Енисей наш батюшка бесплатное чтение

ЕНИСЕЙСКИЙ МЕРИДИАН

В детстве мы знали, что Енисей берёт своё начало где-то далеко в горах, в Монголии, сливается из двух. Я не мог подумать тогда, что эта горная тайга станет моим домом на большую часть жизни. Монголия отодвинется, уступая право быть истоком Енисея, Туве, а всю реку мне придётся не единожды пройти в разных её участках почти до самого океана. Увидеть его, Енисей-батюшку, разного. Серые его волны во время ненастья и пронзительно синие под ярким августовским солнцем, отражающие сочную зелень чёрных тополей Минусинска и чёрные омуты под скалами, где стоит таймень и хариус. Верхнее течение реки быстрое, вода студёная до ломи в зубах. А внизу это уже мощный широкий поток, почти безбрежная река жизни, которая в своих глубинах скрывает что-то таинственное. Река, так всегда называли в деревне, сурова и не прощает ошибок. Но Енисей и кормит, и поит народ, живущий на его берегах. В моём детстве из Енисея можно было смело пить воду, а в невод и на самоловы попадались такие осетры, что занести их с берега могли только двое мужиков на носилках.

Под Минусинском я прожил один летний месяц и успел познакомиться с рекой, когда она ещё не набрала мощи. Здесь Енисей нагрелся на степных просторах котловины и отдыхал после бешеной скачки между хребтами Саян, чуть замедлял свой бег и был ласковым, как уставший конь. Позволял оседлать себя. Мальчишками, мы работали на совхозных полях до обеда, а потом бежали купаться. Забегали повыше и сплавлялись по течению, цепляясь на ветви тополей, свесившихся до самой воды, вылазили из воды и делали ещё один заплыв, и ещё, и ещё. Повиснув на тополиных ветках поджидали, когда вода принесёт девчонок, а потом, вместе хохоча и украдкой трогая их тела в намокших купальниках вместе плыли до нижней «станции». Не сразу, но потом кое-кто решался, и мы переплывали неширокую быструю протоку на островок и загорали там. В глазах девчонок мы выглядели героями.

Холодный Енисей щадил нас, сыновей речников. Мы умели плавать и нырять, а главное, мы уважали реку. Мы всё знали о том, что река не шутит. Знали про водовороты и холодную воду, которая сводит икры. Знали об топляках-баланах, которые стоймя в воде и о которые можно здорово удариться головой. Понимали, что только серьёзное отношение к реке убережёт нас от несчастий. И с мальчишеской отвагой убегали из дома и купались в таких местах, где купаться запрещено. Дамбы судостроительного завода, отгороженные от людей, но не от нас, бетонным забором, в то лето школьных выпускных экзаменов были нашим пляжем. Глубина в этих искусственных протоках была такая, что в Енисей выводились суда типа «река-море». Какая-то металлическая труба большого диаметра торчала в двух метрах над водой и была нашей нырялкой. Ширина протоки была меньше длины стандартного бассейна. Переплыть на ту сторону казалось делом несложным, но решались на это немногие. Однажды решился и я. После прошедшего катерка вода со дна была поднята на поверхность и оказалась такой холодной, что мелькнула мысль вернуться. Но как же это сделать при всех. Я подумал, что в аварийном случае руку помощи мне подать смогут, и переплыл на холодный берег в тени. Обратно оказалось плыть проще. За полчаса отдыха тёплая вода сровняла холодную. До сих не представляю, как в то лето мы обошлись без потерь в нашей компании.

