Луна над горой бесплатное чтение

© Школа перевода В. Баканова, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Луна над горой

Ли Чжэн[1] родом из Лунси отличался большими талантами и ученостью; в последний год эпохи Тяньбао[2], будучи еще совсем молодым человеком, он успешно сдал экзамены и был назначен чиновником в Цзяннань, что на юге, в нижнем течении реки Янцзы. Но, по натуре упорный, он метил высоко и не собирался довольствоваться местом скромного служащего. Вскоре Ли Чжэн ушел со службы, вернулся в родные места – провинцию Голюэ – и, затворившись от мира, посвятил себя стихосложению: вместо того, чтобы вечно гнуть спину перед самодурами-начальниками, он думал прославиться как поэт, чье имя будут помнить и через сто лет после смерти. Поэту, однако, не так легко добиться известности, и в скором времени Ли Чжэн уже едва сводил концы с концами. Постепенно в душе у него поселились горечь и досада, что наложило печать и на его облик: лицо ожесточилось и осунулось, и только глаза горели странным огнем. Теперь никто не узнал бы в нем того красивого, румяного юношу, который когда-то одним из лучших сдал государственные экзамены.

Прошло несколько лет, и Ли Чжэн, не в силах более выносить нужду, решил поступиться принципами: чтобы жена и дети не ходили раздетыми и голодными, он вернулся на службу. Снискать признание как поэт он к тому времени почти отчаялся. Его прежние товарищи по учебе успели занять высокие посты, и то, что ему, подававшему прежде такие большие надежды, приходилось кланяться тем, кого он считал бездарностями, чрезвычайно уязвляло его самолюбие. Ли Чжэн совсем пал духом; ему было все труднее смирять порывы ярости. Минул год, и Ли Чжэн, отправившись в поездку по служебной надобности и заночевав на постоялом дворе у реки Жушуй, окончательно обезумел. Однажды ночью он, изменившись в лице, вдруг вскочил с постели, с невнятным криком бросился вниз по лестнице и скрылся в темноте. На постоялый двор он не вернулся – и, сколько его ни искали в полях и горах, найти беглеца так и не удалось. Никто не знал, что с ним случилось.

На следующий год императорский ревизор Юань Цань из уезда Чэнь получил высочайшее предписание отправиться в Линнань. По дороге он заночевал в Шанъюй. Утром он собирался выехать затемно, как вдруг хозяин постоялого двора сообщил: на дороге засел тигр-людоед, и пройти мимо него можно только днем, когда будет светло. И раз час еще совсем ранний, то отчего бы не подождать немного? Однако Юань Цань, который путешествовал в сопровождении большой свиты, решился ехать, несмотря на предупреждение. Путники отправились в дорогу под бледной луной; когда они пересекали лесную поляну, из кустов выскочил тигр. Казалось, он готов был броситься на Юань Цаня – как вдруг развернулся и скрылся в кустах. Затем оттуда послышался человеческий голос, повторявший: «Беда, беда, едва не стряслась беда…» Голос был Юань Цаню знаком – даже тогда, потрясенный случившимся, он узнал говорящего и воскликнул: «Неужели это старина Ли Чжэн?» Юань Цань сдал экзамены в том же году и считался самым близким другом нелюдимого Ли Чжэна: мягкий характер Юань Цаня позволял ему уживаться с требовательным и заносчивым приятелем.

Какое-то время из кустов никто не отвечал – только слышались тихие звуки, похожие на всхлипывания. Наконец негромкий голос произнес:

– Да, я Ли Чжэн из Лунси.

Юань Цань, забыв о страхе, спешился и подошел к кустам, надеясь увидеть приятеля, с которым так давно не встречался. Но Ли Чжэн отчего-то не спешил ему навстречу.

– Теперь я выгляжу совсем иначе, – произнес голос. – И как я могу забыть стыд и предстать перед старым знакомым в столь позорном обличье? Да и ты, решись я это сделать, почувствуешь страх и отвращение. И все же, встретив тебя так неожиданно, я близок к тому, чтобы переступить через стыд, – до того я стосковался. Не согласишься ли и ты забыть ненадолго о том, что перед тобой чудовище, и поговорить со стариной Ли Чжэном, как в прежние времена?

Позже Юань Цань и сам удивлялся, отчего воспринял это необычайное происшествие так невозмутимо, но в ту минуту ничто не вызвало у него сомнений. Приказав своим приближенным оставаться на месте, он подошел к зарослям и вступил в разговор с невидимым собеседником. Как и полагается давним приятелям, они обсудили столичные сплетни, судьбу старых знакомых, высокий пост Юань Цаня – Ли Чжэн выразил свои поздравления. В конце концов Юань Цань спросил, как Ли Чжэн оказался в таком положении. Вот что поведал ему голос из зарослей:

– Около года назад я ехал по делам и заночевал на постоялом дворе на берегу реки Жушуй. Среди ночи я проснулся: из-за двери кто-то звал меня по имени. Я вышел на улицу. Голос вновь и вновь призывал меня в темноту, и я бездумно последовал за ним. В беспамятстве я бежал, не видя дороги, – и в какой-то момент оказался в лесу на склоне горы. Пробираясь дальше, я цеплялся обеими руками за землю. Тело мое наполнилось неведомой прежде силой, и мне легко было перепрыгивать через попадающиеся на пути валуны. Ладони и локти стали покрываться шерстью. Когда рассвело, я взглянул на свое отражение в ручье – и увидел тигра. Сперва я не поверил своим глазам. Быть может, я сплю? Случалось, я и раньше понимал во сне: мне все пригрезилось. Осознав, что это не сон, я растерялся. Затем меня охватил страх: неужто на свете и впрямь возможно все? Но почему так случилось? Я не мог понять. Выходит, мы ничего не знаем о мире, а наша доля – безропотно принимать перемены и продолжать жить, не ведая, что стало им причиной.

В тот момент я подумал о смерти. Но стоило мне увидеть пробежавшего мимо кролика, как во мне не осталось ничего человеческого. Когда я очнулся, вокруг была разбросана шерсть, а рот мой был измазан кроличьей кровью. Я впервые испытал, что значит быть тигром. Что я делал с тех пор – о том говорить я не в силах. Каждый день на несколько часов я становлюсь человеком. В такие моменты ко мне возвращается дар речи, я могу думать о сложных вещах и даже цитировать на память труды мудрецов. Тогда, понимая человеческим сердцем последствия тигриной жестокости и думая о своей судьбе, я вижу, как жалок, и чувствую страх и ярость. Но и эти часы становятся все короче. До сих пор я задавался вопросом, почему стал тигром, а недавно поймал себя на мысли: а почему я был человеком? Вот что меня по-настоящему пугает. Пройдет еще немного времени, и человеческий разум во мне навеки угаснет, а на смену ему придут звериные привычки, – так пески постепенно заносят фундамент древнего дворца. В конце концов я забуду свое прошлое и стану бродить по лесам в обличье тигра – а повстречавшись случайно с тобой, не узнаю старинного друга и без всяких сожалений разорву на части…

Полагаю, и люди, и звери – все жили когда-то в ином обличье. Быть может, сперва мы помним об этом, а потом забываем – и считаем, что всегда были такими, как сейчас? Впрочем, не имеет значения. Наверное, окончательно перестав быть человеком, я стану только счастливее. И все же тот, кем я пока продолжаю оставаться, боится этого больше всего на свете. О, каким ужасным, каким бесконечно печальным кажется мне такой исход – забыть о том, что был человеком! Никто не в силах понять моей тоски. Никто – если не пережил этого сам… Но раз уж нам с тобой довелось встретиться, я хотел бы попросить тебя об одном одолжении, прежде чем окончательно стану зверем…

Юань Цань и его спутники, затаив дыхание, прислушивались к голосу из зарослей, поведавшему им столь поразительную историю. Тот продолжал:

– Хочу я немногого. Прежде я мечтал прославиться как поэт – но вот где оказался, так и не достигнув своей цели. Несколько сотен стихотворений, которые я сложил, до сих пор не увидели свет. Теперь, верно, тех рукописей уже и не найдешь. Но кое-что осталось у меня в памяти. Прошу тебя, запиши эти стихи. Не то чтобы я хотел вообразить себя признанным поэтом. Но хороши они или плохи, им я посвятил свою жизнь, растратив состояние и лишившись в конце концов рассудка. Мне будет горько умереть, зная, что ни одной моей строчки не сохранилось для будущих поколений.

Юань Цань велел одному из приближенных взять кисть и записывать. Голос Ли Чжэна разносился в воздухе ясно и четко. Он прочитал тридцать стихотворений, длинных и коротких. Каждое отличалось изяществом слога и красотой замысла – сразу было понятно, что писал их человек незаурядного таланта. И все же Юань Цань, отдавая им должное, смутно чувствовал: несмотря на все их достоинства, стихам не хватает чего-то неуловимого, чтобы их можно было счесть по-настоящему гениальными.

Тем временем Ли Чжэн, закончив читать, неожиданно заговорил другим тоном, будто насмехаясь сам над собой:

– Как ни постыдно мне признаваться – а ведь даже сейчас, когда пребываю в этом чудовищном облике, мне по-прежнему снится порой, будто собрание моих стихов лежит на столе у какого-нибудь ученого мужа в Чанъане. Вот что грезится мне в моем каменном логове! Посмейся надо мной – жалким человеком, который напрасно мечтал стать поэтом, а вместо этого превратился в тигра!

Юань Цань вспомнил, что и в молодости Ли Чжэн был склонен во всеуслышание предаваться самоуничижению, и на сердце у него стало печально.

– Добавлю, пожалуй, поводов посмеяться, – продолжал его друг, – и сложу небольшой экспромт о том, что чувствую сейчас. Попробую доказать, что прежний Ли Чжэн еще жив в этом теле.

