придумала и мне не показалось! Вам не нравится? И мне не нравилось, когда все это происходило!

И вот теперь после всего этого ваш Петенька вдруг обо мне вспомнил – три десятилетия спустя! – когда сам слег. Как удобно! А вы, Надежда Васильевна, вернулись через столько лет, и, не желая разбираться, кинулись помогать племянничку.

Вы не знали? Вам жаль? А мне не жаль. Я просто хочу покончить со всем. И с этим кошмаром, и с вашим Петенькой, и за компанию с вами.

Что у меня тут есть? Зажигалка! Огонь – прекрасное очищающее средство для всякой дряни и мерзости. Иногда я так понимаю инквизиторов, так понимаю! Жаль, что нельзя все плохое в жизни просто взять и выжечь. Но вас-то, Надежда Васильевна, вас-то с вашим драгоценным Петенькой еще как можно!…

* * *

Я дописываю эти слова, откладываю ручку, перечитываю. Текст вылился из пальцев за считанные минуты, как кровь из свежей раны. Звонок родственницы по отцовской линии должен был стать “миротворческой миссией”, но привел к обратному эффекту. Над раковиной рву листы пополам, потом ещё раз, чиркаю колесиком зажигалки. Гори-гори ясно!

АГАТА ПИШЕТ

Агате шесть лет. Она заводила и лидер. Агата любит героические истории, особенно про богатырей, Суворова, Петра Первого и красноармейцев. Она поглощает их как новости – отражение реальной жизни. И сама придумывает истории о героях.

В детском саду Агата издает «газету». Большими печатными буквами она фиксирует в трех колонках политические лозунги, обрывки международных и внутренних новостей. У Агаты даже есть подчиненные! Пара “литературных рабов” из детсадовской группы размножает страницы “газеты”.

Сама Агата осваивает мастерство фотокорреспондента: клеит из бумаги фотокамеру и “фотографирует” воспитателей и одногруппников, а потом рисует их портреты на “фотобумаге”.

И жизнь прекрасна.

* * *

Агате одиннадцать. Она стоит на крыше многоэтажки, рыдает, заглядывая за край. У Агаты тоска в глазах, в душе ощущение бессмысленности и безысходности. Родители развелись, отец исчез, хотя обещал никогда не бросать свою девочку. Мать отлично держит лицо на людях, но наедине с дочерью каждый день выпускает пар: Агата – козел отпущения. Девчонка так напоминает бывшего мужа! И как раздражают эти вечные писульки. Записки сумасшедшей! Агате страшно возвращаться из школы домой. Как в бесконечный плен. Но деваться некуда. Или все-таки есть? Она еще раз заглядывает за край.

На память приходит Макс – персонаж нового, еще недописанного, рассказа. Агата так сжилась со своим выдуманным героем, что часто ведет с ним мысленные беседы. Что будет с Максом, если она сейчас прыгнет? Его история останется нерассказанной. От него самого ничего не останется. Как и от всех прочих, подобных ему, еще не проявленных, чьи истории может поведать только она. Агата хватается за эту мысль, как за спасательный круг.

Жизнь – дерьмо. Но Агата стискивает зубы и уходит с крыши.

* * *

Агате шестнадцать, и у нее хроническая депрессия. Она школьный изгой: рисует на уроках гробы и черепа, избегает смотреть в глаза, не следит за собой. Ее болезнь как паук, присосавшийся к сердцу и отравляющий кровь. Сил для жизни практически нет, а мир вокруг бесцветен. Агата чувствует себя непоправимо сломанной и ни на что не годной. Но она продолжает писать.

Сочинение Агаты побеждает на городском конкурсе сочинений, а пробы пера публикует молодежный альманах…

Потом она поступает на журфак и оканчивает его с красным дипломом. Хотя болезнь по-прежнему с ней.

В жизни есть и подъемы, и спады. Агата продолжает писать. Она знает: всегда есть истории, ждущие быть рассказанными!

ГРЕТЕЛЬ

Она кричит:

– Лучше бы тебя не было! Никчемное ничтожество, сундук с клопами!

Она орет:

– Чтоб ты провалилась, дрянь такая! Одни проблемы от тебя.

Я никчемная, ни на что не годная, только обременяю собой других и создаю проблемы. Действительно не стоило рождаться. А если уж родилась, то скорее бы сдохнуть.

Она убирается, смахивает пыль с коллекции пряничных домиков. Мне нельзя к ним прикасаться. Не говоря о том, чтобы попробовать хоть кусочек. Такое ничтожество, как я, не достойно ничего хорошего.

– Займись делом! Вымыла бы пол, убралась в квартире. Никакой помощи от тебя! Лодырь! Бездарь!

Это уловка. Стоит начать что-то делать, она тут же сообщает, что у меня руки крюки, я безмозглая и неспособная даже к домашней работе нахлебница и лентяйка.