Возраст согласия бесплатное чтение

Елена Кречман
Возраст согласия

© Кречман Е., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Посвящается «таким» девчонкам

Предисловие

Современные родители часто жалуются на своих детей-подростков: сидит все время в компьютере или в телефоне, на улицу лишний раз не выгонишь, вместо книжек – сплошные чаты, мемы и компьютерные игры, вот мы в их возрасте… А что, собственно, «мы» в таком возрасте – то есть двадцать-тридцать лет назад? Свою версию тинейджерского досуга конца 1990-х – начала 2000-х предлагает Елена Кречман в романе «Возраст согласия» – предельно откровенной, а иногда и шокирующей истории влюбленности семнадцатилетней Ксении в женатого дядьку «под пятьдесят». Влюбленности вовсе не платонической, а самой что ни на есть реализованной бурной страсти. При всех обескураживающих подробностях и при сопутствующем таким отношениям непрерывном вранье, манипуляциях, подлостях и прочих малосимпатичных чувствах и ситуациях подобные романы вовсе не являются чем-то из ряда вон выходящим: в юности такие истории слышали почти все девушки – почти у каждой была подружка, соседка, одноклассница или кто-нибудь еще, влюбленная в мужчину, годящегося в отцы. Причем диапазон проявлений подобного чувства был достаточно широк – от обожания поп-звезды или артиста, тайных воздыханий по харизматичному учителю до собственно любовной истории со взрослым человеком, чреватой многими этическими, психологическими и житейскими проблемами, травмирующими многих юных героинь на всю жизнь.

В «Возрасте согласия» Елене Кречман удается рассказать о чувствах и похождениях юной героини не с позиции жертвы – мужчины, окружения, общества и его установок, – а подробно и остроумно показать, как именно завязываются такие отношения, на чем они основываются, как развиваются и чем заканчиваются. Елена фиксирует каждую мысль и эмоцию своей героини, обстоятельства свиданий, ссор и примирений. И делает это не с позиции взрослого человека, сознающего бесперспективность, а возможно, и опасность подобной связи для психики и здоровья или даже ее криминальный характер, а вместе со своей героиней проходит весь путь от осознания ею своего интереса к мужчинам «на три жизни старше» до понимания бесконечности и беспредметности настоящей любви. Любви, служащей источником радости и вдохновения в не особенно веселом и комфортном течении повседневной жизни.

Как я уже отмечала, Елена Кречман не видит в Ксении жертву, она наделяет ее субъектностью, делает эмоционально равноправной участницей отношений с почти пятидесятилетним Ю. Более того, о таких отношениях Ксения мечтает. «Моя Лолита», – шептал завороженный Гумберт, отравленный сладостным ядом желания. «Моя Лолита», – вторю я, завороженная его жгучим желанием. «Найду ли я своего Гумберта?» – размышляет двенадцатилетняя Ксения, прочитав случайно найденный в материнской библиотеке роман Владимира Набокова. Однако, как бы многочисленным поборникам морали ни хотелось обвинить в дальнейших событиях в жизни Ксении не вовремя прочитанную книгу, дело вовсе не в ней, а в общем устройстве жизни героини и ее матери – принципиально-романтической матери-одиночки, у которой много тяжелой работы, мало денег, да еще и проблемы с алкоголем: «Я знала, что на нынешней работе маме тяжело. Она с самого утра до позднего вечера сидела в маленькой будочке, заставленной бутылками с пивом и водкой, увешанной блоками сигарет. Развернуться негде, обслуживай весь день алкашей. На обрывках от этих блоков она часто писала мне милые записки. Иногда даже со стишками или рисунками больших улыбающихся китов и тигров». Мать и дочь очень близки, но им явно не хватает других людей – тех, с кем можно смотреть и обсуждать арт-хаусные фильмы, ездить на шашлыки и гулять с собакой. «Кто скажет, как живет тихая, пьющая женщина со своим ребенком, никому не видимая в однокомнатной квартире», – пишет о таких семьях Людмила Петрушевская в рассказе «Страна». Конечно, мать Ксении всеми силами пытается раздвинуть рамки этого замкнутого мира, но появление в нем новых людей приносит мало радости. Все они, включая родственников, оказываются либо пьяницами «с необычайным нюхом на водку», которую открывают на столе, либо мелкими развратниками, не упускающими возможности вступить в какие-то отношения с матерью Ксении или как-то «по-особенному» прикоснуться к взрослеющей девочке. Некоторые, впрочем, не стремятся совмещать приставания к матери с развратными действиями в отношении дочери. При этом, несмотря на всю близость, мать и дочь не могут поделиться друг с другом переживаниями по этому поводу, и Ксения узнает о внутреннем мире и чувствах матери, только случайно найдя ее дневник, в котором объясняется и тайна ее рождения, и ее сложное мирочувствование.

А мир Ксения действительно воспринимает непросто: «Мне требовалась защита от мира, в котором я не находила союзников. Я хотела научиться только одному – притворяться, что я такая же, как все. Что меня интересуют только подробности чужого секса, выпивка, слухи про звезд, последствия катастроф, сигареты, искусство нанесения косметики, деньги. До какой-то степени меня действительно все это интересовало. Но совсем не глубоко. Скрытым оставалось вечное ощущение отчуждения от других, любовь к литературе, болезненное восприятие алкоголизма матери, влечение ко взрослым мужчинам, явление тигра в самые неподходящие моменты». Разумеется, в какой-то степени что-то подобное чувствует каждый подросток, но в случае Ксении отчуждение усугубляется ее склонностью к самоанализу и написанию текстов. Она записывает свои мысли с раннего детства, пишет письма неюному возлюбленному, которому пытается объяснить свои чувства и поступки. Однако летящий на волне сексуального влечения пятидесятилетний кавалер, спасибо, что хотя бы благодарит юную возлюбленную за доверие, но не делает ничего, чтобы изменить ее жизнь или хотя бы образ мыслей к лучшему. Не считать же в самом деле улучшением жизни дорогой подарок – мобильный телефон, который вскоре превращается в средство отслеживания и манипуляции. Влюбленная пара даже почти не разговаривает, ограничиваясь лишь любовным лепетом и скандалами из ревности. В общем, Ю. нет особого дела до того, как Ксения живет, – стареющий мужчина просто пытается продлить мгновение, когда секс еще получается и почти бесплатен.

Однако и Ксения старается как можно дольше удержаться на гребне страсти: это защищает ее от окружающего убожества – скучной учебы, глупых простоватых подружек, еще менее внимательных, чем Ю., ухажеров, подросткового пьянства и наркотиков. Словом, роман с Ю. помогает ей пережить нелепость и беспомощность переходного возраста. А как только Ксении исполняется восемнадцать, она находит более или менее приемлемую работу и компанию со схожими интересами, потребность в Ю. не без страданий и труда, но растворяется в повседневных заботах и новом, уже взрослом понимании мира и человеческих отношений.

То же самое происходит и с героиней романа Наталии Медведевой «Мама, я жулика люблю», который невозможно не упомянуть в контексте разговора о «Возрасте согласия». Но если героиня Медведевой – пятнадцатилетняя школьница, в начале 1970-х закрутившаяся в сложных, нервных, перенасыщенных сексом и мелким криминалом отношениях со взрослым фарцовщиком, – всеми силами выражает протест против окружающей действительности: неудовлетворенной жизнью матери, идеологических установок школы, советского ханжества, творящегося на всех уровнях – от хозяйки дачных домиков у моря до пациенток гинекологической больницы, то Ксения у Елены Кречман просто выживает в той реальности, которую предлагают ей поздние 1990-е – ранние 2000-е, приметы которой Елена фиксирует с тем же отсутствием виктимности и с той же дотошностью и остроумием, что и чувства героини.

Описание быта и нравов конца девяностых–начала нулевых вообще приятный бонус этой книги, вызывающий одновременно ностальгию и удивление разряда «а что, так можно было?», «так действительно было?». «Вспоминаю один эпизод. Мне шесть. Мы с соседским мальчиком сидим у него на кухне, гипнотизируем бутылку темно-зеленого стекла.

– Хочешь пива? – спрашивает он. – Очень вкусно. Смотри, еще немного осталось.

Как-то мы уже пробовали хрустящие звездочки кошачьего корма, и они оказались вполне ничего, поэтому у меня нет причин не доверять ему.

Я взяла бутылку в руки, открыла рот и брызнула на язык несколько капель. Потом долго отплевывалась под его веселый смех». Сейчас такие эксперименты шестилетних детей становятся событиями криминальной хроники и предметом пристального внимания органов опеки, в те же времена вряд ли кто-то увидел бы в этом что-то особенное. Так же как в подростковом курении, мелком городском автостопе и лайфхаках вроде этого: «Наташкины родители давали деньги не только учителям, но и ей. Поэтому она могла покупать сигареты и алкоголь. В любом ларьке работала незатейливая мантра: “Это для папы”».

Подростки поколения Елены Кречман и ее героини Ксении были чрезвычайно самостоятельны и изобретательны. Легко общались с самыми разными людьми и чувствовали себя в пятимиллионном городе как на собственной кухне, а иногда даже свободнее. Рано ощущали себя взрослыми и способными к трудным решениям и серьезным чувствам, редко кого-то или чего-то боялись, потому что верили в собственную неуязвимость – к сожалению, часто напрасно: немногим удалось не только выжить, но и, как Елене Кречман, написать об этом хорошую книгу, которую интересно читать и при этом совершенно не желать своим детям таких приключений. Пусть лучше играют в компьютерные, а не взрослые игры.

Аглая Топорова

Как огонь покрыт дымом, зеркало – пылью, а зародыш – чревом, так и живые существа, каждое в разной степени, покрыты вожделением.

Бхагавад-Гита, 3.38

Глава 1. Лола

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я поняла, что меня привлекают мужчины на три жизни старше. Это случилось не внезапно. Просто кое-что произошло на даче у моей подруги Лизы. Внимательно препарируя прошлое, я вижу, что это, в общем-то, мелкое событие не стало главной причиной моих любовных предпочтений, но более ярко проявило их.

Лизина дача – небольшой деревянный домик с кухней и комнатой. Желтая краска сходит с наружных стен ломтями. Внутри в дождь течет с потолка – подставляем тазы. Дынь-дынь-дынь. За водой с привкусом песка надо идти с ведрами на колонку минут десять. От Питера два часа мимо полей, лесов и борщевиков. Они стоят вдоль дороги, покачивая тяжелыми головами так, словно вот-вот шагнут на асфальт.

– Кажется, из них мы в детстве делали трубки, чтобы стрелять горошинками, – предполагаю я.

– Да ну, не может быть, это очень ядовитое растение, – сомневается мама.

Скорее ваши планы на вечер – ядовитые, думаю я, но ничего не говорю. За рулем бежевых «Жигулей» косматый дядя Слава, рядом с ним – крепко сбитая тетя Надя с красноватым лицом, в которое вставлены небольшие глазки. Это родители Лизки. Они наверняка спрятали в сумках бутылки со жгучей водой.

Моя мама, молодая женщина небольшого роста, сидит рядом с нами сзади. Волосы у нее коротко подстрижены, на лице легкий макияж. Иногда она напоминает маленькую удивленную девочку с большими темно-синими глазами. Но когда выпьет, сквозь любимое лицо проступают пугающие старушечьи черты: веки набухают, уголки губ и подбородок опускаются вниз, словно их тянут невидимые пальцы. В такие моменты я стараюсь не смотреть на нее.

Мы въезжаем на участок, разрезая глухую темноту бледными фарами. Выходим из машины и останавливаемся: трава по колено, в небе россыпь ярких звезд. Мама напоминает тете Наде:

– Помнишь, недавно видели за городом Млечный Путь? Такой яркий, с ума можно сойти!

Тетя Надя в ответ что-то хмыкает. Однажды она выставила меня полной дурой. Я рассказала ей, как мама поднялась на Эльбрус и смотрела на облака сверху.

– Ну и бред! – хохотала тетя Надя. – Надо же такое придумать! Может, она еще на облаках летала, а?

Я тогда на нее страшно обиделась.

Мама и тетя Надя распространяли по квартирам биокорректоры для здоровья, «кольца любви», продлевающие половые утехи, и так называемые кремлевские таблетки от всего. Выезжали в небольшие города, разбросанные по Ленобласти, и часто возвращались домой затемно. Иногда, если не успевали на электрички, которые ходили черт-те как, ночевали на обшарпанных станциях.

Мама изо всех сил старалась заработать. В суровые годы засовывала высшее образование куда подальше и шла уборщицей на склад или продавщицей в ларек к «азерам». Несколько лет она стояла на раздаче в столовой для шоферов. Расплатилась за кооперативную квартиру, но потом все равно влезла в долги.

Живем мы бедно. Одноклассники иногда смеются надо мной, все-то они знают: «Ты на завтрак, обед и ужин жуешь только макароны с кетчупом!»

Пока мы с Лизкой, отмахиваясь от комаров, топчемся по темной шуршащей траве, взрослые заходят в дом. Он оживает, озаряется охристым светом, и мы бежим внутрь. Нас быстро кормят бутербродами с чаем и укладывают в одну постель.

Между комнатой и кухней окно, затянутое белым кружевом занавески. Сквозь него просачиваются кривые отпечатки теней, взрывы смеха и перезвон стаканов. Мы пугаем друг друга историями о Пиковой даме, пока меня не начинает тошнить. Я и вправду верю: Пиковая дама явится, если, глядя в зеркало, призвать ее три раза. А потом будет сдавливать горло холодными пальцами, пока не задохнешься.

Лизка горячо шепчет мне на ухо свой сон, в котором ее папа превращался в рогатого монстра. Что-то неясное пляшет по стенам комнаты. Темнота растягивается резиновым полотном, наша постель раскачивается, словно лодка.

Я вспоминаю, как прошлым летом мама решила покатать меня по озеру.

Теплые волны мягко набегали на узкую полоску пляжа, деревья задумчиво клонились к сверкающей воде, пели птички, и жужжали пчелки – пасторальная картинка с открытки. Мама поймала лодочника и посадила меня в синюю лодку. Но как только качающаяся посудина поплыла к центру озера, раздался пронзительный крик. Я всегда была тихим, удобным ребенком и обожала воду. Но в тот раз была абсолютно уверена, что меня выбросит за шатающийся деревянный бок прямо на глубину, где поджидают акулы-каракулы. Они откусят мне руки-ноги, а останки окажутся на дне и будут пугать рыб.

И теперь, ночью, мне казалось, что на кухне сидят не наши родители, а смешливые чудища, решающие, кого выбрать на закуску первым.

Скрипит пол, вот они уже идут! Я вся облита чем-то липким и с силой сжимаю подушку. Вспоминаю маленькую картинку из иностранного журнала: в комнату заглядывает мерзкая помесь крокодила с драконом. У окна, укрывшись занавеской, стоят перепуганные дети, только ноги торчат. Найдет ли оно их?

– Да вроде спят уже, – раздается голос, хоть и отравленный алкогольными парами, но вполне узнаваемый. Это моя мама зашла проверить нас. Все наконец затихает, и я действительно засыпаю.

На рассвете две соседние постели все еще пусты, поэтому мы тихонько заглядываем в кухню из-за угла. Там что-то происходит. Посреди груды бесчувственных тел кто-то лихорадочно копошится.

Мы внимательно вглядываемся: это похотливый Пан – по крайней мере, я его себе так представляла, как только прочитала о нем в одной из маминых книжек, – шерстяными руками хватает белые груди тети Нади, выкатывая их наружу из разреза кофточки, мнет и жадно присасывается к коричневым распухшим соскам, пока она постанывает во сне. Мы быстро и тихо заползаем обратно в комнату. Фух, кажется, он нас не заметил.

А что, если он придет за нами, как Пиковая дама, и задушит? Мы снова ложимся в постель и обнимаемся. Тихо лежим, пока родители не проснутся. Тогда чудища ночи будут окончательно изгнаны, а по дому разнесется заманчивый запах еды. Реальность, которая казалась призрачной и зыбкой, окончательно затвердеет.

Днем загадочный Пан обернулся дядей Андреем. Это небольшого роста, седой, обильно волосатый человек с блеклыми глазами и цепким взглядом. Живет на соседней улице, и у него, похоже, звериный нюх. Как только родители открывают на кухне бутылку водки, он сразу появляется на пороге.

Мы с Лизкой занимаемся разными детскими глупостями. Например, вырезаем из дешевой газетки голубые круги, заряженные на раскрытие третьего глаза: «Положите его под подушку и думайте о тех способностях, которые хотите приобрести». Я мечтаю читать чужие мысли, а Лизка грезит о шапке-невидимке.

Но пока способностей мы не обрели и просто ловим резвых ящерок. Одна потеряла хвост и попала в банку. Но вскоре мы сжалились и выпустили ее на волю.

Лизке нравится Бэтмен. Она всюду таскает его большую фигурку с рельефными мышцами на груди. Даже когда мы забираемся в чужие огороды и жрем там розовый крыжовник, выплевывая кислую кожуру. Или соревнуемся с соседскими детьми, кто страшнее всех закатит глаза.

Однажды нам стало ужасно скучно. Небо разбрасывало вниз серо-жемчужный свет, с соседнего участка доносились томные аккорды «Девочки» «Мумий Тролля». Пахло свежестью, смешанной с приторным ароматом жасмина. Лизка еще в прошлый раз заприметила симпатичного парня, и мы бродили по деревне, надеясь встретить его. Шлепали босиком по мягкому песку, обходя козьи колобки и вскрикивая, когда в стопы впивались маленькие камушки. Но вместо парня наткнулись на дядю Андрея.

– О, девчонки, привет! Заходите в гости! – радуется он.

Его взгляд заставляет меня съежиться. Пока я обдумываю план побега, Лизка говорит «пошли», и, держась за руки, мы входим в дом.

Внутри пахнет чем-то прелым и нечистым – такой запах исходит от маминого халата, когда она не снимает его несколько запойных дней. В комнате дяди Андрея висит картина с собаками: они сидят за столом, обитым зеленым сукном, и азартно играют в карты. За печкой узкая кровать, застеленная покрывалом с вышитым оленем. В кухне круглый стол и три стула с облезшим лаком. На столе большой нож. В его широком лезвии мутно отражаются кроны садовых деревьев.

Лизкины родители обожают ужасы. Дома у них большой набор видеокассет с разными «Куклами» и «Техасскими резнями бензопилой» – я быстро ухожу домой, когда они ставят их при мне. И целые стопки журналов про маньяков, которые едят детей и режут женщин, – их я, превозмогая отвращение, читаю. В одном из таких жутких журнальчиков я видела похожий нож. Он был в ярких пятнах крови.

– Садитесь, – говорит дядя Андрей, – сейчас наложу вам картошки.

Он ставит перед нами тарелки. Мне совсем не хочется есть. Картошка холодными комками застревает в горле. Мне чудится в ее вкусе что-то старое и пыльное, как обволакивающий нас воздух. Поскорей бы выйти на теплую улицу. Что ему вообще от нас надо?

– Доедай картошку, – говорит Пан, участливо глядя на меня. Из его ноздрей и ушей торчат седые волоски. Лизка сидит рядом и как ни в чем не бывало глотает эту гадость. Насилие едой в детском саду – вот на что похожа наша вынужденная трапеза. Там тоже упорно заставляли есть, когда ты не мог проглотить ни кусочка.

– У меня живот болит, мне домой надо, – хнычу я, делая скорбное лицо.

Дядя Андрей внимательно смотрит на меня. Его светло-голубые глаза отдают желтизной.

– Ладно.

Соглашается! Неужели свобода? Еще одну ложку. Хорошо, постараюсь.

Я засовываю в рот картошку и выскакиваю из-за стола. Когда мы с Лизкой идем на пруд, я выплевываю ее в ближайший куст.

– Натуральный маньяк, – говорю, – не удивлюсь, если у него в запертой комнате хранятся трупы невинных девочек.

– Да чего ты взъелась? – рассеянно недоумевает Лизка, грызя большой палец. Она уже и забыла, что он делал с ее мамой.

Кажется, я одна смотрю на реальность как бы через содранную кожу, которая постоянно саднит и ноет. Даже на теплой, вкусно пахнущей улице мне сложно перестать думать о закрытой двери в доме дяди Андрея.

Мы сидели на влажном песке. У самого берега, вихляя телами, скользили мелкие рыбешки. Я рассеянно чертила палочкой на песке, пока меня не вывел из этого состояния Лизкин крик:

– Смотри, это же он!

Вдалеке по улице двигалась фигура. Это был парень, о котором рассказывала мне Лизка. На вид лет двадцать, светлые волосы до плеч. Мы пошли за ним, как иголки за магнитом. По дороге нервно хихикали, хватая друг друга за руки и дергая за волосы. Мы были словно охотники, бегущие за дичью, но при этом оставались двумя мелкими девчонками в футболочках с мультяшками и коротких джинсовых шортиках. Лизка поделилась со мной половинкой подтаявшей банановой жвачки Love is. Мы исступленно жевали ее, ловя плечами лучи солнца, выныривающего из серого тумана облаков.

Парень вдруг свернул с широкой дороги на узкую тропку, что скромно пряталась между плотных кустов. Идти рядом мы теперь не могли. В какой-то момент Лизка наступила на какую-то колючку и завопила.

– Тише ты! – шикнула я на нее.

Он скрылся за поворотом, и мы поспешили вперед. Казалось, упустим. Но нет. Парень стоял там, и мы чуть с ним не столкнулись. Он смотрел на нас:

– Вы что, за мной идете?

Наши обычно болтливые языки, кажется, онемели, прилипнув к зубам. Но все-таки я сказала неожиданно вызывающим тоном:

– Да, все так.

Как ни странно, он не уходил и не растворялся в воздухе, словно видение, а продолжал стоять и с любопытством нас разглядывать:

– А зачем, можно узнать?

– Хотели познакомиться.

Отвечаю все время я, потому что Лизка нашла самое интересное занятие в мире – разглядывать пыльные пальцы на ногах.

– Да? – удивляется парень. У него приятные черты лица. Он похож на Курта Кобейна. – Ну хорошо, познакомимся. Меня зовут Вадим. И что дальше?

Лизка, похоже, вышла из комы:

– Я – Лиза, а это Ксения. Просто ты нам нравишься. Мы думали, что могли бы погулять вместе.

У него теплая улыбка, как будто солнце гладит по лицу.

– Хорошо, но я сейчас занят. Давайте встретимся завтра у магазина в шесть вечера. Придете?

– Да, конечно, – говорим мы одновременно.

– Ок, тогда до встречи.

Мы стояли, молча глядя друг на друга, пока вдруг не начали ржать как сумасшедшие. В кустах тем временем собирались темно-синие тени, поэтому мы спешим на участок, перекатывая его имя на языке: Ва-ди-м. Теперь кажется, что песок под ногами стал нежным – нет в нем больше камешков, веточек и колючек. Я вижу его впервые, но Лизке он нравится уже давно. И я рада, что нам удалось пообщаться.

Родители поставили перед домом перекошенный стол. Вместо скамейки бросили рядом обрубок. Из черного магнитофона то задорно орал батяня-комбат, то грустно струился дым сигарет с ментолом. Звенели граненые стаканы, что-то нарезалось и накалывалось на вилки, шла беседа. Смех плыл над столом теплым облаком.

Даже дядя Андрей казался не таким уж противным. И когда дядя Слава глухо командовал: «Попляшите, девочки!» – мы, словно в припадке, размахивали руками, трясли ногами и высовывали языки.

Когда взрослые пошли в деревенский магазин за добавкой, мы напросились с ними. И бегали, то обгоняя основную процессию, то отставая от нее, пьянея от сладкой прохлады воздуха. Взрослые вручили нам чупа-чупсы, упакованные в зеленые монстрообразные головы с рожками на веревочке. Они ухмылялись и светились в темноте. Мы бегали с этими головами вдоль канав и сосали «чупики», радуясь, что этот день все никак не заканчивается.

Вернулись на участок в густой темноте. Мамы весело и споро собрали все со стола и перенесли в дом, а дядя Слава ловил нас в траве, как вертких кузнечиков. Мы неутомимо носились, задыхаясь сладким ужасом, пока он не поймал нас своими большими мускулистыми ручищами. Лизка, заорав: «Папка, пусти!», ловко вывернулась и побежала к дому, а я осталась: одинокая, плотно прижатая к его необъятному телу. Неожиданно оказалось, что я сижу на его широких коленях – он присел на поваленное дерево, держа меня в объятиях.

И его большое небритое лицо, от которого пахло кислым виноградом, приблизилось к моему. Как наждачкой, царапнуло щетиной. А потом там, на нежной моей щеке, где только что кололо, стало влажно и тепло. И сквозь неловкость, мучительное стеснение, сквозь страх от своей хрупкости пробилось неожиданное ощущение – оно входило в сердце сладкой иглой, – мне хотелось поскорее вырваться и вместе с тем навсегда остаться в этих тесных объятиях. Но тут Лизка с крыльца заорала:

– Ксенька, ну где ты потерялась? Идешь?

Он оставил еще один поцелуй на моей щеке, а потом руки-змеи обмякли, я выскользнула, словно маленькая рыбка, и понеслась к дому.

Через четыре года я вспомню это сладостное ощущение, когда встречу Ю. И смогу наконец поцеловать колючую щеку в ответ.

* * *

Весь день мы пытались силой мысли толкать стрелки в клацающих настенных часах. Безуспешно. Время ползло мухой, глупо увязшей в сахарном сиропе.

Мы сходили за водой на колонку. Убрались на кухне. Повалялись в траве. Почитали книжки. Поссорились, выясняя, чья игрушка лучше. Лизка обозвала моего любимого плюшевого котенка Пушка уродцем, а я в ответ назвала ее Бэтмена лохом, хотя он втайне мне очень нравился. Потом помирились. В пять были полностью готовы. Долго выбирали, что надеть, но в итоге напялили короткие топики и одинаковые льняные шорты.

Я часто воображала, как мы живем вместе. Тетя Надя непонятным образом исчезает, а мы с мамой переселяемся на квартиру к дяде Славе.

Мы сидели на кровати, и длинные светлые волосы Лизки щекотали мои плечи, пока мы рассматривали «Кул герл». У меня аккуратное каре – всегда ненавидела расчесываться. Иногда я украдкой легонько поглаживаю Лизины волосы. Глаза ее, как ночные озера, – загадочные и глубокие. А мои – голубые с коричневыми брызгами вокруг зрачка. Иногда, на солнце, они меняют цвет и становятся зелеными. Но ее глаза всегда темны. Иногда я завидую этой сумеречной темноте.

– Ты знаешь, хочу тебе кое-что рассказать. Меня это немного беспокоит…

– Да? Расскажи.

– Ладно, потом, сейчас времени нет. Слушай, я у мамки помаду стащила. Давай накрасим губы!

Лизка достает из кармана черный тюбик. В ее тонких пальцах он распадается на две половинки, и карамельный аромат красной линией скользит по губам. Я тоже стараюсь вести аккуратно, но помада все равно выходит за кончики губ. Недовольно вытираю ее и смотрю на красные пятна, что расползлись по тыльной стороне ладони. Лизка улыбается. Уже полшестого.

Мы выходим из дома. Стараемся идти медленно и важно, но все равно странно подпрыгиваем, словно у нас внутри спрятаны невидимые пружинки. Такие я частенько обнаруживала в своих игрушках, вскрывая их жесткие брюшки.

Когда мама приносила мне вожделенный самолет или машинку, я обычно играла с ними около двух дней. Потом меня начинало раздирать зудящее желание узнать, что скрывается под покровом тонкого металла или пластмассы. В результате оставалась горстка шестеренок, винтиков, пружинок и прочего мелкого мусора, из которого невозможно было собрать что-то дельное. Я хранила это «богатство» в отдельной коробке…

Солнце окрашивало воздух в медовые оттенки. Листья на деревьях подрагивали, когда ветерок шаловливо и нежно дул на них.

Ощущение было как в момент, когда вот-вот пробьет двенадцать и ты побежишь искать под елкой подарки – сладкий клубок восторга болтался где-то у меня в животе.

Мы пришли пораньше и заняли стратегическое положение на скамейке. Она стояла напротив магазина. Лизкины часики с Микки-Маусом показали ровно шесть часов. Но его не было.

– Я думаю, он сейчас подойдет, обязательно подойдет. Блин, Ксень, я так волнуюсь. Как все это будет?

Лицо у Лизки стало светлым, словно загар вдруг обесцветился. Там, где лямка топика упала с плеча, была видна белая полоска кожи с горсточкой родинок. И лицо ее стало, как эта нежная полоска.

Мой восторг перешел в противную мелкую дрожь. Поэтому я просто выдавила:

– Да, конечно, придет сейчас.

Мы завороженно смотрели на скособоченный магазин, который глотал и выплевывал местных жителей. Вдруг он неожиданно выплюнул Вадима. Мы уже хотели поскакать навстречу. Но внезапно за ним вывалилась компания из трех девчонок и двух парней. В руках они держали пакеты, набитые большими баклажками пива и сосисками в квадратных пачках.

Вадим положил руку на плечо девушке с длинными черными волосами. Прикуривая, она о чем-то оживленно болтала с одним из парней. В ее ушах покачивались крупные блестящие серьги, а на груди красовался большой смайлик с перечеркнутыми глазами – символ группы Nirvana. Вадим что-то зашептал ей в ухо, светлые пряди упали на его слегка небритое лицо, и она передала ему зажженную сигарету. Он затянулся и посмотрел на нас так, словно мы были частью скупого пейзажа.

На обратном пути Лизка ничего не говорила. Перед самым домом она подобрала палку и со всей силы начала сшибать цветочные головки на клумбе. Желтые и белые лепестки разлетались во все стороны.

Через пару дней после возвращения с дачи мне было нечем себя занять, Лиза уехала по делам. Поэтому я начала разгребать высокий книжный шкаф, набитый книгами в два ряда.

В первом – важно выстроилось собрание черных, как уголь, «Литературных памятников», загорелый Пушкин в десяти томах и целая куча тошнотворно-зеленоватых Достоевских, которых я складывала в аккуратные стопки на письменный стол. Во втором ряду скрывались плачущая белая маска, карандашный кот Бегемот, кричащие дети. Они держали кровящую свиную башку на палке, которая повелевала мухами. Я подолгу рассматривала эти обложки.

Но вот еще одна стопка выползла на свет из недр шкафа. Чихая острой пылью, летевшей с корешков, я вытерла слезящиеся глаза и прикоснулась к шероховатой зеленой обложке с золотистыми буквами.

