Dневник Z бесплатное чтение

© Дмитрий Зименкин, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

«Я знаю Диму Зименкина без малого 15 лет как яркого, честного и принципиального человека – и большого профессионала.

Вообще-то Зименкин – телевизионщик. И при создании своей книги он не выбрал лёгкий путь, собрав все свои репортажи под одной обложкой. В ней то, что было за кадром его работы. А это ещё ценнее.

Его книга – фактически путевой дневник, в котором зафиксирована вся правда о Специальной военной операции, бойцах фронта и о том, какой период мы все сейчас переживаем.

С этой темой автор знаком не понаслышке. Ведь помимо своей журналистской работы в зоне СВО он регулярно совместно с Народным фронтом занимается сбором гуманитарной помощи и техники для бойцов на передовой. Поэтому смело можно сказать, что каждая мысль, отражённая в книге, – лично им прожита и прочувствована.

Возможно, кому-то рассказанные им истории покажутся тяжёлыми. А кто-то и вовсе будет не готов их воспринять. Но главное, что книга его отражает правду. А правда в нашей нынешней жизни – самое важное. Какой бы она ни была.

Честная, интересная и, безусловно, нужная книга. И очень здорово, что пишут их не «фантасты» с дивана (пусть даже и очень патриотичные), а люди, которые принимают непосредственное участие в важных событиях на самых различных этапах СВО».

Александр Малькевич, журналист, член Общественной палаты России, кавалер ордена Мужества

«Дневник – всегда жанр очень интимный. Хотя по большому счету это даже не жанр. Это собственные мысли, чувства, наблюдения, которые очень хочется не расплескать, не забыть, не похоронить в прошлом, а пронести с собой до конца. И это всегда предельно честно. Правила профессии журналиста, а тем более репортера, не позволяют лишних эмоций. И тем ценнее то, что рискнул опубликовать Дмитрий. Работа военкоров на Донбассе – это создание летописи. Но историю надо не только знать, ее надо чувствовать, прожить. И “Дневник Z” – это возможность осознать происходящее сердцем».

Петр Марченко, российский тележурналист, радио- и телеведущий

Посвящается моей любимой

Марине Маргарите В.

Самое выносливое существо на свете – человек! Чего только ему не приходилось преодолевать: голод, холод, болезни, одиночество!.. Зверь гибнет – человек живет! Особенно русский человек!.. Какие только испытания на прочность не выпадали на долю русского человека! Рабство, нашествия, стихийные бедствия, эпидемии, войны… В руках каких только политических авантюристов не побывал русский человек! Вся история народа российского есть бесконечная борьба за жизнь, за выживание…

Георгий Жженов

Ну, вот я и на войне. Впервые. Жадно ловлю глазами картины, проплывающие за бортом нашего авто. Какая она, война эта?.. Пока лишь в виде тоскливых степных пейзажей Донбасса с вкраплениями облысевших черных деревьев. Когда серое небо становится чуть светлее, то всё вокруг – как выцветшая сепия. А едва набегут грязные тучи – так сплошной монохром. Но где мой страх? Где разрывающий душу ужас?.. Я к этому готовился, отправляясь в ЛНР. Даже моё волнение сейчас какое-то бесцветное, тусклое. А может, война-то такая и есть? Холодная, мрачная, грязная. Не как в этих подкрашенных на постпродакшне голливудских боевиках. Но на мне синий бронежилет. Пожалуй, это единственное яркое пятно во всём этом мартовском единообразии. На груди защитного доспеха белая надпись «PRESS». Общепринятые международные атрибуты для корреспондентов СМИ, работающих в зоне боевых действий. Чтобы воюющие стороны издалека нас замечали и не убивали. Бессмысленные атрибуты.

Навстречу нашей журналистской колонне то и дело идут машины с беженцами из Рубежного. С характерными белыми ленточками и надписью «дети», словно оберегами от обстрелов. Жаль, что ВСУ на эти атрибуты наплевать. Как и на наши синие редакционные «броники».

Нам остается всего 10 км до фронтового города. На пути – жуткий мемориал. Я вижу такое впервые и прошу водителя остановиться. Подбитая украинская техника, у которой лежат окоченевшие трупы бойцов. «Ну, вот она, война, – думаю. – Этого ты хотел?!» Достаю микрофон «Известий», с не очень уместным фиолетовым набалдашником, советуюсь с военным экспертом, который едет с нами в машине, и, собравшись с мыслями, комментирую увиденное:

– По дороге в Рубежное видим разбомблённый танк Т-72. Сначала не было понятно, что он украинский – нет отличительных знаков. Но рядом обгоревшие останки экипажа… и по фрагменту формы одного из них видно, что это боец ВСУ.

Пытаюсь всмотреться в покойного. Чёрная будто восковая фигура без лица. Ловлю себя на мысли, что совсем не жалею его. Почему? Может, просто потому, что с некоторых пор начал смотреть на подобные вещи по-медицински. А может, потому что он не наш, потому что он враг. Но у врага есть близкие. Вот их немного жаль. Для родных он «БП» – без вести пропавший. Лежит здесь в луганских степях, наверняка искомый родителями и сбившейся с ног женой, которые тешат себя надеждой, что он всё ещё воюет, просто пока не может выйти на связь, но обязательно вернётся… Нет, уже не вернётся. А этот печальный мемориал простоит у дороги ещё месяц с лишним, пока в ЛНР не потеплеет и останки окоченевшего бойца не начнут разлагаться. Тогда его уберут.

…Утром 24 февраля я был шокирован сообщением Президента о начале СВО. «Война с Украиной началась», – написал я сестре. «П…ц», – непечатно и коротко ответила она. Я, конечно, помнил события на Майдане 2013–2014 года. Спасение Крыма. Война на Донбассе. Я понимал, что Россия права. Даже не геополитически, а по-человечески права. И всё-таки я смотрел на это лишь как сторонний обыватель, с экрана. Жил в Питере, работал на региональном ТВ и занимался проблемами жителей этого города и Ленинградской области. Темы федерального масштаба, мировые события, как журналиста, обходили меня стороной. Позже, когда конфликт в ЛДНР уже давно перешёл в затяжную и неактивную фазу, я переехал в Москву, устроился на «РЕН ТВ». В 2019 году две недели провёл в Киеве. Стараясь соблюдать на улицах меры конспирации, мы работали над освещением политической жизни Украины. Безуспешно искали встречу с Зеленским, Гончаренко, Кличко – они нас, естественно, игнорировали. Бегали в толпе разъяренных нациков, махавшихся с киевскими ментами. Потом много часов провели среди них же во время блокировки Крещатика. И всё это время старались с оператором не общаться вслух. Наша речь издалека выдавала в нас «москалей». Если бы в толпе узнали, что мы «российские пропагандисты», нам бы проломили голову. Однажды нас всё-таки услышал один украинский репортер, ветеран АТО, подошёл проверить. Мы ему ответили, что сами из Минска, корпункт «Евроньюс» с улицы Правды. Еле удалось отбрехаться.

Тогда я в красках увидел весь бардак на улицах прекрасного Киева. От распития шумными подростками водки прямо на главной площади столицы и агитационных акций тоталитарных сект там же до опостылевших всем работающим киевлянам митингов во всех частях города с проплаченной и привезенной из провинций публикой, и полного пренебрежения автобыдла к представителям полиции. Мы общались с прихожанами и священнослужителями УПЦ. Тогда гонения на церковь, зарождение политического сатанизма еще только начинались. Говорили с людьми, которым так не нравилось переименование проспектов в честь бандер и шухевичей. Как кляли они современных нацистов и Зеленского, как сожалели о том, что теснят русский язык и что нашим братским народам приходится воевать. Я уже тогда понимал, что с Украиной происходит что-то очень нехорошее.

И даже после этого я не был готов к новости, что мы введем войска и начнем полномасштабные, невиданные со времен Великой Отечественной войны, боевые действия. Будет большая кровь. Разве это равноценный ответ? – думал я. Да, мой немецкий товарищ Герберт несколько недель доставал меня тем, что мы, русские, якобы хотим напасть на Украину, а потом и на всю Европу. Что он, если к нему придут солдаты Путина, возьмет ружье и будет защищать свою баварскую землю. После тщетных уговоров закрыть эту бредовую тему, я его просто заблокировал. И тут вдруг это всё сбывается!.. Ну, почти всё.

Как же так? Как я буду работать на федеральном канале, если до конца не понял и, главное, сердцем не принял это политическое решение. А я не могу говорить в репортажах то, во что искренне не верю.

Некоторое время я ходил в прострации. Не знал, как реагировать. Даже подумывал об увольнении. Мол, вернусь на петербургские «Вести», да и всё. Буду снова снимать фермеров, протекшие трубы и губернатора. И никакой тебе большой мировой политики… А вдруг всё на самом деле правильно сделано там, наверху? Что тогда?.. Вдруг я, по своему обыкновению, не вижу реальной картины из-за своих эмоций? Я метался…

В марте меня послали снимать концерт «Z» на базе клуба «Ночных волков». Он был организован структурами писателя Захара Прилепина в поддержку специальной военной операции. Группы Б7, Зверобой, Джанго, Бахыт-компот, актер Иван Охлобыстин, байкер Хирург, рокер Вадим Самойлов. Люди с красными флагами скандировали: «Zа армию, Zа отвагу, Zа правду!»

Тогда редактор спросил меня: «Ну, как, Дим, есть там из чего сделать репортаж или не так интересно, скажи честно?» Я огляделся равнодушно и не нашёл в этом мероприятии основы для полноценного сюжета. «Честно, Рус, не особо. Тянет на БЗ (на сленге телевизионщиков – «без закадрового текста корреспондента»), минутный ролик от силы». – «Хорошо, возвращайся». Позже Захар в одном из своих интервью будет вспоминать, что ни один федеральный телеканал не выпустил в эфир репортаж об этом концерте, так как в СМИ ещё не определились, не перестроились на новый курс (если я правильно помню). На самом деле нет. Выпуски «РЕН ТВ» и без Z-концерта были полны репортажей с фронта, насыщены политическими сюжетами и материалами об очередном этапе санкционной войны против России. Просто тогда я не посчитал эту тему с концертом важной, признаюсь честно. Не понимал ещё, что битва на полях культуры будет важна не меньше тех, что идут на фронтах СВО.

Вскоре я успокоился, отошёл от первых эмоций, постепенно начал въезжать в новые реалии. И подумал, что правильнее всего будет не слушать чьи-то мнения, не выбирать себе то, которое больше понравится, а поехать на Донбасс и самостоятельно разобраться в ситуации. Тем более что последние пару лет во мне росло желание поработать в «горячей точке» и, наконец, закрыть этот профессиональный гештальт. Тем более что работа на гражданском перевороте в Кыргызстане меня почему-то очень увлекла.

Я попросил руководство «РЕН ТВ» отпустить меня в ЛНР. Так как очередей из корреспондентов-добровольцев тогда туда не стояло, через несколько дней меня послали сменить репортера Ивана Литомина, который с оператором Кириллом Пикторинским работал в зоне СВО уже целый месяц. Когда я встретился с Ваней на границе РФ и ЛНР, он передал мне ручной браслет, такую мужскую феньку, на удачу:

– Я его всегда носил на съемках, – сказал Литомин на прощание. – А однажды, когда забыл браслет в гостинице, наш день превратился в сущий ад.

И вот я приехал в этот ад. Но заручившись поддержкой литоминского оберега.

Наконец, попадаем в Рубежное, старательно объезжая хвостовики мин на дороге. Это один из крупнейших городов Луганщины. В советские годы здесь жили 74 тысячи жителей. А теперь… Да кто ж теперь знает…

Мы видим, как люди выходят из подвалов. Здесь нет ни света, ни тепла, ни воды. Потому рубежане топят снег на костре. У одного из подъездов находим форму украинской нацгвардии. Кто-то переоделся в гражданское, чтобы сбежать в числе тех самых беженцев, что ехали нам навстречу?

Рубежное – словно одна большая рана. Осколками побиты машины и фасады зданий.

– У нас на чердаках их позиции были, – сетует женщина на украинских военных. – На крышах домов. Ну, видно, что с этими бегали, не знаю… гранатомет или что-то с треногой. На крыши залазили и стреляли с них.

Самый активный из местных жителей, мужчина круглого телосложения, ведет журналистов во двор своего дома, чтобы показать последствия удара ВСУ.

– Они хотят полностью уничтожить русскоязычное население Донбасса! – говорит он очень эмоционально. – Это чистый геноцид. И попробуйте скажите, что вы этого не видели!

Во дворе мужчина показывает огромный котлован метра два с половиной глубиной. Место падения ракеты.

– Единственного мы хотим: чтобы это все закончилось, – продолжал он солировать перед множеством телекамер. – Мы мирные жители, хотим мира. Зовут меня Олег Жерновой, Иванов по маме.

Вдруг слышатся звуки перестрелки.

– Бой где-то в километре от нас, – объясняют нам сопровождающие из Народной милиции ЛНР.

А когда над мэрией Рубежного поднимают знамя Великой Победы и флаг ЛНР, за ближайшими домами начинают ложиться вражеские мины. Но в тот момент для меня это всё какое-то нереальное. Будто компьютерная игра, кино. Обстрел вызывает восторг, и я на фоне раскатов записываю видео для новгородского друга. Мальчишество и неправильное отношение к сути происходящего покинет меня гораздо позже. И не без помощи моей мудрой Мариты, любимого ангела хранителя, оставшейся в мире без войны. А в тот момент я ещё многого не понимаю. И мои заблуждения оптимистичны. Я уверен, что парад Победы над прозападным киевским режимом пройдет на Крещатике аккурат 9 мая, а следующие крупнейшие города ЛНР Северодонецк и Лисичанск освободят через неделю, максимум две. Но нет. К 9 мая даже Рубежное не будет полностью освобождено. А моя наивная вера в легкую победу разобьется об айсберг суровой реальности. Об его вершину. Ведь подводную его часть, скрытую от глаз обывателя, мне еще только предстоит изучить.

Прячась от обстрела, я забегаю в здание мэрии и вижу, что на парте лежит женщина, укрытая бордовым пальто. Я смотрю на неё, минуту, две… на её ботинки с пухом… она очень тихо и крепко спит. Но проходит третья минута, а тело посреди всеобщего шума даже не шелохнётся… И вот тут у меня внутри что-то похолодело, сковало в груди. Я понял, что вот так и выглядит смерть мирного человека на войне. Безмолвно, холодно, страшно. И одиноко, посреди привыкшей к покойникам безучастной толпе.

Дмитрий говорил нехотя, стиснув зубы. Но и отказать не мог. К нему привезли десяток репортеров и очень попросили дать интервью. Он был беженцем из подконтрольного ВСУ Северодонецка – желанная тема для СМИ в те дни. Да и прорыв населения из оккупированных врагом городов был сродни подвигу. Трассы обстреливались, беженцы гибли и получали ранения.

Дмитрий с семьёй сумел выбраться целым и невредимым. Но на его лице не было счастья. Ведь до родной Трехизбенки он доехал не в полном составе. Старшая дочь наотрез отказалась жить в ЛНР, вышла по пути и решила отправиться в украинский тыл. Я подумал, что за годы антироссийской пропаганды в Северодонецке она просто не смогла остаться нейтральной. Что для её возраста и малого жизненного опыта это в общем-то не удивительно. К тому же возраста бунтарского, типичного для конфликта отцов и детей, ориентированного больше на авторитет сверстников. А украинское государство долго прививало молодежи свои простые «истины»: «ЛНР – сепары, пророссийский Донбасс – рабы орков, маргиналы, немодные ватники и быдло, бредущее в каменный век, а не прогрессивную Европу».

Её отец, рожденный в СССР, который бывал в подвалах СБУ, которому нацбатовцы резали горло (мужчина показал нам шрам на шее), ничего не смог с этим поделать и просто отпустил дочь. За что, наверное, сейчас себя и корил.

Но журналистам о его семейной драме не рассказали. Я узнал о его дочери только после съемок. И это был мой первый живой пример того, как политика разделила не только братские народы, но и многие семьи, жившие на Украине. Это потом я услышу истории взаимно отрёкшихся родственников, узнаю о бойце ВСУ, пообещавшему убить своего брата – ополченца ЛНР, позже я увижу дочь и мать, разделённых линией боевого разграничения и политическими запретами, которые 8 лет не могли друг друга обнять. Потом. А тогда для меня всё было впервые. И история этих беженцев из Северодонецка отпечаталась в памяти навсегда. Как первая буква алфавита. Алфавита войны братских народов. Впереди будет ещё 32 такие буквы.

