Журнал наблюдений за двадцать лет бесплатное чтение

Вступление.

Девяностые годы были для моей страны непростыми. Чтобы понять людей того (да и более позднего) времени надо совершить небольшой экскурс в историю, в эпоху позднего Советского Союза. Кто бы там что ни говорил, а жили мы бедновато. Повсюду был дефицит товаров, который с каждым годом всё более расширялся. Что-то приличное достать без связей было сложно. Был товар в комиссионных магазинах, на вещевых рынках, у спекулянтов. Но всё было дорого. Например, более-менее приличные джинсы стоили как обычная месячная зарплата. Ещё – ездили отовариваться в Москву, но это было нечасто раза два в год, да и удовольствия мало приносило. Стояние в очередях по несколько часов и выслушивать оскорбления озлобленных москвичей было всем, конечно, неприятно. В моём провинциальном городке к концу 80-х сформировалась стойкая депрессивная атмосфера. Ситуация усугублялась тем, что повсеместно открывались видеосалоны и люди увидели совсем другую жизнь. Без очередей и дефицита, где у каждого обычного трудяги есть свой автомобиль, красивая одежда, куча всяких развлечений и «ништяков». Наша реальность казалась серой и унылой. Граждане позднего СССР, в основной массе, давно забыли зачем наша страна создавалась и к чему стремилась, для чего наши предки терпели тяжелейшие тяготы и невзгоды. Расхожим мнением было примерно такое – «Зачем мне нужен Юрий Гагарин со своим космосом, если у меня в городе даже за хлебом очередь?». Народ, действительно, ждал перемен. И когда Союз рухнул в 91-м никто особо не переживал. Думали, что настанет новая эпоха изобилия и процветания, всякие свободы и торжество человека как личности. Пускай и не сразу.

И вот, в 92-м году, как по мановению волшебной палочки наш мир стал другим. На месте умирающей государственной торговли, как молодые побеги, стали появляться частные предприниматели, у которых по доступным ценам можно было купить всё и сразу. Да, невысокого качества, но это мало кто замечал. Кроме товаров потребления и всяких увеселительный мероприятий окружающих меня граждан ничего не интересовало. Горбачёвская антиалкогольная кампания привела к тому, что спиртное у людей стало чем-то вроде фетиша. Казалось, в 90-е пили все. Как тогда говорили: «Не пьёт только фонарный столб, потому что у него чашка вниз смотрит, а так- тоже бы пил». Общество было похоже на группу детей, которым долгое время запрещали какую-нибудь вкуснятину, а затем – резко разрешили, да ещё и в неограниченных количествах. Гуляли все!

В такой атмосфере закончились мои школьные годы. Надо было определяться со своим будущим. Надо сказать, что мне в какой-то степени повезло. Я не витал в облаках, не мечтал о «молочных реках с кисельными берегами» и быстро определил для себя тихое, скромное местечко, в котором можно очень прочно сидеть. Так жизнь меня и привела в местную психиатрическую больницу. Про неё и будет эта книга. От первого лица я собираюсь повествовать лишь для того, чтобы было проще мне излагать те или иные события, описывать разных интересных людей. Я не хотел заострять внимание на особой точности несущественных деталей и эпизодов. То, что описано мной, на мой взгляд, объясняет логику происходящих событий. Причина, побудившая меня на написание это – отсутствие достоверной информации о психиатрии (судебной – особенно) у широких народных масс. Изобилие ложных стереотипов и кривотолков, да и просто – откровенного вранья. В своём изложении я ставлю цель: рассказать мои воспоминания в максимальной точности и непредвзятости к главным событиям. Кому-то повествование не понравится. Поэтому – все имена, фамилии и прозвища я делаю вымышленными, а вот события происходили в реальности и рассказаны мною в той объективности, на которую я только способен.

Глава 1. Собеседование перед практикой.

Учёба в медицинском училище прошла быстро. Сдав экзамены, мы, как выпускники, должны были выйти дипломированными фельдшерами. Мне не верилось, что я смогу работать самостоятельно «младшим врачом», хотя и учился вполне прилично. Перед экзаменами студентам полагалось пройти государственную практику в каком-либо лечебном учреждении. Желательно – там, где планировал работать в будущем. Мой выбор пал на психбольницу из-за недалёкого расположения от моего дома и, как мне казалось, несложной и ненапряжной работы. К тому же, на моё счастье – моя крёстная была хорошо знакома с одним из врачей этой больнице. Она, то есть – крёстная, любезно согласилась поучавствовать не только в моём конфессиональном устройстве, но и в трудовом.

Осенью 1997-го года мне надо было явиться на мини-собеседование к этому сотруднику, а заодно нужно было получить бумагу для училища о запросе прохождения практики. Я пришёл в означенное время. Пройдя через кирпичную недоделанную пристройку моему взору предстала железная дверь с закрытым изнутри створкой – окном и кнопкой звонка, небрежно прикреплённой к высокому деревянному забору, идущему в обе стороны от двери. На мой вызов довольно быстро явился аккуратно выглядящий и подтянутый милиционер. Открыв дверь, он недоверчиво осмотрел меня сверху вниз и спросил:

– Вам кого?

– Мне нужно увидеть Марию Алексеевну. Она знает…

Ничего не говоря, человек в форме ушёл. Я ждал ещё некоторое время, и вот – ко мне вышла пожилая и уставшая на вид благовидная женщина. Мы поздоровались.

– Тебя зовут – Виталий? Да, мне говорили о тебе. Светлану Афанасьевну я знаю с детства, очень трепетно отношусь к светлой памяти её покойного отца; имела честь быть его ученицей в школе. Собственно, из-за этого и согласилась помочь тебе с работой. Время сейчас непростое и тебе стоит рассчитывать только на устройство в отделение общего типа, по соседству с нами; у нас тут «спец» и абы кого к нам не берут. Сейчас давай-ка пройдём в контору и поговорим. Скоро должен приехать «Главный», бумагу тебе выправим.

Мы прошли в стоящее неподалёку административное двухэтажное здание. Оно было очень старым, обшарпанным, не крашенным лет сто. Внутри – тоже было всё какое-то ветхое, похожее на всеми забытое советское ЖЭУ. Пройдя по коридору, почти в самом конце мы свернули направо в небольшой холл с помещением для секретаря и несколькими стульями для посетителей. Слева от поворота была дверь к кабинету главного врача. В холле никого не было и мы с Марией Алексеевной расположились на этих стульях для ожидания. Как-то сам собой завязался разговор, и я рассказал вкратце о себе и своих планах на будущее. Моя собеседница, видимо, осталась мной довольна, так как сменила тон со строгого на очень приветливый.

Примерно через час появился главврач. По-моему, не стоит говорить, что личность Главного в психушке должна быть экстраординарной. Василий Семёнович Зверев был именно таким. Высокий, седой и слегка сутулый смотрел на окружающих озорными детскими бегающими глазками. Был одет в потёртый костюм, как-то небрежно на нём сидящий. Большой проблемой было его застать на рабочем месте. На работу он приходил раза два в неделю, и то: на два-три часа. Подписывал нужные бумаги и уезжал домой, к более существенным делам. Василий Семёныч быстро взглянул на меня и жестом предложил войти в кабинет. Сел в своё кресло и протянул руку к подаваемой мне бумаге.

– Этому молодому человеку хочется пройти госпрактику в нашей больнице, вот прошение. – Сказала Мария Алексеевна.

– Да, пожалуйста, вот. – Подтвердил я.

Главный быстро подписал бумагу, поставил большой штамп и отдал его мне. Затем – мы с Марией Алексеевной вышли из кабинета и направились к выходу.

– Учти, Виталий, очень много зависит от тебя, и твоя задача теперь – хорошо зарекомендовать себя на практике. За уши я тащить тебя не буду. Сам понимаешь, наверное. И да, чуть не забыла, ты особо не распространяйся, что я за тебя тут ходатайствую… – Напоследок поучала меня новая знакомая.

Учёба ещё продолжалась. Придя на очередные занятия, я узнал, что на практику в психбольницу записались ещё трое наших студентов. Первого звали – Андрей Уланов. Он был, что называется – из студентов со связями. Его мать занимала должность директора государственной аптечной сети в городе, и именно через неё проходило снабжение всех больниц района. Надо ли говорить – преподавательский состав разве что только пылинки не сдувал с этого подростка. Несмотря на неприкрытую протекцию, учился Андрей довольно средне. Видимо, ожидая большего, к сокурсникам относился он несколько высокомерно. Большим снобом я бы его не назвал, но общение с ним редко складывалось продуктивно и обычно всё сводилось к тому, что Андрей задавал сложный академический вопрос (ответ, на который, наверное, им самим был прочитан специально для такого случая и недавно) и поставив собеседника в тупик, с довольным видом, изображал из себя «умного». Я относился к нему снисходительно. Учитывая большой излишний вес и весьма непрезентабельную внешность, сам по себе, без протекции, он ничего бы не представлял и был бы незаметен на общем фоне. Но, факт остаётся фактом – определённый вес и влияние на коллектив он всё же имел. Его, разумеется, поставили старостой нашей скромной группы.

Второй – был личностью весьма незаурядной. Высокий, с тёмной чёлкой и бородкой «а-ля Троцкий», именовался всеми как «Вовочка». Это потому, что в неформальной обстановке разговаривал исключительно на матерном языке. И в этом он был просто великий спец. Однажды по просьбе одного из студентов Вова написал обычным текстом скабрезное выраженьице на двойном тетрадном листе. Прямо – мастер матерщины. Будучи фанатом тяжёлого рока, он с юности старался подражать маргинальным молодёжным субкультурам того времени. После школы Вовочка легко поступил в один приличный ВУЗ в областном центре, то есть мозгами он обделён явно не был. Через полгода его выгнали, сразу же после первой сессии. Из-за того, что всю осень он беспробудно пьянствовал и не ходил в институт. Придя к нам, он, естественно, учился великолепно, и это сильно контрастировало с его пьяными выходками. Преподаватели всё терпели, и учёба у Вовочки проходила вполне годно. Правда, всем этот балаган под конец уже начал надоедать. Как «вишенка на торте» перед одной из последних лекций пришедший учитель с хитрым видом сообщил, что Вовочка ещё долго не придёт на учебу, так как лежит в хирургии. На все наши вопросы он лишь хихикал и наотрез отказался сообщить подробности. Но наш город маленький и быстро все узнали, что Вовочка оказался большим любителем гомосексуальных оргий под тяжёлый металл, с обильным распитием крепкого спиртного. Короче, зашивали ему задний проход. Ходить на практику в такой компании у меня желания никакого не возникало. Тем более – что выписавшись из больницы, пить Вова стал ещё больше. Учёба пошла вниз, но не желая портить статистику – преподаватели тащили его как могли. Ладно, думал я, лишь бы работать с ним потом не пришлось.

Третьей – оказалась девушка, вполне симпатичная невысокая круглолицая блондинка, до этого ничем не отличившаяся. Звали её – Яна Алешкович. Тихая и спокойная, она добросовестно посещала все занятия и была на хорошем счету. Я сразу решил: Андрей, наверняка, ухватится за Яну и будет при любом удобном случае будет подкалывать меня неизбежными проблемами из-за приставленного ко мне охламона.

Незаметно пролетела осень и в начале декабря 1997-го года мы вчетвером явились к Главному врачу психбольницы для распределения по объектам. Естественно, в 9-30 утра Василия Семёныча еще не было. Наша компания расположилась в уже знакомом мне холле на стульях. Я тут же заметил, как Андрей с Вовочкой как-то заговорщически начали перешёптываться. До меня дошли слова:

– Слышь, ну нахрен этих чмошников, давай вместе держаться…

– Конечно, я уж сам хотел это перетереть…

Моё настроение заметно улучшилось и я, довольный такой удачей, стал осматривать окружающую обстановку периодически переглядываясь с Яной, которой было явно скучно. Место секретаря по-прежнему было пустым. В стоящей на столе печатной машинке торчал какой-то недоделанный наполовину документ. В дверной проём холла неожиданно заглянула домашнего вида серая кошка и, испугавшись нас, убежала прочь. Тут я заметил в углу блюдечко с молоком, которое, видимо, и было налито для неё. Ну, думаю: «Ладно тут хоть куры не пасутся». За тонкой стеной была бухгалтерия, откуда доносились разговоры сотрудников, собравшихся, по всей видимости, на утреннее чаепитие. Отчётливо послышался звон посуды и шелест разворачиваемых конфет. Наконец, где-то на улице, громко хлопнула дверь подъехавшей машины, и мы поняли, что это – приехал Главный. По коридору раздались шаги. Это был действительно он. Высокая фигура в том же потёртом костюме заглянула в соседнее помещение. Громким голосом главврач спросил:

– Яйца нужны кому?.. Какие… куриные, разумеется, мои – слишком драгоценны чтоб их предлагать.

– Конечно нужны… а вы ещё молока обещали привезти…

– Молоко вчера было, ты где ушами хлопала в это время? Теперь – можешь разве что соседку свою подоить за вымя, сейчас я тебе покажу даже как… – Далее раздался дружный женский смех. – …сейчас Настасья принесёт корзину, готовьте тугрики. Ко мне тут балбесы какие-то должны прийти, надо их послать будет куда подальше, на практику, например…

Зайдя в помещение, где мы находились, Василий Семёныч с невозмутимым видом открыл свой кабинет и бросил нам: «Ну, чего расселись, заходите сюда, располагайтесь, как дома». Мы вошли и сели за длинный стол в виде буквы «Т» заканчивающийся рабочим местом руководителя. Вовочка, видимо, восприняв слова начальника напрямую – вынул из ниши стола стул и поставил его на свободное пространство кабинета. Затем – гордо воссел, положив ногу на ногу. Даже видавший виды Василий Семёныч удивлённо посмотрел на него, но ничего не возразил.

– Ну, сюда дорога вам заказана, поэтому – отправляйтесь на ***ную улицу, там увидите длинный дом казарменного типа. Спросите у каких-нибудь местных алкашей: «Где тут амбулатория?». Они там это место хорошо знают. Зайдёте, подниметесь на второй этаж и найдёте там старшую сестру, есть там бабка одна; древняя, как говно мамонта. Она скажет – кому куда идти.

Вся речь главного врача изобиловала крепкими непечатными словами, которые он очень умело вставлял. От того слушать напутствия было забавно, и мы едва сдерживались, чтоб не захохотать. Выйдя в коридор, я ненароком заглянул в бухгалтерию, где шла оживлённая торговля сельхозпродукцией, и всё это место теперь напоминало сельский рынок.

В хорошем настроении наша компания направилась по означенному адресу. ***ная улица находилась в двадцати минут ходьбы от административного здания. Дом этот хорошо знали многие жители города и нам не составило труда найти его. Он представлял из себя старую помещичью усадьбу конца девятнадцатого века, состоящую из нескольких зданий, соединённых малозаметными переходами так, что весь жилой комплекс можно было обойти внутри, не выходя на улицу. Во дворике, действительно, стояли неопрятные сомнительные личности. Увидев нашу группу, один из них решительно направился к нам и на лице у него было написано: «сами мы не местные, помогите кто чем может». Вовочка опередил просящего словами: «Уважаемый, где тут амбулатория?». Иногда Вова умел говорить вежливо, но крепкое словцо всё же вставил. Пьянчужка опешил от такого и молча указал рукой на одну из дверей. Затем мы, как и было сказано, поднялись на второй этаж и получили необходимые распределения. Мы с Яной оставались до Нового года тут, в амбулатории. А Андрей с напарником должны были отправиться в соседний «стационар пограничных состояний.» Затем, они должны были идти уже в более тяжёлые отделения, ближе к конторе; а мы – на их место. Я остался весьма довольным происходящим и с оптимизмом смотрел в ближайшее будущее.

Глава 2. Государственная практика.

Амбулатория представляла из себя небольшую поликлинику, где вели приём несколько врачей-психиатров, психолог, логопед и, может, кто-то ещё, не помню. Располагалась она на втором этаже. Сразу после лестничного пролёта шла регистратура. Как и в любой регистратуре она содержала амбулаторные карты, расположенные на полках и стеллажах. Сразу было видно, что сделаны они были кустарно, каким-то местным умельцем, и очень добротно. Да и вообще вся амбулатория оказалась довольно проста, как деревенский дом. Стены недавно покрашены в приятный бежевый цвет на две трети высоты. Верхняя часть стены и потолок были в свежей побелке, абсолютно белой. Двери кабинетов – коричневые. На них красовались порядковые номера, выжженные на фанерных ромбиках, как будто школьниками на уроках труда. Содержалось всё в чистоте и опрятности. Стояли лавочки для посетителей с целым, не порванным дермантином, даже не исписанные. Видно было, что персонал добросовестно содержит вверенное ему отделение. И, пускай, с минимальным финансированием оно производило самое приятное впечатление.

Мне первым делом достался процедурный кабинет. Ничего примечательного в нём не было. Вместе с процедурной сестрой делал уколы и мыл многоразовые шприцы, готовил их к обработке. Следующие две недели я провёл на приёме врача и это было куда интереснее. Совсем молодая рыжеволосая врач с короткой стрижкой встретила меня очень приветливо и охотно рассказывала о своей работе. Дала порыться в картотеке, где я увидел много знакомых фамилий. Все эти люди, значит – регулярно ходили на приём к психиатру. На приём приходили больные, стоящие на учёте, в основном. Их спрашивали о самочувствии, жалобы, выдавались таблетки. Велись записи в журналах и амбулаторных картах. Бросилось в глаза особо безрассудное доверие ко мне. Иногда врач вместе с медсестрой уходили «на перекус» и меня оставляли одного в кабинете. В нём со мной оставались их сумочки, в которых находились кошельки с деньгами. «Надо же, и не боятся, что я украду их деньги» – думал я. Конечно, у меня не возникало ни малейшего желания что-то украсть, а само по себе доверие вызывало очень приятные чувства.

Один день в неделю отводился на патронаж. Занятие это было малоприятное и иногда даже опасное. Медсестра обходила разные притоны и бомжатники в поисках пациентов, злостно прогуливающих посещение врача. К моему счастью, меня не брали в это путешествие. В этот день я ездил по вызовам на больничной буханке. Вместе со мной там были незнакомые штатные сотрудники и более-менее адекватный больной посправнее, иногда нас сопровождал милиционер. Где-то кого-то надо было увезти в больницу, или привезти домой. Где-то помогал носить лежачих больных. Как-то раз – даже небольшие деньги родственники пациентов за работу дали. Но самое интересное оказалось – возить больных с острыми психозами на недобровольную госпитализацию в психиатрический стационар.

Рядом со входом в амбулаторию красовалось старинное крыльцо, некогда служившее основным входом в усадьбу. Там ныне расположился «дневной стационар», куда каждый день приходили все местные чудики, которым посчастливилось стоять тут на учёте. На дневном стационаре можно было бесплатно поесть. Кормили вполне прилично. Заодно – можно было подлечиться витаминами и пообщаться с «братьями по разуму». Для ельцинских девяностых это было хорошим подспорьем. В то время очень многие не отказались бы от такой халявы. Плюс – пенсия по инвалидности; и вот, оказывается – кому на Руси жить вполне себе хорошо. Оправдывалось всё тем, что потенциально токсичный контингент не слоняется по улицам и находится под присмотром медиков. Зачастую, эту богадельню посещали и откровенные маргиналы. С аппетитом поедая утреннюю кашу, под столиком, втихаря разливалось в маленькие стаканчики содержимое флаконов со спиртосодержащими настойками. И под одобрительный кряхт происходило лечение абстинентного синдрома, судя по всему, приносившее страждущим массу удовольствия.

Однажды, один из таких опохмелившихся внезапно обнаружил, что больницу атакуют неведомые существа. Это был мужичонка лет пятидесяти, ничем доселе не приметный. Решив оказать помощь местному учреждению, он стал активно бороться с нашествием тварей. Заведению пришлось пожертвовать стулом, которым он лихо уделывал пришельцев. Правда, окружающие почему-то не оценили подвиг бойца и крепко схватили его за руки. О происшествии я узнал от старшей сестры, как раз придя в очередной раз на практические занятия.

– Обычно такое вечером бывает, – сказала она, – но тут что-то его прямо с утра накрыло. Поезжай вместе с остальными, надо его на общее, в «надзорку» сдать.

В непонятно откуда взявшейся «буханке» уже сидел капитан милиции. Вместе с ним мы взяли бедолагу за руки и потащили его в салон. Нельзя сказать, что больной сильно сопротивлялся, он лишь громко оскорблял свои галлюцинации и угрожал им жестокой расправой. Минут через десять мы оказались в приёмном покое, который обслуживал отделения для тяжёлых больных. Нас встретила очень эффектная молодая медсестра «на каблуках» и в коротком белом халате, будто сошедшая с обложки какого-то мужского журнала. Это была шатенка, стриженная под каре. Из-под халата выглядывала шикарная красная юбка чуть выше колена. На стройных ногах были надеты дорогие чёрные колготки. «Конечно же, с обручальным кольцом», -недовольно отметил я и улыбнулся ей как мог, но это не произвело никакого эффекта. Она лишь брезгливо отвернула голову и глядя куда-то вниз сказала, что врача сейчас нет и принять больного никак нельзя. После некоторой заминки девушка выскочила наружу, и мы втроём остались одни. Через несколько минут пришёл пожилой невысокий шарообразный мужичок в толстых очках, примотанных сзади резинкой, тоже в халате, и попросил нас последовать за ним. Это был здешний врач.

– Сейчас его надо в «надзорку» закрыть, потом уже разберёмся с ним. – Говорил он по дороге.

Мы вошли в помещение с сильным неприятном запахом внутри. В коридоре уже стояли какие-то местные сотрудники. Они мало чем запомнились. Кроме одного, молодого, но уже лысеющего парня с округлыми формами. На оголённой шее у него висела толстая золотая цепочка с каким-то невероятных размеров золотым же крестом. На руке я заметил аналогичную – золотую огромную печатку.

– Кто будет в этот раз анализы брать? – Громко и раздражённо вопрошал он у своих коллег. – Я и так в прошлый раз брал… да ну, нах**! Я замучался уже в говне ковыряться. Вот ты теперь будешь. – и он указал на стоящую рядом медсестру. – И мне вообще пох** уже… – Далее я не стал дослушивать этот спич, густо приправленный непечатной бранью. Дело было сделано.

Практика проходила очень быстро. Под новый год меня перевели в «отделение пограничных состояний» где я, недолго поизучав работу постовой медсестры, прочно обосновался в местном процедурном кабинете, где работали две дамочки, одна чуть старше меня: высокая, очень худая с постным лицом, другая – уже в возрасте, пониже с толстыми бесформенными губами и, как я понял, очень любящая покомандовать. Выкладываться пришлось мне тут на все сто. Мои сокурсники так же меняли своё место практики. Яна надолго засела в амбулатории, на приёме врача. Андрей ушёл в отделение принудительного лечения, именуемом: «спец». Ну а Вовочка практиковался на «общем». Это как раз там, куда мы сдали пьянчужку двумя абзацами выше. Прошёл Новый год, но никаких каникул у нас не было. Отделение пограничных состояний, где я работал представляло из себя двухэтажный санаторий, располагавшийся в правом крыле от амбулатории. Слева – дневной стационар. В этом отделении было всё так же чисто и уютно. Несколько небольших палат без дверей рассчитывались на шесть-восемь коек, многие из которых на Новый год пустовали и были застелены белоснежным бельём. На втором этаже стационара лечились, в основном – женщины. Кто с деменцией, кто просто «по блату» подлечивал свои нервишки. Внизу лежали мужчины, как там говорили, с «русским вопросом». В общем, это была очень уютная богадельня с отличной, по тем временам, кормёжкой.

Запомнилась мне одна немолодая санитарка. Она как-то сразу обратила на меня внимание. Мне её лицо показалось знакомым. Это была темноволосая женщина, очень мягкая и вежливая. Однажды мы разговорились. Оказалось, она была няней в детском саду, когда мне было три-четыре года отроду. Я даже не вспомнил как её зовут, да и сейчас не помню. А она меня сразу узнала. Тогда, в далёком 82-м, она мне казалась злой и грубой. А тут – всё совсем не так. Даже не знаю-то ли годы своё взяли, то ли я видел мир по-другому. Бывает же такое! Отыскал потом её на старой фотографии. Чуть постарела. Этот человек повстречался мне в начале детства и в самом конце. Больше я её никогда не видел.

Постновогодние будни начались для нас с неприятных известий. Вовочка! Проходя, как и все, этапы практики он пристрастился к употреблению оксибутирата натрия. Эти ампулы по 20 миллилитров раствора в достаточном количестве пылились на полках процедурных кабинетов и оставались невостребованными. Когда подходил к концу их срок годности – препарат обычно утилизировали и на его место тут же приносили свежие коробки. Поэтому, к пропажам ампул отнеслись как-то безразлично, хотя и подозревали студентов. Каким-то образом, Вовочка прознал: что, выпив содержимое двух-трёх таких ампул можно словить некоторый кайф. Сам он был весьма забавный тип и сотрудники испытывали к нашему фрику симпатии. Но не все. Рыжеволосая врач из амбулатории категорично отказалась с ним работать. Почему-то ей он не понравился сразу.

Вовочка оказался в общем стационаре, где на его чудачества реагировали смешками и ждали, что придурковатый студент непременно чего-нибудь отчебучит. И оказались правы. Перейдя в самом конце декабря на употребление привычных напитков – самогона и водки, Вова регулярно появлялся на практике, мягко говоря, нетрезвый. Однажды, придя под солидной «мухой» в ночную смену, (надо было нам отработать, по правилам практики ночь), – Вовочка начал развлекать постовую медсестру лекцией о красоте мужского тела и его превосходстве над телом женским. В заключение – он разделся догола и предложил медсестре сделать то же самое, чтобы убедится в правоте его слов. Медсестру такой экспромт изрядно повеселил, но у неё было слишком много работы, и она занялась делами, а неординарный практикант был оставлен наедине сам с собою. Что Вовочка делал дальше – неизвестно, но наутро пришло какое-то начальство и заглянуло в процедурный кабинет. А что же было там?! Ну, конечно, наш герой мирно спал на кушетке в чём мать родила. Поднялся скандал и от сотрудников потребовали объяснительные. Полетели докладные на имя Главного. В училище начался переполох: там тоже всё руководство было проинформировано. Нам, троим: мне, Яне и Андрею устроили импровизированное собрание прямо в амбулатории. Пришла куратор по практике и рассказала об этих событиях. Вовочка был первым студентом за всю историю училища, которого с позором выгнали с практики. Преподаватель строго предписала: ещё одна малейшая жалоба на нас и группа будет расформирована. Тогда – будущее диплома повиснет в неизвестности. Где потом Вова проходил практику я не знаю, но Андрей в те дни ходил с лицом, будто проиграл в карты всю стипендию за семестр.

