Между Тенью и Фарфором бесплатное чтение

Глава 1. Незадача

Без сомнения, это был очень несуразный день, сильно выбивающийся из череды серых будней, в которых, как в болоте, завяз журналист «Калинских вестей» Василий Шумский. Причем странности начались прямо с ночи, будто перетекли из снов в реальный мир, а потом уже просто выстраивались в цепочку: одна странность тянула за собой другую. Вместе они сплелись в сумасшедший хоровод и приплясывали вокруг Василия, кривляясь призрачными мордашками, мол, «каравай, каравай, кого любишь – выбирай…» А Василий совсем не хотел выбирать, да и загадки не любил, скорее уж побаивался, считая, что лучше держаться от них на безопасном расстоянии. Ан не вышло…

Прежде всего, Василий проснулся среди ночи от ощущения небывалой жажды: глоток самой обычный воды казался желанней грядущего аванса. Он выбрался из-под одеяла, лениво зашлепал на кухню, почесывая взлохмаченную шевелюру и позевывая. Чуть приподняв веки, чтобы окончательно не разогнать сон, налил в стакан воды из кувшина, стоявшего на подоконнике, и стал жадно пить. Почему-то было слишком ярко, и Шумский все-таки открыл глаза. Прямо в окно нахально усмехался месяц, скородя по рваным облакам желтым серпом. Василий глянул через плечо и чуть не выронил стакан: в полосе лунного света белёсо отпечатались… следы! Совсем небольшие, чуть побольше детских.

Шумский поперхнулся, разбрызгав вокруг себя воду, и затряс головой, а потом рискнул обернуться: лунный свет растянулся дорожкой до самого порога, а следы… постепенно исчезали и скоро растаяли. И тут же Василию почудилось, будто кто-то шмыгнул в темный угол прихожей, зашуршав веником…

Минут через пять журналист пришел к выводу, что толком не проснулся и видит сон, но досматривать его лучше в постели. Еще через минуту Василий укутался в одеяло и уже собрался нырнуть в омут грез, как прямо в ухо врезался звук, идущий из-за стенки, точно разом упала целая гора бутылок, которые затем раскатились по полу. В тишине ночи грохот был сравним с отголоском разорвавшегося снаряда. Следом пулеметной очередью зачастила отборная брань. Василий про себя чертыхнулся: вот уж здесь точно ничего сверхъестественного -опять сосед с женой лается…

Шумский снимал малогабаритную квартиру в девятиэтажке в одном из отдаленных районов областного центра. Если бы он мог свободно выбирать, вероятно, предпочел бы жилье покомфортнее и поспокойнее, однако парнишке, прибывшему из сельской глубинки и только начавшему осваивать азы профессии корреспондента, особенно привередничать не приходилось – снял то, на что зарплаты хватило.

В общем-то, квартирка была ничего себе: без балкона и чуть побольше картонной коробки, зато с отдельной кухней в пяток квадратов и собственной крохотной ванной комнатой. Все лучше, чем общага, коей Василий насытился по самое некуда во времена студенчества. Жаль только, что за обоями кирпич как будто вообще забыли положить: слышимость была такая, что спецслужбы отдыхают – любой телефонный разговор дословно в уши укладывался. Попадись Шумскому тихие соседи – он, возможно, не удостоил бы вниманием сей маленький нюанс, но на его беду за стенкой обитал Михалыч, избравший в половины весьма громогласную даму, за что теперь с лихвой расплачивался собственными нервами, а Василий – бессонницей.

Самого Михалыча, являвшего утрированный образчик типичного работяги- простоватого мужика под полтинник, с грубыми руками, запасом крепких словечек и тягой выпить – Шумский время от времени встречал в общем коридоре на восемь квартир или лифте, а вот супругу его не имел удовольствия знать. Зато отлично слышал. Особенно по ночам. А начинался концерт обычно с вечера.

– Ты, идиот недоделанный, опять не ту соль купил! Ты глаза-то где держишь, на полке оставляешь, что ли?!

Василий, собравшийся полистать каналы, включал телевизор почти на полную катушку, стараясь не слушать оправдания Михалыча. Сперва мирные, они по ходу диалога все больше накалялись, переходили в обвинительную тональность, и обстановка в соседней квартире постепенно обретала масштаб локального стихийного бедствия, ибо супруга тоже возвышала голос, хотя дальше, казалось, некуда:

– Не увидел он! Водяру свою, небось, всегда увидишь, а соль-то, конечно, где тебе углядеть, алкоголик проклятый! Всю душу пропил!

Телевизор не спасал – Шумскому приходилось и дальше оставаться невольным участником чужих разборок.

Будучи еще только новоселом, Василий пытался поговорить с соседями и попросить их вести себя менее бурно во время семейных драм, но дело тем и кончилось: «сладкой парочки» хватало ровно на неделю. Поэтому, когда бушуяны очень уж сильно его допекали, журналист от души молотил в стену кулаком. Иногда помогало, но чаще акт возмущения проходил совершенно незамеченным. Можно было бы вызвать полицию, но связываться с органами без острой нужды, честно говоря, не хотелось. Да и потом, как ни странно, Шумский в глубине души жалел и Михалыча, и его крикливую супружницу.

Однажды Василий, возвращаясь домой, зашел в магазин. Лавируя между полками и пополняя корзину, он забрел в винно-водочный отдел, размышляя, не прихватить ли пивка. Вдруг до уха донеслось что-то похожее на всхлипывание.

Источником всхлипов оказался Михалыч, сидевший прямо на полу между витринами. Он, словно кровное чадо, прижимал к груди бутылку водки и в полузабытьи повторял со слезами в голосе:

– Как я мог… Как же я мог?! Нет, как я только мог?!!

Василий озабоченно склонился над ним:

– Простите, что-то случилось? Вам помочь?

Сосед поднял мутные глаза. Они полнились влажной голубизной и цвели цикорием под сивым с проседью чубом – все равно что глаза ребенка. Недужного ребенка.

– Как я только мог двадцать лет назад жениться на этой стерве!!! – Взревел Михалыч с мукой в голосе, и стало ясно, что он уже пребывает в изрядном подпитии.

Очевидно, сосед долго терзался. Михалыч будто бы не признал парня, живущего через стенку, но принял его помощь: опираясь на протянутую руку, поднялся с пола и потопал к кассе, так же любовно прижимая к груди ненаглядный пузырь – только что не поглаживал. Видно, не мог с ним расстаться, как и с горечью той жизни, которую прихлебывал глоток за глотком, прикладываясь к бутылке.

Вечер, естественно огласился скандалом. «Опять за свое» – подумал привыкший Василий. Только привычка спасала от бешенства, от коего в ином случае не помогли бы и сорок уколов.

Потому-то нынешней ночью вопли, не дающие уснуть, не стали для Шумского новостью.

– Ты кретин! – Орала Михалычева половина. – Полжизни на тебя извела, а толку-то?! Ты хоть раз что-нибудь полезное сделал? Хоть раз помог мне?!

– А ты? Только и знаешь глотку драть! Сколько лет с тобой живу, ты мне хоть раз помогла?!Хоть одним словом одобрила?!

– Я не должна тебе помогать! – Женский голос вибрировал пронзительным визгом. – Ты – мужик! Да хотя в каком месте?! Одно слово только!

– Ах ты, ах ты… сука! – Грянул Михалыч, припечатав кулак к какой-то твердой поверхности, а потом пнул нечто тяжелое.

Василий всерьез испугался: как бы до смертоубийства не дошло… Слава Богу, гроза не разразилась в полную силу: выпустив пар, Михалыч неожиданно утих. Однако супружница так легко не сдавалась:

– Да! Дааа, я сууука, – выводила она с удовольствием, и голос ее от этого обретал редкую противность. – Какого ж… ты с сукой живешь?!

– Да просто жалко тебя выкинуть на улицу! Ты на себя глянь – погань одна, и язык поганый! Даже не подберет никто! А, чтоб ты пропала, к чертовой матери!

Шумский вздрогнул: ему вдруг почудился отдаленный гул – зародившийся в неведомых глубинах. Он точно волной прошел через весь дом, вызвав некоторое замирание. Василию на мгновение показалось, будто в ушах взорвались барабанные перепонки – такая навалилась тишина. Неожиданно внутри возник страх, похожий на мерзкую личинку в коконе из очень нехороших предчувствий. Но наваждение быстро пропало.

Михалыч за стенкой остервенело пилил, порой доносился стук молотка. «Ну, самое время», – сонно подумал журналист. И все ж звук инструмента был приятнее слуху, нежели бесконечная череда оскорблений.

Усталость брала свое. Закрывая глаза, Василий предположил, что сосед нарочно ищет спасения в ремонте. Михалыч, не отдавая себе отчета, хватался за все, что помогало ему хоть ненадолго заставить жену замолчать, – стучал, пилил, дырявил стены перфоратором, будто намереваясь пометить каждый сантиметр в квартире или высверлить из души сказанные слова. Да полно, осталось ли там хоть одно живое место? Забей он целый миллион гвоздей -преградит ли это дорогу потоку мыслей? Впрочем, вполне вероятно, что как раз от мыслей-то и спасался Михалыч в своей ремонтной страсти, делая беспокойными не только вечера с ночами, но и выходные, которые приходилось проводить в обществе супруги.

Уже засыпая, Василий вдруг припомнил бородатый анекдот: «Отомщу соседу за его перфоратор – куплю пианино. Ремонты рано или поздно заканчиваются, а музыка – вечна». Усмехнувшись в подушку, журналист все-таки умудрился провалиться в сон. А через полтора часа прозвонил будильник.

Троллейбус рогатым оранжевым скарабеем полз по дороге, отфыркиваясь утренней сыростью. Народа в ранний час набралось немного, и Василий с комфортом устроился на свободном одиночном сиденье. Он с детства любил занимать место у окна и наблюдать за пешеходами. Мальчонкой, ерзая на материнских коленях, Васятка пытался угадать, куда идут все эти люди, отделенные от него прозрачностью стекла, о чем думают, мечтают. Он попробовал сообщить свои соображения маме, однако та лишь посмеялась, взлохматила русые с задорной рыжиной кудряшки:

– Какой ты у меня фантазер, – сказала она и вздохнула. – Надеюсь, когда вырастешь, перестанешь сочинять.

– Почему? Это же интересно! – Удивлялся Вася, отрывая взгляд от череды спин и профилей.

Мама смотрела задумчиво, морща лоб, отчего он казался старушечьим и совсем не родным.

– Может, и интересно, только мало кто поймёт. А впрочем… Сочиняй на здоровье, мой сероглазый мышонок, только папе не вздумай рассказывать.

Да, папе не стоит: он-то точно не поймет. Никогда не понимал!

Задремавший Василий ударился лбом о стекло, и оно слегка загудело, отвечая на гневную вспышку. «Вот какой глупый мышонок» – в памяти жужжащим волчком крутилась присказка из книжки, которую мама читала перед сном. Вроде бы мышонок там плохо кончил…

«Господи, какая чушь лезет в голову, когда не выспишься нормально» – подосадовал Шумский, потирая ушибленный висок. Журналист оглянулся, оценивая степень наполненности салона и прикидывая, не двинуться ли к выходу…

…Кто-то держался за спинку его сиденья. Пассажир стоял в пол оборота и словно преграждал путь. Неприятный холодок пощекотал внутренность Василия, пересчитал все позвонки, замерев студеным шариком в районе копчика. Краем глаза Шумский заметил в пределах своего затылка мраморную выветренную руку, сплошь покрытую черными щербинами.

Журналист задохнулся и вывернул шею, чтобы посмотреть в лицо каменному гостю, но встретил лишь настороженный взгляд карих глаз. Ну, разумеется! Василий с нервным смешком облизнул губы: никакая это не статуя, а подросток в рябой куртке в черно-белую крапину. И кто только придумывает такие расцветки? Перепелиными яйцами, что ли, вдохновились?!

Паренек опасливо покосился на странного пассажира, отодвинулся. «Вполне благоразумно, и я постарался бы держаться подальше от полоумного дядьки» – с иронией подумал Шумский, однако же испытал облегчение: во всем виноват треклятый недосып, вынуждающий грезить наяву.

На следующей остановке вызвавший среди него переполох парнишка вышел, а успокоившийся Василий откинулся на спинку, мимоходом обозрев окно. Через секунду журналист выразительно икнул и буквально подпрыгнул, словно кто подложил ему под седалище кнопку. Вместо подростка на совершенно безлюдной остановке в полный рост вытянулась статуя. Сколы на ее плечах и лице походили на незаживающие оспины, тем не менее, изваяние выглядело живым!

Подтверждая выводы обалдевшего Шумского, мраморный человек улыбнулся полуотколотым ртом и почти озорно подмигнул, припорошив асфальт у ног каменной крошкой.

Журналист не сомневался: статуя скалилась именно на него! Охваченный ужасом Шумский вжался в кресло и осмелился отлепиться от спинки, лишь когда троллейбус покатил прочь от злополучной остановки.

«Померещилось, наверно, – не слишком бодро утешил себя Василий и тут же возмутился, – все-таки зачем шить детям мрачные куртки, от которых рябчики в глазах порхают?!»

Из апрельской дымки пробивающихся листьев желто улыбнулся знакомый фасад: наконец-то, редакция! Пожалуй, журналист давненько не радовался так рабочему поприщу. Впрочем, в данном случае «давненько» – понятие относительное, ибо в «Калинских вестях» на полную ставку Василий трудился только второй год. Правда, до этого дважды проходил там практику и подрабатывал по случаю, когда требовалось написать не слишком глобальную статью. Ну да это детали, все равно Шумский никогда прежде так не жаждал поскорее приступить к делам насущным и даже скучным. Надо же – почти в рифму!

Он адресовал сердитый посыл удаляющемуся троллейбусу, мол, медленный ты сегодня, товарищ на колесах! Раздражение помогло избавиться от остатков страха.

«Вот какой глупый мышонок» – ласково пропел в голове мамин голос.

Глава 2. Кое-что из жизни редакции

Редакция «Калинских вестей» базировалась на первом этаже самой обыкновенной панельной пятиэтажки, в угловой трехкомнатной квартире, выкупленной и переделанной под офис. Коллектив был небольшой – всего-то пять человек, не считая главного редактора, и потому атмосфера в нем царила почти семейная.

– Отыскался таки! Приветствуем тебя, о Повелитель Времени! – Громогласно изрек Тоха, салютуя воображаемой шляпой.

– Отвянь, – ласково отбрил приятеля Шумский, протискиваясь к своему столу и одновременно позевывая под неодобрительным взглядом главреда.

– И то верно: какой ты Повелитель Времени – скорее оно тобой повелевает, о, Раб Будильника! – Тут же все переиначил верстальщик.

– Когда тебе, интересно, надоест чушь молоть? – Буркнул Василий, приклеиваясь взором к синему экрану монитора: какая-то добрая душа (вероятно, Настасья) потрудилась включить компьютер и избавила от необходимости еще и этой заминкой злить начальство.

Шумский тут же уловил лукавое подмигиванье со стороны соседнего стола. «Влип ты, Васятка» – это он прочитал по губам, потому как присутствие главного редактора сдерживало языки.

Тоха в свою очередь хмыкнул и пошел к кулеру – с утра всем хотелось согреть горло чем-нибудь горячим. Это был своего рода ритуал, помогавший настроиться на рабочий лад. Странно начавшийся день входил в привычную колею.

