Тетрадь Катерины Суворовой бесплатное чтение

© Л. Горалик, текст, иллюстрации в тексте и на обложке, 2024

© Н. Агапова, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

+

Если что-то случится – звони дяде Яше Петровскому, 5-33-36, и говори, что ты сын Катерины Суворовой, Кати. Если не сможешь дозвониться, иди к нему, он живет на углу улицы Марата Казея и Комсомольской, это соседний дом с гастрономом, желтый трехэтажный дом, второй подъезд, третий этаж, квартира слева. Тебе может открыть его жена, тетя Таня. Говори, что ты сын Катерины Суворовой. Надень хорошие брючки, как на день рождения, и свою синюю футболку, а если будет зима – сверху на футболку свитер в елочку и тот шарф, который я тебе надвязала в длину. Возьми с собой все наши деньги и положи: рубль – в карман, остальные – на живот под футболку прямо в конвертике. Только послушай, очень важно – обязательно надо идти так:

* Сперва зайди в наш гастроном и постой минут десять в какой-нибудь очереди, как будто хочешь купить молока или колбасы, но потом уйди, как будто тебе надоело ждать.

* Потом иди, пожалуйста, на детскую площадку у восемнадцатого дома и там поиграй. Даже если тебе будет совсем плохо – поиграй там как следует, полазь, покатайся, это очень важно, мой дорогой.

* Потом вернись домой и не выходи полчаса. Даже если будет жарко – терпи, не раздевайся, я боюсь, что ты забудешь шарф надеть обратно. Только расстегнись.

* Потом выходи и перейди улицу Марата Казея в сторону Комсомольской улицы и уже там зайди в гастроном и встань в самую длинную очередь. Эту очередь надо будет отстоять. Купи что угодно на 30 копеек. Сделай все, как мы учились: будь вежливым, будь терпеливым, пробей чек, скажи «спасибо», сдачу с рубля не роняй.

* И уже тогда поднимайся к дяде Яше и тете Тане. Знай, что им все можно рассказывать. С ними про все можно говорить и на все их вопросы можно отвечать. Они как мы, мой дорогой. Их можно не бояться.

Ты любовь моя, мой маленький зверенок, ты мое счастье. Ничего никогда не случится, я не дам.

+

Сделала нам щетку для полов, как твоя бабушка придумала. На той квартире у нас была такая щетка, но я туда не пойду и просить не буду. Пришлось отойти от дома на полквартала дальше, чем нам положено с тобой, но очень нужны были в хозяйственном две щетки для обуви. Я замотала лицо платком, как будто у меня зубная боль, и надела старое пальто Виктора и его лыжную шапку, которая еле налезла на платок, и мне было почему-то очень весело, хотя и страшно. И не понравилось, что продавщица спросила подозрительно: «Две одинаковые?» Я не нашла, что сказать умнее, чем: «Одну мне, а одну сыну», – дура, а надо было сказать, конечно: «Одну для черного, а одну для коричневого»… Но теперь у нас с тобой есть щетка, как была у нас с бабушкой: я их примотала к швабре изолентой снизу, и вуаля – подметай легко, мой котик! Но главное – не в подметании, подмести и веником можно, главное – всегда мой полы нашей чудо-щеткой, наматывай на нее тряпку и мой. Ты себе не представляешь, как тогда легко и быстро получается, никакая твердая швабра в сравнение не идет. Это твоя бабушка придумала, мой зайчик. Она все, все придумывала.

+

Все наши с бабушкой книжки остались на той квартире, но я туда не пойду и просить не буду. Судя по дыркам на полках, свои какие-то Виктор тоже туда забрал. Если увидишь, что я плачу, никогда не пугайся: это не потому, что мне плохо, и это никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда не из-за тебя, мой родной. Это я просто скучаю по нашим с бабушкой книжкам. А других причин не бывает, мы с тобой не плачем, – когда нам плохо, мы кусаемся! Ам! Но я туда не пойду и просить не буду. И знаешь, что в этой комнате есть? Детские книжки, очень много, которые читали твои двоюродные Матвей и Маруся, когда были такие, как ты! Так что нам с тобой тут раздолье! Места для книжек мало, все полки заставлены, томики вдоль стен лежат, я вчера села на пол, стала перебирать один за другим и зачиталась на радостях под столом. Начала складывать тебе стопки, что за чем читать, но тебе, конечно, виднее, читай все, читай все подряд, мой совенок маленький. Я только выкинула, конечно, чертова «Айболита», какую-то дрянь под названием «С человеком беда», «Книжкину больницу», понятно какой том Чехова и прочую подлость того же рода.