Верховье Енисея, где сливается Бий-хэм и Каа-Хэм в великую реку Улуг-Хэм, я увидел уже взрослым. Было мне 18, и уехал я в свою первую экспедицию, чтоб остаться в этих горах надолго. Слияние двух речек и рождение великой реки, которая потом пронесёт свои чистые воды через Саянские хребты, в тот год не произвело большого впечатления. Следующая экспедиция на Большие Уры была совершенно другой. Енисей ещё не был скован плотиной. В этих местах я пробыл два полевых сезона. Спокойный Ус, который бежит с Восточного Саяна и только в дожди поднимается, заполняя берега водой таёжных верховых болот. Жёсткие в своём беге Кентигир и Голая, которые весело перескакивают по камням кристальными струями и вдруг…

В самую жару начинают таять ледники из-под горных высей, и речки эти наполняются ледяной талой водой, несутся сминая всё на своём пути. В такой период и Енисей становится чёрным и бурливым, заполняет все перекаты, скрывает пороги, прячет валуны и камни. Он бешено несётся в горных ущельях, становится страшен своей непредсказуемостью. Редко кто в этот период рискнёт выйти на моторке на такую стремнину. По рации на все кордоны по Енисею передали, что утонул ребёнок, унесло течением. Мы решились на выход, с час крутились по порогам вверх в надежде увидеть тело. Не нашли, вернулись, Енисей забрал себе.

Енисей в Западном Саяне протекает скальными ущельями, только иногда выкатываясь на широкие поляны, которых немного – долина Уса да плёсы перед Карловым Створом. Створом, в котором поставили плотину ГЭС. Ширина этого ущелья от самого устья Хемчика до устья Уса всего несколько сот метров, и только маленькие галечные плёсы дают возможность кое-где поставить жильё. Редкие тувинские юрты скотоводов и охотников, два два-три дома кордонов. Старообрядцы в таких местах не селились, им нужны были пахотные угодья и широкие лога для покосов и пасек. Кержацие посёлки ближе к Хакасии и Минусинской котловине, а здесь дикие места. Чудо дикой природы, скалы, ниспадающие с большой высоты в реку, сибирские козлы, скачущие по отвесным скалам, да лиственичные узкие лога, резко уходящие к облакам. Смесь серо-чёрного базальтового камня и сочной зелени лиственичной хвои, серые и белые камушки галечных пляжей, синь неба. Такие картины завораживают и врезаются в память надолго. А если весь полевой сезон меряешь своими шагами эту тайгу, то она становится родной на всю оставшуюся жизнь.

Когда смотришь старые фотографии ударной всесоюзной стройки, которую видел своими глазами, иногда попадаются пафосные снимки – «Мы тебя покорим, Енисей!». Я не верил в возможность покорения великой реки. Енисей так и остался взнузданным, но не покорённым, и иногда показывает свой норов, когда люди забывают об уважении к нему. А багульник на склонах так же продолжает цвести в то время, которое выберет сам. И глухая тайга, и серые скалы, и синяя вода раскрашиваются отблесками этого лилового света.

Всё детство провел в среднем течении реки, каждую навигацию проходил на теплоходе от города до деревни. Каждый год мог наблюдать, как Енисей проталкивается сквозь скалистые склоны, перепрыгивает пороги у Казачинского, постепенно раздвигает берега. После Ангарской стрелки река становится широкой. Поженившись с дочерью Байкала Енисей, как всякий взрослый мужик становится степенным. Но эта степенность не закрывает всей мощи реки, а только добавляет ощущения величия. Для всех чалдонов Енисей – основа жизни, царь и бог этого края. У нашей деревни ширина реки в весеннее половодье до 2,5 км, ну а летом чуть меньше. По правому берегу всё ещё попадаются «кармакулы», выходы скальных пород, но все реже.

После Ярцева начинаются широкие плёсы, а тайга по берегам становится всё темнее и дичее. Мощное тело реки несёт теплоход, и такое ощущение, что зазевайся чуть капитан и всё. Река унесёт судно по своему усмотрению. И это ощущение не обманчивое, все речники это знают. Ворогово стоит на высоком яру, но каждую весну в половодье Енисей достаёт человека и там. Широкие Вороговские плёсы резко сходятся в горло Осиновского порога. «Караблик, Барочка – два островка». Два островка по руслу и множество камней. Теплоход вдруг вовлекает в сильную струю и несёт в это горло. Дрожь по корпусу, телеграф звякнул машинам средний ход. Экономия мощи дизелей для того, чтобы в критический момент можно было добавить хода и выровняться. Островки с хвойным чернолесьем, украшенные поросшими мохом камнями тёмно-красными камнями, проносятся почти рядом с бортом. Кажется, протяни руку и достанешь, а судно на хорошем ходу уже выходит в спокойную воду.