Мои знакомые медсёстры в процедурном кабинете, те – что с постным лицом и толстогубая, быстро смекнули и отрывались на мне по полной. Я делал всю работу, которая распределялась на них двоих. Довольные женщины с умным видом сидели весь день и разгадывали кроссворды. С восьми часов утра и до половины второго я пахал, как раб. Однажды, после проделанной работы я попросился пораньше уйти домой. Но губастая (которая была тут главная) наотрез отказала мне: «Вам положено до трёх сидеть, вот и сиди». И я сидел каждый день смиренно на табуретке и смотрел в окно и вспоминал красивую медсестру с приёмки, размышляя над вопросом: «Почему все красивые женщины непременно уже замужем?»

Глава 3. Выпускник.

Подходил к концу февраль 1998-го, и с ним наша учёба. Практика для нас троих прошла отлично: все люди с кем мы работали остались весьма довольны. В наших зачётках красовались пятёрки. Экзамены прошли тоже превосходно, на пятёрки. Где был Вовочка всё это время – никто толком не знал. Практику ему как-то зачли и экзамен он тоже с грехом пополам сдал (не без коллаборации с зелёным змием, разумеется). Руководство училища организовало нам выпускной, но Вове строго-настрого было сказано: «Чтоб духу его не было на нашем празднике», и за дипломом ему стоило прийти как-то отдельно.

Выпускной был на высоте. Алкоголь хоть и был принесён вне меню, как говорится – в инициативном порядке, но его количество не было критично и поэтому о том мероприятии остались тёплые воспоминания. На следующий день была выдача дипломов. Как оказалось, треть нашего выпуска закончили с отличием. Многие преподаватели смотрели на это скептически, открыто признавая, что почти все они – «липовые». Да и к тому же – никакой практической пользы в том никому не было. Хотя, и выглядело эффектно: как какая-нибудь недалёкая деревенская девчушка ко всеобщему изумлению шла получать диплом с отличием, сияя от счастья. И вот, когда вручали очередной документ, мы услышали какой-то шорох за дверью актового зала. Конечно, это был Вовочка! Едва держась на ногах, он попытался войти в помещение, но зацепившаяся за что-то его куртка, не давала это сделать. Раздражённая завуч взяла Вовины «корочки» и ругаясь, решительно направилась к выходу. Дойдя до пьяного вусмерть выпускника, она засунула диплом ему в карман и, развернувши его за шиворот, ловко отвесила пинка. Происходящее сильно позабавило нас, и мы выходили во взрослую жизнь живо обсуждая поведение сокурсника. На улице шла метель, и последний день зимы на протяжении всего дня вызывал сильную тоску и ностальгию. Так закончилась для меня студенческая пора.

Весна не принесла никакой радости. Обстановка в стране была хуже некуда, и у меня было стойкое ощущение, будто я нахожусь на Титанике, который уже столкнулся с айсбергом, или вот-вот столкнётся.

Как-то гуляя по улице, я встретил Андрея Уланова, который похвастался мне, что его берут работать на «спец». Правда, пока санитаром. Яна выходила замуж и трудоустройство её интересовало не в первую очередь. Я завидовал ей. У людей жизнь идёт своим чередом, а я болтаюсь как известное в проруби. Время от времени, посещая администрацию психбольницы в попытках трудоустройства, мне стала бросаться в глаза неухоженность главного здания. Стены были сильно обшарпаны, в углах везде была паутина и, казалось, что люди ходят сюда как бы случайно, имея основную жизнь где-то далеко, в сугубо личном пространстве, а сюда приходили работать как-бы с одолжением. Это слишком контрастировало с тем, что я видел в филиале на ***ной улице. Так я валял дурака три месяца, до самого конца мая.

И вот, свершилось, мои старания были не напрасны. Однажды моя мать, придя с работы объявила: что будучи по своим производственным делам она заходила в психушку к Василию Семёновичу и он сказал, чтобы мы пришли на следующий день к нему. Ей надо было принести некоторые важные бумаги, а мне – написать заявление о приёме на работу в отделение общего типа санитаром. Мария Алексеевна тоже, как выяснилось, не раз ходатайствовала за меня. Моя крёстная всячески расхваливала меня перед ней и говорила, в частности, что я абсолютный трезвенник. Это было очень важным условием у Марии Алексеевны. И мне было не по себе от такой характеристики, так как действительности такое утверждение соответствовало не особо. Но, это всё, как говорится, мелочи. Итак, было уже по-летнему тепло…

Глава 4. Трудоустройство.

Май в 1998-м году у нас выдался тёплым и солнечным. В конце двадцатых чисел мои «каникулы» явно уже затянулись и мне было неловко так долго бездельничать. Я отлично отдохнул и очень хотел приступить к работе. В период массовой безработицы даже простая низкооплачиваемая работа в бюджетной сфере мне казалась вполне приемлемой.

Стояла жара. Ближе к обеду на небе появились тучки и по прогнозу гидрометеоцентра ожидался дождь. Прихватив с собой зонт, как было заранее оговорено, около двух часов пополудни я снова находился в хорошо знакомом холле. Секретаря, как всегда, не было на месте. Дверь в кабинет приоткрыли для улучшения циркуляции воздуха. Было душно. Вежливо постучавшись в дверь, я вошёл внутрь и поздоровался. В кабинете помимо Василия Семёновича за правым краем Т-образного стола сидела моя мать и передавала на подпись какие-то документы, лежавшие перед ней в картонных папках.

– Садись сюда. – Сказал Василий Семёнович и указал противоположный край. – Вот тебе листок и образец заявления. Переписывай его, только свою фамилию поставь и сегодняшнее число.

Я взял бумаги и быстро написал, как велели. Это было стандартное заявление на устройство санитаром в отделение общего типа. Казалось, про меня на некоторое время забыли и я принялся оглядываться вокруг. Кабинет главврача представлял из себя серую комнату с уже давно не делавшимся ремонтом. Вдоль стен стояли старые шкафы с небрежно лежащими в них паками и какими-то грамотами. Наверху одного из шкафов стоял кубок в честь какого-то неведомого знакового события. Казалось, время здесь остановилось лет на тридцать. Только портрета Ленина не хватает. В левом углу стоял большой тяжёлый сейф. Мне тут вспомнились всякие анекдоты про «начальника дурдома», и я подумал, что лихой вид и вульгарная лексика Василия Семёныча отлично подходят этому образу.

– «Неудивительно. – Думал я. – Если в этом сейфе вдруг при открытии будут лежать какие-нибудь игрушечные рули или специальные удочки для рыбной ловли в унитазе. В завершение всего, под столом окажется игрушечная конская голова на палке и начальник, достав её – задорно поскачет на обход в отделения. Иронично представляя всякие каламбуры, я всерьёз, конечно – чудес не ждал. И напрасно. В коридоре послышались тяжелые женские шаги, и туфля, издававшая их, вдруг, со стуком распахнула дверь. На пороге появилась среднего роста солидная полноватая дама семитской наружности со свежей химической завивкой. Её шею украшали две или три золотые цепочки с православным крестиком и иконкой. На кистях бросались в глаза дорогие кольца и перстни, почти на каждом пальце. Она держала в руках большой лист бумаге, в котором угадывался рабочий график. Решительно подойдя к столу, дама бросила его прямо под нос начальнику, а сама села радом с моей мамой.

– Василий Семёнович, вы смотрите, что получается: вашей Настеньке припёрло вдруг на июнь уйти в отпуск и мне её таки совершенно не кем её заменить. Элеонора Владиславовна идёт в отпуск по графику, и я никоим образом не могу ей отказать в отдыхе. Наш Михаил Иванович остаётся из «средних» один. Сами видите – этого никак нельзя допустить. Смена осталась совсем оголённая. Хоть самой выходи. Что будем делать?

– Бери его. – Коротко бросил главврач и показал на меня пальцем.

– Как его?! Кого «его»?! Этого?! У нас же нет свободных ставок! Я с вами не шутки сюда шутить пришла!

– Бери, говорю!.. – На два тона выше ответил главврач и приправил такое словцо, что мне стало не по себе. – Бросай свой лист сюда, – обратился он уже ко мне, – и пиши заново. – Повелительным тоном сказал он.

– Человек уже три месяца работу ищет… – Включилась в диалог моя мать, но солидная дама оборвала её на полуслове.

– Послушайте, женщина, у меня половина родственников без работы сидит, я прекрасно всё понимаю. У нас, на «спецу» все места заняты и принять молодого человека можно лишь на временную ставку. Конечно, против воли главного не попрёшь, придумаем что-нибудь, но вы не рассчитывайте на слишком многое.

Я написал новое заявление и на него Василий Семёнович залихватским почерком наложил свою визу. Прежнее было порвано и отправлено в урну. Меня временно приняли на работу медбратом сроком на два месяца (т.е. на время отпуска основного работника – Анастасии Васильевны, в замужестве – Алексеевы) в отделение принудительного лечения с усиленным наблюдением специализированного типа, именуемом в народе кратко как «спец». Солидная дама оказалась старшей медсестрой этого отделения, звали её Елена Александровна Гольдман. Меня представили. От главврача ей было отдано распоряжение показать рабочее место новому сотруднику и познакомить его с коллективом.

Пока происходили эти события – начался ливень. Выйдя из конторы, мы вдвоём со старшей сестрой остановились на крытом крылечке. Тёплый дождь лил как из ведра и график, который взяла назад Елена Александровна, стал покрываться каплями, долетавшими до нас.

– Молодой человек, вы не одолжите мне свой зонт на две минуты, надо как-то без потерь дойти до отделения.

Я охотно согласился и открыв зонт передал его Елене Александровне. Спрятав под него – в первую очередь график, а затем свою голову, дама вместе со мной направилась к моему новому месту работы.

Проходя через знакомый недостроенный объект, я заметил, что нового ничего там нет и решил, что этот недострой стоит тут уже давно. Идущая впереди Елена Александровна достала из кармана большую связку ключей и, дойдя до железной двери, открыла её специальным ключом, похожим на тот, которым проводники в поездах открывают туалет. Сверху сильно поливало и мне пришлось закрывать макушку головы ладонью.

– Иди за мной и обязательно закрывай за собой хорошенько все двери. У нас это очень важно. – Сказала она.

Я вошёл во внутренний дворик перешагивая через многочисленные лужи. На тропинке были хаотично разбросаны битые кирпичи и доски, служащие мостками. Взору открылось L-образное здание с зарешёченным двориком для прогулок, квадратными самодельными беседками, металлическими столбами и натянутой на них сеткой-«рабицей». Ближе к углу находился вход, и зайдя внутрь, мы проходили через систему сложных запутанных коридоров с непременными решётчатыми дверьми, которые я с грохотом захлопывал за собой. Все они были снабжены замками, которые открывались специальным ключом с квадратной выемкой. Мы дошли до двери, кабинета с обычной дверью. Внутри кабинет оказался весьма просторным, с очень высокими потолками. В нём имелась ещё одна дверь, как я понял-личный кабинет старшей сестры.

– Заходи, присаживайся, сказала Елена Александровна. – Её тон был заметно мягче и дружелюбнее. – Сейчас я тебе выдам халат и ключ. Сестра- хозяйка уже домой убежала, придётся мне тебе инвентарь выдавать.

Вдоль стены помещения стояли шкафы с медикаментами, в углах были высокие сейфы. Справа у окна стоял рабочий стол и два стула, один из которых был предназначен для посетителей. У входа тарахтел холодильник. Елена Александровна несколько минут копошилась в своих закромах и, наконец, выдала мне искомые артефакты.

– Теперь пойдём со мной, посмотришь отделение. Заодно, познакомлю тебя с сотрудниками и больными.

Мы опять проходили через хитроумные коридоры и помещение, сразу определяемое как – больничная столовая. Поднявшись по двум ступенькам и свернув налево, я увидел большую тяжёлую металлическую дверь, покрашенную белой краской и красной надписью: «Процедурный кабинет». Она всё так же, открывалась специальным ключом. В «процедурке» находились: кушетка, шкаф и стол, за которым сидел очень высокий и худой молодой мужчина с усиками, который что-то писал.

– Алёша, познакомься с новым сотрудником. Это – Виталий, он будет работать с Михаилом Александровичем, пока Настя не выйдет из отпуска. Давай покажем ему палаты и больных. Сопроводи его.

Алексей встал из-за стола, приветливо улыбнулся и пожал мне руку. Он был выше, чем я думал. Явно – далеко за два метра, я ему смотрел в верхнюю часть груди. Выйдя из помещения, мы свернули налево и через несколько шагов повернули вправо. Там, за другой решётчатой дверью, проходил очень длинный коридор, метров тридцать в длину, по правую сторону которого были тяжёлые двери в палаты с прямоугольными окошками, застекленные прозрачным плексигласом, закрывавшиеся на стандартные тюремные замки. Запах в отделении стоял специфический: нестиранное бельё вкупе с туалетом, плюс ещё и накурено. Посередине коридора с левой стороны стоял стол и по обе стороны от него – старые диванчики, обтянутые дермантином и уже основательно просиженные. К нам быстрым шагом подошёл санитар, круглолицый загорелый парень в улыбке которого виднелся золотой зуб. Одет он был в белый халат, но как-то бросалась в глаза манерность, характерная для уголовников. Он с лязгом открыл первую палату. Мы вошли. Я поздоровался. Кто-то в палате вежливо ответил.

– Это у нас «наблюдательная палата», сюда всех «глумарей» помещают, да вновь поступивших, если не ясно что за тип. За «глумарями» надо вести особое наблюдение. – Объяснял Алексей, оказавшийся медбратом и начальником смены.

– Что значит «глумари»? – Спросил я.

– Ну, это те, кто в остром психозе, ведёт себя неадекватно. – Разъяснял медбрат.

В палате находилось человек восемь, красавцы все, конечно, неописуемые. Некоторые из них спали. Кто-то читал книгу. Бросился в глаза пожилой лысоватый мужчина в пижаме, переминавшийся с ноги на ногу возле своей койки у окна. Ступни у него были чёрными, как уголь, с кривыми длинными ногтями. Такая же чёрная оказалась простынь, куда этими ногами он ложился. В довесок он ещё и улыбнулся такими же чёрными прореженными зубами.

– Алёша, Алёша, дай мне, пожалуйста, горелую спичку. Я тут горелые спички собираю, мне они нужны в зубах ковырять. – Топчущийся мужик залез рукой в карман и вынул из него какой-то мусор, в котором угадывались очертания нескольких спичек. – Алёша, Алёша, – продолжил он, – я опять вхожу в «глубокий глум».

Тут внезапно с одной из коек вскочил другой пациент, до того притворявшийся спящим, и схватив предплечье медбрата стал тереться о него щекой, при этом громко мяукая.

– Галушка, а ну брысь отсюда! – Прикрикнул на него Алексей и слегка оттолкнул псевдокота.

Больной засмеялся и было видно, что несмотря на молодой ещё возраст, был совершенно беззубый. В завершении – он визгливо залаял и вывалил свой очень длинный язык, изображая на этот раз пёсика. Елена Александровна, стоявшая в коридоре, укоризненно покачала головой.

Мы с улыбкой вышли и пошли смотреть вторую палату. Она была заметно больше первой. Спящих в ней не оказалось. Каждый занимался своими делами. Некоторые играли в нарды. Двое ходили вдоль коек и о чём-то разговаривали. На меня сразу обратили внимание и приветливо заулыбались. На моё «здравствуйте» откликнулось сразу несколько человек. Один из них, невысокий, с бородкой, монголоидного вида больной подошёл ко мне и спросил моё имя. После предложения познакомится «получше», мы направились снова – в коридор.

– Это «петушатник» у нас, тут «петухи» одни. – Пояснил санитар, который, судя по всему, неплохо разбирался в тюремных вещах.

Дальше мы посетили ещё три небольшие палаты. Была ещё шестая палата, упирающаяся входом в торец коридора. Дверь в неё была открыта и на некотором расстоянии от входа до верху зарешёченная. В решётке была ещё одна дверь для входа, закрытая уже на «квадратный» замок. Эта палата была самая большая, человек на пятнадцать и в ней был свой туалет.

Везде меня встретили хорошо, интересовались: как меня зовут, сколько мне лет, когда закончил училище? Я отвечал как можно вежливее, сохраняя достоинство. Всё отделение было больше похоже на следственный изолятор. Стены палат были выкрашены мрачными и тёмными дешёвыми красками почти до потолка, края стен украшал старомодный накатный узор. Коридор был покрашен коричневым «под дерево». Пол выстлан линолеумом, во многих местах порванным и грубо прибитым. Надо было смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Кое-где на стенах имелись кнопки вызова охраны. Многие из них уже не работали. Экскурсия была окончена, и я направился к выходу. Из первой палаты донёсся голос «топтуна»:

– Алёша, дорогой, пойдём погуляем.

– Какое «погуляем»? Дождище на улице!

– Он кончился уже! Пойдём на прогулку?!

– Николай, сиди там, ты и так весь чёрный, ходишь босиком, одна грязь после тебя будет.

– Алексей, погуляй с больными, пусть свежим воздухом подышат. – Вступилась старшая сестра.

– Алёш, может сходим? – Жалобно настаивал больной, которого звали Николай.

– Ну ладно, хорошо, раз уж Елена Александровна просит…

Самостоятельно открывая двери, я выходил наружу. Было трудно найти сразу правильную дорогу, лабиринты коридоров казались мне запутанными. Несмотря на это я вышел из здания и направился по тропинке к железной двери переступая лужи. Дождь, действительно окончился. Я шёл домой в хорошем настроении. На смену мне нужно было явиться только через два дня в ночь.

Глава 5. Первое дежурство.

Вечером первого июня 1998-го года в девятом часу я вышел впервые на работу. Солнце стояло ещё высоко, было тепло и в воздухе уже стояла летняя пыль. Дул приятный лёгкий ветерок. По дороге мне повсюду попадались разгуливающие люди: многолюдные весёлые компании, влюблённые парочки, молодые мамы с колясками. В самом центре города, за ларьками, был сквер и в нём тусили подростки, распивая пиво. Неопрятный бомж подошёл к ним и с протянутой рукой, видимо, просил «дать ему на хлеб». Чем ближе я подходил к больнице, тем сильнее во мне нарастала глухая тоска, и я заскучал по своим прошедшим детству и юности. Всё, началась взрослая жизнь, новая эпоха, и молодость безвозвратно была потеряна. Мне тогда было только 20 лет и, казалось бы, жизнь только началась. Всё же, в какой-то мере, я оказался прав. Дальнейшие годы мне лишь удавалось играть в молодого, подобно тому, как дети играют во взрослых.

Придя в больницу, я оделся в белый халат. В раздевалке все шкафчики были заняты и первое время приходилось пользоваться общим шкафом. В процедурном кабинете уже сидел мой напарник – Михаил Иванович Ложкарёв. Это был хмурый пожилой медбрат, с седой чёлкой и короткими ножками, которые, сидя на стуле, едва доставали до пола. Я поздоровался и представился. Михаил Иванович с недовольным видом бросил мне:

– Можешь таблетки разложить, я пока карточки напишу. Потом будем раздавать лекарства.

Я собрал из шкафа все имеющиеся коробки с таблетками и положил их на второй стол. Контейнеры для раздачи представляли из себя пластмассовые пеналы с четырьмя карманами и закрывались они капроновой скользящей заслонкой. Рядом лежал список больных, написанный от руки на двойном тетрадном листе в клетку с расчерченными колонками для разных препаратов. При наличии соответствующего лечения – имелась запись дозировки или количестве штук в образовавшихся ячейках. Назывался этот список-«аминазинка», в честь самого ходового препарата. Я успел зарядить несколько контейнеров, как вдруг громко открылась дверь и на пороге появился другой мужичок «в возрасте», невысокий, сутулящийся. На крючковидном носе располагались большие толстые очки. Покряхтев в кулак, он произнёс:

– Добрый вечер, я вижу у нас новый сотрудник. Позвольте узнать ваше имя, молодой человек?

– Виталий.

– Виталий? Очень хорошо, а по отчеству?

– Григорьевич. – Ответил я на вопрос.

– Виталий Григорьевич, прошу вас пройти со мной во врачебный кабинет для проведения инструктажа.

Под ещё более недовольный взгляд Михаила Ивановича мы вышли. Пройдя по системе коридоров, мы зашли в кабинет врача, по соседству с которым был отгорожен уже знакомый мне кабинет старшей сестры. В помещении стоял большой шкаф для одежды, ещё два книжных шкафа с книгами и характерными для уголовников поделками на полках. По углам возле окна стояли столы. Мужичок в очках сел за один из них, а я сел рядом, на стул.

– Меня зовут Дмитрий Ильич Полушкин, и я в этом отделении являюсь заведующим. – Представился он. – У меня сегодня ночное дежурство и есть немного времени провести с вами беседу. Наше отделение особенное, тут лежат больные, которые совершили преступления и признанные невменяемыми специальной экспертизой, которым суд вместо уголовного наказания определил принудительное лечение в стационаре спец.типа с усиленным наблюдением…

Дальше заведующий долго рассказывал о всяких злодеяниях своих подопечных. Объяснил правила поведения с больными. Я узнал, что ни в коем случае нельзя отзываться на просьбы принести что-нибудь запрещённое в отделение, вроде – чая или алкоголя. Нельзя провоцировать на агрессию разными жаргонными словами, такими как – «петух», «козёл» и прочее. Что надо обязательно надёжно закрывать за собой все двери и быть всегда начеку. В довершении ка всему сказанному он вынул из стола какие-то ржавые железные прутья и сказал:

– Это заточки, которые готовили для меня, чтобы ими убить. В ходе обысков бдительные сотрудники их изымали и передавали мне, для коллекции…

«Да-а, думал я, серьёзный мужик, опасно ему здесь работать». Дальше я прослушал вкратце – историю этой больницы и довольно подробно – роль Михаила Васильевича Фрунзе в становлении молодой Советской Республики.

Так прошло часа полтора-два, уже стемнело и инструктаж был окончен. Я вернулся в процедурку под большим впечатлением и застал в ней сидящего всё там же Михаила Ивановича, читающего дешёвую книгу. Он оторвался от чтения и раздражённо бросил мне:

– Таблетки мне пришлось раздать самому. Ты пропустил самое главное. Я всё уже сделал. Хочешь – иди в раздевалку, чаю попей. Утром «сдачу» напишешь.

Молча развернувшись, я направился куда было сказано.

Раздевалка была комнатой средних размеров. По стенам были размещены шкафчики для сотрудников. Секциями, по четыре штуки. Каждый шкафчик был занят двумя людьми. Обычно это были однополые пары. В том смысле, что шкафчик использовался двумя мужчинами или двумя женщинами. Посередине стояли два стола вместе. По торцам столов – стулья. По длинным краям – лавочки. Когда я зашёл в раздевалку, как раз на одной из этих лавок сидели две санитарки средних лет и грызли семечки подсолнуха. На столе перед ними лежала газета с шелухой и, судя по её количеству, грызли они их уже давно, не меньше часа. Одна из них, очень приятной наружности, обратила на меня внимание:

– Ты что, новенький, как зовут? Я – Люся, она – Валя. Ты сейчас где был? На беседе у Полушкина? Заточки видел? Это сам Полушкин их и сделал, да сюда принёс. Ты на него внимания не обращай, он у нас главный дурак!

Санитарки залились хохотом, после чего эта самая Люся предложила:

– Будешь с нами семечки щёлкать?

– Нет, спасибо, я бы лучше чайку попил.

– А, ну как хочешь, чайник – там, бери его и грей на плитке.

Она говорила довольно быстро и с заметным южным акцентом. У входа в раздевалку стояло трюмо, на котором была электрическая плитка с уже водружённым на неё чайником. Даже налитым наполовину. Я быстро согрел кипяток и налил воду в стакан с чайным пакетиком.

– Ты когда медучилище закончил? В этом году? – Продолжала беседовать со мной Люся. – У меня дочка там тоже учится на последнем курсе, в следующем году заканчивает. Её Наташа зовут, Савенкова. Она многих знает, Андрея, например – Уланова. Надо будет спросить у неё о тебе…

Дальше, за чаем я узнал много всякой информации. И что её доча с каким-то Ромой встречается. И что этот самый Рома – самый классный парень в городе. И что – она сама родилась и выросла где-то совсем рядом с Украиной. И что она сама – «хохлушка», которая перехитрит кого угодно. И что у них там, «на Украине», самая вкусная черешня и яблоки. И что – нельзя давать в долг деньги Насте Алексеевой, она их никогда не отдаёт. Настя – дочка Главного и ей можно всё… Ну, остальное – в том же духе.

Однако, время шло и вторая санитарка, молчавшая всё это время, доев свои семечки, сказала, что пора уже ложиться спать. Она достала какую-то бумажку и водя по записям на ней пальцем сообщила: «По графику Гоша идёт спать на всю ночь, Люся с Михал Иванычем дежурят на коридоре в первую очередь, а она сама со мной – во вторую». Гоша – это санитар в нашей теперь смене, невысокий мужичок, всё это время находившийся один на коридоре.

Матрас, одеяло и подушку я взял в «мастерской». Довольно большой комнаты, расположенной в том же коридоре, где и кабинет врачей. Она была больше похожа на склад. Там стоял полуразвалившийся шкаф, куда и складировали инвентарь для отдыха. Бельё мне выдали из специального шкафа, хранилось оно про запас для больных, но использовалось, в основном, персоналом. Когда с кем-то из больных случался конфуз в постели (а это бывало) то бельё вынимали и производили замену. Для отдыха мне выделили кушетку в процедурном кабинете. Я заправил импровизированную койку и лёг около полуночи. В районе трёх меня разбудили. Я облегчённо понял, что поспать-таки удалось. Придя на коридор, я увидел там Валю, сидящую на диване и читающую свежую газету. Валя была полной светловолосой женщиной с короткой стрижкой. Рядом с ней лежала связка из двух ключей от палат. Через некоторое время постучали и мы вместе направились к палате.

– Надо выпускать больных в туалет, – сказала санитарка, – будем открывать по очереди. До половины пятого я, а затем – ты. Сейчас можешь вздремнуть.