«Город, которого нет». Так в ЛНР горько шутят про Первомайск. Не повезло ему находиться у линии боевого соприкосновения столько лет: бьют его и бьют. Как самого крайнего. Вот и сейчас мы въезжаем в Первомайск после очередного обстрела. ВСУ ещё не имеет высокоточных ракет «хаймарс», потому атакуют наотмашь: «ураганами» и «смерчами». И чаще попадают по гражданским, а не военным объектам. Хотя после целенаправленных террористических ударов по жилому центру Донецка я уже не ручаюсь, что по домам Первомайска боевики попадали случайно. По-моему, «кошмарить» население народных республик – это одна из сопутствующих задач ВСУ. Этакое психологическое насилие. Но какое уж оно психологическое, если эти уроды реально убивают мирных людей!

Стандартная панельная «хрущёвка». Окна квартиры на первом этаже выбиты. В комнате на постели лежит старичок. В шапке и с кнопочной «Нокией» в руке. Инвалид, почти обездвиженный. И всё, что он мог в момент обстрела – это молиться и закрываться плотным одеялом. От ракеты не спасёт, а от осколков выбитого взрывной волной стекла – вполне.

– Вы в больницу поедете, или вас родственники заберут? – спрашивает через окно эксперт СЦКК[1].

– Не надо, не надо, – отвечает дед.

– Да как не надо! Вы без стекла замерзнете! – настаивает сотрудник.

– Тем более перемещаться вам будет трудно, – вступаю я.

– А вы знаете, что я плохо хожу? – вопрошает лежачий.

– Конечно. Нам рассказали соседи, – отвечаю старику и пытаюсь уговорить его на госпитализацию. – За вами же нужен уход, правильно?

– Ну, в принципе, наверное, вы правы, – сдаётся на милость доброжелателей инвалид. – Лучше в больницу. А когда?

– Сейчас звоним, решаем этот вопрос, – отвечает офицер СЦКК.

Работа СЦКК – фиксировать военные преступления Украины против мирного населения Донбасса. Если зайти на их сайт и открыть интерактивную карту, то можно увидеть, как изрешечены тела двух народных республик. Зияющих ран так много, будто эти территории расстреляли в упор из нескольких пулемётов. А они – ЛНР, ДНР – всё живут и не умирают. Киевский режим не понимает, что таким образом он сам же взрастил себе величайшего в истории врага. Закалил ненавистью и страданиями. Сделал ЛДНР запредельно опасными и мотивированными, по сути, бессмертными. И никогда не прощающими.

На подъезде к Рубежному видим, как над ним встают чёрные снопы дыма, и в животе пробегает холодок. Впрыск адреналина словно перед дракой. Но не только мы едем во фронтовой город. Некоторые рубежане возвращаются домой! Зачем? Среди возвращающихся – мужчина и женщина, катят навьюченный велосипед. На мой недоумённый вопрос отвечают:

– Взяли продуктов у тёщи, едем домой, – отвечает рубежанин. – А что её стеснять?

«Ну да, комфорт тёщи превыше всего», – думаю.

Желающих уехать гораздо больше. Сотни людей ждут эвакуации во дворе северного квартала. В первую очередь военные с красными повязками (отличительный знак наших войск на передовой) вывозят детей и стариков. Журналисты столпились вокруг пожилой пары. Женщина рыдает, рассказывая об обстрелах, и зачем-то показывает корреспондентам свой украинский паспорт.

– Вы украинцы, – замечает один из корреспондентов. – А что ж… украинская армия по вам бьёт?

Бедная женщина слышит лишь начало фразы «вы украинцы, а что ж…» и тут же начинает оправдываться:

– Нет… Это… – отвечает она задыхаясь. – Я русскоязычная, украинская, родилась в России…

При этих словах женщина тычет себя в грудь паспортом и мотает головой:

– Так что… тут… предки… земля… – говорит она сквозь слёзы.

– Шура, не плачь, – успокаивает её муж.

Почему она думает, что мы будем относиться к ней хуже только за то, что она украинка? – думаю я. Неужели их так настроили, запугали нами, россиянами? Или она просто не знает, чего от нас ожидать?.. Надеюсь, скоро её опасения развеются.

– Держу, держу, держу, – говорит боец, подсаживая молодую женщину в кабину военного грузовика. Рядом стоит её маленькая дочка. Просовываю ей плитку шоколада (после первого выезда в Рубежное я понял, что нужно всегда иметь при себе набор сладостей, хлеба и сигарет). Она берёт подарок и смотрит на маму, смешно изображая изумление.

– Щоколядка! – в тон ей будто бы удивляется воин, подхватывает ребенка на руки и со словами «полетели-полетели» сажает её к маме. – На военном КамАЗе поедешь!

Но не все способны дойти до точки сбора. От знакомой петербурженки узнаём, что в Рубежном находятся её бабушка с дедушкой-инвалидом и они не могут покинуть квартиру. Это на соседней улице, но журналисты туда не суются. Рядом горит многоэтажка после попадания снаряда. Мы берём в сопровождение двух ополченцев – «Леху» и «Маэстро», последний – дирижёр Луганского музыкального театра, и идём выручать стариков.

– Идти быстро, не кучковаться, мобильную связь отключить, – дирижирует нами Маэстро. – Телефонами не играться. Там, где «мобильных» много, туда начинают шмалять.

– А нас сейчас могут увидеть? – спрашиваю его.

– Надо надеяться, что не увидят, – словно в шутку заявляет сопровождающий. – Надо надеяться на лучшее и радоваться жизни.

– А какие радости здесь есть? – продолжаю допытываться у ополченца. – Понимаю, что не те условия, но мы же люди…

– Солнце светит, покушать приготовили, отогрелись и всё хорошо! – отвечает Лёха.

Находим нужный дом и квартиру пенсионеров. Они сначала недоверчиво смотрят на нас, потом, поняв, что мы свои, спешно собираются.

– Саша, Саша, давай на выход. Давай!! – кричит Лидия Дмитриевна мужу.

Выбегаем из дома, подгоняем машину, втискиваемся туда чуть ли не всемером.

– Это ад был! – вздыхает бабушка. – Дом двихтел и вот так шатался. Клянусь вам Богом!

Какое интересное определение – «двихтел». То ли это что-то местное, то ли бабушка от переполняющих её эмоций случайно придумала новый глагол.

Мчимся. Обгоняем «жигули» с прицепом – в кузове сидят женщины и дети. Через полтора часа в мирном Старобельске передаем спасённых пенсионеров в руки их украинских родственников. Встречают нас, правда, не восторженно. Завидев камеру, женщина машет на нас руками:

– Не надо нам никакой русской прессы. Не надо.

Обидно. Но Старобельск 8 лет был под киевским режимом. Так что делаю на это скидку. И вообще, нечего обижаться! Не та ситуация.

Дедушка нелегко перенес дорогу, но держался молодцом. Мужчина! А Лидия Дмитриевна созвонилась с внучкой из Петербурга. Во время разговора слезы радости.

Через месяц узнаю, что бабушка с дедушкой вернулись в свою квартиру в Рубежное. Без света, воды, но родную. Я тогда не понимал, почему многие не хотят бросать дома и остаются в обстреливаемом городе. Потом объяснили. Во-первых, только так можно уберечь дом от мародеров. Во-вторых, начать жизнь с чистого листа не каждому под силу. Старикам особенно. В-третьих, доля беженцев горька. Там, даже в безопасном и наполненном всеми благами городе, они почти всегда будут чужими. И нередко чужими даже среди своих родственников.

Иностранным СМИ устроили экскурсию в ЛНР. По Луганску они ходили в бронежилетах и касках в окружении спецназа, что вызывало снисходительную улыбку у местной журналистской братии – город в тот момент был не многим опаснее Ростова-на-Дону. Их автобус сопровождал бронеавтомобиль «Тигр» с пулеметом на крыше. Ну, антураж так антураж. Пусть поработают с ощущением легкой опасности, – подумал я.

Ино-СМИ доставили в маленький тыловой город, который еще недавно был под украинскими военными и нацгруппировками. Город с необычным названием – Счастье. Топоним, который в своих текстах не обыграл только ленивый журналист. Франко-арабо-испаноязычную группу привезли в образцово-показательную с точки зрения пропагандистского репортажа локацию – разрушенный детский сад, на фоне которого шла раздача хлеба населению. Но пропагандистский не означает постановочный. Это всё правда жизни, которую с точки зрения информационной войны было выгоднее всего показать иностранному зрителю. И при этом обеспечить максимальную безопасность для гостей-журналистов.

Мы пообщались с коллегами, в т. ч. колумбийцем, который потом, к его чести, выдал честные репортажи о Донбассе, и сбежали с экскурсии, свернув в закоулок. Случайно набрели на бывшую школу милиции СССР, где краской было намалёвано – «Айдар» (батальон, запрещенный в России), который приспособил территорию под свой штаб в 2014 году. А через пару лет им на смену пришел уже спецназ национального батальона «Луганск-1». Во дворе сгоревшие грузовики и брошенный джип. Там же советская мозаика с милиционером – алый флаг перекрашен в жовто-блакитный, звезды замазаны. Рядом снаряды и пустой тубус от американского гранатомета. В подвале камера КПЗ для особо буйных штрафников. На стенах стишки какого-то «Компота» и нацистские символы. Наверху в казармах тоже встречаем свастики и руны. На дверях стикер футбольных ультрас «Волыни» с кельтским крестом, наклейки запрещенных в РФ организаций: полка «Азов» и «Меджлиса крымско-татарского народа» с призывом не покупать российские товары. В одном из помещений горы гражданской женской одежды и обуви. Мысль о том, что в этой казарме могли твориться не самые добрые события, пришла сама собой. Истории от местных жителей о пропаже девушек и изнасилованиях в Счастье можно услышать от многих. «Айдаровцы» оставили о себе дурную память.

На кровати лежала книга с символичным названием «Триумф и трагедия». Вот! Вот куда надо было везти иностранцев, подумал я. Хотя что это изменило бы для нас? Ничего. Запад решил воевать. И никакие честные репортажи российских и кучки иностранных корреспондентов на это решение никак не повлияют. Тем не менее я продолжу это делать. Не для того, чтобы переубедить политиков, конечно. Но для самих людей, ставших жертвами этих политических игр. По крайней мере, это всё, что я могу на данный момент.

Под Первомайском есть кладбище, где живые хоронили мертвых ночью. Иначе днём риск остаться там навсегда был слишком огромен. Когда мы поднимаемся на этот кладбищенский холм, местные называют его горой или Сокологоровкой, со стороны Попасной артиллерия ВСУ грозит нам гулким уханьем. Но их цели не мы, потому работаем дальше, хотя и не без нервного напряжения.

Здесь покоятся останки 80 мирных жителей, погибших под обстрелами. А смерть в этих местах случается буднично: по дороге за водой или за хлебом. Сначала люди в сумерках прикапывали останки в общую траншею, позже волонтеры перехоранивали тела под крестами. На каждом кресте – номер. После экспертизы ДНК родственники смогут найти своих близких.

Совсем рядом с этим кладбищем в посёлке Ирмино живёт мальчик Кирилл, шести лет от роду. После одного из украинских обстрелов он онемел.

– Он у меня разговаривал раньше. А сейчас… – рассказывает нам бабушка в черном траурном платке. – Речь потерял, понимаете. Просто не стал говорить.

Мальчик выходит к нам из своей комнаты. Очень худощавый, в свитере и серых колготках. Играем с ним минут десять. У него хорошее настроение, но на любые самые простые вопросы отвечает молчаливой улыбкой. Ему необходим врач.

Замолчавшие дети – огромная проблема территорий, перепаханных войной. Здесь нужна армия психологов и программы по реабилитации. Те, кто будет готов ездить по освобожденным и прифронтовым территориям, чтобы выявлять таких онемевших деток и лечить. Родители и бабушки не всегда сами понимают, что ребенку нужна квалифицированная помощь. Но пока… Кто же этих детей услышит? Если они все время молчат…

А нас предупреждали – ехать туда опасно! И когда на скорости мы прорываемся к рубежанской больнице, я впервые в жизни слышу звук пролетающей рядом пули. Он похож на резкий удар палкой по высокой траве. Вряд ли снайпер. Скорее просто шальная. Во дворе ГКБ подбитые машины. Фасады корпусов исцарапаны осколками, традиционная пленка вместо стекол. Заметно, что украинская армия бьет сюда часто. Может, потому что внутри лечат военных? – думаю я. Хотя ополченской техники у больницы не замечаю. Посмотрим внутри.

– Благодарят нас так соотечественники, – горько иронизирует уставший главврач. – Вначале марта нам привозили раненых украинских нацгвардейцев, и мы спасали их наряду с другими пациентами. При этом без моего согласия из моей зарплаты государство вычитало военный сбор. Получается, на мои же деньги меня и бомбят!

На крыльце подросток играется с собакой хаски. Отдаю ему «сниккерс». Общаемся, и тут я вспоминаю, как кто-то из зрителей несколько раз писал мне: «Не видели ли мою собаку породы хаски?» Через пару дней снова сообщение: «Поищите собачку мою в том районе». Спустя некоторое время опять замечаю комментарий под моим роликом из Рубежного: «Ну, как не нашли еще? Поищите», – и так две недели. Делаю фото собаки, рассказываю об этой истории, а мальчик в ответ: «Только я собаку никому не отдам. Я её нашел, мы теперь всё время вместе». Правильно, – думаю. Я бы тоже не отдал. Да, и вообще, как можно было уехать и бросить своего верного друга в беде? Пусть сам едет искать питомца! Если, конечно, питомец захочет к такому обратно.

В больнице нет света. И нет ни одного признака присутствия здесь военных. Только гражданские. Врач осматривает пожилую пациентку.

– Язвы нет, – говорит ей. – Успокойтесь.

Та охает. В унисон ей на улице бухает мина.

– Сегодня еще не так сильно стреляют, – вздыхает медсестра. – Вчера вон из подвала не вылезали. И доктора нашего ранило.

В больнице работают всего четыре врача и несколько сотрудников среднего персонала. Медикаментов почти нет. Люди приносят в больницу оставшиеся лекарства из вскрытых городских аптек. Это не мародерство, а выживание. В коридоре лежат оранжевые носилки в бурых пятнах. Воды здесь тоже нет. Следовательно, стерильность условная. Хирург во время экскурсии по учреждению всё время шутит. Но однажды вполголоса серьезно спрашивает:

– Парни, вы случайно водки не привезли? Здесь иногда головой двинуться можно.

Развожу руками. Есть только сигареты и шоколад, отдаю всё врачам. И обещаю себе, что в следующий раз привезу и водку.

Проходим сквозь отделение с выжившими из ума одинокими бабушками. Беспомощные и жалкие, они лежат и сидят на кушетках в коридоре. В палатах нельзя. Во время обстрела лучше находиться там, где нет окон. Целее будешь.

На улице завернутые в простынки рядком выложены десятки тел.

– Эта лишь та часть, которая не поместилась в морг и в подвал, – говорит хирург. – Хоронить пока не рискуем. Там на юге города танчик укропский катается, пуляет, когда вздумается. Отгонят наши врага, похороним людей нормально.

– Почему вы не уехали? – спрашиваю врачей.

– Ну, а как мы оставим своё отделение? – отвечают вопросом на вопрос, и он не нуждается в ответе. Всё и так понятно.

В бомбоубежище больницы живут люди. Мимо нас проходит женщина в шапке-берете, просит передать видеопривет дочке:

– Ирочка Балабаева, из Воронежа, мы живы… Папа здесь и бабушка, – она пытается улыбаться, но слёзы сильнее, и женщина не может договорить, просто благодарит нас и уходит.

– Все хорошо будет, – пытаюсь искренне её подбодрить, но что для неё сейчас стоят мои слова…

Она пытается ответить, эмоции сковывают речевой аппарат и не дают вымолвить ни фразы. Получается выдавить лишь одно слово:

– Надеемся, – отвечает она, тихо плача, и спускается в подвал с ведерком жиденького супа.

Когда «всё будет хорошо», я и сам не знаю. А в Рубежном счёт жизни идет на часы и даже на минуты. Остаться бы целым до этого «всё будет хорошо». Начиная с сегодняшнего дня ей придется выживать в этом аду ещё целый месяц.

Эта ремонтная база засекречена. Затеряна где-то в донбасской глуши среди посадок, где на много километров ни души. И мы стараемся снимать её так, чтоб в кадр не попали рельеф местности и линии электропередачи.

Здесь чинят не только нашу, но и трофейную технику. Последняя-то нам, журналистам, и интересна. Наш гид здесь – боец Василий Каира, внешне – близнец Лёхи «Киндера», моего дворового друга из Старой Руссы, только ростом повыше. Застиранные до бесцветности бушлат и штаны с масляными пятнами, которые уже невозможно вывести. Работяга. Война для солдата – это, прежде всего, тяжёлый труд.

– Самое страшное – самолёты, – признается Вася. – Это ещё с 2014 года осталось, когда нас бомбили. Я подростком тогда был. И даже, когда знаю, что это наши летят, все равно страшно. Ищешь куда бы заныкаться.

