Кадет Дмитриев. Peradventure! бесплатное чтение

Кампа в мареве неги и лени

И лагуны, блестящие сталью,

Над синью полей, пламенея,

Летят попугаи.

Изнурённая зноем трава

И вещает седая сова,

Что так было и будет веками.

Ни дороги, ни цели не зная,

Вперёд наугад по безлюдным степям Парагвая.

Каратеев М. Д.

Автор благодарит Дмитрия Деева за перевод раритетных материалов для этой повести.

– С Новым 1931-м годом, господа! – генерал Беляев улыбнулся в редкую бородку на узком лице, глаза хитро оживились за круглыми стёклами пенсне.

– Первый раз встречаю летом! – Дмитриев приподнял тёплую тыковку с серебряной трубкой и сетчатым наконечником. В горячей воде заваривались листья падуба, над столом серпантином поплыл дымок, комната наполнилась горьковато-древесным запахом.

– Южное полушарие! – пояснил Серебряков, чокаясь с ним своей тыковкой. – Парагвай!

– Йерба-матэ… – Дмитриев, осторожно втягивая напиток, поморщился от непривычного вкуса. – Самый последний сорт уругвайского кофе лучше этой первобытной смеси. – К горлу подкатил комок, вспомнился тот отвратительный напиток в ковше. С усилием подавил позыв рвоты.

– А не засиделись ли мы в Асунсьоне? – неожиданно спросил Беляев.

– Я определённо нет. Всего-то полгода здесь, – Дмитриев потрогал обожжёный язык.

– Догадываюсь, пригласили не только ради Нового года. Ведь так, Иван Тимофеевич? – Серебряков сердито посмотрел на генерала. – Снова в Чако? Ад в горловине континента! Плюс пятьдесят, воды нет! Что там ещё изучать? Погибнем или аборигены съедят.

– Одиннадцать раз не погиб и на сей раз повезёт. Peradventure! Наудалую! Девиз моего рода. Имел аудиенцию у министра обороны. Приказано найти Питиантуту.

– Шенони поверил в мифическое озеро?! Оазис в сельве?! – Серебряков ударил костяшками по столешнице. – Плод воображения Ваших чимакоко! Подождите, при чём здесь министр? Зачем нашей босоногой армии озеро за тысячу вёрст от ближайшей эстансии? Впрочем, не удивляюсь, генералы до сих пор носят наполеоновские треуголки!

– Найти Питиантуту – задача стратегическая. От этого зависит успех в грядущей войне с Боливией.

– Зачем боливийцам Чако?

– “Стандард Ойл” обнаружила нефть. На их кредиты Боливия закупает оружие в Европе, армия уже тридцать тысяч, а у нас нет и пяти. Однако просчитались! – Беляев снова хитро улыбнулся. – Войну выиграет тот, кто лучше знает Чако…

– То есть Вы!

– …составит карты…

– Опять Вы!

– …контролирует источники воды…

– Мифическую Питиантуту!

– … и кому помогают индейцы.

– Конечно, Вам! За Вас, вождя клана “тигров”! – Серебряков пафосно поднял тыковку.

– Весь Асунсьон говорит о твоей “высокой должности” у аборигенов! А ведь ты дважды генерал! Стыдно! – возмутилась на мужа Александра Александровна. – Живут у нас неделями, ходят полуголые по комнатам, жарят змей, питонов, жаб! Полиция не пускает в город, так они по ночам пробираются, в окна стучат, у соседей выпрашивают консервные банки, бутылки! Ты им всю одежду отдал!

– Сашенька, ты же знаешь, как бедствуют в своём Чако, а ведь такие же люди, как мы, но никто к ним по-человечески не относится.

– А к нам?! Одиннадцать лет меняем страны!

– Здесь сохраним своё, родное.

– Чимакоки – родное?

– Я имел в виду мой “Русский очаг”.

– Эрн – родной. С “Очагом” помогает? Наоборот, к себе народ переманивает!

– Слышал о Вашем конфликте с генералом Эрном, – Дмитриев, виновато улыбнувшись, вернул тыковку Александре Александровне и отошёл к открытому окну, чтобы не чувствовался запах йерба-мате.

– Неприятная история… Николай Францевич перебивался грузчиком в Монтевидео, а до этого в Бразилии на кукурузной плантации. Жена с дочерью в Белграде, тоже с хлеба на воду. Я выслал деньги на переезд, выпросил подъёмные, отдал свою кафедру в училище, а он решил и “Очаг” со общиной забрать! Убедил министра выгнать французскую военную миссию! Союзников!

– Аргентина ближе и надёжнее, – возразил Серебряков.

– Не верю в их поддержку!

– Отчего?

– Весной в городе видел полковника Швайцера в гриме.

– Кто это?

– Начальник аргентинской разведки. А в штабе почему-то не знают. Подозреваю заговор с боливийцами. Ударят в тыл!

В комнате наступило молчание.

– А теперь факты! – Беляев достал из серванта тонкую серую папку. – В Чако боливийцы активно ищут лагуны и строят форты. Вот, читайте.

“Тувига приветствует Алебука! Видели десять боливийцев на мулах. Прошли в сторону Питиантуты. Если не придёшь, займут озеро, построят деревню. Со слов Тувиги записал капитан Гарсиа. Форт Пуэрто Састере. Отпечаток большого пальца вождя прилагается.”

– Тувига – вождь чимакоков, – пояснил Беляев.

– Алебук – Иван Тимофеевич, – Серебряков посмотрел на Дмитриева и улыбнулся. – Сильная Рука.