+

Когда мне было десять лет, я лежала в больнице с непонятно чем в животе, много месяцев. А потом в больнице началась эпидемия кори, всех отпустили, а меня, Марину и Анечку перевели в изолятор. Там было так хорошо! Даже холодильник был, и твоя бабушка готовила нам диетическую еду и привозила сумки и кошелки. У Марины никого не было и она была взрослая, 15 лет, а про Анечку я не помню, кто к ней приходил. Анечка была разбитная, требовала, чтобы я ходила с ней в туалет, когда она какала, а то ей было скучно, а Марина умирала от язвы, лежала к нам, малышне, спиной, и только говорила вяло: «Анька, ну перестань, чего она должна тебя нюхать». Но Анька мне нравилась, она моталась по больницам много лет и знала жизнь, и она вела песенник, это было потрясающе, туда всякие песни писались, которых я, хорошая девочка, не знала. Меня все они восхищали, знаешь, – кривые, косые, дурацкие, – потому что они были <подчеркнуто>, не как… И я их все помню, понимаешь? И «Дельфинёнка», и «Ковбоев», и все тебе спою, если захочешь, и ты никогда, никогда не брезгуй живыми словами, а все запоминай: вот это живые люди поют, живые люди говорят, и пусть тебе никогда стыдно не будет, что ты «Светку-малолетку» помнишь наизусть. Я из пионерлагеря приезжала, мы с мамой садились на диван, и я ей все пела, что нового узнала, и она мне начинала подпевать, а один раз я во дворе Оле спела «Сос-сос-сос», так ее мать, коза стоеросовая, к маме прибежала: «Чему Катерина моего ребенка учит!..» Мама сделала большие глаза, конечно, а потом мы с ней сидели хихикали. Господи, Господи, надоумь меня, грешную… Совеночек мой, сердце мое, мне хочется сказать тебе: чужим ничего, никогда ничего, будь сладким, будь гладким, будь скользким, молчи, молчи, молчи, улыбайся и молчи, не давайся им в руки никогда. Но как же я тебе это скажу, мой дорогой? Была Мария, а был сын Марии – вот и все. Ты не о том думай, что сказать, а что не сказать, что петь, а что не петь. Ты представляй себе: вот я, предположим, сказал, – все, момент пройден; и вот мне теперь с собой жить – как? Я с собой дальше жить готов? А потом представляй себе: нет, не сказал, – и то же самое у себя спрашивай: я теперь готов с собой жить? Иногда будет получаться, сердце мое красненькое, что готов, готов, что иначе и нельзя, только жизнь очень страшная впереди. Вот об этом я думаю – и у меня в груди иголки. А только была Мария, а был сын Марии; я не дурочка, в Христосы тебя не прочу и к славе Богородицыной не примазываюсь, я, наоборот, имею в виду, что нам-то уж точно бояться стыдно, да, олененок?

Так вот, я к чему начала:

Ты когда не можешь заснуть, или один, или напуган, или плачешь – ты ее в голове пой и знай, что это я ее тебе пою. И что кот нас увезет на небо, как если бы не стало нас, и будем мы вместе всегда-всегда и уже навсегда. Запомни это. В любую ночь, в любой момент.

Анька мне ее спела один раз всего. А Марина взяла да и умерла, а нам сказали – выздоровела, выписали ее.

+

Виктор все забрал, а огромную пачку своего зеленого пластилина для работы забыл. Слушай, не повторяй моих ошибок, не клади пластилин на батарею, из него там, где рядом прямо с металлом, выделяется какое-то мерзкое масло, а сам он начинает крошиться. Ты лучше совсем маленькие кусочки отрывай и мни, тогда хорошо мнется. Попробовала положить пластилин на перевернутую крышку чайника, завернутым плотно в целлофановый пакет. Слушай, просто отлично, он такой мягенький стал! Только я тебе самому не разрешаю, давай сразу договоримся – ты можешь обжечься. Но не потому, что ты, мой милый, неуклюж, просто тебе пока до чайника тянуться высоко, а спички и не каждый раз загораются. Но это не важно, важно – что получается. Сразу слепила нам собаку на задних ногах с полным лукошком грибов в лапах и с косынкою на голове. Это нам будет дачная жизнь, веселая и полезная.