Дальше теперь только ширь, слева болота, справа плоскогорье Тунгусок. Река катит свои волны спокойно, неотвратимо и мощно. Река катится, то становясь серо-синим зеркалом для неба, то морщась серыми брызгами в ненастье и закручивая белые барашки в северный ветер. Становится всё холоднее, даже летом при незаходящем солнце без телогрейки тут не обходятся. Моргнула камнями и вековыми лиственницами с яра Подкаменная. Незаметно тёмным логом влилась в Енисей Нижняя. Две Тунгуски, две древних шаманки, две легенды Енисейского Севера с кристальной водой, крупными тайменями и такими же крупными злыми комарами. Ниже Туруханска красное солнце ходит по кругу, и уже только краешком касается тёмной воды Енисейского залива. Карское море, океан Ледовитый. Чайки и тишина летней светлой ночью.

Пассажирский дизель-электроход шёл по Енисею вниз. Лёгкая вибрация по корпусу уже стала привычной, а мелькание тайги, полей, деревень и речной обстановки сливалось в одну картину. Река становилась шире, тайга темнее, а полей попадалось всё меньше. Правый берег часто оскаливался камнями-кармакулами, а широкие плёсы поражали простором серо-синей воды. Я с товарищами ехал на преддипломную практику в исследовательскую экспедицию кафедры таксации. Мы уже хорошо знали друг друга, за пять т лет учёбы, четверо парней и одна девушка, которая ростом была выше всех, а весом мало уступала самому старшему из нас. Утро, летом здесь оно раннее, а там где мы будем жить полтора месяца, солнце вовсе не заходит.

Выглянул в иллюминатор, что-то знакомое кольнуло в сердце. Выскочил на палубу. Мимо проплывала небольшая деревушка. Остяцкая, скоро Пономарёво, родина. Мимо Колмогорова мы прошли уже со светом, а Назимово открылось часов в 8, когда уже все были на работе. Но движения на берегу не было видно, никакой суеты. Люди со своими делами на берегу появятся вечером, сейчас все заняты в лесу, в поле, в кузне и на базе. В детстве я долго не мог понять, что такое «база» пока не начал читать «Тихий Дон», это «баз» – двор, где содержится скотина и всякие хозяйственные постройки. Там у нас и конюховка старая, и молоканка, и конюшня. А дальше к лесу кузница и гараж, телятник и коровник в сторонке. На берегу колхозники собираются рано, катер «чых-пох» тащит лемендру с доярками на дойку к стаду на Еловом в 4 утра, возвращается к 7. Когда начинаются покосы, за реку переправляют всю технику и лошадей на этой же лемендре, а потом работники сами уезжают на лодках ещё до свету, а многие на покосе и ночуют неделями. Пока катер тащится через Енисей, чего только не наслушаешься, насмеёшься вдоволь. И мужики, и бабы шутят, а кто-то начинает историю невыдуманную, тогда все во внимании. В каждой деревне есть свой рассказчик.

В каждой деревне есть свой шутник, свой разгильдяй, свой персонаж, с которым всегда что-то случается. В Назимово таким персонажем долгое время был дядя Вася Пономарёв, которого все беззлобно кликали Вася-карась. Был он лупоглазый, немного шабутной и слегка недалёкий. Его сын, Саня Дунечкин, названый так по своей бабке, был ничуть не лучше. Попадал во всякие истории с детства. Чего только стоили его попытки сбить кукурузник АН-2 с мелкашки, стянутой у отца. Устроился на коньке крыши старого дома бабы Дуни и ну шмалять. Хорошо, что вовремя заметили и сняли оттуда снайпера.