Не до конца отошедший от «игр воображения» Василий досадливо вздохнул: надо же, опять опоздал! Причем сегодня аж на пятнадцать минут, если не больше. И, как назло, Владимир Петрович на месте. Обычно главред забегал в редакцию часам к десяти, благо жил в паре шагов от офиса. Удовлетворенно отмечал наличие всех сотрудников и садился за свой ноутбук изучать положение дел в мире, России и конкретно в Калинской области. Затем, бывало, если расположение духа благоприятствовало, Владимир Петрович (или по-простому ВП) приходил в общую комнату и травил побаски из прежней военной жизни. Надо признать, она отличалась насыщенностью, ибо главред «Калинских вестей», летчик первого класса и в прошлом командир корабля, повидал на своем веку, ой, как много.

Впечатлительная Настасья Лунина периодически советовала начальнику браться за мемуары, уверяя, что записки имели бы потрясающий успех. Он добродушно посмеивался и отмахивался, хотя выслушивал подобные предложения не без удовольствия. Кто знает, может, так оно и сталось бы. Владимир Каменев, полковник авиации в отставке, обладал разносторонними талантами, собственным примером разрушая стереотип о врожденной «дубовости» военных. Среди прочего он писал отменные статьи, разумеется, под псевдонимом. Читатели любили каменевские заметки, поданные в духе «на злобу дня», с перчинкой едкого и меткого сарказма. Честно говоря, Василий искренне восхищался способностью начальника нащупать занятную линию в самом, казалось бы, бесперспективном материале.

– Запомните, студенты, – частенько говаривал главный редактор и по совместительству владелец газеты, – важно не столько то, что вы рассказываете людям, сколько то, как вы это преподносите. Самую скучную историю можно превратить в блокбастер, если взяться с нужного края.

И у Владимира Петровича это получалось на десять баллов из десяти. К тому же ему не откажешь в чувстве юмора, благодаря которому главред, во-первых, никогда не зависал надолго в плохом настроении, а во-вторых, подмечал забавные моменты в повседневной жизни. Именно с его легкой руки к Василию приклеилось прозвище Твое Величество, ибо созвучие имени и фамилии журналиста бывшему российскому самодержцу показалось Каменеву весьма остроумным. Так на свет явился псевдоним «Василий Шуйский», которым подписывались статьи под дружный гогот всей редакции. Шумский сначала протестовал, даже пробовал бунтовать, но потом привык и выкинул белый флаг, подумав, что и впрямь занятно вышло – по крайней мере свежо, нестандартно, читателей цепляет… А в этом-то и кроется успех любого издания.

В общем, с юмором у Владимира Петровича все обстояло нормально, однако закручивать гайки он тоже умел. И сейчас возвышался над столом Василия гордым монументом, буравя сильно опоздавшего сотрудника отнюдь не доброжелательным взглядом сквозь затемненные линзы очков.

– Я так понимаю, вам будильник на день рождения надо подарить? – Холодно осведомился главред.

По его тону стало ясно: начальник пребывает в крайнем раздражении, и любая попытка оправдаться вызовет лишь новый всплеск недовольства. Поэтому Василий молчал, покаянно склонив голову.

– Что ж, молчание – знак согласия. Так и запишем. Но лучше вам, Василий, выходить из дома загодя, если вы не хотите в этом месяце остаться без премии. Имейте в виду – это последнее китайское предупреждение.

Владимир Петрович обращался ко всем сотрудникам исключительно на «вы» и называл полным именем, хотя в добрую минуту мог позволить себе некоторую барскую ласковость. Как правило, такая честь выпадала Марине Сахаровой, редактору выпуска. Она работала с Каменевым дольше всех, и потому иногда в его устах звучала как «Мариша».

Шумский все так же молчал, не решаясь реагировать более выразительно и даже извиняться, однако начальник не уходил. Отсюда журналист заключил, что его ожидает наказание в виде не совсем приятного поручения и обреченно поднял глаза. Владимир Петрович помахал перед его носом белым конвертом.

– Вы, конечно, очень занятой господин, раз по утрам не успеваете на работу, однако позвольте вас напрячь еще немного. Это письмо принесли с утренней почтой. Займитесь им. В свете последних событий может получиться любопытный материал. Кстати, если б вы явились пораньше, то прочли бы без моих понуканий.

– Между прочим, точность – вежливость королей! – Припомнил рекламный слоган из девяностых беспардонный Тоха.

Отставной полковник осадил верстальщика одним взглядом и повернулся к Сахаровой:

– Марина, я сегодня в разъездах, если что – звоните. Будут спрашивать – ориентируйте на завтрашнее утро, часиков этак на одиннадцать: постараюсь подбежать.

– Хорошо, Владимир Петрович.

Главред на секунду замешкался, кивнул намеченным в уме планами сбежал с крыльца пружинящей легкой походкой, завидной для мужчины и более молодых лет: как-никак полковнику зимой стукнуло шестьдесят семь. Однако Каменев по-прежнему сохранял воинскую выправку.

– Что он имел в виду, говоря «в свете последних событий»? Каких событий? – Спросил Шумский, едва коротко стриженный седой затылок начальника скрылся за углом.

– Ну ты, Васятка, даешь! Совсем не следишь за новостями, – откликнулась Маринка.

– Зачем ему, – снова влез неугомонный Тоха, отхлебывая кофе из необъятной кружки, – он ведь Величество, что ему до суеты презренных простолюдинов! О новостях доложат послушные холопы!

Настя прыснула, скользнув по соседу аквамариновым взглядом.

– Ха-ха-ха! – Протянул Василий. – Вам еще не надоело? По мне, так прикол безнадежно устарел. Объясните лучше, чего он взъелся?!

– Нахальство – второе счастье, да? – Хмыкнула Настасья. – Пятый раз кряду опаздываешь на работу и заметь – не на пять минут! Скажи спасибо, что обошлось старушкиным письмом. Петрович – классный начальник, уважает дисциплину, как все военные, и злить его не надо. Кстати, где тебя носило?

– Да сам не пойму, – Шумский растерянно погрузил пятерню в курчавую рыжевато-русую шевелюру. – Вышел даже раньше обычного, нормально сел в троллейбус… Почему он так долго ехал?

Правда: почему? Василий задумался: если не брать в расчет заговор общественного транспорта (хотя именно такую версию первой озвучил бы Тоха), то в чем причина? Не странных же видениях! Однако чувство, будто время в какой-то момент замедлило ход, Шумского посетило… Неужто в троллейбусе оно текло иначе, чем за пределами салона? Журналист отмахнулся от такой идеи и приготовился прочесть письмо, но его отвлек возглас Настасьи, изучавшей сводки, сброшенные на электронную почту областным управлением МВД:

– Ребята, снова пропажа!

Все столпились за ее спиной, разглядывая отсканированную, не очень качественную фотографию женщины средних лет. Рядом были расписаны приметы: такой-то возраст, такой-то рост, ушла из дома, не вернулась, была одета… И так далее, и тому подобное: один столбец скупых данных – и в этом весь человек?..

Василий не знавал сей дамы прежде, да и видок у нее, прямо скажем, потрепанный – выпивала, видать. Почему-то Шумскому пришло в голову, что примерно так могла бы выглядеть скандальная Михалычева супруга. По возрасту подходит… А если потеряшка действительно она? Глядишь, за стенкой сразу спокойнее станет, а то замучили уже своими разборками!

– Не понимаю, чего вы заходитесь, – равнодушно бросил Василий, возвращаясь к своему креслу. – Люди все время теряются. Откуда такой ажиотаж?

– Ажиотаж?! – Возмутилась жалостливая Настасья, стремящаяся выдать порцию сочувствия всем – нуждающимся и не очень. – Это уже шестой случай за три дня!

– А если учесть последнюю пару недель, то, пожалуй, за полтора десятка перевалит, – задумчиво добавила Сахарова со своего редакторского насеста, накручивая длинную каштановую прядь на карандаш.

Марина любила кресла без подлокотников и обычно сидела, поджав ноги. Близорукость заставляла ее клониться немного вперед, голова втягивалась в плечи, отчего редактор по-куриному хохлилась, а ее сиденье заработало соответствующее прозвание.

– И чего? – Не понял Шумский. – Девочки, в России ежегодно пропадают без вести около трехсот тысяч человек. И это только официально. Реальные цифры гораздо выше. Причем некоторые теряются по собственной воле! Я сам в прошлом году делал материал про одного столичного кекса, якобы пропавшего средь бела дня. Поиски результатов не дали. А через пятнадцать лет он, здрасьте вам в хату, сам нашелся: оказывается, все эти годы мужик провел в глухом лесном монастыре, представляете? Дескать, удалялся от суеты да душевный покой обретал! У нас в Калинской области масштабы, ясное дело, поскромнее – тысяча с хвостиком «потеряшек», или, может, чутка поболе, но тоже в пределах нормы. Вот только грибы пойдут…

– Вась, какая норма?! Какие грибы?! – Лунина уже полыхала гневом, облившем ее щеки разбавленной киноварью. – Сейчас только апрель! Коли так пойдет дальше, к новому году весь Калинск обезлюдеет! Легко рассуждать, когда тебя лично подобные известия не касаются! А каково родным пропавших бедолаг?!

Настасьина нижняя губа на этих словах начала младенчески подрагивать. Она перевела влажный взор на монитор. Казалось, еще немного – и Лунина заполнит уши коллег полноценным ревом. «Наша Настя громко плачет» – съехидничал внутренний голос Василия, однако до материального выражения мысль, к счастью, не доросла.

– Статистика гласит… – Очень нудно начал Шумский.

– Пошел ты со своей статистикой! – Девушка дернула себя за блондинистую косу.

– Давайте-ка лучше займемся делом, пока не переругались – спокойно вмешалась Марина и крикнула, – Лидк, что там с объявлениями?

– Несут, – ровным голосом откликнулась та, – пока немного, но неделя только в середине…

– Ты там не очень усердствуй, если переберут, ставь в очередь!

Скорее всего, Лида согласно кивнула, но этого никто не увидел.

Лидия Воронина единственная сидела отдельно от остальных – в предбаннике напротив входной двери. Она принимала объявления, поздравления, жалобы от читателей, отвечала на звонки – в общем, ее обязанности походили на секретарские. На мероприятия девушку отправляли редко, только если остальные погрязли в занятости, и, как правило, это были далеко не самые серьезные моменты в жизни области: выставки, ветеранские встречи, благотворительные праздники, залитая дождем яма во дворе, мешавшая жильцам спокойно спать, заодно дававшая повод горлопанить о халатности и нечуткости городских чиновников, и прочее в том же роде.

Самая юная в коллективе, едва разменявшая двадцатку Лида исполняла больше техническую работу, но вроде бы не особенно тяготилась этим, да и с коллегами общалась исключительно по настроению, ибо разговорчивость – явно не тот конёк, которого она запросто оседлала бы. Молчаливая, пожалуй, даже мрачноватая, Лидия приучила читателей сразу излагать суть – четко и конкретно. Если же кто-то брался, как это водится в среде российского населения, перечислять ей превратности своего тернистого пути, Воронина просто не обращала внимания, продолжая заниматься своими делами, и скоро словесный фонтан посетителя иссякал. В итоге даже завзятые любители ездить по ушам перевоспитались и следовали негласному правилу, установленному Лидией: принес, скажем, объявление, сдал – гуляй, а поговорить за жизнь пожалуй в другом месте. Жалоба на недобросовестный ЖЭК? Подавай в письменном виде. Не написал? Вот бумага, вот ручка. Написал – сдал – свободен. И никаких гвоздей: у Лидии со всеми разговор короткий. Любимчиков у нее не водилось, и даже попытки читателей подсластить суровость юной газетчицы шоколадками успеха не имели.

Владимир Петрович таким отношением к посетителям был недоволен и порой вслед за небезызвестным киногероем выговаривал, мол, «к людям надо относиться мягше, на вещи смотреть ширше», однако, в конце концов, даже он сдался, и Воронинская непробиваемость превратилась в легенду редакции.

Именно железобетонности Лидкиной натуры искренне завидовала Настасья: сама-то заходилась практически из-за всего, потом ее только что валерьянкой не отпаивали. Вот и теперь Лунина так расстраивалась из-за каждого пропавшего, постоянно возвращаясь к фотографиям и скорбно покачивая головой, что обычно мирного Шумского коробило: нашлась тоже сердобольная мать Тереза! Чего охать, если помочь ничем не можешь? Впрочем, подобные думки он благоразумно держал при себе – не следовало лишний раз драконить Настасью душевной черствостью.

Вообще-то, Лунина – нормальная девчонка. Добрая, талантливая: ее житейскими историями зачитаешься, недаром это одна из любимейших газетных рубрик у калинчан. Надежный товарищ, красивая к тому же – глазищи огромные, синие, точно горные озера на закате… Вот только заводная донельзя, сущая ерунда способна Настасью до истерики довести! Может, это просто обратная сторона лирической натуры? Ну да Бог с ней, пусть жалеет всех, кого не лень, ежели так легче живется.

Василий украдкой покосился на светловолосую коллегу – та необычайно внимательно созерцала монитор: видно, еще дуется. Журналист пожал плечами и уже собрался все-таки достать из конверта листок, как в дверях нарисовался посетитель. Узрев его, Лида сходу указала на соседнюю комнату, не потрудившись разлепить губы для приветствия, Шумский же мысленно застонал, а вслух молвил, сопроводив слова натянутой улыбкой:

– Здравствуйте, Яков Степанович.

Он от души надеялся, что старичок прибыл подать объявление. Однако тот разочаровал Василия: аккуратно присел на стул и сложил по-старчески узловатые кисти рук на набалдашнике трости. Значит, надежды тщетны: дедуля явно нацелен на разговор.

Яков Степанович Матвеев, некогда занимавший должность директора областного архива, числился среди старинных друзей редакции, и захаживал с первого дня основания «Калинских вестей», а это, почитай, десятка два лет. Главред старичка уважал, и непременно имел с ним беседу, ежели бывал в наличии.

Яков Степанович слыл человеком интересным: заядлый библиофил, эрудит, он, случалось, откапывал стоящие материалы, по которым клепал статейки, в основном, на историческую тематику. Его очень занимали личности. Старичок Матвеев свято верил в то, что любая эпоха – это, прежде всего, люди, именно в судьбах она отражается наиболее показательно, ибо изломы истории не лишают возможности оставаться человеком в полном смысле слова. Правда, порой это намного труднее, нежели следовать тенденциям времени…

Как-то Василию довелось засвидетельствовать спор между Яковом Степановичем и Мариной, которая пыталась отказаться принять очередную писанину о каком-то малоизвестном полководце местного разлива из давно минувших дней Гражданской войны.

– Поймите, наша газета небольшая, мы отдаем предпочтение событиям, а не товарищам, больше годящимся в музейные экспонаты, – втолковывала она интеллигентному пенсионеру.

– Помилуйте, Мариночка Леонидовна, но ведь событий не бывает без людей, – веско молвил Матвеев. – Все мы, знаете ли, персонажи в книге земного бытия.

– Конечно, вы правы. И все же этот ваш…Мейерсон, – Марина не без труда прочитала фамилию на протянутом тетрадном листке, – никому не известен. Вполне возможно, и читать о нем не захотят. «А мы потом выслушивай от ВП о падении тиражей и о том, что писать надо интереснее и короче» – мысленно добавила она.

