Оскомина, или Запись-ком ефрейтора Хлебонасущенского бесплатное чтение

Бежали из ЗемМарии мы на паруснике, на судне нас прятали в вагоне-ресторане. На гарнизонной гауптвахте в Твердыне мест хватило только двум из трёх взводов роты, комиссару, офицерам и старшине. Запросили места на гауптвахтах Форта и Рабата, но тамошние начальники отказали. Поэтому комроты, каптенармуса, сержантов и рядовых 3-тьего взвода, разведотделение и отделение оруженосцев поместили в эту старинную, доставленную когда-то на материк, где железными дорогами и не пахло, «коробку». Сохранился вагон почти в первозданном виде фешенебельного ресторана на колёсах, разве что панели красного дерева по стенам со всей декоративной мишурой заменили листами из гофрированного пластика, да окна без стёкол заделали досками и парусиной. Вагон не запирали и не охраняли. Сбежишь, в Твердыне не спрятаться, и за пределы купола-ПпТ, из-под «миски», не выбраться, да и куда в Антарктиде по снегу в мороз и пургу податься.

По нужде ходили в тамбуры, где оба туалета работали справно, была холодная и горячая вода, полотенца раз от разу менялись.

Кормили приносным в бачках, хотя вагон-ресторан до нашего заселения был столовой для рабочих «атомной теплицы», здесь оставалась кухонная утварь и посуда, да и у нас в арест армейский полевой набор для приёма пищи не изъяли. В раздаточной на полках преобладали глиняные жбаны и жбанки, из которых полеводы пили пиво, но бригада накануне нашего сюда определения проиграла в трудовом соцсоревновании – не выполнила план – потому лишилась напитка и столовой комфортабельной. Нам жбаны и жбанки ни к чему – ели из солдатских котелков, пили из кружек.

А столовая, действительно, слыла самой комфортабельной. Трапезную украшал камин, топили который брикетами с применением каминного инструмента в стойке, явно декоративного по назначению: не из железа кованого, из силумина литого с завитушками. Мы камином не пользовались, потому, как в вагоне было жарко от наружного тепличного воздуха, нагреваемого мощными лампами над грядками. На это пожаловались начальнику гауптвахты (по утрам лично приносил нам к чаю кусковой сахар), и он нам полевое обмундирование спецназовца ВДВ заменил матросским, на руки из-за жары выдал только одни трусы. Тельняшку десантника-парашютиста и спецназовские балаклавы – молодец – оставил нам. Нательник матроса Войска береговой охраны ЗемМарии отличался от тельняшки солдата ВДВ, причём разительно: вся не в бело-голубую полоску, а в разноцветную. «Хрон в дышло тому дизайнеру, придумавшему такую вот «хронь», приговаривал начгауптвахты, изымая из комплекта матросского нижнего белья радужный нательник и к трусам матросским возвращая тельняшку «вэдэвэшника». Забрав шнурки от спецназовских ботинок, распорядился к трусам придать, зачем-то, матросские же поясные ремни – что всех удивило, потому как арестантам, как и шнурки, не положены. Я ещё тогда подумал, не намекал ли прапор тем самым на суицид. Чему, несомненно, был бы только рад: прокорми такую ораву верзил, молодцов, выросших и привыкших к пище из кораллов, пусть не совсем вкусных, зато коих на Марсе прорва, только копай. Не один я, и старослужащие в строю, меняя шнурки на пояса, переглядывались изумлённо. Наш каптенармус прапорщик Лебедько развеял напряжённость. Накинув ремень на плечи вокруг шеи (подпоясаться длины пояса ему не хватало), повеселил: «Повесимся. Ато». Комроты к поясам потребовал выдать матросские бушлаты с клешами, ночами всё же в одних трусах и тельняшке спать прохладно, начальник распорядился – выдали, но одни только бушлаты, укрываться.

Занимавшую половину среднего в вагоне тамбура отгородку для хранения топочных брикетов убрали по нашему требованию – мешала курить. Пожалели впоследствии: запертые в трюме парусника, лёжа вповалку на столе и скамьях ресторанной трапезной, кутаясь в бушлаты и посасывая ворвань, с вожделением поглядывали мы на стылый камин.