Первая страница как удар по щеке, горячее вино из прошлогодних трав. «Она была Лолой». Как странно, это имя уже год живет в моих корявых записках. Их я размазываю в тетради широким неровным почерком. Поэтому я читаю дальше, продираясь сквозь замысловатый язык.

И хотя я сижу на широких квадратах паркета, согретого питерским солнцем, меня трясет от мелкого озноба. Пылинки тепло кружатся подле.

Я откладываю книгу и, покачиваясь, иду на кухню. Ноги забиты мелкими звездочками, которые загораются и тут же гаснут. Из крошечной «Бирюсы» достаю зеленоватый лимонад и пью долго, жадно, давясь ледяным привкусом химического киви. А потом хватаюсь за книгу и не отрываюсь от нее до самого вечера.

Когда все в доме замирает, мама ложится и мгновенно засыпает после тяжелого рабочего дня; я сижу у приоткрытого балкона, слушая тихие звуки ночи. Нежное бренчание гитары, приглушенный смех, перемешанный с обрывками фраз. Безумная зелень деревьев под окном, плывущий в темном воздухе свежий аромат огурцов. Вдоль дороги стражниками тянутся оранжевые огни, насаженные на длинные палки. Белая дверь становится в их отблесках сине-желтой.

«Моя Лолита», – шептал завороженный Гумберт, отравленный сладостным ядом желания. «Моя Лолита», – вторю я, завороженная его жгучим желанием. Найду ли я своего Гумберта?

Иду в туалет с тетрадью под мышкой, сажусь на унитаз и записываю историю о Вадиме. Мы втроем идем по влажному асфальту, блестящему в лучах солнца, и весело смеемся. Дальше этого моя фантазия не простирается. Вадим слишком молод. Мне нравятся люди гораздо старше. Я просто хотела, чтобы Лизка была счастлива. Без меня она ни за что не пошла бы с ним гулять. Хотя глупо было надеяться, что он по-настоящему пойдет гулять с двумя малолетками.

Днем встречаюсь с Лизкой в детском садике. Все дети на дачах, поэтому мы одни бродим по его территории, обнесенной ржавой рабицей.

Сам садик – небольшое двухэтажное здание в виде двух скрепленных букв «П». Когда я туда ходила, то часто падала в обморок. Мама боялась, что это эпилепсия. Но обошлось.

– Слушай, – говорит Лизка, когда мы устраиваемся на обитом серой жестью парапете, – дома какой-то трындец. Мамка с папкой ссорятся. Она от этого дяди Андрея забеременела. Не зря ты его называла маньяком. Отец поставил условие: все будет как раньше, если она сделает аборт.

– А что такое аборт?

– Это когда ребенка вырезают из живота.

– Жуть какая, – морщусь я. Трудно представить, что дядя Слава мог такое потребовать.

– Блин, смотри, что эти карлицы понаписали! – отвлекается Лизка.

Мы смотрим на стену. Там черным маркером выведены слова песни «Сказочная тайга»: «Облака в небо спрятались, звезды пьяные смотрят вниз…» И внизу приписано: «АК – лучшая группа на свете! Глеб и Вадим, мы вас любим!» Это пишут две старшеклассницы. Они выглядят как близняшки: черные волосы до плеч, черные футболки с изображением любимой группы, глаза и губы, подведенные черным карандашом. Обычно мы пишем в ответ, что Глеб и Вадим уроды, а лучшая группа на свете – Scooter. Нам с Лизкой очень нравится их фронтмен – платиновый блондин.

Но сейчас у меня нет с собой маркера, чтобы вымарать их слова, поэтому я просто корябаю надпись острым краем камешка. Маркер легко стирается с желтой глянцевой плитки.

– Ой, Ксень, смотри, что еще тут!

Лизка смотрит куда-то под ноги. Мне не сразу удается понять, что там такое. Неподвижное, слепленное с шершавой поверхностью и вместе с тем живое. Приглядевшись, понимаю – это контур полусгнившей птички, в которой лениво копошатся белые черви. Ее клювик недовольно приоткрыт.

– Боже, какая гадость!

В груди сдавило. Я отошла, сдерживая рвотные позывы. Меня трясло. Лизка завороженно разглядывала птичку.

– В этом нет ничего неприятного. Чего ты так реагируешь?

Я отошла подальше, на небольшое поле. Мы там бегали с мячом, когда были малышами. Присела на теплый песок, из которого пробивались робкие желтоватые травинки, и стала машинально выдирать их правой рукой. Лизка подошла и села рядом:

– На даче я тебе хотела кое-что рассказать.

Я кивнула и стала рассматривать ее лицо. Темные глаза задумчиво смотрели на небо, укутанное в серое одеяло.

– Папа иногда подглядывает за мной в ванной. Он заходит, когда я моюсь. Типа за полотенцем или еще за чем. Поводы каждый раз достаточно дурацкие. Я его прогоняю, ругаюсь, но он все равно это делает.

Я не знала, что сказать.

– Мне кажется, скоро произойдет что-то. Не с папой, а в целом… Не знаю. И вообще, я как-то разочаровалась в парнях. Не хочу иметь с ними никакого дела.

Мне внезапно захотелось рассказать ей о том, что навалилось на меня в последние дни. О том, как ее отец поцеловал меня, о Лолите, в которой я отчасти узнала себя. Но я промолчала.

Мы нарвали белых ягод с кустов, что росли вокруг садика, и давили их на асфальте, пока не надоело. Лопаясь, они издавали забавные хлопки…

Ночью мне стало плохо. Казалось, что я лежу на влажной земле. Оттуда выползали сотни белых червей. Они елозили на моих ногах, залезали в волосы и обустраивали там странные норы. Я била себя по голове, расчесывала кожу. Тихо хныкала в подушку и выкручивала пододеяльник, из которого мама вынула одеяло.

Иногда я смотрела на маленькие часы, стоявшие на книжной полке, и тогда они начинали оглушительно тикать. Но я никак не могла разобрать, сколько времени, – каждый раз стрелки растворялись и исчезали.

Я закрывала глаза – тьму рассекали мерцающие ярко-красные полосы. Она зеленела, наливалась силой – я видела деревья, в которых двигались красные и белые полосы. Они превратились в искаженную тигриную морду с открытой пастью. С обнаженных клыков струилась вода и падала вниз. Я тоже падала туда, пока не оказалась с головой погруженной в синюю воду. И Лизка была где-то рядом, мелькали ее светлые волосы, но никак было ее не догнать – тело мое лежало камнем. Я еле дышала. Утром оцепенение ушло. В комнату зашла мама и поцеловала меня в лоб. В такие моменты я была счастлива, что вижу ее трезвой.

– Ты как? Лоб вроде не горячий.

Я заверила ее, что все нормально, и она ушла на работу.

Лизу я больше не видела. Она уехала, даже не попрощавшись. Я спросила о ней маму, но она только отмахнулась. Меня долго мучило это странное исчезновение. Только через несколько лет я случайно узнаю об истинной его причине.

Осенью я сдружилась с Наташкой, и началась новая жизнь, которая привела меня к любви на тридцать лет старше.

Глава 2. Тарзанка

Одной ногой я опираюсь на деревянный помост, другую держу на педали велика. На его голубой раме застыли темные пятна ржавчины. Холодный ветер перебирает мои волосы и хлопает футболкой.

С вышки океан похож на плоский синий лист с белыми царапинами волн. От нее к самой воде уходит вниз узкая трасса.

Я глотаю солоноватый воздух.

Все замирает: и ветер, и мое прерывистое дыхание. Я собираюсь оттолкнуться ногой посильнее, а потом скатиться вниз. Но вдруг сбоку вижу черно-красно-белые полоски, огромную пушистую голову. На меня внимательно смотрят желтые глаза, а океан заслоняют крупные зеленые листья…

Я воображаю вышку по вечерам, когда не могу заснуть и лежу на постели, пронзенная невидимым столбом. Он тянется от самой земли, проходит сквозь мой живот и улетает в космос.

На соседнем диване обычно сопит мама, пудель Джим ковыряет опухшее ухо. Фары ночных машин вползают узкими лучами на потолок и, расширяясь, исчезают за окном.

Я закрываю глаза. Велик становится водным скутером, подпрыгивает на волнах. Мои волосы и лицо покрыты белыми брызгами пены.

Я вспоминаю об этом полете днем, когда гоблин-одноклассник тычет мне в бок острым карандашом и гнусаво шепчет: «Твой капюшон похож на горб». Но эта фантазия больше не приносит облегчения.

Мне тринадцать. Я боюсь неожиданных прикосновений, странных пятен на коже, громких звуков, будущих менструаций, дрочащих мужиков – один раз целый урок географии перед окнами расхаживал тип с бегающими глазками и мял свой вялый пенис. Учительница только ухмылялась и не звала никого, кто мог бы его прогнать. Мы тогда не знали, что это всего лишь жалкий эксгибиционист. И что он не порежет нас на куски, когда мы пойдем домой по грязной каше из снега и льда.

Боюсь, мама узнает, что я курила и материлась. Каждый вечер я пряталась от страхов в своем мире, но в тот раз произошло нечто странное. Появился тигр и чертовы листья. Может, дело в том, что я впервые напилась?

Вспоминаю один эпизод. Мне шесть. Мы с соседским мальчиком сидим у него на кухне, гипнотизируем бутылку темно-зеленого стекла.

– Хочешь пива? – спрашивает он. – Очень вкусно. Смотри, еще немного осталось.

Как-то мы уже пробовали хрустящие звездочки кошачьего корма, и они оказались вполне ничего, поэтому у меня нет причин не доверять ему.

Я взяла бутылку в руки, открыла рот и брызнула на язык несколько капель. Потом долго отплевывалась под его веселый смех.

В тринадцать лет, в тот самый день, когда я потеряла способность представлять полет в океан, пиво показалось вкусным. Мы сидели у Наташки на длинной захламленной лоджии и передавали друг другу бутылку с золотистой жидкостью. Допив, покурили невзатяг ментоловый «Норд Стар», тупо пялясь на серые балконы соседних домов. Потом пошли на тарзанку. Мне казалось, что ноги почти не касаются выщербленного асфальта, что шел вдоль школы.

Мы подружились с Наташкой недавно. Осенью, когда деревья стояли с ног до головы в желтом, а листья нежно хрустели под ногами. После звонка я зашла в туалет с двумя лысыми унитазами. Наташка опиралась ногой на ободок и выдувала густой дым в провонявший хлоркой воздух.

– Не скажешь никому?

Она наклонилась к кожаному рюкзаку, стоявшему на разбитых плитках. Достала освежитель воздуха «от табачного дыма» и пару раз пшикнула в мою сторону. Ее круглые глаза внимательно меня изучали.

– Конечно нет, – ответила я.

После уроков за ржавыми гаражами я дрожащей рукой подносила к губам первую в жизни сигарету. Кашляла и нервно вертела головой по сторонам. В каждом прохожем мне чудились соседи или мамины знакомые. От никотина кружилась голова.

– Ничего, скоро научишься и кашлять перестанешь, – подбодрила Наташка. На ней была строгая юбка до колен, но она все равно ходила вразвалочку, как моряк, и на прошлой перемене уже пообещала кому-то вломить…

В этом году друзей в классе у Наташки не было. Училась она плохо, как и я, но это недоразумение искупали родители. Мама Наташки работала поваром в банке, папа – водолазом. В деньгах они не нуждались, в школу приходили исправно, а подарки подносили нестыдные, поэтому учителя Наташку не трогали. Тройки натягивали даже там, где и на ноль наскрести было нечем. У меня такого иммунитета не было. В школе доставалось за все. Даже за «отсутствующий вид».

– Ваша дочь на уроке как будто бродит по Луне, – жаловалась моей маме француженка – классная руководительница, встряхивая пергидрольными кудряшками и недовольно глядя густо подведенными глазами. В них часто лопались капилляры, окрашивая белки красным. В тот год маму часто вызывали в школу. Один раз ей показали мой дневник, запятнанный красными двойками. До этого момента я успешно подделывала ее подпись и говорила, что у меня все в порядке. Мама за это истязала меня молчанием три дня.

А потом ушла в запой на несколько дней, и это был единственный раз, когда я радовалась этому. Протрезвев, она забыла о назначенном мне наказании.

Наташкины родители давали деньги не только учителям, но и ей. Поэтому она могла покупать сигареты и алкоголь. В любом ларьке работала незатейливая мантра: «Это для папы».

Тарзанка у школы была нашим любимым, если не единственным, развлечением. К громадной железной перекладине с лестницей в виде буквы «Л» привязаны брандспойты с палками. Перелетать лестницу было легко слева и довольно опасно справа.

Но под пивом я лезу на эту страшную лестницу, хватаю самую страшную для меня тарзанку. Волосы летят в разные стороны, ведь внизу опять океан, а я – на вышке. Мне кажется забавной шутка старшеклассника Лысого: «Мама, не жди меня к обеду! Передайте, что я любил ее борщ!» Однажды Наташка видела, как он в подъезде занимался любовью с местной красоткой.

Сжимая обеими руками брандспойт, вытертый кое-где добела, я отталкиваюсь от перекладины, лечу вниз и уже через мгновение болтаюсь вокруг столба расплющенной макарониной. Волосы прилипают к влажным щекам, метут по грубому розовому песку.

Боли нет, я кричу от восторга. Но, как часто бывает в нашем святом городе – черная туча резко наползает на небо, съедая жар и свет, так и в моей голове подобная туча мгновенно заслоняет собой сверкающее счастье.

Я извергаю теплую горечь изо рта, что еще мгновение назад светился улыбкой. Слезаю с тарзанки и медленно, поднимая невидимые гири на ногах, шаркаю домой. И нарочито смотрю мимо учительницы, что идет мне навстречу.

Дома я падаю на кровать и долго смотрю в потолок, вспоминая прошедшее лето.

Я честно пыталась забыться, но вечером не смогла вернуться в свою любимую фантазию. Меня выгнал оттуда огромный тигр. Он еще часто будет являться мне.

* * *

Выпал первый снег. Наташка купила две голубые банки джин-тоника. Я пришла к ней с утра, соврав маме, что мне нужно на нулевой урок. За окном стояла холодная тьма, в которой вяло ковырялись утренние люди.

Желтый свет лампы падал в наши стаканы с горькой пузырящейся жидкостью. Один-два глотка, и спасительный туман окутал мою больную голову. Я иду в туалет по квадратным половикам, разбросанным по коридору. Первым уроком физика. Меня вызовут к доске, где я буду смотреть на все сквозь расфокусированную линзу и получу очередную двойку.

Вечером, мучаясь от головной боли и тошноты, я запишу все, что думаю о школе, в свою потертую тетрадь. Сначала запах: от него внутри все взбалтывается, словно хочет выпрыгнуть через рот. Как-то кусочек яблока я положила в формочку, полила водой и забыла на несколько дней. Вот похоже пахнет и сейчас: горько, тухло. Из-за этого я ничего не могу говорить и, словно рыба, смотрю вокруг. Но все странно сжимается, видны лишь кусочки-клочки.

Змея розовым узлом лежит на чьей-то голове. Месиво из белого и черного – это мельтешит одежда, надетая на детские тела. Платье, передник, рубашка, туфли на ногах: топ-топ по полу, стало кисло во рту. Ходуном пол заходил-заходил, крутанулся да остановился.

И вот наконец нас ведут по длинной кишке из серо-зеленых стен, и все не кончается она, не кончается. Душит.

Дома мучительнее всего вспоминать даже не девчонские ленивые издевочки, а вот эти стены. Я узнала их как-то в фильме про концлагерь. Такие же.

Каждое утро как вхождение в воды Стикса. Про него я читала в книжке. Со многими иду, а потом втягиваюсь в темную синеву с горящими огнями.

Запах, что рождается в столовой, где большие женщины мешают зелья в огромных тусклых кастрюлях. Переворачивают раздутыми руками большие котлеты из ошметков рыб и животных. Вываливают серых слизняков на стыдливый фарфор тарелок и поливают коричневой жижей.

Жуй, не горюй.

Каждая трещинка серо-зеленых стен в сговоре с этим запахом, пропитана им.

Затем заходишь в класс. Стульчики в ряд, занозистые по краям, хватают за колготки, если зазеваешься. Плитки линялой кожей сползают с бетона. Пнешь такую, и поднимется серая пыль. Белый туман размазан по влажной зеленой доске. Мы стираем его холодной тряпкой, от которой подушечки пальцев скрипят.

«Звезда полынь», – говорит женщина днем, когда мы, мальчики и девочки, сидим, зажатые в пространстве между двумя колючими дзи-инь.

«Полынь – горькая трава», – говорит мама вечером, уютно и тепло обнимая меня.

«Мама, здесь все как полынь», – пишу я утром в тетрадку, испачканную солеными чернилами.

Даже пьяной, мне хватает ума не рассказывать Наташке, что я влюблена в охранника нашей школы. Ему лет сто или пятьдесят – не все ли равно. Явно слишком много. Я о нем ничего не знаю. Но каждый день тяну Наташку вниз, на первый этаж. Там, делая вид, что рассматриваю свое отражение в зеркале или выбираю календарик в маленькой лавке, на самом деле мельком разглядываю этого уставшего мужчину. Пытаюсь понять, почему меня так к нему тянет. Может быть, он втайне любит маленьких девочек?

В тот день мы решили продолжить бухать после уроков.

Под ногами мокрая каша. Наташкины родители уже пришли с работы. Поэтому я говорю:

– А пойдем в школу?

– Зачем это еще?

– Ну, просто прикольно же, прийти после уроков, когда никого нет.

Наташка смеется, ей нравится нарушать запреты. На ее кудрявых волосах, торчащих из-под черной шапки-носка, тает мокрый снег.

Я кидаю краткий взгляд на охранника, но он ничего нам не говорит. Заходим за угол и зажигаем сигареты. Курим, прохаживаясь по коридорам, даже не пытаясь скрываться. Я почти надеюсь, что он придет. Но ему наплевать на двух малолеток. Школа пуста, как моя голова. Темнеет.

Тяну Наташку на пустырь напротив моих окон и ссорюсь с ней у приземистых кустиков, недружелюбно торчащих во все стороны. Летом мы с Лизой нашли там череп маленькой собачки. Он торчал из земли выбеленной костью. Мне становится еще хуже. Почему она уехала и даже не попрощалась?

Кажется, что все вокруг давит на меня: серые одинаковые дома, зло гудящие змеи проводов над головой, отяжелевшее от сырости небо.

Я ложусь в мокрый сугроб лицом вниз и кричу. Ем снег и, плавясь в моем горячем нутре, он выходит наружу слезами. Наконец я встаю: вымокшая, растрепанная. Наташка давно ушла, устав от моей истерики. Нет никого вокруг меня. Нет никого для меня. Я одна. Поднимаюсь и иду домой.

Глава 3. Тачки

Иногда я уже с утра понимала, что день будет сложным. Это случалось, если меня встречал едкий запах сигаретного дыма, смешанного с легким оттенком сопревшего в организме спирта, а на соседней тахте сопело тело с опухшим лицом. Или я открывала кухонную белую дверь со слепой, изукрашенной геометрическими узорами стеклянной вставкой и разгоняла синие клубы дыма вокруг сидящей на стуле фигуры. Она обычно при этом булькала что-то невразумительное.

– Ксюха, сюда иди! Где ты там, а? Ну, Ксюшенька, ответь. Ну, детка. Ты мои сигареты не видела?

Если молчать, она будет продолжать. Я ненавижу, когда меня называют Ксюхой. И с трудом выношу ее пьяные интонации. Смятая пачка «Примы» торчит из застиранного кармана фиолетового пальто. Я запускаю туда пальцы – они погружаются во влажную табачную крошку. Вынимаю их и отряхиваю «улов» – сторублевую бумажку.

Она, покачиваясь, стоит, прислонившись к стенке в темном коридоре. Вытирает зеленые сопли тыльной стороной руки и ухмыляется сама себе. Вчера у нее был первый выходной. Я надеялась, что мы сходим в кино.

Надеялась.

«Домой возврата нет» и «Взгляни на дом свой, ангел» – мои любимые названия книг в такие дни. Я захожу в комнату и смотрю на корешки книг, расставленных в коричневом шкафу. Первую я прочитала в восьмом классе, когда лежала дома, притворяясь больной. Сквозь желтые шторы нежно светило золотое зимнее солнце. Оно каталось по небу, полному синевы, а во рту перекатывались сладкие шайбочки мандариновых сосулек. Я почти ничего в романе не понимала, но все равно ощущала, что автор мне очень близок.

Затем морозными вечерами – они сурово щипали нос и щеки – я надевала по два колючих свитера под потертую коричневую курточку и выходила с мамой выгуливать собаку. По скрипящей снежной пыли мы шли на пустырь, расстелившийся под гудящими проводами. Шли к черным металлическим скелетам электровышек.

Один из таких вечеров запомнился мне особо.

Неведомые прожекторы резали двумя линиями черно-синюю глыбу льда с блеклыми звездочками в глубине, пока мы маленькими глотками пили ледяной воздух. А потом, привыкнув к холоду, я бегала вместе с нашей отвязной черной псиной, часто дыша в шерстяные воротники. И с разбегу проваливалась по пояс в сугробы, наметенные на канавы. А Джим прыгал рядом, радостно гавкая и делая вид, что хочет схватить меня за куртку.

Когда я встала, вся белая, мама рассказала, как замерзают насмерть в снегах – просто засыпают, и все. Человеку становится жарко и уютно лежать в коконе из белого безмолвия. Слушая ее, я проглотила сладкую жвачку, которую только начала разжевывать – она комком застряла в горле. И тут же всплыл другой кадр: я лежу рядом с мамой в комнате, слушаю, как она читает «Мэри Поппинс», и рассматриваю большой прозрачный чупа-чупс. В его глубине свернулась белая приторная мякоть.

Собака тявкает, наконец исхитряется схватить меня за рукав, и я возвращаюсь в реальность. Вдали, в черно-желтом миражном мареве, над высотками вырастают башенные краны. Они кажутся мне, зачарованной, мачтами волшебного корабля, на котором можно уплыть в совершенно иную реальность.

Уплыть туда, где нет места разочарованиям, а есть только сияющие моменты чистого счастья.

Я знала, что на нынешней работе маме тяжело. Она с самого утра до позднего вечера сидела в маленькой будочке, заставленной бутылками с пивом и водкой, увешанной блоками сигарет. Развернуться негде, обслуживай весь день алкашей. На обрывках от этих блоков она часто писала мне милые записки. Иногда даже со стишками или рисунками больших улыбающихся китов и тигров.

На работе ей приходилось засиживаться до одиннадцати вечера. Я очень живо представляла, как она бежала потом домой по пустынным улицам, заливаемым неверным оранжевым светом фонарей. Кусты, плотно сгрудившись в подобие шалашей, подозрительно шуршали и наверняка заставляли ее вспоминать, как однажды, в молодости, из подобных кустов на нее выпрыгнул «уголовник». Он только-только вышел из тюрьмы и мечтал поскорее ощутить тепло женского тела. Под равнодушными окнами родного дома она два часа уговаривала не насиловать ее. Получилось.

Но теперь, в выходные, ее красивые синие глаза все чаще заволакивало дымкой, голос трескался и ломался, а все, что она говорила или делала, вызывало у меня отвращение.

Вот и в тот летний день, который перевернул мою жизнь, мне просто нужно было поскорее выйти из провонявшего дешевой водкой дома.

Я давно решила обрезать волосы и выкрасить их в красный. Мы с мамой в ее «хороший» день посмотрели «Беги, Лола, беги», и я влюбилась в яркую прическу Франки Потенте. Мама всегда разрешала мне экспериментировать с внешностью. Говорила: «Подлецу все к лицу». Правда, почти никакой цвет волос меня не портил. В четырнадцать лет я покрасилась в рыжий. В летнем лагере мальчишки называли меня муравьем, а вожатый из другого отряда – парень с прической, как у принца, – смотрел с нежностью.

Наташка рассказала, что недавно видела ярко-красную краску в магазинчике возле «Ладожской».

От самой станции метро змеились длинные рыночные ряды. Лотки с овощами и фруктами без предупреждения переходили в сочащиеся кровью вырезки и меланхоличные свиные головы, лежащие рядом с бежево-голубыми свиными ногами, ощеренными копытами. Эстафету перехватывали ярко-синие бакалейные палатки. Затем, через многие километры, ровные ряды со снедью заканчивались. Начинался лихой лабиринт с джунглями из одежд Abibas, HUGGO BOSS и застывшей в вечном прыжке пумой.

Как-то раз мы с Наташкой воровали на школьном базаре у метро тетрадки с изображениями Backstreet Boys, Ди Каприо и котиков. Аккуратно вытаскивали их из лотка, пока продавцы были заняты другими покупателями. Вечером мы с мамой выгуливали Джима в парке. Вечернее солнце золотило увядающую траву. Я сказала, что тетрадки нам купил Наташин дядя.

Мама обрадовалась: не придется тратить лишние деньги на сборы в школу.

Но сейчас мы шли в небольшой магазинчик, один из многих, что стоят белой линией вдоль шумного проспекта. Если перейти его и сесть на автобус или троллейбус, то через пятнадцать минут сможешь вырваться из объятий сонного гетто. После того как переедешь аскетичный мост Александра Невского, окажешься на Староневском проспекте. Это своего рода лимб, что предваряет настоящий центр. В этом лимбе водятся потомственные алкоголики с неестественно распухшими лицами. Они покупают в аптеке настойку боярышника, а потом испражняются посреди улицы – бесстыдные, как собаки. Но в центр мы не поедем. Денег у нас почти нет, и делать там абсолютно нечего.

Мы заходим в магазинчик. Дверь позвякивает «музыкой ветра». На полках за витринным стеклом выстроились пачки красок с разными цветами: салатовый, фиолетовый, глубокий синий. На пачке с цикламеном лицо девушки Ани, которая учится со мной в лицее. Эта красотка с крупными глазами и большими пухлыми губами редко появляется на занятиях. У нее низкий голос, щекочущий сердце, и открытая улыбка. Она красиво рисует цветы гелевыми ручками. На перекурах в узкой задымленной курилке на первом этаже мы обсуждаем с ней парней.

– Однажды занимались этим на ковре. Это ужас, у меня потом вся кожа на спине была красная.

Так рассказывала Аня, смеясь, пока я в ответ жаловалась на перипетии сексуальных игр на кухонном столе.

Когда наша одногруппница Юля пришла сдавать нормативы по машинописи с младенцем на руках, я шарахалась от этого явно инопланетного существа. Но Аня с радостью держала малыша на руках, пока Юля разбиралась с учебой. А потом повела меня в курилку и там призналась, что у нее недавно был выкидыш. В больших темных глазах стояли слезы. Она действительно хотела родить в семнадцать с половиной лет.

Один раз она снялась для упаковки быстросмываемой цикламеновой краски. Но цикламен мне не нужен.

«Дайте стойкий красный». Мои темно-русые волосы придется сначала безжалостно высветлить. Для этой цели мы взяли одну пачку с белокурой валькирией. Под стеклом у кассы лежали помады неестественных цветов. Я купила синюю с блестками – красить глаза вместо теней. А Наташка фиолетовую. Ей она будет мазать свои хищные губы.

– Ну что, теперь погнали в парикмахерскую стричься? – улыбнулась Наташка. Я кивнула. Мы вышли на проспект, и я привычно подняла руку. Автостоп давно стал нашей религией. Иногда мы ловили машину, потому что у нас не осталось денег на проезд в автобусе. Иногда забавлялись от скуки, прося отвезти на улицу пятого мартобря за несколько тугриков.

Я могла просто тормозить машину и спрашивать у водителя всякую дичь, пока Наташка корчилась у обочины:

– Расслабиться не хотите?

И если мужик отвечал, что хочет, то следовал простой ответ:

– Так купите слабительное!

Никто не обижался – ну что возьмешь с двух малолеток.

Вдалеке что-то мелькнуло серебристым отсветом. Когда подъехало ближе, оказалось «Мерседесом» с наглыми прямоугольными фарами. Я открыла дверь.

– Подбросите до Индустриального проспекта?

– Конечно, девчонки, садитесь!

За год он совсем не изменился. Те же очки-авиаторы с прозрачными стеклами в тонкой золотой оправе. Короткие темные волосы с проседью, легкая небритость. Тот же уверенный, но теплый голос. И нежные небольшие губы, которые сообщали его лицу некоторую мягкость. Из коротких белых рукавов рубашки торчали загорелые руки.

Он не узнал нас, пока я не напомнила.

«Помните, год назад…»

«Ах, да, точно! Вы тогда мне дали какой-то левый номер».

Прошлым летом на Индустриальном проспекте, куда он везет нас сейчас, мы тоже ловили машину. Стоял горячий пыльный день, блестевший в стеклах домов. Свободный ветер прошивал проспект насквозь, гулял между наших рук и ног, трепал волосы. Нам нужно было на Финский залив, но на метро ехать не хотелось.

Вдруг так же издалека вспыхнуло, заблестело серебром. «Мерседесы» нам попадались нечасто. Открылась дверь. Там сидел он и с улыбкой смотрел на нас, пятнадцатилетних девчонок в легких сарафанчиках и сандалиях на босу ногу.

Наташку я посадила вперед, а сама села сзади. Он сразу начал шутить:

– Девчонки, не боитесь, что я какой-нибудь маньяк?

– Нет, я села назад специально и, если что-то пойдет не так, дам вам по башке. Закурить можно?

Разговаривать легко и непринужденно у меня получалось, только когда мы ездили автостопом. Будто выходя на трассу, поднимая руку, а затем садясь к незнакомцам в разные авто, я полностью меняла свою неприметную судьбу. И надевала чужую личину, которая отличалась некоторой наглостью и самоуверенностью.

– Пожалуйста, курите.

– Наташка, дай зажигалку.

Я достала из пачки две сигареты, прикурила обе и одну отдала ей. Открыла окно, чтобы стряхивать пепел на улицу. Радио пело «и каждый день встречать рассвет, как будто вам семнадцать лееет!».

Он повернулся и посмотрел на меня через бликующие стекла очков каре-зелеными глазами. Я выпустила дым и улыбнулась.

– Куда едете?

– На пляж, который на Приморской. Знаете?

