Дивный новый мир. Фантастика, утопия и антиутопия писателей русской эмиграции первой половины XX века бесплатное чтение

I. Как Томас Гирн стал инженером

– Так будет лучше, мой мальчик, – медленно и задумчиво сказал Зилас Гирн, дымя своей потрескавшейся почерневшей трубкой.

Старый фермер сам напоминал собою свою трубку, – до того он весь высох и съежился. Его длинную тонкую шею обвивала целая сеть набухших синих вен; точно такая же сеть украшала его скрюченные подагрические руки.

Что-то зашипело в трубке, а когда трубка успокоилась, шипенье раздалось в горле Зиласа.

– Да, нелегко работать на ферме. Что касается этого, то ты можешь поверить на слово старому Зиласу.

– В городе можно гораздо легче выдвинуться, туда-то я и решил тебя послать, чтобы ты чему-нибудь научился, мой мальчик…

Он снова замолчал, и снова задымилась трубка.

– Конечно, учиться следует чему-нибудь стоящему, а не какой-нибудь чепухе. Я убедился в том, что в нашей стране играет роль не ферма, а фабрика. Да, это ясно.

– Но, дядя, – попытался было возразить маленький Томас, стоявший на вытяжку около стола.

– Молчать! Я знаю, что я говорю. Конечно, рабочие хорошо зарабатывают. Пока работа есть, они думают, что они господа. Но как только наступает застой в работе, тогда они валяются на улице. И всю свою жизнь они остаются только рабочими – больше ничем.

– Вот, так же, как и я: всю свою жизнь я прожил грязным фермером, таким же я и умру. Конечно, нельзя сказать, чтобы я работал совсем даром. Но из тебя я хочу сделать настоящего человека.

– Но, дядя, – сказал мальчик, – я совсем не хочу уходить отсюда, мне и здесь хорошо.

– Молчать, когда я говорю! Я лучше тебя знаю, что нужно. Ты поедешь в город, там ты поступишь в среднее учебное заведение, потом перейдешь в университет и станешь инженером.

Томас начал плакать. Он вспоминал о своем курятнике, находившемся в его полном ведении; там он знал не только каждую курицу, но знал, сколько каждая весит и как она кладет свои яйца.

Куры не менее основательно знали Томаса, и, вероятно, их огорчение было бы не менее велико, если бы они могли понять, о чем сейчас шла речь.

– Эх, ты, баранья голова, – ворчал Зилас, но в глубине сердца он радовался.

– Мальчик меня любит, – подумал он, а вслух сказал:

– Решено. Завтра ты едешь в город.

Зилас умел держать слово.

Томас Гирн окончил школу, поступил в университет и окончил его инженером-машиностроителем. Затем он поступил на службу на огромную фабрику стального треста с содержанием в 50 долларов в неделю. Когда Зилас Гирн получил письмо с этой новостью от своего племянника, он подумал:

– Немного, но это ведь только начало.

II. Томасу Гирну не везет

Пока Томас был в университете, он всячески старался оправдывать возлагаемые на него Зиласом надежды.

Он был смышленый малый. На него было обращено внимание, и ему даже была выдана стипендия теории машиностроительства. Окончил он университет одним из первых.

Директор фабрики, на которую Томас поступил, мистер Огара, не имел никакого понятия об университете. Свою карьеру он начал много лет тому назад в качестве заведующего предприятием.

Но мистеру Огара посчастливилось: в то время директором фабрики был так же, как и он, ирландец.

Директору фабрики чрезвычайно понравилась его исполнительность и организаторские способности и, главным образом, то, что на него можно было положиться. И когда однажды Огара обратил внимание правления треста на то, что для уменьшения трения ремней следует заменить шестиугольные винты овальными, сам председатель треста остановил на нем свой благосклонный взгляд.

Пять лет спустя ему доверили пост директора той фабрики, на которую впоследствии поступил Томас Гирн.

Томас сгорал от нетерпения применить практически свои знания, облегчить и усовершенствовать технику.

Он сидел целые ночи над составлением планов новых машин и инструментов.

Он провел годы упорной, тяжелой работы в совершенном уединении и полной отчужденности от всего света.

Единственным, посвященным в работу Томаса, был старый Зилас. Почти еженедельно Зилас Гирн получал от Томаса подробнейшие письма с техническими разъяснениями и зачастую с объяснительными чертежами.

– Ничего не понимаю, – говорил тогда Зилас, энергично потягивая свою трубку, потом растроганно думал:

– Какой же это ученый мальчик!

Но, наконец, Томас достиг своей цели. Он изобрел машину, увеличивавшую вдвое производительность рабочего и гарантировавшую ему большую безопасность.

С этим изобретением он отправился к мистеру Огара.

Бывший мастер бросил беглый взгляд на чертежи – плод двухлетней упорной работы – и спросил:

– Что это за штука?

– Видите ли, мистер Огара, эта машина требует вдвое меньше рабочей силы, чем наши машины. Кроме того, при ее применении возможность смерти или увечья среди рабочих от несчастных случаев совершенно исключается.

– Сколько она будет стоить?

– Я полагаю, около двухсот тысяч.

Из-под отекших век мистера Огара мелькнул в сторону Томаса ядовитый зеленый огонек.

Директор засмеялся.

– Вы мечтатель, мистер Гирн. Чтобы заменить старые машины новыми, нам нужно около полумиллиона. И к чему это, спрашивается? Пока еще рабочая сила сравнительно дешева.

– Да, но ведь эта машина делает невозможными несчастные случаи…

– Что-о?.. – спросил Огара. – Мой уважаемый сэр, я вам советую бросить все это и заниматься больше своим собственным делом.

С этого дня Огара более не выносил Томаса и на каждом шагу старался причинить неприятности своему подчиненному.

Огара сильно раздражало сознание его собственного невежества и ограниченности в сравнении с Гирном.

И так Томасу Гирну не везло в течение долгих двенадцати лет.

Его характер сильно изменился. Он стал раздражительным, подозрительным и одиноким.

III. О смерти Зиласа, о сухом лете и об одном упрямом осле

В течение двенадцати лет, с тех пор как Томас Гирн покинул ферму и поступил на фабрику, он еще не имел возможности съездить в отпуск к Зиласу.

Подобное явление возможно только в Америке, где, как известно, личная жизнь и человеческие чувства совершенно подчинены работе и делу.

Томас не представлял исключения из этого общего пра вила.

Школа мистера Огара его основательно обработала.

Со времени своего приезда в город Томас превратился в аккуратного, молчаливого и всегда ровного человека, считавшего всякое проявление человеческого чувства роскошью.

В нем замерли все отголоски жизни, словно он с головой ушел в темный, бездонный колодец.

В нем продолжала жить только железная воля и приобретенная от дяди вера в «удачу».

В ожидании этой удачи Томас вставал ежедневно с точностью будильника и отправлялся на свою фабрику.

Строго гигиенический образ его жизни предохранял его от заболеваний и давал ему возможность в течение многих лет не пропустить ни одного рабочего часа.

Томас ждал удачи. Трудно сказать, как долго он ждал бы ее, если бы в один прекрасный день на его имя не пришла телеграмма:

«Томасу Гирну. Штальштат. Я болен. Наверно, скоро умру. Если можешь, приезжай. Зилас».

Томас выхлопотал себе отпуск и уехал с первым скорым поездом.

Встреча дяди и племянника после стольких лет была очень своеобразна.

Томас посмотрел на высохшего старика, затерявшегося среди гор подушек и одеял на большой двухспальной кровати, и подумал:

– Зилас совсем как будто прежний. Только он еще больше высох. Но почему же он лежит в кровати?

Детские воспоминания Томаса рисовали ему Зиласа вечно подвижным, занятым, сосущим свою трубку.

Он еще никогда не видал своего дяди лежащим в кровати.

Зилас всегда вставал с рассветом, когда Томас еще наслаждался сладким предутренним сном.

Больной старик, в свою очередь, всматривался в лицо племянника и никак не мог узнать в этом корректном чиновнике с тонкими, всегда сжатыми губами, с серым лицом и глубоко впавшими глазами, спрятанными за большущими, в костяной оправе очками маленького Томаса.

Оба, как дядя, так и племянник, хотели сказать друг другу что-то важное и необходимое, о чем они оба так часто думали в течение этих долгих лет разлуки.

Но они не знали, как к этому приступить, и молчали.

За час до смерти, о близости которой Зилас догадался по шепоту Томаса и врача, старик, лежавший до этого лицом к стене, повернулся на другой бок и прохрипел:

– Мальчик, ты слышишь, мальчик?

– Я здесь, – ответил Томас.

– Мне кажется, скоро конец.

– Но, Зилас…

– Молчать, когда я говорю…

– Одним словом, все, что ты здесь видишь и кое-что, находящееся в банке, принадлежит тебе… Что ты говоришь?

– Я ничего не говорю.

– Хорошо. Значит, все, говорю я, принадлежит тебе и, быть может, ты вернешься? На ферме все-таки как будто лучше, чем в городе? А?

– Я подумаю.

– Подумай.

И Зилас умер.

Спустя час после похорон Томас уже не знал, куда девать остальное время отпуска.

Он пошел на птичий двор и не узнавал кур, не узнавал конюшни, где стояли лошади, которых он не мог вспомнить. И только в одном стойле Томас заметил осла, в котором он как будто узнал осленка Дицци, родившегося за три дня до его отъезда в город.

Томас Гирн решил оседлать осла и осмотреть полученную в наследство от Зиласа землю.

Дицци был самый обыкновенный осел. Его спокойные глаза смотрели серьезно и вдумчиво, они пропускали мимо себя всю сутолоку жизни и мечтали о вечно важном и истинном. На ногах шерсть у него была всклокочена, а местами его кожа была протерта седлом и упряжью. Грустно и покорно свисал его тоненький хвостик.

День был жаркий, каким полагается быть на юге июньскому дню. Так колыхался Гирн на ослике взад и вперед по сожженной солнцем дороге в течение целого часа.

Неожиданно налетел, словно сокол, ветер, и дорога швырнула, будто находя в этом наслаждение, в лицо Томасу Гирну пощечину из облака пыли.

Гирн пришпорил ослика каблуками, чтобы скорей выбраться из облака пыли.

Но, как известно, ослы, особенно надежные и солидные животные, обладают чисто человеческой чертой – упрямством.

К великому негодованию и против всяких ожиданий ездока, осел решил вдруг заупрямиться.

Дицци, будто прикованный, застыл на месте.

В этой борьбе двух упрямых голов Томас Гирн потерпел постыдное поражение.

Он слез с осла и решил отдохнуть на опушке молодого леса, в стороне от дороги.