– Верно, Семен Арнольдович не может похвастаться упоминанием в учебниках по истории даже родного края. Однако во время Гражданской войны именно он предотвратил расправу и над белогвардейцами, стоявшими в деревне Лютая (ныне Черныши) тогдашнего Калинского уезда, и над поддерживающими их крестьянами. Он пустил в ход не грубую силу, а искусство дипломатии, хитрость, и в итоге урезонил алчущих крови красных архаровцев, переключив их внимание на якобы закопанный отступающими частями клад, который позволит набить карманы до отказа, и никаких взносов в пользу революции… Разумеется, на самом деле сокровищ и в помине не было, но главное – направить разрушительную энергию в относительно мирное русло. Обставил Семен Арнольдович это дело с большой тонкостью. Не бог весть что, тем более в годы, когда как раз произвол и кровопролития были в чести… Потом-то Мейерсона застрелили то ли в бою, то ли свои же, и о нем предпочли позабыть, как о довольно слабохарактерном революционном деятеле. Незаслуженно, между прочим. Я перерыл кучу архивных документов, чтобы докопаться до истины, так что заметка – чистейший эксклюзив, только для моих любимых «Калинских вестей»…

Яков Степанович мог быть при желании очень убедительным.

Марина перекатывала в пальцах карандаш: очевидно, история ее затронула. Редактор вторично проглядела рукописный текст и согласилась его напечатать. Надо признать, не пожалела: несколько человек потом звонили в редакцию с благодарностью за такой необычный и интересный краеведческий материал.

Подобные стычки не являлись редкостью, и чаще победа оставалась за Яковом Степановичем. Хотя порой товарищи Сахаровой по цеху подозревали, что та банально упрямится, высасывая доводы супротив дотошного читателя из пальца. Похоже, и старичок это улавливал, потому что, слушая возражения, ни разу не выказал досады, лишь снисходительно посмеивался, мол, деточка, как же ты еще молода…

Однако в последнее время Яков Степанович почему-то переключился с Марины на Василия, преследуя своими рассказами и наблюдениями непосредственно его. Шумский никак не мог взять в толк, чем он обязан внезапно возникшей симпатии, ибо временами пенсионер порядком его допекал.

Сейчас пожилой любитель истории сидел напротив и молчал. Чувствовалась в этом молчании особая значимость и как будто тревожность. Василий намеренно не заговаривал первым: авось прилипчивый дед посидит да и отвяжется…

Он совершенно не представлял, сколько Якову Степановичу лет: его можно было наградить и семью десятками, и восьмью. Проницательный ум все еще отражался в глазах, темно-серых, по-монгольски узких. Вспыхивавшие в них хитринки очень оживляли взгляд и напоминали блики на речной поверхности в солнечный день. Еще старичок обладал роскошной бородой – короткой, но густой, курчавой и ослепительно белой: пожалуй, такой знатной растительности мог бы позавидовать сам Дед Мороз. Она обкладывала широкие скулы Якова Степановича, как вата стеклянные новогодние игрушки в коробках времен Советского Союза. Волосы тоже хвалились белизной, сбегая барашками из-под тонкой вязаной шапочки, которую старичок носил и зимой, и летом. В целом, в его внешности, пусть и отдаленно, звучала азиатская нотка, делая дедушку Матвеева очень узнаваемым.

– Василий Андреич, – прервал паузу посетитель. – Мне нужно с вами обстоятельно поговорить.

– Ну, вы ведь уже говорите, – не слишком любезно откликнулся Шумский.

– С глазу на глаз.

Журналист так удивился, что отложил письмо, с которым ему никак не удавалось ознакомиться, и посмотрел на визитера более пристально. Полумонгольское лицо последнего выражало небывалую важность, даже хитринки на сей раз были изгнаны из серой глубины взгляда.

– Тема настолько серьезна?

– Более чем. Пожалуй, самая серьезная с момента сотворения мира: о борьбе добра и зла, света и тени…

Василий прыснул:

– Обещаю перечитать «Мастера и Маргариту» на досуге!

Дедушка Матвеев веселья не разделил и выглядел слишком уж непривычно, даже как будто немного пафосно. Журналист смешался.

– Яков Степаныч, мне сейчас, право же, некогда, – вежливо убеждал он, в то время как Василий в его сознании подносил к виску указательный палец на манер пистолета и закатывал глаза, мол, приехали – старикан таки наглотался архивной пыли и рехнулся окончательно! – Давайте потом…

– Потом будет поздно, мальчик мой, – печально ответил старичок и встал, поняв, что собеседник не принимает его всерьез. – Впрочем, вы сами скоро увидите. Вы уже, несомненно, знаете о пропадающих. А их вы видели?

– Кого? – Вымученно вопросил журналист, и весь его вид говорил примерно следующее: топал бы ты, дед, отседова со своими фантазиями далеко и надолго.

Яков Степанович наклонился к нему и произнес тихо, но отчетливо:

– Мраморных людей…

Василий дернулся и внутренне завибрировал, словно червяк на крючке, которого резко подсекли и буквально вырвали из рыбьей пасти. Старичок Матвеев каким-то чудом уже перенесся на улицу и махал ему в окно рукой.

«Вот какой глупый мышонок», – опять пропел мамин голос.

Глава 3. Птичья тень

– Серьезно?! Я должен заниматься такой дребеденью?! – Возопил Василий.

Одолеть старушкино послание он сумел только к концу рабочего дня, и негодование его прорвалось сквозь изрядно истончившуюся плотину терпения.

– Что тебя смущает? – Невинному выражению Маринкиной физиономии наносила урон злорадная улыбочка плотоядного аборигена.

– А то ты не знаешь! Могла бы сразу предупредить – ведь первой просматриваешь корреспонденцию!

– Вообще-то, первой знакомится Лидка, потому как отсортировывает объявления, поздравления, благодарности. Мне достаются исключительно жалобы и всяческие странности… Но конкретно данная странность – теперь не моя печаль.

Сахарова легким движением набросила на плечи ветровку. За скрытым опущенными жалюзи окном призывно прогудел подъехавший автомобиль: за Маринкой явился супруг, попутно забравший дочку из садика. Уже выходя, Марина бросила веселый взгляд на Василия:

– Желаю удачи, Твое Величество!

– Насть, чего она-то против меня имеет? – Шумский крутнулся на кресле.

– Думаю, ей, как и ВП, надоели опоздания и надоело прикрывать твою за… Затылочную часть. Вот и отдувайся!

– Фи, как грубо, Анастасия Алексеевна!

– Да в чем дело-то? – Тоха, не понимавший сути заварушки, заглядывал Василию через плечо, но, поскольку ничего не рассмотрел, просто выхватил письмо из его руки.

– Эй!

– Ребята, я ушла. Всем до свидания, – чопорно попрощалась Лида, не выказывая желания участвовать в общем хаосе, и преспокойно закрыла за собой дверь, не дослушав даже дружного: «Пока!»

Верстальщик тем временем прочитал послание и расхохотался:

– Васька, мои поздравления! Кажется, тебя переквалифицировали в охотника за привидениями! И без диплома!

– Отдай! – Шумский забрал у Тохи измочаленную бумажку, исписанную размашистым и робким старческим почерком.

Как ни крути, балбес, отвечающий за верстку, прав. Подпись гласила, что письмо вышло из-под руки Анны Ивановны Купырёвой, коренной калинчанки. Начиналось оно вполне стандартно: «Я пенсионерка, мне семьдесят восемь лет, инвалид второй группы, вашу газету выписываю с первого дня». Далее – солидный перечень заболеваний, заработанных в трудовой борьбе на благо Калинска, и такой же список заслуг, весьма слабо оцененных родиной. А вот потом… Пожилая читательница резко переходила на свое жилище, дескать, в квартире творятся странные вещи – стуки, шаги в темноте, вещи, лежащие не там, где их оставили, да и в целом ощущение такое, будто бабуле пора на личную встречу с создателем Вселенной…

Завершалось сие послание криком души «Помогите!», написанным заглавными печатными буквами. Видно, что рука старушки при этом сильно дрожала – слово вышло колеблющееся и неуверенное, отразив все потрясения одинокой пенсионерки.

– Черт знает что! – Василий не испытывал сочувствия, его просто до печенок достали стариковские бредни. – Мне и в самом деле ловить барабашку?

– Ну, может, полтергейста, – позволила себе сострить Настасья. – Слушайте, вы оба! Поторопитесь на выход – мне надо поставить офис на сигнализацию!

– Не верится, что ВП всерьез отнесся к подобной писанине, – уже на крыльце высказался Шумский, пока Лунина возилась с ключами, запирая дверь. – Прежде за ним такого не водилось!

– Да он и не отнесся, просто решил щелкнуть тебя по носу, – предположил Тоха. – Впредь не будешь нарываться! И потом: лучше уж так, чем без премии, да?

– Работай…А как?

– Я бы на твоем месте для начала наведалась к этой Анне Ивановне и поговорила с ней. Кстати, судя по адресу, живет она недалеко от тебя.

– Логично, – почесал затылок Шумский. – Завтра с утра пораньше и наведаюсь. Лучше б, конечно, предварительно позвонить… Ну да и так сойдет. Насть, будь другом, доложи утром Маринке и главреду, что я у старушенции призраков гоняю!

– А сам дрейфишь? – Прищурилась Настасья. – Хорошо, как прикажешь, Твое Величество.

В троллейбусе Василий намеренно не смотрел ни на пассажиров, ни в окно: слишком свежим еще оставался утренний эпизод с крошащейся статуей, да и загадочно оброненные Яковом Степанычем слова о мраморных людях напрягали. В придачу как снег на голову свалилось это крайне сумбурное и совершенно немыслимое письмо бабульки Купырёвой… За какую ниточку ни возьмись, клубок не раскручивается, и вообще не катится – лежит себе на ровном месте гранитной глыбой.

Шумский принял форму сиденья, запрятал кисти рук в подмышки, позируя в стиле «ничего не вижу, не слышу, не знаю, и не лезьте ко мне никто», приготовился вздремнуть дорогой: ночью-то поспать почти не довелось.

Примерно минут сорок у журналиста было в запасе: хочешь – не хочешь, а час пик! Дорога стояла, гудя машинами, но без толку. Пожалуй, она была закупорена покрепче, чем бутылка с шампанским. Троллейбус катился медленно, скрипя всеми железными суставами, а в голове Шумского оголтелой камарильей вертелось: скандальные соседи, мраморные люди, сводки о пропавших, Анна Ивановна с ее барабашкой и дедок Матвеев – почему-то Василию казалось, будто между частями этого на первый взгляд бессмысленного калейдоскопа существует какая-то пока неуловимая связь.

«Забей!» – тут же посоветовал ему внутренний голос, не желавший углубляться в дремучий лес домыслов.

Да! Еще ведь следы в лунном свете на полу его собственной, Шумского, квартиры! Ведь были же следы! Или нет?..

«Сказано ж, забей!» – посуровел внутренний голос и, наверно, погрозил бы пальцем, если б умел. Интересно, а как выглядел бы тот, кто сидит внутри и ведет с тобой даже самые дурацкие диалоги, догадайся кто-нибудь извлечь его на свет божий?

«О нет, это чересчур», – остановил себя Василий, и тут же отчего-то представилось ему насупленное лицо отца, тоже отставного военного, как и главред, только не летчика, а спецназовца. Размышлять в эту сторону не хотелось совсем: отец с детства был для него чем-то вроде негласного регулятора – как только влезает в круг мыслей, причем, как правило, не церемонясь, – баста! Тормози караван. И хотя Василий, едва вскочив со школьной скамьи, сбежал от родителей в областной центр, побороть отца даже в его образной ипостаси никак не мог. Он негодовал, злился до отчаянных мальчишеских слез, которыми исходила его уязвленная гордость. Все равно: одно только воспоминание об отце, картинка, нарисованная в собственном мозгу, оказывало на Василия действие, равное по силе нервно-паралитическому газу.

Шесть лет не был в родной деревне. Шесть лет не разговаривал с батькой. А думал постоянно. Получалось, так и не вырвался на свободу, которой жаждал всем невзгодам назло. Назло отцу. Все эти годы невидимая война не прекращалась, изнуряла, выматывала. А главное – побеждать некому. И некого.

Невыносимо.

Шумский выключил мысли, будто погасил красную лампочку. Чердак сознания тут же погрузился в темноту, скрывшую массу теснившихся там образов.

Подъезд встретил Василия тусклым светом и обшарпанными стенами. Тащиться на восьмой этаж пешком? Неохота. Вопрос решился в пользу лифта. Однако на подходе к подъемнику для ленивых журналист неожиданно застопорился: на грязном подоконнике сидел мужчина в синем трико с белыми лампасами, в народе именуемом трениками. На нем красовалась кожаная куртка, такая засаленная, что ее цвет с трудом поддавался определению: вероятно, когда-то он был светло-коричневым или бежевым. Человек выглядел, мягко говоря, необычно: в нем угадывалась изрядная, даже неестественная худоба, а обе руки вцепились в край подоконника, выделив костяшки в том месте, где начинаются пальцы, и напоминали скрюченные галочьи лапы. Ноги, согнутые в коленях, незнакомец подтянул к груди, а голову склонил настолько низко, что почти уткнулся носом в замызганные коленки. Разглядеть лицо мешала и высокая кожаная кепка с козырьком, выдававшимся наподобие клюва, тоже до неприличия затертая. «Прямо человек-птица» – неприязненно подумал Шумский.

Действительно, мужчина очень походил на пернатого, дремлющего на жердочке. «И зачем ему шапка? На улице конец апреля, температуры плюсовые – не холодно же!» – озадачился журналист, но, понятное дело, ответа не получил.

Человек не пошевелился, не издал ни звука, он словно охранял подступы к лифту, как немой страж, и журналист почему-то не осмелился миновать его, а потому пришлось преодолевать лень и топать на свой этаж ножками.

Дома он еще раз перечёл бабулькино письмо. И, поскольку успел остыть, заметил, что, невзирая на не самый обыкновенный сюжет, текст не выглядит порождением больного воображения. Перескоки с одного на другое, конечно, есть, но в целом стройно выходит. Снова в уме возник главред, решивший сделать из барабашки занятный материал в свете последних событий. Но каким образом привязать шумы в квартире позабытой всеми старушки к пропадающим людям? На взгляд Василия, смысла в этом и на горошину не наскребалось. Вероятно, ребята правы, и Владимир Петрович решил просто проучить его, озадачив лишней и бесполезной работой…

За стенкой что-то грюкнуло, послышался встревоженный голос Михалыча, и Шумский поневоле прислушался.

– Слышь, Саныч, моя не у вас? А то давно ее что-то нет… Ну да, уж часа два как прийти должна… Да не, мы не ссорились. Наоборот – помирились…да, думал, може, с Файкой твоей забежала посудачить. То-то и оно, мобильный не берет…

«Да просто обрыд ты ей, Михалыч», – безжалостно подумал Василий, допустив некоторое удовольствие. И усмехнулся: надо же, сосед половину свою разыскивает, нет бы наслаждался затишьем!

– По мне, так и вовсе б она не находилась – пробурчал Шумский, вспомнив просмотренную утром сводку и свое пожелание. Вдруг кто-то сверху решил его исполнить? А чего? Зато сразу скандалы на ноль сойдут, и ему житься станет если не лучше, то хотя бы спокойнее.

Больше всего журналиста поражало, что, сойдясь вместе, Михалычс супругой, кажется, пары часов не могли продержаться, не поругавшись. И поводы-то всплывали самые смешные: немытая посуда, недокупленное масло и прочая ерунда. Как знать, возможно, явный алкоголизм Михалыча был вовсе не причиной, а следствием такой жизни. Жизни ли?..