Юань Цань вновь приказал спутнику записывать. Вот каковы были стихи:

Лунный свет уже совсем побледнел, а землю покрыли блестки росы; гулявший меж деревьями прохладный ветер говорил о том, что рассвет близок. Все присутствовавшие успели забыть о странности происходящего и искренне сокрушались о несчастной доле поэта. Ли Чжэн продолжал:

– Я сказал, что не знаю, почему меня постигла такая участь, но если подумать, то это неправда. Причины мне известны. Когда я был человеком, я старательно избегал других людей. Меня называли заносчивым и высокомерным. Никто не понимал, что причина такого поведения – в моей застенчивости. Конечно, я гордился тем, что на родине мне прочат большое будущее. Но то была гордость, смешанная с робостью. Так же и с поэзией: я мечтал прославиться, но никогда не пытался ни найти учителя, ни сойтись ближе с другими поэтами, чтобы отточить свое мастерство. Но и признать себя человеком обычным, не наделенным великим даром, тоже было ниже моего достоинства. И вновь – причина крылась в той самой робкой гордости и высокомерной застенчивости. Я будто держал в руке неограненный камень и боялся его огранить – вдруг он окажется пустышкой? – и в то же время не решался отбросить, как обычный кусок черепицы, льстя себе надеждой, что он все-таки драгоценный. Чем дальше, тем больше я отдалялся от мира, избегая людей; обида и страх подливали масла в огонь, а замешанная на робости гордость росла и становилась все непомернее. Говорят, каждый человек – укротитель, а зверь, которого он укрощает, – его собственная натура. В таком случае моим зверем было высокомерное самоуничижение. Подобно тигру, оно пожирало меня: мучило моих жену и детей, отталкивало друзей – и в конце концов я стал снаружи таким, каким давно был внутри. Теперь, оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что впустую растратил тот небольшой талант, которым обладал. Я повторял чужие слова: жизнь слишком длинна, чтобы не делать ничего, но слишком коротка, чтобы сделать что-то стоящее. На самом же деле мной владели трусость – я боялся, что раскроется мой недостаток таланта, – и лень – я не желал прилагать усилия, чтобы чего-то добиться. Многие поэты, от природы одаренные куда меньше, чем я, стали великими потому, что посвятили жизнь неустанному самосовершенствованию. Став тигром, я наконец понял это – и душу мою снедает жгучее сожаление об упущенном. Жить как человек я больше не смогу. А значит, даже если теперь я сложу великое стихотворение – как сделать так, чтобы о нем узнали? К тому же, что ни день, во мне все больше и больше звериного. Что мне делать? Что делать с мыслями о прошлой жизни, проведенной напрасно? Порой я не в силах терпеть эту муку. В такие моменты я взбираюсь на утес на вершине горы и реву, глядя в небо – пытаясь избыть печаль, сжигающую мне сердце. Там я был и вчера. Как бы мне хотелось, чтобы кто-то понял мою боль! Но звери, услышав мой рев, разбегаются в страхе. Всё вокруг – горы, деревья, луна, роса – видит лишь обезумевшего от ярости тигра. Сколько бы я ни прыгал и ни катался по земле – им невдомек, что я испытываю. Никто не понимал меня и тогда, когда я был человеком, – не ведал, как уязвима моя душа. Шерсть моя мокра – но это не роса…

Начинало светать. Откуда-то из-за деревьев печально протрубил рожок, возвещая зарю.

– Нам пора попрощаться, – продолжал Ли Чжэн. – Скоро мной вновь овладеет безумие, и я стану тигром. Но прежде чем мы расстанемся – у меня есть еще одна просьба. Позаботься о моей семье. Они по-прежнему живут в Голюэ и о постигшей меня участи ничего не знают. Когда вернешься с юга, скажи им, что я умер! Только умоляю, не рассказывай о том, что слышал и видел сегодня. И – быть может, я прошу слишком многого, – но, надеюсь, ты позаботишься о них и не допустишь, чтобы они умерли где-нибудь у дороги от голода и холода. Хоть я никогда и не смогу отплатить тебе за твою доброту…

Вслед за этими словами из зарослей послышались громкие рыдания. Юань Цань тоже прослезился и поспешил заверить Ли Чжэна, что выполнит его просьбу. Тот, однако, вновь сменил тон и заговорил со знакомым насмешливым самоуничижением:

– По правде говоря, будь я и в самом деле человеком, я попросил бы об этом в первую очередь. Но нет, я подумал о своих жалких поэтических потугах прежде, чем о голодных детях! Воистину, такой человек заслуживает того, чтобы превратиться в зверя…

Ли Чжэн предупредил: по пути из Линнаня им лучше ехать другой дорогой, – ведь к тому времени он будет тигром и может, не признав, напасть на старого друга. Напоследок он попросил Юань Цаня обернуться, когда тот взойдет на ближайший холм. Так Ли Чжэн откроет ему свое истинное обличье; не потому, что желает похвастаться, но потому, что, раз увидев чудовищного зверя, Юань Цань уж точно не захочет встречаться с ним снова.

Сердечно простившись с Ли Чжэном, Юань Цань уселся в седло. Из кустов доносились горестные стенания. Плакал и Юань Цань. То и дело оглядываясь назад, он неохотно тронулся с места.

Достигнув вершины холма, он и его спутники, как и было уговорено, задержались, всматриваясь в лесную поляну позади. Внезапно из зарослей выскочил тигр. Он взглянул на совсем побледневшую луну, зарычал – раз, другой, третий – и одним прыжком исчез в чаще.

Больше они его не видели.

Мастер

Один человек по имени Цзи Чан[3], живший в городе Ханьдань, столице царства Чжао[4], мечтал стать величайшим лучником на свете. Он решил, что не найдет себе учителя лучше, чем прославленный мастер стрельбы из лука Фэй Вэй, про которого говорили, будто он со ста шагов попадает в ивовый лист. Преодолев большое расстояние, Цзи Чан явился к нему, прося, чтобы мастер взял его в ученики.

Первым делом Фэй Вэй велел ему научиться не моргать. Цзи Чан вернулся домой и, забравшись под ткацкий станок жены, лег навзничь. Там он пристально уставился на педали, которые быстро двигались вверх-вниз перед самым его носом. Жена, не понимавшая, что происходит, встревожилась: ей совсем не хотелось, чтобы муж смотрел на нее снизу, да еще и в то время, когда она в неизящной позе сидит за ткацким станком. Но Цзи Чан отругал ее и велел продолжать работу. День за днем он упражнялся подобным образом, привыкая не моргать. Прошло два года, и наконец он добился того, чего хотел: веки оставались совершенно неподвижными, невзирая на мелькание педалей. Цзи Чан больше не нужно было лежать под станком. Он до того отточил свое новое умение, что даже кончик острого шила, задевающий ресницы, не мог заставить его зажмуриться; даже огненные искры, летящие в глаза, или внезапно взметнувшийся столб пепла были ему нипочем. Он вовсе разучился закрывать веки, и потому они оставались открытыми даже ночью, когда Цзи Чан спал. Наконец, когда меж его ресниц сплел паутину крохотный паучок, герой решил, что готов снова предстать перед учителем.

Выслушав рассказ Цзи Чана, Фэй Вэй промолвил:

– Чтобы научиться стрельбе из лука, одного умения не моргать недостаточно. Теперь ты должен научиться смотреть. Когда овладеешь этим умением так, что сможешь видеть маленькие предметы большими, а крохотные детали – четкими, приходи ко мне снова.

Цзи Чан вернулся домой. Там он отыскал в своем исподнем вошь, привязал ее к длинному волосу и повесил на окно с южной стороны. Целый день он провел, пристально глядя на эту вошь, потом следующий день, потом еще один. Сперва в ней, разумеется, не было ничего примечательного. Но прошло дней десять, и Цзи Чану показалось, что она как будто бы стала больше. К концу третьего месяца она уже была размером с шелковичного червя. Пейзаж за окном тоже постепенно менялся: за свежими весенними деньками пришла немилосердная жара, потом, через какое-то время, по чистому осеннему небу потянулись стаи перелетных птиц, и вот, наконец, из серых зимних туч посыпался мелкий снег. Цзи Чан продолжал неотрывно смотреть на привязанную к волосу крохотную букашку, чьи укусы так зудели. Прошло три года, и вшей было истрачено уже больше десятка. Однажды Цзи Чан заметил: насекомое в окне выросло до размеров лошади. «Получилось!» – подумал он, хлопнув себя по колену. Цзи Чан вышел из дома – и не поверил глазам. Люди были высокими, как пагоды. Лошади казались горами, свиньи – холмами, куры – сторожевыми башенками замка. Цзи Чан пустился от радости в пляс – а потом бросился обратно в дом. Схватив лук из рога и стрелу из чернобыльника, он прицелился в вошь на окне. И что же? Стрела вошла ей прямо в сердце, не перерезав волоса, на котором она висела!

Цзи Чан поспешил к Фэй Вэю рассказать о своих успехах. Учитель вскочил на ноги и стукнул себя в грудь. «Молодец!» – впервые похвалил он ученика и без дальнейших сомнений принялся наставлять его во всех премудростях стрельбы из лука.

Цзи Чан быстро убедился, что не зря провел пять лет, развивая основные навыки: теперь его обучение двигалось вперед гигантскими шагами. Через десять дней он, стреляя со ста шагов в ивовый лист, попадал каждый раз без промаха. Через двадцать дней – целился из лука, поставив чашку с водой на правый локоть, и поражал цель, не проливая ни капли. Спустя месяц он попробовал быструю стрельбу, задумав выпустить сто стрел подряд. Первая поразила мишень в самое яблочко, следующая вошла прямиком в торец первой, третья – в торец второй. Ни одна не упала на землю. В мгновение ока все сто стрел вытянулись в прямую, будто струна, линию, в то время как последняя, казалось, так и не покинула тетивы. «Превосходно!» – воскликнул Фэй Вэй, наблюдавший со стороны.