+

Не учи молитвы, мой дорогой, и никому, кроме Господа, не молись. Не нужны нам с тобой никакие святые заступники и прочие угодники. Это как если бы мы отправили телеграмму и в ней написали: «Позвоните дяде Яше и скажите ему, что у нас к нему дело!» По-моему, очень смешно, а дядя Яша от удивления только руками разведет. Господь наш добрый, Господь наш умный, вот ты ему и не молись непонятными чужими словами, ты с ним говори, как со мной говоришь, мой маленький, и он, как я, всегда тебя поймет. Сердцем говори, а больше ничего не важно. Ты поверь мне, у меня было время подумать. Говори с ним всегда, когда сердце твое просит, не надо для этого никаких глупостей: ни особого часа, ни на колени становиться, ни ручки складывать – ничего не надо, мой пингвинчик. Просто говори. А скажут тебе про особую молитву для того-сего – ты не спорь и ничего не объясняй: может, человек своих слов не находит и ему так легче, ты не огорчай его. Господу все равно, он и тебя услышит, и его услышит. И не смей думать, что оттого, что я тебе это рассказала, ты больше других знаешь! Ничего-то мы не знаем, ни ты, ни я. Просто было так, что я лежала и думала: милость Господня бесконечна, понимаешь? Так что же, если ты в одном слове молитвы взял да ошибся, он к тебе спиной повернется? А если в двух? А если во всех? Вот и поняла, что все слова хороши. А если я поняла, то каждый может понять, и ничего тут особенного нет. Сама поняла – и тебе рассказала. Не смей гордиться!

+

Взяла и купила нам с тобой торт на ужин в гастрономе! Такие мы нынче с тобой роскошники, хотя до пенсии нам еще шесть дней жить. Ну, справимся, поэкономим, сварим суп картофельный. А торт там стоял одинокий, последний и назывался «Воскресенье»! Я себе усмехнулась да и купила. Боюсь очень, что ты на меня сердишься за то, что по дороге в булочную я тебе не дала в лужу прыгнуть. Миленький мой, не сердись! Ботинки твои ужасные, воду не держат, а если ты заболеешь, я с ума сойду. Не сердись, мой малышонок, не сердись, мой хомячоночек. Будем есть торт и лепить потом нашу дачу. А вот послушай: мы с него сначала весь крем съедим, а я тебе расскажу, как гостей обмануть. Мы с тобой в торте же любим только розочки да крем! Покупаешь ты вместе с тортом у бабушки Нюрочки под домом (ее Нюрой зовут, я спросила, так она аж замешкалась) два стакана клубники и одну розочку с торта, самую большую и нарядную, ложкой снимаешь и в блюдце кладешь. Ею придется пожертвовать, увы. А вот все остальные мы с тобой слопаем и крем сверху торта ложкой соскребем и тоже слопаем! Потом берешь сметану, тоненько торт намазываешь и ту самую розочку в середину кладешь. А клубнику режешь половинками и красиво от центра выкладываешь по торту на сметану и сверху посыпаешь сахарным песком. Получается у тебя чудо кулинарного искусства: и гости от твоей изобретательности в восторге, и весь крем с розочками нам с тобой достался!

+

Очень мне страшно было сюда въезжать, думала: «Как мы с тобой будем в коммуналке?» – ужасное слово-то какое, а мы с тобой приспособились, да? И ничего тут ужасного, и Марьинские нестрашные, и с тетей Симой мы еще подружимся, а я-то боялась, что тут сто семей. Марьинским до нас дела нет, а тетя Сима мне сразу выговор сделала, что я свое «вонючее полотенце в ванной оставила». А потом – что я «в прихожей сапожищами наследила, убирать надо». Я на третий день к ней постучалась и говорю: «Тетя Сима, я иду мусор выносить, захватить ваш?» Она на меня смотрела-смотрела, потом говорит: «Сталина на вас, жидов, нет». «Жиды» – это евреи, мой хороший. Это обидное слово, не говори так. Кто так говорит – тому, значит, очень горько живется. Я ей и ответила: «Мы не евреи, мы русские. До свидания, тетя Сима, я завтра еще зайду». Ей ходить тяжело, она вся согнутая, я назавтра постучалась и спрашиваю: «Тетя Сима, я за хлебом иду, вам взять чего?» Она на меня не смотрит и говорит: «Булку». Я ей булку принесла и стою в дверях, держу. В комнате у нее пахнет плохо, тяжело. Она булку забрала и дверь захлопнула. Жалко ее. А пуще того стыдно, что сказала про русских.

