Вспышки памяти бесплатное чтение

Я – самаркандский иранец. Вполне естественно, что начну свое повествование с рассказа о том, как появились здесь иранцы[1]. Они все еще компактно живут во многих махалля и кишлаках современного Самарканда. Но этот раздел (вспышка) не о самаркандских иранцах вообще, а конкретно моих предках, об истории моей семьи (у нас род и семья – синонимы).

Так совпало, что после долгих поисков, в год 100-летнего юбилея Великой Октябрьской революции, я наконец-то нашел своих близких родственников, которые через несколько лет после ее победы вынуждены были уйти на Родину своих предков – в Иран. И мой отец, тогда молодой парень, тоже отправлялся туда. И я почти повторил его путь, только через сто лет.

Искра 1. Дорога длиною в полвека

Иран в представлении европейцев – пугающе закрытая страна исламского фундаментализма. Я, коренной самаркандец (Узбекистан), большую часть жизни проживший в России, был удивлен и счастлив увидеть и почувствовать обратное: короткие юбки и голые плечи – не признак открытости. Попробуйте в любой стране Европы, тем более в США, подойти к незнакомой женщине и спросить что-то, не дай Бог улыбнуться ей! Там каждый человек – внутри собственного кокона, который прочнее и темнее хиджаба из самой плотной ткани. Свобода, заключенная в железобетонный панцирь самоидентичности!

Здесь, в Иране, за «недемократичными» хиджабами – не показная, а настоящая свобода, здесь живые и искренние, гостеприимные ЛЮДИ, которые, не задумываясь о том, «демократично» ли это, вам улыбнутся открыто. В их интонациях вы услышите не холодную враждебность чужого мира, а тепло давно забытого родного очага…

Иными словами, но именно об этом я писал весной 2017 года, когда через Интернет посмотрел/послушал концерт иранской музыки, который проходил в Москве:

Чтобы узнать и понять страну, людей, необязательно, вернее, недостаточно побывать там, прочитать гору книг, прокрутить километры фото-видеоряда, выучить язык – музыка о ней расскажет больше. Музыка, которая идёт из глубины веков, музыка, которая живительным потоком несётся по горным рекам, многотрудным оросительным каналам сквозь пустыни, кровеносным сосудам, живет в каждой клеточке узбека или иранца, русского или китайца.

Говорят, музыка интернациональна. Это так. И не так. Послушайте вот этот концерт иранской музыки – «Прорастание».

Не просто послушайте, впустите эту музыку в себя, станьте иранцем, не просто иранцем, а музыкальным инструментом, композитором этой музыки, станьте Землей, прорастившей в своей груди эти дивные звуки, образы, людей. Тогда вам действительно не нужны будут переводчики и путеводители, за мгновения вы проживете столетия. И вы полюбите. Навсегда.

Продолжая эту мысль, уже после возвращения из Ирана под свежими впечатлениями я написал вот эти строки:

Если вы хотите хотя бы приблизиться к пониманию что за страна Иран, что это за Культура, что это за Народ, начните с посещения концерта традиционной музыки. И вы без всяких переводчиков-посредников Услышите, Увидите и Поймете. Потом вы будете ходить как у себя дома по бесконечным проспектам, гостеприимным переулочкам Тегерана, патриархальным городам и селам Ирана, где в первозданном виде сохранены и бережно пронесены через века самобытная культура, жизненный уклад этого удивительного народа. Вы будете как почетный гость приняты в любой лавке, кахве-хане[2], любом доме. Даже языковой барьер волшебно уступит готовности каждого встречного помочь-под сказать вам как дойти-до ехать, что купить/поесть, посмотреть. При этом нет никакой «египетской» навязчивости: все деликатно, комфортно для гостя, если даже услышите слово «хорижи» (иностранец), то только с интонацией почтительности и внимательности к вашим потребностям как дорогого гостя.

Нам посчастливилось именно так начать знакомство с Ираном: мой мешхедский друг Сейид Моджтаба Муртазави сделал нам царский подарок, и мы попали на концерт группы Homayoun Shajarian в Тегеране. Я сидел и не мог сдержать слез – слез счастья. Здесь не было пассивных зрителей, весь зал – как единый музыкальный инструмент! Даже когда слушал молча, затаив дыхание. Я в жизни не видел такой музыкальной аудитории! А когда она в едином хоре подпевала артистам «Эрониман!» («Я – иранец»!), я тоже включился в общий хор:

– Эрониман!

К этой поездке на Родину предков я шел всю сознательную жизнь: с детства наши аксакалы и мои родители рассказывали о том, что после революции 1917 года, когда начали раскулачивать богатых, притеснять верующих, часть наших родственников тайными тропами ушла в Иран. Мои детские воспоминания сохранили имена двух сестер бабушки (со стороны матери) – Гавхар и Сарвар, которые тоже ушли в Иран. И рассказ отца, который со своим родственником, ставшим позже известным на Востоке священнослужителем, ушел в Иран, два года прожил у него в Мешхеде, потом, затосковав по Родине, теми же тропами вернулся в Самарканд. Имя этого родственника в памяти не сохранилось, но его, похоже, удалось узнать – об этом чуть ниже.

В Иране, куда в конце ноября 2017 года мы отправились с супругой, я надеялся встретиться с одним из потомков тех родственников – Саидахмадом[3]Хамедхейдари, контакты которого мне прислала сестра из Самарканда[4]. Как оказалось, в Нишапуре живут дети очень близких моих родственников, которые нас приняли с распростертыми объятьями. Здесь хочу привести отрывки из нишапурской газеты, которую с гордостью показал Саидомид, сын Саидахмада.

«Если вы живёте в Нишапуре, то конечно вы много раз слышали такие знакомые фамилии, как Мохаджер, Джалили, Тараш, Ормоз, Абек, Набизаде, Хамедхейдари, Азаде, Андухти, Гафурзаде, Асъяи, Рахи, Зафар, Хаки и т. д. и подсластили свое нёбо вкусными халвой, сладостями и конфетами, сделанными некоторыми членами этой трудолюбивой самаркандской семьи.

Почти сто лет назад в город Нишапур пришли некоторые иммигранты-шииты из Самарканда. Они ушли из Самарканда из-за проблем и ограничений, возникших после большевистской революции в России. Сегодня эти самаркандские гости являются неотъемлемой частью Нишапура и сами считают себя нишапурцами».

Первые самаркандцы в Нишапуре, как рассказывал один из участников того исторического перехода Хейдар Джалили Самарканди, образовали целое селение – правительство Ирана предоставило им земельный участок.

Мы жили в гостеприимном доме одного из моих братьев – Саидомида, сына Саидахмада. Ежедневно приходили к нам гости, приглашали к себе десятки наших родственников. Естественно, говорили о родственных узах, восстанавливали оборванные нити. В разговоре со старейшинами я узнал, что первым рухони (служитель Бога, священнослужитель), который из Самарканда перебрался сюда – был Шейх Мухаммадкул Самарканди – скорее всего, он и есть родственник моего отца. Мы сейчас совместно с нишапурцами и самаркандцами пытаемся восстановить родословную Шейха.