Иногда Василию хотелось просто по-человечески пообщаться с соседями, спросить: как они в принципе могут так сосуществовать – среди вечных попреков, ругани, взаимных оскорблений?.. И что характерно: в присутствии супруги Михалыч проклинал ее на чем свет стоит, а стоило той затеряться где-то среди городских улиц, не слезал с телефона, упрямо пытаясь пробиться через глухое к гудкам пространство, приговаривая: «Ну, возьми же трубку, возьми, возьми трубку, черт тебя дери!», точно жена могла услышать. Если она не отвечала, сосед упорно допекал всех знакомых и родню вопросом: «Не у вас ли моя?» Любил, наверно… Странной и, скорее всего, нездоровой любовью, но все же…

Когда супруга таки возвращалась, все закручивалось по-старому. Она кричала, что ей уже сорок семь, что она устала от жизни в крохотной квартирке, съемной к тому же, от постоянного безденежья, от Михалычевых запоев и еще много от чего. Похоже, эта женщина в принципе устала от жизни, но как бывает по-другому, просто не знала, и была очень несчастна в своем недовольстве и незнании, негодуя на того, кто обрек ее на такое жалкое прозябание. Скорее всего, претензия по сути адресовывалась в Небесную канцелярию, однако, поскольку до нее, родимой, докричаться непросто (да и жалоб там наверняка скопилось на премногие тома), и за ангелов, и за демонов отдувался Михалыч.

– Где чай?! – Видимо, Василий немного приснул, потому что громогласный возглас из соседней квартиры вытряхнул его с дивана.

Нашлась все-таки, баба окаянная!

В ответ что-то растерянно блеял Михалыч.

– Я еще раз спрашиваю, где чай?!-Заклинило женщину.

После того, как вопрос, заданный не то что на повышенных тонах, а уже вознесшийся в область ультразвука, прогремел в пятый раз, Шумский не выдержал. Достал из шкафчика стограммовую пачку чая, вышел в коридор и позвонил в соседскую квартиру. Молча вложил подарок в лапу непонимающего Михалыча и скрылся за своей дверью.

«Нет, пусть уж будут бабка с барабашкой, чем такое выслушивать» – сонно пробормотал журналист, заваливаясь на свою лежанку. Ночь, как ни удивительно, прошла тихо.

Утром Шумский никогда не пользовался лифтом. Скоро сбежав по лестнице, он вдруг резко затормозил: перед ним снова возник тип птичьего вида, только нынче он стоял в полный рост на лестничной клетке третьего этажа. Человек словно бы разглядывал двор через небольшое подъездное окно, так что перед журналистом предстала лишь его худющая спина. Засаленная куртка, висевшая на плечах безразмерным мешком, синее трико и кепка с козырьком не оставляли сомнений: определенно, это вчерашний мужик!

Человек по-прежнему не подавал признаков жизни: не повернул головы, не пошевельнулся. Даже не вздохнул! Казалось, он врос в пол или, наоборот, вырос из него, как идол с острова Пасхи.

Журналист, замедлив шаг, осторожно миновал незнакомца, стараясь не зацепить его ненароком, и обернулся уже с нижнего пролета. Тут ему показалось, будто он сходит с ума, потому что под ногами мужчины расплылось теневое пятно, лишенное человеческих очертаний! Тип в кепке отбрасывал птичью тень – силуэт с клювом и торчащим крылом выглядел вполне однозначно.

Поперхнувшись, Шумский пулей вылетел на улицу и, уже будучи снаружи, усиленно пустился убеждать себя: не бывает у людей птичьей тени! А этот, в кепке, совершенно точно человек. Значит, фигура птицы, растекшаяся под его ногами, словно пролитая тушь, просто привиделась. Иначе и быть не может!

Глава 4. Квартира, которой нет

Грубо сколоченный деревянный стол стоял в саду под цветущими вишнями и смотрелся чужеродно, словно его призванием было разрушить гармонию пространства. Никита увидел стол издалека, и сразу понял – сон не закончился. А еще он догадался, что ему надо туда, к столу, там его ждут. Вблизи поверхность этого, с позволения сказать, чуда столярного мастерства оказалась неожиданно широкой. На дальнем ее конце приютился кукольный сервиз, а по обеим сторонам восседали Фарфоровый Ангел и большой Черный Пес. Они были совершенно живыми и вдобавок ко всему играли в карты.

– Вы опоздали, сударь, партия уже началась, – сказал Черный Пес, отворачивая морду от карточного веера в лапе.

Никита совсем не удивился способности Пса говорить по-человечески, скорее его поразило бы, залай тот в ответ на появление постороннего.

– Ничего. Я все равно не умею играть в карты, – ответил мальчик.

– Не умеет он! – Фыркнул Пес. – Я бы таких неумех… – Он выразительно прищелкнул зубами и облизнулся.

– Перестань запугивать гостя, – спокойно отозвался Ангел, вынимая трефового короля, и одновременно ласково глянул на рыжеволосого мальчугана нарисованными голубыми глазами.

– Крести-крести – дураки на месте! -Лающим хриплым голосом дразнился Пес.

– Ты просто проигрываешь, вот и злишься.

Никита с интересом смотрел на карточную баталию и понял, что Пес и Ангел режутся в «Дурака». Причем хвостатый безобразножулит.

– И давно вы тут сидите? – Спросил мальчик.

– Давно! Тебя еще и в помине не было, а также многих других тебе подобных – двуногих и бестолковых, – огрызнулся Черный Пес, видать, и правда Фортуна улыбалась не ему, несмотря на все ухищрения.

Тут Никита заметил, что крылья Ангела, кипенно белые и воздушные, точно пропитанные светом, лежат рядом с ним на плохо обструганной деревянной скамье вместо того, чтобы гордо вздыматься над золотокудрой головой. Напротив, возле Пса, покоилась такая же пара черных крыльев. Между перьями, вместо света, ютилась ночь с легким налетом звездности. Никита хотел выяснить, почему столь ценные вещи находятся не на положенных местах, но не успел: партия завершилась.

– Ты проиграл, уважаемый, – похоже, Ангел был доволен.

Пес сердито щурил желтые глаза, ворчал под нос что-то вроде: «Вечно ему везет, охламону пернатому! Дай только добраться – все перья повыдергиваю!» Однако его соперник лишь безмятежно улыбался, пока Пес усиленно тасовал колоду. Никита покосился в сторону и увидел, что несколько перьев на песьих крыльях побелели.

– Хочешь с нами? – Неожиданно любезно предложил Черный Пес, однако украдкой плотоядно облизнул кожаный нос. Десны у него были ярко-красные, как и язык со слегка раздвоенным кончиком.

– Нет, спасибо. Я же сказал, что не умею, – покачал головой Никита.

– И правильно, рано тебе еще в такие игры играть, – согласился Ангел, ожидая раздачу. Когда он двигал головой или руками, фарфоровые сочленения едва уловимо и музыкально поскрипывали, словно невидимая рука невзначай касалась клавиш рояля. – К тому же ты должен уходить: в твоем мире начинают оживать часы.

– А, вы про будильник! – Догадался Никита.

Возвращаться ему совсем не хотелось: мальчик желал узнать, кто выиграет в следующей партии. Да и вообще: в саду царило совершенное умиротворение, и хотя вишневые лепестки опадали, усеивая столешницу молочными брызгами, виной тому был отнюдь не ветер. И время здесь, наверно, не имело власти. Тишина, покой, необычные игроки… Обводя их на прощание взглядом, полным сожаления, Никита вдруг обратил внимание на лежащую рядом с Псом газету – последний выпуск «Калинских вестей». Точно такой же мальчик видел на тумбочке в маминой комнате. Черная лапа перегораживала страницу, и все-таки Никита смог прочитать кусочек колонки, в которой говорилось о пропавших без вести людях. Рядом размещалась статья, но подпись почти полностью скрылась под конечностью вредного Пса, на виду осталось только «В….й … кий». Почему-то это казалось важным.

– Пропадают, – задумчиво прошептал мальчик.

– Конечно, и еще многие пропадут, – злорадно гавкнул Пес.

Лепестки внезапно стали сыпаться снегопадом, превращаясь в бело-розовую лавину с нежным ароматом. Вишневый сад и загадочные собеседники моментально скрылись за ней, как за занавесом, опущенным в конце представления. Никита успел подумать: ему грустно не узнать, кто выиграет на сей раз. И проснулся.

Первым желанием мальчика было вновь заснуть, чтобы вернуться в безвременье под вишнями и еще поговорить с Ангелом и Псом. Виденное во сне представлялось исполненным значения, которого восьмилетний мальчуган не мог постигнуть. И тут на память пришла газетная страница. Никита вылез из-под одеяла, прислушался: мама колдовала на кухне – там лилась вода, позвякивали тарелки и чашки. Вот протяжно засвистел чайник, внутри которого плескался обжигающий кипяток (мама почему-то не любила современных электрических агрегатов). Эта утренняя зарисовка под аккомпанемент простых домашних звуков умиляла своей обычностью, наполняя душу уютом и спокойной уверенностью в том, что все будет хорошо.

Никита широко зевнул, почесал рыжий от веснушек нос и, убедившись, что маме пока не до него, босиком прошлепал в ее комнату. Любопытно: есть ли в газете та самая статья, которую закрывал лапой Черный Пес.

«Калинские вести» недельной давности, как и раньше, лежали на тумбочке. Никита листал страницы, стараясь угадать нужную, и она действительно нашлась. Рядом с колонкой, пестрившей портретами пропавших с кратким описанием примет и телефонами, находилась статья о каком-то суперзаслуженном старичке, подписанная Василием Шуйским. «Это имя и закрыл Пес, – подумал мальчик, – интересно, почему?»

Вдруг сверху послышался шум – негромкий, но навязчивый, как будто сыпучий, точно там кто-то молол огромное количество муки, которая валилась прямо на пол. В последнее время звуки из верхней квартиры периодически донимали Никиту, отвлекая от уроков, книжек и компьютера, а иногда и будили среди ночи. Хотя мама вроде бы ничего не слышала… Однажды, решив проверить свою догадку, Никита нарочно зазвал ее в комнату, когда «мука» сыпалась особенно сильно, но мама только рассердилась, что сын оторвал ее от работы: в тот вечер она доделывала дома какой-то важный проект, разложив необъятный документ на кухонном столе.

Сейчас шуршание показалось Никите и вовсе оглушающим. Он на цыпочках вышел из комнаты, сунул нос в кухню – мама деревянной лопаткой мешала кашу, напевая вполголоса любимый мотив. Пахло молоком, овсянкой и кофе, который капля за каплей, фырча и отдуваясь, исправно выдавала старенькая кофеварка.

Никита прикинул, что у него есть несколько минут в запасе – если повезет, мама не успеет его хватиться. Мальчишка сунул ноги в тапочки, выскользнул в коридор, быстро преодолел лестничный пролет и оказался на верхнем этаже.

Он, по сути, был техническим, с необработанными стенами и парой маленьких окон. Тем страннее выглядела единственная дверь, ведущая… куда? Никита не знал: она всегда стояла запертая. Из обрывков разговоров взрослых он уяснил, что когда-то этот этаж служил своего рода мансардой, и одна-единственная квартира тут все же имелась, но жильцы ее давным-давно покинули, наследников не нашлось, а селиться сюда по-новой никто не хотел, и квартиру отдали под бытовые нужды. Так что теперь за дверью, скорее всего, располагались швабры-мётлы-тряпки и склад всякого ненужного хлама. Но кто же тогда там так сильно шуршит?! Шуршание слышалось и теперь – словно фасолинки катались по полу, а уборщики сметали их вениками.

Никита потянул ручку на себя, не надеясь, впрочем, что дверь подастся. Ожидание оправдалось. Мальчик сжал в кулачок похолодевшую влажную руку и осмелился постучать:

– Там кто-нибудь есть? – Спросил он громким шепотом и приложил ухо к двери. Она была неестественно холодной, словно сделанной из кусочков расколотого ледника.

Никто не ответил, однако шум прекратился. И вдруг Никита услышал, как кто-то ударил по железной поверхности изнутри. Всего раз. Мальчуган ахнул и отшатнулся. Губы, разжавшись, выпустили дрожащее облачко пара. Поначалу Никита очень испугался: выходит, там и правда есть обитатели, по крайней мере, один!

Пальцы совсем закоченели, да и все тело ощущало знобящий холодок, от которого не спасала ночная пижама. Ужасно захотелось вернуться в тепло квартиры – такой уютной и знакомой, выпить горячего чаю вместе с мамой… Но любопытство пересилило первый испуг: что же там, за дверью?! Набравшись храбрости, Никита постучал еще раз и довольно долго стоял, ожидая ответа, но на сей раз ничего необычного не произошло. Неужели ему показалось?..

Мальчик наклонился ниже, намереваясь заглянуть в замочную скважину, в принципе, не рассчитывая увидеть что-то, кроме темноты, но его ждал сюрприз: глазу явилась кладка из красного кирпича. Никита отпрянул, едва ли не быстрее, чем прежде: что же получается? За дверью кирпичная стена?! Зачем нужна дверь, которая никуда не открывается?!

– Это что за новости?! Ты как сюда пролез?! – Сердитый возглас помешал мальчишке обдумать все как следует.

– Здрассьте, – пролепетал Никита, круглыми, как пуговицы, глазами взирая на техничку тетю Варю, отвечавшую за чистоту в доме (домбыл высокий и одноподъездный, такие обычно называют «свечками», поэтому тетя Варя в одиночку вполне справлялась с уборкой).

– Здрассьте, – передразнила уборщица, с подозрением оглядывая мальчишку, – ты чего тут творишь?

– Я – ничего. Мне просто звуки послышались, – пробормотал Никита, пряча озябшие руки в карманы пижамы.

– Послышалось ему! Когда слышится – креститься надо! Ну-ка марш домой, не то мамаше твоей пожалуюсь! Ты глянь на себя, синий весь, не ровен час заболеешь! Пошел, пошел, кому говорю!

Тетя Варя, размахивая тряпкой, теснила мальчишку к выходу. Никите ничего не оставалось, кроме как уйти, но с порога он обернулся и спросил:

– Тетенька, а что за дверью?

– Ничего нет! Квартира была когда-то, а сейчас пусто, кирпичом ее заложили еще при царе Горохе! Иди уже, отогревай свой любопытный нос!

Никита, пока спускался, слышал ворчание тети Вари, мол, говорила же, запирать вход на техэтаж надо, а то шляются всякие! Свернет еще кто-нибудь шею, отвечай потом за энтих ротозеев!

– Ты где был?! – Мама, бледная, стояла в дверях, и весь ее вид возвещало близостивзбучки.

– Я, это, гулял, – ляпнул Никита первое, что пришло в голову.

Мама молча схватила его за руку и втащила в квартиру.

– Бог ты мой, руки ледяные! Немедленно в горячий душ, а потом живо завтракать! Если ты надеялся таким образом подхватить простуду, чтобы школу пропустить, то не получится! Пойдешь, как миленький!

Никита покорно поплелся в душ. Включив горячую воду, он понял, что и в самом деле замерз, лазая потехэтажув одной пижаме. Хотя, по логике, в конце апреля не должно быть настолько холодно, тем более в помещении.

Потом он с удовольствием уплетал теплую кашу, запивая ее сладким чаем, и в придачу потребовал себе булку с маслом. Мама не смилостивилась:

– Не думай смягчить меня хорошим аппетитом, ты все равно наказан! Вернешься из школы – сразу садись за уроки. До вечера никакого телевизора и компьютера! И планшет я забираю.

Сын кивнул, продолжая активно работать челюстями. Мама вздохнула:

– Так куда тебя понесло с утра пораньше?

– Я хотел посмотреть, кто шумит наверху, – признался Никита и поднял на маму честные глаза.

– Опять за свое! Страшилок надо меньше смотреть! Никто там не шумит, горе ты мое луковое! Некому просто-напросто: над нами не живут!

– Зачем тогда дверь? Значит, раньше кто-то жил?

