Вы не авторизовались

Дочь своего отца бесплатное чтение

Жанна Борисовна Немцова
Дочь своего отца

Предисловие

Мне важно было написать книгу об отце. Я давно об этом думала, все эти годы, что его нет. Но я не хотела писать ее второпях. Так уже было. В 2016 году в Германии вышла книга в соавторстве с немецким журналистом Борисом Райтшустером, она называлась «Разбудить Россию». Откровенно говоря, я была недовольна ею. А главное – я мечтала написать книгу об отце для российской аудитории. И наверное, правильно, что она появилась именно сейчас, спустя шесть лет после убийства моего отца. Теперь мне есть что рассказать не только о своем отце, которого я безумно любила и каждый день вспоминаю, но и том, как сложилась моя жизнь после его гибели. Оговорюсь, что вы не найдете здесь полной биографии Бориса Немцова – я пишу только о событиях, которые я наблюдала собственными глазами.

Вы часто в этой книге будете встречать фразу «на меня не возлагали никаких надежд» – и это совершенная правда. На самом деле «надежды» только давят на человека, который постоянно думает о том, оправдывает он их или нет. На выпускном вечере в моей московской школе № 312 мой отец сказал, что главное – это верить в себя. Я склонна с ним согласиться. Как и с другим его высказыванием, которое звучало примерно так: «Если человек способный, но ленивый, то он неспособный. А если не очень способный, но не ленивый – то способный». На своем собственном опыте я убедилась, что человек может сделать намного больше, чем он сам от себя ожидает.

Трагическая гибель моего отца стала для меня огромным ударом, но вместе с тем мобилизовала и заставила действовать: и делать карьеру в политической журналистике, и создать Фонд, и быть вовлеченной в расследование его убийства. И даже написать эту книгу. Я благодарна своему отцу за все, что он для меня сделал.

А теперь – благодарности тем, кто помогал мне работать над этой книгой. Название придумала журналист и тренер по коммуникациям Нина Зверева, когда мы с ней гуляли по лесной дорожке в деревне Филино Нижегородской области во время полного локдауна в России.

Моя бабушка Дина, мама моего отца, делилась своими воспоминаниями, мама Раиса читала каждую главу и указывала, где я переборщила, а где не совсем корректно изложила факты.

Виктор Лысов, который работал с моим отцом в начале 1990-х в администрации Нижегородской области, проверял все то, что касается нижегородского рабочего периода.

Ольга Шорина, моя подруга и партнер, подсказала более удачные формулировки.

Ну вот, пожалуй, и все! Надеюсь, читать будет нескучно.

Раздел I
До убийства

Фото Николая Мошкова

1
Мы живем в новую эпоху: как молодой физик Борис Немцов стал политиком

Я родилась в стране, которой уже не существует. В городе, который сменил свое название. В эпоху генсеков и Политбюро.

1984 год. Поздний Советский Союз. Город Горький. Через год Михаил Горбачев придет к власти, и вскоре начнется перестройка. Через семь лет прекратит свое существование СССР. Через шесть лет городу вернут историческое название – Нижний Новгород.

Через семь лет после моего рождения жизнь нашей семьи сильно изменится. Но тогда, в 1984-м, мой отец был физиком, а мама – библиотекарем.

В Горьком было много предприятий ВПК и научно-исследовательских институтов, тесно связанных с оборонным комплексом. Поэтому город имел статус закрытого: иностранцев сюда не пускали.

В одном из таких НИИ, точнее, в научно-исследовательском радиофизическом институте, работал мой отец. Он был физиком-теоретиком и занимался акустикой.

Отец – коренной нижегородец, но родился он в Сочи: его отец работал там на стройках, а мама – врачом. Но вскоре моя бабушка развелась с дедушкой и вернулась в Горький вместе с двумя детьми, Юлией и Борисом.

А вот моя мама приехала в Горький из Волгограда. Здесь она поступила в институт иностранных языков на отделение французского языка. Взяли ее только на педагогический факультет: переводческий для девушек был фактически закрыт. Часть выпускников переводческого факультета шла служить в армию, некоторые делали карьеру в органах госбезопасности.

Мама не стала работать учителем в школе, не смогла найти вакансию преподавателя французского языка. Поэтому после окончания вуза устроилась в областную библиотеку им. Ленина. Она работала в библиографическом отделе и занималась в библиотеке тем, чем сейчас занимается поисковая система Гугл, – искала информацию по запросам. Например, человек говорил:

– Я пишу диссертацию по такой-то теме, мне нужна по ней подборка научных статей.

– Хорошо, – говорила мама и уходила искать в каталогах.

Каталогизировано было все – абсолютно все книги, статьи, журналы, которые хранились в библиотеке. Сам библиотечный фонд делился на два сегмента: открытый и закрытый. В закрытом спецхране были книги, запрещенные в СССР, – для того чтобы их прочитать, требовался особый доступ.

Это была низкооплачиваемая работа, поэтому когда мама узнала, что освободилось место в библиотеке педиатрического института, она тут же перешла туда. Никакие амбиции мамы задеты не были – она вообще не амбициозный человек. Определяющим было то, что платили там больше – 140 рублей против 100 рублей на предыдущем месте работы. Отец получал немногим больше – около 170 рублей.

Мне сложно перевести эти зарплаты на сегодняшние деньги, но доход родителей был средним для того времени. На самом деле заработок не определял уровень жизни из-за тотального дефицита – от продуктов до предметов первой необходимости и одежды. Важнее были связи с людьми в торговле. Поэтому самым ходовым словом в Союзе было не «купить», а «достать». Родители часто его использовали в разговорах, но для меня слово имело прямое значение – я была уверена, что что-то достать могут только высокие люди, и поэтому у моего отца получается: он был 187 см.

В государственных магазинах невозможно было увидеть на полках ничего, кроме консервированной морской капусты ламинарии. Если что-то появлялось, за этим выстраивались страшные очереди. Уже в последние годы СССР были введены продуктовые карточки из-за угрозы голода. Даже на рынках были очереди за продуктами, несмотря на более высокие цены.

Еще одной статьей расходов для нашей семьи была съемная квартира. На аренду квартиры родители тратили 40 рублей.

Папа подрабатывал репетитором по математике и физике. Готовил абитуриентов для поступления в вуз. Его ученики поступали на математические и физические факультеты во многом за счет того, что отец умел объяснять сложные вещи простыми словами. Способность ясно и доступно доносить свои мысли сделала его впоследствии популярным политическим и общественным лидером. Егор Гайдар, экономист и исполняющий обязанности премьер-министра России в 1992 году, удивлялся способности моего отца находить общий язык с совершенно разными людьми.

МОЙ ОТЕЦ НИКОГДА НЕ БЫЛ НИ ЧЛЕНОМ КОМСОМОЛА, НИ ЧЛЕНОМ КПСС. ОН НАЧАЛ СВОЮ ОБЩЕСТВЕННУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ КАК ЛИДЕР ЭКОЛОГИЧЕСКОГО ПРОТЕСТА В ГОРЬКОМ.

26 апреля 1986 года на Чернобыльской атомной электростанции взорвался реактор четвертого энергоблока. В СССР пытались замалчивать катастрофу, но о ней все равно стало известно. Люди были невероятно напуганы угрозой распространения радиации: скупали счетчики Гейгера и ходили с ними в магазин и на рынок – проверяли продукты на радиоактивность.

При этом в Горьком фактически в черте города шло строительство АСТ – атомной станции теплоснабжения: от нее до границы Горького можно было дойти пешком. Моя бабушка была категорически против АСТ и вышла на одну из центральных улиц города собирать подписи против ее строительства.

Бабушка до этого никогда не участвовала в общественных кампаниях. Но АСТ казалась ей смертельно опасным проектом, поэтому она не побоялась выйти на улицу и найти поддержку жителей города.

Но бабушке не хватало знаний: все-таки она не была экспертом по ядерной энергетике. И тут она обратилась за помощью к моему отцу. Отец поддержал инициативу своей матери и начал активно выступать против АСТ. Умение говорить ярко, убедительно и по делу довольно быстро сделало его популярным в городе. Впоследствии отец, отвечая на вопрос, кто привел его в политику, всегда говорил: «Моя мама».

В 1988 году отец поехал в Москву и взял интервью у академика Андрея Дмитриевича Сахарова о горьковском проекте АСТ. Сахаров был ярым противником ядерного оружия и одним из инициаторов заключения Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах (атмосфере, космосе и океане) между СССР и США в 1963 году. Тем не менее Сахаров не выступал против ядерной энергетики, он считал, что атомные станции нужно строить под землей, чтобы избежать разрушительных последствий техногенных катастроф.

Здесь я должна пояснить: с 1980 года академик Сахаров был в ссылке в Горьком за критику властей, в частности за его возражения против введения советских войск в Афганистан. В ссылку Сахарова отправили без суда вместе с женой Еленой Боннэр. Целью этого вида наказания была изоляция человека от внешнего мира, он не мог общаться ни с кем. Один из изобретателей первой в СССР водородной бомбы и самый известный советский диссидент, Сахаров в 1975 году стал лауреатом Нобелевской премии мира. Премию он получил «За бесстрашную поддержку фундаментальных принципов мира между людьми и мужественную борьбу со злоупотреблением властью и любыми формами подавления человеческого достоинства». Он был всемирно известным человеком, который был вынужден жить в ссылке до 1986 года, когда Михаил Горбачёв позволил ему вернуться в Москву. В 1984 году в знак солидарности в Вашингтоне площадь около посольства СССР была переименована в честь Сахарова. Спустя 33 года, в 2017 году, площадь перед посольством в России в Вашингтоне будет переименована в честь Бориса Немцова.

В 1980-е годы отец часто говорил о Сахарове, и поэтому он у меня вызывал неимоверное восхищение и интерес. Я плохо понимала, что такое «ссылка», и на полном серьезе считала, что отец меня легко может познакомить с Сахаровым. Этого не произошло, но своего кота я назвала Андрей Дмитриевич Сахаров.

Разговор отца с Сахаровым опубликовала газета «Ленинская смена» – в конце 1980-х она была более свободной, чем, скажем, «Горьковский рабочий».

Интервью вышло в двух частях. Первая называлась «Мы не должны держать себя в страхе» и была опубликована в конце октября 1988 года. Вторая, «Мы живем в новую эпоху», в которой Сахаров говорил о правах человека, была опубликована чуть позже, когда, как говорил отец, все уже расслабились и сказали: «Делайте что хотите, уже все равно…»

Сахаров четко дал понять: он против строительства АСТ в Горьком. В конце 1980-х оно было заморожено.

Отец – не журналист, интервью с Сахаровым было первым и последним в его жизни. Но у него получилось то, ради чего существует журналистика: он поменял реальность во многом благодаря этому интервью.

В 1990 году прошли выборы народных депутатов РСФСР. К тому моменту система регистрации кандидатов упростилась. Это было связано в первую очередь с запросом общества на перемены и накопившимся недовольством КПСС. Отец был выдвинут в национально-территориальном округе № 35 – в него входил весь Горький. Всего по этому округу конкурировали восемь кандидатов. Отец проводил много встреч с избирателями, в том числе на заводе «Орбита», в общежитии политехнического университета и в других местах. Власти уже тогда не препятствовали проведению таких собраний. Отец участвовал и в теледебатах вместе с другими кандидатами. На бесплатную агитацию было выделено две минуты эфирного времени. Особого интереса к таким программам не было – возможно, из-за повторяющихся банальных речей. Нина Зверева, известная горьковская журналистка, которая сильно помогала отцу в начале политической карьеры, вспоминает, что отец долго размышлял, что ему говорить на этих дебатах. Они с Ниной обсуждали разные варианты, но во время эфира, послушав своих соперников, бесконечно обещавших, сказал: «Я могу обещать только одно. Я не буду врать». И все. Он выиграл выборы – и стал народным депутатом РСФСР.

На первом заседании депутатов Верховного Совета отец познакомился с Борисом Ельциным. Он пригласил на встречу депутатов, которые победили под демократическими лозунгами, и задал отцу вопрос: «Вы из Горького. У вас есть какие-нибудь идеи, как нам обустроить Россию?» Правда, звучит похоже на «Как нам построить прекрасную Россию будущего?»? Летом 1991 года Ельцин становится первым президентом новой России, а отец – его представителем в Нижегородской области. Чуть позже Ельцин назначает моего отца, которому только исполнилось 32 года, главой администрации Нижегородской области. Нина Зверева подошла к нему с микрофоном и спросила:

– Борис Николаевич, а вы не боитесь назначать губернатором такого молодого Немцова? Ведь нижегородский регион очень проблемный.

– Не боюсь, – ответил Ельцин. – Я ему верю, что он пойдет демократическим путем. Его ум, его ответственность, активность – это все положительные черты. Недостатки – какие? Молодость не считается недостатком. Отсутствие производственного опыта сказывается, немножко теоретический подход. Но это с годами проходит, поэтому я считаю, что это хорошая кандидатура для нижегородцев.

ПОТОМ, СПУСТЯ МНОГО ЛЕТ, ОТЕЦ ЛЮБИЛ ШУТИТЬ: «КОГДА Я БЫЛ МАЛЕНЬКИМ, Я РАБОТАЛ ГУБЕРНАТОРОМ». СЛОВО «ГУБЕРНАТОР», КСТАТИ, ВВЕЛ В ОБОРОТ МОЙ ОТЕЦ. ЕЛЬЦИНУ СНАЧАЛА ЭТО НЕ ПОНРАВИЛОСЬ, НО ПОТОМ ОН ПРИВЫК.

Недавно я обнаружила интересный факт. Есть ощущение, что в 1990-е годы в стране губернаторами становились сплошь прогрессивные ученые, правозащитники, общественные деятели – новые люди новой России.

Это неправда. Нижегородская область, в которой губернатором стал молодой ученый-физик, была не правилом, а исключением из него. В большинстве регионов в губернаторские кресла садились представители партноменклатуры. То есть фактически те же люди, что занимали те или иные должности до распада СССР.

И неудивительно, что про Нижегородскую область в середине 1990-х годов много писала российская и мировая пресса: регион стал столицей рыночных реформ.

Борис Немцов берет интервью у академика Андрея Дмитриевича Сахарова и его супруги Елены Боннэр. Октябрь, 1988 год. Автор – Николай Мошков

2
Комары, жестяные миски и алюминиевые ложки – лето в деревне Галибиха

Все, что я написала в первой главе, это «внешняя часть» истории о том, как молодой физик стал губернатором. И, думаю, многие знают эти факты. Я хочу рассказать о нашем быте – как мы жили, какие отношения у нас были… Мне кажется, так можно составить более полное представление о Горьком конца 1980-х и нашей семье.

Дети хорошо ощущают чувство не то чтобы депрессии – но гнетущей тоски. Горький второй половины 1980-х годов был одним из депрессивных городов того времени. И я это чувствовала настолько, что объясняла себе название города таким образом: «В этом городе живут люди, которым тяжело. И жизнь здесь горькая – поэтому город и назвали Горьким». О писателе Максиме Горьком я тогда не знала, и объяснение казалось мне совершенно логичным.

Тотальный дефицит. Вечные очереди. Однажды мы с мамой долго-долго стояли в очереди за соевыми батончиками. Совершенно тошнотворные, они казались нам настолько вкусными, что мы их съели почти все – по дороге от магазина до дома. Ели и не могли остановиться – так вкусно нам было.

Мы жили в съемных квартирах – сначала на улице Тимирязева, потом в переулке Могилевича. Как правило, когда я говорю, что мы жили в центре города на Могилевича, даже коренные нижегородцы меня переспрашивают: «А это где?»

Небольшой переулок возле площади Свободы вмещал в себя всего несколько домов. Один из них был нашим – старый, деревянный, с двумя комнатами, кухней… и без ванны. Мыться ходили к знакомым раз в неделю – это казалось нормальным. Отец иногда мылся в большом жестяном корыте, которое мы ставили прямо посреди комнаты.

Матрас на кровати родителей был настолько старым, что приходилось специально выбирать положение тела – так, чтобы ничто в него не впивалось. Однажды я заснула на их кровати: мне нравилось спать в родительской кровати. Вдруг проснулась от дикой боли: пружина матраса впилась мне в ногу. Я кричала не только от боли, но и от страха: казалось, что пружина пробуравила ногу до кости. Я вскочила и побежала в гостиную к маме. Из ноги хлестала кровь, но к врачу мы обращаться не стали.

Я уже никогда не забуду тот ужас: шрам на ноге остался до сих пор. Память о жизни на Могилевича со мной навсегда.

НАШ ДОМ, ХОТЬ И ДЫШАЛ НА ЛАДАН, СТОЯЛ В ЦЕНТРЕ ГОРОДА – И ПУТИ ВСЕХ ДРУЗЕЙ МОЕГО ОТЦА ПРОЛЕГАЛИ ЧЕРЕЗ НЕГО. И ПОЧЕМУ-ТО ВСЕ ЗАХОДИЛИ К НАМ В ГОСТИ. И ВСЕ ЗАСИЖИВАЛИСЬ ДОПОЗДНА, ЧТО УЖАСНО БЕСИЛО МОЮ МАМУ: ЕЙ ВЕЧНО ПРИХОДИЛОСЬ ГОТОВИТЬ ЕДУ НА КУЧУ ГОСТЕЙ.

Ее угнетало даже не то, что нужно было подолгу стоять у плиты (а готовила мама после полноценного рабочего дня в библиотеке и похода на рынок и в магазины), а то, что гости съедали все.

Сейчас думаю: наверное, мы запирали двери в квартиру? Ведь должен же быть замок? Но я не помню ни одного момента, когда мы поворачивали ключ в замке или вертушок замка, когда были дома. А вот моменты, когда распахивалась дверь и на пороге оказывался очередной гость, помню отлично.

Мама злилась, а я радовалась каждому новому гостю. С тех пор как вокруг моего отца образовался круг диссидентов, я вдруг поняла, что жизнь в Горьком стала по крайней мере интересной.

Каждый день к нему приходили люди. Каждый день эти люди обсуждали какие-то важные вещи, причем обсуждали с таким жаром, что я их слушала не отрываясь. И больше всего меня радовало, что родители никогда не прогоняли меня, а, напротив, позволяли участвовать в обсуждениях и высказывать свое мнение по любому вопросу.

Я ненавидела быть ребенком. Я мечтала быть взрослой. И сейчас по-настоящему наслаждаюсь тем, что я взрослая и сама принимаю решения. А тогда, в детстве, лучшим способом отвратить меня от какого-либо дела было сказать, что оно детское. Если к какому-то событию, явлению, продукту, предмету, действию добавлялось прилагательное «детский», оно вызывало у меня резкое отторжение.

Я почти никогда не дружила с детьми, и на мой день рождения всегда собирались только взрослые – это был закон.

Вообще, родители не особо занимались моим воспитанием. Когда я вижу, как серьезно современные мамы и папы погружаются в жизнь своих детей, как выбирают им кружки и секции, как анализируют разные школьные программы, чтобы выбрать наиболее подходящую для их ребенка, меня это слегка удивляет. Хотя не исключаю, что сама я буду не менее дотошной, если у меня появятся дети.

Мои родители давали мне максимальную свободу выбора, никогда не заставляли ничего делать: ни читать, ни заниматься спортом, ни ходить в кружки и секции – я всегда сама решала, чего хочу. Да, моя мама была очень строгой, но ее строгость касалась быта: она довольно жестко подавляла любые капризы. Правда, даже эта строгость к моим семи годам странным образом улетучилась, я думала тогда, что она подобрела. На самом деле так и есть. Бывает же такое, что люди с возрастом становятся мягче, и это как раз случай моей мамы.

Может быть, родители относились к тем людям, что считали: в этой жизни все предопределено, и, как бы ты ни силился воспитывать своего ребенка, на результат это не слишком повлияет? Не знаю.

НО КОГДА Я РОДИЛАСЬ, ОТЕЦ СКАЗАЛ: «КАК ХОРОШО, ЧТО ОНА ДЕВОЧКА. ДЕВЧОНКЕ ВАЖНО БЫТЬ КРАСИВОЙ – В ТОМ, ЧТО ОНА ВЫРАСТЕТ КРАСАВИЦЕЙ, Я НИСКОЛЬКО НЕ СОМНЕВАЮСЬ. А ВОТ МАЛЬЧИК ДОЛЖЕН БЫТЬ УМНЫМ – И ТУТ УЖ КАК ПОВЕЗЕТ».

Сейчас за такие слова отца могли бы обвинить в сексизме. Но тогда было другое время. Вообще, это очень показательный момент: прошло меньше сорока лет, а как сильно за это время изменилось общественное мнение, как сильно сместились акценты! Сегодня фраза «девочке необязательно быть умной, лишь бы выросла красавицей» режет слух. Хотя… я думаю, и сегодня большое количество людей думают именно так, но они вряд ли относятся к аудитории читателей этой книги. Однако реальная жизнь отличается от нашего информационного пузыря в «Фейсбуке». Думаю, многие жители России по-прежнему уверены, что для девочки главное – удачно выйти замуж, а вот мальчик должен состояться в профессии. И не только в России – консерватизм силен и в западных странах.

Но, чтобы вы поняли, насколько отличалась жизнь «тогда» и «сейчас», приведу еще пару фактов. Когда я была совсем маленькая, моим родителям по-прежнему хотелось хоть иногда развлекаться, ходить на каток и в гости. Няни у меня не было. Бабушка работала и помогала своей старшей дочери Юле и ее семье.

Как оставить меня дома одну, чтобы я случайно не включила газ, не уронила на себя что-то тяжелое?

Родители придумали классную идею. Они сажали меня на большую кровать и говорили:

– Не слезай на пол. По полу бегают волки, они тебя укусят!

И я сидела на кровати, искренне веря в несуществующих волков.

Однажды – я как раз сидела одна на кровати – к нам в квартиру зашел Александр Котюсов, бывший ученик отца, который стал его приятелем. Он проходил мимо и решил заглянуть, открыл дверь (а она не запиралась!) – и увидел, как я сижу на кровати и сама себя укачиваю, чтобы уснуть.

Знаю, сейчас и эти примеры кажутся чудовищными: как можно оставить маленького ребенка в одиночестве? Но у моих родителей не было никаких опасений.

Я обожала родителей и во всем им доверяла. Отец никогда не предъявлял ко мне никаких претензий и не обращал внимания на недостатки.

