Крыжовенное варенье бесплатное чтение

Глава 1. Натали и Митуш

«При въезде на Арбатскую площадь огромное пространство

звездного темного неба открылось глазам Пьера.

Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром,

окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами,

но отличаясь от всех близостью к земле,

белым светом и длинным, поднятым кверху хвостом,

стояла огромная яркая комета 1812-го года,

та самая комета, которая предвещала,

как говорили, всякие ужасы и конец света.

Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом

не возбуждала никакого страшного чувства».

(Л. Н. Толстой «Война и мир»)

– Таша! Ташенька! – голос деда прорезал вечерний дрожащий воздух. Августовские вечера были ещё тёплыми, и Натали до сумерек засиживалась в беседке с книжкой. – Пойдём, в шахматы сыграем, да и ужинать накрывают. – Афанасий Николаевич ласково растрепал короткие волосы подбежавшей девочки.

В окнах парадного этажа уже горел свет, и через плотные шторы были видны редкие силуэты людей. Сегодня дом ещё полупустой: основная часть гостей на именины Натальи наедет завтра к обеду. Приедут мать с отцом, братья с сёстрами, и даже Митинька, несмотря на уроки, обещался быть. Наташа послушно прижалась к деду и поднялась с ним в комнаты.

Дом Афанасия Николаевича поражал роскошью всех, кто приезжал в имение. В московском доме Гончаровых, Наташа видела это зимой, когда мать забирала её на праздники, царил затянувшийся ремонт – многие комнаты были заставлены упакованными вещами, мебель закрыта чехлами от пыли. У деда было гораздо уютнее и просторнее, но нрав матери, Натальи Ивановны, отличался суровостью, перечить ей казалось невозможным, так что Таше придётся скоро вернуться в родительский дом. Мать почему-то решила, что тех книг, что Наташа запоем читала в дедовой библиотеке, недостаточно для её образования, и обязательно нужны заграничные учителя, раз девочке уже исполняется шесть лет. Поэтому она хотела забрать дочь в Москву. Хотя Таша училась и в деревне – здесь с ней была её любимая англичанка мисс Томсон, а русской словесностью с ней занимался дед. Не предстоящие уроки страшили Наташу – гораздо больше она переживала, позволит ли маминька выезжать верхом. Только этим летом Афанасий Николаевич подарил ей каурого Пегаса, до того Таша каталась на смирном пони Ветерке, которого водил в поводу грум, а мисс Томсон забавно бежала следом, беспокоясь о сохранности воспитанницы. Теперь же девочке дозволялось ездить самой, и она каждое утро тренировалась в аллюрах под присмотром бдительного берейтора. Затем следовали занятия языками, чтение, музыка, а после обеда можно было сбежать к дворовым девочкам – Танюше и Параше. Они знали столько игр с пением и прибаутками, что Натали диву давалась. Жаль, что завтра нельзя будет их пригласить в дом, чтобы играть вместе с Александриной и Екатериной. Маменька не любила, когда дети сближались с простым людом.

Утро было ярким и праздничным. Наташа проснулась в своих покоях, вспомнила, какой сегодня день, и обрадовалась. Подбежав к высокому окну, она подтянулась, залезла на подоконник и выпрямилась во весь рост, вцепившись в переплёт. За зеленью деревьев блестела извилистая речка со странноватым названием Суходрев («Почему Сухо? Почему Древ? Это же МокроРек!» – удивлялась маленькая Таша). Полевых цветов на ровно скошенных газонах уже не было, зато на клумбах тут и там алели розы и георгины. Через стекло девочка услышала, как весело перелаиваются собаки на псарне, и ей захотелось с ними поздороваться. Наташа спрыгнула на пол прямо в руки подоспевшей мисс Томсон, чуть не уронив бедную англичанку.

– Good morning, miss Tomson! – воскликнула девочка. Русским гувернантка владела плохо, поэтому они всегда разговаривали по-английски.

– Доброе утро, милое дитя! С именинами! От всей души желаю тебе много радостных дней!

– Спасибо, милая мисс Томсон, – порывисто обняла её Натали и выбежала из комнаты.

На псарне Наташа чувствовала себя как дома. Псари и корытничьи знали и любили маленькую барышню. Девочка часто прибегала туда. Трепля за ушами датских легавых, английских борзых и французских гончих, Наташа весело отвечала на русские приветствия и поздравления людей и даже не заметила подошедшего деда.

– А, вот ты где, моя хорошая! Так и думал тебя здесь найти. Поздравляю, внученька! Подарок я тебе приготовил, в комнатах ждёт.

– Благодарю тебя, дединька! – обернулась Наташа и кинулась в объятия. – Я сразу посмотрю, только вот загляну к Пегасу, а то он же ещё не выезжен сегодня!

Афанасий Николаевич лишь усмехнулся, он привык к тому, что внучка часто предпочитала людям животных, особенно лошадей и собак. И подарок он заказал из Англии под стать Натали – чудесную фарфоровую куколку в костюме для верховой езды и, самое главное, с отлитой из олова и искусно расписанной лошадкой каурой масти. Кукла была так похожа на саму именинницу, что Афанасий Николаевич даже пожалел мимолётно, что нельзя её оставить в имении вместо портрета девочки.

До конюшен они дошли вместе. Наташа не шла – летела, так ей хотелось всё успеть скорее. Пегас был уже вычищен и накормлен, поэтому девочке не составило труда уговорить деда разрешить ей проехать на нём «вот самую чуточку».

Грум вывел молодого коня из ворот и подставил барышне предплечье. Маленькая Наташа лихо взобралась в седло. Держалась она как амазонка, несмотря на недолгий пока опыт езды верхом на настоящей лошади. Афанасий Николаевич дал груму увести её по аллее, а сам пошёл в дом, готовиться к приезду сына с остальным семейством. По слухам, доходившим из Москвы, Николай был всё ещё болен, и болезнь его прогрессировала – следовало дополнительно наказать прислуге по части подачи спиртного, чтобы сын не испортил праздника любимой Ташеньке. И дед решительно собирался дать отпор невестке и не позволить увезти внучку в городской дом, по крайней мере, до зимы.

Гончаровы приехали на двух каретах, всего с одной гувернанткой, зато со всеми детьми, и сразу заполнили собой усадьбу. Дворовые и прислуга засуетились под строгим взглядом Натальи Ивановны, создавая почти городское оживление. Таша выскочила из высоких дверей комнаты навстречу матери. Та не дала себя обнять, но поздравила и потрепала дочь по щеке.

– Maman, посмотрите, что мне дединька подарил! – Девочка принесла из кресла и показала куклу и лошадку.

– Незачем так баловать ребёнка, Афанасий Николаевич, – обратилась мать к свёкру, без интереса глянув на игрушки. – Деньги тратите на пустяки.

– Моё дело, куда тратить, – оборвал дед. – Именины ведь, jour de nomme. И тебя, Натальюшка, с праздником, и для тебя приготовлено, – он взял с комода какой-то воздушный свёрток и вручил невестке.

Наталья Ивановна развернула подарок и с удовольствием отметила:

– Шаль, как невесте! Надо же! Благодарствую, уважаемый Афанасий Николаевич!

Ажурное полотно приятного голубого цвета легло на плечи, подчёркивая красоту ещё молодой женщины. Зеркала отражали её, как в бальной зале. Таша восхитилась матерью. Она тоже приготовила в подарок вышитый платок с инициалами, но куда ей было тягаться с дедом. Наташа робко протянула платок. Наталья Ивановна улыбнулась и похвалила дочь.

Отец презентовал Таше кулёк сластей, а Митя, «от всей семьи», – басни Лафонтена. Хоть Наташа и любила читать, но отложила книжку, чтобы накинуться с расспросами на старшего брата.

Домой, в Москву, она, конечно, не хотела. Но по семье скучала, и ей было интересно знать все подробности их жизни: как зовут новую гувернантку, какие учителя приезжают к Дмитрию и Ивану, и как получается у Александрины играть на фортепиано.

– Приедешь домой – всё сама услышишь и увидишь, – рассудительно отмахнулся Митя. Брату в мае исполнилось десять лет, и девчачья трескотня была ему уже неинтересна, потому он обратился к Афанасию Николаевичу:

– Дедушка, можно мы с Ваней к Августу сходим, поздороваемся? Он нам лошадей новых покажет.

Дед улыбнулся и разрешил.

Наташа терпеть не могла противного дядьку Августа, которому дединька уделял внимания больше, чем даже ей. Она сама могла показать лошадей и рассказать о них ещё и поболее Августа. Но перечить старшим не стала, а, слегка обидевшись, ушла в свою комнату играть с маленьким Серёженькой, который за полгода так вырос, что и не узнать. Оттуда девочка не слышала разговоров взрослых и не знала, что дед ещё до праздничного ужина выторговал у матери разрешение оставить любимую внучку у себя до Рождества.

Таша очень хотела отпраздновать Рождество у деда, в Полотняном Заводе, но мать строго велела привезти её к праздникам в Москву. К счастью, снег в этом году лёг рано, поэтому к концу декабря Таша уже накаталась с горок и наигралась в снежки с подружками. Девочка сама сложила свои любимые игрушки и кукол в сундуки и отправилась в путешествие. Не одна, конечно. В крытых санях устроились также англичанка и горничная. Наташу укутали в шубку и две пуховые шали, обули в расшитые валенки, руки спрятали в муфту, но несмотря на это, всю долгую дорогу девочка немного мёрзла.

Родительский дом на Большой Никитской было не узнать. К старому, свежевыкрашенному строению было пристроено ещё одно, на каменном фундаменте и с большими окнами на улицу.

Лошади остановились, сильные руки подхватили Наташу и отнесли прямо в гостиную к матери. Та сдержанно поцеловала её и поставила на пол.

– Как разодета! Это преступление – приучать ребёнка к неслыханной роскоши! – сказала она недовольно, оглядывая соболью шубку дочери. – А это что за сундуки? Несите их на место, для Натальи Николаевны приготовлена комната. Что там?

– There are some toys into the boxes, – ответила мисс Томсон.

– Немного? – фыркнула Наталья Ивановна. – Это возмутительно. Тебе некогда будет играть, душа моя, – обратилась она к дочери. – Нужно будет учиться. Все благородные девицы должны получать хорошее образование, чтобы занять положение в обществе. И Екатерина, и Александрина радуют меня и Господа нашего своими успехами в учёбе. Буду молиться, чтобы и ты, Натали, была так же послушна, как твои старшие сёстры.

– Конечно, маминька, я постараюсь, – опешившая Таша даже забыла, что в родительской семье было принято говорить по-французски.

Наталья Ивановна скривилась и, наклонившись, сама сняла с дочери платки и шубку. Уходя с няней в свою комнату, Наташа не знала, что больше ей не носить подаренных дедушкой нарядов. Зато через несколько дней у сестёр появились собольи муфточки и палантины.

Игрушки в первые недели действительно было некогда даже достать из сундуков. Мать нашла дочери новые занятия, стремясь нагнать упущенное в Полотняном Заводе время. Хотя сама Таша дни и месяцы, проведённые у деда, отнюдь не считала потерянными. Напротив, часто, скучая за уроками немецкого языка, которого не любила, вспоминала свою привольную жизнь в дедовом имении, своих Пегаса и Ветерка, Парашу и Танюшу, и дуновение приключений тоской отзывалось в сердце. Натали начала писать стихи, сперва тайком от всех, потом осторожно показала свои строки сначала Серёже – он был в восторге, потом – Мите. Дмитрий, как старший и серьёзный брат, критически разобрал Наташины вирши, но в целом одобрил. В семье Гончаровых вообще уважали поэзию, следили за творчеством модных петербургских и московских писателей, покупали книги, не считаясь с расходами. Но, конечно, девичье неловкое стихосложение было просто упражнением в словесности, хотя и весьма приличным, о чём Митя и заявил Наташе, жаждущей одобрения и ловящей каждое его слово.

Это лето они проводили в Москве, последнее Митино лето в семье – осенью брат должен был переехать в Московский университетский благородный пансион на долгие шесть лет. Натали отчаянно ему завидовала и заранее скучала. Но мальчикам нельзя было ограничиваться домашним образованием.

– Государева служба – это вам не мужа очаровывать, тут танцами и музицированием не обойдёшься, – заявила Наталья Ивановна девочкам. – Помолитесь лучше за вашего брата Дмитрия, чтобы окончил университет с отличием, на него вся надежда. Он – наша опора.