– Сам не знаю почему. Здоровьем не отличаюсь. Скорее, относится к Вам, – Беляев перевёл взгляд на Дмитриева и поморщился от яркого солнца. – Футбол, бег, водные лыжи. Что ещё?

– Мотоспорт.

– Чемпионат в Монтевидео понравился?

– Ещё бы! Первый в истории! Отменный футбол! Парагвай выиграл у Бельгии. Девятое место из тринадцати.

– Армия у нас тоже где-то снизу, – продолжал ворчать Серебряков, но в голосе уже слышалось согласие на очередную экспедицию. – А Боливия?

– На предпоследнем. Выиграем следующий чемпионат! Забью победный гол.

– Решили остаться? Офицеры нужны! – обрадовался Беляев.

– Дослужился только до кадета.

– Как с работой?

– Пока присматриваюсь.

– Подавайте в армию, дам рекомендацию, через год получите лейтенанта. Или милости прошу к нашим в “станицу”, десять вёрст от Энкарнасьона.

– Надо сначала увидеть.

– Тогда после экспедиции. Вот ещё рапорт.

“Асунсьон. В генштаб. Генералу Беляеву. По факту донесения вождя Тувиги мною предпринята экспедиция к лагуне Пича Хентода, где Вы установили столб. Обнаружены следы 10 мулов с боливийской стороны. Капитан Гарсиа. Форт Пуэрто Састере.”

– Военный вождь чимакоков Tомарахо тоже сообщил о боливийцах к западу от Пуэрто Касадо, а это наш главный порт на северо-востоке. Через пять дней “Кабрал” повезёт пехоту в Байя Негра. Вы со мной?

– Из Касадо втроём пешком по джунглям и саванне? Самоубийство! – Серебряков глубоко вздохнул.

– Из форта Хенераль Диас выдвигается отряд сопровождения с мулами и лошадьми.

– По старой дороге через Пирисаль-Больса и Каньядон-Санта-Алехандра?! Поросла паслёном. Не дойдут!

– Чимакоки помогут.

– Оранжереев с нами? – понизив голос спросил Серебряков.

– Игорь? Нет.

– Повезло, не будет страдать от жары. А я соскучился по морозам…

…В январе 1920-го под Нарвой было минус двадцать семь. Слышалась сильнейшая канонада и треск пулемётов, красные наступали. Дмитриев вновь почувствовал грядущее поражение и собственное бессилие. Вестовой принёс приказ эвакуировать раненых и больных, Северо-западная армия Юденича отступала на территорию Эстонии. На грузовиках в метель пересекли замёрзшую Нарву. Вокзал, товарные вагоны… обморок. Офицеры занесли в вагон с печкой в углу. Прибыли в Коппель, пригород Ревеля. По дороге умерли полсотни раненых. У Дмитриева обнаружили сыпной тиф и власти объявили карантин. Приготовился умирать у тёплой печки, но из Ревеля приехала мама и офицеры ночью тайно отвезли в квартиру.

Мама приносила подогретую воду, вытирала обильный пот.

– Выздоровишь, мальчик мой! Записала в бойскауты. 1-й Ревельский русский отряд “Mr. Martin's own”. Станешь офицером, как мечтал.

На узких, грязных улицах редкие прохожие в тёплых пальто и толстых шарфах, а русские солдаты и офицеры в осенних шинелях, изношенных, почти чёрных от окопов. Независимая Эстония более не помогала, опасаясь вторжения красных, готовили мирный договор, а большевики требовали выдать белогвардейцев, едва не захвативших Петроград. На вокзале британцы загоняли танки на платформы и грузили пулемёты в вагоны. Русские с мрачными лицами молча наблюдали. Получалось, союзники бросали в самый трудный момент. Отправив последний эшелон, эстонские солдаты начали нападать на русских, сталкивали с тротуаров и избивали. Когда доходило до массовых драк, подъезжали эстонские броневики и направляли пулемёты на толпу. Русские спали в казармах с оружием в руках, готовились прорываться в Польшу через Латвию и Литву, оттуда в Крым к Врангелю…

…В Михайловском артиллерийском училище в гвардию определяли лишь одного или двух из всего выпуска, но летом 1895-го формировали новые батареи и выделили тридцать вакансий. Беляева зачислили в лейб-гвардию 2-й артиллерийской бригады, где служили три его брата и куда тем же приказом от 12-го августа командиром бригады был назначен его отец. В одну батарею с Беляевым получил назначение лучший друг Басков, а Стогов “остался за флангом”. Ночью тихо рыдал в постели. Но кто-то отказался и вакансию отдали ему. Счастливые, вместе отправились в расположение. На смотре присутствовал Император и Великий Князь Михаил Николаевич, играли оркестры Преображенского и Императорского стрелковых полков, а начальник училища Демьяненков награждал золотыми часами. Однако торжественную церемонию омрачила оплошность Беляева: попал между колёс, пытаясь вытолкнуть застрявшее 150-пудовое орудие, кони дёрнули и колесо прокатилось по руке, вдавив тело в грязь, но перлома, к счастью, не случилось. Поднялся сам, оправился и бегом в строй. Мысленно перекрестился. Император, застенчивый от природы, волновался, разделяя конфуз.

– Вступаете в ряды русской армии, высокую славу которой держать нелегко. Поздравляю с первым офицерским чином!

Под погонами Высочайший приказ, а в душе восторг и упоение.

– Ура! Ура! Ура-а-а!!!

– Господа офицеры, по местам! – скомандовал Демьяненков. – Рысью в казармы марш!