Я вернулся на диван и прилёг. Спать не хотелось и я стал разглядывать узор на стенах. Время от времени Валентина открывала палаты для выпуска больных, и те с сонным видом брели в уборную. Сам туалет находился в проходе, у поворота, недалеко от процедурного кабинета. В нём на небольшом возвышении располагались три «толчка» вмонтированный в пол. Такие раньше можно было видеть на вокзалах и разных казённых учреждениях. Запах фекалий там стоял ужасный. Несмотря на то, что была открыта дверь в прогулочный дворик, расположенная неподалёку, весь этот «аромат» шёл в коридор. Собственно, выход в этот дворик и был единственной вентиляцией для отделения. Правда, был ещё и вытяжной вентилятор, но толку, кроме шума, от него не было. Им никто не пользовался. Воздух, который он выгонял наружу, тут же замещался таким же воздухом из туалета. Валентина, видя, что я не сплю завела разговор:

– Видишь решётку у шестой палаты? Несколько лет назад на ней повесился больной. Была тоже – смена Насти Алексеевой. Все дружно справляли старый новый год. Конечно, напились вусмерть. А на утро проснулись, а он висит, простынку на удавку порвал, мыльцем смазал и вздёрнулся. Из-за Насти только смену и не выгнали. Дверь ещё была закрыта, а из коридора видно плохо, да и не смотрел никто. С тех пор дверь эту мы стараемся всегда открытой держать. Всё равно, решётка есть, никуда больные не выйдут.

Так прошла ночь. Рассвело. Коридор, где мы находились не имел окон, поэтому солнечные лучи проникали из окошек палатных дверей. Основным же освещением были ртутные лампы. Началось утреннее движение. Санитарки принесли вёдра с водой и швабры для уборки. Саму уборку делали больные, за что им Людмила с Валентиной принесли свежих овощей со своих огородов. Все остались довольны. Сотрудники один за другим вставали и относили свои постельные принадлежности на место. В коридоре усиливался аромат свежезаваренного крепкого чая. В палатах шло активное чифироварение при помощи самодельных кипятильников, которые подключались через хитро сделанные «дороги» к ночникам. На явные нарушения эксплуатации электричества все смотрели сквозь пальцы. Загремев бачками, пришла раздатчица и вся смена собралась в столовой больных для завтрака. На столе уже стояли нарезанный белый хлеб и куски сливочного масла. Вскипятив чай, мы позавтракали.

Дальше – нужно было взять анализы из носоглотки и ануса у больного, поступившего накануне. На подоконнике процедурки стояли заготовленные для этого три стеклянные пробирки с алюминиевыми прутьями, имеющие на конце прикреплённые ватные тампоны. Михаил Иванович предложил мне это сделать. Я сказал, что не умею, но с интересом научусь данной процедуре от самого – Михаила Ивановича. Мой напарник обречённо посмотрел на меня и взял анализы сам.

Наступило время завтрака больных. Он совмещался с утренней раздачей таблеток. Больные сначала шли мимо процедурки, принимали лекарства, а затем – уходили на завтрак в столовую заходя по пути в туалет для справления нужды и попутно выплёвывая из складок ротовой полости и нёба принятые только что таблетки. Михаил Иванович взялся проводить завтрак, ему надо было накрыть столы и собрать после еды ложки и, пересчитав их, сдать в раздатку. Меня он поставил «на таблетки». Я стоял в дверях процедурки за выставленным столом, на котором стоял ящик с контейнерами, мензурки для запивания и кастрюля с водой для использованных мензурок.

Воду в тридцатимиллилитровые капроновые стаканчики наливали из специального чайника. Он был очень старый и изготовлен из алюминиево-цинкового сплава. Особенностью этого материала является его сильное окисление. В труднодоступных местах быстро образовывалась толстенная патина с многочисленными кавернами. Видно было, что чайник чистили редко (если вообще- чистили), поэтому – на дне и стенках в кавернах от водопроводной воды заводились густые микроскопические водоросли так, что само внутреннее пространство сосуда обладало собственной экосистемой.

Раздавать таблетки мне не понравилось. Нужно было всякий раз заглядывать в рот пациентам для проверки. Их зубы находились в крайне запущенном состоянии и запах, который они выдыхали мне прямо в лицо – был, примерно – как из туалетного толчка. Да и толку от того было мало. За годы нахождения в психиатрических стационарах пациенты научились искусно маскировать таблетки, а затем – их выплёвывать. Государство тратило свои деньги на лекарства, по большей части – впустую.

После завтрака я быстро написал журнал сдачи. Я просто переписал предыдущую запись и поставил свою подпись в конце. Затем – пришла дневная смена, приняла дежурство и ровно к девяти часов утра весь средний медперсонал собрался в столовую на «пятиминутку». Начальство явно не торопилось. Вовремя пришедшая Мария Алексеевна велела ждать заведующего и не начинать без него. Дмитрий Ильич явился на собрание с десятиминутным опозданием. Ночная смена заметно нервничала: всем хотелось поскорее уйти домой. Мой напарник зачитал наблюдательный журнал. После этого заведующий рассказывал о жизни всё того же Фрунзе, только-покороче, минут на двадцать. Под конец пришла старшая сестра и воссела рядом с другими начальниками с очень важным видом. Она властно посмотрела на сжавшегося Дмитрия Ильича, и тот быстро закончил своё повествование. Елена Александровна обратилась к нам:

– Та-ак мальчики и девочки, мы все вместе очень дружно гуляем. И кому-то приходится постоянно приносить свой магнитофон. Я, как руководитель коллектива, просто обязана сделать следующее предложение: сегодня нам обещают выдать остатки подсчёта за март месяц. Мы все должны скинуться на музыкальную технику и, если не хватит – продолжим в следующий аванс. Покупку, я так уж и быть, возьму на себя. Как вам моё предложение?

Из-за угла последовали возгласы одобрения, явно наигранные. Я посмотрел на Михаила Ивановича и понял, что смена для него прошла из рук вон плохо. Он был совсем расстроен. Не вытерпев, мой напарник произнёс:

– А где же те сервизы, на которые мы скидывались раньше? Никто их даже не видел. Я вообще уже никуда не хожу, не надо мне ничего…

– Михаил Иванович, дорогой, я всё прекрасно понимаю, вы устали от работы и хотите отдохнуть на пенсии. Мы можем очень дружно и весело вас проводить всем коллективом, не сомневайтесь! Итак, все, я думаю, за?! Тогда решение принято! Сдаём денежки в зарплату Ирине Филипповне, а мне придётся опять идти в магазин. Ох, не берегу я себя совсем…

Мне было всё равно. Зарплаты я долго ещё не получу и сказанное ко мне не относилось. Часы показывали без четверти десять и люди под напутствие Марии Алексеевны о борьбе с пьянством стали расходиться.

Глава 6. Особенности отделения.

Что очень хорошо было в моей работе – так это график, он мне сразу понравился. Ещё отпуск в два месяца, но до него было ещё далеко. Выходные окончились 5 июня. Дневная смена начиналась в 9 часов утра, но прийти нужно было на полчаса раньше, принять смену. У входа меня встретил Лужин, курящий папиросу. В его нагрудном кармане халата лежала свежая пачка «Беломора». Мы поздоровались. Я вошёл в раздевалку, одел халат и обнаружил: оставленный мной халат в общем шкафу кто-то одевал. И носил очень неаккуратно. Новый халат был грязный, будто в нём работали на стройке. Мне стало неприятно, и я решил халаты носить всё время с собой, пока у меня не будет индивидуального ящичка на замке. Но сейчас деваться было некуда – пришлось ходить в том, что есть. Дальше необходимо было прочитать журнал сдачи и проверить наличие и количество учётных препаратов, лежащих в небольшом сейфе. После чего все начали собираться в столовой на пятиминутку. Она прошла, как и в прошлый раз. Только теперь я не беспокоился о её длительности, мне было всё равно.

После пятиминутки дневная смена вместе с начальниками отправились в обход. Нашей задачей было сопровождать врачей со старшей сестрой и делать записи в специальной тетради. Больные предъявляли жалобы на скованность и плохое самочувствие, просили ослабить им лечение, многие желали личных бесед. Кто-то просился в другую палату. Дмитрий Ильич всё это внимательно слушал и почти никогда не отказывал. Он говорил так, что прямого согласия и не было, но каждый понимал его как хотел. Обход длился, как и пятиминутка, и закончился в районе половины одиннадцатого. По его ходу некоторые участники уходили по своим, видимо, важнейшим делам. В конце остались только я, Полушкин и санитар Гоша. Сопровождавший нас милиционер-охранник дремал на кушетке в коридоре. По завершении, заведующий выслушал последнего пациента и тоже – ушёл в свой кабинет. Я попил чайку и вернулся в отделение. Меня обступили больные, идущие на прогулку в зарешёченный дворик, они стали назойливо просить то, что как они посчитали-пообещал им Полушкин. В довесок – пришёл больной Галушка и театрально изобразил сильные боли в желудке. Я спросил: «Что у тебя болит», и он, видя, что на него обратили внимание – закатил глаза и съехал вниз по стене изображая не то обморок, не то предсмертные судороги. Подошедший санитар взял его за шиворот, слегка приподнял и спросил:

– Ты гулять пойдёшь или дальше кривляться тут будешь?

Галушка очнулся и что-то залепетал неразборчиво. В его речи были понятны только однотипные матерные слова на букву «Б». Затем, как ни в чём не бывало встал и пошёл гулять. Я же открыл процедурку, и увидел там процедурную медсестру, высокую стройную белокурую женщину с правильными и слегка грубыми чертами лица, которая набирала в одноразовые шприцы лекарства. Откуда-то издалека раздался голос:

– Аллу Григорьевну к телефону!

Алла Григорьевна Правдина (так звали этого сотрудника) бросила шприцы с ампулами в лоток и быстро вышла из кабинета. Стационарный телефон стоял в комнате охраны, рядом со входом в отделение. Дежурившие там сотрудники ОВО (их было трое) часто отвлекались от партии в «дурака» на телефонные звонки. Из всех отделов милиции они были самыми беззаботными. Весь день могли просидеть за картами и, если не надо было никого сопровождать или досматривать, отвлекались только на еду, да на такие вот звонки. При этом всячески проклинали свою работу, уверяя, что они тут чуть ли не сосланы за какие-то свои милицейские провинности. Иногда происходила ротация, появлялись новые лица, но это ничего принципиально не меняло.

Не понимая – что сейчас мне нужно делать, я решил выбраться наружу, где осуществляла прогулку больных почти вся моя смена. Возле выхода в отделение, там, где был туалет больных, мой путь преградили несколько пациентов, они стали настойчиво просить меня сводить их к сестре-хозяйке, к которой у них имеются неотложные дела. Дверь туалета открылась и оттуда вместе с густыми клубами табачного дыма вышел ещё один деловой человек. Туалет служил, кроме всего прочего, и местом для курения, где в часы-пик плотность атмосферы была как на Юпитере. На моё счастье пришёл Гоша, командным голосом он прикрикнул:

– А вам, что у решётки надо? А ну марш на прогулку или в палату, нечего здесь ошиваться!

– Виталий меня сейчас сводит к Ирине Филипповне, очень важное дело.

– И меня тоже! – Повторяли другие.

Санитар взглянул на мое растерянное лицо и быстро освободил проход, принудительно отправляя навязчивых клиентов по своим местам. Я, наконец, вышел на улицу. В ближайшей беседке сидели санитарки вместе с Михаил Иванычем и о чём-то разговаривали. Возле решётки прогулочного дворика стоял Полушкин. По другую сторону, похожие на обезьян в клетке, его обступили больные и тоже – оживлённо беседовали. Подойдя ближе, я разобрал все те же просьбы, что предъявляли они на обходе. А Дмитрий Ильич стоял с виноватым видом и пытался что-то объяснять. Мой напарник увидел меня и направился в отделение. Проходя мимо, он бросил:

– Я пойду сейчас сейф списывать, а ты посиди во дворе.

Прогулка длилась часа полтора и где-то после полудня санитар загнал всех больных обратно, в палаты. Затем, через полчаса мужская часть смены вместе с буфетчицей и одним из охранников пошли на кухню за обедом. На раздатку мы принесли четыре полные ведра с супом, большой бачок с шукрутом и ведро компота. Михаил Иванович снова взялся накрывать на столы, а меня отослал выдавать таблетки. Приём пищи осуществлялся в две очереди, по три палаты за раз. Столовая набивалась народом и если бы все ели за столами – то мест бы не хватило. Некоторые брали свои продукты питания, которые им выдавала специальная санитарка «приёмного покоя», хранимые в стальных шкафах и стеллажах, запираемых на замок. Всё это хозяйство, вместе с холодильником было расположено во врачебном коридоре, выходившем так же из столовой. Продукты относились в палаты и там съедались, конечно, не всегда, и поэтому – место жительства пациентов местами напоминало бомжатник. Санитарное состояние мало контролировалось, все жили и работали, что называется, «на расслабоне».

Примерно, в половине второго настала наша очередь. Когда я зашёл в раздевалку – на столе уже стояло неполное ведро с супом из столовой, кастрюлька с шукрутом и нарезанные ломтики чёрного хлеба. Охрану тоже снабдили столовским провиантом. Чайник был наполнен компотом.

Сотрудники деловито черпали половником гущу со дна ведра и когда подошла моя очередь – в ёмкости был практически один только жиденький бульончик. На вкус он напоминал мне советский общепит из детства. Положение спасали химические кубики, раскрошив небольшую часть, бульон становился вполне съедобным. Второе было вполне сносно и его я с аппетитом съел. Все прекрасно знали, что еда эта предназначалась только для больных, но происходящее руководство вполне устраивало. Времена были нелёгкие и к скромной зарплате прибавка в виде «халявного харча» была весьма кстати. Остатки и отходы ещё сливали для домашних животных.

После обеда был «тихий час». На коридор пришла пожилая женщина. Это был парикмахер и цирюльник. Санитар выводил ей больных, и она кого брила, кого стригла. Многие брились сами. Бритвенные принадлежности женщина носила с собой. Кроме того, на «приёмном покое» хранились индивидуальные станки, которые мы выдавали больным под присмотром. В четыре часа опять началась прогулка и одновременно уборка опустевших палат. С пола сметали всякий сор, но сильно не углублялись. В углах было по-прежнему грязно. Убирались всегда больные. Каждая смена, в лице санитарки, договаривалась с кем-то из больных (одним или двумя) и те работали за какую-то оплату. Кроме овощей с огорода, могли заплатить чем угодно. В ход шли чай, старая одежда и обувь, сигареты, какие-то бытовые вещи. При этом-работа младшего персонала распределялась: мужчины ходили с ключами и смотрели за порядком, а женщины ведали уборкой. Поскольку уборку можно было только контролировать по результату, выдав оплату, то женщинам работалось менее напряжно. Можно было большую часть дневной смены на коридоре и не показываться. Хорошим тоном считалось подмена санитара на обед, но было это не всегда. Бывало, санитар договаривался с больными, чтоб они не стучали минут 15-20 и, закрыв все двери, уходил обедать оставив коридор пустым. Всякие санитарки попадались.

Летом почти весь вечер можно было проводить на прогулке. Оставляли только время на ужин и вечернюю уборку. Ужин был около шести вечера и длился в районе получаса. Больничную кашу давали и персоналу, но её ели уже не все. Всё равно – скоро домой. Только если из экономии или когда давали что-то очень вкусное. Между делом – средний медперсонал заполнял всякие журналы и документы. Самый главный журнал – «наблюдательный». В нём кратко описывалось поведение пяти-шести (иногда больше) пациентов. Это мало кто хотел делать и обычно работу чередовали: кто-то писал «наблюдалку», кто-то «сдачу». В довесок к журналу сдачи, этим же человеком списывались учётные препараты (тоже – в специальном журнале). Дело это-ответственное, нельзя было ошибаться и делать исправления, но наблюдалку, почему-то, не любили больше. Я, вначале, когда описывал больных, особо не вникал – переписывал предыдущие записи, если они были актуальны. Впоследствии – понял конструкцию предложений и стал комбинировать фразы, со временем, применяя некоторую креативность. «Настроение такое-то, поведение такое-то, жалобы такие-то, сон, аппетит, реакция на замечания, высказывания…». Всё получалось довольно просто. Трудно было только когда случалось что-то неординарное и написание журнала напоминало школьное сочинение.

Первый день подходил к концу, и мы все ждали ночных сменщиков для сдачи дежурства. Меняли по-разному. Могли сменить в восемь-тридцать, а могли и в десятом часу. Но в любом случае – все освобождались от работы и расходились по домам, или кому куда надо.

Глава 7. Холодный приём.

В ночную смену я сидел на коридоре с Людмилой. Она ко мне была не столь дружелюбна, как в прошлый раз. Начав стандартное бахвальство про украинскую черешню, она довольно быстро переключилась на дочу. Мне было сообщено, что меня не помнят «в упор». Всех ребят её доча помнит, а меня – нет. Андрей Уланов вызывал восторженные отзывы как крайне обаятельный парень, а я, видать, был такой таракан, что и глаза смотреть не хотели. Это мнение не особо удивило: с большей частью сверстников общение в молодёжном коллективе действительно – у меня не сложилось.

Девяностые годы поначалу казались очень обнадёживающими, но к году так 1994-му всё больше приходило уныние и разочарование. В первую очередь, мне было совершенно непонятны ценности у окружавших меня ребят. Главное, сильная гордыня, обуявшая всех. Большинство стали разговаривать со мной «через губу», и мне стала непонятна причина такого отношения. Я был ничем не хуже остальных. Только спустя много лет я начал догадываться, что наше общество не может жить без создания для себя мнимых изгоев и перекладывание на них вину за то, что дела и жизнь идут как-то не так. Это похоже на детскую компанию, появляется вдруг нежелательный элемент и всем начинает казаться: что, избавившись от него будет сильно лучше. А когда этот элемент уходит – то лучше не становится, неосознанно ищется другой и под надуманными предлогами изгоняют и его. И так пока никого не останется. У взрослых – то же самое, только придирки находят более изящно. Кто-то другой во всём виноват, только не я, и не те, с кем я люблю проводить время.

Возвращаясь к Людмиле, мне показалось, что на неё повлияли мои сверстники, которые, возможно, наговорили каких-нибудь гадостей про меня. Святым я не был. В заключение – она объявила мне, что её доча на следующий год устроится в наше отделение, и сразу медсестрой. «Я с Настей Алексеевой «Вась-Вась». Это было очень самоуверенное заявление. Даже Уланов с Мариной Семёновой устроились пока санитарами. А Семёнова это была звезда почище многих в наше время. Она была весьма востребована мужским полом ещё со школы. И во время учёбы – вышла замуж за сына одного крупного местного чиновника, который не развлекался по курортам используя отцовские возможности, а был весьма успешным предпринимателем. В завершение – Люся стала долго и смачно описывать последние свидания своей дочки со своим возлюбленным – Ромой. Мне было довольно скучно её выслушивать. Я ещё не знал, что слушать этот трёп придётся много раз.

Утром, постепенно подтягивалась дневная смена. Пришел медбрат-весельчак и хохотун, лет тридцати пяти, сокурсник Алексея Лужина – Герман Гурин. С ним вместе появился на коридоре и Уланов. Пройдя мимо меня, мой бывший сокурсник отвернул голову и сделал вид, что не заметил. По обиженной губе я сразу понял, что причина этого – моя более высокая должность. Его поведение мне объяснила крикливая молодая санитарка, как оказалось – тоже заинтересованное лицо. Её звали Эльза Врангелева. Она была одета в синий санитарский халат, из-под которого выглядывала довольно стройная фигура, одетая в шикарные чулки и туфли на шпильках.

– Здесь тут вообще-то очередь! А ты чего влез? Свалился тут как снег на голову, тебя никто не ждал. Мы тут три месяца места ждём, и ещё кроме нас люди есть… – Она казалась очень болтлива и могла бы продолжать довольно долго, но нужно было заниматься делами и потому – закончила свою речь быстро.

Это напомнило событие, происшедшее ещё на учёбе в училище. Тогда Андрей проигрался мне в покер. Очень лихо. Я его оставил без месячного запаса столовских талонов. Тогда, его вид был такой же, только слюни ещё пустил. Мне пришлось его успокаивать словами: «не везёт в карты, повезёт в любви». К сожалению, я оказался прав. Андрея после учёбы быстро познакомили с красивой девушкой из обеспеченной семьи, а мои дела на этом поприще были очень плачевны. Только сам Андрей этого пророчества не оценил и мне пришлось снова его «нянчить» объяснением, что «взяли меня лишь на временную ставку, на два месяца, а потом – хорошо если санитаром оставят». Мне показалось, что на этот раз Андрюша чуток успокоился, даже сопли не стал пускать.

Оставшись довольным своим успокоительным талантом, я шёл домой в хорошем настроении. По дороге мне попалась Яна, которая к тому моменту стала Барановой. Она была очень грустна. Её не брали на работу, а устроиться очень хотелось. Обсудили бывших сокурсников. Она рассказала про Вовочку, который опять сумел отличиться.

– На этот раз он устроился к монахам, восстанавливающим неподалёку храм. Разнорабочим. Монахи начнут молиться, а Вовочка нет-нет да и ввернёт какое-нибудь смачное выраженьице, да ещё и в рифму. Начнёт цемент со щебнем лопатой кидать, да и приговаривает. Как ни лопата, так ***мать. Монахи, к слову, народ бывалый и не зря в монастырь пошли грехи замаливать, но и им эти богохульства были слишком. Разумеется, выгнали его. Опять пьянствует.

Так, день за днём и прошли два месяца моей временной работы в должности медбрата. Работа меня, в целом, устраивала и мне хотелось остаться. Когда подошло время, Елена Александровна пригласила меня в кабинет, и я написал заявление на своё трудоустройство санитаром палатным на отделение специализированного типа. Постоянно. Повторюсь, время тогда было непростое и даже такая низовая должность меня очень устраивала. Я был доволен. Не знаю только – само по себе так получилось, или руководству я так понравился, или же Мария Алексеевна опять хлопотала?

Глава 8. Уборщики.

Наша старшая сестра слыла неглупой женщина. Она установила порядок, когда новичок или пришедший с отпуска не ставился сразу в смену. Были, конечно, исключения. Но, как правило, свежий работник ходил «на подмене» месяца два. У него не было инициативы в принятии решений и ответственную работу выполняла смена. Работа без ночных смен. Некоторая потеря в зарплате. Но снижалась вероятность системных ошибок, приводящих к критическим ситуациям, возникавшие по причине «человеческого фактора». К сожалению, такая схема могла работать только при достаточном количестве персонала. Вот и меня, для начала, поставили «на подмену» и график у меня был такой, что познакомился я со всеми сменами.

Работа санитара была весьма трудоёмка. На всё отделение был один общий туалет с тремя толчками и один туалет в шестой палате. При том, что в пяти палатах было обычно человек 40-50. Просились больные часто. Туалет был не только местом для справления нужд, но и курилкой, местом для встреч вдали от глаз персонала, «транзитным хабом» для передач всевозможных предметов и прочего. Поначалу, я старался работать как предписано «по уставу». Иногда я слышал крики какой-нибудь медсестры:

– Ви-итя! Где у нас санитары? Почему больные на решётке у туалета висят?

И мы с другим санитаром спешно провожали пациентов в свои палаты. После работы от беготни гудели ноги. Я в своё время довольно неплохо занимался физкультурой, и меня нельзя было назвать «задохликом», но эта двигательная активность была похлеще любого кросса по лёгкой атлетике. Со временем я приспособился. Выпускал тех, кому действительно надо было выйти по нужде и отслеживал, чтобы не было бесцельно слоняющихся у решётки, которая была совсем рядом со входом в сортир. К тому же – в мои обязанности входило много чего ещё: сопровождение врачей на обходе, соблюдение порядка, наблюдение за пациентами и прочее, согласно должностной инструкции и обстоятельств.

Уборкой, как я и говорил, заведывали санитарки. Сами они только лишь мыли процедурный кабинет в отделении. Все палаты и коридоры убирали больные. Вопреки широко распространённому мнению, больных никто не заставлял работать. Напротив, эта работа в их среде считалась чем-то привилегированным. От младшего медперсонала они получали не только материальное поощрение, но и положительные характеристики для скорейшей выписки на общий режим. Всего уборщиков было две пары. Один в паре – сметал весь сухой мусор щёткой или веником, а второй – мыл за ним пол самодельной шваброй, собранной из тряпичной ветоши. Набирались уборщики, в основном, из мелких воришек.

Первой парой были Миша Курицын и Коля Мадьяров. Миша был простоватым невысоким парнем лет двадцати пяти, без левой кисти. Он был немногословен и очень косноязык, но охотно рассказывал, что руку он потерял когда срезал электрические провода для сдачи в пункты приёма. Словно, предостерегая окружающих заниматься тем же.

Второй в этой паре – Коля с гордостью откликался на прозвище «демон». Это был маленький чёрненький мужичонка средних лет, ростиком едва ли выше полутора метров. Он был, вероятно, из цыган и до «принудки» жил на мусорной свалке. Своим пребыванием в больнице он нисколько не тяготился и прекрасно встраивался в коллектив больных. Когда он шёл по коридору, то многие из женской половины медперсонала глупо хихикали. Объяснялось это тем, что несмотря на маленький рост Коля-Демон являлся обладателем огромного мужского достоинства. Оно никак не помещалось в стандартном белье и поэтому болталось в штанине рядом с бедром, вплоть до колена. При каждом удобном случае Коля с пафосом демонстрировал всем заинтересованным дамам своё чудо природы.

«Демоном» его прозвали не случайно. На шее Коли всегда болтался перевёрнутый православный крестик на шнурке. Вместе с маленькой жуткой иконкой, изображавшей голову беса с рожками и гротескно высунутым языком. Всё дело в том, что Коля Мадьяров поклонялся нечистой силе. Вдобавок ко всему, любил часто кривляться и гримасничать, изображая эту самую нечистую силу. Тогда он и вправду, был точь-в-точь, как демон. Надо сказать, что при этом он был довольно прост характером и трудолюбив. Полы мыл довольно чисто и его работой всегда оставались довольны.

Несмотря на некоторую умственную отсталость и полную безграмотность, в его голове были стойкие идейные убеждения. Однажды он мне рассказал свою историю:

– Был я ещё совсем юн, как попал в тюрягу. Тогда я был верующим в Бога, как все. Зеки сразу же стали опекать меня. Кормили, поили чифером, давали покурить. А затем выставили счёт. Плати, мол – не бесплатно всё это было. А чем я мог заплатить? Всю свою недолгую жизнь я провёл на помойке, и чтобы как-то выжить приходилось воровать в огородах и сараях. Кушать-то всем надо. За то, собственно, и закрыли. Нечем платить? Давай сюда свою задницу. Вон, она у тебя какая молодая и красавная! Ну, и опустили меня сразу группой. После – оказался «на параше». Так вот: где был этот Бог тогда, почему меня не защитил? Для всех я стал изгоем, а за что? Разве я выбирал родиться таким? Никто не выбирал! Попы осуждают меня – и тут я грешен, и там – грешен. Хорошо судить, если родился и вырос в нормальной семье, с деньгами. А когда голодаешь и мёрзнешь не пойми где, то думаешь совсем по-другому. Только один Диавол понимает. Он не наказывает никого за грехи и помогает, когда служишь ему.