Вот самоходка «Акация» и БМП, новенькие от ВСУ достались. «Z»-ку только нарисовать и вперёд – бей врага его же оружием! На остальные трофеи без жалости не взглянешь, годятся только на запчасти. Тут старый УАЗ, переделанный в тачанку – пулемёт в кузове. Украинский хэндмейд. «Лобовуха» напротив водительского места аккуратно прострелена. Российский хэдшот. А это скандально известный бронемобиль «Саксон». Созданный британцами в семидесятых годах для разгона толпы в странах третьего мира. На родине его давно списали, но умудрились продать Украине за баснословные 50 тысяч долларов за штуку. «Саксон» известен тем, что переворачивается на ровном месте и убивает свой же экипаж. На борту машины красный крест. Забавно. Можно было бы сразу написать «200».

– Вась, а гражданская профессия у тебя есть? – спрашиваю бойца рембазы.

– Помощник машиниста тепловоза я, – отвечает парень, рассказывая всю свою биографию. – Окончил училище, а потом пошёл контрактником в ополчение. Шесть лет служу. Уже замком роты. В армии женился. На море ездили. Но детей пока нет.

Забавно звучит: «боец Каира». Словно ополченец из столицы Египта. Но нет. Вася Каира – боец Донбасса.

– Ты говоришь, это твоя война, – обращаюсь к нему. – Почему ты так сказал?

– Я местный. Если я не буду воевать, они придут к моей маме, в родную деревню и будут делать то, что делали в четырнадцатом году, а нам это не надо, – отвечает Василий, как и все его земляки. – Люди, которые националисты… нам с ними не по пути.

– Слушай, Вась, – спрашиваю его. – А когда наступит мир, что будешь делать?

– Думаю, обратно на железную дорогу пойду, – пожимает плечами. – Либо в армии останусь. Посмотрим… Если не убьют, то пойду дальше.

Простая философия войны: «если не убьют, пойду дальше». Здесь вообще не говорят «когда я вернусь, то…». Тут говорят «ЕСЛИ я вернусь, то…».

Вернёшься, Вась. Вернёшься для того, чтобы был мир.

С сапёрами весело. Противоречивые, будто шумерские боги огня, они способны нести и очищение, и разрушение. Как предотвращать большой «бах», так его и провоцировать.

Во время бегства с одной из огневых позиций бойцы ВСУ оставили там 800 снарядов! Задача наших сапёров – отвезти арсенал на склад, но прежде обезвредить.

– Просто выкручиваешь взрыватель (наконечник) и всё, – спокойно говорит боец, манипулируя смертоносным боеприпасом.

Снаряды кладут в машину бережно, как младенцев в кроватку. Чтобы, не дай бог, не ударить о кузов. Он заполняется почти под потолок, и тут я понимаю: второй машины для пассажиров не будет. Нам придется возвращаться обратно в этом же кузове!

Остается еще 130 снарядов, которые обезвредить на месте невозможно. Значит, будем подрывать. Экскаватор роет яму для боеприпасов, чтобы разлёт осколков был минимальный. По одному из пороховых цилиндров ползет божья коровка. Впечатляющий контраст жизни и смерти.

Большой «бах» нам нужно умудриться снять на камеру. Но как?

– Отойдите метров на пятьсот, да и нормально, – бросает нам позевывая самый старый «шумерский бог».

– То, что для него нормально, для остальных ад, – говорит мне вполголоса один из бойцов. – Ребят, уходите лучше на тот берег пруда.

Уходим. Но не успеваем обогнуть огромный водоём, как нам докладывают о минутной готовности. Включаем камеры, открываем рты (чтоб не повредить перепонки) и…

Грандиозный «БАХ!!!» сотрясает землю. А чей-то матерный возглас восторга «е…!» портит звук главного эпизода нашей съемки.

Вдруг раскаленные осколки начинают падать в воду, вздымая метровые фонтаны, и мы бежим к ближайшему укрытию – внедорожнику наших сопровождающих. Обошлось. Все свидетели подрыва получили свою дозу адреналина и теперь абсолютно счастливы. Да, это куда интереснее салюта!

Старый «шумерский бог» сквозь дымовую взвесь ведёт нас к месту взрыва, показывает четырехметровую воронку и смеется взахлёб. Как ребёнок, только хрипло.

Потушив локальный пал, грузимся в кузов. Кто-то из бойцов откидывает борт, и один из снарядов со звоном грохается нам под ноги!!! Секундная тишина…

– Всё в порядке, взрыватель выкручен, он безопасен, – скороговоркой выпаливает боец, успокаивая не только нас, но, возможно, и себя тоже.

После такого ехать два часа по кочкам, лежа на стальной горе боеприпасов с тремя тоннами взрывчатки, уже как-то не так страшно. Ну, а если что-то и произойдёт, то смерть будет мгновенной. Начинаю развивать в себе фаталиста. С этой мыслью на войне проще.

На школьной парте лежит россыпь книг на украинском языке. Особенно бросается в глаза издание из цикла «Знаменитые украинцы». На обложке портрет немного тщедушного мужчины с залысинами и в галстуке на фоне красно-черного креста. Сверху крупная надпись с кровавым оттенком: «Степан Бандера». Рефлекторно всплывает мысль: «запрещёнка», какой-то хулиган в школу пронёс. Тут же одёргиваю себя – я в учебном учреждении села Евсуг, которое еще недавно находилось под властью киевского режима. Рядом лежат подобные книги, на обложках которых офицеры вермахта, украинский националист Роман Шухевич. А под ними пару номеров красочного детского комикса «Приключения Микитки», где злодеи – житель ЛНР Ватников и российский военный Орк – расстреливают мирные поселки. А главный герой – мальчик Микитка – в окружении «образцовых вэсэушников» рассуждает: «Учительница рассказывала о притеснениях со стороны России. Попытках уничтожить украинский язык. Россия всегда стремилась разрушить Украину, лишить ее родных песен и сделать себе подобной».

Тезис другого издания: «…пока существует нерасчлененная Россия, Украина под угрозой смертельной опасности». Появляется ощущение, что вместо книг по парте размазана куча дерьма. Хочется смахнуть тряпкой. Но ведь вся эта «литература» из школьной библиотеки. Даже штампы стоят. Теперь это улики в десятках уголовных дел по статье «за разжигание ненависти». Фигуранты – руководство минобразования Украины, которое эти учебники с книгами и утверждало.

– У нас госучреждение, – уверенно оправдывается бывший директор школы, женщина за пятьдесят с очень тонкими, почти невидимыми губами. – Всё должно быть поставлено на учет.

– Вы сами-то как к таким комиксам относитесь? – спрашиваю её.

– Та я, если честно, побачила их только тогда, когда ваши приихали, – смеется директриса, поблескивая серебряными зубами. «Ваши». Характерно сказано. Может, потому русофобские комиксы и стояли в библиотеке на самом видном месте. У нас с ней разные «наши».

– А школа для вас что? – интересуюсь у женщины, которая управляла евсугской школой с 2014 года, как раз после прихода на Украину преступного режима.

– Своих детей у меня отродясь не было. Поэтому… – задумалась на мгновение директор. – Поэтому во всех учеников вкладывала частичку своей души.

«Ну, тут важно, какая именно душа», – думаю я.

В темном подвале нахожу брошенные рефераты о «Молодой гвардии». И коробку в углу. В ней гимнастерка советского солдата, кружка, фотоальбом героев Великой Отечественной. Всё это бывшие музейные экспонаты. Почему им нашлось место только в подвале?

– Ну, вы же советский человек! – говорю учительнице истории, показывая на главу про ОУН[2] в учебнике истории для старших классов. Та плачет.

– Мы обязаны были, – утирая слёзы, говорит она. – Но можно ведь подать красиво, а можно сухо прочесть и переключить учеников на другое.

Ключевые слова. Я не могу винить всех учителей, которые работали при киевском режиме. За то, что не уволились, что не пошли на баррикады и не сели из принципа в тюрьму. На это способны единицы. Да и какой в этом смысл? Тем более что учить детей надо при любых режимах. Важно как! Одна избежит пропаганды нездорового национализма, другая с радостью организует вечер встречи с боевиками «Айдара» и «Азова»[3]. Вот и вся разница. Так что не нужно всех под одну гребенку.

Столько негатива от моих подписчиков будет в сторону педагогов с освобожденных территорий! Столько проклятий в комментариях и столько «сами виноваты»… Не вам судить! Побудьте сначала в их шкуре, сделайте сложный выбор и уживитесь с этим. Сумев не очерстветь и не растерять любовь к детям…

В пиджачке и белых кроссовках я скакал, как сайгак, по брошенному укрепрайону нацбата «Айдар», отпуская дурацкие шутки:

– Да у них тут туалет получше, чем у многих в округе. А сейчас наша традиционная рубрика «качалка укропов». Сделаем пару упражнений… – Юморист хренов!

Это, конечно, не пошло ни в эфир РЕН-ТВ, ни в паблик «Известий». Я снимал это исключительно для своего Ютуб-канала, заскочив на брошенный вражеский блокпост, по возвращению из евсугской школы. Потому и неуместные для такого рода съемок пиджак, причёска и белоснежные кроссы.

Мой Ютуб-канал становился всё популярнее: миллионные просмотры, число подписчиков вдвое превысило население моего родного города, тысячи положительных комментариев, сотни вражеских отрицательных, просьбы сфотографироваться на улице. Я начал впадать в «звёздный» кураж.

«То, что ты показал в этом ролике, и то, как выглядел, это стыдно и отвратительно! – опустила меня на землю моя любимая Марина Маргарита. – Ты журналист, а не тупой поверхностный блогер. Там погибали люди! И наши бойцы, и враги, и мирные люди. Там СМЕРТЬ. Нельзя плясать на костях и уподобляться нелюдям. Нельзя делать репортажи о войне, не пропуская боль и страдания через себя. Как нельзя не замечать и доброту в этих страшных местах. И любовь. Забудь про просмотры! Главное другое. Если ты научишься сопереживать, твои репортажи станут настоящими».

Мне потребовалось некоторое время, чтобы смирить гордыню и осознать эти слова. Но именно этот момент станет переломным в моей работе.

Я возненавидел войну. Но успел полюбить то, что она и моя мудрая Марита вдруг для меня открыли – мир добродетели. Человеколюбия. Который я, сторонясь тупой пропаганды, всё чаще стану воплощать в своей журналистике.

Я не верю в Бога. Но Он есть. Не как высшая справедливость и фантастическая вселенская сила. Эта мерзкая война доказала, что справедливости не существует. Но Бог, как свет добродетели, который живёт в нас самих.

Я вернулся из отпуска в ЛНР, но Рубежное до сих пор лишь частично было под нашими войсками. Слышим, как в городе идёт артобстрел и пережидаем его в 5 километрах, в селе Варваровка у Ильинского монастыря, который весь изранен осколками. Здесь вообще часто укрывались беженцы с молитвой о том, чтобы стены храма выстояли. Божье провидение или неточность артиллеристов ВСУ, но церковь действительно выстояла.

К нам подходит женщина в платке, облаченная типично для прихожан православной церкви в скромную одежду темных цветов. Её зовут Анна, и на её лице будто отпечаталась непреходящая печаль испытаний.

– Помогите отвезти продукты подруге в Рубежное, мне некого попросить, – обращается к нам женщина, периодически прикладывая руку к груди. – Там сухарики, молоко, памперсы для ее лежачей матери. Район Линева.

Я понимаю, про какой район она говорит, и виновато отвечаю:

– Нет… Большой риск не добраться живыми. Район не так далеко от позиций ВСУ.

– С ними нет связи два месяца, – настаивает старушка.

– Вот и я об этом…

– Бог защитит, – пылко уверяет она, сжимая в руках деревянный крест.

И в этот момент я думаю: а стоит ли мне доверять фанатичному человеку, уповая на какую-то сверхъестественную силу? Но и не помочь не могу… Машу рукой:

– Ладно. Поехали. Авось проскочим.

Пока едем, женщина держит перед собой распятие:

– Это иерусалимское распятие… Я ходила с ним и иконой Неополимая Купина все бомбёжки. У нас здесь всё горело, но Он защитил, сохранил наши дома. Я молилась, просила у Господа машину, – продолжала она благоговейно. – И я верю, Он поможет! Ведь не зря вы приехали сюда.

Когда мы пересекаем границу города, обстрелы вдруг стихают. Совпадение, видимо. Ну, материалист я больше, что поделать… Мимо сгоревших автомобилей подъезжаем к деревянному дому. Анна стучит по забору, оконные ставни распахиваются, и оттуда слышится восторженный возглас подруги:

– Анечка! Аня приехала!

Слёзная встреча подруг прямо у ворот. Заносим продукты внутрь. В комнате лежит бабушка. Светлая и полупрозрачная, как пух. Дочь делится со мной:

– Холодно, стекла побиты. Мы меж двух огней находились. И я с крестом от одного окна до другого. Молитвами Бог нашу улицу сохранил. В окружении сожжённых переулков и концов.

Знакомая уже история. Но ведь, если она повторяется, то это уже не случайность, а система? Или провидение.

– А когда вдруг воцарялась тишина, – продолжала женщина, – мама спрашивала: я еще жива? Я говорю, «да». А я, говорит, думала, что уже умерла.

Едем обратно. Лицо Анны изменилось. Оно светится, и я открываю для себя тот факт, что она, оказывается, умеет улыбаться.

– Удачная поездка получилась! – говорю Анне, разделяя её радость.

– Для меня да, – улыбается она всеми зубами.

– И для нас! Мы помогли. И нам хорошо, – смеюсь я в ответ.

– Кто помогает другим, помогает и себе, – говорит женщина, и в её глазах будто отражается весь свет мира. – Ведь если будет много добра, войны прекратятся!

Хотелось бы верить, Анна, хотелось бы ВЕРИТЬ…

Вот в Рубежном полыхает пятиэтажка. Сгорает мебель, чьи-то любимые вещи, детские игрушки, семейные фотоальбомы. Пламенный монстр безжалостен. Он сжирает всё, до чего может дотянуться. Иногда поплёвывая горящими щепками. Со звоном обваливается оконная рама. И никто не едет тушить. Дом горит третий день и будет гореть дальше. Потому что в городе…

Просто. Нет. Пожарных!

Мог ли я представить такое, прожив 37 лет среди мирных инфраструктур и различных казённых служб? Разве может НЕ БЫТЬ пожарных? На войне может. Ни пожарных, которые потушат огонь, ни «скорой», которая спасет, ни полиции, которая защитит от беспредельщиков. Нет магазинов, рабочих электростанций, водопровода, котельных. Нет еды, работы, прав и гарантий. Нет ничего, кроме агрессии окружающего мира, одержимого убийством вас и ваших близких. Удастся ли ему осуществить задуманное – зависит от вас самих. А часто не зависит совсем.

В дом на улице Ленина ударила ракета от РСЗО «Ураган». Вклинилась под корень и взорвалась в подвале. Квартира первого этажа вдребезги, её перемолотые внутренности вспыхнули, а затем испепеляющей поступью огонь прошёлся по нескольким подъездам.

Женя, местный парнишка, рыжий, в китайской «олимпийке» поверх серой рубашки, приводит нас в подвал, где уже нет огня, но остаются останки ракеты калибра 220 мм.

– Ого! – вырывается у меня.

– Вот мы тоже так посмотрели и сказали «ого!», – подхватывает рыжий Женька. – Самое главное, мы не услышали, как она прилетела. Мы эту тишину уже боимся.

Люди пытались пожар тушить. Но проиграли. Просто схватка неравная. Бутылками не потушишь. Да и вода в Рубежном на вес золота. Вот и получается, что война – это стихия огня. Огонь побеждает воду. Но до поры. Есть куда более сильная стихия. Это человеческая воля. Чуть позже в Рубежном появится первая добровольная пожарная бригада. А за ней ещё одна. И ещё. Так человек снова, как и тысячи лет назад, покорит стихию огня. А значит, он победит и войну. Непременно. Когда-то. Но обязательно. Вот только до этого момента стихия успеет уничтожить многое. И многих. В этом и есть вся бессмысленность войн.

Ребенок прогуливается между могилок во дворе Рубежного. Он хорошо и даже очень стильно одет для ребенка из прифронтового города. Пёстрое синее худи с красиво разбросанными по ней надписями, малиновая футболка, слегка выглядывающая из-под кофты и сочетающаяся с её амарантовыми элементами. Свободные черные брюки и почему-то кислотно-жёлтые футбольные бутсы. Такое маленькое яркое пятнышко на фоне унылого и скорбного двора.

Он смотрит то на нашу камеру, то на холмики с белыми самодельными крестами, которые не достают мальчишке даже до пояса. Пушки бахают, он даже не моргает. Знает, что это всего лишь «выходы», не опасно. Семь лет пацану.

– Вэсэушный прилёт получился, – рассказывает историю могил дядя Витя (Гарбар), местный голубятник. – Трое вот тут погибли, одного не довезли до Старобельска, скончался парень. Все молодые были.