В канцелярию явились в блестящих офицерских мундирах. Командир батареи полковник Петроков обнял и расцеловал каждого:

– Молодцы! Красавцы! Люблю!

Двухсотлетний Петербург в мгновение помолодел, наполнившись сотнями шумных подпоручиков и корнетов. Дамы одаривали любезными улыбками, а старики снисходительными взглядами. Пневский и Завадовский получили назначение в Варшаву, а Борисов в родную станицу на Тереке. Сердечно прощались у ворот, но Беляев вдруг вспомнил недавние жизненные утраты: на 39-м году от тяжёлой болезни почек после Балкан умер дядя, а дедушку разбил паралич и, пролежав в постели два года, тоже скончался. Последние слова: “Слава Богу, слава вам, Туртукай взят и я там”. Вскоре на руках скончалась и бабушка. Беляев решил исповедаться в Андреевском соборе.

– Желаете венчаться? – спросил настоятель.

– Новую жизнь начинаю. Отпустите грехи прежние…

…Дмитриев осторожно осмотрелся. Никого. Серебряков остался ночевать у Беляевых. Пошёл на конечную остановку трамвая. Посмотрел в сторону города. Даже отсюда выглядит отталкивающе. А если вспомнить Париж и Прагу… Не надо! Опять начнутся галлюцинации.

Вдалеке из-за обшарпанного одноэтажного дома с высоким забором из прогнивших досок выполз старенький трамвай. Надрывно засвистел по ржавым рельсам, загремел расшатанным деревянным телом и выпустил искры. Стояли четверть часа. Дмитриев смотрел на дом генерал на окраине Асунсьона и думал о предстоящей экспедиции. Будет трудно. Он отменный спортсмен, но всё-таки городской человек, а Чако, как сказал Серебряков, ад в горловине континента. Сколько продлится экспедиция? Месяц? Два? Дольше? Надо успеть вернуться в Сан Хавьер, пока галлюцинации не свели с ума. Прошло почти полгода. Осталось столько же, чуть больше. Если всё получится, вернуться в Парагвай и попасть в сборную. Представил себя в центре поля с кубком над головой. Трибуны скандируют “Алехандро! Вива Парагвай!” Сметают полицейский кордон и бегут к нему. Впереди старичок с козлиной бородкой, в косоворотке и лаптях:

– Алексашка! А землицу-то нашёл?!

Хотел надавить на виски, но трамвай неожиданно дёрнулся и видение исчезло само. Под грохот колёс смотрел на унылый, полунищий квартал в запылённом окне с паутиной в нижнем правом углу. Тарантул! Машинально ударил ладонью. Но на стекле не отпечатался раздавленный труп насекомого. На ладони тоже ничего. Достал платок, вытер пот со лба и ладонь. Снова смотрел в окно, стараясь не обращать внимания на паутину. Одноэтажные дома, неопрятные снаружи и неуютные внутри, вытянутые в глубину двора, с навесом или балконом во всю длину, стойлом для скота и мрачными комнатами, в которые ночью забираются жабы. Окна без стёкол, будто пустые глазницы, и железные решётки, как очки у новых бронзовых статуй. Зимой холодно, летом зной с пылью, а осенью сквозняк с сухими листьями. Полы каменные, деревянные съедают муравьи. Без потолков, лишь стропила. Но в семьях с достатком, каковых немного, под крышей натягивают выбеленную известью холстину. Летом с одиннадцати до четырёх, в самую отчаянную жару, сиеста. Люди спят, магазины закрыты. Улицы оживают только к вечеру. Грязные, с неприятным запахом кафе наполняются посетителями в пижамах, а домочадцы ставят перед домом скамейки и стулья или сидят прямо на дороге, свесив ноги в вонючую канаву, наслаждаются прохладой. Осенние ливни превращают площади в глиноподобные лагуны. Такая полушалашная жизнь полностью убила у них желание хоть как-то благоустроить свой быт. Канализации нет. Вместо водопровода во дворах колодцы и бетонные цистерны для дождевой воды. У кого есть деньги, покупают у водовозов.

Показались двухэтажные дома с черепичными крышами, пыльные скверики с выгоревшей некошеной травой, лавки с беспорядочно сваленными фруктами и кафе с перекошенными старыми дверьми, а на крышах и заборах коршуны с отбросами уличных помоек в клюве. Проехали мимо синематографа полусарайного типа (таких в городе ещё три), пересекли авениды Испания и Колумбия с посольствами и усадьбами буржуа. Но даже здесь дороги не были выложены камнем, только в центральной части города из пятнадцати кварталов вдоль реки улицы вымощены булыжниками, излишне крупными и горбатыми, так что невозможно пройти пешком и проехать на лошади, а редкие авто ломают рессоры.

Трамвай наполнился пассажирами. Как всегда, разговаривали тихо, сдержанно улыбаясь попутчикам. На фоне всеобщей заброшенности и неустроенности удивляла чистоплотность парагвайцев. Даже бедняки не жалели последних песо на кусок мыла, а если не хватало, тщательно скребли себя куском красного кирпича.

Показался белоснежный фасад президентского дворца в форме подковы. Главный вход украшали рельефные колонны и арочные проёмы с лепкой, а высокие прямоугольные и полуциркульные окна по всему периметру придавали зданию вид законченности и открытости. Квадратной башенкой со шпилями элегантно выделялся центральный портик. Вокруг дворца ухоженные, мощёные улицы, но через несколько кварталов вновь начинался “обычный” Асунсьон. В сторону кладбища проехал трамвай с катафалком. Пассажиры сидели лицом друг к другу, опустив головы. Не хотелось думать, что это знак. Дмитриев спрыгнул на ходу и далее пошёл пешком. Поднялся на каменное крыльцо из трёх ступенек и постучал в дверь, вновь почувствовав себя заговорщиком.