– А как же папинька? – робко спросила Наташа.

– Фу, какая ты недалёкая, и память у тебя девичья, – выругалась в сердцах по-русски мать. – Мало он вас гоняет? – но тут же взяла себя в руки. – Отец ваш, Николай Афанасьевич, болен, а дед стар и недальновиден.

Николай Афанасьевич «по состоянию здоровья», как говорили вслух, с недавнего времени жил во флигеле, и Таша видела отца только изредка, когда он заходил к ней в детскую. Девочка любила его несмотря ни на что – тем более что стараниями матери дети теперь были ограждены от выходок нетрезвого отца. Родитель появлялся, когда оказывался в настроении поиграть с младшими или проверить уроки у старших. Особенно радовала его Наташа – воспитанная дедом, она напоминала Николаю самого себя во времена счастливой юности. Именно он настоял, чтобы Наталья Ивановна разрешила Таше продолжить занятия верховой ездой, когда дочь затосковала по Полотняному Заводу.

…В тот день Наташа, наконец, добралась до своих сундуков. Она, как прежде, разложила игрушки по полу, нашла любимую оловянную лошадку Лиску и её фарфоровую хозяйку Мари и устроила им настоящий выезд, с путешествием в страну Покрывалию. Примостившийся на уголке кровати отец с улыбкой наблюдал за переправой через реку Половицу и восхождением на Венскую гору. Игра была в самом разгаре, когда в комнату размашистым шагом вошла Наталья Ивановна.

– Всё в куклы играете? – неодобрительно сказала она. – Там стряпчий пришёл, по делу об имении, ему нужна ваша подпись, Николай Афанасьевич.

Отец неохотно поднялся и, виновато улыбнувшись Наташе, вышел. Мать взяла со стула Мари.

– Какой у неё наряд! У меня такого нет.

– Это для верховой езды, маминька, – пояснила Таша.

– Да уж вижу! А ты встань, когда с матерью разговариваешь! Ишь, расселась на полу, юбки мнёшь.

Наташа покорно встала и протянула руку за Мари. Но Наталья Ивановна убрала куклу за спину.

– Зачем она тебе? Лучше б делом занялась! Sprichst du Deutsch?

– Отдайте, маминька! Я сделала все уроки! – Таша попробовала дотянуться до куклы, но мать разгневалась и оттолкнула её.

– Библию читай, коли заняться нечем! Совсем у деда от рук отбилась! – воскликнула Наталья Ивановна. – Напрасно я ему потворствовала, надо было раньше тебя забрать от этого безделья и мотовства. Тебе нужно жёсткое, богобоязненное воспитание. А ты даже молитв никаких не знаешь!

– Почему же, маминька, знаю, – возразила Наташа, почти плача. – Мадам Бабетта меня учила: «Pater noster, qui es in caelis…»

– Бабетта католичка! И потаскуха! – рассвирепела мать. – А ты за ней повторяешь! Это дед её привечает, а в моём доме чтоб имени её я не слышала! – в сердцах она развернулась к дверям, увидела вдруг куклу в своей руке, посмотрела на неё долгим яростным взглядом и швырнула бедняжку Мари прямо об стену. Голова куклы с глухим стуком раскололась. Наташа вскрикнула и зарыдала. Наталья Ивановна бессильно всплеснула руками и стремительно вышла, шумно шурша юбками.

Таша ещё оплакивала безвинно пострадавшую Мари, когда в комнату вернулся отец. Он опустился на пол рядом с дочерью и обнял её.

– Папа, за что её так? – всхлипывая, пожаловалась Наташа. – Лучше б я у дединьки жила всегда! Здесь мне душно, тесно! «Так не смотри, это не говори!» – Она подняла с пола уцелевшую лошадку. – Только ты у меня теперь осталась! – сказала ей девочка. – К настоящим лошадям меня здесь не подпускают, а Пегас там, в Заводе, один… – и снова залилась слезами.

Николай Афанасьевич ничего не ответил дочери, но через месяц всем трём девочкам из Полотняного Завода выписали верховых лошадей и берейтора Трофима для обучения и этому искусству тоже.

В конце августа родные проводили Митиньку в Московский университетский благородный пансион. Наташа даже расплакалась, глядя в окно на коляску, увозившую брата. В пансионе Дмитрий действительно учился хорошо и исправно писал об этом матери. Сёстрам тоже часто приходили весточки от брата, каждой из трёх отдельные. Катерине Митя писал больше об учёбе, об учителях, строил планы на блестящее будущее. Саше – о новой университетской форме, о театральных постановках и литературных вечерах. А Таше доставались описания его шалостей и увлечений. Дмитрий был человек, конечно, серьёзный, но в силу возраста и он умел созорничать. Таша пересказывала его письма Серёже, и они вместе смеялись и радовались за брата. В университетском пансионе литературе и театру уделялось много внимания. Митя хоть и не обладал писательским талантом, но вкус к поэзии имел и с восторгами писал сестре о занятиях у профессора красноречия Мерзлякова. Алексей Фёдорович с чувством декламировал воспитанникам стихи и прозу, поощрял споры и критические разборы произведений, но сам предпочитал в поэзии «гражданственность и героизм».

«Вот послушай, – писал Митя Наташе, —

"Сижу за решёткой в темнице сырой,

Вскормлённый в неволе орёл молодой.

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюёт под окном…"

И дальше:

"Мы вольные птицы, пора, брат, пора…"

Пора, сестра, пора! Приеду домой на каникулы, расскажу, какие тут ведутся разговоры, что-то будет, Таша. А Пушкин хороший поэт, почитайте его стихи, Алексей Фёдорович хоть и критикует его за излишний романтизм, а мне, ей-богу, нравится!»

«Подружился с братьями Борозднами, – писал Дмитрий в другой раз. – Отличные ребята Иван и Николай, оба учатся со мной на одном курсе, и живём мы в соседних комнатах. Ивану, правда, уже пятнадцать, зато Никола – мой ровесник. Они везде ходят вдвоём и иногда берут с собой меня, даже к третьекурсникам, с которыми дружен Иван. Братья тоже не уезжают домой на воскресенья, поэтому в эти дни у нас особое веселье. Ты обзавидуешься, милая Таша, и прости, что я тебе это пишу. Буду дома на Рождество, расскажи об этом Серёженьке, пусть не скучает».

Хоть Дмитрий и обещал сестре подробных рассказов, но на праздниках было не до того, и задушевные разговоры отложились до лета, а летом Ташу с сёстрами увезли к деду в Полотняный Завод, Митя же остался заниматься с репетиторами и гувернёрами в Москве.

Митины письма из Пансиона с каждым разом становились всё более сдержанными – ведь о чём может писать взрослеющий муж двенадцати-четырнадцати лет своей малолетней восьмилетней или чуть старше сестре? Наташа же в письмах всегда подробно и с чувством рассказывала брату о домашних происшествиях: как кошка Муська родила пятерых котят, а Дарья Лукинична, прибираясь в гостиной, едва не смахнула их веником; как гувернантка Нина купила новый зонтик и чуть не улетела на нём в ветреную погоду; как Катерине подарили новую молодую лошадь – Любушку, и теперь Таше приходится держать Пегаса от неё подальше на прогулках. Дмитрий снисходительно принимал всё это, не обижая сестру.

В пансионе Митя через свою дружбу с Иваном Бороздной сблизился со старшекурсниками и всё свободное от учёбы время проводил в компании Володи Одоевского и Эраста Перцова. Мать, да и отец, назвали бы эту компанию сомнительной, несмотря на древность Володиного рода, если бы знали, что Одоевский пренебрегает своим княжеским титулом и превозносит идеи равенства и братства. Но Митя, конечно, не писал об этом матери, поэтому та была довольна дружбой сына с юным князем.

Когда Владимир выпускался из Университета, Митя оканчивал четвёртый курс.

– Митуш, послушай, что я тебе скажу, – Володин заговорщицкий тон заставил Дмитрия обратиться во слух. Они сидели на широком подоконнике в конце коридора общежития, вокруг никого не было – в свободное от занятий время большинство студентов гуляли во дворе, тем более что солнце било в окно и припекало спины совсем по-летнему. – Будешь приходить ко мне? Я хочу, чтобы наше общество не только не распалось, но и наоборот, стало прирастать! Мой брат Александр всегда говорит: «Мы все равны перед Богом, и мы должны быть вместе!» Только так мы сможем добиться восстановления в правах Человека, который, если верить нашему профессору Павлову, является высшей целью природы.

Митя, которому на днях исполнилось только пятнадцать лет, был польщён таким доверием и, конечно же, горячо обещал Владимиру посещать его. Если б он знал тогда, к чему приведёт столь опасное знакомство!

«Общество любомудрия», как называл свои приёмы Одоевский, собиралось у него на квартире в Газетном переулке. Вернее, квартира была дядина, и Володя занимал всего одну комнату, поэтому там становилось тесновато, когда приходило много народу. Встречались тайно, был даже свой устав и пункт в нём: «Никому не рассказывать об Обществе Любомудрия». Собрания заговорщиков сначала походили на интеллектуальные гостиные, молодые люди обсуждали литературу, труды зарубежных философов, особенно немецких «любомудров», но постепенно становилось всё больше речей о положении России в мире, о том, что цивилизованные страны уже пришли к идеям равенства всех людей, что Греция охвачена восстаниями, а во Франции, страшно сказать, давно произошла революция, и даже какое-то время была республика, правда, потом Бурбоны вернули своё, да и в Испании с Италией восторжествовала монархия, но это же наверняка временно, ведь люди уже почувствовали вкус свободы. На самом деле, Митуш был одним из самых юных членов Общества. В основном Одоевского посещали его сослуживцы из Московского Архива Коллегии Иностранных Дел, на пять-семь лет старше Мити, поэтому Гончаров чувствовал себя не всегда уютно, хотя любил приходить в большой пятиэтажный дом с арками и, сидя в дальнем кресле, слушать, как горячо спорят и рассуждают умные люди. Дмитрий и сам имел целью поступить в Архив после окончания университета и упорно налегал на языки и законоведение, но и история философии ему нравилась. Благодаря Обществу он уже несколько раз блистал на семинарах знанием Канта и Шеллинга, а получать высшие баллы Мите было всегда приятно. Да и завести полезные знакомства с будущими коллегами казалось ему правильной стратегией.

В один холодный и сырой октябрьский день 1823 года в дом по Газетному переулку, 3 в разгар встречи Общества пришёл худой, высокий, сутулый человек. Владимир очень обрадовался визиту.

– Знакомьтесь! Вильгельм Карлович, очень известный литератор, автор нашумевших в Париже лекций по русской словесности, – представил он гостя. – Мы с Вильгельмом Карловичем хотели бы распространять наши идеи, чтобы у них появилось больше последователей. Нам нужны люди! Как вы к этому относитесь, друзья?

Любомудры загалдели. Мите, задремавшему было на минутку в своём кресле, даже показалось, что он находится не у Володи, а в коридоре Университетского пансиона в разгар большой перемены. Мнения разделились. Многие считали, что это слишком опасно. Но некоторые встретили предложение с большим энтузиазмом.

– Что вы! – успокаивал собравшихся тихим голосом чуть заикающийся Вильгельм Карлович. – Мы планируем всего лишь литературный журнал, никакой революционной пропаганды: оды, элегии, хотя, конечно, и философия, и военная история будут освещены, – поправился он в ответ на возмущённый взгляд Одоевского.

– И всё-таки я считаю, – разгорячённый Владимир явно продолжал давний спор, – что прежде всего мы должны распространять новые мысли, блеснувшие в Германии; обратить внимание русских читателей на предметы в России мало известные, по крайней мере, заставить говорить о них!

– Да-да, конечно, – согласился Вильгельм Карлович. – Но подача должна быть исключительно светская, литературная, никаких призывов и агитаций мы печатать не станем. Если кто-то хочет предоставить свои философские труды или предложить посильную помощь – буду только рад. Думаю, выпуск журнала начнём со следующего года, прямо с января, поэтому материал уже набираем.

