Протяни ко мне руку бесплатное чтение

Иногда, в темноте, я слышу его шёпот, что-то секретное, что-то тогда не важное детское, но теперь, я пытаюсь запомнить каждое слово, ведь именно тогда, мне по глупости пролетело мимо ушей послание, намек, мольба о помощи. И каждый раз я просыпаюсь, когда в памяти возникает его лицо, порой недвижимое, печальное, глядящее с грустью и вопросом, который я придумываю сам. А порой, как тогда, его лицо, мертво бледное – пустое, нет, не спящее, как иногда пишут в книгах или говорят люди, не как у фарфоровой куклы. Леденящие жилы – пустое. Нет. В этом теле уже не было Генри, которого я знал.

Именно тогда, мне стал сниться, тот самый – другой Генри. Когда он в первый раз пришел ко мне, такой, как и прежде, веселый и живой, я сразу отстранился, все мое нутро не хотело радоваться вместе с ним. Хотя бы тому, что хотя и во сне, мы будем снова вместе играть.

– Ты не Генри. – Сказал я тогда этому незнакомцу, надевшего моего друга как костюм на праздник.

Он промолчал, подошел ближе, что бы я рассмотрел его глаза, как у мертвого животного, покрытые белой пеленой. Тогда я проснулся. Но во все последующие дни продолжал приходить, не приближаясь близко, наблюдая за мной со стороны. И в моей голове, зачем-то, для того ли чтоб пугать самого себя, стал думать о том, что тот, кто это сделал… Кто лишил Генри жизни. Одел его как волк овечью шкуру и пришел, что бы убить и меня.

Не минуло и несколько дней, как взрослые своими тайными разговорами, дали понять о том, что среди местных и нужно искать того, кто это сделал. Они и не знали, насколько дети могут быть не заметно – тихими и слышать все, или хотя бы часть. Но мне их скрытность, вылилась больше в замкнутость, чем в что-либо другое. Я всматривался после услышанного в каждое лицо, когда-то знакомое и пытался разглядеть внутреннего зверя.

Это могла быть тетушка Маргарет, ведь она всегда бранила нас за попытку дотянуться до её яблок растущих в саду. Сколько раз она обещала отдубасить нас костылём. Каждый учитель мог бы встретить его после уроков устроить ему взбучку, ведь его часто ругали за неразборчивый почерк. А может булочник, он всегда говорил, что дети такие сладкие, что он так бы и съел всех нас. Может он просто не успел проглотить Генри, оставив его тело возле задней стороны собственного дома. Может это кто-то из мальчишек поколотил его за толчок или косой взгляд. Осматриваясь по сторонам, мне становится страшно, сколько людей окружало меня, но кто они есть на самом деле. Ведь это мог быть любой, каждый, кто кидал на меня взгляд или наоборот, старавшиеся не смотреть в мою сторону, чтобы я не узнал их. Хотя как это возможно узнать, иногда мне кажется, что каждый смотрит на меня так, как будто знает, что то или видел кого то, и только я глуп и слеп и остаюсь в неведении.

Тем более все эти страхи быть причастным к чему-нибудь подобному, толкают людей на страшные поступки, дающие мне повод, боятся их и подозревать.

Как булочник, что остановил однажды за плечо, затем, убрал руку, и осмотрелся по сторонам. Заметив мое волнение, он протянул мне пирог и погладил по голове, боясь подойти ближе.

– Слушает, я тогда схватил твоего друга за руку, нехорошо как-то получилось, после того раза так не по себе и тут такое несчастье. – Он помотал головой и снова поглядел по сторонам.– Ты меня прости, у меня тогда дни были не очень. Давай ты забудешь об этом. – Он сглотнул и нагнулся ближе к моему лицу. – Хорошо если ты не будешь об этом вспоминать или говорить кому-то.

А я честно и забыл об этом случае, он ведь верно, это происходило на моих глазах. Тогда Генри решил купить булочку и взял ее голыми руками, стоило ему отпустить ее без специальной бумаги на прилавок. Булочник так схватил его за кисть и вывернул, что мой друг взвизгнул.

Теперь вспомнив об этом идя по улице, я обернулся и увидел, что мужчина все еще провожает меня взглядом. Только на его лице не было приветливой улыбки, только взор раздражения и гнева. Может, ему было противно распинаться перед мальчишкой или это был взгляд затаившегося хищника следящего за жертвой. Почему-то именно сейчас, я закрыл глаза от страха и увидел перед собой лицо Генри-чужака. Лицо убийцы.

