Декалогия бесплатное чтение

Новелла 1

Стократ блажен, кто кровь свою смиряет;

Чтоб на земле путь девственный свершить:

Но роза в благовонье растворясь,

Счастливей той, что на кусте невинном

Цветет, живет, умрет – все одинокой!

В. Шекспир “Сон в летнюю ночь”. I, 1

Боль. Это чувство первым вернулось к Ивану вместе с сознанием. Все его лицо раскалывалось, стягивалось и отекало от невероятной боли, тело гудело и каждое слабое движение возвращало его в полуобморочное состояние.

Он лежал на грязных, прогнивших нарах в одиночной камере, где сквозь маленькое, высокое оконце мерцали три слабые звездочки. Еще мгновение и в душу его ворвалось другое чувство, которое сразу отразилось протяжным, болезненным стоном. И если физическая боль сейчас представлялась, как данность, которую нельзя превозмочь, но с которой можно смириться, то боль душевная с чудовищной силой продолжала разъедать всю прошедшую жизнь Ивана, как кислота, впиваясь в мельчайшие клочки его воспоминаний и не оставляя надежд на будущее…

Первая из этих мыслей была о женщине, которая и привела его в этот застенок. Где она сейчас? Быть может, она занимается любовью со своим мужем или заботиться огородными грядками, или готовит обед… А он лежит один, в грязной камере и все затмевающая боль проникает даже в его мысли, делая их тупыми и тяжелыми. К этому ли он стремился? Мог ли подумать, что его восторженная, беззаветная любовь способна закончиться так печально? Когда-то одна её улыбка способна была подвинуть его на великие подвиги и страшные преступления. Не будь этого, Мария сразу бы стала его презирать. Он не мог этого допустить, и продолжал мучить себя. Теперь что-либо менять было уже слишком поздно…

Его беременная жена Татьяна узнала о самоубийстве мужа спустя две недели. Она никогда не испытывала к нему пылкой любви и люто ревновала к той, с кем он мысленно изменял каждую минуту, даже в постели. Из Ивана впрямь мог получиться замечательный муж, если бы он не разрушил собственную жизнь бесплодной, мучительной любовью. Но это было выше его воли и понимания.

Он познакомился с Марией, когда учился в аспирантуре. Эта красивая, легкомысленная и жизнерадостная девушка сразу привлекла его внимание. Она была мила, скромна, её чарующая женская слабость искрящимися лучами пробивалась через все её существо, не лишенное гордости и какой-то затаенной жестокости, которая на первый взгляд казалась тончайшим проявлением ума. Все эти хитросплетения её нервного характера, полнейшая откровенность, с которой она могла открыться первому встречному, наивность, которой она умело пользовалась, – заставляли мужчин сразу же бросаться перед ней на колени и безропотно служить этой царице преисподней. Многие не выдерживали будущих пыток и тогда награждались либо презрением, либо счастьем. Иван был одним из немногих. Он дольше других продолжал служить её ледяной красоте.

Его жена смутно догадывалась о мотивах совершенного Иваном преступления. Они познакомились в деревне, куда Иван приехал погостить к своим дальним родственникам. В тот же день туда приехала и Мария. Она остановилась в его доме. Странная парочка сразу же привлекла внимания местных жителей: мало кто из горожан тогда изъявлял желание пустить корни в этой грязной и мозолистой глуши. Загадочные слухи об их прошлом стали ещё более фантастическими после того, как Мария на восьмой день после приезда расписалась в сельсовете с одним местным парнем. Чтобы не привлекать внимания, она чуть ли не насильно женила Ивана на своей новой подружке, Татьяне, а затем дала согласие на их отъезд в город. Но Мария ошиблась: через несколько дней после переезда Ивана арестовали. Еще через месяц пришло известие о смерти Ивана. Его родители тогда не позволили Татьяне уехать обратно в деревню и приняли на себя заботу о ней и её ребенке.

В деревне же после таинственного исчезновения Марии с супругом, поползли слухи о том, что Иван помогал ей расправиться с виновниками смерти её родителей и попутно каким-то ограблением. Отец Марии, поляк по национальности, умер от голода в трудовом лагере, а мать расстреляли сразу после войны по обвинению в пособничестве нацистам. После смерти Сталина её реабилитировали, но это не спасло Марию от многократных унижений в детском доме. Она поклялась отомстить…

Татьяна же через восемь месяцев разродилась мальчиком, которого назвали Дмитрием, в честь деда. Об отце предпочитали не вспоминать совсем. Мальчик рос на попечении деда с бабкой, тогда как мать устроилась на ткацкую фабрику, и безуспешно пыталась устроить свою личную жизнь:

– Тетя Клава, вы сегодня заберете Димочку из детского садика, а то у меня…

– Милочка, – перебила её Клавдия Ивановна, не желая слушать вещи, к которым её нравственность боялась быть причастной, – разве я отказывалась когда-нибудь забирать своего внука из детского сада? И поверь, я с радостью позабочусь о нем в эти выходные.

– Спасибо, тетя Клава, – разговор на этом окончился.

Клавдия Ивановна оделась по-осеннему, взяла зонтик и отправилась в детский сад. Димочка был единственной отрадой для стариков. Этот хрупкий, добрый и немного глупенький мальчик, с красивым лицом и русыми волосами будто возвращал их в сладостное и трудное время послевоенной молодости. Но на этот раз они могли отдать ему все, что не получил их родной сын. Они не отходили от своего внука. Их жаждущая покоя старость не слишком способствовала его шумным играм; ребенок рос тихим, послушным, аккуратным, но, в то же время, беззаботно счастливым и своевольным, ибо ему разрешалось делать все, и все прощалось. Старики баловали его.

Вот и сейчас Клавдия Ивановна первым делом зашла на минуту в магазин, чтобы купить чего-нибудь “вкусненького к чаю”. Крупный, холодный дождик сбивал с деревьев пожелтевшие листья, которые падали на мокрую землю и в небольшие лужи, источая чарующий и печальный аромат осени. Клавдия Ивановна шла по разбитой асфальтовой дорожке через парк. Ветви то и дело дергали за её зонтик, пытаясь вызвать негодование, но она вовсе не замечала их беспомощного коварства, думая о своем милом внуке, вспоминая свою молодость и войну… Сейчас она была счастлива. Очень счастлива. Может быть потому, что в такую отвратительную погоду, когда собаку жалко выгнать из дома, самое неприметное счастье выглядит особенно ярко; или потому, что скоро увидит своего внука и поведет его рядом с собой обратно через мокрый и грустный парк, что, вернувшись в теплую квартиру, избавится от отсыревшей одежды, поставит раскрытый зонтик сушиться в ванную и заварит крепкий индийский чай. Она была счастлива своей уверенности в завтрашнем дне, своей честной жизни, своей любви к внуку и мужу; она была счастлива этой холодной осени, этим почерневшим от дождя ветвям, дергавшим её зонтик… О, милые ветви! Они напоминали ей о жизни. Если бы всегда жизненные трудности были столь же естественными и малозначительными, какими они выглядели сейчас, в этом парке, отдавшимся во власть разрушительнице осени! Если бы всегда человек мог быть уверенным в своем будущем, как в том, что вслед за осенью снова придет весна, что даже осень не так страшна, и с нею легко можно справиться с помощью ярких резиновых сапог и теплого, непромокаемого плаща. Но человеку всегда было мало той радости, которую способна подарить природа. Клавдия Ивановна вспомнила о своем сыне: он хотел стать великим ученым, он был без ума от естественных наук, он сильно увлекался и, наконец, изменил своему призванию с женщиной, которая погубила его. Клавдия Ивановна винила себя в его смерти. Быть может, если бы она не воспитывала сына настолько пуритански, если бы не готовила его с такой серьёзной суровостью к святости брака и благоговению перед женщиной, если бы с пониманием относилась к его обыкновенному любопытству и легким флиртам, то он бы не погиб. И еще эта аспирантура. Ведь она сама толкнула его на жертвенный алтарь этой лаборанточки; тогда как он хотел сначала поработать. Жил бы сейчас где-нибудь в Дубне, или пусть даже в Новосибирске, воспитывал бы детей и был счастлив. Но, может быть, он, все-таки, был счастлив?.. Клавдия Ивановна даже не хотела об этом думать; она уже шла вдоль забора детского сада и предвкушала Димочкину радость от встречи с бабушкой.