+

Нет, нет, нет, я не могу. Мне противен тот детский, тот «наивный» язык, которым я пытаюсь говорить с тобой всегда, каждую минуту, и в этой тетради тоже. Ты все поймешь, а что не поймешь – поймешь потом. Я буду говорить с тобой как со взрослым, как с равным, мой маленький тюлененочек, потому что иначе это фальшь, фальшь, фальшь, а нет никакого предательства страшнее, чем фальшь, и даже прямая ложь лучше этой подлой фальши. Теперь я буду говорить с тобой так, как я говорю с собой, потому что ты и есть я, ты лучшая часть меня, мой дорогой, ты та часть моей души, которой нельзя <исправлено> до которой не дотянуться никакой мерзости.

+

Увидела снегиря и почувствовала, что, когда в самые острые моменты, в моменты предельной веры, предельной благодарности говоришь себе: «Господи, я – это Ты» и «Господи, Ты – это я», кажется, что говоришь то же самое: «Господи, мы с Тобой одно».

Но нет, мой дорогой, кажется, нет. «Господи, я – это Ты» – это тяжелая гордыня, уравнивание себя Ему, «мы стали одно, потому что я равен Тебе», а вот «Господи, Ты – это я» – это чистое проявление веры, осознание того, что он уравнял тебя с Собой милостию Своею, и только этой милостью можно жить, и только ею спасаться, и только поэтому мы одно (а мы одно, ты поверь мне). Поверь мне, мой соколенок, моя маленькая сова, я ежесекундно чувствую ее, эту безграничную милость Господню, и никогда, даже в том аду, она не оставляла меня. Всю жизнь я отдала бы, чтобы и ты чувствовал ее.

+

У нас тараканы, а я не могу их убивать – брезгую. Вышла ночью, так один из моей чашки пил. Взяла его и выбросила в форточку, а что со всеми остальными делать? Всех не побросаешь. Будем мы жить с тараканами, мы их не боимся, правда же, соколенок? Они только ночью выходят, они как смерть: когда мы есть – их нет, когда нас нет – они есть. Потерпим. А то еще можно построить им из пластилина фортецию, пусть там потешные бои ведут. Я уж нам налепила и грибов, и елок, и дорожку к пруду, и сам пруд. Сегодня буду лепить камыши, а за дачку нашу все не примусь – придумываю ее, откладываю. Не дачка получается, а семипалатный дворец. А и пусть будет дворец, нет? Кто нам с тобой запретит жить во дворце, и пусть нам ежи приносят шербет, а белки овевают нас опахалами.

+

Твоя бабушка, твоя прекрасная бабушка, красавица, родилась за два года до начала века и в шестнадцать лет сбежала из дома твоего прадеда, царского офицера, делать революцию. И оказалась бездомной, на улице. Мне страшно подумать, что она пережила, а она никогда, конечно, про это не рассказывала. Но нашелся твой дед, он был старше ее на тринадцать лет, и он на ней женился. Это был, дорогой мой, неравный брак во всех смыслах: она уличная девка (понимаешь?) и дочь царского офицера, а он был член партии (понимаешь?). Но он ее спас, конечно. А занимался дед тем, что оценивал иконы для партии: твой прадед был известный коллекционер икон и деда разбираться научил. Коллекцию прадеда первой и продали за границу, а потом дед и дальше оценивал. Они в большой любви жизнь прожили с бабушкой, и я эту любовь до самой дедушкиной смерти помню в маленьких-маленьких вещах: как воду подавали, как друг другу подушки приносили. Про семью деда со стороны его матери я не знаю ничего, он ни разу словом не обмолвился, даже бабушке, а она не спрашивала, а ее семья вся погибла в Сибири.