– Раньше жил, но это было много лет назад, а теперь там пусто.

– Мам, – Никита дожевал бутерброд с маслом, посмотрел внимательно, совсем по-взрослому, – а почему квартиру заложили кирпичом?

Ему почудилось, будто мама вздрогнула, и ответила нехотя:

– Не знаю точно. Говорят, произошла там какая-то трагедия… Нехорошая, в общем, история…

– Какая?! – Мальчишка в порыве сыщицкого азарта приподнялся со стула.

– Тебе еще рано говорить о таких вещах, – отрезала мама. – Об окружайке лучше думай – ты ее вчера плохо сделал. Принесешь двойку – пеняй на себя. И хватит рассиживаться, дуй-ка в школу, а то опоздаешь!

Никита со вздохом вылез из-за стола: с мамой лучше не спорить. И почему взрослые, когда не знают, что ответить, сразу начинают ругаться, как будто ты виноват в их неведении?

Никита вышел из подъезда, остановился, поправил рюкзак за спиной. Небо в тучах, может, и дождь пойдет… Он задрал голову, стараясь высмотреть окошко техэтажа. Снизу оно казалось далеким, маленьким и подслеповатым, как стариковский глаз. Конечно, отсюда ничего не разглядишь, хотя на долю секунды Никите показалось, будто в окне мелькают неясные тени.

– Привет, сосед!

Веселый голос принадлежал Насте Луниной, она жила парой этажей ниже, дружила с Никитиной мамой и частенько натыкалась на самого Никиту по пути к остановке. Мальчишка нравился Настасье: средней упитанности, серьезный не по возрасту, с коротким жестким ежиком ражво-рыжих волос, куда рыжее, чем у Вовочки из «Ералаша». Веснушки, обильно засыпавшие Никиткины щеки и нос, подбирались вплотную к глазам, густо-карим, как крепко заваренный кофе.

– Здравствуйте, – вежливо ответил мальчуган и улыбнулся.

Поди ж ты: даже улыбка у него серьезная!

– Ну что, ученик, готов к труду и обороне?

– Угу, – кивнул Никита и вдруг спросил, – тетя Настя, а вы знаете про пропавших людей?

Лунина удивилась, впервые посмотрела на мальчика без обычной взрослой снисходительности:

– Конечно. Я же в газете работаю. Зачем тебе?

– Просто прочитал. А кто такой Василий Шуйский?

– Ну, если не брать в расчет царя-батюшку, – хохотнула Настасья, – то Васька – мой коллега, в смысле – мы вместе работаем!

– Он очень необычный?

– Необычный? Васька? С чего ты взял? Вполне обыкновенный! Раздолбай, правда, но хороший парень. А что?

– Да так, – промямлил Никита. Не рассказывать же Насте про то, как Ангел и Пес играли в карты. – Там статья была с подписью…

– А-а! – Протянула соседка. – Ладно, я побежала, скоро моя маршрутка! Удачи на уроках и побольше пятерок – порадуй мамулю!

– Тетя Настя, – Никита вдруг сделался сосредоточенным, как будто был не восьмилетним школьником, а по меньшей мере профессором. – Мне кажется, я знаю, где они, ну, пропавшие!

От такого заявления брови Настасьи поползли вверх. Она подошла, посмотрела на мальчишку внимательно, изучающе. Кажется, он не дурочку запускает…

– И где же, Никитка?

– В квартире, которой нет.

Глава 5. Снова-здорово!

Сверившись с конвертом, Василий убедился, что до старушки Купырёвой рукой подать: всего-то следовало, перейдя дорогу, завернуть во дворы. И вуаля – вот она, серая кирпичная пятиэтажка на Лермонтовской, нашпигованная стандартными «хрущевками», – выставила перед гостем все свои шесть подъездов: выбирай любой!

– Какая там у нее квартира? – Пробормотал Василий, опять обращаясь за помощью к конверту. – Ага, тридцать первая! Значит, скорее всего, мне во второй подъезд.

Шумский загодя заготовил речь, с которой нарисуется перед читательницей, но чем ближе становилась цель, тем глупее он себя чувствовал. Вальяжная, небрежная уверенность, старательно вложенная в сознание, вдруг куда-то испарилась. Вместо нее вылезла мелочная противненькая неловкость: как нажать кнопку домофона и объявить старушке свое явление по поводу странных шумов? И не важно, что пенсионерка сама написала письмо. А если кто-то пройдет мимо и ненароком услышит этот бред? Однако терзания были напрасными – сломанный домофон препятствий не чинил. Доброе предзнаменование!

Квартира под номером «31» приткнулась на пятом этаже, куда легко взбежал Василий. Позвонил. Ни ответа, ни привета. Только визгливый лай домашней моськи заполнил подъезд. Шумский поморщился и снова надавил на кнопку звонка. Тот же заполошный лай и больше никаких признаков жизни.

– Ёшки-матрёшки, неужто бабка утопала куда-то с утра пораньше? – Разочарованно проворчал Василий и попенял себе: надо было все-таки предварительно набрать старушенцию и договориться о визите!

Он в замешательстве потоптал коврик для ног и звякнул напоследок еще раз – Бог троицу любит. Надо же, не подвела народная примета: вроде бы с той стороны двери зашаркали шаги… Щелкнул замок, и в проеме поверх натянутой дверной цепочки возникла пергаментно-бледная морщинистая половина лица (вторая скрывалась в тени прихожей). Василий разглядел над ней жидкие, чуть подсиненные волосы. Светлый слезящийся глаз недоверчивым буравчиком сверлил гостя.

– Да? – Тихий голос старушки казался испуганным и при этом странно пустым, точно исходил из оболочки, внутри которой ничего не было.

Собака продолжала истошно заливаться в глубине квартиры, давясь собственным лаем.

– Анна Ивановна? – Дождавшись кивка, журналист продолжил. – Здравствуйте! Надеюсь, я вас не разбудил. Извините, что без звонка. Меня зовут Василий, я из газеты «Калинские вести».

Честно признаться, Шумский надеялся, что этого достаточно и дальше объясняться не потребуется, но бабулька по-прежнему смотрела на гостя недоуменно, доверия в ее взгляде ни на йоту не прибавилось. Блин! Значит, все-таки нужны подробности…

– Вы писали нам в редакцию по поводу странностей в вашей квартире, и…

– Вы ошибаетесь, юноша, я ничего подобного не писала, – быстро перебила Василия Анна Ивановна. Она явно не собиралась приглашать его в квартиру.

Тот остолбенел от неожиданности:

– Как?! Позвольте, никаких ошибок быть не может! Ваше письмо у меня с собой!

Шумский показал старушке конверт с ее именем, но она, даже не взглянув, ушла в категорический отказ:

– Нет-нет, это не мое письмо.

– Да как же не ваше?! Анна Ивановна Купырёва, Лермонтовская улица, дом пятнадцать, квартира тридцать один! Сами же подтвердили, что вы и есть Анна Ивановна!

– Мне надо уходить, и вам тоже пора – попятилась пенсионерка. – Я ничего не писала.

Каким-то образом ее лицо вдруг высветилось полностью в темноте передней, точно фонарь зажегся в ночи, – и не старушкино оно было вовсе! Мраморная физиономия по-рыбьи беззвучно открывала и закрывала рот в серии немых криков. Из уголков губ сыпалась сухая серая пыль.

Видение длилось всего несколько секунд, а потом каменная физиономия вновь приняла образ бабульки с бесцветными равнодушными глазами. Теперь в проеме наметился и кусок домашнего фланелевого халата с наброшенным поверх пуховым платком.

Лай приблизился – мелкая, черная с подпалинами псина внезапно вылетела на площадку и, поджав хвост, тоскливо, страшно заскулила, косясь в сторону старухи, затем унеслась прочь с такой быстротой, точно за ней гнались. Василий нервно сглатывал, иногда забывая делать вдох. В горле перекатывались ежики спазмов, слизистые утратили влажность, язык потерял способность двигаться. Звук получался булькающий и жуткий.

Журналист пытался найти слова, чтобы хоть как-то отреагировать, но не успел: бабка захлопнула дверь у него перед носом, не потрудившись зазвать свою моську домой, затем тщательно заперлась. Причем, судя по количеству щелчков, не менее чем на четыре замка. Шаги, однако, не удалялись, из чего Шумский заключил: старушенция наблюдает в глазок, ожидая ухода гостя. Он вымученно пожал плечами и развернулся к лестнице. Сердце на полную мощность запустило паническую колотушку, мысли путались, как пряжа в руках неумехи. Чтобы спастись от них и подавить приступ непозволительной истерии, Василий усиленно бранился вполголоса:

– Черт бы побрал этих пенсов (так редакционная братия между собой именовала читателей пенсионного возраста): сами не знают, чего хотят! То вопят: «Помогите!», то потом: «Проваливайте, мы вас не звали»! Только время зря теряешь! В следующий раз пусть ВП лично идет с письмами разбираться!

В принципе, самому факту отрицания писанины Василий не сильно удивился: читатели, особенно пожилые, периодически шли на попятную, когда начинался доскональный разбор полетов. Главред в таких случаях снисходительно пояснял, что эхо сталинских репрессий и повальных доносов еще отзывается в душах старшего поколения плюс извечное русское «как бы чего не вышло». Василий это знал, но все равно чувство оставалось гадостное.

– Ну и хрен с ней, с бабкой Купырёвой! Пусть только попробует еще раз сунуться со своим барабашкой!

А вот «каменный» эпизод так легко сбросить со счетов не удавалось. Тут же вспомнился Яков Степанович, бормотавший что-то о мраморных людях. Побеседовать, что ли, с дедком?.. Нет, нет и нет! Это же чистой воды безумие! Матвеев-то еще ладно, старикан-книгоман как-никак! Если столько перечитать, немудрено к старости и крышу упустить. Но он-то, Василий, в трезвом рассудке!

Правда? В трезвом?..

Шумский бегом бросился из дворов к троллейбусной остановке, туда, где толпились обыкновенные люди, временами раздражающе суетливые, зато нормальные и живые!

Журналист ужасно не хотел признаваться себе в реальности видений и не собирался лишний раз думать на эту тему, а уж тем паче обсуждать ее с Матвеевым. Ведь тогда ему придется либо заподозрить и себя, и дедка в коллективной шизофрении, либо убедиться в существовании чего-то, неподвластного простому смертному. Оба варианта никуда не годились.

В редакции было спокойно и малолюдно. Вернувшийся в полном раздрае Василий обнаружил там только Настасью и Тоху. Причем последний как-то уж слишком старательно пялился в монитор, подбирая подходящий шрифт для заголовка (только почему-то он все время выходил один и тот же), попутно отпивая кофе из излюбленной необъятной кружки. В масштабах невысокого худощавого верстальщика она выглядела впечатляюще гигантской.

– Всегда поражаюсь: как в тебя столько жидкости влезает? – Шумский обменялся с Тохой рукопожатием.

– Закон природы, – хмыкнул тот, явно обрадовавшись пополнению. – В одно отверстие вода вливается, из другого выходит. Круговорот, так сказать…

– Внутри Тохи, – сыронизировала Лунина тоже с радостным оживлением в голосе, точно отсутствие третьих лиц накладывало вето на ее способность разговаривать.

– Внутри любого из нас, – парировал верстальщик с видом истинного философа и обратился к Василию, – как призраки? Всех разогнал?

– Да уж, – скривился Шумский, швыряя сумку на свое кресло. – Бабка от всего открестилась: я, мол, не я и лошадь не моя.

– В смысле?

– В прямом. Заявила, что ничего не писала.

– Ты же показал ей письмо? – Загоревшиеся Настасьины глазищи соперничали синью с небом.

– Пытался. Но она просто закрылась, намекая, что мне пора. Изгнала меня, в общем, аки демона. Так что материал стряпать не из чего.

– Бывает, – меланхолично заметил Тоха, возвращаясь в мир шрифтов, кеглей и глифов.

– И, кстати, даже похуже, – добавила Лунина. – Помнишь «письмо с того света»?

Шумский качнулся в кресле. Его шевелюра рыжевато светилась в солнечных лучах, льющихся из окна.

Настасья имела в виду нелепую историю годовалой давности. Тогда в редакцию тоже пришло письмо, правда, старушка Тамара Дмитриевна жаловалась не на привидений, а на плохую работу радио с вечными помехами в эфире. Маринка, конечно, отправила запрос в телерадиовещательную компанию. Оттуда прибыли компетентные товарищи, потребовавшие доказать подлинность обращения реальным посланием. Удивленная редактор предъявила конверт с вложением. Мужчины долго его изучали, шушукались, а потом попросили снять копию стороны с адресом.

– Да в чем проблема-то? – Не выдержала Сахарова. – Ответ вы дадите читательнице, или как?

– Видите ли, Марина Леонидовна, – аккуратно высказался один из товарищей, заученным жестом поправляя очки на носу. – Отвечать, видимо, некому. Дозвониться до вашей читательницы нам не удалось. Когда же мы выехали по адресу, чтобы поговорить непосредственно с Тамарой Дмитриевной, нам никто не открыл. Хорошо, соседи оказались дома. Они-то и поведали, что та самая Тамара Дмитриевна уж года два как «переселилась» на кладбище, а квартира все еще выставлена на продажу. Что же касается радиоточки, на улице 2-я Южная она работает без сбоев, других обращений от абонентов не поступало.

Кто и зачем отправил в «Калинские вести» жалобу от имени покойной пенсионерки, так и осталось невыясненным, но случай запомнился и нередко всплывал в разговорах.

– Может, и здесь примерно то же самое, – согласился Василий, кликая по файлу со статьей про готовящийся к открытию грандиозный парк развлечений. Спросил между делом:

– А куда девчата разбежались?

– У Маринки интервью, а Лидка отпросилась – температурит дома.

– Ясно.

Шумский погрузился в работу с головой, дав себе обещание выбросить вон воспоминания о невероятных событиях последних дней и абсолютно не замечал, что Настя пристально смотрит на него. Она щурилась, что-то прикидывая в уме, но вслух так и не высказалась.

Остаток дня прошел в обычной редакционной суматохе. Василий успел закончить статью про парк, поцапаться с нагрянувшим после обеда главредом и даже сгонять на пару незначительных мероприятий. Утренние впечатления к вечеру поблекли и почти вытеснились более свежими.

Домой он ехал расслабленный и довольный тем, что удалось устроиться в кабине маршрутки, рядом с водителем – не надо пригибаться под нависающими пассажирами, утыкаясь носом в чужие сумки и рукава. Второе сиденье, у окна, заняла девчонка с губками уточкой (или, как сказала бы ядовитая Маринка, «куриной попкой») и в алых замшевых сапогах оттенка «вырви глаз». Прямо ей в лицо с переднего стекла перечеркнутым мобильником сигналила желтая табличка. Девица не обнаружила по этому поводу никакого смущения. Когда ожившая сумочка посулила ей «все рассветы и туманы», она взялась балаболить по сотовому со смаком и довольно развязно, пусть и не слишком громко. Во всяком случае сидевшему рядом с ней Василию девчачий щебет не досаждал. Чего не скажешь о водителе. Тот явно злился, выстреливал в девчонку прицельными взглядами, однако болтовня, как бронежилет, защищала ее от участи быть уничтоженной на месте. Она даже не замечала гневных волн, бурливших в кабине.

– Девушка, прекратите трындеть всякую чушь! – Рявкнул вдруг маршрутчик. – Если вам хочется говорить по телефону, пересядьте в салон, вы мне мозг вымораживаете своими глупостями!