Была и своя небольшая библиотека у нашего Демона. Он бережно хранил несколько книг Алистера Кроули, сочинение Папюса и ещё каких-то небольшие книжечки по магии и колдовству. На вопрос: «Как же ты читаешь, если неграмотен?» Коля отвечал: «Я по картинкам магии учусь». Для отправления бесовских ритуалов Демон бережно хранил иконы с изображениями инфернальных сущностей. Однажды, больные решили научить Колю грамоте и купили ему азбуку. На букву «Ч» там были нарисованы черти. Колю спросили:

– А что ты с этой азбукой делать будешь?

– Скурю! – Ответил он.

– И чертей тоже, скуришь?

– Не-ет, чертей я портить не буду!

Безобидный больной был. Весёлый, хорошо работал, хоть и служил Сатане.

Во вторую пару входили два долговязых. Гена Колодин, очень сутулый, смуглый с большим носом. Его многие знали в городе. Он был завсегдатаем дневного стационара на ***ной улице. Этот – больше болтал, чем работал. Любитель пособирать местных сплетен, а затем – навязчиво их сообщать всем подряд. Вот, и в нашей больнице, куда Гена попал за кражу сущей чепухи, чаще всего его можно было видеть стоящим со щёткой и по секрету вещающим медсёстрам очередную «тайну века».

Другого долговязого звали – Ваня Птицын, тоже сутулящийся, совсем молодой человек со сгнившими передними зубами, промышлявший в своей деревне кражами комбикорма и солярки. Его уборочная стезя имела и тайную мотивацию. Обычно, после мытья полов и туалета, санитары никого какое-то время не выпускали, чтобы влага успевала высохнуть, и работа не пошла бы на смарку грязными следами страждущих нуждою. Это было очень удобное время для уединения и занятий онанизмом в спокойной обстановке пустующего сортира. Весь персонал это знал и старался не мешать Ване или кому другому самоудовлетворяться. Ещё, хитрый был тип. Постоянно «крутил макли». То есть совершал спекулятивные махинации, основанные на местной контрабанде чая и всякого барахла. Его можно было нередко видеть в кабинете сестры-хозяйки Ирины Филипповны, о которой стоит рассказать отдельно чуть ниже.

Мы старались особо не строжничать с уборщиками. Но случались и казусы.

Как-то я сидел на коридоре. Заканчивался тихий час. Ровно в 15-55 постучала пятая палата. Это был Коля-Демон. Ему сильно приспичило в туалет. Я ему велел подождать ещё пять минут. Он минут пять пытался настаивать, но аккурат в четыре часа вечера затих. По коридору быстро распространилось зловоние. Открыв палату, я увидел виновато стоящего Колю и огромную кучу фекалий рядом со входом. «Ну я же говорил…» – Сказал Демон и под нелицеприятные отзывы соседей пошёл брать инвентарь для уборки содеянного безобразия.

В другой раз, чуть пораньше по времени сижу я в том же месте. Внезапно из-под стальной двери третьей палаты полетели здоровенные искры и погас свет. Это был однорукий Миша Курицын, который решил в это время заварить себе чайку. После того, как свет включили – мы провели обыск в его палате. Был изъят самодельный кипятильник, провода, грамм двести листового чая, зажигалки и ещё какая-то мелочь. Через некоторое время больные шли на прогулку мимо незадачливого электрика и каждый считал своим долгом отвесить тому пенделя или щелбана. На следующий день Миша Курицын всё утро стоял со свёрнутой бумагой в ожидании всё той же Ирины Филипповны.

Глава 9. Аферы.

О том, как наши граждане в трудные времена умудрялись зарабатывать большие деньги неофициальными способами, можно написать отдельную книгу. В нашем же отделении весь левый заработок зиждился на двух ключевых фигурах. Я тут не хочу разбирать откровенную коррупцию, так как она была сокрыта и может основываться лишь на догадках. Мне хочется рассмотреть то, что лежало на поверхности, что видели все.

Работала у нас сестрой-хозяйкой одна хитрая маленькая бабулька – Ирина Филипповна Волкова. Работала уже очень давно, с каких-то незапамятных времён. Наше отделение тогда было общего типа, и было этих общих стационаров целых два на больницу. Ирина Филипповна числилась на первом обычной санитаркой. И вот, конце восьмидесятых, решил кто-то переделать первое общее в «спец». А чтобы не увольнять медперсонал – предложили последнему работать на стройке чернорабочими строителями, за скудный оклад обычных бюджетников. Функцию хозяйки возложили на молодую бабёнку Люду Савенкову. Она добросовестно вела учёт и выдачу новоиспечённым строителям материалов. Работать бывших медиков сильно не заставляли, да и никто особо не контролировал. Многие то время до сих пор вспоминают с ностальгией. И вот, вызывает как-то Елена Александровна нашу Люсю и говорит:

– Людмила, ты знаешь, что твоя работа очень важна сейчас, и что лучше тебя работника у меня нет? В связи с этим, я хочу предложить тебе такую сделку: отпуск, в который ты должна идти сейчас, мы перенесём на следующий год и будешь ты гулять вместо двух месяцев – четыре!

Люся согласилась и осталась в первый год стройки без отпуска. Строительная работа не слишком спорилась. Медики немного расслабились и потребовался ещё третий год для переоборудования первого отделения общего типа в «спец». Когда дело подошло к новому отпуску Людмилы, её снова вызывает к себе старшая сестра с тем же предложением:

– …представляешь, Люда, ни у кого в этом городе не было таких отпусков как у тебя. Пожалуйста, потрудись ещё годок без положенного отдыха и твои труды будут вознаграждены!

Люся, нехотя, согласилась и отработала ещё год без отпуска. Наконец в 1992-м году строительство закончили и открыли «элитное отделение №1 специализированного типа». Радостная Людмила, наконец, получила документы на отпуск и обнаружила, что длительность его была как у всех, два месяца. Ну и, конечно, побежала к Елене Александровне за разъяснениями. А та и говорит:

– Людмила, ты должна понять, что ты для меня всегда будешь просто незаменимый работник, и никто в нашем дружном коллективе не забудет твой трудовой подвиг. Но, неужели, ты могла подумать, что тебе я могу дать возможность полгода отсутствовать? Подумай сама – как мы проживём здесь без такого ценного работника? Ни я ни мои подчинённые, твои коллеги, не сможем обойтись…

В общем, обманули Люсю. А пока та гуляла свои два месяца, начальники сделали рокировочку – поставили сестрой-хозяйкой Ирину Волкову, давнюю подругу Елены Александровны, а Люсю перевели в палатные санитарки.

Новая хозяйка сразу же получила подработку соцработника. И теперь, когда заселились больные, занималась снабжением их продуктами и бытовыми товарами. Больные подписывали доверенности на снятие и распоряжение своими пенсиями, а Ирина Филипповна отчитывалась перед ними чеками. Разумеется, без стороннего аудита, это открывало большие перспективы для всяких махинаций. А аудита, как раз и не было. Сыграли свою роль связи мужа Елены Александровны, который в то время был каким-то большим чиновником в областной администрации. Короче, всеми пенсиями больных, стоящих на государственном опекунстве заведывали теперь наши герои. Причём, это устраивало и самих больных, которые могли сделать своё пребывание на принудительном лечении очень комфортным и во многом – интересным и увлекательным.

Например, покупает официально больной два блока сигарет. Один из них- использует по назначению, то есть курит. А второй – меняет, скажем, на 100 – граммовую пачку чая кому-то из персонала. Пачка чая стоит в 4 раз дешевле блока сигарет. Дальше – работник берёт этот блок и идет с ним к сестре-хозяйке. Та выкупает его вдвое дешевле продажной цены. И перепродаёт другому больному. В итоге: в плюсе остаются – работник (заработавший блок сигарет кэшем), Ирина Филипповна (тоже заработала цену блока в кэше), и – больной, купивший запрещённый к употреблению в стационаре листовой чай, правда по четырёхкратной стоимости. Подставляйте вместо чая что угодно, индексируйте количество сигарет, в соответствии со стоимостью контрабанды и получаете – дополнительный заработок. Чеки, при необходимости, можно было достать в любом магазине. Нужна кому-то из больных наличка? Тоже – не вопрос. Сумма комиссии – 10%. Оформляется как покупка. По тем же чекам. На грешки персонала начальство закрывало глаза, жить то как-то надо?!

Мне эту схему подробно описывали многие больные и коллеги, она в то непростое время помогала людям выжить и кормить семьи. Некоторые умельцы могли поднимать за месяц ещё одну официальную зарплату, плюс бесплатная еда. Конечно, такая опция была доступна далеко не всем и кому попало об этом не рассказывали. Тем не менее, все заинтересованные люди довольно легко находили искомое.

Глава 10. Отоварка.

Как-то однажды сидел я утром на коридоре и ждал привычного в это время обхода. Рядом сидел основной санитар в этой смене. Он был лет на десять старше меня, очень смуглым и запомнился тем, что очень много курил, часто шмыгал носом, а также был немногосоловным и косноязыким. Однако, в ожидании начальства Молчун сидел молча и только лишь шмыгал. Появилась невысокая пожилая санитарка Клава и велела нам скорее выходить на улицу разгружать машину. Она забрала у нас ключи от палат. Сегодня будет «отоваровка». Мы вышли из отделения и сразу за нашим долгостроем был припаркован небольшой крытый грузовичок с откинутым бортом. Он был нагружен большими полиэтиленовыми пакетами. Рядом с машиной стояли – Елена Александровна и молодой мужчина, который как потом мне сказали – есть её родной сын. Он был бизнесмен. Его магазин давно бы уже обанкротился, если бы не помощь в «госзакупке» от матери. Старшая сестра, увидев нас, бросила:

– Ага, наконец-то! Ребята, давайте-ка быстренько берите все эти пакеты и переносите их в мой кабинет. И поосторожнее, ничего не порвите!

Пакетов было много, десятка два-три. И они были тяжёлые. Килограмм по пять, может – больше. Мы сразу взяли по три-четыре штуки и понесли, куда велели. В кабинете старшей сестры уже сидели Ирина Филипповна и Алла Правдина. Они вели учёт и показали – куда складывать товар. Это длилось минут сорок. Где-то под самый конец в кабинет зашла и сама Гольдман. Она увидела, что я, неаккуратно неся тяжёлый пакет, порвал одну ручку. Пакеты были рассчитаны килограмма на три, а нагружены они были вдвое тяжелее. Мне было сделано строгое замечание:

– Виталий, я же просила, аккуратнее! Теперь этот пакет мне будет очень сложно продать! – Она сделала очень недовольное лицо, но дальше предъявлять претензии не стала.

Тогда же я разглядел стоящий на шкафу новый магнитофон. Это был, вероятно, тот самый аппарат, который был куплен на деньги сотрудников для проведения увеселительных мероприятий. И эта техника меня очень удивила. Я полагал, что купят вещь и получше. А здесь стояла такая откровенная дешёвка, которую можно было только дать детям поиграть на два часа и выбросить. Внешне – аппарат выглядел ещё ничего. Обычная китайская двухкассетная погремушка с отстегными колонками. Номинальное «стерео» представляло из себя вывод одноканального звука с дальнейшим разветвлением на два динамика. Не моно, а именно – половина «стерео» на два канала. От нормальных магнитофонов такую дрянь можно было отличить по регулировке звука. В норме были ручки громкости правого и левого канала по-отдельности или ручка громкости и баланса. А здесь рядом с «громкостью» была регулировка никому не нужного «тона». Комичность сборки дополнял трёхполосный эквалайзер. Слушать такой магнитофон было невыносимо. С тем же успехом можно было включать «авторское исполнение шлягеров по телефону от Рабиновича». Ситуацию слегка спасало радио, оно и так было монофоническим. Но для радио вполне бы хватило и обычного приёмника, звучание было таким же – как из консервной банки. Стоил такой агрегат копейки и продавался на всех вещевых рынках страны. Но, я отвлёкся…

Часам к одиннадцати утра приехала Настя Алексеева и мне удалось разглядеть эту легендарную девушку. Среднего роста, вполне приемлимая фигура, вьющиеся короткие волосы. И неизменная белоснежная улыбка. Но всё же было в ней что-то неуловимое, что явно указывало сугубо сельское происхождение. Увидев меня, розовощёкая Настя обратилась ко мне так, как будто знала меня всю жизнь:

– О-о, привет! Ты тут, я вижу недавно работаешь? У меня к тебе дело. Не выручишь на первое время деньгами?

– А сколько надо? – Решил я узнать.

– Да сколько дашь! Можно «штуку», можно три – сразу!

Я сразу вспомнил недавно полученный аванс, задержанный на два месяца, размером в 150 рублей. Мне как-то сразу расхотелось общаться с этой колхозной принцессой. Увидев мою кислую физиономию, Настя махнула рукой и пошла прочь. Наши чувства к друг другу оказались вполне взаимны. Отношения явно не сложились и, в последствии, этот мой молчаливый отказ ещё не раз ещё отзовётся мне гулким эхом.

Приезд её был не случаен. Вместе с собой она привезла для отоварки деревенского молока, разлитого в пластиковые полуторалитровые бутылки. Не знаю сколько их было, но хватило всем больным, даже кто-то из сотрудников прикупил.

В последующее время мы по очереди водили больных в гольдмановский кабинет, где они забирали пакеты с продуктами и относили их на «ящик». То есть-содержимое вынималось и раскладывалось по индивидуальным подписанным коробкам. Содержимое пакетов представляло собой продуктовый набор, какие я десять лет назад возил из Москвы в свой провинциальный город. Там была колбаса, сыр, консервы, приправа, шоколад, иногда – конфеты и прочее в том же роде. Многие из больных взяв свой пакет – вынимали из него шоколад и отдавали его Елене Александровне, вроде как в знак благодарности. А она, без каких-либо эмоций спокойно забирала плитки и складывала их в отдельную коробку. Отоварка длилась долго. Задержали обед, и потом ещё в тихий час продолжили. Сестра-хозяйка вместе с процедурной сестрой в это время вели бухгалтерию и по их лицам, под конец, была заметна усталость от происходящего.

Когда всё было сделано, Елена Александровна, уходя домой, объявила нам, что тоже – сильно устала и у неё в этом месяце получилась большая переработка. В связи с чем – следующая неделя объявляется «отгулом» и дела вести она поручает Алле Григорьевне Правдиной.

Алла Григорьевна была местным авторитетом, и сотрудники, когда нужно было решить некий важный вопрос обычно обращались к ней. Так было проще. Она отличалась доступностью в общении и редко кому отказывала. Так же я не припомню, чтоб она с кем-то в то время ругалась или спорила. В общем, процедурная сестра была в курсе всех дел на отделении и водила со всеми сотрудниками дружбу, разной степени близости. Кто-то даже мог ей пожаловаться и посетовать на безвыходные трудности и строгость руководства. Не удивительно, что в условиях отсутствия Гольдман, именно Алла Григорьевна была временно назначаема на роль старшей. Многие облегчённо вздыхали, находясь в предвкушении всяческих послаблений и «расслабона».

В ужин оказалось, что колбаса, привезённая Еленой Александровной, оказалась далеко не первой свежести и начала очень быстро покрываться белым налётом. Мясная продукция была явно не кошерная и предназначалась для местных маргинальных гоев, обитающих в местах утилизации бытовых отходов. Наевшись такой колбаской и напившись Настиного молока (кстати – очень жирного и свежего), больные весь вечер ощущали сильные позывы на дефекацию. Когда подошло время сдачи смены в туалете уже сидело несколько человек и очищала желудочно-кишечный тракт через оба выхода. Санитар-молчун, открывая очередную палату, только качал головой и нервно курил одну сигарету за другой прямо на рабочем месте. Едкий табачный дым наполнил коридор так, что – стоя возле первой палаты – шестую уже не было видно за серыми клубами фимиама. Я с сочувствием смотрел на очередную жертву, бегущую стремглав к сортиру поддерживая одной рукой штаны, находящиеся в полной готовности к их снятию.

Мне нужно было высидеть в тот день полную смену, до девяти вечера. Менять нас должен был человек, находящийся в родстве с сестрой-хозяйкой в качестве зятя. Его звали – Вася Щукин. В прошлый раз Вася пришёл на смену навеселе и взяв ключи от палат приступил к раздаче больным каких-то свёртков. И мне очень хотелось на этот раз разглядеть – что в них. Василий явился вовремя, в половине девятого его тело настойчиво пыталось просунуться через входную решётку. Мешающий выступ косяка, который был явным браком конструкции, прочно держал нашего сменщика за халат. Одной рукой Вася пытался отцепить свою рабочую одежду, другой – держал большую спортивную сумку. Наконец, после громкого нецензурного заклинания, санитар прошёл в коридор. Сказать, что он был пьян – ничего не сказать. Молчун, недовольно шмыгнув носом, сунул Василию ключи и спешно вышел из коридора. Я же сделал вид, что увлечён решением кроссворда и задержался на диванчике, посматривая за происходящим далее. Щукарь, несмотря на своё состояние, ловко открывал палаты и занимался, заходя в них, собственной отоваркой. Не утруждая себя на этот раз стыдливым обёртыванием, он решительно раздавал больным ликёро-водочную продукцию. Какое-то время пациенты держали бутылки в руках и изучали, видимо, процент содержания спирта в напитках. Теперь, достигнув цели, я решил покинуть вечернюю «раздачу слонов». Зайдя в раздевалку мне повстречалась косоглазая санитарка Нюра, нарезающая овощи для винегрета прямо в десятилитровое эмалированное ведро.

– Ну, что, не упал там ещё наш козлина? – Спросила она меня, имея в виду Василия. Не дожидаясь моего ответа, она стала смачно материться и обещать расправу санитару, явно страдающему алкогольной зависимостью. Я из вежливости пожелал доброй ночи, но словивши недобрый косой взгляд и осознавши абсурдность пожелания, спешно удалился домой.

Глава 11. Александр Кучин – беспредельщик.

Необязательно быть Нострадамусом, чтобы предсказать весёлую ночь в психбольнице, где содержатся невменяемые преступники, когда их под завязку затарили алкоголем и закуской. Вышеописанная ночь была именно такой. Что там тогда было – мало кто знает, даже в те времена это было неясно. Но одно можно сказать точно: отличился там один очень колоритный больной по имени Саня Кучин или просто – Куча.

Когда-то Куча был авторитетом в уголовной среде, но с какого-то времени, он начал сотрудничать с правоохранительными органами. В одной, слишком известной, тюрьме Куча был арестантом и его поставили смотрящим за одной из камер. В интересах администрации камера была превращена в «пресс-хату», где Куча сколотил бригаду из физически крепких уголовников и начал промышлять выбиванием показаний из подследственных, которых ему подселяли. А однажды случилось так, что он «прессанул» кого-то, кого «прессовать» совсем не стоило. И на очередном собрании уголовных авторитетов было решено: приговорить Кучу к мучительной смерти. В планы нашего «коллаборанта» такое развитие событий не входило и поэтому он решил дальнейшую свою судьбу связать с психиатрическими клиниками. В следующий раз, выйдя ненадолго на свободу он умудрился встать на учёт у местного психиатра и, попав вновь за решётку, быстро отправиться не в пенитенциарную систему, а в нашу больницу. Где в 1992-м году он отличился тем, что из стальной высокоуглеродистой арматуры сварил решётку для прогулочного дворика. Сварил неплохо, до сих пор стоит. Как раз в этом году вместе с открытием, в качестве бонуса, «спец» получил ещё и нового заведующего – Д.И.Полушкина. Полушкин испытывал сильный трепет по отношению к Кучину и сразу же начал мечтать: «Как бы от него избавиться»? По всей видимости, повод нашёлся и нашего героя отправили на более строгий режим в соседний регион, где он и пробыл шесть лет.

Его привезли вскоре после того, как я устроился работать. Первое время Куча присматривался к обстановке. Это был здоровенный мужик лет пятидесяти, круглый, пузатый, лысеющий и очень неопрятный. У него отсутствовала левая рука, практически – по плечевой сустав. По преданию, её отстрелил из ружья брат Кучина во время пьяной ссоры, в то недолгое время, когда Куча был на свободе. Правда, это неточно. Из-за того левый рукав его одежды постоянно завязывался в узел. Чтобы не пропадать даром, ненужный рукав часто использовался в качестве носового платка. Опорожнивши нос, хозяин всякий раз завязывал его снова. Общую картину дополняли дикорастущие усы, которые скрывали «заячью губу» и отсутствующие передние зубы.

Заселился Кучин в палату №3 и, естественно, стал в ней «паханом». Он сам подобрал себе соседей по койкам и занялся привычным делом. Будучи заядлым курильщиком, он выкуривал совершенно невероятное количество сигарет. Его палата была настоящей «газовой камерой». Через определённое время этот пациент начал проявлять активность.

Для начала – Куча без конца ходил на беседы к Полушкину, Гольдман, хозяйке – Волковой. А затем – все вместе посещали местного завхоза, который тоже был феерической личностью (но о нём как-нибудь потом). Было очевидно: намечается нечто грандиозное.

Попал к нам в то время один цыганёнок во имени Ваня Гусев. Он был очень шустрым и болтливым. Однажды ему выпал счастливый билет: за несколько месяцев выплатили пенсию по инвалидности, которую всё это время задерживали по разным причинам. И этот Ваня, на радостях, всем и каждому сообщал о перечислении на его счёт 5000 рублей. Это в то время, когда медсестра у нас в месяц зарабатывала 400. На его беду, как раз в тот момент, Кучин и проявлял активность.

А затеял он, ни много – ни мало, большой ремонт, преимущественно за счёт больных. Этим и объяснялись его непонятные деловые отношения с нашим начальством. Одно за другим на стол процедурного кабинета ложились заявления больных о «добровольном перечислении пенсионных средств на нужды больницы». Было там и заявление Вани Гусева, ровно на пять тысяч. Долгое время Ваня ходил понурый, но зато крепко усвоивший простую истину: никому не болтай о своём сокровище.

Деньги быстро обналичили и закупили все необходимые материалы. Начался ремонт, естественно – силами самих больных под руководством Кучина. Теперь, кроме текущих дел, медперсонал должен был ещё присматривать за бригадами рабочих больных, старательно и несмотря на лечение, осуществляющих штукатурно-малярные работы. Да ещё и за свой счёт! Красил стену в коридоре и наш Ваня-Цыган. Взяв в руку недавно купленную красивую зубную щётку, второй же рукой утирая слёзы.

По вечерам из палаты доносились глухие удары и голос новоявленного «пахана»: «Ты фё, не понял ефё, ковёл вадрофеный? На полуфи»! Трудно представить, что было с этим человеком, когда он употреблял алкоголь. После событий, описанных в конце прошлой главы, на следующий день, потребовалось переселять всех больных третьей палаты, кроме Кучина.

Следующее знаковое событие произошло при моём участии. Через некоторое время, один из больных (назовём его – Звездин) принялся мне объяснять, что медперсонал и «менты» действуют заодно. Я никогда не имел ничего против сотрудников МВД, но был несколько озадачен такой позицией. Я поделился этим с Улановым, с которым я работал в тот день. Это было утром. К обеду я уже успел забыть о разговоре и мне не понятно было кого караулит Кучин у поворота на коридор. А караулил он именно Звездина. Когда этот философ возвращался с обеда, Кучин напал на него и своей одной рукой нехило того поколотил. Дерущихся, конечно, разняли через какое-то время, но соответствующие записи были кем надо сделаны. Я быстро понял, что бил он его именно за слова, неосторожно сказанные им мне. И что Уланов здесь сыграл ключевую роль. По большому счёту – мне было наплевать на обоих больных, но некоторые выводы насчёт бывшего сокурсника напрашивались сами собой. Как только закончилась основная часть ремонта Александра Кучина увезли туда же, откуда и привезли (и так же внезапно) то есть на «специнтенсив», расположенный в соседнем регионе. Звездина – потом тоже выписали, на общее отделение, но всю последующую часть пребывания в нашей больнице он провёл тихо и молча. После перевода, в последствии, я о нём ничего не слышал.

Глава 12. Неудачная посиделка.

За окном тускло светило осеннее солнце. Листья с деревьев опали и украсили землю причудливым пёстрым ковром. Подошло время, и меня поставили в смену. Старшим в ней числился некий Вадим Короленко, молодой, но уже лысеющий парень. Вида он был «квадратно-гнездового», и по словам Гоголя, вольно цитируя: «Господь не особо задумывался над устроением… отрубил топором – вышло лицо, ещё отрубил – вышла рука…». Вадик являл собой образ грубоватого и сероватого «селюка», который любил выпить, мог высморкаться куда-нибудь в угол или вытереть после жирной еды руки об занавеску. Он быстро сошёлся с Андреем Улановым на почве рыбалки. Вместе с Герой Гуриным они часто выезжали за город на стареньком отцовском «Москвиче» Вадика, с ним за рулём. Увлекательно проведя время на природе, обратно всех вёз уже Уланов, с недавнего времени так же являвшийся счастливым обладателем водительских прав. Всё дело в том, что Андрей был абсолютным трезвенником и в рыбалке его интересовала только рыбалка. А когда заходила речь о вредных привычках – Андрей многозначительно поднимал указательный палец вверх и говорил: «Я считаю, что в жизни надо попробовать всё, поэтому я пробовал даже то, что другие не попробуют никогда в своей жизни…». Так это или нет, но во всяком случае, выпившим никто его не видел. Эти трое много общались между собой. Естественно, Вадим быстро сдружился с Настенькой, и та часто заходила к нему «на чай» и задерживалась в гостях очень долго.

Был в его смене второй санитар (надо сказать спасибо Елене Александровне, она сначала поставила меня напарником к опытному человеку, а не кинула одного в омут работы). Звали санитара – Жоржик. Сомнительный тип неопределённого возраста. Отвлекаясь, не могу упомянуть, что с давних времён в нашем отделении действовал «клуб любителей дешёвого портвейна», в котором Жоржик на тот момент являлся председателем.

Придя в очередной раз на смену, я ещё в раздевалке услышал характерный перезвон стеклотары в сумке Жоржика и сразу догадался, что сегодня будет опять какое-нибудь «светопредставление». Было видно, что медицина не особо интересует мужскую половину смены и наши медбрат с санитаром всё утро перемигивались и посылали друг другу тайные знаки.