По прошествии двух месяцев Цзи Чан возвратился домой. Там он, как-то поссорившись из-за пустяка с женой, решил ее проучить. Схватив лук, подобный луку Хуан-ди[5], и стрелу из Ци[6], он натянул тетиву – и выстрелом срезал три ресницы у жены над глазом, а та, ничего не заметив, продолжала ругать мужа. Вот какой скорости и точности удалось ему добиться!

Раз Цзи Чану уже нечему было научиться у Фэй Вэя, в голову ему закралась недобрая мысль. Выходит, учитель теперь – его единственный соперник, а значит, чтобы стать первым лучником на свете, его нужно убить! Цзи Чан затаился и ждал своего часа. Наконец он увидел, как Фэй Вэй в одиночестве идет по полю за стенами города. Решившись действовать, Цзи Чан выхватил стрелу и прицелился. Но Фэй Вэй почувствовал угрозу. Они начали стрелять одновременно, и стрелы, сталкиваясь в воздухе, падали на землю. Так искусны были оба лучника, что, соприкоснувшись с землей, стрелы не поднимали ни облачка пыли. В конце концов колчан Фэй Вэя опустел, а у Цзи Чана оставалась еще одна стрела. «Вот мой шанс!» – решил он. Но учитель в тот же миг отломил ветку у куста дикой розы, приставил шип вместо наконечника и вновь отбил атаку. Тут Цзи Чан осознал, что задуманное ему не под силу, и его вдруг объяло глубокое раскаяние, которого он, несомненно, не ощутил бы, если бы добился успеха. Фэй Вэй, в свою очередь, был так рад избегнуть опасности и так доволен собственным мастерством, что весь его гнев на ученика прошел. Они бросились друг другу навстречу и застыли посреди поля, обнявшись. Из глаз их текли слезы – до того чиста была любовь, связавшая учителя и ученика. (Неверно было бы судить подобные случаи с точки зрения сегодняшней морали. Когда Хуань-гун[7], правитель царства Ци и известный гурман, пожелал отведать того, чего еще не пробовал, его повар И-я не пожалел собственного сына, чтобы подать к столу государя; а когда у императора Цинь Ши-хуанди[8] умер отец, то сын в ту же ночь трижды силой овладел любимой отцовской наложницей. Такие в те времена были нравы.)

Сжимая Цзи Чана в объятиях и проливая слезы умиления, Фэй Вэй понимал, какая опасность ему грозит, если тот опять покусится на его жизнь. Нужно было дать прежнему ученику новую цель, которая его отвлечет. Фэй Вэй сказал:

– Я научил тебя всему, что знаю сам. Если хочешь глубже проникнуть в тайны мастерства, тебе лежит путь на запад, через хребет Тайханшань, на вершину горы Хо. Там живет великий мастер Гань Ин, превзошедший всех лучников древности и современности. По сравнению с его искусством все, что делаем мы, – детская игра. Вот кого тебе надлежит избрать своим учителем.

Цзи Чан немедленно отправился на запад. Слова Фэй Вэя – мол, их умения лишь детская игра – задели его самолюбие. Если это правда, то ему предстоит еще долго учиться, прежде чем он станет первым лучником в мире. Цзи Чан спешил, торопясь сравнить свое искусство с искусством великого мастера и увидеть, чего стоит на самом деле. Стирая в кровь ступни и разбивая колени, карабкался он по скалам, переползал по узким мосткам ущелья и, наконец, через месяц добрался до вершины горы Хо.

Там одержимого духом соперничества Цзи Чана встретил дряхлый-предряхлый старик с кроткими, как у овцы, глазами. Под грузом лет – верно, их было не меньше сотни! – он совсем сгорбился, и седая борода мела по земле.

Опасаясь, что мастер глуховат, Цзи Чан громко объявил, зачем пришел, но не стал дожидаться ответа, а, желая сразу показать свое умение, выхватил из-за спины ивовый лук с тетивой из пеньковой нити и прицелился в стаю перелетных птиц. Пять больших гусей камнем упало на землю.

– Неплохо, – сказал мастер, мягко улыбнувшись. – Но это – стрельба из лука. Похоже, стрельбой без лука ты еще не овладел.

Старик повел разом помрачневшего Цзи Чана на крутой утес шагах в двухстах от них. Картина, открывавшаяся оттуда, напоминала роспись на ширме: под ногами на много сотен человеческих ростов уходила вниз отвесная стена, а где-то далеко-далеко, на дне ущелья, тонкой ниточкой поблескивал ручей. Мастер Гань Ин, быстро взобравшись на валун, опасно нависший над пропастью, обернулся:

– Попробуй-ка встать здесь и показать свое искусство еще раз!

Отказать Цзи Чан не мог. Он вскарабкался на валун вместо мастера и почувствовал: под ногами что-то сдвинулось. Кое-как собравшись с духом, он потянулся было за луком, но тут с края обрыва сорвался небольшой камешек и полетел в бездну. Проследив за ним глазами, Цзи Чан, не помня себя, распростерся на скале, вжимаясь в нее всем телом. Колени тряслись, по коже градом катился пот. Старик засмеялся и протянул руку, чтобы помочь ему спуститься. После чего, сам поднявшись на валун, сказал:

– Что ж, покажу тебе, как надобно стрелять…

Цзи Чан, по-прежнему смертельно бледный, с колотящимся в груди сердцем, все-таки не мог не заметить одной странности: а где же лук? Руки мастера были пусты.

– Лук? – усмехнулся тот. – Когда есть лук, то это стрельба из лука! А для стрельбы без лука не нужны ни лакированное оружие, ни стрелы с острыми наконечниками.

Высоко-высоко над ними одиноко парил коршун, казавшийся не больше кунжутного семечка. Гань Ин поднял глаза к крошечной точке в небе, вложил невидимую стрелу в бесплотный лук, твердой рукой натянул несуществующую тетиву, так что лук изогнулся полумесяцем, и выстрелил. Коршун мгновенно сорвался вниз, даже не плеснув крыльями.

Цзи Чан ощутил благоговейный трепет: ему открылись такие высоты искусства, которых он прежде не мог и вообразить.

Девять лет Цзи Чан провел у старого мастера – но чему и как учился, неведомо никому.

Когда через девять лет он спустился с гор, все были поражены произошедшими в нем переменами. Лицо, на котором раньше читались гордость и непокорный дух, теперь казалось лишенным выражения – будто у куклы или дурачка. Цзи Чан впервые после долгого перерыва навестил своего прежнего учителя Фэй Вэя, и тот восхищенно вскричал:

– Вот сейчас ты и вправду стал великим мастером! Такому, как я, с тобой и не сравниться!

Ханьдань, родной город Цзи Чана, приветствовал его возвращение; все предвкушали чудеса владения луком, которые, несомненно, продемонстрирует столь искусный стрелок. Цзи Чан, однако, ничего подобного делать не спешил. Лук он и в руки не брал; тот ивовый, с пеньковой тетивой, с которым отправился в горы, Цзи Чан, кажется, и вовсе выбросил, а когда его спросили об этом, равнодушно ответил:

– Совершенное действие – это бездействие, совершенная речь – безмолвие, совершенное искусство стрельбы из лука – отказ от выстрела.

Сообразительные столичные жители были сражены его словами и преисполнились гордости за то, что в их городе обитает мастер, так близко подошедший к совершенству. Чем дольше Цзи Чан не касался лука, тем больше его славили как непревзойденного стрелка.

Люди рассказывали о нем истории, одна невероятнее другой: например, будто каждую ночь, когда пробьет третью стражу, с его крыши доносится звон тетивы, но никого не видно, – якобы в это время бог лучников, вселившийся в Цзи Чана, покидает его тело, чтобы защитить дом от бродящих во тьме злых духов. Один торговец, живший неподалеку, уверял, будто собственными глазами видел Цзи Чана на облаке в небесах, где тот – в кои-то веки взяв в руки лук – состязался в искусстве стрельбы с прославленными мастерами древности – Ян Юцзи[9] и Хоу И[10]. Стрелы, выпущенные всеми троими, исчезали где-то между Сириусом и Орионом, оставляя в ночном небе голубоватые следы. А однажды к Цзи Чану попытался проникнуть вор. Стоило ему закинуть на забор ногу, как из погруженного в сон дома бесшумно вырвалось некое дуновение воздуха и ударило его прямо в лоб, сбив наземь. Услышав о таком, все злоумышленники стали держаться от лучника подальше, да и перелетные птицы, усвоив урок, облетали его дом стороной.

Слава великого мастера росла, а сам Цзи Чан постепенно старился. Он давно утратил интерес к стрельбе, и разум его, постепенно отрешаясь от земных забот, обретал все большее спокойствие и безмятежность. Лицо его, и прежде бесстрастное, словно у деревянной куклы, стало совсем неподвижным – так что трудно было даже понять, дышит ли он.

– Я больше не вижу разницы между собой и другим человеком, между хорошим и дурным… порой не могу различить, где глаз, а где ухо, где нос, а где рот, – так говорил мастер на закате своих дней.

Через сорок лет после того, как закончилось его обучение у мастера Гань Ина, Цзи Чан скончался – мирно, тихо, словно истаявший в воздухе дым. За все сорок лет он ни словом не обмолвился про искусство стрельбы – и уж тем более не прикасался к луку и стрелам. Мне хотелось бы написать, что в конце жизни старик совершил что-то удивительное – и пусть бы всем стало ясно его величие, но негоже идти против фактов, описанных в старинных хрониках. Последние десять лет своей жизни Цзи Чан практиковал недеяние; есть только одна любопытная история, которую я вам поведаю.