От избытка соли опухли, но благо от жажды не страдали: дождевая вода просачивалась через щели в палубе и капала в открытые потолочные люки вагона. Жбаны и жбанки пригодились.

Десантура, после отбоя укладываясь на стол и скамьи, сокрушалась: «На губе, в теплице, в тепле и сытости сидели, бабы-огородницы огурцами подкармливали – чего нам не хватало». Зампотылу майор Каганович язвил: «Здесь не хватает молоденьких официанток и проводниц». «Теперь мы на свободе – найдём», радовались беглецы. Старший сержант Кобзон, зам ротного старшины, подобные разговоры останавливал, ещё, будучи под арестом: «Не вякать! Всем спать, отбой. Будет кто клеиться к работницам, засеку – пресеку». У него есть чем: кулаки огромные, мосластые, тяжёлые, что гири пудовые.

* * *

Я встал утром засветло вскипятить воду. Прежде зашёл в тамбурный туалет другого конца вагона, «кухонный» занят комроты полковником Куртом Францем Аскольдовичем. Здесь он день обычно просиживал, надиктовывая что-то в комлог. А ночами спал.

Оправляясь, я глянул в окошко через соскобы краски на стекле и к удивлению своему не увидел горящих ламп над огуречными грядками. Темень одна. А присмотрелся, различил близко за стеклом рифлёную стенку морского контейнера, их использовали под погрузку и перевозку ящиков с овощами. Тут только – спросонья сразу не ощутил – сообразил, что вагон-ресторан не стоит на месте, движется. Точнее, качается, как на волнах. Когда же втемяшилось, что снаружи не теплица вовсе, вагон теснится среди контейнеров в трюме сухогруза, за бортом океан и, судя по всему, шторм занимается, метнулся назад на кухонную половину вагона разбудить полковника. Тот, ни как долго не реагирующий на мой доклад через запертую дверь туалета, в конце концов, вникнув в суть происходящего, вывалился в тамбур подкошенным под коленки – спал, сидя на унитазе.

Той ночью все, даже земляки-деды, не говоря уже о небёнах-салагах, уснули сразу после вечернего чая задолго до отбоя, потому не слышали, как вагон-ресторан подцепили мостовым краном и опустили в трюм парусника. Как выяснилось, владелец судна меняла Зяма выменял «ресторан» за две сотни школьных ранцев – столько детишек тем годом пошло на Руси в первый класс. Рвали на всех парусах, пока не наткнулись посреди Тихого океана на остров Бабешка с государством Пруссия, населением в три деревни. Устроил, как прояснилось, выгодный Зяме мен и нам побег бригадир теплицы Чон Ли. Правда, впоследствии узнали, идею подал и операцию побега разработал не китаец, а начальник гауптвахты, в сговоре с менялой Зямой. Посвящённым в дело мог быть комроты, но в том не распространялся: сохиды могли запытать – выведать кто организатор и пособник побега. Эти жандармы «Булатного треста» могут. Хотя, все знали, до дознания с пытками дело вряд ли дошло бы: гвардейцам Сохрана Исхода наш побег по барабану, что и подтвердилось после их бездействием. Китаец увязался с менялой, устроившись на камбуз мойщиком посуды, таскал нам в трюм воду и ворвань. От команды наше присутствие на борту скрывал, шкиперу сознался после, как судовой кок забил тревогу – пропадала рыба из похлёбки. На Бабешке Чон Ли предложил полковнику услуги денщика, но тот отказал, назначив истопником и раздатчиком в столовой.

Президент Пруссии принял нас радушно, официально в присутствии владельца и шкипера парусника дал беглым политическое убежище и предложил принять гражданство. Слепой, старик не видел кого приютил: из вагона-ресторана вывалились сорок четыре скелета-оборванца закутанных в матросские бушлаты и подпоясанных ремнём с почерневшей от трюмной сырости латунной пряжкой. Не построившись, толпой прямиком – опрометью бросились – к караваю хлеба с солью.