Дядя Вася был штатным охотником, а эта категория во все времена немного отстранённая от жизни. Не любят они общие работы и нормированный рабочий день. Летом, как водится, на реке, рыбалка, заготовка дров, подготовка к сезону. Но приврать любил всегда. С увлечением рассказывает как неводили: «Перву тоню дали – шишнадцать штерледей! Втору тоню дали – сорок три штерледи! В ведро сложили, кое-как на угор заташшыли!». Этот рассказ вошёл в деревенскую классику и пересказывался ещё долгое время. Хотя, конечно, была у дяди Васи-карася и своя удача, и свой заработок лесной, который позволял кормить семью.

Река – главное, что держит наши деревни. Енисей кормит, Енисей поит, согревает, неся лес при большой воде. Баланы те все ловят, вытаскивают на берег обсушиться и готовят дрова. Никогда никто в лес не ездил браконьерничать. Особую категорию на реке составляет Техучасток, бакенщики. Навигационная обстановка – важная речная служба. Сейчас ходят два катера, а раньше за каждым участком следил один бакенщик. Выставлял весной после ледохода бакена, каждый вечер зажигал на них лампы керосиновые. Такие бакенские участки были распределены по всему Енисею, обеспечивали безопасность судоходства. Жили такие рабочие в избушках в центре своего дежурного места, часто рядом с береговыми створами. Одним таким работником был брат нашего деда Фёдор Ильич. Тоже из тех персонажей, о которых ходят смешные рассказы. Жил он в заброшенной деревне Лазовке, между Назимово и Колмогорова. Потом её стали называть Пономарёво, поскольку там только эта фамилия и жила. По типажу Фёдор Ильич такой же, что Вася-карась.

«Была она учительница, от мужа сбежала, а я баканшык. Вот и съучинились с ей в баканскай избушке» – рассказывает он свою любовную историю послевоенную. Семья в деревне, участок не бросишь, ежедневный тяжёлый труд. Бакена из тонких высушенных досточек, белый – пирамидкой, красный – шаром в двух плоскостях, устанавливались на кораблике из жердей с тяжёлым каменным якорем. Чтоб не потерять место установки, ещё веха на якоре. А терять место немудрено, большая вода часто и сейчас срывает буи с якоря, несёт вниз по реке, прибивает где-то к берегу, в курью. Нынче на катере идут и собирают, а то и на плаву догонят. Раньше всё «на гребях», веслами бакенщик махал до известных мест, где сорванные бакена оставались. У Пономарёвских камней часто левый белый бакен уносило. Фёдор Ильич за ним вдогонку, а потом пыхтит обратно против течения. Ему говорят: «Бросил бы ты его, да новый изделал, чем так мучиться», «Да вы што! – отвечает с возмущением – Это ж сынтральнай бакан!» Бакен тот, действительно, важный был, но не настолько же, чтоб каждый раз за ним гоняться. Человеком он был ответственным, как весёлым и добрым. Все его любили, а подсмеивались над его рассказами, как над забавными шутками. Только много позже я узнал, что родня он нам, и приёмный отец тёти Маши Еремеевой, сродной материной сестры.

Много ещё вспоминается шуток и забавных высказываний наших мужиков, всего не упомнишь сейчас. Но они сами всплывают в памяти, когда встречаюсь с братом, разговариваем, вспоминаем детство и юность. И такие «летучие» фразы сами выходят на язык. Баба Дуня увидев дюралевую лодку с мощным мотором, что ещё в диковинку были – «Батюшки мои-та, милыя мои-та, вы не рыбнадзоры? Батюшки мои-та, милыя мои-та, вы не браконьеры?» дядя Карла Бастер спросонья выходит на палубу, увидев чужую самоходочку, резво бегущую вдоль берега – «О, а это чья така…, маленька?», и руками показывает не больше локтя.

Брат Коля работал на обстановочнике, я ходил с ним в рейс пару раз. Останавливались на Сурнихе, походя описанной Астафьевым, ставили самоловы в ямах. Нигде я столько черной икры не ел, как в то время. Ложками. Ходил долгое время и мой Серьга капитаном обстановочного теплоходика. Пока хворь ни приключилась. С хворью он справился, но на реку больше не захотел, тяжёлая там работа. Хоть от трудностей не бежали никогда, но надо и на берегу делами заниматься. Дай бог всем нашим, Енисейским мужикам, здоровья да удачи.