Поднявшись на второй этаж по небольшой мраморной лестнице с невысокими перилами, выкрашенными в голубой цвет, она прошла по уютному вестибюльчику, стены которого были разрисованы цветочками, бабочками и зайчиками, затем – мимо раздевалки с невысокими деревянными шкафчиками, обозначенными на дверках мордочками разных веселых животных. Затем Клавдия Ивановна вошла в просторный зал, где находилась группа её внука. Маленький Дима одним из первых взглянул на открывающуюся дверь и, увидев свою бабушку, радостно вскочил с мягкого ковра, бросив игрушки, побежал ей навстречу. Клавдия Ивановна нежно улыбнулась и прижала внука к своему расстегнутому, но даже изнутри мокрому плащу.

– Здравствуйте, Зинаида Григорьевна, – поприветствовала она подошедшую воспитательницу. – Как Димочка сегодня себя вел?

– В такую погоду они, как мышки, – улыбнулась воспитательница, смотря на маленького Диму, – заняты своими кубиками, машинками и куклами. Все было хорошо.

– Ну и слава богу. Тогда мы пойдем одеваться.

– До свиданья, счастливых вам выходных.

– Спасибо, вам тоже.

– До свиданья, Димочка.

– До свиданья, Зинаида Григорьевна, – ответил Дима и побежал в вестибюль к своему шкафчику.

– Ба, ты мне купила что-нибудь вкусненькое, – мило улыбаясь, спросил Дмитрий, натягивая на ноги резиновые сапоги.

– Купила, но сейчас не покажу. Сначала поешь кашу с котлетами, а потом и вкусненькое.

– Ба, а мама не смогла сегодня прийти?

– Не смогла.

– А мы поедем завтра на дачу?

– В такой дождь там только на лодке плавать.

– Мы будем на лодке плавать? – изумился Дмитрий.

– Нет, на дачу мы не поедем, но, может быть, съездим к нашей тете Дусе, – произнесла бабушка, застегивая на курточке Дмитрия последнюю пуговку.

– Да?!

– Да, если дедушка разрешит.

– Разрешит, разрешит, он у нас добрый.

Клавдию Ивановну бесконечно радовала бесхитростная болтовня её маленького внука, она как бы сама уносилась в простой и незамысловатый мир, лишенный проблем и великих переживаний. Сейчас они возвращались домой по лужам, и Димочка рассказывал бабушке, как он сегодня играл с ребятами, что произошло в детском саду, и что он сегодня видел на улице. Клавдия Ивановна обожала своего внука. Придя домой, она переодела его в сухую одежду и посадила за обеденный стол. Стол был маленький, в крохотной кухоньке, и Дмитрий всегда там кушал только с бабушкой, без деда. Кухня источала восхитительные ароматы, которые никогда нельзя было встретить у матери. Дмитрий любил эту маленькую кухню и эти запахи; он с удовольствием кушал мясную котлету с гречневой кашей, но глаза его были в плену шоколадных конфет, которые стояли на расстоянии вытянутой руки в стеклянной конфетнице. Вскоре очередь дошла и до них.

Поужинав, Димочка принялся помогать бабушке штопать белье. Он расположился в небольшом домике, который образовался между дверцами швейной машинки и этажеркой и стал собирать там железную дорогу и катать по ней паровозики. Это занятие поглотило его целиком. Он вообще мог часами что-нибудь конструировать, не обращая ни на кого внимания; оживлять собственные города, создавать истории людей, повелевать их судьбами. Даже приход деда с работы не смог отвлечь его от игры под крышкой швейной машинки.

– А где же внук? – дед, не раздеваясь, боком заглянул в комнату.

Клавдия Ивановна улыбнулась и взглядом указала вниз, как бы упрашивая мужа, чтобы он не отвлекал маленького чертенка. Дед быстро все понял и пошел вешать свой плащ рядом с курточкой Дмитрия.

– На кухне гречневая каша с котлетами – сказала Клавдия Ивановна, не отрываясь от шитья. – Как сегодня прошел день?

– Нормально. Промок только. Владимир машину свою разбил.

– Да?!

– Угу…

– Сегодня Евдокия звонила: Завтра у её дочери день рождения, нас к себе приглашала.

– Съездим, – деловито ответил муж, снимая сапоги. – Только посмотри расписание электричек часов с двенадцати: я еще за набором хочу успеть сходить.

Следующий день начался, как обычно, рано. Дмитрий еще ворочался в постели, а бабушка уже занималась готовкой завтрака; тогда как дед пошел занимать очередь в магазине для получения продуктового ветеранского набора. Как приятно было видеть за полураскрытой дверью любимое лицо, сосредоточено и размеренно нарезающее и помешивающие что-то очень вкусное на кухонном столе! Наконец ароматы, доносящиеся с кухни, заставили Дмитрия расстаться со своей теплой и нежной постелью, вспорхнуть из-под одеяла (так как в комнате было холодно, ибо отопление еще не включали) и быстро одеться. Затем он, шлепая тапочками по чистому паркету, пожелал бабушке доброго утра, взглянув одним глазком на яства, которые она расставила на столе, и отправился в ванну, – умываться и чистить зубы.

После вкусного завтрака, что был скрашен баночкой шпрот из ветеранского набора, все поехали к тете Дусе. Она жила за городом. Дмитрий любил маленькие путешествия на электричке, любил смотреть в окно на мелькающие пейзажи, на людей. Но больше всего он любил гостить у тети Дуси. Она жила в красивом доме, белом, посреди соснового леса, где было много маленьких извилистых дорожек, много солнца, и где Дмитрию всегда доставалось много вкусного. Летом они с бабушкой часто гуляли в лесу, собирали грибы и чернику; порой они удалялись глубоко в лес, туда, где сосны сменялись осинами и елями, где все кругом темнело, а небольшая тропинка, усыпанная иголками, шишками и выступающими корнями деревьев, почти терялась среди страшной чащи. Но вот, постепенно густые темно-зеленные ветви редели, черные поляны непроходимого колючего ельника оставались позади и, как во всякой сказке, лес расступался, открывая взору восхитительную поляну, уставленную маленькими садовыми домиками и опорами великанами линий электропередачи. Тогда Дмитрий еще не понимал, что такое садовое товарищество: его дачей был огромный деревенский дом с усадьбой в сорок соток, и маленькие домики, стоявшие на поляне посреди ужасного леса представлялись ему ничем иным, как обиталищем волшебных гномов.

Иногда они с бабушкой уходили в другую сторону, по длинной асфальтовой дороге, мимо пионерского лагеря, где на большой поляне в изобилии росли кусты черной смородины; но туда Дмитрий ходить не любил, ибо приходилось собирать ягоды под палящим солнцем и отбиваться от мух. Уж куда интересней было остановиться на полпути и заглянуть в гости к бабушкиным знакомым, лазить там по ухоженным клубничным грядкам, кормить клевером кроликов и поливать из шланга. А лучше всего совсем не уходить далеко от тетиного дома, зайти в близлежащий магазин и купить там необыкновенно вкусную халву, которая продавалась только там и нигде больше. Можно еще, конечно, поиграть с соседской девочкой, дедушка у которой летчик-полковник, но порой она бывала такая вредная, что играть с ней вовсе не хотелось.

Так думал Дмитрий, когда они вошли в подъезд невысокого кирпичного дома, где жила тетя Дуся, и вызвали лифт. Поднявшись на шестой этаж, они прошли по длинному коридору, в конце которого была общая лоджия, где соседи обычно сушили белье. Рядом с лоджией была тетина квартира. Димочку встретили тепло, но это не помешало оставить его играть вместе с еще одним мальчиком и дочкой полковника в тетиной комнате, ибо взрослые уединились на кухне, а виновница торжества с друзьями закрылась в своей комнате, из которой раздавались ритмичные звуки музыки. Между тем на кухне общество тоже скоро разделилось: женщины продолжали что-то стряпать к праздничному ужину и “перемывать косточки” своим знакомым, а мужчины удобно устроились на свежем воздухе за балконной дверью и, покуривая, азартно возмущались империалистической агрессии против дружественной нам Кубы.

– Да что ты говоришь? – изумлялась Клавдия Ивановна, разрезая на деревянной доске овощи для салата.

– Представляешь?! А теперь его мать заявила, что я должна ей тридцать рублей за конфеты, шампанское, цветы и все остальное, что она купила, когда приходила свататься!

– Ну надо же показать, как её оскорбили, – закивала головой Димина бабушка. – И что теперь?

– Ничего. Красавица моя объяснила своему неудавшемуся жениху, что пыталась выйти за него с отчаяния, а он так её любит, что все простил. Сейчас сидит в её комнате с друзьями, как будто ничего не произошло.

– Надеется?

– Не знаю.

– А этот Миша, он придет?