+

Когда моют посуду, все начинают с легкого, – мол, перемою ножи-вилки, а вот сковородку буду драить в конце. А ты, мой заинька, не так делай: ты с самого тяжелого всегда начинай, всё всегда начинай делать с самого тяжелого, самого страшного, самого неподъемного. Потому что на маленькое незаметно растрачиваются силы и получается, что самое тяжелое еще впереди, а сил-то уже нет. И еще: пока маленькое дело делаешь, все время у тебя в голове висит страшное, тяжелое дело и тебя ест тоска. Начинай с ужасного, тяжелого, с того, о чем и подумать страшно. И тогда сделал его – и чувствуешь себя героем, и сил от этого прибавляется на маленькое, раз – и закончил. А если устал – так маленькое и на потом оставить можно, ничего с ним не станется. То ли дело – немытая сковородка…

+

Я читала для тебя «Робинзона Крузо» и все время с тобой про него говорила. Все только и помнят, что Крузо из ничего делал все, очень ушлый был. Но какой страшный человек!..

+

Очень мне хочется, мой дорогой, завести нам с тобою золотую рыбку – а как это сделать? Ехать на птичий рынок и недалеко, и опасно, две остановки трамваем. Одеться опять Виктором и лицо замотать? А вдруг такому чудищу и рыбку не продадут? Да продадут, кому какое дело до рыбки… Хочется, очень хочется, и недорого, наверное, совсем, и радость большая, и тебе очень полезно. Буду еще думать и, может быть, рискну. В конце концов, риск не так уж и велик – ну выведу я их на торговца золотыми рыбками! Смешно.

+

Вера дается мне так легко, мой дорогой, что это пугает меня иногда, и я думаю: не должно ли преодоление сомнений в вере быть испытанием, которое обязательно пройти, без которого вера неполна? Смотрела на тараканчика, как он из капли чая на столе пьет, и сердце зашлось от Господнего величия, от веры, от полноты мира: Боже! Спасибо тебе! Столько счастья мне дает вера, столько счастья и радости. Как это словами передать? Никак не передать. Я мечтаю, чтобы и твоя вера была такой: радостной, мой дорогой. Все, что мрак и страх, все, что страдание и боль, – все не от Бога, и все это Он старается исправить, старается изо всех сил, делает все, что может. Видь это, помни это, помни, что в любом твоем страдании, в любом аду Он прямо сейчас облегчает твои муки, и если бы не это – было бы в сто, в тысячу раз хуже. Я помнила, каждую секунду помнила, никогда не забывала.

+

Принесла я с заднего двора всяких палочек, подпереть наш с тобой дворец в три этажа. Вылепила нам ванну на каждом этаже! Глупо, да? Уберу, только на первом этаже оставлю. Будет у нас на первом этаже огромная роскошная ванная и туалет отдельный. И там же будет моя комнатка с большим-большим окном, но главное – устрою нам там салон с креслами и диванами, чтобы наши друзья приходили и вели с нами разговоры, какие хотят и сколько хотят. И дверь у нас будет запираться на сто засовов, а стеречь ее я посажу медведя, и никто до нас не доберется – уж медведь-то наш будет знать, кого впускать, а кого рыком прогнать за тридевять земель. А весь второй этаж будет твой, весь-весь, и там будет самая прекрасная детская на свете, где мы с тобой будем играть и учиться, и я нам налеплю туда самые прекрасные игрушки, какие только могу придумать. Хочешь железную дорогу? Я знаю, ты хочешь, будут у тебя железная дорога на всю комнату и все наши с бабушкой книжки. А во дворе у нас будет стоять электрический автомобильчик, я такой в журнале видела, и мы с тобой будем ходить гулять на озеро, долго-долго, – ты будешь на автомобильчике ехать, а я на велике, а медведь наш будет рядом бежать и нас сторожить. И еще у нас будут собачки, большие и маленькие, и мы их всех с собой возьмем. А на третьем этаже будет у нас студия огромная, светлая, я уже придумала, как окна делать. С холстами, и столами, и кисточками, и красками, и мы с тобой будем лепить и рисовать и все, что сделаем, дарить друзьям, когда они приходят. И будет у нас лучшая жизнь на свете, мой дорогой.