Он знал не только это. Работа такая – весь день колесить по улицам. Его фирма занималась дорожными работами, и он катался между объектами, проверял, как работают люди, доставал асфальт, попутно улаживая кучу разных мелких дел, в том числе и личных. В тот день у него как раз выдалось свободное время. Мы впервые ехали через весь город вот так, с совершенно чужим, не одобренным родителями человеком. Промчались мимо моего лицея и «Лесной», въехали по незнакомому мосту на Петроградскую. Все было залито вокруг радостным солнцем. Юра, так звали нашего знакомого, весело бибикал прохожим. Особенно юным девушкам в коротких юбках.

– Только на заправке не курите, хорошо? – предупредил он нас, выходя из машины, пока мы с Наташкой весело переглядывались.

Наш новый знакомый оказался крепко сбитым мужчиной небольшого роста. На пляже он не разделся, только полулежал на песке и аккуратно как бы ощупывал нас короткими взглядами.

Была в нем какая-то расслабленность, но при этом сила и уверенность в себе. Красотой не поражал, но был харизматичен и привлекателен. Иногда без предупреждения начинал читать похабные стишки, но это выходило у него забавно и даже мило.

Мне нравилось, как он смотрел. Так, словно хочет нас и при этом ничего предлагать не собирается.

Пока мы раздевались, небо посерело, укутав веселое солнце в дымчатую шаль. Волны потемнели и недовольно накатывались на красноватую полоску берега.

Мы с Наташкой бросались в эти волны, и сквозь бурлящую ткань воды я высматривала больших белых акул, которых рисовало воображение, раздутое грошовой книжкой из детской библиотеки. Из нее я узнала неприятные подробности. Акулы могут жить в минусовой температуре. Иногда они заплывают и в пресные воды. Акулы охотятся возле берега. А там цап-парацап – и нет ножки.

Чудовищные челюсти уже вот-вот вырастали из илистого песка на дне, и что-то больно впивалось в ногу – просто кусок арматуры, но я выскакивала из воды поцарапанная и со сладким ужасом снова бросалась в темную, таинственную воду.

Юра сидел на блеклом песке. Как хорошо было бы, если бы он вошел в эти воды и ловил меня, обнимал руками, коричневыми от солнца…

Он довез нас до дома и спросил телефон. Наташка дала номер нашей одноклассницы. Она больше не хотела его видеть.

Но вот через год мы снова встречаем его, и я совсем не удивлена. Кажется, мы должны были встретиться снова. Теперь мы подъезжаем к моему дому. Я склонна видеть в этом некий символизм.

Когда я вышла из машины, на моей правой босоножке с глухим звуком сломался каблук. Юра вышел вместе с нами:

– Может быть, сдадим их в ремонт?

– Нет, я все равно ненавидела эти босоножки.

Я подошла к ближайшей помойке и бросила их туда.

Мы стояли у парикмахерской, которая была вделана в подъезд моего дома ценой двух месяцев чудовищного грохота. Зато теперь там можно было недорого подстричься. Меня упорно не хотели стричь под мальчика и всегда оставляли странный треугольник из волос сзади, мотивируя это некой мифической необходимостью.

Наташка дергала меня:

– Давай уже скорее, а то родаки потом придут, и не успеем.

Мы должны были после стрижки пойти к ней и провести окрасочные манипуляции на моих волосах.

– Давайте, девчонки, теперь я дам свой номер.

Юра протянул мне визитку с номером из семи цифр. Я взяла ее, и у него зазвонила трубка. Это был мобильный телефон с небольшой антенной. Мы и мечтать о таком не могли. Он быстро что-то ответил и сказал, глядя мне в глаза:

– Звони.

Обычно я люблю приукрашивать. Мне бы очень хотелось сказать, что в этот момент солнце треснуло и брызнуло вниз миллионом осколков, а деревья склонились над нами и птицы разноголосо запели в ветвях. Но ничего этого не произошло. Просто хлопнула дверь, и машина, взревев, умчалась, оставив нам только клубы пыли из-под колес. Но я знала, что позвоню. Знала, что сразу запомню его номер, хотя никогда никакие цифры не запоминаю. Поэтому, когда заскучавшая Наташка выхватила у меня из рук визитку и отправила ее в помойку вслед за босоножками, я не стала возмущаться. Я хотела убедить себя в том, что так мне будет проще никогда не встречаться с этим обаятельным мужиком на «мерсе». Что я забуду его номер.

Но все то время, пока стригли мои волосы и мы перешучивались о том, что я не люблю обувь, поэтому всегда и всюду до самой зимы хожу босиком, все время, пока мы дома у Наташки мазали мою голову осветляющим составом, а он ужасно щипал и даже чуть-чуть резал глаза, я ощущала странную наполненность в области сердца.

Я мыла волосы ледяной водой – горячую внезапно отключили. Ходила с Наташкой курить на балкон перед тем, как намазаться красным. Говорила с ней о чем-то, но все время ощущала, что до этого дня я была одинокой деталью пазла, а сейчас мне нашлось место в интересной и цельной картине. И хотя пока было совершенно не разглядеть, что это за картина, я чувствовала, что очень скоро я об этом узнаю. Его «звони» билось в голове, хотя иногда мне начинало казаться, что он вовсе и не говорил этого. Казалось, что мне померещился его взгляд, полный темного глухого желания.

Наташка тем временем позвонила Жене на белом «Опеле», с которым мы познакомились накануне, и договорилась встретиться с ним ранним утром.

* * *

Мы летели сто восемьдесят километров в час сквозь розово-оранжевое утро.

– Давай, давай, еще быстрее! – кричали две веселые дурынды. Я сидела впереди и, высунув руку из окна, ловила теплый ветер. Деревья уже не мелькали, а сливались в одну зеленую дымчатую кашу.

– Девчонки, больше тачка не выжмет, она все-таки на газу, – оправдывался молодой человек.

Женя изо всех сил старался быть милым. Это был аккуратненький, ладный парень небольшого росточка. Сложно было сказать о нем что-то определенное, выделить какие-то особенные черты, потому что особенного в нем не было ничего. Серые глаза, темно-русые волосы, работает прорабом на стройке, но выглядит интеллигентно. Не матерится и не курит, но нам при нем можно. В ларьке он купил нам несколько бутылок пива, конфеты и мясную нарезку на закуску.

На мне короткая юбка и майка с принтом из британского и американского флагов, смешавшихся в винегрет. Мы купили ее на Апрашке с мамой, когда, обнаружив внезапную платежеспособность, она поняла, что пора обновить мой гардероб. Так я обзавелась кучей нового тряпья, в том числе мини-юбкой и короткими, почти непристойными джинсовыми шортами аберкромби.

У нас нет никакого плана, мы просто едем за город, куда-то в сторону Саблина, где обитал Наташкин любовник Колюня. Спрашиваем у местных, где речка, и наконец находим милое место – темная вода, одетая в зеленые шерстяные берега, нежный луг и никого вокруг.

Женя расстелил у машины какую-то застиранную махровую подстилку и поставил на нее пакет. Мы с Наташкой бросились к воде. Купальники не взяли, поэтому просто скинули одежду и полезли в теплую воду.

– Эй, Женя, иди к нам! – закричала я.

– Я попозже, девчонки!

На берегу мы снова оделись и сели пить пиво. Неподалеку остановилась еще одна машина, и Наташка пошла бродить в ту сторону. Я подумала, что она ждет явления каких-нибудь крепких кавказских мужчин. Наташка явно скучала с Женей и не собиралась с ним мутить. Значит, он достанется мне.

– У тебя очень красивое имя.

Женя показал мне небольшое бревно, на котором он крупными печатными буквами старательно вырезал мое фальшивое имя «Карина».

Я часто так представлялась незнакомцам. В нашем с Наташкой классе училась толстая девочка Карина с плотной лаковой челкой, прилипшей ко лбу. Она сразу меня невзлюбила и постоянно изводила. Но к концу девятого класса мы вроде как примирились. Ее имя мне всегда очень нравилось. Оно-то совсем ни в чем не виновато.

Иногда, помимо имени, я также выдумывала, что учусь на психолога в институте, делая при этом «умное» лицо. Мне нравилось примерять чужую жизнь, хотя актриса из меня никакая.

– Да, меня так отец назвал, – зачем-то сказала я. – Пойдем уже купаться.

Я взяла Женю за руку и повела к воде. Снова скинула всю одежду, а он остался в плавках. В воде он притянул меня к себе и крепко обнял.

– Черт, я не могу теперь выйти на берег. И все из-за тебя.

– В чем же дело? – притворно удивилась я.

– Ты прекрасно знаешь в чем.

Меня забавлял его член, выпирающий из плавок. Кажется, мы просидели в воде довольно долго, потому что на берегу периодически появлялись разные персонажи и мне было вроде как неудобно выходить при них на берег. Наконец Женя вышел и принес мне ту самую махровую подстилку, на которой мы сидели. У нас даже не было полотенец. Мы просто натягивали майки с трусами и сохли на солнце, как кошки.

Наташка тоже внезапно явилась, вынырнув из-за какого-то куста, которого я раньше не замечала.

– Че-то мне херово, ребята. Похоже, у меня температура, – пожаловалась Наташка.

Пока мы купались, она шлялась по поселку и пила холодную воду из колонки. Мы отвезли Наташку домой, откуда она в тот же вечер загремела в инфекционку на две недели. Оказалось, подцепила кишечную палочку. Об этом мне рассказала потом ее мама по телефону.

– Поехали ко мне, – попросил Женя. Он явно находился под впечатлением от купания. Делать дома было нечего, я знала, что там сейчас царит пьяная мать.

– Ок.

Мы долго ехали мимо индустриальных районов, облизанных вечерним питерским солнцем с его особым медовым оттенком, и разговаривали о какой-то ерунде. Женя купил нам по бутылке пива «Миллер» и пил прямо за рулем.

Неподалеку от его дома мы зашли за мороженым и «Мартини».

Все время, пока он трудился над моим податливым и механически страстным телом, я почему-то думала о Юре и его загорелых руках. О его внимательном, оценивающем взгляде. И это заставляло меня все яростнее откликаться на ритмичные движения Жени. Номер Юриного телефона красными цифрами пульсировал у меня в голове. Утром я вернулась домой и позвонила ему.

Письмо

«Дорогой Юра.

Недавно ты спрашивал меня, как я потеряла невинность. Я ничего не ответила, но пообещала рассказать позже. Знаю, иногда выгляжу развязной, поэтому может показаться, что готова рассказывать обо всем. Но чаще всего я прячу за этим свою неловкость. Иногда даже некоторый ужас. К тому же мне всегда было гораздо легче писать, чем говорить.

Я часто делаю вещи, за которые, с одной стороны, стыдно, а с другой – совсем нет. Должна признаться, что никогда не делала из девственности культа. В детстве я смотрела сериал, в котором одна из героинь никак не могла заняться сексом со своим парнем. И даже когда она решилась на это, им что-то помешало. Я в такие моменты сильно негодовала: ну давайте уже, сколько можно ждать?

Мне было двенадцать, когда я узнала, что такое оргазм. Меня мучило сильное возбуждение, и благодаря некоторым странным, но однообразным усилиям у меня получилось его сбросить. Это было настоящее сладкое откровение, смешанное с радостью и стыдом.

Меня всегда возбуждали даже незначительные сексуальные сцены, разговоры об этом и даже, что совсем странно, небольшие намеки на эротику. Но я поняла, что по-настоящему готова воплотить свои фантазии с мужчиной только в шестнадцать лет. Смешно, но я даже помню, когда у меня возникла мысль, что я вроде как уже готова.

В тот вечер я смотрела «Кикуджиро» Такеши Китано – трогательный роуд-муви про мальчика, который как раз таки был полностью лишен каких-либо намеков на секс. Наверное, я была под воздействием рассказов моей подруги Наташки.

Она уже полгода встречалась с парнем и рассказывала разные горячие подробности из своей интимной жизни.

В результате у меня все произошло просто и быстро в начале этого лета. В соседнем районе, на самой окраине, где начинался небольшой лесной массив, мы познакомились с веселой компанией. Она состояла из нескольких дружелюбных парней и пары не слишком выразительных девушек.

Они пригласили нас присесть за покосившийся пластиковый столик под выцветшим зонтом и выпить с ними пива. Ерзая на красных пластиковых креслах, мы пили, курили и болтали ни о чем под призывное грохотание попсы. В какой-то момент из-под стола появилась пятилитровая канистра с коньяком.

Я пила этот коньяк, но странным образом почти не пьянела.

Мне просто было хорошо. Рядом сидел симпатичный парень со светлыми волосами. Даже брови у него были светлые.

– Может, прогуляемся? – наконец спросил он, склонившись к моему облезлому плечу, с которого упала красная бретелька майки. Накануне я сгорела и мазалась весь вечер кефиром по совету мамы.

Я посмотрела на Наташку. Она о чем-то шепталась с черноволосым парнем.

– Да, конечно, пойдемте, – игриво поддержала она.

Когда мы крались под зелеными деревьями на чью-то квартиру, то немного отстали от парней и выяснили друг у друга, насколько мы пьяные. Оказалось, что не очень. Я точно вполне могла отвечать за свои действия. Только в голове было пусто, как в заброшке.

В квартире Наташка со своим парнем сразу пошла в комнату, а я целовалась на кухне со светловолосым. Никакого возбуждения у меня не было. Я совсем его не хотела. Просто мозгом поняла – это должно случиться здесь и сейчас. Такое обычное будничное решение. Вроде я хочу подстричь волосы. Или надеть новую юбку.

Он повел меня в спальню и положил на постель. Надел презерватив и попытался вставить, но это получилось не сразу. На заднем фоне играла «Дискотека Авария» – «Если хочешь остаться…».

Я наблюдала за его действиями как бы со стороны, с интересом биолога, смотрящего на новую форму жизни. «Это происходит сейчас, со мной, – думала я. – Теперь стану взрослой».

– Ты целка, что ли? – удивился парень, вытащив из меня окровавленный член.

– Похоже, уже нет, – просто ответила я.

Эта кровь была подтверждением. Возможно, тебя шокирует мое отношение. Моя преступная беспечность по отношению к собственному телу. Но я никогда не видела в этом чего-то сакрального. Хотя теперь в какой-то мере жалею об этом и виню себя.

Но я хочу, чтобы ты знал: все это было до встречи с тобой. Потому что только с тобой я узнала, как это бывает, когда ты целиком и полностью желаешь только одного человека. Когда тебе хорошо просто от того, что ему хорошо.

И знаешь, я считаю, что настоящий мой дефлоратор – это ты. У нас же тоже в первый раз было с кровью. И мне легко представить, что вышла она из меня из-за того, что ты прорвал тонкую пленку моего нутра и сладостно подчинил себе. В наш первый раз я не испытывала настоящего удовольствия. Но я по-настоящему хотела тебя, меня сводили с ума твои руки и взгляд, полный желания. Твоя легкая небритость, терзающая мое лицо. Я желала отдаться тебе и чтобы ты получил наслаждение со мной. Поэтому смиренно лежала на заднем сиденье твоего авто и смотрела на летящий высоко-высоко самолет, который оставлял на небе белую, быстро исчезающую царапину. И потом, когда мы вышли из машины, – ты вытирал член от остатков моей крови, – я увидела невинное семейство, выпавшее из соседних кустов. Они с ужасом взирали на нас, а я испытывала смешанное чувство стыда и смутной удовлетворенности. Так, словно мы скрепили важную сделку.

Пожалуйста, прости, если все звучит чересчур наивно. Я где-то слышала, что женщина привязывается к своему первому мужчине, влюбляется в него без памяти. Но я неправильная женщина. Я считаю, что мой первый мужчина – это ты. Давай вычеркнем все, что было до этого, из моей биографии. Потому что я для себя все это уже вычеркнула. Отныне я хочу принадлежать тебе и только тебе.

P. S. Думаю, что никогда-никогда не отдам тебе это совершенно идиотское письмо».

Глава 4. Песня о желании

Я сказала ему, что люблю, когда мы впервые ехали к нему домой. Семью он отправил на выходные на дачу. В приоткрытое окно авто залетали маленькие капли дождя и ложились на мои руки. В груди билось что-то теплое и сладкое. Я смотрела по сторонам, курила и пьянела от вымытого дождем воздуха, от его волнующей близости.

– Юра, я, кажется…

– Ммм, что?

Он сосредоточенно смотрел на дорогу. Мы ехали по Петроградке. По обе стороны улицы стояли симпатичные старые дома с бледно-желтыми и коричневыми фасадами, с круглыми окнами под самыми крышами.

– Люблю тебя.

Закончила наконец я свою мысль.

– Правда?

Он улыбнулся, посмотрел на меня и, держа руль левой рукой, правой прижал к себе и поцеловал в макушку:

– Спасибо тебе.

Линии проводов перерезали пухлое серое небо. Дождь перестал, и солнце кое-где робко выглядывало из прорех.

«Пустота… Летите, в звезды врезываясь», – вспомнилось.

Капли дождя на моих глазах. Он не сказал в ответ, что любит. Но, странным образом, мне это и не нужно. Достаточно его объятия и улыбки, запускающей вплавь маленькие морщинки вокруг удивленных глаз.

Мы зашли в его квартиру. Высокие потолки. Налево кухня, направо комната. Его спальня. Их спальня. У стены стоял огромный шкаф. На одной из полок лежала стопка его белых маек. Ю. пошел на кухню. Пока он хлопал там дверцей холодильника, я быстро стянула свою одежду вместе с трусами и надела его майку. Она только чуть-чуть прикрывала попу. Пошла на кухню.

– Ну как, можно я буду так ходить?

Ю. посмотрел на меня туманными карими глазами.

– Девочка моя.

Притянул меня к себе и стал гладить ноги, при этом ласково приговаривая:

– Ты такая прелесть.

Я поцеловала его в лоб. Он усадил меня на колени и налил в стопки холодную водку:

– Выпей.

Я послушно взяла стопку и опрокинула в себя. Горячая острая вода обожгла нежное горло. Я поморщилась. Ю. пододвинул мне тарелку. Там лежали нарезанные огурцы, помидоры и что-то мясное. Я поспешно запихнула все это по очереди в рот и некоторое время задумчиво жевала.

Мир поплыл, зажигая сладкие огни желания. Из кухни можно было выйти в другую комнату и, встав с его колен, я пошла осматривать квартиру. Дальше была еще одна комната, а за ней спальня. Где мы наконец упали на кровать, и он быстро стянул с меня майку.

Ю. ласково смотрел на меня обнаженную, целовал грудь и живот, гладил загорелыми руками. Мне казалось, что я плавлюсь и от меня ничего не остается. Так хотелось, чтобы и он расплавился вместе со мной и мы плыли по реке времени, слившись в одно, не имея больше никаких различий.

Лежа в его объятиях, я наконец почувствовала, что в безопасности. Дома я часто ощущала напряжение. Иногда я по-настоящему боялась пьяную маму. Ее внезапные шепоты и крики. То, как она иногда бормотала в темноту, споря с кем-то невидимым. В такие моменты казалось, что мою любимую мамочку похитил злой демон и, надев ее личину, издевается надо мной.

Но сейчас все страхи отступили перед золотистым нежным счастьем любви.

* * *

В сентябре я пошла в лицей на второй курс, и милый Юра решил, что нам с девчонками стоит отпраздновать. Стояла осень, похожая на томительный, тайный отблеск лета. Не верилось, что время безделья закончилось.

По утрам солнечный свет раскрашивал все в светло-оранжевые оттенки. Вечером город погружался в сиреневую дымку и пряно пахло холодным морем.

Первого сентября Юра забрал меня из лицея и повез в «Окей». Я выложила на ленту литр водки, две стопки пластиковых стаканчиков и двухлитровую пачку персикового сока.

– Праздник оплачивает он, – показала я на Юру, когда кассирша подняла на меня усталые глаза.

– А теперь куда мы?

– В одно место надо заехать.

Я была не против. Мне очень нравилось кататься на машине. Мы ехали по Петроградке: солнце весело плясало в витринах. По узким улочкам мимо старинных каменных стен двигались разноцветные фигуры. Мы подъехали к ярко освещенному магазину.

– Давай зайдем, – сказал Юра.

Он придержал для меня открытую дверь, и я скользнула внутрь. В витринах стояли сотовые телефоны. Игнорируя меня, к Юре подскочил услужливый продавец – высокий парень с лицом, усыпанным прыщами:

– Вам что-то подсказать?

– Спасибо, мы посмотрим и, если что, обратимся, – вежливо ответил Ю. и посмотрел на меня.

– Смотри, этот тебе как, нравится?

Он показывал на среднего размера синюю трубку. Выглядела она аккуратно и довольно симпатично. Главное, не торчало никаких антенн.

– Да, ничего, вполне.

– Тогда ты не против, если мы тебе его купим? – галантно поинтересовался Юра.

Этого я не ожидала.

– Мне? Ты серьезно?

Юра позвал прыщавого, а потом оплатил покупку и отдал пакет мне. Внутри, рядом с коробкой, лежал конверт с сим-картой «МегаФона». Я могла думать только о том, как похвастаюсь Наташке, а она, конечно, умрет от зависти. Мой мужчина подарил мне телефон. Мой первый мобильник – Nokia 3310. Это было чудо. Маме решила не показывать, пока не придумаю, от кого подарок.

На следующий день я поехала на уроки с белым пластиковым пакетом. Внутри тепло булькали жидкости. На подходе к лицею я встретила мелкую Ольку. Она заглянула в пакет и, скрючившись, заржала. У нее были черные глаза, как две пуговки, и коричневая челка, падающая на глаза. Рост метр с кепкой, ходила она, всегда сгорбившись, но при этом была весьма симпатичной и обаятельной девчонкой. Ее парня тоже звали Юра. Каждый раз, когда в разговоре мелькало его имя, я вздрагивала и ощущала сладкую тяжесть внизу живота.

Остальные девчонки ждали неподалеку. Я показала им пакет – все здесь, как обещала. Закуривая на ходу и сдерживая нервный ржач, мы спрятались за серую клетчатую стену на заднем дворе. Там, у черной металлической оградки, я раздаю ломкие стаканчики и разливаю огненную воду. Сок-запивон льется в отдельную тару. Практика показывает, что известная с детства шутка про «взболтать, но не смешивать» совсем не подходит для наших реалий.

Девчонки завели хмельной разговор. Олька смешила историей о том, как она лазила к своему Юре в окно по водостоку, зажав пачку презервативов в зубах. Они жили тогда где-то в детдоме или временном приюте, но в разных корпусах. И чтобы удовлетворить свою страсть, им приходилось по-разному ухищряться.

Я опрокинула в себя два стаканчика, морщась и стремительно заливая жжение бархатной гадостью химических персиков. Быстро опьянела и потащилась на уроки. На пальцах засыхали липкие пятна сока. На мозге засыхали горькие пятна водки.

Темные коридоры, куда свет почти не попадал, скрывали мою грусть. Она медленно расползалась по организму ядовитой отравой. Мысли спутывались и текли сквозь серые стены, сквозь деревянные стенки кабинок в туалетах, вымощенных белой заплеванной плиткой. Мы курили там иногда на переменах, когда ленились спуститься вниз, в тесную каморку официальной курилки.

В такие моменты я остро чувствовала свое одиночество. Казалось, оно способно взломать любые отношения, которые я раз за разом пыталась выстроить с самыми разными людьми. Никакие совместные попойки, разговоры, перекуры не сделают меня нормальной частью общества. Я везде ощущаю себя чужой и отстраненной. И только с Юрой чувствую себя свободно. Наше взаимное желание, пусть нездоровое и запретное, является для меня настоящей жизнью.

Я шла, касаясь стен руками, ощупывая их незаметные трещинки. Можно не переживать за пьяный вид – химичка, хорошая в общем-то женщина, находилась уже в том возрасте, когда чисто физически тяжело обучать детей и тем более следить за тем, что они делают на ее уроке. Она разрешала списывать, а иногда пускалась в увлекательные воспоминания о собственной молодости тысячелетней давности. Я знала, что она ничего не заметит, даже если вместо учеников к ней на урок явятся диковинные животные.

В классе я окончательно распалась на атомы и в середине урока обнаружила на соседнем стуле красавицу Аню, которая усердно рисовала розу на оборванном тетрадном листке. Штриховкой она добивалась глубины и объема. Этот процесс завораживал.

– Красиво, – промямлила я.

– Спасибо.

Она очаровательно улыбнулась и, взглянув в мое бледное лицо, спросила:

– Тебе что, плохо?

Кивнув, я выползла из-за потертой парты и вышла за дверь, даже не спросив разрешения. В туалете меня вырвало в истекающий водой унитаз. Он был окаймлен коричневым занозистым стульчаком с круглым менструальным пятном. Меня знобило, глаза слезились. Карман оттягивала Nokia, подаренная Юрой. Она пронзительно пискнула, пришло сообщение. Я достала ее из кармана и, вытирая глаза, на зеленом от подсветки экране прочла: «Ксения, я тебя хочу». Мне стало смешно. Знал бы он, в каком я сейчас виде.

– О, какой телефончик у тебя, – раздался хрипловатый голос за спиной.

Я обернулась. У окна, облокотившись на облезлый подоконник, стояла Ли – белая, почти прозрачная блондинка с голубыми глазами, в которые, кажется, добавили по кубику льда. Ли не так часто ходила на занятия на первом курсе и, возможно, хотела наверстать на втором. Она всегда напоминала мне сказочного эльфа.

Мне было так плохо, что я не сразу заметила: ее левая рука вяло лежала на джинсовой ноге и была перетянута жгутом. Похоже, она сидела в туалете уже какое-то время, а я даже не обратила на нее внимания, когда входила.

Ли закатила глаза.

– Да, это подарок, – ответила я. Мне не хотелось говорить что-то еще и ее не хотелось ни о чем спрашивать.

– Наверное, от любовника, – простонала она, растягивая слова. – А я тоже очень-очень влюблена. Так влюблена, что меня иногда буквально тошнит.

У Ли было красивое лицо человека, который с расслабленной улыбкой лежал под теплым ласковым солнцем. Но при этом у нее почти незаметно дергался левый глаз и подрагивали кончики губ.

Я почувствовала, что окончательно протрезвела, но меня все еще мутило от запаха хлорки, перемешанного с застарелым запахом сигаретного дыма.

– Слушай, мне, кажется, нужно на свежий воздух, – выдавила я из себя. Хотя свежим воздух тогда был довольно относительно. За городом горели торфяники, и плотный копченый дым уверенно наступал на городские районы.

Она только покачала головой:

– Ну, давай иди.

Когда я уже почти вышла в коридор, услышала, как она говорит то ли мне, то ли окружающим ее бело-синим кафельным стенам:

– Ван Гог перед смертью сказал, что печаль будет длиться вечно. К черту!

Я не могла отделаться от ощущения, что повстречалась с призраком. Настолько Ли выбивалась из общего настроения заведения. И этот жгут на руке. До этого я уже слышала от смешливой Ольки, что Ли – героиновая наркоманка, но не верила, считая просто обычными слухами. Эти прекрасные голубые глаза… Похоже, ее единственной настоящей любовью был наркотик. У каждого своя страсть.

Все еще покачиваясь, я дошла до квадратного окна, села на широкий потрескавшийся подоконник и начала набирать ответ любимому. Вдалеке задумчиво дымилась труба из красного кирпича, торчащая посреди месива разношерстных металлических зданий. Трубу опоясывали железные скобки ступенек. Какое-то время я представляла, как забираюсь по ним и заглядываю в ее темное жерло. Это видение заставило меня поежиться.

«Я тоже всегда тебя хочу», – прощелкала по клавишам и отправила. Мимо прошел Владимир Владимирович, или ВВ, как все его называли. Мне он ужасно нравился. Приземистый, крепкий, уже седой мужчина с волевым лицом и командирскими замашками. Я часто представляла, как он придавливает меня к стене и жадно целует. В конце первого курса я даже заявилась на его занятие в своих неприличных шортах. Летний день тогда выкинул фортель – солнце уверенно спряталось в тучи перед самым моим выходом из дома. Но я решила не отказываться от своего довольно тупого плана по привлечению его внимания. Мы должны были подходить к его столу и получать какие-то бесполезные бумажки про обучение. И когда я наконец прошлепала в босоножках на низком каблуке к его столу, он кинул оценивающий взгляд на мои ноги и гаркнул:

– У нас здесь не пляж!

Но даже этот случай не помог мне перестать отчаянно желать его. Впрочем, он быстро прошел мимо, даже не взглянув на меня, и стал спускаться по лестнице.

А мой телефон ожил и загудел в руках. Я ответила:

– Юра, привет. Если честно, мне как-то херово. Ты сможешь приехать и забрать меня?

– Привет, Ксюша. Да, я недалеко как раз. Могу заехать через пять минут.

Прозвенел звонок на перемену, и, когда я вернулась в кабинет химии, там уже никого не было. Забрав кожаную сумочку на коротком ремне, в которой болтался черный разболтанный плеер с кассетой «Продиджи», я вышла из класса. Телефон снова ожил в моей руке.

– Я приехал, спускайся.

Сердце сладко дергалось: он приехал, приехал. Неужели увижу сейчас его – мою жизнь, мою душу. Длинная сигарета Virginia выпала из дрожащих пальцев и поскакала по серой истоптанной лестнице. Вспомнились дебильные строчки из «Кирпичей» – кто-то из девчонок переписал к себе в тетрадку: «нет сигарет, я ищу окурок». Может, прыщавый гопник подберет ее и выкурит на первом этаже.

Я быстро выскочила из здания. Все было в порядке: наглая морда «мерса» хищно ухмылялась напротив. Я вспомнила блаженное лицо Ли и подумала, что тоже напоминаю наркоманку. В пятом классе нам выдали книжицы, в которых рассказывались разные жуткие истории. Например, о том, как девочки забили до смерти одноклассницу. Или как погибла юная наркоманка Барбара Росек. Я читала ее страшный дневник, обливаясь слезами.

Но моим наркотиком был не героин, а взрослый, женатый мужик. Еще мгновение назад казалось, что я задыхаюсь. И вот, видя его лицо за зеленоватым лобовым стеклом, я улыбаюсь от счастья и покоя. Сердце наконец перестает дрожать.

Сев в машину, я приоткрыла окно и только тогда увидела, что рядом стоит почти вся наша группа, глядя во все глаза на меня, преступницу.

Было так тепло, что все: курящие, некурящие, сочувствующие и ненавидящие дым – абсолютно все высыпали вниз из бетонной пещеры на улицу погреться в лучах последнего, ускользающего осеннего солнца. И даже наша мастер Маргарита Алексеевна вышла, держа вечный журнал под мышкой. Она поправляла очки, разглядывая меня, словно пытаясь убедиться, что точно не ошиблась и ее подопечная нагло сбегает средь бела дня с уроков.