Франц Аскольдович поблагодарил за приём и заверил, что арест наш – недоразумение, а побег вообще случаен, командующий ВДВ на Марсе и комендант Крепости в Твердыне разберутся, так что пользоваться гостеприимством Его Превосходительства будем недолго, от силы полгода-год. Нужно только сообщить оказией в ЗемМарию о происшествии, и за нами прибудет корабль или дирижабль. (При виде островного «пейзажа», под дождём на ветру, Франц Аскольдович благоразумно заключил, что лучше вернуться в «атомную теплицу»). Разочарованный глава Пруссии, сменив обаяние на суровость в лице, зачем-то сняв протереть очки слепца, предупредил, что кормиться «в таком разе» нам придётся своим трудом. «Кости бросить» распорядился в пустующей деревне Отрадное.

Отрадное сожгли «волки», объединившись по случаю набега на Бабешку в одну кодлу с «мустангами» и «драконами». Разграбили и увезли всё: жителей, оборудование, продовольствие. Юрты с чумами оставили, но обосновались мы полевым лагерем, заняв под казарму из колхозных построек только амбар. «Миску» (защитный купол-ПпТ) и башню водокачки поправили, «качалку» отремонтировали и запустили. КП, медчасть соорудили из оставленных нам шкипером морских контейнеров, столовой же стался вагон-ресторан. Последнему я, конечно, порадовался. Плиты на кухне работали на природном газе в баллонах, которого на острове оказалось вволю, только ходи заправлять к котловану за пять километров. В шкафах и духовках имелась посуда для варки и жарки. Жить нам предстояло на острове голом и пустынном, без деревца и кустика, без зверья и птицы, благо, с климатом юга средней полосы ближе к экватору. Конечно, надо бы к бушлатам, тельняшкам и трусам что-то из одежды тёплой, но Зяма, убывая в ЗемМарию, предложил на выбор морские штормовки или ранцы школьные. Полковник решил взять штормовки, но каптенармус Лебедько склонил согласиться на ранцы. А ну как прибудут за нами через год, а то и два; президентское «кормиться своим трудом», означало заниматься сельхозтрудом – сеять, полоть, убирать. Тогда в чём доставить с полей урожай в деревню, на Бабешке ни машин, ни лошадей. На острове обыкновенные мешки в дефиците – вот ранцы и сгодятся. К тому же, одеться, во что тёплое есть – зипуны из овчины. Президент Пруссии сплоховал: подарил беглой десантуре, до того как отказались от гражданства. Тогда же, к слову сказать, и расстроился: лично вручая зипуны беглецам, наощупь выяснил, что большинство в шеренге молодёжи, причём подавляющее, а у него в Пруссии женского полу раз-два и обчёлся, своим мужикам – гражданам – нехватка.

Продуктов, оставленных нам шкипером, на первое время хватало, ещё и «неприкосновенный запас» имелся. Коробки НЗ, после ареста у каптенармуса Лебедько не изъяли и разрешили забрать в вагон-ресторан вместе с ротным сейфом. Зампотылу Каганович попытался это оспорить, мотивируя тем, что на гарнизонной гауптвахте оставлена большая часть роты, два из трёх взвода. Комроты, было, согласился, но Лебедько, который только и носил сейф, снял «шкаф» с плеч, поставил на пол, расправил лямки и предложил любому из 1-вого или 2-рого взводов попробовать «впрячься». В побег сейф ни разу не был открыт, НЗ остался не тронутым. Зяма, наигранно проявляя сердобольность, оставил нам флотских макарон, да слепой Президент, видимо озабоченный перспективой захоронения двух дюжин мужчин, наделил на зиму мукой, стокфиском (пресно-сушёная рыба) и подсолнечным маслом.