Чёрный жук усач попытался заползти от меня в расщелинку почерневшего бревна нашей избы. Мы ловили их и заставляли откусывать себе длинные усы, загибая их в ротовые клещи за то, что иногда «стригуны» запутывались в наших волосах. Дядя Саша в очередной раз постриг меня и Серьгу под машинку, и жуки нам были уже не страшны, да и ловить их было не интересно. Избы в деревни все были старыми, брёвна срубов почернели, иногда проходили длинными узкими трещинами, но жуки им были не страшны тоже. Сибирская изба всегда рубилась из сосны и лиственницы, смола не давала проникать личинкам внутрь, а высыхая, такие срубы становились плотными как кость. Как только рубили новый дом, он сразу попадал под внимание всей детворы, мы любили там играть, но из кругляка строили всё реже и реже. Появлялись леспромхозы, лес пилился на пилорамах, из бруса строить сподручнее. Последний рубленый дом на моих глазах был председателю колхоза, приезжему молодому татарину Рафику. Он был не местным, хоть и енисейским, мужики его уважали, но вся деревня называла просто Рафик.

Дома, сложенные из пиленого бруса, я увидел уже в студенчестве, в старом Туруханске. В посёлке с древними традициями, но с пилорамой времён сталинского ГУЛАГА, двухквартирные бараки стали строить ещё до войны. Север полон лиственичниками, и брус лиственичный. Такому брус тоже не страшен жук-усач. Но вид домов уже не нарядный, хотя не чернеет. Лиственница постепенно становится кирпично-красной, затем ещё темнее, брус трескается при высыхании, щели проходят по всей длине, кое-где выступает смола. Так получается старый вид, но не старинный. Да и окна уже широкие, не такие как избах. Почему в широких окнах бараков свету меньше, чем в небольших окошках сибирских изб, я до сих пор не понимаю.

Всегда, заходя в гости к многочисленным родственникам и добрым знакомым, мы видели этот свет в окошках. Солнце заливало комнату, а в прихожке всегда был полумрак. И чувствовалась какая-то ширь в избе, даже при низких потолках. Может потому что тканые половики яркими дорожками бежали от окон навстречу гостю. Если сени большие, то прихожку и не отделяли от большой комнаты, и изба казалась ещё более просторной. Всегда три окошка на улицу, да пара во двор, а света хватало. Пыльная улица с деревянными тротуарами и маленькими полисадниками с цветами. Почерневшие благородно избы потихоньку врастают в землю. Таким у меня в памяти и осталась моя деревня, хоть и видел потому её уже другой, но воспоминания детства более крепки.

Когда в середине лета наступала вдруг сушь на Енисейском севере, деревянные сёла и деревни начинали опасаться пожаров. Сельсоветом назначалось круглосуточное дежурство по деревне. А чтобы жители спали спокойно, зная что ситуация под контролем, пожарный сторож стучал в колотушку. Я застал этот атрибут спокойствия сибирских деревянных сёл. Тук-тук, тук-тук, тук-тук….. всю ночь кто-то ходил по деревне и наблюдал за всем, что происходит. Пожара на моей памяти не было ни разу. С вечера и мне давали постучать. Коля садился на велик, я сзади, и один рейс по всей деревне мы проделывали. Интересно, но собаки почему-то не мешали.

Дерево постепенно уходило из жизни, оставаясь только в памяти стариков, в навыках старообрядцев и чалдонов. Если срубить дом из кругляка ещё кто-то может, то выбрать правильно дерево для постройки – целая наука. Мало положиться только на природные свойства хвойных деревьев, сосны и лиственницы, надо уметь вовремя их срубить, что баланы не рвало потом при сушке, не вело до укладки в сруб. На моих глазах с берега ушли деревянные лодки, сменились на лёгкие и быстрые дюральки. Заплоты из дранки и стены дворов из расколотых пополам узких брёвнышек сменились на штакет. Но запах дерева так и остаётся запахом сибирских сёл. Смолёвый, живичный запах свежего киля лодки торжественно лежащий на верстаках.

