День рождения бесплатное чтение

На память

Снова меня поминает янтарное лето:

На тротуаре листок непонятного древа.

Знаешь, а я подберу тебя, это примета:

Лист незнакомый найти, словно весточку с неба.

Прячься, листок, под обложкой дорожной тетради,

Там столько сказок для мной не рождённого сына.

Словно письмо. От кого? И зачем, Бога ради,

Запах листка просыпается, терпкий и винный.

Славно идти, не тая от прохожих улыбки.

В сумке письмо от напрасно прожитого лета:

– Нет ни порок, ни упрёк, ни людские ошибки

Не отлучают от неумолимого света.

Словно письмо от того, кто никак не вернётся:

– Душу свою разлюбил, да и пропил с досады.

Только тебя удержал я древесной ладошкой -

Листиком на мостовой, побелевшей от яда.

Словно письмо от того, кто душе твоей пишет:

– Знаешь, темно оттого, что никто не горит.

Знаешь, темно оттого, что от страха не дышишь

И не поёшь. А безмолвие – только болит.

Снова тебя вспоминаю, янтарное лето.

Я ничего не прошу, ничего не воскреснет.

Здравствуй, спасенный листок, мимоходом согретый.

Здравствуй, душа! С днем рождения, новая песня.

29.01.19

Граф Орлов

Ждёт в заснеженном дворце императрица.

Ждут поляки непокорные ответа.

Ждёт приказа верный флот. Ему приснится

Тень короны, тень кнута и ночка эта…

И бесчестия страшнее, и мученья,

И немилости страшнее – как покорно

Это страшное «орлово приключенье»,

Ясноглазая красавица Ливорно.

Как тонка её рука и как жестока:

То прильнет, а то отринет. То укроет.

Как близка её душа и как далёка,

То поманит, то обманет. Только двое.

Только двое остаются на рассвете.

Кутежи, поляки, вздорные дворяне -

Все остались там, за дверью. Не ответит.

Только к сердцу прикорнёт, как к страшной ране.

И спешат часы, спешат, и горе близко:

Не взойдёт она по сходням, а падёт.

Будет лютая зима-императрица,

Будет крепость, будет пытка и исход.

Но пока ещё Ливорно, флот на страже.

И насытиться не в силах, и без слов

Он клянётся. Он предаст её. Не страшно.

Страшен век. Екатеринский. Орлов.

29.01.19

Зимняя птица

Бунтует за окном зима московская,

Тяжёлая и вздорная погода.

И мокредь в ней, и наледь в ней – замерзла я,

Как сердце, утомлённое невзгодой.

Как сердце, утомлённое отчаяньем,

Забыться не способное в быту.

И юность мне казалась обещанием,

А вылилась в бессильную тщету.

Но чем года труднее и безрадостней,

Тем ярче мне даруется огонь.

Тем глубже и полнее голос сладостный

Снисходит и берёт меня в полон.

И он снисходит – Гамаюн ли, Сирин ли…

Но птицей он падёт, разъяв крыла,

И всё развеет. Вновь душа – как вымели

Обиды и ненужные дела.

Я не коснусь ни краешка, ни пёрышка,

Лишь буду его слушать, не дыша.

Скормлю ему сияющее солнышко,

Которым вдруг окажется душа.

И будет до весны благословением

Напев его, прощением грехов.

А по весне, дождавшись воскресения,

Вернётся он к престолу облаков.

И если бы я птицы той не ведала,

То жизнь была бы злом и темнотой.

Была бы только яростью и бедами,

Полынью и погасшею звездой.

Бунтует за окном зима московская,

Тяжёлая привычная зима.

Я снова нахожу перо неброское

Из верного знакомого крыла.

Девятый день

Девятый день с рождения души.

Уже Москва не кажется тюрьмой.

Уже почти не пишешь: «Разреши,

Побыть в тепле твоем.»

Молчишь со мной.

Молчат огни Кузнецкого моста,

Молчат Большой и Малый на закате.

Но так светла Москва и так чиста,

Как никогда не шитое мне платье.

Я этот город знала "от и до",

До той поры, пока тебя не знала.