С материнской стороны я побывал в гостях у потомков тети Сарвар (позже я поклонился и ее могиле под Тегераном) – сестры моей бабушки с материнской стороны, пил чай с ее сыном Сеид Мухаммадом и его, стало быть, и моими, многочисленными родственниками. Так получилось, что наши родственники с отцовской и материнской стороны в Иране породнились. И получилось, что каждый, с кем я встречался, – мой двойной родственник. В общем, месяца бы не хватило, чтобы мы успели побывать в гостях у наших родных только в Нишапуре. А Мешхед, Тегеран, другие города этой благословенной страны, где расселилась наша семья?

В каждом доме я встретил почтение к старшим, нигде не видел, чтобы юное поколение «зависало» над гаджетами, было их рабом. При этом во всех домах, где мы были, огромные плазменные телевизоры, компьютеры и прочее. То есть и в этом они более свободны, чем мы. Книга здесь все еще в великом почете! Все еще, как в моем детстве, семьи ходят друг к другу в гости, ведут неторопливые беседы, поют национальные песни, танцуют (пришлось и мне тряхнуть стариной!).

Когда ты внутри этой страны, с этими людьми, начинаешь задумываться: так ли уж мы, европейцы, ушли от них далеко вперед, что означает и чего стоит наша «цивилизованность»? Да мы беднее любого ремесленника в средневековом нишапурском базаре! Мы без своих гаджетов – ничто, он – самодостаточен, в нем Человечности (а это главное достижение Человечества) и Человеческой образованности и опытности больше, чем в любом крутом «-мэне» или «-леди». Мне захотелось подняться до них, почувствовать себя дома, поэтому не стал даже вынимать фотокамеру из сумки. И получилось: я вернулся к истокам, я был в родной среде, которую создали мои предки, я видел их лица, слышал их дыхание, слышал их голоса. Я был снова маленький босоногий мальчишка, который небезразличен любому встречному взрослому. И я вспомнил урок, который мне преподнесли именно в босоногую юность.

Как-то мама напекла в тандыре хлеб и послала нас к дедушке и бабушке с горячими лепешками. Каждому вручила по кульча (маленькие сладкие лепешки), чтобы полакомились мы сами. По дороге я наелся и остаток кульчи бросил в пыльную землю. У калитки стоял какой-то дед, которого я не знал. Он схватил меня за ухо и заставил поднять с земли этот кусок хлеба. Какие при этом слова он говорил, забылось, прошло более пятидесяти лет, но я помню жар стыда, который через горящее ухо наполнил все мое существо. С тех пор доедаю свой кусок хлеба до последней крошки.

В наших традициях трепетное отношение к хлебу неотделимо от уважения к старшим. Тут я не могу не сделать ближний отступ к дням сегодняшним – в городе Сочи.

После продолжительной болезни и вынужденного домоседства я решился поехать на встречу с коллегами в центре города. С предательской дрожью в ногах, но довольно ходко спустился со своей горы до конечной остановки на «пятачке» и плюхнулся в сиденье пустого еще автобуса. Первый барьер взят!

Обратно решил делать крюк на другом автобусе, чтобы от последней остановки до моего дома спускаться, а не брать высоту и насиловать постковидные легкие.

У вокзала кое-как втиснулся в автобус, и тут силы меня покинули. Но места все заняты. А крики подбадривают: «Проходите дальше, всем ехать надо!»

Вишу на поручнях, понятно, слегка мотает, хотя дорога ровная. Инстинктивно отодвигаюсь от девочки-подростка, которую тоже мотает, как в легкий шторм. Оказываюсь за спиной стройной молодки лет тридцати пяти, а с ней, видать, сынок, лет тринадцати, объемом почти с меня. Иногда выдающимся пузом касаюсь молодки.

– Нельзя ли чуть отодвинуться? – кривит она губы.

– Куда в такой тесноте?

– Хотя бы туда!

Я с трудом пробираюсь глубже. Слева сидит юная особа в наушниках, справа – чуть постарше, не в наушниках, но в светозащитных (именно так!) очках. На меня – ноль внимания. Возможно, через ее очки в пол-лица я со своими седыми кудрями и бородой похож на молодого блондина-рыцаря. А на заднем сиденье двое пацанят на смартах режутся в какую-то игру и в азарте матерятся на весь автобус.

Через пару остановок мальчишки идут к выходу, я занимаю место и почему-то смотрю на девочку-подростка, которая тоже начала протискиваться к освободившему сиденью рядом со мной. Тут уже бутуз тридцатипятилетней, которая уже уютно устроилась на сиденье у окна, тоже знакомо шипит:

– Нельзя ли…

Девочка-подросток оказалась слегка беременной миниатюрной женщиной: как ни береглась, животиком задела юнца. Я еле сдерживаюсь, чтобы не наговорить какую грубость, но мне надо еще отдышаться.

По пути к дому недотрога мамаша с сынком пролетают мимо меня. А я, чтобы набраться сил для последнего рывка по крутой лестнице перед своим подъездом, заворачиваю в «Магнит». Заодно купить кое-какую мелочь.

Не успеваю войти в квартиру и отдышаться – звонок в дверь. По привычке открываю широко – ко мне, старшему по дому, часто заходят соседи по какой-нибудь надобности. К порогу делает бесцеремонный шаг автобусная недотрога.

– Нельзя ли чуть отодвинуться? – кривлю губы я.

Она отступает назад, а я захлопываю дверь.

Ни стука, ни звонка.

Рассказ о стране принято иллюстрировать фотографиями достопримечательностей – архитектурных и природных памятников, просто красивых мест. Я же хочу показать вам людей, с которыми свела меня судьба. Вглядитесь в их глаза: может и вы увидите в них то, чем они одарили меня.

Кроме своих родственников в Нишапуре, Мешхеде, Карадже и Тегеране, мне посчастливилось встретиться с бывшим (до 2013 г.) Чрезвычайным и Полномочным Послом ПРИ в России Саидмахмудреза Саджади в его тегеранском офисе. Мы с ним до этого подружились через социальные сети, где он публиковал очень интересные статьи по истории и культуре Ирана. У меня персидский не такого уровня, чтобы беседовать с таким образованным человеком, но понимаю почти все. Поэтому уважаемый Саджади пригласил Мас’уда Ахмадинияза, который русским языком, как оказалось, владеет настолько хорошо, что переводит Сергея Есенина.

Забегая вперед скажу: итогом первой поездки в Иран стал очерк «Дорога длиною в полвека», который в феврале 2018 г. стал лауреатом международного конкурса «Иран в медиапространстве России»[6], который совместно провели Посольство ИРИ и Союз журналистов России.