Шумский внутренне сжался, предчувствуя нечто неприятное: девчонкина болтовня, конечно, сбивает, но можно ведь сказать спокойнее, да и повежливее! Барышня в долгу не осталась, умудряясь при этом еще и отвечать своему телефонному собеседнику. Перебранка грозила затянуться.

Василию захотелось как можно скорее выйти из маршрутки -ей-богу лучше идти пешком, но он остался и скоро пожалел.

Водитель постоянно проявлял недовольство, поминутно вспыхивая раздражением. Его злило буквально все: поток машин, задержки на светофорах, загороженный красным авто подъезд к остановке… Рука мужчины со вспухшими венами и неровными грязными краями ногтей нетерпеливо постукивала по рулю. В зеркале над сиденьем отражались его глаза – глаза немолодого усталого человека, обозленного повседневной суетой и серостью обыденной жизни. Час за часом, круг за кругом, по годами выверенному маршруту…

Рука, сжавшись в кулак, врезала по рулю.

Василий вздрогнул от неожиданности и уже хотел сделать замечание, как вдруг ему почудилось, будто между ним и маршрутчиком вклинилась темная полупрозрачная пленка. Шумский встряхнул головой и во все глаза уставился на водителя: мужчина сидел, точно был не живым человеком, а слепком с себя – лицо застыло маской, глаза остекленели. Контуры его тела очертились тенью, и этот темный ореол вокруг кукольно застывшей фигуры пугал. Над панелью управления повисла полутьма. Люди в салоне ничегошеньки не замечали, даже девчонка с телефоном, рассерженная на водителя за недавний наезд, ничем не обеспокоилась, лишь демонстрировала остатки обиды поджатой губой. Мигнул красный свет светофора – надо ехать. Тень пошевелилась, склонилась над водителем…

Сзади оглушительно загудели машины, понуждая трогаться. Водитель дернулся и словно очнулся. Тут же теневой облик исчез. Маршрутка двинулась вперед, и мужчина за рулем вроде оставался вполне нормальным, разве что малость пришибленным.

Журналист порадовался, когда, наконец, смог покинуть кабину. Маршрутка уже отъехала, а Василий все смотрел ей вслед, задаваясь вопросом: что же, черт возьми, происходит в городе?..

Глава 6. Скоро майское полнолуние

Он опять сидел на подоконнике – в синем трико и засаленной кепке, в той же позе нахохлившейся галки. Василий на всякий случай глянул незнакомцу под ноги, но, конечно, никакой тени не увидел – ни птичьей, ни человечьей, ибо власть света здесь ограничивала единственная лампочка, слабо горевшая под потолком.

И все-таки коварный озноб пробрался под рубашку, поднялся по рёбрам, как по лестнице, подпер подбородок холодной ладонью. Шумский стиснул зубы и сделал в сторону «потёртого» пару неуверенных шагов. Тот ничем не обозначил своей заинтересованности в его персоне и не шелохнулся, точно был просто декорацией – странной и неуместной. Лицо под кепкой с козырьком-клювом по-прежнему не удавалось разглядеть… У Василия назревала мысль: не заговорить ли с человеком-птицей?

Гулко рыкнув железным басом, громыхнула подъездная дверь. Василий встрепенулся. Поступь, предварявшая появление вошедшего, была бухающая, неровная, словно сбившееся с ритма сердце. И неудивительно: на площадку ввалился пьяный вдрабадан Михалыч.

– Пр…приветтссвую, – язык почти не слушался, но сосед упрямо пытался совладать с ним. – Как жжисть м-молло-дая?..

– Спасибо, не жалуюсь, – ответил Василий и добавил, – добрый вечер.

Одновременно он посторонился, пропуская Михалыча вперед, и обреченно подумал: разборки будут грандиозные – супружница не оставит без внимания изрядное подпитие «половины». Шумскому совсем не хотелось подниматься вместе с Михалычем в проспиртованном лифте. Концентрация алкогольных паров вокруг и без того заставляла журналиста чувствовать себя лягушкой, которую вот-вот препарируют.

Василий уже взялся за перила, как вдруг в головушку забрела идея посмотреть, как сосед отреагирует на мужика в трико – чем черт не шутит, вдруг Михалыч даже признает подозрительного дядьку. Но тот вообще никого не замечал! Михалыча шатало, поэтому точкой опоры для него выступала попеременно то одна, то другая стена. А когда стены кончились, он попросту не вписался в поворот и, запутавшись в собственных ногах, полетел вперед – прямо на человека-птицу, грозя сшибить его с подоконника. По логике, тому следовало бы отскочить, но, к величайшему изумлению Шумского, он и не думал шевелиться – сидел, будто приклеенный! Михалыч всей своей тушей прошел сквозь него. Сосед сообразил выставить руки, и потому не сильно ударился. Ругаясь, как сапожник, а заодно через слово поминая небезызвестную мать, Михалыч пытался вернуться в вертикальное положение. Наконец его ноги таки договорились друг с другом и донесли горе-выпивоху до лифта.

Василий слышал, как стукнулись друг о друга створки, как загудел механизм, увлекающий кабину к верхним этажам, но в отличие от Михалыча не находил сил тронуться с места. Сосед НЕ ВИДЕЛ человека-птицу и НЕ СБИЛ того с места! Более того, сейчас злополучный подоконник вообще опустел, словно сидевший там мгновение назад незнакомец растворился в воздухе или, как вариант, вселился в Михалыча. Но последнее вряд ли: тело соседа даже самый завалящий дух не счел бы пригодным обиталищем. Трудно представить, как там еще удерживалась собственная, Михалычева, душа… Вот кого по-настоящему жалко! Дурацкие мысли сменяли одна другую, появляясь и пропадая, будто их дергали за ниточки, как марионеток в кукольном театре.

– Похоже, меня одолевают галлюцинации, – поставил себе нерадостный диагноз Шумский. – Но почему меня, а не Михалыча?! Это ведь по нему плачет белая горячка!

Выходило и впрямь не очень справедливо.

Никита сидел в своей комнате и размышлял. Целый день ему не давала покоя одинокая квартира наверху – с ней совершенно точно связана какая-то загадка. Никитка даже схлопотал замечание в дневник, потому что «считал на уроках ворон», во всяком случае так показалось учительнице, хотя на самом деле мальчишку заботили совсем другие пернатые – Пес и Ангел, а еще – таинственная дверь. Что-то подсказывало Никите: сам он не осилит разгадку, но просить у кого-либо помощи… Глупая мысль! Это восьмилетний парнишка понимал и сам. Хорошо хоть мама вернулась поздно и потому не стала смотреть дневник, ограничившись лишь вопросом: «Как отучился?» Врать Никита не любил, поэтому неопределенно дернул плечами, стараясь придать лицу выражение, свойственное прилежному ученику, и наморщил нос, отчего веснушки скатились в кучку. Однако маме, судя по всему, было совсем не до него. Она рассеянно кивнула, кожа на ее лбу собралась в морщинки, точно мама забыла спросить еще нечто важное. Через минуту вспомнила:

– Ты ел?

– Чай пил, и бутерброды сделал.

– Ладно, тогда сейчас сварганю на быструю руку что-нибудь более сытное, – мамин голос выдавал озабоченность. Ее мысли явно занимал не Никита, но в данный момент это к лучшему, по крайней мере, расправа по поводу замечаний в дневнике откладывалась на неопределенный срок. Если повезет, то и совсем минует.

Мама неожиданно подошла к Никитке, потрепала его по волосам мягкой теплой ладонью:

– Здорово, что ты у меня такой самостоятельный.

– Угу. Но есть все равно хочется, – серьезно ответил сын, имама рассмеялась.

И сразу как будто ожила – расправила плечи, встряхнулась, поцеловала отпрыска в рыжий ежик на макушке и, пообещав приготовить вкусненькое, ушла на кухню.

Никита же мысленно вернулся к несуществующей квартире. «Если ее заложили кирпичом, то зачем оставили дверь? Она же все равно никуда не открывается! Нет! Она тогда закрываться не должна, но ведь закрыта! Как же так?»

Внутри прямо засвербило, как если бы в нос пробралось крохотное вредительское перышко, – захотелось немедленно бежать на техэтаж, но вылазка сейчас- штука рискованная. Во-первых, уже поздно, и мама его не выпустит. Самоволка же не только не приветствуется, но еще и наказывается: к ней мигом приплюсуются и другие Никиткины упущения. Во-вторых, после недавнего столкновения с техничкой существует вероятность, что и сам техэтаж на замке. И все-таки мальчишка колебался.

С кухни запахло жареной картошкой. В воображении живо возникла восхитительно румяная, подсоленная, хрустящая корочка. Живот, получив ароматную команду, забурчал, слюнки были на подходе. Это решило дело: дверь подождет, а картошка – нет!

– Никита, иди ужинать! – Позвала мама.

В вишневом саду карточная партия шла полным ходом. Черный Пес аж повизгивал, чего нельзя сказать об Ангеле: он качал фарфоровой головой, всматривался в масти и, кажется, не воодушевился расстановкой сил.

– О, снова ты! – Пес отвлекся от игры и помахал Никите лапой как старому знакомому. – Приветствую!

Нынче он пребывал в гораздо более приподнятом настроении.

– Здравствуйте, – произнес Никита и заметил, что обстановка изменилась.

Стол и пространство над ним как будто разделилось надвое: теперь со стороны Ангела стоял день, купавший цветущую вишню в солнечном свете. Здесь пели птицы, легкий ветерок тянул за собой вереницу сладковатых ароматов, пахло распаренной землей, смолой и цветами. Со стороны Пса господствовала ночь – непроглядно беззвездная, пугающая, лишенная запахов и звуков. Вишне тут, наверно, не нравилось, потому что она горестно никла и усиленно роняла на деревянную столешницу лепестки, точно плача о своей участи. Едва коснувшись грубой поверхности, те моментально превращались в мотыльков и, вспорхнув, улетали в разлитый над Ангелом полдень.

– Ну что, видел дверь? -Отвлекся от карт Ангел.

– Видел, только за нее не попасть, – с досадой признался Никита. -А за ней что-то есть!

– Конечно, как же иначе! За любой дверью непременно что-то да есть! – Согласился Пес, подкидывая своему сопернику нахально ухмыляющуюся пиковую даму. Тот невозмутимо приложил ее козырным червонным тузом и отправил в отбой.

– Как мне туда войти?! – Задал мучивший его вопрос мальчишка.

– Луна подскажет, – загадочно ответил Ангел. – Скоро как раз майское полнолуние!

Он отвернулся, и Никита понял, что большего ему не дождаться. Зато золотистый песий глаз глянул лукаво, с прищуром. Посреди этой позолоты торчал неподвижный зрачок формой напоминающей пиковую масть – он выглядел как деталь орнамента, вышитая гладью.

– Что людишки-то? Теряются?

– Ага, – вздохнул Никита. – Никого не находят. Мама перед сном по телевизору про них смотрела.

– Ну-ну! – Черный Пес облизнулся с видимым удовлетворением. – Так им и надо: сами виноваты!

– Почему сами? – Не понял Никита.

Ответа он не дождался, зато вдруг осознал, что на ангельских крыльях значительно прибавилось черных перьев. Это его встревожило: неужели победа за Псом? Почему-то мальчишке не хотелось такого поворота событий.

Василий угадал: за стеной бушевала нешуточная буря. В основном, ее подогревала Михалычева половина («Ну и шальная тётка» – не удержался от ремарки журналист). Сам же Михалыч по большей части блеял что-то невнятное, хотя, судя по его состоянию, кое засвидетельствовал Шумский, говорить членораздельно ему не придется как минимум до утра. Вопли неслись один за другим, гвоздиками вонзаясь в мозг, ей богу, он уже похож наспину дикобраза! Пользуясь тем, что Михалыч не может толком ответить, супруга разошлась по полной программе: костерила его, на чем свет стоит да еще зачем-то приплела не только нелестную биографию всех Михалычевых родственников, но и их собственного ребенка, который, как понял Шумский, умер в раннем детстве. Кажется, жена винила в этом своего непутевого алкоголика, мол, не доглядел, вот малютка и утоп. Тут женщина захлебнулась слезами и просто завыла. А Михалычу совсем нечем было крыть…

– Надо же, они, оказывается, сынишку потеряли, – произнес расстроившийся Василий, блуждая глазами по полке с книгами, нависавшей над телевизором.

Настроение поменялось: стало нестерпимо жаль соседей – до острой, режущей боли. Может, они просто не смогли пережить эту утрату вместе, как полагается, каждый варился в собственном соку. Жена винила Михалыча, видимо, так и не простив. Он от вины не отказывался и потому тащил двойной груз, вместо того, чтобы разделить его напополам. Гибель сынишки стала той трагедией, которая накрепко связала соседа с его супругой, а что замешано на трагедии, обычно ничем хорошим заканчивается…

Позже, как будто сквозь сон, Шумский слышал тихие подвывания Михалыча – хриплые и злые, пронизанные застарелым горем, вгрызшимся в каждую косточку. Уже пересекая грань, за которой начинается путь в царство сновидений, Василий слышал глухие удары кулака в стену:

– Что бы ты пропала (бум), пропала (бум), пропала (бум)…

Михалыч будто припечатывал каждое слово, звучащее как часть заклинания, и ставил при этом жирную точку.

Несколько последних апрельских дней промелькнули, словно один. В запарке Василий не успевал толком даже подумать ни о чем, а уж о соседях и подавно. Город оживился в ожидании майских праздников, а редакционная братия в спешке лепила две газеты практически одновременно. Перерывов быть не должно, а поскольку один из выходных дней выпадал на вторник (день появления в продаже очередного номера), следовало подготовить выпуск заранее, если хочется отдохнуть, а не выползать на работу, когда все нормальные люди празднуют. От дополнительного выходного, понятное дело, никто не собирался отказываться, поэтому Маринка на правах главного кучера гнала лошадей во всю прыть. Она планировала на майские укатить с семейством за город, к своим предкам, и редакцию не желала видеть даже во сне.

– Ребята, давайте поживее! Лидка, ты слепила, наконец, план мероприятий?

– Да делаю, делаю, – ворчливо отозвалась из-за стенки Воронина. – Тут надо время сверить!

– Сколько можно копаться с одним несчастным списком?! – Вспылила Сахарова. – Я не хочу тут до ночи сидеть, у меня дел по горло!

– Ну да, занятая ты наша, дела, конечно, есть только у тебя, а другим ничего не надо! – Плеснула раздражением Настасья. – Прекрати дергать Лидку! Сделает – скинет на верстку!

Маринка открыла рот для ответной отповеди, но вмешался Тоха:

– Девочки-красавицы, не ссорьтесь, не расстраивайте мальчиков! Вы же не хотите, чтобы мы заплакали? Придется нас успокаивать, и вся работа будет парализована! – Вид у него был такой, точно он вот-вот заревет, даже кулаком глаз потер.

Потом Тоха, естественно, разухмылялся во всю физиономию и, как обычно, запустил улыбочную цепную реакцию: все как-то сразу успокоились и повеселели.

Василий хмыкнул под нос. Его гонка даже радовала: пока он был занят по самые уши, никакие видения и странные люди его не беспокоили. Шумский даже убедил себя в том, что прежние казусы – лишь плод его воображения, капризы, так сказать, неопределившейся личности, пребывающей в поиске.

Но не тут-то было: из этого блаженного заблуждения его безжалостно вытряхнули.

Предвкушая майский мини-отпуск, Шумский возвращался домой на подъеме, и вдруг сбился с шага: на подоконнике у лифта он заметил фигуру. Журналиста передернуло так резко, точно сквозь него пропустили электрический разряд. Но уже через мгновение Шумский с облегчением вздохнул: ни кепки, ни трико – это не человек с птичьей тенью, а всего-навсего Михалыч.