Вместо гвоздик – ветки сирени от соседей. Таких дворовых захоронений в Рубежном великое множество. На городском кладбище индивидуальных могил теперь не копают – лишь братские, длинными траншеями, экскаватором. Сюда свозят тела мирных людей, погибших после обстрелов: с городских улиц и из подвалов рубежанского морга, в котором, конечно, нет электричества.

В этот день на Луганщине также принято поминать на кладбище усопших. Но сейчас здесь, кроме нас, ни души. Люди слишком устали от постоянной близости смерти, чтобы думать о ней еще и в рамках календарных дат. Возвращаемся во двор.

– Гречаный, вишь какой, – бархатно приговаривает дядя Витя, любовно поглаживая красивого голубя с маленьким будто павлиньим хвостом. – Зашуганные они. Взрыв тут был: всех голубей по стенкам разметало.

– Дядь Вить, а отчего голубь – символ мира? – спрашиваю.

– Он же веточку принёс после потопа. Надежду, значит.

И подбрасывает голубка вверх:

– Вон, смотри, – говорит мужчина под хлопот крыльев. – Они такие… как бабочки…

Птица порхает под ватным куполом голубого неба. Отстранившись от земных горестей, душой тянешься к нему, в эти небесные перины. Ну, разве под таким небом может быть война? Нет, не может. Голубь! Принеси нам надежду на мир! Хотя бы ты…

В свой директорский кабинет Юра «Котэс» вошёл с автоматом 8 лет спустя. Автомат трофейный, добытый в бою с «правосеком» (в машине валяется и простреленный расписной шлем нацика). В родной Кременной он заведовал всеми предприятиями ЖКХ. Потом 2014 год, ополчение, оккупация малой Родины, годы войны. Когда город освободили, начальник, боец, вернулся (9 мая, кстати). На предприятии никого, кроме бродячих собак. Всё разграблено ВСУ. При отступлении украинцы заминировали горсовет и здание полиции. Взорвали их друг за другом, когда там должны были проходить совещания. Российские СМИ это не освещали, чтобы не наводить панику.

Идем по местному кладбищу. Юра натыкается на могилу под желто-голубым флагом. Андрей Чуприна. Молодой боец, погибший в 2017 году.

– Родителей его знаю, мальчишки… – тихо говорит Котэс.

От самого Юры отреклись жена и дочь. По идеологическим причинам. Супруга даже умудрилась развестись, как с без вести пропавшим, живет теперь на Западной Украине. Кстати, Кременная прославилась тем, что в 2014 году местные жители перекрыли дорогу «Правому сектору»[4], когда те пытались пройти через город. А ведь кто-то прятал их красно-черный флаг под подушкой. Один такой находим во дворе полуразрушенного частного дома. А внутри плакат нацистской ОУН УПА[5].

– «Азовцем» этот парень стал, получается, ушел воевать против нас, – говорит Юра. – Я в шоке. А ведь раньше общались, нормальный хлопец с виду был. Не знаю даже, как это объяснить.

Этим вопросом задавались многие бывшие приятели и родственники после начала гражданских войн. Этим вопросом задаемся и мы сейчас, когда западноукраинский проект «Анти-Россия» логично привел к войне в мировом масштабе. Всем нам, украинцам, россиянам, позже придется найти объяснения этому, чтобы снова жить вместе. Дожить бы только!

– Василий!! Василий! Ау!! – кричу я посреди разрушенного квартала частных домов Рубежного. Наш водитель куда-то пропал, оставив машину закрытой. Связи нет. В любой момент может начаться обстрел. А его нет. Через пять минут Василий, лениво ковыляя, появляется на горизонте.

– Сколько раз говорили: не уходи, пока мы снимаем! – раздражённо втолковываю ему. – Будь рядом с машиной! Случись что, мы не сможем быстро покинуть место и тебя в условиях отсутствия сотовой связи не найдем!

– Да я тут, побродил, недалеко, – абсолютно безразлично отвечает он. – Поехали.

Василий (имя изменено) – таксист из Луганска. Бывший советский прапорщик. Армейское прозвище «Хохол», хотя всех сослуживцев он убеждал в том, что русский. Когда началась СВО, мои коллеги рано утром искали в Луганске такси. Связь не работала, потому они вышли на улицу и на остановке обнаружили машину с жёлтой шашкой на крыше. Таксист сразу задрал цену в два раза, но выбирать было не из чего. Этим таксистом и оказался наш Василий. Работать он мог сколько угодно и в любое время, но за хороший ценник. На том мои коллеги с ним и сошлись. А позже передали мне Василия по наследству.

Нескучный собеседник, правда, со своими предубеждениями о России, основанными на опыте далеких и смутных девяностых. Хороший водитель, трудолюбивый работник. А вот его странная тяга побродить по разрушенным домам, пока мы работаем, кажется патологической и неискоренимой. Он раз за разом отлучается. Сталкер, блин! Увещевания помогают ненадолго.

Однажды я обнаружил в багажнике увесистый узелок из материи, похожей на простыню.

– Ополченец попросил в Луганск родным передать, – объяснил Василий. И как-то я не придал значения, не стал проверять, что именно мы везём. А надо было бы.

В другой раз в машине появился «домовой». Соломенная игрушка-оберег.

– На дороге валялась, – уточнил Василий.

– Зачем она тебе? – изумился я. – Чей-то оберег был. Как-то это не очень правильно, наверное.

– Теперь она никому не нужна, пусть оберегает нас, – парировал водитель.

Сегодня я понял, зачем ему нужны эти прогулки по округе. Когда мы вернулись к машине после съемки людей, потерявших в этой войне дома, заметили, что Василий выносит из разбитого магазина кофемашину! Ошалев от такого, а ещё от мысли, что жители Рубежного могут заметить это и посчитать мародёрами всю нашу группу «Известий», я резко окликнул его через улицу:

– Стой, где стоишь!! Останься там! – я обернулся на двор, где ещё недавно общался с рубежанами. К радости, люди на нас не обращали внимания. – А теперь положи на место то, что взял. И иди сюда… Да, положи это обратно!

Для тех, с кем я успел поработать, такие вещи табу или, как говорили в моём дворе, западло.

Да, есть трофеи – это вещи твоего врага (оружие, шевроны, экипировка, другие личные предметы). Забирать себе, коллекционировать, даже носить трофеи не возбраняется. Есть то, что может взять боец в ситуации жизненной необходимости, по законам военного времени. Например, какие-то бесхозные продукты, если он на грани голода, или неприхотливый свитер, если теплых вещей нет, а на улице зима. Дрова для растопки. Не шубу и брендовые кроссовки, не бытовую технику и драгоценности для наживы, а то минимальное, что поможет выжить и выполнить боевую задачу. Да и то в крайнем случае. Всё остальное – мародёрство, а это даже хуже воровства.

Человек должен сохранять достоинство даже там, где над ним, казалось бы, не довлеет закон, кроме закона чести. На котором, как мне кажется, и должен строиться весь Русский мир. Иначе чем мы лучше их?

В этот раз едем в Рубежное неохотно. Поползли слухи, что ВСУ заминировали «Зарю» – химзавод по производству взрывчатки. И готовы его рвануть при своём отступлении. А бегство противника должно состояться со дня на день, уж очень их наши припёрли.

Нас пугают, мол, огромные запасы тротила в катакомбах предприятия могут уничтожить всё на километры вокруг. Поэтому, если «Зарю» бахнут, хотелось бы находиться от Рубежного подальше. Но вопреки здравому смыслу мы подбираемся к заводу всё ближе и ближе. Во-первых, дико интересно. Во-вторых, какие же тогда мы военкоры, если будем отсиживаться в тылу!

Противник постепенно рассыпается, теряя по ходу технику, людей и оружие. Вот бронемобиль «Козак», закопчённый и разбитый, раскорячился поперек дороги. Аккуратно! Рядом лежит неотработанный ПТУР (противотанковая управляемая ракета)! А в пыли валяется шеврон со звёздно-полосатым флагом. Отличная находка. Интересно, американский наёмник или украинский поклонник США? Резиновые тапки, на которых чёрным маркером написано: «НАТО». Порусски. Юморной боец. Был, наверное.

Весь частный сектор Рубежного усыпан «подарками»: немецкий снаряд от гранатомета панцерфауст, отечественные фугасы от РПГ-7, «цинки» патронов для крупнокалиберного пулемета.

– Они потом обратно полетят. И снаряды, и патроны, и гранаты. Всё, что здесь оставили, – говорит боец с позывным «Молодой», который только успевал подбирать трофеи и складывать в кузов «Урала». Из кабины выглядывает забавный паренёк, кричит в камеру:

– Зовут меня Сережа, «Цыган». Дела классно! Есть что покушать и где покататься. Мам, привет! Со мной все нормально! Камброду привет.

Камброд – огромный старый район Луганска, состоящий из частных домов. Место почти легендарное, воспетое шпаной и знаменитое своим бездорожьем.

– Ох, были мы в Камброде, – говорю я. – Чуть ноги не переломали. Фонарей нет. Ночью хоть глаз выколи.

– Там дорогу начали делать, будет всё нормально, – обнадежил Серёжа. – Скоро буду дома, погуляем!

А я смотрю: оба ополченца совсем молодые ребята, на долю которых выпали эти 8 лет войны. Они спешат её закончить, чтобы не упустить молодость, вернуться домой. Хотя они ведь и так дома. Донбасс их земля! Это не они, а к ним пришли непрошеные гости с «майдана», так называемые нацбаты. Да еще и с оружием. Осталось только вышвырнуть чужаков из дома, тогда и впрямь погуляем по Камброду. Уже по ровному асфальту и в свете новых фонарей.

Промзона Рубежного – это территория смерти и абсолютных разрушений. Опора ЛЭП упала на бок и угрожающе нависла над дорогой. Мы проехали под её вершиной. Слева останки нашего солдата – бойцы просят не подходить близко, опасаясь, что тело заминировано. Справа – руины изуродованного южного квартала. Петляем между многочисленными воронками, подбитыми броневиками и гражданскими авто. Упираемся в дорожное кольцо и исколотую стелу с названием: «ZARYA». Её логотип напоминает то ли утку-панка с ирокезом, то ли звенящий свисток футбольного арбитра. Но мне объясняют, что это химическая реторта на фоне восходящего солнца.

«Заря» – крупное химическое предприятие. Работало на украинский оборонзаказ и производило взрывчатку. Там огромные запасы тротила и кислот.

Осторожно подойдя к воротам, встречаем бойцов, которые признаются, что зашли на завод вчера, буквально наступая врагу на пятки, спешно покидавшему промзону. Два месяца потребовалось, чтобы выбить ВСУ с «Зари», и вот над зданием проходной развеваются знамя Победы и флаг ЛНР. А значит, Рубежное окончательно свободно! Я первый из журналистов рассказываю об этом миру. (Нескромно. Но в эти дни мир и впрямь жадно следит за новостями с донбасских фронтов.)

Командир Фокс: измазанное сажей лицо, кобура с пистолетом на бедре, идеально сидящий костюм «мультикам». Показывает яму с мешками. Через дыры в материи просыпается крупа жёлто-горохового цвета. Это TNT. Тот самый тротил, что выпускало предприятие.

– Вот это – взрывчатка, – говорит Фокс, – которую мы вынесли и убрали от людей, пока в безопасное место.

Территория «Зари» многокилометровая, мы долго едем вглубь. Фокс на мотоцикле возглавляет наш кортеж. Едем к резервуарам с химикатами. Командир вовремя замечает ловушку под небольшим мостом. Мина! Заложена прямо на дороге и замаскирована небольшим деревянным ящиком.

Оставляем транспорт и к химцистернам идём уже пешком. В прошлом месяце одна такая была подорвана. Говорят, подбили её сами же вэсэушники, чтобы кислотное облако накрыло Рубежное вместе с бойцами народной милиции ЛНР. По мне так слишком изощренная и сомнительная акция. Но тогда по сети широко разошлись жуткие кадры с багрово-розовыми клубами то ли дыма, то ли пара над городом.

– Двигаться дальше не стоит, – останавливает нас Фокс. – Сожжем обувь.

Земля действительно пропитана кислотой. А ее специфический запах ощущается в воздухе.

Люди Фокса заняли бункер, где находился штаб противника. Украинцы оставили после себя тушёнку, сало, медикаменты, планшеты, компьютеры. Иностранное оружие, гранатометы, бункерные снаряды, тепловизоры. А вот и квадрокоптер, с помощью которого вели разведку и, вероятно, корректировали обстрелы Рубежного. Очень полезные трофеи.

– Мы столкнулись с наемниками из Грузии, – вспоминает командир. – У них красные береты. Мы их ликвидировали вместе с командиром.

Посреди всего этого оружейного изобилия находим свертки, на первый взгляд похожие на упакованные пистолеты-пулеметы. Но это дрели. Предположительно, вынесенные из рубежанского магазина электротехники.

Спрашиваю Фокса:

– У них столько хорошего оружия, им помогают почти все западные страны. В том числе людьми. Скажи, но ведь это не гарантирует им победы?

– Нет, конечно! – Фокс даже не задумался. – Этим еще нужно научиться пользоваться. И сила духа должна быть. У нас она есть. Мы боремся за свою землю, мы тут родились и выросли. А они тут абсолютно чужие.

Впервые столкнулся с открытыми противниками России и ЛНР, оставшимися жить на освобожденных территориях. Донбасс, конечно, русская земля. Исторически. Но с 2014 года он был разделён фронтом. Даже на той же Луганщине существовали две столицы противоборствующих государств: Луганск – столица Луганской Народной Республики и Северодонецк – административный центр Луганской области (Украина). Одна часть населения открыто жила пророссийскими настроениями, другая была вынуждена 8 лет ежедневно жить под гнётом антироссийской пропаганды. И часть последних начала искренне верить в то, что именно Россия и есть источник всех бед Украины, главный враг, угроза существованию. Хотя ведь именно благодаря России Украина и появилась, и приросла территориями, а позже благодаря ей же, но в лице СССР и тех людей, кто его разваливал, стала независимой, но с богатым советским промышленным наследием. В начале СВО противники ЛНР, пособники киевского режима в основе своей уехали из Донбасса. Остались те, кто был за Россию или выехать не захотел. Чаще всего люди пожилые, которым, как им кажется, уже нечего терять. Это очень невеликий процент среди осознанно оставшихся жить с Россией. И до сего дня я таких открытых противников не встречал. А потому меня несколько обескуражил крик с балкона в адрес нашей съемочной группы:

– Что вы снимаете? Вы все равно правду не покажете! – кричала пенсионерка с балкона третьего этажа. – Лучше покажите, какие у нас разрушения, как квартиры горят.

«Странно, – подумал я. – А чем ещё мы занимаемся здесь каждый день, кроме того, что снимаем разрушения и горящие дома?» Позже понял: скандальной женщине просто нужен повод выплеснуть своё недовольство.

– А что вы не показываете, как ваши освободители наши унитазы из домов вывозят! – смотрю, муж ее в бок толкает, мол, «ну, уж не перегибай». – Я сама видела!!

Начинаю закипать. Представил, как российский солдат выкорчевывает из квартиры чей-то изгаженный унитаз, под угрозой трибунала везёт его на броне или прёт на руках (15–20 кг), попутно воюя, спит с ним в обнимку, чтобы через три месяца, полгода вернуться с трофеем домой. Хотя ведь можно отправить сантехнику посылкой по почте, точно! Только вот на передовой почта не работает, жаль. А стоимость унитаза, кстати, от 5000 рублей, если что. И ведь этот надоевший всем вброс украинской пропаганды она на голубом глазу пытается выдать мне за правду. Ну, разве совсем не стыдно? Хотя как обывателя ее понять можно. Жила себе спокойно, дом никто не бомбил, родственников не убивал, а тут СВО, русские пришли, и спокойная жизнь для неё закончилась.

А другого противника России я повстречал в двух метрах от окопов ВСУ, проложенных по территориям частных домов. Понятное дело, что частные дома со всем гражданским имуществом населения ответным огнем превращены в решето. Пожилой прохожий в коричневой замшевой куртке: прядь редких волос зачесана с наивной целью скрыть огромную лысину, на глаза спадают длинные космы седых бровей.

– Позиции вэсэушников прям в домах были, – подхожу к нему. – Окопы, видели, да?

Через продолжительную паузу он вдруг резко отвечает:

– Конечно, не видел и, конечно, не знаю. И, помоему, это пи…ж стопроцентный.

– А почему? Я вижу украинские позиции в домах…

– Почем же ж вы видите эти позы́ции? Шо там написано на них? – не унимается дед.

– Там форма украинская, их ботинки, оснащение, – завожусь явно.

– Мне не надо.

«Мне оно не надо» – это же типичный «хатаскрайник», подумалось мне.

– А вы знаете, сколько погибло в ЛНР за восемь лет? – вступил в разговор наш луганский водитель Василий.

– Я не знаю, – ответил старик.

– Четырнадцать тысяч восемьсот.