Пятилетние деревца давали очень мало тени и не могли бороться с засильем жгучего солнца.

Томас обманулся, надеясь найти здесь прохладу. Пот ручьями катился с его бледного лба. Палящие лучи солнца, казалось, сжигали его до костей. Дицци, привязанный к кустарнику, обмахивался хвостиком и моргал глазами.

Наконец, терпенье Томаса Гирна лопнуло. Он решил вернуться на ферму. Опираясь ладонью на землю, он стал подниматься.

И тут он почувствовал влагу.

– Откуда это? – подумал Гирн, осматривая своими близорукими глазами кусочек земли, к которому прикоснулась его ладонь.

Но земля оказалась не сырой, а жирной.

– Нефть, – промелькнуло в голове Гирна.

Это была действительно нефть.

Спустя две недели Томас Гирн продал ферму и взял все деньги из банка. У него оказался капитал в 75 тысяч долларов.

На эти деньги он скупил все содержащие нефть земли вокруг бывших владений Зиласа Гирна.

Три года спустя имя Томаса Гирна было в числе имен других нефтяных королей.

А через десять лет Томас Гирн был богатейшим человеком в Америке.

Все это сделал Дицци.

IV. О необыкновенном завещании мистера Томаса Гирна и еще кое о чем

Никто больше не делал покупок в магазинах. Никто больше не толпился у витрин.

Магазины прекратили свое существование.

Все заказывалось по радиотелеграфу в «Тресте почтовых заказов». Все решительно, начиная с картошки – до гигантских океанских пароходов.

Все разносчики исчезли с улиц. Никто больше не читал газет. Их слушали и смотрели.

Кое-кто еще читал книги, но это были единичные случаи. Люди не хотели портить себе глаз, и даже учащиеся крайне неохотно пользовались перьями и карандашами. Их обучали устно. Среди сотен учеников народных школ едва ли нашелся хотя бы один, кто бы имел ясное понятие о том, как выглядит корова или лошадь, так как коровы жили далеко на юге, а лошади стали вымирать, ибо никто в них больше не нуждался. Воробьев продавали, как большую редкость.

Духовным центром эпохи сделался радио-экран – удивительно говорливая и назойливая машина – соединение радио с фильмой. Во всякое время, днем и ночью, эти радиограммы вбивали всякую чепуху в головы людей, начиная с известий биржи – до последнего художественного творения какой-нибудь известной художницы-портнихи.

Правда, существовало еще отопление углем. Но им пользовались лишь самые бедные. Зажиточные люди отапливали свои дома нефтью. Миллионеры же перешли к топке посредством радио.

Автомобили уступили место аэропланам. Автомобили применялись исключительно для перевозки грузов. Перелет из Нью-Йорка в Москву продолжался не более трех часов. Многие любители воздушного спорта объезжали вокруг света тричетыре раза в год. Однажды в сборнике происшествий была отмечена следующая записка чудака, покончившего самоубийством: «Земля слишком тесна, нельзя всю свою жизнь провести в одном и том же отеле, даже не имея возможности выглянуть за дверь».

Весь мир разделился на четыре промышленных союза.

Американский промышленный союз (бывшие Соединенные Штаты Америки плюс Мексика, Гондурас, Никарагуа и т. д.) принадлежал четырем финансовым королям.

Самым могущественным среди них был Томас Гирн – президент аэро-радиотреста, треста почтовых отправлений и треста пищевых припасов.

Томасу Гирну удалось присвоить себе такую необычайную власть благодаря тому, что в нем солидная научная подготовка сочеталась с большой выдержкой и ярко выраженной деловитостью.

Его научная подготовка дозволяла ему с величайшей точностью высчитывать заранее выгоды всевозможных новых изобретений и каждого нового патента, которые выбрасывались на рынок. Томас Гирн покупал новые патенты, с точностью счетоводной машины определяя грядущие барыши и тут же пуская их в торговый круговорот. Он работал беспрерывно, как и в былое время, только с той разницей, что в качестве молодого инженера на жалованьи он был занят восемь-десять часов в сутки, а теперь почти четырнадцать. Он сделался еще более молчаливым и нелюдимым, особенно после изобретения радио-экрана, так как последнее освободило его от необходимости без особой нужды соприкасаться с людьми.

Его подчиненные часто заставали его разговаривающим с самим собой и объясняли это тем, что он боится забыть, как звучит его собственный голос.

Согласно приказанию Томаса Гирна, повсюду в принадлежащих ему предприятиях и учреждениях, в которых работали более 12 миллионов человек, были уничтожены имена и фамилии.

Каждый служащий получал вместо них свой особый номер.

Единственное живое существо, сохранившее свое имя во владениях Томаса Гирна, был осел Дицци.

Дицци обитал в чудном мраморном помещении и обслуживался громадным количеством служащих.

Томас Гирн также потерял свое имя.

Его просто называли шефом.

Подчиненные скоро привыкли ко всем странностям шефа, за исключением одной.

В свободное от работы время Томас Гирн отправлялся к Дицци в гости и там проводил целые часы один в обществе осла.

Управляющий конюшней уверял, что во время этих посещений шеф так разговаривал с Дицци, будто «осел – президент страны».

Понятно, что такая странность являлась чем-то совершенно исключительным.

Но каково было изумление всех, когда, найдя однажды утром шефа мертвым (он умер от кровоизлияния в мозг), главные директора вскрыли его завещание.

Они прочли следующее:

«Так как я должен когда-нибудь умереть и по закону имею право распорядиться всем, что мне принадлежит, то я, очевидно, должен сделать некоторые распоряжения.

Всю свою жизнь я был в полной уверенности, что работаю для чьего-то блага или для чьей-то пользы.

Я делал то или другое в силу того, что это было необходимо или полезно. И только теперь, задумываясь над тем, как распорядиться своим накопленным имуществом, я искренне огорчен, так как оно не нужно и бесполезно. Частная или общественная благотворительность никогда не соответствовала моему вкусу.

Частная благотворительность создает нищих, а пожертвования, имеющие целью общее благополучие, приводят к воровству.

Кроме того, ни один человек, кроме Зиласа Гирна, а он умер, никогда мне не помог в жизни. На каком же основании я должен помогать другим?

Я не намерен также оставить свое состояние правительству; это было бы самым глупым решением вопроса, так как всякое правительство, насколько у меня хватает памяти, всегда состояло из лакеев, с собачьей жадностью в ожидании жирной подачки глядевших мне в глаза. По отношению к моим родственникам у меня отсутствуют какие бы то ни было чувства. Я даже не знаю, имеются ли они у меня. У меня к ним столько же интереса, сколько у них было ко мне, когда я был инженером и получал еженедельно 50 долларов.

Одно время я подумал было завещать все мое состояние для научных целей – для распространения технических знаний, для создания целого ряда научных учреждений, для подготовки ученых, одним словом, послужить так называемому прогрессу. Но эта мысль вызвала во мне еще большее отвращение.

Что такое прогресс? Не что иное, как капля творческой фантазии, с трудом просачивающаяся сквозь болото человеческой косности.

Но побороть эту человеческую косность невозможно. Это я знаю так же твердо, как то, что в данный момент я нахожусь в здравом уме и полной памяти.

Я, таким образом, коротко и ясно подтверждаю следующее: мне, Томасу Гирну, нет никакого дела до других и до того, что с ними будет после моей смерти.

В этом правиле есть только одно исключение: это мой приятель, друг, советчик и товарищ – Дицци.

Это Дицци помог мне, благодаря удачному своему упрямству, найти землю, содержащую нефть, с чего и началось мое обогащение.

Вся моя работа, все мое научное образование, вся моя изобретательность не могли превратить неудачника Томаса Гирна в дитя счастья и удачи. И это сделал Дицци, хотя он не окончил университета, не испытал на себе тяжести фабричного ярма, не был в течение десятилетий предметом пренебрежительных насмешек. Когда я, ученый дурак, ударил его каблуком в ребра, Дицци преподнес мне сперва урок личного достоинства, а потом великодушного прощения.

Да, прощения, потому что кто кроме Дицци подарил бы миллионы чужому и малознакомому человеку?

В течение моей дальнейшей жизни Дицци был моим единственным и лучшим советником, так как он никогда не говорил мне несуразностей и глупостей.

Я должен сказать правду: он был мой истинный друг.

Ложный стыд удерживал меня сознаться в этом раньше.

У меня даже нет права приписать моим личным заслугам возрастание моего богатства; ведь только первый миллион трудно заработать, остальные приплывут даже к ослу.

У меня как раз дело обстояло наоборот: Дицци создал первый миллион, а я сделал, в сущности, только одно – не мешал дальнейшему росту капитала.

Я твердо убежден, что после моей смерти Дицци ни в коем случае не будет управлять моими капиталами хуже, чем я сам.

На этом основании я завещаю все свое движимое и недвижимое имущество, независимо от его состава и местонахождения, ослу Дицци, адрес которого тот же, что и мой; этот адрес, впрочем, хорошо известен законодателям и правителям нашей страны.

Я надеюсь, что отсутствие у Дицци метрического свидетельства не явится препятствием для получения им наследства, хотя отсутствие метрических свидетельств для четвероногих ослов я считаю большим упущением в законодательстве этой страны.

Назначая, таким образом, Дицци моим законным наследником, я выражаю желание быть похороненным рядом с дядей Зиласом Гирном и передаю в кассу церковной общины, членом которой был мой дядя, десять миллионов долларов для сохранения в порядке наших могил на вечные времена.

Я требую от всех своих подчиненных и служащих полного уважения и абсолютного подчинения их новому шефу, долженствующему везде и всюду, на всех заседаниях и собраниях, занять место Томаса Гирна. В случае неподчинения они будут уволены в двадцать четыре часа. Распоряжения, касающиеся этого пункта, я оставил своему душеприказчику, инженеру Робуру.

Так как я предполагаю, что Дицци вряд ли оставит законных наследников, то я настоящим объявляю, что в случае его смерти все мое имущество, как и возможный прирост капитала, переходит в коллективное владение всех служащих, которые будут заняты в моих предприятиях в момент смерти Дицци.

Таким образом, их собственные интересы предписывают им точно соблюдать все пункты этого завещания.

Томас Гирн».

Это завещание произвело сенсацию во всем мире.

Суд назначил экстренное заседание для разбора завещания Томаса Гирна.

На это заседание стеклось более двух тысяч корреспондентов со всех концов света.

V. Без Дицци, но с судьями, адвокатами и 76 родственниками

Это было в жаркий июньский день, как раз в такой день, как во время счастливого открытия Томаса Гирна.