А нынче словно в первый раз всё то,

Что я давно прошла и потеряла.

Девятый день с рождения души…

Из блокады

Слепит снег, солёная пороша.

Снова сыпет снег над Ленинградом.

У метро остановись, прохожий:

Скрип салазок бродит Летним садом.

Не дойти до Бога, до наркома,

До весны. Снега над Ленинградом.

Не дошли машины, эшелоны.

И никто не вышел из блокады.

По каморкам спят до срока крупы.

И салазки в уголке, как впредь.

Больше века там не греют трубы,

Потому что нечему гореть.

Нечему гореть, уходит память,

И салазки проскребают душу.

И снега солёные над нами,

Теми, кто еще умеет слушать.

И не в радость эти юбилеи,

И не в радость жирные плакаты.

В эти ночи снег солёный веет,

В эти дни – салазки за оградой.

Кровь героев

Лето пахнет отчаянно – кровью героев

Из растрёпанных книг детской библиотеки.

Лето полно отваги и тяги к разбою,

И ночными набегами в сад у аптеки.

И Коломна плывёт, как собор Нотр-Дама:

Квазимодо играет в соседнем дворе.

Клод Фролло каждым утром листает программу

И кроссворды решает с Густавом Доре.

В том языческом детстве легко было падать,

Разбиваться о скалы пустых гаражей.

До любви же всего ничего оставалось:

Он спешил в магазин за бутылкой своей.

Он ещё и не ведал, что мир содрогнется

От его появления в жизни чужой.

Он ещё и не ведал, что будет мне солнцем

И проклятьем моим, и моею душой.

И отступят мои подмосковные боги

Пред его небывалым пустым хвастовством.

И уже не спасёт меня Клод Фролло строгий

Нотр-Дамом, кнутом, покаяньем, постом…

Лето было последним. И кровью героев

Из прочитанных книг детской библиотеки

Я клялась и божилась: покончу с разбоем!

Продавалось бессмертье в саду у аптеки.

Живая вода

Даже имя своё позабыла, а город, котором живу,

Не похож на Москву. Не похож на былую Москву.

Даже ветер зовётся иначе, а город звучит,

Первоцветы взошли в январе. Только чьи чары, чьи?

И заходится сердце от музыки средь февраля,

И планета иная, и только зовётся Земля.

И взошло безымянное чудо, простая звезда.

Вдохновением сердце наполнит живая вода.

Словно я и не я. Новым именем душу спасти.

И гореть, не сгорая отныне. Прозреть. Обрести.

А спасение было всегда, и всегда был ответ.

Где живая вода, там и правда, а прошлого – нет.

Пан Доминик Радзивилл

И рубят яблоневый сад,

И роют озеро.

И проклят дом сей,

И у пана седина.

И сколько лет тому назад

Вскричал юродивый:

– Последний отрок в Мир придет.

Се сатана!

И Мир склонил цветущий сад

Над колыбелью.

И клялся пан орлом,

Крестом и карабелью.

Был мальчик резв,

Был разум трезв,

Смеялась пани.

И ветер креп,

И вышит герб.

И сын был – пламень.

И был умён,

И был силён,

Как дед и прадед.

И был влюблён,

И был пленён

Забавы ради.

Горел огонь,

Шумел огонь

В умах и душах.

И для чего

Послушал он.

Кого послушал?

И Бонапарт смотрел

Слегка недоуменно,

Как лучший пан,

Как светлый пан

Ведёт колонны.

И входит в дом,

И отдан Мир,

И сад немеет.

И супротив царя

Лишь он,

А он сумеет?

За "нех жие",

За "швят" и "крев",

За все разделы –

Пан Доминик,

Что проклял всех,

И был застрелен.

Но помнит Мир,

Тот гордый лик,

А ветер бает:

– Пан Доминик,

Буонапарте проиграет.

2017-2019

Двадцать первое утро

Двадцать первое утро. На Дмитровке дождь золотой.

В феврале не бывает дождя. Оказалось, бывает.

И спешишь из метро, и надежды спешат за тобой,

Улыбаясь прохожим, живая, живая. Живая!

Ты уже не касаешься выстуженной мостовой.