Сразу появились желающие, общество оживилось, и началось горячее обсуждение издательских вопросов, прерываемое только бульканием вина и подачей закусок. Митя мимоходом попрощался с хозяином и вышел. Его несколько угнетало то, что, несмотря на гуманитарную направленность Университета, он всё-таки оставался далёк от литературной деятельности и чувствовал свою некоторую ущербность. Мелкий моросящий дождик обволакивал его лицо и каплями стекал с козырька фуражки. Очень захотелось домой – к матери, братьям и сёстрам. Старшекурсников легко отпускали в город в выходные дни, но Митя редко пользовался этой возможностью для визитов к родственникам, гораздо чаще – для посиделок у Одоевского или просто прогулок с друзьями. А сейчас время было уже позднее, Гончаровы ложились рано, мать строго следила за этим – вечерняя молитва и отбой сразу после ужина. Младшие уж точно в своих постелях. Повздыхав, Дмитрий повернул на Тверскую, в сторону пансиона.

В следующий назначенный для сбора общества день Митя нарочно пришёл раньше. Володя встретил его радушно.

– Ты чего так неожиданно ушёл в прошлый раз? Мы ещё долго сидели, разговаривали. Я тебя хотел с Вильгельмом Карловичем поближе познакомить.

– Слушай, Владимир, – слегка волнуясь, спросил Дмитрий, – ответь мне честно. Я вот не умею сочинять, даже мои эссе на занятиях оценивают высоко лишь потому, что я в библиотеке чуть не ночую, читаю умных людей и соединяю их мысли в одно целое, как будто бы мои собственные. А вы теперь только о журнале будете говорить, как бишь его?

– «Мнемозина».

– Да. А я ведь не бельмеса в этих делах. Могу вас послушать и похвалить, другого мне не дано. Даже сестра моя, соплюха, та стихи хотя бы пишет. Лишний я тут.

– Митуш, не мели чепухи. Всё же останься как друг. Очень хочу тебя представить. Литература – литературой, а дело правое забывать нельзя. Вот, например, у вас в имении кто управляющий?

Дмитрий неожиданно смутился.

– Август Иванович же. Дедов байстрюк.

– А, дело семейное! – понимающе ухмыльнулся Одоевский. – И как он к людям относится? Сечёт?

– Нет, он не лезет в это. Европейское воспитание, он же немец. Говорит, телесные наказания – это «emotionen», нерациональное, а значит, недостойное в его понимании. Вот мать – та может сгоряча. Но она, надо сказать, и дворянину собственноручно приложить не стесняется, – понизив голос, добавил Митя, непроизвольно потерев щёку.

– Вот! – торжествующе воскликнул Владимир. – Цивилизованный человек не видит разницы между крепостным и свободным человеком!

Митя не вполне понял, кого тот имел в виду – Августа или мать, но на всякий случай согласно покивал.

– Цивилизованный мир стремится к освобождению человека от рабства, это я тебе как товарищ говорю, но даже наше общество философов пока не готово вслух признать это. Боятся! – увлечённо продолжал Одоевский. – А я вот намедни видел кузена, Сашу! Они с Кюхельбекером, Вильгельмом Карловичем, друзья, оказывается. Так вот они оба говорят, что, – Владимир перешёл на шёпот, – есть и другие, более тайные, организации. Чтобы сделаться России республикой, нужны решительные действия. Сашка хочет в этом участвовать, храбрец! Но это всё в Петербурге, конечно – столичные заговоры. У нас, в Москве, всё тихо. Одна сплошная литература, – обыденным тоном заключил он.

Когда снова пришёл Кюхельбекер, Володя отрекомендовал Митю как Дмитрия Николаевича Гончарова, своего друга и очень умного, подающего надежды, студента Московского Университета. Митя стушевался под быстрым, но внимательным взглядом Вильгельма Карловича.

– Очень приятно, буду рад Вас видеть у себя. Уважаю умных молодых людей, так как сам, некоторым образом, преподаю словесность. А вы пишете что-нибудь?

– Нет, извините, – Митя не знал, как представить себя в лучшем свете, – но я люблю читать. Классическую литературу и современных поэтов. Жуковского, Пушкина…

– Ах, Пушкина, – взгляд Кюхельбекера затуманился. – Мы учились с ним в Лицее, – Вильгельм Карлович улыбнулся уголком рта. – Отличный поэт, читайте, дорогой друг.

На том знакомство и свершилось.

К Рождеству Митя, наконец, выбрался домой на несколько дней. Братьев не было – Иван остался на праздники в частном пансионе, где получал образование, а Серёжу, как младшего, отпустили к дедушке. Но как же Дмитрий был удивлён переменами в сёстрах, которых не видел очень давно! Даже маленькая Ташка – уже совсем девица, одиннадцать лет! Ужасно похорошела, выступает, будто взрослая – куда делись порывистость и бег вприпрыжку? Мать с тёткой, Екатериной Ивановной, собрались вывезти сестёр на детский новогодний бал к танцмейстеру Иогелю, с ума сойти! Ладно ещё Катерину, ей уже четырнадцать, но Сашу с Ташей?

– Maman, это даже неприлично, в конце концов! – позволил себе возмутиться Дмитрий. – Натали ещё ребёнок, ей нет и двенадцати, а Иогель принимает с тринадцати лет.

– Ну что ты так печёшься о ней? – Наталья Ивановна вопреки ожиданиям не рассердилась, скорее удивилась вмешательству сына. – Екатерина Ивановна похлопотала за девочек, да и Пётр Андреевич в Наташе души не чает. Лучшая ученица, говорит. Сам звал к себе! В любом случае, туалеты готовы, бал уже послезавтра, и не лезь не в свои дела, mon cher.

Вечером Дмитрий пробрался в детскую сестёр. Те встретили его шумным гомоном, накинулись, затеребили, будто не приветствовали днём в гостиной чопорными полукивками.

– Ну как вы тут без меня? – шуточно отбиваясь, спросил Митя.

– Он ещё спрашивает! – фыркнула Катя. – Как на каторге! Маминька совсем замучала учением, хочет институток из нас сделать. Это вы там, Дмитрий Николаевич, студенческой жизнью наслаждаетесь, а мы тут пашем и молимся!

– Мог бы, между прочим, и почаще приезжать! – поддержала Саша. – От вашего пансиона до нашего дома полчаса неспешной прогулки! Может, отвлёк бы маминьку от нашего воспитания, мы целее бы были.

– Тише, девочки, – громким шёпотом остановила их Таша, вцепившаяся в Митин рукав. – Нина услышит! Митуш, ты садись, мы тебе всё расскажем.

– А что Нина? Уроки же закончились, разве вам нельзя отдыхать?

– Отдыхать-то можно. Но из детской не должно доноситься ни звука после отхода ко сну! – процитировала мать Таша и укоризненно посмотрела на старших сестёр. – Тем более, нельзя жаловаться на жизнь и на ту, которая жизнь нам подарила.

– Да, это точно, – подтвердила Катерина. – Вот, глянь! – она протянула брату лежавший на столе дневник, открыв его на первой странице.

– «Правила жизни», – прочёл он вслух. – «Правило первое: никогда не иметь тайны от той, кого Господь дал тебе вместо матери и друга». Серьёзно? – он отдал Кате дневник.

– Серьёзно. Вся прислуга и гувернантки подтвердят, насколько серьёзно. Им, наверное, доплачивают, чтобы они на нас доносили. Слова нельзя сказать лишнего, везде уши! – возмущённым шёпотом рассказывала Саша. – Приходится всё время громко молиться, чтобы отбить охоту прислушиваться к остальному, – хитро улыбнулась девочка. – Маминька любит, когда мы молимся.

– Да, вы правы, кажется, мне повезло, что я живу в пансионе, и ночью за нами совсем не следят, лишь бы из комнат не выходили. А развлечения у вас какие-нибудь есть?

– Есть! – у Таши загорелся взгляд. – Мы выезжаем верхом! Берейтор Трофим очень мил, а прохожие…

– Прохожие просто падают в обморок от нашей неземной красоты! – перебила со смехом Саша.

– Кстати, прекрасные мои сестрицы, а с какой целью вы едете на бал? – задал наконец Митя интересующий его вопрос. – Неужели найти женихов?

Катерина смущенно зарделась.

– Да ну что ты над нами смеёшься. Какие Ташке с Сашкой женихи? Это всё тётка Екатерина Ивановна: «Надо налаживать связи, надо выводить девочек в свет, пока они милы и нежны». Мать и поддалась. А я думаю, она сама хочет потанцевать, соскучилась по светскому обществу, а мы – так, удобный предлог.

В день бала весь дом Гончаровых перевернулся вверх дном – сразу четыре дамы облачались в свои туалеты. Поисками нужных деталей убранства, укладкой причёсок, лакированием туфель и прочими чрезвычайно необходимыми мелочами была занята вся прислуга. Митя, прислонившись к портьере в гостиной, смотрел, как мимо него снуют люди, слушал, как покрикивает maman, и ждал, что это стихийное бедствие рано или поздно окончится, оставив его одного в доме. Его ожидание было вознаграждено. В комнату вошла Наталья Ивановна в бордовом платье с пышными юбками и открытым лифом, кутая плечи в дорогую шаль – на улице стоял мороз, и в бальной зале наверняка тоже будет не жарко. Но сёстры об этом явно не думали. Девичьи платья, похожие меж собой по фасону, с открытыми плечами и несколькими кружевными юбками, были рассчитаны на то, что их обладательницы будут согреты кадрилями и котильонами. Катерина – в дымчатом, Александрина – в розовом, Натали – в белом, как крылья ангела, платье, вплыли в гостиную, явно красуясь перед Дмитрием. Он поклонился матери и, убедительно изобразив восхищение всеми присутствующими дамами, пожелал успеха сёстрам, подмигнув им украдкой. Катя и Саша ответили отрепетированным кивком, а Таша подмигнула в ответ и улыбнулась. С чувством выполненного сыновнего и братского долга Митя удалился в свою комнату. Домашняя обстановка, как ни странно, его утомляла. В пансионе было спокойнее.

Проснулся Дмитрий от громкого шёпота за дверью.

– Митя! Митинька! Ты спишь?

Уснувший в домашнем халате, он подскочил с постели и впустил… Натали, что было для него неожиданностью. В своём белом вечернем туалете, с уже растрепавшимися волосами, она была похожа на привидение, которое ходит по средневековому замку. И глаза у неё так же блестели в темноте, отражая луну и снег за окном.

– Митуш, я разбудила тебя? – виновато спросила она. – При сёстрах не поговорить толком. Я их люблю, конечно, но…

– Садись, ну что ты, – Митя кивнул на кровать.

Наташа, подумав мгновение, развязала пояс и скинула верхнюю нарядную юбку на кресло. Затем лихо вспрыгнула на постель и уселась на ней по-турецки.

– Ну, рассказывай, – улыбнулся брат, устраиваясь в подушках поудобнее. – Что тебя привело ко мне в столь поздний час? Бал удался?

Наташа скривилась.

– Нет? Женихи все плохи?

– Ой, только этого ты мне вовсе не говори! Не хочу замуж, не выйду никогда! Катерина вся такая лебёдушка – одному улыбнётся, другому руку подаст – как будто всю жизнь в свете вращалась, да и Сашинька не отстаёт, ещё и обижается, что к ней не подходят. А мне тошно от всего этого! – она резко провела рукой по горлу. – С мальчиками ничего ещё, можно танцевать, а те, которые постарше, так и липнут, фу! Мне же одиннадцать лет, они что, не знают? Что я, девка дворовая, так рано замуж идти? И мать с тёткой, как сговорились! Я думала, они защитят меня, а они наоборот: иди, мол, танцуй, улыбайся тому и этому, вот князь, вот богатый сынок, а этому не улыбайся, это помещичий сын, беднота, – Таша дёрнула плечами так, что несколько шпилек выпало из недоразобранной причёски. Девочка пошарила руками вокруг себя, близоруко щурясь, но не нашла и спросила резко, подняв взгляд на Митю. – А ты бы что сделал, если бы видел, что на мне хочет жениться глупый, но знатный богатей?

– Вызвал бы его на дуэль? – снова не удержался от улыбки брат. Таша была забавна и мила в своём детском негодовании. И она не заметила иронии.

– Вот! Хороший ответ доброго брата! Спасибо тебе, Митуш! – она порывисто обняла его.

Митя вдруг усовестился от её ласки и заверил Наташу, что она всегда может рассчитывать на его помощь и защиту. Успокоенная, девочка ушла спать, а Дмитрий остался размышлять над тем, что он пообещал, и не аукнется ли это ему в дальнейшем.