Очерк я написал сразу по возвращении из Ирана и отослал своему другу Мас’уду Ахмадиниязу. Он перевел его на персидский язык и разослал по СМИ Ирана. В итоге «Дорогу…» опубликовало ИРНА и, следом за ним, десятки интернет- и бумажных СМИ. Тогда же Мас’уд передал просьбу директора Института Кавказских исследований написать главу в книгу об уроках Великой Октябрьской революции, посвященную 100-летнему юбилею. Планировалась в начале главы представить автора и краткий рассказ о нем с портретом. Естественно, уважаемый Ахмадинияз эту главу тоже перевел на персидский язык (можно посмотреть у меня на странице в Живом журнале). Говорят, книга вышла, надеюсь, когда-нибудь удастся подержать ее в руках. Здесь привожу текст главы почти полностью.

Искра 2. Великий Октябрь продолжается

В чем главная заслуга Великой Октябрьской революции? Она подарила нам бесконечное терпеливое ожидание светлого будущего. Даже тогда, когда наши бабушки и дедушки, отцы и матери миллионами гибли в лагерях, когда у них «во имя революции» отбирали последний кусок хлеба, когда они ценой миллионов же жизней побеждали в самой кровавой войне в истории человечества. Даже тогда, когда развалилось/было развалено главное завоевание Великого Октября – Союз Советских Социалистических республик, мы всегда надеялись и надеемся: вот победим все невзгоды, которые выпадают на долю нашей Родины, и заживем. То есть Великая Октябрьская революция все еще живет и побеждает. В нас.

Я все еще помню долгие вечера вокруг керосиновой лампы: в мой родной кишлак в пригороде Самарканда (Узбекская ССР), областного города, электричество дали лишь в 49-ю годовщину Великого Октября. А в вятскую деревушку в пригороде Кирова (тоже областной центр, РСФСР), куда я переехал жить через два десятка лет, свет дали двумя годами раньше. Хотя, как вы помните, одним из первых целей/лозунгов новой власти после 1917 года была «электрификация всей страны».

Я прекрасно помню первый радиоприемник, первый магнитофон, первый телевизор в нашем кишлаке – это уже к 100-летию со дня рождения вождя мирового пролетариата. С приходом каждого нового «гаджета» (тогда такого слова не знали) в нашу жизнь мы еще больше укреплялись в вере, что счастливая изобильная жизнь на шаг ближе.

Я босоногим мальчишкой испытал на себе последствия «кукурузной» революции Хрущёва, когда невозможно было достать белую пшеничную муку, а хлеб с кукурузной почти моментально черствел и превращался в камень. Да, в селе мы не голодали: благо в маленьком садике росли фруктовые деревья, виноград, мать умудрялась в клочке земли под теми же деревьями и виноградниками выращивать несколько урожаев овощей в год. Но с хлебом было туго.

Я помню красивый портрет молодого Сталина у нас дома, который мои родители сберегли в годы осуждения культа личности, когда дорого могло обойтись даже упоминание его имени. Они свято верили в непогрешимость Отца всех народов и назидательно рассказывали о жестокой расправе за колосок зерна, который человек поднял с земли уже после уборки урожая: пусть лучше уйдет опять под плуг, в землю, чем им полакомится голодная семья – важны были справедливость Отца народов и неотвратимость наказания. Так ли уж нужна была эта справедливость народу, который ел собственный же хлеб, замешанный на страхе?

Я помню рассказы отца «не для чужих ушей» о том, как он молодым парнем с обездоленными новой властью богатыми и знатными до революции родственниками тайными тропами уходил в Иран. Как они, потеряв в пути последнее, спрятанное от большевиков, голодали на новом месте, начинали все с нуля. Потом, в последний месяц года столетнего юбилея Великого Октября, из уст их потомков, у вновь обретенных мною родных, я услышал, что они своим трудом вернули свое благосостояние, стали полноправными уважаемыми членами общества. Теперь уже на родине предков – в Иране. Один из первых переселенцев – Шейх Мухаммадкул, родственник моего отца (предположительно с ним мой отец уходил в Иран) оставил в истории Ирана глубокий след: кроме того, что был крупным религиозным деятелем, оставил после себя много учеников, он был еще и народным целителем. Он похоронен у стены, у порога мавзолея Мухаммад махрука («махрук» – «сожженный», он – внук четвертого имама) и Ибрахима – внука седьмого имама, в двух шагах от мавзолея Омара Хайяма. К сожалению, после реставрации мавзолея Имамзады надгробный камень Шейха Мухаммад-кула Самарканди не восстановили. Теперь, как мне сказали, для этого нужно разрешение ЮНЕСКО. Я поклонился его могиле, почтил память трех шахидов из нашей семьи в восьмилетней войне с Ираком, посетил семейный склеп в Нишапуре: почтение памяти ушедших – у нас в крови.

Я в Нишапуре был в гостях у сына родной тети Сарвар моей матери – у муллы Саид Мухаммада, обнимался с его, стало быть, моей многочисленней родней, ел хлеб-соль во многих благополучных домах членов нашей семьи.

Отец мой, Очил, через два года вернулся[7] на Родину, в Самарканд. Он до последнего дыхания верил, что хорошая жизнь – впереди и умер в счастливом неведении, что на три года перешагнул обещанный Хрущевым рубеж победы коммунизма (1980 г.) – общества всеобщего благоденствия.

Я тоже свято верил в непогрешимость вождей, партии, моим кумиром был Павел Корчагин (Николай Островский), который, не жалея здоровья, строил узкоколейку, поднимал с нуля народное хозяйство новой народной власти. Скорее всего, мой кумир не задумывался, что поднимал новый мир на разрушенном его же товарищами до основанья старом мире (вспомним строки «Интернационала»!). Так ли уж нужна была России созидательная сила разрушителей?

Я также свято верил в идеалы коммунизма, но, благодаря мудрости моих родителей, наших аксакалов, с почтением относился к вере наших предков: «Можешь сам не соблюдать обычаи, но тебе должно быть дорого то, что дорого дорогим тебе людям». Они прекрасно понимали, что религиозному человеку, тем более мусульманину-шииту, в Советском Союзе, где правили коммунисты-атеисты, не сделать карьеры. Наши учителя в средней школе, где учились одни иранцы, нам советовали при получении паспорта гражданина СССР в графе «Национальность» указывать: «Узбек». Тогда есть шанс, что в будущем сможем занимать приличные должности. Но даже это не помогло, когда я попросился воевать в Афганистане, защищать там народную власть. Уже после развала Советского Союза я написал вот такое короткое эссе:

15 февраля мы отмечали очередную годовщину со дня вывода советских войск из Афганистана. Каждый из нас помнит тот день, ощущения того дня, по-своему.

Я не воевал в Афганистане: как и многие другие, обратное шествие наших танков через Аму дарвинский мост видел только по телевизору.

Я не воевал в Афганистане, но, как и многие другие, встречал в цинковых гробах и провожал в последний путь своих близких и друзей.