Словом, на меня никто не возлагал особых надежд, не оказывал давления, но отец был уверен, что вырасту я хорошим человеком. И вот эта установка отца (сейчас будет абсолютный штамп, но без него никак) красной нитью прошла через всю мою жизнь.

И мне это сильно помогло. Когда на тебя смотрят как на надежду семьи, это ужасно давит. Мне же предоставили свободу развития, за что я безмерно благодарна родителям.

В дошкольном детстве я вела вполне богемную жизнь: у меня не было никаких особых обязанностей. Я засиживалась допоздна с друзьями отца (никто не отправлял меня спать в девять вечера), и даже в детский сад отец приводил меня часам к одиннадцати утра (хотя всех остальных детей приводили к восьми-девяти). Просто в его институте график работы был довольно свободным, и родители не понимали, зачем просыпаться в садик рано, когда можно поспать чуть дольше.

Кажется, ничего в жизни я не ненавидела сильнее, чем детский сад.

Во-первых, в детском саду были дети, а общение с детьми для меня не представляло ровным счетом никакого интереса. Во-вторых, в детском саду требовалось делать что-то руками: у меня плохо развита мелкая моторика, я не была успешна в поделках. В-третьих, в садике были раскладушки.

Сам дневной сон мне нравился. Но спали мы на раскладушках, поверх которых стелили матрасы, одеяла, подушки… После сна требовалось свернуть это все и отнести нянечке в соседнюю комнату.

А эти набитые ватой матрасы невероятно тяжелые (по крайней мере, для дошкольника). Их тащить – мучение. И боишься, что у тебя из этого свертка что-то упадет – меня всегда ужасно смущало, если вдруг что-то падало из рук. Но по дороге преследовала еще одна опасность, связанная с тем, что к тебе сзади мог подойти мальчишка и стянуть с тебя трусы. И нужно выбирать – либо ты доходишь до нянечки с трусами, болтающимися в районе коленок, либо бросаешь свой сверток и натягиваешь трусы, но тогда гигантский сверток падает и разваливается на части.

Каждый день я опасалась, что со мной может произойти нечто подобное. Каждый день пристально следила, чтобы рядом не оказалось никого из хулиганов. Но один раз все-таки со мной это случилось.

Пожалуй, из всего садика мне нравилась только еда. Как ни странно, кормили нас вкусно (для конца 1980-х годов это действительно было странным), так что по дороге домой я много и охотно рассказывала маме, что нам давали на обед, что – на полдник. Я любила поесть – впрочем, люблю и сейчас.

Еще в детском саду были утренники – правда, помню я только новогодние, и вот в какой связи.

Нет, не потому, что мне давали роль Снегурочки – ее не давали. Если я и играла роли, то лишь второстепенные (меня это устраивало: меньше учить текста). Но вот насчет Деда Мороза…

Я в него верила. Причем верила очень долго – уже училась в школе, а вера в чудо не уходила. А в детсадовском возрасте не сомневалась нисколько: Дед Мороз существует.

И вот однажды на новогоднем утреннике мы все дружно зовем Деда Мороза – и в актовый зал вдруг выходит мой папа! Да, в костюме Деда Мороза, но было слишком очевидно, что это он: отец не слишком заморочился скрыть свою черную бороду и уличную одежду. Ему неохота было играть роль Деда Мороза.

Тогда я объяснила себе: Дед Мороз слишком занят, чтобы ходить на утренники в такое заведение, как детский сад. Поэтому здесь в Деда Мороза наряжаются папы. А настоящий Дед Мороз обязательно придет ко мне в новогоднюю ночь из Лапландии. И принесет подарок.

Кстати, именно подарок (потом, несколько лет спустя) развеял мою веру в сказку.

Что дарили Деды Морозы детям в позднесоветское время? Как правило, пакет с конфетами. Мне тоже дарили такой пакет, и этот подарок вполне вписывался в теорию существования Деда Мороза. Отличный подарок, всем детям одинаковый – не придерешься.

Однажды, когда мне было лет пять, Дед Мороз принес калькулятор, что мне страшно понравилось. И такой подарок тоже казался мне вполне логичным.

Когда я уже была школьницей, утром 1 января я нашла подарок – вязаный костюм от нижегородского модельера Анны Лесниковой. В то время Анна Лесникова была самым модным дизайнером в регионе. Ее вязаные костюмы покупали (или мечтали купить) все. Моя мама тоже носила такой. И стиль Лесниковой был и остается настолько узнаваемым, что спутать ее костюмы с чьими-то другими казалось невозможно.

Сначала я случайно увидела этот костюм в мамином шкафу, а потом под елкой – и поняла, что Деда Мороза не существует.

В детстве я обожала Новый год и все, что с ним связано. Сейчас отношусь к нему гораздо спокойнее. Перелом случился именно тогда – в тот момент, когда закончилась сказка, а у меня появился новый вязаный костюм.

В МОЕЙ ЖИЗНИ КАЖДЫЙ ГОД СЛУЧАЛИСЬ МИНИМУМ ДВА МЕСЯЦА ПОЛУДИКАРСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ В ДЕРЕВНЕ ГАЛИБИХА, ГДЕ Я ПРОВОДИЛА ЛЕТО.

Дом в Галибихе – старый, еще дореволюционной постройки – купила бабушка, мать моего отца. Та самая, что боролась со строительством АСТ и что всю жизнь была апологетом здорового образа жизни.

Почему бабушка выбрала именно эту деревню – загадка. Впрочем, нет. Я ее спросила, и она мне написала длиннющее сообщение в семейном чате в «Ватсап», которое я цитирую здесь: «Около деревни Галибиха находился пансионат для ученых от Дома ученых. Мы туда случайно по путевке приехали где-то в 1980-е годы и потом каждый год ездили. Красота, река Ветлуга, мы были счастливы. Путевки я приобретала с трудом: мест не хватало. Мы постоянно ходили гулять в Галибиху, в магазин и везде. У Юли (сестры моего отца. – Прим. авт.) там появились друзья, и однажды хозяева этого дома сказали, что дом продается, там никто уже не жил. У хозяев был другой дом. Для нас это было счастье. Дом огромный, на двух хозяев, с отдельными входами. Для нас после нашей хрущевки побыть там в отпуске летом – мечта! Дом продали очень дешево – две моих зарплаты. Зимой там жить было невозможно, все разваливалось, крыша текла, дом осел на бок. А мы были счастливы. Дом очень старый, на подоконниках были фотографии солдат в дореволюционных обмундированиях. Уткин (муж Юли. – Прим. авт.), я, Юля, Боря, потом и подросший Толя (мой двоюродный брат. – Прим. авт.) постоянно занимались ремонтом. Крыша, окна, перекладывали печь, обновляли двор, неоднократно поднимали дом. Для этого Уткин звал Борю помогать на выходные дни».

Бабушка называла мужа моей тети Уткин. У нас в семье обращение по фамилии никого не смущало. Да и рассыпаться в комплиментах не было принято. Моя мама до сих пор не пишет восторженных постов в «Фейсбуке» об успехах дочери – она считает, что это неприлично. И лично мы крайне редко хвалим друг друга. Комплимент – это как букет, его «вручают» только на праздник, и то не каждый.

Моя бабушка Дина Яковлевна себя всегда называла бабка. И когда ей было 50 лет, и сейчас. Мою тетю называла Юлька. Не Юлечка, не Юля – Юлька. Я – Жанка (но иногда все-таки Жаннуля, так тоже бывает). Моя мама – Райка. Отца моего звали Борька, если повезет – Борюня. Вот моего брата всегда звали Толя, редко Толька.

Но проблема в том, что и Толиного отца, мужа моей тети, тоже зовут Толя. Поэтому бабушка, чтобы не перепутать, стала называть его Уткин.

Уткин был единственным человеком, который наводил порядок в Галибихе. Он приезжал туда в отпуск в августе, когда в доме уже были полный разброд и шатание. Уткин приезжал – и все безобразия заканчивались. Толя брался за тяжелые физические работы (например, за ремонт сарая).

Галибиха – это Воскресенский район, северо-восток Нижегородской области. Чуть восточнее – граница с Марий-Эл. Болотистые места. Непроходимые Евдокимовские леса – так они назывались. Река Ветлуга – холодная, северная. Море комаров в июне и июле. Жуть эта Галибиха.

Жуть этот дом. Его действительно ремонтировали каждый год, в том числе к ремонту дома привлекался и мой отец, который терпеть не мог деревню. Но он был еще обязан каждый год стелить рубероид на крышу. Конечно, гораздо проще было бы покрыть крышу шифером – и забыть о ней.

Но шифер неэкологичен, поэтому убеждать бабушку все же пойти на компромисс в этом вопросе было гиблым делом. Бабушка очень жестко и последовательно отстаивает свои взгляды по принципиальным для нее вопросам. Она настолько повернута на всем, что касается здоровья, что одно время даже холодильник подозревала в том, что он излучает. А уж телевизор всегда смотрела на расстоянии 10 метров, не ближе – чтобы «не облучиться».

В Галибихе, повторюсь, были тучи комаров. И в те годы уже появлялись средства защиты от них, но… бабушка считает, что использование, как она выражалась, «всякой химии» нанесет непоправимый вред здоровью. Поэтому никаких репеллентов она не признает.

Нас с Толей в Галибиху отвозили в июне. Я была искусана вся. Абсолютно вся – на мне не было живого места ни на теле, ни на лице. Галибиху я ненавидела лютой ненавистью. Мы ехали туда на двух автобусах, везли какие-то бидоны, жестяные ведра, все с продуктами – с едой в деревне в начале лета было сложно, а машины ездить в райцентр у нас не было. Весь быт был очень тяжелым, не было даже бани, мылись в реке раз в неделю хозяйственным мылом, там же стирали. Туалет на улице, выгребная яма. Воду нужно было носить из колонки ведрами. Жестяной умывальник, отсутствие газа, микроскопические электроплитки.

Естественно, никакой эстетики.

БАБУШКА СЧИТАЕТ, ЧТО КРАСОТА – ЭТО НЕВАЖНО. ОНА НЕ ПРИДАЕТ НИ МАЛЕЙШЕГО ЗНАЧЕНИЯ ВНЕШНЕЙ АТРИБУТИКЕ. ПРИ ЭТОМ БАБУШКА ОЧЕНЬ ОБРАЗОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК.

У нее отменный литературный вкус, она читала Фолкнера, Достоевского, разбирается в классической музыке – но быт приветствует совершенно крестьянский. Мы ели из жестяных мисок, пили из жестяных кружек. А ели мы в принципе алюминиевыми ложками. Вилки были не предусмотрены.

Естественно, бабушка была постоянно занята, ей было некогда со мной ходить на речку и в лес. Двоюродному брату было проще – он старше на пять с половиной лет, и у него было больше свободы передвижения. Я же обязана была сидеть в доме или гулять по огороду.

Единственной нашей «обязательной программой» было каждое утро полоть огород и вручную собирать колорадских жуков и личинки с ботвы картофеля, а потом давить их (никаких пестицидов бабушка, конечно, не использовала). И мне это нравилось! За эту работу нам давали конфеты.

Но огородные работы занимали полтора часа в день, а все остальное время мы с братом просто сходили с ума. Играли в карты по десять часов подряд. Соревновались, кто больше съест. Брат был старше, но я изо всех сил старалась его «переесть» – все заканчивалось расстройством желудка.

Бабушка считает: здоровой пищи сколько ни съешь, все хорошо. Творог – жирный, 20–40 % жирности – в эмалированную миску. Сверху – 200 граммов деревенской сметаны, от души – варенья… Ешьте, дети! И мы ели.

От такой жизни неизбежно становишься немного дикарем. И вот в один из годов я настолько одичала, что перестала по утрам расчесываться. К тому же у нас в доме было очень мутное зеркало, в нем был виден только расплывчатый силуэт, поэтому я точно не знала, как я выгляжу. Бабушка этого не замечала, а если и замечала – не считала катастрофой. Через месяц навестить нас приехала моя тетя Юля. Когда меня увидела, ахнула: волосы выглядели примерно как стекловата.

ТЕТЯ ПЫТАЛАСЬ РАСЧЕСАТЬ МОИ КОЛТУНЫ, НО БЕСПОЛЕЗНО – ВОЛОСЫ СОВЕРШЕННО СВАЛЯЛИСЬ. ПРИШЛОСЬ ВСЕ СОСТРИЧЬ. В ШКОЛУ В ТОТ ГОД Я ПОШЛА С КОРОТКОЙ И НЕ ОЧЕНЬ РОВНО ПОСТРИЖЕННОЙ ЧЕЛКОЙ. ТЕТЯ СКАЗАЛА, ЧТО У МЕНЯ ФРАНЦУЗСКИЙ СТИЛЬ.

В 2020 году я навестила дом в Галибихе. Он стоит до сих пор, стал за годы еще менее пригодным для жизни. Меня туда совершенно не тянет, но нет более яркого воспоминания из детства, чем Галибиха.

Ужас с деревней каждый год компенсировался счастьем в Сочи. Родители брали отпуск в августе – и летели вместе со мной к морю. Я обожала Сочи – после Галибихи это было несколько недель абсолютного блаженства.

Мы не лежали на пляже от рассвета до заката. Мои родители с рождения привили мне любовь к спорту. Отец и мама играли в большой теннис – в СССР он был моден в научной среде. Вторым «спортом ученых», как ни странно, был виндсерфинг. Один из физиков привозил свой серф в Сочи во время научных конференций. Катались по очереди, мама тогда тоже попробовала.

Отец, конечно, не заставлял меня ни играть в теннис, ни кататься на доске. Но мне хотелось всегда делать то, что делают взрослые, особенно родители. До сих пор довольно хорошо играю в большой теннис. А на виндсерф встала в 2020 году после долгого перерыва. Была уверена, что уже все забыла, но – нет. Оказалось, я по-прежнему неплохо катаюсь. Для меня идеальный отдых – это теннис, велосипед и, если повезет, виндсерфинг.

Однажды в Сочи я ужасно обиделась на отца. Мы гуляли в парке «Ривьера»: ели мороженое, делали экспресс-фотографии, шутили, смеялись.

– Смотрите, там лошади и пони! Я хочу покататься на пони! – я увидела лошадей и сразу загорелась.

Конечно, меня посадили и прокатили, и я была рада. Но когда стала слезать с пони, он меня укусил. Это было не столько больно, сколько обидно: ну как так? За что? Почему он меня укусил?

Я заревела, бросилась к отцу:

– Что случилось? – он наклонился ко мне.

– Меня укусила лошадь… – всхлипнула я.

И тут отец начал хохотать. Ситуация показалась ему настолько комичной, что он не мог ничего с собой поделать – не мог остановить смех. А меня душила обида – и на пони, и на отца за то, что смеется над моим горем. Казалось бы, мелочь – а почему-то помню это до сих пор.

…Когда мой отец уже работал губернатором, он решил написать книгу. Конечно, времени на то, чтобы писать ее полностью самостоятельно, у отца не было. Поэтому он попросил нижегородскую журналистку Ларису Крылову помочь ему. Книгу решили назвать «Провинциал» и придумали необычный формат: Лариса называла отцу фамилии известных персон (Жириновский, Гайдар, Тэтчер), понятия (например, «честность», «реформы», «порядочность») или фразы, которые нужно продолжить. И отец в ответ давал характеристику тем или иным людям, рассуждал, если это были понятия, или заканчивал фразы.

Одной из таких фраз была: «Самая большая удача в моей жизни – это…» И отец ответил:

– САМАЯ БОЛЬШАЯ УДАЧА В МОЕЙ ЖИЗНИ – ЭТО КОГДА У МЕНЯ ДОЧЬ РОДИЛАСЬ.

Наверное, это ответ, с которым невозможно поспорить: такая удача будет с тобой всегда. Назвать удачей карьерные высоты рискованно: в жизни все меняется очень быстро. А дочь если уж родилась, то это – на всю жизнь.

Но своим ответом отец дал мне огромную фору. Он назвал меня своей удачей, когда говорить о каком-то моем фантастическом (и даже среднестатистическом) успехе было весьма рано. Но он так сказал.

Я очень надеюсь, что отец не ошибся. И сейчас на мне лежит некоторая ответственность: я должна чувствовать себя большой удачей в жизни своего отца.

3
«Когда я был маленьким, я работал губернатором»

К моему первому классу ситуация в нашей семье складывалась так: отец уже был представителем президента Бориса Ельцина в Нижегородской области и через несколько месяцев был назначен главой администрации региона. А я относительно недавно научилась читать.

Читать и узнавать время по часам меня научила бабушка – в последнее мое предшкольное лето в Галибихе. Мама повела меня в школу, где я прошла специальный тест. Результаты лучше всего можно охарактеризовать словами мамы, сказанными, правда, по другому поводу: «звезд с неба не хватает». Я действительно в классическом академическом смысле была посредственна, и, откровенно говоря, задачи быть готовой к начальной школе у меня не было, да и родители не считали, что надо тратить лишние силы. Все равно всему научат за 10 лет.

Я почти не смотрела телевизор – бабушка запрещала (потому что это излучение и вредно). Родители редко читали мне детские книги (на отца эти стихи и сказки наводили тоску). Но при этом отец рассказывал мне очень много историй из своего детства. Он укладывал меня спать, произносил волшебную фразу: «Когда я был маленький, я жил в Сочи», – и дальше начиналась история.

Я огромное количество времени проводила за взрослыми разговорами о политике. Мне казалось (и кажется до сих пор), я для детского возраста неплохо разбиралась в политической повестке рубежа 1980–1990-х годов. С другом Димой мы записывали то, что сейчас назвали бы подкасты. Включали кассетный магнитофон – и писали себя, то изображая депутатов Верховного Совета СССР, то сатирически комментируя их слова и действия уже как сторонние наблюдатели. Мы знали там многих: в Верховном Совете в те годы были яркие личности. Депутаты спорили, ругались, иногда дрались – мы это вдохновенно пародировали. У нас получался аудиоспектакль на острополитическую тему. К сожалению, все эти кассетные записи были утеряны.

Школа, как и детский сад, была для меня ограничением свободы, никакой радости по этому поводу я не испытывала.

Школу, кстати, я выбрала сама. На выбор мне предложили четыре варианта.

Школа № 13 – английская. Школа № 1 – немецкая (сейчас обе эти школы называются гимназиями).

– Нет! Не хочу учить иностранные языки! – сказала я.

Сейчас, кстати, об этом жалею: немецкий мне бы очень пригодился. А без английского я не смогла бы ничего сделать вообще, но я быстро это поняла и выучила его еще в юношеском возрасте.

Школа № 40 (сейчас – лицей № 40) была физико-математической.

– Математику тоже не хочу, – я отмела и ее, и вот тут поступила совершенно правильно: у меня нет математической интуиции. Лингвистическая есть (да, жалею, что отказалась от языковых школ), а вот математической – нет. Я могу вызубрить алгебру, но не могу ее «прочувствовать».

И тогда методом «от противного» осталась школа № 8 (сегодня – медицинский лицей). Врачом я тоже не собиралась становиться, но мне казалось, что медицина – это нечто абстрактное и ничего конкретного требоваться не будет, поэтому не так страшно.

Первые классы в медицинском лицее ранжировались по уровню подготовки. Меня записали в класс самых сильных, и это был редкий случай, когда на решение о моем зачислении повлияла должность отца. Конечно, я не была самой сильной. И в первые годы учебы было тяжело в классе, где многие отвечали у доски лучше меня.

Они были безумно начитанными. На переменах обсуждали книги. Звучали фамилии Джонатана Свифта, Даниэля Дефо, Жюля Верна, Уильяма Шекспира – это в начальной школе!

А я не могла грамотно писать. О каллиграфии можно забыть, это были каракули, написанные левой рукой в прямом смысле этого слова. У меня не шла математика. Я не то что Шекспиром – русскими народными сказками не зачитывалась! Учительница начальных классов Светлана Михайловна ясно давала понять: она скромно оценивает мои способности.

Учительницу я любила. Школу не любила, а учительницу любила. Она казалась мне невероятно красивой: ярко накрашенная, с кудрявыми рыжими волосами! Моя мама так ярко не красилась, а вот Светлана Михайловна – да.

Много лет спустя мы с мамой были в гостях у Светланы Михайловны – я тогда уже работала на РБК-ТВ. Когда она узнала, что я смогла чего-то достичь в профессиональном плане, была искренне поражена: она никак не предполагала, что я окажусь на что-то способна.

Кстати, мы иногда с ней общаемся и добавили друг друга в друзья на «Фейсбуке».

РОДИТЕЛИ НЕ РУГАЛИ МЕНЯ ЗА ПЛОХИЕ ОЦЕНКИ. ИХ ОТНОШЕНИЕ К МОЕЙ УЧЕБЕ БЫЛО ДОВОЛЬНО НЕЙТРАЛЬНЫМ: «НУ, УЧИТСЯ И УЧИТСЯ». И Я БЛАГОДАРНА ЗА ТО, ЧТО МОЯ «СРЕДНЯЯ АРИФМЕТИЧЕСКАЯ ЧЕТВЕРКА С МИНУСОМ» КАЗАЛАСЬ ИМ ВПОЛНЕ АДЕКВАТНОЙ ОЦЕНКОЙ.

Но в семь лет тяжело избавиться от давления общественного мнения. А общественное мнение моего класса приравнивало человека к его академической успеваемости. Моей подругой была девочка-отличница Даша. Ее мама, преподаватель русского языка и литературы, говорила: «Есть только одна оценка, и эта оценка – пять!»

У нее все было на пять: косички туго заплетены, платье выглажено, туфли вычищены, дневник – идеальный… А у меня не совсем так, причем по всем пунктам списка: и по косичкам, и по платью, и по дневнику.

И я вдруг подумала, что это не совсем справедливо. Пусть я не могу ответить математику на пять, но хотя бы тоже прочитать все те книги, которые обсуждает моя подруга и другие сверстники, я могу? Могу.

Это было испытание. «Робинзон Крузо» казался мне невероятно занудным и сложным произведением, но я читала. У Жюля Верна обилие специфической морской лексики. Все эти фок-мачты, грот-мачты, морские единицы измерения не давали мне следить за сюжетом. Я так устроена, что должна понять каждое слово, иначе не могу идти дальше. И если сегодня я могла бы погуглить – и узнать значение, – то в начале 1990-х приходилось рыться в энциклопедиях или спрашивать взрослых.