Через три дня Митя возвратился в пансион. На старших курсах университета домой бегать будет некогда. Да и потом, Дмитрий решил, что после выпуска постарается найти способ жить где-нибудь вне родительского дома. Служение Отечеству, по его мнению, требовало полной отдачи, а отвлечения на всевозможную суету будут лишь мешать. Ведь ещё есть Одоевский! На любомудров тоже следовало выделить время. После разговора с Кюхельбекером Митя твёрдо решил быть достойным товарищей.

Глава 2. Неисповедимые пути

«Иногда лучший способ погубить человека –

это предоставить ему самому выбрать судьбу».

(М.А.Булгаков «Мастер и Маргарита»)

Учёба в университете действительно отнимала уйму времени, особенно у тех, кто хотел закончить с отличием, а Дмитрий очень хотел. Даже к Владимиру он ходил нечасто, но всё-таки ходил для поддержания знакомства с ним и другими «архивными юношами». В конце мая 1825 года, перед решающими экзаменами, студентам дали отдыху две недели, и Митя наконец вырвался домой.

Младшие Гончаровы собирались в Полотняный Завод, к деду, и, конечно, обрадовались воссоединению со старшим братом. Шумным обозом, на трёх колясках, ехали они пыльным Киевским трактом под необычайно жарким майским солнцем. Погода стояла исключительная. Откинувшись на козлах рядом с кучером, Митя смотрел в вылинялое голубое небо, пропитываясь теплом и блаженной истомой. Всё тело отдыхало от студенческого мундира в лёгкой рубахе à la russe. Митуш поставил матери условие, что раз его хотят взять в деревню старшим над оравой детей, то и отдыхать он будет по-деревенски. Та махнула рукой, мол, делай, что хочешь, большой уж мальчик. Три недели назад Дмитрию исполнилось семнадцать, и он тоже считал себя совсем взрослым. Позади галдели сёстры. Несмотря на год пребывания в свете, никакого лоска они приобрести ещё не успели и, вырвавшись на свободу, вели себя по-детски шумно и непосредственно, особенно младшие. Ваня с Серёжей дорогой рассорились из-за какой-то ерунды, и поэтому ехали в разных повозках с гувернёрами и прочими няньками. Но это не омрачало Мите начала каникул. Впереди было лето, простор, лошади, собаки, и никакой учёбы, никакой муштры на целых две недели! Можно было не думать ни о карьере, ни о политике.

Афанасий Николаевич очень обрадовался внукам.

– Родные мои приехали! – восклицал он то по-русски, то по-французски. – Так выросли! Молодцы, что выбрались из своей Москвы! В следующий раз вам надо дилижанс заказывать, – шутил дед, обнимая всех по очереди.

– Дилижансы дороги очень, maman мечтает о ландо, – сухо ответил Иван, всё ещё немного обиженный с дороги.

– Да, недёшевы, – быстрая тень пробежала по лицу Афанасия Николаевича, – но вас так много. Не толпитесь в дверях, проходите же в дом, – снова заулыбался он.

Время в имении текло незаметно и дремотно, как и должно на отдыхе. Основным развлечением были конные неспешные прогулки. Ну как неспешные – это Дмитрию и Катерине хотелось бы таковых, Натали с Александриной летели во весь опор, обгоняя ветер и красующегося Ивана, затем разворачивались одновременно и мчались обратно, чтобы снова присоединиться к общей компании. Митя любовался сёстрами и с высоты своего возраста немного завидовал их живости. Обильная и сытная еда, сон без ограничения, свежий воздух так разморили Митю, что он вспомнил об учёбе только за пару дней до отъезда.

Афанасий Николаевич застал его в библиотеке, где Дмитрий выбирал книги, необходимые для экзаменов.

– Книги ищешь? Бери побольше, – посоветовал дед. – Мои любимые в моём кабинете, так что эти дарю! А если нет чего – скажи, дам денег, докупишь. Книги – это святое, на них никогда не скупись.

– Спасибо! – от души поблагодарил Митя. – Послушайте, Афанасий Николаевич, – решил он вдруг высказать давно тревожившую его мысль.

– Ты чего, Митинька? – почти возмутился дед. – Или вопрос серьёзный, раз ты меня по имени-отчеству величаешь? Садись, поговорим.

Митя присел на краешек дивана-рекамье, водрузив на колени стопку отобранных книг.

– Я, знаете, что хотел спросить… Вот имение это, оно чьё?

– Хм… – Дед сел рядом и сплёл пальцы. – Пока моё вроде бы, а что? Отца твоего наследство, – исправился он, глядя на внука.

– Да вот мать всё говорит, что мне им управлять достанется, – Митя встретил взгляд Афанасия Николаевича в упор и продолжил, – потому что отец на это не способен. А у меня другие планы на жизнь! Я хочу служить в Государственной коллегии Иностранных Дел, мне уже место обещано, хочу путешествовать, а не жить здесь один. Да и не умею я имением управлять!

– Да и я не умею, – тихо, как бы про себя, сказал старший Гончаров. – Так на то управляющие есть. Да и жив я пока! – он с вызовом выпрямил спину. – Рано Наталья Ивановна меня хоронит.

– Она говорит, – осмелел Митя, – что все управляющие – воры, и имение скоро с молотка пойдёт, а нам ничего не достанется.

– Ишь ты, – сердито усмехнулся дед, – делит уже моё имущество. А ведь у неё и своё имение есть. Но ты, Митинька, не бойся. Если тебе нужна будет моя помощь и поддержка – пиши, я вышлю денег, сколько смогу. Очень я хочу, чтоб мой старший внук стал большим человеком!

Митя горячо благодарил, хотя был уверен, что сам сможет справиться с любыми трудностями и просить не станет.

Уезжал Дмитрий один – остальным спешить было некуда. Перед отъездом раньше всех проснувшаяся Таша неожиданно бросилась ему на шею и расплакалась.

– Ну что ты, – утешал он сестрёнку, гладя по ещё мягким волосам, – ты же любишь бывать у деда.

– Да! – всхлипнула девочка. – Но ведь и ты любишь, я знаю! Мне тебя жалко!

Отъехав от имения, Митя ещё долго улыбался. «Как есть дикарка», – думал он о сестре умилённо.

Отдых пошёл Мите на пользу, и экзамены он сдал блестяще. Тёплое и уютное место актуариуса в Государственной Коллегии Иностранных Дел досталось ему благодаря отличным оценкам и немного тётке-фрейлине. Теперь Дмитрий мог гордо считать себя одним из «архивных юношей», а большая часть любомудров стали его коллегами. Работа в Московском Архиве была несложная, но требующая аккуратности и внимательности. По понедельникам и четвергам служащие приходили в архив, с утра приводили в порядок отчётность по судебным актам и прочим постановлениям, а уже после обеда сходились за дружеской беседой, сперва обсуждая дела, а затем и безделицы. Часто к вечеру общество плавно перемещалось к Владимиру Одоевскому или в Троицкий трактир – выпить вина и отведать лучшей в городе рыбы. Мите очень нравилась такая служба: после шести лет заточения в пансионе, постоянной зубрёжки и прочих «радостей» студенческой жизни Архив давал больше свободы, чем юноша мог воспользоваться. Тем более что и жить он стал отдельно от родителей, как и мечтал – снял небольшую квартирку в том же доме, что и Одоевский. С Владимиром они теперь виделись ещё чаще. Наверное, поэтому именно к Мите тот обратился с просьбой.

Тридцатого ноября поздно вечером Владимир сам пришёл к нему, что случалось весьма редко. В холостяцкой квартире Мити был порядок, но уюта в ней не было, и гостей он почти никогда не принимал. Этот визит казался тем более удивителен, что с Одоевским они уже встречались сегодня по службе. Утром вся Государственная Коллегия Иностранных Дел была срочно созвана для принесения присяги Императору и Самодержцу Всероссийскому Константину Первому. Сам Дмитрий был, конечно, расстроен смертью Его Величества Александра Павловича, но на Владимире просто лица не было.

– Ты чего такой кислый? – спросил его Митя, усадив в кресло и налив кофею. Сам он остался стоять у комода. – Нынче же со всеми кричал: «Да здравствует Император!» – Владимир не ответил, и Митя продолжил свою мысль: – Интересно всё-таки получается, как нас настраивают на хорошее. Будь ты хоть повар в ресторации, хоть император, а помер – бог с тобой, незаменимых нет. Да здравствует новое и лучшее! – он поднял свою чашку с кофеем в салюте.

– Да какое лучшее! – вспылил Владимир, чуть не облив подлокотник. – Нашей Отчизне нужен мудрый государь, заботящийся о благе Родины, а не польский главнокомандующий!

Митя даже растерялся от таких пламенных речей приятеля. Пытаясь перевести разговор на другую тему, он спросил:

– Ты из-за этого не спишь в такой час? Завтра бы обсудили у тебя со всеми, – а про себя тут же решил назавтра пойти к матери, чтобы не участвовать в дискуссии. Хотя дома, наверное, тоже будут страдания на публику. Владимир хотя бы искренен.

– На самом деле, нет, – Одоевский закрыл глаза, отпил из чашки, вздохнул и снова посмотрел на Дмитрия. – Как ты думаешь, в столице будут празднования?

– Наверное, – пожал плечами Митя. – Может, и у нас будут. А ты в столицу собрался, что ли? Это ж дней пять на почтовых.

– Ну, можно и быстрее доехать, ты не бывал разве?

– Давно не был, – смутился Дмитрий, не желая упоминать, что в Петербург он ездил разве что в детстве, а после недосуг было.

– А хочешь попасть? – прищурился Владимир, уже полностью владея собой.

Митя задумался, взвешивая.

– Тебе надо там что-то? – догадался он.

Владимир поёрзал:

– Письмо передать. Брату.

– Я думал, ты вместе предлагаешь поехать, – возмутился Митя. – А что сам-то, не хочешь на празднества попасть?

– Надобности у меня тут, – отвёл взгляд Владимир. – Сделай доброе дело! – почти взмолился он вдруг. – Боюсь я за Сашку. Наворотит делов.

Дмитрий молча допил кофей, поставил чашку на комод, обтёр ладони друг об друга, вздохнул.

– Написал уже брату-то? Давай сюда, – Владимир вынул из внутреннего кармана сюртука письмо, запечатанное фамильной княжеской печатью Одоевских, и передал Мите.

– Я там упомянул тебя, что, мол, Гончаров Дмитрий Николаевич, податель сего, добрейшей души человек и мой лучший друг, поживёт у тебя, братец, с неделю, посмотрит красоты столицы нашей.

– А если б я не согласился? – изумился Митя.

– Ну переписал бы. Но сам посуди, какая прекрасная возможность увидеть Петербург! Да ещё и в такое время! Там, может, и до Нового Года задержишься, если понравится. На службе я всё улажу, тебя отпустят!

– Ну ты и бестия! – почти восхитился столь плотно взятый в оборот юноша. Одоевский намеренно или случайно почуял его тайное желание – повидать мир. Пусть всего лишь столицу. – Ладно, договорились.

Владимир даже сам выправил подорожную для Дмитрия, придумав какую-то служебную надобность в Петербурге. Но пока суд да дело выехать удалось только через неделю. Мать, узнав, что сын едет в столицу, тоже придумала ему поручение – попасть на приём к высокопоставленным знакомым, чтобы это поспособствовало повышению по службе. Но сперва нужно было заехать к Александру Одоевскому.

Дорога на Петербург была переполнена, какое-то совершенно немыслимое количество людей рвалось в столицу. На станции то и дело врывались фельдъегери и курьеры, которые уводили лошадей прямо из-под носа, и если б у Гончарова не была указана местом службы Государственная Коллегия, он бы добирался не семь дней, а все четырнадцать.

Одоевский жил на Исаакиевской площади, напротив разрушенного одноимённого собора, который начала строить ещё Екатерина Великая, а потом каждый новый монарх переделывал на свой вкус. Покойный Александр Павлович, правда, не продвинулся дальше проекта. Возле доходного дома лежали доски, громоздился мрамор и кирпич от разобранных стен. По темноте, рано утром четырнадцатого декабря, Митя пробирался меж них в поисках своего адресата. На стук дверь отпер какой-то человек.

– Здравствуйте! Простите ради Бога, что в такую рань, – сказал Митя. – А Александр Иванович дома?

– Нет, извините, барин, он с дежурства раньше десяти утра никогда не приходит. Но вы подождите минуточку.