Начальство с недавних пор было озабочено тем, что санитар в смене Лужина уже месяц не являлся на работу. Это был тот самый знаток тюремной жизни, которого я встретил, впервые придя в отделение. В связи с этим, меня вместе с Вадимом послали к нему домой нарочными за приглашением прогульщика к главврачу. Мы отправились в путь и вскоре пришли по адресу. Дверь нам открыл сам виновник визита. Он был явно в изменённом состоянии сознания, но запаха алкоголя не чувствовалось. После нашего приглашения он радостно поведал о случившейся с ним беде:

– Прикиньте, чуваки, калымили мы тут у коммерса, ремонтировали ему машину. А когда сделали – повезли нас обратно на «УАЗике» и мы тут раз – и кувырнулись. «УАЗик» загорелся, а я еле выбрался из него. Верхняя одежда вся сгорела, мне даже не в чем было на работу выйти…

Нам быстро надоело слушать эти наркоманские басни, и мы пошли обратно. По пути к работе – Вадик попросил меня продолжить путь одному, а сам зашёл в продуктовый магазин, прикупить продуктов питания.

После обеда, потирая руки мой напарник с вернувшимся медбратом уединились в раздевалке с какой-то тайной целью. Я же должен был, не задавая лишних вопросов, работать на коридоре. Что я и делал.

Палата №4 имела статус «элитной». И содержавшиеся там больные отличались спокойным нравом и дисциплиной. Лидером там был некий Олег Комягин, в прошлом – участник одной крупной ОПГ. Увидев в то день меня в одиночестве, он решил в тихий час завести со мной разговор:

– Виталий, в коридоре что-то сегодня грязно. Кто у тебя шнырь?

– Кто-кто? – Спросил я.

– Ну, уборщик, то есть. Ты ведь ни разу не сидел? Это хорошо. Поверь, ничего интересного там нет. А твои коллеги что сейчас делают – бухают что ли? Что-то зачастили они. Помнится, когда Куча затеял большую драку, Щукарь спал вот здесь, под столом и храпел. И когда тот же Куча бил Соснина, нам самим пришлось их разнимать. А вся смена в раздевалке сидела. Мы тогда, вечером, ключи у Щуки взяли и сами всех больных по палатам закрыли, а потом – ключи санитару в карман сунули и свою дверь прикрыли. Ты нас тоже – не закрывай, мы без особой нужды никуда не выйдем.

– А кто такой этот Соснин? Он лежит во второй палате, но на «петуха» не похож. – Поинтересовался я.

– Соснин это – скверный тип. Он с молодости был карточным шулером. И когда сидел в тюрьме, развлекался тем, что играл в карты с молодыми и неопытными ребятами. А на кон всегда ставил задний проход. Проигравшийся ему очередной дурачок быстро оказывался возле параши, будучи «опущенным». Однажды смотрящему надоело это всё, и он подослал в камеру к Соснину шулера покруче. Ну, и теперь – Соснина за проигрыш отымели и возле параши посадили. Пока я здесь нахожусь – он постоянно будет жить в «петушатнике».

– И часто такое в тюрьме бывает? – Снова поинтересовался я.

– Ну, вообще-то, по понятиям, это запрещено. Но бывает всякое. Вот например – Огурец. Он, когда сидел в своей камере, попался на «крысятничестве» и его тоже – опустили за это. Такое всё равно – бывает.

Олег Комягин когда-то учился на хирурга, но не успел закончить институт – сел за ограбление. Он был очень начитанным, немолодым уже мужчиной, у которого на воле была своя семья и взрослая дочь. Он любил, иногда поговорить и был хорошим собеседником, почти не употреблял бранных слов и часто помогал нам наводить порядок в среде больных.

Тем временем в раздевалке становилось шумно. Под аккомпанемент невесть откуда взявшегося радиоприёмника Вадик вертел ногами твист, а Жоржик отплясывал рядом «присядку». Когда же наступил вечер, и друзья решили не дожидаясь конца смены продолжить банкет у Жоржика дома.

– А жена как, не заругает? – Решил уточнить Вадик.

– Кто?! Жена?! Да кто такая жена?! Я же её к ногтю тут же прижму, к ногтю!!! – Уверял Жорж, складывая остатки трапезы в свою сумку.

Вадик пошёл налегке, захватив с собой лишь бидон со столовской кашей для своей дворовой собаки. Дальнейшие события описывались участниками так. Попутно зайдя в магазин, наши герои без особого труда добрались до квартиры Жоржика. После нескольких неудачных попыток открыть дверь, последняя отомкнулась изнутри и на пороге стояла крупная и очень злая жена Жоржика. Она взяла за шиворот супруга и швырнула его в коридор. При этом её муж сильно ударился головой об угол и тихо застонал. Дальше она проделала то же самое и с Вадимом, только Вадик полетел не в квартиру, а вниз по лестнице. Вслед за ним вдогонку полетел бидон с кашей и ударился о затылок медбрата, вывалив своё содержимое на лестничный пролёт.

– Посидели, бл***! – Пробормотал Вадик, выходя из подъезда и почёсывая затылок. Судя по всему, дворовая собака дома Короленко осталась в тот вечер голодная.

На следующий день, как ни в чём не бывало, наши друзья пришли на ночную смену. Штатно отработав до полуночи все разбрелись по местам. Я с Жоржиком дежурил в коридоре. Около часу ночи раздался шум в раздевалке. И через какое-то время до меня дошло, что к нам приехала Настенька, в гости. Моя смена сразу же вскочила со своих мест, кто где был, и принялась встречать гостью. Кто-то побежал в магазин. Благо, тогда были круглосуточные точки продаж всего нужного. Кто-то принялся накрывать на стол. Мне же – снова посчастливилось уклониться от мероприятия, обо мне попросту забыли, и я смог спокойно продолжать свой сон прямо в коридоре. Во сколько импровизированный банкет закончился – я не знаю. Утром из смены остались лишь Жорж и кто-то из медсестёр. Вместо чая на завтрак мой напарник утолял жажду оставшимся портвейном и, кое-как, покормив больных и сдав дежурство пришедшему Уланову, все стали расходиться по домам. Санитар некоторое время ещё рассказывал Андрею содержание очень давно прочитанной книги, внезапно заинтересовавшей моего бывшего сокурсника. Задержавшись на полчаса, санитар, наконец направился к выходу. У ворот больницы Жоржика уже поджидали суровые стражи порядка. Взяв его за рукава, они повели его в милицейскую «буханку», припаркованную неподалёку. Проходившие мимо прохожие сочувственно провожали арестанта взглядом, прекрасно понимая, что ближайшее время нашему санитару предстоит провести в вытрезвителе.

Санитару-наркоману повезло ещё меньше. Его всё-таки рассчитали; не в тот день, чуть позже. Бывало – что увольнение становилось известно всем, а бывало – наоборот. Человек пропадал из поля зрения и, спохватившись через большое время, ты начинал выяснять – что да как. А сотрудника уже нет несколько месяцев. То же относилось и к больным. Если человек остался для тебя незаметен и в переводе ты не принимал никакого участия – ничего удивительного, если через довольно долгое время получалась «пропажа». Особенно – после отпуска.

Глава 13. Баня.

Как-то, в очередной раз, пришёл я на смену. Кажется, что это был вторник. На улице уже было всё запорошено мягким пушистым снегом, а температура опустилась намного ниже нуля. В больнице вертелась обычная суета и мало кто замечал изменения. У нас рассчитались двое пожилых средних медработника. И на их место взяли Уланова и как-то упомянутую мной Марину Семёнову, которая была к тому времени беременна. Работать ей было не обязательно, поэтому основным занятием на работе у неё являлось перенос округлившегося живота с одного места на другое. В её поведении тоже наблюдались сдвиги: теперь она иногда бросала в мой адрес сухие реплики, и я был сильно удивлён, что Марина научилась разговаривать с неодушевлённым предметом.

Уланов был весьма доволен карьерным ростом. Он с удовольствием использовал своё служебное положение для «наведения порядка». У него всегда был наготове шприц с аминазином. И заметив какое-нибудь незначительное нарушение порядка, он незамедлительно пускал его в ход. Разумеется, четвёртая палата была образцом дисциплины даже у него. Полушкин не замечал самовольного назначения инъекций медбратом, к которому предписывалось относиться по-особенному. Придерживаясь собственной доктрины «создания благоприятного психологического климата в отделении» заведующий распространял её и на свои отношения с руководством больницы. Это было поважнее, чем интересы каких-то там больных. Многим это нравилось. Собирая весь негатив на себя, Андрей избавлял своих коллег по смене от некоторых проблем, связанных с медицинской этикой. В плюсе были все: и сам Андрей, который смог почувствовать себя могущественным; и медсёстры, прячась за его спиной – им можно было, не отвлекаясь на работу, заниматься своими делами; и сами больные теперь ощущали святость великих страдальцев, ведь все их беды теперь можно было персонифицировать на медбрата-самодура, а не на свою дурную голову. К тому же Уланов был окрылён той мыслью, что у него намечается свадьба и настанет новый увлекательный период в жизни. И теперь, при каждом удобном случае он ехидно меня поддевал:

– Ну что, Виталик, когда сам-то женишься? Как-то ты неправильно себя ведёшь. Люди могут подумать о тебе всякое-нехорошее…

Мне было нечего ответить. Все те знакомые девушки, которые были ещё свободны, избегали общения со мной. И я не мог упрекнуть их в этом. Дело личное. Если они меня считали хуже мигрантов из Средней Азии или бомжей-алкоголиков, то это их дело. Никто мне ничего не обязан. Неприятные издевательские упрёки со временем лишь нарастали. В них чувствовалось одно только злорадство. Ладно, утешал себя я, люди тоже когда-нибудь столкнутся с непреодолимыми препятствиями и бедами, вспомнят, может, тогда они мою невольную грусть и тоску.

Статус среднего медработника давал у нас ещё одну привилегию – допуск в комнату охраны для игры в карты. Комната была расположена слева, сразу у входа в отделение. И работали там сотрудники милиции, которые по каким-то причинам были не востребованы в других отделах. Было их всего три смены по двое и работали они сутки через двое. Две смены были довольно стабильны. Их звали – «смена Митьков» и «смена раздолбаев». Третья смена постоянно ротировалась и менты менялись там часто. По будням на день приходил их начальник отделения Егор Петрович, который был большим фанатом азартных игр. Эта компания могла целый день сидеть за столом и тасовать колоду. Когда прошёл слух, что кого-то переводят в медбратья, то сотрудники охраны решили, что это буду я. Они любезно пригласили меня к себе, в каморку, и мы пропустили несколько партий в какую-то карточную игру. Сегодня же, осознав свою ошибку, они старались не встречаться со мною взглядами. Жоржик настойчиво рекомендовал мне снова поупражняться в карточной игре, но, вход в «клуб картёжников» оказался опять закрыт для меня. Видя неприязненные лица ментов, я решил: когда пойду на повышение – ни за что больше с ними не сяду. Скажу наперёд: так оно и вышло. А пока что – сидели там пятеро: три охранника, Вадик и приходящий в дневную смену – трудинструктор. Зачастую, начальству требовалась большая настойчивость, чтобы обеспечить исполнение ими своих служебных обязанностей.

Чем была примечательна работа во вторник? Тем, что с ночи вы были в четверг. А что в четверг у нас? Правильно – баня! И проводила её именно-ночная смена. Сколько ни просили сотрудники переложить баню на дневную смену – всё было тщетно. Обычно, старшая сестра объясняла позицию руководства так:

– Вы что, не знаете, какая у вас недоработка выходит за год? Я буду тогда вынуждена увеличивать количество рабочих смен в месяц, и вы будете периодически работать в выходные. Кого это не устраивает – можете искать работу в другом месте, к нам и так целая очередь стоит…

Искать работу в конце девяностых желающих было немного. Приходилось жить с тем, что есть. Иногда смене везло – в ветхой бойлерной что-то ломалось и баню отменяли. Но это было нечасто. Бывало, за недоработку, выводили какую-нибудь смену специально проводить помывку больных. Было у меня такое один или два раза. Скорость проведения зависела от нескольких факторов: количества больных, количества «постирушек» во время помывки, сноровки медперсонала и буфетчиц во время завтрака. Рано заканчивать-тоже нежелательно. Если старшая сестра это проведает – могла и оставить всю смену сидеть в раздевалке для восполнения недостающего времени к часам работы.

Сама банька была маленькой, душной и грязноватой. Располагалась она между кухней и прачечной на территории больницы. Дорога из отделения туда была густо усеяна шлаком. После завтрака смена выводила больных группами. Некоторые старались набить баню как можно большим количеством больных, но мои наблюдения показывали контрпродуктивность подобных действий. Охрана организовывала что-то вроде оцепления. Санитар и санитарка заходили в предбанник и приносили с собой пижамы, трусы и куски мыла. Их задача была распределить это всё между больными. Женщины при этом находились в пикантной ситуации и вынуждены были развлекаться «мужским стриптизом». Правда, дело было уже привычное. Нередко слышался громкий смех какой-нибудь Люси Савенковой, когда Коля-Демон в очередной раз тряс перед ней своим половым органом. Средний медперсонал водил больных туда-обратно и следил, чтобы все были одеты в холодное время.

А вот тут был нюанс. Верхняя одежда была не у всех. А выдаваемые больничные фуфайки и валенки многих не устраивали по причине своей нечистоты. Следить за этим должна была хозяйка, но она вся была увлечена торговлей. Если больные ходили на морозе раздетыми-то потом они болели и очень страдали. К тому же, если старшая сестра видела такой недочёт-то можно было получить выговор. А не мыть – тоже нельзя! Вот и крутись, как хочешь. Обычно, начинали – «как выйдет, до первого замечания», а получив это замечание, приходилось что-то изобретать.

В обязанности сестры-хозяйки, кроме фуфаек, входил и сбор грязного белья с последующей транспортировкой его в прачечную. На самом деле, сбором ведали младшие, им приходилось обычно договариваться с уборщиками. А относили бельевые тюки идущие на помывку пациенты. Очень неохотно. Если добровольцев совсем не было – таскали медбратья. Иногда помогал трудинструктор. Он, по нашей традиции, должен был мыть баню, в конце. Об этом персонаже надо рассказать в отдельном абзаце.

Числился у нас такой – Лёлик Кузин, молодой и слегка манерный парень. Числился-потому, что работающим его видели редко. Большую часть времени он играл в карты с ментами. В промежутках заигрывал с молодыми медсёстрами и санитарками, у которых пользовался большой популярностью. По четвергам же обычно случалась какая-то мистическая аномалия и Лёлик появлялся только к половине двенадцатого. Некоторые ругались, конечно, но толку от этого было мало. Лёлик пользовался покровительством Елены Александровны, и она ничего не хотела о нём плохого слышать, а у Полушкина был «благоприятный психологический климат». Потому я и не любил баню. Мало того, что задержишься часов до одиннадцати, (а стоять несколько часов в душном предбаннике – целое испытание). Так ещё и мыть приходилось самому. Вернее, конечно – мыл специальный больной, а мне надо было уборку организовать и проконтролировать. Когда вся смена была уже дома я только выходил за ворота и встречал там, идущего не торопясь, Лёлика со светлыми невинными глазами, который наверняка уже придумал очередную отговорку, и он снисходительно тянул мне руку для рукопожатия.

Глава 14. Самогон по 10 рублей.

Где-то зимой ушла в долгий декретный отпуск Марина Семёнова и на её место взяли средних лет женщину, давнюю знакомую Гольдман – Ирину Богданову. Она жила в одной из окрестных деревень, где у нашей старшей сестры находилась дача, семейное место загородного отдыха. Ирину семья Гольдман знали с детства, и Елена посчитала своим долгом трудоустроить знакомую в то непростое время. Ирина перебивалась какими-то случайными заработками и вынуждена была постоянно пользоваться общественным транспортом, что было не очень удобно при графике с небольшим количеством часов за смену. Даже устроившись к нам, ездить в свою деревню и обратно ей приходилось несколько раз в неделю. Суточный график был бы очень кстати, и не только ей. Многие просили начальство работать сутки-через четверо. Но начальники всегда отказывали, находя массу поводов. Это было бы слишком вольготно для подчинённых. Создавая под себя должностные инструкции, с незапамятных времён, для врачей было положено «право сна». А для простых работников это самое «право сна» отсутствовало. Пришлось бы делиться. Это вполне соответствовало социальной концепции «иерархии общества по цветной дифференциации штанов». Меня всегда поражал примитивизм устройства трудовых привилегий. Вчерашние крепостные крестьяне, и оставались – по сути таковыми, благодаря Октябрьской Революции получили возможность пользоваться социальными лифтами, и сразу же – построили ту же средневековую феодальную иерархию, которая кое-как со скрипом сдерживалась Трудовым Кодексом. Уравнивание прав, даже в такой мелочи, как во сне вызвало бы невыносимую муку у новоявленных помещиков, ощутивших бы вдруг собственную ущербность. Конечно, спали все и всегда. Бессмысленно требовать от простой медсестры или санитарки выносливости элитного спецназа. Да ещё за мизерную зарплату. Постоянно формировался «комплекс вины», который служил лишним рычагом давления на персонал и создания надёжных условий для безнаказанного злоупотребления служебным положением руководства. У нас нередки были случаи, когда Полушкин в своё ночное дежурство ходил по отделению и будил всех спящих для неусыпной работы в коридоре. Хотя там вполне было достаточно и двоих бодрствующих. Люди недовольно плелись следить за больными, понимая, что все домашние дела, запланированные на следующий день придётся отложить, и сделать этот время «отсыпным». На пятиминутках постоянно муссировалась тема ночного сна и ставилась в упрёк подчинённым. Реальные проблемы решать никто не хотел, а возможно – и не умел, зато всегда находились веские причины, чтобы лишний раз кого-то замучить выговорами. Этакий социальный фашизм с благородным лицом. Разумеется, это не распространялось на людей с особым статусом типа – Алексеевой, которая могла вообще не появляться на работе несколько недель, а появившись – организовать себе пьянку, к тому же за счёт сотрудников. «Это – другое, понимать надо…».

Мой первый отпуск состоялся весной, апрель-май. Как и годом ранее на работу нужно было выходить в начале лета. Всё так же в свежей молодой травке цвели одуванчики, жужжали в воздухе всякие букашки и стоял запах цветочной пыльцы дополняя колорит местных природных красот. Я заранее узнал, что работать мне предстоит в смене Лужина и первая моя смена приходилась на субботу. Это был самый приятный день, когда работалось ненапряжно, без начальства, пятиминуток, обходов, и прочей суеты обычной в будние дни. Сама смена была мне, в основном, знакома и приятна. Кроме Лужина в ней присутствовали: Люся, Оксана Шерстнёва (обаятельная молодая женщина округлых форм и имевшая медицинское образование, при этом так же в должности санитарки), упомянутая выше – Ирина Богданова и небезызвестная Элеонора Владиславовна Загитова (несмотря на сложное имя, очень тихая и скромная женщина, отличавшаяся трудолюбием и исполнительностью).

Медбрат палатный Лужин – несомненно, обладал сильным обаянием. У местных женщин он пользовался большой популярностью. Очень высокий, за два метра ростом, худощавый, приятной наружности молодой мужчина имел то качество, которое особо ценилось в девяностые. Алексей злоупотреблял. Как говорится – всегда и везде. Это пагубное качество ценила здешняя «принцесса» – Алексеева. Рядом с Лужиным она находилась в своей стихии, не чувствуя какого-либо упрёка. Её мнение являлось главенствующим и неоспоримым в больнице, потому – любой, кто пьянствовал – уже получал «индульгенцию» на многие «шалости» вперёд. Единственное – злоупотреблять надо с коллективом и не в ущерб основной работе. Дела идут потихоньку, ну и хорошо! У начальства имелись иные, более важные цели и нарушение трудовой дисциплины его устраивало. Вопрос всерьёз поднимался – только если случались какие-то неприятности, но они возникали нечасто.

День выдался очень погожим и многообещающим. Сразу после того, как мы приняли смену, все собрались на импровизированный ланч в раздевалке. Я уже успел вскипятить чайник, как увидел стоящие на столе две или три полуторалитровые бутылки, наполненные неизвестным содержимым. Моя попытка налить заварку чая в стакан была прервана чьим-то возгласом:

– Ку-уда?! Не торопись, сейчас будет самое интересное.

Не успел я сообразить – что к чему, как мой стакан был наполовину наполнен жидкостью со специфическим запахом. Это был самогон. Все собравшиеся радостно потирали руки в предвкушении трапезы. Наконец, Лужин сказал долгий нелепый тост, и вся смена выпила первую стопку. Не скажу, чтобы я как-то противился или был недоволен, но всё же происходящее вызвало у меня некоторое удивление. Я до того никогда на работе не выпивал. Впрочем, долго это не длилось и по телу растекалась приятная теплота. Самогон был сильно вонюч, и питие его не вызывало каких-то приятных чувств. Но прижился напиток неплохо и вскоре я, находясь в приподнятом настроении вернулся в коридор для работы. Я был единственный санитар и помогать мне никто не собирался. Из раздевалки доносились довольные голоса и как-то даже стало обидно, что приходится за всех отдуваться. Больные сразу заподозрили, что сегодняшняя смена будет навеселе, и особо не утруждали себя субординацией. Больной по фамилии Галушка – так и вовсе начал лезть ко мне с двусмысленными заигрываниями. Он гримасничал и строил мне рожи, попутно хватая рукав моего халата и притягивая к себе. Клиент был сильно похож на чёрта из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но умиления, почему-то у меня это не вызывало. Наконец, с большим трудом мне удалось запихнуть его в палату. «Оправка» явно затянулась, и я уже начал торопиться. Наконец, всё было сделано, и я услышал команду медбрата – выпускать больных на прогулку. Я открыл все палаты сразу и пошёл в раздевалку в надежде, что больные как-то сами организуются и мне нужно будет только потом закрыть все двери.

В раздевалке сидела одна Люся. Санитарка что-то жевала. На столе стоял мой стакан, до краёв наполненный самодельным алкоголем. Люся сразу защебетала в свойственной ей манере:

– Вчера была у Насти Алексеевой. Прихожу, а они оба уже с утра пьяные. Валяются, ничего у них по дому не сделано, грязь кругом. Настя-то ещё что-то шевелится, а вот муж – совсем как убитый. Ну, я им полы-то помыла, еды сготовила, бельё постирала. А Настя смотрит так нежно на меня и говорит: «Ну, Люська, будет твоя дочь скоро медсестрой у нас работать». А я спрашиваю так: «А что же будет с Виталиком: его когда переведёшь в «фельдшера»? Она мне и отвечает: «А когда у него яйца квадратные будут!» – Тут Люся залилась звонким смехом и затем продолжила: «Так, что не обижайся если что. Дочка моя вперёд тебя в «процедурке» работать будет, а потом я её замуж выдам. Ты видел – какой у неё Рома?..» – Дальше она стала рассказывать мне о его многочисленных достоинствах, и я узнал, что дочь уже беременна от него, потому – со свадьбой затягивать не станут.

Я быстро выпил содержимое стакана, закусил и отметил, что несмотря на сильный запах, пьётся самогон легко и опьянение от него слабее, чем от водки. Оказался вновь в коридоре, я обнаружил, что пациенты, действительно, разошлись сами по местам. Большая их часть была на прогулке и мне оставалось только закрыть опустевшие палаты. В отделение с прогулки зашли двое. Лужин и медсестра Элеонора. Эля зашла в процедурный кабинет и начала выполнять текущую бумажную работу. Она из нас всех была самая трезвая. По ней вообще ничего не было заметно. Лужин же решил составить мне компанию на коридоре. Он рассказал мне детали своей биографии. Я узнал, что Алексей был большим другом Зелёного Змия за что периодически подвергался репрессиям со стороны начальников. В Армии его убрали из санчасти и перевели в обычную армейскую казарму за какие-то хмельные подвиги. С первой работы тоже – через полгода – «попросили». Устроившись на первое (ещё тогда – общее) отделение он принял активное участие в капитальном ремонте. Но когда открыли «спец» долго не наработал, и опять же, за очередную невероятную пьянку сослали на второе отделение. Вернее, поменяли на другого медбрата по фамилии Хоменко. После нескольких лет работы на втором руководство решило сжалиться и под «честное слово» Лужин вернулся на «спец». Я должен был отметить, что слово своё он плохо держит. Дальше – мы долго разговаривали о музыке. Он оказался большим любителем старого западного рока. Будучи ещё подростком, в начале восьмидесятых слушал (как и многие тогда) Би-Би-Си. И любимой передачей для него была музыкальная программа Севы Новгородского, которую Алексей старательно конспектировал в большую тетрадь. Я некогда так же слушал рок-музыку и нам было о чём поговорить. Мы увлеклись беседой почти до полудня. В заключении мне Лужин предложил поучавствовать в продолжении банкета и рассказал о древней местной традиции «проставления» после отпуска.

– У тебя есть какие деньги? – Спросил, как бы между прочим, Алексей. Я достал свой кошелёк, из которого приветливо выглядывали купюры разного достоинства на сумму рублей в триста.

– Отлично! Мы можем после обеда сходить к «Баушке» и докупить ещё «полторашку» самогончика. На это надо тридцать рублей.

Дальше он мне рассказал старый пошлый анекдот, и как бы между прочим, попросил дать ему в долг пару сотен, до зарплаты. Я был в приподнятом настроении и тёплый приём препятствовали отказу. Было жалко расставаться с суммой, которую старательно копил несколько месяцев, пускай и в долг. Тем не менее, деньги были выданы и все начали готовиться к обеду.

Приём пищи прошёл штатно. После мы сходили за дополнительной порцией спиртного. Мне показали нелегальную точку продажи суррогатных спиртных напитков, и я благополучно «проставился» полутора литрами самогона, стоимостью в тридцать рублей. Придя на работу, я провёл «оправку», после которой снова сел за стол в раздевалке. Трапеза была в самом разгаре. К нам присоединились охранники, смена «Митьков». (Их так называли потому, что оба были Дмитриями, оба были средних лет, очень любили всякие посиделки и очень дружили между собой).

Лужин оказался неравнодушен к медсестре Ирине Богдановой, и та отвечала взаимностью. Они сидели в обнимку и о чём-то ворковали, как влюблённая парочка на долгожданном свидании. Вообще-то Алексей был женат, но это никак не мешало ему крутить романы с посторонними женщинами. Ирина же – оказалась одинокой разведёнкой и, естественно, ей связь с мужчиной никак не мешала. Лужин рассказывал что-то интересное на ухо своей избраннице, а она в ответ громко и комично хохотала. У сидящих за столом такой смех вызывал умилительный восторг и это дополняло градус в атмосфере всеобщего веселья.

В четвёртом часу дня мы захмелели настолько, что начали хором петь, причём – довольно громко. Пропев две или три песни, кто-то из нас решил послушать: не стучатся ли больные? Но из коридора доносился только приглушённый смех больных, которым тоже было почему-то весело. В заключение, напевшись досыта, ко мне подсела Люся и стала опять рассказывать про свою дочь и про Рому. Мне эта тема уже изрядно надоела, но отделаться от санитарки я не мог.