Минули полгода, нас с Бабешки не забрали. Перезимовали на дарах менялы и островитян, НЗ съели. Пришла весна, а с ней пора посевная. В первый погожий денёк, когда панцирь из свинцовых облаков пропустил солнечные лучи, комроты вывел десантников в поле. Функции агронома он взял на себя – показал, как землю мотыжить, сеять. Семена выделил взаймы председатель колхоза «Мирный», что в деревне Мирное по соседству с Отрадным, в коем нам предстояло возродить колхоз «Отрадный».

Майор Каганович с прапорщиком Лебедько добыли несколько мешков семенного топинамбура, посадить «земляную грушу» полковник отправил на дальнее от деревни поле. Особняком оно от наших и соседских» угодий потому, что на поле том концерн «Мосфильм» батальные сцены снимал во времена былой бурной активности: Русь на острове разрабатывала залежи слюды под прикрытием добычи природного газа. «Дальнее поле» считалось ничейным, никем не обрабатывалось и не засевалось. На пустоши солдат вонзил в усердии мотыгу глубже, чем следовало бы, и вырыл клубень внешне похожий на зубик чеснока. На зуб попробовал, – скривился. Каганович и я надкусили, – плевались. Дистрофик умирал, не ел бы, поэтому о находке забыли.

Лето мы пололи и поливали.

К нашему несчастью всё нами посаженное на грядках урожая не дали. Рожь не занялась, подсолнечник осыпался, сахарная свёкла выдалась с яблоко. А топинамбур – сколько той «груши» с поля одного. Выкопали, каптенармус всю на выгонку самогона для очистки «свечей» (спецназовские фильтры-респираторы заправляемые в нос) пустил. Укроп и петрушка (одни только и порадовали) – не еда. Так тем разом посчитали.

Настала осень, мы к концу второго её месяца прикончили остатки урожая, половину третьего пробавлялись одним жмыхом подаренным мирнянами-соседями. А когда неделю уже голодали, прапорщик Лебедько упросил полковника построить роту и отвёл на Дальнее поле.

…Этот клубень из зубчика чесночного возросший до размера банана, по форме и цвету походил на банан же, отличался тем, что с одного конца имел усы корней, с другого прозрачный пузырь с букетиком голубых цветочков внутри.

– Анютины глазки, – удивился цветам ефрейтор Селезень, командир развеотделения.

– Угадал, – сказал прапорщик. – Овощ этот я «оскоминой» назвал. – Подкопал клубень, вытащил и показал сеть переплетённых корней с густо посаженными оскоминами, – А корни эти «оскоминицей» назвал майор Каганович, по аналогии с грибницей. А корешки мелкие – «усами».

Кому пробу снимать, бросили на пальцах – выпало ефрейтору Селезню. Усы и пузырь оторвал, слупил снаружи жёлтую изнутри красную кожуру – обнажилась чёрная, против ожидания, мякоть, приятно душистая. Смельчаки «свечи» из носа вытащили и понюхали. Селезень надкусил. Рожу так скривил, что земляки «увидели Москву» и слюну пустили, а небёны – слезу от отчаянья.

На ужин того дня я подал пюре из толчёной бараболи (майор Коганович так, не иначе, «крестил» топинамбур другим его названием) с перетёртой оскоминой и крупно порубленной солью. Впервые за две последние недели ели не щепотью от горстки смеси из засушенных петрушки и укропа на столе, а ложками из котелков, в которых «Отраду» (так зампотылу назвал пюре) я украсил «анютиными глазками» и, гордо представив блюдо салатом, подал в трапезную. Серая кашица (чёрная мякоть серела), белые кристаллы соли, голубенькие цветочки поверху: живописно было, но салатом называть не прижилось. Ели. Земляки «Москву смотрели», небёны плакали – от нехватки. Отказникам Франц Аскольдович приказал: «Пищу принять! – и добавил, сам испробовав: – За салат сойдёт, но по правде больше на пюре походит, если бы не серость. Ешьте, альтернативы нет. Злаков осталось только-только отсеяться. Если к весне не заберут с острова – упаси, конечно, Господь, – землю под рожь рыхлить попробуем на глубину десяти-четырнадцати сантиметров, пятую часть поля на глубину шести-семи сантиметров – поэкспериментируем. И поливать… не сразу. Сразу, только экспериментальную часть следом за сеятелями».