Произошла она, похоже, за год-два до смерти Цзи Чана. Однажды его пригласил в гости приятель. Там Цзи Чан увидел некий предмет, вроде бы знакомый, – но никак не мог припомнить ни его названия, ни назначения. Помучившись некоторое время, он спросил у хозяина дома. Тот сперва решил, что старик шутит, и весело рассмеялся. Однако гость повторил вопрос – все так же серьезно. Собеседник слушал с улыбкой, пытаясь понять, что у него на уме. Наконец Цзи Чан с искренним недоумением спросил в третий раз – и на лице хозяина проступило изумление. Он еще раз вгляделся в глаза гостя и, убедившись, что тот не шутит, во взгляде нет признаков безумия, а сам он не ослышался, ошеломленно и даже как будто со страхом воскликнул:

– О, искусный лучник, величайший стрелок всех времен! Ведь это лук! Неужели ты и вправду не помнишь, для чего он нужен?

Рассказывают, что какое-то время после этого художники в городе Ханьдань прятали кисти, музыканты носили цитры без струн, а плотники стыдились показываться на людях со своими инструментами.

Отрок по прозвищу Бык

Когда в княжестве Лу началась смута, одному из тамошних вельмож, молодому Шусунь Бао[11], пришлось покинуть родной край и бежать в княжество Ци. По дороге, в местности Гэнцзун, что у северной границы Лу, он повстречал красавицу и провел с ней ночь, а на следующее утро продолжил путь. В княжестве Ци он осел, женился на дочке местного сановника, и та родила ему двоих детей. О красавице из Лу он к тому времени и думать забыл.

Как-то ночью Шусунь Бао приснился сон: вокруг было темно и тихо, в плотном воздухе, казалось, повисло предчувствие чего-то недоброго. Внезапно, без единого звука, потолок пополз вниз – медленно, но неотвратимо. С каждым мгновением воздух словно бы сгущался, дышать становилось все труднее. Шусунь Бао пытался вскочить, спастись бегством, но не мог пошевелиться и, распростертый на постели, продолжал глядеть вверх. Ему чудилось, что снаружи на крышу гранитной плитой легло тяжелое черное небо. Когда потолок был уже совсем близко, а грудь сдавили невидимые тиски, Шусунь Бао, посмотрев вбок, увидел человека. Тот выглядел жутко: горбатый, темнокожий, с глубоко запавшими глазами и выступающими будто у животного челюстями – ни дать ни взять бык с черной, как ночь, шерстью.

– Бык, помоги мне! – отчаянно взмолился Шусунь Бао, и тот, протянув черную руку, уперся в нависающий потолок, а другой рукой принялся легонько гладить лежащего по груди – и под его касаниями ощущение тяжести растворилось.

– Спасибо тебе! – выпалил Шусунь Бао вслух – и проснулся.

Наутро он собрал слуг и осмотрел их – никто не походил на человека-быка. Какое-то время он внимательно следил за всеми, кто приезжал в столицу Ци, но так никого и не нашел.

Прошло несколько лет, и в его родном княжестве Лу снова сменилась власть. Шусунь Бао поспешил туда, оставив семью в Ци. Но позднее, когда он, получив должность при дворе, попытался призвать жену к себе, оказалось, что та уже завела любовника из числа цисских вельмож и возвращаться к прежнему мужу не хочет. В конце концов к отцу приехали только двое сыновей – Мэнбин и Чжунжэнь.

Однажды утром к Шусунь Бао, неся в подарок фазана, явилась какая-то женщина. Сперва он не мог понять, кто она, – но вскоре все прояснилось: это с ней он больше десяти лет назад провел ночь по дороге в Ци. Оказалось, она привела с собой и сына – зачатый в ту единственную ночь, он был ребенком Шусунь Бао. Когда мальчик предстал перед отцом, тот вскрикнул от изумления. Горб… дочерна темная кожа… глубоко посаженные глаза… Он как две капли воды походил на создание из сна.

– Бык! – невольно вырвалось у Шусунь Бао, и мальчик удивленно поднял на него глаза.

Шусунь Бао спросил его имя.

– Меня зовут Ню, – ответил тот. Что значило «бык».

Шусунь Бао сразу же взял и мать, и ребенка к себе в дом. Мальчика причислили к отрокам-прислужникам – «шу». С тех пор его так и прозвали «Отрок-Бык», то есть Шу Ню, – и это имя сохранилось за ним, даже когда он вырос и занял более высокое положение. Несмотря на свой облик, паренек оказался весьма толковым и расторопным; правда, глядел всегда печально и не принимал участия в играх сверстников. Улыбался он только хозяину – который, надо сказать, сильно к нему привязался и постепенно доверил все дела в доме.

Улыбка совершенно преображала Шу Ню: в нем вдруг появлялось своеобразное обаяние, глубоко посаженные глаза и выступающие челюсти начинали выглядеть забавно и трогательно. Казалось, обладатель столь смешной физиономии точно не способен ни на что дурное. Но таким он был только с вышестоящими. Когда Шу Ню не старался расположить к себе людей и погружался в задумчивость, в его чертах появлялось что-то нечеловеческое – причудливое и жестокое; другие слуги его боялись. Шу Ню умел менять две свои личины без видимых усилий.

Шусунь Бао доверял Шу Ню безгранично – хотя делать его своим наследником не собирался. Он считал, что как помощник и управитель побочный сын превосходит всех, но едва ли на человека такого облика пристало возглавлять одно из самых знатных семейств княжества Лу. Шу Ню прекрасно это понимал и неизменно был очень почтителен к другим сыновьям Шусунь Бао – в особенности к Мэнбину и Чжунжэню. Что до них, они находили сводного брата странноватым и смотрели на него свысока, но, уверенные в собственном превосходстве, не испытывали никакой ревности.

Через некоторое время умер лусский князь Сян-гун, и на престол взошел его преемник, молодой Чжао-гун. В ту пору Шусунь Бао занемог. Он ездил охотиться в местность под названием Цюю и по дороге назад сильно простудился – да так, что вскоре слег. Пока он болел, всем в доме заправлял Шу Ню – он и ухаживал за отцом, и передавал домашним его распоряжения. Однако с Мэнбином и Чжунжэнем молодой человек, казалось, теперь обращался еще почтительнее.

До того, как Шусунь Бао постиг недуг, он велел отлить храмовый колокол от имени своего сына Мэнбина.

– Те, кто обладает властью в нашем государстве, пока плохо тебя знают. Когда колокол будет закончен, ты устроишь пир и созовешь туда всех вельмож.

Это означало, что отец выбрал Мэнбина наследником.

Пока Шусунь Бао хворал, пришло известие: колокол готов. Мэнбин попросил Шу Ню узнать у отца, на какой день назначить празднество; никого, кроме Шу Ню, в покои больного не пускали, если только не случалось чего-то из ряда вон выходящего. Шу Ню, пообещав Мэнбину, что спросит, на самом деле не сказал Шусунь Бао ни слова, но, вновь выйдя к сводному брату, назвал ему первый попавшийся день. Мэнбин пригласил всю лусскую знать и устроил пышный пир, во время которого впервые ударил в новый колокол. Звон услышал и Бао в своей опочивальне. Заподозрив неладное, он спросил, что происходит, и Шу Ню ответил: празднуют отливку колокола. Шусунь Бао побагровел от гнева.

– Почему этот мальчишка распоряжается без моего дозволения?! Наследником себя возомнил?! – вскричал он.

Шу Ню не преминул также ввернуть, что на пир прибыло и несколько гостей из Ци, – он знал, что Шусунь Бао неприятно любое напоминание о неверной жене. Больной в ярости попытался встать с кровати, но Шу Ню его удержал – мол, как бы подъем ему не навредил.

– Решил, значит, что я одной ногой в могиле и можно поступать, как вздумается! – воскликнул Шусунь Бао, скрежеща зубами от злости. – Раз так, вели схватить его и бросить в темницу! А станет сопротивляться – убей.

В тот день, когда закончилось празднество, молодой наследник дома любезно простился с гостями – а наутро его бездыханное тело лежало в зарослях за домом.

Чжунжэнь, младший брат Мэнбина, был дружен с одним из приближенных князя Чжао-гуна. Раз, когда он навещал друга во дворце, князь обратил на Чжунжэня внимание и в знак своего благоволения подарил нефритовую подвеску. Тот был юношей скромным и почтительным; решив, что не годится носить знаки княжеской милости без ведома родителей, он явился к Шу Ню и передал подвеску ему – пусть, мол, отец посмотрит и скажет, как поступить. Шу Ню взялся исполнить просьбу, но и не подумал показывать драгоценность Шусунь Бао, а вернувшись к Чжунжэню, заявил: мол, отец очень доволен и велит надеть ее непременно сей же час. Чжунжэнь, конечно, так и поступил. Прошло несколько дней, и Шу Ню обратился к Шусунь Бао: раз Мэнбин теперь мертв и законным наследником является Чжунжэнь, то следует ли испросить для него аудиенцию у князя Чжао-гуна?

– Нет, – ответил отец, – я еще не принял решения, а значит, и с князем говорить рано.

– Чжунжэнь думает иначе, – возразил Шу Ню. – Он, видно, считает себя наследником, будет на то отцовская воля или нет.

Шусунь Бао не поверил: разве можно вообразить себе подобную нелепость? Но Шу Ню настаивал: ведь Чжунжэнь нынче носит нефритовую подвеску, пожалованную самим князем, – это верный знак. Отец приказал сыну немедленно явиться. И действительно – драгоценная подвеска красовалась у Чжунжэня на поясе. Разгневанный Шусунь Бао никаких оправданий слушать не захотел и, приподнявшись на постели, велел наглецу убираться прочь из дома.

Той же ночью Чжунжэнь бежал в соседнее княжество Ци.

Шусунь Бао продолжал хворать, и чем дальше, тем хуже ему становилось. Было ясно, что пришла пора задуматься о наследнике всерьез, и он, решив вернуть Чжунжэня, распорядился, чтобы Шу Ню призвал его домой. Шу Ню ничего подобного делать не стал – и вместо этого вскоре доложил, что Чжунжэнь, мол, считает отца жестоким чудовищем и возвращаться наотрез отказался.

Тут Шусунь Бао наконец заподозрил неладное и принялся допытываться у сына и управителя, точно ли тот говорит правду.