– Уже приходил до тебя: посверкал глазами, отдал подарок и на утек.

– Он еще подарок принес? – с показным удивлением промолвила Клавдия Ивановна.

– С его то деньгами это сделать проще всего.

– А этот мальчик, за которого твоя чуть не вышла: он еще не работает?

– Учится. В каком-то медицинском.

– А у твоей как дела: вижу Диму опять на выходные тебе отдала?

– Все по-старому. Не хочет никого слушать, а потом приходит плакаться к “мамочке”. Уж сколько я ей говорила, что её мужику только одно нужно, а все без толку. Вот если бы Ванечка мой был жив… – Клавдия Ивановна замолчала.

Старые подружки слишком хорошо знали друг друга, чтобы не уважать воцарившееся после этих слов молчание. Но вот балконная дверь отворилась и на кухню высыпали разгоряченные политическими баталиями мужчины. Их замерзшие уши и блестящие воодушевлением глаза мгновенно развеяли грусть Клавдии Ивановны, но полностью позабыть обо всем заставил Димочка, который кричал, как резаный поросенок из комнаты тети Дуси.

Оказывается, ребята подрались из-за кубиков, которые Димен приятель не хотел отдавать дочке полковника. Проявленная отпрыском Клавдии Ивановны рыцарская самоотверженность обернулась для него кровоточащим носом и одобрением всего мужского населения квартиры. Хотя от бабушки Диме все-таки досталось.

После праздничного ужина виновница торжества отправилась гулять со своими подругами, а взрослые, за игрой в карты, принялись вспоминать о своей молодости, о войне и первых послевоенных годах. Это было воистину героическое время. Димочка с удовольствие слушал их диковинные рассказы. Он с трудом представлял жизнь с постоянной угрозой смерти, жизнь, где к врагам относились нежнее, чем к себе, где убить незнакомого человека, или спасти его от неминуемой смерти было таким же обыденным делом, как радоваться пустой картошке после лебеды и сыроежек. Он восторгался дедовым описаниям боев и ночных переправ, сладкому отдыху в еловых лесах и в разбитых, сожженных городах. Он удивлялся бабушкиным рассказам о “мирной” жизни, когда они делили стол и кров с немцами на оккупированной территории, причем добряки-пехотинцы запросто помогали оставшимся без мужчин женщинам по хозяйству. Это было трудно представить Дмитрию, выросшему среди городского комфорта и спокойной предсказуемой жизни. Его приятная лень, которой он часто придавался, на фоне этих рассказов казалась эфемерной иллюзией, и, наоборот, воспоминания стариков дышали такой горячей жизнеутверждающей силой, что порой становилось обидно, будто его лишили настóящей жизни. И, хотя он слышал постоянно ото всех взрослых: “Не дай Бог тебе столкнуться с войной”, – это действовало скорее интригующе, чем пугающе.

Не имея возможность увидеть опасность войны воочию, он моделировал её в своих играх. Он часто приходил в выходные на работу к деду, который служил начальником охраны строительного управления, и бродил по огромной территории, превратившейся в фантастическую пустыню с грудами стройматериалов, с чистым лабиринтов коридоров административных зданий и, главное, с непонятно зачем вырытым карьером, заполненным железобетонными плитами, галькой, гигантскими трубами и прочим строительным мусором. На дне этого исполинского карьера со временем образовалось озеро, в котором Дмитрий обожал топить камушками отработавшие лампы дневного света, что лежали там же в деревянных ящиках. Они, как всплывшие подводные лодки, от меткого попадания с шумом переламывались на двое, выпуская белое облачко, а затем обреченно тонули, или оставались плавать в вертикальном положении разбитым горлышком вверх. Укоры деда лишь подогревали азарт и всякую свободную минутку Дмитрий бежал к своему любимому озеру.

Летом он часто лежал на белых плитах и смотрел на облака, проплывающие над ржавыми трубами. Он царствовал в этом королевстве, в этом чудовищном лабиринте, где в одном из самых темных и недоступных уголков наверняка прятался ужасный Минотавр. Он жил только сегодняшним днем, заботился сиюминутными желаниями, видел будущее бесконечным и радостным, и представить себе не мог, что все может когда-нибудь измениться.

Но это произошло. С внезапной, трагической смертью Клавдии Ивановны кончилось и его беспечное детство. Для восьмилетнего мальчика это стало одним из самых тяжелых потрясений в жизни. Дмитрий остался один. Отныне ни мать, которая ненавидела сына за то, что его отец “испортил ей жизнь”, ни дед, который никогда не занимался воспитанием внука, полагаясь прежде на жену, а с её кончиной – на школу, не могли заменить добродушно восторженному мальчику бабушкиной нежности и любви.

За какие-то полгода характер Дмитрия изменился до неузнаваемости. Раньше открытый и жизнерадостный ребенок стал боязливым и замкнутым. Живое человеческое общение заменили книги: он словно растворился в домашней библиотеке, собранной его отцом. Он с изумлением “проглатывал” все, что стояло на книжных полках: Гомер и Жорж Санд, Ариосто и Шекспир, Пушкин и Жуль Верн стали для него живыми наставниками и друзьями.

Раскрываясь всей душей перед воображаемым миром Дмитрий становился все более закрытым для мира реального. Он рос, как одичавшая трава, посреди засеянного поля, – свободная, уверенная в себе, но, в то же время, никому не нужная, чужая.

Он был любимчиком учителей и непостижимо привлекательным предметом тайных грез одноклассниц. Но его застенчивая боязливость не позволяла даже подумать об этом. Он всегда относился к женщинам с трепетным восторгом и боготворящей нежностью, не допуская и мысли, что от этих ангельских созданий можно что-то получать или хотя бы просить об этом. Они были существами из иного мира, от которых следовало держаться почтительно-отстранено.

Конечно, можно сказать, что виною его чрезмерного романтизма стали книги, однако искать в них друга его заставило одиночество. Ему приходилось самому доискиваться до вещей, которые любой взрослый назидательно передавал своему ребенку в качестве безусловного факта, типа поведения. Ему приходилось экспериментировать, ошибаться, сомневаться во всем, подолгу блуждать в неизвестных лабиринтах, падать и вновь вставать на ноги, разрушать собственные догмы, оценивать, судить, чувствовать. Все это отбирало слишком много сил и времени. Он начинал отставать. Заметно сильно, но это не беспокоило его мать, которая, после почти одновременной смерти родителей Ивана, интересовалась сыном столь же мало, как и прежде. Единственным счастливым временем для Дмитрия становилось время летних каникул, когда он уезжал в деревню к дальним родственникам, и там, на лоне искрящейся солнцем зелени, осторожно позволял себе открытую дружбу и тихую, затаенную нежность. Он боязливо притрагивался к дивному чувству, которому суждено станет исцелить его обнищавшую душу и снять с плеч непомерный груз одиночества. Он вновь учился любви.

Новелла 2

Пошли ж нам, Гименей, судьбу иную,

Чем та, что мы оплакивали тут.

“Много шума из ничего”.

Нестор был в ярости. Его девятилетняя дочурка со страхом смотрела на беспокойные расхаживания отца по маленькой комнате и уже представляла, чем это может окончиться для матери. Ссоры в их семье больше года не были редкостью. По началу Нестор только догадывался об измене жены, но последнее время её поведение стало вызывающим, она не стыдилась пропадать у любовника целыми ночами. Нестор чувствовал себя использованным. Он посвятил её счастью столько тяжелых лет, столько лишений и скитаний вынес ради неё, спас от позора и мучительной смерти, а она лишь злобно посмеялась и сказала, что никогда не испытывала любви.

Словно вырвавшись из объятий уродливой ведьмы, колдовством заманившей богатыря в свое лоно, Нестор с брезгливостью и отвращением осознал, с кем жил эти годы. Он видел это и раньше, замечал в каждой мелочи её истинное существо, полное ненависти и бессмысленной жестокости. Она как маленький озлобившийся ребенок била людей в самые больные места, с поразительной прозорливостью различала их слабости, заветные тайны, беспечно оглашала их, играла ими, разжигая раздоры и пожарища в которых со стыда гибли многие неосторожно доверившиеся ей. Она наслаждалась этим. Сколько раз Нестору приходилось выслушивать неприятные отзывы о жене, сколько раз подвергался он яростным нападкам людей, чью жизнь и семьи она разрушала. И если еще пять лет назад она осознавала свои поступки, осуществляла их с удивительной расчетливостью, играла судьбами людей с коварством и аккуратностью опытной интриганки, никогда не злоупотреблявшей своим даром и не переходящей границ, то сейчас, словно свихнувшись от скуки в глухой, богом забытой деревне, она получала удовольствие в самоунижении; и чем откровенней была её подлость, чем больше негодования поднималось в сердцах сторожил, тем радостней она себя чувствовала. Становилось очевидно, что к нравственному помешательству примешивалось помешательство душевное, и чем дальше, тем безнадежней выглядела ситуация.