В маленьком помещении мирового суда первого полицейского участка города Радиополиса собралось необычайное количество людей.

Здесь были главные директора предприятий Гирна, родственники умершего (выяснилось, что их было всего 76), адвокаты и немалое число бездельников, которые за отсутствием других занятий крайне интересовались судьбой миллионов Томаса Гирна.

Несмотря на открытые окна, в зале была душная, гнетущая атмосфера: такая оранжерейная температура бывает только в американских городах, где слишком много домов, вещей и людей.

Вследствие невыносимой жары господа адвокаты расстегивали воротнички и жилеты и спускали пониже брючные подтяжки. Их профессиональная подвижность и вертлявость сделалась от этого еще противнее. Они стали спорить по поводу предстоящего дела еще задолго до появления судьи; при этом они обменивались резкими отрывистыми выкриками; такой способ разговора во всем мире является отличительным признаком глухонемых, но таков основной принцип речи в Америке, где надо перекричать адский шум подземных и городских железных дорог и автомобилей.

Из-под жилетов почтенных представителей адвокатского сословия выступали свернувшиеся в колбасу воротнички верхних сорочек. Брюки же обнаруживали мало интереса к полемике своих господ и медленно, но настойчиво, сползали вниз.

Время от времени адвокаты привычным движением рук поднимали их на надлежащее место, ни на минуту, однако, не прерывая своего спора.

Вокруг адвокатов столпились все 76 родственников.

Между ними находились:

Ветеран испанской войны 1898 года.

Девица очень строгой наружности (основательница новой веры).

Антрепренер, устраивавший состязания боксеров.

Обедневший содержатель гостиницы.

Две молодые дамы неопределенной профессии (артистки без ангажемента) и т. д., и т. д. Все в том же стиле.

Старый ветеран, которому, по его собственным словам, было свыше ста лет, был, тем не менее, крайне предприимчив. Он настойчиво держал около уха руку, наклонив вперед свою всклокоченную голову и спрашивал при этом то одного, то другого:

– А? Что? Я не понимаю.

Ему объяснили то, о чем он спрашивал, но он снова не понимал.

Основательница новой веры именно из-за этого дела прекратила свое лекционное турне, во время которого она, основываясь на откровении Иоанна, самым непреложным образом доказывала, что все население американского промышленного союза спокойно могло бы прекратить свои занятия и отдаться молитве и посту. Всякий труд был, по ее мнению, бесполезен, так как не подлежало сомнению, что ровно через 2 месяца и 4 дня Христос появится вторично на земле и тогда, само собой разумеется, все торговые сделки потеряют всякое значение, во-первых, потому, что вторичное появление Иисуса обозначает страшный суд, а во-вторых, потому, что господь сам обо всех позаботится.

Ее слушали очень внимательно, вздыхали и оставляли зал за пять минут до окончания лекции, чтобы не стоять в очереди в гардеробной.

Итак, турне созидательницы веры проходило с полным успехом и, наверное, не было бы ничем прервано, если бы не подоспела телеграмма адвоката, вызывавшая ее на заседание суда. Основательница веры тут же уселась на первый скорый поезд, а вторичное появление Христа так и осталось висеть в воздухе.

Неудачливый владелец гостиницы закрыл свой трактир, вследствие кризиса напитков, последовавшего после изобретения нового безалкогольного напитка «New Stuf». Этот напиток вызывал полное опьянение, не содержа, однако, никаких вредных составных частей.

Содержатель гостиницы был крайне болтлив и не был способен сосредоточиться на какой-либо мысли, так что он иногда совсем переставал интересоваться своими адвокатами и обращался с горькими жалобами к совершенно незнакомым ему людям:

– Ну, посудите сами, где же тут справедливость? Разрешили «New Stuf» потому, что он не содержит алкоголя и не отравляет организма. Но какое кому до этого дело, если люди им все равно напиваются и ведут себя безобразно, как свиньи, словно они хлебнули настоящей водки? Я вам говорю, что их подкупили.

Можно было подумать, что он не хозяин трактира, а член общества трезвости.

Самым веселым изо всех родственников Томаса Гирна был, безусловно, антрепренер, имевший дело с боксом; ему, впрочем, не особенно везло в его предприятиях. «Чемпионы» частенько не находили ни одного гроша в кассе и в таких случаях избивали его до полусмерти. (Кассу он обыкновенно вовремя спасал). Антрепренер был ярым поклонником бокса, этого благородного спорта, и его не так возмущал самый факт избиения, сколько то, что это происходило не по всем правилам искусства. После каждой трепки он осматривал внимательно зеленые и синие фонари, с математической точностью покрывавшие его лицо, и все повторял:

– Кто вообще так колотит? Стоит мне только сказать одно слово, и «его» вообще не допустят больше к участию в чемпионате.

Но веры в себя он никогда не терял; он был молод и любил красивых женщин.

По этой причине он все время вертелся около обеих молодых женщин неопределенной профессии, чтобы представиться им в качестве дальнего родственника.

Но его окидывали холодным и презрительным взглядом.

Молодые дамы надеялись тут же, по получении миллионов, отправиться в Европу и выйти там замуж за князей и графов.

Маленький старичок – судебный пристав – со старческим бабьим лицом, с тремя толстыми складками на затылке и с такими толстыми губами, что один взгляд на его рот вызывал горечь, встал и зашипел на весь зал:

– Встать, суд идет.

Облаченный в черную мантию, появился судья.

Это был очень старый судья.

Его гладко выбритое розовое лицо было покрыто множеством симметрично расположенных морщинок и складок, так что получалось впечатление, будто он набросил на свое лицо стеганый халат и забыл его снять.

Маленький кукольный носик и такие же кукольные глазки украшали лицо судьи.

Реденькие волосики на голове покрывали его розовую чистенькую лысину.

Чистота этих волосиков и этой лысины могли бы заставить покаяться самых закоренелых преступников, если бы они были только способны к раскаянию.

Но они не были способны к раскаянию.

Об этом говорили неподвижные сухие сжатые губы судьи.

Его верхняя губа, сделанная как будто бы из пастеллина, с трудом поднималась, и тогда от открытого рта получалось впечатление не человеческого рта, а машины для диктанта, притом еще более точной, чем все судебные протоколы.

– Судебное заседание открыто. Обсуждению подлежит завещание покойного Томаса Гирна.

VI. Как Дицци победил 76 родственников

Судья прочел завещание Томаса Гирна.

Его слушали не особенно внимательно, так как содержание завещания бесчисленное множество раз опубликовывалось в прессе и пережевывалось на все лады.

Эксцентричность умершего архимиллионера сделалась даже предметом особых дискуссий, в которых участвовали выдающиеся ученые, писатели и юристы всего мира.

Затем они, получая за это высокий гонорар, сообщали по радиотелеграфу свои заключения по поводу основного вопроса всякой дискуссии:

Законно ли и выполнимо ли завещание Томаса Гирна?

К сожалению, мнения об этом расходились.

С тем большим интересом ожидался окончательный приговор судьи, долженствующий разрешить и прекратить все споры.

После прочтения завещания слово было предоставлено истцам в лице адвокатов обиженных родственников Томаса Гирна. Прежде всего выступил представитель основательницы новой веры, хорошо известный в американских промышленных кругах юрист.

В своей искусно построенной речи он изо всех сил старался доказать судье, что посмертное завещание Томаса Гирна невыполнимо, так как ответчик Дицци не принадлежит к категории лиц, на которых распространяется юридическое право сделок.

– Нет даже возможности причислить его – Дицци – к категории тех лиц, права которых по закону временно ограничены, то есть к категории малолетних и несовершеннолетних, так как закон, устанавливающий это ограничение, одновременно устанавливает и срок его. В делах малолетних и несовершеннолетних обычно назначается опека, но эта опека снимается, как только наследник достигает совершеннолетия.

– На каком основании поступают именно так? Ясно, что тут имеет место соображение, что нормально развитая личность в эти годы достигает такой степени развития своих духовных способностей и воли, которые дают ей возможность самостоятельно распоряжаться унаследованным имуществом. Но прежде всего в данном случае ответчик не является нормально развитой личностью. Разрешите мне выразить сомнение относительно того, что м-р, хе-хе-хе (адвокат намеренно сделал тут паузу), м-р Дицци вообще есть личность. Я даже должен определенно высказаться отрицательно по этому поводу. Понятие о личности не может быть применено по отношению к нашему ответчику. Не существует также ни малейшей надежды на то, что он даже в пору полной мужской (тут адвокат поправился), физиологической, зрелости мог бы превратиться в мыслящего члена человеческого общества.

Тут адвокат сделал ссылку на словарь Вебстера, британскую энциклопедию и на целый ряд ученых трудов по зоологии, при чем с педантичной точностью установил различие между понятием «человек» (homo sapiens) и «осел» (asinus amerikanus).

После этого истец перешел к общественной стороне вопроса. Он указал на то, что невозможно заведование огромными богатствами поручить четырехногому существу, не обладающему, как известно, сознательно координированной волей, так как от целесообразного использования этих богатств зависит судьба многих миллионов людей.

Как поверенный основательницы новой веры, он считал излишним доказывать, что в руках его доверительницы эти миллионы послужат для более возвышенных целей, чем под (выдержав небольшую паузу, он продолжал медленно и выразительно) копытами осла.

В заключение адвокат заявил, что, не касаясь личности глубоко чтимого покойного Томаса Гирна, он должен все-таки признать, что это завещание коренным образом противоречит общепринятым обычаям, необходимость которых для каждого члена цивилизованного общества едва ли требует доказательств. Опираясь на эти доводы, знаменитый адвокат пришел к заключению, что завещание Томаса Гирна невыполнимо и антисоциально.

Это завещание свидетельствует не только о том, что его автор, Томас Гирн, в момент его составления проявил известную эксцентричность (эксцентричность присуща в некоторой мере многим и сама по себе не является преступлением), но – что особенно важно – это завещание говорит о неполной вменяемости его составителя. На этом основании он просит признать завещание недействительным.

Все 76 родственников после речи знаменитого адвоката пришли в бурный экстаз и выразили свой восторг энергичными аплодисментами.

Они успокоились лишь тогда, когда судья пригрозил вывести их всех из зала заседания.

– Здесь не кино, – заорал он на них.

От имени душеприказчика, инженера Робура, выступил молодой, никому не известный адвокат. Чрезвычайно крайние взгляды, высказанные им во время его речи, произвели на судью весьма невыгодное впечатление.

Адвокат инженера Робура, т. е. адвокат Дицци, высказал мнение, что понятие о нормально развитой человеческой личности в высшей степени относительно.