– К чему мне лгать? – ответил Шу Ню, но больной – впервые с тех пор, как юноша появился в доме, – заметил у него на губах насмешливую ухмылку.

Шусунь Бао хотел подняться на ноги, но, обессиленный, вновь упал на постель. Сверху глядело черное бычье лицо, на котором читались презрение и жестокость – именно так Шу Ню обычно смотрел на других слуг и тех, кто был ниже его по положению. Позвать кого-то из домашних или челяди Шусунь Бао не мог – все было устроено так, чтобы доступ к нему имел только Шу Ню. Той ночью больной вспоминал Мэнбина, которого приказал убить, и горько рыдал.

Начиная со следующего дня отношение Шу Ню к нему полностью изменилось. В доме повелось, чтобы еду для больного доставляли в соседний покой – а потом уж Шу Ню приносил кушанья в опочивальню; хозяин, уверял он, не желает никого видеть. Теперь Шу Ню больше не давал Шусунь Бао ни крошки – он съедал все сам, а затем выставлял наружу пустые блюда. Прислуга на кухне была уверена, что еда достается хозяину. На просьбы и мольбы Шусунь Бао юноша холодно усмехался, не удостаивая его ответом. Ждать помощи было не от кого.

В один из дней проведать больного пришел управитель усадьбы Ду Се. Шусунь Бао принялся жаловаться ему на жестокость Шу Ню, но Ду Се, зная о том, как хозяин доверяет своему помощнику, решил, будто все это шутка; когда же Шусунь Бао со все возрастающей горячностью запротестовал, подумал, что тот не в себе из-за лихорадки. Шу Ню, стоя у постели, смотрел на больного озабоченно, всем своим видом будто говоря, что уж и не знает, как того успокоить. Наконец Шусунь Бао, заливаясь слезами, протянул исхудавшую руку и, указывая на меч, крикнул Ду Се: «Убей его! Убей сей же час!» Все было напрасно. Поняв, что его считают сумасшедшим, больной задрожал и разрыдался еще пуще. Ду Се обменялся взглядами с Шу Ню и, нахмурившись, выскользнул за дверь – а на губах отрока по прозвищу Бык вновь заиграла странная улыбка.

Измученный голодом, больной уснул в слезах – и ему приснился сон. Или то были горячечные видения? Кто знает… Он лежал в какой-то каморке. В спертом, застоявшемся воздухе повисло предчувствие беды. Одинокая лампа горела неприятным тусклым светом – словно бы откуда-то издалека, с расстояния в десяток ли[12]. Потолок медленно пополз вниз – совсем как в другом сне много лет назад. Чем дальше, тем больше Шусунь Бао чувствовал давящий груз. Он оглянулся по сторонам. Человек с лицом быка стоял в темноте. Шусунь Бао позвал его, но на сей раз тот не шевельнул и пальцем – лишь продолжал стоять, молча и неподвижно, с усмешкой на губах. Больной вновь взмолился о помощи, и вдруг лицо человека-быка изменилось, и он уставился на страдальца с холодной яростью. В этот момент черная тяжесть окончательно опустилась на грудь, Шусунь Бао закричал из последних сил – и проснулся…

Видимо, успело стемнеть: опочивальню освещала единственная тусклая лампа в углу. Быть может, именно эту лампу Шусунь Бао только что видел во сне. Окинув взглядом покой, он заметил Шу Ню – тот смотрел на него с ледяной, нечеловеческой жестокостью. Теперь Шу Ню казался демоном, порождением первобытного хаоса. Шусунь Бао почувствовал, как ужас пробирает его до самых костей. Не обыденный, понятный страх перед убийцей, отнимающим жизни, – но бессильный трепет перед лишенной жалости волей мироздания. Гнев, пылавший в нем лишь минуту назад, угас, вытесненный этим всепоглощающим ужасом; у несчастного более не осталось воли сопротивляться.

Через три дня Шусунь Бао, могущественный вельможа княжества Лу, умер в своих покоях от голода.

Приносящая беду

Женщина была очень скромной и тихой. Несомненно красивая, она со своим спокойным, кукольным лицом казалась глуповатой – и словно бы с изумлением глядела на разворачивающиеся вокруг события, не замечая, что вызывает их сама. Непонятно, однако, вправду она этого не замечала – или только притворялась. А если притворялась – гордилась ли, досадовала, смеялась про себя над мужской глупостью? Во всяком случае, внешне она своего превосходства никогда не выказывала.

Лицо ее, обычно неподвижное будто искусно высеченная скульптура, порой вдруг озарялось чудесным светом и становилось ослепительно прекрасным. Казалось, в глубине холодной ледяной пещеры вспыхивал огонь: мочки ушей розовели, угольно-черные глаза блестели влажно и таинственно. В такие моменты она походила на сверхъестественное существо – мужчины, которым доводилось это увидеть, забывали обо всем на свете и готовы были ради нее на самые неслыханные безумства.

Ся Цзи[13], жена вельможи по имени Юй Шу в государстве Чэнь[14], приходилась дочерью Му-гуну, правителю княжества Чжэн. Отец ее умер в первый год правления Дин-вана в царстве Чжоу, а через год погиб и ее старший брат Цзыбань, наследовавший отцу. Именно тогда и началась связь между Ся Цзи и чэньским князем Лин-гуном, которой суждено было продлиться долгое время. Случилось это не потому, что князь дал волю своим порочным желаниям и принудил красавицу силой. Нет, для Ся Цзи то был естественный ход вещей – так же, как для воды течь по склону вниз. Все произошло само собой, она же не испытывала ни волнения, ни сожалений. Муж ее, Юй Шу, был человеком заурядным – благодушным и трусоватым. Он вроде бы и подозревал что-то, но сделать ничего не мог. Вины перед ним Ся Цзи не чувствовала – не испытывала к нему и презрения, лишь старалась вести себя ласковее, чем прежде.

Однажды поутру Лин-гун проводил время в компании двух вельмож, И Синфу и Кун Нина, и, пребывая в легкомысленном расположении духа, будто невзначай показал им свое исподнее – которое оказалось кокетливым женским одеянием. Оба приближенных были несказанно удивлены – потому что и сами носили под обычным нарядом платья Ся Цзи. Но известно ли об этом Лин-гуну? И Синфу и Кун Нин прекрасно знали: оба водят шашни с Ся Цзи. Раз государь показал им исподнее – значит ли это, что и от него их проделки не укрылись? И как им отвечать на его шутку – следует ли расплыться в льстивых улыбках? Оба с опаской смотрели на князя, но у того, похоже, не было никакого тайного замысла – довольный собой, он посмеивался, по-видимому представляя себе какие-то непристойности. Вельможи вздохнули с облегчением, а через несколько дней, набравшись смелости, явили Лин-гуну и свои нижние одежды, позаимствованные у той же дамы.

В ту пору один придворный по имени Се Е, отличавшийся прямотой, сказал князю: «Если государь ведет себя непристойно, то при дворе будут следовать его примеру. Да и в мире пойдут кривотолки! Прошу вас, государь, воздержитесь от подобного поведения!»

И действительно, тогдашнее княжество Чэнь было зажато между двумя сильными государствами – Цзинь и Чу; стоило попытаться заключить с одним из них союз, как другое тут же напало бы на Чэнь. В таком щекотливом положении правителю не стоило тратить силы на безрассудное увлечение женщиной. Возразить Лин-гуну было нечего – пришлось обещать, что впредь станет вести себя более осмотрительно. Однако И Синфу и Кун Нин, услышав об этом, принялись лить ему в уши яд: мол, подданный, который не испытывает страха перед государем, заслуживает смерти! В конце концов Лин-гун пошел у них на поводу, и на следующий день Се Е погиб – его зарезал неведомый убийца.

Надо сказать, что и добряк Юй Шу, муж Ся Цзи, тоже вскоре умер странной смертью.

Ревности между Лин-гуном и двумя его вельможами почти не было – власть, которую имела над всеми ними Ся Цзи, будто лишила их воли. Однажды, когда эти трое одержимых распивали вино в гостях у своей возлюбленной, на глаза им попался Чжэншу, сын Ся Цзи.

– Смотри-ка, на тебя смахивает! – провожая юношу взглядом, обратился Лин-гун к И Синфу.

– Ничего подобного! Он как две капли воды походит на вас, государь! – со смехом отвечал сановник.

Юный Чжэншу ясно расслышал слова, которыми обменялись гости. Подозрения по поводу смерти отца, обида на распутную мать, стыд за собственное существование – все эти чувства разом вскипели в его душе. Когда пирушка закончилась и Лин-гун вышел из покоев Ся Цзи, чтобы направиться к себе, в грудь ему вонзилась стрела. Из темноты за конюшней выглядывал Чжэншу, чьи глаза пылали отчаянной яростью. Вторая стрела уже подрагивала на тетиве.

И Синфу и Кун Нин спаслись бегством. Насмерть перепуганные, они, не заезжая домой, немедленно покинули Чэнь и отправились в соседнее царство Чу.

Обычаи того времени были таковы, что, стоило в одной стране вспыхнуть мятежу, ее под предлогом подавления беспорядков тут же захватывало другое, более могущественное государство. Едва Чжуан-ван, правитель Чу, узнал, что Лин-гун убит, он немедленно двинулся с войском на Чэнь и вскоре вошел в столицу. Чжэншу схватили и казнили у ворот Лимэнь, разорвав двумя колесницами.

Конечно, военачальникам Чу было любопытно посмотреть на Cя Цзи, из-за которой в княжестве Чэнь началась смута. Они ожидали встретить коварную обольстительницу, но к своему разочарованию обнаружили тихую, на первый взгляд совершенно обычную женщину. Она казалась невозмутимой, будто вовсе не была причиной падения целой страны, – как ребенок, который не ведает, что творит. Столь же равнодушна осталась она и к судьбе сына, подвергнутого жестокой казни. Чжуан-ван и его сановники, входя к ней в покои, всякий раз видели ее со скромно опущенным взглядом. С триумфом возвращаясь к себе в столицу, новый владыка взял Ся Цзи с собой – решив сделать ее одной из своих наложниц.