Нестор начинал прозревать. Он словно дикий лев, позорно запертый в клетке, метался по маленькой избе, срывая зло на стенах и мебели, разбивая в кровь кулаки. Он знал, что сам запер себя здесь, решив однажды обуздать эту женщину, молившую взглядом о помощи, умевшую выглядеть беззащитной, но властной; обворожительно красивой, но неприступной; развратной и одновременно чистой; способную так хорошо лицемерить, что, казалось, не было на свете человека более честного и безобидного, чем она. Будто волшебница Цирцея, она превращала гордых и своевольных героев в жалких домашних животных, безропотно прислуживающих её прихоти. Она брала себе в рабство самых лучших и только те, которые уже до встречи с нею были животными, избегали этой участи.

Впервые Нестор её увидел в деревенском клубе с каким-то парнем из города, который привез её погостить к своим родственникам, хотя со стороны казалось совсем наоборот. Потом этот парень больше не показывался в клубе, а Мария стала там королевой. Она очаровала всех своим тонким кокетством, она одаривала вниманием людей даже самых ничтожных и те, что прежде мнили себя хозяевами, расстилались перед нею, как коврики, ничуть не брезгуя соседством тех, кого они раньше ни во что не ставили. Все отдавались её своеволию.

Нестор чувствовал, что опять потерял мысль; он видел, что Мария, как бомба разорвалась в их деревне, наводя смуту и хаос даже в самых безупречных семьях. Женщины безудержно завидовали ей и ненавидели, мужчины о ней безнадежно грезили, но почему, этого Нестор понять не мог.

Он вспомнил момент, с которого начались их отношения: они встретились на берегу речки, и Мария попросила перенести её на другой берег, ибо боялась застудить ноги. Нестор был в восторге от такой просьбы, нежно взял её на руки и медленно пошел через брод. Но, неудачно наступив на какой-то камень и потеряв равновесие, он уронил свою соблазнительную ношу в ледяную воду; и вот, собираясь провалиться сквозь землю от стыда и позора, он с удивлением обнаружил на её мокром, довольном лице благодарность вместо гнева и тут же нечеловеческими усилиями в несколько минут разжег на берегу большой костер, чтобы его русалка могла согреться. Быть может именно эта улыбка, которую он увидел на её лице в момент, когда на нем должно быть изображено совсем иное чувство, быть может эта иллюзия всепрощающей доброй любви покорила его сердце? Мария тогда дала почувствовать Нестору его силу, его способность совершить нечто невероятное, – и, в том числе, способность завоевать сердце самой желанной девушки в округе.

Они просидели у костра до поздней ночи, на одном бревне, которое Нестор выволок из зарослей ивняка и укрыл своей рубашкой, чтобы не испачкалось платье владычицы сердец. Она рассказывала ему о своей жизни, настолько фантастической и чудовищной, что у нормального человека волосы встали бы дыбом, а сердце переполнилось отвращением. Но только не у Нестора. Он сидел в головокружительной близости от её высыхающих колен, четко очертанной груди, прикасался щекой к завившимся тонким локонам, а запястьем к коже на её руке. Он ничего не слышал, кроме сладкой музыки, кроме страшно колотившегося сердца и жалостливой, молящей интонации её голоса. Она отдавала свою судьбу в его руки. Разумеется, после этой ночи Нестор готов был горы свернуть, не то что расписаться в сельсовете.

Спустя еще несколько дней им пришлось бежать из деревни. Прошлое Марии призрачной тенью ворвалось в их жизнь, грозя смертной казнью, а Нестор и мысли не мог допустить, чтобы навсегда потерять свою милую супругу, – и это тогда, когда только начался их медовый месяц! Он с быстротой молнии спрятал свою дражайшую половину в одном из самых нелюдимых уголков планеты, в глухой, никому не известной деревушке, забытой в труднодоступных дебрях Хабаровского края. Там началась их новая жизнь. И первые годы её были самым счастливым временем в жизни Нестора.

Мария была так беспомощна среди этой нетронутой природы, что Нестор, вконец одурманенный любовью, легко позволил себе обмануться, приняв её естественный страх перед своевольной стихией за нежное чувство к нему.

Иллюзия длилась не долго. Постепенно утонченная горожанка начала привыкать к тяжелому деревенскому быту, её руки стали грубеть, формы приобретать безобразную округлость, а мысли возвращаться к прежнему всемогуществу и игривому цинизму. Однако маленькая деревенька не слишком изобиловала возможностями для её гипнотического таланта, поэтому на время заснувший зверь лишь иногда оскаливался на удивляющегося мужа и пугающуюся дочь. До последнего момента.

Мария внезапно открыла для себя, что соседский сынишка, который еще вчера был только миленьким мальчиком, преобразился в красивого и смышленого юношу! Это поразительное открытие потрясло её совершенно случайно, когда она возвращалась из сельского магазинчика, находящегося в соседней деревне и её мысли, оплодотворенные бескрайними таежными просторами блажено предавались воспоминаниям о прошлых забавах, когда неодолимые препятствия зажигали кровь и делали победы еще более сладостными.

Именно в таком возвышенном настроении встретил её Алексей, когда она проходила по узкой тропинке, укрытой зеленью подорожника, мимо его огорода. Вокруг не было ни души. Только чибисы кричали над склоном поросшим полевыми цветами. Несколько старых деревьев укрывали тропинку от слепящего солнца, давая успокоение глазам и разомлевшему телу. Спрятавшись за забором, Мария с восхищением наблюдала за прекрасными линиями загоревшего тела Алексея, поблескивающего на солнце капельками пота. Ещё мгновение, и она изнывала от желания, завороженная этим опьяняющим зрелищем. Она выдала себя. Алексей не мог не заметить жадного блеска в её глазах. Он могуче выпрямился над грядками и лукаво улыбнулся в ответ онемевшей, наэлектролизованой соседке…

Несколько жарких месяцев они скрывали свой роман в тайне. Мария никогда не испытывала такого томящего, странного чувства и самое главное, она впервые испытала страх все это потерять. Несмотря на всю свою блестящую самоуверенность, Мария вдруг осознала, что неспособна управлять Алексеем, что она для него всего лишь упоительная и тщеславная забава, что это он использует её, а не наоборот. Такое положение не могло удовлетворить хитрую тридцатилетнюю кошку, которая ласкается к вам, чтобы потом вы за ней убирали. Она пустила в ход все свое оружие и в конце концов сломила Алексея.

Это случилось в конце зимы, тогда же она решила испытать своего любовника, открыв всей деревне тайну их связи. Это известие повергло селян в шок. Бесстыдство любовников осуждалось в каждой избе, и особенно доставалось Марии, как жене и матери. Но ей именно это и было надо. Она хотела знать, переживет ли Алексей всеобщее презрение своей любовницы, останется ли с ней, пожертвовав добрым именем, или поддастся давлению мира, в котором живет и бросит её? Алексей остался с Марией, она вновь победила, но не до конца. Алексей стал диктовать свои условия. Сначала это бесило Марию. Она никогда не имела равных отношений с мужчинами, она никогда не оставляла им шансов на свободу выбора; а тут он в любую минуту мог взять и уйти от неё! Живя с Алексеем она впервые почувствовала, что стареет. Неожиданно Алексей стал единственным звеном, связывающим целостность её личности, воплощением смысла, учителем, способным в одночасье разбить все из чего она была соткана.

Маленькая Ирочка, забившаяся с подушками в угол кровати, не могла больше выдерживать яростной ненависти своего отца и тихо заплакала. Нестора словно облили ледяной водой, он бросился на колени перед дочерью, крепко обнял её, свернувшуюся в комочек, и стал успокаивать, покрывая теплыми поцелуями. Спустя несколько минут она спала, как ангелочек, отвернувшись к теплой печке. Нестор вышел на улицу. В эту ночь он вряд ли мог заснуть. Даже лютый мороз не мог остудить его ревности. Мария в объятьях другого! Стоя на засыпанном снегом огороде, Нестор видел слабый свет, пробивающейся сквозь зашторенные окна в бане, где встречалась его жена с молодым красавцем Алексеем. Плохо различимый на фоне звезд столб дыма рисовал невыносимые для воображения сцены: он видел Марию, обезумевшую от сладострастия, мокрую от растопленного воздуха и желания, кричащую и похрипывающую, впивающуюся пальцами в сильную спину Алексея, отвечая на его движения, жадно целуя его губы…

В неистовом порыве Нестор схватился за ручку топора, но тут сознание презрительно посмеялось над ним: “Неужели ты опять собираешься всю ночь колоть дрова? Сделай же что-нибудь, чтобы прекратить это!” Нестор с силой воткнул топор обратно в колоду и направился в сарай, чтобы взять канистру с керосином: “Родители Алексея поймут меня. Когда он уйдет в армию, я построю им новую баню, а сейчас надо как-то помешать им встречаться!”