– Здравствуйте, помощь нужна? – Дружелюбно поинтересовался разом подобревший Василий.

Михалыч уставился на соседа облачными белесыми глазами из-под пшеничного чуба с мучнистыми прожилками седины. Синь цветущего цикория будто растворилась, выпустив на первый план лихорадочно расширенный зрачок, похожий на мишень для дротика под дрожащими русыми ресницами. Против обыкновения Михалыч не был пьян, и все же лицо налилось краской, словно его жег внутренний жар.

– Ее нет, – проговорил сосед, глядя на Василия, но не видя его.

– Вы супругу потеряли? – Уточнил на всякий случай Шумский и порадовался: нынче вечером на него снизойдет долгожданное спокойствие.

– Я хотел, чтобы она пропала. И она пропала, – кивнул сосед и сразу прибавил в возрасте лет этак пятнадцать.

Он вдруг выбросил в сторону Василия туго сжатую кисть руки. Тот отшатнулся, но Михалыч не собирался драться, просто демонстрировал следы укуса.

– Я впервые в жизни ударил ее, – всхлипнул сосед, отводя облачные глаза. – Хотел, чтобы она замолчала. Я думал, что заткну ей рот, я думал, что это яблоко, – он растерянно взирал на свой кулак. – Я сунул ей в рот яблоко, и она его укусила… Ее губы покраснели…

Это уже смахивало на бред помешанного. Шумский украдкой озирался, в поисках пути для отступления: а ну как сейчас выяснится, что сосед буйный?

– Э-э… Вы не переживайте так, я уверен – ваша супруга найдется! – Фальшиво утешил он Михалыча, в глубине души желая избавиться от обоих (привел же Бог соседушек!). – Вы заявление в полицию подавали?

– Подавал, только толку… Она не найдется! Нет, не найдется, – Михалыч уронил руку на колено. Поднялся. – Мой мальчик ушел, а теперь за ним – и она. Они оба ушли.

– А БОЛЬШЕ У МЕНЯ НИКОГО НЕТ!!! – Проорал вдруг сосед благим матом и кинулся к выходу.

Но внезапно вернулся и страшно, с присвистом, выдохнул Василию в лицо:

– Я видел, как ее забрала тень!

И тут Шумский зажмурился. А когда открыл глаза, они уловили только спину Михалыча, но этого вполне достало, чтобы заметить тонкую темную пленку, обтянувшую соседа, точно его поместили в пакет для мусора. Секунду спустя видение исчезло вместе с Михалычем. Подъездное эхо проглотило звук его шагов.

– За что мне все это? – Вполголоса пробормотал Василий и вызвал лифт.

Он старался отогнать беспокойство. Мол, чего с Михалычем и его истеричкой случится? Вернутся!

Но она не вернулась. Ни в этот вечер, ни потом. Заявился только сам Михалыч – в ночи и один.

Шумский же, повинуясь душевному посылу, устроился дома на диване, взял ноутбук и ввел пароль для входа в редакционную электронную почту.

Ну, кончено, вот они – «потеряшки», которых каждое утро изучала Настасья, строя скорбные мордочки, столь бесившие Василия. Были и свежие – за вчера-сегодня. Ого – восемь человек! Многовато…Возможно, в череду всех этих фамилий с фотографиями затесалась и супруга Михалыча, но узнать ее Шумский не мог никак: он же понятия не имел ни о том, как та выглядит, ни хотя бы как ее зовут. Ничегошеньки о ней не знал! Да что говорить, она даже и человеком-то для него не была, только раздражающим фактором, завывавшим пронзительней автомобильной сирены. А ведь этот самый фактор жил на расстоянии вытянутой руки и иногда тихонько плакал в ночи. Нет, не фактор. Живой человек, у которого есть лицо и судьба…

И кто его знает, почему, но Василию стало стыдно. Внутри что-то болело, так глубоко, что и не разобрать, где именно.

– Что мы в принципе знаем друг о друге, о тех, кто существует рядом с нами? – Шепнул он в пространство своего жилья.

Из прихожей донеслось явственное шуршание веника, точно он ожил и вознамерился почистить пол. Беспокойный, однако! Шумский не желал задумываться, просто отмахнулся: показалось!

Вместе с женой Михалыча квартира утратила голос и омертвела. Теперь она звучала то хриплым покашливанием соседа, то скрипом диванных пружин под его тяжелым телом. И столь вожделенная тишина вовсе не радовала, наоборот, как-то угнетала, словно в ней притаилось чудовище, ждущее повода, чтобы протянуть теневую лапу к кому-то еще…

Василий отныне постоянно думал об этом. О тенях и пропадающих. Выгружаясь из реальности в сон, журналист озадачивался: куда, собственно, «потеряшки» деваются целыми гроздьями?! И почему не находятся? Не провалились же они в бездну, в конце концов?!

В небе росла луна. Набрякла, как бельмо в черном глазу ночи, обретая силу. Близилось майское полнолуние.

В прихожей снова зашурудил беспокойный веник, заскользил по налипшей на пол заплатке лунного света. Потом протопали по-детски маленькие ножки в сопровождении стариковского ворчания, но Шумский давно вырубился и ничего не слышал.

Глава 7. И прилетел жук

– Ты дома, что ли?! – Задребезжал телефон жизнерадостным и немного трескучим Тохиным голосом.

– Нет, с вами говорит автоответчик, – сострил Василий. – Оставьте сообщение после сигнала «пип-пип-пип».

– О, как повезло мне, недостойному, Величество изволит излить на меня поток своего остроумия, да озарятся светом дни его! – Не остался в долгу собеседник и пьяненько хохотнул.

– Передергиваешь, приятель: такие цветистые пожелания адресовывали скорее восточным султанам. И вообще, ты вроде как пьяный…

– Я просто пьяный, без «вроде». И приглашаю к своему шалашу Твое Величество!

Шумский хотел отказаться, но не успел и слова молвить, как верстальщик его опередил:

– Не отмахивайся трусами! Я же знаю: тебе все равно делать нечего, а мне нужна компания. Пить в одиночку не катит – я ж не алкоголик какой! Так что выручай товарища!

Василий вздохнул:

– Ну и где тебя искать, товарищ?

– Ищи меня недалече, там, где барсук улыбается! – Остался в своем репертуаре Тоха и отключился.

То, что непосвященный мог бы счесть бредом сивой кобылы, Шумскому было ясно как дважды два. До кафе-бара «Довольный Барсук» предстояло ехать четыре остановки. Заведение с забавным названием находилось аккурат на полпути между домом Василия и редакцией, и иногда после работы журналист с верстальщиком забредали туда пропустить по паре бокалов пива, а заодно послушать живую музыку. В «Барсуке», как правило, выступали с авторскими песнями местные таланты, и получалось у них совсем даже не плохо. Под перебор гитарных струн приятно думалось и приятно пилось, кухня была хорошая, цены умеренные, атмосфера располагала к задушевным беседам и дружеским посиделкам, поэтому народ захаживал с охотой, и не только молодежь.

Не то чтоб Тоха с Василием дружили, да и вряд ли у них нашлось бы так уж много общего, просто парни, не сговариваясь, объединились в негласный стратегический союз, необходимый, чтобы держать оборону и отбивать атаки женского батальона, имевшего на трудовой редакционной арене численное преимущество. За это стоило выпить.

Вот и светящаяся неоновым разноцветьем приветливая вывеска с подмигивающим упитанным барсуком: в одной лапе он держал пивную кружку, в другой – аппетитный пирог.

Колесо майских праздников катилось к финишной прямой, за которой ждут рабочие будни, и потому бар не хвастался многолюдьем. Шумский сразу углядел Тоху за дальним угловым столиком. Тот приветственно вознес ладонь.

– Боже, что ты на себя напялил! – Изумился Василий, разглядывая растянутый и невообразимо пестрый Тохин джемпер. – Тебе б еще повязку на лоб да засаленные патлы – будешь вылитый растаман из глубинки!

– Не мешай мне раскрашивать реальность, – верстальщик указал на сиденье напротив, мол, приземляйся. – Между прочим, последователи зороастризма всегда одеваются ярко: по их поверьям, это освежает душу и отгоняет злые мысли.

– Ну, если так смотреть на вещи, – развел руками Шумский, не находя противных доводов.

Он заказал подошедшей официантке большой бокал темного пива и острые гренки с сыром на закуску. Посмотрел на приятеля: загадочная личность этот Тоха! Вроде балбес балбесом, живет, как карта ляжет, ни над чем всерьез не задумываясь, с вечной улыбкой паяца на физиономии, а то вдруг ни с того ни с сего обронит в разговоре жемчужину мудрости или процитирует нечто эдакое, чего и более просвещенные товарищи отродясь не читывали. Несмотря на неказистую внешность, субтильное сложение и торчащие чернявые вихры, перед которыми признавали полное бессилие городские парикмахеры, Тоха имел потрясающий успех у противоположного пола. Заигрывал и флиртовал он практически со всеми, и каждая при этом ощущала себя исключительной, но ни одна девушка не задерживалась рядом с ним надолго. Василий подозревал, что верстальщик и имена их не запоминает, но ему почему-то прощали всё! За глаза, наверно. Глаза у него были изумительно хороши: большие, карие, с пушистыми ресницами, такие, что девицам через одну хочется тонуть и не ждать спасения, – в них все время ощущалось едва заметное дрожание неких глубинных струн, словно рвались на волю чувства, которые Тоха усиленно скрывал и не хотел выпускать. Каждая из дам его сердца, вероятно, надеялась стать той, кому он откроет их. Но он не открывал. Никому. Что и говорить, прелюбопытный типчик!

Тохина фраза про злые мысли отчего-то зацепила Шумского. Может, ему привиделась связь с недавними происшествиями? Рассказать Тохе или нет? Вообще-то, излить душу хоть кому-нибудь хотелось, и, пожалуй, верстальщик – подходящая кандидатура, только надо подождать, пока он дойдет до кондиции. Проще говоря, до того состояния, чтобы выслушать, но потом ничего не вспомнить.

– Не знал, что ты увлекаешься зороастризмом, – Василий отхлебнул пенный напиток и удовлетворенно кивнул – отменное пиво! – Давно это у тебя?

– Говоришь, как про болячку. Но нет, недавно. И не бери в голову: я так болтнул, для пущего эффекта. А на самом деле шут их знает, как они одеваются, зороастрийцы эти.

– Чего тебе пулять в меня эффектами? Я ж не влюбленная барышня.

– За что и выпьем, друг Василий.

Тоха одним глотком осушил бокал и заказал еще. Однако Шумский подозревал, что перед его приходом приятель не побрезговал водочкой – с одного пива-то так не захмелеешь…

Некоторое время парни просто тянули напитки, лениво перебрасываясь короткими предложениями: обсуждали недавний футбольный матч, редакционные дела.

– А ты чего не уехал к родителям? Ведь куча дней выходных, у нас редко такое счастье выпадает! Ты ж из района, – с наскока изменил тему верстальщик.

– Не соскучился, – отрезал Василий, отводя взгляд.

– Не хочешь говорить… – хорошо поддавший Тоха, тем не менее, не утратил проницательности.

– Не хочу.

– И правильно. Я о своих тоже говорить не особо люблю. Но знаешь, что странно: попытался тут вспомнить важные фрагменты из детства, и, чтоб ты думал? Почти ничего не помню! Как чистый лист. Словно и детства никакого не было. Даже обидно как-то, – последовал большой глоток. – Только застряло в голове, как я во втором классе стих наизусть шпарил…

Василию стало интересно: в сущности, Тоха не распространялся о себе, а алкогольный градус явно толкал его на откровения. Шумский не мог не подумать, что за участие в подобном разговоре полжизни отдала бы последняя Тохина пассия (Людочка, кажется), хвостом за ним ходила, пока он решительно не отсек этот самый хвост.

– Все стихи в школе отвечали. Чем твой настолько выдающийся? – Выказал любопытство журналист.

– Нам велели выучить Есенина, что угодно, на свой страх и риск. Я и выучил про мальчика, который ковыряет в носу, – ответил Тоха и немного заплетающимся языком продекламировал:

«На улице мальчик сопливый.

Воздух поджарен и сух.

Мальчик такой счастливый

И ковыряет в носу.

Ковыряй, ковыряй, мой милый,

Суй туда палец весь,

Только вот с этой силой

В душу свою не лезь».

– Ты это выдал в началке?! Учительница-то как отреагировала?

– Как! Припухла, конечно, на своем стуле, но пятерку поставила. Правда, в дневнике под пятеркой приписала послание для родителей, чтоб уделили внимание литературным предпочтениям сына. Зато одноклассники весь день меня осаждали, смотрели с восторгом, записывали строчки под диктовку. Я, можно сказать, стал героем дня…

Глаза верстальщика влажно блестели от хмеля и воспоминаний. Василию вдруг привиделся ореол вокруг него, но не темный, ставший очень узнаваемым, а слегка сверкающий, будто Тоху обвели по контуру глитером. Потом этот контур стянулся в одну точку и упал на скатерть маленьким шариком, похожим на бриллиант. Ошалевший Василий не успел подхватить таинственный кристалл, и он укатился под стол: искать его там никакого смысла. Тоха, естественно, ничего не заметил. «Это что-то новенькое, – подумал удивленный Шумский, – но в кои-то веки совсем не пугающее».

– Ну, ты отжёг! – Сказал журналист со смехом. – Куда только твоя мать смотрела!

– Куда! – Фыркнул коллега по цеху и выразительно икнул. – Мать дома почти не появлялась, что ей до сыночкиных уроков! Куда она смотрела?! В микроскоп! Но уж точно не в дневник…Кровяные тельца и посторонние бактерии – она принадлежала им! А я что? Я ж не бактерия…

Повеяло злостью и темнотой. Василий, в последнее время обостренно воспринимающий чувства людей, передернулся от неожиданности, точно перехватил отравленную стрелу, при этом все еще не выпускал из головы сияющий светлый шарик. Он знал, что Тоха из очень обеспеченной семьи: батька у него какой-то крупный чин (подробности Шумский никогда не уточнял, сам же Тоха не акцентировал на этом внимание), а мать – врач, поэтому всплывший факт вызывал искреннее недоумение.

– Тоха, ты несешь что-то несусветное! Причем тут бактерии?

– Притом! Мать пахала на полторы ставки: не только врачевала, но еще и в лаборатории подрабатывала. Затемно приходила. А я… все время ждал ее у окна. Боялся, что однажды она просто не появится…

Голос верстальщика прозвучал на удивление печально и трезво. Тоха снова видел, как наяву, картинку, похожую на грустную рождественскую открытку.

Маленький мальчик сидит на подоконнике, глядя в заметенное вьюгой окно, выходящее во двор. Рядом с ним – друг детства, большой плюшевый заяц. Комната освещена только настольной лампой и в ее теплом желтом свете квадрат окна выглядит черным картоном, на котором кто-то мелом нарисовал снежинки, прилепив заодно ватный снег. Мальчик обнимает зайца и изо всех сил напрягает глаза, пытаясь выловить из темноты очертания маминой фигуры. Она ведь должна вот-вот подойти! Темнота лжет ему, подсовывая самые разные силуэты, но долгожданного среди них нет.

Отец сейчас с хмурым лицом бороздит просторы коридора, и каждый его шаг – точно удар кузнечного молота – заставляет Антошку втягивать голову в плечи. Он знает: мамин приход принесет не радость, а новую ссору.