Кстати, и сейчас к незнакомым словам и терминам отношусь так же: ни в коем случае не пропускаю мимо ушей, а ищу их значение. Иногда даже выписываю.

Уже будучи взрослой, я услышала термин «андрогогика» – наука об обучении взрослых. Один из главных ее принципов состоит в том, что детей и взрослых нужно учить по-разному.

ЕСЛИ РЕБЕНКА МОЖНО ЗАСТАВИТЬ УЧИТЬСЯ, НЕ ОБЪЯСНЯЯ, ЗАЧЕМ ЕМУ ЭТО НАДО (И ОН ПОДЧИНИТСЯ, ПРИЗНАВАЯ ГЛАВЕНСТВО НАД СОБОЙ ВЗРОСЛОГО И ЕГО ТРЕБОВАНИЙ), ТО ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК НЕ СТАНЕТ УСВАИВАТЬ НОВЫЙ МАТЕРИАЛ, ПОКА НЕ ПОЙМЕТ, ЗАЧЕМ ЕМУ ЭТО НУЖНО.

Оглядываюсь на свои школьные годы и понимаю: с начальной школы я училась «как взрослые».

Через несколько месяцев после того, как я пошла в школу, мой отец стал губернатором Нижегородской области. Это был 1991 год. Область, как и вся страна, переживала тяжелый социально-экономический кризис, вызванный резким переходом к капитализму от планового хозяйства.

САМЫМ БОЛЕЗНЕННЫМ ДЛЯ НАСЕЛЕНИЯ БЫЛА ГАЛОПИРУЮЩАЯ ИНФЛЯЦИЯ, ПОСЛЕ ТОГО КАК ОТПУСТИЛИ ЦЕНЫ. В ОБЛАСТИ ХРОНИЧЕСКИ НЕ ХВАТАЛО НАЛИЧНЫХ ДЕНЕГ.

Правительство опасалось увеличения денежной массы из-за угрозы дальнейшего раскручивания инфляционной спирали. Нижегородская область хотела решить проблему нехватки наличности через выпуск облигационного займа. Минфин России пошел навстречу и зарегистрировал проспект эмиссии областного займа в 1992 году. Эти ценные бумаги получили двойное название – «потребительские казначейские билеты» и «облигации Государственного займа Нижегородской области». В народе они более известны как «немцовки». В конце 1992 года «немцовками» рассчитывались на автозаправках, в том числе и автобусов, потому что ежедневная заправка бензином требовала большого потока наличности. Такой механизм существовал около трех месяцев, позже проблему с наличными деньгами удалось разрешить. С марта 1993 года «немцовки» стали использоваться как облигации 1-го Нижегородского областного займа.

Еще одной проблемой был кадровый голод: мало кто понимал, как управлять по-новому, а главное – как грамотно проводить приватизацию. Отец пригласил иностранных консультантов. В регионе высадился десант американских и европейских консультантов. Они работали на Международную финансовую корпорацию (IFC), сестринскую организацию Всемирного банка, мандат которой – работать с частными предприятиями в развивавшихся странах и создавать рынок для потенциальных инвесторов. Но в Нижнем и в России в целом не было никакого частного сектора, его только предстояло создать. И команда IFC стала разрабатывать реформы совместно с администрацией Нижегородской области.

Главным был Энтони Дорон (все звали его Тони), англичанин, не знавший ни одного слова по-русски, но работавший до этого в Польше и имевший опыт приватизации. Моим любимчиком был Алан Бигман, очень молодой задорный американец, блестяще говоривший по-русски. Он владел сленгом и распевал частушки. Его любили все, даже бабушки в колхозах. Он действительно был одаренным человеком, выпускником Йеля, и умел общаться со всеми. В какой-то момент отец даже назначил его на официальную должность в администрации Нижегородской области. Еще была суперактивная Гретчен Вилсон, настоящая американка из провинциального штата Кентукки. Кстати, Гретчен надолго задержалась в Нижнем, она стала управляющей Балахнинского бумкомбината. Она очень волновалась о моем образовании и даже подала идею отправить меня в летний лагерь в США (об этой поездке я расскажу отдельно). Да и спустя много лет Гретчен не теряет надежду, что я поступлю в магистратуру хорошего американского университета.

В Нижегородской области они помогли провести несколько реформ, в том числе первую в России малую приватизацию в 1992 году (аукционы по продаже магазинов и служб быта), а также приватизацию грузового автотранспорта. Есть фотография: на площади перед Нижегородской ярмаркой выставили десятки грузовиков для продажи с аукциона. Противодействие этой реформе было беспрецедентным: государственное предприятие противилось всеми возможными методами. Но аукцион был нужен, централизованная логистика не справлялась со снабжением вновь возникших частных магазинов.

В 1993 году в Нижегородской области впервые была проведена земельная реформа. Программа «ЗеРНО» (Земельная Реформа Нижегородской Области) реорганизовала колхозы и совхозы и позволила создать первые фермерские хозяйства. Прошло больше двадцати лет – многие хозяйства до сих пор живут и процветают. Более того, именно программа «ЗеРНО» стала прообразом федеральной программы приватизации земли.

Если вы почитаете российские и зарубежные газеты того времени, то найдете бесчисленное множество заметок о реформах в Нижнем. В период с 1993 по 1994 год в Нижний с визитами приезжали премьер-министры Великобритании Маргарет Тэтчер и Джон Мейджор и даже актер Ричард Гир.

После того как отец стал губернатором, мы переехали жить на государственную дачу в Зеленый город. Юридически он считается частью Нижнего Новгорода, но территориально его от границы Нижнего отделяют несколько деревень и около пятнадцати километров дороги.

Госдачи были чем-то вроде нижегородской Рублевки – по статусу, но не по уровню комфорта. Они представляли из себя деревянные дома в сосновом бору. Конечно, благоустроенные, но по нынешним меркам российских чиновников вполне аскетичные. Просто в них жили первые секретари обкома и прочие представители советской номенклатуры – так было принято. Кстати, на нашей госдаче изначально жил летчик Валерий Чкалов.

И если уж в нашу маленькую квартирку на Могилевича отец приглашал в гости всех знакомых, то на гораздо более просторную дачу он звал гостей при первой возможности. Все иностранные консультанты, так или иначе, бывали у нас. Некоторые из них говорили по-русски, большинство – нет. Для отца не существовало языкового барьера: он знал английский.

А я вдруг ощутила, что не понимаю разговоров отца с его гостями! Значит, и мне нужен английский язык! У меня появилась мотивация. Рядом с нашей школой стоял Дворец пионеров. В нем открылись курсы английского – в отличие от школьной программы язык на курсах преподавали не по идеологизированному учебнику Старкова. Там рассказывали про культуру англоязычных стран и праздники: День святого Валентина, Хэллоуин – это оказалось весело и интересно. Я по-настоящему втянулась – и начала учить язык с азартом.

С другими предметами тоже было плохо ровно до тех пор, пока я не понимала, зачем они нужны. Класса до восьмого меня преследовал экзистенциальный ужас перед ответами у доски, контрольными работами и диктантами. Я буквально молилась, чтоб меня не заставили это делать. Был и страх сделать ошибку. Я писала диктант – а потом сверяла свой текст с текстом соседа по парте, отличника Саши Басалина. Но моя история – пример того, что человек может меняться с возрастом, и меняться сильно. Сейчас я абсолютно не боюсь ни сделать ошибку, ни выступать публично, ни чего-то не знать.

ДУМАЮ, МОЯ НЕУВЕРЕННОСТЬ БЫЛА СВЯЗАНА ЕЩЕ И С СИСТЕМОЙ ОБРАЗОВАНИЯ – НЕГИБКОЙ И АВТОРИТАРНОЙ.

Самой жесткой из всех была учительница русского языка и литературы Ирина Борисовна. Она была прекрасным педагогом, но наводила на всех ужас – кажется, не только на школьников, но и на учителей.

Напомню: я тогда ужасно боялась сделать что-то не так и оказаться в центре внимания. Но, видимо, любая жесткость действует на человека до определенного момента. Можно давить и давить – и когда-то пружина разожмется.

– Сегодня будет контрольная! – Ирина Борисовна вошла в класс. Она не предупреждала нас об этом. Ни у кого из нас не было шанса подготовиться к контрольной.

Я вдруг возмутилась и пошла жаловаться к завучу. Постучалась в кабинет, вдохнула – и рассказала, что Ирина Борисовна не права.

К улучшению наших с Ириной Борисовной отношений это, конечно, не привело, а контрольная состоялась.

Чем старше я становилась, тем яснее понимала: школьные знания могут иметь или не иметь для меня ценность. Но важен хороший аттестат.

И я принялась догонять одноклассников. Репетиторами по математике стали мой отец и двоюродный брат Толя – они оба прекрасно все объясняли. Причем до какого-то времени мне это казалось само собой разумеющимся: если математику тебе объясняют, ты ее понимаешь. Но однажды не оказалось ни отца, ни брата Толи, и вместо них суть процента мне объяснял друг отца еще по НИРФИ физик Борис Абрамович, который почему-то жил у нас на даче. Друг был не меньшим специалистом в математике, чем мой отец… но он объяснял так, что я вообще ничего не поняла. Абсолютно!

Все-таки умение доходчиво донести сложные вещи – это талант, который дается не всем.

Русским языком я начала заниматься с бабушкой. Мы просто писали с ней диктанты – каждый день. Писали, потом я находила слова, в которых сделала ошибки, выписывала их – и зрительно запоминала. Учить бесконечные правила русского языка для меня было неэффективным. Нужно механически запомнить написание каждого сложного слова. И это существенно повысило мой уровень грамотности.

С химией был тот же подход. Бабушка сказала (а химией со мной занималась тоже она):

– Выучи формулы наизусть. Вот – серная кислота, вот – соляная кислота, вот – сернистая. Запомни – дальше все пойдет само.

Это и правда сработало! Позднее похожий подход я встречала в американской системе обучения: если вы точно чувствуете, что не сильны в каком-то предмете и он однозначно не «ваш», просто запомните формулы, правила, схемы и применяйте их, не вникая в суть. И тогда через какое-то время эта суть волшебным способом откроется перед вами.

Меня иногда спрашивали: «Вы же были дочкой губернатора! Вам делали какие-то послабления в школе?»

Какие послабления, о чем вы?

МОЕГО ОТЦА НИКТО НЕ БОЯЛСЯ. ПРЕССА КРИТИКОВАЛА ЕГО – ОТЕЦ НЕ ПРЕСЛЕДОВАЛ НИ ОДНОГО ЖУРНАЛИСТА И НИ ОДНО СМИ ЗА НЕЛЕСТНУЮ СТАТЬЮ О СЕБЕ. НИЖЕГОРОДСКУЮ ОБЛАСТЬ ТОГДА НАЗЫВАЛИ КРАЕМ НЕПУГАНЫХ ЖУРНАЛИСТОВ.

Более того, и в обществе отношение к нему было очень разным. В 1991 году отца назначили губернатором. А в 1995 году его уже выбрали – он победил с большим перевесом, набрав более 58 % голосов. Его конкурентом был Вячеслав Растеряев – глава частной строительной компании «Нижегородский дом», который на выборах получил около 26 %. Он был из тех людей, которых в России принято называть «крепкий хозяйственник». Участник тех событий Виктор Лысов рассказывает, что Растеряев терпеть не мог моего отца, считая его выскочкой.

Вообще, голоса в Нижегородской области распределялись практически как в России. Регион довольно большой: от самой северной его точки до самой южной – 400 километров, от самой восточной до самой западной – 300 километров. В 1990-е годы, когда в Нижегородской области проходили выборы, очень часто прослеживалась такая тенденция: северные районы голосовали за демократических кандидатов, южные – за красных.

Словом, никакого преклонения перед моим отцом не было ни у кого. И уж конечно, ни одному учителю не приходило в голову натягивать мне оценки. Определить меня в класс «для умных» – это максимум, что сделала школа.

Скорее, это я чувствовала неловкость. Напомню, мы жили в Зеленом городе, в 15 километрах от Нижнего. Отцу полагалась служебная «Волга». И утром на этой «Волге» меня привозили в школу. Не потому, что мне хотелось подчеркнуть свое привилегированное положение, просто по-другому из Зеленого города до школы было добраться сложно. Но мне было ужасно стыдно от этого – и я просила водителя остановиться за углом, в 300 метрах от школы. Выходила – и шла пешком, будучи уверенной, что никто не видит моей хитрости.

Ужасно тяжело было писать сочинения по русскому языку. Как известно, в начальной школе популярных тем для сочинений две: «Как я провел лето» и «Моя семья». И если про лето я знала, что писать (конечно, про Зеленый город и Сочи), то написать «мой папа работает губернатором» было очень неловко.

В начале 1990-х многие люди были не просто бедными – нищими. Они не могли удовлетворить даже базовые свои потребности: не хватало денег на продукты. Конечно, у семьи губернатора были привилегии – та же служебная «Волга». И конечно, сравнивая нашу дачу в Зеленом городе с той квартирой, что мы снимали на Могилевича, я понимала: мы живем лучше, чем большинство моих одноклассников.

И я отлично понимала: мне повезло. Я сама ничего не сделала для этого. Мне просто повезло. Это ощущение вызывало жгучее смущение. И я не хотела лишний раз подчеркивать, что мой отец – губернатор.

Отец, кстати, тоже не оказывал школе персонального покровительства. Как губернатор он занимался всеми школами региона – и школой № 8 в том числе. К сожалению, сейчас в Россию вернулось подобострастие перед чиновниками – но в 1990-е годы в этом смысле Россия была более здоровой страной.

4
Только не школа

Нина Зверева стала самым близким для нас журналистом – и до сих пор остается очень близким другом. Однажды, в самом начале губернаторской карьеры отца, она приехала к нам домой, чтобы сделать «семейный» репортаж о жизни Бориса Немцова.

Помимо прочего она спросила меня:

– Жанна, а что должен делать губернатор?

Мне было 7–8 лет. Я посмотрела в камеру и ответила:

– Губернатор должен уходить в отставку.

Я и сейчас считаю: с политологической точки зрения эта фраза абсолютно правильная.

ГУБЕРНАТОРЫ, КАК И ЛЮБЫЕ ДРУГИЕ ИЗБИРАЕМЫЕ ЧИНОВНИКИ, ДОЛЖНЫ УХОДИТЬ В ОТСТАВКУ. ЭТО БАЗОВЫЙ ПРИНЦИП ДЛЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ СТРАН. КАК ГОВОРИЛ МОЙ ОТЕЦ, КАБИНЕТЫ ДОЛЖНЫ ПРОВЕТРИВАТЬСЯ.

Но тогда я сказала эту фразу из корыстных побуждений.

Ситуация в 1992 году в Нижегородской области была очень тяжелой. Я уже говорила и про гиперинфляцию, и про «немцовки» – облигации областного займа, которые стали фактически региональной валютой. (Тогда случился гигантский скандал: премьер-министр Егор Гайдар был возмущен.)

Отец же просто понимал: федеральный центр не присылает денег, людям физически нечем платить зарплату.

Словом, отец практически жил на работе. Я стала видеть его гораздо реже – и мне это ужасно не нравилось. Я очень любила своего отца. Поэтому решила: чтобы мы снова могли проводить вместе много времени, он должен уйти в отставку.

Нина Зверева, конечно, добавила мой ответ в репортаж. Его показали по телевидению, и в адрес программы пришло несколько писем, где люди весьма критично и без реверансов писали: девочка говорит ерунду и незачем вытаскивать ее в эфир.

Каким-то образом я узнала об этих письмах. Это ужасно ранило мое сердце, я почувствовала огромную обиду. И приняла жесткое решение: я больше не буду давать интервью. Пока мой отец занимает высокую должность, пока это его достижение, а не мое, пока сама чего-нибудь не добьюсь – никаких интервью. Совсем.

Я, кстати, до сих пор люблю принимать такие решения – резкие, наотмашь. Ни одного моего интервью начала 1990-х годов найти невозможно – их нет. Журналисты просили. Но я не соглашалась.

Потом, уже через несколько лет, я все же нарушила данное самой себе обещание. Тогда к нам в гости пришла журналистка Ирина Зайцева – она делала программу «Герой дня без галстука». Точнее, первая попытка записать интервью у Ирины Зайцевой оказалась неудачной: она приехала к нам в Зеленый город и встретила довольно холодный прием от моей мамы (мама совсем не собиралась тратить время на интервью) и полное игнорирование от меня.

Но через какое-то время Ирина повторила попытку уже в Москве – и вот тогда (мне было уже 13–14 лет) я ответила на пару вопросов.

– А чем ты хочешь заниматься, когда станешь взрослой? – спросила меня Ирина.

– Хочу быть журналистом.

Я не соврала: в то время я действительно была настроена стать журналистом.

Отец рассмеялся:

– Отлично! Будешь публиковать «джинсу» и содержать родителей на пенсии.

Разговор был легким, шутливым – но я вдруг встала в позу.

– Нет, – ответила я резко и совершенно серьезно. – Я не хочу быть таким журналистом, который пишет неправду, я такой не буду журналисткой. Я не буду писать неправду, даже если за это мне будут платить деньги.

– Вот и рухнули планы на безбедную пенсию, – отец снова рассмеялся и этим сгладил пафос моих слов.

Впрочем, о жизни в Москве я расскажу позднее. Пока же – о том, как протекало мое детство в Зеленом городе. Оно было необычным и словно состояло из двух «пластов»: школы и понятных детских увлечений – с одной стороны, и невероятной взрослой жизни – с другой.

Детских увлечений у меня было несколько, и школа в них не входила. Я всячески старалась ее избегать (школа была для меня символом несвободы), искренне радовалась, когда у меня болел живот и можно было легально пропустить уроки. Вопрос «чем заняться, пока другие учатся?» не стоял – у меня всегда находились дела.

Я обожала кататься на велосипеде. Круглый год – и по асфальту, и по земле, и по сугробам, и по льду. С двоюродным братом ездили в сторону города Кстово – это около 15 километров от Зеленого города.

Вторым увлечением была моя замечательная кошка, которую я назвала Чоли. В то время по телевизору начали показывать мексиканские и бразильские сериалы. В одном из них был такой персонаж – мама Чоли. Мне очень понравилось это имя, так что кошка (другая, не кот Сахаров!) стала Чоли. Она была ужасно умной – бегала за мной, как собака; когда болел живот, ложилась на него – и боль уходила.

Она терпела все мои выходки – и спокойно ждала, пока я вытаскивала из нее клещей. В Зеленом городе их было огромное количество. Поэтому каждый сезон я снимала их с кошки пачками. И кстати, я до сих пор профессионально умею вытаскивать клещей: детский навык оказался полезным!

А вот комаров в Зеленом городе после Галибихи казалось совсем мало – поэтому я каждое лето с азартом собирала землянику. К сбору грибов я была равнодушна, а вот земляника затягивала меня целиком. Чтобы понять, в каких объемах я приносила домой ягоды, скажу, что земляничное варенье я потом закатывала в трехлитровые банки.

Там же, в лесу, я познакомилась однажды с лесником. Напомню: у меня всегда была тяга к общению со взрослыми – более того, мне казалось, я сразу вижу, хороший человек или плохой. Леснику я поверила мгновенно. Он рассказывал кучу историй – кстати, и про клещей тоже. Сам он приехал в Нижегородскую область с Севера, помимо леса очень хорошо разбирался в монетах и был увлеченным нумизматом. Кажется, ему было так же интересно общаться со мной, как и мне с ним. По крайней мере, он специально приносил мне монеты из своей коллекции, а некоторые и дарил. До сих пор жалею, что они затерялись во время многочисленных переездов, и не теряю надежды их найти.

КРАТКОВРЕМЕННЫМ УВЛЕЧЕНИЕМ СТАЛА ПЕЧАТНАЯ МАШИНКА: ОТЕЦ ПРИНЕС ЕЕ С РАБОТЫ, И Я ПОНЯЛА: ХОЧУ ПИСАТЬ РАССКАЗЫ! РУКОЙ В ТЕТРАДКЕ БЫЛО НЕИНТЕРЕСНО. НО КАК ТОЛЬКО ЛИСТ ЗАПРАВЛЯЛСЯ В МАШИНКУ, СРАЗУ ОТКУДА-ТО ПРИХОДИЛО ВДОХНОВЕНИЕ – ПИСАЛА ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ, И ТОЧНО ПОМНЮ: ОДИН ИЗ НИХ БЫЛ ПРО СБОР ЗЕМЛЯНИКИ.

Словом, моя жизнь в Зеленом городе была совершенно не скучной.

Но мы вовсе не были отшельниками. Много лет подряд я занималась теннисом. Причем играла так хорошо, что отец подумывал перевести меня учиться в Школу олимпийского резерва, но, как говорится, не дошли руки.

Теннисом я занималась на открытых кортах в садике Пушкина – и вот здесь нужно рассказать поподробнее.

В конце 1980-х – начале 1990-х возможным было все: открытые теннисные корты в небольшом парке, расположенном практически в центре города, получили хозяина – Заури Абуладзе. Я не знаю, как этот человек стал обладателем кортов и провозгласил себя руководителем теннисной академии Заури Абуладзе. Он приехал в Нижегородскую область откуда-то из Грузии. Ни теннисистом, ни тренером Заури не был: играл он хуже моего отца. А тренировал свою собственную дочку, ее тоже звали Жанна.

Каждый раз (и на протяжении нескольких лет), когда я приезжала на корт, Заури Абуладзе встречал меня одной и той же шуткой, казавшейся ему невероятно смешной.

– Я не пойму, – говорил он, – это Жанна Немцова или Жанна Абуладзе?

Это был мой персональный ад. Сначала я пыталась что-то отвечать – но бесполезно. Заури не требовался мой ответ. Он был доволен собственной шуткой, и ему этого вполне хватало.

Так вот, свою дочку Абуладзе, который абсолютно ничего не смыслил в тренерской работе, гонял по корту так, что у нее иногда изо рта шла пена. Она так и не стала профессиональной теннисисткой, и, честно говоря, я не знаю, как сложилась ее судьба.