Сановник Чжуан-вана Цюй У, про прозванию У-чэнь, увещевал его: «Государь, так не годится. Вы повели армию на княжество Чэнь, чтобы усмирить мятежников и восстановить порядок. Но если вы возьмете в жены Ся Цзи, злые языки станут говорить, будто вы начали войну оттого, что вами двигала похоть. В «Книге Чжоу» сказано: «Проявляй добродетель, воздерживайся от порока». Государь, молю вас не отступать от этого принципа». Чжуан-ван, в котором политические амбиции были сильнее сластолюбия, последовал совету.

На Ся Цзи хотел жениться и Цзы Фань, верховный министр государства Чу. Но У-чэнь вмешался вновь:

– Брак с этой женщиной сулит беду! Она погубила старшего брата, она свела в могилу мужа, стала причиной убийства своего прежнего государя, отправила на гибель сына, заставила бежать из страны двух сановников и вызвала падение княжества Чэнь. Везде она сеет несчастья! В мире много красавиц. К чему связываться с такой как она?

Гордость Цзы Фаня была уязвлена, и он отказался от намерения взять Ся Цзи в жены. В конце концов ее выдали за чиновника по имени Сян-лао. Женщина безропотно повиновалась; она всегда была покорна тем, кому доставалась, – и лишь потом, исподволь и как будто невзначай, лишала их разума и доводила до погибели.

На следующий год – десятый с момента воцарения Дин-вана в государстве Чжоу – армии Цзинь и Чу сошлись в великой битве при Би, и войско Чу потерпело поражение. Сян-лао погиб в бою, тело досталось врагу. Его сын Хэйяо в ту пору был уже крепким юношей. Пока длился траур, они с Ся Цзи, забыв о кончине отца и супруга, вступили в тайную связь.

Прошло еще какое-то время, и У-чэнь, ранее предостерегавший Чжуан-вана и Цзы Фаня против Ся Цзи, наконец решился сблизиться с ней сам. Как человек, искушенный в интригах, он сперва действовал окольными путями. Он понимал, что не сможет взять в жены Ся Цзи, будучи подданным Чу, и потому, потратив немало золота и серебра, заручился поддержкой ее родного княжества Чжэн. Оттуда ко двору Чу прибыло письмо: мол, княжество Цзинь передаст Чжэн тело Сян-лао, мужа Ся Цзи, и потому она должна проследовать на родину, чтобы принять останки супруга. Чжуан-ван сперва усомнился, можно ли верить посланию, и обратился за советом к У-чэню.

– Думаю, в письме говорится правда, – ответил тот. – Среди пленников, захваченных нами в битве при Би, есть один по имени Чжи Ин, которого Цзинь хочет вернуть. Его отец пользуется благосклонностью местного князя. У этой семьи большие связи в княжестве Чжэн, потому правитель Цзинь и хочет через их посредничество устроить обмен пленными. Со своей стороны, они предлагают вернуть нам молодого Гу-чэня и тело Сян-лао.

Эти речи успокоили Чжуан-вана, и он согласился отправить Ся Цзи на родину. Та, конечно, давно разгадала истинные намерения У-чэня. Собираясь в путь, она сказала домашним:

– Без тела мужа не вернусь.

Никто не понял истинного смысла этих слов: «Тело мужа я, верно, не получу – а значит, и сюда мне больше нет дороги». Неизменно прекрасная собой, Ся Цзи в траурных дорожных одеяниях казалась идеальным воплощением достойной вдовы, выполняющей долг перед покойным супругом. Разлука с Хэйяо ее ничуть не опечалила.

Как только Ся Цзи прибыла в страну Чжэн, тайный посланец от У-чэня немедленно передал тамошнему правителю Сян-гуну, что У-чэнь желает на ней жениться. Сян-гун не возражал. Но это не значило, что Ся Цзи и У-чэнь могли немедленно соединиться.

Чжуан-ван вскоре умер, и его сменил Гун-ван. Тот решил заключить союз с уделом Ци и вместе напасть на другой удел, Лу, и послал в Ци У-чэня, чтобы сообщить о времени наступления. У-чэнь, собрав пожитки, отправился в дорогу. В пути он встретил некоего Шэнь Шугуя, сына одного из сановников княжества Чу.

– Странно видеть тебя в столь прекрасном расположении духа, когда три страны собираются воевать! – подивился тот.

Прибыв в княжество Чжэн, У-чэнь отправил помощника обратно в Чу с подарками, сам же вместе с Ся Цзи двинулся дальше. Та последовала за ним без особой охоты. Однако, добравшись до Ци, они выяснили, что тамошняя армия недавно потерпела поражение в битве при Ань, и потому, переменив планы, бежали в Цзинь – где У-чэнь, при посредничестве министра Си Чжи, получил должность и принялся служить местному правителю.

Цзы Фань, вельможа из Чу, которого У-чэнь разубедил жениться на Ся Цзи – лишь для того, чтобы в итоге сбежать с ней самому, – был в ярости. Сперва он пытался подкупить власти Цзинь, чтобы там не брали У-чэня на службу, но, не добившись своего, в порыве гнева расправился с семьей соперника – сыновьями У-чэня, которых звали Цзыянь и Цзыдан, а заодно и с Хэйяо, пасынком Ся Цзи. Их имущество досталось Цзы Фаню, но не принесло ему успокоения.

У-чэнь, узнав о произошедшем, прислал из страны Цзинь письмо, проклиная Цзы Фаня и давая зарок отомстить. Он попросил государя Цзинь отправить его послом в княжество У, чтобы объединиться с ним и захватить Чу, напав с двух сторон и взяв его в клещи. Княжество У пошло в атаку на юге и напало на Чао и Сюй, вассалов Чу; Цзы Фаню пришлось семь раз в течение года отражать вражеские набеги. Спустя несколько лет Цзы Фань, признав вину за поражение чусской армии в битве с войсками Цзинь при Яньлине, перерезал себе горло.

Ся Цзи, став женой У-чэня, казалось, смирилась со своей участью. Она никогда не шла против воли судьбы и всегда владела собой. Глядя на нее, трудно было поверить, что это та самая красавица, из-за которой два царства – Чэнь и Чу – пришли в упадок. У-чэня, однако, по-прежнему снедала тревога. Ся Цзи ничуть не менялась, и годы ее не старили. Ей должно было сравняться уже пятьдесят, но кожа ее по-прежнему сияла, будто у юной девушки. Это загадочное свойство не давало У-чэню покоя. Он посылал слуг следить за Ся Цзи, но те лишь подтверждали: она ведет себя целомудренно и упрекнуть ее не в чем. У-чэнь не находил в себе ни достаточно великодушия, чтобы поверить, ни достаточно безразличия, чтобы прекратить слежку. Зачем он так старался добиться Ся Цзи? Кто знает! Вспоминая о ее связи с Хэйяо, сыном прежнего мужа, У-чэнь невольно смотрел с подозрением на собственных взрослых отпрысков – тех, кого не убил Цзы Фань. Отчасти из-за этого он оставил одного из них в княжестве У.

У-чэнь с удивлением думал о том, скольких близких лишился с тех пор, как в его доме появилась Ся Цзи, такая кроткая и добродетельная. Он-то гордился, что обошел всех соперников и завладел добычей – но так ли это? Кто здесь добыча, кто кем завладел? Влечения к Ся Цзи он больше не испытывал. Он стал теперь другим человеком. Но стремление обладать этой женщиной, похоже, жило собственной жизнью и даже сейчас, будто застарелая привычка, пыталось подчинить себе У-чэня.

Он не мог не признавать: жизнь клонится к закату. И разум, и тело очевидно слабели. Однажды под вечер, когда У-чэнь глядел на профиль сидевшей очень прямо Ся Цзи, таинственной и зловещей в сумерках, словно белая лиса, его пронзила неожиданная мысль: какую высокую цену он заплатил за нее! Он невольно ужаснулся – но в следующий миг отчего-то повеселел. У-чэнь вдруг увидел свою жизнь со стороны, будто чужую, – нелепый танец, в котором и сама Ся Цзи, белая лиса, была всего лишь игрушкой в чужих руках.

Он расхохотался – и хохотал, не в силах остановиться, словно в него вселился дух кукловода, который дергал их всех за ниточки.

Переменчивая луна

Осенью в тридцать девятый год правления Лин-гуна[15] в государстве Вэй его сын и наследник Куай Куй по велению отца отправился с посольством в княжество Ци. По дороге, проезжая по землям княжества Сун, он услышал, как крестьяне в поле поют песню со странным припевом:

Разобрав слова, Куай Куй смертельно побледнел: он знал, что имеют в виду селяне.

Нань-цзы – жена Лин-гуна, но не мать Куай Куя – была родом из земли Сун. Она совершенно завладела сердцем князя – не столько даже благодаря своей красоте, сколько благодаря блестящему уму; накануне она убедила Лин-гуна назначить другого выходца из княжества Сун, некоего Чжао, на государственную должность. Этот Чжао славился своей красотой. Все, кроме самого Лин-гуна, знали: прежде чем князь женился на Нань-цзы, у той была любовная связь с Чжао – более того, теперь они без стыда продолжали свои шашни прямо во дворце, никого не смущаясь. Так что крестьяне в княжестве Сун, распевая про «кабана» и «хавронью», намекали именно на эту парочку.