Дмитрий хотел как раз попросить разрешения остаться до прихода хозяина, но человек скрылся в одной из комнат и громко доложил кому-то:

– Тут барин какой-то к Александру Ивановичу.

– Спасибо, Семён.

В полумраке прихожей показался высокий сутулый мужчина в тёмной шинели с меховым воротником.

– Доброе утро! – слегка растягивая слова, сказал он, и Митя сразу узнал голос и манеру речи.

– Вильгельм Карлович, это вы?! Здравствуйте, очень рад видеть вас здесь! Я Дмитрий Гончаров, мы встречались у Одоевского Владимира Фёдоровича, в Москве. Привёз письмо Александру Ивановичу от брата.

– Как же, помню, – отвечал Кюхельбекер, глядя пустым взглядом куда-то мимо него. – Вы простите, голубчик, мне уходить надобно. Не знаю, вернусь ли, скоро ли, – поправился он. – Хотите – будьте здесь, или пойдёмте со мной, сегодня на Сенатской площади будет уйма народу.

– А что такое? Празднование? – спросил Митя.

– Можно и так сказать, – как-то невесело улыбнулся Вильгельм Карлович. – Присяга Императору Николаю Первому.

– Как присяга? – Митя чуть не сел тут же на пол. – Мы же вот только Константину присягали!

– Ну вот так. Отрёкся Константин. Прошу прощения, молодой человек, я спешу, – Кюхельбекер рассовал по карманам какие-то вещи с трюмо, обнял слугу и, кивнув Дмитрию, исчез за дверью.

Оставшись наедине с чужим человеком, Митя совсем растерялся. Но Семён показал ему на диван и, как Мите почудилось, всхлипнув, выскочил куда-то в коридор. Дмитрий сперва сел, но через четверть часа, уже изнемогая от безделья, встал и прошёлся по прихожей. Зеркало отразило измученного дорогой молодого человека с круглым лицом и тёмными глазами, волнистые волосы слиплись и не поддавались попыткам привести их в порядок. Как и мысли. Что за бесовщина здесь творится? Управление страной, династические вопросы подчинены строгим правилам – это Дмитрий знал из уроков российского законоведения и политической экономии. Как можно вот так сбивать с толку свой народ? Добром это не кончится. Митя ещё раз прошёл вглубь квартиры и от нечего делать заглянул в комнаты. Их было три. Одна – явно Семёна, маленькая каморка с топчаном. Вторая – из которой вышел Кюхельбекер, больше и уютнее, но он не стал заходить, неудобно было. Третья – видимо, Владимирова брата – по-армейскому прибрана. Постель застелена ровно, письменный стол в порядке – лишь стопка книг да подсвечник с почти новой свечой. На окне не было занавесей, подоконник пуст и чист, с улицы лился приглушённый розовый свет, отражённый от снега. Ещё только начало светать, было тихо и сумрачно. Митя осторожно вошёл в комнату и прильнул к окну. Оказалось, что тишина иллюзорна – на улицах уже появлялись люди. Может быть, действительно, сходить на площадь? До десяти часов ещё уйма времени. Дмитрий вынул письмо от Владимира из дорожной сумки, расправил его и положил в центр стола печатью наверх. «Тут Александр Иванович точно заметит конверт», – решил он. Затем Митя вышел из комнаты и из квартиры, аккуратно прикрыв за собой двери.

Рассвет был мглистым, небо затянуто, под ногами вилась позёмка. Дмитрий поёжился от утреннего морозца – он успел пригреться в доме, и теперь ему было холоднее, чем ночью, когда он добирался сюда. Он поднял голову, щурясь от снега. На лесах Исаакиевского собора уже стучали молотками рабочие, то ли разбирая старые, то ли укладывая новые стены. Где-то прозвенели бубенцами сани, слева, от реки, донёсся перестук копыт нескольких лошадей, затем ещё и ещё. Митя потоптался немного и пошёл на шум. Не успел он пройти и сотни шагов, как громче молотков раздалась барабанная дробь. Слаженный воинский ритм нельзя было спутать ни с чем, даже совершенно штатский по своему духу Дмитрий тут же узнал его и насторожился. «Это, наверное, войска идут на присягу», – успокоил он себя и ускорил шаг. Его догоняли и обгоняли какие-то люди, тоже, вероятно, спешащие увидеть церемонию. Но когда Митя дошёл до площади, всё оказалось не так весело, как представлял он себе, и как обрисовывал ему Владимир. Целый полк солдат маршировал со стороны Адмиралтейского бульвара и выстраивался в каре возле памятника Петру Первому. Зеваки следовали за солдатами по пятам и теснились прямо около строя, сдерживаемые лишь организованной войсковой заградительной цепью. Сначала Дмитрий не понял, что не так в построении. Потом сообразил – солдаты возбуждённо переговаривались, никакой молчаливой торжественности, долженствовавшей быть на присяге, не было и в помине. Штатский человек во фраке отдавал приказания, и ему подчинялись. Какой-то офицер в парадном блестящем мундире и белых гусарских панталонах нарочито небрежно точил саблю о постамент памятника. Тревожность нарастала. Митя решил на всякий случай держаться подальше и замешался в толпу со стороны бульвара. Благодаря своему высокому росту, Гончаров видел Сенат поверх голов других людей, как на ладони. Уже совсем рассвело, ноги окоченели, но не хотелось уходить, так и не поняв окончательно, что происходит на площади. Народ всё прибывал, и, занятый его разглядыванием, Дмитрий чуть было не пропустил момент, когда к каре подъехал верхом какой-то генерал с Андреевской лентой поверх мундира, в сопровождении адъютанта. Шум в рядах войска усилился, и Митя разобрал, что это не просто офицер, а сам генерал-губернатор Петербурга.

– Смирно! – гаркнул генерал-губернатор.

«Ну вот, наконец-то начнётся», – с облегчением подумал Дмитрий.

И оно началось.

Генерал-губернатору пришлось ещё несколько раз призвать к дисциплине, пока относительная тишина наконец не установилась. Затем он выхватил саблю и, начав пламенную речь, обращённую к солдатам, сперва пытался уговорить их разойтись, но те угрюмо молчали, и генерал перешёл к оскорблениям.

– Вы – грязное пятно на России, преступники перед царём и Отечеством, перед миром, перед Богом!

– Почему мы должны это терпеть? – раздался чей-то голос, и из строя вышел молодой поручик. – Убирайся! – крикнул он генерал-губернатору.

Тот не отреагировал, тогда поручик выхватил у стоящего в строю солдата ружьё со штыком и пронзил генеральскую лошадь, обагрив кровью бедро всадника. И в эту же секунду из каре раздался выстрел. Андреевская лента разорвалась вместе с мундиром и плотью, генерал-губернатор покачнулся и, сразу обмякнув, упал на землю. Адъютант соскочил с коня и подхватил его, но было, очевидно, уже поздно.

– Помогите! – закричал он. – Помогите! Ну что же это делается-то?

Молодой человек попытался тащить тело в одиночку, но оно было слишком грузным, чтобы можно было справиться без помощи. Полк стоял, не шелохнувшись. Толпа за спинами солдат лишь громко ахала и вздыхала. У Дмитрия тоже перехватило дыхание. «Бунт! Это бунт! – наконец дошло до него. – Боже мой, какой кошмар!» Ноги стали ватными, народ напирал сзади, и Митя чуть не упал вперёд, на строй солдат, но удержался и, словно очнувшись, поймал противонаправленную волну, метнулся к Адмиралтейскому бульвару. Уехать, уехать скорее, домой, домой! Митя чувствовал себя грязным, будто не адъютант тащил мёртвое тело по снегу, а он сам замарался чужой кровью и тянет непосильную ношу. Кружилась голова, в ней не было ни одной внятной мысли. Выбравшись из толпы, Митя помчался, куда глаза глядят. Впрочем, сегодня все бежали, ехали, торопились – кто на площадь, а кто с неё, в казармы, полки, к доверенным лицам – поднимать войска на восстание, с той или иной стороны. Возле Исаакиевского собора Митя наткнулся на кавалергардов в красных парадных кирасах. Видимо, они стояли заграждением, но только для тех, кто рвался на площадь, а не с неё, поэтому юноша прошмыгнул между конников и побежал дальше, лавируя среди людей.

Оставив наконец позади большие улицы, он упал лицом прямо в сугроб на обочине и так лежал несколько минут, приводя себя в сознание. Здесь было тихо и спокойно, как в имении у деда. Митя сел, умыл снегом горящее лицо и руки. Где-то далеко звонили колокола. «Рождество скоро, – подумал он отстранённо. – Поеду домой».

В тот же день, никуда более не заходя, Дмитрий покинул Петербург. Ближе к вечеру, в небольшой деревушке на одной из станций он нашёл церковь и присягнул на верность новому Императору Всероссийскому Николаю Первому.

С дороги Митя поехал в свою квартиру в Газетном переулке, лёг там на тахту и лежал, почти не вставая, пока к нему не зашёл Владимир.

– Ты давно приехал? – удивился Одоевский с порога.

– Дней пять тому, – буркнул Митя неприветливо.

– Так что ж на службе не был? Я всем говорю, что ты в Петербурге ещё, а ты тут отдыхаешь. Письмо-то передал? – не дождавшись ответа, спросил Владимир.

– Оставил на столе. – Дмитрий закашлялся и сел, запахнув плотнее халат.

– Наверное, не успел прочитать, – помрачнел гость, присаживаясь на край тахты. – Что там, в Петербурге-то? Ходят жуткие слухи! Даже у нас, в Архиве, нет достоверной информации.

– Говорят, восстание.

– Говорят? Ты сам не знаешь? Сашу, Александра, брата моего видел?!

– Да не кричи ты, – Митя поморщился. – Голова раскалывается. Ничего не знаю, никого не видел. Положил письмо на стол и уехал. Я человек мирный, государю служу.

– Ты, верно, заболел! – только сейчас заметил Владимир и схватил его за руки. – Горячий! Ехал бы ты домой, к матери. Я на службе скажу, что ты нездоров. После праздников придёшь. Езжай, езжай прямо сейчас, я тебя провожу!

Одоевский и правда посадил Митю на извозчика и доехал с ним до Никитской улицы. На шум подъезжающих саней из ворот, уже украшенных еловыми ветками, выглянула Дарья Лукинична.

– Забирайте своего барина, il est malade! – крикнул ей Владимир, сунул деньги извозчику и, спрыгнув на снег, махнул Дмитрию, мол, я пошёл.

Так Митя оказался у семейного очага в самый разгар предновогодних хлопот. Он был болен достаточно тяжело, чтобы расстроить этим сестёр и раздосадовать мать, но не настолько, чтобы не получить удовольствия от приближающегося праздника.

На следующее утро было Рождество, и ещё затемно все Гончаровы ушли в церковь, оставив Дмитрия дома на правах больного. Затем Наталья Ивановна отправилась в гости с дочерьми, поэтому к обеду вернулся только отец и то сразу заперся в своём флигеле. Митя обедал один, не вставая с постели. Обрадованная его появлением Дарья Лукинична лично принесла ему на пробу блюда, приготовленные для рождественского ужина: фаршированную утку, разносолы и варенье из дедушкиных погребов, пирожки, козули… Мите было так жаль, что аппетит пропал из-за жара и больного горла, но он всё-таки отведал всего понемногу, чтобы не обидеть пожилую женщину. К тому же к вечеру лихорадка усилилась, и вернувшиеся родные ужинали без него. Впрочем, в этом году зимние празднества были отменены высочайшим указом из-за траура по Александру Павловичу, поэтому ни балов, ни приёмов, ни даже многолюдных обедов не устраивали – всё только по-семейному, тихо.

Назавтра Наталья Ивановна, сокрушаясь по поводу непредвиденных расходов, пригласила к Мите доктора. Тот посмотрел, поцокал языком, сказал, что ничего серьёзного, но всё-таки выписал какую-то микстуру и с чувством выполненного долга ушёл обедать в столовую, куда его пригласила всегда соблюдающая приличия мать.

В комнату, шушукаясь и шурша платьями, одна за другой проскользнули девочки и расселись, куда придётся – Катя в кресло, Саша за бюро, а Таша взобралась на подоконник.

– Эй, вы куда! – осипшим голосом прикрикнул на них Митя. – Тоже хотите заболеть?