Я не воевал в Афганистане, но прекрасно помню тот нескончаемо долгий жаркий летний день в почетном карауле у гроба юного солдата, когда друзья-одноклассники отказались грузить в машину его неузнаваемые останки в цинковом ящике, и на своих руках больше семи часов несли до кладбища. А молчаливая скорбная колонна становилась все длиннее и длиннее…

Я не воевал в Афганистане, но помню свой не прозвучавший в тот день приказ почетному караулу стрелять не в воздух, а в пьяного военкоматчика, который чуть не превратил трагедию в фарс…

Я не воевал в Афганистане, но прекрасно помню чувство той ущербности и неполноценности, когда мой товарищ из штаба полка шепнул, что я не прошёл по анкете и меня исключили из списка. Именно ущербности, а не того, что я чужой в этой стране только потому, что где-то за кордоном у меня обнаружились родственники – тогда Советский Союз был для нас единой Родиной, Отечеством. С большой буквы. Именно ущербности, а не чувства радости и облегчения, потому что тогда подвигом считалось гордо носить военную форму, а не прятаться от неё за бумажками-справочками.

Я не воевал в Афганистане, но та война держит меня на прицеле до сих пор.

Я свято верил, что тогда, в 1917 году, действительно, как писал Ленин, объективно назрела революционная ситуация, что «низы не хотели жить, как прежде», а «верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде»[8]. Я начал сомневаться в непогрешимости этой формулы теоретика социалистической революции и «могильщика капитализма» не тогда, когда в годы горбачевской перестройки пошел массовый вброс в сознание масс о вероятном сотрудничестве Ульянова (Ленина) с западными спецслужбами («немецкий шпион»), финансировании, импорте революции в Россию, тогда мощную мировую державу, извне. Мое максималистское «корчагинское» нутро не могло принять то, что хлынуло «оттуда» в открытые ворота «гласности», «демократии» и пр.

Так получилось, что 19 августа 1991 года я по случайному совпадению, а 6 октября 1993 года осознанно, оказался в Москве, у Белого дома и Останкинской телебашни. Прекрасно помню какой была Москва, какими были другие города, какими были люди. Помню, что сталось с сверхдержавой (СССР, затем Россией) после этих событий. Помню, как по открытому «шлюзу» хлынул к нам Запад во всех проявлениях, как мы на всех уровнях ползали перед ним на коленях за дешевые подачки, угробили всю свою экономику и культуру, забыли о национальной гордости. Помню прямую трансляцию штурма Белого Дома в Москве телекомпанией CNN, которая купила эксклюзивные права на это. Там погибли сотни людей, столица великой державы сжалась в комок страха, из нашего горя сделали шоу на весь мир!

Если бы тогда, в 1917-м, было телевидение, какая-нибудь «CNN» тоже нашла бы у кого купить эксклюзивные права на шоу, право на поток долларов на крови в свой карман…

И я по разным источникам знаю какой была Россия до 1917 года и какой стала – не оправившись от разрухи Гражданской войны, приняла на себя все тяготы Второй мировой… На своей шкуре испытал: какой она была до развала СССР, какой стала после. Во что, в чей полигон, превратилось «постсоветское пространство»…

Прекрасно помню, как, потеряв душевное равновесие, разуверившись во всем, я на время бросил журналистику и пошел работать ночным сторожем: я не захотел стать рупором того, что не понимаю и не принимаю. А только ради денег выдавать какие-то писульки…

Великая Октябрьская революция – это не продукт кучки авантюристов, это продукт Системы, который сам стал Системой. Когда ты живой человек, а не ее безвольный винтик, она (Система) пройдет по тебе многотонным катком: либо сравняет со всеми, либо раздавит. Как по мне, по моим близким прошелся этот каток, я прочувствовал глубже и понял только тогда, когда бороду покинул последний черный волосок. Она (Великая Октябрьская) все еще не отпустила меня, не отпустила миллионы моих соотечественников, Россию. Да, она строптиво выбирается из ее пут, но Системе это не по нраву. Да, мы, как некоторые, не шьем трусы рисунка государственного флага, с государственной символикой «на точке патриотизма», но мы стали УВАЖАТЬ себя, свою страну. Может до трусов из госфлага дело не дойдет, но мы, надеюсь, снова начнем писать слова «Отечество» и «Родина» с большой буквы.

И последнее.

Много лет назад, на стыке эпох Ельцына и Путина, я попытался понять, сформулировать[9] что такое общенациональная идея для нас, россиян, для современной России:

Искринка. Российская общенациональная идея

Российская общенациональная идея… Что это такое? Какая она есть (если есть) и какая должна быть? Непросто ответить на эти вопросы, но мы попробуем. С нашей «колокольни».

…От неизлечимой болезни умер сын моих друзей. Совсем юный мальчишка, пятнадцати лет от роду, но сильный духом МУЖЧИНА, который до последнего дыхания боролся за ЖИЗНЬ и подпитывал близких своей ВЕРОЙ. Даже когда понял, что…

Я смотрел на растущий земляной бугорок, который затем бережно и с любовью укрыли цветами, и не мог сдержать слёз. Словно ушёл из жизни не чей-то, а мой родной человечек…

– Слышь, с бородой, можно задать вопрос? – прошамкал рядом пьяненький мужичок.

– Какой?

– Нет, пожалуй, не стоит…

– Пожалуй, – согласился я, хотя мог бы сказать:

Я – отец, который тоже не успел нарадоваться своим ребёнком, крошечным созданием, который очень рано ушёл из жизни.

Я – отец, который своими руками мастерил гроб, копал могилку для своего сына и собственными руками положил его в промозглую землю.

Я – отец, у которого у свежей могилки снова начала кровоточить в сердце зажившая, казалось, за долгие годы, рана…

Я – отец для каждого неоперившегося птенца, который нуждается в тепле и поддержке, будь он рыженький или черненький, узкоглазый или темнокожий.

Я – отец, который хочет, чтобы в нашей России люди друг к дружке тянулись не только вокруг свежей могилки или во время всеобщей беды, как было в Великую Отечественную, а каждый день, каждый час, каждый миг. Ведь сумел же пятнадцатилетний паренёк одарить каждого из нас (его провожали русские, татары, узбеки, марийцы, дагестанцы, поляки…) искоркой ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЯ, веры в ДОБРО, надежды в светлое завтра. Боль утраты выдавливала из сердец слёзы, но их сушила радость ощущения, что друг другу мы не чужие, мы – ВМЕСТЕ.

Может это и есть та идея, которая нас поддержит и возвысит? Идея, которую не надо искать – она в каждом из нас.

Чтобы быть ВМЕСТЕ, не надо устраивать госперевороты 1991-го или 1993-20. Тем более 1917-го.

Мы – ВМЕСТЕ!

Эта часть книги одной вспышкой, пусть схематично, высвечивает всю мою жизнь, жизнь моих соплеменников, моего любимого города, страны, которой уже не вернуть. Дальше я буду стараться расширять каждый участок света, пользуясь каждой искрой, искринкой памяти.