Для тебя мишура над дорогой раскинула прядки.

Этот город жестоко учил оставаться собой.

Всё в порядке? Окей?

Наконец-то с тобой всё в порядке.

От запоя ушла в книгочеи, в симфонии Баха.

И курить скоро бросишь, и снова гитаре верна.

Кто вернул тебе душу, кто все твои муки оплакал?

Кто прощенье тебе подарил, кем преображена?

Двадцать первые сутки. На солнце горит мишура.

Неудачи? Пройду. Безработица? Преодолею.

Потому что должна. Потому что настала пора.

Только имени не назову. Не осилю. Не смею.

Бологое благое

Бологое. Благое. По-божески

Было выдано нам с тобой.

Лунной ковки белая розочка

И плацкарта ночной покой.

Я вернулась. Прошло немного –

Лет двенадцать уже прошло.

Только знаешь, я верю в Бога

И теперь без тебя светло.

Я не верила. Не искала.

Но недавно один человек

Всё вернул мне. Любовь, пожалуй,

Небо синее. Белый снег.

Тёплый ветер. Литературу.

Честь и совесть. Присягу. Свет.

И меня. И простил ту дуру,

Коей я была столько лет.

Он не близко. И не далёко.

Он не рядом. И не со мной.

Это мелочи. Но жестоко

Он потребовал быть собой.

И впервые с того прощания

Бологое во мне молчит.

Я люблю. Я живу отчаянно.

Но душа моя – не болит.

За Рязанью

За Рязанью снега по пояс,

Тьма курится, буран поёт.

Я сбежала. Мол, успокоюсь,

Мол, подальше сбегу, пройдёт.

Обману себя. И забуду

Свет ужаливший. Свет живой.

Не случись в январе то чудо,

Было б проще. Чай, не впервой.

Но в снегу, на снегу, по снегу,

Полем, по полю, в полутьме –

Ты со мной, осиян побег мой.

Что бы ни было на уме.

За Рязанью снега по пояс,

И бессилен буран ночной.

Светел мир, где живёт твой голос,

Поводырь безымянный мой.

2019

Кто же ты?

Кто же ты, серебряная птица,

В небе над притихшею Москвой?

Сердцу ли, рассудку ли приснится

Окрылённый страстный голос твой?

Кто сложил все годы и дороги,

Вывел тонким росчерком – судьба.

Вестью о прощении и Боге

Песня, что и счастье, и мольба.

Светит нынче ясно и медово

Лунное лимонное драже.

Птица, ты вернула звук и слово,

Подарив покой моей душе.

Кто же ты, серебряная птица,

В небе над притихшею Москвой?

Разреши мне за тебя молиться:

Только будь на свете. Будь живой.

Метель

Метель под Вышним Волочком

Насквозь прострелит.

Прорваться можно в Бологом

Назло метели.

Но неизменен мой маршрут,

Метель на славу.

Случится только Божий суд

И будет правым.

Снега насквозь.

Но снег – вода. Необратимо

Всё, что когда-то не сбылось,

И не судимо.

Метель за Вышним Волочком

Слегла покорно.

Свернулась мирно под бочком,

В краю озёрном.

Хранит меня, как и тогда,

Так и всечасно,

Всего одна, одна звезда

Звенит над трассой.

И вторя ей, звенит Валдай,

Снега, дорога

О том, что жизнь – бесценный дар.

И всё – от Бога.

И среди звёзд, среди снегов,

Меж тьмой и стужей,

Господь, который есть любовь,

Один и нужен.

И ничего не утаить –

Ни слов, ни боли.

Твоя звезда во мне горит

По Божьей воле.

1 марта 2019

Молитва пращника

Живу. Дышу. Дрожу. Уже держусь.

Прошу пращу и верю в Голиафа.

Но камень опущу. Не опущусь

До вызова. Ведь пращник сам из праха.

И если суждено мне, то придёт

То слово, что праще моей назначат.

И Голиаф поверженный падёт,

И прах его о пращнике заплачет.

Памяти Саши Куняева

Крыльцо Литинститута, писатели в кружок.

И закурить. И круто, что ты прошел, дружок!