– Экспериментальная наука, – говорил он, – точно установила, что провести границу между нормально и ненормально развитым интеллектом невозможно. Согласно статистическим данным, собранным учеными психиатрами в 1924 году, умственные способности среднего американца в общем не превосходили способностей 13-летнего ребенка. Вряд ли можно предположить, что за истекшее с тех пор время этот средний уровень повысился более, чем на один-полтора года. С другой стороны, как еще ранее доказал знаменитый ученый Геккель на конгрессе естествоиспытателей в Кембридже, расстояние, отделяющее первобытного человека от человекоподобной обезьяны меньше, чем расстояние между средним представителем человеческого рода и «анормальными людьми», вроде Шекспира, Гете, Ньютона и т. д.

Что является доказательством полноправия индивидуума?

Гражданская принадлежность этого индивидуума к какому-нибудь пользующемуся международным признанием государственному единству. Правда, четырехногие еще не выказывали до сих пор намерения формально использовать свои гражданские и политические права.

Но право не аннулируется только потому, что оно не было ни разу использовано, разве только если оно потеряло силу вследствие давности.

Доказательства истца заслуживали бы внимания, если бы законодательство этой страны признавало за всеми представителями человеческого рода равенство и отдавало им предпочтение перед всеми другими представителями животного царства. Но там, где обыкновенное животное зачастую живет лучше, чем негры, где каждая полицейская собака имеет право въезда в страну, куда желтым въезд воспрещается, там подчеркивание правовых преимуществ человека перед животным совершенно бесцельно.

Судья рассердился.

Речь молодого адвоката чувствительно задело его самолюбие, так как он считал себя средним американцем, вот почему ему не особенно пришлась по душе такая низкая оценка умственных способностей американцев.

– Это надо понимать так, что у меня ум 14-летнего мальчика, – подумал он и, энергично откашливаясь, воспользовался каким-то ничтожным поводом, чтобы прекратить речь поверенного.

– Все это совершенно не относится к делу. Все это философия и, кроме того, вы ее искажаете на все лады. Пожалуйста, ближе к делу. На каком законе вы основываетесь, стараясь опровергнуть обвинение? Я спрашиваю: закон, где же закон?

Все родственники торжествовали, так как они уже ощущали миллионы Томаса Гирна в своих карманах.

Дело бедного Дицци было бы безнадежно проиграно, если бы вдруг не появились неожиданные союзники. Нападки судьи, очевидно, оглушили поверенного: он еще что-то пробормотал и уселся на свое место.

Судья замолчал, поправил очки и погрузил свой нос в судебные акты.

Затем он откашлялся и заявил: «Защиту наследственных прав церкви «благовещенья» и принадлежащего ей общественного кладбища берет на себя его преподобие Джон Меррик и пастор д-р Веньямин Ландис».

Все 76 родственников были самым неприятным образом поражены появлением пасторов перед судом.

Правда, адвокаты предупредили их об этом и всячески старались их успокоить.

Но родственники обладали достаточным жизненным опытом, чтобы в должной мере оценить появление таких противников.

Если церковь, в качестве представительницы своих собственных интересов вступает в борьбу с частными лицами, то последним в большинстве случаев нечего ждать хорошего.

Особенно, если судья верующий и во время решительной схватки враждующих сторон со страхом думает о небесном судье, перед которым он – земной судья – рано или поздно должен будет держать ответ. А судья, являвшийся в деле Томаса Гирна решающим лицом, был образцом всех консервативных добродетелей и в том числе глубоко верующим.

Несмотря на царившее в зале серьезное настроение, появление пасторов вызвало бурное веселье аудитории.

Его преподобие Меррик и доктор теологии Веньямин Ландис являли собою контраст, резче которого трудно было бы что-нибудь придумать.

Первый был человеком громадного роста с четырехугольными, немного сутуловатыми, плечами. Его большой, толстый череп был покрыт стоящими торчком волосами, похожими на молодой сосновый лесок после сильной бури.

На его загорелом кофейного цвета лице две глубокие морщины тянулись от рта до подбородка.

В общем лицо Джона Меррика напоминало бульдога, страдающего апатией и старческой слабостью.

Его преподобие Джон Меррик был фундаменталист (приверженец ортодоксально-протестантской церкви).

Доктор теологии Веньямин Ландис, по сравнению со своим старшим коллегой, производил впечатление преждевременно появившегося на свет ребенка, несмотря на то что он дорос до средней жилетной пуговицы его преподобия.

Пастор Ландис был одет в респектабельный, безукоризненно сшитый сюртук, и его вызывающее скуку добродушное лицо, где все было прилажено красиво и пропорционально и чинно сидело на подобающем месте, напоминало юношей, намалеванных на рекламных плакатах:

«Папиросы Честерфилд».

Доктор Ландис был модернист (приверженец либерально-протестантской церкви).

– Ваше превосходительство, – загремел его преподобие Меррик, – правление нашей церкви и кладбище уполномочило меня неукоснительно стоять за точное выполнение и за неприкосновенность завещания нашего высоко чтимого прихожанина Томаса Гирна.

М-р Томас Гирн был не только гордостью нашего прихода – он был гордостью всей нации. Благодаря божьей помощи и собственным своим силам, он поднял благосостояние нашей страны до такого уровня, как до него ни один из наших граждан.

Исключительно только при помощи явной благосклонности господа бога и своих собственных нравственных и религиозных принципов он достиг этой недосягаемой высоты.

Судья внимал этой речи с напряженным вниманием.

– Вот это я понимаю, – думал он.

– Представитель воли нашего дорогого усопшего взвесил все относящиеся сюда вопросы с юридической точки зрения.

Что я, скромный слуга церкви, могу к этому прибавить?

При этом застывшие глаза его преподобия метнули укоризненный взор на съежившегося на скамейке ветерана испанской войны.

– Я могу здесь повторить только то, о чем нам твердят церковь, нравственные принципы и простой здравый смысл.

Здесь высказывалось недовольство по поводу завещания м-ра Томаса Гирна, так как львиная часть наследства приходится на долю ос… (его преподобие быстро поправился) существа, во многих отношениях отличающегося от нас. Законный наследник м-ра Гирна не является членом человеческого общества.

Сейчас меня занимает вопрос, какое решение мог бы вынести по этому делу суд церкви.

Евангелие, стоящее выше всякого писаного и неписаного права, – чего вы, ваше превосходительство, конечно, не станете отрицать – не оставляет нам ни малейшей возможности оспаривать завещание покойного м-ра Гирна. Ведь наш бог и спаситель страдал на земле не только ради искупления наших грехов, но и ради спасения всякой твари, живущей на земле.

Вот почему в средние века, когда христианская добродетель стояла гораздо выше, чем в настоящее время, и истинная вера еще не была, как ныне, мишенью для издевательства и насмешек, вот почему тогда каждая живая тварь как в гражданском, так и в уголовном суде считалась ответственной за свои поступки.

Ваше превосходительство, в доказательство я мог бы сослаться на целый ряд процессов во Франции, где полевым мышам было предъявлено обвинение в порче крестьянских урожаев.

Я могу сослаться еще и на другой процесс, где инквизиция выставила против петуха обвинение в еретичестве за то, что он снес куриное яйцо. Церковь прокляла петуха и передала его светским судьям, приведшим в исполнение приговор. Его сожгли на костре.

Я знаю, что мои доказательства не имеют большого значения в глазах представителей новых, якобы научных, теорий эволюции (при этом его преподобие Меррик далеко не доброжелательно покосился в сторону пастора Ландиса).

Но я утверждаю, что наши предки знали, что творили.

Поэтому я полагаю, что если полевая мышь несла ответственность перед гражданским судом, если петух, нарушивший божественный закон, должен был понести заслуженное наказание в уголовном суде, то то же самое могло бы случиться и с каждым другим живым существом, в том числе и с отпрыском рода asinus americanus.

Но кто подвержен небесной и земной каре, тот становится участником и небесной милости.

Святой Франциск Ассизский назвал коров и быков «братьями и сестрами во Христе».

Вот почему я прошу вас, ваше превосходительство, от глубины своей души, чтобы вы вынесли справедливое решение по делу нашего брата во Христе – Дицци, и думаю, что никого из здесь присутствующих эти слова не обидят, так как мы все созданы по образу и подобию божьему.

Этого требует небесная и земная справедливость.

Для всех было очевидно, что судья был сильно растроган горячей речью его преподобия Меррика.

После этого взял слово доктор теологии Веньямин Ландис. Как модернист и свободомыслящий клерикал, доктор Ландис стоял всегда за полную согласованность церкви и науки. Вот почему никак нельзя было ожидать, что он будет ссылаться на священное писание и каноническое право.

Доктор Ландис подошел к вопросу с диаметрально противоположной стороны.

Он говорил:

– К тому, что высказано его преподобием Мерриком относительно евангелия и канонического права, я ничего не имею прибавить, но я осмеливаюсь утверждать, что, несмотря на все различие наших взглядов в теологических вопросах, не может быть и речи о каком-нибудь разногласии между нами в деле, касающемся завещания Томаса Гирна.

Его преподобие Меррик блестящим образом доказал, что Дицци имеет точно такое же право на небесную милость, как и двуногие существа.

Если же эта строго каноническая точка зрения для людей, привыкших мыслить в рамках строгого рационализма, недостаточно убедительна, то пусть мне будет разрешено добавить несколько слов:

Теория эволюции предполагает, что мы происходим от человекоподобной обезьяны. Следовательно, мы находимся в родственной связи с африканской гориллой и мандриллом с Суматры.

Если же такие двуногие, как горилла и шимпанзе, являются нашими праотцами, почему Дицци не может быть нашим троюродным братом? А между тем, еще более дальние родственники, согласно законам этой страны, не лишаются права на наследство.

И еще последнее возражение – здесь я коснусь морали и общественного блага. Если имущество м-ра Гирна унаследует Дицци, то, во-первых, оно не распылится, а останется в ведении единой воли, и, во-вторых, – что является самым главным, – не будет использовано для безнравственных и антисоциальных целей.

Гарантией в этом случае является личность наследника, исключающая возможность непроизводительной растраты капитала или использования миллионов для преступной пропаганды.

Можете быть уверены, ваше превосходительство, что никому не удастся сделать Дицци приверженцем коммунизма.

Еще менее нам угрожает опасность, что Дицци после получения этих миллионов переедет в Европу и обогатит там чужие столицы американским золотом.

Дицци не похож на тех счастливых наследников американских миллионов, которые растрачивают свои богатства в увеселительных заведениях и игорных притонах Европы.

Еще менее того Дицци напоминает американских наследников, тратящих миллионы долларов на позолоту поблекших европейских гербов.