Лодки делали всего несколько мастеров в деревне. Начинали по весне на берегу. На сооружённом верстаке-стапеле в высоту человеческого роста укладывалась килевая доска, вернее – брус, которые вытёсывался из сосны топором вручную. При помощи клиньев на стапеле киль выгибался, прилаживался к нему транец и форштевень и, работа на несколько недель замирала. Не знаю, в чём причина. Может, давали высохнуть этому остову будущей лодки, лодки, которая дала имя всему северному народу – «челдоны». Потом вдруг в два дня лодка стягивалась, в остов вкладывались шпангоуты, нашивались дощатые борта, а через недельку разводили вар и смолили уже готовое плавсредство. Такое действие всегда походило на чудо. На них рыбачили и ездили в гости по соседним деревням. Моторы и вёсла, а парусов я не застал, хотя говорят, были и они.

В один яркий солнечный день Верка Горченёва не пришла играть, а крутилась возле дома в новом праздничном платье. К ним приехали гости с Ангары. Кержаки – народ нелюдимый, сколько приехало гостей я не знаю, но через день на берегу появились два бородатых взрослых мужика. Вместе с дядей Веной и дядей Лёней Носковым они налаживали стапель. Из-за реки приплавили два толстых осиновых балана. Будут делать долблёнки. Работа продолжалась неделю, сначала осиновые брёвна пилились пилой, но только в грубых формах. Весь процесс проходил вручную, специальными долбёжными широкими долотами. Постепенно стал вырисовываться силуэт лодки. При длине 10—12 метров борта были невысокими, напоминала она индейскую пирогу и сверкала свежими белоснежными боками. Как умудрились так выдолбить, чтоб толщину днища угадать верную. Я ломал голову, пока Коля не показал мне несколько кедровых тонких колышка вбитые в борта. Толщина со спичку, длина как раз – нужная толщина борта, а цвет ярко оранжевый, кедровый. Мастер долбит белую осину пока ни дойдёт до кедрового клинышка.

Эти лодки пахли горькой осиной, пьянящий терпкий аромат, лёгкий, но немного чужой. Второй этап превращения пироги в лодку для перевозки сена – распаривание. Долблёнка распаривалась кипятком в чанах на берегу, борта разводились, почти сами на глазах. В таком виде остов остался на несколько дней, на распорках, прикрытый берестяными пластами от солнца. Затем уж высушенные осиновые лодки обрела дощатые борта, были просмолены по всем правилам. Широкие плоскодонки легки в управлении на буксире. Лучше, чем с небольшим килем, они скользят по воде. Спаренные, они теперь служили баржей для сена. Первый же рейс мы с восторгом встречали в августе. Так прямо на глазах из осин родилось чудо и начало служить людям. А ангарские кержаки так же незаметно уехали, как вроде и не приезжали.

Баня на угоре простояла долго, племянница отправляла мне её фотку уже в новом веке. Её строительство я застал ещё совсем мальцом. Старую быстро раскатали, мылись мы у соседей пару недель, а в огороде на угоре началось строительство новой. Сруб скидали быстро. Старшие братья, Коля с Саней, помогали дядьке на широких вкусно пахнущих плахах, перекинутых со стены на стену. Они укладывали мох в пазы. Нам с Серьгой туда не разрешалось, но всё-таки в один день подняли и нас. День был такой яркий, что казалось всё звенит вокруг. Плоские горы на правой стороне Енисея уходили куда-то вдаль, постепенно меняя цвет с тёмно-зелёного на синий. Река отражала небо с кучками облаков и серебрилась морщинками от лёгкого летнего ветерка. Сердце колотилось от восторга. Горизонт с высоты казался ещё шире.