Я же занималась с тренером по имени Левон. И он действительно понимал, как нужно готовить детей, как ставить удар, какую нагрузку давать. Благодаря Левону у меня очень мощный удар слева, двумя руками. Да и в целом всему, что я умею в теннисе, я обязана Левону. Мне очень жаль, что я потеряла с ним связь, надеюсь, он прочитает эту книгу и откликнется.

Так вот, Заури Абуладзе был самоназначенным тренером и директором самопровозглашенной теннисной академии. И очень самонадеянным человеком. Он жадно стремился оказаться рядом с властью. А власть представлял Борис Немцов, игравший в теннис. И расположение кортов в садике Пушкина было настолько удобным, что на них приезжали играть все. Когда в Нижний Новгород приезжал Ельцин, он тоже играл на кортах Заури Абуладзе. Это был тот случай, когда человек сорвал джек-пот только благодаря вере в собственную исключительность – причем ни на чем не основанной.

Но в самом главном своем увлечении я идеально совпадала с подавляющим большинством россиян первой половины 1990-х годов. Я обожала сериалы.

Первый телевизионный сериал, который показали еще при СССР, – «Рабыня Изаура». Он произвел невероятный эффект: никто не предполагал, что за перипетиями телевизионных героев можно наблюдать так долго и с такими сильнейшими переживаниями. Следующий сериал – «Богатые тоже плачут» – только усилил эффект. Вероника Кастро, которая снималась в нем, стала национальной героиней. «Просто Мария», «Возвращение в Эдем», «Никто, кроме тебя» – я смотрела их запоем.

Сериалы влияли на мои интересы: когда я смотрела «Просто Марию», поняла, что хочу стать дизайнером (потому что главная героиня была дизайнером). Я никогда не подходила к отцу с просьбой: «Купи!» Мне казалось, это некрасиво и неправильно. Я просила его: «Возьми меня с собой», – и он брал.

Но вот в тот раз я попросила:

– Купи! Пожалуйста, купи мне швейную машинку.

И он купил. Я шила на ней какие-то невообразимые вещи. Шила, носила в школу – никто из родителей не сказал и слова, что штаны сидят на мне криво-косо.

Но самым любимым сериалом была «Санта-Барбара».

ЕСЛИ Я ОТ ЧЕГО И ФАНАТЕЛА РЕАЛЬНО – ЭТО ЛЕОНИД АГУТИН И «САНТА-БАРБАРА». МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ МЫ С МОЕЙ ТЕТЕЙ БЫЛИ В США – И Я УГОВОРИЛА ЕЕ ПОЕХАТЬ В ГОРОДОК САНТА-БАРБАРА: МНЕ ХОТЕЛОСЬ УВИДЕТЬ ЕГО СВОИМИ ГЛАЗАМИ.

Тогда, в девяностые, я обожала Круза и Иден (сейчас понимаю: это была самая скучная пара в сериале). Но в то время я не могла пропустить ни серии. Если вдруг понимала, что не успею вернуться домой к выходу новой, просила записать мне ее на аудио – чтобы хотя бы послушать.

Пару раз зимой мы с родителями уезжали на Домбай – кататься на горных лыжах.

Летний отдых в Сочи остался – но к нему иногда прибавлялся еще и зимний Домбай. Сочи я обожала: мы жили в санатории Горьковского автозавода под названием «Россия», купались в море, катались на серфе, ели мороженое. Этот санаторий строил отец моего отца, Ефим Давыдович.

И если Сочи – это было мое счастье, то Домбай оставил двоякое впечатление. Само место невероятно красивое – но вот для катания на горных лыжах оно оказалось не приспособленным. Я так и не полюбила этот вид отдыха: он сопряжен со слишком большим количеством трудностей. Надевать костюм, неудобные ботинки, идти в них до трассы, тащить лыжи… А эти бугельные подъемники, которые чуть зазеваешься – выбьют тебе зуб? С сыном наших знакомых именно это и случилось.

Да и сами трассы были опасными: кое-где снег лишь слегка припорашивал скальную породу – отец один раз напоролся на такой «стык» и разбил себе голову.

В общем, мы большей частью просто гуляли. Вечером шли ужинать – и тут начиналось самое ужасное: ужин в нашем доме отдыха приходился как раз на то время, когда по ТВ показывали новую серию «Санта-Барбары»! Я мгновенно съедала все – и пулей летела в номер, чтобы посмотреть сериал.

Отец однажды пошутил:

Коллаж моментальных фотографий. Парк Ривьера, Сочи

– Если родители будут умирать, когда по телевизору показывают «Санта-Барбару», ты спасать нас не будешь.

Я, кстати, не досмотрела «Санта-Барбару». В какой-то момент она перестала быть мне интересной.

Но, пожалуй, самое неожиданное впечатление из «детской» части моей жизни в Зеленом городе – это поездка в летний лагерь в США.

Идея лагеря, как я уже рассказывала, принадлежала Гретчен Вилсон. Она была одним из тех людей, кто считал (и небезосновательно), что мне нужно учить английский язык. Кстати, сама Гретчен, несмотря на то что несколько лет прожила в России и руководила Балахнинским бумкомбинатом, русский так и не выучила.

И я подумала: «Хм, это классная идея – поехать в американский международный лагерь!» При этом в российские загородные лагеря я не ездила ни разу: мне казалось, что там скучно, плохие условия, мало свободы…

Была уверена: в Америке все по-другому.

Итак, мы с лучшей подругой (мне 11–12 лет, ей – 14 лет) полетели в Вашингтон.

В Шереметьеве нас провожали мои родители. Причем они так легко отнеслись к этой поездке, что даже не сделали доверенность на то, чтобы стюардессы присмотрели за нами во время полета. Без доверенности или сопровождения взрослых лететь было нельзя.

Наш лагерь оказался под угрозой.

И вдруг отец увидел Анатолия Чубайса – оказалось, он летит тем же рейсом, что и мы.

– О! – сказал отец. – А вот Чубайс! Он за девчонками и присмотрит!

Чубайс согласился взять на себя такую миссию. В принципе, ничего особенного от него и не требовалось: один раз за время полета к нам подошел кто-то из его помощников, чтобы уточнить, все ли у нас хорошо. У нас все было хорошо, кроме запаха сигаретного дыма, который распространялся на весь салон: тогда в самолетах еще курили. Но с этим приходилось просто смиряться.

Так мы летели под оком Чубайса. Надо сказать, отношусь я к нему крайне неоднозначно, если не сказать негативно, но из песни слова не выкинешь: благодаря ему мы оказались в Вашингтоне.

В Вашингтоне нас встретила женщина с приятным мне именем Жанна: она, вроде бы, была женой американского дипломата. Жанна отвезла нас в загородный международный лагерь в Западной Вирджинии.

Оказалось, он мало отличался от российского!

Места красивые: лес, горы… Домики барачного типа: деревянные, длинные.

Комнаты – на 4–6 человек, двухъярусные кровати.

Умывальники и туалеты на улицах.

Я забыла зубную щетку, поэтому все время пребывания в лагере мне пришлось чистить зубы пальцем. Не знаю, что думали обо мне те, кто ежедневно наблюдал эту сцену, но что-то они определенно думали.

Еда – совсем не та, к которой мы привыкли: очень много углеводов, очень мало овощей (я тогда мечтала об овощах!) и какая-то химическая газировка. На нее я смотрела как на яд – после бабушкиных внушений о том, что пища должна быть только натуральной.

В общем, по бытовым условиях американский лагерь я приравняла к нашей Галибихе.

Но если в Галибихе были комары, то в лагере шел дождь. Всю смену – сплошной дождь. Было не холодно, но очень влажно.

Да, нам просто не повезло с погодой, но это было очень трудно выдержать: одежда совсем не сохла.

Плюс к этому в американском лагере все повернуты на том, чтобы дети чем-то занимались. Ребенок не может просто отдыхать. Он обязан что-то делать. Поэтому каждый из нас должен был записаться на три кружка. Я выбрала плетение фенечек (очень популярное в то время), бассейн и теннис. С теннисом все складывалось неплохо. С фенечками – хуже. А вот бассейн был открытым. Ходить в бассейн в дождь? Я была уверена: занятия отменят! Но нет. Раз записалась – иди плавай!

Мы даже ходили в поход и ночевали в спальных мешках – все под дождем. Именно там я первый раз поджарила на костре зефирки – надо сказать, в этом что-то есть.

Много пели песен кантри-стиля: во время еды, по вечерам, в любую свободную минуту. Когда я вернулась домой, голова моя была полна кантри-музыкой.

По-английски я тогда говорила еще плохо, но в какой-то момент действительно начала понимать язык. И первое открытие, которое сделала: американский юмор совсем не похож на российский. Он показался мне плоским, пошлым и абсолютно не смешным.

«Если бы я была в российском лагере, я могла бы хоть попросить родителей меня забрать, – думала я, надевая по утрам невысохшую одежду. – А сейчас это абсолютно невозможно». Я понимала: единственный шанс избавиться от дождя – попасть в лазарет. И то ли я слегка симулировала, то ли организм сам понял, что от него требуется, но в какой-то момент я заболела – и была отправлена в чистую и сухую больничную палату. И наконец-то там выспалась и высушила часть белья.

А вот после лагеря началась совсем другая жизнь. Мы поехали в Нью-Джерси, к друзьям моих родителей. И прожили у них в гостях еще три недели. И это были три недели абсолютного восторга. Мы увидели весь Нью-Йорк. Мы ели все, что хотели. Маковые рулеты поглощали в огромных количествах (в тот момент я поняла, что у мака все-таки есть наркотическое действие – когда наешься таких рулетов, чувствуешь себя как под воздействием легкого алкоголя). Мы ложились спать в 4 утра. Мы гуляли по ночному городу.

Мы забыли весь английский, что выучили в лагере, потому что говорили только по-русски.

В лагерь я больше никогда не ездила, а вот в Америку – часто.

Слегка нарушу хронологию и расскажу о поездке, в которую я отправилась спустя пару лет с двоюродным братом Толей и моей тетей (то есть его мамой) Юлей.

Дело в том, что Юля – адвентистка седьмого дня.

В нашей семье вообще все очень разные: кто-то всерьез занимается бизнесом, кто-то – политикой, кто-то увлечен религией. Но при этом мы никогда не навязываем друг другу свою точку зрения. Это сложно: не знаю, как Юля справляется с тем, что никто в ее семье не поддерживает адвентизм, но факт остается фактом – никто не стыдится «увлечений» своих родственников и никто не навязывает их другим.

Мой отец, которому абсолютно не была близка никакая религия, всегда говорил, что его сестра – христианский проповедник. Единственное, за что бабушка ругала Юлю, – за то, что она слишком много работает.

ПО ВЕРСИИ БАБУШКИ, МЫ ВСЕ СЛИШКОМ МНОГО РАБОТАЕМ И СЛИШКОМ МАЛО ДУМАЕМ О ЗДОРОВЬЕ.

Юля стала адвентисткой случайно. В начале 1990-х годов в Нижний Новгород приезжал проповедник Джон Картер. Он имел бешеный, феноменальный успех. Собирал не просто концертные залы – стадионы! Это неудивительно. Картер был прирожденным оратором, хотя (Юля, прости!), на мой взгляд, он отлично играл на необразованности своей паствы.

Он выстраивал свою речь так, что всем казалось, будто он – не просто Джон Картер, а родственник Говарда Картера, того самого археолога, который в 1922 году открыл гробницу фараона Тутанхамона. Она оказалась не разграбленной – и это открытие стало поворотной точкой для развития египтологии.

Так вот, Джон Картер легко вплетал в свои проповеди и Египет, и Тутанхамона – а потом крестил всех в реке Волге.

Юля была переводчиком. Она была далека от религии. Но после того как поработала с Картером в Нижнем, сама стала адвентисткой. Вскоре ее назначили руководителем христианской телекомпании, Юля вела передачу «Лицом к лицу», которая выходила на нижегородском телевидении.

Так вот в этой поездке в США с Юлей и Толей мы жили в семье адвентистов. И в какой-то момент я поняла, что бытие определяет сознание. Я меняюсь под воздействием среды. Если бы я родилась в семье адвентистов – я бы стала адвентисткой. Если бы в семье буддистов – стала бы буддисткой. Человек подвержен влиянию, особенно в молодом возрасте.

Впрочем, мой брат опровергает эту теорию. Он выполнял все внешние требования адвентистов: молился перед едой, ходил в церковь – но совершенно не перенял их идеалы. Делал это формально.

Я же вернулась в Россию почти готовой адвентисткой. И с ужасом смотрела на то, как мои родители работают по субботам (адвентисты каждую субботу ходят на проповеди).

Однажды даже сказала об этом вслух. Но тут отец меня мигом отрезвил, спросив:

– Ты что, с ума сошла?

И весь адвентизм с меня как рукой сняло.

Но вообще, это феномен Америки: из нее всегда возвращаешься немного другим человеком. Я чувствую это на себе каждый раз.

5
От Вачи до Германии: путешествия с отцом

Отец никогда не ограждал меня от реальной жизни и не лакировал действительность. Он приучил меня к одной очень важной вещи: нужно радоваться успехам других людей. Не завидовать, а искренне радоваться.

– То, что в России появляется средний класс, класс богатых, – это повод для большой радости, – говорил он.

Но в начале 1990-х средний класс был очень узок, и я это видела сама.

Я уже рассказывала: почти никогда не говорила отцу «Купи!». Но часто просила: «Возьми!» И он меня брал – везде, куда бы я ни попросилась. В любую рабочую поездку. Других людей это несколько шокировало, но отец не видел в этом никакой проблемы.

Я ездила с ним по районам области. И это, конечно, был совсем другой мир. Например, мы едем в Княгининский район. По дороге из Нижнего Новгорода в Княгинино проезжаем Кстовский и Большемурашкинский районы. И на границе, где кончается один район и начинается другой, стоит служебная «Волга». На ее капоте накрыт импровизированный «стол»: колбаска, розеточки с икрой, соленья – и, конечно, водка.

ГУБЕРНАТОРА ВСТРЕЧАЕТ ГЛАВА РАЙОНА. НЕ ОСТАНОВИТЬСЯ И НЕ ВЫПИТЬ НЕВОЗМОЖНО. А НА ГРАНИЦЕ СЛЕДУЮЩЕГО РАЙОНА ВСЕ ПОВТОРЯЕТСЯ.

Я ужасно переживала, когда мои родители пили алкоголь или курили. Мне казалось, это наносит вред их здоровью. Я видела, что отцу эта водка – поперек горла, что он не хочет ее совершенно. Но пьет.

Он потом говорил:

– В первые годы работы я думал, что сопьюсь.

В начале губернаторства ему нужно было знакомиться с Нижегородской областью. Многие главы администраций районов были старше отца, и, хотя они и были назначены губернатором, все равно нужно было налаживать более тесный контакт. Отец был слишком необычным и очень юным для этих сорока-пятидесятилетних управленцев. А если бы еще и отказался пить водку, построить доверительные взаимоотношения было бы сложнее.

Еще одним открытием стала для меня поездка в Арзамасский район. Кажется, это был первый год отцовского губернаторства. Нас пригласили на встречу Нового года – в Арзамасе тогда собирались несколько глав администраций районов, в том числе и бывший глава горисполкома Арзамасского района Иван Петрович Скляров – он в начале 1990-х был вице-губернатором Нижегородской области, позже был избран мэром Нижнего Новгорода.

Мы поехали всей семьей, и отец еще взял заезжего американца Боба. У меня после того праздника остались очень странные впечатления, которые легче всего, пожалуй, можно выразить фразой «я не думала, что так можно».

Празднование показалось мне своеобразным – может быть, оттого, что я не привыкла к таким гуляньям. Водка лилась рекой. Мужчины переодевались в женщин. Разыгрывали какие-то сценки. Пели частушки. После праздника спали на печке. У меня осталась фотография с того дня: мы с мамой и папой выглядим очень грустными.

Зато американцу Бобу все нравилось. Он не знал русского языка, но радостно принимал участие в самодеятельности и был совершенно счастлив.

Кстати, потом отец даже полюбил такую стилистику. Он пел частушки (и, кстати, из всего народного творчества он действительно знал и ценил частушки – у нас дома они звучали часто). Позже любовь к частушкам переросла в любовь к Орлуше с его нецензурно-политическими стихами… Но однажды отцу пришлось выучить стихотворение Пушкина.

У него была блестящая память, вплоть до того что знал наизусть номера указов. Но, собираясь в Большеболдинский, он сказал:

– Нужно выучить Пушкина.

Село Большое Болдино – то самое, где Пушкин писал «Евгения Онегина» и «Маленькие трагедии». Отец ехал туда на торжество в честь 196-летнего юбилея Пушкина. Стихотворение «Два чувства дивно близки нам, // В них обретает сердце пищу: // Любовь к родному пепелищу, // Любовь к отеческим гробам» он учил часа два – и оно никак отцу не давалось. Он злился, но продолжал учить. И все-таки выучил.

Совершенно необычной была поездка в Вачу. В рабочем поселке с населением 5 тысяч человек построили роддом, причем строительство его спонсировали Мстислав Ростропович и Галина Вишневская. И они приехали на открытие роддома.

Ростропович, Вишневская – в Ваче!

Отец тогда, выступая на митинге в честь открытия роддома, сказал:

– Родильный дом мы, конечно, построили, и Мстислав Леонидович нам помог деньгами. Ну а уж как его заполнить – тут, мужики, думайте сами. Мы с Ростроповичем вдвоем не справимся. – Плоская шутка, но люди хохотали.

Мне ужасно нравится Ростропович: он был легким в общении, веселым, с потрясающим чувством юмора. А Вишневская, заранее прошу прощения, казалась дамой очень ухоженной и красивой, но недоброй. Мне даже было жаль Ростроповича: он такой живой и веселый, а у нее лицо каменное.

Думаю, именно на юморе они с отцом и сошлись. Когда собирались вместе, их можно было слушать бесконечно. Они шутили не переставая, словно соревнуясь, кто кого перешутит. И как же мне было обидно увидеть, что единственным человеком, с кем у отца не сразу наладился контакт, оказался Михаил Жванецкий.

Я так предвкушала их разговор. Настолько легко и непринужденно шли беседы отца и Ростроповича! Я думала: «Представляю, как круто будет со Жванецким!»

Не получилось. Жванецкий – он человек тонкий. Да, у него есть репризы из советского периода, которые я не считаю смешными, но в целом он действительно человек глубокий. И видимо, они с отцом не совпали. Это был единственный раз на моей памяти, когда у отца не получилось общение.

Они оказались совершенно разными людьми, и «химия» с первого раза не случилась. Думаю, они встречались еще, но я уже при этих встречах не присутствовала. Жванецкий после убийства отца с большой теплотой о нем говорил. Он написал такие слова: «Борис Немцов – это удивительный совершенно человек. Это такая яркая личность, которая не могла долго жить! Есть такие люди – они настолько яркие, что они себя не спасают, они себя не охраняют, они не заботятся о себе. Когда он был вице-премьером, я думаю, у него не было в приемной очередей… А когда прозвучали эти выстрелы, мы увидели – кого у нас любят и как у нас любят. Эта миллионная очередь, эта река человеческая. И я по-настоящему плакал два раза во время этих похорон. Когда его убили в спину выстрелами и когда вышли эти все. Один раз вот от этого горя, второй раз – от этой радости».

История со Жванецким – скорее исключение.

ОТЕЦ ОЧЕНЬ ХОРОШО ОБЩАЛСЯ С СОВЕРШЕННО РАЗНЫМИ ЛЮДЬМИ, В ТОМ ЧИСЛЕ И КРИТИЧЕСКИ НАСТРОЕННЫМИ В ЕГО ОТНОШЕНИИ. ОН УМЕЛ НАЙТИ ПРАВИЛЬНУЮ ТОНАЛЬНОСТЬ РАЗГОВОРА, ПОЧТИ НИКОГДА НЕ ВЫХОДИЛ ИЗ СЕБЯ ИЗ-ЗА НЕУДОБНЫХ ВОПРОСОВ И ОТВЕЧАЛ ВСЕГДА АРГУМЕНТИРОВАННО.

Поэтому ему часто удавалось убедить тех, кто изначально был его противником.

Он никогда не был страстным поклонником классической музыки. Моя бабушка приучала к классике и его, и меня, но мы оба остались более или менее к ней равнодушными. Но именно он организовал в Нижнем Новгороде Сахаровский фестиваль, на который приезжал выступать Ростропович.

Отец не был верующим. Но именно он инициировал в Нижегородской области программу «Дороги и храмы». Русской православной церкви возвращались храмы. В Нижнем Новгороде стали работать синагога и мечеть, были открыты католический храм и храмы для евангельских христиан.

Пушкин не был любимым поэтом у моего отца – но он специально учил стихотворение Пушкина, отправляясь в Большое Болдино. И его программа поддержки культуры в Нижегородской области была обширной.

В 2019 году я заочно познакомилась с австрийской журналисткой и фотографом Кристин де Гранси – в 1990-е годы она делала фотопроекты о России. И конечно, приезжала в Нижний Новгород. В 2020 году она организовала онлайн-фотовыставку в Вене, посвященную празднованию 196-летнего юбилея Пушкина в Большом Болдине, там было много фотографий отца. Это, конечно, поразительно – практически все журналисты мира, которые в 1990-е годы писали и снимали сюжеты о России, приезжали в Нижний. Наш город был витриной «новой России», его знали в мире.

Отец как с писаной торбой носился с Нижегородской ярмаркой. До революции 1917 года именно она приносила городу мировую известность: на нее приезжали купцы из самых разных стран. Нижний называли карманом России. В советское время ярмарка практически полностью была уничтожена – и отец, понимая, как важна роль символа (а ярмарка – безусловно, символ!), всеми силами ее возрождал.

Символом российской эстрады (и не только эстрады) была Алла Пугачева. В 1990-е годы у нее был большой тур по стране – и она приехала в Нижний Новгород. Конечно, мы пошли на концерт. Пугачева, исполняя песню «Молодой человек, потанцуйте же со мной», пригласила моего отца. Он танцевал с ней на сцене, зал аплодировал. Пугачева тогда как-то очень сильно похудела и выглядела шикарно.

А после концерта мы поехали в Зеленый город. Здесь нужно сделать небольшое пояснение.