– Не бойся, мы здоровые, как кони, – хихикнула Саша, бесцельно переставляя на столе канцелярские принадлежности. – Так маменька говорит. Не помню вообще, чтоб она к нам доктора звала.

– Липовый чай с малиновым вареньем, любезный братец, обязательно поставит тебя на ноги! – назидательно произнесла Катерина. – Кстати, кроме шуток, я тебе принесу его чуть позже, он действительно помогает. И бесплатно!

– Maman стала совсем скупа, или у нас и правда так плохо с деньгами? – серьёзно спросил у неё Дмитрий.

– С тех пор, как Яропольское имение досталось матери, дед совсем мало денег шлёт. Вареньями да соленьями в основном откупается, – Катя поджала губы – точь-в-точь Наталья Ивановна.

– Ох, Митуш, как невовремя ты заболел, мы бы с тобой в деревню съездили… – зевнула Саша. – А то в эту зиму скукота в Москве! Даже бал у Иогеля отменили. Хотя нам и выезжать-то не в чем. Туалеты поизносились, новые заказывать слишком дорого.

– Митя, а расскажи, что там в Петербурге? – подала Таша голос, выглядывая из-за портьеры. – Я вчера видела у маминьки «Московские ведомости», там пишут что-то невообразимое. Я даже не всё поняла.

«Куда уж в тринадцать лет понять, я сам-то ничего не понимаю», – досадливо подумал Дмитрий, но сестре ответил честно:

– Я мало что видел. Солдаты не хотели присягать Николаю Павловичу. Стреляли. Не знаю, чем дело кончилось, но, наверное, мятежников арестовали.

– Ужас какой! – ахнули девочки.

– Да, в газете пишут, что в крепость увели виновных офицеров. А ты прямо там был, у Сената? – спросила Наташа.

– В самом начале, да. Потом ушёл. Как раз император кавалергардов прислал за порядком следить.

– А пушки? Говорят, там из пушек по людям стреляли!

– Неужели правда? – огорчился Дмитрий. – Я уехал почти сразу, а потом вот, заболел, из дома не выходил, и знаю, наверное, меньше тебя. Принесёшь мне «Ведомости»?

Девочка кивнула.

Сёстры ещё немного посидели, рассказывая домашние новости, а потом оставили Митю отдыхать. Но только он закрыл глаза, дверь, скрипнув, снова приотворилась. Таша, прошмыгнув, положила возле изголовья его кровати две газеты, а вошедшая следом Катерина поставила на стол чашку с чаем. Митя приподнялся было поблагодарить, но девочки, замахав на него руками, скрылись за дверью.

Любопытство пересилило, и вместо сна Дмитрий принялся за газеты. В номере от 23 декабря восстание было названо «печальным происшествием, которое лишь на несколько часов возмутило спокойствие Столицы». В длинной, почти на два листа, хронике в довольно пространных выражениях были описаны события того дня. Но Митиного воображения хватило, чтобы представить, что стоит за словами: «Вывезены пушки, и немногие выстрелы в несколько минут очистили площадь». Он поёжился и малодушно обрадовался, что уехал из Петербурга, не дожидаясь вечера. Только сейчас он начал понимать, почему так волновался за брата Владимир, и невольно задумался о судьбе Александра Одоевского. Тем более, что в конце заметки было сказано, что уже арестовано более пятисот человек, а виновных офицеров отвели в крепость. Дмитрий просмотрел газету до конца, все сорок страниц, включая частные объявления и метеорологические наблюдения, но никаких новых подробностей насчёт наказания мятежникам не нашёл. В сегодняшней газете вообще не было ни слова о восстании, только бравурное воззвание Николая к войскам, с призывом не падать духом из-за смерти Александра Первого, да письмо цесаревича Константина, признававшего Николая Павловича подлинным Императором Российским. Дмитрий отложил газеты и задумался. Ясность ума возвратилась к нему не в полной мере, хоть жара уже не было. Или же ситуация была слишком непростая, даже для служащего коллегии Иностранных Дел. Мите неожиданно захотелось поскорее выздороветь и пойти на службу, чтобы послушать, что говорят его приятели об этих событиях.

Но этому было не суждено свершиться. Болезнь долго не отпускала Митю, он всё кашлял, лихорадка то уходила, то возвращалась. Доктор, навестивший Гончарова вновь уже после Нового Года, настоятельно советовал оставаться если не в постели, то хотя бы у родных по крайней мере до Крещения. Сёстры были очень рады, что Митуш скрашивает их длинные зимние вечера, да и мать тоже – Дмитрий был старшим любимым сыном, и уже совсем взрослым – семнадцать лет. Его звали к общему столу, когда у Гончаровых бывали гости, а прислуга обращалась с Митей, как с главой семьи, сразу после Натальи Ивановны, конечно. Поэтому, когда в крещенский сочельник приехал фельдъегерь и спросил Дмитрия Николаевича, Дарья Лукинична провела того сразу в Митину комнату.

Митя был уже совсем здоров и со дня на день собирался перебираться обратно в свою квартирку в Газетном переулке. Как раз в этот час он складывал вещи в увесистый портманто – приехав к матери с пустыми руками, он, неожиданно для себя самого, за три недели обнаружил множество предметов, с которыми жалко было расставаться. Стук в дверь застал его врасплох. Митя не успел ничего ответить, как дверь отворилась.

– Фельдъегерь Блинков, – отрекомендовался вошедший молодой офицер в припорошённом снегом тёмно-зелёном мундире с красным воротником и серых рейтузах с лампасами.

– Чем могу служить? – Митя выпрямился и склонил голову перед государевым посланником. Внутри него похолодело, а после следующих слов Блинкова, напротив, бросило в жар.

– Есть ордер на Ваш арест. Приказано сопроводить в Петербург.

– Это какая-то ошибка… – пробормотал Митя и, борясь с внезапным головокружением, присел на край кровати.

Блинков поморщился.

– Потрудитесь собраться и не мешайте обыску. Я должен посмотреть ваши бумаги.

– Какие бумаги? Все мои документы – по службе – находятся не здесь, а на другой квартире.

– Мы только что с Газетного переулка. Всё необходимое уже в экипаже. – Фельдъегерь был лаконичен и явно не расположен к диалогу. – Поторопитесь.

Митя поднялся и, не зная, за что браться, сложил то, что приготовил ранее. Помешкав немного, вытащил обратно несколько книг и добавил смену белья. Застегнув багажные ремни, он замер в нерешительности. Фельдъегерь торопливо перебирал содержимое его бюро.

– Мне одеваться? – робко спросил Митя.

– Да, – бросил Блинков, не поднимая головы. – Можете выйти, если необходимо. Жандарм ждёт нас в передней.

Митя взял портманто и пошёл было к выходу, но тут дверь распахнулась, и в комнату ворвалась мать. Увидев офицера, Наталья Ивановна остановилась и, сделав чопорное выражение лица, осведомилась:

– Добрый вечер, ваше благородие, чем могу быть полезна?

Митя ретировался, вскользь пожав материны длинные пальцы. На душе у него было погано. Стараясь не встретить никого из прислуги, Дмитрий прошёл в переднюю. Жандарм действительно стоял там, расслабленно прислонившись к стене. При виде Дмитрия он подобрался и сделал шаг, заслоняя собой дверной проём. Гончаров, не торопясь, надел шубу, поданную молчаливым лакеем. Это был новый человек, и Митя не помнил его имени. «Как хорошо, – подумал он, – что девочки ушли гадать. Не надо будет прощаться». Ему вдруг стало ужасно жалко самого себя, и не хотелось, чтобы кто-то стал свидетелем его позора.

Неожиданно дверь позади жандарма раскрылась, отодвинув того в угол, и в передней стало тесно от вошедших, сразу всех троих, сестёр.

– Митя, Митинька, мы сейчас такое видели! – наперебой заговорили девушки, обступив брата со всех сторон. – Таша села в бане за зеркало, а там свет замелькал, и топот копыт! И мужской голос: «Тпру, куда пошла, красавица!» Не к добру это?

– Ох, не к добру, – вздохнул Митя, кивая на жандарма, который снова шагнул к двери и внимательно следил за суматохой.

Девочки испуганно притихли, торопливо запахивая шубки и пряча растрепавшиеся волосы под капоры. Катерина как старшая заслонила собой сестёр и чуть присела в приветствии, не зная, как приличнее сгладить ситуацию. Таша потянула брата за рукав и зашептала:

– Митинька, что случилось? Кто это? Куда это ты?

Дмитрий ещё подбирал слова для ответа, когда заслышались голоса, шаги, и в передней появился Блинков в сопровождении Натальи Ивановны. Мать, плохо владея лицом, нервно теребила кружева на платочке.

– Я уверена, это всего лишь досадное недоразумение, – громко убеждала фельдъегеря она. – Моя сестра – фрейлина её императорского величества Елизаветы Алексеевны, она всё уладит.

– Императрица ныне Александра Фёдоровна, – почти доброжелательно поправил её Блинков, передавая жандарму папку с бумагами. – Сударь, вы готовы? – обратился он к Мите.

Митя судорожно кивнул, шагнул к матери, обнял и поцеловал её. Наталья Ивановна всхлипнула, чем ещё больше напугала девочек, и, перекрестив сына, опустилась на скамейку. Не давая Дмитрию выйти за дверь, сёстры бросились к нему.

– Митя, ты же вернёшься? – шептали они. – Пиши нам, пожалуйста, если сможешь!

Митя обнял их всех сразу, высвободился аккуратно из девичьих рук, помедлил, остановив взгляд на бледном, без кровинки, лице Таши и, глядя в её чайные, с зеленью, глаза, сказал:

– Au revoir! – хотя сам не знал, доведётся ли им свидеться когда-нибудь.

Глава 3. В омуте

«В жизни надо быть готовым и к мукам тюремного заключения;

ведь в иные времена и добрые порой разделяют участь злых».

(Шарль Монтескье)

– Маминька, ну неужели ничего нельзя сделать? – причитала Таша, помогая Наталье Ивановне собирать разбросанные фельдъегерем бумаги брата. Прислугу мать в комнату не допустила, опасаясь сплетен, и теперь сидела за бюро со скорбным видом. – Может, Екатерина Ивановна поможет? Она же всегда нам помогала и Митю любит!

– Тётка твоя, – начала Наталья Ивановна тихим голосом, – конечно, близка ко двору. Но двор Елизаветы Алексеевны сейчас в отъезде, вместе со всеми фрейлинами. И императору мы присягнули новому, если ты помнишь, Николаю Павловичу, дай ему Бог здоровья. Он женат. Императрица у нас теперь Александра Фёдоровна, – назидательно пояснила мать, повышая тон. Разговаривая с Натали, как с неразумным дитятей, она почти вернулась в своё обычное состояние.

– То есть, никому мы не нужны теперь? – всхлипнула девочка, поддаваясь панике, терзавшей её с Митиного отъезда.

– Успокойся, – в материном голосе появилась сталь. – Иди к себе, я сама закончу. – Она приняла из рук дочери последнюю стопку листов, поднятых с пола, и убрала их в бюро, не проглядывая.

Таша встала, дрожащими губами пожелала матери спокойной ночи и, окинув тоскливым взглядом комнату брата, выскользнула за дверь.

В этот раз до Петербурга Дмитрия домчали всего за два дня. По сравнению с прошлой поездкой скорость была немыслимая, но именно теперь Митя рассмотрел саму дорогу – покрытые снегом поля до самого горизонта, темнеющие вдали редкие леса да убогие деревушки со слегка покосившимися домиками, лишь вдоль тракта почти новые дома станций. И верстовые столбы, от которых к середине пути уже рябило в глазах. Возможно, дело было в том, что в прошлый раз Митя погрузился в мечтания и строил планы на будущее, а сейчас будущее казалось так зловеще, что юноша боялся поддаться панике, глядя в него. Поэтому он смотрел, смотрел на дорогу, справедливо предполагая, что там, куда его везут, белого света он ещё долго не увидит.

Фельдъегерь с жандармом почти всё время молчали, только на станциях коротко спрашивали у смотрителя лошадей или ужин. Всё подавалось без промедления, повинуясь волшебному действию мундиров.

Когда к исходу второго дня сани подъехали к шлагбауму перед столицей, Митя осмелился спросить:

– Куда вы меня?.. – охрипший от мороза и долгого молчания голос сорвался.

– В Петропавловскую крепость, – буркнул Блинков. – Как всех. Но сперва на допрос.