– Давай же скорее поедем, я, кажется, спалилась.

Как последняя идиотка. Надо было хотя бы отпроситься. Но я снова улыбаюсь, кидаю на всех наглый взгляд в стиле «так и задумано», а затем отгораживаюсь синими волосами. Типа я в домике.

Покрасилась в синий я после того, как красный достаточно быстро смылся и превратился в банальный рыжий. Зажгла сигарету. Надо сказать, что я никогда не была сильно привязана к табачному дыму. Можно сказать, что он мне не особо и нравился. Но в фильмах все крутые персонажи постоянно дымят. Уверенные в себе мафиози из «Крестного отца» или мужики из фильмов любимого Скорсезе. Я очень любила Де Ниро в «Таксисте», «Казино» и «Славных парнях». В «Прирожденных убийцах» главная героиня очень красиво, по-эстетски курила. Она выглядела просто потрясно, хотя и была по сюжету ужасной сукой. А еще курение в том же лицее позволяло сблизиться с девчонками. Когда я не курила, мне чаще всего приходилось на перемене тупо сидеть за партой или стоять в коридоре возле запертой двери. Однажды я единственная выучила огромный кусок из Некрасова «Подумай, я целую ночь не спала» и пол-урока мучала всех, рассказывая его. В тот раз провалились даже наши отличницы, а я приобрела себе нежелательную репутацию заучки. От нее пришлось какое-то время отмываться.

И в конце концов, это помогало мне справиться с нервами, неуверенностью в себе или скукой. Я как бы пряталась в это простое действие: зажги сигарету и дыши дымом. Или просто держи сигарету в руках, как странная, но гениальная женщина-фотограф из романа Мураками. Тогда мне казалось, что это красиво. Или что это, странным образом, может рассказать о моих внутренних страданиях.

Когда мы выезжали, машина покачивалась на дороге, измятой впадинами. На мгновение мне показалось, что мы где-то далеко за городом и отъезжаем от мрачного замка, слепленного из серых стен. Здание лицея странным образом подходило на эту романтическую роль. Когда мы выехали на асфальт, впечатление рассеялось. И лицей снова стал угрюмым советским зданием, стоящим посреди индустриального беспорядка.

Чем ближе серебряное авто, облитое терпким солнцем, приближалось к моему району, тем плотнее становилась сизая завеса дыма. Я представляла, как где-то за городской чертой, за невидимой линией, очерченной вокруг наших сердец, тлеет земля. И что мое сердце тоже вот так тлеет, дымит, и дым этот выходит у меня изо рта.

Внезапно я поняла, что совершенно больна. Горло было забито комками, из носа текло. В голову словно вкололи новокаин, но по всему остальному телу неведомые силы стегали маленькими холодными прутиками. Мне действительно было нужно, чтобы меня, разбитую, отвезли домой, а не куда-то еще. Юра заметил мое состояние и молча вел машину. Когда мы приехали, он бросил только:

– Отдыхай, я позвоню тебе.

И умчался в сизую завесу, плавающую по улицам и съедающую любое понятие об окружающем пейзаже, расположении домов…

Квартира встретила меня ароматом фирменного маминого рагу, которое она готовила в свои «хорошие» дни, но аппетита не было.

– О, а ты чего так рано? – удивилась мама, выглядывая с кухни.

– Я заболела, – простонала я в ответ и, скинув обувь, пошла в комнату.

Рухнула на свою тахту, огороженную от остального пространства коричневым шкафом-бюро, и сразу заснула.

Когда я продрала глаза, стоял золотистый вечер. Солнце карим глазом кидало последние лучи на желтые занавески, а мама смотрела тихо шуршащий телик.

– Проснулась?

Мама подняла на меня глубокие синие глаза, в которых мерцала нежная улыбка. Голос у нее был нормальный. «Слава богам, она трезвая», – подумала я. Это были бесценные мгновения.

– Ага.

Во рту как будто кто-то сходил в туалет, но мне явно стало лучше. Только вот что-то странно томило в груди. Я скучала по Юре. Больше всего мне хотелось, чтобы он оказался рядом и лежал со мной, обнимая сильной, надежной рукой, как тогда, у него дома. Я вздохнула и встала. Надо было умыться и почистить зубы.

– А я сегодня на рынке была, – остановила меня мама, – смотри, что купила!

На маленьком длинноногом столике у окна стоял магнитофон на один диск и кассету. Значит, старую двухкассетную Aiwa можно наконец выкинуть. Она позволяла переписывать музыку с одной кассеты на другую и записывать свои голоса, что принесло немало веселых минут в детстве, но надо было признать – уже безбожно устарела.

Первые диски, которые я купила в ларьке на «Ладожской»: Pink Floyd «The Wall» и Robbie Williams «Escapology». Ушла эпоха – мне больше не приходилось перематывать кассеты карандашом. Хотя некоторые вещи я слушала на кассетах: лучшие песни Визбора, «Время колокольчиков» Башлачева и любимого Курехина. С ним мама тусовалась в молодости, а мне очень нравился мистический саундтрек к «Господину Оформителю».

– Это здорово, мам! Спасибо, что купила его. Пойду умоюсь, а то я не в себе после сна. И да, есть не хочу вообще. Прости.

Мама кивнула.

Когда я вернулась из ванной, она предложила погадать на книге стихов. Я вынула с полки шершавый сборник зарубежных поэтов XVIII–XIX вв. и легла на мамин диван, что стоял, прислонившись боком к окну.

– Ну, давай загадывай страницу и строчку. Можешь загадывать число до 425.

– Так, – сказала мама с улыбкой, – давай. Страница 108, восьмая строчка сверху.

Я начала перелистывать страницы и вскоре нашла нужное место.

– «Уходят призраки ночные…»

– Как-то не очень понятно.

– Само стихотворение называется «Туман». Тебе не кажется, что это весьма актуально сейчас, а?

Мама засмеялась:

– И правда. От дыма за окном уже дышать тяжело. А выглядит совсем как туман.

– Думаю, уход ночных призраков – это что-то хорошее. Все нехорошие вещи уходят из твоей жизни. Впереди только самое суперское.

Мне не хотелось читать ей все. В конце поэт говорит о том, что, кажется, и его жизнь вскоре уйдет. Я подумала, что это может ее расстроить.

– Так, давай. – Я закрыла книгу и передала маме: – Теперь держи и будешь искать мое. Страница 333, четвертая строчка снизу.

Мама стала перелистывать страницы, а я завороженно смотрела на ее изящные тонкие пальцы. Когда-то она неплохо рисовала.

– О, как интересно. Готова? «Тигр, о тигр, светло горящий». Красиво, но еще менее понятно, чем с призраками. Мне кажется, нужно все стихотворение прочитать. Тебе понравится, учитывая твою любовь к тиграм.

Она бросила взгляд на стену над моей тахтой. Там все было в изображениях тигров: бегущих, прыгающих, лежащих. И просто крупные портреты пушистых голов. Оранжево-черных, черно-белых. Когда мне было двенадцать лет, мы накупили календарей и, отрезав цифры, поклеили их на старые выцветшие обои. В инкрустированной стекляшками шкатулке у меня лежало несколько фигурок полосатых хищников. Самой ценной была медная маленькая фигурка из-за детализации: на шкуре виднелись мельчайшие шерстинки. Я взяла у нее из рук книгу и прочла целиком «Тигра» Уильяма Блейка.

– Знаешь, я не очень понимаю, какой конкретно смысл вкладывал автор, но мне действительно очень нравится. И фраза эта тоже. Она ничего не предсказывает, но кое-что для меня все-таки значит.

Мама присела ко мне на тахту.

– Хочешь рассказать?

Я хотела. Меня переполняло что-то крупное. Казалось, это чувство во много раз превосходит меня по размеру, но плотно привязано красной нитью к сердцу и болтается где-то отдельно, в потоках теплого, ласкового ветра. Мне хотелось то обнять маму, прижавшись к ее теплому плечу, то зарыться головой в подушку и лежать, тихо всхлипывая. Я знала, она всегда примет меня такой, какая я есть. Ее любовь была безусловна.

– У меня кое-кто есть. Думаю, светло горящий тигр – это про него. Я постоянно о нем думаю. Не знаю, получится ли у нас что-то… Но, смотри, – я достала Nokia. – Это он подарил на первое сентября.

– Здорово, доча! Я так за тебя рада. Получится или нет, не так важно. Важно, что твое сердечко испытывает это светлое чувство. И он, похоже, тоже тебя любит, раз сделал такой недешевый подарок.

Мама обняла меня. От нее слабо пахло «Примой» и французскими духами. Я не могла не признать в такие моменты, что она изо всех сил старается не пить и быть хорошей матерью. Но иногда что-то в ней ломалось. Она уходила в магазин моей любимой мамой, а возвращалась оттуда незнакомой «тварью». Я никогда не видела, чтобы небольшая доза алкоголя так сильно меняла людей. Но из цветущей красивой женщины она моментально превращалась в апатичную и при этом сварливую, грязную старуху. Я ценила, очень ценила моменты, когда она была самой собой.

Когда мы закончили обниматься, она взяла мои руки в свои и сказала:

– Хотела бы я узнать о нем побольше. Может, познакомишь как-нибудь?

Я как можно непринужденнее отползла к стене и облокотилась на узорчатый, типа восточный шерстяной ковер. Считалось, что он приглушает звуки из соседней квартиры и помогает сохранять тепло в комнате. В детстве мне нравилось водить пальцем по его мягкому ворсу, окрашенному в причудливый орнамент. Потом стало казаться, что это архаичный пылесборник, и не более того.

– Да, познакомлю, конечно. Его зовут Женя. Но тебе нужно еще кое-что знать. Мне стало плохо, я ему сегодня позвонила. Он не смог приехать, и меня забрал его отец. Но нас видели девчонки из группы и даже наша Алексеевна. Теперь могут подумать черт знает что. А еще я зачем-то сказала ему, что меня зовут Карина. Представляешь?

– Да ну, не переживай. Просто скажи как есть, если спросят, и все. А про имя… Странно, конечно. Может, просто сказать ему, что ты все-таки Ксения?

Мама тепло улыбалась. Я очень любила ее лицо в такие моменты.

– Хорошо, мам.

Я почувствовала, как по щекам расползаются горячие кровавые пятна. Так со мной бывало только в двух случаях: я безбожно врала или обо мне кто-то думал очень плохие вещи. Сильно горящие щеки почти всегда символизировали негатив со стороны. Я просто знала это, и все.

Но мама, похоже, этого не заметила. Мы решили, что вечером по «Культуре» посмотрим вместе фильм Годара «Две или три вещи, которые я знаю о ней».

* * *

Я решила какое-то время не звонить Юре, пока он сам не захочет меня видеть. Ушла с занятий я в пятницу, уже было воскресенье – и тишина. Он был отстраненный и холодный, когда вез меня домой, словно и не было эсэмэски про «хочу тебя». С ужасом я думала, что ему неприятно было видеть меня в таком разобранном виде. И не удивительно – выглядела я так себе. И боялась, что он больше никогда меня не захочет.

Днем домашний телефон разразился криком. Я была в туалете, и подошла мама. Когда она сказала «это тебя» и подмигнула, сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

Я была так взволнована, что даже не сообразила – милый Юра не стал бы звонить домой, раз уж купил мне мобильник для связи. Это был Женя. Он-то моего мобильного номера пока не знал.

– Привет, красавица! Как твои дела?

Молодой, бодрый голос. Внутри что-то спикировало вниз.

– Да ничего. Приболела немного. Сижу дома.

– Ой, надеюсь, ничего серьезного. Сможешь выйти хотя бы ненадолго? Я проезжал мимо твоего дома и сейчас стою у подъезда. Хочу увидеть тебя.

– Ненадолго смогу. Надеюсь только, не испугаешься моего вида.

Женя засмеялся, и я повесила трубку. Быстро мазнула веки светлыми тенями, а ресницы тушью. На губы нанесла капельку блеска и растерла пальцами. Натянула джинсы, любимую черную толстовку и спустилась вниз. Напротив подъезда стоял белый, потертый жизнью «Опель». Когда залезла в машину, Женя чмокнул меня в щеку.

– Рад тебя видеть, детка.

Я кивнула.

– Слушай, – начал вдруг он, – я тут пару дней назад проезжал мимо твоего дома и видел, как ты выходила из «мерса». За рулем сидел какой-то мужчина.

– Ммм?

– Хотел узнать, кто это был? Сорри, что спрашиваю. Я все равно заехать к тебе не мог, спешил по работе. Но просто интересно.

– Ничего страшного. Это был мой отец. Я заболела, и он забрал меня из лицея. Так-то он очень занятой. И работает, можно сказать, в твоей области. Дороги строит. Ну, знаешь, там асфальт, все дела.

Не знаю, куда меня несло. И зачем. Щеки снова горели, и я пыталась прикрыть их волосами.

– Слушай, можешь купить сигарет, а?

Я пыталась говорить немного игривым, но при этом дерзким тоном. Получалось не очень. Внутри все переворачивалось. Почему позвонил этот странный, ненужный Женя? Почему рядом он, а не мой любимый?

– У меня, кстати, пачка завалялась как раз. Пойдут такие?

Он протянул мне ванильный Captain Black и зеленую зажигалку с надписью Zippo. Я взяла пачку, открыла ее и вынула коричневую сигариллу. По салону пополз сладкий дымок. Я затягивалась осторожно, сигарилла была очень крепкая.

– А ты меня с отцом познакомишь как-нибудь? Может, нам и по работе будет о чем поговорить.

– Возможно, – ответила я и мысленно вычеркнула Женю из списка контактов.

– Послушай, Карина.

– Ага.

Мне стало смешно, что он так меня называет, и я криво улыбнулась. Он не знает моего настоящего имени и не только это. Главное, что он совсем не знает меня.

Женя, похоже, принял мою призрачную улыбочку за проявление благосклонности и взял мою левую руку в свою. Кожа на ней была нежная, как всегда летом и осенью. Зимой она безбожно высыхала и трескалась, мне приходилось постоянно мазаться кремом.

– Мне было хорошо с тобой, и я надеюсь, мы повторим.

Вдалеке на фоне однотипных зданий грязно-желтого цвета летела чайка. Я вглядывалась в нее изо всех сил, как будто она была невероятно важной частью общего пейзажа. Это была вовсе не чайка по имени Джонатан Ливингстон, а вполне обычная, тупая птица, потерявшая море и, может быть, надежду. Она залетела в это унылое гетто, чтобы лазать по помойкам и ловить куски булки из рук пьяных подростков. Чем-то мы с тобой похожи, подумалось мне. Я тоже иногда чувствую себя так, словно меня оторвали от моря и заставили искать счастье в этом странном районе. Я все еще не теряю надежды найти море за одним из соседних зданий, но его здесь нет, никогда не было и никогда не будет.

– Да, Жень, хорошо, – пообещала я.

– Знаешь, ты даже больная очень красивая.

Я поблагодарила его за сигареты, запихнула их в карман толстовки и сказала, что мне пора.

Nokia предательски молчала.

Глава 5. Я тоже тебя люблю

Вечером я совсем потеряла надежду. Но он позвонил. Голос звучал тепло и уверенно. Я села на скрипучий стул и прикрыла глаза. В кухню пробирался синий вечер, и желтые фары скользили по стенам. Не хотелось зажигать свет.

– Как ты?

– Все хорошо, спасибо.

Я старалась говорить так, чтобы голос не дрожал. В сердце сладко и слегка тревожно щемило.

– Слушай, я тут совсем замотался с работой. Но обещаю, что на неделе увидимся. Я приеду и заберу тебя.

– Хорошо.

И снова усилие. Не хотелось говорить, что я ужасно скучала. Что считала каждую минуту до его звонка. И после того, как он повесит трубку, буду считать снова, не зная, чем заняться и как прожить до нашей встречи.

Я позвонила Наташке. Оказалось, она как раз собиралась позвать меня на тусовку со своими новыми друзьями. Обрела она их весьма любопытным способом.

Прошлой весной в один из тоскливых и пустых дней мы болтались возле магазина, где работал ее любовник Коля. Делать было нечего. Мы с Наташкой оседлали низкий железный заборчик, робко ограждающий серый песок от стоп незаконопослушных граждан. Когда-то это, видимо, было газоном, но потом выцвело и покрылось пылью. Все вокруг было припудрено этой почти невидимой пылью: лица людей, дорога домой, сердце человека, стухшего в автомобиле, которого однажды извлекли оттуда на наших глазах. Его тело почернело и раздулось.

Чтобы забыться, мы глушили дешевый джин-тоник из жестяных банок с привкусом фейхоа.

Рычащий лев обещал экзотику, но никак не мог унести нас куда-нибудь подальше, в волшебную страну, и спрятать там среди пальм да белых песков, окаймленных голубым сонным морем. Ноги, кажется, уже почти отрывались от земли, но затем вновь наливались привычной питерской тяжестью и заставляли блуждать в серых пятиэтажных лабиринтах. Блевотина на асфальте, «Ты знаешь, седая ночь» из «Газели», сигаретные окурки.

Моя внутренняя линза постепенно запотевала от дешевого алкоголя, значительно упрощая процесс примирения с окружающей реальностью. Скоро рядом материализовалась остроносая тачка с двумя плотными парнями. Они предложили прокатиться.

Мы быстро прыгнули на заднее сиденье и сразу распределили между собой парней. Темненький за рулем, он назвался Лешей, был типа мой, а мускулистый блондин Саша – Наташкин. Что было несколько странно, учитывая ее любовь к жгучим брюнетам. Парни зарулили в магаз, взяли бухло и закуску, а затем погнали по загородной трассе на затерянное лесное озеро. Я была достаточно пьяна, чтобы позволить телу наслаждаться моментом и не думать о метафизических вершинах. Я хотела немного побродить по дну босиком и проверить, насколько там колко.

На берегу парни развели костер, разлили по стаканчикам водку. Она, острая и дикая, распускала мужские руки, превращала все вокруг в стоп-кадры, отсекая лишнее. И вот я уже, сама не знаю как, стою и обнимаюсь с Лешей. Он страстно целует меня, я впускаю его язык в рот и… выключаюсь. Темный мешок на голове – это водочка, детка, что легла на бархатное ложе дешевого джин-тоника. Меня долго пытались выдернуть из спасительного небытия, плеская в лицо водой и шлепая по щекам.

Когда стало понятно, что я жива, меня положили на заднее сиденье машины, а Наташке пришлось не только страстно отдаваться у дерева коренастому блондину Саньку, но и потом обслуживать «моего» парня.

Я проспала весь секс и осталась невинной. Трезветь начала только уже у самого дома: вывалилась из машины вся растрепанная и сразу попалась на глаза матери. Она вышла выгуливать собаку и сочла, что свежий воздух не повредит моему молодому организму. По пути меня шумно вырвало в клумбу. «Чучело», – сказала мать любя.

Долгое время Наташка изредка виделась с Сашей только для небольшого перепихона. А потом он вдруг позвонил и позвал в бильярдную. Там она познакомилась с его другом Олегом и стала тусить с ним. «Знаешь, член у него просто огромный. Такого я еще не встречала». Это был основной аргумент. Других не требовалось.

И вот она позвонила, чтобы позвать меня с собой. Собирались одни парни. Наташке не хватало простого девичьего общения.

– На всю ночь гулянка? – уточнила я, как приличная девочка.

– Да. Только один момент – до них сами добираться будем. А утром Олежа обещал доставить домой на своем «жигуле».

– А давай.

Мне нужно было развеять тоску и напряжение последних дней. Тем более в лицей я в понедельник все равно не собиралась. Мне хотелось, чтобы улеглись впечатления о моем отъезде на «мерсе». Я сказала маме, что поеду к Жене, и она с легкостью меня отпустила.

Когда я вышла, Наташка уже стояла между нашими домами на небольшом пустыре. Там до сих пор высилась металлическая загогулина в виде петушка – золотого гребешка. На ней мы в детстве отрабатывали кувырки через голову. Делается это просто: ложишься животом на палку, а потом переворачиваешься вниз. Я сначала ужасно боялась. Но потом научилась и делала сотни кувырков за день. Мне кажется, я и сейчас продолжаю делать кувырки. Только теперь палкой стала сама жизнь.

– Ну, давай, Ксю, погнали ловить тачку!

Наташка явно была возбуждена. Она уже успела накатить – выпила банку пива со взрослой соседкой.

Свежий осенний воздух бодрил. Давно я не выбиралась куда-нибудь на ночь. Мы быстро поймали неопознанную иномарку грязного цвета с молчаливым водителем за рулем.

Он добросил нас до небольшого домика-пряника из красного кирпича и на «спасибо» только сдержанно кивнул.

На здании сбоку квадратными буквами было выложено слово «Бильярд». Там же льнула к нему железная лестница, ведущая к черной двери. Мы поднялись и зашли внутрь. Нас встретили приглушенный свет, дым и компания, стоящая у одного из столов с киями в руках.

– Так, ну Санька ты должна помнить. А вот это Олег, – представляла Наташка. – Это Ксюха, моя подруга. Санек, ну ты-то ее знаешь.

– Да, что-то такое было, – улыбнулся Санек. У него было широкое, доброе лицо. Он показался мне гораздо более симпатичным, чем в прошлый раз.

– Привет, Ксюха! – поздоровался Олег. У него был большой еврейский нос и пышная копна темных волос. Был там еще и некий лысоватый Дима, но он флегматично пил «Балтику» из большого бокала и к нам даже не подошел.

– Ну что, давайте сыграем? Ксюха, ты умеешь? – спросил Олег с улыбкой. Наташка уже прилипла к нему, и он обнимал ее за талию. Из разреза ее красной кофточки призывно выглядывали груди. Я подобным похвастаться не могла. Всегда была плоская как доска и очень из-за этого переживала, но успокаивала себя тем, что мне зато не нужно носить лифчик. Из-под моей кофточки торчали только соски. В четырнадцать лет я перечисляла в дневнике все свои недостатки, и отсутствие груди занимало почетное место. У всех девчонок в классе уже были вполне оформившиеся холмики.

Но Юре моя девчоночья фигура очень нравилась.

Поэтому я перестала переживать, да в бильярдной и не было никого, ради кого хотелось бы выглядеть соблазнительно. Я просто пришла потусить.

Мы сыграли несколько партий. Последний раз я играла в детском лагере. Там стоял стол для бильярда, и я регулярно приходила покатать шары в одиночестве. Как оказалось, моих умений вполне хватило для того, чтобы один раз выиграть.

Олег пригласил нас поехать к нему. Мы вышли в коричневую ночь, и, пока все грузились в старенький «жигуль», я жадно впитывала холодное и чистое дыхание улицы. Завелся «жигуль» не сразу, и несколько минут ворчливо тарахтел в ответ на повороты ключа в замке. Но когда мы тронулись, Олег врубил драм-н-бейс, а Санек, сидевший спереди, достал серебряную бумажку от жвачки и высыпал на коробку с компакт-диском какой-то порошок.

– Девчонки, будете «спиды»?

– А что это?

– Ну, такой волшебный порошок. От него хорошо «качает» под музычку.

– Да не, нас вроде и так хорошо качает. Ммм, Наташка, что скажешь?

Я пихнула подружку в бок.

– Ребятки, спасибо, но нам и так хорошо.

– Ну, как знаете.

Санек скрутил сторублевую бумажку в трубочку и вынюхал небольшую дорожку. Потом передал компакт-диск Олегу, и тот проделал то же самое.

– Ух! – Санек тер короткий светлый ежик на голове. – Мурашечки!

Парни сделали музыку еще громче, и мы понеслись по улице, подгоняемые басами сабвуфера, гремящего из багажника.

Олег жил в двухкомнатной хрущевке на Подвойского с мамой, но дома ее не было. Как только мы завалились в квартиру, в дверь позвонили. Это пришли знакомые ребята. Трое парней с девушкой. Они назвали свои имена, но я их тут же забыла. В комнате мы растеклись по дивану под блестящей советской люстрой из стеклянных сосулек.

Один из парней, с рыжими вихрами и забавным курносым носом, рассказывал, что хочет посвятить жизнь отказу от зевания. Он на полном серьезе хотел перестать зевать. Наш дружный теплый смех взрывался к белому потолку. Мне было просто хорошо, и я ненадолго забыла обо всех своих проблемах.

Олег достал книгу Ницше, положил ее на маленький журнальный столик и насыпал порошок. Все, кроме нас с Наташкой, по очереди вдыхали неровные дорожки.

– Забавный был чувак Ницше. Говорил, что женскую натуру считают глубокой, потому что в ней не видно дна. Но дна и не ищите типа, – изрекла я.

Ребята засмеялись.

– Ты читаешь Ницше? – удивился Санек. Они, судя по всему, использовали книгу только как подставку. В обложку въелись белые крупинки наркотика.

– Есть немного, – ответила я.

Мы еще какое-то время болтали, а потом я задремала. Меня разбудило гудение Nokia. На часах было шесть утра.

Я вышла из комнаты и нажала на центральную кнопку.

– Доброе утро, милый. Ты что-то рано.

– Ты не дома? – его голос звучал раздраженно.

– Да, я сейчас у друзей, но уже собиралась потихоньку домой. Алло? Ты здесь?

Я посмотрела на телефон. Нас разъединили. Или Юра сбросил. Что происходит? Набрала его номер. Денег для разговора было не очень много. Первые десять секунд бесплатно. Я надеялась, что он сам перезвонит.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось. Можешь делать, что хочешь. А я больше с тобой ничего не хочу.

И снова бросил трубку. Я подошла к окну. Вдалеке был виден большой пустырь, разделяющий наши районы, и кусочки гаражей. Небо висело серым мешком.

Холодные мурашки ползли под кожей. К горлу подкатил комок.

Веселье кончилось. Наступило обычное утро, где снова нужно было страдать.

Я зашла в комнату.

– Наташ, мне надо домой.

Она лежала рядом с Олегом, и оба они пялились в экран телевизора, по которому скользили странные абстрактные изображения. Пока я была на кухне, остальные ребята ушли.

Олег посмотрел на меня:

– Без проблем, давай мы тебя отвезем.

Когда я зашла в квартиру, то сразу вытащила телефон и трясущимися руками набрала сообщение: «Юра, я тебя люблю. Прости меня».

Он позвонил:

– Ну что ты хочешь, Ксения? Ты меня очень расстроила. Даже не предупредила, что уйдешь на ночь!

– Я не знала… Пожалуйста, давай встретимся и поговорим!

– Хорошо, буду через час у тебя.

* * *

Я выбежала из подъезда. Его машина стояла между слепой стеной моего дома и грязновато-зеленой общагой, пустившей по ребру здания ряд узких окошек. У здания была дурная слава: несколько раз с верхних этажей выпадали подвыпившие студенты и разбивались насмерть. Однажды мы с мамой плутали в его запутанных коридорах. Там жила мамина сменщица из столовки – миниатюрная блондинка без груди. Грудь вырезали вместе с раковой опухолью. Мы брали у нее кассету с «Терминатором-2». Фильма не было ни в одном кинотеатре и прокате района. Настоящий дефицит.

Все то время, пока мама болтала с ней, я старалась не смотреть туда, где была когда-то ее грудь, и все равно ловила себя на этом. Мне было неловко. А она только грустно и кротко улыбалась.

Общага вызывала тревожные воспоминания. Моя память похожа на мусорный мешок. Когда я вижу его отчужденную машину на фоне здания, оттуда всплывают красно-коричневые лужи крови и белый абрис силуэтов на графическом холсте асфальта. Оказывается, когда тело увозят, остаются только цвета…

Холодные кольца сжимались внутри живота. Открыв дверь, я села в машину и нашарила в сумке сигареты.

Он встретил меня без улыбки. Лицо серьезное. Даже суровое. Сразу видно – начальник. Исчез масляный взгляд довольного кота. Исчезла моя любимая улыбка.

Юра нажал на газ и резко тронулся с места, выруливая на дорогу.

– Мне нужно заехать в офис, а потом поговорим. Скажешь, что хотела сказать.

Отрывистые фразы. Мне так хотелось решить все сразу. Но он не дал. У меня тряслись руки, когда я поджигала сигарету…

– Хорошо, Юра, как скажешь.

– Ты слишком много куришь, – резко бросил он.

Мы неслись по городу, разгоняясь до ста двадцати километров в час, игнорируя красные пятна светофора там, где это было возможно.

Его небольшой офис находился у Смоленского кладбища. Жена в роли бухгалтера, парочка партнеров. Пока он делал свои дела, я пошла гулять к часовне святой Ксении Петербуржской. В воздухе висела ледяная морось, заползая под мою куртку на, как говорила мама, «рыбьем» меху.

В первый раз я была у часовни с мамой, когда мне было десять. Вокруг небольшого зданьица с нежными бело-зелеными стенами клубилось много народу. Стены топорщились маленькими белыми шипами. Это были записки. Мама сказала, что я могу записать любое духовное желание на бумажке и оно обязательно исполнится. Я присела и, положив свой клочок на большой зеленоватый камень, накорябала, что хочу найти друга, а маме желаю здоровья. Она тогда сильно кашляла. Я винила в этом ее крепкие сигареты. От их дыма перехватывало дыхание и слезились глаза. Иногда мне было до боли мучительно и страшно от мысли, что мама умрет. В такие моменты внутри головы мелькали яркие картинки: она выходит в магазин и больше не возвращается.

В тот раз у часовни я ощутила настоящий покой. Что-то теплое бродило в ароматном холодном воздухе. Как бы некий ответ на мои неумелые, но вполне искренние молитвы. Мы зашли внутрь и поставили свечки. Мама сказала, что, если пламя свечи горит ровно, значит, все хорошо – Господь слышит. Некоторые свечки рядом с моей коптили, их огоньки испуганно плясали, но мой горел ровно и спокойно. Я вздохнула с облегчением. Значит, прощена.

Мама рассказывала, что всю молодость проболталась на Смоленке. Ей с друзьями нравилась кладбищенская тишина. Все они держали собак, поэтому часами гуляли между крестов.

Но теперь, когда я ждала Юру, меня что-то не пускало внутрь. Вместо умиротворенности наваливалась жгучая тоска. Хотелось поскорее уйти. На выходе, у железной витой ограды, в кустах стоял мужик с красным лицом. Он остервенело тер у себя между ног.

Кривясь, я поспешила к домам напротив кладбища. Через несколько минут подъехал Юра.