– А, это вы подгоняете к тому… – попытался парировать дед.

– Гражданских. Не военных. – пригвоздил его аргументом луганчанин. – Таких же, как вы, как я. А почему вы восемь лет не видели?

– Нет, ну, а дальше ж давайте смотреть… – не унимался оппонент.

– Вы задавались вопросом себе: почему там гибнут люди?..

И так далее. Старик не понимал, «а нас за шо». Да не вас. Дело в том, что этот односторонний кошмар не мог продолжаться вечно. И конфликт спустя восемь лет вылился в специальную военную операцию и уже тогда войной накрыло всех. Не из мести, нет. Просто война – это такая трагедия, которая не может касаться лишь военных. Попутно, даже если максимально избегать гражданских жертв, страдает и население. В условиях городских боев это, к сожалению, неизбежность.

В конце дед признался. В 2014 году он поддержал Россию и был за то, чтобы Рубежное и все города Луганской области ушли под крыло РФ так же, как и Крым. Очень надеялись. Но, присоединив Крым, Россия забирать к себе Донбасс не решилась. И вот тогда произошло первое разочарование. Тогда не все это нам простили. Ведь кто-то даже пострадал за свои пророссийские убеждения. Но случилось так, как случилось. И иногда лучше поздно, чем никогда. За восемь лет прекратить войну дипломатическим путем не удалось. Запад и киевский режим к этому и не стремились, а наоборот долгое время готовились к войне, завуалировав это бесполезными «минскими соглашениями». Западу удалось поссорить два братских народа. В этом США одержали победу. Но всё же победу промежуточную. А потому многое должно решиться уже на полях СВО. Иного выхода нам просто не дали.

Фронт сместился из Рубежного к Северодонецку. Вслед за ним, отставая на пару километров, последовали и мы. Сразу после освобожденной «Зари» лежит посёлок Воеводовка. На въезде – небольшая красивая стела, по стилю напоминающая могильный памятник. А может, ее и создавали на предприятии ритуальных услуг? Нам настоятельно рекомендуют свернуть в глубь жилого сектора, чтобы не оставаться в зоне прямой видимости противника. Саму Воеводовку хоть и заняли силы народной милиции, она постоянно под обстрелом. Каждый день здесь гибнут люди.

– Вот сегодня похоронили соседку в конце огорода, – рассказывает нам пожилая женщина в серой вязаной кофте и с белоснежной головой. – Все, кто остался в поселке, собрались, помогли.

Через пару домов видим кровь у калитки. Во дворе – хозяйка в окружении четырех беспокойных собак. Пожилая. Тут все пожилые.

– Кровь? Это Петьку в ногу осколком сильно поранило, – прерывисто через короткие паузы говорит женщина. – А меня трошечки. Но тоже не встать, нема никого, сама.

Шапка на голове, спортивная олимпийка, рейтузы. Одна нога в галоше, вторая, распухшая, в тапке. Сквозь носок сочится кровь. Маленький осколок, видимо. Обработал, перевязал, как мог, подумав, что совсем не умею оказывать первую помощь. И ничего не понимаю в тактической медицине. А ведь на войне от этого зависит не только чужая, но и своя жизнь. Истечь кровью и умереть можно в считанные секунды. Обидно, если это случится всего лишь из-за того, что не умеешь пользоваться жгутом или турникетом с аптечкой. Хотя у нас при себе и аптечки-то нет. Жуть. Рану обработал водкой. Бинты выпросил у водителя Васи. И мы пошли дальше.

Следующий дом. Разрушен. Рядом разбитый сарай. Сгоревший гараж вместе с машиной. Неподалеку стонет корова, буквально воет, а не мычит. В саду, будто издеваясь, стоит фарфоровая фигурка: мультяшный детёныш бабочки, большие розовые щеки, восторженная улыбка, в руках табличка: «Приношу счастье».

В тесном бетонном погребе третий месяц живут люди. Плачет бабушка Аня. Уже в трехлетнем возрасте она испытала весь страх Великой Отечественной войны. Переживала горечь войны гражданской на Украине. А теперь уже не верит в то, что сможет дожить до того дня, когда наступит мир.

– Разбили, милочек, всё на свете. А мне восемьдесят четыре года. Что я построю теперь? Вот скажи мне, золотко? – сквозь слёзы говорит пенсионерка. – Дом разрушен, машину забрали. Машина-то ладно, но зачем ее забирать, это же моя душа… Гараж спалили, кухню-летник спалили. Уже у меня нема ничего, милый. Россию так ждали… А вы, милок, кто? А то я не то сейчас ляпну… – настораживается старушка.

– Мы тоже из России, – успокаиваю её.

– У меня же там вся родня, а выехать никак.

– Скоро вас вывезут, – обнадёживаю бабушку. – А я могу вашу фамилию в репортаже озвучить?

– Ой, ой, милочек, а потом меня убьют. – плачет еще сильнее. – Я не хочу, чтобы меня убивали. Хочу, чтобы меня на кладбище похоронили.

– Нет, вы будете жить. Никто вас убивать не будет. Не даст в обиду, – пытаюсь утешить. – Да, тяжело это всё… Но потерпеть немножко нужно…

– Сколько же можно терпеть, милый… – ответила женщина безнадёжно.

А я в тот миг подумал, что она во что бы то ни стало должна увидеть мирное небо! Должна. Ведь мы это ей обещали.

Въехав в Рубежное, наблюдаем необычную картину. Земля и небо словно поменялись местами. Вопреки законам природы ливень бьет вверх и тонет в сером небе. Буквально свинцовый дождь. Пули взмывают в воздух очередями автоматов Калашникова. Стреляют бойцы НМ ЛНР, стреляют из подъездов многоэтажки бойцы «Ахмата», а гордая и опасная «птица» ВСУ презрительно кружит на безопасной для неё высоте. Беспилотник или «крыло», как его тут называют, корректирует огонь украинской артиллерии, которая атакует с привольнянской шахты. Оттуда, с Приволья, Рубежное как на ладони. Отличная высота. Для врага. Для нас кошмарная. Из-за девятиэтажки валит черный дым. Едем к ней.

Проезжая мимо, оператор включает камеру и направляет в сторону дымящегося сооружения. Этот момент замечают военные, которые нервно теснятся у стены. И срываются нам наперерез с матерными криками, взводя автоматы. Оказалось, что горит здание военной комендатуры. ВСУ целились именно по ней. И попали. А «комендачи», срисовавшие нас, подумали, что мы украинские наводчики, решившие зафиксировать поражение цели. Тем более что наш чёрный «пассат» не имеет вообще каких-либо обозначений.

И вот бойцы бегут на нас. А наш водитель Василий будто не слышит команду «Стоять, стрелять будем!» и ёрзает, ёрзает машиной, пытаясь ее поудобнее припарковать. Идиот! Хорошо, что первым, кто уже поднял на меня ствол, готовый выстрелить, шёл «Молодой». Тот самый боец, которого мы снимали во время разминирования территории города десять дней назад. Он сам тогда подошёл, сказал, что смотрит мои ролики на Ютубе, и я записал с ним интервью. То видео с «Молодым» набрало 650 тысяч просмотров, и я ждал новой встречи, чтобы разделить радость от этого успеха…

И вот она встреча!.. Я вижу его бешеные глаза и ствол автомата, который боец наводит на меня. Вместо привычной улыбки лицо парня искажает гримаса ненависти и страха.

Я ему кричу, пытаясь улыбнуться сквозь собственный ужас:

– «Молодой», свои, свои! Ты чё, не узнал, что ли?!

И парень, опуская автомат, но не в силах побороть зверское выражение лица, отвечает:

– Да, узнал, бля, узнал!..

Разделить радость от успеха ролика на Ютубе в этот день ни у кого из нас желания не возникло.

Съемка, а точнее демонстрация зрителю попаданий по нашим военным объектам – вещь вредная. Покажешь такое и невольно исполнишь роль корректировщика ВСУ. Да, и лишний раз обрадуешь сторонников киевского режима их локальной «перемогой». Зачем?

Мне ещё предстоит хорошо уяснить, что безусловная и публичная правда о войне порой сродни преступлению. Нельзя показывать всё, что там происходит. Особенно то, что может навредить нашим бойцам и отдалить победу.

Мы возвращаемся на место стрельбы по БПЛА. Там уже царит тишина, хотя запах пороха еще не выветрился. В «крыло» так никто и не попал, несмотря на объявленную награду: «десять дней отпуска».

– Да, какой отпуск, когда такое, – говорит боец с позывным «Док», снаряжая патронами опустевшие рожки АК-47. – Сейчас группировку ВСУ на севере республики берут в кольцо. Боевики вряд ли захотят разделить судьбу нациков из «Азова» в Мариуполе и попробуют выйти из Северодонецка, чтобы не угодить в котёл. Они потому сейчас и расстреливают последние боеприпасы. Нам всегда нужно быть начеку. Работать надо, какой отпуск…

Док наполнил последний автоматный рожок и засунул его в разгрузку:

– Русских людей, а тем более людей с Донбасса, которые работали, никому зла не хотели, Зеленский никогда не подчинит себе, – рассуждает мужчина. – Америкосы его не спасут. Зеленский – это кукла. Они посмотрят, что у него ничего не получается, и отвалят. Мол, «мы тут причем, это он бомбил».

Док на какое-то время замолкает, думает, а потом тихо произносит:

– Единственное, что могу сказать… За то время, что я воюю… Да, среди нас есть потери, но больше всего волнуют другое. Гибель мирных людей, особенно детей. В Луганске самолёт стрелял по детям. В Кондрашовке, это Станично-Луганский район, вообще был прилёт «кассетки» в 2014 году. Я стоял в этой воронке, она мне вот так, – Док приложил ребро ладони к своему лбу. – И там песчаник. А температура была такая, что песок превратился в стекло. Вот потому люди с четырнадцатого года и воюют. Спасибо, конечно, России. Без России нам хана…

Счастливые случайности на войне. Сегодня приключилась одна из них, иначе я бы сейчас не писал эти строки. Перед нашим выездом на передовую в сети опубликовали новость о том, что бойцы «Ахмата» вошли в северную часть Северодонецка и заняли гостиницу. Взглянув на карту навигатора, я понял, что это та самая окраина города, в которую ведёт дорога из Рубежного, мимо «Зари» и Воеводовки. Ну, что ж, решил я, это наш репортажный путь, пора двигаться дальше.

Наш «пассат» устремился к Северодонецку или Северу, как его называют местные. Минуем стелу Воеводовки, следом церквушку. Проезжаем разбитую бензоколонку, а дальше вдруг упираемся в огромное дерево, поваленное на дорогу мощным взрывом. Рядом покоится сгоревший украинский «Козак» – вероятно, его и атаковали. Дорога узкая, а дерево лежит так, что его невозможно объехать, как мы ни пытаемся. Опечалившись, что эксклюзивная съемка срывается из-за какой-то коряги, решаемся заехать в Север с другой стороны, сделав крюк через Воеводовку.

Уже там в посёлке вспоминаем про знакомых разведчиков.

– Уточнить бы у них обстановку, – замечает оператор Кирилл.

Заскакиваем к группе БПЛАшников. Ребята корректируют огонь нашей артиллерии и с точностью до метра знают всю окружающую нас местность.

– Парни, ну, вы даете, конечно! – усмехается командир, жуя сигарету. – Вы бы выехали прямо на укропскую «промку». Они ж на «Азоте» оборону держат. Мост через речку взорван, так что вы бы просто упёрлись и вас уничтожили бы из минометов. Считайте, что вам крупно повезло. В Северодонецк есть дорога, она очень неспокойная, и это большой крюк. Но вам только через неё можно попасть в город.

Это был мой серьёзный прокол. Я невнимательно прочел новость, перепутав освобожденные районы города. Не северный, а скорее северо-восточный! И этот, казалось бы, незначительный угол кардинально менял всё. Другая дорога, другая оперативная обстановка. И если бы не та преграда на пути, то…

Ох, сколько этих «бы» и «если»! Но именно они часто и становятся в нашей жизни определяющими. А нужно, чтобы определяющими были не внешние обстоятельства, а наш разум, умение думать и грамотно просчитывать.

А в этом случае от гибели нас спасло погибшее дерево. Наше Дерево Жизни.

Вчерашняя история, конечно, поучительна. Хорошо, что так легко отделались. А ведь мой просчёт мог угробить всю мою группу: оператора, водителя, меня… Накануне мне задали вопрос: а в чём особенности и смысл твоей военкорской деятельности? Я ответил, что работа на СВО по сути своей это та же репортерская работа, что и на гражданке, та же механика. Только с некоторыми особенностями. В ней куда выше уровень ответственности и принятия ситуационных решений. В первую очередь, ответственности за жизнь моей команды. И вот та грань между репортерским долгом, возможностью сделать яркий материал и здравым смыслом, вероятностью быть убитым или раненым должна быть адекватно оценена. Хотя по неопытности есть соблазн залезть в самое пекло, чуть ли ни вести репортаж на фоне разрывающихся снарядов. Это ошибка, которая очень скоро может стать роковой. У меня она едва не стала таковой уже вчера, в мою вторую командировку в зону СВО.

Войну нужно уметь читать, понимать её знаки и особенности. Или держаться того, кто знает о ней не понаслышке. Хорошо, что у меня есть оператор Кирилл Пикторинский. Он по войнам мотается с 2014 года и, в отличие от меня, не стесняется пригибаться или падать на землю, когда слышен свист снаряда.

А в чём смысл военкорской работы для меня?.. Я бы сказал, что это историческая миссия. Да, вот прям без ложного пафоса! Таков мой вклад в историю и нашу победу. Против России и Донбасса идёт не только вооруженная, но ещё и многолетняя информационная война. Её ведут массированно, масштабно и нагло. И вот моя задача, как журналиста, фиксировать реальность, факты, собирать доказательства и свидетельства того, что творится сейчас там. Для истории и для людей пытливых, не желающих быть обманутыми, коих во всём мире, вне зависимости от стран, огромнейшее количество (мне ведь пишут многие). И для меня СВО это не пушки, снаряды и стрельба. Нет. Это люди. Живые, интересные, сильные и слабые, со своим огромным внутренним миром. Вот для того, чтобы мир пришёл и в их повседневную жизнь, и нужна Специальная военная операция и моя работа там. По крайней мере, в это очень хочется верить!

– Не. Не снимай. Мне мамка воевать не разрешает, – дружелюбно улыбнулся воин с рыжими усами и в советской пилотке с красной звездой. Как какой-то солдат из фильмов про Великую Отечественную. Боец отдыхал на лавочке возле подъезда одного из рубежанских домов. Вот это персонаж для репортажа, подумал я! А он «мамка не велит». Притом, что боец мне в отцы годится. Ну, то есть лет шестьдесят ему, не меньше.

– Серьезно. Вот уже два года удаётся от неё скрывать, – уточнил он, заметив, что я воспринял его фразу как шутку. А вот не шутит, оказывается. Эх, жаль. Хороший бы кадр получился.

Иду к машине и слышу, как «отец» насвистывает мелодию: «Врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”». Батя мой тоже насвистывал постоянно. Вспомнил я это давно забытое и подумал: а куда вообще пропала культура свиста? А? Вот раньше же во всех дворах свистели. Ну, там позвать кого или о «шухере» предупредить пацанов. Я, кстати, не умел особо свистеть. Потому на «шухере» и не стоял никогда. А вот мама моя умеет, прям с двух пальцев, по-разбойничьи громко. Даже волк в «Ну, погоди» насвистывал Высоцкого! А когда девчонка красивая, а то и взрослая дама, мимо проходила, так грех было не присвистнуть от восхищения. Как и от удивления или недоумения в других ситуациях. Многое тогда выражали свистом. Свистеть учились специально. Даже ансамбли плясовые народные на этом строили. Или фразеологизмы всякие. «Свистопляска», например. Поговорки разные: «когда рак на горе свистнет», опять же.

А как музыкальная заставка диснеевского «Черного плаща» звучала: «Только свистни, он появится: Чёрный плаш!» В оригинальной американской версии, конечно, не было такого выражения. Это уже русский переводчик умело подобрал близкое нам «только свистни». Даже милиционеры свистели в свистки в мои детские времена. А сейчас им свистки не выдают, что ли?

Люди повсеместно насвистывали мелодии. Дома только нельзя было: а то денег, говорили, не будет. А сейчас культура эта куда-то ушла. Никто не свистит, не присвистывает. Усвистело куда-то оно. Бесследно. Может для того, чтобы денег больше водилось, нежели в мои бедные девяностые? Не знаю… Но вот боец в пилотке посвистел «Варяга» и будто в прошлое обернул. Тёплый плед детства. Спасибо тебе, «отец». Живи долго. Чтобы матушке твоей горя не знать.

Иногда судьба или Бог иронизируют над нашими словами так, что становится страшно. В моём случае – страшно забавно. Но об этом чуть позже.