Спустя несколько минут просмоленный еловый сруб бани полыхал, как свеча. Нестор впервые за долгие годы был доволен собой: наконец-то он сделал что-то наперекор жене! Он вдруг почувствовал такой дурманящий аромат свободы, такой прилив радостной силы, что, переваливаясь по глубокому снегу, танцующему в розовом свете, под чарующий треск бревен, беспокойные крики разбуженных сельчан и проклятья догонявшей жены, он впервые за долгие годы почувствовал себя самого, цельную хотящую личность, а не часть и придаток чего-то общего, в котором был растворен нездоровой, колдовской любовью. Сейчас он был так счастлив, что любил всех людей на свете и даже набросившаяся на него сзади Мария представлялась совершенно другим человеком: он развернулся, обхватил её и поцеловал. Она укусила его. Тогда Нестор с размаха ударил её в лицо, взвалил, потерявшую сознание, на плечи и понес домой. Он любовался этой восхитительной злобной валькирией, еще благоухавшей и распаленной истомой совокупления: застывшие инеем на волосах и бровях капельки пота, окровавленные о снег, босые ноги, мягкие груди, под наспех накинутым ватником, до которых он уже не дотрагивался почти год…

Нестор осторожно внес жену в дом и положил на печь. Он заботливо промыл её раны, положил холод на место, где по его вине мог образоваться синяк, укрыл одеялом, принес водки, когда она начала приходить в себя. Он удивлялся самому себе, ибо смотрел теперь на неё не как на своевольное божество, а как на маленькую девочку, нуждающуюся в заботе и покровительстве. Он поклялся, что никогда не обидит её, ибо отныне возьмет её жизнь в свои руки…

Следующие два месяца Нестор практически не выпускал жену из дома. Она этому не противилась, но все же смогла несколько раз увидеться с Алексеем. Тогда же они договорились, как будут посылать друг другу записки, чтобы никто об этом не знал. Нестор дивился и не мог поверить тем превращениям, которые происходили с Марией. Прежде благоразумная, едкая и самовлюбленная женщина, способная править всем миром и иметь беспредельную власть над любым человеком, превратилась в слепого беззащитного котенка, беспомощно тыкавшегося носом в легко преодолимые прежде преграды. Она отдала себя во власть мужа, она превратилась из Эммы Бовари в “златоокую девушку”, но что-то в ней все же осталось от Эммы. И, прежде всего, это отношение к собственному ребенку. Она почти не замечала дочь, она не замечала ничего вокруг. Её мир был полон сладостных грез. Летом она целыми днями просиживала на окраине леса, где муж соорудил беседку. Там она читала письма Алексея. Она сходила с ума.

Нестор видел, что происходило с женой, это пугало и радовало его. Но больше его беспокоила дочь: сумасшедшая мать вовсе не образец для подражания, да и оставлять их наедине было опасно. Однако отправить Марию в психиатрическую больницу было все равно, что убить её. Что может скрыть сумасшедшая перед опытным психиатром из своей прошлой жизни? А он в свою очередь наверняка доложит об этом выше. И тогда опять же пострадает их дочь, оставшись сиротой, и опять поломанная судьба, опять история повториться. Нестор не мог этого допустить. Он уже начинал подумывать, как использовать деньги, что спрятала Мария, но делать что-то с ними надо было осторожно, ибо номера купюр могли все выдать. Надо было найти механизм, чтобы “отмыть деньги”, для этого Нестор стал все чаще уезжать из деревни, оставляя дочь на попечение престарелой соседке.

Но вот наступила весна, когда Алексей должен был вернуться из армии. Несмотря на то, что он около полугода не писал ей, а она ходила на почту за сорок километров по два раза в неделю и уже подозревала всех работников почтовой службы в сговоре против неё; несмотря на это она находилась в таком возбужденно радостном состоянии, что практически не спала, не ела и не могла ничего делать, кроме, как бродить вдоль единственной к их деревне дороге и около дома Алексея. Вот-вот он приедет и все встанет на свои места, никто не будет больше мешать их счастью. Иначе и быть не могло.

Но вот однажды, проходя по обыкновению около дома Алексея, Марии показалось, что она увидела своего возлюбленного. Оторопев, она не могла поверить своим глазам, но тут услышала его голос, доносившейся с недостроенного чердака нового дома и, как ошалевшая, бросилась навстречу своей судьбе, предвещая радость встречи и распростертые объятья Алексея. Сочувствующие и любопытные лица мужиков, ставивших рамы в доме вызвали у Марии чувство негодования. “Они смеются надо мной, – думала она, поднимаясь по лестнице, – запросто плотничают с человеком, который в эти минуты должен быть только моим!”

– Алексей, – крикнул снизу один из плотников, – встречай гостей.

Они встретились почти лицом к лицу. Для Марии это было самое ужасное мгновение. От невероятного сжатия перекладины лестницы заскрипели под её пальцами, впившись острыми ребрами в ладони. Лицо Алексея изображало все что угодно, только не радость. Там были и сожаление, и неловкость, и страх, но только не то, что желала видеть Мария. Слезы выступили на её молящем лице, подергивающемся от напряжения. Алексей первым прервал роковое молчание неизвестно во что способное перелиться.

– Здравствуй, – произнес он, насколько мог холодно.

– Я люблю тебя, – прошептала Мария голосом, исходящим из глубины легких и готовым вот-вот разразиться рыданиями.

– Извини, – все так же равнодушно произнес Алексей.

“Он даже не хочет прикоснуться ко мне, – думала Мария, разрезая ребрами лестницы свои ладони. – Почему он не хочет прикоснуться ко мне? Мне это так нужно! Я умру, если он не прикоснется ко мне!”

– Я люблю тебя, – повторила Мария голосом, который никогда еще не рождался в её груди; в эту минуту она была готова на все, что пожелал бы её любимый.

– Я женат, – ответил Алексей как можно теплее. На этот раз он понял, что любое его слово, любая интонация может обернуться несмываемым грузом ответственности за чужую жизнь.

Мария не слышала его слов, она видела лишь грустно улыбнувшиеся глаза, искорку нежности, промелькнувшую в лице Алексея, она была уже счастлива. “Я женат, – крутилось у неё в голове бессвязно и бессмысленно, – я жена, мы были счастливы вместе, он улыбнулся мне, он приехал, у нас все будет хорошо!” Обеспокоенные затянувшейся сценой мужики, увидевшие красные струйки крови, стекавшие по краям лестницы, начали настойчиво просить Марию спуститься вниз.

– Увидимся завтра, в клубе, – пообещал Алексей и отвернулся вглубь чердака.

Мария не помнила, спустилась ли она сама или её сняли мужики, она как приведение провела остаток этого дня и большую часть следующего, очнувшись только под вечер. Целых два часа провела она перед зеркалом, вновь обратившись в сказочную красавицу, очарованную таким ореолом соблазнительной чувственности, что все мужчины, бывшие в клубе, воспылали завистью к Алексею, а его молодая жена, уже посвященная в до армейские подвиги мужа, чуть не сгорела от ревности, готовая в любую минуту броситься на Марию, чтобы выколоть ей глаза. Для Алексея это был триумф. Он на мгновение уже вновь было подумал возобновить связь со своей старой любовницей, тем более, что его жена проделала слишком большой путь, чтобы рвать с мужем сгоряча. Уж слишком великолепна была эта тридцатилетняя женщина посреди сопливых юнцов и ошеломленных девиц, рядом с которой даже молодая жена, столь любимая и уже готовая устроить мужу стриптиз, казалась бесцветной, вульгарной и глупой. Но эта мысль как вспыхнула, так и погасла; вместе с воспоминаниями о жарких ночах, о стонах, о безумных боготворящих глазах… Алексей потряс головой, пытаясь отогнать от себя сладкий кошмар. Да, его юная жена была неспособна и на тысячную часть того, что вытворяла Мария в постели; она не знала ничего и боялась любого движения, но она любила его – нежно, восторженно, радостно, – а Мария любила только себя, с ней было страшно, она как демоническое существо была способна сожрать тебя. “Довольно и того, что эта женщина создает обо мне хорошее мнение, – цинично подумывал он, обнимая за талию жену. – Но надо быть осторожней, чтобы две мои ласточки не сцепились между собой, ибо тогда я из героя месяца превращусь в посмешище. А что до Марии, то огромное ей спасибо за то, что она начала открывать в моей жене женщину”.