Его лицо было спокойным и серьезным. Легкая небритость вызывала желание поцеловать. Он явно был не расположен к нежностям, но я все равно попыталась прикоснуться к его руке. Он сбросил мою ладонь и заговорил суровым тоном:

– Я так не могу, Ксения. Мне не нравится, когда ты уходишь ночью из дома. Ты можешь быть с кем угодно и где угодно. Я не знаю, может быть, ты спала там с кем-то. Можешь делать, что хочешь, но для меня это не вариант.

В горле у меня пересохло, тело замерло. Только сердце глухо стучало в груди.

– Послушай, я просто была с друзьями. Я ни с кем не спала. Даже мысли такой не было. С чего ты это взял? Я люблю тебя, очень люблю тебя, пойми. И ни с кем не хочу быть, кроме тебя! Пожалуйста, поверь мне.

– Я не могу, Ксения, просто не могу. Ты не должна была уходить, не сказав мне, куда и с кем идешь.

Он снял очки и потер пальцами глаза.

– Я просто схожу с ума.

– Милый, послушай, пожалуйста, прости меня…

– Нет, все, хватит. Я все сказал.

Он завел машину, и мы в молчании поехали по серым улицам. Хотя еще стояла ранняя осень, мне казалось, что вокруг домов до самых небес высились сваленные в кучу бело-коричневые глыбы снега и мокрого льда. Люди шли по черным дорогам, скорчившись от боли. Я закрывала ладонями лицо и изо всех сил сдерживала рыдания. Что-то острое и при этом тупое ворочалось в груди.

Он остановился на светофоре. Слева сквозь соленую муть в глазах я увидела метро «Василеостровская». Почти не соображая, что делаю, я быстро вытащила из сумки Nokia, бросила ему и, выскочив из машины, побежала через дорогу. Я ничего не видела вокруг себя и, наверное, выглядела безумно. Растрепанная, с красным мокрым лицом, я врезалась в кого-то и, не извинившись, побежала в вестибюль. К счастью, у меня было шесть рублей на метро. Я купила жетон, трясущейся рукой протолкнула его в щель безразличного турникета и быстро прошла на эскалатор. Мне все время хотелось бежать – это простое действие заглушало грызущее чувство в груди.

Но на эскалаторе меня охватила слабость. Я безвольно положила руку на резиновую ленту, которая все время убегала вперед, и тупо смотрела на проплывающие мимо нелепые свечи-лампы. Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я повернулась. Это был он. Юра спустился на ступеньку ниже:

– Пожалуйста, прости меня. Я не должен был так говорить с тобой. Но когда ты ушла, я испугался, что ты уйдешь навсегда. А я… Я люблю тебя.

Он перевел дух.

– А ты меня еще любишь?

Он снова улыбался. Но это была не хитрая и похотливая улыбка. Сейчас там мерцало что-то другое. Я пригляделась. В его каре-зеленых влажных глазах таились страх и мольба.

– Конечно, Юра. Очень люблю.

Я смотрела на него и не могла поверить. Он действительно любит меня. А я люблю его. Моя жизнь не закончилась. Он рядом. Мы доехали до конца и перешли на другой эскалатор. Теперь мы ехали вверх, обнявшись, и с каждым мгновением светлое пятно вестибюльного потолка становилось все ближе и ближе. Мне было плевать на всех, кто мог увидеть в нашем объятии что-то странное и противоестественное. Его возраст для меня – достоинство. Мне, по большому счету, было безразлично, на чем он ездит, как одевается и есть ли у него деньги на рестораны, телефоны и подарки. Я просто хотела быть рядом.

Мы ехали в сторону моего дома. На шоссе Революции Юра резко свернул к небольшому техническому домику, окруженному пышными кустами. На их листья невидимый художник распылил из баллончика ярко-желтую и коричневую краски. Машина надежно спряталась за этой простой декорацией. Пока я раздевалась, Ю. быстро стянул штаны с рубашкой и сел на заднее сиденье. Осталась только белая майка, из-под которой топорщился напряженный член. Мне нравилось, когда он оставался в майке. Еще один фетиш, взявшийся из ниоткуда.

– Давай, милая, иди сюда. Я так скучал по тебе, любимая моя.

Я приподняла майку, нежно провела по головке, а потом взяла член в руку и, направив в себя, медленно опустилась сверху. Он застонал и притянул меня к себе. Это было самое простое и нужное нам действие – быть вместе, соединиться наконец, обнять друг друга и целовать, глядя в глаза, закрывая их, чувствуя ритм и биение сердца другого. Наши стоны сливались в одну песню. Вечную, сладкую, самую важную песню – песню любви.

* * *

– Ну, рассказывай, Ксюха, что это был за мужик такой?

Мы стоим в курилке: я и девчонки. Они обступили меня и жадно ждут, что я отвечу. Напустив равнодушный вид, небрежно бросаю:

– Да это так, дядя мой. Мне плохо стало, и мама попросила, чтобы он меня забрал.

– Хороший какой дядя, на «мерсе»! Познакомь нас как-нибудь с ним.

Смеются девчонки. Из-под темных ресниц летят золотые стрелы желания и разбиваются о сизые стены. Парней в нашей группе нет.

– Конечно, познакомлю, – смеюсь в ответ.

Прокуренные, мы идем в класс, где нас уже поджидает Маргарита Алексеевна. Ее мы между собой называем просто «мастачка».

– Ксения, зайди-ка ко мне.

Девчонки смотрят на меня со смешанными чувствами ужаса, восторга и неподдельного интереса. Что-то будет!

Я плетусь за ней в ее кабинет. Там она садится и глядит на меня поверх очков:

– Я видела тебя с мужчиной на «Мерседесе». Как ты это объяснишь?

– Это мой дядя заезжал. Мне стало плохо, и пришлось уйти.

Смотрю в ее серые глаза прямо, взгляд не отвожу. Аккумулирую предельную честность. Фокус простой: чтобы правдиво врать, нужно просто самой поверить в ложь. Хотя бы ненадолго.

И она верит. Или делает вид, что верит. Говорит мне, что есть стажировка в налоговой. Я могу пойти туда, а потом поступить в ФИНЭК. Бесплатно.

Я слушаю, киваю и понимаю, что думаю не о своем будущем, а только о Юре. Больше меня ничего не интересует.

Глава 6. Странные дни

Тяжело дыша, я тащила ее на себе. Перед глазами мелькала пустая дорога, окруженная сверкающими сугробами. Был уже первый час ночи.

– Мам, ну не заваливайся ты!

Когда мы вышли из квартиры ее подруги, мама выглядела вполне нормальной. Но чем дальше мы продвигались по коричневому району, тем сильнее она расползалась. Пока наконец не превратилась в мягкое и тяжелое тело, повисшее на моих слабых руках.

Оглядевшись, я поняла, что вообще не представляю, где метро. Людей на улице не было. Такое ощущение, что мы попали в черную дыру с одинаковыми домами. Я остановилась.

– Мама!

Мой громкий крик немного привел ее в чувство. Теперь она стояла рядом, пошатываясь и держась за мою руку. Но говорить членораздельно все равно не могла.

– Так, мы возвращаемся.

Я не знаю, как нашла тот самый дом и квартиру – все они были на одно лицо. Врубился какой-то внутренний компас. У детей алкоголиков вообще развиты экстрасенсорные способности.

С кодовым замком проблем не возникло. Я нажала на три самые стершиеся клавиши и втащила мать в слабо освещенный подъезд. Тепло пахло краской от батарей. На втором этаже мигала запыленная лампочка. Наверное, передавала таинственные шифровки невидимому ангелу, который вел меня под руку. Вот и черная дерматиновая дверь. Белый, слегка обожженный по краям звонок с черной клавишей посередине. Нажимаю. Пилик-пилик. Нажимаю еще раз. Точно сюда? Я смотрю на мать. Она стоит, упираясь подбородком в грудь, слегка покачиваясь из стороны в сторону.

Наконец дверь открылась, и я с облегчением увидела на пороге мамину подругу. Мне было плевать на все условности, лишь бы не ночевать в соседнем сугробе.

– Тетя Инна, простите, но мне ее на себе не дотащить. Можно мы у вас переночуем, а утром поедем домой?

Инна вздохнула и пустила нас в уют квартиры. Мама сильно напилась, но ее подруга выглядела вполне прилично.

Она положила меня в маленькую комнату на диванчик у окна. Рядом громко тикали часы, шел второй час ночи. По стенам ползали какие-то мелкие тени, но было тихо. Окна выходили во двор, а не на шумную улицу, как у нас дома.

Когда я уже начала засыпать, в сумке звякнул мобильник:

«Ты не дома?»

«Нет, мы поехали с мамой в гости».

«Я не верю».

«Она напилась. Мы остались на ночь».

«Чем докажешь?»

Дома я запустила бы синюю трубку в стенку. Мне хотелось заорать от злости на ревность Юры и одновременно с этим придумать, как я могу доказать ему свою верность. Доказать, что я действительно с мамой, а не где-то гуляю.

Вдруг внутри что-то задрожало, вздулось холодным пузырем, а затем лопнуло, и все тени в желтом отпечатке окна слились в одно пятно. Я скорчилась на диване, обнимая себя и со всей дури впиваясь в левую руку зубами. Гасила тихие всхлипы, но все равно рвалось и рвалось изнутри что-то необъятное и горькое. Я сотрясалась в этих конвульсиях, пока не наступила полная внутренняя тишина. Так бывает, когда ты основательно наплачешься. Черная пустыня в голове. Вскоре я заснула, и мне ничего не снилось.

Утром пришлось пойти на кухню. Хотя больше всего на свете хотелось тихо сбежать и никогда больше не показываться в этом доме. Какая-то женщина с раздутым лицом сидела на кухне, держа маленькую белую чашку в подрагивающей руке. Тетя Инна жарила яичницу. Пар от сковородки поднимался над плитой и лип к оконному стеклу. Я уже хотела спросить у них, где моя мама. Но вовремя поняла, что обладательница опухшего лица и есть она.

– А, Ксенечка, ты проснулась. Поешь, зайка, сейчас поедем.

Голос приятный, как скрип ногтя по школьной доске. Я старалась не смотреть на нее. Меня тошнило, но я все-таки запихнула в себя яичницу, приготовленную Инной, и запила ее горячим чаем с мятой. По запотевшему окну сползали вертикальные капли и собирались на деревянной раме.

Когда мы вышли на белую улицу, все деревья стояли покрашенные снегом с ног до головы. Оказалось, что метро совсем недалеко. Мне хотелось поскорее добраться домой и набрать Юру. Постараться объяснить ему, что со мной произошло. Сказать еще раз, что я люблю его и не могу жить без него. Внизу живота ныло. Мне хотелось только одного: быть рядом с ним. Ехать куда-нибудь, все равно куда, а потом сидеть в остывающей машине и ждать его, задумчиво курить, читать Лимонова или Достоевского, записывать свои горячие мысли в тетрадку на 96 листов.

Я набирала его номер снова и снова, но трубку никто не брал. Ходила по квартире, как зверь, загнанный в клетку.

Сидела на кухне. В комнате мать, завернувшись в одеяло и обняв Джима, смотрела «Правдивую ложь». В детстве под этот фильм я впервые попробовала фисташки – зеленые маслянистые и сладко-соленые орешки. Было так вкусно и не надо было в школу. Мама просто так разрешила остаться дома. Помню то ощущение концентрированного счастья. Оно было похоже на сладкий сироп, который пьешь после долгого голодания. Как странно, что иногда ты смотришь фильм и счастлив, а иногда пересматриваешь его и тебе плохо. Я села с тетрадью на кухне.

Нужно было просто пережить этот день. Завтра она пойдет на работу, а я останусь одна.

Телефон молчал. Ни эсэмэски, ни звонка. Юра пропал…

* * *

Так тошно, что лучше чем-то заняться. Если лежать и смотреть в потолок – совсем свихнешься. Поэтому я полезла в пыльную кладовку. Полчаса чихала, терла глаза, делала вид, что не плачу. Потом достала все, до чего дотягивались руки, и выбросила на коричневый берег коридорного линолеума. Мешок с брезентовыми шлейками, пахнущими старой кожей, стопку желтых газет, перевязанную бечевкой. Сверху из дырявого серого пакета вывалился на меня Дед Мороз в желтом халате, неприятно стукнув по голове. Пенопластовый конус можно было с противным скрипом надеть на руку. В том же пакете нашлись щекочущие змейки разноцветных блестинок и целый набор старых елочных игрушек. Когда-то они были осыпаны волшебной пыльцой. Сияли и радостно просились на елку.

Я отложила их в сторону. В глазах снова защипало. Но я не поддалась. Продолжила искать толстый трос. Одному богу известно, где мама его откопала. У нее талант к собиранию вещей. Как-то раз она подобрала на улице перекрученную проволоку в малиновой оплетке и вставила в попу пузатого телика «Радуга». Несколько лет эта самодельная антенна тихо воровала кабельное у соседей.

Троса нигде не было. Я еще раз пошарила рукой по занозистой верхней полке, утопающей во тьме, и наткнулась на холодную шершавость – кусок брандспойта. Рядом лежало еще что-то. Я вытащила на свет несколько общих тетрадей, уложенных в стопки. От черных обложек пахло разбавленным ацетоном.

Открыла первую тетрадь: мамин убористый почерк, синие чернила. Пролистнула. Страницы аккуратно заполнены от начала и до конца. Я так никогда не умела. Из всей кучи моих дневников едва ли один доведен до конца, а листы в картиночках, калякалках, наклейках.

Стала листать другие мамины тетради – все заполнено плотно, пустот нет. Из одной выпал листок с карикатурно толстой женщиной. На нем подпись. Сделана явно чужой рукой, буквы мелкие, словно бисер на нитке: «Мария, ты прекрасна!» И правда похожа на маму. Те же миндалевидные глаза. Только прическа другая.

Я слегка улыбнулась, но потом вспомнила вчерашнее, и улыбка сразу погасла. В груди рядом с сердцем висел камень. «Ок, – сказала себе, – все ок».

Села прямо на мешок со шлейками, открыла первую мамину тетрадь и начала читать.

Дневник Марии

«Ноябрь 1991-го

Я много думала об этом, прежде чем сесть и начать записывать. Но, кажется, записать необходимо.

Это лето было привольное, по-хорошему горячее. Я уезжала на работу спокойно, знала, что за Ксенькой присмотрят. А когда возвращалась, она всегда на меня прыгала и визжала от радости. Она вообще всегда поражала меня тем, что была такой жизнерадостной девчонкой. В нашей-то мрачной семейке. Вот это слово «была» меня и беспокоит. Кажется, я не могу сказать о ней того же сейчас, и это в какой-то степени меня пугает.

Я надеялась, что ей по жизни будет легко благодаря характеру. С детьми она сходилась быстро, но, когда никого рядом не было, спокойно занимала сама себя. Особенно Ксения любила строить огромные дворцы из пластикового конструктора и деревянных кубиков. Я всегда разрешала оставлять их, пока не надоедят, и она строила города, которые раскидывались на полкомнаты. Хотя здесь как раз прошедшее время неуместно. Это у нее осталось. Просто она теперь больше сидит с кубиками и книжками.

Кубиков у нас много. Когда друзья отдают, я всегда беру, покупаю сама, когда могу. И книг много.

Ксения рано начала читать и писать. Моя подруга Инна, девушка, увлеченная разными восточными практиками, говорила мне, что это признак гениальности и вообще у дочери это с прошлой жизни.

Иногда я думаю, может, зря мы поехали тогда на ту дачу. Думаю-думаю. Пытаюсь взвесить: свежий воздух, озеро в двух шагах от дома, Ксения – известный ихтиандр, плавать начала, наверное, как пошла. Что еще? Лес рядом. Два дома неподалеку, там дети ее возраста. Ребенок дышит, плавает, общается с ровесниками. Как можно было от этого отказаться, ради чего?

Но есть у меня такая черта. Когда происходит что-то странное, неприятное, ненужное в жизни, я склонна во всем винить себя. Грызу, пока не загрызу.

Это началось с того самого момента в детстве, когда ко мне в гости пришел одноклассник. По какому-то ничтожному поводу. Не нравился он мне никогда. Был похож на тощую лягушку. И вот взрослые где-то на кухне хлопочут, а он дверь захлопнул, меня к ней прижал и достал из штанов свой маленький тонкий стручок. Я была очень тихая девочка, но тогда в голос заорала. Сама от себя не ожидала такой реакции. А он в лице поменялся. Такое испуганное выражение на его мордочке появилось, что я даже перестала орать.

Но было уже поздно. Мама вошла и стала ругать меня: «Ну что тут орешь, весь дом на уши поставила». Она не особо разбиралась. Да и время такое было – двадцать лет с войны прошло, но люди все еще ходили немного пришибленные. Бытовуха коммунальная давила. На работу идешь (она врач-педиатр была), там детей весь день смотришь. Потом приходишь домой: приготовь на общей кухне, постирай, помой, уроки проверь. Мужа ждешь, а он где-то гуляет. Выгнала мама его, как узнала где. Как он умолял ее не гнать его, как плакал и буквально в ногах лежал… Она – скала. До сих пор простить ей этого не могу. Любила я отца очень. А этот лягушонок и пришел-то, наверное, как раз в разгар их ссоры. Отец бы его пинком под зад выставил сразу. Не пускал мальчиков в дом.

Ладно, отвлеклась я куда-то в сторону. О своем детстве слишком много говорю, а села рассказать о Ксеньке. Скажу только, что долго я считала себя виноватой во всем: и что он со мной вот так, и что на маму стыд перед соседями нагоняю, и даже из-за отца иногда. Думала, может, он из-за того маму расстраивает, что я такая нехорошая.

Вот и проклятая эта дача мне теперь покоя не дает. Если рассказать об этом кому-то, кто Ксению совсем не знает, отмахнутся: да что там такого? Не могло это так уж повлиять на пятилетнего ребенка, не накручивай лишнего.

Но, наблюдая ее каждый день: веселую, живую и хорошенькую – вроде с виду обычный ребенок, я не могла не отметить, как нервно и тонко она иногда реагирует на окружающий мир. То вдруг заплачет навзрыд над пойманной рыбкой и просит: «Мама, отпусти, отпусти, ей больно!» Плачет так, словно это ей крючок под губу засунули, а не рыбе. То вдруг в самый ясный день остановится и долго-долго смотрит на небо, шевелит губками задумчиво. Глаза зеленеют, словно дымкой их заволакивает. А потом раз – к вечеру дождь зарядит. Магическое у меня мышление? Ну что ж. Но, когда это много раз повторяется, поневоле верить начинаешь, что она знает о дожде.

Потом, как писать в пять научилась Ксения, то тут же тетрадки заполнились какими-то странными белыми стихами. Буквы кривые, сбивчивые, со строчек падают – еще тяжело маленькой ручке выводить их ровно, но смысл зато не маленький.

Звезды, сияющие в тишине над полем битвы, где стонут убитые воины. Несчастные рабы, погибающие с кровавой пеной на губах. Истекающие кровью загнанные тигры с копьями в мускулистых спинах. Тигров вообще было необычно много. И все печальные, плачущие, вечно бегущие от злых охотников. Это напомнило мне эпиграф к книге Стругацких «Жук в муравейнике»: «Стояли звери около двери…»

Когда мы поехали на дачу к двоюродной сестре моей мамы – тете Свете, Ксении было где-то пять с половиной. У нее появилась новая забава: раздеться до трусиков, обернуть их какой-нибудь тряпкой, нарисовать две полосы на лице моей французской помадой, взъерошить короткие волосы и бегать по дому, крича: «Я – Маугли!»

Однажды в магазинчике у станции мы увидели небольшой перочинный ножик в коричневых ножнах на веревочке. Ксения была в восторге. Я, конечно, его купила, и ее образ был завершен. Целыми днями таскала она свой трофей на шее. Когда я рассказала ей про Тарзана, она стала постоянно изображать его.

Даже выйдя из образа, она серьезно утверждала, что мальчик, и отказывалась надевать хоть что-то, отдаленно похожее на девочковую одежду.

Меня это здорово расстраивало. Да и тетя Света, видя это, бурчала, что девочка ведет себя неправильно, что жить ей будет тяжело, и все, что должны в таких случаях говорить родственники.

Я хорошо помню день накануне. Мы ходили в лес. Мне нравилось делать ей тогда маленькие сюрпризы. Ксения всегда любила клубничные чупа-чупсы. Поэтому я обычно покупала несколько штук и подсовывала ей в разные моменты. Особенно когда мы гуляли по лесу. Ксения тогда была увлечена ловлей маленьких склизких лягушек. Ей нравилось, как они подпрыгивают у нее в руках. Один раз мне даже пришлось взять с собой банку. Туда мы посадили пойманную лягушку. Но уже через пару часов дочь выпустила ее на волю. Она сама поняла, что лягушке тяжело сидеть в ограниченном пространстве и хочется на волю.

Я попросила ее искать грибы, а сама воткнула чупа-чупс под разлапистую ель. Вскоре она нашла его. Я услышала радостный крик. Она тут же подбежала ко мне:

– Мама, представляешь, там под деревом был не грибок, а чупа-чупс!

Меня здорово согревали эти радостные возгласы. Наивная ее и чистая вера в настоящие чудеса.

Так мы весело проводили время. Но один проклятый вечер все поменял. Нам пришлось уехать раньше, чем я планировала.

Я приехала вечером в пятницу. Как сейчас помню. С брезентовым рюкзаком, наполненным снедью. Тетя Света сготовила холодец. Мы поели, я выпила совсем чуть-чуть, чисто для расслабона, и легла с Ксеней спать. Следующий день мы провели на озере. А вечером неожиданно приехал Денисик, мой племянник, и образовалась стихийная семейная посиделка. Так бывает, когда никто вроде ничего не планировал, а вдруг все – освещение, погода, общее настроение – сложилось в такой идеальный узор, что все смеялись и были вполне счастливы. Сидели там дядя Витя, тетя Света, моя мама, которая лучилась от радости, что видит Денисика. Ксеня периодически на него прыгала. Он привез ей маленькие, но ужасно симпатичные книжки с английскими фразами для детей. Потом на участок пришли детишки из соседних домов, и Ксеня весело с ними бегала. Мы сидели у дома. Поставили самодельные скамейки рядом, и шла какая-то необязательная, но хорошая семейная беседа. Надо сказать, дядя Витя никогда мне особо не нравился. Козлиная белая бородка, взгляд голубой и вечно какой-то прищуренный. На губах ухмылочка. А его жена, тетя Света, – классическая тетка без какой-либо претензии на расширенный кругозор или обременительный интеллект.

Ей нравилось ковыряться в огороде и готовить щи-борщи. Иногда я завидовала этой простой жизни и думала: ну почему я не такая? Почему мне вечно чего-то не хватает для полного счастья?

В общем, мы сидели, солнышко вечернее приятно светило, и было тепло на душе. Мне даже нравилось слушать рассказы тети Светы о ее огурцах и теплицах. Я отметила тогда, что это без капли алкоголя. Хвалила себя. Денисик о чем-то разговаривал с соседом, молодым еще мужиком, который заглянул к нам «ненадолго» и привел свою дочку Маринку. Ксенечка моя носилась вокруг веселым загорелым щеночком. Подбегала ко мне и к другим взрослым. Весело смеялась, обнажая небольшие белые зубки, выкрикивая: «Я – Тарзан!»

Тут дядя Витя поманил ее к себе толстым пальцем, со своей этой улыбочкой странной. Девочка моя подбежала к нему, а он вдруг схватил ее за штанишки, а затем с силой, вместе с трусами спустил их ниже ее коленок, ткнул в нежное междуножье своим толстым пальцем и во весь голос заржал, как дурной козел. Ксения на мгновение не совсем поняла, что случилось. А потом вдруг отпрянула от него и громко, надрывно заревела. Судорожно натягивая штанишки, что у нее не сразу получилось, она побежала прочь в дом.

Тут я вынуждена признать – не сразу поняла, что случилось. Это сейчас я понимаю, что он фактически грубо ее схватил между ног. Но тогда в каком-то ажурном мареве этого благостного вечера мне показалось – это просто шутка. Пусть весьма дурная и гадкая, но все-таки… Я ничего не сказала этому дяде Вите. И даже, стыдно сказать, не сразу пошла за Ксенией, а еще пару минут отвечала на чьи-то тупые вопросы. Но потом вдруг что-то во мне щелкнуло, и я побежала в дом. Ксеньки нигде не было. Только слышны были тихие полусдавленные всхлипы. Я заглянула под кровать. Она лежала в самом углу, закрыв личико руками.

«Доченька, родная». В ответ только: «Ууууу!» Пришла тетя Света. Опустилась на колени и заглянула под кровать. «Ксюшенька, дядя Витя просто пошутил с тобой. Он так больше не будет. Не переживай. Выходи, милая».

В ответ: «Уууууу!» Я сидела рядом часа два, уговаривая ее ласковыми словами, лежа на полу, а потом задремала. Когда проснулась, она пристроилась у меня под боком, но все еще под кроватью, и обнимала маленькими ручками. Я взяла ее на руки и перенесла на кровать. Легла рядом.

Утром мне показалось, что все в порядке, пока она не встала. Оказалось, что она намочила постель. Этого с ней не случалось с полутора лет. Несколько дней после этого она ходила только рядом со мной и как бы пряталась. Как-то нервно подергивалась.

Постепенно это вроде бы прошло… Но прошло ли? Дочь перестала ходить за мной хвостом, писаться по ночам и вздрагивать от громких звуков. Но я больше никогда не видела той беззаботности и свободы, с которой она бегала тем вечером. Все это ушло безвозвратно».

Я захлопнула тетрадь. Не хотелось испортить страницы. Посмотрела вокруг: коридор был завален вещами. Пришлось пробраться в туалет и высморкаться в кусок туалетной бумаги, такой грубый и серый, что он напоминал холст.

Затем я кое-как уложила все обратно. Но тетради не стала убирать на самый верх. Мне хотелось вернуться к ним позже, когда я буду в силах это сделать.

Я знала, что обязательно буду читать дальше.

Глава 7. Отверженная

В тринадцать лет я совсем недолго встречалась с одноклассником Русланом. Мы даже поцеловались – по-детски соприкоснулись влажными губами, стоя в сером коридоре у моей квартиры. Летом я уехала в лагерь, влюбилась в нашего вожатого и познакомилась с Димой. Он был рыжий. Лицо усыпано веснушками. Мы танцевали потные медленные танцы на дискотеке под цепким взглядом его мамаши. Она работала в лагере дворником. Он прислал мне любовное письмо, которое Руслан вытащил из почтового ящика. Разорвав его на моих глазах, бросил клочки на землю и закатил ревнивый скандал у детского садика.

Вскоре он постригся под панка и уехал обратно в родной Тихвин.

В четырнадцать лет я заметила парня на два класса старше меня. Темные волосы, немного раскосые глаза – похож на японца. Он носил широкие, приспущенные штаны и безразмерные балахоны. Судя по всему, слушал рэп и любил играть в стритбол на площадке с друзьями. Звали его Максим.

Иногда я встречала его в школьных коридорах. Меня он не замечал.

Его милая улыбка и расслабленная манера ходить цепляли. Я с удивлением поняла, что смотрю на него с той жадностью и страстным желанием, как до этого смотрела только на взрослых мужчин.

Он снился мне по ночам. Вечерами, когда мама пьяно шаталась по квартире, шаркая ногами, я думала о нем. Представляла, как мы встречаемся и в школе, расходимся на перемене по разным классам, чтобы затем встретиться вновь.

Иногда я просто лежала на диване, свернувшись в уютный клубок, с закрытыми глазами. И тогда ко мне сами собой приходили странные картинки. Оранжевая улица, фрагмент чьего-то лица, до боли знакомый, но неузнанный, музыка льется, и бьется в ушах шум моря, перед глазами пробегают каменные ограды, улыбки, прерванный шаг аиста, прерванный взмах крыла. Все останавливается, тонет в черноте монтажного кадра. И начинается следующее: темно-синее и зеленое, вода и лодка, я в воде, на лодке кто-то смотрит на меня, и лицо его размыто акварелью, но я счастлива, так остро счастлива. Мне казалось тогда, что все это связано с Максом. Может быть, мы когда-то были влюблены в одной из прошлых жизней и теперь встретились.

Эта внезапная влюбленность дарила мне надежду, что я не больная на всю голову.

Наташке тогда нравились черноглазые и черноволосые близнецы – ярые поклонники группы Cure. Ходили слухи, что это они сделали вензелевидную, двухцветную надпись с названием группы на десятом этаже многоэтажки рядом со школой.

Она где-то достала их номер, и мы звонили им с моего домашнего телефона, раскручивали на разговор.

Телефонные приколы были одним из немногих развлечений. Правда, у некоторых стояли АОНы, поэтому приходилось сразу вешать трубку, как только раздавались характерные звуки.

Как-то раз мы прогуляли последний урок и пошли к Наташке домой.

Там мы выпили по банке мерзкого клюквенного джин-тоника и, осоловелые, сидели на ее кухне. Передо мной лежала большая шоколадная конфета, и я рассеянно теребила яркую обертку.

– Слушай, Наташ, – начала я.

– Аааа?

– Мне один чувак нравится.

Наташка округлила глаза:

– Так, так! Пошли курить, и все расскажешь.

Мы завалились в ванную комнату, где тепло пахло лавандовым мылом, и я рассказала ей о Максиме.

Оказалось, что у ее друга, хулигана Вити, есть номера телефонов почти всех, кто учится в школе. Самого его со школы давно турнули. Говорили, что мама у него проститутка, а живут они в мрачной криминальной общаге за два дома от нас и все там очень плохо, бедно, мрачно. Как-то раз я обнаружила целую кипу докладных на него. Разорвав надвое, кто-то из взрослых недальновидно выбросил их в мусорный бачок девичьего туалета. Я выудила мешок, принесла домой и два часа, складывая разорванные бумажки, наслаждалась чтением. Приятно было знать, что моих мучителей тоже кто-то донимал, и Витя, судя по всему, был в этом большой спец. Поджигание классных дверей, старый добрый трюк с дрожжами в туалете, спичка в школьный замок, тотальное хамство и систематические прогулы – лишь небольшие деяния из его послужного списка.

Наташка с ним периодически встречалась на «нейтральной территории». Так что номер Максима через несколько дней был у меня в руках.