Проезжаем памятник младшему политруку Ерёменко. Тому самому с пистолетом в руке, герою знаменитой советской фотографии, увлекающего в контратаку бойцов 220-го стрелкового полка. Снимок сделан в момент боя. Сам же комиссар Алексей Ерёменко родом из Украины, в этой атаке и погиб. Автор одной из самых знаменитых фотографий в мире – советский военкор Макс Альперт. Спустя ровно 80 лет задачи военных журналистов остаются прежними: фиксировать и мотивировать. В наше время к ним добавились и другие – гуманитарные миссии: помощь бойцам и населению. С одной из таких миссий и приехал в ЛНР генеральный директор медиахолдинга МИЦ «Известия» Владимир Тюлин. В строгой секретности, так как не любит пиариться. Съемка больше протокольная, архивная, без публикации в эфире и сети. Гуманитарку должны были доставить на передовую, а мне доверили делегацию сопровождать. Работая на РЕН-ТВ уже почти три года, я тем не менее не был знаком с Тюлиным лично. Накануне в шутку фантазируем с Пикторинским:

– Прикинь, попадём под обстрел, спасём жизнь директору – всё, кореша навек! Гы-гы. Можно просить повышения зарплаты.

Всерьез же планируем оптимальный маршрут, где риск попасть в заваруху будет низок, но где можно встретиться с бойцами на чуть оттянутой линии фронта и заодно воочию увидеть весь театр последствий войны на Донбассе. Таким вариантом послужила Новотошковка. Освобождённый посёлок, в котором мы недавно побывали. Обстрелов там уже нет, но есть штаб связистов НМ ЛНР, которые всегда в чем-то нуждаются. А вокруг застывшая трагедия: разрушенные дома, трупы врагов на земле, брошенное оружие, подбитая техника. Жуткий музей под открытым небом. Так тому и быть! Едем.

Новотошковка впечатляет уже на въезде. Истерзанный снарядами безжизненный лес. Он же индикатор интенсивности боевых действий. Многие годы здесь находился украинский укрепрайон. Рядом с разбитыми в щепки блиндажами – тела бойцов ВСУ и неотстрелянный гранатомёт NLAW.

Перед заходом в посёлок, на всякий случай, облачаемся в бронежилеты. Но неожиданно планы идут по одному месту, так как рядом с нами тормозит запыленная машина с такими же запыленными в ней бойцами. Людей с передка видно сразу. Это не лощеные киношные Рэмбо в красивой экипировке, а обветренные, в видавшего вида застиранной полевой одежде, матерые воины с уставшими глазами на какой-нибудь раздолбанной колымаге. Но от них часто веет такой силой, будто волчьей, что тактикульным позёрам, изображающим «псов войны», лучше держаться от таких подальше и вообще не заикаться о передовой.

– Парни, откуда? РЕН-ТВ, о-о-о! Нормальный канал. Чего вы здесь снимаете ерунду всякую. Поехали дальше, я вам покажу картины поинтереснее. Там колонны укропов расфигаченные.

Не самые лучшие истории начинаются с фразы: «это всё фигня, пойдём, покажу такое…» И конечно, если бы мы были одной своей группой: я, Кирилл и новый водитель Саня (с предыдущим водителем Васей расстались), то поехали б вперёд не раздумывая. А тут делегация из двух машин, да ещё и руководство. Секундное замешательство. Но почему-то мы решаем довериться матёрым воинам. И что скрывать, искорка куража в тот момент зажглась в каждом из нас. Погнали!

На полпути к месту замечаем наших артиллеристов. Тут же рождается идея тормознуть, пообщаться, передать им новый беспилотник. Интересуемся попутно: не будут ли в ближайшее время работать по противнику? Отвечают, что полчаса назад работали (этому моменту нам бы тоже нужно было придать значение, ответку никто не отменял), но сейчас уточнят цели: вдруг снова есть необходимость накрыть врага. Командир отходит в сторону. Мы стоим в поле, как тополя на Плющихе, и в этот момент в воздухе засвистело. Бах, бах – с треском начинает падать неподалёку. Мины!

– Ложись!

Лежим. В поле. Единственная мысль: как бы минка не прилетела точно в спину или ноги.

– В окоп!

Бежим в окоп, прыгаем вниз, в кровь сдираю руку. И тут вижу перед собой шефа, он улыбается. Вспоминаю вчерашний разговор с Кирей о «спасении директора», и мне самому становится смешно. Это ж надо так накаркать!

Пока стихает, осматриваю всю делегацию. К счастью, все целы, не считая царапин и вывихов во время прыжков в глубокий ров.

– Владимир Владимирович, ну, как? – интересуюсь у Тюлина. Тот стряхивает землю с одежды.

– Нормально, – усмехается. – Нашли на жопу приключений!

Вручаем парням дрон, и тут снова начинают класть рядом. Глухой «бух» – это выход, через десяток секунд свист, затем тдыщ, тдыщщщ – это уже звонко шлёпают прилёты. Снова ныряем в окопы, уже в те, что по левую руку от нас. Нам везёт: с точностью у ВСУ в этот раз не задалось. Но постоянно надеяться на благосклонность фортуны глупо.

– Парни, сегодня не получится поработать, – говорит командир, который уже скомандовал отход расчётам на другую позицию. – Видите, как кладут. Давайте, быстро уезжайте, пока они не пристрелялись.

Жмём руки и срываемся в сторону Новотошковки, артиллеристы за нами. Адреналин всё ещё бьёт ключом. Но бойцы целы, мы тоже, а потому настроение отличное.

– Ну, мы и раздолбаи! – резюмирует шеф.

Я понимаю, что, прибыв на позиции, мы забыли надеть шлемы. Весь обстрел с открытой головой. «Неуд» мне, как старшему группы. Так что раздолбаи – это очень мягко сказано.

Заскакиваем к связистам в Новотошковку, передаем генератор и продукты. Но мысли уже о другом. Оператор Кирилл Пикторинский профи, а потому снимал момент обстрела, почти с самого начала. Я тоже зафиксировал на телефон некоторые мгновения, так что материал получился короткий, но очень неплохой. Жалко такой в архив отправлять.

Вечером монтирую ролик, отсылаю директору. Спрашиваю, а может, всё-таки дадим в эфир коротко? Реалии войны же наглядные. Да, и обошлось всё, слава богу. За каски вот только нам влетит от общественности. Но это уже мелочи.

«ВВ» раздумывает, но через час соглашается с одним условием: чтобы в тексте материала его лично никак не выделяли. Можно лишь перечислить в ряде других членов съемочной группы. Вот и получилось, что «под обстрел в Попаснянском районе попали журналисты “Известий” Дмитрий Зименкин, Кирилл Пикторинский, Владимир Тюлин, Пётр Дроговоз».

Мораль: между надежным планом и авантюрой, чреватой большими проблемами, выбирай первый вариант. Но всё же нужно помнить и о другом. Особенно на войне. Как когда-то сказал бесподобный Вуди Аллен: «Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах». Хех, нашим планом, хоть и в шутку, было спасти жизнь руководству. А я не просто не спас, а чуть не угробил. Вот так Бог надо мной посмеялся. Спасибо, что по-доброму.

Приснился сон сегодня. Будто мы сидим с моей Маритой в шумном польском кафе-баре. Бармен, он же официант, подаёт меню и, услышав нашу речь, говорит, что в этом заведении для русских дополнительный сервисный сбор, за сепаратизм, 5 евро. Ну ОК. Позже, уже приняв заказ, бармен говорит на польском: «И не забудьте оплатить сбор сепаратиста». Я говорю: «Всё понятно, но это всё-таки как-то нам не очень нравится». Он, уходя, бросает с гадкой, злобной улыбочкой: «Я рад, что вам не нравится». Догоняю его уже за барной стойкой. Он закрывает калитку и пытается достать дробовик. Кричу: «Давай, давай, доставай свою берданку. И что ты сейчас сделаешь?!» Продолжаю ему жёстко выговаривать: «Вы что тут себе возомнили вообще! Думаете, вас никто не может поставить на место?!» Поляк растерянно вжался в плечи, вытаращил глаза и не вступает в дискуссию. Продолжаю: «На ваши подленькие потуги оскорбить нас жалко смотреть. И запомни, поляк, когда русский говорит, все остальные молчат!» – я развернулся и пошёл к столику с любимой через застывший в гробовой тишине зал. Даже неловко стало. Остальные-то тут при чём!

P. S. Теперь думаю, почему мы сразу-то не ушли из этого русофобского кафе…

Уже неделю в отпуске. Слышал, что после войны человеку непросто адаптироваться к мирной жизни. Потому что война засасывает, в ней можно остаться с головой и не вынырнуть. Вот и шеф говорил нам: «Пацаны, важно не остаться на войне мозгами, не все смогли пройти через это, вернуться и потом полноценно работать журналистом на гражданке». Не замечаю пока каких-то сложностей или изменений в себе. Наверное, еще не тот срок работы «за лентой», чтобы накрыло. Но есть другое: непонимание некоторых окружающих. Я понимаю, что сейчас многие не смотрят телевизор, многие отгораживаются от новостей о войне, ведь пока их это не трогает напрямую. Но все равно не понимаю. Наша страна воюет. Как можно не разбираться в причинах и сути происходящего с твоей Родиной!

Сегодня ходил на тренировку и услышал от одноклубника следующее:

– Ты, правда, считаешь, что США рулят армией Украины?

Я опешил от такого вопроса. От взрослого, состоявшегося москвича. В голове понеслись факты: 8-летняя подготовка ВСУ спецами НАТО, шпионаж ОБСЕ в пользу Украины, миллиарды баксов и поставки оружия, западная спутниковая разведка, внешнее руководство, когнитивные технологии, над которыми продолжают трудиться иностранные специалисты. И ещё, и ещё. Я подумал, если вот такие неглупые жители столицы воспринимают реальность войны настолько искаженно, значит, что-то у нас в тылу идет не совсем правильно. В плане переосмысления, единого и тотального принятия новых реалий и вообще адекватной оценки происходящего. Ведь нам же так нужны повсеместное «Вставай, страна огромная!» и всенародное «Ни шагу назад». И я наивно полагал, что это всё тумблером включится 24 февраля.

«Ну, как там НА САМОМ ДЕЛЕ?» – вполголоса вопрошали другие. Будто бы не веря в то, что им говорят по ТВ. «Так вот так и есть. А что?» А они улыбаются, словно не веря: «Говорят, там всё плохо?» – «Почему прям плохо? Воевать бойцы умеют, героически стоят, наступают. А вообще, кто его знает, что дальше, куда всё повернется и когда наступит мир. Это решать уже в верхах». Но при этом победа будет зависеть от результатов на поле боя. И, конечно, в тылу!

Знаю и то, что многие в РФ переживают за происходящее на СВО, от неизвестности и страха изводят себя больше, чем сами жители Донбасса. Тех же луганчан уже мало чем напугаешь. Они всё видели. Кто-то ругает власть, Минобороны. Кто-то считает, что это война капиталистов, но при этом все равно помогает фронту гуманитарной помощью. Многие устали от войны. Но я понял одно. Нет равнодушных. Практически нет. А значит, и с переосмыслением, и со «Вставай, страна огромная» должно получиться. Не по тумблеру. Но получится. Нужно только время. И кропотливый труд. Донбасс – это не ТАМ, Донбасс – это теперь везде.

«Ну, как там?» – спросят меня ещё сотню раз…

«Там? Там решается ВСЁ здесь», – отвечу я.

Группировку ВСУ, сосредоточенную в шахтерских городах Горское и Золотое, вынудили отступить под угрозой окружения. Котла не случилось, а это к лучшему для всех: и для жителей – их дома будут целее, и для наших бойцов – сберегут свои жизни и боекомплект, да и для самих вэсэушников, тех горемык, кого киевский режим силком отправил погибать за чьи-то корыстные интересы. Хотя некоторым украинским подразделениям особенно повезло сбежать. Например, нацбатальону «Донбасс», боевики которого совершили на этой земле столько злодеяний и бесчинств, подтвержденных десятком уголовных дел, что им этого никогда бы не простили. На шахте Карбонит, где они стояли ещё недавно, находим интересные трофеи. Знамя батальона – герб с пикирующим соколом (древний символ Руси) в виде трезубца в обрамлении орнамента в стиле вышиванки на фоне украинского флага. Надписи от руки: «Встанем поперек горла москалям», «Если не мы, то наши дети». Рядом перстень с выгравированной эмблемой подразделения. Неподалеку лежит французская граната у брошенного авто с французскими же госномерами. В «Донбассе» служили и иностранные наемники.

В освобожденном Золотом наш серый «опель» с большой литерой «Z» на стекле люди встречают издалека. Машут руками, подходят, благодарят, кто-то плачет от тёплых чувств, каждый пытается пообщаться. Это при том, что мы журналисты, а не военные. Говорят: так замечательно увидеть СВОИХ людей! Ведь чужих им пришлось терпеть 8 лет. Во время боевых действий жители просидели в подвалах 4 месяца. И вот теперь без страха могут выйти на улицы родного города.

Среди них мальчишка лет десяти. Санька. Чтобы сберечь психику сына, мама придумала для него литературную игру:

– Гарри Поттер. Семь томов. Каждая книжка вот такая, – мать показывает расстояние между большим и указательным пальцами. – Я сказала ему: война закончится, когда ты прочитаешь все книги. Он старался, очень. Он такую книгу за три дня прочитывал! В темноте, в подвале, с фонариком. Все прочел и говорит: «Мама, война не закончилась»… – Женщина едва держится, чтобы не разрыдаться. – Я говорю: Саша, наверное, там еще тома есть, которые надо прочитать, чтобы война закончилась.

Спрашиваю у ребенка:

– Сань, а есть ощущение, что война закончилась почти?

– Угу, – отвечает. – Теплее стало. В подвале было холодно.

И, пожалуй, нет ничего более пронзительного, чем встречи родных, разделенных гражданской войной на Украине, спустя многие годы. С нами из Луганска едет журналистка Александра Хандрамай. Она не видела родителей семь лет. Окольными путями она могла бы приехать раньше, но! Её работа в СМИ ЛНР этого не позволяла. Если бы в Золотом кто-то из недоброжелателей увидел, что пожилые супруги поддерживают тесную связь с «пособницей сепаратистов», родителям Саши грозил бы подвал СБУ.

И вот она встреча! Объятия, слёзы, нежелание отпускать… Мне сложно это описать. Это нужно видеть, это необходимо чувствовать.

Оставляем Александру с родителями в Золотом, сами едем в освобожденное Горское. Это соседний городок. Наш новый водитель Саня заметно волнуется. Он сам горчанин.

– Восемь лет не был, Сань, да, здесь? – спрашиваю его, хотя знаю ответ.

– Восемь лет, – отвечает. – Просто трясёт аж.

Когда-то ополченцем с позывным «Мандрыка» он бился за свою малую Родину в составе знаменитого батальона «Призрак» Алексея Мозгового. Но тогда силы были не равны, отряду пришлось отступить, а Саня прикрывал отход подразделения с пулеметом в руках. Последним выходил. Честный и отважный парень. Высококлассный механик, способный быстро починить машину своими руками, а это в условиях фронта жизненно необходимое качество. На этом и сошлись. И вот Саша дома. Дом пострадал, но восстановить можно.

По сравнению с другими освобожденными городами и поселками Северодонецкого района Горское более или менее цело.

Заходим во дворик, где стоит сгоревшая украинская «мотолыга» (МТЛБ). В стене пятиэтажки торчит снаряд от РСЗО «Град». В трёх метрах от него мужчина лет пятидесяти пяти, в очках и с православным крестом поверх футболки. Рубит дрова.

– Родился в России. Первомайская прописка (ЛНР). С этим сложно здесь. Если паспорт глянули, то потом греха не оберешься, – рассказывает Юрий Киреев.

– А что могло быть? – уточняю.

– В СБУ увезут, а там вернешься, нет, не известно. Один раз тормознули в городе. Увидели брелок на ключах от машины. Это отцовский, – в руках мужчины появились ключи с двумя медалями, на одной из них профиль Ленина. – Под ноги стреляли, чтобы я его снял. Говорит: «Сымай… или знымай…» Свет, не помнишь, как там на украинском? – спрашивает мужчина у сидящей рядом супруги.

– Я сама украинский не знаю, – отвечает супруга.

– Под ноги стрельнул. «Снимай». Я снял. «Выбрасывай», говорит. Ну, я выбросил вперед, запомнил куда. Потом вернулся и забрал. Эта медаль моего отца – «ветеран труда». А это дедовская, юбилейная.

Юрий продолжает:

– Вэсэушников я могу поделить. В основном обычные мужики. С деревень позабирали. Сидели тут у нас, с ребятами выпивали, разговорились. Говорят: «А что делать? Не пойду на войну – хату спалят. Все равно придется идти. Другой, правосек молодой кричал тут: мы пришли и будем здесь навсегда! Ну, в ту же ночь снаряд по их дому прилетел, там они и остались. А когда соседа ранили, ходили к их медикам военным. Послали. Сказали: мы лечим только своих. Хорошо волонтеры были – помогли. Вот так.