…Бронепоезд был без брони, обычный паровоз с товарняками. Двигатель и наблюдательную кабину обшили металлическими щитами, у вагонов убрали стены и крышу и погрузили два полевых орудия. По периметру уложили мешки с песком, оставив отверстия для пулеметов.

Вечером из штаба вернулся командир.

– Контрразведка раскрыла заговор! На правом фланге два пехотных батальона решили расправиться с офицерами и перейти к красным. Начнут утром. По местам!

Бронепоезд двинулся к фронту. Остановились в двух милях от окопов. Дмитриеву с сержантом было поручено доставить донесение в штаб полка. Полковник, назначенный ответственным за операцию, показал на карту:

– За окопами поставил пехотную роту с семью пулемётами. Ждут вас.

Пошли обратно к бронепоезду. В серой дымке рассвета проявились очертания местности. В голове пронеслась тревожная мысль: вдруг мятежники уже связались с красными и ударят вместе!

Командир ждал в наблюдательной будке. Взглянул на часы:

– Начинаем через десять минут! Готовьте пулемёты!

Дмитриев забрался на сцепление между вторым и третьим вагонами и, затаив дыхание, ждал сигнала. От напряжения и прохладного утреннего воздуха по спине побежали мурашки. Заметив движение в окопах, бросил взгляд в вагон. Пулемётчики на местах, ладони в рукоятках. На расстоянии броска гранаты появилась цепь солдат. Спрыгнули в окопы у железнодорожного полотна и, пригибаясь, двинулись в тыл.

– Поняли, что заговор раскрыт, – догадался Дмитриев и вытащил из-под ремня револьвер.

Бронепоезд полз за солдатами целую версту. Наконец, не выдержав, мятежники бросили винтовки и подняли руки. Окружила пехота. Четверых сержантов повели в рощу. Раздались выстрелы.

– Мятеж на фронте карается смертью! – прокричал командир полка. – Но их смерть не смыла с вас позора! Каждый второй будет расстрелян!

Лица солдат в мгновение побледнели. Офицеры мятежных батальнов подошли к полковнику. Выслушал молча, высоко подняв голову.

– Офицеры, которых вы собирались убить, просят вас на поруки. Но если будет хоть один дезертир, они ответят головой!

Мятежники оживились, а пулемётчики убрали пальцы с гашеток. Вместе молча завтракали…

…Село Леонтьевское находилось в медвежьем углу Гдовского уезда Псковской губернии. По соседству Завражье, Гверездны, Новоселье, построенное позже других, и поместье Орловых на пепелище старого морского офицера Снурчевского. Приобрёл имение прадед Беляева Леонтий Фёдорович Трефурт, внук переселившегося в Россию в 1726-м представителя старинного тюрингского рода. Поначалу поступил на дипломатическую службу, а затем перевёлся к Суворову секретарём по иностранной переписке. Вернувшись из очередного похода, женился на Елизавете Степановне Лавинской, сестре виленского губернатора. Выйдя на пенсию, приобрел 4000 десятин земли у Снурчевского и с женой, тремя сыновьями и дочкой поселился в крошечном “Новеньком домике”. Построил барские хоромы с хозяйственными постройками, разбил парк с прудом, сад и обнёс высоким валом с жёлтой акацией.

Однажды у Малыгинской рощи по дороге на Слутку гулял с дочерью, только что окончившей Смольный институт. На военные поселения в Выскотку шла рота Прусского полка. Впереди три офицера – сыновья переселившихся в Россию морских офицеров-шотландцев братья Эллиоты и граф Глас. В Выскотке их ожидала наискучнейшая служба: учебная стрельба глиняными пулями с тридцати шагов, сон в мокрых парадных лосинах, чтоб крепче обтягивали утром, выход в сапогах только по приезду начальства, ибо следующую пару выдавали неизвестно когда, и жалование частями с полугодовой задержкой. С радостью приняли приглашение отужинать и переночевать в “Новеньком домике”.

Месяц спустя в гарнизон приехала помещица Дарья Фёдоровна Шишкова из деревни Сижна в трёх верстах от Выскотки.

– Иван Андреевич, Вами живо интересуется дочь Трефурта, – жеманно посмотрела на старшего Эллиота.

– Куда мне свататься, матушка?! Простой пехотный офицер о тридцати двух лет. Не сегодня-завтра на штурм османских крепостей.

– Друг мой, у Вас прекрасная наружность, воспитание и происхождение, а также симпатии местных помещиков. Папенька невесты – тайный советник в отставке, со связями, позаботится о Вашем будущем.

– Леонтий Фёдорович, позвольте поговорить наедине, – решился Эллиот после кофепития на террассе у Трефуртов.

– О чувствах Лизаньки? С радостью! Но на большое приданое не рассчитывайте. Снарядил трёх сыновей в гвардию. Но карьеру Вам обеспечу. В кадетском корпусе, чтоб не на войну.