О том, где традиционно проживают самаркандские иранцы, т. е. мои соплеменники, написано достаточно много. Их среда обитания после развала СССР расширилась: Россия, Иран, Турция, Германия, США, Канада и т. д. Я же, исходя из личного опыта, хочу рассказать о том, как они жили в Самарканде. Краткие рассказы, байки-были, и анекдоты из жизни —, надеюсь, такие форматы вас побудят продолжать путешествие со мной до колодца мудрости. Вы всего лишь закроете эту книгу. Дальше – ваш собственный путь. Буду рад, если у вас будет потребность вернуться. И продолжить со мной – это только первая книга.

Искра 3. Как строить глинобитные дома?

Средняя Азия в представлении европейцев – глинобитные дувалы (заборы) и дома, аксакалы в чалме и халате на ишаках, журчание арыков, горячие лепешки и терпкий зеленый чай в гостеприимных чайхана… Ни современные небоскребы из стекла и бетона, ни скоростные автомагистрали с непрерывным потоком всех мыслимых марок машин и пр. не дают померкнуть этому экзотичному образу. Я же сейчас хочу рассказать об одной грани этого образа – глинобитных дувалах и домах, вернее, технологии их строительства.

С чего это меня потянуло в эту сферу? Во-первых, на днях в интернете встретил фото-рассказ о древнейшей глинобитной мечети в Иране, которой больше тысячи лет (Мечеть Джаме, село Фахрадж). Там же, в Иране, отлично сохранившаяся древняя глинобитная крепость. Во-вторых, автор этих строк в юности имел непосредственное отношение к глинобитному строительству: не только родился и вырос в таком доме, но и строил такие дома.

Древняя глинобитная мечеть в Иране

Строительство глинобитных домов в Узбекистане

Стройматериал – глина – прямо под ногами

Я родился и вырос под Самаркандом в кишлаке, где большинство домов – глинобитные. В них в любую жару прохладно, а зимой – тепло. Материал практически бесплатный – лежит под ногами. Обычно землю для глины берут прямо там, где возводят стены. Земля в тех местах без песка, при умелой работе стены получаются прочные, на века.

Глину тщательно замешивают кетменем (мотыга), топчут ногами и доводят до такой консистенции, когда она режется как плотный сыр. Подмастерье подает, перекидывает, куски «сыра» в одну лопату (лопата плоская, чуть больше обычной лопаты и очень острая) мастеру, который ловит их руками и выкладывает из них стену. Мастер не просто укладывает куски плотной глины, а со всей силы бьет, чтобы образовался монолит. Есть устойчивое выражение: «бить пахсу»[10].

Уложив определенное количество, мастер лопатой срезает лишнее и придает стене форму. У каждого мастера своя личная лопата, которую он никому не доверит. Если предусмотрены какие-то украшения в виде выступов/углублений, то он и про них не забывает.

Стену возводят поэтапно, «лентами» высотой не больше метра, толщиной 40–50 см (для жилья). Обычно за сутки «лента» успевает подсохнуть и можно укладывать следующий ряд. Как правило, редко выше третьего ряда (редко – выше, мы здесь о строительстве жилья, а не оборонительных укреплений). Если надо выше, то здесь может вступить в свои права кирпич-сырец (о нем расскажу отдельно). Хотя бывает, что ряды пахсы чередуют кладкой определенного количества рядов кирпича-сырца.

Если глина приготовлена правильно, влажность невысокая, то в последующем на стене образуются лишь мелкие трещины, которые при необходимости можно заштукатурить саманной глиной и даже побелить. Такой дувал и дом с такими стенами может простоять очень долго, ему не страшны и землетрясения, которые часты в тех краях. В таком доме дышится легко, в знойное лето в нем прохладно, а зимой тепло. Недаром эту технологию взяли себе на вооружение современные любители экологичного жилья.

Искра 4. Как изготовить кирпич-сырец?

Вообще-то, здесь правильнее будет не «изготовить», а «формовать кирпич» – мы, строители, так и говорили. В Самарканде говорят еще интереснее: «лить кирпич» – от узб. «ғишт қуймоқ, ғишт қуйиш» («отливать кирпич»).

Почему «мы так и говорили»? Дело в том, что я не вычитал где-то об этой технологии, не переписал чужой текст, а изучил эту науку «своим горбом», лет с десяти. Хотя какие там кавычки…

Под Самаркандом, где я родился и вырос, всегда были в дефиците не только дерево для постройки дома, – даже солома. Не говоря о жжёном кирпиче, камне и бетоне. А глина – под ногами. Поэтому традиционно кирпич-сырец изготавливали, вернее, формовали только из глины, не добавляя ничего больше – кроме воды. Но глину эту надо было еще уметь готовить: чтобы готовый кирпич был не менее прочный, чем саманный, или даже жжёный.

Глину готовили прямо там же, где и строили:

– кетменем (большая мотыга) послойно снимали грунт на месте будущей стройки;

– месили, постепенно добавляя воду;

– оставляли на несколько часов «настаиваться».

Глина впитывала влагу, становясь податливой как очень густая сметана. Теперь ее нужно было кетменем же месить так, чтобы постепенно ушла лишняя влага, собирая в горку. Глина становилась еще гуще – теперь ее можно было резать пластами. Но не настолько плотной, как при изготовлении глины для пахсы. Потому что здесь, в отличие от пахсы, дальше глину доводили и «лили в форму» руками, а не острой как бритва плоской лопатой.

Двумя ладонями «лопатой» с растопыренными большими и указательными пальцами (большие и указательные пальцы – острие этой «лопаты») разрезают глину и срезанный пласт глины силой вбивают в постепенно образующийся «купол». Здесь глина становится однообразной податливой массой, как разогретый пальцами пластилин – почти похожее сравнение.

Теперь надо укрыть глину чем угодно, чтобы оставшаяся влажность держалась на заданном (чутьем!) уровне как можно дольше – в тех краях летом солнце жарит нещадно. Хотя обычно с глиной начинают работать еще до восхода и продолжают после спада пика жары.

Пока работают с глиной, деревянные формы отмокают где-то рядом в хаузе[11] или арыке.

Рядом с «куполом» глины – куча мельчайшего речного песка, в котором надо обвалять (изнутри) форму. Песок хорошо «прилипает» к мокрым стенкам деревянной формы. Из обработанной таким образом формы кирпич-сырец легче выпадает.

У меня на Родине размеры кирпича-сырца совпадают с размерами стандартного жженого кирпича. Потому что иногда приходится их сочетать при кладке: фундамент, угловые связки, карнизы, подоконники и т. д. Хотя дом часто строили полностью из кирпича-сырца – так дешевле.

Такой размер оптимален и потому, что двумя руками удобнее срезать именно такой объем глины, которым одним ударом заполняется ячейка формы в один кирпич. Лишнюю глину одним движением срезают ладонями и форма плотно заполнена глиной. Потом кирпичных дел мастер рывком поднимает заполненную форму на 2, 3, иногда 4 кирпича (зависит от физической силы формовщика), и относит до заранее подготовленной ровной площадки неподалеку.