Дачи в Зеленом городе – это несколько деревянных домов на охраняемой территории. В советские годы на этих дачах жила партийная номенклатура. Отец же решил перевести госдачи на хозрасчет. Из руководства области дома остались только у губернатора, мэра города, спикера Законодательного собрания области, и еще один гостевой дом был в распоряжении администрации. Все остальные дачи отец велел сдать в аренду бизнесменам. И они охотно платили! Возможность жить рядом с губернатором – согласитесь, за это многие были бы готовы заплатить!

В гостевом доме периодически останавливались известные люди. В нем, например, жил Григорий Явлинский, когда они с отцом писали «Нижегородский пролог» – программу развития региона.

И в этот дом поселили Аллу Пугачеву.

Когда мы вернулись в Зеленый город после концерта, в том доме уже был накрыт стол.

Пугачева – фантастический рассказчик. У нее прекрасный русский язык, отличное чувство юмора. Я слушала ее, открыв рот: как она ездила на гастроли по кавказским республикам, как ей дарили там какие-то неимоверные украшения… Меня страшно удручало только одно: Пугачева курила. И каждая ее сигарета была мне как ножом по сердцу: я ужасно переживала за здоровье людей, которые мне не безразличны. Я считала выкуренные ею сигареты. И до сих пор помню это число.

Одиннадцать сигарет за вечер. Казалось бы, ну какое мне дело до ее курения! Но сигареты эти помню до сих пор.

СЕЙЧАС Я УЖЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ ШКОЛЬНАЯ ЖИЗНЬ КАЗАЛАСЬ МНЕ ТАКОЙ СКУЧНОЙ. КОГДА ТЫ ДНЕМ ЕДЕШЬ С ОТЦОМ ПО РАЙОНАМ ОБЛАСТИ, ВЕЧЕРОМ ОБЩАЕШЬСЯ С ПУГАЧЕВОЙ, А НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО ИДЕШЬ В ШКОЛУ – КАКИЕ РАЗГОВОРЫ СВЕРСТНИКОВ МОГУТ ПОКАЗАТЬСЯ ИНТЕРЕСНЫМИ?

Хотя… допускаю, что были (и сейчас есть!) дети, которым школьная жизнь интереснее поездок по области и общения с Аллой Пугачевой.

Когда я говорила, что отец брал меня везде, куда бы я ни попросила, я имею в виду – вообще везде. Без исключений. В 1993 году он взял меня в поездку в Германию. Это была моя первая поездка за границу. Отец возглавлял официальную делегацию Нижегородской области, вместе с ним были и журналисты – Нина Зверева и ее оператор Михаил Сладков.

Отец мечтал наладить контакты с Западной Германией – и, кстати, именно благодаря этой поездке немецкий город Эссен стал побратимом Нижнего Новгорода. Кроме этого, немецкий банк WestLB Vostok (Западногерманский земельный банк) открыл в 1996 году свое представительство в Нижнем. И в целом поездка оказалась весьма продуктивной.

И перед такой ответственной поездкой я говорю ему: возьми меня! И он берет!

В Германии всю делегацию поселили в гостинице, а отец решил остановиться в доме банкира Дитера Фальке, с которым подружился еще в России. Фальке принадлежит к знаменитому семейству, которое владеет одним из старейших текстильных предприятий Германии. Многие в России знают колготки и носки фирмы Falke.

Мы прилетели вечером, жутко голодные. Нам на стол поставили ореховый пирог и чай. И все. Это показалось очень странным, но я не придала этому значения, хотя чувство голода осталось.

Мы съели пирог, разошлись по комнатам. Мне выделили детскую с шелковыми простынями (я с них съезжала), отцу – гостевую комнату. Нам предстояло жить у Фальке около недели, и программа пребывания у отца оказалась крайне насыщенной. Он не мог брать меня с собой на все совещания и переговоры. Поэтому рано утром он уезжал, приезжал поздно вечером.

В ДОМЕ ФАЛЬКЕ БЫЛО ОЧЕНЬ ГОЛОДНО. НАС КОРМИЛИ ПРОДУКТАМИ, КОТОРЫЕ Я НЕ МОГЛА ЗАСТАВИТЬ СЕБЯ СЪЕСТЬ: КАКИЕ-ТО СТРАННЫЕ БУЛКИ, ЙОГУРТЫ, НЕВКУСНЫЕ ЗАМОРОЖЕННЫЕ ПОЛУФАБРИКАТЫ. ВЗЯТЬ ИЗ ХОЛОДИЛЬНИКА ТО, ЧТО МНЕ ХОТЕЛОСЬ, БЫЛО БЫ НЕВЕЖЛИВЫМ.

Никаких мобильных телефонов. Объяснить, что я фактически голодаю, некому: я плохо говорю по-английски, отец все время в отъезде. Я десять раз пожалела, что напросилась с ним в Германию! Иногда я просила ключ от комнаты отца, заходила, пока его там не было. На столе у отца стояли вазочки с орехами и сухофруктами. Однажды мы с фрау Фальке шли по улице – и я увидела витрину с булочками. У меня было немного немецких марок, я смогла объяснить Фальке:

– Булочку! Я хочу купить булочку!

Думала: вот сейчас наконец-то наемся! Купила – а она оказалась абсолютно невкусная. Можно даже сказать, несъедобная.

Это было ужасно, но я не стала жаловаться отцу, когда мы увиделись на выходных. Только ближе к концу поездки я встретила Нину и все рассказала о своих злоключениях.

Нина и Михаил Сладков жили, конечно же, в отеле. Нина привела меня в ресторан отеля – там был шведский стол.

– Что ты хочешь? – спросила меня.

Там был огромный выбор. Невероятный.

– Курицу и макароны! – сказала я.

Я взяла огромную тарелку еды, села, начала есть – и не смогла. Я уже так привыкла есть по чуть-чуть, что наелась почти с первой ложки.

За ту поездку я похудела на 4 килограмма. И уезжала из Германии с твердой уверенностью: больше не вернусь туда ни за что. Помню, как уже дома, в Зеленом городе, я взахлеб рассказывала Лене Котюсовой, жене помощника моего отца, как меня морили голодом в Германии. А еще у меня был дневник – очень милый блокнот с замочком, чтобы записывать в него сокровенные мысли. Я писала туда свои рассказы. Самым крутым был тот, где я описываю свою поездку в Германию.

Для отца поездка была успешной – Нижегородская область подписала договор о сотрудничестве с землей Северный Рейн-Вестфалия. Немцы инвестировали в экономику региона – более того, за счет германских денег удалось восстановить собор Александра Невского.

Во второй раз я приехала в Германию только в 2015 году. И поразилась – насколько превратным, оказывается, было мое впечатление об этой стране после поездки 1993 года! Судьба сыграла со мной удивительную штуку, фактически вынудив меня переехать именно в Западную Германию – это была единственная возможность продолжить работу. А поселилась я в Бонне, в земле Северный Рейн-Вестфалия. Пару лет назад я выступала в местной синагоге, рассказывала там эту историю. Она привлекла больше внимания, чем рассказы о российской политике и журналистской работе. Да, с Дитером Фальке я неоднократно встречалась в Германии, и мы до сих пор поддерживаем контакт, но об истории моего пребывания у них дома в 1993 года он если и узнает, то только прочитав эту книгу.

В том, что я рассказывала про Германию именно Лене Котюсовой, нет ничего удивительного. Еще когда мы жили на Могилевича, в нашем доме каждый вечер собирались гости. Когда же мы переехали в Зеленый город, гости у нас не просто были. Они у нас жили.

В доме были две спальни, кабинет, гостиная и флигель наверху. И они всегда были полны народа. Александр и Лена Котюсовы – друзья отца, жили по полгода. Несколько месяцев жили двоюродный брат отца Игорь Эйдман со своей женой Олей. Во флигеле жил друг моего отца по НИРФИ Борис Абрамович – тот самый, что пытался объяснить мне, что такое процент, но не смог.

Иногда мама не выдерживала и выгоняла всех гостей. Но Борис Абрамович успевал заранее почувствовать надвигающуюся бурю – и спрятаться во флигеле. Так что он в буквальном смысле не гостил у нас, а жил.

Долгое время с нами жил Иван Засурский – внук знаменитого декана журналистики МГУ Ясена Засурского. Ивану было лет двадцать, он почему-то работал у отца политтехнологом на губернаторских выборах 1995 года и почему-то тоже жил у нас дома.

Но были и гости, которые просто приходили каждый день. Борис Бревнов, например, председатель правления нижегородского банка «НБД», жил в соседнем доме, но каждый день приходил к нам на ужин – а уходил уже за полночь.

И завсегдатаем в нашем доме был Андрей Климентьев. В советское время он получил тюремный срок за распространение эротических фильмов, но в 1990-е годы судимость была снята, и он был реабилитирован. Андрей Климентьев – яркая, неординарная личность. Отцу было интересно с ним общаться, они много времени проводили вместе. С моей точки зрения, Климентьев хотел использовать их дружбу в корыстных целях. В 1994 году фактически контролируемый Климентьевым судостроительный завод «Ока» получил 18 миллионов долларов в качестве ссуды от Минфина России на модернизацию судоверфи. Гарантом по кредитному договору выступила администрация области.

За несколько дней до одобрения кредитной линии норвежская компания «Ароко», одним из акционеров которой был Климентьев, заключила с «Окой» договор о разработке технической документации сухогруза, но реально часть денег была присвоена Климентьевым без каких-то оснований. Другая норвежская компания, Russian Shipping на 100 процентов принадлежала Климентьеву, и на ее счета также были переведены значительные средства в оплату судового оборудования. Из них 2,6 миллиона долларов было потрачено на сторонние нужды Климентьева. Обнаружив это в начале 1995 года, отец прекратил всякие отношения с Климентьевым и создал комиссию по расследованию нецелевого использования государственных кредитных средств. Климентьев был осужден по статье о хищении чужого имущества. Интересно, что в 1998 году Климентьев был избран мэром Нижнего Новгорода, но выборы признали недействительными.

Мне не очень нравилась беспардонность Климентьева. Он мог, например, приехать утром и войти в спальню родителей.

Он не производил впечатление порядочного человека, более того, он с пренебрежением относился к людям. Я тоже чувствовала это. У него была машина «Альфа-Ромео» вишневого цвета с дистанционным ключом. Я тогда не знала, что машину можно открыть с расстояния.

– Скажи волшебное слово – машина откроется, – говорил он мне.

Я произносила «кодовое слово» (не помню, какое именно нужно было говорить) и видела: машина действительно открывалась. Произносила снова – она закрывалась. Климентьеву явно нравилось мое удивление. А я ужасно обиделась, когда узнала, что он меня обманул.

ДА, ОН ОБЛАДАЛ НЕКОЙ ХАРИЗМОЙ, КРАСОЧНО РАСПИСЫВАЛ ИДЕИ СВОИХ БИЗНЕС-ПРОЕКТОВ, НО НЕУВАЖЕНИЕ К ЛЮДЯМ СКВОЗИЛО ВО МНОГИХ ЕГО ФРАЗАХ.

Моя мама отрицательно относилась к Климентьеву и, если он начинал переходить границы, только одним своим взглядом давала ему понять, что лучше уйти.

Климентьев ее боялся – и действительно уходил. Впрочем, потом появлялся снова.

Сейчас я представить себе не могу ситуацию, в которой в моей квартире постоянно жили бы несколько гостей. Но тогда эта жизнь казалась мне вполне нормальной. Отец всегда говорил, что цель жизни – борьба со скукой. Постоянная толпа людей в доме была частью этой стратегии.

6
Переезд в Москву и первая смерть близкого человека

Умоего отца есть сводный брат Юра, он родился во втором браке моего деда. Юра, кстати, сказал мне сразу: если я не напишу в книге ни одного слова о нем, он мне этого не простит. Так вот, пишу.

Он был редким гостем у нас на даче в Зеленом городе. Юра родился в Москве и остается абсолютным москвичом. Он не получил высшего образования: в 1990-е годы появилась прослойка людей, которая решила зарабатывать деньги. Они понимали, как это можно сделать. И не желали тратить пять лет на учебу. Сейчас таких много среди 50-летних – тех, чья взрослая жизнь началась с перестройки.

А Юра еще и прирожденный бизнесмен. Он начал делать деньги еще в детстве: покупал значки в ГУМе и продавал их дороже в родной школе. В 1990-е он выглядел как классический новый русский: малиновый пиджак, тусовки в модных клубах, электронная музыка – он всегда был на гребне волны.

Когда приезжал к нам в Нижний, постоянно нас глумил (это его любимое слово) за нашу провинциальность:

– Вы все тут на феназепаме! – говорил. – А корень провинциальности – эта ваша Галибиха!

В Галибихе, к слову, он ни разу не был.

ПЕРВАЯ КНИГА МОЕГО ОТЦА НАЗЫВАЛАСЬ «ПРОВИНЦИАЛ». И ОТЕЦ ТОЧНО НЕ СТЫДИЛСЯ СВОЕГО НЕМОСКОВСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ.

Не могу сказать, что я испытывала к Юраше (так мы его звали) большую любовь. Наоборот, я жутко ругалась с ним из-за его отношения к провинции. Я была патриотом Нижнего Новгорода, а к Москве относилась настороженно. Мне казалось, провинциальная жизнь – это прекрасно, а столичный новорусский лайфстайл – настоящий кошмар.

Юраша, кстати, ничуть не изменился с годами. Я уехала из Нижнего Новгорода в пятнадцать лет, а он до сих пор припоминает мне мою провинциальность. Бонн, где я жила пять лет, он презрительно называл Глубокий Бонн, намекая на его неспешность и компактность.

Отец тоже был привязан к родному региону и совсем не хотел уезжать в Москву.

Но его звали. Сначала приехал Березовский. Борис Абрамович любил делать вид, что он знает больше, чем все. Не всегда это было правдой. Видимо, и тут, услышав что-то, Березовский решил присвоить победу себе – и приехал в Нижний преподнести отцу его скорое назначение в Москву как свою собственную победу.

Отец тогда неодобрительно отозвался:

– Приехал, как Керенский.

В общем, Березовский отца не уговорил. Отец понимал: во‐первых, он – избранный губернатор. И это крайне нелогично и неуважительно по отношению к нижегородцам – уезжать в Москву через два года после выборов. Во-вторых, ситуация в Москве будет очень тяжелой. Позже, кстати, их состав правительства называли правительством камикадзе. Ну, и в‐третьих, отец думал о том, чтобы избираться в президенты. А стартовать в избирательной гонке с позиции успешного губернатора Нижегородской области гораздо проще, чем с позиции вице-премьера правительства.

Отца уговорила Татьяна Дьяченко, младшая дочь Бориса Ельцина, – она в те годы играла огромную роль в управлении государством (и мы до сих пор пожинаем плоды этого). Она приехала в Нижний Новгород. Я не присутствовала при этом разговоре, но отец потом сам рассказывал: Татьяна начала плакать. Она привела аргумент, против которого мой отец не смог устоять.

– Папа тебе помог, – сказала Татьяна. – А теперь ты помоги папе!

Это была правда: Ельцин действительно помог моему отцу стать губернатором. Да, аргумент был нечестный. Но отец после него не смог сказать «нет».

О переезде моего отца в Москву хорошо рассказывал Михаил Фридман:

– Только что! Вот буквально только что он бил себя кулаком в грудь: «Не уеду в Москву, останусь в Нижнем Новгороде!» А потом включаю телевизор – а он уже в кабинете Ельцина!

Искрометное вице-премьерство отца закончилось довольно быстро – об этом я расскажу в следующей главе. А пока – о том, как я уехала в свою самую сложную эмиграцию.

Я МНОГО РАЗ ПЕРЕЕЗЖАЛА ИЗ ОДНОГО ГОРОДА В ДРУГОЙ, ИЗ ОДНОЙ СТРАНЫ В ДРУГУЮ. НО САМОЙ ТЯЖЕЛОЙ ЭМИГРАЦИЕЙ (А ЭТО БЫЛА ИМЕННО ЭМИГРАЦИЯ) СТАЛ МОЙ ПЕРЕЕЗД ИЗ ЗЕЛЕНОГО ГОРОДА, С ЕГО ЗЕМЛЯНИКОЙ, ВЕЛОСИПЕДОМ И СВОБОДОЙ, В МОСКВУ.

В Москве меня зачислили в школу № 1239. Это та самая школа во Вспольном переулке, где училась вся элита. Суперуспешные дети суперуспешных родителей. Не скажу, что они все были умными. Но они все были из обеспеченных семей.

В школе № 1239 была своя форма. После моей 8-й школы это было ужасно неудобно: какая форма, мы ходили на занятия в чем хотели! Но в школе № 1239 свободы было значительно меньше, чем в моей 8-й школе.

Нам задавали нереальные объемы домашней работы. Мне очень не хотелось подводить отца, поэтому я старалась учиться по максимуму. Садилась за домашку сразу после возвращения домой – и делала ее до глубокой ночи. И все равно я чувствовала: никак, совершенно никак я не вливаюсь в это общество детей состоятельных родителей.

Однажды на перемене я села на диван в холле. Ко мне подошла дочь актера Леонида Ярмольника. Посмотрела на меня и сказала:

– Вали отсюда!

Я была невероятно возмущена таким поведением. Как так можно?! В нашей 8-й школе никто в принципе не мог сказать другому такое!

В конце первой четверти я подошла к классной руководительнице.

– Большое спасибо! – сказала ей. – Вы мне очень помогли. Но сейчас я хочу забрать документы и вернуться в Нижний Новгород.

Классная была в шоке:

– Жанна, вы совершаете ужасную ошибку! – воскликнула.

Так любят говорить людям, которые принимают решения, кажущиеся нестандартными или сомнительными. Но для меня в этом решении не было ничего сомнительного: я не стану учиться в школе № 1239. И точка.

Такое условие я поставила и родителям. Они – как хотят, а я уеду в Нижний.

И уехала. Вернулась в свою любимую провинцию и зажила в квартире с моей бабушкой и двоюродным братом – счастливо, свободно и… полностью отбившись от рук.

Напомню, мне было 13 лет – самый пик переходного возраста. Мама была занята обустройством в Москве. Отец полностью погружен в тяжелейшую работу. Им объективно стало не до меня.

А бабушка… она считала, что для человека главное – здоровая еда и здоровый сон. И если внучка утром выспалась – это отлично. А если она при этом проспала школу – ничего страшного.

Я начала прогуливать. Причем прогуливала я по-черному, не появляясь в школе неделями. Плюс к этому у меня появилась первая любовь, что только усугубило ситуацию.

ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО МЕНЯ ТОГДА ИНТЕРЕСОВАЛО – АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК И ПОЭЗИЯ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА. ВОТ АНГЛИЙСКИМ И ПОЭЗИЕЙ Я ЗАНИМАЛАСЬ. А ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ ЗАБРОСИЛА.

Бабушка полностью потеряла надо мной контроль. Я гуляла, читала стихи, занималась своими делами и даже не прикасалась к учебникам. К счастью, я не стала ни курить, ни пробовать запрещенные вещества – но у меня был настоящий переходный возраст со всеми вытекающими последствиями.

Нельзя сказать, что я не думала о школе. Думала. Но каждый раз понимала: я колоссально отстала от всех. Казалось, если я сейчас приду в класс, стану посмешищем. Так мое отставание накапливалось как снежный ком.

Это сейчас я уже научилась учиться и могу очень быстро освоить большие объемы информации. Тогда мне на самом деле было сложно. Вспоминаю тот год с ужасом. Да, я потом нагоняла, но мои знания из школы могли бы быть более глубокими. Я жалею, что плохо знаю физику, химию. Жалею, что мало интересовалась историей. Эти знания мне бы пригодились. Поэтому сейчас я восполняю пробелы, занимаясь самообразованием.

Но я всегда сама принимала решения относительно своей жизни – и несла за них ответственность. Несу и сейчас. В тот год я все-таки вернулась в 8-ю школу и доучилась до мая. С трудом, но сделала это.

А уже летом снова уехала в Москву. Отец уговорил меня вернуться. Но я поставила встречное условие: учиться я буду не в элитной школе, а в самой простой районной.

Пошла в школу № 312 – и доучилась там до конца 11-го класса. В ней мне было легко и относительно свободно. Не скажу, что я полюбила школу, но она не вызывала у меня реакции отторжения.

* * *

1998 год оказался очень тяжелым – и для страны, и для нашей семьи, и даже для меня лично.

Моя мама родом из Волгограда. Ее мать, кубанская казачка Антонина, умерла еще до моего рождения. А вот ее отца, то есть моего деда, я знала хорошо.

Дед Ахмет был чистокровным татарином. Он не был мусульманином, но учился в татарской школе, и его родной язык – татарский. Русский он выучил уже позднее, и выучил очень хорошо.

После смерти первой жены дед Ахмет женился второй раз. У бабы Маши своих детей не было, так что она любила меня как родную внучку.

Баба Маша не смогла получить даже среднее образование. Из-за войны ей пришлось пойти работать, а когда война кончилась, в семье решали, кому дать образование, а кто должен работать дальше, чтобы прокормить семью. Баба Маша осталась практически неграмотной.

Она была очень простой добродушной женщиной и невероятно толстой: садясь обедать, ставила рядом с собой литровую бутылку молока – и могла выпить ее почти всю.

Деда Ахмета я побаивалась. Он был гораздо более утонченным человеком, чем баба Маша. Вышел из семьи зажиточных кулаков (естественно, раскулаченной), после этого всю жизнь работал на стройке. Много читал, его любимым писателем был Лев Толстой. Но при этом, в отличие от бабы Маши, не терпел никаких капризов. Дочь должна была строго слушаться отца, внучка – деда. Думаю, жесткость моей мамы – как раз от деда Ахмета.

РОДИТЕЛИ ПЕРИОДИЧЕСКИ ПРИВОЗИЛИ МЕНЯ В ВОЛГОГРАД – ПОГОСТИТЬ У ДЕДА. МЫ РЕГУЛЯРНО ПОЛУЧАЛИ ОТ НЕГО ПИСЬМА, КОТОРЫЕ НАЧИНАЛИСЬ ВСЕГДА ОДИНАКОВЫМ ОБРАЩЕНИЕМ: «ДОЧЬ, ЗЯТЬ И ВНУЧКА!»

А еще дед Ахмет всю жизнь вел дневники. Он записывал в них погоду, вести от родственников, бытовые дела и цитаты из Льва Толстого.