– Ты знаешь, тут на днях как-то сидели у меня дочка с Ромой и к ним в гости пришли подружки. Я им сразу рассказала о тебе и предложила им с тобой познакомиться, они все свободные и как раз подходят по возрасту. Но как только те узнали, кого я им предлагаю, сразу же сморщили носы и замахали руками, «Не надо, дескать нам таких дурацких кавалеров предлагать, вот – Ромочка какой замечательный, мы только с такими хотели бы общаться…»

Я не знаю, какой смысл был в данной откровенности, кроме тоски это ничего мне не давало. К счастью, надо было идти в коридор, и про украинскую черешню слушать на этот раз не пришлось.

Выпустив больных на прогулку, я заметил, что вышли решительно все. Даже те лежебоки, которые вообще никогда на гулять не ходили. Выстроившись вдоль решётки дворика, они с интересом и изумлением наблюдали за тем цирком, который творил персонал на свежем воздухе. Лишившись комплексов, смена вела себя как дети в садике. И это вызывало дикий восторг у пациентов, скучающих от однообразия проходящей жизни. Мне было невыносимо сидеть одному в пустующем отделении, и я так же присоединился к всеобщему веселью.

Ближе к ужину «Митьки» принесли ещё самогонки и праздник продолжился. Я пропустил одну или две стопки и понял, что напился вполне солидно. Смена была наэлектризована энергией и после работы решили – продолжить гулять в огороде у Оксаны Шерстнёвой. Благо, за ней заехал супруг на грузовом мотороллере. Остались в стороне только я и Элеонора. Лужин с Богдановой и Савенкова уселись в кузов и горланя вовсю песни отправились в путешествие. Вечер и ночь у них ожидались запоминающимися.

Слегка пошатываясь, я шёл домой со смешанными чувствами. Было, конечно, весело, но несколько оставшихся десятирублёвых купюр в кошельке смотрели на меня, как на предателя. До зарплаты было ещё долго и мне не хотелось больше таких расходов. К слову, те две сотни мне Лужин отдал, но очень неохотно. Попросив один раз отсрочку, он и во второй раз отдавать не желал. Зная, что у него скоро отпуск, я настоял и таки – добился своего. По итогу: я решил для себя – быть аккуратнее и много денег на работу с собой не носить.

Глава 15. Дима Петушков – извращенец в почёте.

Сентябрь 1999 годя был у нас на редкость тёплым и солнечным. Путь на работу был очень приятным, не хотелось заходить внутрь больницы. С августа к нам пришёл другой медбрат, вместо Лужина теперь работал – Константин Хоменко. В меру упитанный мужчина, похожий на Карлсона, только нос, как у Гоголя. «По наследству» от Лужина ему досталась медсестра Ирина и после работы их вдвоём можно было видеть в местных учреждениях общепита за совместной трапезой за счёт Константина. Не знаю – чего хотел холостой, проживающий с мамой – Константин от Ирины, но последней это определённо нравилось. Людмилу по какой-то причине перевели в другую смену. В остальном, трудились, как и прежде, с разной степенью трезвости.

На отделение пришли новые сотрудники. Пожилая санитарка Клава привела свою дочь, тоже – санитарку, весьма недурную собой. Женская часть персонала встретила её прохладно, и сидя на раздатке, она мало с кем общалась и большую часть времени читала дешёвые бульварные романы. Ещё к нам пришла та самая симпатичная медсестра с приёмного покоя, с которой я повстречался на практике. Надо сказать, что насколько она была красива, настолько и мало было от неё толку. Звали её – Света Лакеева. Света редко появлялась на рабочем месте и при необходимости искать её надо было в комнате охраны. Правда, особо интересной никто её там не считал и при первой возможности – выпроваживали восвояси. Когда Света была навеселе, её навязчивость переходила в откровенное домогательство и тогда сотрудникам охраны приходилось силком вышвыривать надоедливую девку. После такого она обычно надув губы и разобидевшись на весь мир одиноко сидела где-нибудь в углу. Мне тогда это казалось странным: навязывать себя тем, кому ты совершенно не нужна и тотально игнорировать тех, кому нравишься.

Ночи были уже холодные и сквозило на коридоре «будь здоров»! Я дежурил, одевшись в фуфайку, недавно выстиранную в местной прачечной от высохших выделений носоглотки Вадика Короленко. Надо было пользоваться, пока чистая. В одну из дверей постучали и мне пришлось выпустить больного в туалет. Проходя по коридору, я заметил, что в соседней палате возле окошка стоит ещё один. Когда первый оказался в туалете, второй также – постучал.

Тут надо сделать остановку и немного рассказать об этом втором. Дима Петушков, так его звали, являл собой имбецила, который всё своё детство провёл в интернатах и домах инвалидов. Невысокого роста, худощавый, с очень впалыми и близко посаженными глазами, седловидным носом, без передних зубов и выступающей вперёд нижней челюстью. Несмотря на очень молодой возраст, 19 лет окружающий мир его интересовал только с точки зрения удовлетворения низших потребностей. Впрочем, для имбецилов из интернатов это норма. Начиная с раннего школьного возраста, ребята в подобных местах иногда растлеваются более старшими. Именно за это, то есть-растление малолетних мальчиков, вкупе с многочисленными кражами и был задержан Петушков. Разумеется, такой преступник быстро оказался в нашей больнице на принудительном психиатрическом лечении. Диму такой поворот событий нисколько не расстроил и будучи помещённым во вторую палату он оказался в родной стихии. Так же, быстро нашёл общий язык с заведующим и регулярно ходил к нему на беседы. Все знали, что для начальства у Димы Петушкова нет никаких тайн, абсолютно.

После того, как я открыл дверь второй палаты больной Петушков быстро засеменил по направлению к уборной, такой походкой – будто зажал между ягодицами крупную монету. Я не особо придал значение этому выходу и задремал на диванчике. Через какое-то время мне пришла в голову мысль, что больные находятся в туалете слишком долго. Наверное, уже с полчаса. Я встал с диванчика и решил посмотреть, что происходит в туалете. Подойдя к его двери, я сходу не увидел никого через имеющееся в ней круглое отверстие. Распахнув дверь, в правом углу сразу обнаружилась и пропажа. Петушков, стоя на коленях, так увлечённо и самозабвенно делал минет, что заметил меня не сразу. Я на секунду замешкался. Наконец, меня услышали и Петушков оторвавшись на секунду от своего дела повернулся ко мне лицом, которое источало олигофренское счастье. Его губы были отёкшими и сильно покраснели от напряжённой работы, а из уголков рта стекала слизь. Петушков посмотрел на меня, хмыкнул и повернулся дальше заниматься любимым делом. Я был несколько шокирован и выйдя из сортира не понимал: что нужно делать? Наконец, вскоре процесс результативно завершился и два содомита спокойно, безо всякого смущения вернулись в свои палаты и легли спать.

Я ушёл на выходные и совсем забыл об этом случае. Придя, как положено на работу выяснилось, что Дима Петушков находится в хирургии и кому-то нужно идти на пост. Дело в том, что когда я был на выходных, Диминого случайного партнёра приревновал другой больной, который состоял с ним в постоянной гомосексуальной связи. Имена этих голубков давно канули в лету и вспомнить их вряд ли кто сможет. Так вот, этот ревнивец решил отстоять честь своих отношений и отвесил последнему звонкую пощёчину. Петушков был ярым сторонником открытых связей и откровенно не понял такого жестокого обращения с собой. В знак протеста он проглотил небольшой шуруп, который вывернул из задней стенке своей тумбочки, о чём торжественно объявил на ближайшем обходе. Полушкин оказался полностью солидарен со своим информатором и обидчику немедленно прописал курс аминазина, а Петушкова направил в хирургическое отделение местной ЦРБ для оперативного извлечения постороннего предмета из его внутренностей. В хирургии, после обследования, решили операции не делать и подождать, пока шуруп не выйдет сам. Но в больнице оставили: «а то мало ли чего? Вдруг нашему сокровищу поплохеет и некому будет посвящать детишек в «европейские ценности»! Страна не переживёт такой утраты!»

На пост в хирургию никто добровольно идти не хотел. Возникла некоторая заминка и решили бросить жребий, который пал на Оксану Шерстнёву. Она заплакала и наотрез отказалась покидать отделение. Все, как-то сразу, обратили внимание на меня, и я понял, что отвертеться мне никак не удастся. Пришлось собираться в дорогу. Я взял сменную обувь, посуду и два сухих куска чёрного хлеба, которые нашёл в раздевалке на столе.

В хирургическое отделение ЦРБ моё пришествие вышло с некоторым опозданием, чем вызвал недовольство ночного санитара. Ворча что-то, он быстро удалился. Дима лежал в общей палате, где кроме него лечились ещё человек десять. Наш подопечный лежал на койку в углу и жевал куриный окорочок. На тумбочке, возле него, лежала целая куча съестных припасов. Было много свежих фруктов, шоколада и мясных деликатесов. Для меня, рядом со спинкой кровати, стояла табуретка. На посту я был один. Предыдущий санитар умышленно отставил её чуть дальше потому, что от давно не мытых ног Петушкова сильно воняло. Я сел и от безделья начал считать мух на окне, которые грелись в последних тёплых лучах осеннего солнца. Закончив с курицей, мой подопечный вытер руки о свой пододеяльник и осмотрел свою снедь: что бы ещё покушать. В это время в палату вошла женщина лет 40 с кистью винограда. Она положила ягоды на тумбочку и нежно посмотрела на Петушкова.

– Принеси лимонада или соку, я пить хочу. – Требовательно повелел психбольной.

– Димочка, может ещё что-нибудь? – Вопрошала добрая женщина.

– Курить, если есть.

– У меня нет сигарет, но я поспрашиваю для тебя…

Оказывается, местные женщины разных возрастов как-то сразу прониклись жалостью и сочувствием к нашему больному, и каждая бабёнка считала своим долгом скрасить всякими вкусняшками пребывание нашего пациента в стационаре. Бутылка газированного лимонада была принесена. Затем пришла другая баба, а потом – ещё одна. И так всё утро. Петушков лежал с довольным видом. Периодически он ходил в туалет оправится и на перекур. Мне каждый раз надо было сопровождать его.

К обеду я основательно проголодался и ждал возможности попросить у местного персонала какой-нибудь еды. Но раздающая обед санитарка грубо сказала мне, что еды мало, она только для больных и вообще «ей за то не платят, чтобы кормить посторонних». Я жадно съел принесённый хлеб и смотрел как Петушков, немного поковыряв ложкой в больничной тарелке, принялся уплетать пожертвованные ему яства.

Так прошёл день. Под вечер у меня стало темнеть в глазах от голода, но приходящие к моему больному дамочки – будто меня не замечали и только вздыхали, глядя на него с умилением. Петушков в очередной раз проинформировал меня, что желает сходить покурить. Он поднял свою подушку, под которой лежали несколько окурков. Взяв с грязной простыни один из них, он направился к уборной. Проходя по коридору с торчащим в беззубом рту «бычком», нам повстречалась одна из тех добрых дамочек. Она всплеснула руками и воскликнула: «Димочка, даты что – куришь?!». Я опешил от такого возгласа и машинально, на ходу, успел сказать в ответ за Петушкова, громко и слегка обиженным голосом: «Он не только курит, он ещё и х** сосёт!!!».

Меня сменили вовремя, и я поспешил домой, не обращая внимание на красочное «бабье лето». Ведь поесть (не считая двух хлебных корок) на посту так и не получилось, а дома меня ждал ужин.

Ночную смену я отработал в родных пенатах, на пост послали кого-то другого. Чему был несказанно рад.

Наступил выходной день и около полудня, точно в то время, когда я сел обедать, раздался звонок. Я недовольно отвлёкся от еды и открыл дверь. На пороге стояла Савенкова, а чуть далее, возле встречной квартиры красовалась её беременная дочь, которая притворно и тошнотно мне улыбалась. Люся попросила меня выйти из квартиры для разговора. Я вышел и получилось так, что, общаясь с матерью, мне пришлось повернуться к Люсе лицом, при этом девушка оказалась от меня по левую руку. Людмила начала просить меня отработать за неё завтрашнюю смену на посту. За деньги – 25 рублей, которые она отдала бы мне в следующий подсчёт, недели через три. Идея мне сразу не зашла, и я про себе подумал: «А беременную Оксану свою она зачем сюда притащила? Чтоб от её наигранной улыбки у меня крышу снесло, и я бы согласился на любую просьбу?» Пока я формулировал отказ, подсадная особа перестала скалить зубы и с гордым обиженным видом пошла прочь. Сделка не состоялась и обед был продолжен в спокойной обстановке.

Петушкова из хирургии вскоре выписали. Операции не потребовалось, шуруп благополучно вышел сам, что и подтвердил рентгеновский снимок. Полушкин окружил Диму заботой и всячески оберегал ранимую психику ценного больного.

Через некоторое время Петушков занозил указательный палец, и на нём вскочил какой-то чирей. Заведующим было принято решение срочно показать больного травматологу. Машину завхоз выделить отказался. Пришлось вызывать карету скорой помощи для перевозки. Скорая приехала быстро, и Дмитрий Петухов оказался в поликлинике. Сопровождал его я и охранник. К травматологу поздней осенью обычно приходит на приём много народу. Так было и сейчас. Простоявши два с лишним часа в очереди, медсестра на приёме сжалилась над нами и велела зайти в кабинет. Под злые взгляды впереди сидящих больных мы вошли. Взглянув на нас, врач задал вопрос:

– Вы что с этой ерундой явились? Вы не видите – тут у меня пациенты с серьёзными травмами сидят? А у вас что?..

Медсестра не стала дожидаться моего ответа и сказала сама:

– А вы посмотрите: откуда они приехали? Это же психбольница, они там все дураки!

Надо признать, что доля правды в её словах таки была. Врач-травматолог взял мою историю болезни и сделал в ней короткую запись, после чего мы направились к выходу.

Никакой машины для нас не стояло. Пришлось искать телефон и вновь вызывать для перевозки скорую. Мне ни в чём не отказали, но ждать пришлось часа три. За нами так никто и не приехал. Было принято решение возвращаться в психушку пешком. Холодало, и мы были без верхней одежды. Да и охране на дальние расстояния можно было сопровождать только на транспорте. Но другого выхода не было. За час как-то дошли…

Эта осень была для Людмилы Савенковой неудачной. Вначале я ей отказал, а вскоре ей и отказала её лучшая подруга Настя Алексеева. Когда Оксана получила диплом ей предложили у нас только должность санитарки, или же – медсестры на любом другом отделении. Разобидевшись на всю вселенную, Оксана время до родов просидела дома, а когда родила – устроилась гардеробщицей в детскую поликлинику.

Каждый раз, когда я встречал Людмилу на работе, она обязательно упрекала меня примерно так:

– Вот, Виталик, ты Уланова не ценишь, а он сразу согласился пойти за меня на пост. Вот, он – молодец! Не то что ты! Я тогда хотела тебя с дочкой своей познакомить, чтобы потом женить тебя на ней вместо Ромы, а ты – придурок, даже не взглянул на неё…

А что мне надо было делать? Чего она ждала? Что я с эрегированным членом буду бегать за ней по площадке? Мне было не по себе от мысли, что меня держат за полного идиота. Да, повторюсь, медсестра у травматолога невольно проговорила правду, которую другие деликатно умалчивали.

Глава 16. Владимир Сурин – головорез.

В конце 1999 года ожидался «миллениум», то есть переход на двухтысячный год. Кто-то ждал конец света, кто-то глобальный компьютерный сбой, но ровным счётом, ничего связанного с этим не произошло. В нашей больнице всё шло своим чередом. Уланов поступил в коммерческий ВУЗ неподалёку на юридический факультет и у него была этой зимой первая сессия.

Проиндексированную зарплату теперь выплачивали вовремя, шла война на Северном Кавказе и многие следили за фронтовыми сводками. Было тревожно, но по моим ощущениям, дно наша страна уже прошла и ей предстоял долгий, мучительный подъём наверх. Было очевидно, что для этого потребуются долгие годы, а может и десятилетия.

А в наше отделение, где-то в это время поступил один очень известный пациент, местная легенда – Владимир Сурин. В 1995-м году он находился на принудительном лечении в стационаре общего типа за незначительную кражу. Под новый, 1996-й год его выписали из больницы, и вместе со всей страной Владимир справлял праздник в компании местных маргинальных люмпенов, ну о-очень маргинальных. На утро, 1-го января, проснувшись первым в компании трех собутыльников, Владимир взял топор и всех зарубил им. Отрубил одному из них голову полностью, а второму не до конца. Затем – положил отрубленную голову в сумку и отнёс её к памятнику Ленина, в центре города. А потом – пошёл обратно доделывать свою работу. Проходящие мимо малочисленные прохожие сразу заподозрили неладное и проверили содержимое сумки. Надо ли говорить, что это вызвало шок?! Первый звонок милицейский дежурный расценил, как хулиганскую шутку, но на второй – всё же прислал наряд. Подошедшие сотрудники милиции составили протокол, упаковали находку и собрались было уходить, как к месту преступления, в самый раз, подошёл убийца, неся в другой сумке ещё одну голову. Сурина арестовали. Суд признал его невменяемым и направил на принудительное лечение в больницу со «специнтенсивом»; эта та, что в соседнем регионе. Сурин пробыл там четыре года и был переведён к нам.

Долгое время ходило мнение, да и сейчас ходит, что на преступление Владимир Сурин пошёл из-за «голосов» не то – ангелов, не то – инопланетян. Да, так он и сам говорил. Теперь, через двадцать с лишним лет, я могу сказать, что «голоса» (или же – слуховые галлюцинации) за долгие годы наблюдения у него не наблюдались. А что же было? Бред, или говоря языком психиатрии – хронический параноидный синдром. Очень сложно понять мышление психически больного человека, но я попытаюсь как можно точнее описать его мотивацию.

Владимир вырос в семье «со странностями», но вполне себе благополучной и уважаемой. После школы он получил два высших образования, художественное и педагогическое. В бытность советской власти-являлся комсоргом, то есть коммунистическим партийным функционером. Какое-то время работал художником-оформителем, женился и мало чем выделялся из общей массы людей. Его ценило начальство, уважали соседи и близкие, любили женщины. В возрасте около тридцати лет Владимир заболел шизофренией и периодически наблюдался у психиатра. Как раз на излёте СССР, как и многие – увлёкся религией и часто посещал православный храм. Где-то в это время, началось движение по нисходящей: сначала – алкоголизация, затем – мелкие кражи.

Механизм развития шизофрении мне объяснил один доцент и практикующий врач с многолетним опытом. Вначале – человек не в состоянии определить значимость происходящих вокруг событий и в сознание больного врывается поток информации, которую мозг не в состоянии обработать. Возникает информационная перегрузка и сознание просто отключает связь с реальностью. Получается состояние, которое называется – «аутизм». Больной в это время становится замкнутым и не способным на какую-либо деятельность. В это время возникает бред. Бред: это-выстраивание логических связей между вещами и событиями произвольно, в соответствии имеющихся задатков и эмоциональных состояний человека. Выделяется центральная бредовая структура, некая сверхценная идея, а на неё как снежный ком формируется вторичный бред, обслуживающий идею-фикс. Иногда-присоединяются галлюцинации, и это называется – «паранойяльным синдромом». Иными словами, шизофрения: это – способ адаптации человека к окружающему миру, вследствие утраты им механизма оценки важности входящей информации.

Вторая составляющая материя данного случая – религиозная. В православной традиции есть такой термин – «прелесть». Это состояние человека, когда тот видит себя кем-то великим, или даже святым, наслаждается благодатными состояниями, которые, как ему кажется исходят от Бога. В традиционной формации это состояние является глубочайшим духовным падением и когда-то на таких «просветлённых» налагали строжайший пост. Механизм возникновения тут прост. Определённые религиозные ритуалы и пение вызывает прилив дофамина и серотонина в нейромедиаторах и человек в это время чувствует эйфорию. (То же самое можно испытать, скажем, на рок-концерте). Если в это время нет рядом опытного наставника, который «стянет его за ноги на Землю», то верующий воспринимает биохимические процессы как благодать свыше. И раз он удостоился такой благодати, то значит, в духовной сфере он представляет какую-то важную единицу. Развивая эту идею, можно дойти до того, что человек вообразит себя неким великим пророком, кем-то вроде Еноха, спустившимся на грешную землю и обладающим властью судить людей за их грехи. Как в Откровении, когда спустившиеся два Пророка обличали Антихриста и убивали высшей силой противников Господа. Шизофрения убирает все препятствия для развития такой запредельной гордыни.

Я, впоследствии, часто беседовал с Суриным на религиозные темы и обнаружил, что православное вероучение он не знает, совсем. А религиозность для него складывается из обрядовости и личных фантазий, этакая-православная магия. Убитые им собутыльники принадлежали к самому дну социального общества и убив их он считал, что выполняет «волю Бога», но не по прямому повелению, то есть галлюцинации, а как-бы метафизически. И подношение их голов фигуре Вождя это, как на параде 1945-го года: бросание знамён поверженного противника к Мавзолею. То есть материализованное выражение триумфа победы сил добра.

Находясь в отделении, Владимир Сурин быстро приобрёл статус авторитета и в иерархии больных занимал высокое почётное место. У него имелся вполне сохранный интеллект, что позволяло легко подчинять себе умственно более слабых пациентов и манипулировать ими. Иногда Владимир конфликтовал с персоналом, что в условиях тогдашней трудовой дисциплины было закономерным. Внешний вид у больного был с акцентом на стереотипную «русскость». Владимир носил окладистую бороду, подпоясанную джинсовую куртку-кафтан, шерстяное трико и тапки, отдалённо напоминающие лапти. На голове обычно он носил несуразный картуз. Старался говорить басом, как священник и всё время с собой носил деревянную ложку за поясом, которой пользовался в столовой.

Апофеозом вычурности для Сурина был поступок, произошедший однажды ночью. Было это в те времена, когда шестую палату сделали наблюдательной, вместо первой. Напомню, это последняя палата по коридору, самая большая и с туалетом. Как-то поздно, уже после отбоя, как всегда, Владимир долго бубнил псалмы. Затем – подошёл к решётке и ритуально освятил пространство коридора иконкой в руке. К этому тоже, все уже привыкли. Около полуночи Сурин разделся догола и зайдя в туалет взял там мусорное ведро, высыпал его содержимое на пол и налил в него воды из крана, где-то наполовину. Дальше – взял свою любимую деревянную ложку и стал кропить помещение, громко распевая при этом, как поп. Реакция персонала была стандартной. Через некоторой время больной был фиксирован и купирован аминазином. К сожалению, спирт для инъекций был сильно разбавлен водой Лужиным, который таким образом «догонялся» накануне. В место укола попала инфекция и дело впоследствии закончилось флегмоной. Я и возил тогда Владимира в хирургию, вскрывать довольно большой гнойник. Пробыл Сурин у нас несколько лет и отправился туда, откуда приехал, то есть на «специнтенсив» в соседний регион.

Глава 17. Трудиструктор и развод с полом.

Жил да был на свете санитар Щукарь. И было у него всё в жизни отлично! Сын обеспеченных родителей, нести тяготы жизни ему было необязательно. В юности – душа компаний, завсегдатай пикников и «шашлыков» в лихие девяностые был устроен тёщей в психушку. Пользуясь покровительством начальства, Щукарю было позволено всё. Но время шло и появились новые люди и им было глубоко наплевать на судьбу славного парня с уникальной личностью и великого контрабандиста. Попал наш Щукарь в смену Андрея Уланова. И хоть сам Уланов был не идеален, но бардака в смене терпеть не стал и договорившись с милиционером по фамилии Меркулов взял, да и сдал вусмерть пьяного санитара в вытрезвитель. К главврачу пришло уведомление и им были приняты соответствующие меры. И всё бы ничего, Филипповна не раз уже ходила к Главному «поплакаться», и всякий раз пьяницу прощали и восстанавливали в должности. Но на этот раз совершила хозяйка роковую ошибку – искренно высказала Меркулову, что о нём она думает. Сотрудник милиции был не лыком шит, и направил заявление в прокуратуру об «оскорблении при исполнении». И тогда Филипповне стало очень грустно. Пришлось договариваться: Меркулов забирает заявление, а Щукаря – больше духу не будет в больнице; вместо него возьмут санитаром его друга, который работал водителем «буханки» у нас же. Санитара-алкоголика под всеобщее ликование выгнали окончательно и бесповоротно, а Уланов нажил себе недоброжелателей в лице Филипповны и её покровительнице – старшей сестры Гольдман. Правда, надо отметить, что ничем особо это Уланову реально не повредило.

Руслан Меркулов, тёмный молодой мужичок, был для милиции кадром не особо ценным, поэтому его часто отправляли на службу в «спецотделение», где работал он долгими периодами. Среди сослуживцев слыл чудаком. Руслан много чем увлекался, но мало на чём долго останавливался и не достигал каких-либо значимых результатов. В разное время он занимался рукопашным боем, вышиванием крестиком, выращиванием декоративных деревьев, японской самурайской культурой, поэзией, лыжами и много чем ещё. Весной 2000 года Меркулов занялся разведением бойцовских собак. Его целью стало выведение новой породы. Для начала ему бесплатно отдали щенка от суки стаффордширского терьера и по (недосмотру хозяев во время её течки) пробегающему мимо помойного кобеля. Довольно симпатичный рыжий щенок по кличке «Алиса» был приведён им в наше отделение как будущий охранник. Собачка вышла довольно забавная, так что многие с удовольствием играли с ней.

В это время меня решили перевести в трудинструктора, вместо Лёлика, который уже поднадоел многим своим бездельем. Лёлик пошёл на повышение, то есть в медбратья. Толку там от него было ещё меньше, и новый медбрат подался на курсы крупье при открывающемся поблизости казино, без отрыва от производства. Внешне он выглядел вполне презентабельно, даже – гламурно и отбор кандидатов прошёл легко.