Еще один плюс такого размера: такой кирпич жонглер-подмастерье играючи, без вращения в воздухе, «подает» на пяти-шестиметровую высоту прямо в руку мастеру, который, не напрягаясь, так же играючи укладывает его ряд за рядом на поднимающуюся все выше стену. Создается такое ощущение, что кирпич просто переходит из рук в руки, «ложится» в руку мастера. Это надо видеть!

Еще лучше, когда мастер – красавец-старец в белой чалме с белой же бородой, но черными бровями и угольно черными же глазами – успевает изумительным голосом петь древнеиранские поэмы. Это надо слышать! И у нас, подмастерьев, словно вырастают крылья: нипочем изнурительная жара, глина-раствор месится легко, кирпичи – что пух! У меня была такая счастливая возможность – портрет я списал с Усто[12] Саид Ризака, отца моего школьного учителя Азиз ака Багирова. Он тоже был талантливейший человек: немецкий язык, который преподавал, знал в совершенстве, даже писал на нем стихи. Я учился у него мыслить на этом языке – он часто задавал нам писать сочинения на свободные темы, потом их устно пересказывать. Он меня и привел к своему отцу в ученики.

В летнюю жару невозможно было работать днем, поэтому мы работали утром и вечером, иногда прихватывая лунные ночи.

Мой мастер, «красавец-старец в белой чалме с белой же бородой», любил говорить иносказаниями. Как-то он замечает сверху, со стены, своему помощнику:

– Акбар, на сегодня хватит! А то у Фархада луна светится.

В горячке Акбар не понял Мастера:

– Какая луна?

В это время я в своей яме доскрёбывал последнее ведро глины. На дне ямы, на зеркале воды, отражалась луна. Я тоже не сразу заметил: только не отражение, а крота, который с деловым видом пристроился на краю лужи. То ли хотел пить, то ли любовался Луной… Потом сообразил: кроты же не видят!

Иносказание моего Мастера с «луна светится» я привычно использую до сих пор. Правда, от моего бугристо-мускулистого тела тех лет остались одни воспоминания.

На площадке, где на солнышке сушатся кирпичи, нужно мастерски, точным движением, форму «уронить» верх дном: да так, чтобы форма легла впритык к предыдущему ряду готового сырца. Верхом мастерства считается, когда кирпичи-заготовки лежат безупречной македонской фалангой.

Уже к вечеру кирпичи можно выкладывать сеткой[13] и досушить со всех сторон.

Если глина замешана правильно и монолитом «влита» в форму, просушенный кирпич такой же прочный, как жженый: дом простоит сотни лет, в нем зимой тепло, а в летний зной – прохладно.

Фасад, мастерски выложенный из безупречно «сформованных» кирпичей, смотрится так же красиво, как из жженого кирпича – только серого цвета. Его можно и не отделывать ничем: мастер может вести кладку «набело», сразу выкладывая определенные, как сейчас говорят, дизайнерские элементы. Саманный кирпич-сырец смотрится не так эстетично: стены обязательно нужно оштукатурить, и даже побелить.

Поскольку, большая часть моей жизни проходит в России, достаточно долго жил в русской глубинке в деревне, держал личное хозяйство (огород, скотина, строил баню, ремонтировал дом и прочее), не могу не проводить параллели. Никого не удивлю, если буду рассказывать как избу срубить, баню и т. д. Здесь интереснее будет вспомнить жизненный опыт деда моей супруги, Андрея Григорьевича Ольшанского – сибиряка, участника Великой Отечественной войны, очень интересного собеседника. Во время наших долгих разговоров в его маленькой кухоньке в Троицке (г. Москва) он рассказывал много чего поучительного из своей долгой жизни.

Прослышав о новых плодородных землях, дед Андрея Григорьевича в конце XIX века аж из Белгородской области всей семьей двинул в Западную Сибирь. Получив земельный надел, ему в первую очередь нужно было на голом месте, не имея никаких стройматериалов, устроить жилье для семьи. Строить быстро, но основательно: в нем надо как минимум пережить суровую сибирскую зиму.

Сначала на берегу реки Карасук[14] выстроили избу-землянку, в которой жила вся семья. Землянка имела толстые стены, выложенные из земляных пластов с дёрном. Земляные пласты получали при распахивании (нарезании) целинной земли. Изба-землянка хорошо держала тепло, но в ней было сыро.

Постройки для скота и сеновала были также простыми. Ставили столбы по размеру помещения, устраивали каркас потолка и крыши. Крышу накрывали соломой или сеном. Стенки заделывали плетнями. Плетни делались из кольев и лозы, затем плетни штукатурили раствором, состоящим из глины, песка, соломы и коровяка. С внешней стороны сплетни утеплялись снопами из камыша. В Сибири зима очень холодная, поэтому постройки, как правило, утеплялись с внешней и внутренней стороны.

К слову о тепле в крестьянских домах. Оказывается, не только в Средней Азии, но ив Сибири как топливо использовали кизяк. У меня на Родине (Узбекистан) из навоза, смешанного с соломой и сухим сеном, лепили круглые «лепешки» и сушили, «украсив» ими глиняные дувалы (стены). В Сибири, оказывается, слежавшийся в хлеву за зиму под копытами скотины навоз выносили на улицу, размешивали водой до однородной массы и формовали кирпичи-брикеты, которые тоже сушили на солнце. Потом в долгие зимы, вперемешку с березовыми и осиновыми дровами, камышом и соломой, топили русские печи. Дрова прогорают достаточно быстро, а кизяк, «крестьянский уголь», горит медленнее и дольше держит тепло.

Амбары делались из дерева-кругляка. Овощи: картошка, морковь, свекла, соления и бахчевые, хранились в погребах. Погреба делали глубокими, а крыши толстыми. Только так можно было защищать овощные запасы от сильных морозов.

Дом из двух больших комнат у семьи появился только через несколько лет. Одна комната деревянная, а другая – саманная. Саманные блоки из глиняного раствора (глина, песок, солома) делали сами. Их делали с помощью рам-станков и высушивали на воздухе.

Таким образом, все постройки выполнялись из подручных материалов и своими силами.

Искра 5. Как мы делали тандыр своими руками

В кишлаках Ходжа-Сахат, Панджаб и Дамарык в пригороде Самарканда, в которых компактно жили иранцы, традиционно в каждом доме пекли свой хлеб, сами своими руками лепили и тандыры. Вот об этом и хочу рассказать.