В 1998 году он серьезно заболел. У деда была астма, но лечился он не так, как предписывали врачи, а как считал нужным. В результате он попал в больницу, мама уехала ухаживать за ним… Дед Ахмет умер.

Его смерть меня потрясла. Мне было 14 лет. Это была первая смерть близкого человека, с которой я столкнулась. Я потребовала от отца, чтобы он взял меня на похороны.

Мы ехали на машине из Москвы в Волгоград, и я не могла принять: как это? Мой дед умер? Потом были похороны, поминки… Я нашла его дневники. Взяла их все – и торжественно пообещала, что буду вести их всю жизнь – в память о деде. Продолжу его дело.

И я действительно довольно долго вела дневник деда Ахмета. Потом это обещание, как и многие детские обещания, забылось, но дневники хранятся до сих пор. Первой своей записью я извинялась перед дедом Ахметом, что любила его недостаточно сильно, и писала, что теперь отношусь к нему гораздо лучше, чем в жизни, и мне ужасно стыдно за свое поведение.

Я написала в дневнике большой, со множеством деталей и подробностей, рассказ о нем. Удивительно, что сейчас я могу читать себя 14-летнюю. Я не сильно изменилась. Может, стала чуть жестче, но меня, как и в 14 лет, раздирают страсти. И я, как и в 14 лет, не могу оставаться равнодушной.

После смерти деда Ахмета я заболела мононуклеозом. Страшная болезнь – врачи даже в какой-то момент подозревали, что у меня лейкоз. У меня была ангина, изменение состава крови, высокая температура и слабость. Меня положили в больницу, и до последнего никто из врачей не мог сказать, можно ли будет отпустить меня из больницы на Новый год. Вероятно, моя болезнь стала реакцией на смерть близкого родственника.

Первый Президент России Борис Ельцин во время своего визита в Нижний Новгород в середине 90-х годов

7
Теракты 11.09.2001 в США, изменившие мою жизнь

1998 год стал для меня одним из самых тяжелых. Смерть деда Ахмета, мононуклеоз… А до этого – отставка отца с поста вице-премьера правительства. Он проработал вице-премьером совсем немного, полтора года, – и ушел в отставку по собственной воле.

Отец считал себя частично ответственным за дефолт 1998 года. Хотя он еще в мае 1998-го пытался убедить правительство в необходимости девальвации рубля, но его не послушали.

О дефолте 17 августа 1998 года он узнал из сообщений Интерфакса: отец не участвовал в принятии этого решения. Премьер-министр Сергей Кириенко не посчитал нужным поставить в известность первого вице-премьера. Все правительство Кириенко было отправлено в отставку, но отцу предложили остаться.

Он не захотел работать в составе нового правительства – видимо, считал, что выбранный курс на борьбу с экономическим и политическим влиянием олигархов будет сворачиваться.

В 1998–1999 ГОДАХ СМЕНИЛОСЬ ТРИ ПРЕМЬЕРА, ЧЕТВЕРТЫМ СТАЛ ВЛАДИМИР ПУТИН, КОТОРЫЙ БЫЛ НАЗНАЧЕН НА ЭТОТ ПОСТ В АВГУСТЕ 1999 ГОДА. НЕ ЗНАЮ, КАК ИЗМЕНИЛАСЬ БЫ ИСТОРИЯ, ЕСЛИ БЫ ОТЕЦ ОСТАЛСЯ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ.

Отец принял решение не уходить из политики и создал общественное движение «Россия молодая». В 1999 году движение объединилось с другими либеральными политическими силами, и был создан избирательный блок «Союз правых сил». Кириенко, Немцов, Хакамада – такой была тройка лидеров «Союза правых сил» на выборах 1999 года.

Избирательная кампания «Союза правых сил» апеллировала главным образом к молодому поколению. Помимо традиционных поездок лидеров по регионам России со стандартной программой, в каждом крупном городе на футбольных стадионах проходил любительский матч и большой бесплатный рок-концерт «Ты прав!». В футбол играли кандидаты и артисты против местной команды. Мой отец до этого никогда особо не играл в футбол. А тут – в каждом городе, постоянно.

Я не могла понять, зачем это нужно. Но когда прилетела в Иркутск, убедилась, насколько классной была идея. Встречи проходили на стадионе. Общение с избирателями, футбол (трибуны взрывались эмоциями), концерт звезд… Люди выходили окрыленные.

Пожалуй, чаще всего на концертах выступали группа «Чайф» и Владимир Кузьмин. Я тогда обожала этих исполнителей, и идея пригласить именно их мне безумно нравилась. Да, артисты выступали не бесплатно, но им явно были симпатичны лидеры «СПС».

Отец не только был одним из лидеров предвыборного списка «СПС», но и баллотировался по одномандатному округу в Нижнем Новгороде.

Решение было рискованным: в Нижегородской области негативно отнеслись к тому, что он покинул пост губернатора через два года после избрания.

Но отец решил заручиться поддержкой в родном для себя регионе, и он победил. Партия «Союз правых сил» прошла в российский парламент, набрав более 8 % голосов избирателей.

* * *

Итак, 1999 год. Мне 15 лет. Я учусь в обычной московской школе, и, надо сказать, неплохо учусь. Но не могу сказать, что я была сильно погружена в учебу или посещала какие-то дополнительные занятия и секции. Однажды мы вместе с отцом пришли в офис радиостанции «Эхо Москвы», и тут неожиданно у него возникла идея устроить меня на работу. Он предложил главному редактору «Эха» Алексею Венедиктову взять меня практикантом. Алексею Алексеевичу идея понравилась – в то время на радио работало много очень юных людей. Так я неожиданно стала инфореферентом в новостном отделе. В 2020 году, кстати, я давала интервью «Эху», а потом Венедиктов опубликовал фотографию со мной в «Инстаграм» с подписью: «С бывшим инфореферентом “Эха”». Но 20 лет назад мне было совсем не до шуток и иронии.

Уроки в школе заканчивались в 15:00. Через час, в 16:00, начиналась моя смена на «Эхе» на Новом Арбате, а заканчивалась около полуночи, иногда чуть раньше. О том, что мне нужно сделать домашнее задание, не думал никто – я готовила его или на работе, или на переменах в школе.

Задача инфореферента – помогать ведущему в подготовке новостей. Позвонить эксперту и записать комментарий. Позвонить ньюсмейкеру и что-то уточнить. Позвонить кому угодно и уточнить что угодно. Все это надо делать очень быстро: новости не ждут, большой выпуск выходил каждый час. А еще нужно смонтировать комментарий так, чтобы его можно было выпустить в эфир.

Когда я пришла, на «Эхе» только-только отказались от монтажа звука с помощью склеивания тонких аудиопленок и перешли на компьютерный монтаж. Я освоила его.

Никто не делал мне скидку на возраст и не вел себя со мной слишком доброжелательно: ведущие сами постоянно находились в состоянии стресса (их объем работ был в разы больше, чем у инфореферента). Особенно я боялась Владимира Варфоломеева. Поскольку мои смены были вечерние (плавно переходящие в ночные), я шутила, что он устраивает мне Варфоломеевскую ночь.

На возраст мне скидок не делали, но из-за моей фамилии мне периодически поручали дозваниваться до Дмитрия Якушкина, пресс-секретаря Бориса Ельцина, поинтересоваться здоровьем президента. На тот момент этот вопрос имел первостепенное политическое значение.

– Якушкину будет неловко отказать в информации дочери Немцова, – объяснил Венедиктов.

И Якушкин действительно не отказывал и всегда сообщал: Борис Николаевич хорошо себя чувствует.

На «Эхе Москвы» я испытала два разочарования. Первое было очень сильным: я изнутри увидела, что «Эхо» не совсем объективно. Оно давало явный приоритет одной политической силе. В то время популярность набирал избирательный блок Лужкова и Примакова «Отечество – вся Россия». И я видела: информационная повестка «Эха» построена таким образом, что предпочтение отдается именно им. Было ужасно обидно: я болела за «СПС» и переживала, что у них нет такой же информационной поддержки. В топе были Лужков и Примаков.

Это был неприятный вывод: не все так просто в нашей жизни. Теперь я понимаю, что полностью объективных СМИ не бывает, каждое выражает позицию своих собственников. И это, в принципе, не так уж и страшно, если есть множество независимых медиа, которые транслируют разные взгляды. Плохо, когда СМИ распространяют фейки.

Вторым неприятным фактом стало осознание пределов моей компетентности. В 15 лет мне казалось, что при должном желании я могу все. Почему-то такое заблуждение возникло и у Венедиктова, и он решил сделать из меня корреспондента. Делать пробный радиорепортаж меня отправили на аэродром в Тушино, там проходило авиашоу. Я поехала вместе с уже опытным корреспондентом Антоном Долиным, который впоследствии стал самым известным российским кинокритиком. Антон сделал репортаж, я же пыталась что-то написать, но мои усилия оказались тщетными.

ТАМ, НА АЭРОДРОМЕ, ОКАЗАВШИСЬ ВНУТРИ АБСОЛЮТНО НЕЗНАКОМОЙ МНЕ ТЕМЫ, Я ПОНЯЛА, ЧТО – НЕТ. СЕЙЧАС Я НЕ МОГУ СТАТЬ РАДИОЖУРНАЛИСТОМ. ВОТ ТУТ Я ДОСТИГЛА ПОТОЛКА СВОЕЙ КОМПЕТЕНТНОСТИ.

Но был и приятный момент – первая зарплата. Небольшие деньги, но я до сих пор помню это ощущение: тебе дают деньги, которые ты сам заработал. И ты сам можешь ими распорядиться – как хочешь. Это только твои деньги, и только ты их хозяин.

Я тогда пошла в Benetton и купила себе серую вязаную кофту. Я носила ее очень долго, она была предметом моей гордости. Тогда, на кассе Benetton, я поняла, в чем суть работы. Достижение финансовой независимости – серьезный повод испытывать к себе уважение. Может быть, именно за этим отец отправил меня на «Эхо» – чтобы я сама почувствовала себя взрослой. А может быть, он был последователем американского подхода к воспитанию: в США работают практически все подростки старшего возраста.

1999 год закончился для нашей семьи тем же, чем и, думаю, для всех остальных семей России (и не только России). В новогоднем обращении 31 декабря Борис Ельцин произнес знаменитую фразу: «Я ухожу. Я сделал все, что мог».

Эпоха Ельцина кончилась. Началась эпоха Путина.

Как бы то ни было, в 2000 году я решила, что хочу поступать в американский вуз. Откуда у меня появилась эта идея, я точно не помню, но я стала всерьез этим заниматься. Отец был против: он небезосновательно полагал, что это может негативно сказаться на его политической карьере.

Но почему-то в тот момент политическая карьера отца показалась мне менее значимой, чем моя мечта получить высшее образование в США.

Амбиции вели меня в вузы Лиги плюща, поэтому я занималась как одержимая. Экзамен по английскому для иностранцев, TOEFL, я сдала на максимальный балл.

Потом была очередь SAT (Scholastic Assessment Test) – экзамена, который сдают все американские (и не только американские) выпускники школ, планирующие поступать в университет. Фактически это ЕГЭ по-американски. Экзамен длится 6 часов и включает в себя задания по английскому и по математике. Еще нужно было написать эссе и заполнить стандартные формы. Самые престижные вузы требовали от абитуриентов сдавать и дополнительные тесты, так называемые SAT II.

До Лиги плюща я не дотянулась, но несколько вузов вполне достойного уровня, в том числе Фордхемский университет в Нью-Йорке, прислали мне письма о зачислении. Не Колумбийский университет, конечно, но тоже весьма неплохой вуз. Тем более у меня был знакомый: он тоже поступил в Фордхем, а через два года смог перевестись в Колумбийский. Я подумала, что ненамного глупее своего знакомого и тоже так смогу.

В 2001 году я уехала учиться в Америку.

Это было тяжело. Причем тяжело сразу по многим причинам. Я все-таки очень домашний человек, единственный эпизод, когда я жила совсем без родных – та самая поездка в американский летний лагерь, где все три недели шел дождь.

Поэтому в общежитии я ужасно скучала по родителям. Притом что на английском я говорила свободно, меня начало напрягать обилие иностранного языка. Очень хотелось услышать родную речь.

И учеба. В США она построена совсем не по такому принципу, как в России. На студента с первого же дня занятий обрушивают лавину заданий. Не лекций, а именно заданий, которые он должен подготовить самостоятельно. Приходилось целыми днями читать тонны текста и готовить письменные работы.

Утром 11 сентября 2001-го я вышла из общежития и увидела пустой и задымленный центр Нью-Йорка. Меня это шокировало, и вскоре я узнала (не помню, как), что самолеты врезались в башни-близнецы – небоскребы в нижней части Манхэттена, которые были символом экономической мощи Америки.

Люди вели себя так, как если бы началась война. Собственно, это и была война – крупнейшая в истории террористическая атака на США.

По всему городу появились объявления: нужна кровь. Любая кровь. Очень много раненых, банк крови не справится с теми объемами, что у него есть сейчас.

В 2001 году у меня уже был мобильный телефон. И мы иногда созванивались с родителями. Связь была дорогой, деньги то и дело кончались, поэтому вариант «поболтать» не рассматривался. Если мы звонили друг другу, то коротко и по делу.

– Алло, привет, – я позвонила бабушке. – Какая у меня группа крови?

– Первая отрицательная, – ответила бабушка… и связь прервалась. У меня на телефоне кончились деньги.

НИКОМУ НЕ ПОЖЕЛАЮ ПЕРЕЖИТЬ ТО, ЧТО ПЕРЕЖИЛА МОЯ БАБУШКА: ОНА ПОДУМАЛА, Я СТАЛА ЖЕРТВОЙ ТЕРАКТА, Я РАНЕНА И ПОЭТОМУ ЗВОНЮ ЕЙ УЗНАТЬ СВОЮ ГРУППУ КРОВИ. С НЕЙ СЛУЧИЛАСЬ ИСТЕРИКА – ДО ТЕХ ПОР, ПОКА Я НЕ ПЕРЕЗВОНИЛА ЕЩЕ РАЗ И НЕ ПОЯСНИЛА, ЧТО СО МНОЙ ВСЕ В ПОРЯДКЕ.

Мобильные госпитали развернули в считанные секунды. Это вообще отличительная черта Америки: она умеет все делать быстро. В госпиталях брали кровь у добровольцев. Я простояла в очереди то ли три, то ли четыре часа. Иногда был порыв уйти, но я этого не сделала, главным образом потому, что люди с моей группой крови – универсальные доноры.

Крови взяли много – когда выходила из госпиталя, чувствовала, как меня качает. Зашла в первое попавшееся кафе, купила немного куриного бульона.

Я была в жутком состоянии. Не понимала, как жить дальше. Единственное, что понимала: я хочу отсюда уехать. Желание было абсолютно иррациональным, а потому не поддающимся никакой логике.

Позвонила родителям:

– Я больше не могу здесь. Я вернусь в Россию.

В «Комсомольской правде» вышла статья: «Жанна Немцова пролила кровь за Америку».

8
Нужно переодеться: поступление в МГИМО и поездка с папой в Италию

То, что я училась в Фордхемском университете, дало мне возможность поступить на факультет международных экономических отношений МГИМО без экзаменов.

До сих пор не знаю, правильно ли я поступила, улетев тогда из Америки. Первый шок от обилия английского языка и непривычного стиля преподавания прошел бы, я бы освоилась в новой системе. И ужас от падения башен-близнецов тоже бы сгладился. Может, если бы я дала себе время на адаптацию, все пошло бы удачно?

Не знаю. Друзья моего отца говорили, это огромная ошибка – переводиться из американского университета в российский. Но это был мой выбор, который определил мою жизнь на следующие пятнадцать лет.

В середине осени я пришла в МГИМО. Ощущение было, что я оказалась на другой планете, где совершенно иные ценности и правила.

Первое, что внушается человеку, оказавшемуся в Америке, – внешний вид не играет роли. Важны способности, желание работать и достижения. В спорте, в учебе, в танцах – не важно. Важно, чтобы эти достижения были.

Америка – это страна, которая мотивирует добиваться успеха, и вся система построена таким образом, чтобы выжать из человека максимум. В США неприлично не работать – даже если тебе всего 15 лет. Студенты не могут бездельничать во время летних каникул, они должны искать себе возможности для прохождения практики. Внешнему облику не придается особого значения. Я пришла в МГИМО абсолютной американкой: в джинсах, майке Banana Republic и с волосами, небрежно завязанными в хвост.

Студентки в МГИМО приезжали с маникюром. В джинсах со стразами (и это были не просто джинсы, а специальные ультрамодные джинсы), с макияжем и укладкой.

Они тусовались в большом холле МГИМО – там было средоточие всей светской жизни. У некоторых студентов было даже оружие.

Я очень хорошо владела английским языком и неплохо училась, но не выглядела как икона стиля, поэтому уверенности не чувствовала.

И ВСЕ-ТАКИ БЫТИЕ ОПРЕДЕЛЯЕТ СОЗНАНИЕ. ПОСЛЕ ГОДА УЧЕБЫ Я ПОНЯЛА: БОЛЬШЕ НЕ МОГУ ВНУТРЕННЕ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ НОРМАМ ЭТОЙ СРЕДЫ. Я ТОЖЕ ХОЧУ ОДЕТЬСЯ ГЛАМУРНО И ЗАКРЫТЬ ДЛЯ СЕБЯ ЭТОТ ВОПРОС РАЗ И НАВСЕГДА.

Мы с отцом тогда полетели вдвоем в Италию – отдыхать. И я сказала ему:

– Пап, раз уж мы будем в Милане, можно, я куплю себе нормальную одежду? Потому что то, что я ношу, – это не то, в чем можно ходить в МГИМО.

– Ну, покупай, – ответил он и дал мне свою карту, на которой было написано Boris Nemtsov.

Он улетал на день раньше. Поэтому последний день своего пребывания в Милане я оставила на шопинг. В расположении модных магазинов Милана я не слишком хорошо ориентировалась и поехала на площадь Дуомо, в универмаг Ринашенте. Десять этажей не самого дешевого шопинга.

Я купила себе «униформу» человека – cтудента МГИМО образца начала нулевых: ботиночки зеленоватого цвета «под крокодила» на десятисантиметровом деревянном каблуке, джинсы с низкой талией, кофточку и короткую дубленку. Непременно короткую, чтобы спину продувало. И нижнее белье.

Никаких проблем с тем, что на карте было написано не мое имя, не возникло. Я расплатилась в торговом центре и, совершенно счастливая, вернулась в отель. Там мне предстоял последний расчет – за номер.

– У вас не хватает средств на карте, – сказал портье.

Это был шок.

Я одна в Милане. Никаких денег, кроме карты отца, у меня нет. Почему я не спросила, сколько у него на карте? Почему он не сказал мне, сколько у него на карте? Как мы оба могли забыть такую важную деталь?

И главное – что мне делать? Все вещи с бирками и чеками, я могу сдать их в магазин, но… я не могу! Это же очень важные для меня вещи!

С вытаращенными глазами я помчалась в Ринашенто сдавать нижнее белье. По правилам оно не подлежало обмену и возврату, но у меня был такой вид, что продавцы его все-таки приняли. И мне хватило денег заплатить за ночь в отеле.

Я старалась быть ближе к тому идеалу внешней успешности, какой царил в МГИМО, но так и не стала частью «золотой молодежи». Общалась со студентами, которые приехали из регионов и жили в общежитии. Лучшая моя подруга в институте Настя приехала в Москву из Якутии – и она действительно отлично училась. После окончания университета она стала работать в одной из крупнейших аудиторских компаний.

Боюсь, в МГИМО на меня обидятся, но все же скажу то, что думаю: никому бы не порекомендовала учиться в этом вузе. За пять лет учебы студентов не обучали критическому мышлению. Хотя считается, что в МГИМО сильная языковая школа, но за четыре года учебы я стала говорить по-английски хуже, чем на момент поступления.

Вторым моим языком был португальский. Это понятная и логичная политика МГИМО: если студент первым языком выбирает популярный и распространенный, вторым языком ему дают тот, который не входит в тройку лидеров.

На португальском говорит Бразилия, поэтому язык занимает шестое место по распространенности в мире. И я действительно очень хотела выучить португальский. У меня есть лингвистическое чутье, мне интересны языки, у нас была очень приятная молодая преподавательница португальского – она нравилась мне как человек… Но она, кажется, не слишком владела методикой преподавания. Однажды мы даже ездили в Португалию на летние курсы для иностранцев. Я неплохо говорила на португальском к моменту окончания университета.

Увы. В 2018 году я прилетела в Португалию и обнаружила, что не понимаю ничего. Язык исчез из моей памяти полностью. Я не могла сказать ни слова. И понять тоже не могла ни слова.

Экономику, пожалуй, нам преподавали лучше, чем языки. Россия перешла к рыночной экономике после распада СССР, и к началу 2000-х все учебники были обновленными.

Но все же по-настоящему интересных лекций было очень мало, а полезных семинаров, боюсь, не было вообще (исключения составляли лишь семинары по финансовой отчетности). И это неудивительно. Главное, что ценилось в МГИМО, – отсутствие своего мнения.

Поэтому на многих семинарах студенты зачитывали вслух свои рефераты, списанные с учебников. Полная чушь.

В принципе, можно понять такой подход. Скорее всего, благонадежных студентов вербовали спецслужбы (я к числу благонадежных никогда не относилась, поэтому меня это обошло стороной). Некоторые потом делали карьеру в МИДе. А в МИДе последнее, о чем тебя спрашивают, – это о твоем мнении. Причем так работают МИДы не только в России – во многих странах.

Я НИКОГДА НЕ ХОТЕЛА БЫТЬ ДИПЛОМАТОМ И В ПРИНЦИПЕ НЕ ХОТЕЛА БЫТЬ ГОССЛУЖАЩИМ. ЛОГИЧНЫЙ ВОПРОС: ЗАЧЕМ ТОГДА Я ПОШЛА В МГИМО?

Не могу дать ответ. Да, это были неплохие четыре года жизни. Да, мне было очень спокойно: я напрягалась только во время сессий, и мой диплом не стал красным из-за одной-единственной тройки по теории вероятности, хотя к экзамену я усиленно готовилась вместе со своим двоюродным братом-физиком Толей.

Могла бы я потратить четыре года своей жизни лучше? Могла бы.