Это попало не в бровь, а прямо в глаз.

Артистки без ангажемента покраснели до самых волос.

Судья бросил в их сторону сердитый взгляд и откашлялся.

Надо сказать, что судью всегда доводили до белого каления ежедневные сообщения в газетах о свадьбах американских миллионерш с европейскими аристократами. Несмотря на то, что последний аргумент доктора Ландиса не имел особенного юридического значения, эффект был колоссальный.

Все, что последовало потом, по сравнению с эти уже не имело большого значения.

Завещание Томаса Гирна было утверждено, и Дицци сделался первым из числа себе подобных членом семьи финансовых магнатов Нового Света.

VII. Как Дицци стал шефом

– Джентльмены, – обратился инженер Робур к четырем главным директорам предприятий Гирна. – Покойный м-р Гирн оказал мне свое доверие тем, что он со мной неоднократно обсуждал судьбу своего будущего наследника.

Самые знаменитые адвокаты страны приглашались на совещания, в которых я имел честь принимать участие.

Все было предусмотрено до мельчайших деталей.

Как вам известно, покойный не отличался слишком большим оптимизмом по отношению к моральным качествам человеческой души. Он часто говорил: – Я предполагаю, что каждый человек негодяй. Он должен доказать мне противное, прежде чем я ему поверю. Если ему это удастся, тем больше будет моя радость. Мне кажется, что так лучше, чем считать людей ангелами, а потом ежедневно испытывать разочарование. Если нужно выбирать между двумя разочарованиями, то я предпочитаю положительные переживания отрицательным.

Вы, конечно, не станете отрицать, что целесообразность этой точки зрения вполне соответствует блестящим деловым способностям покойного.

Исходя из этой точки зрения (прошу и вас также рассматривать вопрос с чисто деловой стороны), мы даже допустили возможность покушения на драгоценную жизнь Дицци, так как после его смерти все предприятия должны были перейти во владение служащих.

Но, по зрелом размышлении, нам это показалось невероятным, так как здесь дело шло о членах центрального правления предприятий Гирна. Чтобы решиться на такой шаг, они должны были бы стать коммунистами.

Ведь – прошу не забывать – после смерти Дицци каждый служащий в предприятиях покойного получает в наследство равную долю и равное право голоса.

Это значит: если Дицци умрет – да сохранит его бог – то у нынешней администрации будет столько же шансов на переизбрание, как у северного полюса на превращение в тропический курорт.

Итак, покойный м-р Гирн и участник устраиваемых им совещаний могли относиться скептически ко всему на свете, но только не к стоящей выше всякого подозрения лояльности правления. Не интересы Дицци, а ваши собственные интересы требуют, чтобы вы охраняли здоровье Дицци пуще глаза.

Считаю излишним останавливаться на том – вам это и так известно – что со времени утверждения завещания все рабочие наших предприятий проявляют крайнее недовольство.

Ясно, что в данном случае мы имеем дело с вредной пропагандой, по всей вероятности, иностранного происхождения.

Эти агитаторы приложили все усилия, чтобы скомпрометировать социальный строй нашей страны в глазах наших рабочих, набрасывая при этом тень на лиц, составляющих ядро американского промышленного союза и содействующих его процветанию. Ясно также, что создавшееся положение способствует некоторому успеху этой агитации.

Во время известного «нефтяного скандала», разыгравшегося четверть века тому назад, агитаторы такого же точно сорта занимались систематическим колебанием основ нашей страны и всячески поносили нашего президента и членов его кабинета.

Они порицали, например, президента Кулиджа за его молчаливость и старались доказать, что не всякий глухонемой должен быть непременно очень умным человеком.

Ведь известно, что глухонемые самые молчаливые люди. Обсуждая действия морского министра Денби, они решили, что только преступник или дурак способен, не прочитав, подписать соглашение, передающее миллионное народное имущество в частные руки. Но ни в том, ни в другом случае его нельзя считать подходящим человеком для управления государством.

Но особенно сильно досталось министру юстиции Догерти – а между тем его лояльность по меньшей мере равна вашей – его обвинили в целом ряде позорных преступлений, начиная со взяток и кончая неосторожным употреблением алкогольных напитков. Принимая все это во внимание, они выражали полную готовность предоставить ему бесплатную квартиру и стол в одном из американских исправительных домов. Они даже готовы были считать его терпимым в качестве предводителя контрабандистов, занимающихся доставкой алкоголя, но решительно отказывались признать его распорядителем судеб нашей страны.

Стоит ли после этого распространяться о политической бессовестности таких элементов?

Надеюсь, вы мне простите этот маленький исторический обзор – мне он был нужен для сравнения. В настоящее время положение до того обострилось, что внушает опасения, так как, к сожалению, приспособляемость масс имеет также свои границы.

Массы могут смеяться, когда место президента занимает пешка, глупец, за спиной которого виднеется чужая рука, дергающая его за веревочку.

Массы могут возмущаться, если вор, продажный трус и пьяница занимает пост блюстителя справедливости.

Эти же массы могут гореть негодованием (но чаша их терпения еще не переполнится), если вся государственная машина пропитана насквозь ядом, отравлена патриотической ложью, повседневным мелким и крупным взяточничеством, моральной проституцией, охватывающей всех до единого, начиная с лица, стоящего во главе страны, и кончая последним полисменом. Все это не мешает толпе во всю глотку петь национальный гимн и при виде американского флага проливать крокодиловы слезы.

Уж такова человеческая природа. Массы все простят, так как они имеют дело все-таки с людьми, хотя и пропитанными насквозь людскими слабостями и пороками.

Но положение Дицци гораздо хуже.

Дицци, в честности которого не может быть сомнения, бескорыстие которого ярко доказано случаем с Томасом Гирном, Дицци, никогда не бравший в рот ни одного спиртного напитка; Дицци – единственный честный парень в нашей стране, – этот Дицци находится в гораздо худшем положении. Потому что он осел.

Этого не хотят простить ему люди.

Не потому, что он глупее их. Кто вообще выдумал и доказал, что ослы самые глупые животные?

Нет. Только потому, что Дицци не такой, как они.

Если американские законодатели не могут простить китайцам их желтой кожи, если американские патриоты допытываются, не происходит ли кто-нибудь в седьмом колене от мулата, то как же рабочие могут простить Дицци его хвост и его пышную шерсть? Хотя наших рабочих и нельзя назвать патриотами в нашем смысле этого слова, все-таки они сочтут ниже своего достоинства работать для явного осла. Они считают, что завещание Томаса Гирна является самым ярким выражением капиталистического строя. Они убеждены, что подобное завещание возможно только при современном порядке имущественных отношений. Наши рабочие не до такой степени, как мы, находятся под влиянием деловых спекуляций, они, как все революционеры, фантазеры, и готовы, следовательно, во имя нового общественного строя принести в жертву свои личные интересы.

– Джентльмены, я вас предупреждаю, что выйти победителем из создавшегося положения можно только при помощи величайшей осторожности, предусмотрительности и при единодушном старании с нашей стороны, а для этого существует лишь один путь.

Вы должны стереть всякую границу между Дицци, нынешним главой предприятий Гирна, и собой как представителями двуногих существ.

Авторитет Дицци вы должны поднять до недосягаемой высоты. Если во времена Тутанхамена почитали белого быка, если евреи ветхого завета преклонялись перед золотым тельцом, то почему бы вам не признать авторитета золотого осла?

Я допускаю, сначала это будет нелегко, но на свете нет ничего невозможного. Деловые люди всегда найдут какую-нибудь окольную дорогу.

А вы, господа, деловые люди, – кончил инженер Робур.

Четыре директора предприятий Гирна погрузились на некоторое время в глубокое молчание.

Потом заговорил самый старший – мистер Стивен Росс (худое морщинистое лицо на длинной шее журавля, только что проглотившего картошку):

– Мы постараемся, мистер Робур.

Больше они ничего не сказали и разошлись.

VIII. Как Дицци стал джентльменом, вел коммерческие дела, ел артишоки и т. д

М-р Стивен Росс, мигая глазами, исследовал золотой кончик автоматического пера, желая узнать, не застряло ли там что-нибудь. Потом он успокоился на этот счет; аккуратно прикрутил крышку, сунул в боковой карман ручку и сказал:

– Вы действительно хотите меня уверить, что нет людей, желающих занять должность домашней прислуги и личного секретаря нашего шефа? Мистер Уингль, этого не может быть.

Мистер Уингль, к которому обращался принципал, поклонился в знак согласия с достоинством крысы, принявшей человеческий облик.

Мистер Уингль и был, в сущности, крысой, хотя он занимал в предприятиях Гирна пост заведующего публикациями и рекламного агента.

– К сожалению, это так. Мне удалось найти людей только для замещения низших должностей, но никто не предложил своих услуг для исполнения обязанностей личного секретаря. А метрдотелем изъявил согласие быть один доисторический старичок, совершенно разорившийся человек – некий Огара.

– Возьмите его, хотя бы на время. Нужно прорвать плотину…

– Хорошо, я его возьму.

– Чем вы это объясняете?

М-р Уингль боязливо покосился на директора.

– Тем… я не знаю (пауза), может быть, они боятся. Может быть, они думают, что это очень ответственная служба, требующая большого навыка.

– Уингль, не говорите чепухи. Так говорят только глупцы или сумасшедшие. В мире не найдется более легкой и лучше оплачиваемой должности.

М-р Уингль вздохнул.

– Например, личная корреспонденция. На каком языке ее нужно будет вести? Я уже говорил с мистером Вудстоком, выдающимся специалистом по полинезийскому языковедению, и просил его рекомендовать нам одного из своих слушателей. Но он отказался. Да, решительным образом отказался.

– В чем дело? – перебил его подозрительно и строго мистер Росс. – Вы чего-то недоговариваете?

Пристыженный мистер Уингль опустил голову и отвечал медленно, подыскивая подходящие выражения и не спуская глаз с замочной скважины письменного стола. Он чувствовал себя обиженным.

– Мистер Вудсток усмотрел в моей просьбе неуважение к его профессии. Он сказал, что только мое полное невежество является объяснением того, что я…

– Что вы…

– … думал будто студенты профессора Вудстока могли бы понимать нашего шефа лучше, чем мы…

– Ваш Вудсток, правда, профессор, но он дурак, – при этих словах мистер Росс сердито повернулся на своем конторском кресле.

– Пожалуйста, запомните одно – что никто не требует невозможного. Все чего мы требуем от будущего служебного персонала – это уменья держать, гм, умения владеть собою, э…м… серьезности… и уважения. Да, уважения прежде всего. Они должны понимать, с кем имеют дело.