Проблема была в том, что я заболела и сидела дома. Наташка продиктовала номер по телефону. И хотя на улице было довольно тепло, а температура у меня спала, мама боялась, что у меня снова начнется отит, «как зимой», и держала дома. Зимой уши разрывало от пульсирующей боли. Болело так сильно, что я, обычно терпеливая, тихо хныкала и стонала в подушку. Мама вызвала врача. Нужно было делать водочные компрессы. Мама радостно купила бутылку водки и принялась лечить нас обеих.

Под вечер в комнате воцарился мерзкий дух спирта. Он весело сидел рядом со мной, заставлял морщиться и кривиться. Так что полегчало ушам, но не моему сердцу. А мама боялась повторения этого концерта.

В день, когда я получила номер, мама с утра ходила подвыпившая. Были все шансы на то, что она скоро заснет.

Есть у меня эта дебильная черта: если судьба дает мне возможность сделать ход, я делаю его сразу. Не раздумывая. Часто это приводит к полному провалу.

Листочек с заветными цифрами буквально горел в руках. Я проверила маму. Как и думала, она уже сопела на своем диване. Села к телефону на кухне и набрала номер. Попросила Максима. Он подошел. Я успокоилась, поздоровалась самым своим приятным, теплым голосом. Этот голос был мне и другом, и врагом. Он умел нарисовать красивую картинку, тогда как классической красоткой я совсем не была.

Макс спросил, откуда номер. Я ласково объяснила, что его мне дал наш общий друг. И он купился. Я предложила встретиться. Он неожиданно согласился:

– Давай через полчаса на пустыре у болота.

– Наверху?

– Да.

– Хорошо, давай.

Я положила трубку. Старый дисковый телефон глухо звякнул. Зачем я согласилась? Посмотрела в зеркало. Оттуда на меня смотрело изможденное бледное лицо с широко распахнутыми темно-зелеными глазами, под которыми лежали почти такие же темно-зеленые тени.

Но отступать не хотелось. Я стала быстро драть расческой волосы. Они, хоть и доставали до мочек ушей, основательно запутались за те несколько дней, что я валялась дома в обнимку с книгой «Убить пересмешника».

На синих зубцах расчески оставались рыжеватые пучки. Незадолго до болезни я покрасила волосы хной.

Тогда я носила где-то откопанный черный анорак из плащовки с большим карманом на белых пуговицах посредине груди и коричневые вельветовые брюки. Их я внизу с внутренней стороны разрезала ножницами сантиметров на пять. Штанины стали ровными, а внизу, как мне казалось, прикольно лежали на потертых кроссовках.

И тут раздался стон.

– Ксю, ты где?

Боже, только не сейчас. Я заглянула в комнату. Как всегда, воняло перегаром. Узоры на обоях цвета старой кожи нагоняли двойную тоску. Мать сидела на краю дивана, свесив голову вниз. Волосы болтались слипшимися патлами.

– Чего?

– Ты пошла куда-то, что ли? Дома сиди!

– Да дома я, дома. Ложись спать.

Удивительно, но иногда посреди алкогольного дурмана она становилась чрезвычайно прозорлива. Правда, длились эти просветления недолго, что сейчас было мне на руку.

Мать помотала головой и завалилась обратно на диван, закрыв лицо руками. Я постояла две минуты, еле дыша и молясь, чтобы она заснула.

Посмотрела на часы – я уже опаздывала. Быстро натянув анорак и брюки, выбежала из квартиры. В лифте немного перевела дыхание. Оказавшись на улице, полной грудью вдохнула воздух, который показался мне очень вкусным, даже пряным, словно кто-то невидимый посыпал его специями, и побежала через дорогу.

Мне хотелось только одного – увидеть его. Запыхавшись, я пробиралась через высокую сухую траву, царапая ладони. Лицо покраснело, я вспотела, пока взбиралась на холм. И сразу увидела его. Он сидел на большом камне спиной ко мне и смотрел куда-то в сторону болота, затянутого белой химической пленкой. Когда-то в этом месиве утонула овчарка. За болотом прошлым летом я набрала целую банку лягушачьей икры во влажной земле. Когда из нее вылупились маленькие червеобразные существа, с отвращением попросила маму выбросить банку.

Я подошла к нему:

– Привет, Макс.

Он обернулся и посмотрел на меня. Теперь я понимаю, что он увидел только красное, густо пыхтящее чучело в мешковатой одежде.

– Это что, прикол какой-то? – спросил Макс недовольно.

– Нет, не прикол. Мы с тобой сегодня по телефону…

Но я не успела договорить. Он тяжело вздохнул, спрыгнул с камня и стал быстро спускаться с холма. Я стояла и смотрела ему вслед, остро чувствуя какую-то горькую черную пустоту внутри.

Я смотрела вокруг, на холм, где мы часто бродили вместе с мамой, выгуливая собаку, и словно не узнавала его. Где-то далеко, за плешивым леском, по дороге, делающей широкий изгиб, лениво ползли машины. Еще дальше к небу были приклеены заводские трубы, выдувающие из своих сопел сизые облака.

Я села на край рядом с камнем. Несколько камушков покатились вниз по склону. Оттолкнувшись руками, я стала соскальзывать вниз, пока не впилилась в небольшое дерево, ударившись о него носком правой ноги. Чертыхнувшись, я стала спускаться на полусогнутых ногах, цепляясь руками за тонкие ветки. Внизу я попыталась осмотреть свою спину – она была вся в белых разводах от сухой глины. Отряхнувшись, пошла на небольшую полянку. Там тихо засыхал небольшой пруд. Запнувшись за ветку, не удержала равновесие и упала на мягкую траву, но ударилась ладонью о камень и слегка разодрала кожу. Боль была несильная, но неожиданно я разрыдалась в голос. Сидя у пруда, я размазывала грязными руками слезы и сопли по красному лицу. Я до сих пор чувствовала, что оно пылает. И тут увидела зайца.

Мама рассказывала, что, гуляя по утрам с собакой, часто находит на земле гнезда птиц и видит быстро прыгающих зайцев, но мне они никогда не попадались. Заяц с опаской смотрел на меня, но не двигался. У него были черные глаза. Мне показалось, что в них застыла какая-то смутная тоска пополам с диким испугом. Длинные уши были как-то странно покорябаны, как бы слегка надорваны, шерсть клоками повылезала с боков, и в целом выглядел он так, словно его хорошенько драли.

С минуту мы просто смотрели друг на друга. Но тут я слегка шевельнула саднящей рукой, и заяц тут же пулей улетел в кусты. А я поплелась домой. У меня созрел довольно дурной план.

В коридоре с начала времен стоял огромный старый буфет. Мама говорила, что он из красного дерева. Я не понимала, что это за дерево такое, но звучало прикольно. В революцию его покрасили темной краской, чтобы скрыть ценность. Он стоял, загромождая и так узкий коридор, словно древний слон. В его недрах пылились склянки, оставшиеся еще от бабушки-врача, старые чайники, покрытые жирной пылью, разноцветные провода и прочий никому не нужный хлам.

Я поддела пальцами край средней дверцы – ручки давно не было. Она открылась с жалобным скрипом, чуть не задев меня по лбу. Я выдвинула ящик с лекарствами и положила его на потрепанный пол в кухне. Его пластиковые плитки отходили от бетона в нескольких местах и кое-где скололись по углам. Заглянула на всякий случай в комнату – мама крепко спала на своем диване у окна. Затем вернулась к ящику. Шаря в россыпях разных таблеток, уколола палец. В пакете лежало несколько иголок от шприцов.

Я вынимала инструкции из упаковок и читала их. Наконец нашла то, что меня интересовало. Главное из побочных эффектов: галлюцинации. Шесть таблеток, глухо шурша, прорвали серебряную фольгу блистера и упали на ладонь. Я проглотила их, запивая водой из банки. Мама наливала кипяченую воду в обычную банку, после того как спьяну кокнула графин.

Потом зашла в комнату и легла на свою тахту. Закрыла глаза и стала ждать. Через час меня начало тошнить. По стенам прыгали неясные узоры и человечки, постоянно распадавшиеся на части. Я смотрела на свое тело. Оно тоже все цвело тусклыми изломанными узорами.

Тошнота нарастала волнами. Я встала и, пошатываясь, пошла в туалет. Там меня стало долго, безнадежно рвать. Целый день я ничего не ела и в конце концов в изнеможении села рядом с унитазом – его чаша вся была в коричневых потеках – и закрыла глаза. В таком положении через несколько часов меня нашла протрезвевшая мама, когда встала в туалет.

Отвела в комнату, почти насильно накормила бульоном.

Потом мы пошли гулять с собакой и шли рядом, пошатываясь, жмурясь от света. Мне казалось, что вокруг кричат какие-то странные птицы. Пес был рад этой прогулке гораздо больше нас и носился, свесив розовый язык набок из своей заросшей кучеряшками пасти. При ходьбе меня слегка штормило. Дома мама выпила несколько чашек кофе без сахара и ушла на работу.

Через два года я буду сидеть дома в похожем состоянии. Только уже мучаясь похмельем. Вечером я найду ее бутылку, мерзкую клюквенную настойку, и выпью добрую половину. Полночи буду бегать, как осатаневшее животное, с тихим гиканьем выбрасывать трехлитровые банки из окна и смотреть, как они с глухим звоном разбиваются об асфальт. И даже помочусь на пол. Мама среди ночи поднимется и уберет следы моих бесчинств. Она подумает, что это ее рук дело. Все утро я буду блевать, а днем снова читать ее дневник, найденный в кладовке. В наивных попытках понять, почему наша жизнь такая, какая она есть.

Дневник Марии. Тигр

«Июнь 1985-го

Влад приехал внезапно. Я и не ждала. И вдруг звонок – скоро буду. Хорошо, я дома была. Одна. И, как назло, месячные. А мне так хотелось с ним побыть по-настоящему.

Он приехал через час. С бутылкой вина. Мы пили на кухоньке моей. Почти не разговаривали. Смотрели просто друг на друга.

Мне всегда с ним и помолчать интересно было. Пошла в туалет – месячных нет.

Значит, все будет.

Вернулась на кухню. Он без слов меня на руки взял и в комнату понес…

После курили и тогда уже разговаривали словами, а не только взглядами.

Я видела, что он какой-то взвинченный, что ли. Что-то не то. Говорить не хотел, а потом рассказал.

Ездил он в Хабаровский край, по делам на лесопилку. Жизнь там скучная, однообразная. Тоска одна. Но однажды случилось. Крики, переполох, кровь на опилках и по снегу каплями в лес уходит.

Он сразу не понял, что такое. А народ вокруг бывалый. Говорят, это тигр.

Если тигр унес человека, плохи дела. Это тигр-людоед, и одной жертвой он не ограничится. Будут еще.

Снарядили отряд, мужчинам дали ружья. Владу не дали. Но он побежал в лес со всеми, по кровавым следам. И неподалеку, в ельнике, нашли. Тигр с окровавленной мордой сидел над телом и смотрел на них.

В него выстрелили. Убили.

Но что-то с тех пор Владу не давало покоя. Он не хотел сразу говорить мне. Но я взяла его руку в свою, поцеловала его длинные, красивые пальцы и нежно попросила довериться.

В ту же ночь ему приснился странный сон. Он даже не сразу понял, что это сон, а не реальность. Все было как обычно. Он встал с кровати, оделся. Только выключатель не работал. Сколько бы ни щелкал – свет не включался.

На улице сумрачно. Не разберешь, утро или вечер. Вышел на улицу, а там тигр. Стоит и смотрит на него. А потом поворачивается и уходит, но оборачивается. Мол, идешь за мной? Влад пошел. Дошел до леса и видит, что убитого мужчину бьет по голове какой-то человек в черном. А потом берет кровь из раны и мажет по морде тигра. Тигр стоит и печально смотрит большими желтыми глазами на этого человека.

В этот момент Влад проснулся. Он задумался. Действительно ли тигр убил того человека? Дело темное – труп быстро унесли, не показывали. Вроде и так все ясно. Тигра-то обнаружили рядом с телом.

Он думал об этом, а потом решил, что это все-таки жизнь, а не грошовый детектив. Поэтому вряд ли с

Скачать книгу

Глава 1. Лола

Когда мне исполнилось 12 лет, я поняла, что меня привлекают мужчины на три жизни старше. Это случилось не внезапно. Просто кое-что произошло на даче у моей подруги Лизы. Внимательно препарируя прошлое, я вижу, что это в общем-то мелкое событие не стало главной причиной моих любовных предпочтений, но более ярко проявило их.

Лизина дача – небольшой деревянный домик с кухней и комнатой. Желтая краска сходит с наружных стен ломтями. Внутри в дождь течет с потолка – подставляем тазы. Дынь-дынь-дынь. За водой с привкусом песка надо идти с ведрами на колонку минут десять. От Питера два часа мимо полей, лесов и борщевиков. Они стоят вдоль дороги, покачивая тяжелыми головами так, словно вот-вот шагнут на асфальт.

– Кажется, из них мы в детстве делали трубки, чтобы стрелять горошинками, – предполагаю я.

– 

Да ну, не может быть, это очень ядовитое растение, – сомневается мама.

Скорее ваши планы на вечер – ядовитые, думаю я, но ничего не говорю. За рулем бежевых «Жигулей» косматый дядя Слава, рядом с ним – крепко сбитая тетя Надя с красноватым лицом, в которое вставлены небольшие глазки. Это родители Лизки. Они наверняка спрятали в сумках бутылки со жгучей водой.

Моя мама, молодая женщина небольшого роста, сидит рядом с нами сзади. Волосы у нее коротко подстрижены, на лице легкий макияж. Иногда она напоминает маленькую удивленную девочку с большими темно-синими глазами. Но когда выпьет, сквозь любимое лицо проступают пугающие старушечьи черты: веки набухают, уголки губ и подбородок опускаются вниз, словно их тянут невидимые пальцы. В такие моменты я стараюсь не смотреть на нее.

Мы въезжаем на участок, разрезая глухую темноту бледными фарами. Выходим из машины и останавливаемся: трава по колено, в небе россыпь ярких звезд. Мама напоминает тете Наде:

– Помнишь недавно видели за городом Млечный путь? Такой яркий, с ума можно сойти!

Тетя Надя в ответ что-то хмыкает. Однажды она выставила меня полной дурой. Я рассказала ей, как мама поднялась на Эльбрус и смотрела на облака сверху.

– Ну и бред! – хохотала тетя Надя, – надо же такое придумать! Может, она еще на облаках летала, а?

Я тогда на нее страшно обиделась.

Мама и тетя Надя распространяли по квартирам биокорректоры для здоровья, «кольца любви», продлевающие половые утехи, и так называемые кремлевские таблетки от всего. Выезжали в небольшие города, разбросанные по Ленобласти, и часто возвращались домой затемно. Иногда, если не успевали на электрички, которые ходили чёрт-те как, ночевали на обшарпанных станциях.

Мама изо всех сил старалась заработать. В суровые годы засовывала высшее образование куда подальше и шла уборщицей на склад или продавщицей в ларек к «азерам». Несколько лет она стояла на раздаче в столовой для шоферов. Расплатилась за кооперативную квартиру, но потом все равно влезла в долги.

Живем мы бедно. Одноклассники иногда смеются надо мной, все-то они знают: «Ты на завтрак, обед и ужин жуешь только макароны с кетчупом!»

Пока мы с Лизкой, отмахиваясь от комаров, топчемся по темной шуршащей траве взрослые заходят в дом. Он оживает, озаряется охристым светом, и мы бежим внутрь. Нас быстро кормят бутербродами с чаем и укладывают в одну постель.

Между комнатой и кухней окно, затянутое белым кружевом занавески. Сквозь него просачиваются кривые отпечатки теней, взрывы смеха и перезвон стаканов. Мы пугаем друг друга историями о Пиковой даме, пока меня не начинает тошнить. Я и вправду верю: Пиковая дама явится, если, глядя в зеркало, призвать ее три раза. А потом будет сдавливать горло холодными пальцами, пока не задохнешься.

Лизка горячо шепчет мне на ухо свой сон, в котором ее папа превращался в рогатого монстра. Что-то неясное пляшет по стенам комнаты. Темнота растягивается резиновым полотном, наша постель раскачивается словно лодка.

Я вспоминаю, как прошлым летом мама решила покатать меня по озеру.

Теплые волны мягко набегали на узкую полоску пляжа, деревья задумчиво клонились к сверкающей воде, пели птички и жужжали пчелки – пасторальная картинка с открытки. Мама поймала лодочника и посадила меня в синюю лодку. Но как только качающаяся посудина поплыла к центру озера, раздался пронзительный крик. Я всегда была тихим, удобным ребенком и обожала воду. Но в тот раз была абсолютно уверена, что меня выбросит за шатающийся деревянный бок прямо на глубину, где поджидают акулы-каракулы. Они откусят мне руки-ноги, а останки останутся на дне и будут пугать рыб.

И теперь, ночью, мне казалось, что на кухне сидят не наши родители, а смешливые чудища, решающие, кого выбрать на закуску первым.

Скрипит пол, вот они уже идут! Я вся облита чем-то липким и с силой сжимаю подушку. Вспоминаю маленькую картинку из иностранного журнала: в комнату заглядывает мерзкая помесь крокодила с драконом. У окна, укрывшись занавеской стоят перепуганные дети, только ноги торчат. Найдет ли оно их?

– Да вроде спят уже, – раздается голос, хоть и травленый алкогольными парами, но вполне узнаваемый. Это моя мама зашла проверить нас. Все, наконец, затихает и я действительно засыпаю.

На рассвете две соседние постели все еще пусты, поэтому мы тихонько заглядываем в кухню из-за угла. Там что-то происходит. Посреди груды бесчувственных тел кто-то лихорадочно копошится.

Мы внимательно вглядываемся: это похотливый Пан – по крайней мере, я его себе так представляла, как только прочитала о нем в одной из маминых книжек– шерстяными руками хватает белые груди тети Нади, выкатывая их наружу из разреза кофточки, мнет и жадно присасывается к коричневым распухшим соскам, пока она постанывает во сне. Мы быстро и тихо заползаем обратно в комнату. Фух, кажется, он нас не заметил.

А что, если он придет за нами, как Пиковая дама, и задушит? Мы снова ложимся в постель и обнимаемся. Тихо лежим, пока родители не просыпаются. Тогда чудища ночи будут окончательно изгнаны, а по дому разнесется заманчивый запах еды. Реальность, которая казалась призрачной и зыбкой, окончательно затвердеет.

Днем загадочный Пан обернулся дядей Андреем. Это небольшого роста, седой, обильно волосатый человек с бледными глазами и цепким взглядом. Живет на соседней улице и у него, похоже, звериный нюх. Как только родители открывают на кухне бутылку водки, он сразу появляется на пороге.

Мы с Лизкой занимаемся разными детскими глупостями. Например, вырезаем из дешевой газетки голубые круги, заряженные на раскрытие третьего глаза: «Положите его под подушку и думайте о тех способностях, которые хотите приобрести». Я мечтаю читать чужие мысли, а Лизка грезит о шапке-невидимке.

Но пока способностей мы не обрели и просто ловим резвых ящерок. Одна потеряла хвост и попала в банку. Но вскоре мы сжалились и выпустили ее на волю.

Лизке нравится Бэтмен. Она всюду таскает его большую фигурку с рельефными мышцами на груди. Даже когда мы забираемся в чужие огороды и жрем там розовый крыжовник, выплевывая кислую кожуру. Или соревнуемся с соседскими детьми, кто страшнее всех закатит глаза.

Однажды нам стало ужасно скучно. Небо разбрасывало вниз серо-жемчужный свет, с соседнего участка доносились томные аккорды «Девочки» Мумий Тролля. Пахло свежестью, смешанной с приторным ароматом жасмина. Лизка еще в прошлый раз заприметила симпатичного парня, и мы бродили по деревне, надеясь встретить его. Шлепали босиком по мягкому песку, обходя козьи колобки и вскрикивая, когда в стопы впивались маленькие камушки. Но вместо парня наткнулись на дядю Андрея.

– О, девчонки, привет! Заходите в гости! – радуется он.

Его взгляд заставляет меня съежиться. Пока я обдумываю план побега, Лизка говорит «пошли» и, держась за руки, мы входим в дом.

Внутри пахнет чем-то прелым и нечистым – такой запах исходит от маминого халата, когда она не снимает его несколько запойных дней. В комнате дяди Андрея висит картина с собаками: они сидят за столом, обитым зеленым сукном, и азартно играют в карты. За печкой узкая кровать, застеленная покрывалом с вышитым оленем. В кухне круглый стол и три стула с облезшим лаком. На столе большой нож. В его широком лезвии мутно отражаются кроны садовых деревьев.

Лизкины родители обожают ужасы. Дома у них большой набор видеокассет с разными «Куклами» и «Техасскими резнями бензопилой» – я быстро ухожу домой, когда они ставят их при мне. И целые стопки журналов про маньяков, которые едят детей и режут женщин, – их я, превозмогая отвращение, читаю. В одном из таких жутких журнальчиков я видела похожий нож. Он был в ярких пятнах крови.

– Садитесь, – говорит дядя Андрей, – сейчас наложу вам картошки.

Он ставит перед нами тарелки. Мне совсем не хочется есть. Картошка холодными комками застревает в горле. Мне чудится в ее вкусе что-то старое и пыльное, как обволакивающий нас воздух. Поскорей бы выйти на теплую улицу. Что ему вообще от нас надо?

– Доедай картошку, – говорит Пан, участливо глядя на меня. Из его ноздрей и ушей торчат седые волоски. Лизка сидит рядом и как ни в чем не бывало глотает эту гадость. Насилие едой в детском саду – вот на что похожа наша вынужденная трапеза. Там тоже упорно заставляли есть, когда ты не мог проглотить ни кусочка

– У меня живот болит, мне домой надо, – хнычу я, делая скорбное лицо.

Дядя Андрей внимательно смотрит на меня. Его светло-голубые глаза отдают желтизной.

– Ладно.

Соглашается! Неужели свобода? Еще одну ложку. Хорошо, постараюсь.

Я засовываю в рот картошку и выскакиваю из-за стола. Когда мы с Лизкой идем на пруд, я выплевываю ее в ближайший куст.

– Натуральный маньяк, – говорю, – не удивлюсь, если у него в запертой комнате хранятся трупы невинных девочек.

– Да чего ты взъелась? – рассеянно удивляется Лизка, грызя большой палец. Она уже и забыла, что он делал с ее мамой.

Кажется, я одна смотрю на реальность как бы через содранную кожу, которая постоянно саднит и ноет. Даже на теплой, вкусно пахнущей улице мне сложно перестать думать о закрытой двери в доме дяди Андрея.

Мы сидели на влажном песке. У самого берега, вихляя телами, скользили мелкие рыбешки. Я рассеянно чертила палочкой на песке, пока меня не вывел из этого состояния Лизкин крик:

– Смотри, это же он!

Вдалеке по улице двигалась фигура. Это был парень, о котором рассказывала мне Лизка. На вид лет двадцать, светлые волосы до плеч. Мы пошли за ним как иголки за магнитом. По дороге нервно хихикали, хватая друг друга за руки и дергая за волосы. Мы были словно охотники, бегущие за дичью, но при этом оставались двумя мелкими девчонками в футболочках с мультяшками и коротких джинсовых шортиках. Лизка поделилась со мной половинкой подтаявшей банановой жвачки «Love is». Мы исступленно жевали ее, ловя плечами лучи солнца, выныривающего из серого тумана облаков.

Парень вдруг свернул с широкой дороги на узкую тропку, что скромно пряталась между плотных кустов. Идти рядом мы теперь не могли. В какой-то момент Лизка наступила на какую-то колючку и завопила.

– Тише ты! – шикнула я на нее.

Он скрылся за поворотом, и мы поспешили вперед. Казалось, упустим. Но нет. Парень стоял там, и мы чуть с ним не столкнулись. Он смотрел на нас.

– Вы что, за мной идете?

Наши обычно болтливые языки, кажется, онемели, прилипнув к зубам. Но все-таки я сказала странно вызывающим тоном:

– Да, все так.

Как ни странно, он не уходил и не растворялся в воздухе, словно видение, а продолжал стоять и с любопытством нас разглядывать:

– А зачем, можно узнать?

– Хотели познакомиться.

Отвечаю все время я, потому что Лизка нашла самое интересное занятие в мире – разглядывать пыльные пальцы на ногах.

– Да? – удивляется парень. У него приятные черты лица. Он похож на Курта Кобейна, – Ну хорошо, познакомимся. Меня зовут Вадим. И что дальше?

Лизка похоже вышла из комы:

– Я – Лиза, а это Ксения. Просто ты нам нравишься. Мы думали, что могли бы погулять вместе.

У него теплая улыбка, как будто солнце гладит по лицу.

– Хорошо, но я сейчас занят. Давайте встретимся завтра у магазина в шесть вечера. Придете?

– Да, конечно, – говорим мы одновременно.

– Ок, тогда до встречи.

Мы стояли, молча глядя друг на друга, пока вдруг не начали ржать, как сумасшедшие. В кустах тем временем начали собираться темно-синие тени, поэтому мы спешим на участок, перекатывая его имя на языке: Ва-ди-м. Теперь кажется, что песок под ногами стал нежным – нет в нем больше камешков, веточек и колючек. Я вижу его впервые, но Лизке он нравится уже давно. И я рада, что нам удалось пообщаться.

Родители поставили перед домом перекошенный стол. Вместо скамейки бросили рядом обрубок. Из черного магнитофона то задорно орал батяня-комбат, то грустно струился дым сигарет сигарет с ментолом. Звенели граненые стаканы, что-то нарезалось и накалывалось на вилки, шла беседа. Смех плыл над столом теплым облаком.

Даже дядя Андрей казался не таким уж противным. И когда дядя Слава глухо командовал:

– Попляшите, девочки!

Мы, словно в припадке, размахивали руками, трясли ногами и высовывали языки.

Когда взрослые пошли в деревенский магазин за добавкой, мы напросились с ними. И бегали, то обгоняя, то отставая от основной процессии, пьянея от вкусной прохлады воздуха. Взрослые вручили нам чупа-чупсы, упакованные в зеленые монстрообразные головы с рожками на веревочке. Они ухмылялись и светились в темноте. Мы бегали с этими головами вдоль канав и сосали «чупики», радуясь, что этот день все никак не заканчивается.

Вернулись на участок в густой темноте. Мамы весело и споро собрали все со стола и перенесли в дом, а дядя Слава ловил нас в траве, как вертких кузнечиков. Мы неутомимо носились, задыхаясь сладким ужасом, пока он не поймал нас своими большими, мускулистыми ручищами. Лизка, заорав «Папка, пусти!», ловко вывернулась и побежала к дому, а я осталась: одинокая, плотно прижатая к его необъятному телу. Неожиданно оказалось, что я сижу на его широких коленях – он присел на поваленное дерево, держа меня в объятиях.

И его большое небритое лицо, от которого пахло кислым виноградом, приблизилось к моему. Как наждачкой, царапнуло щетиной. А потом там, на нежной моей щеке, где только что кололо, стало влажно и тепло. И сквозь неловкость, мучительное стеснение, сквозь страх от своей хрупкости пробилось неожиданное ощущение – оно входило в сердце сладкой иглой – мне хотелось поскорее вырваться и, вместе с тем, навсегда остаться в этих тесных объятиях. Но тут Лизка с крыльца заорала:

– Ксенька, ну где ты потерялась? Идешь?

Он оставил еще один поцелуй на моей щеке, а потом руки-змеи обмякли, я выскользнула, словно маленькая рыбка, и понеслась к дому.

Через четыре года я вспомню это сладостное ощущение, когда встречу Ю. И смогу, наконец, поцеловать колючую щеку в ответ.

***

Весь день мы пытались силой мысли толкать стрелки в клацающих настенных часах. Безуспешно. Время ползло мухой, глупо увязшей в сахарном сиропе.

Мы сходили за водой на колонку. Убрались на кухне. Повалялись в траве. Почитали книжки. Поссорились выясняя, чья игрушка лучше. Лизка обозвала моего любимого плюшевого котенка Пушка – уродцем, а я в ответ назвала ее Бэтмена лохом, хотя он втайне мне очень нравился. Потом помирились. В пять были полностью готовы. Долго выбирали, что надеть, но в итоге напялили короткие топики и одинаковые льняные шорты.

Я часто мечтала о том, как мы живем вместе. Тетя Надя непонятным образом исчезает, а мы с мамой переселяемся на квартиру к дяде Славе.

Мы сидели на кровати и длинные светлые волосы Лизки щекотали мои плечи, пока мы рассматривали «Кул герл». У меня аккуратное каре – всегда ненавидела расчесываться. Иногда я украдкой легонько поглаживаю Лизины волосы. Глаза ее, как ночные озера, – загадочные и глубокие. А мои – голубые с коричневыми брызгами вокруг зрачка. Иногда, на солнце, они меняют цвет и становятся зелеными. Но ее глаза всегда темны. Иногда я завидую этой сумеречной темноте.

– Ты знаешь, хочу тебе кое-что рассказать. Меня это немного беспокоит…

– Да? Расскажи.

– Ладно, потом, сейчас времени нет. Слушай, я у мамки помаду стащила. Давай накрасим губы!

Лизка достает из кармана черный тюбик. В ее тонких пальцах он распадается на две половинки и карамельный аромат красной линией скользит по губам. Я тоже стараюсь вести аккуратно, но помада все равно выходит за кончики губ. Недовольно вытираю ее и смотрю на красные пятна, что расползлись по тыльной стороне ладони. Лизка улыбается. Уже полшестого.

Мы выходим из дома. Стараемся идти медленно и важно, но все равно странно подпрыгиваем, словно у нас внутри спрятаны невидимые пружинки. Такие я частенько обнаруживала в своих игрушках, вскрывая их жесткие брюшки.

Когда мама приносила мне вожделенный самолет или машинку, я обычно играла с ними около двух дней. Потом меня начинало раздирать зудящее желание узнать, что скрывается под покровом тонкого металла или пластмассы. В результате оставалась горстка шестеренок, винтиков, пружинок и прочего мелкого мусора, из которого невозможно было собрать что-то дельное. Я хранила это «богатство» в отдельной коробке…

Солнце окрашивало воздух в медовые оттенки. Листья на деревьях подрагивали, когда ветерок шаловливо и нежно дул на них.

Ощущение было, как в момент, когда вот-вот пробьет двенадцать и ты побежишь искать под елкой подарки – сладкий клубок восторга болтался где-то у меня в животе.