Мужская часть клуба, чтобы до конца не упасть в своих глазах и глазах подруг, а также, чтобы немного приблизиться к поведению главной героини вечера прямо из горла опорожнили несколько бутылок водки и самогонки, после чего клуб стал превращаться в свинарник. Алексей, видя, чем все это может закончиться, шепотом попросил разрешения у своей жены, взял Марию за руку и вывел из клуба. Она чувствовала, что идет на казнь, но все еще надеялась на милость своего божества. Алексей остановился на крыльце, взглянул Марии в лицо и сказал:

– Ты видела самого дорогого мне человека, ту, которой я посвящу свою жизнь? Поэтому оставь меня, я хочу быть счастлив с женщиной которая меня любит, только не с тобой. Я благодарен тебе за многое, но теперь возвращайся к мужу и забудь меня. Навсегда.

На Марию будто вылили ведро ледяной воды, от её наигранной веселости не осталось и следа. Какое-то мгновение, показавшееся её вечностью, простояла она около Алексея, порываясь броситься ему на шею, перед ним на колени и разразиться рыданиями; затем, совершенно обезумев, она обернулась и со злости ударила рукой по оконному стеклу, которое тут же разбилось, оставив на руке рваные раны. Ошеломленный Алексей попытался схватить её за плечи, но она вырвалась и побежала прочь, растворяясь в непроглядной ночной темноте.

Нестор увидел Марию случайно, когда поздним вечером возвращался на мотоцикле из города. Она лежала в небольшой канаве около дороги на талом снегу, с окровавленной переносицей, запястьем и предплечьем на одной руке. Вероятно, она потеряла много крови и лишилась сознания. Он уложил жену в коляску и отвез в охотничий домик, где выхаживал весь следующий день. Под вечер, когда она пришла в сознание, он накормил её и снотворным настоем, затем, для надежности, привязал к кровати и вновь отправился в город, чтобы поручить жену одной цыганке, которая была в курсе денежных дел Нестора. Он ей доверял многое и теперь она должна была навсегда спрятать Марию от людских глаз.

Через восемь месяцев, посвященных поискам жены, Нестор заколотил дом и отправился вместе с дочерью на свою родину. Односельчане понимали и одобряли его переезд – уж слишком много несчастий он испытал, чтобы повести здесь оставшуюся жизнь. Многие провожали его со слезами на глазах, даже Алексей извинился за причиненное зло, пожимая ему руку.

Через неделю он оказался у себя на родине, но возвратился не в родное село, а в близлежащее, где мало кто его помнил – даже не смотря на амнистию у него были основания не выдавать своего настоящего имени. Как бы там ни было, а слухи о новоприбывшем пошли: он договорился с сельсоветом и ему сразу выдали один из лучших домов, которые обыкновенно выдавали колхозникам, отработавшим какое-то время. Председатель сослался на дочь Нестора, которой не следует жить в общежитии, но всем было ясно, что без денег там не обошлось. Кроме того, он устроился на работу, о которой никто ничего не знал, а председатель колхоза уклончиво отвечал о какой-то административной должности, хотя было понятно, что с такой ответственной работой Нестор не мог бы целыми днями бродить с дочерью по окрестным лесам, собирать грибы, рыбачить на озере. Кроме того, у него было достаточно денег, чтобы быстро преобразить дом, купить автомобиль и даже не привлечь этим внимание участкового. Вскоре все сошлись на мысли, что это милый, осиротевший золотодобытчик, который очень любил свою дочь и сорил деньгами направо и налево.

Ко всему прочему, дочка Ирочка удовлетворяла любопытство старых деревенских сплетниц тем, что рассказывала, как с отцом и матерью жила в сибирской деревне на склоне гор, недалеко от золотых рудников в могучем тереме, с могучими людьми, посреди волшебной природы, где текли хрустальные речки, росли зеленые ели и хрустели морозные зимы. Она рассказывала, что мамочка влюбилась в молодого Алешку, сошла с ума и её забрали к себе лесные жители, а отца все жалели и уважали. Сама того не подозревая Ирина создала вокруг Нестора ореол тайны и сверхъестественной силы, связанной со сказочной золотой деревней, обезумевшей прекрасной женой и необыкновенными приключениями.

Через несколько месяцев, под осень, Нестор уехал навестить Марию, оставив дочь соседке – милой старушке, которая почти каждый день заходила к ним в гости. Обещал приехать через неделю. Никто больше не допытывался о его делах, и он спокойно погрузился в поезд и в сладкие думы о милой Офелии. Цыганка регулярно сообщала о здоровье и жизни пропавшей жены, тайно связываясь с Нестором. Сейчас, навсегда расставшись с Марией, Нестор начал понимать, как много она открыла ему в мире и в нем самом. Кем бы он был, если не встретил её? Может быть, одним из тех пьяниц, которые бродили вечерами по родной деревне? По крайней мере, ничем особенно выдающимся, за всю жизнь не проявившим себя, как следует. Она, использовала его, заставляла думать и рисковать, вселяла силу и одаривала счастьем, рассказывала о себе и своих родных истории, которые шокировали слушателей и приковывали внимание своей демонической привлекательностью. Казалось она жила среди этих ужасов так же, как любой человек живет в своем огороде из общественных законов, лично-безразличной совести и каждодневного рутинного быта. Сила её ненависти к жизни переродила Нестора, привела к обратному действию, и теперь он был лишь благодарен жене за свою разбитую жизнь.

Его помрачневшее лицо вынудило одного из спутников купе сочувственно вмешаться в его горькие размышления:

– Не хотите малосольного огурчика? – спросил пожилой крестьянин, возвращавшийся из столицы домой.

Нестор не отказался и достал из банки крепкий, небольшой огурец.

– Это мне родственники в дорогу дали, сами закручивают на даче. У меня сестра в Москву переехала, теперь у неё семья, все, как у людей. А вы к кому едите? – попутчик достал из рюкзака бутылку водки, батон хлеба и колбасу.

– К жене, – ответил Нестор.

– По вашему лицу не скажешь, – заметил крестьянин, разливая на троих мужиков, бывших в купе. – Давай за знакомство!..

Вскоре подвыпившее купе стало тяготить Нестора, и он вышел в тамбур. Там стояло несколько человек, которые возбужденно переговаривались друг с другом, курили. По всей видимости, они ехали в экспедицию. Недалеко от этой компании Нестор увидел невысокую молодую женщину, которая обернулась на шум двери, их глаза встретились. Взгляд длился мгновение, затем девушка отвернулась и скрылась в купе. Пораженный Нестор стоял несколько секунд неподвижно, затем достал пачку сигарет и отвернулся в окно. Он неожиданно поймал себя на мысли, что его потянуло к этой женщине! Как давно он не испытывал ничего подобного! Она словно сказала ему что-то… Да, да, это было так! “Господи! – воскликнул он про себя. – Где я был эти десять лет?! Моя жена и вправду ведьма, она отняла лучшую часть жизни, сделала из меня покойника! Все это время для меня существовал только её мир, она была центром мироздания, но волшебство кончилось, я наконец-то избавился от её чар!” Нестор ликовал, как младенец, не зная кого благодарить за свою неожиданную свободу; он ладонями обеих рук уперся в оконное стекло, прислонившись к нему лбом и обливаясь слезами. Это была последняя нить, связывавшая его с Марией.

Он видел, как изменились его чувства и поведение жены в ту ночь, когда сжег баню. Тогда Мария стала для него чужой, совсем не похожей на ту, что околдовала его. Это была Альцина в своем настоящем облике:

“Как малыш припрячет спелый плод,

И забудет куда,

А потом, через много дней

Набредет случайно на припрятанный,

И дивится, что он не такой, как был,

А прогнивший насквозь и вонючий,

И гнушается прежним милым лакомством,

Брезгует, кривляется и швыряет прочь”.

Да, Нестор прозрел. Слишком много ненависти и боли было в их отношениях, чтобы на что-то надеяться. Но он должен был жить, должен был растить дочь, и поэтому, спустя несколько секунд уже знал, что будет делать дальше: он отправился искать проводника. Поначалу он хотел сделать какой-нибудь подарок девушке из соседнего купе, но потом отказался от этой идеи: может быть, она была за мужем, да и вообще ему хотелось прежде всего скорее совершить то, что задумал.