Даже учитель Девитсон повел себя подозрительно, еще на занятиях, я заметил его постоянные взгляды в мою сторону. Иногда он во время чтения останавливался возле меня и стоял некоторое время. Хотя прежде никогда так не делал. Мое же сердце в такие моменты буквально уходило в пятки. Мне было страшно поднять голову и посмотреть, куда же он смотрит. В мою тетрадь, проверяя, пишу ли я или нет, или, на мой затылок, думая о том какой он еще хлипкий, такой же, как у Генри. А когда я в очередной раз, погрузился в мысли, не расслышав задание, его рука коснулась моего плеча, я буквально подпрыгнул и он вздрогнул в ответ.

Затем поправив очки, он повторил задание отдельно для меня, поставив акцент на моей фамилии, сказал мне остаться после урока. Зачастую, именно этот предмет был у нас последним, поэтому учитель частенько оставлял Генри на полчаса, для прописей. Вырабатывая у него правильный почерк, ведь в основном его оценки снижались именно из-за неразборчивых букв. Хотя мы были уже не первоклашками, учитель не терял надежду исправить его почиркушки. Мне же не в тягость было дожидаться его всегда, мне как раз хватало времени, полазить по турникетам, поболтать с одноклассниками не торопящимися домой или пойти на речку, что бы поделать свои дела. Без вечно простывшего Генри, покопашиться в воде. Именно тогда я вспомнил про случай с зарытым кладом, но это было еще впереди, а пока меня ждал разговор с учителем.

Мистер Девитсон был мужчиной среднего возраста, в отличие от пекаря, толстого и низкого, похожего на одну из своих булочек. Наш учитель походил на любимые им указки. Мы всегда думали, что вместо их он сразу использует розги, но никто не знал разницу, поэтому и не знали наверняка, правда это или нет. Иногда выходя из себя, он бил ими кому-нибудь по рукам, но директор школы уверяла, без строгости не будет и послушания. Я бы не сказал, что бы Генри доставалось больше остальных, можно сказать, нас наказывали одинаково. Его за неаккуратность, меня за невнимательность. Примерно раз в неделю, нам доставалось по пять ударов. Иногда на одном и том же уроке, а иногда растягивая на все учебные дни.

Когда кроме меня в кабинете никого из учеников не осталось, Мистер Девитсон закрыл дверь за спиной последнего. Он попросил меня присесть за парту, а сам, что удивило меня в высшей степени, я никогда не видел, что бы учитель садился на край своего рабочего стола.

Он, так же как и все, перекинулся со мной фразами, о том, что хоть столько времени прошло, мне все еще трудно из-за потери друга. Что ему тоже нелегко, так как из-за почерка Генри, они проводили с ним больше времени, чем с остальными. Он говорил, пока его разговор не завернул в русло расследования. Тогда он стал менее разговорчив и все пытался выдавить из меня информацию. Все пытался разузнать спрашивали ли меня о чем-то полицейские, даже спросил, есть ли у меня предположение, кто это мог быть. Разговор получался странным. Он остался будто растерянным, добившись от меня всего лишь того же, что я говорил родителям, но я умолчал, о том, что останется только для меня. Покинув наконец-то кабинет, после своего рода допроса, я ощущал себя как после медицинского осмотра. Мне показалось, что снова приходил следователь, большой и старый, как чучело медведя в нашем музее. Я шатался больше от страха, чем от своей рассеяности и сейчас, так же как тогда, словно голый, выжитый как лимон. Я почувствовал себя грязным, словно я только что, сделал что-то не правильное и схожее с преступлением.

Наверное, поэтому я так спокойно прошел мимо мальчишек скопившихся во дворе чуть дальше школы, один из них сидел на другом и мутузил по лицу. Я и раньше думал про уличных мальчишек, не было ни одного школьника, которому не досталось бы от них, даже за то, что они одеты иначе, нежели ты. Это не значит, что ученики не дрались между собой, и малой причины хватало для тумаков и пинков. Даже сейчас кто-то из мальчишек свистнул мне и я прибавил ходу, кто знает, что им нужно. Как-то я вытащил из такой драки Генри, тогда я видел, что парень больше его килограмм на 100, впечатывает кулаки ему в лицо, тогда я был так напуган, что крикнул куда-то в сторону:

– Учитель, вот они, скорей сюда!

Мальчишки дали деру, и хорошо, что было бы, если бы один из них, решился бы остаться и проверить, выглянул из-за угла, что бы убедится, что учитель идет. Я часто думаю о том, что каждый такой удар может быть последним, наше тело намного хрупче, чем мы думаем. Может поэтому, мне не дают покоя синяки на теле Генри, ведь если бы я не расстегнул на нем воротник, то никогда бы их не увидел.