Мы пришли пораньше и заняли стратегическое положение на скамейке. Она стояла напротив магазина. Лизкины часики с Микки-Маусом показали ровно шесть часов. Но его не было.

– Я думаю, он сейчас подойдет, обязательно подойдет. Блин, Ксень, я так волнуюсь. Как все это будет?

Лицо у Лизки стало светлым, словно загар вдруг обесцветился. Там, где лямка топика упала с плеча, была видна белая полоска кожи с горсточкой родинок. И лицо ее стало как эта нежная полоска.

Мой восторг перешел в противную мелкую дрожь. Поэтому я просто выдавила:

– Да, конечно, придет сейчас.

Мы завороженно смотрели на скособоченный магазин, который глотал и выплевывал местных жителей. Вдруг он неожиданно выплюнул Вадима. Мы уже хотели поскакать навстречу. Но внезапно за ним вывалилась компания из троих девчонок и двух парней. В руках они держали пакеты, набитые большими баклажками пива и сосисками в квадратных пачках.

Вадим положил руку на плечо девушке с длинными черными волосами. Прикуривая, она о чем-то оживленно болтала с одним из парней. В ее ушах покачивались крупные блестящие серьги, а на груди красовался большой смайлик с перечеркнутыми глазами – символ группы Nirvanа. Вадим что-то зашептал ей в ухо, светлые пряди упали на его слегка небритое лицо, и она передала ему зажженную сигарету. Он затянулся и посмотрел на нас так, словно мы были частью скупого пейзажа.

На обратном пути Лизка ничего не говорила. Перед самым домом она подобрала палку и со всей силы начала сшибать цветочные головки на клумбе. Желтые и белые лепестки разлетались во все стороны.

Через пару дней после возвращения с дачи мне было нечем себя занять, Лиза уехала по делам. Поэтому я начала разгребать высокий книжный шкаф, набитый книгами в два ряда.

В первом – важно выстроилось собрание черных, как уголь, “Литературных памятников”, загорелый Пушкин в десяти томах и целая куча тошнотворно-зеленоватых Достоевских, которых я складывала в аккуратные стопки на письменный стол. Во втором ряду скрывались плачущая белая маска; карандашный кот Бегемот; кричащие дети. Они держали кровящую свиную башку на палке, которая повелевала мухами. Я подолгу рассматривала эти обложки.

Но вот еще одна стопка выползла на свет из недр шкафа. Чихая острой пылью, летевшей с корешков, я вытерла слезящиеся глаза и прикоснулась к шероховатой зеленой обложке с золотистыми буквами.

Первая страница как удар по щеке, горячее вино из прошлогодних трав. «Она была Лолой». Как странно, это имя уже год живет в моих корявых записках. Их я размазываю в тетради широким неровным почерком. Поэтому я читаю дальше, продираясь сквозь замысловатый язык.

И хотя я сижу на широких квадратах паркета, согретого питерским солнцем, меня трясет от мелкого озноба. Пылинки тепло кружатся подле.

Я откладываю книгу и, покачиваясь, иду на кухню. Ноги забиты мелкими звездочками, которые загораются и тут же гаснут. Из крошечной «Бирюсы» достаю зеленоватый лимонад и пью долго, жадно, давясь ледяным привкусом химического киви. А потом хватаюсь за книгу и не отрываюсь от нее до самого вечера.

Когда все в доме замирает – мама ложится и мгновенно засыпает после тяжелого рабочего дня, я сижу у приоткрытого балкона, слушая тихие звуки ночи. Нежное бренчание гитары, приглушенный смех, перемешанный с обрывками фраз. Безумная зелень деревьев под окном, плывущий в темном воздухе свежий аромат огурцов. Вдоль дороги стражниками тянутся оранжевые огни, насаженные на длинные палки. Белая дверь становится в их отблесках сине-желтой.

«Моя Лолита», – шептал завороженный Гумберт, отравленный сладостным ядом желания. «Моя Лолита», – вторю я, завороженная его жгучим желанием. Найду ли я своего Гумберта?

Иду в туалет с тетрадью под мышкой, сажусь на унитаз и записываю историю о Вадиме. Мы втроем идем по влажному асфальту, блестящему в лучах солнца и весело смеемся. Дальше этого моя фантазия не простирается. Вадим слишком молод. Мне нравятся люди гораздо старше. Я просто хотела, чтобы Лизка была счастлива. Без меня она ни за что не пошла бы с ним гулять. Хотя глупо было надеяться, что он по-настоящему пойдет гулять с двумя малолетками.

Днем встречаюсь с Лизкой в детском садике. Все дети на дачах, поэтому мы одни бродим по его территории, обнесенной ржавой рабицей.

Сам садик – небольшое двухэтажное здание в виде двух скрепленных букв «П». Когда я туда ходила, то часто падала в обморок. Мама боялась, что это эпилепсия. Но обошлось.

– Слушай, – говорит Лизка, когда мы устраиваемся на обитом серой жестью парапете, – дома какой-то трындец. Мамка с папкой ссорятся. Она от этого дяди Андрея забеременела. Не зря ты его называла маньяком. Отец поставил условие: все будет, как раньше, если она сделает аборт.

– А что такое аборт?

– Это когда ребенка вырезают из живота.

– Жуть какая, – морщусь я. Трудно представить, что дядя Слава мог такое потребовать.

– Блин, смотри, что эти карлицы понаписали! – отвлекается Лизка.

Мы смотрим на стену. Там черным маркером выведены слова песни «Сказочная тайга»: “Облака в небо спрятались, звезды пьяные смотрят вниз…”. И внизу приписано: «АК – лучшая группа на свете! Глеб и Вадим мы вас любим!» Это пишут две старшеклассницы. Они выглядят, как близняшки: черные волосы до плеч, черные футболки с изображением любимой группы, глаза и губы, подведенные черным карандашом. Обычно мы пишем в ответ, что Глеб и Вадим уроды, а лучшая группа на свете – Scooter. Нам с Лизкой очень нравится их фронтмен – платиновый блондин.

Но сейчас у меня нет с собой маркера, чтобы вымарать их слова, поэтому я просто карябаю надпись острым краем камешка. Маркер легко стирается с желтой глянцевой плитки.

– Ой, Ксень, смотри, что еще тут!

Лизка смотрит куда-то под ноги. Мне не сразу удается понять, что там такое. Неподвижное, слепленное с шершавой поверхностью и, вместе с тем, живое. Приглядевшись, понимаю – это контур полусгнившей птички, в которой лениво копошатся белые черви. Ее клювик недовольно приоткрыт.

– Боже, какая гадость!

В груди сдавило. Я отошла, сдерживая рвотные позывы. Меня трясло. Лизка завороженно разглядывала птичку.

– В этом нет ничего неприятного. Чего ты так реагируешь?

Я отошла подальше, на небольшое поле. Мы там бегали с мячом, когда были малышами. Присела на теплый песок, из которого пробивались робкие желтоватые травинки и стала машинально выдирать их правой рукой. Лизка подошла и села рядом:

– На даче я тебе хотела кое-что рассказать.

Я кивнула и стала рассматривать ее лицо. Темные глаза задумчиво смотрели на небо, укутанное в серое одеяло.

– Папа иногда подглядывает за мной в ванной. Он заходит, когда я моюсь. Типа за полотенцем или еще за чем. Поводы каждый раз достаточно дурацкие. Я его прогоняю, ругаюсь, но он все равно это делает.

Я не знала, что сказать.

– Мне кажется, скоро произойдет что-то. Не с папой, а вообще… Не знаю. И вообще я как-то разочаровалась в парнях. Не хочу иметь с ними никакого дела.

Мне внезапно захотелось рассказать ей о том, что навалилось на меня в последние дни. О том, как ее отец поцеловал меня, о Лолите, в которой я отчасти узнала себя. Но я промолчала.

Мы нарвали белых ягод с кустов, что росли вокруг садика и давили их на асфальте, пока не надоело. Лопаясь, они издавали забавные хлопки…

Ночью мне стало плохо. Казалось, что я лежу на влажной земле. Оттуда выползали сотни белых червей. Они елозили на моих ногах, залезали в волосы и обустраивали там странные норы. Я била себя по голове, расчесывала кожу. Тихо хныкала в подушку и выкручивала пододеяльник, из которого мама вынула одеяло.

Иногда я смотрела на маленькие часы, стоявшие на книжной полке, и тогда они начинали оглушительно тикать. Но я никак не могла разобрать, сколько времени – каждый раз стрелки растворялись и исчезали.

Я закрывала глаза – тьму рассекали мерцающие ярко-красные полосы. Она зеленела, наливалась силой – я видела деревья, в которых двигались красные и белые полосы. Они превратились в искаженную тигриную морду с открытой пастью. С обнаженных клыков струилась вода и падала вниз. Я тоже падала туда, пока не оказалась с головой погруженной в синюю воду. И Лизка была где-то рядом, мелькали ее светлые волосы, но никак было ее не догнать – тело мое лежало камнем. Я еле дышала. Утром оцепенение ушло. В комнату зашла мама и поцеловала меня в лоб. В такие моменты я была счастлива, что вижу ее трезвой.

– Ты как? Лоб вроде не горячий.

Я заверила ее, что все нормально и она ушла на работу.

Лизу я больше не видела. Она уехала, даже не попрощавшись. Я спросила о ней маму, но она только отмахнулась. Меня долго мучило это странное исчезновение. Только через несколько лет я случайно узнаю об истинной его причине.

Осенью я сдружилась с Наташкой и началась новая жизнь, которая привела меня к любви на 30 лет старше.

Глава 2. Тарзанка

Одной ногой я опираюсь на деревянный помост, другую держу на педали велика. На его голубой раме застыли темные пятна ржавчины. Холодный ветер перебирает мои волосы и хлопает футболкой.

С вышки океан похож на плоский синий лист с белыми царапинами волн. От нее, к самой воде, уходит вниз узкая трасса.

Я глотаю солоноватый воздух.

Все замирает: и ветер, и мое прерывистое дыхание. Я собираюсь оттолкнуться ногой посильнее, а потом скатиться вниз. Но вдруг сбоку вижу черно-красно-белые полоски, огромную пушистую голову. На меня внимательно смотрят желтые глаза, а океан заслоняют крупные зеленые листья…

Я воображаю вышку по вечерам, когда не могу заснуть и лежу на постели, пронзенная невидимым столбом. Он тянется от самой земли, проходит сквозь мой живот и улетает в космос.

На соседнем диване обычно сопит мама, пудель Джим ковыряет опухшее ухо. Фары ночных машин вползают узкими лучами на потолок и, расширяясь, исчезают за окном.

Я закрываю глаза. Велик становится водным скутером, подпрыгивает на волнах. Мои волосы и лицо покрыты белыми брызгами пены.

Я вспоминаю об этом полете днем, когда гоблин-одноклассник тычет мне в бок острым карандашом и гнусаво шепчет: «Твой капюшон похож на горб». Но эта фантазия больше не приносит облегчения.

Мне 13. Я боюсь неожиданных прикосновений, странных пятен на коже, громких звуков, будущих менструаций, дрочащих мужиков – один раз целый урок географии перед окнами расхаживал тип с бегающими глазками и мял свой вялый пенис. Учительница только ухмылялась и не звала никого, кто мог бы его прогнать. Мы тогда не знали, что это всего лишь жалкий эксгибиционист. И что он не порежет нас на куски, когда мы пойдем домой по грязной каше из снега и льда.

Боюсь, мама узнает, что я курила и материлась. Каждый вечер я пряталась от страхов в своем мире, но в тот раз произошло нечто странное. Появился тигр и чертовы листья. Может, дело в том, что я впервые напилась?

Вспоминаю один эпизод. Мне шесть. Мы с соседским мальчиком сидим у него на кухне, гипнотизируем бутылку темно-зеленого стекла.

– Хочешь пива? – спрашивает он, – очень вкусно. Смотри, еще немного осталось.

Как-то мы уже пробовали хрустящие звездочки кошачьего корма, и они оказались вполне ничего, поэтому у меня нет причин не доверять ему.

Я взяла бутылку в руки, открыла рот и брызнула на язык несколько капель. Потом долго отплевывалась под его веселый смех.

В тринадцать лет, в тот самый день, когда я потеряла способность представлять полет в океан, пиво показалось вкусным. Мы сидели у Наташки на длинной захламленной лоджии, и передавали друг другу бутылку с золотистой жидкостью. Допив, покурили невзатяг ментоловый «норд стар», тупо пялясь на серые балконы соседних домов. Потом пошли на тарзанку. Мне казалось, что ноги почти не касаются выщербленного асфальта, что шел вдоль школы.

Мы подружились с Наташкой недавно. Осенью, когда деревья стояли с ног до головы в желтом, а листья вкусно хрустели под ногами. После звонка я зашла в туалет с двумя лысыми унитазами. Наташка опиралась ногой на ободок и выдувала густой дым в провонявший хлоркой воздух.

– Не скажешь никому?

Она наклонилась к кожаному рюкзаку, стоявшему на разбитых плитках. Достала освежитель воздуха «от табачного дыма» и пару раз пшикнула в мою сторону. Ее круглые глаза внимательно меня изучали.

– Конечно, нет, – ответила я.

После уроков, за ржавыми гаражами, я дрожащей рукой подносила к губам первую в жизни сигарету. Кашляла и нервно вертела головой по сторонам. В каждом прохожем мне чудились соседи или мамины знакомые. От никотина кружилась голова.

– Ничего, скоро научишься и кашлять перестанешь, – подбодрила Наташка. На ней была строгая юбка до колен, но она все равно ходила вразвалочку, как моряк, и на прошлой перемене уже пообещала кому-то вломить…

В этом году друзей в классе у Наташки не было. Училась она плохо, как и я, но это недоразумение искупали родители. Мама Наташки работала поваром в банке, папа – водолазом. В деньгах они не нуждались, в школу приходили исправно, а подарки подносили нестыдные, поэтому учителя Наташку не трогали. Тройки натягивали даже там, где и на ноль наскрести было нечем. У меня такого иммунитета не было. В школе доставалось за все. Даже за «отсутствующий вид».

– Ваша дочь на уроке как будто бродит по Луне, – жаловалась моей маме француженка-классная руководительница, встряхивая пергидрольными кудряшками и недовольно глядя густо подведенными глазами. В них часто лопались капилляры, окрашивая белки красным. В тот год маму часто вызывали в школу. Один раз ей показали мой дневник, запятнанный красными двойками. До этого момента я успешно подделывала ее подпись и говорила, что у меня все в порядке. Мама за это истязала меня молчанием три дня.

А потом ушла в запой на несколько дней и это был единственный раз, когда я радовалась этому. Протрезвев, она забыла о назначенном мне наказании.

Наташкины родители давали деньги не только учителям, но и ей. Поэтому она могла покупать сигареты и алкоголь. В любом ларьке работала незатейливая мантра: «Это для папы».

Тарзанка у школы была нашим любимым, если не единственным развлечением. К громадной железной перекладине с лестницей в виде буквы «Л» привязаны брандспойты с палками. Перелетать лестницу было легко слева и довольно опасно справа.

Но под пивом я лезу на эту страшную лестницу, хватаю самую страшную для меня тарзанку. Волосы летят в разные стороны, ведь внизу опять океан, а я – на вышке. Мне кажется забавной шутка старшеклассника Лысого: «Мама, не жди меня к обеду! Передайте, что я любил её борщ!» Однажды Наташка видела, как он занимался в подъезде любовью с местной красоткой.

Сжимая обеими руками брандспойт, вытертый кое-где добела, я отталкиваюсь от перекладины, лечу вниз и уже через мгновение болтаюсь вокруг столба расплющенной макарониной. Волосы прилипают к влажным щекам, метут по грубому розовому песку.

Боли нет, я кричу от восторга. Но как часто бывает в нашем святом городе – черная туча резко наползает на небо, съедая жар и свет, так и в моей голове подобная туча мгновенно заслоняет собой сверкающее счастье.

Я извергаю теплую горечь изо рта, что еще мгновение назад кривился улыбкой. Слезаю с тарзанки и медленно, поднимая невидимые гири на ногах, шаркаю домой. И нарочито смотрю мимо учительницы, что идет мне навстречу.

Дома я падаю на кровать и долго смотрю в потолок, вспоминая прошедшее лето.

Я честно пыталась забыться, но вечером не смогла вернуться в свою любимую фантазию. Меня выгнал оттуда огромный тигр. Он еще часто будет являться мне.

***

Выпал первый снег. Наташка купила две голубые банки джин-тоника. Я пришла к ней с утра, соврав маме. что мне нужно на нулевой урок. За окном стояла холодная тьма, в которой вяло ковырялись утренние люди.

Желтый свет лампы падал в наши стаканы с горькой пузырящейся жидкостью. Один, два глотка и спасительный туман окутал мою больную голову. Я иду в туалет по квадратным половикам, разбросанным по коридору. Первым уроком физика. Меня вызовут к доске, где я буду смотреть на все сквозь расфокусированную линзу и получу очередную двойку.

Вечером, мучаясь от головной боли и тошноты, я запишу все, что думаю о школе, в свою потертую тетрадь:

«Сначала запах: от него внутри все взбалтывается, словно хочет выпрыгнуть через рот. Как-то кусочек яблока я положила в формочку, полила водой и забыла на несколько дней. Вот похоже пахнет и сейчас: горько, тухло. Из-за этого я ничего не могу говорить и, словно рыба, смотрю вокруг. Но все странно сжимается, видны лишь кусочки-клочки.

Змея розовым узлом лежит на чьей-то голове. Месиво из белого и черного – это мельтешит одежда, надетая на детские тела. Платье, передник, рубашка, туфли на ногах: топ-топ по полу, стало кисло во рту. Ходуном пол заходил-заходил, крутанулся, да остановился.

      И вот, наконец, нас ведут по длинной кишке из серо-зеленых стен и все не кончается она, не кончается. Душит.

Дома мучительнее всего вспоминать даже не девчонские ленивые издевочки, а вот эти стены. Я узнала их как-то в фильме про концлагерь. Такие же.

Каждое утро, как вхождение в воды Стикса. Про него я читала в книжке. Со многими иду, а потом втягиваюсь в темную синеву с горящими огнями.

Запах, что рождается в столовой, где большие женщины мешают зелья в огромных тусклых кастрюлях. Переворачивают раздутыми руками большие котлеты из ошметков рыб и животных. Вываливают серых слизняков на стыдливый фарфор тарелок и поливают коричневой жижей.

Жуй, не горюй.

Каждая трещинка серо-зеленых стен в сговоре с этим запахом, пропитана им.

Затем заходишь в класс. Стульчики в ряд, занозистые по краям, хватают за колготки, если зазеваешься. Плитки линялой кожей сползают с бетона. Пнешь такую и поднимется серая пыль. Белый туман размазан по влажной зеленой доске. Мы стираем его холодной тряпкой, от которой подушечки пальцев скрипят.

“Звезда полынь”, – говорит женщина днем, когда мы: мальчики и девочки сидим, зажатые в пространстве между двумя колючими дзи-инь.

“Полынь – горькая трава”, – говорит мама вечером, уютно и тепло обнимая меня.

“Мама, здесь все, как полынь”, – пишу я утром в тетрадку, испачканную солеными чернилами”».

Даже пьяной, мне хватает ума не рассказывать Наташке, что я влюблена в охранника нашей школы. Ему лет 100 или 50 – не все ли равно. Явно слишком много. Я о нем ничего не знаю. Но каждый день тяну Наташку вниз, на первый этаж. Там, делая вид, что рассматриваю свое отражение в зеркале или выбираю календарик в маленькой лавке, на самом деле мельком разглядываю этого уставшего мужчину. Пытаюсь понять, почему меня так к нему тянет. Может быть, он втайне любит маленьких девочек?

В тот день мы решили продолжить бухать после уроков.

Под ногами мокрая каша. Наташкины родители уже пришли с работы. Поэтому я говорю:

– А пойдем в школу?

– Зачем это еще?

– Ну просто прикольно же, прийти после уроков, когда никого нет.

Наташка смеется, ей нравится нарушать запреты. На ее кудрявых волосах, торчащих из-под черной шапки-носка, тает мокрый снег.

Я кидаю краткий взгляд на охранника, но он ничего нам не говорит. Заходим за угол и зажигаем сигареты. Курим, прохаживаясь по коридорам, даже не пытаясь скрываться. Я почти надеюсь, что он придет. Но ему наплевать на двух малолеток. Школа пуста, как моя голова. Темнеет.

Тяну Наташку на пустырь напротив моих окон и ссорюсь с ней у приземистых кустиков, недружелюбно торчащих во все стороны. Летом мы с Лизой нашли там череп маленькой собачки. Он торчал из земли выбеленной костью. Мне становится еще хуже. Почему она уехала и даже не попрощалась?

Кажется, что все вокруг давит на меня: серые одинаковые дома, зло гудящие змеи проводов над головой, отяжелевшее от сырости небо.

Я ложусь в мокрый сугроб лицом вниз и кричу. Ем снег и, плавясь в моем горячем нутре, он выходит наружу слезами. Наконец я встаю: вымокшая, растрепанная. Наташка давно ушла, устав от моей истерики. Нет никого вокруг меня. Нет никого для меня. Я одна. Поднимаюсь и иду домой.

Глава 3. Тачки

Иногда я уже с утра понимала, что день будет сложным. Это случалось, если меня встречал едкий запах сигаретного дыма, смешанного с легким оттенком сопревшего в организме спирта, а на соседней тахте сопело тело с опухшим лицом. Или я открывала кухонную белую дверь со слепой, изукрашенной геометрическими узорами стеклянной вставкой и разгоняла синие клубы дыма вокруг сидящей на стуле фигуры. Она обычно при этом булькала что-то невразумительное.

– Ксюха, сюда иди! Где ты там, а? Ну Ксюшенька, ответь. Ну, детка. Ты мои сигареты не видела?

Если молчать, она будет продолжать. Я ненавижу, когда меня называют Ксюхой. И с трудом выношу ее пьяные интонации. Смятая пачка «Примы» торчит из застиранного кармана фиолетового пальто. Я запускаю туда пальцы – они погружаются во влажную табачную крошку. Вынимаю их и отряхиваю «улов» – сторублевую бумажку.

Она, покачиваясь, стоит, прислонившись к стенке в темном коридоре. Вытирает зеленые сопли тыльной стороной руки и ухмыляется сама себе. Вчера у нее был первый выходной. Я надеялась, что мы сходим в кино.

Надеялась.

«Домой возврата нет» и «Взгляни на дом свой, ангел» – мои любимые названия книг в такие дни. Я захожу в комнату и смотрю на корешки книг, расставленных в коричневом шкафу. Первую я прочитала в восьмом классе, когда лежала дома, притворяясь больной. Сквозь желтые шторы нежно светило золотое зимнее солнце. Оно каталось по небу, полному от синевы, а во рту перекатывались сладкие шайбочки мандариновых сосулек. Я почти ничего в романе не понимала, но все равно ощущала, что автор мне очень близок.

Затем, морозными вечерами – они сурово щипали нос и щеки, я надевала по два колючих свитера под потертую коричневую курточку и выходила с мамой выгуливать собаку. По скрипящей снежной пыли мы шли на пустырь, расстелившийся под гудящими проводами. Шли к черным металлическим скелетам электровышек.

Один из таких вечеров запомнился мне особо.

Неведомые прожекторы резали двумя линиями черно-синюю глыбу льда с блеклыми звездочками в глубине, пока мы маленькими глотками пили ледяной воздух. А потом, привыкнув к холоду, я бегала вместе с нашей отвязной черной псиной, часто дыша в шерстяные воротники. И с разбегу проваливалась по пояс в сугробы, наметенные на канавы. А Джим прыгал рядом, радостно гавкая и делая вид, что хочет схватить меня за куртку.

Когда я встала, вся белая, мама рассказала, как замерзают насмерть в снегах – просто засыпают и все. Человеку становится жарко и уютно лежать в коконе из белого безмолвия. Слушая её, я проглотила сладкую жвачку, которую только начала разжевывать – она комком застряла в горле. И тут же всплыл другой кадр: я лежу рядом с мамой в комнате, слушаю, как она читает «Мэри Поппинс», и рассматриваю большой прозрачный чупа-чупс. В его глубине свернулась белая приторная мякоть.

Собака тявкает, наконец исхитряется схватить меня за рукав, и я возвращаюсь в реальность. Вдали, в черно-желтом миражном мареве, над высотками вырастают башенные краны. Они кажутся мне, зачарованной, мачтами волшебного корабля, на котором можно уплыть в совершенно иную реальность.

Уплыть туда, где нет места разочарованиям, а есть только сияющие моменты чистого счастья.

Я знала, что на нынешней работе маме тяжело. Она с самого утра до позднего вечера сидела в маленькой будочке, заставленной бутылками с пивом и водкой, увешанной блоками сигарет. Развернуться негде, обслуживай весь день алкашей. На обрывках от этих блоков она часто писала мне милые записки. Иногда даже со стишками или рисунками больших улыбающихся китов и тигров.

На работе ей приходилось засиживаться до одиннадцати вечера. Я очень живо представляла, как она бежала потом домой по пустынным улицам, заливаемым неверным оранжевым светом фонарей. Кусты, плотно сгрудившись в подобие шалашей, подозрительно шуршали и наверняка заставляли ее вспоминать, как однажды, в молодости, из подобных кустов на нее выпрыгнул «уголовник». Он только-только вышел из тюрьмы и мечтал поскорее ощутить тепло женского тела. Под равнодушными окнами родного дома она два часа уговаривала не насиловать ее. Получилось.

Но теперь, в выходные, ее красивые синие глаза все чаще заволакивало дымкой, голос трескался и ломался, а все, что она говорила или делала, вызывало у меня отвращение.

Вот и в тот летний день, который перевернул мою жизнь, мне просто нужно было поскорее выйти из провонявшего дешевой водкой дома.

Я давно решила обрезать волосы и выкрасить их в красный. Мы с мамой в ее «хороший» день посмотрели «Беги, Лола, беги», и я влюбилась в яркую прическу Франки Потенте. Мама всегда разрешала мне экспериментировать с внешностью. Говорила: «подлецу все к лицу». Правда, почти никакой цвет волос меня не портил. В 14 лет я покрасилась в рыжий. В летнем лагере мальчишки называли меня муравьем, а вожатый из другого отряда – парень с прической, как у принца, – смотрел с нежностью.

Наташка рассказала, что недавно видела ярко-красную краску в магазинчике возле «Ладожской».

От самой станции метро змеились длинные рыночные ряды. Лотки с овощами и фруктами без предупреждения переходили в сочащиеся кровью вырезки и меланхоличные свиные головы, лежащие рядом с бежево-голубыми свиными ногами, ощеренными копытами. Эстафету перехватывали ярко-синие бакалейные палатки. Затем, через многие километры, ровные ряды со снедью заканчивались. Начинался лихой лабиринт с джунглями из одежд Abibas, HUGGO BOSS и застывшей в вечном прыжке пумой.

Как-то раз мы с Наташкой воровали на школьном базаре у метро тетрадки с изображениями Backstreet Boys, ДиКаприо и котиков. Аккуратно вытаскивали их с лотка, пока продавцы были заняты другими покупателями. Вечером мы с мамой выгуливали Джима в парке. Вечернее солнце золотило увядающую траву. Я сказала, что тетрадки нам купил Наташин дядя.

Мама обрадовалась: не придется тратить лишние деньги на сборы в школу.

Но сейчас мы шли в небольшой магазинчик, один из многих, что стоят белой линией вдоль шумного проспекта. Если перейти его и сесть на автобус или троллейбус, то через пятнадцать минут сможешь вырваться из объятий сонного гетто. После того как переедешь аскетичный мост Александра Невского, окажешься на Староневском проспекте. Это своего рода лимб, что предваряет настоящий центр. В этом лимбе водятся потомственные алкоголики с неестественно распухшими лицами. Они покупают в аптеке настойку боярышника, а потом испражняются посреди улицы – бесстыдные как собаки. Но в центр мы не поедем. Денег у нас почти нет и делать там абсолютно нечего.

Мы заходим в магазинчик. Дверь позвякивает «музыкой ветра». На полках за витринным стеклом выстроились пачки красок с разными цветами: салатовый, фиолетовый, глубокий синий. На пачке с цикламеном лицо девушки Ани, которая учится со мной в лицее. Эта красотка с крупными глазами и большими пухлыми губами редко появляется на занятиях. У нее низкий голос, щекочущий сердце, и открытая улыбка. Она красиво рисует цветы гелевыми ручками. На перекурах в узкой задымленной курилке на первом этаже мы обсуждаем с ней парней.

– Однажды занимались этим на ковре. Это ужас, у меня потом вся кожа на спине была красная.

Так рассказывала Аня смеясь, пока я в ответ жаловалась на перипетии сексуальных игр на кухонном столе.

Когда наша одногруппница Юля пришла сдавать нормативы по машинописи с младенцем на руках, я шарахалась от этого явно инопланетного существа. Но Аня с радостью держала малыша на руках, пока Юля разбиралась с учебой. А потом повела меня в курилку и там призналась, что у нее недавно был выкидыш. В больших темных глазах стояли слезы. Она действительно хотела родить в семнадцать с половиной лет.

Один раз она снялась для упаковки быстросмываемой цикламеновой краски. Но цикламен мне не нужен.

«Дайте стойкий красный». Мои темно-русые волосы придется сначала безжалостно высветлить. Для этой цели мы взяли одну пачку с белокурой валькирией. Под стеклом у кассы лежали помады неестественных цветов. Я купила синюю с блестками – красить глаза вместо теней. А Наташка фиолетовую. Ей она будет мазать свои хищные губы.

– Ну что, теперь погнали в парикмахерскую стричься? – улыбнулась Наташка. Я кивнула. Мы вышли на проспект, и я привычно подняла руку. Автостоп давно стал нашей религией. Иногда мы ловили машину, потому что у нас не осталось денег на проезд в автобусе. Иногда забавлялись от скуки, прося отвезти на улицу пятого мартобря за несколько тугриков.

Я могла просто тормозить машину и спрашивать у водителя всякую дичь, пока Наташка корчилась у обочины:

– Расслабиться не хотите?

И если мужик отвечал, что хочет, то следовал простой ответ:

– Так купите слабительное!

Никто не обижался – ну что возьмешь с двух малолеток.

Вдалеке что-то мелькнуло серебристым отсветом. Когда подъехало ближе, оказалось «Мерседесом» с наглыми прямоугольными фарами. Я открыла дверь.