– Вот этого-то именно они и не понимают, – сказал печально мистер Уингль.

– К черту! Мы их научим понимать! – и мистер Росс ударил по столу кулаком.

– Делайте, как хотите, но наберите служебный персонал. Пусть он будет красным, черным, коричневым или желтым, но чтобы к завтрашнему дню он был набран. И берите этого Огара.

– Хорошо, я сделаю, что будет возможно.

И мистер Уингль сделал все, что было в его силах. Обергофмейстером виллы, где жил раньше Томас Гирн и куда переехал в настоящее время Дицци, был назначен мистер Огара.

Тот самый – вы помните?

Тот самый мистер Огара, когда-то больно задевший самолюбие молодого инженера стального треста и вечно ставивший ему палки в колеса. Когда стальной трест перешел в руки Томаса Гирна, он первым делом выгнал Огара.

В то время Огара далеко перевалило за пятьдесят. Весь его капитал был вложен в акции стального треста. Но мистер Гирн действовал всегда обдуманно. Вот почему он, прежде чем приобрести стальной трест, заставил его обанкротиться. После этого Огара должен был искать заработка вместо того, чтобы проводить все свое время за игрой в гольф.

Согласно священным традициям «Американского промышленного союза», люди, принужденные в таком возрасте начинать сначала свою карьеру, годятся только для богадельни!

Особенно, если они получают волчий паспорт от таких людей, как Томас Гирн.

Одно время Огара был рассыльным у лидера демократической партии в одном из южных городов, но его карманы остались пустыми, и, в конце концов, он стал напиваться одновременно со своим ирландским шефом.

Потом он организовывал на улицах митинги и продавал любопытным ротозеям «универсальное дезинфекционное средство для нашего пищеварительного аппарата».

После этого он попал в больницу для бедных, откуда его выпустили, взяв с него предварительно честное слово, что он никогда не будет больше пить.

Огара клялся всеми святыми и вступил в армию спасения, чтобы проповедовать воздержание, но сам не смог преодолеть искушения, и его прогнали при первом удобном случае.

Протрезвившись, он стал было обсуждать, что лучше – повеситься или утопиться.

Но как раз в это время ему попалось на глаза объявление мистера Уингля.

Заявления с соответствующими рекомендациями посылать по следующему адресу: Радиополис, Акц. О-во Томас Гирн, для г-на Уингля.

Мистер Огара сразу все понял. Он стиснул зубы и послал прошение. Это было последней соломинкой утопающего.

Мистер Уингль объяснял собравшимся служащим долго и обстоятельно, что они должны исполнять свои служебные обязанности так, будто не Дицци их шеф, а Томас Гирн, то есть Дицци будет обедать в столовой на месте своего предшественника.

Дицци должен быть всегда одет согласно строжайшим традициям хорошего общества.

Дицци по необходимости придерживается вегетарианской пищи, но главный повар, а также и лакей должны проявлять величайшее внимание при изготовлении пищи и при сервировке стола.

Огара долго думал над тем, как справиться с предложенной ему ролью.

Два чувства боролись в его груди: бурный протест и боязнь потерять место. Он полагал, что им все рассчитано и предусмотрено заранее. Но когда Дицци из своего стойла переехал в виллу Томаса Гирна, когда портные в первый раз одели его в специально сшитый для него безукоризненный смокинг и в белую крахмальную рубашку и когда весь штат служащих втолкнул доброго Дицци общими усилиями в столовую, тогда Огара понял, что задача выше его сил.

Это было великолепное зрелище.

Стол был накрыт на пять приборов. Четыре главных директора предприятий Гирна стояли, словно проглотив аршин, в застывших позах за своими стульями в ожидании шефа.

Четыре главных директора были серьезны и торжественны, как будто желая всем своим видом показать окружающим, какое глубокое уважение и благоговение питают они к Дицци.

Что касается Дицци, то он не понимал ничего.

К нему явились в стойло с рассветом, как раз в тот момент, когда первый крик петуха прервал его сон, и он в блаженном настроении, развесив по бокам уши, потянулся к аппетитно благоухающему сену. Но ему не дали покушать. Вместо этого повели его бог знает куда, хотя Дицци прекрасно знал, что время для прогулки наступит позже, приблизительно тогда, когда появятся солнечные лучи в верхнем окошке стойла (в помещении Дицци было два ряда окон).

С большим трудом Дицци удалось подняться по мраморной лестнице виллы Гирна. Его копыта скользили и подгибались, как французские каблучки семенящих по скользкой улице модных дам.

Без сомнения, такое начало не предвещало ничего хорошего. Дальше пошло еще хуже. Когда Дицци почувствовал, что сапожник натягивает на его копыта специально приготовленные для них лакированные туфли, он потерял всякое терпение. Он попытался лягнуть сапожника другим, еще не обутым копытом, но это ни к чему не привело.

Кто-то был занят шеей Дицци, стараясь напялить на нее белое кольцо и стянуть затем это кольцо какой-то черной лентой.

В мозгу Дицци воскресли воспоминания из тех далеких и неприятных времен, когда он, взнузданный и запряженный, должен был работать на ферме Зиласа.

Конечно, это было гораздо хуже, чем туфли.

В конце концов, подумал Дицци, эти туфли только одна из непонятных странностей, свойственных человеческой природе и не раз приводивших его в изумление.

Но все-таки это было покушением на его свободу, а Дицци уже успел за это время привыкнуть к мирному и беззаботному существованию рантье на покое.

Вот почему Дицци вдруг издал громкое «иа» и, к величайшему ужасу присутствующих, изо всех сил ударил лбом в подбородок лакея, занятого воротничком и галстуком. Воротничок, галстук и два выбитых зуба упали на пол.

Слуга тут же был отправлен к врачу с самым строгим приказанием молчать о случившемся.

Ему вставили два золотых зуба и, кроме того, он получил 500 долларов за увечье. Это понравилось слуге, но Дицци был бесконечно несчастлив.

Трудно сказать, куда на это время девалось вошедшее в поговорку упрямство Дицци. Вероятно, он был слишком ошеломлен, чтобы разумным образом реагировать на все творящееся вокруг него. Вот почему процедура его одеванья закончилась вполне мирно и спокойно.

Испуганно и боязливо вошел он в столовую. При входе он держался даже с ясно выраженным чувством собственного достоинства, и впечатление, которое произвели его серьезные, обдуманные и выразительные движения, было вполне благоприятным.

Беспристрастный наблюдатель мог бы принять его за профессора археологии какого-нибудь провинциального университета, приехавшего в столицу на научный конгресс и смутившегося при виде такого большого количества коллег.

У мистера Росса даже мелькнула мысль, как мало в общем нужно для превращения осла в человека, если, конечно, для этого имеются деньги.

И это впечатление, несомненно, ничем не было бы нарушено, если бы не бестактность Огара.

Огара старался посадить шефа в кресло, но не знал, как к этому приступить (он раньше не обдумал этого), и потянул шефа за хвост вниз.

Это уж было слишком для Дицци.

Он уперся передними ногами в стол, чтобы найти точку опоры, и изо всей силы, совершенно не разбирая, кто прав, кто виноват, лягнул задними ногами по воздуху.

Трах… Хрустальная посуда, вазы с цветами, старинное серебро, тарелки, чашки, стаканы – все полетело на пол, где уже до этого очутились Огара и слуга.

Когда Огара медленно поднялся, стирая со своего лица соус от бифштекса и стряхивая воду со своих брюк, то первое, что он увидел – это ядовитый взгляд мистера Стивена Росса.

– Вы никуда не годитесь. Можете убираться.

Огара ушел и – повесился.

В газетах об этом ничего не писали.

Дицци скоро ко всему привык – он пришел к убеждению, что люди еще более упрямы, чем он сам.

По истечении двух недель он уже спал в кровати Томаса Гирна, совершал утренние прогулки, ел артишоки и спаржу, менял два раза в день костюм и посещал заседания главного правления. Правда, он не ходил в церковь, но посылал туда регулярно своего заместителя.

Зато его преподобие Меррик частенько наносил Дицци визиты и затем делился своими впечатлениями:

– Будьте уверены, что наши прихожане могли бы у него поучиться.

Правда, оставалось невыясненным, чему именно могли бы поучиться прихожане у Дицци, но они верили на слово, так как верить есть первый долг верующих.

Мистер Росс был совершенно прав. Самое важное было – пробить плотину.

После неудачи Огара прошения на его место посыпались как из рога изобилия.

И у мистера Уингля сразу появилась возможность производить выбор служащих с величайшей осторожностью, так как только теперь их штат должен был быть окончательно утвержден. Если в первые дни мистер Уингль жаловался, что разноцветная окраска служащих производит недостойное впечатление, то теперь об этом не могло быть и речи.

Желтые служащие были удалены совершенно, черные же были оставлены только для кухни и конюшни.

Все остальные должности были замещены белыми, и мистеру Уинглю, к его радости, удалось даже заместить вакантные должности целым рядом французских безработных аристократов, приехавших из Парижа и севших очень скоро на мель.

Обер-гофмейстером был назначен потомок по прямой линии герцога Монморанси, а корреспонденция была доверена потомку Талейрана.

Особенно гордился мистер Уингль последним приобретением.

– Талейран был отцом французской дипломатии, – говорил он, – а французские дипломаты, как известно, блестящие стилисты.

Новый состав служащий действительно оказался на должной высоте. С какой легкостью они приноровились к новой роли!

Старый вековой обычай – с гордо поднятой головой оказывать лакейские услуги коронованным ничтожествам – облегчил потомкам Талейрана и Монморанси исполнение их обязанностей у Дицци.

Проявляемые ими при этом достоинство и торжественность вызывали у низших служащих – особенно у черных шоферов – прилив искреннего веселья.

Однажды его преподобие Меррик, направляясь со своим еженедельным визитом к Дицци, подслушал следующий разговор у гаража:

– Встречали ли вы когда-нибудь таких дураков? Этот иностранный принц Монморанси входит в кабинет и громко докладывает, как будто перед ним сидит английский король:

– Сэр, мистер Стивен Росс просит аудиенции, – и ждет, что он ответит. Конечно, тот молчит.

Тогда этот жулик Монморанси делает вид, будто он что-то услыхал, поворачивается и говорит директору:

– Мистер Росс, шефу угодно вас принять.

– Да, доложу вам, можно лопнуть со смеху, глядя на все их фокусы.

Это говорил шофер Руфус Джонсон, бездельник и игрок, но великолепный шофер, которого приняли на службу, потому что он действительно с необыкновенным искусством управлял машиной.