Я часто представляю, то, как побитый хулиганами Генри бредет домой и без сил падает, возле дома, так и не сделав этих одиннадцать шагов. Я проверял несколько раз сам. И мне становилось невыносимо грустно, когда останавливаюсь на том месте, где нашел его, глядя на дверь, за которой ему уже могли помочь. Каждый этот шаг, каждый раз даётся мне с трудом. Я словно становлюсь им. Мне холодно, страшно и больно. Я иду, держась за стенку дома, представляя, что на этот раз он обязательно дойдёт. Я передам ему свои силы сделать шаг, другой. Я отдам ему свои удары сердца, свои вдохи и выдохи, сделать эти одиннадцать шагов и вот она дверь. Я берусь за ручку, но не открываю дверь. Уже слишком поздно, он все равно уже не вернется. Только в моих снах темной личностью, созданный наказанием за мои ошибки, наблюдающий за мной со стороны, как я мучаюсь. Вспомню ли я то, что должен? Но, мне бы знать, что именно.

Я отпустил ручку, собирался было уйти, как меня позвала мать Генри. От ее вида, после смерти сына, мне всегда становилось жутко. Меня часто многое пугает, но этот страх можно было назвать гнетущим и несправедливым. Когда женщина, убитая горем, становится почти безумной, хотя она и не виновата в том, что тебе не по себе находиться рядом с ней. Что ее поступки хуже удара ногой, когда она делится с тобой своей болью, так же как и вещами Генри. Теми вещами, которые он уже никогда не наденет и не возьмет с собой для ночевки. Первое время они для меня были как куски от человека, которого ты больше не увидишь, потом как память о нем, а теперь как возможные зацепки.

Не знаю, позволено ли, простительно ли, будет с моей стороны, но в первый раз, за долгое время, я попросился в его комнату. Она разрыдалась, обняв меня, но разрешила. Удача ли это, или же принятие на себя части этой ноши, она так благодарно выдохнула, открывая передо мной дверь.

– Я приготовлю тебе горячий шоколад.– Произнесла она, утирая слезы и улыбаясь.

Я не поверил своим ушам, и, хотел было отказаться, но ее уже не было рядом, а входная дверь закрылась, и в окно я увидел, как она поспешно удалялась в магазин.

Не теряя ни минуты, я схватился за его тетради, но подумал о том, что глупо прятать, что либо, там, куда могут залезть родители. Поискал по потайным местам, куда сам прячу какие либо ценности. И снова мысль – про клад посетили мою голову. Надо будет достать его, когда приду домой. Хотя, если у него дома были бы нычки, он не закапывал бы что-либо у ручья.

Голова шла кругом, где же искать? Я закрыл глаза и попросил Генри подсказать мне. Но нет, перед моими глазами, где то за окном стояло его тело. И где то внутри оно ухмылялось глядя на меня. Сейчас Генри для меня был поделен на две части. Как бестелесный светлый образ в памяти и то, что осталось от Генри – пустое бездыханное тело. Оно улыбалось, только то, что я не видел его зубов после смерти, спасало меня. Оно глядело на меня мертвецки белыми глазами, я думал о том, что бы если оно помогло бы мне, то оно бы упокоилось с миром. Но оно и так было захоронено. Когда я открыл глаза, тела Генри не было. Комната снова залилась светом и стала, как и прежде уютной, как каждый раз, когда я приходил в гости. Как будто он вот- вот должен прийти, я сел на край кровати, ощущая то, что даже комната и без того казалось бы, обычное место, но тоже словно охладела. Хотя за стенкой и даже за дверью кипела хоть неполноценная, но все- таки жизнь. Даже комната уже похоронила Генри, не ждет его, не согревает постель теплыми руками, воздух застоялся и не приветлив как раньше. Правда ли, что жизнь после смерти одного человека, продолжается, или что- то все же исчезает, умирает вместе с ним? Как эта комната, как эти вещи, как часть нашего сердца или души, моего так, наверное, точно. Теперь всегда будет кусок омертвевшего сердца во мне, тот, что занимал мой друг. Для кого были мои шутки и истории, кто вызывал у меня смех своими шутками. Да будет еще много людей, что займут остальные куски, но они не заменят его, будут другие, а его не будет.

Входная дверь открылась и раздались шаги, и дрожащий, радостный в какой- то степени, голос произнес:

– Я дома! Заждался пади? Сейчас все будет, не убегай, побудь еще не много.