– А на свадьбе мёд-вино текло рекой, – будто сказку рассказывала старая няня Марья Калинишна, купая Ваню в горячей ванне. Сухой, жилистой рукой растирала грудь и спину, “чтоб хворота отошла”. – Я тоже была приданым Лизаветы Леонтьевны. Ей девятнадцать, а мне тринадцать. Солдатиков позвали на свадьбу, уланов да “пруссаков”. Вечером музыка из труб медных. А ужин-то! С ног сбились, с кухни да на столы! Гвереженских, завражских да новосельских помещиков угощали в саду под листиками зелёными, а ночью фейерверк выше дубов. Ардальон Дмитрич Шишков привёз пушечку турецкую из-под Измаила и давай палить! Молодые-то поселились в Выскотке, в избе просторненькой. А как Лизавета Леонтьевна пирог с капустой готовили, тут их и схватило, доченька родилась. А в Петербурхе жизнь другая началась, в Дворянском полку да с кадетами. Вот как было. Вылазь в сухие простыни!..

…Дверь открыла Мария Давыдовна, супруга генерала Эрна.

– Очередная экспедиция? Я был прав?

– Да, Николай Францевич, – слегка кивнул Дмитриев.

– Предсказуемо. Что на сей раз ищет наш романтичный этнограф?

– Питиантуту.

– Такой глупости не ожидал даже от него! – Эрн громко захохотал.

– Серебряков тоже не верит в существование озера, но индейцы докладывают, что боливийцы уже почти там.

– Снова найдёт лужу в сельве, вот и озеро, а в оправдание потраченных средств опять напишет статейку о новом аборигенском мифе вроде “Амормелаты”.

– Серебряков спрашивал об Игоре Оранжерееве, но генерал решил не брать в экспедицию.

– Оранжереев и сам более не пойдёт. В прошлый раз Беляев вернулся без него. Заявил, что погиб, обстоятельства описал туманно. Штаб решил отправить поисковый отряд, но задержались из-за бюрократии и лени, а Оранжереев тем временем “воскрес”, причём в аборигенском одеянии. Искал Беляева по всему Асунсьону, хотел застрелить. Бросил в джунглях умирать от тифа. Но нашли чимакоки, вылечили плясками. Штаб решил замять скандал. Оранжереева произвели в капитаны, а Беляева отправили в командировку в “станицу” под Энкарнасьоном к нашим несчастным иммигрантам. Слышали?

– Иван Тимофеевич предлагал там поселиться.

– Отказывайтесь категорически!

– Выяснили, почему так получилось с Оранжереевым?

– Увы, штаб до сих пор молчит. Прибавим к Вашему заданию. Я подписал приказ о принятии на службу стажёром.

– Благодарю. Никогда не думал, что попаду в разведку, но стать офицером мечтал всю жизнь.

– Всё зависит от Вас, мой дорогой.

– Иван Тимофеевич упомянул французскую военную миссию…

– Конечно! До сих пор дуется, ведь теперь не с кем вести светские беседы! От французов никакого толку. За океаном, мы не в приоритете, пьянствовали тут. Аргентина – вот наш союзник.

– Швайцер к Вам приезжал?

– Откуда Вам известно?

– Иван Тимофеевич видел в городе.

Эрн недовольно поморщился…

– Сверьте инвентарь по списку!

– Слушаюсь, Иван Тимофеевич! – Дмитриев взял блокнот. – Топографическое оборудование – четыре чемодана, бурдюки с водой – четыре, мешки с печеньем – четыре, кастрюли – две, ящики с провизией – четыре, походная аптечка – одна. Одна? Мало! Проверим. Тут нет и половины лекарств!

– Парагвай! Тут всё наполовину. Вот, положите, – Серебряков протянул свёрток. – Нафталин.

– Зачем?

– От пик.

– Каких ещё пик?

– Паразиты, меньше земляных блох. Откладывают яйца под пальцами ног.

– Но тут каждый второй ходит босиком.

– Предпочитают наши, европейские.

– Ладно… Охотничьи ножи – пять, патроны – ящик, карабины “Маузер” – два, карабины “Винчестер” – два, пистолеты “Браунинг” – два, однозарядные “Ремингтоны” – четыре, мачете – два. Принял по списку, грузим. А это кто? – Дмитриев заметил сидевших на земле индейцев в набедренных повязках с четырьмя перьями на голове.

– Чимакоки. Идут с нами. Вождь Чичероне, Гарига и Карлитос Богора.

– Колоритные, будто памятники из бронзы.

– Ичико! – Громко произнёс Чичероне, показывая рукой на Дмитриева.

– Молодой воин, – перевёл Беляев. – Дал Вам имя. В порт! Командуйте волами!

Дмитриев скептически посмотрел на двух тощих животных с привязанным к толстым рогам деревянным брусом и дышлом.

– Вперёд! – ударил левого палкой и повозка двинулась влево. – Куда! Прямо! – Ударил правого и повозка двинулась вправо. – Давай прямо!

Чичероне покачал головой, щёлкнул языком и, заглянув животным в глаза, зашептал в ухо. Волы послушно поплелись вперёд. Дмитриев удивлённо посмотрел на Беляева.

– Знает язык животных, – пояснил генерал.

– Не может быть! – Дмитриев нажал пальцами на виски.

В столичном порту Пуэрто Ботанико пришвартовался военный корабль “Капитан Кабрал”, буксировавший в Байя Негра две парусные лодки-плоскодонки с солдатами пехотного полка. Познакомились с майором Хосе Мельгарехо, капитаном Альбоном Паласиосом и лейтенантом Эрнесто Скароне. Ровно в четыре пополудни раздался протяжный гудок, взяли курс на север. Дмитриев у борта наблюдал как у берега закачались баржи с дровами, углём и апельсинами, иногда попадая в такт с развешанным на бечёвках бельём. Русло петляло, образуя отмели и островки, а низкие берега, покрытые густыми лесами, изредка освежались пологими холмами. Полунагие рыбаки приветственно махали из разноцветных лодок, в полях работали крестьяне, недавно вернувшиеся в деревни после весеннего наводнения, а в зарослях мандаринов, апельсинов и мамона паслись свиньи.