Наша семья, конечно, тоже не исключение. Как я уже упоминал, во времена моего детства (вышеупомянутые кишлаки – вторая половина прошлого века) «магазинский» хлеб (тогда в продаже были и «магазинские» лепешки по 13 копеек) покупали только в крайнем случае. Считалось, что хлеб, который пекут на заводе, не «живой», и есть его не полезно для здоровья. Правда, в нонвойхона (пекарня с тандыром) у нас пекли вкуснейшие лепешки «чап-чапа», по которым я сейчас очень скучаю. Они были нежно-румяные, почти ничем их не украшали. Только они очень быстро съедались, прямо у пекарни, прямо горячими. Вроде хотел разок откусить – лепешки нет, до «отломить» не доходило. Мамины лепешки были увесистые и сытные. Конечно, горяченькие тоже так аппетитно пахли! Только мама не разрешала: пусть отдохнут! Я очень любил корочку вокруг лепешки…

Для нас, детишек, было целым событием, когда мама затевала печь хлеб. Она вставала еще до солнца и замешивала тесто в большом эмалированном тазу. Мы, конечно, рядом – мама разрешала нам тоже участвовать. Когда я стал старше, даже просила месить тесто – тут нужны были силы. Замесив тесто, укрывала его теплым одеялом, чтобы быстрее поднималось. Дрожжи применяли только живые (их приготовление тоже отдельный рассказ) – тогда сухих и не было.

Через какое-то время (мама все готовила «на глаз», по ощущениям) тесто делила на зувала (круглые заготовки на одну лепешку, похожие на русский каравай), послойно заворачивала в дастархан, который только для этого и использовался, и опять оставляла тесто доходить.

Тем временем занималась тандыром. У нас всегда был запас хвороста или куски сухой виноградной лозы после осенней обрезки. Их заготовка входила в обязанности детей – меня, брата и сестер. Вокруг были колхозные виноградники, которые все равно надо было очищать от обрезков.

Как понять, что тандыр готов к запеканию? Очень просто: внутренняя поверхность тандыра, сначала черная от сажи, пока горели дрова, прямо на глазах светлела – можно выпекать лепешки («нон»).

Мы, дети, тоже тут как тут. Нас обязательно ждала вкусная награда: кульча (маленькая сладкая лепешка – ее обмазывали медом или сахарным сиропом), белая сахарная свекла, запеченная в золе. Иногда на остатках углей, лучше в горячей золе, мама запекала печень или даже какой-нибудь пирог со сборной начинкой. Будучи взрослым, я пробовал много блюд, приготовленные в тандыре, но детские воспоминания – самые яркие.

Еще большим событием был процесс ремонта (замены) тандыра. Мы с отцом, пока он был зрячим, отправлялись в Сара-Тепа (сейчас там жилой микрорайон) за желтой глиной (практически гончарная глина, в которой почти отсутствует песок). Обычно на тандыр хватало одного мешка, да я еще изображал помощника и нес на спине свой мешочек.

У нас во дворе, на солнечном месте, отец выкапывал яму по форме будущего тандыра – яма как пиала расширялась кверху[15]. Потом мы начинали готовить глину. Постоянно замешивая, в нее добавляли овечью (редко, за неимением, козью). Глину готовили основательно, строго соблюдая влажность, доводя до вязкого полутвердого состояния (почти как пластилин). Если влажности будет больше, чем надо, получим тандыр в трещинах.

Глине тоже, как и тесту, надо было дозреть: ее укрывали от солнечных лучей и оставляли на какое-то время.

Приходило время лепить тандыр. Из готовой глины делали продолговатые «лепешки»-заготовки толщиной сантиметров пять (так мне запомнилось). Заготовки лепили к стенке вырытой ямы, формировали горловину тандыра, воздуходувы. Стенки «пиалы» ладонями разравнивали и оставляли сохнуть в естественных условиях. В особенно жаркие солнечные дни яму чем-то укрывали, чтобы глина высыхала не так интенсивно.

Если тандыр, высыхая, не покрывался трещинами, значит, глина приготовлена правильно и можно приступать к следующему этапу. Готовый тандыр по периметру обкапывали, освобождая от земляного «плена» и поднимали наверх. Делать это было очень непросто: надо было вынуть тандыр, не повреждая его и установить на заранее подготовленное основание.

Основание из кирпича-сырца мы готовили с учетом того, что тандыр для удобства пекаря, в данном случае мамы, устанавливали с наклоном примерно в 45 градусов.

Установленный тандыр с основанием тщательно обмазывали саманной глиной и давали сохнуть естественным образом, чтобы ни тандыр, ни его отделка не покрылись трещинами, когда разожжем в нем огонь.

На этом работа по подготовке тандыра к хлебопечению не заканчивалась: сначала внутреннюю поверхность тряпочкой обмазывали крепким солёным раствором, тоже давали подсохнуть, потом обмазывали растительным (хлопковым маслом). Это чтобы потом обратная сторона готовых лепешек оставалась чистой.

Первая топка должна была быть щадящей, чтобы тандыр с внешней отделкой прогревались постепенно. Постепенно увеличивали жар. С каждым разом овечья шерсть, добавленная в глину, постепенно выгорала, образуя пористую структуру, благодаря чему тандыр лучше и дольше держал жар, лепешки пропекались равномерно.

Когда отец уже не мог участвовать в процессе, всю тяжелую работу под руководством мамы делали мы с младшим братом и сестрами. Правда, иногда мы покупали на рынке готовый тандыр и устанавливали на место отработавшего свое. Но мама никогда и никому не доверяла конечную доводку тандыра.

Конечно, первая выпечка в новом тандыре – тоже событие. Вкусное событие.

Дальше я хочу рассказать о том, что для Средней Азии вода, где орошаемое земледелие, это больше чем жизнь. Чтобы в жарком сухом климате, где с мая по октябрь почти не бывает дождей, глаз радовали цветущие сады и огороды, урожай с маленького клочка земли кормил целую семью, надо в первую очередь думать о воде, а не о сортах винограда, огурцов или помидор, видах удобрений. Будет вода – вырастет все: воткни палку – вырастет дерево.

Как я уже упоминал, иранцы – мастера-мелиораторы, арыки и дамбы, которые проложили и возвели наши предки еще при Тамерлане для обеспечения водой столицы его великой империи, действуют до сих пор. Образцы действующих уникальных древнейшие водных инженерных сооружений, естественно, больше сохранились в Иране. Я же расскажу только об одной маленькой грани.

Искра 6. Вода и кровь

Вода и кровь – это жизнь. Я очень рано познал, что вода и кровь – это и страх, горе и… смерть.

В нашем маленьком кишлаке источника чистой воды не было. Первый свой колодец я выкопал, когда мне было лет двенадцать. Вернее, помогал дяде Алику (Абибу), который решил, что в новом глинобитном доме, который мы построили для его семьи у нас во дворе, должен быть свой источник чистой воды. Он посчитал, что таскать воду ведрами из соседнего кишлака неразумно. Взяв в помощники своего семнадцатилетнего племянника Заира и меня, он сначала подготовил инструменты (кетмень и лопату с укороченными ручками и веревку), начертил на земле круг и приступил. Хотя ему было известно, что в нашем хуторе в девять дворов ни у кого нет колодца: неизвестно сколько метров до воды – может 10,15, а то и 30 метров.

Грунт плотный, как камень, сколько времени у нас ушло, чтобы углубиться до восьми с половиной метров, я не помню. Помню только, что копали летом, было неимоверно жарко и душно, а чем глубже – тем меньше воздуха. В итоге дядя бросил эту каторжную затею и недоделанный колодец потом использовал как сливную яму для стиральной машины.