Я же теперь ходил в дневную смену с понедельника по пятницу. Платили там поменьше, чем медсёстрам, но заметно больше, чем санитарам. В мои обязанности входила разная хозяйственная работа. Вернее, я брал одного-двух больных, и они по моим присмотром занимались несложным трудом. Убирали дворик, носили бельё из прачечной, красили и ремонтировали то, что нужно было покрасить и отремонтировать, да и вообще – делали всё, что взбредёт в голову начальству. Ну и, естественно, мыли баню после помывки по четвергам. Для начала – я брал долговязого Ваню Птицына, (это тот, что с гнилыми зубами). Парень он был деревенский, работящий, но с хитрецой. Однажды выпросил он у меня какую-нибудь старую одежду, за что обещал заплатить сигаретами, которые я запланировал продать Оксане Шерстнёвой, по дешёвке для мужа. Я принёс старые, но вполне ещё годные свои куртки и джинсы. Пообещав заплатить «в пенсию», Ваня выписался на общее отделение ничего не дав, оставив меня в дураках. Потеря была невелика, и я быстро забыл об этом. Пришлось искать новых рабочих и, как-то довольно быстро нашлись двоих сохранных пациентов. Ими оказались – Анатолий Антипенков и Михаил Моисеев.

Анатолий на воле был обычный выпивоха средних лет. Рыжеватый, улыбчивый. Отслужив в Армии – женился и жил обычной жизнью. Работал водителем, постоянно калымил и выпивал. Дошло до запоев. Получил белую горячку. Затем – продолжил упражняться в пьянстве. Однажды после двухнедельного запоя поссорился с недовольной женой и сгоряча ударил её по голове молотком, подвернувшимся под руку. Насмерть. Признали невменяемым и положили к нам. Нрава Анатолий был дружелюбного, общительный, очень деловой и умелый. Мастерски выполнял любую работу. От подметания дворика до ремонта старых зонтов. Которые, к слову говоря, из его рук выходили лучше новых. Отличный был работяга!

Михаил Моисеев – того же возраста, спившийся художник. Простодушный усач был не такой умелец, как Анатолий, но тоже – вполне годный к работе, и как помощник – просто идеален. Вместе они представляли собой неповторимый дуэт, который замечательно подходил мне.

Начали мы с того, что натаскали ненужных старых плит с заднего двора и выложили ими дорожку, идущую от железной двери до входа в отделение. Получилось очень красиво! Затем – принесли оттуда же валявшихся в траве много лет бордюры и обложили ими клумбы вдоль деревянного забора. У нас нашлось немного белой водной эмульсии и, выкрашенные ей бордюры, смотрелись как новые. Михаил оказался увлекающимся садоводом и огородником. Он занялся клумбами и через некоторое время двор нашего отделения украшали букеты цветов и декоративная зелень.

Всё шло хорошо пока в одной из палат не сгнил пол. Нужно было заменить несколько досок, а завхоз наотрез отказался ни менять их, ни выделять материал. «Так и живите пока со сгнившим полом пару лет пока государство не выделит мне деньги», – заявил он. Это не смотря на то, что на заднем дворе была целая куча досок, которые просто лежали целый год и гнили под открытым небом. Мы втихаря взяли две или три доски и очень качественно произвели ремонт. Узнав об этом, завхоз поднял скандал, его поддержал Полушкин (он поддерживал руководство больницы всегда). Доски куда-то увезли, а меня взяли «на карандаш». С тех пор, у нас началась взаимная неприязнь друг к другу.

Когда-то очень давно Леонид Сидорович Семейкин был водителем и сбил по неосторожности пешехода насмерть. За что отсидел положенный срок. Освободившись, устроился в местную психбольницу, опять же – водителем и работал, как говорят, довольно добросовестно. Затем – его сделали завхозом и тут он быстро испортился. Разговаривал с подчинёнными только матом и на повышенных тонах. Чего-то нужного от него добиться было очень сложно. Машины для перевозки у него никогда не было, починить не было ни материала, ни мастера. Ремонты в палатах всегда делали сами больные, в рамках трудотерапии, краску и инструмент, зачастую закупав на свои деньги. При этом – больничный склад ломился от стройматериалов, которые регулярно куда-то увозились. На работу Семейкин ездил на списанном больничном «козелке», приватизированным им за остаточную стоимость, то есть за копейки. Те, кто близко знал Леонида Сидоровича, говорили прямо и откровенно: «Он просто наглый вор». За несколько лет до происходящих событий он крепко поругался с Гольдман и, не имея возможности причинить ей вред, вымещал свою злобу на всём нашем отделении. Поэтому «спецу» было непросто выживать с таким завхозом.

Меркулов был большим любителем физкультуры и когда он мне предложил установить во дворе отделения турник – я долго не раздумывал. Тем более, материал валялся, что называется, под ногами. Летом 2000 года дело было сделано к обеду. Накрапал мелкий дождь, и мы вернулись в помещение. Кто-то мне сообщил, что меня очень желает видеть старшая сестра. Гольдман накануне ушла в отпуск и улетела отдыхать в Израиль. Замещать её поставили Алексееву. (Почему-то именно её, а не Правдину. Хотя, так иногда, тоже – бывало). Зайдя в кабинет, я увидел дочь главного в хорошем расположении духа. Она мило улыбалась и смотрела на меня сверкая глазами.

– Виталий, Семейкин пообещал выделить тёс на этой неделе. Я хочу, пока Гольдман в отпуске, поменять пол в этом кабинете. Сейчас Леонид Сидорыч придёт, замерит длину и рассчитает, сколько нужно дать досок. А-а, вот и он!..

Семейкин вошёл в кабинет врачей, как в свой собственный карман. Не поздоровавшись, он достал рулетку и, слыша наш разговор перебил его:

– Да, тёс скоро будет. Давай снимай сегодня пол и относи старые доски на задний двор, я открою пожарный выход сейчас. Как снимешь – иди на склад, там тебе выдадут доски и гвозди. Выложите пол – скажете мне, я посмотрю вашу работу.

Отодвигая ногой стулья, завхоз измерил рулеткой размер кабинета и, достав блокнот, начал делать вычисления. Ничего более не сказав, он так же решительно вышел и направился по своим делам.

– Слышал, что сказано? Сегодня же после обеда снимешь пол. Шкафы и стол ставь прямо на землю. Работай до вечера, пока не сделаешь всё, я тебе потом за это отгул дам. Кабинет я не запираю сегодня.

Как и было оговорено, после обеда я взял рабочих больных, и мы добросовестно принялись за работу. Провозившись до семи вечера я поплёлся домой, размышляя на какой день мне лучше взять отгул.

На следующий день, придя на склад я увидел только большие от удивления глаза кладовщицы. Ни о каком тёсе она даже не слышала. Семейкина на месте не оказалось. В конторе мне сказали, что у него какие-то неотложные дела в диспансере на ***ной улице. Не заподозрив ничего плохого, я продолжил свою деятельность.

Кабинет старшей сестры выглядел довольно неприглядно. Тёса не было ни на этой неделе, ни на следующей. У меня нарастала тревога и про отгул я стеснялся напоминать. Алексеева часто была навеселе и не обращала на меня внимание. Так прошли два месяца, наступила осень, и все ожидали прихода из отпуска Гольдман. За день до означенной даты Алексеева собрала свои пожитки, и сама убежала в отпуск на два месяца.

Гольдман была вне себя от гнева. Открыв дверь своего кабинета, она долго стояла, не зная – куда положить свои вещи. В её апартаментах вместо пола была земля вперемешку со щепками, ржавыми гвоздями и всяким мусором. Посередине – валялась пустая стеклянная полуторалитровая бутыль из-под спирта.

– Ви-итя, что это такое?! Мне сейчас-таки станет очень плохо! Ты как посмел?!.. Заче-ем?!..

– Елена Александровна, – без какого-либо стеснения, с чистыми глазами, начал я, – Анастасия Васильевна мне велела снять пол, а Леонид Сидорыч сказал, что доски скоро будут, но их почему-то так и нет… – Мою речь оборвала Мария Алексеевна, которая приглашала нас на пятиминутку.

– Ты кого послушал?! Кто такая Настя Алексеева, какая она к чёрту старшая сестра?! Пустое место она, а не старшая сестра. Учти, во всём произошедшем я обвиняю только одного тебя…

На пятиминутке разговор продолжился. Старшая сестра обвинила меня во вреде больничного имущества и пригрозила серьёзными разбирательствами с проведением по итогу ремонта за мой счёт. Заведующий с Марией Алексеевной постарались сохранить нейтралитет, но как-то неубедительно. Их осуждающие меня взгляды не оставляли никакого шанса на поддержку. В заключении мероприятия подала голос, обычно сидящая тихо и притворяющаяся глуховатой сестра хозяйка:

– Все трудинструктора всегда перед тем, как что-то делать всегда советовались со мной, а Витя даже не подошёл. Я узнала о снятии пола только на следующий день, когда…

Сидя обескураженным, я смотрел на Филипповну и думал: «Ну ты то зачем лезешь? Твоё счастье, что не подошёл к тебе, а то помалкивала бы теперь в тряпочку».

Через час пришёл завхоз и громогласно произнёс:

– С чего это ты взял, что я тебе что-то обещал? Ничего я не обещал и быть такого даже не могло, не выдумывай! Нечего мне тут врать…

Это было фиаско! Без задней мысли я чувствовал себя виноватым, но не понимал – где я совершил ошибку. Официально, я не материально ответственное лицо, и вот так с ходу – ущерб они на меня повесить не могут. Я всерьёз волновался. Пребывание в отделении стало меня тяготить и мной было принято решение – если на меня будут давить с деньгами или как-то притеснять, то придётся рассчитаться. Благо, мать у меня была тоже – не последний человек и успокоила меня, если что – постарается пристроить меня оператором котельной. Работа не сложная, а зарплата – не меньше. Да и график – вполне удобный. Но, к счастью, всё в итоге обошлось. О происшедшем больше не упоминали. Алексеева из отпуска вернулась как ни в чем не бывало, продолжала пьянствовать и развлекаться. Примерно через полгода, следующей весной, завхоз раскошелился-таки древесиной и Толик Антипенков мастерски выложил пол под снисходительным взором Елены Александровны.

Глава 18. Поездка в N-ск.

В начале 21-го века в нашей ***ской психбольнице была угольная бойлерная. Везде – на газу, а у нас – на угле. Отходами такого отопления была куча шлака, которым обильно посыпали зимой дорожки от гололедицы. Пока была зима- всем это нравилось – обувь не скользила и было очень удобно идти. Но вот по весне, когда таял снег, весь этот посыпанный шлак составлял большое грязное месиво, которое вместе со входящими заносилось в отделение и приносило массу работы убирающим полы санитаркам. Так было и весной 2001-го года, когда я в очередной раз явился утром на работу.

Меня встретила недовольным взглядом молодая санитарка Аня Белова, устроившаяся чуть больше полугода назад. Она всё это время работала на «приёмном покое» и занималась тем, что выдавала больным положенные сигареты-по одной пачке в день и продукты, если была необходимость ходила на склад за личными вещами, а также – убиралась в раздевалке и проходе вплоть до столовой. Именно это она и делала сейчас. Внешность её не бросалась в глаза, и всё же она была довольно милая девушка обычного роста и двадцати лет. Она мне сразу приглянулась, и я старался всякий раз при встрече с ней перекинуться несколькими фразами в надежде завязать беседу. Она всегда отвечала, но как-то тихо и неуверенно, всякий раз стараясь как можно скорее прекратить разговор. Я быстро к этому привык и решил, что это такая особенность в характере. Она была не замужем и производила впечатление одинокого человека. Это подогревало мой интерес. Аня при встрече со мной отводила глаза в сторону, давая понять, что у неё есть важнее дела и поважнее. Я старался не навязываться, поэтому долгого общения никогда не было. Вот и в этот раз её взгляд не предвещал большого интереса с её стороны и, скорее – выражал недовольство, поскольку после меня на полу оставались заметные следы, которые ей пришлось за мной замывать. Я же прошёл в свою мастерскую, стараясь идти на цыпочках, но толку от этого было мало.

С определённого времени нашу мастерскую переоборудовали в палату и даже ждали заселения больных во врачебном крыле, но что-то не срослось и комнату опять набили всяким хламом и отдали её мне для проведения трудотерапии. Раздевался я в ней же. Свой ящик в раздевалке я отдал новому санитару, а в раздевалку теперь заходил исключительно попить чаю и пообедать. Из кабинета врачей мне навстречу вышел Дмитрий Ильич и пригласил меня немедленно зайти для беседы.

– Виталий Григорьевич, у нас есть такой больной Наймитов. На прошлой неделе мы должны были увезти его на общий режим в больницу по его месту проживания – город N-ск. Но Леонид Сидорович не смог нам вовремя выделить машину для этого. Транспорт будет только сегодня. Потому срок содержания по определению давно вышел, а это очень плохо. К тому же, просрочились результаты анализов из носоглотки и куда-то пропали результаты на диз.группу. Ваша задача на сегодня будет увезти Наймитова в N-скую психбольницу и любыми способами оставить его там. Делайте что хотите, а больного привозить назад нельзя. Вот его документы и история болезни. Сотрудник милиции с вами сегодня не поедет, у них ожидается какая-то важная проверка. А вы возьмёте с собой санитарку со смены. Поддержка невелика, но хоть что-то. Соберите вещи и когда дадут машину-поезжайте.

Я взял документы и направился к выходу, как мне навстречу вошла Елена Александровна. Старшая сестра тоже – попросила меня войти в свой кабинет. Она только что пришла на работу и была ещё одета. В руках у неё было несколько сумок. Она на какое-то время взяла паузу передохнуть, а затем начала говорить:

– Виталий, ты уже работаешь трудинструктором около года и, наверное, хочешь перейти в медбратья. Я могла бы тебя сейчас перевести. Элеонора Владиславовна, к сожалению, недавно сломала шейку бедра и теперь не сможет больше у нас работать. На её место я перевожу другую медсестру. Таким образом освобождается свободная ставка для тебя. Но. Если вдруг выйдет с декрета Семёнова, а это может случиться когда угодно, то нам с тобой придётся попрощаться навсегда. Я хочу тебе предложить остаться сейчас на прежней должности, а переведу я нужного мне человека. Согласен?

– Да, конечно, – ответил я, – я не тороплюсь и могу пока работать трудинструктором сколько понадобится.

– Вот и отлично! Я рада, что с тобой мы нашли общий язык.

Я вышел в коридор и направился к Ане Беловой, у которой должен был взять вещи больного и получить от того расписку в историю болезни, что вещи им получены полностью. Аня сидела в столовой и на мою просьбу-вновь сделала кислое лицо, но всё же выполнила то, что от неё требовалось.

Глеб Наймитов являлся представителем какого-то немногочисленного народа Поволжья. У него была характерная внешность: невысокий рост и монголоидные черты лица. Он жил в N-ске, уездном городе, километрах в шестидесяти от нас. Там у него была многочисленная родня, но судьба своего родственника их волновала мало. Никто не припомнит, чтобы кто-то ездил к нему на посещения. Запомнился Наймитов тем, что большую часть своего свободного времени он раскачивался туловищем взад-вперёд. Иногда это очень надоедало соседям по палате, и они выгоняли его раскачиваться в туалет. Там он мог заниматься любимым делом хоть часами, пока санитар не загонял его обратно в палату. Речь у него была грубая и примитивная, поэтому друзей у него никого не было.

Быстро пересмотрев свои немногочисленные вещи и поставив крестик в историю болезни, мы втроём зашли в машину. Вместо положенной охраны меня сопровождала санитарка, которая работала совсем недолго и имя её уже мало кто помнит. «Смена раздолбаев» сидели в своей комнате и ожидая важную проверку азартно перекидывались в «тысячу».

До N-ска мы ехали часа полтора. Водитель попался разговорчивый и по пути всё время что-то рассказывал нам через окошко, отделяющее кабину с салоном:

– Генератор у нас ни к чёрту. Второй диодный мост уже горит за этот месяц. Если заглохнем тут – не знаю: как добираться будем. Обмотка старая, коротит, вот мост и горит то и дело. Я говорил Семейкину: «Дай новый генератор, вон у тебя на полке пять штук новых стоит». А он только орёт на меня: «Сам поломал, сам теперь и делай»! Приходит главный и просит меня отвезти его в деревню. А я ему говорю: «Завхоз генератор зажал, можем заглохнуть на полпути». Главный, вроде всё понял, дал распоряжение. Семейкин генератор выделил, а потом и говорит: «Отвезёшь главного и на место всё вернёшь, как было. Мост за свой счёт купишь. Государство не даёт денег на новые мосты два раза в месяц, сам покупай»… Козёл!..

Мы въехали в N-ск и выяснилось, что дорогу до местной психбольницы никто из нас не знает. Все мы были тут впервые, не считая больного, но он не мог сказать даже – какое сегодня число. Решили спросить у прохожих. Но, как на зло, попадались всё время несведущие люди. Никто не знает. Проезжая по центральной улице мы упёрлись в набережную широкой реки. Пришлось развернуться и свернуть в первый попавшийся переулок. Немного попетляв по запутанным улочкам, наша машина выехала на здание местного ГИБДД. У входа стояла патрульная машина и два гаишника, которые жевали бутерброды с колбасой. Поняв, что это как раз то, что надо водитель притормозил на обочине и вышел навстречу им – спросить дорогу. Они охотно откликнулись, и стали указывать правильный путь, широко жестикулируя руками. Узнав местонахождение больницы, водитель вернулся, и мы ещё полчаса ехали по лабиринту маленьких улочек. Наконец, машина подъехала к маленькому двухэтажному старинному особняку в стиле «модерн», и я прочитал вывеску, в которой говорилось, что это и есть N-ская психбольница.

Войдя внутрь, нашему взору предстала маленькая амбулатория. В регистратуре я спросил у сотрудницы – как мне попасть в стационар для сдачи больного. Мне была указана дверь, за которой была лестница на второй этаж. Я последовал совету и на кнопку вызова, когда мы втроём поднялись по этой лестнице, мне открыли. Стационар был тоже-миниатюрный. Больные лежали повсюду. В коридоре, проходах, палаты забиты под завязку. Нас окружило несколько дородных женщин. Сложно было понять их должности, одеты они были во всё одинаковое. Узнав, что им привезли ещё одного клиента женщины запротестовали:

– Вы что, не видите, сколько у нас народу?! Куда мы ещё одного денем, всё забито до предела?!

– Дайте мне, хотя бы поговорить с вашим начальством. – Настаивал я.

– Хорошо, говорите. Вон там дверь заведующего. Стучите настойчивее, он не сразу открывает.

Я сделал, как велели и минут через пять дверь открылась изнутри и показался врач. Он был очень похож на нашего Полушкина, только ростом значительно меньше. Как будто его младший брат. Он боязливо смотрел на меня снизу вверх и как-то глупо улыбался. Я с важным видом доложил ему о цели визита: «…суд постановил…главный психиатр области велел…больной числится за вашим учреждением…необходимо выполнить распоряжения…документы в наличии…». Он только кивал в ответ. Наконец я произнёс:

– Так, значит мы его вам сдаём, возьмёте его бумаги?

– Да, да, конечно, конечно. – Испуганно ответил заведующий и взял мои бумаги.

Дав знак своей санитарке, я решительно направился к выходу. Она на происходящее только хлопала глазами. Мы стремглав выскочили из отделения под обескураженные взгляды медперсонала. Так же стремительно была покинута больница. Запрыгивая в «буханку», я бросил водителю: «Сматываемся отсюда побыстрее, пока нам морду не набили!». И машина сорвалась с места.

В хорошем настроении мы вернулись обратно в четвёртом часу дня. К счастью, ничего плохого в дороге не приключилось. Дело было сделано и довольно ловко. Начальство уже ушло домой, а значит – и мне можно было собираться. Проходя через приёмный покой, мне навстречу – опять попалась Аня, которая, как всегда, прошла мимо меня с опущенным холодным взглядом. Я забрал из мастерской сумку и решил на дорогу попить чаю в раздевалке в компании молодой санитарки. Она наверняка шла туда. Я не ошибся. В раздевалке уже находился Уланов и кто-то ещё из его смены. Но тут меня ждал сюрприз. Аня, всегда тихая и замкнутая, внезапно оживилась и громко смеясь, что-то рассказывала Андрею. Её поведение меня сильно удивило и несколько расстроило. Это означало, что тихо она вела себя только со мной и, на самом деле, моё присутствие она лишь терпела через силу. Осознавать это было мучительно неприятно. В этой ситуации я развернулся назад и молча побрёл домой, погруженный в мрачные мысли. Я размышлял тогда: «Можно было добиться любых результатов в делах, заработать какое угодно количество денег и совершить героические подвиги, но всегда встанет на пути какой-нибудь жалкий тип и именно он, а не ты получит всю славу и внимание женщин. А для меня всё будет бессмысленно, все достижения и, опустив руки останется лишь сидеть разочарованным и смотреть в одну точку».

Глава 19. Оконные рамы.

В жаркое лето 2001-го года двое моих подопечных занимались любимыми делами: Миша Моисеев всё утро ковырялся на грядках, А Толик Антоненков мастерил разные поделки и продавал их сотрудникам за чай. После обеда они вместе красили и покрывали лаком красивые разделочные доски. Мне было очень приятно наблюдать за их работой. В своё время Полушкин мне намекнул, что своих работников нужно поощрять и мне не стоит отказывать в их просьбах купить им чая. Я не отказывал. Где-то раз в неделю мои рабочие давали мне 50 рублей на покупку четырёх стограммовых пачек. Я их брал за 32 рубля и 18 рублей оставались мне «за работу». Они этот чай перепродавали другим больным и сами имели некоторый доход. Выходящие от Филипповны рабочие досмотру никогда не подвергались и могли за пазухой пронести блок «Тройки» или два. Мастерская могла удобно служить местом хранения спекулятивных продуктов. Все были довольны и каких-либо проблем с руководством или ментами не возникало. Периодически сотрудники во время обысков чай изымали и использовали его для своих нужд, а мне поступал новый заказ.

В то же время у охраны сменился начальник отделения. Им стал Павел Бабочкин. Он начал работать совсем недавно. Когда-то его выгнали из органов за некую провинность, а примерно полгода назад от описанных событий – восстановили и направили работать на «спец». Нрава был он весёлого и общительного. Таким образом, новое назначение всеми было одобрено.

После назначения командиром отделения, Павел принялся рьяно за работу и решил навести нужный ему порядок. И тут его как подменили. Улыбчивый и открытый мужичок сразу стал властным и злобным. Его подчинённые особо не реагировали на новоявленного сумасброда и большую часть времени по-прежнему проводили за карточными баталиями, поэтому Бабочкин решил простереть свою власть на более слабых. То есть на меня.

Новый начальник вдруг озаботился возможным побегом кого-то из больных. Побегов не было уже много лет и вдруг Павел решил, что именно в его руководство он может состояться и ему необходимо принять безотлагательные меры. Слабым звеном нашей пенитенциарной системы он определил окна. Вообще-то они были со встроенными решётками из арматуры. И перепилить такую арматуру пока не мог никто. Поддавалась она только газосварке и появившимися в широкой продаже «болгаркам». С двух сторон окно снабжалось застеклёнными рамами, которые всегда снимали на жаркое время года. Иначе – в отсутствии вентиляции нахождение в палатах являлось сущим адом для пациентов. Проблем с окнами не возникало. Больным легче было прокопать под землёй тоннель, нежели пытаться пилить высокоуглеродистую закалённую сталь. Но почему-то именно окна сильно забеспокоили Бабочкина.

Однажды утром он подошёл ко мне и распорядился: в обязательном порядке после семи вечера рамы ставить на место. Каждый день. Утром – можно снять, а вечером – ставить. Эту идею я счёл совершенно идиотской и прямо об этом заявил. Тогда Бабочкин пошёл к Полушкину и высказал ему своё требование. Полушкин при любой ситуации, всегда занимал сторону охраны и строго приказал мне слушаться распоряжений начальника охраны. Теперь у меня возникли проблемы. Уходил с работы я в четвёртом часу дня, когда был зной. Ставить рамы в это время было небезопасно: больные открыто угрожали мне расправой, что у начальства вызывало только насмешки. По мнению самого Бабочкина, я должен был в такой ситуации ежедневно вечером приходить на работу и делать, что мне велят. У меня было ощущение, что мне запретили справлять нужду, расстегая штаны. И теперь ходить везде я должен был исключительно в обгаженных штанах и никак иначе. Не было никого из начальства, кто вошёл в моё положение. Я как мог игнорировал эту дурь, но жёсткие разносы на пятиминутках понуждали меня искать какой-то выход. И он нашёлся. Мне нужно поблагодарить дежурных медбратьев – Лужина и Геру Гурина, Константина Хоменко и других. Они вечером брали молодого уборщика по прозвищу «Огурец», и он выполнял за меня прихоть охранника-самодура. Получалось не всякий день, но в целом проблема как-то решилась.

Продолжалось всё это месяц или два. Закончился он довольно драматично. Как-то вечером, до 21 часа больные гуляли, как всегда, во дворике и ровно в девять их завели по палатам. Зашли в тот день не все. Совсем молодой цыганёнок по фамилии Маевский ловко спрятался за стоящими про запас ненужными койками в проходе между двориком и коридором. На ночь ему была назначена таблетка феназепама, но он её не принимал. Мария Алексеевна, назначивши препарат, забирала транквилизатор для каких-то своих целей, и Гера (а именно его была смена) заботливо отнёс учётную таблетку в кабинет врачей. Дежурила в ту ночь именно Алексеевна. Больных в то время не пересчитывали вопреки инструкции и отсутствие Маевского никто из персонала не заметил, раздача лекарств прошла штатно. Сам Маевский тихо сидел в своём укрытии и терпеливо дожидался того момента, когда вся смена уйдёт пить чай, а у больных с гомосексуальными наклонностями начнётся время для зажигательных игрищ. Уличив удобный момент, злоумышленник выбежал в прогулочный дворик, взобрался по решётке и, подняв верхнюю клеть (которая не была приварена), вылез наружу и забравшись на крышу быстро убежал по ней к заднему двору. Один ловкий прыжок вниз, и – почти свободен. Побег удался.

Пропажу обнаружили утром, во время завтрака. Мария Алексеевна спешно вернула таблетку феназепама в контейнер, сохранив это в тайне. Пришедший следователь был удивлён халатности персонала. Мало того, что больные не сверялись по списку, так ещё и контейнеры с таблетками не проверялись после раздачи. Смене Гурина досталось крепко. Премий тогда не лишали ввиду их отсутствия, но выговоры дали. После написания объяснительных всех вызывали в ОВД для дачи показаний. Короче, суеты и нервотрёпки было предостаточно. Охране, видимо, тоже досталось. Что у них было точно неизвестно, в милиции редко выносили сор из избы, но Бабочкина от руководства отстранили и перевели на другой объект. В больнице сделали оргвыводы и теперь, в обязательном порядке, проводили пересчёт больных два раза в день. О распоряжении ставить на ночь окна как-то сразу позабыли и у меня одной проблемой в жизни стало меньше.