– Подбросите до Индустриального проспекта?

– Конечно, девчонки, садитесь!

За год он совсем не изменился. Те же очки-авиаторы с прозрачными стеклами в тонкой золотой оправе. Короткие темные волосы с проседью, легкая небритость. Тот же уверенный, но теплый голос. И нежные, небольшие губы, которые сообщали его лицу некоторую мягкость. Из коротких белых рукавов рубашки торчали загорелые руки.

Он не узнал нас, пока я не напомнила.

«Помните, год назад…»

«Ах, да, точно! Вы тогда мне дали какой-то левый номер».

Прошлым летом на Индустриальном проспекте, куда он везет нас сейчас, мы тоже ловили машину. Стоял горячий пыльный день, блестевший в стеклах домов. Свободный ветер прошивал проспект насквозь, гулял между наших рук и ног, трепал волосы. Нам нужно было на Финский залив, но на метро ехать не хотелось.

Вдруг так же издалека вспыхнуло, заблестело серебром. «Мерседесы» нам попадались нечасто. Открылась дверь. Там сидел он и с улыбкой смотрел на нас, пятнадцатилетних девчонок в легких сарафанчиках и сандалиях на босу ногу.

Наташку я посадила вперед, а сама села сзади. Он сразу начал шутить:

– Девчонки, не боитесь, что я какой-нибудь маньяк?

– Нет, я села назад специально и, если что-то пойдет не так, дам вам по башке. Закурить можно?

Разговаривать легко и непринужденно у меня получалось, только когда мы ездили автостопом. Будто выходя на трассу, поднимая руку, а затем садясь к незнакомцам в разные авто, я полностью меняла свою неприметную судьбу. И надевала чужую личину, которая отличалась некоторой наглостью и самоуверенностью.

– Пожалуйста, курите.

– Наташка, дай зажигалку.

Я достала из пачки две сигареты, прикурила обе и одну отдала ей. Открыла окно, чтобы стряхивать пепел на улицу. Радио пело «и каждый день встречать рассвет, как будто вам семнадцать лееет!»

Он повернулся и посмотрел на меня через бликующие стекла очков зелено-карими глазами. Я выпустила дым и улыбнулась.

– Куда едете?

– На пляж, который на Приморской. Знаете?

Он знал не только это. Работа такая – весь день колесить по улицам. Его фирма занималась дорожными работами, и он катался между объектами, проверял как работают люди, доставал асфальт, попутно улаживая кучу разных мелких дел, в том числе и личных. В тот день у него как раз выдалось свободное время. Мы впервые ехали через весь город вот так, с совершенно чужим, не одобренным родителями, человеком. Промчались мимо моего Лицея и «Лесной», въехали по незнакомому мосту на Петроградскую. Все было залито вокруг радостным солнцем. Юра, так звали нашего знакомого, весело бибикал прохожим. Особенно юным девушкам в коротких юбках.

– Только на заправке не курите, хорошо? – предупредил он нас, выходя из машины, пока мы с Наташкой весело переглядывались.

Наш новый знакомый оказался крепко сбитым мужчиной небольшого роста. На пляже он не разделся, только полулежал на песке и аккуратно как бы ощупывал нас короткими взглядами.

Была в нем какая-то расслабленность, но при этом сила и уверенность в себе. Красотой не поражал, но был харизматичен и привлекателен. Иногда без предупреждения начинал читать похабные стишки, но это выходило у него забавно и даже мило.

Мне нравилось, как он смотрел. Так, словно хочет нас и при этом ничего предлагать не собирается.

Пока мы раздевались, небо посерело, укутав веселое солнце в дымчатую шаль. Волны потемнели и недовольно накатывались на красноватую полоску берега.

Мы бросались с Наташкой в эти волны, и сквозь бурлящую ткань воды я высматривала больших белых акул, которых рисовало воображение, раздутое грошовой книжкой из детской библиотеки. Из нее я узнала неприятные подробности. Акулы могут жить в минусовой температуре. Иногда они заплывают и в пресные воды. Акулы охотятся возле берега. А там – цап-парацап – и нет ножки.

Чудовищные челюсти уже вот-вот вырастали из илистого песка на дне и что-то больно впивалось в ногу – просто кусок арматуры, но я выскакивала из воды поцарапанная и со сладким ужасом снова бросалась в темную, таинственную воду.

Юра сидел на блеклом песке. Как хорошо было бы, чтобы он вошел в эти воды и ловил меня, обнимал руками, коричневыми от солнца…

Он довез нас до дома и спросил телефон. Наташка дала номер нашей одноклассницы. Она больше не хотела его видеть.

Но вот через год мы снова встречаем его, и я совсем не удивлена. Кажется, мы должны были встретиться снова. Теперь мы подъезжаем к моему дому. Я склонна видеть в этом некий символизм.

Когда я вышла из машины, на моей правой босоножке с глухим звуком сломался каблук. Юра вышел вместе с нами:

– Может быть сдадим их в ремонт?

– Нет, я все равно ненавидела эти босоножки.

Я подошла к ближайшей помойке и бросила их туда.

Мы стояли у парикмахерской, которая была вделана в подъезд моего дома ценой двух месяцев чудовищного грохота. Зато теперь там можно было недорого постричься. Меня упорно не хотели стричь под мальчика и всегда оставляли странный треугольник из волос сзади, мотивируя это некой мифической необходимостью.

Наташка дергала меня:

– Давай уже скорее, а то родаки потом придут, и не успеем.

Мы должны были после стрижки пойти к ней и провести окрасочные манипуляции на моих волосах.

– Давайте, девчонки, теперь я дам свой номер.

Юра протянул мне визитку с номером из семи цифр. Я взяла ее, и у него зазвонила трубка. Это был мобильный телефон с небольшой антенной. Мы и мечтать о таком не могли. Он быстро что-то ответил и сказал, глядя мне в глаза.

– Звони.

Обычно я люблю приукрашивать. Мне бы очень хотелось сказать, что в этот момент солнце треснуло и брызнуло вниз миллионом осколков, а деревья склонились над нами и птицы разноголосо запели в ветвях. Но ничего этого не произошло. Просто хлопнула дверь и машина, взревев, умчалась оставив нам только клубы пыли из-под колес. Но я знала, что позвоню. Знала, что сразу запомню его номер, хотя никогда никакие цифры не запоминаю. Поэтому, когда заскучавшая Наташка выхватила у меня из рук визитку и отправила ее в помойку вслед за босоножками, я не стала возмущаться. Я хотела убедить себя в том, что так мне будет проще никогда не встречаться с этим обаятельным мужиком на «мерсе». Что я забуду его номер.

Но все то время, пока стригли мои волосы, и мы перешучивались о том, что я не люблю обувь, поэтому всегда и всюду до самой зимы хожу босиком, все время, пока мы дома у Наташки мазали мою голову осветляющим составом, а он ужасно щипал и даже чуть-чуть резал глаза, я ощущала странную наполненность в области сердца.

Я мыла волосы ледяной водой – горячую внезапно отключили. Ходила с Наташкой курить на балкон перед тем, как намазаться красным. Говорила с ней о чем-то, но все время ощущала, что до этого дня я была одинокой деталью пазла, а сейчас мне нашлось место в интересной и цельной картине. И хотя пока было совершенно не разглядеть, что это за картина, я чувствовала, что очень скоро я об этом узнаю. Его «звони» билось в голове, хотя иногда мне начинало казаться, что он вовсе и не говорил этого. Казалось, что мне померещился его взгляд, полный темного глухого желания.

Наташка тем временем позвонила Жене на белом «опеле», с которым мы познакомились накануне, и договорилась встретиться с ним ранним утром.

***

Мы летели 180 км в час сквозь розово-оранжевое утро.

– Давай, давай, еще быстрее! – кричали две веселые дурынды. Я сидела впереди и, высунув руку из окна, ловила теплый ветер. Деревья уже не мелькали, а сливались в одну зеленую дымчатую кашу.

– Девчонки, больше тачка не выжмет, она все-таки на газу, – оправдывался молодой человек.

Женя изо всех сил старался быть милым. Это был аккуратненький, ладный парень небольшого росточка. Сложно было сказать о нем что-то определенное, выделить какие-то особенные черты, потому что особенного в нем не было ничего. Серые глаза, темно-русые волосы, работает прорабом на стройке, но выглядит интеллигентно. Не матерится и не курит, но нам при нем можно. В ларьке он купил нам несколько бутылок пива, конфеты и мясную нарезку на закуску.

На мне короткая юбка и майка с принтом из британского и американского флагов, смешавшихся в винегрет. Мы купили ее на Апрашке с мамой, когда, обнаружив внезапную платежеспособность, она поняла, что пора обновить мой гардероб,. Так я обзавелась кучей нового тряпья, в том числе мини-юбкой и короткими, почти непристойными джинсовыми шортами аберкромби.

У нас нет никакого плана, мы просто едем загород, куда-то в сторону Саблино, где обитал Наташкин любовник Колюня. Спрашиваем у местных, где речка, и наконец находим милое место – темная вода, одетая в зеленые шерстяные берега, нежный луг и никого вокруг.

Женя расстелил у машины какую-то застиранную махровую подстилку и поставил на нее пакет. Мы с Наташкой бросились к воде. Купальники не взяли, поэтому просто скинули одежду и полезли в теплую воду.

– Эй, Женя, иди к нам! – закричала я.

– Я попозже, девчонки!

На берегу мы снова оделись и сели пить пиво. Неподалеку остановилась еще одна машина, и Наташка пошла бродить в ту сторону. Я подумала, что она ждет явления каких-нибудь крепких кавказских мужчин. Наташка явно скучала с Женей и не собиралась с ним мутить. Значит он достанется мне.

– У тебя очень красивое имя.

Женя показал мне небольшое бревно, на котором он крупными печатными буквами старательно вырезал мое фальшивое имя «Карина».

Я часто так представлялась незнакомцам. В нашем с Наташкой классе училась толстая девочка Карина с плотной лаковой челкой, прилипшей ко лбу. Она сразу меня невзлюбила и постоянно изводила. Но к концу девятого класса мы вроде как примирились. Ее имя мне всегда очень нравилось. Оно-то совсем ни в чем не виновато.

Иногда, помимо имени, я также выдумывала, что учусь на психолога в институте, делая при этом «умное» лицо. Мне нравилось примерять чужую жизнь, хотя актриса из меня никакая.

– Да, меня так отец назвал, – зачем-то сказала я, – пойдем уже купаться.

Я взяла Женю за руку и повела к воде. Снова скинула всю одежду, а он остался в плавках. В воде он притянул меня к себе и крепко обнял.

– Черт, я не могу теперь выйти на берег. И все из-за тебя.

– В чем же дело? – притворно удивилась я.

– Ты прекрасно знаешь, в чем.

Меня забавлял его член, выпирающий из плавок. Кажется, мы просидели в воде довольно долго, потому что на берегу периодически появлялись разные персонажи и мне было вроде как неудобно выходить при них на берег. Наконец Женя вышел и принес мне ту самую махровую подстилку, на которой мы сидели. У нас даже не было полотенец. Мы просто натягивали майки с трусами и сохли на солнце, как кошки.

Наташка тоже внезапно явилась, вынырнув из-за какого-то куста, которого я раньше не замечала.

– Че-то мне херово, ребята. Похоже, у меня температура, – пожаловалась Наташка.

Пока мы купались, она шлялась по поселку и пила холодную воду из колонки. Мы отвезли Наташку домой, откуда она в тот же вечер загремела в инфекционку на две недели. Оказалось, подцепила кишечную палочку. Об этом мне рассказала потом ее мама по телефону.

– Поехали ко мне, – попросил Женя. Он явно находился под впечатлением от купания. Делать дома было нечего, я знала, что там сейчас царит пьяная мать.

– Ок.

Мы долго ехали мимо индустриальных районов, облизанных вечерним питерским солнцем с его особым медовым оттенком. И разговаривали о какой-то ерунде. Женя купил нам по бутылке пива «Миллер» и пил прямо за рулем.

Неподалеку от его дома мы зашли за мороженым и “Мартини”.

Все время, пока он трудился над моим податливым и механически страстным телом, я почему-то думала о Юре и его загорелых руках. О его внимательном, оценивающем взгляде. И это заставляло меня все яростнее откликаться на ритмичные движения Жени. Номер Юриного телефона красными цифрами пульсировал у меня в голове. Утром я вернулась домой и позвонила ему.

Письмо

«Дорогой Юра.

Недавно ты спрашивал меня, как я потеряла невинность. Я ничего не ответила, но пообещала рассказать позже. Знаю, иногда выгляжу развязной, поэтому может показаться, что готова рассказывать обо всем. Но чаще всего я прячу за этим свою неловкость. Иногда даже некоторый ужас. К тому же мне всегда было гораздо легче писать, чем говорить.

Я часто делаю вещи, за которые с одной стороны стыдно, а с другой – совсем нет. Должна признаться, что никогда не делала из девственности культа. В детстве я смотрела сериал, в котором одна из героинь никак не могла заняться сексом со своим парнем. И даже когда она решилась на это, им что-то помешало. Я в такие моменты сильно негодовала: ну давайте уже, сколько можно ждать?

Мне было 12, когда я узнала, что такое оргазм. Меня мучило сильное возбуждение и благодаря некоторым странным, но однообразным усилиям у меня получилось его сбросить. Это было настоящее сладкое откровение, смешанное с радостью и стыдом.

Меня всегда возбуждали даже незначительные сексуальные сцены, разговоры об этом и даже, что совсем странно, небольшие намеки на эротику. Но я поняла, что по-настоящему готова воплотить свои фантазии с мужчиной только в 16 лет. Смешно, но я даже помню, когда у меня возникла мысль, что я вроде как уже готова.

В тот вечер я смотрела «Кикуджиро» Такеши Китано – трогательный роуд-муви про мальчика, который как раз-таки был полностью лишен каких-либо намеков на секс. Наверное, я была под воздействием рассказов моей подруги Наташки.

Она уже полгода встречалась с парнем и рассказывала разные горячие подробности из своей интимной жизни.

В результате у меня все произошло просто и быстро в начале этого лета. В соседнем районе, на самой окраине, где начинался небольшой лесной массив, мы познакомились с веселой компанией. Она состояла из нескольких дружелюбных парней и пары не слишком выразительных девушек.

Они пригласили нас присесть за покосившийся пластиковый столик под выцветшим зонтом и выпить с ними пива. Ерзая на красных пластиковых креслах, мы пили, курили и болтали ни о чем под призывное грохотание попсы. В какой-то момент из-под стола появилась пятилитровая канистра с коньяком.

Я пила этот коньяк, но странным образом почти не пьянела.

Мне просто было хорошо. Рядом сидел симпатичный парень со светлыми волосами. Даже брови у него были светлые.

– Может прогуляемся? – наконец спросил он, склонившись к моему облезлому плечу, с которого упала красная бретелька майки. Накануне я сгорела и мазалась весь вечер кефиром по совету мамы.

Я посмотрела на Наташку. Она о чем-то шепталась с черноволосым парнем.

– Да, конечно, пойдемте, – игриво поддержала она.

Когда мы крались под зелеными деревьями на чью-то квартиру, то немного отстали от парней и выяснили друг у друга насколько мы пьяные. Оказалось, что не очень. Я точно вполне могла отвечать за свои действия. Только в голове было пусто, как в заброшке.

В квартире Наташка со своим парнем сразу пошла в комнату, а я целовались на кухне со светловолосым. Никакого возбуждения у меня не было. Я совсем его не хотела. Просто мозгом поняла – это должно случиться здесь и сейчас. Такое обычное будничное решение. Вроде, я хочу подстричь волосы. Или надеть новую юбку.

Он повел меня в спальню и положил на постель. Надел презерватив и попытался вставить, но это получилось не сразу. На заднем фоне играла «Дискотека Авария» – «Если хочешь остаться…»

Я наблюдала за его действиями как бы со стороны, с интересом биолога, смотрящего на новую форму жизни. Это происходит сейчас, со мной, – думала я. Теперь стану взрослой.

– Ты целка, что ли? – удивился парень, вытащив из меня окровавленный член.

– Похоже, уже нет, – просто ответила я.

Эта кровь была подтверждением. Возможно, тебя шокирует мое отношение. Моя преступная беспечность по отношению к собственному телу. Но я никогда не видела в этом чего-то сакрального. Хотя теперь в какой-то мере жалею об этом и виню себя.

Но я хочу, чтобы ты знал – все это было до встречи с тобой. Потому что только с тобой я узнала, как это бывает, когда ты целиком и полностью желаешь только одного человека. Когда тебе хорошо просто от того, что ему хорошо.

И знаешь, я считаю, что настоящий мой дефлоратор – это ты. У нас же тоже в первый раз было с кровью. И мне легко представить, что вышла она из меня из-за того, что ты прорвал тонкую пленку моего нутра и сладостно подчинил себе. В наш первый раз я не испытывала настоящего удовольствия. Но я по-настоящему хотела тебя, меня сводили с ума твои руки и взгляд, полный желания. Твоя легкая небритость, терзающая мое лицо. Я желала отдаться тебе, и чтобы ты получил наслаждение со мной. Поэтому смиренно лежала на заднем сиденье твоего авто и смотрела на летящий высоко-высоко самолет, который оставлял на небе белую, быстро исчезающую царапину. И потом, когда мы вышли из машины, – ты вытирал член от остатков моей крови, я увидела невинное семейство, выпавшее из соседних кустов. Они с ужасом взирали на нас, а я испытывала смешанное чувство стыда и смутной удовлетворенности. Так, словно мы скрепили важную сделку.

Пожалуйста, прости, если все звучит чересчур наивно. Я где-то слышала, что женщина привязывается к своему первому мужчине, влюбляется в него без памяти. Но я неправильная женщина. Я считаю, что мой первый мужчина – это ты. Давай вычеркнем все, что было до этого из моей биографии. Потому что я для себя все это уже вычеркнула. Отныне я хочу принадлежать тебе и только тебе.

P.S. Думаю, что никогда-никогда не отдам тебе это совершенно идиотское письмо».

Глава 4. Песня о желании

Я сказала ему, что люблю, когда мы впервые ехали к нему домой. Семью он отправил на выходные на дачу. В приоткрытое окно авто залетали маленькие капли дождя и ложились на мои руки. В груди билось что-то теплое и сладкое. Я смотрела по сторонам, курила и пьянела от вымытого дождем воздуха, от его волнующей близости.

– Юра, я кажется…

– Ммм, что?

Он сосредоточенно смотрел на дорогу. Мы ехали по Петроградке. По обе стороны улицы стояли симпатичные старые дома с бледно-желтыми и коричневыми фасадами, с круглыми окнами под самыми крышами.

– Люблю тебя.

Закончила наконец я свою мысль.

– Правда?

Он улыбнулся, посмотрел на меня и держа руль левой рукой, правой прижал к себе и поцеловал в макушку:

– Спасибо тебе.

Линии проводов перерезали пухлое серое небо. Дождь перестал и солнце кое-где робко выглядывало из прорех.

«Пустота… Летите, в звезды врезываясь», – вспомнилось.

Капли дождя на моих глазах. Он не сказал в ответ, что любит. Но, странным образом, мне это и не нужно. Достаточно его объятия и улыбки, запускающей вплавь маленькие морщинки вокруг удивленных глаз.

Мы зашли в его квартиру. Высокие потолки. Налево кухня, направо комната. Его спальня. Их спальня. У стены стоял огромный шкаф. На одной из полок лежала стопка его белых маек. Ю. пошел на кухню. Пока он хлопал там дверцей холодильника, я быстро стянула свою одежду вместе с трусами и надела его майку. Она только чуть-чуть прикрывала попу. Пошла на кухню.

– Ну как, можно я буду так ходить?

Ю. посмотрел на меня туманными карими глазами.

– Девочка моя.

Притянул меня к себе и стал гладить ноги, при этом ласково приговаривая:

– Ты такая прелесть.

Я поцеловала его в лоб. Он усадил меня на колени и налил в стопки холодную водку:

– Выпей.

Я послушно взяла стопку и опрокинула в себя. Горячая острая вода обожгла нежное горло. Я поморщилась. Ю. пододвинул мне тарелку. Там лежали нарезанные огурцы, помидоры и что-то мясное. Я поспешно запихнула все это по очереди в рот и некоторое время задумчиво жевала.

Мир поплыл, зажигая сладкие огни желания. Из кухни можно было выйти в другую комнату и, встав с его колен, я пошла осматривать квартиру. Дальше была еще одна комната, а за ней спальня. Где мы наконец упали на кровать, и он быстро стянул с меня майку.

Ю. ласково смотрел на меня обнаженную, целовал грудь и живот, гладил загорелыми руками. Мне казалось, что я плавлюсь, и от меня ничего не остается. Так хотелось, чтобы и он расплавился вместе со мной, и мы плыли по реке времени, слившись в одно, не имея больше никаких различий.

Лежа в его объятиях, я наконец почувствовала, что в безопасности. Дома я часто ощущала напряжение. Иногда я по-настоящему боялась пьяную маму. Ее внезапные шепоты и крики. То, как она иногда бормотала в темноту, споря с кем-то невидимым. В такие моменты казалось, что мою любимую мамочку похитил злой демон и, надев ее личину, издевается надо мной.

Но сейчас все страхи отступили перед золотистым нежным счастьем любви.

***

В сентябре я пошла в лицей на второй курс, и милый Юра решил, что нам с девчонками стоит отпраздновать. Стояла осень, похожая на томительный, тайный отблеск лета. Не верилось, что время безделья закончилось.

По утрам солнечный свет раскрашивал все в светло-оранжевые оттенки. Вечером город погружался в сиреневую дымку и пряно пахло холодным морем.

Первого сентября Юра забрал меня из лицея и повез в «Окей». Я выложила на ленту литр водки, две стопки пластиковых стаканчиков и двухлитровую пачку персикового сока.

– Праздник оплачивает он, – показала я на Юру, когда кассирша подняла на меня усталые глаза.

– А теперь куда мы?

– В одно место надо заехать.

Я была не против. Мне очень нравилось кататься на машине. Мы ехали по Петроградке: солнце весело плясало в витринах. По узким улочкам, мимо старинных каменных стен, двигались разноцветные фигуры. Мы подъехали к ярко освещенному магазину.

– Давай зайдем, – сказал Юра.

Он придержал для меня открытую дверь, и я скользнула внутрь. В витринах стояли сотовые телефоны. Игнорируя меня, к Юре подскочил услужливый продавец – высокий парень с лицом, усыпанным прыщами:

– Вам что-то подсказать?

– Спасибо, мы посмотрим и, если что, обратимся, – вежливо ответил Ю. и посмотрел на меня.

– Смотри, этот тебе как, нравится?

Он показывал на среднего размера синюю трубку. Выглядела она аккуратно и довольно симпатично. Главное не торчало никаких антенн.

– Да, ничего, вполне.

– Тогда ты не против, если мы тебе его купим? – галантно поинтересовался Юра

Этого я не ожидала.

– Мне? Ты серьезно?

Юра позвал прыщавого, а потом оплатил покупку и отдал пакет мне. Внутри, рядом с коробкой, лежал конверт с сим-картой «МегаФона». Я могла думать только о том, как похвастаюсь Наташке, а она, конечно, умрет от зависти. Мой мужчина подарил мне телефон. Мой первый мобильник – Nokia 3310. Это было чудо. Маме решила не показывать, пока не придумаю от кого подарок.

На следующий день я поехала на уроки с белым пластиковым пакетом. Внутри тепло булькали жидкости. На подходе к лицею я встретила мелкую Ольку. Она заглянула в пакет и, скрючившись, заржала. У нее были черные глаза, как две пуговки, и коричневая челка, падающая на глаза. Рост метр с кепкой, ходила она, всегда сгорбившись, но при этом была весьма симпатичной и обаятельной девчонкой. Ее парня тоже звали Юра. Каждый раз, когда в разговоре мелькало его имя, я вздрагивала и ощущала сладкую тяжесть внизу живота.

Остальные девчонки ждали неподалеку. Я показала им пакет – все здесь, как обещала. Закуривая на ходу и сдерживая нервный ржач, мы спрятались за серую клетчатую стену на заднем дворе. Там, у черной металлической оградки, я раздаю ломкие стаканчики и разливаю огненную воду. Сок-запивон льется в отдельную тару. Практика показывает, что известная с детства шутка про «взболтать, но не смешивать» совсем не подходит для наших реалий.

Девчонки завели хмельной разговор. Олька смешила историей о том, как она лазила к своему Юре в окно по водостоку, зажав пачку презервативов в зубах. Они жили тогда где-то в детдоме или временном приюте, но в разных корпусах. И чтобы удовлетворить свою страсть, им приходилось по-разному ухищряться.

Я опрокинула в себя два стаканчика, морщась и стремительно заливая жжение бархатной гадостью химических персиков. Быстро опьянела и потащилась на уроки. На пальцах засыхали липкие пятна сока. На мозге засыхали горькие пятна водки.

Темные коридоры, куда свет почти не попадал, скрывали мою грусть. Она медленно расползалась по организму ядовитой отравой. Мысли спутывались и текли сквозь серые стены, сквозь деревянные стенки кабинок в туалетах, вымощенных белой заплеванной плиткой. Мы курили там иногда на переменах, когда ленились спуститься вниз, в тесную каморку официальной курилки.

В такие моменты я остро чувствовала свое одиночество. Казалось, оно способно взломать любые отношения, которые я раз за разом пыталась выстроить с самыми разными людьми. Никакие совместные попойки, разговоры, перекуры не сделают меня нормальной частью общества. Я везде ощущаю себя чужой и отстраненной. И только с Юрой чувствую себя свободно. Наше взаимное желание, пусть нездоровое и запретное, является для меня настоящей жизнью.

Я шла, касаясь стен руками, ощупывая их незаметные трещинки. Можно не переживать за пьяный вид – химичка, хорошая в общем-то женщина, находилась уже в том возрасте, когда чисто физически тяжело обучать детей и тем более следить за тем, что они делают на ее уроке. Она разрешала списывать, а иногда пускалась в увлекательные воспоминания о собственной молодости тысячелетней давности. Я знала, что она ничего не заметит, даже если вместо учеников к ней на урок явятся диковинные животные.

В классе я окончательно распалась на атомы и в середине урока обнаружила на соседнем стуле красавицу Аню, которая усердно рисовала розу на оборванном тетрадном листке. Штриховкой она добивалась глубины и объема. Этот процесс завораживал.

– Красиво, – промямлила я.

– Спасибо.

Она очаровательно улыбнулась и, взглянув в мое бледное лицо, спросила:

– Тебе что, плохо?

Кивнув, я выползла из-за потертой парты и вышла за дверь, даже не спросив разрешения. В туалете меня вырвало в истекающий водой унитаз. Он был окаймлен коричневым занозистым стульчаком с круглым менструальным пятном. Меня знобило, глаза слезились. Карман оттягивала «Нокиа», подаренная Юрой Она пронзительно пискнула, пришло сообщение. Я достала ее из кармана и, вытирая глаза, на зеленом от подсветки экране прочла: «Ксения, я тебя хочу». Мне стало смешно. Знал бы он, в каком я сейчас виде.

– О, какой телефончик у тебя, – раздался хрипловатый голос за спиной.

Я обернулась. У окна, облокотившись на облезлый подоконник, стояла Ли – белая, почти прозрачная, блондинка с голубыми глазами, в которые, кажется, добавили по кубику льда. Ли не так часто ходила на занятия на первом курсе и, возможно, хотела наверстать на втором. Она всегда напоминала мне сказочного эльфа.

Мне было так плохо, что я не сразу заметила: ее левая рука вяло лежала на джинсовой ноге и была перетянута жгутом. Похоже, она сидела в туалете уже какое-то время, а я ее даже не заметила, когда входила.

Ли закатила глаза.

– Да, это подарок, – ответила я. Мне не хотелось говорить что-то еще и ее не хотелось ни о чем спрашивать.

– Наверное от любовника, – простонала она, растягивая слова.

– А я тоже очень-очень влюблена. Так влюблена, что меня иногда буквально тошнит.

У Ли было красивое лицо человека, который с расслабленной улыбкой лежал под теплым ласковым солнцем. Но при этом у нее почти незаметно дергался левый глаз и подрагивали кончики губ.

Я почувствовала, что окончательно протрезвела, но меня все еще мутило от запаха хлорки, перемешанного с застарелым запахом сигаретного дыма.

– Слушай, мне, кажется, нужно на свежий воздух, – выдавила я из себя. Хотя свежим воздух тогда был довольно относительно. Загородом горели торфяники и плотный копченый дым уверенно наступал на городские районы.

Она только покачала головой.

– Ну давай, иди.

Когда я уже почти вышла в коридор, услышала, как она говорит то ли мне, то ли окружающим ее бело-синим кафельным стенам:

– Ван Гог перед смертью сказал, что печаль будет длиться вечно. К черту!

Я не могла отделаться от ощущения, что повстречалась с призраком. Настолько Ли выбивалась из общего настроения заведения. И этот жгут на руке. До этого я уже слышала от смешливой Ольки, что Ли – героиновая наркоманка, но не верила, считая просто обычными слухами. Эти прекрасные голубые глаза… Похоже, ее единственной настоящей любовью был наркотик. У каждого своя страсть.

Все еще покачиваясь, я дошла до квадратного окна, села на широкий потрескавшийся подоконник и начала набирать ответ любимому. Вдалеке задумчиво дымилась труба из красного кирпича, торчащая посреди месива разношерстных металлических зданий. Трубу опоясывали железные скобки ступенек. Какое-то время я представляла, как забираюсь по ним и заглядываю в ее темное жерло. Это видение заставило меня поежиться.

«Я тоже всегда тебя хочу» – прощелкала по клавишам и отправила. Мимо прошел Владимир Владимирович или ВВ, как все его называли. Мне он ужасно нравился. Приземистый, крепкий, уже седой мужчина с волевым лицом и командирскими замашками. Я часто представляла, как он придавливает меня к стене и жадно целует. В конце первого курса я даже заявилась на его занятие в своих неприличных шортах. Летний день тогда выкинул фортель – солнце уверенно спряталось в тучи перед самым моим выходом из дома. Но я решила не отказываться от своего довольно тупого плана по привлечению его внимания. Мы должны были подходить к его столу и получать какие-то бесполезные бумажки про обучение. И когда я наконец прошлепала в босоножках на низком каблуке к его столу, он кинул оценивающий взгляд на мои ноги и гаркнул:

Скачать книгу