– Когда следующая остановка? – спросил он у проводника, ворвавшись к нему в купе.

– Через полчаса, но поезд там долго стоять не будет, – ответил проводник, предвещая, как ему казалось следующий вопрос.

– А я смогу там купить билеты в обратную сторону?

– Да… – замялся проводник, – но у вас, кажется, билет до конечной?

Нестор возбужденно улыбнулся, достал из кармана билет, а за ним новую красную купюру и все это протянул изумленному проводнику.

– Хотите, я вам его подарю: посадите кого-нибудь по пути? У меня еще будет огромная просьба доставить посылочку моим родственникам – они будут меня встречать… Ничему не удивляйтесь: просто я так не хочу их видеть, что готов на полпути спрыгнуть с поезда. Могу я на вас рассчитывать?

– Конечно, но как я их узнаю?

– Сейчас я вам все расскажу и принесу вещи!

Нестор чуть ли ни бегом бросился в свое купе, нашел ручку с бумагой и написал записку цыганке. Он просил её самостоятельно заняться строительством дома, купить фотокамеру и присылать сведенья раз в две недели; затем достал чемоданы, переложил несколько пачек с деньгами в небольшую кожаную сумку, чем вызвал крайнее удивление попутчиков и присвист крестьянина, который шутливо позавидовал жене Нестора. Не обращая на них внимания, Нестор взял в обе руки чемоданы, и быстро направился к проводнику, передал ему вещи, объяснил кто и где должен его встречать. Проводник все понял, помог Нестору спуститься с поезда, оставляя его одного на разбитом, крохотном пироне маленького сибирского городка.

Новелла 3

Когда б любовь твои златые дни

Не приковала сладостною цепью

К живому взору девушки прелестной,

Я пригласил бы в спутники тебя,

Чтоб чудесам земли дивиться вместе,

Но если полюбил, то счастлив будь, мой друг,

Как был бы счастлив я, узнав любви недуг.

“Два веронца” I, 1.

– Серж, я завтра уезжаю в деревню, – с печальной безысходностью констатировал Дмитрий.

– Понятно, – с той же безысходностью отозвался его друг на другом конце телефонного провода. За последнее время Сергею до смерти надоела депрессия его школьного приятеля.

– Надеюсь, хоть на этот раз не будешь там скучать.

– А зачем, по-твоему, я туда еду?

– Сейчас засну.

– Да! сегодня мне приснилось кое-что интересное: лежу я под березками, на свежем сене, как это обычно бывает, и читаю книгу. Можешь представить, теплый солнечный день, легкий ветерок, нарушающий шелестом листьев тишину сельского dolce far niente. И представляешь, кого я там вижу? Ленку на велосипеде!!!

– Да, чудесный сон, – с полным безразличием констатировал Сергей.

– Нет, ты не понял! – интонация голоса Дмитрия изменилась на свою полную противоположность. – В этой глуши она и я: в моей любимой деревне, делает то, что я люблю; едет ко мне, и я чувствую, что она со мной – а с кем бы она еще могла здесь быть? Представляешь? С любимым человеком на сене! Такое счастье может только присниться, правда?

– Неправда, – скучно ответил Сергей, очередной раз давая понять, что надо действовать, а не грезить.

– Ну и сукин же ты сын! – полушутливо отозвался Дмитрий. – Все надо опошлить, никакой романтики, никакого восторга. Во сколько сегодня заканчиваешь работать?

– Через час.

– Я подъеду, может куда сходим, поболтаем.

– Хорошо, – Сергей положил трубку.

Дмитрий еще долго прислушивался к коротким гудкам в телефонной трубке. Его остекленевший взгляд, казалось, был загипнотизирован странными картинами, неожиданно открывшимися в абстрактном рисунке обоев на противоположной стене; лицо его озарилось таинственной и решительной улыбкой, как будто было найдено простое решение чего-то прежде трудного и мучительного; как будто предчувствие неимоверного счастья внезапно снизошло на него.

– Димуль, что это ты там сидишь в темноте, – голос матери вернул его в этот мир, заставил вспомнить о деятельной человеческой сущности. Он быстро встал и направился в её сторону.

– Ма, я завтра уезжаю в деревню.

Не нужно было ждать много времени, чтобы увидеть насколько эта идея ей не понравилась.

– В деревню? Опять? Ты рехнулся! Лучше бы на работу устроился! Я тебе денег на дорогу не дам.

– Ой, ма, может хватит, – перекосился Дмитрий. – Когда я у тебя деньги просил? Успокойся.

– А когда ты будешь определяться? Уже двадцать лет почти, а ты все по деревням разъезжаешь! И хотя бы там чем-нибудь помогал, а то баклуши бить! Что из тебя получится?!

– Человек.

– Да, таких людей только ногами пинают, – что ты делать собираешься?

– Жить.

– Тьфу ты… – Татьяна не удержалась и выругалась. – И тебе такая жизнь нравиться?

– Жизнь никому не нравиться.

– И поэтому её надо дальше похабить? Чем ты кончишь?!

Дмитрий ехидно усмехнулся. Ему так и хотелось парировать: “Уж не тем, чем ты”, – но он знал к чему это может привести, поэтому воздержался.

– За меня не беспокойся: не пью, не курю, не колюсь, железки на себе не ношу, воровством не занимаюсь, на хлеб зарабатываю, делаю то, что доставляет удовольствие, радуюсь, что пока не приходиться делать того, что удовольствия не доставляет. Конечно, я сам многим в своей жизни не доволен, но дело это поправимое; если же тебе что-то не нравиться в моей жизни, то здесь ничем помочь не могу. Я, кстати, думаю, что мое болезненное нежелание работать вызвано твоей ошибкой в самоопределении, и навязчивом желании распространить эту ошибку на подвластных тебе людей.

Но мать Дмитрия не слышала последних слов, ибо криком приводила свои гневные аргументы и готова уже была подтвердить их кулаками. Сын сорвал с вешалки куртку и скрылся на лестничной площадке.

Такие сцены проходили почти ежедневно и очень тяготили Дмитрия. Порой он был готов уступить, но в последнюю минуту неведомая сила всегда останавливала его, словно крича: “Что ты делаешь? Зачем калечишь себе жизнь? Посмотри на мгновение вперед: это разве ты стоишь у станка, разве ты перекладываешь бумаги, до которых тебе нет дела?.. Это твоя смерть!” Но если Дмитрий прекрасно знал, чего делать не хочет, то желаемая им деятельность пребывала в великой смуте. У него не хватало воли заняться чем-нибудь одним, как следует изучить предмет и, став профессионалом, зарабатывать на этом деньги. Он бросил институт, ибо понял, что, окончив его, не сможет заниматься тем, что любит. Точнее сказать – не сможет заниматься так, как любит: вопрос был в методе. Даже само образование было ему ненавистно тем, что любимые предметы преподавались догматично-навязчиво, что уж говорить о нелюбимых! Он цитировал Шопенгауэра, прославлявшего дилетантизм и любовь к досугу, Фромма, критиковавшего отчужденный труд, экзистенциалистов, Бальзака и даже свою покойную бабушку – словом всех, кто избаловал его и приучил относиться к своей деятельности аристократически. Он полярно различал понятия труда и творчества, этимологию “работы” выводил из “рабства” и делал все, чтобы продлить состояние собственной независимости от необходимости выбрасывать по восемь часов в день, “чтобы не подохнуть с голода”. Он настолько этим увлекся, что порой жертвовал “свободой для”, которая должна быть целью, “свободе от”, которая являлась средством. Его гимны свободному творчеству были однобоки в сторону первого слова и пока не собирались перегибаться, даже не смотря на то, что в мозгу всё чаще появлялся вопрос: “Зачем? Зачем освобождать время, если его не чем занять? И не слишком ли я высокого о себе мнения, пренебрегая тем, что для других – норма, ибо гениальностью во мне похоже, совсем не пахнет. Я просто самолюбивый лентяй!” Но, даже не смотря на эти прозрения, Дмитрий продолжал с неистовством отстаивать свои взгляды на жизнь.