Так для меня всегда и остаётся панорама нашего Енисея с этой точки на угоре рядом с баней. Пронзительный ясный августовский день. Дождливая хмарь конца сентября с тяжёлыми тучами, которые чуть ни тонут в реке. Чёрный, почти невидимый край под зимним звёздным небом январской ночью, когда снег громко скрипит на всю пустую улицу, а баня остаётся единственным, казалось, тёплым местом в этом мире. И весна. Вечерние сумерки, которые тянутся бесконечно после короткого дня. Постепенно морозец схватывает чуть оттаявшие за день лужи, а серый снег по всему горизонту и тёмная тайга уже теплеют своим цветом.

Баня, не дом, ей не надо выстаиваться для усадки, строительство закончилось уже к сентябрю. Запах свежего леса долго ещё держался в ней, постепенно заменяясь на прелый томный запах березовых листьев. Постепенно он настаивался и наполнил всё вокруг. Маленькое окошечко позволяло только ориентироваться внутри, оставляя полок в темноте, а дощатый предбанник был светел. Теперь уже к нам ходили мыться соседи, а мы с братьями, в тайне друг от друга, пытались подглядывать за соседскими девчонками. Но тщетно – темно. Зато в любой «не банный» день туда можно с опаской заглянуть и вдохнуть волнующего аромата. Почему-то баня всегда считалась местом колдовским.

По старой чалдонской традиции, бани всегда строились на отдалении от жилья, во избежание пожара. Северный народ топит бани жарко, парится в них с удалью, «так что вши трескаются». И без всякой пожарной инспекции все понимают, что лучше б такое подальше от дома. В редких дворах баня под общей крышей. На отшибе баню всегда надёжнее ставить. Так что, выросшим парням они пригождаются иногда для свиданий. Ну а кто и самогонку там гонит, хотя в старых деревнях такое не практиковалось, брага и так забористая, да и вкуснее.

Дом, совсем другое дело, его строят долго. Ставят мощные листвяжные стулья, кладут оклад, собирают сруб. Затем дом долго выстаивается, бывает не один год, а вся семья живёт во времянке или летней кухне. Я наблюдал несколько таких строительств и всегда хотел срубить себе дом лучше многих, но по старым канонам. Ну, об этом уже в следующий раз.

Мать семнадцатилетней девчонкой ушла из дома, убежала из колхоза без паспорта через дальние сибирские прииски Теи в большую жизнь. Суровые зимы сковывали Енисей льдом, но жизнь не останавливалась. Зимник давал возможность сношений с внешним миром золотых приисков, которые летом были оторваны от цивилизации. Партийное руководство использовало малую авиацию уже после войны, и до 50-х годов золото вывозили почтовыми обозами в обмен. Продукты возили другие обозы, а не почтари. Семь «станков», семь дней пути и ночёвок. Станки – остановки в специальных зимовьях, часто и не были натоплены к почте и разогревались долго, если не жил там какой-нибудь смотритель, а ноги стыли в обмотках. Северо-Енисейский Соврудник, Тея на берегу Вельмо, впадающей в Подкаменную Тунгуску, были той маленькой калиткой в большой мир, куда чалдонам севера нельзя было попасть, паспортов им не давали. Бабушка Анна возила почту, она и отправила дочь в путь. А она с тех пор была должна своей родне, оставленной на берегу могучей реки, колхозу и рыбацкой артели.

Была должна матери с хромой ногой, братьям, что кормили мать и невесткам. Как бы извиняясь на своё городское жильё, она каждую навигацию заходила с мужем в эту деревню, привозила подарки, становилась крёстной племянникам и опять уходила на старом теплоходе вниз и вверх по реке. А когда речная эпопея закончилась, но оставалась привычка к дому, она отправляла туда и его, где росло молодое непокорное племя, умеющее плавать в студёной воде и лазать по кедрам за незрелыми шишками. В той кержацкой деревне и прошло детство монаха. Там и случались те истории, которые не выходили за рамки обычных житейских рассказов, но сейчас вырисовывались характеристиками людей этого далёкого края.