Уже потом я стала глубоко изучать финансовые рынки, потому что этому предмету мало внимания уделялось в вузе. Пришлось очень много читать, чтобы достичь того уровня, который мне требовался.

На вопрос, правильно ли я сделала, что вернулась из Америки в Россию, я до сих пор не могу найти ответа. На вопрос, правильно ли я сделала, что поступила в МГИМО, могу ответить честно: нет. Нужно было выбирать другой вуз.

Самое неприятное, что случилось со мной в МГИМО, – я полностью расслабилась. Насколько целеустремленной и амбициозной я была в США, настолько же аморфной стала в МГИМО.

За годы учебы в МГИМО я перестала понимать, чего именно хочу. И хочу ли чего-то вообще.

После окончания вуза ничего принципиально не изменилось: я не понимала, где хочу работать. Ситуация усугубилась тем, что я встретила своего будущего мужа. Вообще, все было по классике: неглупый банкир, светский человек встречает выпускницу МГИМО. Считает, что она выглядит недостаточно гламурно. Одевает так, чтобы она выглядела достаточно гламурно. Ходит вместе с ней на светские тусовки, открытия магазинов и прочие скучные мероприятия, где главная цель участников – попасть в светскую хронику журналов.

Эти тусовки казались мне ужасно скучными. Но поскольку ничего более интересного вокруг себя я не видела, посещала и их.

К реальной жизни меня вернули последующие неприятные события.

9
Участие в выборах в Мосгордуму, замужество и развод

В 2003 году прошли выборы в Госдуму, в которых принимали участие либеральные партии, в том числе и «СПС». Но «Союз правых сил» не преодолел пятипроцентного барьера.

Среди причин проигрыша были и объективные обстоятельства. В начале 2000-х в России начался бурный экономический рост. Никакой магии: росли цены на нефть – росла и экономика. Соответственно, после кризисных 1990-х люди стали ощутимо лучше жить.

Как говорил отец, о реформах люди задумываются не в периоды относительного процветания, а тогда, когда начинаются проблемы. Здесь же обстоятельства сложились так, что люди оказались в ситуации «наконец-то жизнь налаживается», и многие считали, что основная причина не столько в благоприятной конъюнктуре на рынке энергоносителей, сколько в грамотном политическом управлении. Критическое отношение к властям не находило большого отклика, и, в принципе, в тот момент начиналась постепенная деполитизация.

СУТЬ ОБЩЕСТВЕННОГО ДОГОВОРА МЕЖДУ ОБЩЕСТВОМ И ВЛАСТЬЮ СВОДИЛАСЬ К ПРОСТОЙ ФОРМУЛЕ: «МЫ ВАМ ДАЕМ ЗАРАБАТЫВАТЬ, А ВЫ НЕ ВЫДВИГАЕТЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ТРЕБОВАНИЙ».

Кроме того, думаю, в 2003 году Кремль уже не был заинтересован в том, чтобы либеральные партии попали в парламент.

Но и сам «Союз правых сил» допустил ряд ошибок в своей избирательной кампании.

На мой взгляд, серьезной ошибкой было то, что в тройке лидеров «СПС» на выборах оказался Анатолий Чубайс.

В принципе, с этого момента победа уже была под большим вопросом. Чубайс в глазах российского общества – абсолютный антигерой. Еще в 1990-е годы к нему сложилось крайне негативное отношение в стране, и в начале 2000-х это отношение ничуть не изменилось.

Невозможно сделать героя из антигероя. Наоборот – можно, и запросто. А героя из антигероя – нет. Увы.

То же самое, кстати, случилось с Ксенией Собчак, когда она баллотировалась на президентских выборах в 2018 году. Несмотря на почти стопроцентную узнаваемость, она в итоге набрала крайне мало голосов, можно сказать, в пределах статистической погрешности – именно потому, что она в глазах россиян антигерой.

Вторая ошибка была тактической. «СПС» запустил очень странный агитационный ролик, который оттолкнул многих избирателей. В нем мой отец, Ирина Хакамада и Анатолий Чубайс, сидя в шикарных креслах частного самолета, рассуждают о будущем России.

Я уже тогда говорила отцу, что эта реклама совершенно не соответствует нашей стране. Он приводил мне в ответ мнение западных политтехнологов, которые считали, что целевая аудитория «СПС» – это средний класс, и ролик ориентирован на них. Но мне показался этот довод сомнительным.

– Ну почему ты идешь на поводу у технологов? – возмущалась я. – Они ничего не понимают в российских реалиях. А у тебя такой огромный опыт, ты так хорошо чувствуешь людей.

Но, видимо, в тот раз отец решил сделать ставку на мнение политтехнологов.

А вот третий момент я не могу назвать ошибкой. Скорее, это стечение неблагоприятных обстоятельств.

Буквально за полтора месяц до выборов был арестован Михаил Ходорковский. И лидерам партий нужно было высказать свое отношение к этому событию. Все понимали: в обществе в целом его арест был воспринят как борьба с политическим влиянием олигархов и в основном поддерживался.

Но за арестом Ходорковского явно прослеживался политический мотив. Он в те годы стал одним из публичных критиков Путина, и это для Путина было фактором сильнейшего раздражения.

Отец и другие лидеры «СПС» публично осудили этот арест, понимая, что они рискуют потерять часть голосов избирателей, а главное – навлечь гнев Кремля, потому что решение об аресте принималось там. Я уверена, что с моральной точки зрения руководство «СПС» тогда поступил правильно.

Однако все эти обстоятельства привели к тому, что «СПС» не преодолел пятипроцентный барьер. И с 2003-го либеральные партии не были представлены в Госдуме, в последнее десятилетие оппозиционные партии даже не допускались до участия в выборах (я пишу эту книгу в конце 2020 года – надеюсь, в будущем ситуация изменится).

Отец после поражения на выборах принял решение, которое соответствует западным политическим стандартам: если партия не преодолела 5 %, ее лидер должен взять на себя ответственность за провал и покинуть свой пост. На съезде партии новым председателем был избран Никита Белых – не очень известный политик из Пермского края, который впоследствии стал губернатором Кировской области, а после оказался в тюрьме по делу о получении взятки. На мой взгляд, Никите Белых не хватало харизматичности и узнаваемости для того, чтобы вернуть «СПС» утраченную поддержку.

Отец решил уйти из политики и заняться бизнесом.

Он не сразу нашел работу: некоторые отказывали ему – опасались, что Немцов молчать не будет. И, надо сказать, правильно опасались. Очень трудно оставаться в стороне, если осознаешь, что Россия возвращается к авторитаризму.

На мой взгляд, это удалось только Олегу Сысуеву. В 1990-е годы он был мэром Самары, потом входил в «правительство младореформаторов», как его тогда называли, был вице-премьером. После отставки правительства Олег Николаевич ушел в «Альфа-банк». Начинал он работу как специалист по связям с госорганами, а недавно стал президентом «Альфа-банка».

Но даже он иногда выступает на «Эхе» – и я вижу, как тяжело ему подбирать формулировки, чтобы не переступить грань.

ОТЕЦ ЖЕ БЫЛ ДРУГИМ. И ОН ТОЧНО НЕ СМОГ БЫ СДЕРЖАТЬСЯ. ЭТО ПОНИМАЛ КРУПНЫЙ БИЗНЕС – А ПОТОМУ ПРЕДЛОЖЕНИЙ О РАБОТЕ НЕМЦОВУ НЕ ПОСТУПАЛО.

В итоге он начал работать в банке «Нефтяной» – был такой банк средней руки с центральным офисом на Земляном Валу. Отец занимался тем, что хорошо умел, – GR (то есть связями с госорганами). Но работа его в банке продлилась недолго. И, надо сказать, политику он никогда не выпускал из своего поля зрения.

* * *

В 2005 году в России сформировалось новое движение, связанное с приходом в оппозиционную политику молодежи – Ильи Яшина, Марии Гайдар и Алексея Навального.

Молодые политики не находили широкой поддержки: высокие цены на нефть по-прежнему «покупали» действующей власти высокую лояльность населения. Впрочем, я до сих пор не уверена, что лояльность россиян была настолько высокой. Возможно, если бы политическая система тогда была в полной мере демократической, мы бы увидели другие результаты выборов.

Более того, мои ощущения базируются на фактах.

Отца ужасно беспокоило то, что со мной происходило в МГИМО. Он пытался меня чем-то занять, разбудить.

– Я думаю, тебе нужно принять участие в выборах в Мосгордуму, – сказал мне однажды.

– Мне?! – совершенно не ожидала от него такого предложения.

– Тебе. Не думаю, что ты выиграешь, но попробуй. Главный минус – у тебя нет никакой биографии. А политику она нужна. Вся твоя биография связана с моим именем – сама ты пока еще ничего не сделала.

Отец был прав: в политику нужно идти, имея бэкграунд. Когда он в 32 года стал губернатором Нижегородской области, у него был бэкграунд – успешная борьба против строительства АСТ, участие в диссидентском движении и работа депутатом.

А у меня этого бэкграунда действительно не было.

Но я все-таки пошла на выборы – отец смог меня зажечь.

Более опытные молодые политики – Илья Яшин и Мария Гайдар смотрели на меня чуть свысока: думали, я мало на что способна. Но вслух свое неодобрение не высказывали.

Илья Яшин создал движение социал-демократического толка «Оборона» и пригласил меня выступить в их офис. Видимо, он хотел меня проверить. Но я согласилась и выступила. И, судя по реакции собравшихся, выступила явно лучше, чем они от меня ожидали.

Думаю, ни для кого не секрет: округа в Москве делятся на перспективные и неперспективные. Перспективные – это центр и университетские округа. Там живет средний класс, и они чаще голосуют за либеральных кандидатов.

Округа неперспективные (а точнее, депрессивные) – это окраина. Мне достался округ № 3. Север Москвы – Ховрино, Левобережный… и Зеленоград. Территориально он находится за МКАДом, но юридически считается частью Москвы.

Решила, что мне такой подходит – в принципе, особого выбора у меня не было. Но, чтобы иметь хоть какие-то шансы на хороший результат, я должна была заручиться поддержкой других демократических сил. Поддержка состояла в том, что оппозиционные партии не выставляли на этом округе своего кандидата – то есть голоса тех, кто был готов проголосовать против действующей партии, не распылялись бы. Я стала единым кандидатом от оппозиционных сил.

Создала свой штаб. Очень забавно выглядел его состав: мамины подруги, дальние родственники, близкие друзья… Словом, все, кто был готов поддержать меня практически бесплатно: денег на зарплату у нас почти не было.

А вот деньги на регистрацию меня как кандидата были нужны. Точнее, имелось два варианта: либо я предоставляю в избирком довольно большой пакет подписей в мою поддержку (сейчас уже не могу сказать, какое именно количество требовалось, но оно было немаленьким), либо вношу избирательный залог. Если на выборах наберу более 5 % избирателей, залог мне вернут. Нет – значит, нет.

Денег на залог у меня не было – я взяла кредит. Поручителем попросила быть отца.

– Только попробуй не набрать 5 %, – сказал он, подписывая бумаги.

И я начала избирательную кампанию.

В принципе, могла бы провести ее с большим размахом. Один весьма небедный человек (не буду называть его фамилию) сказал мне:

– Я дам тебе деньги на выборы, не проблема! Но ты пойдешь по другому округу, где баллотируется единоросс, которого я тоже поддерживаю.

– Зачем?! – я поначалу даже не поняла логику.

– Ну, мне это интересно, – улыбнулся тот человек.

На самом деле некоторые состоятельные люди в середине нулевых поддерживали кандидатов от разных партий, потому что последние могли лоббировать их интересы. А в моем случае человеку захотелось поиграться и одновременно показать фавориту гонки, что он может поддерживать и соперников. Да, они, кстати, доигрались – это стало очевидно спустя несколько лет.

От этого предложения я отказалась и провела свою предвыборную кампанию с минимальным бюджетом. Напомню, в 2005 году социальные сети только начинали появляться, и самой популярной платформой был «Живой журнал». Его аудиторию было не сравнить с сегодняшней аудиторией YouTube, TikTok и «ВКонтакте». Поэтому агитировать без затрат можно было только через личные встречи.

Я ПРОВЕЛА БОЛЕЕ 50 ВСТРЕЧ. ХОДИЛА ПО ДВОРАМ. ОБЩАЛАСЬ С ЛЮДЬМИ. ЕЗДИЛА В СОВЕТЫ ВЕТЕРАНОВ – ТАМ СОБИРАЛИСЬ ЛЮДИ С ОТЛИЧНЫМИ ОТ МОИХ ПОЛИТИЧЕСКИМИ ВЗГЛЯДАМИ. НО Я СО ВСЕМИ СТАРАЛАСЬ НАЙТИ ОБЩИЙ ЯЗЫК.

Я договорилась с руководством предприятий в Зеленограде – мне разрешили выступить там перед трудовыми коллективами.

Пожалуй, чаще всего я слышала в свой адрес такой упрек: «Слишком молодая!» Мне был 21 год. И я знала, что ответить.

– Маргарет Тэтчер впервые принимала участие в выборах, когда ей было 25 лет, а политикой стала заниматься еще в университете, – отвечала я.

Тэтчер те выборы проиграла. Но она же участвовала! Почему я не могу?

Еще одним предвыборным ходом я искренне горжусь. Могу рассказать о нем в деталях: сегодня уже такое невозможно.

Я договорилась с хозяином сети ресторанов «Росинтер» Ростиславом Ордовским-Танаевским Бланко о том, что его компания бесплатно сделает рассылку по адресам жителей моего округа, которые были в их базе. На тот момент рестораны этой сети были довольно популярными, и у постоянных клиентов были карты лояльности.

Я отправила тысячи писем со вложенными в них оплаченными конвертами и просьбой написать, какие проблемы волнуют жителей моего округа больше всего. Писем, конечно, вернулось меньше, чем я отправляла. Но они пришли! И очень помогли мне в работе.

Я пользовалась всеми бесплатными возможностями агитации, какие мне были положены по закону. Мне дали определенное количество минут на районном ТВ (не знаю, кто его смотрел) – я пошла. Очень надеялась поучаствовать в дебатах с кандидатом от «Единой России». Более того, была уверена, что я одержу победу. Но кандидат по фамилии Иванов, на тот момент действующий депутат Мосгордумы, просто не пришел. Наверное, побоялся, что его выступление не будет слишком убедительным и может навредить ему.

Вообще, кандидат Иванов почти не вел избирательную кампанию и никак себя не проявлял как депутат Мосгордумы (никого же не удивляет, что был выбран именно он?). Он оказался одним из сотен «мертвых душ», который разве что нажимает на нужные кнопки во время голосования. Единственным сколь-либо примечательным фактом его биографии была его профессия до политической карьеры – он работал тренером по американскому футболу.

Я набрала на тех выборах 9,8 % голосов и заняла 3-е место из восьми кандидатов.

Мне вернули залог, чем я очень гордилась. Я поняла тогда, что политическая деятельность – довольно изнурительный труд с не очень понятным результатом, и поэтому решила впредь не участвовать в политике.

Но что я теперь знаю точно: запрос на демократических представителей в органах власти был в обществе даже в годы бурного экономического роста. Иначе я не набрала бы свои почти 10 %. Я действительно была не самым сильным кандидатом от оппозиции: 21-летняя выпускница МГИМО с известной фамилией, но без собственной биографии. Но даже такому кандидату москвичи отдали 9,8 % голосов в одном из самых депрессивных округов Москвы. Интересно, что в самом бедном районе округа «Молжаниново» я заняла второе место. Вполне возможно, что более мощный кандидат от оппозиции мог бы тогда выиграть выборы в моем округе.

Меня все больше начал увлекать фондовый рынок. Этот интерес в основном связан с тем, что мой будущий муж Дмитрий Степанов возглавлял инвестиционный департамент банка «Петрокоммерц».

Он мне очень много рассказывал о том, как функционирует фондовый рынок, что такое ценные бумаги и почему инвестиции в акции, облигации и другие инструменты финансового рынка могут потенциально приносить больший доход, чем депозиты. Я стала смотреть выпуски программы «Рынки» на телеканале РБК и читать газету «Ведомости». Когда Дмитрий ушел из «Петрокоммерца» и создал собственную инвестиционную компанию, я стала работать вместе с ним. Я мечтала, что когда-нибудь тоже буду вести экономическую программу на РБК, но мечта эта казалась совершенно несбыточной.

В 2007 году я вышла замуж. Отец был невероятно счастлив. Он всерьез переживал, что со своей прямолинейностью я никогда не найду мужа.

Отец же был абсолютно уверен: счастье женщины – это семья и дети. И если девушка не вышла замуж, она не может чувствовать себя полностью счастливой.

ПРИ ВСЕЙ СВОЕЙ БУРНОЙ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ ОТЕЦ ПРИДЕРЖИВАЛСЯ СОВЕРШЕННО ПАТРИАРХАЛЬНЫХ ПРИНЦИПОВ: ДОЛЖНА БЫТЬ ОФИЦИАЛЬНАЯ СЕМЬЯ И ИЗМЕНЫ СО СТОРОНЫ ЖЕНЩИНЫ НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ЭТО ТО, ЧТО ОН ГОВОРИЛ МНЕ.

Его сводный брат Юра, увидев меня с женихом, сказал ему:

– Не надо жениться.

– Что?! – я ужасно возмутилась.

– У вас нет любви, – объяснил Юра. – Вам просто хорошо друг с другом. Этого мало для семьи.

Я так обиделась, что даже не пригласила Юру на свадьбу. Но жизнь показала: он был прав.

Жизнь с мужем у меня была хорошая: он был веселым, не очень требовательным и мало к чему меня принуждал. Конечно, навязывал свой образ жизни, но с этим можно было смириться.

Я с ним посмотрела много хорошего кино и послушала много хорошей музыки, в основном джаз. Джаз меня раздражал, но объективно это хорошая музыка. Мне были неприятны некоторые его поступки: он неоднократно сталкивал людей друг с другом, причем без какой-либо внятной цели, скорее его это забавляло. Этакий перфоманс.

Но наши отношения напоминали жизнь соседей. Знаете, так бывает: люди снимают вдвоем квартиру и живут как соседи. Мирно, спокойно, но – по-соседски. У нас было так же. И постепенно мы все отдалялись и отдалялись друг от друга, а наша хорошая соседская жизнь становилась все хуже и хуже.

Через пару лет брака я поняла, что нас больше ничего особо не связывает и стоит расставаться. И почувствовала, как это сложно. Я жила в квартире мужа. Я работала в фирме мужа. У меня фактически не было ничего своего! И счастье, что у меня не было детей.

Я все-таки попыталась. В мае 2010 года я хотела уйти, но прежде поговорила с отцом.

– Даже не думай! – отрезал он. – Живи с мужем, все у вас хорошо!

Мой муж оказался смелее. В сентябре 2010-го он сам меня бросил. Как выяснилось, прямо под моим носом у него развивался бурный роман с сотрудницей. Я даже видела, как они вместе ходят обедать, – и не заподозрила ничего плохого.

Может быть, сказался и еще один фактор: партнер по бизнесу моего мужа считал, что я создаю большой риск для их компании – мой отец уходил во все более радикальную оппозицию, и то, что дочь Немцова работает в компании на одном из ключевых постов, могло негативно повлиять на бизнес. Однако утверждать я этого не могу.

Как бы то ни было, муж сообщил мне новость: мы разводимся, и я должна уйти из его квартиры. В фирме я больше не работаю.

Наверное, я могла бы затеять долгую ссору и чего-то требовать. Мне и правда было обидно: в кризис 2008 года, когда доходы моего мужа упали почти до нуля, я предложила ему – давай мы с мамой будем сдавать нашу квартиру и жить на доход от аренды. Он согласился. Я была уверена: только так и можно поступать, мы же семья!

Но в 2010 году мы уже оказались не семьей. Я собрала чемоданы и уехала в отель. К этому моменту мы с мамой уже продали нашу квартиру в Москве.

Мой бывший муж отель мне потом оплатил. И на работе тоже выплатил компенсацию. Потому что иначе было слишком некрасиво: я одновременно теряла и жилье, и мужа, и работу.

Это стало мне хорошим уроком: даже если в отношениях с партнером все безоблачно, нельзя ставить себя в финансовую зависимость. Нужно работать, иметь собственный источник дохода – так жить намного спокойнее.

Долго жить в отеле я не собиралась – нужно снимать квартиру. Но какую?

Помог случай и Нина Зверева. Одновременно с моим разводом младший сын Нины Зверевой расстался со своей девушкой Анжеликой.

Мы с Петей были давно знакомы. Созвонились, обсудили нашу тяжелую жизнь.

– Анжелике надо найти какое-то жилье, – говорил Петя. – Пока ее позвала к себе моя мама, но она же не может жить у мамы вечно.

Я знала: Анжелика из бедной семьи, и у нее точно не хватило бы средств на то, чтобы самостоятельно снимать квартиру в Москве.

– Дай-ка ее телефон, – попросила Петю.

Позвонила ей (до этого мы виделись два раза), сказала:

– Привет! Давай снимать квартиру вместе?

– Привет! – Анжелика очень обрадовалась. – Но, боюсь, мне не потянуть ту квартиру, какую ты выберешь.

– Да не переживай! Я как раз нашла одну квартиру на Комсомольском проспекте. Съезди, посмотри ее. Если и тебе тоже понравится, тогда берем!

Так мы стали снимать с ней квартиру в пятиэтажной хрущевке на Комсомольском проспекте. Анжелика потом признавалась: она сама бы не обратила внимания на такое скромное жилье.

Но мы отлично с ней жили в нашей квартирке. Так в 2010 году у меня появились свобода выбора и соседка Анжелика – совсем другая, гораздо более подходящая мне жизнь.

10
Я начинаю политическую борьбу: почему отец становится лидером оппозиционного движения в России

Вбанке «Нефтяной» отец проработал пару лет. Это было очевидно: он не сможет молчать относительно того, что происходит в стране. А участие топ-менеджера коммерческого банка в оппозиционном движении несет в себе значительные бизнес-риски.

В 2007-м была опубликована книга моего отца «Исповедь бунтаря», которую он написал совместно с Павлом Шереметом.

Шеремет, известный российский и белорусский журналист, тогда еще продолжал работать на Первом канале. Сегодня Павла, как и моего отца, уже нет в живых. Он был убит в 2016 году в Киеве. Павел ехал на автомобиле по улице Богдана Хмельницкого – и взорвался. Под машиной оказалась заложена взрывчатка.