Гражданские заставили палубу клетками с домашней птицей и корзинами с фруктами. Офицеры сидели на корме, смотрели на привязанные лодки с пехотой и бурлящий след от винта. Оживлённо беседовали. Дмитриев направился к ним.

Наступила ночь, ослепив чернильной темнотой. Из каюты послышалось заунывное пение под ленивое бренчание плохо настроенной гитары. Дмитриев поморщился и пошёл на нос. Вошли в узкую протоку, бесшумно рассекая чёрную воду. Неожиданно закричали ночные птицы и появилась Луна, посеребрив воду. По бортам заскользили тени высоких деревьев.

– Не река, а поток ртути! – запаниковал Дмитриев. – Как выбраться?! Ухватиться за тень! Прогнётся и выбросит на спасительный берег. Но там ягуар! В глазах лунный свет, в пасти белые зубы, на лапах серые когти. Бьёт хвостом по кустам, готовится к прыжку.

Бросило в дрожь. Судорожно сжал виски.

На рассвете проснулся укусанный комарами. Чесались руки и лицо. Матросы стояли вдоль бортов, забросив удочки. Уху готовили на палубе. Дмитриев встал рядом, рассматривая чёрных крокодилов на отмелях и обезьянок на ветках с длиннохвостыми красно-синими попугаями. Навстречу плыл буксир с баржей, нагруженной брёвнами. Поприветствовал протяжным гудком.

– Черепашонок с дымящей трубой в панцире, а за ним огромная мать-черепаха, зубами держит за хвостик, – невольно пронеслось в голове и вдруг охватил страх. – Нельзя приближаться! Нападёт! Медленная только на вид. Вспенит воду и раздавит беззащитного “Кабрала”. Нет, корабль военный, на носу орудие, на корме тоже, отобьёмся. Не успеем зарядить! Предупредить капитана! Всё, разошлись.

Буксир издал прощальный гудок, прервав галлюцинацию, и Дмитриев облегчённо выдохнул, оперевшись о борт.

Через четверть часа на правом берегу в зарослях высокой травы показалась деревушка из десятка хибарок с соломенными крышами и навесами. В окружении цикад паслись пятнистые коровы и степенно шагали страусы нанду. Помахав детям на пляже, Дмитриев пошёл за порцией ухи.

Причалили носом у деревни в сотню дворов. Высадив гражданских, капитан понёс письма на почту, матросы с корзинами отправились на базар, а чимакоки забросили удочки. К отплытию успели наловить два ведра крупной серебристой рыбы.

Причаливали в Антекере, Росарио и Ибалобо. Высаживали гражданских.

– Консепсьон на горизонте! 450 вёрст за кормой! – торжественно объявил Беляев. – За ним Чако!

– Кончился человеческий мир, – недовольно произнёс Серебряков.

– Большой город? – поинтересовался Дмитриев.

– Тысяч пятнадцать. Повезёт, если не будет дождей, а то на корабль не вернёмся.

– Почему?

– Ни одной мощёной улицы, глина. Люди тонут, грузовики стоят пока не просохнет.

На песке сушились лодки, раскрашенные в цвета парагвайского флага. По крутой деревянной лестнице поднялись на пыльную площадь с таможней в окружении домов и общественных зданий европейского вида, перед которыми латочники продавали ремни, бумажники и туфли из кожи игуан и тапиров, коробки, корзинки и настольные лампы из панцирей броненосцев. Встречал губернатор с офицерами и празднично одетыми дамами, произнёс приветственную речь, пригласив на торжественный обед. Беляев поблагодарил за радушный приём, но от обеда отказался. Серебряков возмутился, но генерал хитро улыбнулся:

– Нас ждут другие обеды. Следуйте за мной.

– Опять к Шевалье? Я лучше с индейцами на рыбалку.

– А я с Вами, – согласился Дмитриев.

По пути присматривался к горожанам. Состоятельные по местным меркам мужчины носили рубахи навыпуск, широкие штаны “бамбачо” и высокие сапоги со шпорами. Бедные босиком, в пижамах или голубовато-серой солдатской форме. У всадников на ремне нож и револьвер, а на голых ступнях шпоры, похожие на огромные репейники. С базара спешили женщины с круглыми корзинами на голове и детьми, привязанными тряпками на боку. С грохотом пронеслись два старых грузовика, подняв облако пыли.

Француз Моррис Шевалье угощал горьким кофе с круассанами, Беляев рассказывал столичные новости, а Дмитриев о своей жизни в Париже. Вспоминали Гранд Опера, Театр Сары Бернар, Казино де Пари, Мулен Руж, Фоли Бержер и Лидо.

– Перебирайтесь в Консепсьон, – предложил Шевалье Дмитриеву. – Не Париж, конечно, но на первое время можете по-европейски устроиться в ресторан-отеле у моей соотечественницы. Чистые номера, прохладный душ, накрахмаленная постель с кисейным пологом и превосходная кухня с холодными напитками. Есть ещё два заведения, но у неё лучшее.

– Непременно подумаю.