Митя покорно склонил голову. Он совершенно не представлял, о чём его могут допрашивать и что ему говорить, только отчётливо понимал, что судьба его уже решена. Иначе бы эти офицеры не стали проделывать столь долгий путь.

Проехав немного по улицам и мостам, сани остановились прямо на Дворцовой площади. Блинков махнул дежурному офицеру, маячившему в стеклянных дверях длинного здания, и тот вышел им навстречу:

– Следуйте за мной.

Фельдъегерь вынул из саней пачку бумаг и слегка подтолкнул растерявшегося Митю к дверям. В передней стояли два молодых солдата, с ними и оставили Гончарова.

Длинная стрелка пробежала всего половину круга по резным настенным часам, когда вернулся дежурный офицер.

– Пройдёмте, – сказал он и повёл юношу через площадь к Зимнему дворцу.

Совсем по-другому представлял Митя первый визит во дворец. Он думал попасть туда на аудиенцию для пожалования в камер-юнкеры, например. Или с важным донесением по службе. Но не так – с жандармами, ночью, замёрзшим и изрядно голодным. Хорошо хоть не в кандалах.

В большой полутёмной комнате, куда его привели, за столом сидел довольно молодой кудрявый генерал-адъютант. Три свечи в подсвечнике освещали лишь его равнодушное лицо. Он обмакнул перо в чернильницу и, подняв взгляд на Дмитрия, уточнил:

– Гончаров Дмитрий Николаевич, были ли вы на площади у Сената 14 декабря 1825 года?

Митя сглотнул, слова не шли из горла.

– Был, – выдавил он.

– Состоите ли вы в каком-либо обществе?

– Да.

– Кто вас туда принял? – поморщившись, спросил генерал.

– Одоевский, – ответил Митя и уже по выражению лица собеседника понял, что это был неправильный ответ, тот, что увлечёт его в бездну.

– Вы же москвич, кого ещё вы знаете в Петербурге? – голос генерала стал вкрадчивым. – Расскажите.

– Никого не знаю, – теряя почву под ногами, сказал Митя и вдруг вспомнил: – Кюхельбекера!

– А где вы познакомились с Кюхельбекером?

– Ну вот у Одоевского же и познакомились, – растерянно ответил Митя и безропотно подписал поданную ему бумагу.

Некоторое время он ожидал решения в коридоре в обществе всё того же дежурного офицера, а потом знакомый уже жандарм отвёз его через мост в крепость.

В доме Гончаровых царили тоска и смятение. Мать вставала рано, тщательно одевалась и уезжала куда-то на весь день. Возвращалась поздно и не в духе, гоняла прислугу и дочерей, потом запиралась у себя до утра, не желая ни с кем разговаривать, и, судя по бормотанию, доносившемуся из-за двери, истово молилась. Отец вообще перестал выходить из флигеля, только его слуга иногда, озираясь, пробирался через двор за ворота. Прислуга и гувернантки притихли, даже уроки спрашивали с сестёр не строго, но игры не поощряли. Катерина носила чёрное платье и нарочито отворачивалась, когда к ней обращались. Впрочем, обе столицы надели траур по императору Александру, поэтому старшая сестра в этом не отличалась от остальных горожанок. Саша с Ташей ещё могли не носить чёрное и не носили, но и у них настроение было подавленное. Ивану и Серёже новость про Митю сообщили тоже, но приехать они не могли и слали одно за другим встревоженные письма с расспросами. Но девочки сами ничего не знали. Мать же письма прочитывала и бросала их на столе раскрытыми, не отвечая.

Таша каждый день жадно перебирала почту, надеясь найти письмо от брата, но напрасно. Оттуда, куда увезли Дмитрия, писем не приходило. Из газет девочка узнала, что все задержанные по делу 14 декабря 1825 года содержатся в Петропавловской крепости, теперь судьба Мити стала яснее – но от этого ещё ужаснее.

В каземате день почти не отличался от ночи. В маленькой, размером с чулан, камере царил полумрак. Окно под самым потолком было замазано краской, и свет сквозь него практически не проникал. Митя лежал на узкой кровати и раз за разом прокручивал детали допроса. Надо было сказать, что он вообще ни в чём не замешан, и его бы отпустили. Хотя нет, конечно же, нет. Наверное, в этих крохотных комнатушках огромной крепости содержатся все, кто присутствовал тогда на площади. Как же невовремя он согласился исполнить просьбу Владимира! Интересно, а Володю тоже арестовали? Уж брата его Александра наверняка, не зря Одоевский за него так боялся. Знал ведь, знал! Сам не поехал! А милейший Вильгельм Карлович? Наверняка тоже тут. Митя попробовал тихонько постучать в стенку. Через несколько минут ему осторожно ответили. Но шифра он не знал, поэтому, удостоверившись, что в крепости действительно не один, Митя оставил свои попытки.

Дни Митя пробовал считать сперва по обедам – суп, хлеб, слабый чай – но скоро сбился: записывать было нечем и не на чем. Но явно прошло не меньше месяца, пока за ним не пришёл помощник коменданта. Митя как раз раздумывал о том, что пора как-то дать знать о себе родным и как бы уговорить на это солдата-надзирателя, поэтому аж подпрыгнул на кровати от скрежета железной решётки.

– Ну что же вы так нервничаете? – спокойно сказал ему толстый плац-майор, подходя поближе.

– Д-д-доброе утро, н-н-ничего, – от долгого молчания язык, казалось, задеревенел.

– Позвольте, я завяжу вам глаза, – помощник коменданта обошёл Гончарова сзади и накинул ему на лицо свёрнутый белый платок.

– Б-боже, что за нелепица, – пробормотал Митя, подчиняясь.

Майор, хмыкнув, взял его за руку и повёл куда-то по переходам и лестницам.

«Не на казнь же! – в смятении думал Митя. – Не может быть, чтоб вот так сразу казнить! За что?!» Последнюю мысль, видимо, он сказал вслух, потому что майор ответил:

– Вот сейчас мы это и выясним, – и, легонько втолкнув его в жарко натопленную комнату, снял повязку.

В первый миг Митя зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза, оробел. За большим столом сидели десятка полтора генералов и чиновников высокого ранга – с орденами, лентами, гладкие, лоснящиеся. На их фоне Гончаров сразу почувствовал себя последним дворовым мальчишкой – в неменяной месяц одежде, нечёсаный, с пробивающейся жидкой, юношеской бородкой. Среди этих высокопоставленных лиц он вдруг узнал великого князя Михаила. Мите стало дурно.

Вероятно председательствующий, невысокий сухонький старичок, которого Митя не видел раньше, спросил торжественно:

– Гончаров Дмитрий, высочайше учреждённый комитет для изыскания о злоумышленном обществе требует от вас показаний. На начальном допросе вы говорили, что в тайное общество вас принял Одоевский. Однако, знакомство с вами Александр Одоевский отрицает. Отвечайте чистосердечно и без малейшей утайки.

– Александр Одоевский? – Дмитрий почувствовал головокружение от неожиданности. – Я говорил о Владимире Одоевском, его кузене. С Александром я не знаком.

– О котором Владимире? – раздался голос помладше с другого конца стола. – Не о том ли, что выпускал журнал «Мнемозина» вместе с Кюхельбекером?

– Да, о нём, – подтвердил Митя в растерянности, не понимая, спасает ли он сейчас себя или топит друга.

– Тогда о каком обществе вы говорили?

– Об «Обществе любомудрия» в Москве. Это просто общество для бесед о философии и литературе, понимаете?

– Но почему вы привезли письмо Александру Одоевскому 14 декабря 1825 года? Знали ли вы его содержание?

– Владимир попросил меня. Письмо я вёз запечатанным и не знаю, что там было написано.

– И от Александра Одоевского вы пошли сразу на Сенатскую площадь? Почему?

Митя попытался припомнить.

– Туда шли все, – честно сказал он.

Послышались перешёптывания.

«Совсем мальчишка», – услышал Митя и даже немного обиделся.

Затем последовали ещё вопросы – про Кюхельбекера, про любомудров. Митя отвечал без утайки, ему показалось, что это верный путь к свободе – ведь он не делал ничего предосудительного. Но после допроса помощник коменданта проводил его обратно в камеру и запер решётку.

Зима подходила к концу. Февральские морозы отступили, снег на дорогах размяк и превратился в кашу. Наталья Ивановна осунулась, похудела, перестала выезжать. Выходила к завтраку, бегло проглядывала «Северную пчелу», которую после ареста Мити стала выписывать из Петербурга, и до ужина скрывалась в своей комнате. Вечером ворчала на дочерей, привычно проверяя их знания, полученные за день, следила, чтобы все усердно молились, давала работу и ругала прислугу, отправляла письма и рано, до темноты, снова уходила к себе. Девочки и прежде никогда не были особенно близки с матерью, а теперь она казалась им некой карающей дланью, безличной, бездушной.

– Сашинька, ну что же нам делать?! – вопрошала в отчаянии младшая сестра.

Девочки сидели на сундуке в передней, спрятавшись за шубами от посторонних глаз.

– А что мы можем, Таша? Если бы тётушка Екатерина Ивановна была в Петербурге, она бы похлопотала. А так нам остаётся только ждать, – Саша, как всегда, рассуждала разумно, но Натали не устраивало такое решение. Она даже ногой в сердцах топнула.

– А вдруг Мите нужна наша помощь? Давай сбежим в Петербург, а? Проберёмся в крепость… Или нет, лучше сразу к государю, упросим его за Митиньку не хуже Екатерины Ивановны!

– Боже мой, Таша, какой ты ещё ребёнок! – возмутилась сестра. – Не вздумай даже! А не то я маминьке пожалуюсь!

– Нет, нет, что ты, я так сказала, но надо же что-то делать!

Александрина с подозрением посмотрела на Ташу:

– Я считала тебя рассудительной и спокойной. А теперь боюсь, как бы ты не наделала глупостей.

– Не бойся! – Таша примирительно обняла старшую сестру. – Я, пожалуй, попробую подступиться к маминьке. Вдруг она уже знает, что делать, только нам не говорит.

– Нет, об этом не может быть и речи, – Наталья Ивановна была возмущена, но старалась не подавать виду, глядя на слёзы, застывшие в глазах младшей дочери. – Это не детские забавы, да и денег у нас нет лишних в столицу кататься просто так! Вот вернётся Екатерина Ивановна, всё уладит.

– Да когда она вернётся… – безнадёжно всхлипнула девочка.

– Обещала весной, – твёрдо ответила мать, всем своим видом отметая возможные возражения.

Всю весну Таша места себе не находила, но к матери с расспросами лезть боялась – и так по её усталому раздражённому виду было ясно, что новостей, во всяком случае хороших, нет. Вот уже и май наступил, зазеленели листья на деревьях, на дворе из-под забора полезли одуванчики, когда пришла весть из Петербурга, но не о Мите: умерла вдовая императрица Елизавета Алексеевна. Новость сама по себе печальная, императрица была ещё довольно молода, но это значило, что весь её двор с фрейлинами, в числе которых и тётушка Екатерина Ивановна, вскоре вернётся в столицу.

Тётка прислала матери длинное письмо, в котором утешала и обнадёживала сестру, обещая похлопотать за племянника, а так же звала саму Наталью Ивановну приехать проститься с императрицей, а заодно «уладить дела лично».

Мать застала Ташу в гостиной за чтением «Северной пчелы».

– Доброе утро, maman! – девочка поднялась с кресла для приветствия, зажимая пальцем в газете заинтересовавшее её место.

– Bonjour, ma chérie! – впервые за долгое время улыбнулась Наталья Ивановна. – Что ты читаешь?

Таша повернула газету заголовком вверх, чтоб матери было видно, и, волнуясь, спросила:

– Я здесь прочла, что тело императрицы Елизаветы Алексеевны будет выставлено для прощания в Петропавловском Соборе… Я не так хорошо знаю Петербург, как вы, маминька… Но ведь Петропавловский Собор находится в Петропавловской крепости, верно?

– Да, разумеется, на Заячьем острове, – рассеянно ответила мать, обмахиваясь письмом.

– Но… Но ведь там Митя! – Таша уронила газету на пол, всплеснула руками и присела, собирая рассыпавшиеся листы.