И всем бунтарским видом не выдать бы испуг,

Что ты дрожишь, как сито: А вдруг отсеют? Вдруг?

А вдруг не сдал экзамен, а вдруг ты не прошел?

А это значит – к маме, в деревню, в глушь, под стол…

Почти десяток минуло не слишком добрых лет.

Дипломы наши синие, работы, правда, нет.

И всё ж страшнее будут и пьянки, и тоски -

Те самые минуты у рыженькой доски.

Там списки победителей не вынес деканат.

Там так легко хамите вы всем, кто не виноват.

И пыльный, в вечном гомоне, спиной к тому крыльцу

Сам Герцен. Мы – зелёные, мы ждём, когда снесут

Два листика из офиса Верховного Жреца.

И друг на друга косимся у старого крыльца.

Почти десяток минуло не слишком добрых лет.

Литература, смилуйся! А списков нет и нет.

2017

Миротворец

В четыре утра заиграют синицы,

Чуть позже – трамваи.

А мне ничего до рассвета не снится,

Кошмары – бывают.

И слава синицам, что сны не приходят,

Что пью до заката.

И только обрывки любимых мелодий

Тревожат солдата.

Давно позабыт. И в запасе навеки.

И даже списали.

Пылятся в заброшенной библиотеке

Две серых медали.

И даже шеврон был сожжён по запарке.

Сирены – не будят.

Я сплю, как сурок. А мечтаю – о чарке,

О тряпках, о людях.

Но если к тебе прикоснётся хоть тенью,

Хоть краем, хоть словом…

Я скину к чертям все семнадцать мгновений,

Всю дурь и оковы.

И буду стоять, безоружен, не нужен,

Но здесь мое место -

Стреляйте в меня. Обменяйте.

…послушай, так надо. Так – честно.

Меня слишком многому в жизни учили,

Меня обещали.

Я только солдат безоружный, но сила

В любви и печали.

И всё, что умею, уже не оспоришь.

Исполню. Так надо.

Я маленький тёплый простой миротворец,

Твой собственный, правда.

Пуговка

Наконец-то пуговку пришила,

Наконец-то сердцу разрешила

Вслух тебя по имени назвать.

Пуговка тринадцать лет лежала,

От рубашки той, бордово-алой,

Что любимей всех. Пора настала,

Снова ту рубашку надевать.

В первый раз игла меня не колет,

Нить не обрывается от боли.

Пуговка, как имя, приросла.

Словно в первый раз – весна по крышам.

Я в рубашке в мир когда-то вышла.

И к тебе иду, и только слышу:

Пуговку заветную нашла!

Волхов

«Волхов, Волхов, старый волхв.»

Песенка приснится.

Кроме парочки стихов,

Нечем поклониться.

Лёд проулками ползёт,

Всё остекленело.

Всё к реке тебя ведёт,

К давнему разделу.

А мороз стоит такой,

Что душа немеет.

И ветрюга здесь тугой,

До костей огреет.

И суров, из-под моста

Волхов двинет льдину.

А душа моя густа,

Как речная глина.

Старый Волхв, лепи, ровняй,

Обжигай морозом.

День рожденья у меня,

День рожденья просто.

Даже баловень Садко

Окликает тихо:

– Ты не бойся никого,

Малая курлыка.

Ни морозу, ни кнуту,

Ни царю, ни злату

Не убить твою мечту,

И робеть не надо.

Сердцем купишь! Не скупись,

Будь щедра, как осень.

Всю твою былую жизнь

Волхов вдаль уносит.

Волхов, Волхов, старый волхв,

Грозная водица.

Кроме парочки стихов,

Нечем поклониться.

Братья Карамазовы: Иван

Мир слезинки не стоит,

Тьма не стоит ума.

Что ж, Иван, ты достоин

И слезинки. Весьма.

До билета ли брату,

Если мыслит побег?

Это мы виноваты,

Достоевский и век.

Это мы виноваты,

Что у братьев нет скреп.

Только парные даты

Да непареный рэп.

И блуждаем от блуда

До подблюдных речей.

Прочь, Иваново чудо,

Чёрт – и тот здесь ничей.