Радовался облегчению я недолго. Однажды, занимаясь важным делом, я услышал разговор двух наших медсестёр. Он был о том, что теперь Вадик Короленко после каждой смены увозит куда-то переведённую в медсёстры Аню Белову на недавно купленных подержанных жигулях. Да и сам внешний вид Ани к тому времени изменился. Теперь она пользовалась ярким вызывающим макияжем, и всем своим видом давала знать окружающим, что ездят они с Вадиком отнюдь не в бадминтон играть. Ещё не отстираны были шторы от жирных рук Короленко, как тот стал «первым парнем на деревне». Меня эта новость немного шокировала, хотя было бы наивным ждать чего-то другого. Когда неприятное осознание пришло, на какое-то время в глазах потемнело и на противоположной стене мне привиделись две довольные хари. Одна – полупьяной Алексеевой, и вторая – ехидно ухмыляющегося Уланова. Своим видом они мысленно мне говорили: «А чего ты ждал? Мы тут идолы, эти людишки и шагу не вступят без нашего одобрения. Ты наивно думал, что Аня посмеет сделать что-то против нашей воли? Как бы не так! Ты преклонил перед нами колена, ты принёс нам богатую жертву? Да кто же теперь из наших подданных захочет общаться с объектом насмешек, возникших от их же следствия? Ты обречен на этот замкнутый круг, чему мы очень даже рады!» Я старался отгонять от себя дурные мысли и переключался на решение новых задач. Через несколько месяцев Вадик И Аня поженились, а пойманного Маевского отправили на «специнтенсив» в соседний регион.

Глава 20. Свадьба Бори Налимова с Лизой.

Шла поздняя осень. Листья не только уже все опали, но и были убраны из тех мест, где им не положено быть. Яркое утреннее солнце почти не грело, и идущие на работу сонные прохожие застёгивали куртки до самого подбородка.

Возле входа меня встретил Лужин с неизменным «Беломором» в зубах. Он был небрит и слегка пьян. Вообще, как только Алексей завёл недвусмысленную дружбу с Натальей Кулигиной, дочкой Клавы, так почти всегда приходил на смену с запахом только что выпитого спиртного. Наталья тоже- не отставала и было совершенно ясно, что объединяла их дружба с Зелёным Змием. Поначалу, Наталья встречала меня с очень знакомым выражением лица, как будто съела отвратную кислую гадость, а теперь-они оба меня встречали довольно приветливо. Признаться, некоторая польза мне в том была. Интересна была реакция начальства: все будто не замечали явного злоупотребления алкоголем этими сотрудниками, и Лужин со своей подругой могли пьянствовать совершенно безнаказанно.

– Здорово, Виталик! – Почти хором поприветствовала меня хмельная пара. – Слышал, что сегодня будет? – Продолжил один Лужин. – Боря Налимов расписывается со своей Лизой. Прямо сюда из ЗАГСа придут и в столовой мероприятие будет. Бардак какой-то. Говорят, ещё и брачную ночь им сделают. Палату что ли какую расселять будут?

Я для порядка покачал головой, хотя мне было всё равно, но событие и впрямь-необычное. Боря Налимов: это больной шизофренией, вечно потный мужик, лет пятидесяти, который лежал у нас за убийство своего дяди. Правда, он уверял, что дядю он очень уважал и не мог причинить ему вред. В день убийства с ним выпивал, а после встречи ушел к себе домой. Дядю нашли на следующий день жестоко убитого ножом. Виновного признали Бориса и поместили в нашу лечебницу. Убивал он или нет – вряд ли теперь кто узнает. Может, и не убивал. Несмотря на свою болезнь и навязчивый характер, Борис был незлобен, и никто не мог припомнить от него что-то плохое. Росту он был среднего, с крупными чертами лица и широким носом «картошкой». Низко посаженный зад и длинные руки делал его похожим на примата. Иногда я его брал на работу. Он, обычно, начинал деятельность очень энергично, мог копать или пилить целый день, но в последующем-быстро выдыхался и больше занимался курением и показухой. Понять, что толку больше не будет, было очень просто. Он одевал на ноги обтягивающее трико, закатывал его до колена и обувался в нелепые шлёпки на высокой платформе с приподнятой, как у женщин – пяткой. В таком виде он большую часть времени стоял, повернувшись к другим больным торчащими ягодицами. Если же садился на стул-неизменно хлопал себя ладонями по ляжкам и приговаривал: «Кость у меня широкая, таким бёдрам любая женщина позавидует!». Это означало, что Борю можно заводить в отделение и на какое-то время на работу больше не брать. В палате он соседям объяснял, что: «Работа каторжная и я не лошадь, чтобы на мне пахали от зари до зари». Причём, произносил он это подойдя очень близко, прямо в лицо собеседнику. Естественно, это никому не нравилось и долгими такие разговоры не были. Увидев, что желания общаться у окружающих нет, он ложился на кровать вниз животом, слегка привстав на согнутые предплечья и осторожно оглядывался на реакцию сопалатников. Поначалу больных такое поведение забавляло, но затем – начинало раздражать и они мечтали о том, как бы его опять отправить поработать. Иногда он в таком состоянии писал стихи, в которых одна-две рифмы использовались во всех четверостишиях. Полушкин, прочитав подобное творчество, как правило, назначал внутримышечные инъекции нейролептиков, и Боря Налимов успокаивался на какое-то время. Цикл начинался заново.

Невесту Лизу знали очень многое в городе. Она вместе с Борей была завсегдатаем амбулатории, там они, собственно, и познакомились. Высокая худая женщина с длинными волосами и очками с очень толстыми линзами всегда пропускала вперёд себя торчащие, как у утки губы. Иногда эту колоритную пару можно было встретить прогуливающимися в центре города. Когда Борю закрыли, Лиза добросовестно приходила к нему на свидания и приносила немного поесть. Их встречи заканчивались долгой безмолвной паузой и французским поцелуем на прощание.

Придя в мастерскую, я получил задание от старшей сестры-освободить изолятор и поставить туда койку с матрасом. Изолятор находился в коридорчике, сразу за кабинетом врачей. После массивной двери, напротив, был туалет для начальства, а повернув направо шла стена, отгораживающая узкий изолятор, который пока никогда не использовался. Пройдя метра три была небольшая комната, где мои больные оборудовали ещё одну маленькую мастерскую соорудив верстачок и повесив на стену два шкафа. Далее по пути была ещё одна дверь, за которой шла ещё комната, используемая как склад. Изолятор тоже был набит каким-то старьём и разобрав его у стены можно было увидеть унитаз и раковину, очень грязные, но вполне рабочие. Я взял двоих рабочих, и мы сделали, как велели. Направившись обратно в направлении столовой, где в это время шла церемония бракосочетания, нам повстречалась санитарка со смены-шумная Татьяна Маслова, которая то ли в шутку, то ли всерьёз, велела мне оставаться в изоляторе во время «брачной ночи» для контроля ситуации. Я как-то отшутился и ушёл прочь. Наблюдать за росписью желание тоже не возникло и мой путь лежал в коридор, куда я и отвёл больных.

В коридоре меня ждал санитар. Это был здоровяк по имени Сашок. Он устроился недавно и, поначалу сильно нравился Полушкину. Любуясь габаритами отставного матроса, он потирал руки и улыбался, завидев тридцатилетнего Александра. Но, радость была недолгой. Подающий надежды детина оказался бездельником и пьяницей, который без конца занимал деньги у своих коллег. Вот и теперь, он, почёсывая затылок искал очередного кредитора.

– О, Витёк, привет, как дела! У меня к тебе дело, пойдём-поговорим. Не выручишь до аванса? Позарез нужны деньги, хотя бы рублей пятьдесят.

– Сашок, ты же мне уже месяц не можешь десятку отдать. – Парировал я.

– Так дай полтинник, я тебе тогда шестьдесят должен буду.

– Не-ет, отдай сначала, что должен, да и денег у меня с собой нет.

Услышав это Сашок потерял ко мне интерес и занялся своими делами. Дело в том, что ни при каких обстоятельствах этому санитару нельзя было показывать наличные деньги. Увидев рубли, он мог целый день ходить за тобой по пятам и клянчить, пока не выпросит всё. Так я месяца два назад расстался с пятнадцатью рублями, из которых пять сумел уже вернуть.

Тем временем, бракосочетание состоялось, и молодожены ушли уединяться в изолятор. Дежурить у входа, назначился Лужин с Наташей, которые к тому времени успели закинуться порцией «портвешка». Время было выделено с половины одиннадцатого до полудня, то есть полтора часа. Что там делали всё это время молодожёны – известно им одним, но побыв наедине выделенное время, они вышли и довольно улыбались. Проходя мимо сотрудников, Лиза обронила фразу: «Всё было очень хорошо, только мы сильно замёрзли, холодно тут у вас». С этого дня Борис Налимов и Лиза стали мужем и женой, с чем их и поздравили сотрудники отделения.

Делать после обеда было нечего. Мои рабочие – Анатолий и Михаил в ближайшее время должны были быть переведены в стационар общего типа, который находился по соседству. Желания отпускать таких работников не возникало, но полтора года безупречного поведения должны чего-то стоить. Я принёс пакет свежей картошки, и мы решили её испечь.

В задней части двора у нас было место для костра. В то время противопожарной безопасности внимания уделяли мало, и сотрудники нередко в этом месте устраивали шашлыки и барбекю. Мы натаскали из мастерской ненужных дощечек и развели огонь. В образовавшиеся угли положили картофель и начали рассказывать всякие байки. Через некоторое время, к нам присоединился Лужин и тоже, в свою очередь, рассказал, закурив папиросу, как в молодости ездил в колхоз и там так же жёг костры. Через некоторое время картофель был испечён, и наша компания из четырёх человек осторожно вынимала его, перекидывая из руки в руку, охлаждая своим дуновением. Есть особо не хотелось, после обеда все были сыты, но в этой трапезе было что-то невероятно прекрасное и приятное. Взрослые люди часто вспоминают детство и юность с ностальгией и всё то, что напоминает нам о навсегда ушедшим годам, вызывает массу положительных эмоций. Так было и в этот раз. Сидя у догорающего костра, мы ели картофель, приправленный солью, и вспоминали разные интересные случаи из далёкого прошлого. Спустя более двадцати лет, печатая в редакторе эти строки, до сих пор ощущаю этот осенний неповторимый аромат и невольно улыбаюсь своим воспоминаниям. Я задержался в этот день до половины пятого и уведя в означенный час довольных больных, отправился домой.

Глава 21. Запасные койки.

В любом учреждении есть такое явление, как текучка. Наша больница не являлась исключением. Михаил Иваныч, с которым я начинал работать – ушёл на пенсию, вернулась из декретного отпуска – Семёнова, уже какое-то время работала Света Кулешова, ещё одна моя бывшая одногруппница, которую я знал ещё по школе, уставная от постоянной езды в областной центр, где работала ранее. Она, впоследствии, сыграет немалую роль в жизни отделения. Пришло известие о том, что Щукарь повесился. Некоторое время он работал на стройке, но работать там – это не вино больным таскать и пьяным под столом валяться. Там трудиться надо. Видно, изнеженное сознание не выдержало таких нагрузок. Рассчитался и друг Меркулова, тот кого взяли вместо Щукаря. Отличился он лишь тем, что много болтал, тоже- любил крепко выпить и по примеру Уланова поступил учиться на юриста.

Алексея Лужина пришёл менять Гера Гурин. Пришёл не один, а со своей новой подругой. Несмотря на то, что Гера, как и Алексей, имел свою семью, он был не прочь интрижек на стороне. И теперь его фигуру украшала Ирина Богданова. Все уже подзабыли о её дружбе с Хоменко, и уж тем более – Лужиным. Коллеги быстро привыкли к их недвусмысленным отношениям и мало кто размышлял над тем, какого сейчас его семье, для которой происходящее было настоящей трагедией. Так бывает: у кого-то горе, а всем вокруг весело. Всё, как всегда.

С недавнего времени в палатах были разрешены телевизоры. Не во всех, конечно, а со второй по четвёртую. Электрические розетки расположили снаружи, а к телевизору ток шёл через удлинитель. Персонал, по задумке, должен был выключать контакт ровно в 10 вечера. Больных это не устраивало, так как в позднее время по некоторым телеканалам показывали передачи для взрослых, которые отлично содействовали снятию гормонального напряжения. Если кто-то из персонала лишал пациентов этого удовольствия: вынимал вилку из розетки, то больные начинали из вредности часто проситься в туалет и всячески мешать персоналу отдыхать после трудовой деятельности. Не найдя иного выхода, сотрудники махнули рукой и не обращали внимание на то, что подопечные всю ночь стучали кроватями под американские фильмы сомнительного содержания. Просыпались на завтрак такие «телеманы» крайне неохотно и с одутловатыми лицами подолгу засиживались в столовой.

В такой обстановке, утром в отделении случился небольшой скандал. Дело в том, что санитар Сашок в ночную смену немного не рассчитал дозу алкоголя и, грубо говоря, обильно наблевал где-то в углу. Наутро, увидев безобразие Татьяна Маслова решила понудить Сашка убрать результат своего неудачного пищеварения. Санитару было не до того, он уже искал деньги на опохмел. На просьбы назойливой коллеги он лишь только недовольно буркнул: «Ты тут санитарка – ты и убирай!». Конечно, Татьяна вопрос быстро решила при помощи своего уборщика – Огурца, но на Сашка затаила обиду.

Лужину не терпелось как можно быстрее уйти с пятиминутки. Ведь за порогом его уже ждали закадычные друзья – Жоржик и ещё один наш санитар – Левандовский. Последний работал уже года два и был постоянным членом «клуба любителей портвейна». Все вместе они планировали провести утро в ближайшей забегаловке за употреблением любимого напитка. Сашок сразу остался не у дел. Потому, что денег он так и не нашёл, а поить за свой счёт его никто не хотел.

После долгого экскурса в историю Гражданской Войны Полушкин, как всегда, закончил свою речь призывом к дисциплине на рабочем месте:

– …надо ещё раз повторить вам, что употребление алкоголя на смене совершенно недопустимо и необходимо принимать решительные меры по искоренению этого пагубного явления.

Сидевшая всё это время тихо санитарка Маслова не выдержала и с возмущением прервала речь, которая должна была вот-вот окончиться формальными декларациями, и сотрудники разошлись бы кто-куда.

– Дмитрий Ильич! Вот вы все говорите и говорите каждый раз: «Принимаем, решительно перепринимаем!..» Вот сейчас стоит за решёткой наш обормот едва живой. Давайте – принимайте, меры свои, реши-тельные! А то только языком болтать и можете!

Делать руководству было нечего, вопрос поставили ребром и как-то реагировать было надо. Сашок чувствовал себя прескверно и начальству не составило никакого труда его уволить. Это была последняя смена отставного матроса и года через три он скоропостижно скончался в возрасте тридцати трёх лет от пьянства, так и не отдавши мне долг в размере трех рублей.

Часам к одиннадцати утра в отделение зашел завхоз. Он прошёл во врачебный кабинет без стука. Минут через десять он вышел вместе с Полушкиным, и они направились в отделение. Я попался им навстречу, и Полушкин попросил меня присоединиться. Мы вместе зашли в палату №3. С первого взгляда было понятно – помещение нуждается в ремонте. Мне было дано задание- расселить всех больных и найти подходящих работников.

– …на складе всё есть, приходите – забирайте. – Размахивая руками горланил Семейкин, – если чего и не хватит – в ближайшее время больница получит…

Я сильно засомневался в словах завхоза. Что-то как-то я уже подобное слышал и начал высказывать свои возражения:

– Может для начала принести стройматериалы в достаточном количестве, а уж затем – выселять больных и начинать ремонт?

– Виталий Григорьевич, – с раздражением и злобой перебил меня Полушкин, – вы должны делать всё, как велит вам замглавврача, обсуждать его распоряжения вы будете дома или где-то в другом месте!

– Так ведь было уже такое. Палата будет стоять на ремонте с полгода, куда всё это время пациентов распихивать будем?

Глаза Полушкина покраснели он злости и ждал ещё один пассаж в свой адрес, но положение спас один из больных:

– Дмитрий Ильич, а у нас в отделении есть ненужные койки? Старые, полуразобранные, вон – как эти зелёные, армейские. Сейчас их охотно покупают некоторые люди. Их разбирают на уголки и пускают их в различные конструкции. Очень уж они хороши. Вот вам и деньги, если что на стройматериалы для ремонта, если не хватит.

Завхоз на минуту задумался, и наконец – выдал:

– Расселяйте палату, приходите на склад за краской и всем остальным, начинайте ремонт!

Ругаться с начальством я не хотел. К тому же – свидетелей, если что было много. Зайдя на склад, мне выдали два десятка гвоздей и стакан цемента. Это было ожидаемо. Ремонт растянется надолго.

В обед ко мне подошла сестра-хозяйка. Филипповна повелела мне:

– Виталий, в мастерской есть койки их сейчас же необходимо перенести на задний двор. Все. Уже подъехала машина и ждет вас. Грузите койки в «буханку» и побыстрее!

Я сразу вспомнил происшествие с полом в кабинете Гольдман и мне не хотелось снова попасть в дурацкое положение, когда на меня свалят всю вину за пропавший больничный инвентарь. К тому же – у хозяйки был должок и это был отличный шанс поквитаться.

– Нет уж, Ирина Филипповна! Эти койки уйдут в неизвестном направлении, и все скажут, что я их украл, и распоряжения никакого не было, и вы ни о чём слыхом не слыхивали! Больные поступят, ложить их будет не на что, опять обвинят во всём трудинструктора. Знаете, что: берите-ка сами кого хотите и таскайте под свою ответственность, а я на этот раз – пас!

Хозяйка ничего не ответила и отправилась в отделение. После обеда я стоял в пустой палате и обдумывал план действий. За окном раздался какой-то шум. Я выглянул и увидел, как Филипповна вместе с санитарками тщетно пытались волочить сетки кроватей. Сетки были тяжёлые, они падали. Но надо отдать должное сестре-хозяйке, она очень старалась. Добросовестная работа по расхищению казённого имущества продолжалась долго. Уходя домой, я так и не дождавшись её окончания и по пути злорадно наблюдал за тем, как со слезами на глазах Филипповна усердно тащила с помощницей очередную койку к стоящей неподалёку машине.

На следующий день меня вызвала Гольдман. В её кабинете сидела рыдающая Филипповна. Она с укоризненной интонацией проговорила:

– Виталик, ты зачем Ирину Филипповну обидел? Ты зачем довёл до слёз бедную пожилую женщину? Ты только посмотри: как она расстроена!

– Елена Александровна, пускай Ирина Филипповна не суётся, когда её не спрашивают. Я тоже – очень не хочу оставаться в дурачках, когда меня выставляют посмешищем!

По лицу старшей сестры пробежала едва заметная улыбка. Было видно, что она меня прекрасно понимает и не собирается устраивать мне порку из-за этого.

– Ви-ить, не делай так больше, хорошо?.. – Теперь она улыбнулась мне вполне отчётливо и взяла меня за запястье. Я, ответив ей улыбкой, молча кивнул головой.

Глава 22. Олег Шейнин – профессионал.

Рыжая собака, которую завёл на отделение Меркулов, оказалась (как по мне) совершенно бесполезной, даже вредной. Выросла она не особо, но челюсти у неё были типично бойцовские, то есть очень мощные. Больных она всех любила, а на посетителей кидалась. Особенно она не взлюбила местного слесаря, его она постоянно кусала, причём до крови. Кидалась на детей, если таковые по некоторым причинам приходили к нам. Разумеется, гадила везде, где бегала. А убирать приходилось мне, вернее – убирали больные, а я организовывал это дело. Особенно неприятно выходило, когда сходил снег весной. Сами понимаете – всё было загажено. Выгребали по несколько носилок. Иногда её сажали на цепь, но большую часть времени собака бегала сама по себе. Сколько я ни просил Полушкина – посодействовать тому, чтобы собаку убрали – всё оказывалось бесполезно. Заведующий сразу занимал позицию Меркулова и мне ничего не оставалось, как работать своеобразным ассенизатором. Но однажды к самому Полушкину привели его маленькую внучку, по какой-то необходимости, и собака конечно, кинулась на неё со всей возможной агрессией. Полушкин девочку успел закрыть собой, иначе та разорвала бы её в клочья. Долго не думая, собака была убрана вон и весной 2003-го года уборка была не трудная. Сам же Меркулов переходил на другой объект и на прощание наговорил нашему заведующему много нелицеприятного.

– Да, Руслан, такого от тебя я никак не ожидал! – Только и смог сказать Полушкин в ответ на хамство охранника.

У меня одной проблемой стало меньше. Но ремонт палаты никто не отменял, а он как раз, задержался на полгода, как я и предсказывал. Поступающих больных ложить было некуда и не на что. Койки все ушли в неизвестном направлении и пришлось привозить недостающий инвентарь из диспансера. Они были старые, конечно, но ладно – хоть такие дали. Полушкин сильно нервничал, а я иногда напоминал ему своё предостережение. Теперь обвинять он мог только самого себя, что было невозможно впринципе.

Получила продолжение и история с полом в кабинете старшей сестры. Выстлал пол Антипенков великолепно, но вот сами доски оказались с грибницей. Помещение там проветривалось плохо и зловредный сорняк рос как на дрожжах. За два месяца кабинет по углам регулярно украшался серыми лопухами, которые нужно было срезать, что поручалось санитаркам. Злые языки говорили, что Семейкин этот тёс взял себе на дачу и теперь дощатое сооружение можно сносить под основание, оно всё поросло растением-паразитом.

Пришедши как-то утром на работу, я столкнулся с Татьяной Масловой, идущей из кабинета врачей с двумя корзинами «урожая». Она улыбалась и шутила, мол: «Вот, по грибы в лес ходила, могу угостить, кому надо». Смех-смехом, а делать что-то было надо. Дельный совет дал тот самый больной, который рассказал про «уголки из кроватей». Было предложено заменить деревянный пол на бетонный, с выложенной по нему кафельной плиткой. Организаций, занимающихся подобной деятельностью, тогда было предостаточно. Больного звали Олег Шейнин. Он представлял из себя бывшего частного предпринимателя, который как раз занимался профессиональным строительством небольших сооружений и внутренней отделкой. Человек этот как нельзя лучше подходил мне в рабочие и его путь на трудотерапию был вполне логичным.

Шейнин являлся потомственным душевнобольным. Но физическим здоровьем обладал отменным, кому же был весьма умён и изобретателен. Худощавый и жилистый, он мог неплохо постоять за себя и в «лихих девяностых» чувствовал себя вполне комфортно. Если бы не вялотекущая шизофрения (тогда так называлась форма этого заболевания), смог бы очень многого добиться. Впервые в поле зрения правоохранителей он попал ещё десять лет назад. На него подала заявление об изнасиловании одна дама. Что да как там было-сейчас сказать трудно. Сам Олег всё отрицал и говорил, что его оклеветали. Такое тоже бывает. Во всяком случае, следственный изолятор он прошёл весьма благополучно, а с такой статьёй это очень непросто. Было назначено принудительное лечение и отбыть его «без сучка и задоринки» Шейнину не составило труда. Сейчас опять всё повторилось. Почти один к одному.

Данный пациент был бы вообще не отличим от нормальных людей если бы не излишняя его сексуализация. О чём бы Олег не начал речь, разговор всегда был сведён к тому: с кем он и когда имел соответствующие контакты. Мог подолгу рассказывать подробности интимных встреч, смакуя каждую деталь. Со стороны его рассказы выглядели очень фантасмагорично и создавалось впечатление, что это просто фантазии больного воображения. Какие-то случаи, наверняка были, но наросшие снежным комом подробности явно составляли фабулу шизофренического бреда. Я быстро уставал от его «порнологии» и старался каждый раз переводить разговор на более конструктивную тему.

Среди других больных Олег Шейнин обладал большим авторитетом. Прекрасно зная психологию людей и особенности нашей системы, вкупе с опытом пережитого в тюрьме, чувствовал он себя как рыба в воде. С большим уважением к нему относился и Полушкин. Он вообще с благоговением относился ко всем, кто умел влиять на массы людей и управлять ими. А Олег был как раз из таких. Он легко собрал небольшую бригаду из больных и приступил к работе. В бригаду входило трое умственно отсталых: один посообразительнее – он помогал делать самое ответственное, второй умел очень качественно делать простую монотонную работу (этот мог целый день пилить длинную доску вдоль под углом так, что получался ровный плинтус), третий – подметал пол и убирался. Сами по себе эти помощники бы ничем никогда не выделились, но находясь в одной команде и под грамотным руководством работали весьма эффективно.

Для начала, Олег точно рассчитал количество стройматериала, требовавшегося для ремонта палаты, но в его отсутствие нашёл работу помимо того. У нас всегда были в дефиците прикроватные тумбочки, особенно-целые и исправные. Из больничных закромов мы нарыли старые мебельные плиты ДСП. Они оказались давно списаны и были никому не нужны. Такие повсюду можно найти в любом количестве. И производство началось. Больные стали мастерить тумбочки. Не скажу – что быстро, но при помощи самых простых инструментов – мебель у них получалась очень качественная. В дальнейшем эти тумбочки ещё долго служили верой и правдой. Кроме того, проводилась регулярная незначительная работа по отделению, которой всегда хватало.

Олег был, ко всему прочему, одарённый коммерсант и моя контрабанда чаем при нём увеличилась в разы. Я временами задумывался о нравственной стороне вопроса. Казалось, не афишируя свою тайную деятельность, претензий мне никто и не предъявлял. Полушкин этих вопросов не касался. По возможности спекулировали чаем на отделении много кто и я на общем фоне выделялся мало. И всё же какие-то сомнения каждый раз закрадывались в душу и не отпускали. Прибыль, которую я получал за свою контрабанду, была не особо велика, и я бы легко прожил и без неё. В магазинах, где я закупался, меня уже начинали примечать. Кое-где даже задавали неудобные вопросы. В общем, деятельность эта приносила больше хлопот и беспокойств чем реальной прибыли. Олег с этим чаем проводил какие-то хитроумные махинации и получаемую прибыль частично конвертировал в алкоголь. Вино всегда стоило очень дорого у больных. Мало кто соглашался его проносить, но Олег уже вполне мог себе позволить покупать его по очень высокой цене. Дежурящий персонал стал отмечать его злоупотребления. Не то, чтобы часто и много (да и вёл себя Шейнин вполне прилично), но сам факт вызывал немалое беспокойство. Стали вычислять виновника, того, кто носил алкоголь и меня подозревали, естественно, в первую очередь. Менты регулярно осматривали мою сумку при входе в отделение, но всякий раз оставались ни с чем. Зимой третьего года милиционеров сменил ЧОП, который состоял во многом из отставных ментов и с этой заменой для меня мало что изменилось. Я с пониманием относился ко всем мерам, но мне хотелось, чтобы эта суета как можно скорее закончилась.