Действительно, хоть к заключённым и не пускали праздных посетителей, через знакомых просачивались слухи, что можно проникнуть в крепость – если получить высочайшее позволение. Тем более, что до двадцать второго июня вход в Петропавловский Собор был свободным для прощания с её императорским величеством, может, конечно, и не для всех, но уж бывшую фрейлину не посмеют не пропустить, как заявила мать, вдруг обретшая вновь благородную осанку и твёрдый взгляд. В одиночку ехать не подобало, поэтому Наталья Ивановна решила взять с собой одну из дочерей. Девочки Гончаровы всегда жили дружно, почти не ссорились, как обычно бывает в больших семьях, но теперь они стали серьёзными соперницами. Каждая стремилась доказать матери, что именно она достойна ехать в Петербург. И каждая пользовалась для этого своими средствами. Екатерина и так была послушной дочерью, а сейчас из кожи вон лезла – так старалась угодить. Александрина уговаривала мать и всех окружающих, что она одна сможет выдержать поездку и в Собор, и в крепость, а ещё договорится со стражниками, чтобы их пропустили, а ещё… Наталья Ивановна ужаснулась и сняла Сашину кандидатуру с рассмотрения. Натали же просто перестала есть. Она грустно смотрела на мать своими зеленоватыми глазами и только вздыхала безнадёжно. Её и так тонкие черты заострились, детские щёчки пропали. Даже суровое сердце Натальи Ивановны дрогнуло. Ворча: «Без меня угробите тут ребёнка», мать приказала укладывать Ташины вещи вместе со своими. В этот вечер Натали поужинала с аппетитом. В её глазах радостно плясали чёртики.

Петербург встретил путешественниц ветром и сыростью. Одетая по московской жаре Наташа быстро озябла. Экипаж продувало всё больше по мере приближения к заливу. Таша старалась отвлечься, разглядывая причудливо украшенные дома и мосты. Девочке нравилось бывать в новых местах, а Гончаровы так мало ездили! Но сейчас у неё в голове билась другая мысль – о брате. Удастся ли свидеться? Терзать вопросами мать она не решалась – Наталья Ивановна сидела отрешённо, погрузившись в себя, лишь сказала при въезде в город, что они не поедут сразу к тётушке, а поищут её сперва в Петропавловском Соборе.

На Заячий остров вел широкий мост, упирающийся в каменные ворота. Едва проехав через них, Натали увидела золотой шпиль Собора, взрезавший нагрубевшие дождём тучи. Шпиль был даже выше деревьев в Полотняном Заводе, ничего подобного раньше она не встречала. Мать начала молиться тихим шёпотом. Её лицо, и так бледное, казалось ещё белее на фоне траурного капота. Коляска подъехала к портику с колоннами и остановилась. Таша помогла матери спуститься. Вокруг толпились люди, но царила печальная тишина, нарушаемая только цокотом копыт да стуком колёс отъезжающих экипажей. Соборная площадь была окружена приземистыми, по сравнению с устремившимся в небо храмом, двух и трёхэтажными каменными зданиями. «Где-то здесь Митя… – тоскливо подумала Таша. – Пока не свижусь – никуда отсюда не уеду! Господи милостивый, помоги!» И они вошли в Петропавловский Собор.

Внутри прямо у входа на них налетела тётушка. Тщательно уложенные букли выглядывали из-под чёрного шёлкового чепца, пышное роскошное платье было также траурным, но румяные щёки и здоровая полнота делали её будто бы моложе и счастливее матери.

– Боже мой, Наталья, ну наконец-то! – воскликнула она приглушённым голосом, обняв свою младшую сестру. – Есть для тебя новости, да какие! Еле дождалась вас, но вы прям как знали, в аккурат вовремя приехали. Ташенька, – повернулась Екатерина Ивановна к племяннице и расцеловала её в обе щеки, – здравствуй! Как выросла! Не ожидала тебя увидеть сегодня, ну да, Бог даст, всё получится. Пойдёмте сперва, попрощаетесь с ней, а позже всё расскажу.

Изнутри собор показался Таше большой бальной залой: такие же колонны, огромные высокие окна, всюду мрамор. В глубине залы поражал воображение распростёршийся аркой позолоченный резной иконостас. Занятая разглядыванием убранства, Натали не сразу заметила закрытый белый гроб перед алтарём. К гробу по одному и небольшими группками подходили люди. Кто-то, немного постояв молча, сразу отходил. Кто-то опускался на колени и молился.

С Натальей Ивановной творилось что-то странное. Она то краснела, то бледнела, а потом вдруг вырвала свою руку из Ташиной, порывисто подошла к гробу, упала на пол и зарыдала. Таша засеменила следом и аккуратно опустилась на колени рядом с матерью.

Императрица Елизавета Алексеевна занимала отдельное место в истории семьи Гончаровых. Её любили и ненавидели: немудрено, ведь именно она разжаловала Наталью Ивановну из фрейлин, именно она выдала её замуж за папеньку, но благодаря ей и стараниями тётушки Екатерины Ивановны некоторые дела в семье Гончаровых улаживались сами собой. С надеждой на новое чудо Таша и помолилась за душу усопшей императрицы.

Екатерина Ивановна не раскрывала своего секрета до тех пор, пока они не вышли из Собора в Комендантский сад. Яблони уже отцвели, осыпав дорожки белыми лепестками, увядающая сирень под моросящим дождём одурманивала запахом. Наталья Ивановна держалась с достоинством, и Натали старалась подражать ей, но внутри у неё всё подпрыгивало от нетерпения.

– Куда ты нас ведёшь, ma chère? – не выдержала затянувшегося молчания мать. – Нас ждёт ямщик, нужно забрать вещи и отпустить его.

Тётушка остановилась и повернулась к ним, озорно глядя сияющими глазами.

– Возьми, – она вынула из-за корсажа и протянула распечатанное письмо. – С ямщиком я улажу, перегрузим ваше добро в мою карету. А тебе пора!

– Куда?.. – начала было Наталья Ивановна, но, вчитавшись в письмо, зарумянилась и, схватив сестру за руку, воскликнула. – Спасибо! Я перед тобой в долгу!

– После сочтёмся! – отмахнулась тётушка. – Только вот про Натали я не подумала.

– Что? Что?! – Таша заметалась от матери к тётке, чувствуя, что упускает нечто важное.

– Екатерина Ивановна получила для меня высочайшее дозволение на свидание с Дмитрием. Здесь, в комендантском доме. Через час, – медленно, как бы не веря своим словам, произнесла мать.

Таша почувствовала, что сейчас упадёт в обморок.

– А я? – безнадёжно спросила она, глядя в отстранённое лицо матери.

Ответа она не услышала. В ушах зазвенели колокола, шум нарастал, взор застлала белая пелена. Когда туман рассеялся, Таша увидела обеспокоенную улыбку тётушки, склонившейся над ней. Сама девочка лежала на скамейке, на коленях матери.

– Ну слава богу! – Екатерина Ивановна убрала уксусницу, висевшую на шатлене, в складки платья. – Ты чего так распереживалась, ma petite fille?

– Я… – Наташа села и с мольбой повернулась к матери. – Маменька, возьмите меня с собой!

– Насчёт тебя здесь ничего не сказано.

Глядя на отчаянье девочки, Екатерина Ивановна вмешалась:

– Она же ребёнок! Попробуем договориться.

Старый одноногий комендант Сукин пугал Митю. Не то, чтобы тот был особенно груб, но всё-таки он считался главным в этой огромной крепости, поэтому Митя каждый раз боялся его прихода – вдруг принесёт какие-нибудь ужасные новости. Иногда бедняге снилось, что Сукин грохочет решёткой и приказывает: «На расстрел!» А потом Митя стоит перед строем солдат – все в белых штанах и красных мундирах – и на него направлено несколько десятков ружейных стволов. От команды: «Пли!» Митя всегда просыпался и с облегчением вспоминал, что он не военный, поэтому его наверняка не расстреляют.

В этот раз Сукин растворил решётку без лязга и пропустил вперёд себя майора-адъютанта Подушкина, который нёс Митин сюртук. Сердце Митино ёкнуло и упало куда-то в пятки.

– Одевайтесь, – почти любезно предложил комендант. – К вам гости. Бриться будете? Можно позвать брадобрея.

– К-к-какие гости? – недоумевающе спросил Дмитрий, пытаясь унять бешено стучащее сердце.

– Матушка ваша пожаловала с сестрицей. Не хотел я малолетнюю-то в крепость пускать, но как упрашивали! И глазища у неё огромные, и слёзы в них плещутся. Никому не устоять! В общем, жду вас у себя, – и Сукин вышел.

Через три четверти часа переодетый в чистое платье и выбритый Митя стоял перед Комендантским домом. Дождь явно недавно закончился, судя по лужам и хмурому небу, но и такое небо, и мокрая листва, и прохладный, пронизывающий отвыкшего от движения воздуха Митю ветерок, радовали бедного заключённого. Он ещё не успел даже поверить в саму возможность приезда матери. Сопровождающий Гончарова плац-майор постучал в дверь, впустил его внутрь, но сам остался на улице.

В доме коменданта было светло и уютно. За накрытым к чаю столом сидели, помимо Сукина, мать и Натали, обе бледные, в траурных платьях. Митя сразу испугался, не случилось ли чего, но и обрадовался. Мать встала к нему навстречу. Он неловко шагнул вперёд, обнял её стройную фигуру. Наталья Ивановна подняла голову, чтобы заглянуть сыну в лицо.

– Дмитрий, ты вырос, – произнесла она по-французски.

– Bonjour, maman, – ответил Митя и спросил встревоженно: – У вас всё в порядке? По кому траур? – он перевёл взгляд на Сукина и заметил, что тот поморщился.

– А, – чуть небрежно взмахнула рукой мать, делая шаг назад, – её величество Елизавета Алексеевна скончалась, упокой Господь её душу, – она перекрестилась. – Ты не знал?

– Мы здесь не в курсе новостей, простите, – снова посмотрел на Сукина Митя и тоже осенил себя крестом. Он не вполне понимал, как себя вести. Ему хотелось снова обнять мать, подхватить на руки Ташу – как же она повзрослела и посерьёзнела! – засыпать их обеих вопросами о сёстрах и братьях, пожаловаться на жизнь в крепости наконец, но присутствие коменданта сковывало ему тело и язык.

Генерал поймал его взгляд и пришёл на помощь:

– Да вы присаживайтесь, Дмитрий. Наливайте чаю, берите печенье. У нас здесь по-простому, без прислуги. Некоторые князья теряются, но вы-то не избалованный барчук, а наследник работящего достойного рода. Как, кстати, поживает ваш уважаемый свёкр? – обратился он к Наталье Ивановне.

– Здоров, спасибо. Занят в имении, поэтому к нам приезжает нечасто, – ответила мать.

– А как ваши дети? – продолжал поддерживать светскую беседу комендант. – Одну красавицу я вижу, хотя, признаться, не ожидал, здесь редко бывают столь юные особы.

Натали зарделась. Хромой генерал был ей несимпатичен, но благодаря ему удалось увидеть Митю! Таше очень хотелось обнять брата, расспросить, отчего он так бледен, бывает ли он на воздухе, разговаривает ли с кем-нибудь, дают ли ему книги? Но вклиниваться в разговор старших было немыслимо, и девочка сидела как на иголках, вся обратившись в зрение и слух.

Мать отвечала на вопросы коменданта подробно, и Натали вдруг поняла, что вся эта светская болтовня – для Мити, ответом на его жадный тоскливый взгляд. И ещё поняла, что другого шанса поговорить им не дадут – генерал сидел за столом, откинувшись в кресле, обхватив мясистыми пальцами чашку чая, и явно не собирался никуда уходить.

– Я понимаю, ваше превосходительство, вы не можете обсуждать такие вещи, но могу ли я надеяться?.. Ведь мой сын невиновен, он всегда почитал Его Императорское Величество и ни в каких беспорядках не участвовал! – голос матери дрогнул, и она неловко, со звоном, опустила чашку на блюдце. – Правда, Дмитрий? – она умоляюще посмотрела на сына.

– Да, maman, я говорил об этом следствию.

– Дело в том, уважаемая Наталья Ивановна, что я действительно не знаю, как будет определена участь моих подопечных, – генерал улыбнулся, но улыбка вышла неприятной. – Лично мне кажется, что вы правы, и этот интеллигентный молодой человек не способен ни на какой бунт. Но всё решают другие, более компетентные лица. Подождите немного, я думаю, через неделю-две мы всё узнаем. А сейчас, боюсь, наше время вышло, пора прощаться.