Воду брали с ближайшего арыка, отстаивали и пили. Когда я чуть подрос и мог нести ведра, ходили с сестрой к водопроводным колонкам в соседние кишлаки за 500–600 метров, а то и километр. Водопровод в соседних кишлаках появился где-то в начале 70-х.

Надо было ещё сад-огород поливать. С этим было сложнее. Вода к нам по сети арыков шла с Даргома, оросительного канала, который прорыли наши предки-иранцы ещё при Тамерлане. От него до нас километра четыре.

Поливали ночами – в дневную жару было больше вреда, чем пользы. Хотя существовала очерёдность полива, по пути кто-нибудь да перехватывал воду.

Хорошо, если споры из-за перехваченной воды заканчивались словесными баталиями. Дело могло дойти до драк кишлак на кишлак, в ход могли пустить и остро отточенные кетмени (мотыги)… Чтобы этого не допустить, обычно мужчины-соседи, вооружённые кетменями, распределялись по всей длине арыка и караулили воду. Иначе до следующего нашего «окна» огороды могли не дожить. Земля быстро покрывалась глубокими трещинами, как тисками сжимая корни растений, которые быстро погибали. Тогда прощай свежие помидоры, огурцы или зелёный лучок…

У нас боеспособных мужчин было маловато. Но поливать надо было. Будешь ждать, когда другие «напьются», можешь прощаться с огородом и садом, с которых и кормится твоя семья. Мой отец к тому времени ослеп от полученных на войне с фашистами ран, и вся надежда была на меня, десяти-двенадцатилетне-го мальчишку.

У нас с соседом, Джаббар-ами (ами – дядя), была своя тактика полива. Даже когда наша очередь, Джаббар-ами только для виду брал с собой тяжёлый кетмень и шёл проверять отводы. Вдоль арыков в такие ночи было всегда людно. Если вода в нашу сторону была кем-то перекрыта, Джаббар-ами никогда не ссорился и не скандалил, а заводил степенные разговоры с такими же сторожами воды, как он сам. Отвлекал. Надо сказать, делал он это мастерски. Иногда я сам заслушивался его рассказов и забывал, для чего прятался неподалёку и ждал его сигнала: я должен был скрытно подползти к отводу, разобрать временные дам-бочки из глины и дёрна, направить воду к нам и снова спрятаться.

Захваченные интересным разговором, сторожа не сразу замечали, что вода течёт не туда. Джаббар-ами вместе с ними искренне возмущался:

– Что за бессовестные люди! – и с прерванного места продолжал свой рассказ.

Тем временем я успевал несколько раз перенаправить воду в нашу сторону.

Когда понимал, что, по его расчётам, наши огороды получили достаточно воды, Джаббар-ами сокрушался, что сегодня, похоже, очередь до него не дойдёт и прощался. Я, конечно, уже был далеко.

Сейчас вспомнил историю с поливом нашего крохотного огородика, когда я уже был женат и жил в том глинобитном доме, который мы строили с дядей Аликом.

Кажется, это было летом 1979 года. В отведенное для нас время полива я перекрыл арык, чтобы вся вода пошла только в наш огород. Так и не дождавшись прихода воды, я пошел спать. Канавку к нам в огород не стал перекрывать – проснусь.

Ночью приснилось, будто мой младший брат лежит, всё лицо в страшных болячках. Проснулся. Опускаю ногу с кровати и… «шлёп!» – комната как озеро. Выбегаю на улицу – весь огород, конечно, тоже под водой. Наш огород и пол моего дома были ниже арыка: когда соседи «напились», весь напор пошел к нам. Теперь надо не только приводить в порядок огород, что-то пересадить, но и просушить глинобитный дом, затеять ремонт. Еще этот сон про братишку…. И я поехал в Той-Тепу Ташкентской области (километров 300 от нас), где в это время он гостил у наших родственников в школьные каникулы.

После привычных приветствий и сытного обеда с дороги моя тетя рассказывает, что у Бахтияра (мой братишка) все лицо внезапно покрылось болячками. Пока думали-гадали что это такое, за сутки все прошло и следов даже не осталось.

И я вспомнил свой сон накануне…

В начале 70-х вырубили прекрасные сады и начали строить новый жилой микрорайон с многоэтажками. Мимо нас проложили магистральную водопроводную трубу для новостройки. Наш сосед Хаджикурбан-ака подпольно врезался в этот водовод и установил кран – один на десять дворов. Ближе всех он оказался к нашему дому. Теперь с питьевой водой не стало проблем, мы даже умудрялись вёдрами поливать зелень.

Точку в «водной эпопее» поставили 80-е, когда нас вогнали в железобетонные клетки многоэтажек. Как только пошла такая молва, мой отец стал молить Аллаха забрать к себе до этой катастрофы – чтобы его останки не пришлось спускать с балкона веревками. «Не отрывай меня от Матушки-земли!», – молил отец.

Здесь в тему сверкнуло:

Искра 7. Бегите быстрее от этого места, а мы скоро вернемся

В культуре, традициях, в которых я воспитан, смерть не является чем-то ужасным. Да, это неизбежность, но не страшная. Поэтому, в отличие от европейской культуры, у нас не боятся кладбищ, не мистифицируют, не украшают ночными кошмарами.

Кладбище – это место упокоения останков наших предков, близких, души которых давно покинули это место. По умолчанию – в рай. Кем бы ни был человек при жизни, он искупил свои грехи смертью. Для близких по-другому и быть не может – он продолжает жизнь в их памяти. В мире ином – тоже. Кладбище, могилы – это место связи с ними. Место отчета перед ними. Место раздумий о своем месте в этой жизни. Разве в таком месте может быть страшно?

Только с юности я запомнил напутствия стариков нам, молодым:

– Бегите быстрее от этого места, а мы скоро вернемся сюда.

Это когда переступали порог кладбища после очередных похорон.

Раньше я не понимал, когда люди, чем старше, тем больше, начинали говорить о смерти. Теперь, кажется, сам вхожу в этот возраст. И все больше не понимаю: как так получается, что жил человек, мыслил, переживал, любил, ненавидел, трудился или отлеживал бока, и вдруг – нет его?

Мой прадед Салим-бакалейшик, который нас, малышей, баловал сладостями (до сих пор помню вкус парварда[16] и нават[17] с его рук).

Мой отец Очил (Гена-бобо), его осторожные самостоятельные слепые шаги вдоль специально протянутой вдоль тропы проволоки…

Мой дед Мамад урус – энергичный ироничный и драчливый голубоглазый красавец с неизменным бутоном красной розы за ухом.

И много-много других. Чем дальше, тем они ближе: я вижу их позабытые было лица, слышу голоса – они живы!

И после очередных похорон дорогих мне людей тоже хочется сказать юным:

– Бегите быстрее от этого места, а мы скоро вернемся сюда.

О глинобитных домах, тандыре, о воде, о садах наших рассказал, не забыл и ушедших. Разве жизнь без хаммама – это жизнь?