Закончив дела в княжестве Ци и вернувшись домой, Куай Куй замыслил недоброе и призвал своего приближенного Си Янсу. На следующий день, когда Куай Куй явился с визитом к Нань-цзы, Си Янсу, заранее проникнув в покои, спрятался в углу за занавесом. Куай Куй, непринужденно беседуя с Нань-цзы, глазами дал сигнал, что пора действовать, – но Си Янсу, видимо, испугавшись, не показался. Гость повторил сигнал трижды, но все было напрасно – черный занавес лишь слегка покачнулся. Тем временем Нань-цзы заметила в поведении собеседника что-то неладное. Проследив за его взглядом, она поняла, что в углу кто-то прячется, и, с криком выбежав из комнаты, скрылась во внутренних покоях. На шум вышел сам Лин-гун. Взяв руки Нань-цзы в свои, он принялся ее успокаивать, но та лишь повторяла в панике: «Куай Куй хочет меня убить!» Князь кликнул стражу и приказал найти сына, но тот вместе с неудавшимся убийцей уже успел бежать из столицы.

Сперва Куай Куй направился в княжество Сун, затем перебрался оттуда в Цзинь. Всем и каждому он рассказывал, как пытался избавить страну от распутницы и как план пошел насмарку из-за того, что трус Си Янсу предал своего господина. Си Янсу, в свою очередь, уверял: «Ничего подобного! Это Куай Куй собирался предать меня! Он угрожал мне, принуждая убить его мачеху. Если бы я не согласился – мне самому не сносить бы головы! А если бы я все-таки убил ее, то на меня пала бы вся вина за преступление. Потому я как человек благоразумный согласился для вида, но делать ничего не стал».

В то время в княжестве Цзинь царила смута: два клана, Фань и Чжунхан, подняли мятеж, и усмирить бунтовщиков никак не удавалось, потому что их поддерживали соседние уделы, Ци и Вэй.

Куай Куй укрылся в княжестве Цзинь под покровительством Чжао Цзяньцзы, высокопоставленного сановника и фактически главного человека в государстве. Тот был рад поддержать княжеского сына в ссоре с отцом, потому что Лин-гун не раз выступал против Цзинь.

Однако, как бы ни был великодушен Чжао Цзяньцзы, положение Куай Куя в Цзинь отличалось от того, к чему он привык у себя на родине, будучи старшим сыном князя. Три года он прожил в тамошней столице Цзянь среди гор, скучая по родным вэйским равнинам. По истечении трех лет пришли вести: Лин-гун, отец Куай Куя, умер. Говорили, будто в отсутствии законного наследника старому князю пришлось назначить преемником внука Чжэ – сына Куай Куя, которого тот вынужден был оставить на родине. Куай Кую это показалось странным: он думал, престол займет один из его сводных братьев. И вдруг – мальчишка? Три года назад тот был совсем ребенком. Какая нелепость! Впрочем, скоро он сам вернется на родину и станет правителем – что может быть проще!

Воодушевленный такими мыслями и поддерживаемый отрядами Чжао Цзяньцзы, Куай Куй пересек Хуанхэ. Наконец-то он снова на земле Вэй! Однако, добравшись до города под названием Ци, он обнаружил: дорога дальше на восток закрыта. Новоиспеченный князь запретил ему въезд в страну и направил против него войска. И хотя Куай Кую удалось захватить крепость Ци, там ему, чтобы заслужить расположение местных жителей, пришлось носить траур и делать вид, будто он оплакивает отца, Лин-гуна. Как ни гневался изгнанный наследник на препятствия, неожиданно вставшие на пути, поделать он ничего не мог. Да, теперь он был в родной стране – но здесь ему пришлось затаиться и ждать, когда выпадет шанс.

Ожидание продлилось тринадцать лет.

Новый князь Чжэ, когда-то обожаемый сын Куай Куя, для отца больше не существовал. Нет, то был юный выскочка, алчный узурпатор, лишивший престола законного наследника и запрещающий ему вернуться в столицу. Никто из вельмож, которым Куай Куй прежде благоволил, тоже не удосужился приехать и поприветствовать его – все они старательно делали вид, что даже имени такого не слыхали. Вместо этого они заискивали перед наглым юнцом и его хитрым, чванливым министром Кун Шуюем – к слову сказать, женатым на старшей сестре Куай Куя и приходившимся молодому князю дядей.

Тринадцать лет Куай Куй провел, целыми днями глядя на воды Хуанхэ, и постепенно из капризного, изнеженного и наивного баловня судьбы превратился в стареющего, озлобленного брюзгу.

Единственным утешением ему служил младший сын по имени Цзи, брат правящего князя, рожденный от другой матери. Та вместе с ребенком поспешила присоединиться к Куай Кую, едва он обосновался в приграничном городе, и теперь они жили втроем. Куай Куй твердо решил, что, если вернет себе трон Вэй, назначит Цзи наследником.

Помимо сына, он находил отраду только в петушиных боях, тешивших в нем и азарт, и жажду крови; кроме того, ему нравились красивые, сильные птицы. Пребывая в стесненных обстоятельствах, он тем не менее тратил немалые суммы на роскошные птичники, где держал боевых петухов.

Наконец Кун Шуюй, служивший при молодом князе советником, умер, и его вдова Бо Цзи, та самая старшая сестра Куай Куя, прибрала власть к рукам – сын был всего лишь ее марионеткой. Тут Куай Куй ощутил, что настроения в столице Вэй изменились и симпатии народа стали склоняться на его – изгнанного наследника – сторону. Возлюбленный Бо Цзи по имени Хунь Лянфу не раз ездил из столицы в город Ци и обратно, доставляя письма, которыми обменивались брат и сестра. Куай Куй пообещал, что, взойдя на престол, даст ему высокий пост при дворе, а случись Хунь Лянфу совершить проступок, караемый смертью, трижды дарует ему прощение. Заручившись таким образом поддержкой, изгнанник разработал план, как вернуть себе трон.

На сороковой год правления Цзин-вана в государстве Чжоу[16], в один из дней високосного месяца[17] Куай Куй наконец вошел в столицу, где его радушно приветствовал Хунь Лянфу. В сумерках, переодевшись в женское платье, будущий князь пробрался в дом семьи Кун, где вместе с Хунь Лянфу и своей сестрой Бо Цзи угрозами принудил к повиновению сына Бо Цзи Кун Куя, который был главой семьи и высоким сановником при дворе. С его поддержкой Куай Куй без труда захватил город. Молодой князь Чжэ сразу же бежал, и отец его, заняв освободившийся престол, стал правителем Вэй под именем Чжуан-гун. С тех пор как Куай Куй покинул страну, спасаясь от гнева Нань-цзы, минуло семнадцать лет.

Первым делом Чжуан-гун занялся вовсе не отношениями с соседними княжествами или наведением порядка внутри государства. Нет, важнее было наверстать потраченные впустую годы – или, быть может, отыграться за прошлые обиды. Он спешил предаться удовольствиям, которых был так долго лишен; и самолюбие, ущемленное вынужденным изгнанием, грозило теперь разрастись до невероятных размеров. Те, кто притеснял его, заслуживали смерти; те, кто насмехался над ним, – сурового наказания; те, кто не проявил сочувствия, – холодного равнодушия.

Больше всего Чжуан-гуна удручало то, что Нань-цзы, любимая наложница покойного Лин-гуна, ставшая причиной всех несчастий, умерла годом ранее. Находясь в изгнании, он бесчисленное количество раз мечтал о том, как схватит прелюбодейку, подвергнет жестоким мучениям и наконец предаст смерти! Что до вельмож и сановников, которые остались в стороне и никак его не поддержали, им Чжуан-гун сказал следующее:

– Я сполна вкусил горечь изгнания. Думаю, и вам пошло бы на пользу это горькое лекарство.

Многие после этих слов, не раздумывая далее, бросились искать приют в сопредельных странах.

Но что сталось с сестрой нового государя Бо Цзи и ее сыном Кун Куем? Быть может, Чжуан-гун щедро вознаградил их за помощь? Нет – пригласив их как-то вечером на пир и сильно подпоив, он посадил обоих в повозку и велел увезти прочь из своих владений.

Итак, в первый год царствования Чжуан-гун был одержим местью, продолжая расправляться со своими врагами. Но занимало его и другое: проведя молодые годы в вынужденном уединении, он не пропускал теперь ни одной красавицы, высматривая их на улицах, чтобы умыкнуть к себе в покои.

Наследником Чжуан-гун, как и собирался, назначил Цзи – сына, который делил с ним тяготы изгнания. Отец привык считать его ребенком – однако же за прошедшие годы мальчик вырос в статного молодого человека. Узнав с детства превратности судьбы, он видел людей насквозь и, случалось, проявлял несвойственную столь юному возрасту жестокость. Отец всегда его баловал и по-прежнему не отказывал ему ни в чем, поэтому Цзи привык делать все, что ему заблагорассудится. Многие удивлялись, видя, как снисходителен князь к сыну – но такая благосклонность более ни на кого не простиралась. Молодой Цзи и Хунь Лянфу, занявший теперь самый высокий пост при дворе, были единственными, кому доверял Чжуан-гун.

Однажды вечером, беседуя с Хунь Лянфу, Чжуан-гун принялся расспрашивать о своем предшественнике Чжэ – тот, покидая Вэй, прихватил с собой содержимое княжеской сокровищницы. Нет ли какого-то способа вернуть увезенные богатства? В ответ Хунь Лянфу, взяв у слуги свечу, отослал того прочь и заговорил вполголоса, почти на ухо князю: мол, и бежавший Чжэ, и Цзи – оба княжеские сыновья, равные друг другу происхождением. Пусть Чжэ занял престол прежде отца – что с того? Он сделал это не по собственной прихоти, но лишь потому, что так распорядилась судьба. Не лучше ли призвать его обратно, и тогда уж, сравнив таланты и способности обоих отпрысков, выбрать наследником более достойного? А если Чжэ и впрямь ничем себя не проявит, то можно будет по крайней мере отобрать сокровища, которые он наверняка привезет с собой…

Как ни старался Хунь Лянфу избавиться от чужих ушей – похоже, в покоях скрывался лазутчик, потому что весь этот разговор немедленно передали Цзи.