Он вышел из маленького дворика, напоминавшего каменный колодец серыми стенами и суровыми глазницами грязных окон, – и отправился по одной из шумных улиц родного города к ближайшей станции метро. Удивительную суматоху внесла весна в этот славный человеческий муравейник, заставляя прохожих обходить лужи, шлепая по грязной слякоти иногда падать в них, шарахаться проезжавших мимо автомобилей, окатывающих друг друга каскадами талой воды, шуметь, проявлять чудеса акробатики, желать избавиться от тяжелых, бесцветных шуб и пальто, но, в то же время бояться одеть самые лучшие свои наряды, смотреть на чистое голубое небо и подставлять лицо солнцу, но тут же кричать на нерадивого пассажира, спрыгнувшего из подъехавшего автобуса и гневно отряхаться в этом автобусе от мокрого, соленого снега.

Он вошел в метро, спустился по эскалатору и оказался на переполненном людьми пироне – такое столпотворение случалось только в час пик. Дмитрий нехотя слился с этой бурлящей массой, которая двигала им как пушинкой по своему произволу. Его занесли в вагон, после чего он, отвоевав кусочек пространства и, освободившись от царапающих его ноги сумок, принялся за излюбленное занятие: изучение прелестных девичьих головок. Выбирать долго не пришлось: как раз напротив стояла очаровательная девушка, которая, к несчастью, оживленно беседовала со своим молодым другом или, быть может, любовником… Да, второе вероятнее всего, хотя в такой давке не грех и ошибиться, – по крайней мере, парень ловко использовал благоприятные обстоятельства.

Дмитрия это не смущало. Он тихо упивался нежными чертами её чудесного лица, дающего приятное отдохновение его одичавшему от смутного желания взгляду. Девушка пару раз взглянула на бесцеремонного наблюдателя, а затем, несмотря на изрядную трудность решения, демонстративно повернулась к нему затылком. Дмитрий улыбнулся такому повороту событий и уставился в окно поезда…

Сергей строчил что-то на печатной машинке в своем кабинете, когда его друг показался на пороге.

– Одну минуту, я сейчас допишу…

– Не спеши, – ответил Дмитрий, располагаясь у большого окна, из которого открывался восхитительный вид на Кремль, блестевший золотом под лучами весеннего солнца.

– Ну всё, я свободен, – произнес Сергей спустя пару минут, поднимаясь со стула. – О чем задумался?

– Ни о чем.

– Тогда ты, верно, ошибся временем года, если хмуришься как осеннее небо.

– Извини, все в порядке, сам не знаю, что на меня нашло. Может правда на работу устроиться?

– Попробуй, авось понравится. Подожди, я сейчас позвоню Светику, скажу, что мы с тобой немного задержимся.

Сергей отправился звонить жене, а Дмитрий снова погрузился в отрешенное созерцание из окна. “Вот человек, у которого все в порядке, – думал он про себя. – После работы он возвращается к жене или позволяет себе немного побыть с друзьями; он постоянно что-то делает, не задумываясь о глубинном смысле, о человеческом предназначении и всякой другой ерунде, поганой болезнью, растлевающей все мое существо. “Мне мало жить, я еще хочу понять, что такое жизнь”. Какая гнусность! Какая гордыня! Уже после Платона в человеческом самосознании не осталось ничего, что было бы ново под солнцем. Остальное лишь тщеславные интерпретации. Не проще ли взвалить на плечи одну из уже созданных картин мира, какая больше по душе, и жить согласно её философии, тем более, что выводы у всех почти одни и те же? Наверно проще. Наверно я так уже давно и сделал. Наверное, это гедонизм, из пламени души мутирующий в ничегонеделание. Это ужасно! Как же я деградировал!” Крашеный металлический подоконник судорожно задрожал под отчаянным ударом Дмитрия.

– Только не надо крушить здесь все, пожалуйста, – отреагировал Сергей. – Придумал что-то грандиозное?

– Надо жить, черт возьми, жить для чего-то! Почему я не верю в Бога?

– Да ты, друг мой, рехнулся! – Сергей с ужасом посмотрел на Дмитрия, глаза которого яростно заблестели.

– Разве тебе не тошно так корпеть, существовать? Помнишь о наших мечтах отправиться в путешествие по всей России, а оттуда в Индию, Аравию, северную Африку, а затем через Гибралтар и всю Европу? Помнишь нашу жажду единения с природой, мечты о женщинах, о славе и желании потрясти мир?

– Сейчас здесь случиться пожар пятой категории и мне придется оправдываться перед начальством, что мой друг своим необузданным вдохновением устроил злостный поджег у меня на рабочем месте.

– Тебе хоть надо то, что ты делаешь? Ведь впереди смерть.

– Надо. А на счет смерти существует и альтернативная версия о вечной жизни.

– Альтернативная версия!.. Если бы ты в это верил! Верил, как Авраам перед жертвенным камнем, а не с циничным конформизмом и детским страхом боли в преисподней!

– Ну хватит! Ты опять меня втянул в спор, который может привести к дурным последствиям. Остынь. Меня твои перепады начинают беспокоить: депрессивный философ был куда приятнее.

– Ты ничего не понимаешь! – с отчаянием проговорил Дмитрий.

– Понимаю, но тебе пора бы уже взрослеть и начинать адаптироваться к реальности – ведь ты знаешь, что происходит с теми, кто начинает конфликтовать или убегать от неё.

– Спасибо за доверие, маленький человек.

– Пребольшое пожалуйста, огромный человечище.

– Быть может ты прав: “Я полагал, что рожден для великих дел, – и прозябал в ничтожестве”.

– Во-во!

– Это Бальзак.

– Нет, это всего лишь Люсьен де Рюбампре.

– Но прототип – Бальзак.

– Как будет угодно вашему самолюбию.

– Издеваешься?

– Да.

Наступило молчание. Друзья надувшись друг на друга, спустились вниз и часть пути прошли, как незнакомые люди неспешно идущие в ногу. Дмитрий заговорил первым, попросив Сергея свернуть с Причистенки в тихие переулочки старого города, что удлиняло путь и доставляло душе сладкое удовольствие.

Невысокие строения прошлых веков, созданные с любовью и неповторимостью, навевали воспоминания о гоголевских чиновниках, толстовских дворянах, тургеневских дворниках, купцах, хозяевах доходных домов, гусарах, романтичных девицах… И в этой премилой атмосфере ушедшей старины, гармоничными вкраплениями вдруг представали взору новые кирпичные здания в девять и двенадцать этажей, уже прославленные своими обитателями – писателями и артистами, великими учеными… Дмитрий невольно вернулся мыслями к своей царице физике, которая еще терзала отрекшееся сердце тупой щекочущей болью.

– Я словно возвращаюсь к своему счастью, гуляя здесь, – сказал он, проходя сквозь маленький, огороженный сквер.

– А я вижу красивую девушку в красном плаще, которая вышла выгуливать собаку и тоже возвращаюсь к своему недавнему счастью, когда был так же холост, как ты, дуралей.

– И это не смотря на то, что тебя ждет восхитительная женщина, умная и красивая, которая скоро распахнет двери перед тобой, обнимет, расцелует, накормит и распалит наслаждениями эту промерзшую ночь, в которой я поплетусь один на встречу с одиночеством.

– Как живописуешь! А почему бы тебе не познакомиться с этой девушкой: чем не приключение, которого ты так жаждешь? Это будет похлещи твоих мировых переворотов, – помнишь у Ницше: “Мужчина жаждет опасности и игры, а женщина самая опасная игрушка”, – ведь все твои безумства кипящей крови от неудовлетворенной сексуальности.

– Я подумаю над твоим предложением, – Дмитрий запрыгнул на маленький заборчик клумбы, и оттуда, обеими ногами, в большую лужу, взорвавшуюся тяжелыми комьями мокрого снега.

– Нет, определенно жаль, что ты расходуешь свою энергию столь дурацким образом, – произнес шарахнувшийся от брызг Сергей.

– Я не люблю женщин с собаками! – полупрокричал, полупропел Дмитрий, с ребяческим восторгом преодолевая очередной заборчик. – Помнишь, я в этой школе учился, – сказал он, указывая вправо на маленькое двухэтажное здание из светло-коричневого кирпича.

– Помню, и что?

– Ничего, жизнь хороша!

– Ну, замечательно!

– Замечательно! Как же я люблю вас с Ленкой и… мою покойную бабушку. Ведь это именно она меня в музыкальную школу определила. Она вообще была замечательной женщиной – доброй, мудрой, чуткой, – сейчас таких не встретишь.

– Может, ты вирус подхватил, – этакой всеобщей любви – того и гляди меня заразишь.

– А надо бы – тогда ты и к жене начнешь относиться, как к женщине!

– Вот женишься, я на тебя посмотрю, умник.

– Вот и посмотришь, – крикнул Дмитрий, кидая в друга талый снежок.

– Вот и чудесно, – ответил тем же Сергей.