Воду для полива таскали в школьных ранцах клеёнчатых – пригодились. Благо, склеенные – не шитые. Вот только оформленные нам не в нос: по красному фону белый горох, лямки малые – несли через одно плечо; бабы-сторожихи на вышках деревень, наблюдавшие за соседями в бинокли, потешались – улюлюкали.

Грянула зима, чуть ноги не протянули. Петрушка с укропом и «Отрада» спасли!

Во взводе все исхудали, кости да кожа, только каптенармус с зампотылу одни с виду остались в теле, будто и не голодали вовсе. Наоборот, Лебедько, тот располнел безобразно: жиром оплыл, что тот борец японского сумо. Майор не поправился, остался тощим, но выглядел сытым и бодрым. В столовую, подменяя часового на наблюдательной вышке, не являлся, где-то так перехватывал (я смекал, у каптенармуса на продскладе). Да и язва у него, от одного только вида «Отрады» у него живот сводило. Я всему этому, как повар, сильно дивился. В тазик Лебедько накладывал два черпака, свою «Отраду» ему ссужал Каганович, я своё пюре докладывал (и мне не лезло), но и эта четверная порция спецназовцу, амбалу нестандартных габаритов, червячка не заморить, а такому великану – на понюх. Правда, прапорщик с майором ночами наведывались ко мне в столовую (я здесь спал – сторожил провиант), запирались в стряпной и варили бараболевые очистки. К их запаху примешивался густой дух, какой забредал в мою каморку с напоминанием, то ли запаха ржаного теста подходившего, то ли браги укрытой. Думал, что запах ягоды-оскомины, позже узнал, майор и прапорщик драли бараболю на тёрке, надранку заправляли ягодой, ставили брагу и гнали самогон. Первач даже Каганович с язвой попивал. Вскорости к «пойлу» (по выражению майора-язвенника) пристрастился и весь взвод. По моему настоянию – мне ведь к столу подавать – самогонку ту прозывали «киселём». От комроты поначалу скрывали, но как-то – я в трапезной надраивал пол, забыл убрать жбан с полки – попробовал и после чаю и компоту предпочитал киселёк. Пил и ягодой – лейтенант медслужбы Комиссаров «овощ» упорно называл ягодой – закусывал. Киселём каптенармус приноровился чистить спецназовские респираторы – «свечи», которые, реанимированные не спиртом, а самогоном, окрестил «макариками». Ему на Дальнее поле сходить оскомины набрать, нет проблем: запас «макариков», их очистка и укомплектование ими поясных табельных пеналов – в ведении его, каптенармуса.

Долгожданной весной зампотылу, получив отказ комроты занять семян, вернулся из Мирного с предложением тамошнего председателя колхоза «Мирный» обменять наши комлоги на их семена с химудобрениями. Перед высадкой в ЗемМарии комлоги и запас «свечей» заперли в ротном сейфе, секретными были, поэтому в смотровой гауптвахты сейф открыть командир не дал. На Бабешке «свечи» применяли, а комлоги оказались бесполезными. Вроде сигнал был, доставал, но где-то в акватории острова, должно быть, действовала «глушилка». Мирнян девайсы заинтересовали не как средство связи, а якобы как калькуляторы. Это уже позже прознаем, что, на самом деле, рыбаки на своих сейнерах комлоги наши использовали в качестве эхолотов: выискивали рыбьи косяки. В отдалении от Бабешки ловили в эфире переговоры пиратов и успевали оторваться от их шаров, оставив на плотах отступное – по паре разделанных и зажаренных акул. Оно – лишение комлогов (не всех, части) – и к лучшему для нас оказалось: у рыбаков улов повысился, ворванью и стокфиском одаривали не скупясь. Обменяться полковник Кагановичу разрешил, согласуясь с тем обстоятельством, что химудобрений к семенам мирняне первым разом нам не придали.