К закату этого дня заезжаем по просьбе одного знакомого из России к его бабушкам.

Баба Тоня и баба Варя – две сестры. Но такие разные. Антонина веселая, общительная, в ярком красном жакете поверх белой блузки, легкая чалма на голове, словно у светской дамы из начала двадцатого века. Варвара – наоборот. Грустная, маленькая, заплаканная. Недоверчивая. Её нам и нужно вывезти. Потому показываем видеообращение внука Дмитрия: «Если вы смотрите это видео, значит, к вам приехали надежные люди…»

– Ди-и-има! – радостно взмахивает руками бабушка Тоня и посылает внуку воздушные поцелуи. – М-ма, м-ма!

Варвара в слёзы:

– Мой внучечек, боженька, – рыдает она, и я тоже с глазами на мокром месте.

Неунывающая сестра подбадривает:

– Успокойся, сегодня встретитесь уже.

Антонина осталась ждать дочь в Горском, Варю везем к внуку, тот должен был уже приехать в Луганск. Разговаривает с Димой по телефону, плачет. За всё время ни разу не улыбнулась. Сложилось впечатление, что женщина разучилась это делать. По дороге она то и дело испуганно спрашивает: а это наш вертолет летит, а это наши военные стоят? Наши, бабушка. Чужих больше не будет.

Освобождён Северодонецк. Сравнительно быстро. На первых полосах: армия ВС РФ и подразделения НМ ЛНР. Но это достижение стало возможным в том числе и благодаря действиям ЧВК «Вагнер». В мае они взяли Попасную, в июне помогли с освобождением Северодонецка.

Я обратился к шефу. Он знаком с бизнесменом Евгением Пригожиным, одним из основателей «Группы Вагнера». Говорю, мол, ну, надо бы про них снять репортаж! Нашлись люди, которые общались с представителями фирмы «Конкорд». Они связались между собой. В ЧВК сообщили, что ещё не время. «Музыканты» по-прежнему избегают публичности и пока остаются вне медийного поля. Сказали подождать. Жду.

Долгое время Северодонецк был закрыт для журналистов. Как бы нам ни хотелось быть на острие фронта, чтобы показать работу наших бойцов, выкуривающих противника с завода «Азот», нам этого не позволяли. Одной из неофициальных причин называли вероятность нападения переодетых украинских диверсантов. Но, скорее всего, не хотели брать ответственность за нашу безопасность, так как пока боевики сидели в промке, Север продолжали обстреливать. И вот, наконец, город полностью очищен от ВСУ, и мы в него въезжаем.

Удивительные контрасты войны. Безумно красивое молочно-лазурное небо нависает над изуродованными обстрелами улицами. Складывается впечатление, что 90 % жилого северодонецкого фонда повреждено. На одной только городской площади вся палитра ужасов войны. Разбитые строения, выщербленный снарядами асфальт. Кое-где разбросаны остатки боеприпасов и тела бойцов ВСУ. Причем не всегда одетых традиционно.

– Украинская армия переодевалась в нашу форму. Надевали наши красные повязки, «косили» под нас, – рассказывает боец с позывным «Фотограф». – Мы повязки-то постоянно и меняли. Просто потому, что украинцы такие же, как и мы, не отличить.

«Фотографа» зовут Артём. Меня сразу поразили его глаза. Взгляд уставшего человека, который пережил много жизней, взгляд, направленный в себя. Будто там внутри – перед ним все время стоят картины ужасов и трагедий войны. Но при этом в парне нет ни тени смятения, лишь холодная решимость. Он не сломлен.

– А что ты переживал самое сложное или самое страшное?

– Самое страшное было, это как мы заходили в Северодонецк, – отвечает он. – Я, конечно, воевал, но такой страшной войны не было до этого года. Очень много потеряли товарищей. Командир мой погиб на днях…

А ведь Артему всего 21 год. Кто-то из нас ежедневно ходит на работу в офис или на пары в университет. Ему же с утра достается задача воевать и снимать видео в том или ином отряде на самом передке, идти в атаку, туда, где его постоянно пытаются убить. К ногам «Фотографа» падали снаряды, отрывали конечности его соратникам, а он оставался цел. Заговорённый. Его командир скончался практически у него на руках, а он всё ещё жив. И это будни Артема уже четвертый год.

Я смотрю фрагменты его съемок на телефоне. От них несёт животным страхом. Их разведгруппу заметили и пытались уничтожить. Пули-невидимки со свистом прошивали «зелёнку» насаждений, заставляя считать каждое следующее мгновение, ведь оно могло стать последним. Это мучительное напряжение неизвестностью и близости смерти даже через экран смартфона давит на грудь. Я прошу Артема поделиться кадрами для нашего репортажа. Отказывает. Говорит, что весь свой архив он хочет обнародовать лично, без посредников, когда вернется домой с победой. Я приобнимаю его напоследок и приказываю остаться живым! Хочется, чтобы в моей стране героями для молодежи были не отвратительные моргенштерны, а вот такие мужики, как «Фотограф».

А еще меня восхитили жители Северодонецка! Все, с кем удалось сегодня пообщаться. Впервые за три месяца моих военных командировок люди с освобожденных территорий не только принимали продукты от нас, но и сами угощали нас в знак радушия. Пенсионерка подарила нам литровую коробку сока, доставшуюся ей с гуманитарной помощью, дети угощали конфетами и жвачкой. А в одном из дворов люди, которые готовили обед на кострах, даже поделились вкусным шашлыком. При том, что в Северодонецке нет электричества, водоснабжения, связи, магазинов и это один из самых разрушенных городов ЛНР. Но в нём огромное количество добрых людей, которые не озлобились от беды, от выстраданного, сохранили в себе человеческое, а иногда кажется, что и приумножили. Они же и есть герои. Огромное уважение им и низкий поклон за то, что имеют такие души. Это они побеждают в этой войне. Это они – мир!

Красно-синяя жилетка поверх тельняшки. Короткая борода с проседью. На мощных руках татуировки «Дальнобой» и «Покоритель дорог». Откинул упавшую на нашем пути берёзу словно ветку. Михаил Ширманов – северодонецкий ангел спасения. Единственный работник «скорой помощи», который остался в воюющем городе, чтобы помогать людям. Перевязывать, зашивать, накладывать гипс и отвозить в больницу. Под постоянными разрывами снарядов. Он продолжает делать это и сейчас, в уже освобожденном городе, на территории завода «Азот», куда мы приехали с ним, чтобы эвакуировать последних оставшихся там людей и оказать помощь, если надо. Погрузили в автобус больного дедушку и вместе с другими северодончанами покинули территорию предприятия.

– Перед своим уходом с «Азота» они стращали нас, – делится со мной Валентина в цветастом сарафане. – «Вот придут чеченцы, тогда пожалеете». А мы обрадовались, – смеется женщина. – Были там и нормальные. Спецгруппа какая-то. Однажды они сидели, а я подслушала разговор. И один говорит: «Если люди нас так боятся, то давайте дадим им возможность самим решать свою судьбу». Это они между собой обсуждали, думали, что мы не слышим. И другие бойцы согласились с ним.

Доставив людей к комендатуре, пересаживаемся в старенькую легковушку Михаила с надписью «300». На военном сленге это означает раненые. И мчим в только что освобожденное Боровское – крупный поселок в шести километрах от Северодонецка.

– Двое человек со «скорой помощи» пропали, – объясняет мне Ширманов. – Две недели от них нет вестей. И хотелось бы найти их следы.

По пути заезжаем в северодонецкий аэропорт на короткую экскурсию. Где еще недавно базировалась войсковая часть № 0536 минобороны Украины. Терминал порта полностью разрушен. Рядом с ним стоят зенитки. Куча отстрелянных гильз от артиллерийских снарядов. До того, как здесь разместились украинские военные, аэропорт не одно десятилетие находился в запустении и не работал. Наследие Советского Союза – а воздушные ворота обеспечивали связь с несколькими городами СССР – было утрачено безвозвратно. С командно-диспетчерского пункта, похожего на маяк, вижу, как вдали простирается почти двухкилометровая взлетно-посадочная полоса. Она должна была быть еще больше, ведь здесь хотели сажать «боинги» и перевести аэропорт в статус международного. Не сбылось. А одним из последних планов киевского режима называли строительство военной базы НАТО, которая могла напрямую угрожать России. Здесь всего 100 километров до границы.

В одном из помещений, оборудованных под казарму, нахожу несколько артефактов. Книжка «Путь ариев» даже не удивляет, две зиг-руны «СС» на стене тоже, а вот в углу пара пюпитров со списком музыкантов оркестра, а главное их репертуаром. Вторым пунктом программы значится: «Бравые морпехи» (Марш репертуара НАТО). На листке дата – 24 августа. Это День независимости Украины. Играя на тромбоне торжественную музыку для хозяев из НАТО, прибывших осмотреть место под свою новую базу на территории Донбасса, украинский патриот наверняка смотрелся особенно независимо. К счастью, планы киевского режима по расширению военной угрозы для России были нарушены в этом году.

Перед въездом в поселок заглядываем на бывшие позиции ВСУ. Шокировало то, что они были сделаны прямо на местном кладбище. Кощунственно как-то. Я засмотрелся на брошенную технику у окопов и наступаю на присыпанную песком неопознанную штуковину размером с ладонь! По телу прошёл словно электрический заряд, это я испугался, что штукой может быть мина, но дальше ничего не произошло… А мог бы быть «лепесток». Военкор Антон Лавров, который был с нами, подводит итог: «Условно искалечен. Сделай выводы и впредь смотри под ноги».

Наконец, мы в Боровском. Михаил раздаёт лекарства нуждающимся, через полчаса едем на адрес к его коллегам, и самое заветное желание в тот момент – лишь бы они были живы. Дом цел. Стучим в ворота. В ответ слышны приближающиеся голоса. От сердца сразу отлегло.

– Мишка! – восторженно кричит женщина.

– Это не просто Мишка, – Михаил показывает на нашу съемочную группу. – Это не просто я.

Объятия, счастливые возгласы, мокрые глаза.

– Пойдёмте, господи, пошлите все, – фельдшер приглашает нас зайти. – А у меня сегодня день рождения! Вот так подарок какой! Мишка! В «скорой помощи» да в жилетке.

В беседке еще несколько коллег Михаила. Надо же! Удивительное совпадение!

– Наши водители вернулись к нам, Саша, Миша, – радуется именинница. – Видишь, мы целая компания. Самая настоящая бригада! Мэр города сказал, что выбивает нам машину «скорой» и реанимационную. И начинаем работать! Господи, да мы с Натальей пойдем в первых рядах!

Я стою и наслаждаюсь этим моментом чужого счастья. Хотя как оно может быть чужим в таких условиях. И на мгновение мне показалось, что войны нет. Что мы победили и празднуем. Пусть так, хотя бы на мгновение.

Сегодня мне написала женщина. Сообщила, что видела в новостях кадр, где по дороге идут трое бойцов. Просила показать их ближе. Ведь один из ребят очень похож на её сына, по которому недавно пришла похоронка. Я укрупнил этот кадр и прислал ей. Она посмотрела файл и больше на связь не выходила… Такое гадкое чувство, что в тот момент я убил её самую большую надежду в жизни.

Если бы кто-то спросил: «есть ли такое место, где все вокруг счастливы в одно и то же время?», то я бы сказал – конечно. Это сегодняшний Лисичанск – солнечный и абсолютно радостный город. Только ради этого стоило в нём побывать в день его полного освобождения.

Этого парня на велосипеде с красным флагом мы встречаем близ упавшего гиганта – подорванной отступающими вэсэушниками телебашни. Он так похож на героя фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» с фразой «А чё это вы здесь делаете?». Только повзрослевшего, без сачка. Но с советским флагом. И так же улыбается правым уголком больших губ.

– Флаг Победы, – говорит.

– Из чего сделал?

– А, материю дома нашёл, да и сделал. Потому что для нас это реальная Победа. Очень надеялись, ждали. Потому что все эти бандеровцы для нас не герои.

У рынка пожилой мужчина с голым торсом и в бейсболке Ferdinand Bilstein подметает улицу самодельной метлой. В городе, где нет ни коммунальных служб, ни властей, ни пока установленного порядка, картина небывалая. В том же Рубежном, насколько я мог заметить, людей пришлось организовать, мотивировать, чтобы вышли благоустраивать свой город. А здесь человек самоорганизовался, да еще и в первый же день после освобождения Лисичанска! Дядей Серёжей его зовут.

– Надо убирать! А кто будет?

– Город можно вернуть к жизни? – спрашиваю.

– Конечно, можно. Так это свои по своим же и били. Думаете, это россияне? Нет. Свои по своим.

Странно, подумал я. Но не впервые слышу такие истории. В Золотом местные рассказывали, что на их глазах боевики расстреливали дом культуры из танка, потом фотографировали, как российскую агрессию, якобы для западной общественности.

Вот и в частном секторе находим упавшую ракету «Точка У», которая, как известно, осталась на вооружении только у ВСУ.

– Упала, перевернувшись несколько раз, – рассказывают местные мужики. – Это украинская ракета. В России таких нет. Всё, что вы видите в городе – это они бомбили. С одного завода бьют по другому. Из школы ушли, школу разбомбили.

Мужчина показывает видео догорающей ракеты, рядом с которой стоит женщина.

– Это, получается, последние кадры моей жены… – он листает галерею смартфона дальше: там следуют фотографии лежащей на спине женщины с алым пятном в районе сердца. – А что делать, судьба.

Последние слова мужчина произносит с лёгкой беззаботной небрежностью, будто говорит не о гибели любимой супруги, а о каком-то пустяке. Так он пытается максимально спрятать свою боль, не обнаружить её перед чужими людьми с телекамерой в руках. После моего вопроса: «Вы один теперь живете?» – отвечает с той же легкостью:

– Ну да, – но при этом начинает отходить и смотреть в сторону. Тяжело мужику, это видно. – Дочка в Харькове учится, сын в армии. Срочником, склады охранял в Бердичеве.

– Его на фронт не тянут? – спрашиваю.

– Не, там контрактники только. Срочников никто не трогал, всё нормально было. А вот с 18 мая, как связь нам перебили, я ничего о нём не знаю.

В одном из переулков шумная и весёлая группа бойцов ЛНР празднует освобождение Лисичанска. Рядом с ними стоит танк Т-34, утащенный, как мне сказали горожане, с мемориального постамента украинскими нациками.

– Мы из Лисичанска! – кричит мне в камеру колоритный здоровяк в спортивных солнцезащитных очках. – Это танк нашего детства! Я командир 6-го полка. Я на нём вырос!

– Они его притащили сюда, хотели, чтобы мы по нему влупили, – присоединяется к разговору охрипший боец с позывным «Гром». – А мы с другой стороны зашли.

Легендарный Т-34 стоял в центре Лисичанска с семидесятых годов. После госпереворота в 2014 году и прихода прозападного режима над памятником как только ни издевались. Активисты-русофобы танк перекрашивали, писали оскорбительные слова. А тем жителям, которые пытались защитить память предков, отвечали насилием. Во время спецоперации ВСУ и вовсе его демонтировали. Будто их деды не на Т-34 воевали, а на «Тиграх». Поразительная и позорная аморальность.

Горожане просят водрузить танк обратно, на его почетное место. Кто-то из них не может сдерживать эмоций, подходят к освободителям, обнимают, плачут.

– Если б вы знали, как мы вас ждали-и!!! – рыдает женщина на плече воина с шевроном Татарстана. – Спасибо вам большое! – жмет его ладонь обеими руками и не сразу отпускает.

– Это знамя, которое сохранили здесь местные жители. Да, да. Сохранили и отдали нам, благодарные нам! – в кадре появляется боец с алым марксистско-ленинским знаменем.

Его позывной «Леший». Отросшая узкая словно у джинна борода, хитрый, но добрый прищур. В миру он известный луганский кинолог и видеоблогер по прозвищу Иволга. Все свои боевые похождения выкладывает на одноименном Ютуб-канале. Чем, понятное дело, изрядно бесит сторонников киевского режима и ВСУ.

– Они всё хотят, чтоб мы все были «двухсотыми», убили нас, – солирует «Леший». – Не-е-е. Не дождутся!

Ему сипло вторит «Гром»:

– Они там вплавь, короче, офицеры убегали. Узнали, что мы с «Лешим» едем, и ломанулись.

У «Грома» порванные кроссовки. «Вот так и воюем, – говорит. – Поизносились». Условились, что к следующей встрече привезу ему новую обувь. А «Леший» продолжает речь:

– Духа у них сейчас нет. Идея, которая была, оказалась ложной. Потому что их же руководители просто-напросто бросают. Скажем так. То, что у нас внутри – это заложено изначально. Это русский дух, Русский мир! Который был, есть и будет. И то, что у нас сейчас в груди, это восстанавливает справедливость. И победа будет за нами!