– О чём тут думать?! В Консепсьоне есть всё для неприхотливой жизни без столичной суеты: фабрика, вальцовая мельница, почта, агрономический банк, прогимназия, аптека и полтора десятка лавок с нижайшими ценами. Устроитесь на работу и французский со мной не забудете. Познакомлю с почтенными семьями Иснарди и Ибаньес Рохас. Женитесь.

– Неплохой вариант, – саркастически улыбнулся Беляев. – Соглашайтесь, но помните -через пару месяцев сбежите от скуки.

– Я слышал, в Вашей “станице” тоже долго не задерживаются, – усмехнулся Шевалье.

– Увы, тоже не столица…

…Отец получил назначение в Главное артиллерийское управление и в январе переехали в Петербург на Литейный. Дядя Алексей Михайлович, генерал-лейтенант с поседевшими баками, подготовил квартиру, сделав основательный ремонт. Блестел новый паркет, а просторные комнаты пахли свежей краской и обоями. Тётя Туня повесила плотные шторы, расставила ночники, купила коричневые портьеры на двери, белоснежное постельное бельё и светло-серые накидки на диваны и кресла. Но после посещения казарм Финляндского полка Ваня заболел воспалением лёгких. Дядя приносил микстуру и “Артиллерийский журнал”, где работал главным редактором, а тётя Туня кормила домашним котлетами. По ночам Ваня рассматривал причудливые узоры обоев в свете ночника и тёмные шторы, между которыми проникал свет уличного фонаря. Вставал с постели и смотрел на заснеженный тротуар, а утром просыпался от шума ломовиков.

– Тебе сюрприз! – весело сказала тётя.

– Фарфоровые зверьки?

– А вот и нет! – отодвинула штору.

– Золотые рыбки!

– А ещё картон для солдатиков, песок для окопов и спички для блиндажей.

Цветными карандашами Ваня рисовал погоны и эполеты, кресты с медалями и устраивал сражения.

Весна наступила в начале апреля. Замёрзшая Нева теряла белизну, лёд синел, набирясь холодной водой, трескался и, наконец, пришёл в движение, унося деревянные мостки у берегов. Забелели парусами ялики, задымили трубами катера, а улицы запахли ароматом тополей. Во дворах, куда дотягивалось солнце, из-под снега потекли ручейки. Из окон вынули зимние рамы и в квартире послышался шум экипажей и звон колоколов. Но с Балтики подул ветер, похолодало и по Неве поплыли поля льдин – двинулся ладожский лёд. Петербуржцы снова оделись в меха, но ненадолго. Через пять дней Нева засияла бирюзой, дрожки сменили сани, а весенние пальто меховые шубы…

– Грузовик из комендатуры обещали немедленно, но по парагвайским меркам не меньше двух часов. Подождём в кабаке, – предложил Беляев.

В кабаке подавали только вино, канью и галеты с домашним сыром.

– Так нельзя! – кто-то положил руку Дмитриеву на плечо. Тот от неожиданности поставил стакан на стол.

– Познакомьтесь, хозяин заведения дон Маурисио, – представил сердитого незнакомца Беляев. – Извините моего друга. Не знаком с питейным коммунизмом.

– Какой ещё коммунизм? – не понял Дмитриев.

Беляев молча отдал свой стакан вина соседу. Отхлебнув, тот передал следующему. Когда все посетители символически попробовали, Беляев отпил половину.

– Обычай. Иначе нельзя.

Посетитель рядом с Беляевым заказал себе канью и протянул генералу. Сделав голоток, тот пустил по кругу.

– Следующий круг начинают с последнего предложившего, – объяснил Беляев.

– Увольте! – Дмитриев залпом выпил свой стакан и посмотрел на арбузы. – Дайте самый крупный!

– С алкоголем?! – воскликнул дон Маурисио. – Сильнейший яд!

– Не пытайтесь спорить. Поверье такое.

– Теперь ещё и поверье! Предлагаю эксперимент! – Дмитриев взял арбуз и ударом ладони разбил пополам.

– А вот и грузовик! – прервал Беляев. – Идёмте, а то у них случится обморок…

…В первые месяцы гражданской войны квартирмейстерская служба Северо-западной армии Юденича располагала скудными средствами для закупки провизии и почти не имела источников снабжения. Продовольственный паёк составлял полфунта хлеба в день и полфунта сушёной рыбы в неделю. Остальное приходилось добывать самим. Но бои шли на территории, разорённой войной и революцией. Крестьяне сами выпрашивали продукты. Поварам приходилось изобретать блюда из травы, корней, воды и муки. 14-летнему кадету Дмитриеву приходилось особенно трудно – организм требовал нормального питания, а служба отнимала все силы. Только в середине лета 1919-го начали получать продовольствие от союзников. Хлеб, бекон и кашу.

В госпиталях отсутствовали медикаменты, раны обрабатывались без антисептиков, а операции проводились без анестезии. Смертность среди раненых ужасала, но ещё больше умирало от болезней, чаще всего тифа. От переохлаждения и недоедания судороги сменялись припадками слабости. На марше солдаты выходили из строя и ждали, оперевшись о дерево, когда пройдёт боль. Не было мыла, брились осколками стекла. Из одежды была только старая военная форма и гражданские костюмы в клетку, к которым пришивали погоны. Когда брюки изнашивались до дыр, шили из мешковины, а если у сапог стиралась подошва, подбивали бумагой и перевязывали бечёвкой. Нижнее бельё и носки были роскошью. Красные тоже воевали в лохмотьях. Их принимали за своих и погибали.