Убийство до сих пор не раскрыто.

Но вернемся к книге. «Исповедь бунтаря» – это манифест моего отца, в котором он дал точное определение того пути, который избрал для страны Владимир Путин, и одновременно объяснил причины своего возвращения в политику. Вот что он написал в предисловии: «Я начинаю политическую борьбу, потому что не согласен с курсом, который проводит президент России. Не согласен с суверенной демократией, с ее цензурой, холуйством, жестокостью и цинизмом. Не согласен и с латиноамериканским капитализмом, где главные действующие лица – это алчные монополии и наглые чиновники. Все это делает Россию крепостной и жестокой. А нам нужна Россия свободная и гуманная». Мне было приятно, что он упоминает и меня с надеждой, что мое поколение может избавить Россию от авторитаризма. Сейчас уже предполагаю, что таким поколением может быть следующее за моим. В этой же книге отец писал об угрозе лукашизации России, которая, по его словам, смертельно опасна для страны.

В 2006 году такие прогнозы казались ну слишком уж мрачными, а в 2021 году никто не удивляется сравнению России с Беларусью. Отец был одним из немногих, кто смог увидеть тенденцию – и верно ее интерпретировать. Он обладал прекрасной политической интуицией, был визионером – и смог предсказать, как будет развиваться ситуация через 10–15 лет.

Кстати, одним из моментов, которые отец считал показательными, был факт того, что в России поменялся гимн. Вместо «Патриотической песни» Михаила Глинки в 2000-е годы страна вернулась к «советскому» гимну Александра Александрова. Стихи для «нового» гимна написал Сергей Михалков, который писал стихи и для его советской версии.

Отец рассказывал, что он обсуждал возвращение старого-нового гимна с Путиным. И тот ему ответил:

– Какой народ, такие и песни.

Эти слова ярко демонстрируют отношение Путина к российскому народу.

В 2008 году отец участвовал в создании движения «Солидарность». Название не случайно. В 1980 году в Польше объединились независимые профсоюзы, движение назвали «Солидарность». Его лидером был Лех Валенса, который впоследствии стал первым президентом независимой Польши.

В 2008 году президентом России стал Дмитрий Медведев – многие восприняли это с воодушевлением. На самом деле Владимир Путин не собирался отдавать власть, он занял пост премьер-министра, и все важнейшие решения принимались не в Кремле, а в Белом доме.

Примерно в то же время стартовала бессрочная акция «Стратегия 31», которую инициировал Эдуард Лимонов. Ее целью была защита 31-й статьи Конституции, которая гарантирует свободу мирных собраний и шествий, в том числе и по новой Конституции. Каждое 31-е число месяца (разумеется, в те месяцы, где было 31-е число) активисты собирались на Триумфальной площади. Лимоновцы были под сильным давлением властей, поэтому инициативу поддержали правозащитники, в том числе Людмила Алексеева. Отец также периодически принимал участие в акциях «Стратегии 31».

Акции «Стратегии 31» были несогласованными, власти к ним относились крайне негативно. Несмотря на относительно небольшое количество участников, на Триумфальную площадь стягивались непропорционально большие силы ОМОНа, очень многих задерживали.

31 декабря 2010 года я уже развелась со своим мужем и жила с подругой Анжеликой в съемной квартире на Комсомольском проспекте. Встречать Новый год нам было, в общем-то, не с кем.

– Давайте встречать вместе, – предложил мне отец. – Только ранним вечером сходим на Триумфальную площадь, я выступлю на митинге – и потом поедем праздновать.

Я согласилась. Я ни разу до этого не была ни на каких митингах. Мы пошли вместе с Анжеликой.

Отец поднялся на импровизированную трибуну, выступил – как всегда, зажег своей речью всех собравшихся. Впрочем, собравшихся было немного, максимум 300 человек.

После он общался с участниками акции и журналистами. Неожиданно отца окружил ОМОН, оттеснив от него всех сторонников. Я поняла: они собираются арестовывать.

БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ Я БОЮСЬ НЕСВОБОДЫ. СТРАХ СМЕРТИ ТОЖЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СТРАХ ЛИШИТЬСЯ СВОБОДЫ СИЛЬНЕЕ.

Я страшно напугалась, что меня тоже могут арестовать. Вместе с Анжеликой мы спрятались за киоск «Союзпечати». А спустя минуту бросились бежать. Кажется, от «Маяковской» до «Белорусской» мы пробежали за пять минут – и только там уже остановились, чтобы отдышаться.

Я набрала отца, когда он уже ехал в автозаке в ОВД. Мы коротко поговорили, потом у него отобрали телефон. Новогоднюю ночь он провел в холодной камере в ОВД. Для моего отца это был первый в жизни арест. Суд назначили на 3 января.

Скажу сразу: я не рассчитывала, что на этом суде будет вершиться правосудие. Но и не ожидала, что все будет настолько плохо. Суд длился 5–6 часов. Все это время отец был вынужден стоять – судья Боровкова отказалась дать ему стул. Попробуйте простоять 5 часов – это похоже на пытку.

Судья Боровкова, на тот момент – 27-летняя девушка, не скрывала своего негативного отношения к моему отцу. В какой-то момент я поймала себя на мысли: «Да что ж она злая как собака?!»

Отцу вменяли в вину то, что он якобы хотел инициировать беспорядки и вести людей на Кремль. Я точно знала: никуда и никаких людей он вести не собирался. А собирался – отмечать Новый год у себя дома вместе со мной и Анжеликой.

Сторона защиты вызвала меня как свидетеля, я выступила, рассказала об этом. Судья Боровкова отвела мои показания: я дочь, а значит, мои показания не беспристрастны. На суде выступила и Анжелика, но и ее показания не сыграли никакой роли – отцу дали 15 суток административного ареста.

Отбывал он их в спецприемнике № 1 на Симферопольском бульваре. Мы приезжали к нему, передавали еду. Иногда даже его выводили к нам – увидеться. Каждый день давали возможность воспользоваться телефоном. Вообще, понятия «можно и нельзя» в спецприемниках сильно зависят от администрации. Руководители спецприемника на Симферопольском бульваре относились к отцу очень хорошо – даже разрешали ему ежедневно принимать душ.

Я поняла степень их лояльности, когда он позднее попал в другой спецприемник, где внешне все выглядело значительно лучше, но при этом действовали невероятно строгие и местами иррациональные правила. Был четкий список продуктов, которые принимались, и, например, некоторые овощи передавать было можно, а другие нельзя. Возможность свидания с задержанным была исключена.

Тогда, в первые дни января 2011-го, я думала, как отец себя ощущает: в 1998 году он был первым вице-премьером правительства России, а сейчас сидит в изоляторе временного содержания по сфабрикованному административному делу. В это время он уже находился в радикальной оппозиции к Путину, и его, как и других противников действующего в России политического режима, постоянно дискредитировали, в том числе через госканалы.

А 10 декабря 2010 года премьер-министр Путин в ходе прямой линии обвинил моего отца, Владимира Милова и Владимира Рыжкова в воровстве миллиардов в 1990-е годы, он тогда сказал свое знаменитое «поураганили в 1990-х». Все трое подали на Путина в суд иск о защите чести, достоинства и деловой репутации. Дело было проиграно, адвокат Путина говорил, что фамилии Немцова, Рыжкова и Милова им употреблялись как имена нарицательные. А суд, что неудивительно в России при Путине, принял его точку зрения. Возможно, это высказывание стало сигналом не к риторическим, а к реальным репрессиям в отношении оппозиции.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИ ОТЦУ БЫЛО ТЯЖЕЛО СПРАВЛЯТЬСЯ СО ВСЕ ВОЗРАСТАЮЩИМ ДАВЛЕНИЕМ, ДУМАЮ, ЧТО ЛИШЕНИЕ СВОБОДЫ, ХОТЬ И КОРОТКОЕ, СТАЛО ДЛЯ НЕГО КАК МИНИМУМ НЕПРИЯТНОЙ НЕОЖИДАННОСТЬЮ.

Борьба становилась все более опасной, а перспективы возвращения демократических процедур – туманными. Думаю, отец осознавал риски, недаром он говорил в одном из своих интервью: «Я наивно думал, что пассионарных людей в стране много. Это абсолютная ерунда. Людей, которые готовы рисковать своей свободой и благополучием, ничтожно мало, мы все в Красной книге».

Отцу, конечно, помогло его умение сходиться с людьми. В камере не было никого из «политических», кроме него. Очевидно, что Илью Яшина, Алексея Навального и Бориса Немцова никогда не сажали в одну камеру, это слишком большая роскошь.

Вместе с отцом сидели мелкие жулики и водители, управлявшие автомобилем в нетрезвом виде. И он очень быстро выстроил со всеми отличные отношения. Более того, он настойчиво предлагал мне познакомиться с одним из его сокамерников, уверяя, что это потрясающий человек. Правда, я проявила твердость и знакомиться не стала.

Все 15 дней своей «отсидки» он был оптимистичен и, кажется, подбадривал меня, чтобы я не расстраивалась.

15 января его выпустили. Я встретила его в спецприемнике – у него был землистый цвет лица от недостатка кислорода, он был простужен. Мы пошли в кафе, посидели… На выходе активисты одного из пропутинских движений попытались набросить на нас сачок, но безрезультатно. Тогда почему-то за отцом часто гонялись с сачком, это такая форма унижения человеческого достоинства.

В 2011 году в России усилились протестные настроения: фальсификации на парламентских выборах были столь очевидны, что очень многие не верили официальным результатам, объявленным по телевизору.

Тогда же появился известный мем про партию «Единая Россия», набравшую 146 % голосов.

Волна митингов прокатилась по России. Люди выходили на улицы не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и в других городах. Следующий, 2012 год стал не менее протестным: в этом году Владимир Путин вновь стал президентом (теперь на 6-летний срок, продление срока президентских полномочий уже было закреплено в Конституции), что привело к новым митингам.

Удивительно, но эти митинги тогда даже показывали по Первому каналу. Но 6 мая 2012-го на Болотной площади были массовые задержания, несмотря на то что митинг был согласован. Тогда же было открыто так называемое «Болотное дело», многие из его фигурантов получили реальные тюремные сроки по ложным, на мой взгляд, обвинениям в организации и участии в массовых беспорядках.

Впрочем, митинги случились позднее. В январе 2011 года я встречала отца из спецприемника и думала, что мне делать дальше – без работы и со съемным жильем.

Надо сказать, что еще в декабре 2010 года я сдавала первый этап экзамена на сертификат Chartered Financial Analyst. Дословно это переводится «сертифицированный финансовый аналитик».

Экзамен этот считается одним из самых престижных в мире финансов. Для того чтобы получить сертификат, нужно сдать экзамены трех уровней. Я посчитала: будет классно, если я сдам хотя бы первый уровень. Это уже своеобразный знак качества.

В конце январе пришло письмо, что я успешно сдала 1-й уровень. Это вселило в меня уверенность в собственных силах.

В этот момент я начинала свою карьеру на РБК, и мне казалось, что успешная сдача экзамена будет восприниматься моим работодателем как преимущество.

После экономического кризиса 2008 года владельцем холдинга РБК стал Михаил Прохоров, российский бизнесмен и, если называть вещи своими именами, олигарх. Он купил холдинг за символический 1 доллар.

Из-за безумной инвестиционной политики прежних владельцев РБК был на грани банкротства. Талантливые руководители (они сделали действительно классное медиа!) оказались недальновидными инвесторами: они брали кредиты и вкладывали их в инструменты финансового рынка. Из-за обвала рынков в 2008 году в результате ипотечного кризиса в США основатели холдинга понесли огромные потери и не могли обслуживать долги РБК.

Не буду приписывать себе того, чего не было, – я воспользовалась знакомством отца с Прохоровым. И в декабре 2010 года попросила его:

– Пожалуйста, попроси Прохорова, чтобы он дал мне возможность пройти собеседование на РБК. Вдруг меня возьмут?

Меня действительно пригласили на собеседование и взяли на испытательный срок. Дальше все зависело от меня.

11
Телевизионная карьера на РБК: от аналитических программ до шоу с участием Даны Борисовой

Формально моя мечта сбылась: я стала работать ведущей программы «Рынки» на телеканале РБК. Моя первоначальная зарплата была 50 тысяч рублей, что вполне неплохо для начинающего. Но я понимала: для того чтобы добиться уважения коллег и доверия зрителей, придется много работать.

Я никогда до этого не была в кадре и не вела прямые эфиры. Да, я неплохо разбиралась в финансовых инструментах, у меня было несколько аттестатов Федеральной службы по финансовым рынкам и первый уровень CFA, но тем не менее отношение ко мне со стороны коллег было предвзятым, главным образом из-за известной фамилии. Более того, к кадровым решениям, принимающимся, фактически, собственником, отношение всегда настороженное, и это можно понять.

Главным челленджем для меня было научиться держаться в кадре. Мне опять помогла Нина Зверева – в 2011 году она уже ушла из журналистики и стала профессионально заниматься обучением риторике и публичным выступлениям. Я специально приехала в Нижний Новгород, чтобы пройти базовый тренинг телемастерства.

Вместе с Ниной и ее оператором Михаилом мы пробовали разные форматы и искали наиболее подходящий. Помню, мы репетировали интервью: я должна была задавать острые вопросы Алексею Кудрину, кот

Скачать книгу

Предисловие

Ольга Шорина, моя подруга и партнер, подсказала более удачные формулировки.

Ну вот, пожалуй, и все! Надеюсь, читать будет нескучно.

Раздел I
До убийства

Фото Николая Мошкова

1
Мы живем в новую эпоху: как молодой физик Борис Немцов стал политиком

– Я пишу диссертацию по такой-то теме, мне нужна по ней подборка научных статей.

– Хорошо, – говорила мама и уходила искать в каталогах.

МОЙ ОТЕЦ НИКОГДА НЕ БЫЛ НИ ЧЛЕНОМ КОМСОМОЛА, НИ ЧЛЕНОМ КПСС. ОН НАЧАЛ СВОЮ ОБЩЕСТВЕННУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ КАК ЛИДЕР ЭКОЛОГИЧЕСКОГО ПРОТЕСТА В ГОРЬКОМ.

Сахаров четко дал понять: он против строительства АСТ в Горьком. В конце 1980-х оно было заморожено.

ПОТОМ, СПУСТЯ МНОГО ЛЕТ, ОТЕЦ ЛЮБИЛ ШУТИТЬ: «КОГДА Я БЫЛ МАЛЕНЬКИМ, Я РАБОТАЛ ГУБЕРНАТОРОМ». СЛОВО «ГУБЕРНАТОР», КСТАТИ, ВВЕЛ В ОБОРОТ МОЙ ОТЕЦ. ЕЛЬЦИНУ СНАЧАЛА ЭТО НЕ ПОНРАВИЛОСЬ, НО ПОТОМ ОН ПРИВЫК.

2
Комары, жестяные миски и алюминиевые ложки – лето в деревне Галибиха

НАШ ДОМ, ХОТЬ И ДЫШАЛ НА ЛАДАН, СТОЯЛ В ЦЕНТРЕ ГОРОДА – И ПУТИ ВСЕХ ДРУЗЕЙ МОЕГО ОТЦА ПРОЛЕГАЛИ ЧЕРЕЗ НЕГО. И ПОЧЕМУ-ТО ВСЕ ЗАХОДИЛИ К НАМ В ГОСТИ. И ВСЕ ЗАСИЖИВАЛИСЬ ДОПОЗДНА, ЧТО УЖАСНО БЕСИЛО МОЮ МАМУ: ЕЙ ВЕЧНО ПРИХОДИЛОСЬ ГОТОВИТЬ ЕДУ НА КУЧУ ГОСТЕЙ.

Я почти никогда не дружила с детьми, и на мой день рождения всегда собирались только взрослые – это был закон.

НО КОГДА Я РОДИЛАСЬ, ОТЕЦ СКАЗАЛ: «КАК ХОРОШО, ЧТО ОНА ДЕВОЧКА. ДЕВЧОНКЕ ВАЖНО БЫТЬ КРАСИВОЙ – В ТОМ, ЧТО ОНА ВЫРАСТЕТ КРАСАВИЦЕЙ, Я НИСКОЛЬКО НЕ СОМНЕВАЮСЬ. А ВОТ МАЛЬЧИК ДОЛЖЕН БЫТЬ УМНЫМ – И ТУТ УЖ КАК ПОВЕЗЕТ».

Сейчас за такие слова отца могли бы обвинить в сексизме. Но тогда было другое время. Вообще, это очень показательный момент: прошло меньше сорока лет, а как сильно за это время изменилось общественное мнение, как сильно сместились акценты! Сегодня фраза «девочке необязательно быть умной, лишь бы выросла красавицей» режет слух. Хотя… я думаю, и сегодня большое количество людей думают именно так, но они вряд ли относятся к аудитории читателей этой книги. Однако реальная жизнь отличается от нашего информационного пузыря в «Фейсбуке»[1]. Думаю, многие жители России по-прежнему уверены, что для девочки главное – удачно выйти замуж, а вот мальчик должен состояться в профессии. И не только в России – консерватизм силен и в западных странах.

Как оставить меня дома одну, чтобы я случайно не включила газ, не уронила на себя что-то тяжелое?

Родители придумали классную идею. Они сажали меня на большую кровать и говорили:

– Не слезай на пол. По полу бегают волки, они тебя укусят!

И я сидела на кровати, искренне веря в несуществующих волков.

Кажется, ничего в жизни я не ненавидела сильнее, чем детский сад.

Еще в детском саду были утренники – правда, помню я только новогодние, и вот в какой связи.

Кстати, именно подарок (потом, несколько лет спустя) развеял мою веру в сказку.

В МОЕЙ ЖИЗНИ КАЖДЫЙ ГОД СЛУЧАЛИСЬ МИНИМУМ ДВА МЕСЯЦА ПОЛУДИКАРСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ В ДЕРЕВНЕ ГАЛИБИХА, ГДЕ Я ПРОВОДИЛА ЛЕТО.

Почему бабушка выбрала именно эту деревню – загадка. Впрочем, нет. Я ее спросила, и она мне написала длиннющее сообщение в семейном чате в «Ватсап»[2], которое я цитирую здесь: «Около деревни Галибиха находился пансионат для ученых от Дома ученых. Мы туда случайно по путевке приехали где-то в 1980-е годы и потом каждый год ездили. Красота, река Ветлуга, мы были счастливы. Путевки я приобретала с трудом: мест не хватало. Мы постоянно ходили гулять в Галибиху, в магазин и везде. У Юли (сестры моего отца. – Прим. авт.) там появились друзья, и однажды хозяева этого дома сказали, что дом продается, там никто уже не жил. У хозяев был другой дом. Для нас это было счастье. Дом огромный, на двух хозяев, с отдельными входами. Для нас после нашей хрущевки побыть там в отпуске летом – мечта! Дом продали очень дешево – две моих зарплаты. Зимой там жить было невозможно, все разваливалось, крыша текла, дом осел на бок. А мы были счастливы. Дом очень старый, на подоконниках были фотографии солдат в дореволюционных обмундированиях. Уткин (муж Юли. – Прим. авт.), я, Юля, Боря, потом и подросший Толя (мой двоюродный брат. – Прим. авт.) постоянно занимались ремонтом. Крыша, окна, перекладывали печь, обновляли двор, неоднократно поднимали дом. Для этого Уткин звал Борю помогать на выходные дни».

Естественно, никакой эстетики.

БАБУШКА СЧИТАЕТ, ЧТО КРАСОТА – ЭТО НЕВАЖНО. ОНА НЕ ПРИДАЕТ НИ МАЛЕЙШЕГО ЗНАЧЕНИЯ ВНЕШНЕЙ АТРИБУТИКЕ. ПРИ ЭТОМ БАБУШКА ОЧЕНЬ ОБРАЗОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК.

1 Приложение принадлежат к компании Meta Platforms, которая считается экстремистской организацией, и ее деятельность запрещена в России.

2 Приложение принадлежат к компании Meta Platforms, которая считается экстремистской организацией, и ее деятельность запрещена в России.

Скачать книгу

Дочь своего отца бесплатное чтение

Жанна Борисовна Немцова Дочь своего отца

Предисловие

Раздел I До убийства

1 Мы живем в новую эпоху: как молодой физик Борис Немцов стал политиком

2 Комары, жестяные миски и алюминиевые ложки – лето в деревне Галибиха

3 «Когда я был маленьким, я работал губернатором»

4 Только не школа

5 От Вачи до Германии: путешествия с отцом

6 Переезд в Москву и первая смерть близкого человека

* * *

7 Теракты 11.09.2001 в США, изменившие мою жизнь

* * *

8 Нужно переодеться: поступление в МГИМО и поездка с папой в Италию

9 Участие в выборах в Мосгордуму, замужество и развод

* * *

10 Я начинаю политическую борьбу: почему отец становится лидером оппозиционного движения в России

11 Телевизионная карьера на РБК: от аналитических программ до шоу с участием Даны Борисовой

Предисловие

Раздел IДо убийства

1Мы живем в новую эпоху: как молодой физик Борис Немцов стал политиком

2Комары, жестяные миски и алюминиевые ложки – лето в деревне Галибиха

Жанна Борисовна Немцова
Дочь своего отца

Раздел I
До убийства

1
Мы живем в новую эпоху: как молодой физик Борис Немцов стал политиком

2
Комары, жестяные миски и алюминиевые ложки – лето в деревне Галибиха

3
«Когда я был маленьким, я работал губернатором»

4
Только не школа

5
От Вачи до Германии: путешествия с отцом

6
Переезд в Москву и первая смерть близкого человека

7
Теракты 11.09.2001 в США, изменившие мою жизнь

8
Нужно переодеться: поступление в МГИМО и поездка с папой в Италию

9
Участие в выборах в Мосгордуму, замужество и развод

10
Я начинаю политическую борьбу: почему отец становится лидером оппозиционного движения в России

11
Телевизионная карьера на РБК: от аналитических программ до шоу с участием Даны Борисовой

Раздел I
До убийства

1
Мы живем в новую эпоху: как молодой физик Борис Немцов стал политиком

2
Комары, жестяные миски и алюминиевые ложки – лето в деревне Галибиха