Наутро, спозаранку, взбешенный юноша ворвался в отцовские покои в сопровождении пятерых воинов с обнаженными мечами – и Чжуан-гун вместо того, чтобы возмутиться сыновней непочтительностью, побледнел и задрожал. Слуги молодого Цзи притащили кабана, и сын, убив его, заставил отца поклясться на крови, что тот не станет искать другого наследника, а коварного Хунь Лянфу немедленно казнит. Чжуан-гун возразил, что, мол, обещал трижды простить Хунь Лянфу прегрешения, караемые смертью.

– А как насчет четвертого? – с угрозой спросил Цзи. – В четвертый-то раз ему, верно, полагается казнь?

Чжуан-гуну, совсем утратившему присутствие духа, ничего не оставалось, кроме как кивнуть.

Следующей весной князь велел соорудить в загородном саду павильон, где все убранство – стены, утварь, занавеси – было украшено изображениями тигров. Там Чжуан-гун устроил роскошный пир, куда во всем своем великолепии собралась вэйская знать. Хунь Лянфу, который возвысился при дворе, начав простым пажом, был большим франтом и в одежде предпочитал пышность. По такому случаю он разоделся в пурпурные одежды с накидкой из белого лисьего меха и приехал на пир в карете, запряженной двумя жеребцами. Поскольку пировать предполагалось по-свойски, без церемоний, Хунь Лянфу уселся к столу, не отстегнув меча, а посреди обеда, согревшись, сбросил меховую накидку. Увидев это, наследник Цзи вдруг бросился на него, схватил за грудки и приставил к самому носу обнаженный клинок:

– Доколе ты будешь платить своему государю черной неблагодарностью? Я расквитаюсь с тобой от его имени – здесь и сейчас!

Не надеясь одолеть Цзи в поединке, Хунь Лянфу не сопротивлялся, но обратил умоляющий взгляд к Чжуан-гуну:

– Государь, вы обещали, что простите мне три тяжких провинности! Даже если сегодня я допустил одну из них – не позволяйте господину наследнику угрожать мне клинком!

– Три провинности? – вопросил Цзи. – Что ж, давай посчитаем! Сегодня ты оделся в пурпурное платье – а носить такой цвет имеет право лишь государь. Это раз. Ты явился в карете, запряженной двумя жеребцами, – как пристало только чиновнику, который служит непосредственно Сыну Неба[18]. Это два. Ты посмел снять накидку в присутствии своего господина и ел, не отстегнув меча. Это три.

– Всего три – а значит, господин наследник не может меня убить! – отчаянно запротестовал Хунь Лянфу, пытаясь вырваться.

– О нет, это еще не все! Разве ты забыл, что говорил своему государю? Ты, двуличный чиновник, пытался стравить между собой отца и сына!

Услышав эти слова, Хунь Лянфу побелел, как лист бумаги.

– Выходит, на твоей совести уже четыре преступления, – произнес Цзи, и в следующее мгновение голова Хунь Лянфу упала с плеч, а горячая кровь хлынула на богатый занавес, где на черном фоне были вышиты свирепые тигры.

Побледневший Чжуан-гун молча наблюдал за сыном.

Вскоре ко двору Чжуан-гуна явился посланник из княжества Цзинь, от Чжао Цзяньцзы. Тот писал: в свое время князю предоставили в Цзинь помощь – хоть, быть может, и не всю, какой он заслуживал; однако Чжуан-гун, вернув себе трон Вэй, даже весточки не прислал своим благодетелям. Коль уж ему самому недосуг, то пусть хоть наследника отправит, чтобы выразить уважение к цзиньскому государю. Этот упрек, довольно резкий, будто перенес Чжуан-гуна в прошлое; гордость его была уязвлена. Чжао Цзяньцзы он ответил: мол, в княжестве Вэй по-прежнему неспокойно, и он занят усмирением недовольных. Однако вдогонку в Цзинь прибыло письмо от молодого Цзи: тот уверял, что слова Чжуан-гуна – лишь отговорки, а в действительности он, опасаясь Цзинь, которому многим обязан, нарочно избегал всяких сношений. Ясно было, что наследник хитрит, мечтая поскорее взойти на отцовский престол; Чжао Цзяньцзы это пришлось не по душе. И все же он чувствовал, что неблагодарность вэйского правителя должна быть наказана.

Осенью в тот год Чжуан-гуну приснился странный сон.

Он увидел пустынную равнину, где одиноко возвышалась старая башня с покосившимися карнизами. На нее карабкался человек.

– Вижу! Вижу! Целое поле с дынями! – кричал он, как безумный, тряся копной волос.

Местность показалась Чжуан-гуну знакомой – он узнал руины древнего поселения, принадлежавшего прежде правителям Кунь-у. Вокруг и правда грудами лежали дыни.

Человек на вершине башни продолжал кричать, в исступлении топая ногами:

– Кто вырастил маленькие дыни до такой величины? Кто защищал несчастного изгнанника, кто воспитывал его, чтобы он превратился в могущественного князя Вэй?

Голос показался знакомым, и, прислушавшись, Чжуан-гун разобрал:

– Я Хунь Лянфу! В чем была моя вина? В чем была моя вина?

Князь проснулся, обливаясь холодным потом, в отвратительном расположении духа. Пытаясь развеяться, он вышел на террасу. Над равниной висел мутно-красный, словно бы медный, диск поздней луны. Озабоченный дурными предзнаменованиями, Чжуан-гун вернулся в опочивальню и при свете фонаря достал гадальные палочки.

На следующее утро он призвал к себе предсказателя, чтобы тот прочитал выпавшие на палочках триграммы. Дурных предзнаменований в них нет – таков был вердикт. Довольный Чжуан-гун хотел пожаловать предсказателю земельный надел – но тот, едва покинув княжеские покои, пустился в бега. Видно, подумал: если сказать правду, князь разгневается – а потому лучше задобрить его ложью и после укрыться в соседнем государстве.

Чжуан-гун вновь обратился к гаданию. Пояснение к выпавшей триграмме гласило: «Рыба устала и больна, она заваливается набок у берега, полоща красным хвостом. Ее конец близок. Скоро ее уничтожит великая сила. Колодцы и ворота перекрыты, остался лишь черный ход».

«Великая сила», очевидно, означала княжество Цзинь, но в остальном смысл был темен. Так или иначе, ничего хорошего будущее, похоже, не сулило.

Понимая, что его дни в качестве правителя Вэй сочтены, князь решил не предпринимать ничего ни против возможного нападения Цзинь, ни против дерзкого наследника – а вместо этого провести оставшееся время, ни в чем себе не отказывая. То и дело по его прихоти начинали строить новые роскошные здания, куда работников сгоняли силой, так что на улицах раздавался ропот плотников и каменщиков.

Чжуан-гун вновь увлекся и петушиными боями, к которым было охладел. Теперь, с отличие от тех дней, что проводил в безвестности, он мог обставить их с куда большей пышностью, и потому, пользуясь деньгами и властью, постарался заполучить лучших птиц из своих владений и даже из других уделов. Особенно драгоценным приобретением стал петух, купленный у вельможи из княжества Лу, – с высоким гребнем и пышным хвостом, золотистыми перьями и острыми, будто сталь, шпорами. Бывали дни, когда князь не посещал женскую половину дворца, но не случалось такого, чтобы он не полюбовался на своего красавца – как тот распушает перья и хлопает крыльями.

Однажды Чжуан-гун, глядя из башни на город внизу, заметил, что один из кварталов отличается бедностью и теснотой. Спросив, что это за место, он получил ответ: мол, там живут инородцы – те, в чьих жилах течет кровь варваров, степных племен с запада. Обиталище их выглядело неприглядно, и потому Чжуан-гун, недолго думая, велел изгнать их из столицы, чтобы селились не ближе чем в десяти ли от городских стен. Приказ этот вызвал большую суматоху. И вот толпа бедно одетых людей, навьючив на плечи детей и поддерживая стариков, с гружеными домашним скарбом повозками двинулась прочь из города, подгоняемая стражниками. Князь, наблюдая сверху за столпотворением, приметил среди прочих женщину с удивительно пышными волосами и немедленно приказал доставить ее во дворец. То была жена одного из варваров – не слишком пригожая лицом, она отличалась густыми от природы, необыкновенно длинными косами. Их тут же остригли под корень: князь возжелал подарить парик своей любимой наложнице. С обритой головой несчастная вернулась к своей семье, и муж поспешно прикрыл ее голову накидкой, после чего обернулся на княжеский замок. И хотя стражники хлестали его плетьми, пытаясь прогнать, мужчина долго стоял неподвижно, не отрывая взгляда от фигуры князя, видневшейся в башне высоко над толпой.

Зимой армия Цзинь вторглась в княжество Вэй с запада. Одновременно чиновник по имени Ши Пу поднял мятеж и напал на столицу: он знал, что князь собирается с ним расправиться, и решил действовать первым. Поговаривали, будто в заговоре замешан наследник Цзи.

Чжуан-гун закрыл все городские ворота и обратился с башни к мятежникам, суля разные блага и предлагая решить дело миром, но Ши Пу не удостоил его ответом. К исходу дня у князя осталась лишь горстка сторонников.

Тогда, воспользовавшись темнотой безлунной ночи, он решился бежать. С ним отправились несколько прислужников и сановников, а в руках он сжимал своего драгоценного петуха с пышным плюмажем и хвостом. Тайком они перелезли через задние ворота – но князь, не привыкший к подобным упражнениям, упал, растянув лодыжку и ушибив пах. Времени заниматься его увечьями не было – князю наскоро помогли подняться, и маленький отряд в кромешной темноте поспешил в степь, прочь от городских стен, намереваясь до рассвета перейти границу княжества Сун. Они шли уже довольно долго, когда небо вдруг посветлело и, залитое тусклым желтым светом, будто стало выше: над горизонтом появилась луна. Мутно-красная, медного оттенка, она была точь-в-точь как та, что Чжуан-гун видел с террасы замка, когда очнулся от дурного сна.