Шутка о деревенских жителях Сибири – «да он слаще мороженой картошки ничего и не пробовал» родилась не случайно. Деревни по берегам сибирских рек сообщались с «большой землёй» только летом водой. В военные годы, да и долго после войны, сельские магазины имели на прилавках только соль, гвозди и спички. Редко завозимые слипшиеся карамельки «Дунькина радость» раскупались быстро, хранились в сундуках у бабушки и выдавались под чай по большим праздникам. Война выгребала все ресурсы с деревень, и отощавшие чалдоны дожидались весны, когда тайга и река начинала снова кормить своих детей. Самым ранним приварком к столу была инспекция прошлогодних полей из-под картошки. Клубни, перезимовавшие в земле, были редки, приторно сластили, но были желанны. Порой это была единственная сладость за долгие зимние месяцы, ожидание лесной малины скрашивалось этой мороженой картошкой. Каким же чудом показалась полная сумка крупных молдавских яблок, привезённых матерью как гостинец. Ярко-жёлтые с розовым боком, удивительно круглые и большие. Ребятишки осторожно взяли по яблоку, вкус его был чудесен и незнаком, а запах ударял в ноздри и кружил голову. В голове складывалась картина далёкого юга страны, омытая жарким солнцем. Съеденной половины яблока оказалось достаточно для жестокой оскомины, даже старшие не смогли ничего есть до самого вечера. Взрослые подсмеивались над экзотикой, а матери от чего-то было неудобно, она извиняючись сказала – «Ничего, привыкнут». Она знала уже, что лихие годы заканчиваются, и что скоро будет у ребятишек радости побольше. Но будет ли это хорошо? Сохранят ли дети чистоту души, как и чистоту широкой реки и таёжных далей? Не займут ли место в голове блестящие красивые предметы там, где должно быть добро и щедрость.

Она из немногих приезжающих из города, ходила по гостям к старикам и старухам. И они её с радостью принимали, делились с ней своими переживаниями и рассказывали о жизни. Она была резидентом этого таёжного села в большом городе. Тётя Маруся Зимариха, дед Фокин, знаменитый своими рыбацкими рассказами, лёлька тётя Тюня Гуляева, дочь горного инженера. Все те, кто подкармливал в голодные годы соседских ребятишек и кто делегировал в новую жизнь, в поход за паспортом по зимним «станкам» через Тею. Она привозила гостинцы чуть ли не для половины деревни, и это было её благодарность своим землякам. Благодарность естественная, которая вырастала из желания увидеть радость в глазах друзей и соседей. А они в свою очередь давали с собой в город звенышко малосольной осетрины, пакетик жёлтой картошечки «кулички» и своё доброе отношение. И так незаметно, добро цеплялось за добро и множилось, а если и возникали в деревне какие-нито распри, но оно как-то само по себе пресекалось. Как учила её бабушка Анна, как она учила детей – «Пусть тебе делают плохо, а ты делай хорошо…». И вроде нехитрый совет, а сила в нём огромная. Сила любви, добра и справедливости.

Мать всегда говорила – «Боюсь реки», он так и не научилась плавать. «Боюсь болота ужасно», и шла с удовольствием вслед за проводником собирать клюкву по моховым кочкам. «Боюсь медведя» и, самым большим удовольствием для неё было походить по бору брусничному, собрать ведро белых боровых груздей и туес брусники. «Мишка медведь, где в ту пору был, когда батюшка Христос по земле ходил. Как в ту пору испугался его, бежал, рюхал, так и меня бойся, беги и рюхай», такой заговор снимал весь страх и служил гарантией безопасности в тайге от медведя. Если и встречался когда, мы кричали ему – «Здесь мы, здесь!», давая понять, что это нас надо бояться. Медведь уходил, сторонился женщины с ребятишками. Молитвы и заговоры передавались по поколениям и работали своей нехитрой магией. Потому что магия та заключалась в отношении людей между собой, в отношении чалдонов к реке-кормилице, в отношении кержаков к тайге и всему живому в ней. Принцип ахимсы соблюдался неукоснительно, а добыть зверя или рыбу было не только удачей, но правильным способом выживания. Ради баловства или спорного удовольствия никто никогда не ходил на охоту. Непричинение зла живому было в самой культуре таёжного люда, который был органичной частью этого мира.