В августе отступали, но пехотная рота на левом фланге неожиданно пошла в контратаку. Командир бронепоезда приказал следовать за ней, чтобы не допустить прорыва фронта. Отогнали противника на милю и бой прекратился так же неожиданно, как и начался. Дмитриев смотрел в амбразуру, пытаясь понять, что произошло, но выяснилось только вечером. В деревне белогвардейский солдат отобрал пальто у крестьянина. Когда офицеры узнали, там уже был противник, но командир батальона решил преподать урок и послал роту в контратаку, чтобы вернуть украденное. Отступили только когда приказ был выполнен.

Наконец, союзники привезли форму, но хватило только на четыре полка. Один одели в русские светло-коричневые шинели, другой в светло-коричневые британские и фуражки с длинными козырьками, третий в светло-голубые шинели и береты французских стрелков, а четвёртый в серо-голубые германские. Получили британские винтовки без патронов, а свои не подходили по калибру. Французские орудия разрывались после первого выстрела, а двигатели аэропланов не давали частоту оборотов, необходимую для взлёта…

– И куда мы на этом тарантасе? – Дмитриев недовольно посмотрел на старый тёмно-зелёный “Форд” с коровьей и двумя бараньими тушами в кузове. – Надеюсь, не далее соседней улицы.

– В агрономическую школу, десять вёрст. – Беляев, как всегда, хитро улыбнулся.

– Парагвайские дороги – худшее место для передвижения. Лучше бы остались в кабаке.

– А как же питейный коммунизм и отравление арбузом?

– С тушами по ухабам ничуть не лучше.

Поехали по грунтовой дороге через редкий лес. Ветки с лианами хлестали по лицу, а грузовик прыгал по кочкам и кренился на поворотах так, что приходилось обеми руками хватался за борт, отодвигая ногами туши. Из леса выехали на выжженую солнцем равнину с пыльными кактусами, одинокими чахлыми пальмами и рощицами корявых, низкорослых деревьев. Удручающий пейзаж скрашивали две тощие коровёнки с жёлто-серыми птицами на спине, изнывающая от жары лошадь с низко опущенной головой и страус нанду с редким серым оперением. Стаи зелёных попугаев летали над заросшими сорняком полями хлопка, табака, кукурузы, земляных орехов и сахарного тросника. Под косогором мелкнул жёлто-зелёный прямоугольник банановой плантации, а за ней показались поля маниоки и арбузов, опустошаемые курами и свиньями.

– Иван Тимофеевич, зачем столько культур? – удивился Дмитриев.

– Насекомые уничтожают, но не все, выборочно, каждый год по-разному. Поэтому сеют всего понемногу.

Дмитриев вскрикнул. В правое ухо больно ударила саранча, а в кузове увидел целую стаю. Принялся давить ногами, выкрикивая ругательства.

На пригорке за забором из проволоки показалось одноэтажное здание агрономической школы с фасадом из кирпича и широкими навесами по сторонам. За ним виднелась полузасохшая плантация с чахлой рощицей. Вышел директор Лусиано и три преподавателя.

– Дон Хуан, добро пожаловать! Ты выбрал лучшее время! Студенты на каникулах.

Задняя часть здания была обита некрашеными досками, внутренние стены красно-коричневым деревом невероятной твёрдости, а пол выложен шершавым кирпичом. В классах и общем зале между партами и скамейками валялись пустые бутылки из-под вина и каньи. Кухни не было.

– В конце двора колодец. Принесите воды, – попросил Беляев.

Дмитриев задержался за дверью, чтобы подслушать разговор, но вспомнив, что ещё плохо понимает по-испански, пошёл во двор. Заглянул в колодец и присвистнул – глубина не меньше тридцати метров, на дне темное пятно. Бросил ведро. Услышав глухой всплеск, начал выкручивать скрипучий ворот. Получалось легко, без усилий. На самом дне колыхалась мутно-красная жидкостью. Тут же прилетели осы.

– Можно? – попросил преподаватель, приложился к ведру и с наслаждением выпил. – Утром ещё вкуснее! Брезгуете? Добавьте лимонный сок или сделайте холодный терере.

Бросил ведро в колодец, достал из кармана отполированную тыковку, из другого что-то похожее на махорку, наполнил жидкостью из ведра и, вставив серебряную трубочку с сетчатым наконечником, протянул Дмитриеву.

– Пожалуй, воздержусь, – отказался Дмитриев, борясь с подступившим позывом рвоты. Вспомнился ковш.

Во дворе развели костер, из туш вырезали длинные, плоские куски и зажарили на углях. Ели ножами.

Наступила ночь. Под навесом зажгли керосиновый фонарь и улеглись в гамаки. Завязался ленивый разговор под жужание комаров. Дмитриев решил спать в зале, но с криком выбежал, схватившись за виски. Пол и стены шевелились и потрескивались. Вернулся с фонариком. Рыжий луч высветил сотни огромных коричневых тараканов. Испуганные насекомые взлетели, наполнив помещение противным, усиливающимся гулом.

– Иван Тимофеевич, помилуйте, я обратно к Вам!

Но под навесом уже лениво прыгали огромные жабы, длинными языками хватали комаров. Тяжело вздохнув, Дмитриев повесил рубашку на бечёвку и лёг на ящики.

– Не снимайте, если не хотите, чтобы утром съела корова, – посоветовал Беляев, накрываясь с головой москитной сеткой. – Не дают соль, дорого. Вот и едят потную одежду.

Но Дмитриев положил рубашку под голову, накрылся сеткой и уже хотел закрыть глаза, как заметил жёлто-зелёные огоньки, летевшие прямо на него. В панике замахал руками.