Как все игроки, Руфус был суеверен и аккуратно посещал церковь, так как думал, что это приносит ему счастье в игре. Его преподобие Меррик опустил свою широкую руку на плечо Руфуса и сказал с упреком:

– Руфус, клевета – большой грех. Ирония – это оскорбление святого духа, живущего в каждом из нас.

– Но, ваше преподобие, он ведь не человек, а…

– Он ничем не отличается от нас, – прервал его строгим голосом Меррик.

– Твое заблуждение происходит оттого, что твоя душа не озарена истинным духом христианской веры и ты взираешь на вещи не духовным оком, а своими жалкими плотскими глазами. Святой дух явился в виде голубя к нам на землю, и наш спаситель изображается в виде ягненка. Разве эти примеры тебе недостаточно ясно доказывают, что мы обязаны почитать всякую земную тварь, а не величаться перед нею.

Но Руфус не поддался.

– Ваше преподобие, почему же вы в прошлое воскресенье отняли у меня моего белого маленького слона, который принес бы мне счастье в игре, и назвали его идолом?

Но тут его преподобие рассердился.

– Если ты сейчас же не замолчишь, то я скажу герцогу (его преподобие больше всего любил титулы), чтобы тебя в 24 часа рассчитали.

Руфус замолчал.

И очень скоро искусственное уважение, оказываемое Дицци, перешло во вполне искреннее преклонение перед ним. Здесь действовали разные причины – вначале страх потерять место, затем взаимная конкуренция, потом привычка, еще позднее – подчинение общей традиции, и, наконец, все, решительно все без исключения высокопоставленные чиновники, финансовые короли, банкиры, газетные короли, пасторы, священники, офицеры, одним словом, «весь цвет общества» – пришли к заключению, что:

Дицци вполне на своем месте;

Дицци великолепно выполняет свои обязанности;

Дицци вполне заслужил свое богатство, свои экономические и социальные привилегии.

Вразрез с эти общим мнением шло только мнение мало влиятельных и малочисленных радикалов. Но влияние их агитации не распространялось за пределы фабрик.

IX. Дицци задает тон в общественном мнении

На заседания главного управления Дицци являлся с точностью, достойной его предшественника.

Опытный дрессировщик очень скоро научил Дицци сидеть в кресле «по-европейски».

Главные директора также скоро привыкли к своему шефу.

Более того, они ежедневно обнаруживали в характере Дицци все новые преимущества по сравнению с покойным Томасом Гирном.

Директора установили, как непреложный факт, что сравнение это говорит в пользу Дицци в следующих отношениях:

Большая уравновешенность характера;

Более внимательное отношение к чужому мнению;

Уступчивость.

В то же время они пришли к заключению, что Дицци в смысле:

хладнокровия,

выдержки –

никоим образом не уступает Томасу Гирну.

Дицци был молчалив, но его молчаливость была равноценна золоту. Редко вмешивался он в споры своих директоров, но партия победителей всегда находила тысячу признаков, на основании которых оказывалось, что Дицци на стороне большинства.

Как известно, большинство всегда право.

И очень скоро за Дицци установилась репутация никогда не ошибающегося финансиста.

Еженедельно газеты печатали подробнейшие сообщения о новых предприятиях и спекуляциях Дицци, имевших всегда успех и приносивших большие барыши.

На бирже Дицци играл так удачно, что всегда выходил победителем.

В одно прекрасное утро мистер Уигль явился к мистеру Стивену Россу с предложением, которое в первый момент так огорошило мистера Росса, что он от удивления разинул рот.

Мистер Уингль проектировал заняться изданием еженедельника, в каждом номере которого опубликовывались бы в виде передовиц политические и финансово-экономические взгляды Дицци.

– Мистер Росс, – объяснил свой план мистер Уингль, – мнение нашего шефа в этих важных вопросах имеет слишком большое значение, чтобы умалчивать о нем. К тому же положение, занимаемое нашим шефом среди финансовых королей нашей страны, такое выдающееся, что каждый гражданин естественно должен интересоваться мнением нашего шефа о современном политическом положении.

Мистер Росс повернулся на своем стуле и непонимающими глазами уставился на Уингля.

– Как же вы хотите устроить это? – произнес он наконец, с трудом овладевая собою.

Беззвучными эластичными шагами Уингль приблизился к главному директору и что-то шепнул ему на ухо.

– All right, – сказал мистер Стивен Росс, – начинайте.

С этих пор американская пресса обогатилась новым периодическим изданием. Оно называлось «Radiopolis’s Independent», что приблизительно обозначает «Независимый из Радиопо лиса».

Этот «независимый» был Дицци.

Его статьи помещались на первых страницах, они трактовали о всевозможных вещах, и в них выявлялась удивительная начитанность и ориентация решительно во всех политических и финансовых вопросах.

Судя по этим статьям, мировоззрение Дицци было либерально-консервативным и основывалось на убеждении и уверенности в том, что все на свете хорошо, что способствует делу – «business’у», а все, что ему вредит, не нужно и аморально.

Принцип частного предприятия и священного права собственности являлся, конечно, краеугольным камнем этого миросозерцания.

А лейтмотивом служил здоровый патриотический оптимизм.

Все находятся на своем месте, если не во всем мире, то, по крайней мере, в «этой излюбленной богом стране» (god’s own country).

Только иногда в статьях Дицци проскальзывали сердитые нотки, или же требования политического характера.

Последнее совпадало большею частью с теми днями, когда мистер Уингль, весьма несчастный в супружеской жизни, получал от своей лучшей половины хорошую взбучку.

Ежегодно второго января, после подсчета годичного баланса, публиковались пожертвования, назначенные Дицци в пользу приютов, училищ и церквей.

Это нововведение было обязано своим существованием Дицци; при жизни Томаса Гирна ничего подобного не практиковалось.

Немудрено поэтому, что третьего января газеты ежегодно посвящали длинные статьи величайшему благотворителю всего мира.

В этих статьях Дицци сравнивался с милосердным самаритянином, с кроткой евангельской Марией и с такими благотворителями прошлого, как Рокфеллер или Карнеджи.

Популярность Дицци затмила популярность президента американского промышленного союза, самых любимых артистов и даже мирового чемпиона бокса.

X. Как пучок сена соблазнил Дицци и что из этого произошло

Раз в году Дицци посещал главную фабрику своей фирмы «Акционерное Общество Гирн».

Это напоминало военный парад под предводительством генерала-фельдмаршала.

Как полагается в таких случаях, Дицци сопровождала целая свита, состоявшая из главных директоров и руководителей отдельных отраслей производства.

Эти выходы Дицци в скором времени сделались во всей стране такими же популярными, как выборы президента или же открытие бального сезона.

Свой обход шеф начинал обыкновенно с машинного отделения и заканчивал его второстепенными отделениями – как гараж, оранжереи и т. д. Администрация и весь персонал старались, конечно, изо всех сил обставить это событие как можно более торжественно.

Отношение же рабочих на фабрике Гирна было, надо сознаться, несколько иное. Так как революционная пропаганда достаточно их деморализовала, то они встречали шефа в высшей степени холодно, почти враждебно, и считали такой парад оскорблением своего человеческого достоинства.

С целью предотвратить возможные демонстрации приходилось нанимать клакеров и содержать целые отряды сыщиков и полисменов.

Три года спустя после занятия Дицци высокого поста шефа, во время парада случилось, на первый взгляд, незначительное событие, чреватое, однако, большими последствиями.

Осмотр близился к концу.

Дицци качал головой и старался освободиться от цилиндра, прикрепленного резинкой к его голове; он мигал глазами, уставшими от палящих лучей солнца и назойливых мух.

Все существо Дицци выражало полнейшее безразличие.

Главные директора делали все возможное, чтобы закончить как можно скорее официальный обход фабрики.

Дицци уже находился у выходных дверей оранжереи, как вдруг кто-то громко и добродушно рассмеялся.

Это был молодой садовник, неделю тому назад поступивший на службу. Этот деревенский мальчишка никак не мог себе представить осла во фраке и цилиндре.

Он смеялся от всей души при виде Дицци.

Общее возмущение было ответом.

Спокойнее всего реагировал на это оскорбление сам Дицци; остановившись возле цветочной клумбы, он добродушно поглядывал на молодого садовника.

Не обращая никакого внимания на возмущение директоров, парень подошел к шефу, похлопал его покровительственно по спине и протянул ему охапку свежескошенного сена.

Чтобы представить себе жадность, с которой Дицци набросился на свежее сено, необходимо принять во внимание, что он в течение трех лет не ел ничего другого, кроме артишоков, спаржи, цветной капусты и французского салата.

Дицци блаженно жевал это дивное ароматное сено, почти рискуя вывихнуть челюсти в приливе гастрономического восторга.

Требования этикета, заставлявшие Дицци до сих пор удерживать в покое свой хвост, были забыты, и, к величайшему конфузу всех окружающих, задняя часть белых панталон шефа вдруг быстро заходила взад и вперед, как будто под ними происходила жестокая борьба.

Насытившись, Дицци с благодарностью посмотрел на садовника и, не зная, как лучше выразить свое восхищение, нежно провел своим длинным языком по лицу мальчика.

Поцелуй шефа спас деревенского парня от немедленного увольнения.

Более того: придерживаясь правила, что «победителя не судят», правление назначило мистера Фицпатрика (это было имя садовника) директором одного провинциального предприятия Акционерного О-ва Гирн, с ежегодным содержанием в 24 тысячи долларов.

Последовав в этом случае совету мистера Стивена Росса, директора одним ударом убили двух зайцев:

Они доказали всему свету, как много значит для них личная рекомендация шефа.

Они освободились от опасного конкурента, успевшего приобрести особенное благоволение шефа.

Для мистера Фицпатрика это было, так сказать, почетной ссылкой.

После заседания, где была принята эта резолюция, Стивен Росс вернулся домой, насыщенный электричеством, словно грозовая туча, и немедленно созвал семейный совет.

В его голосе звучало отчаянье человека, близкого к самоубийству.

Поэтому супруга главного директора, миссис Эвелина Росс, велела своим дочерям Мариори и Марион (других детей у них не было) сейчас же явиться в салон.

Мариори из-за этого должна была отказаться от театра, а Марион – от лекции одного писателя-радикала.

Мариори, прелестная Мариори, как писалось в газетах, интересовалась, как и следует порядочной молодой девушке из хорошей семьи, только театрами, спортом и балами. Ее заграничные поездки не простирались дальше Лондона.

Марион, далеко не такая прелестная, как ее старшая сестра, посещала экономический факультет университета и ежегодно совершала далекие путешествия, во время которых она заполняла пробелы в своих знаниях в области социологии.

Одну из таких поездок она посвятила Союзу Советских Республик средней и восточной Европы.

Эта поездка продолжалась более 5 месяцев и превратила Марион в убежденную коммунистку, что доставило немало горя ее родителям.

Когда собралось все семейство, мистер Росс рассказал им с начала до конца случай с Фицпатриком.

Потом, утомленный, он опустился в кресло, как будто силы оставили его.

На лицах миссис Эвелины Росс, Мариори и Марион отразилось величайшее удивление.

– Да разве вы не понимаете, – мистер Росс начал почти кричать, – что этот случай является сигналом для меня, вашего отца, а также и для вас, черт возьми!

– Сегодня какой-нибудь Фицпатрик, благодаря пучку сена, попадает в особую милость к этому ослу (мистер Росс забыл всякую осторожность), завтра появится другой дурак, и этому конца не будет!..

Я ведь уже не молод. Каждый молодой интриган может меня перехитрить, если он этого захочет.

До сих пор мы беззаботно сидели на своих местах.

Теперь же начинается конкуренция.

Вы понимаете, что это значит: конкуренция!

Я себя не чувствую больше спокойным на своем посту.

Но если я потеряю свое место, то мы нищие. Понимаете ли, нищие!

– Я буду работать, – сказала Марион.

– Подумаешь, как много толку из этого выйдет! – возразила Мариори.

– Но я не понимаю, – сказала супруга, – разве ты не получишь пенсии?

– Нет. В завещании не было упомянуто о пенсиях. Да, нужно сказать, что вы все до сих пор себе ни в чем не отказывали. Подумать только, на какие пустяки у нас тратились деньги?

– Но, папа, – сказала Мариори.

– Помолчи-ка! Скоро наступит конец вашему райскому житью, и вам придется распродавать свои меха и тряпки.

Этой печальной перспективы было достаточно, чтобы вызвать истерический плач мистрис Росс и Мариори.

– Но, папа, я буду работать, – повторила Марион.

– Глупости. Сколько ты можешь заработать?

– Что будет, что с нами будет! – закричали в один голос мать и Мариори.

– Я знаю, что нам надо делать. Садитесь и слушайте.

И мистер Росс сообщил свой план, состоявший в том, чтобы Мариори вышла замуж за Дицци.

После этого мистер Росс выслушал громовую тираду от Марион, назвавшей его безжалостным зверем, после чего он выпроводил ее на лекцию писателя-радикала. Потом он стал приводить в чувство свою супругу, лежавшую в глубоком обмороке, и принес Мариори ее сумочку с пудрой и губной помадой, чтобы дать ей возможность скорее прийти в себя.

Первый взрыв бури улегся.

Тогда мистер Росс сказал как можно мягче:

– Дорогая Эвелина, я никак не пойму, что вас привело в такой ужас. Если здраво рассудить, то трудно подыскать лучшего жениха, чем наш шеф. Что касается его наружности, то она, конечно, не очень привлекательна, особенно для такой легкомысленной девицы как Мариори, признающей только внешний лоск и красоту, но укажите мне жениха, в котором соединялись бы все хорошие качества?

Объективно рассуждая, наш шеф нисколько не хуже прославленного Томаса Гирна.

– Но, Стивен, – решилась возразить мистрис Росс.

– Не мешайте. Я еще не кончил. Что касается характера нашего шефа, то все преимущества на его стороне.

– Но, Стивен, он ведь осел.

Мистер Росс бросил уничтожающий взгляд на свою супругу.

– Как вы недальновидны! Пройдет год, в крайнем случае, полтора – и Мариори потребует развода (мистер Росс при этом задумался)…

– Не думаю, чтобы неверность супруга могла быть выставлена поводом для развода. Надеюсь, что такого повода не будет и со стороны Мариори… Но я ни минуты не сомневаюсь, что развод всегда возможен вследствие различия характеров. Мариори потребует развода и получит часть состояния, соответствующую общественному положению ее супруга.

Мистрис Росс сперва вздохнула, потом слегка улыбнулась.

Мариори же захлопала в ладоши и спросила отца, какую фамилию она будет носить после свадьбы.

На это, однако, мистер Росс не дал определенного ответа.

Он лишь поцеловал свою дочь в лоб и кратко произнес:

– Когда разрешаются важные вопросы, то обыкновенно не думают о вещах второстепенных. Пора спать.

Неделю спустя все газеты сообщали о необычайном внимании, которое оказывает прелестной Мариори Росс наследник Томаса Гирна.

Слухи эти нисколько не были преувеличены.

Дицци действительно очень полюбил красивую девушку.

После неприятных формальностей, связанных с его официальным положением, Дицци отдыхал душою в саду виллы Стивена Росса, где выхоленная, розовая ручка угощала его благоухающим сеном. Там ему разрешались разные вольности; он мог на свободе рыться в клумбах и лакомиться молодой травкой. Иногда маленькая ручка осторожно приподымала головной убор Дицци и нежно чесала тонким пальчиком у него за ухом.

В такие минуты Дицци мигал своими грустными, влажными глазами, и его большой шероховатый язык благодарно лизал пальчики, доставлявшие ему такое огромное удовольствие. Всегда скромный и нетребовательный, Дицци со временем так избаловался, что стучал лбом в ладонь Мариори, как будто прося подаяния, если она убирала руку.

– Пожалуйста, прошу еще немножко!

Во время подобных прогулок корреспонденты всех больших газет, скрывавшиеся в придорожных кустах и оврагах, не обращая внимания ни на какую жару, с затаенным дыханием наблюдали за каждым шагом «счастливой парочки».

Один наиболее навязчивый репортер держал даже со своим коллегой пари, что ему непременно удастся лично проинтервьюировать Дицци, чтобы точно установить характер его отношений к Мариори Росс.

Репортер поймал Дицци как раз в тот момент, когда он в самом приятном настроении выбежал из сада Мариори на площадку, отделявшую его дворец от виллы Стивена Росса.

Костюм Дицци был в полном беспорядке:

Мягкая шляпа съехала на его левое ухо и держалась уже не резинкой, а каким-то чудом. Фланелевый жилет был испачкан садовой землей, а одна пуговица была оторвана.

После трех утомительных заседаний Дицци позволил себе маленький перерыв и с большим увлечением рылся во всех грядках. Но репортер об этом ничего не знал и думал:

– Ого! Первоклассный материал для газеты!

Как вдруг он услышал над своим ухом строгий вопрос:

– Позвольте вас спросить, что вам здесь угодно?

Это был инженер Робур, направлявшийся домой после продолжительной работы в лаборатории.

Репортер не узнал Робура и так же сердито набросился на него:

– А вам какое дело?

– Я некоторым образом имею отношение к администрации акционерного общества. Мое имя Робур.

Репортер смутился; надо заметить, что после утверждения завещания общественное мнение Америки привыкло приписывать инженеру Робуру такое же значение, как, например, главному поверенному «Американского промышленного союза». Авторитет Робура был тем более велик, что он жил одиноко, не имея ни с кем общения и всецело отдаваясь своим занятиям в лаборатории.

Между тем Дицци не проявлял ни малейшего интереса к их разговору; он прислонился к дереву и изо всех сил чесал себе спину, безуспешно сражаясь со своими подтяжками. Эта штука невыносимо щекотала его.

Костюм Дицци слева уже был разорван, подтяжки, однако, не поддавались.

Репортер почтительно приподнял шляпу и смущенно оправдывался:

– Я… Я хотел попросить разрешения проинтервьюировать…

– Ну, что ж, – сказал Робур, – пожалуйста, начните. Надеюсь, я не помешаю вам?

– О, нет, пожалуйста. Я буду только благодарен. Может быть, я могу даже рассчитывать на ваше содействие?

– Ошибаетесь, – оборвал его Робур. – Меня это совершенно не касается.

Низко кланяясь Дицци и почтительно сняв свою шляпу, репортер приблизился к дереву как раз в тот самый момент, когда Дицци на минуту перестал чесаться и, усталый, высунул изо рта свой широкий язык.

Робур стоял в стороне и не слышал подробностей происходившего разговора. Он лишь видел, как репортер довольно долго вертелся вокруг Дицци и как Дицци упорно поворачивался к нему спиной.

Но вдруг Дицци резко изменил свою тактику.

Он хрипло закричал, вызывающе закинул назад голову, при чем мягкая шляпа перелетела через забор, и, изогнувши шею, бросился на репортера. В глазах Робура на мгновенье слились в один клубок падающий репортер и Дицци с мелькающими в воздухе задними копытами.

Когда Робур поднял репортера и тот, очистив глаза и ноздри от набившейся в них земли и исследовав шишки на своем лбу, убедился, что он еще жив – Дицци уже исчез.

– Как это случилось? – спросил Робур.

– Сперва все шло гладко, – захрипел репортер. – Правда, он ничего не отвечал, но зато внимательно слушал меня. Но когда я задал вопрос, как далеко зашли их отношения и когда состоится свадьба… тут он, по-видимому, потерял всякое самообладание.

– Но вы не станете отрицать, – сказал Робур, – что каждый джентльмен на его месте поступил бы точно так же.

– Не стыдно ли вам, мистер Робур, издеваться над несчастным человеком, который должен страдать только из-за того, что его заставляют совершать разные глупости в погоне за куском хлеба?

Робур неожиданно поднялся с земли и резко повернулся в другую сторону.

– Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с мисс Росс?

– Да, я Марион Росс, сестра невесты вашего шефа.

– Прошу прощенья, – ответил спокойно Робур, – у меня нет иного шефа, кроме моей лаборатории.

– Это все равно. Не говорите пустых слов… Вы все, все служите ему. Все вы потеряли человеческое достоинство и всякий стыд. Вы лжете, унижаетесь, лицемерите, подлизываетесь и ведете себя так, будто Дицци ваш хозяин. Но Дицци только бедный, несчастный осел, и мне его жаль от всей души, мне его больше жаль, чем вас всех вместе взятых.

– Прошу вас, не сердитесь, – ответил, добродушно улыбаясь, Робур и протянул Марион свою руку. – Вы совершенно правы. Я во всем согласен с вами. Бессмысленно было бы жалеть людей. Мы живем в сумасшедшем доме, обитатели которого всячески стараются уничтожить друг друга. Самое лучшее, что может сделать наука, это способствовать их полному и безболезненному уничтожению.

– И ваша работа в лаборатории преследует эту цель? – быстро спросила Марион. – В таком случае, я от всей души желаю вам полного провала.

Помолчав немного, она продолжала:

– О, если бы вы использовали свои знания для освобождения страдающего большинства и для уничтожения подлого, потерявшего человеческий облик меньшинства! О, если бы вы положили конец господству золотого осла!