Сколько всего они говорили друг другу прямо с порога! О еще большем молчали, и в этом молчании становились совершенно далекими, как планеты, плывущие в пространстве космоса. Впрочем, даже космос у каждого был свой…

Василий поглядел на непривычно мрачного приятеля: с этой стороной его жизни он не знаком. И все же несвойственное Тохиному лицу серьезное выражение рождало неприятное ощущение, будто Шумский подсмотрел то, что ему не положено видеть, украл кусок чужого прошлого, чужого страдания. Он спросил просто для того, чтобы не молчать:

– К чему такой трудоголизм? Вы разве нуждались в деньгах?

– Не. – Тоха уже справился с собой и успел прикрыться панцирем обычной дурашливости. Ухмыльнулся. – Просто мать не нуждалась в отце, а также во всем, что с ним связано: во мне то есть.

Он снова приложился к бокалу и опустил его на стол с гулким сердитым стуком.

– Что мать действительно любила – так это свою чертову работу. О! К ней матушка пылала подлинной незамутненной страстью, той страстью, которая так и не перепала отцу…

Верстальщик умолк, закончив свою внезапную исповедь, а Василий не знал, что говорить. К тому же он заметил, как насупились тени в углах…

Шумский вздрогнул от стеклянного перезвона: приятель дотянулся бокалом до его, почти нетронутого.

– Филонишь, дружище. В трезвенники, что ли, подался? Это зря, ибо, как сказал старик Хайям, кто пил – ушел, кто пьет – уйдет, но разве вечен тот, кто ничего не пьет?! Мудрый он был, старик Хайям…

Василий пригубил напиток для успокоения Тохиной душеньки и, наконец, решился кое-что рассказать. В основном для того, чтобы немного повеселить ударившегося в тоску верстальщика. Но тот снова опередил, огорошив пафосным вопросом:

– Так чем же ты занимаешься чудесными майскими ночами, когда соловьиные трели бередят струны беспокойных душ?

– Не поверишь, стихи пишу! – Бодро ответил Шумский и довольно заулыбался, заметив, что такого Тоха не ожидал. – И приключилась со мной, знаешь ли, презанятнейшая вещь.

Выжидающий Тохин взгляд развлек журналиста и он, намеренно понизив голос до загадочного шепота, принялся рассказывать:

– Прикинь, короче, такой кадр. Часа четыре утра, луна высоко, соловьи ошалевают – аж голова кругом. Сижу на кухне, пишу стихи – талант прёт, выливается, понимаешь, на бумагу. Тут в форточку на полной скорости влетает что-то довольно крупное и, оглушительно гудя, нарезает пару кругов вокруг люстры, а затем сбитым «Мессершмитом» падает за холодильник. Лезу за объектом – и на тебе: на полу сидит крупнючий жучина! Ну, взял его, хотел через форточку в обратный рейс запустить, и тут, не поверишь, – вижу: на пузе у него что-то есть, какие-то мелкие светящиеся значки…

В иной раз подобная история, пожалуй, не зашла бы, а по пьяной лавочке – самое оно. Тоха оживился:

– Ну а дальше-то чего?!

– Да ничего! Оставил жука у себя, нарек Федором и выделил ему отдельную жилплощадь в виде литровой банки. Там он и прописался…

– Иди ты со своей банкой! На пузе чего было?!

– А-а-а… Вот это самое занимательное. Я уже и лупу достал, но разобраться все равно никак не получалось. И тут меня будто под ребра кто пихнул: я поднес жука к зеркалу, и в нем прочел отраженную надпись. Правда, через пару секунд она уже исчезла.

Василий сделал глоток: горло будто песком посыпали, но Тохиной реакции он ждал даже с некоторым затаенным злорадством, надеясь, что приятель постучит костяшками пальцев по столу, мол, аллё, очнись, дурачина, и убедит в невозможности подобных происшествий (пусть это будет сон, бред, сумасшествие, нелепая шутка – все, что угодно, только не реальность). Но тот ничем не стучал, однако смотрел, не мигая, как филин в ночь.

– Издеваешься? – Спросил верстальщик. – Что надпись говорила?!

– Всего два слова: «Дело табак». Если честно, я не понял значения. Никогда прежде не слышал подобного выражения. Подумал: видно, недоспал, вот и мерещится всякое, даже в компьютер не полез выяснять. Но, может, ты расшифруешь, о, всеведущий знаток зороастризма и Хайяма?

Если Шумский рассчитывал таким образом поквитаться за Величество, то прогадал, ибо Тоха, приняв позу, в которой сквозило превосходство, изрек:

– И расшифрую, дабы проредить дебри твоего скудоумия.

– Серьезно?! – Обалдел Васька.

Верстальщик царственно кивнул:

– «Дело табак» – старое и малоизвестное выражение. Но смысл его тебя вряд ли утешит: оно означает «очень плохо», безнадёга, короче. «Дело дрянь» – такое-то слыхал?

– Но причем тут табак?!

– Волжские бурлаки виноваты. Они, когда переходили вброд реки, подвязывали свои кисеты с табаком к шее. Ежели вода поднималась слишком высоко, табак, ясно море, намокал. Тогда бурлаки считали переход невозможным и, следовательно, оказывались в безнадежном положении.

Тоха откинулся на спинку, с удовольствием созерцая физиономию приятеля: того будто ошпарили кипятком.

– Съел, Твое Величество? Неплохо для работяги-верстальщика без высшего образования, а?!

– Да уж, – оторопело пробормотал Василий, – но, черт тебя побери, откуда ты знаешь?!

– Читать люблю. Помнишь, говорил про долгие темные вечера? Обмануть время помогали только книги, хоть и были слишком серьезными для мальца. Как-то я осилил даже фразеологический словарь! Так что мою тоску вполне можно представить, как икс в миллиардной степени. Зато теперь у меня не голова, а солянка сборная…

Тоха поднялся, вознамерившись уходить. Пестрый свитер в приглушенных тонах бара выглядел, как птичье оперение, усиливая сходство верстальщика с филином. Что б его, этого Тоху: умеет он пронять до печёнок, ничего не скажешь! Такой непредсказуемый!

Василий молчал, не прощался. Приятель положил ему руку на плечо, и лицо его на миг смягчилось.

– Выручил. Спасибо, что составил компанию одинокому пилигриму.

Шумский не ответил, только кивнул, задумчиво поглаживая бокал с недопитым пивом. Попробовал прожевать совершенно остывшую гренку, но рот отказался принять вязкую, похожую на замазку массу с привкусом сыра, и Василий оставил эту затею.

Журналист не открыл Тохе еще одного момента: когда он ловил жука, то бросил взгляд на лист бумаги на подоконнике. На днях его потянуло рисовать: он набросал карандашом человеческую фигуру, да и забыл. На этот-то силуэт, покрытый беспорядочными штрихами, смотрела во весь свой широко открытый глаз полная майская луна. В ее свете картинка неуловимо менялась: контур обрастал каменной плотью, превращаясь в набросок статуи. И статуя как будто хотела что-то ему поведать: горесть таилась в сколах у рта и глаз, роняющих сухие пыльные слезы. Но странно: все вместе напомнило журналисту неприветливую бабульку Купырёву… Пребывающий в ужасе Шумский схватил лист, вырвав его у чародейки-луны. Лишившись колдовской подсветки, рисунок вновь стал прежним – предтечей человеческой сущности, выведенной рукой небесталанного мастера.

Глава 8. Лунный ключ

Шумский заявился домой далеко за полночь. По привычке, которую никак не мог избыть, прислушался: в квартире было тихо, из-за стенки не доносилось ни единого шороха. Даже диван под Михалычем не надрывался пружинным кряхтением: не вернулся еще сосед, что ли? Или тоже пропал, следом за супружницей? «Да какое мне, собственно, дело?! – с горячностью пыхающего чайника оборвал свои размышления Василий, – заглохли, наконец, и ладно!»

Не убедительно.

Шумский оперся о дверной косяк, пристроив затылок к прохладным обоям. Свет он не зажигал. Тишина, угнездившаяся за стеной, казалась не успокаивающей, а глухой и мрачной, горе колыхалось в ней, как вода в болоте. Василий чувствовал себя причастным к этому горю. Тоже ведь жаждал, чтоб гремучие соседи пропали пропадом…

Глупости! А кто б на его месте не жаждал?! Кто осмелится кинуть в него камень осуждения?! Шумский выдохнул: еще чуть-чуть, и он взревет не хуже иерихонской трубы. Надо отвлечься.

Снова, как не раз бывало в минуты душевных волнений, его потянуло к карандашу и бумаге. Обычно Василий решительно и беспощадно подавлял подобные порывы.

Не в этот раз.

В полке в комнате завалялись почти закаменелые цветные мелки, давно позабывшие твердость и теплоту человеческих пальцев. Но сейчас они настойчиво звали Василия, звуча на все лады. Господи! Он едва не забыл, как это бывает: каждый цвет – как нота, их смешение рождает песню, феерию красок и вдохновения!

Шумскому не давал покоя Тоха. Проявивший себя весьма нестандартно, верстальщик взбудоражил душу художника, пробудил ее, можно сказать, ото сна. Руки начали рисовать еще до того, как в голове сложился образ.

Журналист рисовал, словно одержимый: движения рук то обретали размах, оставляя на бумаге жирные резко отчеркнутые линии, то становились более размеренными: плавность наносимых штрихов смягчала контрасты и одновременно усиливала смысл. Цвета накладывались друг на друга, наполняя форму содержанием. Василий не знал, откуда берется основной замысел, просто следовал внутренним ощущениям, вихрящимся в эйфории. А думал – она утрачена безвозвратно…

Работу Шумский завершил перед рассветом, когда полная майская луна растеряла потустороннюю позолоту, оставшись безобидным белесым кружком, одинокой мушкой на ланите небесного божества.

Василий откинулся на спинку стула и оценил результат художественного порыва. Пожалуй, это можно было назвать Тохиным портретом, выполненным с изрядной долей сказочности и вкраплениями сюрреализма. Лицо, изображенное в профиль, тянулось высь, и, казалось, готово в любую минуту изменить облик. Черные, густые, точно припорошенные сажей непокорные волосы вылеплялись из ночи и ближе к плечам неуловимо прорастали разноцветными перьями, грань этого превращения была совершенно скрыта от зрителя. Пестрые рукава становились крыльями, карие глаза ловили звездную искру, которая растекалась, захватывая пространство вокруг зрачка горячей карамельной желтизной, наполняла Тоху магией полета… Нет, это уже не совсем Тоха, скорее человек-филин: непостижимый, загадочный, притягательный и… совершенно одинокий. В образе угадывалось что-то не то индейское, не то шаманское и удивительно точно отражало глубинную суть Тохиной натуры-натуры странника, скользящего между мирами. На его груди сверкал кристаллик, подвешенный на шнурок, и в нем тоже была заключена звездная искра.

Василий дышал поверхностно и устало, созерцая свое творение, сердце билось быстро и сбивчиво, словно вело диалог с душой на особом, понятном обоим языке, – то был ритм счастья: Шумский не помнил, что оно может ТАК биться!

– Дааа… Лепота! – Протянул кто-то за спиной.

Василий развернулся и уставился на мелкого заросшего остроглазого мужичонку в старинной русской косоворотке с кушаком. Он, видимо, давно стоял за плечами, наблюдая за художествами. И по-свойски опирался на тот самый веник, который не раз нервировал Шумского самостоятельностью, несвойственной уборочному инвентарю.

– Ты премного одарен природой-матушкой, хозяин, – важно подытожил мужичонка, шмыгая крупным неровным, будто вылепленным из теста носом.

– Кто… что… Ты кто такой? Откуда взялся?! – С перепугу Василий заблеял фальцетом.

– Дык… живу я тута! Домовой я, Епифаном звать. – Представился мохнатый субъект. – Здоровьичка желаю, хозяин!

На этом месте мозг Шумского решительно воспротивился дальнейшему развитию событий и нажал стоп-кран. Проще говоря, Василий брякнулся в обморок прямо со стула, так и не выпустив из руки свою картину.

По кухонному столу перекатывался круглый шарик, он сиял, обласканный последним прикосновением тающей луны.

Полная майская луна висела над городом, точно волшебное блюдо, по которому вот-вот пойдет наливное яблочко, оживляя тени былого и призраки грядущего.

Никита сидел в своей комнате, сложив руки на подоконнике и опираясь на них подбородком. Он не сводил глаз с огромного невероятно чистого небесного ока. Какая красивая луна! Пожалуй, можно понять, почему ее так любят разные сверхъестественные сущности: наверно, она и есть подлинная владычица царства По-Ту-Сторону-Дня, великая и могущественная, зовущая и холодная. Однако, восхищаясь, Никита держал в уме вовсе не призрачную природу лунного света, а то, как узнать тайну. Ангел во сне сказал, что луна укажет способ попасть в квартиру, которой нет. Мальчишка был уверен: именно там прячутся все пропавшие без вести, хотя и не знал, откуда пришла к нему эта уверенность. Но, если пораскинуть мозгами, выходило логично: исчезнувшие люди как бы существуют и в то же время как будто бы нет, и квартира имеет схожее положение – одновременно вроде как есть и вроде как нет. Что тут может подсказать луна? Да и как? Превратится в голубя и сядет на подоконник? Или поскачет путепроводным клубком? Вряд ли!

Никита почесал веснушчатый нос, и, стараясь ступать абсолютно неслышно, заглянул в спальню: мама спала, укутавшись в одеяло по самый подбородок, и в этот момент очень походила на девчонку – тоже рыжую, как солнечная осень. Размеренное дыхание указывало на глубокий сон, и Никита предположил, что, если он очень осторожно сейчас выйдет из квартиры, то сумеет не разбудить маму. Так он и поступил, однако, памятуя свой прошлый исход, предусмотрительно набросил на пижаму куртку.

У мальчишки получилось шмыгнуть мышью. Этаж спал, погруженный в темноту, ибо на днях какой-то, с позволения сказать, умник расколошматил лампочку, а другую еще не вкрутили.

Никита выбрался из коридора на ощупь и взбежал наверх: техэтаж почему-то оказался незапертым. Серебряный свет заливал пол, плескался и шелестел, как море. Или это ветер за окном?.. Луна, как почудилось Никитке, стала здесь значительно ближе, чем виделась из его комнаты – причудливый цветок, распустившийся в сердце ночи.

Никаких перемен на чердаке мальчишка не заметил: по-прежнему пусто, грязно и зябко. Темный прямоугольник двери в бледном голубоватом свете виделся порталом в иное измерение. А вдруг это вовсе не кажется? Никита подергал ручку – она ни грамма не шевельнулась, но постучаться, как несколько дней назад, он почему-то не осмелился. Честно сказать, страх ворочался в груди: в лунно серебрящейся полутьме скрывались жутковатые образы, моментально ожившие в детском воображении. Одно дело шастать по техэтажу утром, когда светло, и совсем другое – в ночи, когда не знаешь, какое чудище выскочит из тени…

Никитка уже начал жалеть о дерзкой вылазке и отступил к входной двери. Боязливо поежился, перевел взгляд на окно и тут же зажал себе рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Там нарисовался призрачный силуэт. Он постепенно оформлялся, будто незримый мастер ваял скульптуру в режиме ускоренного воспроизведения, и превратился в девочку примерно одних с Никиткой лет – светловолосую и совсем не страшную. Одета она была по-летнему легко: в футболку и юбочку, а на плече девочки Никитка разглядел бабочку. Миг, и ночная гостья стоит уже у заветной дверцы. Еще через секунду она шагнула прямо сквозь металл и кирпичную кладку за ним. Пространство опустело, только лунный свет немного шелохнулся в районе деревянной рамы, точно тюль, случайно задетый невидимкой.