Слава старцам бессонным,

Что намолен итог.

У Ивана сегодня

Слёзы пали со щёк.

За Ивана расплатой

Не слеза, но свеча.

На вопрос: где же брат твой?

Некому отвечать.

Театр У Никитских ворот

Марку Григорьевичу Розовскому

Погудят и уедут мажоры Никитским бульваром.

ТАСС запустит бегущую строчку, сигналя: не спим!

А в театре откроется дверь. И по лестнице старой

Марк Григорьич гостей поведёт лабиринтом своим.

От штурвала до кассы, от рампы до самого края,

От пожара Москвы до сегодняшних стылых времён.

Он идёт по театру, а мы его всё догоняем.

И никак не догоним. Но может быть, всё же поймем:

Почему этот дом – на плаву. В чём такая удача?

Перестройка, гражданская, Герцен, 12-й год.

Почему его люди – семья, и такое не спрячешь,

По улыбкам и тёплому взгляду – да каждый поймет.

И горят за окошками суперкрутые в столице

Таунхаузы, сталинки, чьи-нибудь особняки.

А вот этот зелёненький дом в самом сердце Никитской

Самый тёплый и добрый, как домик у чистой реки.

И большая семья словно в праздник навстречу выходит:

Кто глядит с фотографий, кто просто гитару берёт.

Марк Григорьич читает стихи. И поёт. И заводит.

И немножечко знает, что будет с тобой наперёд.

Будет ТАСС за окном с белой лентой неважных событий.

Будет путь на метро в неуютный неспящий район.

Но всегда есть зелёненький дом на бульваре Никитском.

Приходи к нам, дружок. Мы поможем, чем сможем.

Мы ждем.

Без тебя

Без тебя уже сложно. Уже немыслимо.

Мулен Руж, саундтрек мой, но независимо

От причин моего отчаянья,

Две реки надо мной встречаются:

Камергерского золотая река

Дмитровки серебряные облака.

Каждый день меняют они цвета,

А в ночи гирлянды плетут ветра,

И горят всю ночь, и молчат о том,

Что творится под их огнём.

И несёт меня твой водоворот,

И ко дну иду, и одно спасёт:

Что звучит в наушниках, что ведет -

Мулен Руж, фильм такой. Да знаешь!

И пою чуть слышно, сошла ли с ума?

Только б не услышали те ветра,

Что гирлянды рвут, что свистят в домах,

Где никто уже не проживает.

Серебро и золото надо мной.

И болит под сердцем очередной

Мой билет в театр, как в мир иной.

Мой приказ – не сдавать позиций.

И блокнот распух, как больной сустав,

От стихов и песен, моих забав.

И судьба моя: дописать сто глав.

Для того и сослали в столицу.

Серебро и золото. Перекрестье.

Две заветных улицы. Всё на месте.

Точка сборки лукавого Кастанеды.

Допишу. И может быть, не уеду.

Ария Иосифа в Доме Музыки1

Игорю Балалаеву

Шарят лазерные пушки по безмолвному органу,

И недобрый свет диодов бьёт листочки партитур.

И в стеклянной той гробнице, новомодной и туманной,

Чьи-то тихие вопросы перекрикивает сюр.

И валторны притулились на коленях виновато,

И кларнеты прикусили молодые язычки.

Но выходит дирижер, и наступает час расплаты -

За диоды, за стекло, за сюрреальность у реки.

И откроется на сцене книга Ветхого Завета,

И серебряные прядки чуть заметны на висках.

Голос юного Иосифа рождается из света,

У певца такая сила, что не выдохнуть никак.

Он поёт, а духовые окружили, как солдаты,

Но опущены щиты. И на коленях перед ним.

И певец прикрыл глаза, обетованием объятый,

И уже не только голос, всё на свете – он один.

Там Иосиф говорит, что не страшат его преграды,

И, не ведающий страха, только Господом ведом.

Голос гаснет, и валторны, и кларнеты плачут рядом,

И орган расправил крылья над сияющим певцом.

Гаснут пушки световые, у диодов нет ответа.

Духовые инструменты выдыхают тишину.

Как случайны наши встречи с Тем, кому сегодня спето.