– Мы штурмовики, – подхватывает слова товарища «Гром». – Мы дальше пойдем. Нас люди встречали с цветами. «Только не уходите», говорят. Передать такое невозможно. Все 24 области освободим! Сейчас идем ДНР помогать. Нас там ждут. Очень. Донецк, мы с вами и мы едем!

Парни всё ещё в увольнении и празднуют освобождение Лисичанска. Правда, более умеренно, нежели вчера. Стоит больших усилий объяснить им, что я давно бросил пить и не могу их поддержать в этом. Но присоединиться к их трапезе не отказываюсь. Новые ботинки из военторга садятся на ноги Грома как влитые. Пока Леший скидывает мне на телефон свой бесценный видеоархив, и мы планируем на будущее снять о нем отдельный репортаж, где-нибудь под Северском. В разговор вмешивается боец, которого вчера не было у танка, и просит записать видео для своей невесты:

– Наташа, я здесь со своими братьями из ЛНР. Кэп, Леший здесь, Драго, Каптёр, Алекс здесь. Каптёр, передай привет в Бурятию моей будущей жене.

– Ты чего расписываешься, что ли? – для Каптёра это была новость.

– Да, – машет рукой в камеру парень. – Я же ей предложение сделаю!

– Наташа, от Каптёра тебе привет! Ты давай, давай это…

– Замуж за бурята! – радостно тычет в себя пальцем жених. Всеобщий смех.

Геннадий Менченко не празднует. Спустя 8 лет он вернулся домой и проводит каждую минуту со своими родными. Мне удалось отпросить его прогуляться на часок.

Геннадий Иванович – самый старый воин на Донбассе. Я не поверил, когда Гром сказал, что у него служит боец 1946 года рождения!

– Семьдесят шесть лет вам?

– Да. С четырнадцатого года я пошел воевать с Мозговым, – отвечает боец. Не все слова сразу разберёшь – зубов у ветерана новой гражданской войны осталось немного.

– А как вам сил-то и здоровья хватает? – вопрошаю.

– Нормально, чувствую себя нормально. – отвечает. – Ну, на душе, конечно, тяжеловато. Много людей потерял. Мы же в Дебальцево были, в Чернигове были…

Геннадий Иванович осекается, опускает влажные глаза, но через некоторую паузу продолжает:

– Перевальск. Там ребята мои похоронены. Там фотографии висят. Мозговой, командир же мой погиб.

В 2014 году, когда подразделение Менченко стояло в Лисичанске, украинские боевики выбивали их снарядами с отравляющими веществами.

– Тогда ответить на это мощно ополченцам было нечем, – возмущенно сетует Геннадий Иванович. – Когда снаряд взрывается в воздухе, выделяется газ. И люди глотают этот дым и… печенка, селезенка, сердечко. Все разваливается внутри. Люди помирают.

Мы стоим с ним у разрушенного вэсэушниками железнодорожного моста. Так они решили замедлить наступление наших войск. Нельзя было свободно проехать и по городским улицам. Для блокировки дорог противник использовал гражданские машины, сооружал из них баррикады. Вместо бетонных блоков. Готовились встречать наших. Да передумали.

Свернув с шумного проспекта в тихий дворик, встречаем лисичан, которым пока приходится мириться с тяготами жизни во фронтовом городе.

– Я бежал под обстрелом, было страшновато, – вспоминает Андрюха, ребёнок войны. – Стреляли к нам во двор, вот эти… Не знаю, как сказать без мата… уроды в общем. Обстреливали город, а выворачивали, мол, это Россия, Россия. А вас тогда тут даже близко не было.

На нас из окна с любопытством взирает мальчишка, совсем еще маленький. Челка до бровей. Через мгновение мама сделает ему новую прическу. Насколько это вообще возможно в таких условиях. Неровно, лесенкой, стрижёт сына ножницами.

– А чем? У нас света нет третий месяц, – оправдывается женщина. – Ни света, ни газа, ни воды.

И снова слёзы. На этот раз горестные. Это уже соседка Елена плачет в бессилии:

– В четырнадцатом году три дня, три дня только было страшно. Но в этом году, эти последние пять месяцев, это просто… – она не находит слов. – Февраль, март я спала в коридоре.

Теперь вместо выстрелов люди слышат тишину, от которой давно отвыкли. И тишина очень пугает. По инерции им кажется, что это лишь затишье перед бурей. Чтобы поверить в то, что в их дома пришел долгожданный мир, людям потребуется время. Но для этого нужно выбить врага хотя бы за пределы республики.

Держим путь в Приволье. Маленький городок в десятке километров от Лисичанска, освобожденный несколько дней назад. Тот самый, с высот которого противник и обстреливал Рубежное. С шахты, а иногда и привольнянского плацдарма – священного для жителей Луганщины места. Там в 1943 году советские дивизии насмерть стояли против нацистских полчищ, украинцы с русскими плечом к плечу. Спустя 79 лет история повторяется, но неожиданным образом. Снова на этой высоте бойцы, говорящие на украинском и русском языках. Только вот плечом к плечу они стоят с ребятами, у которых нацистские взгляды, а на теле татуировки в виде свастик. Наплевав на память предков, эти парни, объединенные трезубом и отдающим Третьим рейхом лозунгом «Украина понад усе», отсюда уничтожали Донбасс. Называя себя при этом его «захыстниками», то есть защитниками. Это продолжалось несколько месяцев, пока войска ЛНР и России не форсировали реку и не вышли к Приволью вплотную. ВСУ бежали, оставив после себя разрушения и недобрую память среди населения.

Я давно хотел попасть в Приволье. Знал, что здесь базировался батальон отморозков «Торнадо». А я шёл по следам их ужасных деяний. Но не знал, где находится та самая школа, в которой они стояли. Нужно было встретить хоть кого-нибудь из бойцов, чтобы сориентироваться на местности. Но единственный, кого мы встречаем на въезде, это молодой мужчина лет тридцати, на велосипеде и подшофе. Спрашиваю его про военных ЛНР, он подозрительно косится на мою одежду, триколор на плече и говорит, что ничего не знает. После нескольких минут беседы, признается:

– А я думал, вы бандеровцы переодетые. Только флаги нацепили для маскировки и выясняете расположение войск. У тебя вот эта рубашка, – указывает на моё черное поло, которое я купил в луганском военторге. – Они такие носят.

Продвинулись в глубь городка, и пока снимали разрушенные здания, к нам подошли два местных пацанёнка. Назар и Андрей. Спрашиваю у них:

– Ну что, солдаты ушли? Военные ВСУ которые?

– Нет, – крутит головой Назар. – Не. Знаете, как я их называю?

– Ну?

– Фашисты. Это не люди, это нелюди. Это нечисть. Конченые! – рассказывает взахлёб Назар.

– А что они такого творили? – интересуюсь.

– На гуманитарке, когда люди стояли, те им говорили: а ну-ка быстро говорите: «Слава Украине», – вступает скромный Андрей, но бойкий Назар его тут же перебивает:

– Сказали: пока мы тут, вы будете живы. Когда мы будем уходить, мы все сровняем с землей.

– Они еще говорили… – снова берет слово Андрей. – Когда продукты в магазин хотели завезти, на блокпосте, что в Приволье живут только алкоголики и наркоманы.

– Они еще в парке пили, в воздух стреляли, – Назар выкладывает весь компромат на вэсэушников.

Сперва показалось, что мальчишки рисуются перед телекамерой, приукрашивают, но уже через полчаса, повстречав целую группу привольнянок разного возраста, я развеял все сомнения.

– Люди приезжают на родник, брать воду, они подъезжают и с автомата тю-тю-тю! – рассказывает женщина.

– Так, а зачем, какой смысл?? – не понимаю я.

– Хех! Зачем! Они нам сразу сказали, открыто: мы вас не защищать пришли, а убивать! Зныщать.

– Еще бы день, один день и всё! – добавляет вторая дама. – Наши понтоны кинули и быстро переправились. Если б не успели, нас бы тут не было. Нас бы сровняли с землей. Нет, были там и люди. Приходят на колонку за водой, мы их пропускаем, конечно. Они: нет, мы в очереди. А потом подъехали в машине четверо и давай в воздух стрелять. А эти бойцы по ним в ответ. Те в машину и тикать. Так эти парни по ним стреляли, пока за поворот не скрылись.

Покидаем это лобное место, женщины напоследок говорят:

– Теперь вот спокойно живем. Главное, побыстрее бы свет дали и воду. И, конечно, работу. Пока мы все безработные.

Мы наконец подъезжаем к школе, которую местные называют проклятой. Обитель зла, логово «Торнадо», самой жестокой украинской добровольческой группировки. Я уже был на их бывшей базе в городе Счастье. В Приволье была их следующая, она же последняя база. Они промышляли мародерством, пытками и изнасилованиями в мирных городах Донбасса. Да так рьяно, что сами же украинские власти признали их преступниками, посадили в тюрьму. Но даже спустя 7 лет жители боятся мести «торнадовцев» и закрывают лица во время съёмки.

– Вы боитесь до сих пор? – спрашиваю семью в проезжающей мимо школы машине.

– Конечно. Мало ли что, – отвечает женщина на заднем сиденье, прикрывая лицо ладонью. – У одной сына забрали, издевались, и где он – не знает никто. Люди пропадали. Шахтеры идут на работу, что-то не понравилось – отлупили.

После «Торнадо» здесь стоял «Азов», потом просто вэсэушники. Внутри школы много брошенных вещей, рунические надписи на стенах и свастики. В коридорах замечаю несколько торнадовских граффити. Их трафаретный автограф соседствует с нарисованной от руки эмблемой «азовцев».

В этой школе есть подземные помещения. В них отморозки держали и пытали людей – всё это отражено в уголовных делах, на кадрах следственных экспериментов с жертвами глумлений. А какие ещё кошмарные тайны хранят эти мрачные подвалы, страшно даже представить. Бог им судья, как говорят. Ведь из тюрем Зеленский этих мразей выпустил. Чтобы наводили жути в медиапространстве во время СВО. Ведь на информационную войну Украина сделала большую ставку.

Всё, хватит. Покидаю эти недобрые подземелья. Хочется надышаться свежим и тёплым ветром Приволья. Поднимаюсь на террикон близ привольнянского плацдарма. И рассуждаю вслух:

– Говорят, к вере путь должен быть тернист, тяжёл и долог. Поднимаюсь на гору, точнее террикон, на Донбассе их очень много. Это искусственная насыпь из отработанных шахтных пород. И вот на таких возвышенностях, горах, часто можно было увидеть православный крест. Как тут. Я хоть и являюсь крещеным, но считал себя иногда атеистом, иногда агностиком. Но прибегал к вере, когда уж совсем было тяжело на душе, и я просто не знал какого-то другого пути и уповал на Бога.

Я уже поднялся на самую вершину террикона, снимаю на телефон потрясающую панораму. Но никогда камера не передаст тех чувств, которые испытывает человек, стоящий на такой возвышенности. Это очень впечатляет. И подобные высоты не должны существовать для того, чтобы отсюда убивали людей. Пусть лучше здесь на закате сидят влюбленные и любуются этой красотой. Make love, not war.

Спустя неделю после освобождения Лисичанск оживает. С удивлением замечаем, что у рынка вдруг зашумел торг. Так быстро! Пытаюсь найти дядю Серёжу. Оператор снимает торговлю. Стоят несколько лотков. У одного из них женщина неопределенного возраста в кричащей красной блузке и очками на носу торгует сигаретами, консервами, какой-то бытовой химией. Мужчина покупает для супруги краску для волос. Выбор невелик. В наличии всего два вида. Продавщица смотрит на две коробочки, словно в первый раз, читает:

– Черная. Вот, смотри. Что еще тут.

– Мне черную и надо, всё, – говорит мужчина и протягивает деньги. Гривны, не самую большую купюру.

– Я это не беру, – безапелляционно заявляет предприниматель. – Куда хотите везите это…

– Куда? – удивляется мужчина.

Но торговка неумолима:

– Не знаю. Власти нету, ничего нету… А что это вы снимаете? – женщина в красном вдруг заметила нашу уже несколько минут снимающую камеру и не на шутку встревожилась.

– А чем торгуете, расскажите? – дружелюбно интересуюсь я.

– Так! Что за снятие! Мне хлеба привезите, меня снимать не нужно, – одной рукой она отмахивается от камеры, второй – прячет в декольте пачку денег. – Мне привезите хлеба, воды, и вот тогда будете снимать. Всё, до свидания!

Взбесившуюся ни с того ни с сего торговку пытается урезонить невесть откуда взявшийся дядя Серёжа:

– Юля, – увещевает он.

– Отстань! – отбрила она старого дворника.

Я почему-то подумал, что, может, её товар имеет не совсем законное происхождение. Иначе чего она так взбунтовалась внезапно? Магазинов и складов со сбежавшими на Украину владельцами полно, за всеми желающими поживиться не уследишь… А может, просто сниматься без макияжа не любит, женщина всё же.

Перехожу к другим первым ласточкам лисичанской торговли. Более доброжелательным к гостям из России.

– Петрушка, укроп, смородина. Малинка была в баночках. Со своего огорода, – рассказывает об ассортименте другая женщина. – Под бомбежками растили всё.

У одной из школ по-прежнему собираются люди. Но не для того, чтобы прятаться в бомбоубежищах – это уже в прошлом. Дожидаются гуманитарной помощи от военных ЛНР и обсуждают наболевшее.

– В мою квартиру боюсь заглядывать. А вдруг там растяжка, – говорит лисичанка сидящей рядом подруге.

– С продуктами вот проблема, – говорит вторая. – Гуманитарной помощью от бойцов наших и спасаемся. Но вот даже хлеба не купить.

– А уже торгуют вроде хлебом-то, я видел, – вступаю я.

– Торгуют, но дорого. Да и денег-то нет, – смеется она в ответ.

Стараюсь тактично передать женщинам деньги. Благодарят. Подходит мужчина с огромной лохматой овчаркой на поводке:

– Чудом они выжили эти собаки. Только их увели вечером, а ночью разбили их дом.

Эти люди очень рисковали, оставшись дожидаться наших союзных войск. Всё-таки жить на линии боевого соприкосновения та ещё рулетка судьбы. Но объясняют: никто из них не хотел эвакуироваться на Украину, беженцам с Донбасса там приходится несладко. Хотя просили их об эвакуации настоятельно.

– И по-хорошему, и по-плохому просили уехать, – рассказывает мужчина с лучеобразными морщинами вокруг глаз, которые, наверное, бывают у тех, кто чаще улыбается. Он продолжает, но совсем не о весёлом: – Мы отказались. На следующий день здесь бомбежки! Дома сгорели. Потом возвращаются эти: ну что, мол, надумали уезжать?

– Вы думаете, что они… – пытаюсь проследить логику.

– Мы не думаем, мы уже знаем! – утвердительно отвечает он.

Киевский режим планировал разместить в Лисичанске базу НАТО, как и в Северодонецке. Планы рухнули, не без помощи России. И горожане вздохнули с облегчением. У одного из частных домов видим сеть окопов и блиндажей глубиной в три метра. Ольга Рахимова, которая живёт здесь, вспоминает, как боевики согнали к дому технику, других местных жителей и заставили строить укрепсооружения. В том, что все ближайшие дома будут вскоре уничтожены ответным огнем, у неё не оставалось сомнений. Но однажды утром в дом лисичанки постучали.

– Стучат в калитку: «Выходи». Я лично боялась украинцев, не знаю. Выхожу – стоят двое. И они мне: «Армия ЛНР». Я говорю: правда, что ли? Они повязку показывают. «Водички можно?» Я их обнимать, целовать: «хлопцы, говорю, наконец-то». Дала воды. Вот так нас и обошла стороной беда.

Через дебри и окольные дороги прокладываем себе путь к стекольному заводу, где 8 лет назад стоял батальон «Призрак» командира ополченцев Алексея Мозгового. Квест по обходу взорванных в округе мостов пройден, и мы на небольшой площади. Наш водитель Саня Конотоп – экс-«призрак» с позывным «Мандрыка» – сам некоторое время базировался на этом заводе, но не может узнать местность.

– А вот это завод и есть, – показывает рукой местный житель.

– А где КПП?

– Так вот, – машет туда же.

Парня зовут Макс. Жилистый. В руках буханка белого хлеба. Интересуемся о том, какую память оставили «Призраки» в Лисичанске.

– Да чё. Нормальные мужики, мародеров не было, – картавит Макс. – Всё работало, как полагается. Когда они ушли, здесь всё разбомбили. Работы не стало, воровство процветало. Много пережили плохого. Но, надеюсь, наши приехали, стекольный оживёт. Вот магазин, с четырнадцатого не работает.

Как же он похож на моего друга детства Гриху, – думаю я параллельно. Поразительно. Макс облокотился на руль своего велосипеда и продолжает: