Петька бесплатное чтение

Генрих Соломонович Книжник
Петька

Петька был толстый, и фамилия его была Тёткин, и он не сомневался, что все его беды из-за этого. А бед хватало. Во дворе командовать не удавалось никогда, а если он пробовал, дразнили «тёткиным жиртрестом», а то и по шее давали. В футбол если брали, только вратарём: «Мяч всё равно не поймаешь, но на дороге у него окажешься». Недавно поставили в ворота в хоккее. Он обрадовался тогда, а они нарочно в него шайбой. Пять синяков осталось. Это всё Митька Волков, он тогда громче всех хохотал.

В школе, правда, не били, после того как мама побывала у директорши, но обзывали «жирной тёткой» и злились, когда он с места поправлял их ответы.

Как-то Петька рассказал о своих горестях отцу, но тот неприятно посмотрел и сказал:

— У тебя, Пётр, нет авторитета, нужно завоёвывать.

Петьке сразу стало тошно: сейчас начнёт про скромность, сдержанность, про то, что, бывает, нужно и подраться, про спорт, а то в штаны уже перестал помещаться, и всякое такое. И не возразишь ничего — сразу начинает сердиться. К счастью, отца позвали к телефону, он сначала слушал, потом зло крикнул что-то в трубку, быстро оделся и убежал на свой завод, пообещав из дверей поговорить с Петькой по-настоящему. Этого разговора Петька не боялся, отец, конечно, забудет, но всё же пошёл к маме и пожаловался ей. Мама всегда понимала Петьку.

— Ужасные мальчишки, — возмутилась она, — конечно, все хулиганы. Не смей с ними больше играть. Я познакомлю тебя с сыном Алевтины Михайловны, очаровательная женщина. И сын её очень воспитанный мальчик.

Легко сказать — «не играй». Он и так во двор почти не выходит. А в школе как быть? Они же сами пристают.

— Я переведу тебя в другую школу, — сказала мама. — Сын Алевтины Михайловны учится в школе, где очень интеллигентный контингент учителей и учащихся. Надеюсь, что папа согласится, — добавила она, подумав.

Петька скис. В другую школу он не хотел. В своей было хоть и трудно, но привычно: знаешь, чего от кого ждать. А в новой — всё чужое. Пока не привыкнешь — не один раз побьют, да так, что и пожаловаться будет не на что. Как Митька Волков шайбой. Петька попробовал отказаться, но мама уже зажглась этой идеей, и он понял, что накликал на свою голову новую беду.

Воспитанный сын Алевтины Михайловны появился со своей мамочкой в пятницу вечером. Он был тощий, маленький, очкастый и действительно очень воспитанный. Долго вытирал ноги, тихим голосом здоровался, называя всех по имени-отчеству, за столом сидел смирно и про всё спрашивал разрешение. Петьке он сначала понравился, но когда после чая они в Петькиной комнате стали играть в солдатиков, мальчишка заявил, что Петька «паршивое жухало» и играть с ним нельзя. Конечно, Петька обиделся и сшиб с воспитанного очки. Этого, пожалуй, не стоило делать, потому что когда Петька опомнился, он лежал, уткнутый носом в ковёр, а воспитанный сидел на нём верхом, держа за уши, и приговаривал: «Не тронь очки, сосиска несчастная, не тронь!» Петька попробовал вырваться, но воспитанный держал за уши крепко и умело. Тогда Петька поднатужился и заорал так, что воспитанный кубарем скатился с него и стал хлопать ладонью по полу, разыскивая очки. Когда обе мамы вбежали в комнату, он уже сидел за столом и рассматривал книжку.

— Петя упал, — объяснил он очень вежливо. — Наверное, больно ушибся.

— Сам упал? — с сомнением спросила Алевтина Михайловна.

— Сам, — вздохнув, подтвердил мальчишка.

Этого Петька снести не мог.

— Это я сам упал? — взревел он. — А за уши и носом в пол — это я тоже сам?! Крыса очкастая!!

— Петя! — только и сказала мама и в ужасе взялась за щёки.

Алевтина Михайловна посмотрела на неё ледяным взглядом.

— А кто очки с меня сшиб? — завизжал вдруг воспитанный, — Попадись ты мне на улице!.. — И тут он добавил такое, что мама ледяным взглядом посмотрела на Алевтину Михайловну, а та, поджав губы, схватила мальчишку за руку и вышла вон.

Потом Петька лежал на диване, а мама читала ему вслух «Барона Мюнхаузена» и меняла на лбу мокрое полотенце. О новой школе она не заговаривала. Время от времени Петька постанывал, чтобы мама не забывала, какой он несчастный, и раздумывал: «Сейчас просить конструктор или подождать, чтобы не испортить дела?» Петька потом жалел, что не попросил сразу. Папа неожиданно рано вернулся с работы, весело вошёл в комнату, но, увидев Петьку с полотенцем на голове, сильно удивился и даже испугался. А когда узнал, в чём дело, страшновато усмехнулся и вышел из комнаты. Мама сразу забеспокоилась и вышла вслед за ним. Петька не рискнул подслушивать у двери, а когда услышал папин крик: «Чёрт знает что! Болонку из него сделала! Я в его возрасте!..», понял, что дело оборачивается совсем плохо, и застонал уже по-настоящему.

Вскоре вошла мама и сказала чужим голосом:

— Вставай сейчас же. Сходи за хлебом, сколько можно повторять!

О хлебе и речи не было, но Петька не посмел возразить, хотя время было самое опасное и банда Митьки Волкова в полном составе кидала по асфальту клюшками шайбу в пустой ящик у самого подъезда. Но булочная — это пустяк, ясно было, что этим дело не кончится и не миновать ему пионерского лагеря, которого Петька боялся как огня.

Папа уже третий год собирался отправить его в лагерь, но маме каждый раз удавалось отвести угрозу. Она говорила, что у Петьки неустойчивое здоровье и хрупкая нервная система, что все интеллигентные люди отправляют своих детей летом только на дачи, что в лагерях дети предоставлены самим себе и случиться с ними может всё, что угодно, что он сам (папа) и она сама (мама) не могут жить летом в этом душном городе и что папа — враг своему ребёнку. Папа медленно сдавался, и Петька ехал с бабушкой в Кратово. Дачное житьё бывало скучное, но безопасное, если не выходить с участка.

Петьке пришлось довольно долго отсиживаться в подъезде и ждать попутчика. Но зато дождался хорошего — бабку с третьего этажа, которая всех мальчишек, кроме Петьки, считала бандитами, и, конечно, при ней Митька его тронуть не посмел. Кричать — кричали всякое, но не тронули. На обратном пути совсем повезло: ни Митьки, ни его команды во дворе не было. Может, домой позвали, а может, в кино пошли. Петька повеселел и стал даже думать, что с лагерем обойдётся и на этот раз. Мама уговорит папу, позовут бабушку, и опять будет тихое, надёжное дачное житьё.

Дома его ждало жестокое разочарование: выяснилось, что бабушка с ним на дачу ехать не может. У тёти Зинки, маминой сестры, собиралось родиться что-то, и бабушка оставалась с ней в Москве. Петька не понимал, как можно покинуть его ради еще не существующего младенца, но говорить об этом вслух, конечно, было нельзя. Мама сказала, что она возьмёт отпуск за свой счёт на всё лето или наймёт женщину сидеть с Петькой на даче, но папа только глянул на неё и вышел в другую комнату. Тогда мама закричала на Петьку, чтобы он не смел вмешиваться в разговоры взрослых и сейчас же шёл спать.

Дней пять Петька и мама ходили в полном ужасе, но тут из своей лесной деревни в гости приехала тётка Ксения. Она была тихая, но папа её слушался беспрекословно и всегда улыбался. Тётка привозила сушёные грибы, ягоды, сало. Однажды привезла живого зайчонка, но мама запротестовала: «В доме ребёнок, а тут дикое животное, грязь, зараза…» — и зайчонка пришлось отдать Юльке с шестого этажа. Петька долго ревел тогда, однако у мамы в таких случаях проявлялась несгибаемая воля. А сейчас вон какой здоровенный вырос заяц, за Юлькой бегает, как собачка.

Вечером мама опять завела разговор о Петькином отдыхе. Папа отмалчивался, и она обратилась за помощью к тётке. Тётка посоветовала пионерский лагерь. Тогда мама объяснила про хрупкую нервную систему. Тётка удивилась и сказала, что не заметила в этом смысле ничего особенного.

— Конечно, с первого взгляда ничего не заметно, — обиделась мама. — Если бы Петя, как твой Антон, рос в деревне, то и у него было бы железное здоровье.

Тут тётка переглянулась с папой и сказала:

— Ну что ж, пусть Петя едет со мной в деревню. Мы с Василием сейчас одни, Антон на всё лето в поле, внуков у нас пока не предвидится. Поживет, окрепнет на парном молоке да на ягодах.

Про молоко это она здорово сказала, мама сразу заинтересовалась. Она очень была привержена именно к парному молоку. Она только и спросила:

— А как же дикие звери? Ведь у вас лес кругом.

— Нет никаких диких зверей, — ответила тётка, — косули самые дикие, но они и зайцев боятся.

— А с кем он там будет?

— Со мной.

— Но ведь ты работаешь.

— Я дома часто, а уйду, так подождёт, один побудет.

— Как один? — сказала мама, приподнявшись на стуле. — Это невозможно.

— Галина! — вдруг подал голос папа. — Ксения меня вынянчила, когда мать умерла, и ничего, как видишь. Пётр поедет или в пионерлагерь, или к ней. Поблагодари её сейчас же за то, что берёт на себя эту обузу, и кончим разговор.

Папа редко говорил таким тоном. Петька в такие минуты его очень боялся, и мама, наверное, тоже. Она только сказала:

— Делайте как знаете, я снимаю с себя всякую ответственность, — и отвернулась к телевизору.

Дело поворачивалось неожиданной стороной. В деревне с тёткой — это даже лучше, чем на даче с бабушкой! И ехать туда нужно на поезде. И в лесу можно будет поймать ещё одного зайчонка. Молодец тётка! Но соглашаться сразу было не в Петькиных правилах, и он сказал, чтобы не разбаловать родителей:

— Мне там будет скучно.

— Поскучаешь, — жёстко ответил папа, даже не обернувшись, и Петька почувствовал, что сейчас ему нужно замолчать и тихо удалиться.

* * *

Поезд уходил вечером. Два дня мама и бабушка готовили Петьку к отъезду: стирали, гладили, шили и бегали за покупками. Потом мама достала с антресолей огромный старый чемодан, вытерла с него пухлую пыль и стала складывать в него вещи и продукты: конфеты, любимую Петькину копчёную колбасу, печенье. Еда на дорогу пошла в авоську, чтобы не лазить в поезде в чемодан. Вместе с отобранными Петькой игрушками и книжками набралось столько, что им с мамой пришлось сесть на чемодан, чтобы он закрылся. Мама попыталась поднять его, но не смогла.

— Ничего, — сказала она неуверенно, — там всё пригодится.

Пришёл папа с тётей Ксенией, очень весёлый, принёс Петьке перочинный нож с двумя лезвиями и штопором. Нож был отличный, но для порядка Петька сказал:

— А у Кирки Генералова нож с четырнадцатью предметами…

Но папа только пожал плечами и крикнул:

— Обедать скорее, а то опоздаем на поезд!

За обедом бабушка не сводила с Петьки глаз и накладывала ему в тарелку побольше. Но Петька очень волновался, что они опоздают, и почти ничего не ел. Мама сидела скучная и тоже не ела. Только папа ел за двоих и рассказывал, как он в детстве гонял коней в ночное.

— Какое такое ночное? — поинтересовался Петька.

— В ночное поле, — пояснил папа, — пастись ночью.

— А как ты их гонял, кнутом?

— Нет, верхом на них ездили, на незасёдланных.

— А я поеду верхом на лошади?

— У нас лошадей нет, — ответила тётка, осторожно покосившись на маму.

Папа захохотал, а у мамы задрожали губы. Она сказала:

— Я не понимаю тебя, Алексей, — и вышла из комнаты.

Но папа не погрустнел. Перестал он улыбаться только тогда, когда увидел Петькин чемодан.

— Там что, школьная Петькина парта? — озадаченно спросил он.

Но мама вдруг рассердилась и сказала, что не так уж много она просит для своего спокойствия, отправляя единственного ребёнка по его, папиному, настоянию неизвестно куда. И папа, вздохнув, умолк.

Мама надела на Петьку белую панаму, папа взвалил чемодан на плечо. Мама и тётя Ксения взяли тёткины вещи, и они пошли.

Когда папа втащил чемодан в купе, то ухнул, вытер пот со лба и пошёл за лимонадом. Мама усадила Петьку, сама села напротив и начала давать ему последние наставления: слушаться, хорошо кушать, мыть ноги и уши, дружить с хорошими мальчиками, не ходить с мальчишками — с плохими или хорошими всё равно — в лес, на речку, на улицу, не лазить на забор, не падать в погреб; правильно, по погоде одеваться и многое другое, чего Петька уже не услышал, потому что отвлёкся. Потом мама и папа стояли под окном у вагона, а Петька смотрел на них сквозь неудобную узкую вагонную форточку и немного грустил. Он попытался высунуть голову наружу, но уши помешали, и он только помахал рукой. Поезд тронулся, мама и папа пошли за вагоном, потом папа остановил маму, и они отстали. Петька остался с тёткой.

Не так уж много приходилось ездить Петьке на поездах. Когда ему было пять лет, мама возила его в Крым, чтобы «поправить носоглотку», но он мало что помнил из этой поездки. Мог ли он, пятилетний, получить настоящее удовольствие от поезда? Наверное на верхней полке даже боялся лежать! А в окно смотреть, а выглядывать из вагона на остановках, когда проводник открывает железную дверь, вытирает тряпкой поручни и покрикивает на взволнованных пассажиров с чемоданами и ящиками: «Все сядете, граждане! Без вас не уедем!»

Жаль только, что под вечер выехали и скоро уже нужно ложиться спать. Конечно, на верхнюю полку, потому что, как только поезд тронулся, Петька сразу поменялся местами с седенькой тётей, которая ехала с ними в купе. Когда папа брал билеты на поезд, мама настояла, чтобы нижнее место было не только у тёти Ксении, но и у Петьки. «Не дай бог ребёнок упадёт! Что ты тогда будешь делать?» — спросила она у тётки, и та согласилась, что делать будет действительно нечего. Петька было возмутился, но мама топнула на него ногой, а папа только пожал плечами и улыбнулся. А здесь, когда старая тётя благодарила его, тётка Ксения даже глаз от книги не подняла, как будто так и надо. Ишь какая! А если он действительно упадёт? Тётка как будто услышала его мысли.

— Ну что вы, — сказала она старушке, — если вы упадёте с верхней полки — будет беда, а если Петя — просто синяк. Петя это понимает. Он воспитанный мальчик.

При слове «воспитанный» Петька вздрогнул и полез на свою полку.

Забраться на неё оказалось непросто даже с лесенки. Можно было, конечно, подпрыгнуть, повиснуть на руках и мгновенным рывком забросить тело на полку, как это сделал другой их сосед по купе, лохматый очкастый парень. Но на такое Петька и в мечтах решиться не мог.

— Я всё же устал за день, — объяснил он тётке, и она кивнула, оторвавшись от книжки.

Петька отлично понимал, что дело не в какой-то там усталости, и это очень портило ему настроение. На выручку пришёл лохматый сосед.

— Разомнёмся перед сном, — сказал он, спрыгнув на пол, и легко закинул Петьку на его полку.

Так и папа, наверное, не смог бы. Потом запрыгнул на свою и, подмигнув, спросил:

— По физкультуре, наверное, четвёрка?

— Угу, — буркнул Петька и поскорее отвернулся к стенке, потому что у него была никакая не четвёрка, а тройка, да и та неполноценная. Учительница физкультуры, «невежливая особа», как её стала называть мама после первой же встречи на родительском собрании, сказала Петьке, когда ставила годовую оценку: «Три — много, два — мало, два с половиной — как раз, но нельзя. Ладно уж, поставлю тройку, принимай её как аванс». Что такое аванс, Петька не знал, но не стал спрашивать у мамы, чтобы не огорчать её, а у папы — чтобы не огорчаться самому.

Сон пришёл быстро и незаметно, и было в нём ещё уютнее, чем наяву, от покачивания полки, стука колёс и далёкого гудка тепловоза. Утром стало прохладно, и Петька проснулся от этой прохлады, от сильного солнца, лежащего на самом краю поля, прямо против вагонного окна. Петька натянул одеяло до ушей, поплотнее завернулся в него, и тепло снова пропитало всё его тело, возвращая уют. Вдруг ликование охватило Петьку, захотелось взвизгнуть, забить ногами от предвкушения замечательного дня, полного открытий и неожиданностей, и он завертелся вьюном на застонавшей полке. Стон этот гулко прозвучал в тишине сонного купе, и Петька, замер, закрыв глаза и притворившись спящим, это тоже было интересно и радостно. Когда тётка разбудила его, солнце было уже довольно высоко.

— Вставай, Петенька, скоро приезжаем.

— Да, — ответил Петька и перевернулся на другой бок, потому что не в его привычках было вставать сразу.

Бабушка и мама по многу раз повторяли: «Вставай, вставай…», пока он не выбирался с оханьем и жалобами из постели. Но тётка молчала, и от этого с Петьки разом соскочил сон. Он приоткрыл один глаз и столкнулся с хитрым взглядом лохматого соседа. «Сейчас скажет что-нибудь про физкультуру», — подумал Петька, быстро откинул одеяло и храбро прыгнул с полки вниз. Умываясь над треугольной неудобной раковиной с тугим краном, из которого брызгала колючая струя воды, он думал, что всё-таки он молодец и хорошо спрыгнул с полки. А то что он упал на четвереньки, так это поезд качнуло.

— Садись, Петя, ешь поскорее, а то не успеешь, — сказала тётка, когда он отодвинул тяжёлую дверь купе. Петька очень испугался. Мгновенно проглотил помидор, три перышка зелёного лука, куриную котлетку, бутерброд с сыром и единым духом выпил стакан, к счастью, уже остывшего чая.

— Скорее, тётя, опоздаем, — торопил он тётку, собиравшую в сумку мыло, зубную пасту и еду.

Но вот все вещи были уложены, панама надета, а поезд всё ещё мчался во весь дух. Наконец он стал замедлять ход, и они с тёткой понесли багаж к выходу. Петькин чемодан, крякнув, взял лохматый сосед. В тамбуре он спросил у тётки, не геолог ли она и не образцы ли минералов у неё в чемодане. А когда узнал, что там только детские вещи, с уважением посмотрел на Петьку. Но Петька отвернулся.

Поезд вздрогнул и остановился.

— Скорее, — сказал проводник, — стоим полминуты.

Тётя заторопилась, но у подножки уже стоял высокий загорелый мужчина в сапогах, и тётя, как молодая, прыгнула с площадки прямо ему в руки. Он поставил её на землю и подхватил Петьку, а потом вещи. Лохматый помахал рукой из вагона, и поезд тронулся. Вагоны простучали мимо них, ушли за поворот. И наступила тишина.

* * *

Лошадь неторопливо бежала по дороге, заросшей травой и пересечённой корнями. По обе стороны стоял плотный, ровный лес. Он менялся: становился светлее, темнее, выше, ниже, но от дороги не отходил. Временами дорога спускалась в прохладные овражки и снова выбегала из них в сухую пахучую жару. Иногда лес отступал, появлялись яркие зелёные низинки, и тогда на Петьку набрасывались мухи. Они с противным жужжанием носились вокруг его головы, лезли в глаза и в нос. Петька отмахивался, бил их панамой, но мухи отставали только в лесу. От этого лес казался ещё лучше. Вот стоит высокий пень, очень высокий, а рядом лежит сломанная сосна. Кто её сломал? Ветер или, может быть, медведь? Тётка, наверное, знает. А вот ёлочки маленькие столпились, как девчонки на переменке. Берёза через дорогу наклонилась, будто ворота, и на ней птица сидит. Что за птица? Не улетает, не боится почему-то. А вот лужа с чёрной водой. Телега по луже едет, как корабль плывёт, и от лужи в траву упрыгивают лягушки.

Телегу потряхивало на корнях, и, хотя Петька сидел на сене, ему скоро стало неудобно. Захотелось пить. Дядя с тёткой о чём-то тихо разговаривали и на него не смотрели, будто забыли. Это показалось обидным: дома о нём никогда не забывали.

— Тётя, я пить хочу, — сказал он громко. — И ехать мне надоело. Когда приедем?

— Ехать ещё минут сорок. А попьём из речки. Вон она видна, за берёзой поблескивает. Там остановимся и отдохнём.

— Как из речки? — удивился Петька. — Она ведь по земле течёт. Мне дома даже из-под крана не разрешают воду пить, только из кувшина, кипячёную.

— А здесь в речке вода кипячёная. Её солнце кипятит, в тучи собирает, дождём проливает, реки наполняет. За много-много лет землю хорошо промыло, и вода в речке чистая. Но ты, если не хочешь, не пей.

— А вы с дядей будете?

— Мы — будем.

Телега остановилась сразу за маленьким мостиком без перил. Речка была неглубокая и совсем светлая. Дядька порылся в вещах, достал Петькину кружку и, не торопясь, подошёл к самой воде. Петька с трудом глотнул сухим горлом, так ему вдруг невтерпёж стало хлебнуть этой весёлой, живой воды. Дядька наклонился с кружкой и замер, а потом вдруг быстро зачерпнул и подал кружку Петьке.

— Смотри, малёк, — сказал он.

— Какой малёк? — не понял Петька. — Я уже не малёк, я в четвёртый перешёл. — Но вдруг увидел, что в белой эмалированной кружке мечется маленькая, почти прозрачная рыбка, и даже задохнулся.

— Тётя, — зашептал он, — смотри скорей. Рыба! Живая! Дядя сейчас кружкой поймал в реке.

Тётя Ксения засмеялась и заглянула в кружку:

— Ну и рыба! Ай да Василий-рыболов! Как же мы с такой справимся?

— Ты ничего не понимаешь, тётя, — обиделся Петька за дядю Василия. — Я её в аквариум посажу и буду кормить, пока не вырастет.

— Не стоит, — отсоветовал дядька, — ты её лучше обратно выпусти, пусть сама кормится и растёт. А если захочешь полюбоваться на рыб, то наша речка лучше всякого аквариума. Погляди-ка с мостика.

Петька с кружкой в руках пошёл на мостик и глянул вниз. Сначала он видел только песок и водоросли. Да какие-то тени пробегали по светлому дну. Приглядевшись, он разобрал, что это не тени, а рыбы с тёмными спинками. В водорослях они останавливались, и можно было различить розовые плавнички и полоски на серебристых боках. Тёткина рука протянулась из-за его плеча и уронила в воду несколько хлебных крошек. Крошки намокли, пошли вниз, и тут же три тени метнулись к ним, и крошки исчезли, не дойдя до дна.

— А ловить их можно? — спросил Петька, подняв на тётку глаза. — Ты обещала.

— Лови сколько хочешь. Наши деревенские много ловят. Вот Бориска, соседский сын, всё время на речке пропадает. Возьмёшь удочку, снарядишь как надо, червей нароешь — и лови. Речка-то рядом.

— А я научусь?

— Научишься, дело не хитрое.

Петька сглотнул густую слюну и вспомнил, что хочет пить. Он спустился на берег, осторожно вылил воду с мальком в речку и зачерпнул снова. Вода не была холодной, как он ожидал, но очень вкусной. Он зачерпнул ещё кружку, но тётка сказала, что хватит одной, а пить больше — вредно. Что нужно потерпеть и жажда сама пройдёт. Петька не поверил ей: как это пройдёт, если пить хочется? — и стал возражать. Тётка ни спорить, ни приказывать не стала, а сказала, что они с дядей сейчас попьют и отдадут кружку ему, пусть пьёт вторую, если хочет. Дома Петька потребовал бы кружку сейчас же, но здесь требовать было как-то неудобно, и он замолчал. Тётка зачерпнула, чуть отпила и заговорила с дядькой. Петька смотрел на кружку в её руке и ждал.

«Нарочно не пьёт. Вредная какая. Знает, что ребёнок пить хочет, а не даёт. Расскажу папе. Нет, лучше маме. А над кружкой оса вьётся. Что ей надо? Улетай давай. Тётка осу не видит. Сказать надо. Нет, уже улетела. Вон полетела через речку. Пропала. Наверное, за цветами. А осы что едят? Пыльцу, как пчёлы? Нет, не пыльцу, а нектар, папа рассказывал, сладкий цветочный сок. Если сок, то значит пьют. Пить хочется», — вспомнил Петька и опять обиделся.

— Тётя, пей скорее, — напомнил он.

— Извини, — сказала тётка, быстро допила воду и отдала кружку дяде. Тот попил, набрал воды и подал Петьке.

К Петькиному удивлению, пить больше не хотелось, но он, сопя, вытянул кружку до дна. Пусть тётка знает: раз он сказал, так оно и есть.

Поехали дальше. И снова тянулся лес вокруг, и телега подпрыгивала на корнях. Петька быстро пожалел, что не послушался. Забулькало в животе, стало жарко. Из-под панамы поползли капли пота. Откуда-то опять налетели мухи и заметались у него над головой. Стало совсем грустно. Но тут дядька Василий оглянулся на него и неожиданно сказал:

— Что-то устал я вожжами трясти. Может быть, ты, Ксения, подержишь?

Петька сразу забыл обо всех своих неудобствах.

— Я подержу, — булькнул он, потому что вода ещё стояла почти у самого горла, глотнул и полез на передок телеги.

— Подержи, — согласился дядька Василий и передал ему вожжи.

Петька взял тяжёлый прошитый ремень и напрягся.

— Но! — крикнул он грозным и мужественным голосом, но лошадь не послушалась и пошла как будто даже медленнее.

Петька закричал ещё страшнее, но лошадь опять не обратила на него никакого внимания, а стала на ходу подхватывать губами придорожную траву. «Вот вредная скотина, — подумал Петька. — Ну я тебя сейчас!» Он махнул концом вожжей, чтобы стегнуть лошадь, и сшиб с себя панаму. Панама свалилась в колею, и оба колеса проехали по ней. Петька чуть не заплакал. Не то чтобы ему было жалко панамы, нет. Он терпеть её не мог, и в чемодане у него была ещё кепка, лыжная вязаная шапка и тюбетейка, но лошадь просто издевалась над ним. Как только панама свалилась, он крикнул: «Тпру-у!» — но она и не подумала остановиться. А дядька тихо сказал: «Стой!» — замерла как вкопанная. Когда Петька шёл за панамой, она обернулась посмотреть и, кажется, даже улыбнулась. Но Петька решил не сдаваться. Он надел грязную панаму, ухватился покрепче за вожжи и, топнув, как мама, ногой, заорал: «Поезжай сейчас же, дрянь такая!» И надо же — лошадь побежала! Тётя и дядя смеялись, но Петьке не было обидно. Лошадь стала слушаться, и это было главнее всего. Теперь когда Петька хлопал вожжами и кричал: «Быстрее!» — она ускоряла ход, «Медленнее!» — замедляла. Но Петька не злоупотреблял своей властью. Гордо и спокойно ехал он, глядя поверх лошадиных ушей.

Лес кончился неожиданно. На опушке дорога раздвоилась. Дядя Василий негромко сказал: «Домой…» — и лошадь свернула налево. Петька увидел домики на бугре, а под бугром речку. За домами снова был лес.

В деревню Петька решил въехать лихо: пусть деревенские видят, как он москвич, управляется с конём. Где-то читал он, что лихие будённовские бойцы правили быстрыми конями стоя на тачанках, и встал на телеге.

— Зачем это ты? — удивилась тётя Ксения.

Но Петька объяснил ей, что устал сидеть. Стоять на движущейся телеге оказалось совсем не просто, и по дороге до деревни Петьке пришлось два раза срочно присесть, чтобы не кувырнуться. У самой деревни дорога пошла ровнее, стоять стало легче, и Петька приосанился. Однако на жаркой улице было пусто, и только возле самого их дома встретился им старик с палкой. Он долго смотрел на Петьку из-под коричневой ладони, а потом строго спросил:

— Кто таков?

— Племяш мой из Москвы, дед Трофим, Алексея сынок, — ответила тётя Ксения. — Лето у нас поживёт.

— Хорошее дело, — одобрил дед. — Закоптился, чай, в городе. А стоит-то в телеге зачем? Зад отбил с непривычки, что ли?

И исчез будённовский кавалерист, и остался вместо него толстый Петька Тёткин, красный от стыда чуть не до слёз. Хорошо ещё, никого из деревенских ребят рядом не оказалось, а то засмеяли бы его с первого дня. Прозвали бы как-нибудь обидно. На счастье, лошадь сама остановилась возле ворот, и Петька поскорее слез с телеги. Он отдал вожжи дядьке Василию. Тётя Ксения зашла в калитку, отворила ворота, и Петька, опережая коня, вбежал во двор подальше от глаз противного старика.

* * *

Пока тётка раскладывала вещи, Петька осмотрел дом. Четыре комнаты, сени, кухня, чердак — это было то что надо. Намного просторней их московской двухкомнатной квартиры. Свой чемодан Петька обнаружил в самой маленькой и уютной, в комнате тёткиного и дядькиного сына Антона, который сейчас кончал свой геологоразведочный институт и сидел где-то в «поле». Петька не очень понимал, как это весёлый и ловкий Антон сидит «в поле», а, например, не «гуляет по чисту полю», как делали в старину добрые молодцы, но спрашивать стеснялся.

Антон учился в Москве и зимой часто забегал к ним. Обедал, разговаривал с папой, реже — с мамой, а с Петькой почти не говорил. Однажды за какую-то грубость спокойно пообещал дать по шее, и Петька понял, что даст, не задумается. Петька тогда не нажаловался маме и сам не понял почему. Но всё равно возле Антона было очень интересно, и Петька ходил за ним хвостом.

Комната у Антона была замечательная. Стена над кроватью вся была завешана огромными странными картами. «Тектоническая карта Сибирской платформы», — прочёл Петька на одной из них. На соседней стене висели большие оленьи рога, фотографии каких-то бородатых людей в куртках и сапогах, среди которых один был поменьше ростом и без бороды. Петька сначала решил, что это мальчишка, и позавидовал ему, но потом разглядел, что это девушка, и потерял к фотографиям всякий интерес. Ружей и собак на снимках не было. Две другие стены были с окнами. Под одним окном стоял письменный стол с лампой и гладким радужным камнем, под другим ничего не стояло. В углу был шкаф с одной стеклянной дверцей и другой не стеклянной. Сквозь стекло были видны книги. Петька попробовал — шкаф был заперт. Кровать у Антона была низкая и не очень удобная. Петька с размаху плюхнулся на неё и охнул: она была жёсткая, как вагонная полка. Не то что его московская постелька. Петька решил, что попросит тётку постелить что-нибудь помягче.

За окном стоял куст, а на нём какие-то зелёные маленькие шарики. «Смородина, только незрелая, — догадался Петька. — А что ещё здесь есть?»

Он вышел во двор. Там был сарай, половина которого занята была дровами, а на другой стоял верстак и лежали инструменты. Некоторые из них Петька видел в школе на уроках труда. За этим сараем был другой, гораздо больше первого. В нём было сено, стояли сани, лежали грабли, лопаты, на стене висели три косы. Много там было всяких других вещей, в которых Петька решил разобраться потом. В другом конце двора был коровник, курятник и пристройка для свиньи. Коровы не было, куры бродили по двору, а свинья была на месте: толстая, розовая. Она поглядела на Петьку хитрыми глазками с белыми ресницами и хрюкнула, будто поздоровалась: «Привет, братец». Петька отвернулся. Вспомнилось, что мама часто называла его поросёночком за упитанность и розовый цвет. Нет, свиней Петька не любил. Другое дело собаки. Ещё когда телега въезжала во двор, Петька увидел высокого серого пса с белой грудью и закрученным в кольцо хвостом. Пёс прыгал вокруг тёти и дяди, но не лаял. Всё равно было видно, что он очень радуется.

— Знакомься, Серый, это наш племянник Петька, — сказал дядя Василий; пёс обнюхал Петькины ноги, посмотрел в лицо, будто запоминая, и снова стал прыгать вокруг дядьки.

Собачья будка была за домом, в саду. Серого там не было, и Петька не стал его искать. Он быстро осмотрел маленький сад, огород, заглянул в колодец и пошёл обратно в дом: там было ещё много неосмотренного. В кухне он сразу увидел люк в полу с ввинченным в него большим кольцом. Петька взялся за кольцо и потянул, сначала слабо, потом посильнее. Крышка приподнялась, и Петька увидел лесенку, уходящую в тёмную глубину. «Погреб, — догадался Петька, — очень интересно!» и, откинув крышку, полез вниз. Погреб был довольно большой, в нём стояли мешки и бочки, по полу была рассыпана картошка, по стенам на полках разместились банки, бутылки, два маленьких бочонка и какие-то свёртки.

Запах от полок шёл такой вкусный, что Петька не удержался и полез через картошку к банкам и свёрткам. В погребе было темновато, и Петьке не удалось разобрать, что находится в банках. Свёртки он не решился разворачивать без спросу и стал их обнюхивать. В первом же он угадал сало, во втором — колбасу. Перед Петькиным мысленным взором сразу же засветились розовые довески к колбасе, которую мама и бабушка приносили из магазина. Он всегда их съедал: это было его неотъемлемое всеми признанное право. В свёртке, который лежал сейчас перед ним, тоже мог оказаться довесок, и его можно было бы попросить у тётки. Сначала попросить, а потом развернуть, но вылезать из погреба, искать тётку, объяснять, почему полез в погреб вопреки прямому запрету мамы… И кто их вообще знает, порядки в этом доме, лучше не разворачивать. Но запах висел в воздухе, густой и дразнящий, и Петька решил только посмотреть, какая это колбаса, которая может так сильно пахнуть. Отогнав сомнения, он развернул свёрток. Колбаса была толстая, тёмная, с квадратиками белого сала, яркими даже в полутьме погреба. Петька сразу понял, что она не магазинная, а домашняя. И довеска к ней не было. Вспомнилось, что утром в поезде он, боясь опоздать, съел очень мало, а потом только пил воду, и так ему вдруг захотелось есть, что хоть кусай от целого куска. Но на такой откровенный разбой Петька не решился. Одно дело — довесок, а другое — следы зубов на колбасе. Это же улика, а их нельзя оставлять. «Кто его знает, этого дядьку Василия, лучше пойти у тётки спросить», — подумал Петька и, наскоро завернув колбасу, полез через картошку обратно к лесенке.

— Ксения, опять погреб открытым оставила! — услышал вдруг Петька, и в погребе стало сразу темно.

Это было так неожиданно, что Петька не сообразил подать голос, пока дядькины сапоги не простучали по крыльцу, а когда закричал, это уже не имело смысла. Вообще говоря, большой беды не было: поддать крышку снизу — она и откроется. Но Петька боялся темноты, а тут ещё незнакомый погреб, и он заторопился к выходу.

В темноте ходить по картошке было совсем невозможно, и Петька тут же шлёпнулся на круглые, удивительно твёрдые клубни. Картофелины с тихим шуршанием покатились в стороны. «Может быть, мыши? — подумал Петька. — Или…» Это «или» нельзя было даже додумывать, потому что волосы и так уже зашевелились на голове, и он в панике кинулся на четвереньках к лесенке. Ухватившись за прохладное сыроватое дерево ступеньки, Петька неожиданно ощутил, что все его страхи исчезли. Он спокойно мог теперь думать и про скелет в углу, и про огромных диких крыс, и про того, который непонятно какой и неизвестно чего хочет и от этого он самый страшный. Теперь они все были только смешными, и было чуть-чуть стыдно, что так испугался. Петька даже тихонько засмеялся. И тут опять появился запах колбасы.

«Надо же, вкуснота какая, — подумал Петька и проглотил набежавшую слюну. — В Москве такой нет. А если тётка не даст попробовать? Она папина сестра, его воспитала, а папа не любит, когда я кусочничаю. Вполне может не дать. Вдруг она на зиму припасена? Что же делать? А что, если… — И Петька даже зажмурился, настолько хороша была идея. — Надо притвориться, что я не смог открыть крышку погреба. Скажу, что пробовал, а когда не получилось, решил, что заперта. Спросят, почему не кричал, скажу, что кричал, а не услышали, потому что у меня голос тихий. Вот и получилось, что я оказался как будто в пещере и должен был бороться за свою жизнь, чтобы не умереть с голоду. И не придерёшься!» — И Петька полез через картошку обратно к колбасе.

Найти колбасу в полной темноте оказалось вовсе не просто. Казалось, колбасный дух идёт отовсюду. Под руки попадались только банки, а свёртков как будто и не было. «Надо приоткрыть крышку, — решил Петька, — всё равно в доме никого нет, а то тётка откликнулась бы, когда дядька сказал ей про открытый погреб. Станет светлее, найду колбасу и снова прикрою крышку». А колбаса всё пахла и заставляла действовать.

Добравшись до лестницы, Петька пошарил вокруг и подобрал крупную твёрдую картофелину, подложить под крышку, чтобы осталась щель. Ему показалось, что в дом кто-то вошёл.

Над погребом звякнуло. «Петя?» — услышал он негромкий тёткин голос и притаился. Раздался скрип половиц: тётка пошла из кухни. Петька подождал немного и толкнул крышку погреба. Она показалась ему отчего-то уж очень тяжёлой. Появилась щель, но картофелина пока ещё не влезала. Петька опустил крышку, встал поудобнее, набрал воздуху в грудь и упёрся как следует. Крышка стала медленно отходить и вдруг со звоном отскочила, и на Петьку обрушился холодный водопад. «Ая-а-а-й!» — взвыл Петька и рухнул с лестницы на картофельную кучу. А с краёв люка на него лилась и лилась вода.

Когда тётя Ксения, прибежавшая на грохот и крик, вытащила его из погреба, он увидел опрокинутые вёдра, большую лужу на полу и всё понял: тётка принесла воды и, на Петькино несчастье, поставила вёдра на край крышки погреба. А он-то тужился, чтобы их опрокинуть! Петька всхлипнул. «Если и дальше так пойдёт, — подумалось ему, — лучше уезжать домой. С такой фамилией, да ещё у тётки в гостях — хорошего не жди!»

Мокрая рубашка противно холодила тело. Петька глянул на неё и совсем расстроился. Она была вся в бурых пятнах и потёках. Штаны были не лучше. А когда Петька увидел в зеркале над умывальником своё лицо — грязное, толстое и несчастное, — он заревел в голос.

Испуганная тётка осматривала и ощупывала его. Прибежал откуда-то дядька и тоже стал спрашивать, где болит.

— Нигде, — икнул Петька.

— Так чего же ты ревёшь?

— Не знаю.

— Как ты туда попал?

— Полез посмотреть, а ты захлопнул крышку…

Дядька поглядел на открытый погреб, на опрокинутые вёдра, грязного Петьку и всё понял. А когда понял — сел на табуретку и захохотал так, что часы на стене жалобно зазвенели. Тётя Ксения сначала удивлённо смотрела на него, потом быстро отвернулась от Петьки и стала зачем-то переставлять кастрюльки на кухонном столе. Не было никаких сомнений, что она тоже смеётся. И это вместо того чтобы его пожалеть, поскорей уложить в постель, вызвать врача, напоить горячим молоком с малиновым вареньем и спросить, что купить ему в «Детском мире» (хотя «Детского мира» здесь, наверное, нет…). Какие чёрствые, бездушные люди. И это его, Петькины, дядя и тётя! От злости у Петьки даже высохли слёзы.

— Смеётесь, — завопил он, — а ребёнок чуть не погиб! И промок весь! Вот простужусь сейчас, тогда узнаете!

Дядька сразу стал серьёзным.

— Извини, брат, — сказал он, — но ведь всё-таки смешно. Сам подумай. Ксеня, — повернулся он к тётке, — принеси большое полотенце, а я воды из колодца достану.

Когда дядька и тётка вышли из кухни, Петька задумался: «Выдумал тоже — смешно. Совсем не смешно, потому что я ещё маленький. Не очень, конечно, маленький, но пока не большой. Вот Лёшка Соломатин — тот очень здоровый. Больше всех в классе. Если бы он свалился, как я, было бы смешно. А ещё смешнее, если бы Митька Волков. Или вежливый этот, крыса очкастая. То-то завизжал бы, руками замахал. А очки бы с него свалились…» — И Петька засмеялся. Когда тётка вошла в кухню с полотенцем, он для порядка всхлипнул ещё два раза и пошёл во двор умываться.

Дядька уже принёс воду, вёдра стояли рядышком на траве. Петька опасливо обошёл их и подошёл к дядьке.

— Где будем мыться? — спросил он.

— Здесь.

— Когда?

— Сейчас.

— Как сейчас? Вода ведь не согрета.

— Согрета. Раздевайся. Всё снимай, и трусы тоже.

Петька удивился, что вода согрелась так быстро, но не стал разбираться в этом вопросе и скинул мокрую, неприятную одежду. Только он сбросил трусы, как на него обрушился водопад, такой холодный, что перехватило дух, а потом второй такой же. Когда же голос вернулся к нему, по всему его телу гуляло жёсткое колючее полотенце, и было уже не холодно, а жарко и почему-то весело.

— Ты что, на меня ведро вылил?

— Два, — ответил дядька, орудуя полотенцем.

— Я же простужусь.

— Не простудишься. Беги одевайся, обедать пора.

* * *

После обеда, чистый и сытый, Петька помогал тётке и дядьке сушить картошку. Когда тётка заговорила об этом за обедом, Петька и не подумал, что она рассчитывает на его помощь. Он поинтересовался, зачем картошку нужно сушить, и тётка объяснила, что мокрая картошка в погребе сгниёт, что её нужно вытащить, просушить и ссыпать обратно.

— Надо конвейер сделать, — посоветовал Петька.

— Проектировать долго, — вздохнул дядька, — картошка не дождётся.

— Я спроектирую, а вы пока посушите.

— М-да… Портили, значит, вместе, а чинить — мы одни? Ну что ж, ты сюда отдыхать приехал.

— Отдыхать, — подтвердил Петька. — Ещё успею наработаться. Так мама сказала.

Дядька ничего не ответил, и за столом наступило молчание.

После обеда дядька и тётка занялись картошкой. Петька пошёл в комнату, достал карандаши, бумагу, линейку и стал чертить конвейер для подъёма картошки из погреба прямо во двор. Что-то мешало ему, портило настроение, не давало сосредоточиться на важном деле. «Зачем дядька мне сказал про «отдыхать приехал»? Ведь мне действительно нужно отдыхать и набираться сил к новому учебному году. А потом, у меня хрупкая нервная система… Если бы дядька не захлопнул крышку, а тётка не поставила вёдра, ничего бы не случилось. Но тогда я съел бы колбасу. Ну и что? Я же был очень голодный! Значит, я не виноват. Нет, виноват: надо было попросить у тётки, а не обманывать. Последнее это дело, так папа говорит. Потому всё так и получилось. И дядька с тёткой так думают».

Петьке стало очень не по себе. Он вылез из-за стола и пошёл на кухню.

Дядька Василий с двумя вёдрами картошки поднимался из погреба и ставил их на пол. Тётя Ксения отдавала ему пустые вёдра, подхватывала полные и уносила их во двор. Дядька спускался в погреб, насыпал в пустые вёдра картошку и снова поднимал их наверх.

— Вася, нога болит? — спросила тётка, подхватывая тяжёлые вёдра.

— А почему болит? — спросил Петька.

Очень уж неприятно, что тётка и дядька работали, не обращая на него внимания.

— Это с войны, — ответила тётка. — Дядя Василий был ранен. Ты разве не заметил, что он прихрамывает?

Петьке стало совсем нехорошо. Но включиться в работу не позволяла гордость. Уйти из кухни он тоже не мог: это было бы ещё хуже, чем стоять и смотреть. И вдруг его осенило.

— Дядя Василий! — закричал он. — Давай скорее верёвку! Ты будешь привязывать к ней внизу, а я вытаскивать!

— Молодец, — серьёзно сказал дядька, ну совсем как взрослому, и Петька почувствовал себя таким счастливым, что чуть опять не свалился в погреб.

Тётка, конечно, это заметила.

— Нет, — сказала она, — его ведро перевесит. Лучше ты, Вася, вытаскивай, а он пусть внизу нагружает.

Напрасно Петька убеждал её, что он сильный и легко справится с таким пустяковым делом, как ведро картошки, — уговорить тётку не удалось. Она переодела его в свои резиновые сапоги, завернула в свой старый халат и велела лезть в погреб. Но Петька быстро перестал жалеть. Он придумал набирать картошку на скорость, чтобы тётка не успевала возвращаться с пустыми вёдрами, чтобы дядьке приходилось ей помогать. Только жалко, что картошка кончилась быстро и пришлось ждать, пока она высохнет. Потом её собирали в большие мешки, дядька относил мешки в кухню и спускал (на верёвке!) в погреб.

— Уф! — сказал он наконец. — Всё!

* * *

Утром Петьке не хотелось вставать. Тётка потрясла его за плечо:

— Вставай, Петя, пора завтракать, мы торопимся…

Но он перевалился на другой бок и заснул опять. Сквозь сон он слышал отдельные слова: «Пускай… намаялся с картошкой… сам возьмёт…», но напрягаться, собирать внимание Петьке не хотелось.

Петька проснулся от того, что орали петухи и очень хотелось есть. Он ещё немного полежал, глядя в ярко-синее, с неподвижным маленьким облаком окно, и выскочил из-под одеяла.

— Тётя, я есть хочу! — закричал он.

Никто не ответил.

— Тётя! — ещё раз крикнул Петька и пошёл по дому.

Ни дома, ни во дворе тётки не было, но на столе Петька нашёл записку: «Петя, картошка с салом на печке во дворе, молоко и лук на столе. Обедать придём в двенадцать. Тётя Ксения». Петька даже сначала не понял. «Как так — на печке? — возмутился он. — А подаст кто? Я же есть хочу!» Он походил по двору, расстраиваясь всё больше и больше: «Это что же, я сам должен себе еду готовить? Ну не готовить, а брать? Я же маленький и отдыхать сюда приехал. Что за отдых, если человек должен каждый день работать? Мама говорила папе, что полноценный отдых возможен только там, где не нужно готовить и подавать на стол, а в его турпоходах она только устаёт. Домой уеду!» Но тут он вспомнил, что тётка будила его утром и звала завтракать. «Нет, не знает тётка, как нужно обращаться с интеллигентными детьми. Я ей объясню, когда придёт. А чтобы лучше запомнила, не буду есть», — решил Петька, но быстро передумал. Он сбегал на летнюю кухню, построенную за домом, принёс ещё тёплый чугунок, завёрнутый в газеты и накрытый тарелкой, и поставил на стол, где стояли кружка с молоком, солонка и тарелка с луком и хлебом, накрытые полотенцем. «Колбасы нет, — отметил Петька, — конфет тоже. Надо сказать тётке». Он приоткрыл котелок, нюхнул поднявшийся из него пар и сразу забыл о колбасе, конфетах и пирожном. Не отрывая взгляда от котелка, он нащупал ложку и принялся за еду.

О том, что не умывался, Петька вспомнил только после завтрака. Умываться аккуратно мама велела ему много раз: и дома, и перед отходом поезда. Петька вздохнул, взял полотенце и пошёл во двор, где висел умывальник. Вытирая лицо, он услышал:

— Эй, москвич!

Голос шёл со стороны соседского забора. Петька оглянулся и увидел над забором мальчишку, вихрастого и веснушчатого, в майке и брюках. Босые ноги свешивались на Петькину сторону. Мальчишка Петьке понравился, несмотря на серьёзное, даже чуть хмурое лицо. А может, именно поэтому: ведь и во дворе, и в школе мальчишки начинали нехорошо улыбаться, как только видели его.

— Чего тебе? — отозвался Петька с полной доброжелательностью. — Ты зачем на наш забор залез?

— А почему ты такой толстый?

Мальчишка сказал не «жирный», а «толстый», и Петька это оценил.

— Обмен веществ, — привычно вздохнул он.

— Чего-чего?

— Обмен веществ неправильный. Болезнь такая.

— Заразный, наверное?

— Сам ты заразный, — обиделся Петька и перевёл разговор с неприятной темы: — Как тебя зовут?

— Борька.

— А меня Петька. Прыгай сюда.

— Не, не могу. Мамка оставила Нюську стеречь. Лучше ты ко мне лезь.

— А кто это — Нюська?

— Сестра. У-у, наказанье моё!

— А чего делать будем?

— Нюську покормим и рыбалить пойдём. Хочешь?

— Рыбу ловить? Хочу! Только у меня удочки нет.

— Я тебе нашу дам. — И Борька скатился с забора на свою сторону.

Петька засуетился. Он надел панаму и рубашку, разыскал в чемодане поролоновый коврик, который мама обязательно велела ему подстилать, когда придётся садиться на голую землю, и подбежал к забору. Забор был не очень высокий. Петька перекинул через него коврик, подпрыгнув, ухватился руками за край и стал скрести ногами по доскам, пытаясь взобраться. Не тут-то было. Петька понимал, что нужно подтянуться, закинуть ногу и перевалиться на ту сторону. Всё очень просто. Но не получалось. Рукам не хватало силы подтянуть такой вес. А потом ещё задрать ногу…

— Эй, Петька, ты чего? — услышал он приглушённый Борькин голос. Борька, наверное, кричал из дома. — Я Нюську докармливаю. Сейчас молоко допьёт, и пойдём.

— Нехорошо лазить через заборы! — заорал в ответ Петька. — Неприлично! Где у вас калитка?

— Зачем калитка? Её надо идти отпирать. Давай через забор!

Петька растерялся: что делать? И коврик уже там. Может, доску оторвать? Он потрогал — доски сидели прочно, забор был новый. Петька посмотрел вдоль забора и в густой подзаборной крапиве увидел лопату. Вчера возле самого забора дядька Василий выкопал засохший саженец и оставил довольно большую яму. Даже чуть подкопал под забор. Петьке пришлось всего несколько раз ткнуть лопатой, чтобы посыпалась земля и открылся ход на Борькин двор. Петька быстро расширил его и, сопя, протиснулся на ту сторону.

Нюська сидела за столом, уткнувшись носом в чашку с синим зайцем, и громко дышала в неё. Над чашкой видны были два круглых глаза и светлая чёлка. Очень симпатичная оказалась Нюська. Непонятно было, почему Борька называл её «наказаньем».

Борька вошёл в комнату очень деловой походкой. Взглянув на Петьку, он остановился.

— Чего это? — удивлённо спросил он.

— Панама, — важно объяснил Петька. — Мама велела надевать в жару. А это коврик, подстилать на сырую землю, чтобы не было радикулита. Понял?

Но Борька уже не слушал его. Он в упор смотрел на Нюську и вдруг закричал таким страшным голосом, что Петька даже вздрогнул:

— Пей, горе моё!

Нюська спрятала глаза в чашку, быстро доглотала молоко, сползла с табуретки и подошла к Петьке.

— Ты добрый? — спросила она, задрав голову.

— Добрый, — подтвердил Петька, и Нюська понравилась ему ещё больше. «Везёт же людям, — подумал он. — Сестры у них есть. Будь у меня такая, я бы на неё никогда не орал и «горем моим» не называл. Хоть бы собаку купили».

Борька повязал Нюське на голову платок, сунул в руки куклу и вывел во двор. Потом он повёл Петьку в чулан, где стояли четыре удочки, взял себе одну и предложил ему выбирать себе любую. Петька потрогал оставшиеся, покачал головой с видом знающего человека и выбрал самую длинную. Борька уже держал в руках банку с червями.

— Ну, пошли. Держи удочки и червей возьми.

— Как это — держи? А ты?

— Я Нюську понесу. А то своими ногами она до вечера не дотащится.

— Это куда? До речки?

— Не-а. Кто на речке ловит? Только мелкота, вроде Нюськи. Мы на озеро пойдём.

— Вот это да! А далеко?

— Не шибко, если лесом.

— А ты Нюську дома оставь.

— Сдурел? Она же маленькая, — ответил Борька и подставил Нюське спину. Она молча отдала куклу Петьке и обхватила обеими руками Борькину шею. Петька взял удочки, коврик, банку с червями, и они пошли.

Идти было жарко. Удочки давили на плечо, коврик выбивался из подмышки и падал. Приходилось останавливаться, ставить банку с червями на землю, прислонять удочки к дереву, снова сворачивать коврик, заправляя в него куклу, опять брать банку и удочки и догонять Борьку. На бегу коврик опять выбивался, и всё начиналось сначала.

— Борька, стой! — крикнул Петька. — Далеко ещё?

Борька обернулся. Лоб у него был мокрый, на носу висела светлая капля. Борька дёргал носом, капля качалась, но не падала.

— Полдороги прошли, — хрипло сказал он и пошёл дальше.

«Надо же, как достаётся, — подумал Петька, — маленькая-то маленькая, но тяжёлая. Без сестры, пожалуй, лучше. А если есть бабушка, то лучше с сестрой. Она с бабушкой будет сидеть, если уйти нужно, и играть с ней можно, когда захочешь».

— Борька, а у вас есть бабушка? — спросил он.

— Уф, — ответил Борька и спустил Нюську на землю. — Походи своими ногами, горе моё. Есть у нас бабка, только с нами сейчас не живёт. К тётке Марье поехала, дочке своей, к папкиной сестре. Скоро вернётся.

— Почему скоро?

— Поругаются. Бабка её учит, как и что надо делать, а тётка Марья не терпит. Она сама кого хошь научит. Бабка у нас посидит, нас поучит, соскучится и опять поедет к тётке Марье. Она всех учит, Нюську только не трогает, говорит, в неё уродилась.

Петька посмотрел на тихую Нюську, семенившую рядом с Борькой, и не поверил бабке.

— А у меня бабушка добрая, сказал он. — Только она сейчас у маминой сестры живёт. Там ребёнок родился.

— Зачем тебе бабушка? — солидно заметил Борька. — Ты же не пацан. Это таким, как Нюська, она нужна, а ты и сам управишься.

Петька был другого мнения на этот счёт, но промолчал. Борька уже отдохнул, а ему становилось всё тяжелее. Пошли кусты, и удочки стали цепляться за них. Коврик свисал под ноги, и один раз Петька чуть не упал, наступив на него. Он подумал, что нести Нюську, пожалуй, лучше. Сидит себе на спине и молчит.

— Борька, давай я её понесу, а ты удочки, — предложил он.

Борька сразу согласился и посадил Нюську Петьке на спину. Потом взял коврик и спрятал в куст у дороги.

— Ты чего?! — возмутился Петька. — Неси давай!

— Обратно пойдём — заберём.

— А сидеть на чём? Простудимся!

— Не простудимся. А не хочешь — неси сам. Я не стану — засмеют, если встретим кого. Давай Нюську обратно!

— Ладно, — согласился Петька. — Но если я простужусь, ты будешь виноват!

И он пошёл по дороге. Борька подобрал удочки, червей и куклу и пошёл за ними. Нюська обхватила Петьку за шею мягкими ручками, положила ему голову на плечо, и он почувствовал себя большим и сильным. Сначала идти было легко, но скоро он почувствовал, что такое настоящая тяжесть. Руки слабели, и Нюська съезжала вниз. Петька останавливался, подбрасывал её повыше, а она смеялась и кричала ему:

— Но, лошадка!

Борька с удочками ушёл далеко вперёд. Наконец Петька не выдержал.

— Борька, стой! — крикнул он и спустил Нюську на землю.

Борька остановился.

— Быстро ты кончился, — сказал он, когда Петька дошёл до него. — Ладно, давай её сюда. — И передал удочки Петьке.

— Полезай! — приказал он Нюське, присев на корточки.

— Не-а.

— Сама пойдёшь?

— Не-а. Я на Петю хочу. Он мягкий. И скачет, как лошадка. А ты колючий.

— Я тебе покажу: колючий. Ишь, моду взяла: на чужих ездить. Садись давай! А то в лесу оставлю!

Но Нюська упёрлась, а когда Борька пошёл от неё — заревела. И Петька не выдержал.

— Садись, горе моё! — крикнул он и подставил спину.

* * *

Когда Петька отдышался, Борька уже ловил рыбу, сидя на толстом ивовом суке, висящем над водой. Нюська копалась в песке на солнце. Петькина удочка лежала около большого ивового куста, полностью снаряжённая, даже с насаженным червяком: Борька позаботился. Петька был благодарен ему за это, так как не очень знал, как готовят удочки к ловле, но, конечно, не подал виду. Он взял крючок с червяком, отнёс его от берега на всю длину лески и с силой взмахнул удочкой, как это делали все рыболовы в кино, как только что сделал это Борька. Удочка свистнула, дёрнулась и застряла в ивовом кусте над Петькиной головой. На Петьку тихо слетели сбитые листья. От неожиданности он дёрнул — и запутал удочку ещё больше. Пришлось нагибать ветки и медленно выпутывать их по одной. А Борька за это время вытащил уже двух рыбок. Маленьких, конечно, но всё-таки целых двух! Петька снова выложил леску на песке и осторожно мотнул удочкой к воде. Червяк, не торопясь, проехал по песку и шлёпнулся в воду совсем рядом, на мелкоте. Конечно, ни одна рыба не подошла бы к нему даже поинтересоваться, что это такое. Петька уже был налит злостью до краёв, но тем не менее снова терпеливо выложил леску, посмотрел наверх, не зацепится ли она за куст, взял удочку двумя руками, прицелился и сильно махнул ею. Крючок побежал по песку, почему-то дёрнулся в сторону, зацепил Нюськину куклу и поволок её к воде.

— К чёрту! — взревел Петька и отшвырнул удочку.

— Чего орёшь? — покосился Борька. — Рыбу распугаешь.

Возле него лежали уже три рыбки, и последняя, величиной почти с новый карандаш, ещё прыгала.

— К чёрту твою рыбную ловлю! Дал мне паршивую удочку и ещё спрашивает! Сам лови!

— Я не давал, ты сам выбрал. Этой удочкой батя ловит. Ты когда её взял, я думал, ты хорошо ловишь, на глубину её закинешь, на крупную рыбу. А ты вон как, не умеешь совсем.

— Умею! Только не такой дурацкой удочкой.

— Сам больно умный, — миролюбиво ответил Борька, — возьми мою, если хочешь.

— Давай. Больше тебя наловлю.

Борька отдал удочку и сломал себе в ивняке недлинный тонкий прут. Отвязав леску от большой удочки, он привязал ее к пруту, а лишнее намотал на два специально оставленных на пруте сучка. Получилась небольшая аккуратная удочка. Борька пристроился с ней на прежнем месте.

Пока Борька возился, Петька с интересом следил за ним. «Здорово у него получается, — подумал он. — Ещё бы, деревенский. Всю жизнь этим занимается. В Москве, наверное, совсем бы ничего не смог. Испугался бы: «Петя, покажи, Петя, научи!» А я здесь быстро научусь. А чего это рыба никак не клюёт? — вспомнил вдруг он и повернулся к поплавку. — Надо посмотреть, может, уже попалась какая-нибудь?» — подумал он и потянул удочку. Из воды вылез грузик, потянулась вверх леска, потом появился голый крючок.

— А червяк где? — удивился Петька.

— Уплыл, — усмехнулся Борька. — Смотреть надо было. Рыба клевала, а ты зевал.

— Клевала?! — обрадовался Петька. — Ну теперь не упущу!

Он насадил на крючок нового червяка и довольно прилично закинул его в воду. Не успел он сесть, как поплавок дрогнул. Петька дёрнул удочку. В воздух взлетела рыбка, затанцевала на крючке — Петька чувствовал её живую тяжесть — и вдруг упала обратно в воду. Удочка сразу стала обидно лёгкой. Петька растерянно посмотрел на пустой крючок, а потом перевёл глаза на Борьку.

— Рано подсёк, — объяснил Борька. — Подождал бы хоть второй поклёвки, чтобы глубже заглотала.

Петьке захотелось бросить удочку и уйти. У него даже глаза налились слезами. Он поскорее наклонился над банкой с червями и долго копался в ней, пока слёзы не впитались обратно в глаза и банка не перестала дрожать и расплываться. «Пока не поймаю — не уйду!» — решил он.

Рыба больше не хотела клевать. Борька вытаскивал уже шестую, и Петька чувствовал, что ненавидит его всей душой. «Ишь, расселся, — злился он, коротко взглядывая на Борькино сосредоточенное лицо. — Дать бы ему по шее, чтобы в воду свалился. Или чтобы кошка всю рыбу утащила. Дурацкие эти рыбы: у Борьки клюют, а у меня не клюют!

— Тащи! — крикнул вдруг Борька, и Петька, ничего не успев сообразить, дёрнул.

Рыба, описав в воздухе дугу, шлёпнулась на песок и замерла. Бросив удочку, Петька рванулся к ней и застыл. Рыба лежала на песке, раздувая жабры, и была такая красивая, что Петьке снова захотелось плакать. Он осторожно тронул её пальцем, и она запрыгала, переворачиваясь с боку на бок, теряя красоту и блеск под налипающим песком.

— Здоровая, — сказал Борька за его спиной. — Повезло.

Петька поднял глаза на Борьку и засмеялся.

— Зато у тебя уже шесть, — сказал он.

«Отличный парень Борька, — думал Петька, сидя снова с удочкой. — В Москве бы такого. И Нюська у него хорошая: сидит себе, играет, не заплакала ни разу. Поймать бы сейчас ещё, чтобы столько же, сколько у Борьки, но покрупнее, как моя. Или совсем большую, как в магазине продают. Принёс бы я её домой, а эту свою отдал бы Борьке. Тётя удивилась бы: «Смотри, Василий, Петя-то у нас рыболов!» Потом зажарила бы, а я бы её съел. Не всю, конечно. Угостил бы и тётю, и дядю Василия, и Серого. И маме с папой бы написал. Только почему-то больше не ловится».

Рыба не ловилась. Солнце припекало сильнее, ветерок, освежавший тело, стих. «Пора бы кончать, — подумал Петька. — Ещё немного посижу, ещё до одной рыбки — и всё. Борька же сидит». Как раз в этот момент Борька встал, потянулся и стал собирать в кучу разбросанные на песке вещи. Потом поднял и отряхнул Нюську и насадил рыбок на тонкий ивовый прутик. Петькину вместе со своими.

— Пошли, — скомандовал он.

— Куда пошли?

— Домой. Мамка скоро обедать придёт.

— Не пойду. Ещё поймать надо.

— Ну сиди тогда. Домой пойдёшь — захвати удочки. А я Нюську понесу. Есть хочу.

— Мои тоже обедать придут.

— Должны. Они все сейчас на ближних участках работают, вот и ходят домой обедать.

Возвращаться одному Петьке не хотелось, и он быстро собрался. Борька уже стоял, держа Нюську за руку. Когда они пошли, Петька спросил:

— Может, оставим удочки здесь? Чего их таскать взад-вперёд. Спрячем в кусты получше, а когда придём опять ловить — достанем.

— Можно, — согласился Борька. — Только до воскресенья надо будет принести. Отец в выходной рыбалить собирался.

— Так ему же удобнее, сюда нести не придётся.

— Нет, он далеко ездит, на Монаховы озёра, километров за тридцать отсюда. С вечера уезжает.

— Обязательно принесём, Борька. Мы с тобой завтра же придём сюда рыбу ловить. В крайнем случае — послезавтра.

— Ладно. Держи Нюську, я спрячу.

Петька взял Нюську за тёплую ручку, и они вдвоём стали смотреть, как Борька лезет с удочками в большой и густой ивовый куст, как шевелятся ветки на том месте, где он устанавливает удочки, как выскакивают из куста и кричат мелкие птички. Нюська вдруг завозилась и задёргала Петькину руку. Петька наклонился к ней и спросил добрым голосом:

— Нюся, ты хочешь чего-нибудь?

— Хочу, — громко сказала Нюська. — Писать хочу. Ой! Очень хочу!

— Борька! — заорал Петька, бросив Нюськину руку. — Давай сюда. Скорее!

— Иду. Что случилось? — встревожено отозвался Борька, и шевеление в кусте быстро двинулось обратно.

— Ой, ой! — затанцевала Нюська на одном месте, вдруг замерла, расставив ножки, глядя круглыми остановившимися глазами на выскочившего из куста Борьку, и заревела. Когда испуганный Борька разобрался в положении, он разозлился:

— Ты что, дурак толстый, посадить её не мог? Стирай вот теперь трусы, а я её помою. Если теперь на обед не успеем — получишь.

— Сам получишь, — сказал Петька, но больше для порядка, так как чувствовал свою вину. Взяв Нюськины трусы двумя пальцами за сухое место, он с берега осторожно положил их на воду и стал слегка мотать ими туда-сюда.

— Песку наберёшь! — крикнул Борька. — Не бойся ножки замочить. Разуйся!

Петька молча разулся и медленно зашёл в воду. Скачала она показалась ему холодной, но ноги быстро привыкли, и стало хорошо. Он бросил трусы в воду возле себя и стал смотреть, как они медленно тонут, ложатся на песок. Чистое и светлое дно было только у берега, а поглубже появлялись водоросли. Они были рыжевато-зелёные, таинственные и всё время шевелили листьями в воде: вправо-влево. Петька знал, что шевелятся они из-за течения, но почему-то всё равно стало боязно, и он перевёл взгляд обратно на мелководье. Здесь из весёлого светло-жёлтого песка торчали камушки. К некоторым из них вели длинные канавки, как царапины. Петька вдруг догадался, что это ракушки, живые ракушки, а царапины на песке — следы их медленного движения, и удивился своему открытию. Он уставился на ракушку — может быть, удастся увидеть, как она ползёт, — но не дождался. Откуда-то набежала стайка мальков и закружилась возле его голых ног. Вдруг мальки метнулись в сторону и пропали, а из тени выплыла рыбка покрупнее. Она подошла к Петькиной ступне, постояла, ткнулась носом в палец — Петька застыл, чтобы не спугнуть её, — потом отошла к Нюськиным трусам и вдруг метнулась вверх. По воде пошли слабые круги и исчезли, а потом снова набежали откуда-то со стороны. Петька, не шевелясь, повёл глазами и увидел быстрых жучков на длинных ломких ногах, бесшумными толчками скользящих по воде. Потом он увидел корни, нависшие над водой, жучки скрылись под ними, увидел траву и кусты над корнями, над всем этим — лес, а ещё выше — небо. Тишина и покой, казалось, лились из него на землю, и Петька подумал, что в Москве он никогда не видел такого неба.

— Эй! Ты что, заснул, что ли? Давай трусы и пошли! — услышал он Борькин окрик и вздрогнул. Борька на берегу вытирал голую Нюську своей рубахой. Петька быстро поболтал трусами в воде и пошёл на берег.

* * *

Они быстро дошли обратно. А может быть, Петьке только показалось. Нюську тащили на плечах по пятьсот шагов. Она было сначала заупрямилась и не захотела ехать на Борьке, но он подложил на спину Петькин поролоновый коврик, и она согласилась. Петька нёс только рыбок на пруте и Нюськины трусы. Когда становилось совсем жарко, он прикладывал мокрые трусы к лицу и шее, и ему становилось легче. Зато пятьсот шагов с Нюськой на плечах — это была казнь. Сначала — ничего, но шаге на двухсотом становилось невмоготу. Петька старался быть честным, но как-то само получалось, что он перескакивал через счёт и шагал меньше. Борька, однако, это быстро заметил и стал считать вместе с ним. Можно было, конечно, бросить Нюську и сказать Борьке, чтобы тащил её сам, раз это его сестра. Каждый раз к концу своей очереди Петька так и собирался сделать, но что-то мешало ему, и он нёс до конца. Борьке тоже было тяжело. Он с трудом приседал, спуская Нюську с плеч, когда подходила Петькина очередь, и медленно утирал подолом рубахи лицо. Но недалеко от дома он сказал Петьке, тащившему в это время Нюську:

— Ладно, хватит. Я понесу.

— Так ещё сто шагов.

— Ничего, отдохни, мокрый весь.

— Подумаешь, — сказал Петька, — сам ещё мокрее. На, бери.

Теперь он отдавал Нюську через четыреста шагов и каждый раз был очень благодарен Борьке за это.

* * *

Всё-таки к обеду Петька успел. Он это понял по запаху, едва вошёл в калитку. Дядька сидел за столом, а тётка стояла и наливала в тарелку что-то до невозможности вкусное. Она глянула на Петьку и сказала:

— С добычей. Мойся скорее и садись за стол.

— Рыбу нам с дядей на второе пожарь?

— Не успею, её чистить надо. На ужин сделаю. А ты её пока в крапиву заверни, чтобы не протухла, и положи в кухне на стол. Смотри-ка сколько наловил!

— Я только одну, самую большую. Остальные мне Борька подарил.

— Как-нибудь и ты ему подаришь. Беги мойся.

Есть хотелось так, что было не до мытья. Однако Петька спорить не стал. Возле рукомойника тётка его увидеть не могла, поэтому он только намочил руки, провёл ими по горячему лицу и по шее и вернулся.

— Что же ты, такой грязный есть сядешь? — спросила тётка.

— Я чистый, — неуверенно ответил Петька. — Только что ведь мылся.

— Поглядись в зеркало, какой ты чистый.

— А может быть, у вас зеркало… — начал Петька, разыскивая его глазами, и осекся: лоб и шея у него были в голубых разводах, пятна были и на щеках. Только нос был ярко-красный, почему-то без синих пятен. Делать было нечего — приходилось мыться по-настоящему.

Вымылся Петька на совесть. Вытерся рубашкой, чтобы не бежать за полотенцем, и заправил её в трусы. Мокрый подол приятно холодил живот, и от этого ещё больше хотелось есть. Тётки и дядьки в комнате уже не было. Тарелка стояла на столе, рядом с ней лежал ломоть хлеба. Петька и не заметил, как всё съел.

— Тётя! — крикнул он. — Ты где? Я суп съел! Давай второе.

— Я здесь, на кухне! — откликнулась со двора тётка Ксения. — Неси тарелку скорее, мы торопимся.

Петька подхватил тарелку и пошёл во двор.

Мимоходом он глянул в зеркало и обомлел: синие разводы были на своих местах, только стали чуть бледнее. «Всё ясно, — подумал Петька. — Это не грязь. Это тепловой удар. Что теперь делать? Кажется, надо лечь и задрать ноги выше головы. Мама так говорила. Нет, ноги — это когда устанешь, и не мама это говорила, а папа. А когда тепловой удар, надо мокрую тряпку на лоб. Но ведь у меня должна болеть голова, а она не болит. Или болит?»

— Ты что, Петя, тарелку не несёшь? — раздалось за спиной.

Петька повернулся и молча показал тёте Ксении лицо.

— Не отмывается, — сказал он слабым голосом. — Наверное, я посинел от ужасного солнечного перегрева.

— От этого не синеют, а краснеют. Голова болит? — встревожилась тётка. — Вася, пойди сюда скорее! Что это с ним такое?

Дядька Василий сразу появился в дверях, крепко взял Петьку за плечи и повернул к окну. Солнце ударило в лицо, Петька зажмурился и почувствовал, как дядька чем-то мокрым и жёстким трёт ему щёки.

— Ясно, — услышал он дядькин весёлый голос. — Это на него что-то слиняло. Признавайся, племянничек.

«Нюськины трусы, — ужаснулся про себя Петька. — Надо же было мне, дураку, вытираться ими, мокрыми, по дороге».

— Я пойду ещё помоюсь, — сказал он, не открывая глаз, чтобы не видеть дядькиного весёлого лица. — Я второе сам возьму. А вы идите, а то опоздаете.

— Идём, — ответил дядька. — Второе в чугунке. Будешь мыться — попробуй одеколоном.

Ватку намочи и потри лицо. Сильно не мочи: глаза щипать будет и кожу жечь. Одеколон у меня на столе стоит. Только тёткины духи не трогай. А посуду за собой всё-таки вымой, утром-то, наверное, забыл?

— Вымою, — буркнул Петька.

* * *

Одеколон легко отмыл кожу, и настроение у Петьки стало таким хорошим, что даже предстоящее мытьё посуды не могло его испортить. После еды он кружкой налил в тарелку из ведра холодной воды, поболтал и выплеснул на землю. Тарелка чище не стала. Петька снова налил воды, поболтал подольше. Не помогло. Петька подобрал щепку посвежее и повозил ею по тарелке. Помогло, но мало. Дома Петька мыл посуду только один раз, когда папа вспомнил, что детям необходимо трудовое воспитание. Он обычно вспоминал об этом, когда у него было плохое настроение. Папа бывал тогда очень деловым и непримиримым. Но во-первых, дома из крана текла горячая вода, во-вторых, справа и слева от Петьки стояли наготове бабушка и мама (папа нервно курил в комнате), в-третьих, не отмывать по-настоящему нужно было, а только делать вид, что моешь. Петька тогда громко ревел, чтобы папа в комнате слышал и переживал. И мама с бабушкой тоже.

Здесь ничего этого не было. А отмыть надо было как следует. Петька возил и возил щепкой, тарелка ездила по скамье и вдруг свалилась с неё, выплеснув грязную воду Петьке на ноги. В сандалиях сразу стало скользко и противно. Петька скинул их и поднял тарелку. Она была вся в песке, наверное, потому и не разбилась, что упала на песочную кучу. Петька поставил её на скамейку и пошёл за тапочками, но подумал, что из-за тапочек придётся лезть в чемодан, мыть ноги, — и махнул рукой. Счищая щепкой песок с тарелки, Петька вдруг увидел, что под ним почти чисто. Он насыпал песка побольше, в тарелке стало сухо, и теперь её можно было оттирать уже рукой. Грязный песок Петька выбросил, подсыпал чистого, плеснул воды из ведра, и тарелка засияла как новая, отражая солнце прямо в глаза.

«Изобретение! Изобретатель — я, — гордо подумал Петька. — Помыть ещё что-нибудь, что ли, проверить изобретение? «Внедрить» его, как говорит папа. А куда внедрить, всё ведь чистое? Ага, в эту кастрюлю».

Через десять минут кастрюля была чистой. Она, конечно, не сияла, как тарелка, но тоже радовала глаз. Правда, руки стали темноватые и жирные, и их пришлось долго отмывать мылом, но это были пустяки по сравнению с изобретением.

«Вечером тётку удивлю, — решил Петька. — Каждый день по изобретению: вчера — картошку верёвкой таскать, сегодня — посуду песком мыть. Что бы мне такое на завтра изобрести?» Больше, однако, ничего не изобреталось, и Петька пошёл к Борьке. С чистыми руками лезть под забором не хотелось, и он чинно вышел на улицу, прошёл до Борькиной калитки и постучал. Подождал, постучал погромче и опять подождал. Потом покричал и увидел, как Борька появился в окне, погрозил ему кулаком и исчез. Петька очень удивился и даже оглянулся: может, Борька грозит кулаком не ему? Нет, ему — на улице никого. Петька собрался было обидеться, но Борька уже шёл к калитке.

— Ты чего грозился? — спросил Петька, когда Борька отодвинул щеколду и они пошли в дом.

— Тише! — зашипел Борька. — Нюську разбудишь. Сам тогда будешь её укачивать.

Нюська спала и шевелила во сне кулачками. Потом нахмурилась и задёргала носом, и Петька понял, что надо согнать с неё муху. Борька притащил откуда-то марлю и ловко натянул её над кроватью.

— Ну, теперь пошли, — сказал он.

— Куда? А если проснётся?

— Не, не проснётся. А мне мамка хлеба купить велела. Сегодня магазин приезжает. Пошли со мной? Пошли, мне мамка лишних сорок копеек дала, себе что-нибудь купим.

Петька задумался: что бы купить?

— Я тоже хлеба куплю. Тётя обрадуется. Пошли скорее.

Когда они выскочили на улицу, Петька вспомнил, что надо бы надеть тапочки, но поленился. Борька был босиком, пыль на улице была мягкая и тёплая, и он пошёл так, осторожно обходя корни и шишки.

По дороге Борька объяснил, что магазин приезжает два раза в неделю на поляну за деревней и привозит всё, что надо. Если не привезёт, нужно идти в посёлок, а то можно через лес дойти до шоссе и там на попутке в город. Если пораньше выйти, то за день обернёшься. Ещё он рассказал, что ребят в деревне мало, что в школу они ездят на всю неделю в большое село за двенадцать километров. Лесостанция даёт машину в понедельник утром и в субботу. Поэтому в понедельник уроки начинаются в полдесятого.

— Из нашего класса здесь живут только я и Машка Коровина. Витька ещё, но он из восьмого. Да ещё Нинка, она второклашка. Витьки и Машки сейчас нету, одна Нинка здесь.

— Это вас четверых только и возят?

— Ага. С этого года Славик ездить начнёт: в первый класс записали. Он болеет сейчас. Мы на вездеходе ездим. А когда он портится, директорскую «Волгу» на высоких колёсах дают.

— И всю неделю так и живёте в школе? Спите-то где, на партах?

— Во дурак! Кто же на партах спит? Спальни у нас. Это же интернат.

Петька не знал, что такое интернат, но подумал, что это похоже на лагерь. И впервые ему показалось, что лагерь — не такая уж плохая штука. Да ещё на машине возят туда и обратно. И не по городу, где машин полно, а по лесу. Петьке привиделся мощный, мягко ревущий гусеничный гигант, две волны снежной пыли, разлетающиеся от него, и Борькина голова из окошка, где-то наверху. А он, Петька, ездил только на такси, и всего-то раз пять, не больше. Его берегли от болезней и лишних впечатлений и старались держать дома. Стало завидно, и Петька подумал, не попроситься ли годик пожить у тётки и поездить в Борькину школу. А на каникулы — домой. Тогда же и в свою школу можно будет зайти на утренник какой-нибудь. Весь класс соберётся вокруг, а девчонки будут спрашивать: «Куда это ты пропал, Тёткин?» А он объяснит, что решил пожить в глухом лесу зимой и поездить в школу на вездеходе. И все сразу заинтересуются. А если Колька со своими дружками начнёт дразниться, ему можно будет не отвечать. «Не заметить» его, как говорит мама. А Сизова сначала будет делать вид, что ей неинтересно, а потом всё-таки подойдёт, как будто просто так. А он, Петька, и её «не заметит» и будет рассказывать всё другим девчонкам. Тонечке Клюевой например. Она маленькая и добрая и никогда его не дразнила. А потом он уедет, и все будут о нём разговаривать.

А на будущий год — опять в свой класс. Конечно, устроить это будет сложно. Маму надо будет уговаривать, да и папу тоже. Тётка может не захотеть. Да нет, она-то, наверное, согласится. Он будет ей помогать. Сам будет придумывать, что сделать. Как сегодня с хлебом. И изобретёт ещё что-нибудь по хозяйству. Но всё равно трудно будет всех уговорить. А может, и не — стоит этого делать? Вдруг в Борькиной школе тоже кто-нибудь дразниться будет или драться. А может, ещё хуже будет, чем в своей школе? Подумать надо. А вдруг Борька всё врёт? Хоть и не похож на вруна.

— Врёшь ты всё, — сказал Петька на всякий случай. — Пешком вы, наверное, ходите или на телеге вас возят.

— Пешком не ходим, — ответил Борька, — далеко очень. А на санях, бывает, возят. Два раза совсем домой не ездили: дорогу занесло. Старшие тогда домой на лыжах ходили, которые поблизости от школы живут.

— А вездеход как же?

— Он по хорошей дороге вездеход. Это ж просто козёл с цепями. И все колёса ведущие.

— Ага, понятно, — кивнул Петька и переменил разговор. В козлах с цепями и ведущими колёсами он не разбирался. А Машка — это кто?

— Девчонка, кто же ещё?

— А Витька?

— Увидишь, — коротко ответил Борька. — Пришли. Смотри, очередь уже.

На полянке под деревом сидели на траве две старые бабки, одна молодая женщина, девчонка с растрёпанной косой и двое дядек. Один из них был тот самый дед Трофим, который видел Петькин приезд в деревню, а другой был ещё довольно молодой мужчина. Бабки и девчонка были с сумками, а возле дядек лежали пустые бутылки.

— А что, здесь и бутылки принимают? — спросил Петька.

— Принимают.

— Борька, у тётки пустые бутылки есть. Давай сдадим и мороженого купим.

— Мороженого не привозят. А крючки, рыбу ловить, можно.

— Крючки и у дядьки попросить можно. Лучше батареек купим для фонарика. Штаб сделаем. Знаешь, как вечером в нём хорошо будет сидеть с фонариком?

— Давай. Я дома тоже сколько-нибудь бутылок найду. Магазину-то уж пора ехать.

Петька рассеянно поглядел по сторонам. Бабки неторопливо разговаривали друг с другом. Девчонка молчала и смотрела на него голубыми хитрыми глазами.

— Чего уставилась? — спросил Петька.

Девчонка отвернулась, но зато прекратили разговор и стали глядеть на него бабки. Теперь отвернулся Петька.

— Это у вас в Москве все такие? — вдруг спросила бабка постарше.

— Какие такие? — повернулся Петька.

— А гладкие такие. Небось сыто живёте, пьёте сладко, воду не носите, навоз не возите, хлеб не робите. Ходить и то незачем: метро возит. Почиркал день карандашом — и домой, телевизор смотреть.

— Не скажи, бабка Марья, — вступила в разговор молодая женщина. — Небось в Москве и худые есть. Его к нам такого специально прислали для наглядной агитации.

— Для какой агитации? — испугался Петька.

— А как на плакате: «Ешьте сосиски молочные, они самые сочные».

Девчонка прыснула. Бабки тоже засмеялись. Петька растерялся: взрослые так не разговаривали с ним. Они или спрашивали деловито-снисходительно, сколько ему лет и в каком классе он учится, или с непонятным оживлением удивлялись, как он вырос. И всегда добавляли, что он молодец, как будто рост и возраст были большой его заслугой. Здесь же над ним обидно смеялись. Петька оглянулся на Борьку, но тот рылся в сумке и, похоже, не обращал внимания. Защиты неоткуда было ждать. Петька почувствовал, что он сейчас разревётся и опозорится на всю деревню навсегда. Это он чётко понял: реветь ни за что нельзя. Эх, если бы сейчас оказаться вдруг дома, уж он бы устроил рёв! Петька поскорее отвернулся, потому что глаза налились уже слезами и всё вокруг стало расплываться и дрожать. Он стал смотреть в землю, чтобы слёзы не перелились через край.

— Чего к мальцу пристали? — услышал он вдруг. — Для языков ваших кудрявых он сюда приехал, что ли? Своих всех перечистили, сорочье племя? Соскучились? А ты чего, парень, молчишь? Скажи им: «Не я толстый, а вы, грабли тощие, настоящей красоты не понимаете!» Ну!

У Петьки разом высохли слёзы. Он повернулся и увидел, что молодой мужчина смотрит на него весёлыми глазами и ждёт.

— Разве можно? — ужаснулся он. — Они же взрослые.

— Ну и что? Взрослые, да глупые.

— Всё равно нельзя, — убеждённо сказал Петька. — Мама говорит, что взрослым грубить нельзя.

— А если я тебе, к примеру, уши сейчас нарву? За просто так? Неужто стерпишь, не обругаешь даже?

— Нет, — тихо ответил Петька.

— Ну и дурак, — сказал мужик и отвернулся.

— Чему, Мишка, ребёнка учишь? — сказала молодая женщина. — Парень, видать, тихий, уважительный, а ты его плохому учишь. Чтобы безобразничал да старших не уважал.

Она хотела ещё что-то добавить, но её уже никто не слушал, потому что девчонка увидела машину, и все стали вставать и строиться в очередь.

Это была не просто машина. Это была целая будка на колёсах с окном сбоку и дверью сзади. Через всю будку шла белая надпись: «Автолавка» — и ещё что-то помельче, но Петька не успел прочитать. Машина съехала с дороги на поляну и резко затормозила у самой очереди. Бабки шарахнулись и закричали, замахали руками на рыжего парня, который вылез из кабины.

— Дорогие вы мои! Как же я соскучился по вас, век бы вас не видать! — запричитал он тоненьким голосом, обходя машину, и Петьке вдруг стало весело и интересно. — Спешил я к вам, спешил, чуть машину не забыл, — продолжал парень, открывая заднюю дверь и залезая внутрь. — Торопился, бежал, чуть товар не растерял!.. — донеслось уже из машины.

— Ты растеряешь, — засмеялись бабки. — Скорее найдёшь.

Окно в лавке распахнулось изнутри, откинулся прилавок, и появился парень: в белом халате, в синем берете, очень важный, с весами и гирями.

— Покупайте, граждане, покупайте! Домой несите — не теряйте. Деньги тащите, без них — не взыщите, — говорил он, а руки его быстро двигались, доставая хлеб, насыпая сахар в глубокую тарелку, разрезая пополам толстый красный круг сыра, выкладывая на прилавок какие-то коробки, банки и пузырьки. Он то и дело скрывался в глубине лавки и появлялся с новыми предметами. Но вот он замер у прилавка и важно сказал: — Прошу!

Первой от лавки пошла девчонка, мотая отставленной рукой и покосившись под тяжестью сумки. Она даже приседала чуть-чуть на одну ногу при каждом шаге. Потом отошла молодая тётка, тоже с тяжёлой сумкой. Бабки долго перебирали какую-то материю, откладывали, снова брали, прикладывали друг к другу.

— Мамочки! Это же не телевизор! Нельзя весь день смотреть. Понравилось — спроси цену и лезь за деньгами. Не понравилось — отложи тихонько в сторонку и посоветуй подруге, — всплёскивал над ними руками парень.

Бабки смеялись, но не торопились. Наконец они отошли и встали в стороне, продолжая прикладывать к себе какую-то тёмно-синюю с цветочками ткань.

Очередь была деда с Мишкой. Они стали подавать пустые бутылки парню. Он ловко хватал их по четыре сразу и кланялся куда-то вглубь лавки. Потом пощёлкал маленькими счётами, выложил на прилавок четыре буханки хлеба, три оранжевых пачки сигарет, какие-то консервы и сказал: «С вас четыре восемьдесят восемь. А прокладок для картера нет, обещают, в следующий раз привезу». Мишка кинул на прилавок деньги и, забрав покупки, пошёл вместе с дедом от машины.

— Нам с ним пять буханок, — начал Борька и протянул в окно деньги. — И ещё печенья два кило. Конфет вон тех, с пальмой, триста грамм. Чаю три пачки. Кильки пять банок. Ниток белых и чёрных по три катушки и по катушке синих и красных. Иголок пачку. Ну и всё как будто.

Пока Борька говорил, парень молча слушал, наклонив голову набок. Потом кивнул и серьёзно сказал:

— Что-то больно много сегодня берёшь. Этот, что ли, поможет? — и подмигнул Петьке.

Намёк на Петькину толщину был очень понятный, но почему-то необидный. Петька засмеялся, и сейчас же парень ответил ему улыбкой.

— Ты чей? — спросил он.

— Тёти Ксении московский племянник.

— Гостевать, значит. А сильно дразнятся?

— Сильно, — вздохнул Петька. Разговаривать с парнем было легко и просто.

— Ничего, похудеешь. Опять же сильным будешь. Из толстых часто силачи вырастают, штангисты. Только тренироваться надо. Купи гантели, хочешь привезу?

— Хочу!

— Договорились. Только у тётки денег выпроси: четыре рубля. Долго пробудешь-то?

— Наверное, до конца лета. А денег попрошу, может, тётя даст.

— Тётка Ксения-то? Она даст. Скажи ей, что Толик посоветовал. Ихнего Антона я дружок, в школе вместе учились. Он потом дальше учиться пошёл, а я сюда. Ну пока, мальцы. Ехать пора.

* * *

Сумку они несли вдвоём. Так было совсем не тяжело. Иногда Петька напрягал руку, приподнимая сумку, и представлял, как он накачивает гантелями силу, как жир заменяется мышцами, силы становится всё больше, и вот уже малыши просят заступиться, старшеклассники начинают разговаривать с ним уважительно, а очкастый этот, вежливый, и рта не смеет раскрыть. Папа будет с интересом расспрашивать, как там на тренировках, много ли сегодня поднято тяжестей и нравится ли ему, Петьке, тренер. Мама будет переживать, когда он усталый будет приходить с тренировок и рассказывать знакомым, какая это трудная вещь, тяжёлая атлетика. Пускай Митька Волков гоняет свою шайбу. Подумаешь, хоккеист!.. Штангист возьмёт хоккеиста — р-раз! — и всё. А Митька будет визжать: «Пусти, Петя, не буду больше, пусти, пожалуйста!» Тогда можно будет и отпустить… А как быть со взрослыми? Если какой-нибудь взрослый и впрямь уши ни за что надерёт? Нет, взрослым нельзя давать сдачи. А если он тебя правильно за уши, тогда что, спасибо сказать? А кто решает, правильно или неправильно? Тоже взрослые. Но они, бывает, думают по-разному. Мама говорит, что училка физкультуры неправильно мне тройки с минусом ставит, но, если честно признаться, тройки, даже с минусом, правильные… Нет, лучше не думать об этом.

— Борька! — услышал вдруг Петька чей-то шёпот. Он завертел головой, но никого не увидел.

Борька, однако, сразу разобрался, откуда шёпот, и, потянув сумкой Петьку за собой, подошёл к забору.

— Нинка, ты, что ли? Чего тебе? — спросил он.

Теперь и Петька увидел: сквозь дырку от сучка в глухом заборе смотрит знакомый хитрый глаз. Вдруг глаз исчез, и показались губы.

— Витька приехал, — шепнули они. — Тебя спрашивал… — И опять в дырке появился глаз.

Петька глянул на Борьку и увидел, что он побледнел. Даже под загаром было видно. Петьке стало не по себе.

— Что ему надо? — спросил Борька охрипшим голосом.

Снова вместо глаз появились шепчущие губы:

— Говорит: «Соскучился я по Боречке. Век бы жил в городе у папочки, да без Боречки не могу».

— Ты когда его видела?

— Сейчас только, когда из магазина пришла.

— Куда он пошёл?

— Не знаю, я домой поскорее убежала. Боюсь я его.

— На что ты ему нужна? Ты ему не говорила, что я у магазина был?

— Не-а. Только он ведь и так знает.

Борька не ответил. Некоторое время он стоял неподвижно, глядя в землю.

— Ладно, пошли! — сказал он вдруг и потянул сумку.

Петька двинулся за ним.

Они снова потащили сумку по пыльной улице между глухими заборами. Шли молча, поглядывая по сторонам. Только один раз Петька спросил, почему Витькин отец живёт в городе, а Витька здесь, и Борька объяснил, что Витькины отец и мать развелись: отец в городе женился на другой. Витька ездит к нему в город, потому что в деревне ему скучно. Но отец называет его шпаной и бандитом и грозится сдать в колонию и в милицию. И Витька от него уезжает обратно в деревню. История эта потрясла Петьку. Он начал раздумывать, что было бы, если бы его папа развёлся с мамой, но картина получалась такая жалостная, что лучше было не думать об этом совсем. А если бы папа сразу женился не на маме, а на ком-нибудь другом? Или мама женилась бы не на папе, то есть вышла замуж бы не за папу, что тогда стало бы с ним, с Петькой? Неужели бы его совсем не было? И что значит «совсем»? Может быть, он всё видел бы и понимал, только откуда-то со стороны, как будто в кино. Или он был бы тоже Петька, только совсем другой. Может быть, худой и сильный, как Колька в их классе. А может быть, стал бы девчонкой? Но эту мысль Петька сразу отверг. А как же он теперешний? Неужели его совсем-совсем бы не было? И он про себя даже ничего бы не знал?! А может быть, есть кто-то, вместо которого родился он, Петька? И этот кто-то смотрит откуда-нибудь на него? Это была уже совершенно нелепая мысль. Получалось, будто Петька занимает на белом свете чьё-то чужое место. Даже думать об этом стало неприятно, и Петька повернулся к Борьке:

— Давай руки сменим.

— Ничего, мы уже возле дома, — ответил тот и вдруг остановился, глядя вперёд. Петька тоже поглядел вдоль улицы и увидел, что из-за широкой сосны неторопливо вышел длинный мальчишка, почти парень, в кепке, надвинутой на глаза так, что виден был только узкий недобрый рот, и остановился посреди улицы. Он стоял, покачиваясь на расставленных ногах, и вдруг расплылся в длинной сладкой улыбке.

— Кого я вижу! — пропел он, разводя руки. — Где же мы так долго гуляли? Ах, гостинцы покупали! А я заждался совсем, все глаза проглядел…

«Вот он, Витька», — догадался Петька, холодея от дурных предчувствии, и оглянулся на Борьку. Борька стоял, опустив голову, и губы у него вздрагивали. И тогда Петька испугался по-настоящему, так, что даже обмякли ноги.

— Кто это? — шёпотом спросил Петька и сам не заметил, как сделал шаг назад.

— Витька, кто же ещё. У-у, гад, теперь опять проходу не даст.

— А чего ему надо? Бить будет? Сильно?

— Гад он, — повторил Борька, — сильно бить не будет.

Петька оглянулся: улица была совсем пустая и за заборами, наверное, никого. Все на работе или у магазина. Заорать, что ли? А чего орать-то: ведь неизвестно, собирается ли этот Витька бить его, Петьку? Может, только Борьку. Он, Петька, тогда сумку подержит. И потом, Борька ведь не орёт. А что, если Витька их обоих бить хочет?

Ждать больше не было сил, тем более, что Витька ещё раз качнулся и двинулся к ним.

— Тётке скажу! — завопил Петька. — Хулиган!

— Какой тётке? — нахмурился Витька и остановился.

— Моей!

— Что за тётка? Ты сам-то чей, жиртрест? Тёткин?

— Тётин Ксении.

— А, московский племянничек, — снова заулыбался Витька. — А я думал, в Москве боровков не держат. Ну, топай к тётке, не трону. А Боречку я люблю, мне с ним поговорить надо.

Петька приободрился.

— И Борьку не трогай, — неуверенно потребовал он.

— Чего? Давай отсюда, а то враз похудеешь!

Умом Петька понимал, что надо бежать, и поскорее, но не мог почему-то отцепиться от сумки и сделать необходимый первый шаг.

— Сам топай, — сказал он шёпотом, и в животе у него похолодело.

— Что-о?! — угрожающе протянул Витька и медленно подошёл к Петьке. Несколько секунд он стоял, глядя на него сверху вниз, и вдруг сильно щёлкнул в нос. Петька дёрнулся назад и повалился, потянув за собой сумку. Было так больно, обидно и страшно, что он даже забыл зареветь. Он лежал в пыли, держась за сумку, возле грязных синих Витькиных кед под запылёнными серыми брюками, а Борька тянул сумку за другую ручку, но вдруг отпустил, нагнул голову и сказал:

— Ах, так! — и ткнул двумя кулаками сразу Витьку в живот.

Витька охнул, отступил на шаг, и по лицу его разлилось несказанное удивление, даже обида, как у ребёнка, который в привычном месте не нашёл любимой игрушки. Но вот лицо его стало жёстким, глаза сощурились, он шагнул вперёд и вдруг резко вздёрнул руку. Борька схватился за лицо и согнулся. Между пальцами у него показалась кровь и закапала на землю, собирая шарики пыли.

Вставать было некогда. Бросив сумку, Петька перевалился на живот, приподнялся и плюхнулся на Витькины ноги, изо всей силы обхватив их руками. Витька нелепо изогнулся и повалился на бок, подняв облако пыли. Кепка слетела с него и откатилась в сторону. Секунды три он лежал неподвижно, потом упёрся руками в землю и повернул к Петьке бледное оскаленное лицо.

— Ну, сосиска, убью, — выдохнул он и потянул ногу, стараясь освободиться.

Но Петька держал его мёртвой хваткой, вложив в неё всю силу и вес тела. Витька рванулся, и Петька почувствовал, что не может его удержать.

— Борька, спаси! Дай ему чем-нибудь по башке! — закричал он в отчаянии, но Борька держался за нос и ничего сделать не мог.

Вот Витька дёрнулся ещё раз, и одна его нога стала выезжать из ослабевших Петькиных рук. От ужаса и бессилия Петька брызнул слезами и впился зубами в серую штанину.

— А-а-а!! — взревел Витька и рванулся так, что Петька отъехал от него чуть ли не на метр. От страха всё тело стало ватным, и в голове позванивало. Он лежал на животе и, приподняв голову и открыв рот, смотрел на сидящего в пыли Витьку, который, задрав штанину, молча рассматривал два ряда синих отпечатков на белой, незагорелой коже. Потом он поднял глаза на Петьку, молча опустил штанину и, не отрывая от Петьки взгляда, стал медленно, страшно подниматься из пыли.

— Ну! — выдохнул он, поворачиваясь к Петьке всем телом и делая шаг вперёд. Петька закрыл глаза, обхватил голову руками и замер, ожидая скорой и неминуемой гибели.

— Ты что, долбак здоровый, маленьких обижаешь? А ну-ка вали отсюда, пока я тебе ноги не выдернул! Поймаю еще за таким делом — до дому не доползёшь.

Ещё не веря в спасение, Петька осторожно приоткрыл глаза. Возле самого своего лица он увидел громадные серые сапоги в толстых складках и глубоко-глубоко вздохнул. Как Мишка оказался здесь в этот самый необходимый миг — было непонятно, да и не очень интересно. Главное, он был здесь, спаситель и защитник из надёжного мира взрослых, никогда не подводившего Петьку. Взрослые любили справедливость и порядок среди детей и защищали его, понимая, что он, такой толстый и интеллигентный, не полезет первым. Витька ещё стоял и смотрел на него, Петьку, но был уже не опаснее тигра в зоопарке.

— Поторопить тебя, что ли? — снова сказал Мишка.

Витька подобрал кепку, отряхнул её о колено и пошёл прочь. Пройдя пять шагов, он оглянулся.

— Ещё увидимся, москвич, — сказал он.

* * *

Засунув в сумку вывалившуюся буханку, Петька и Борька молча побрели домой. Нюська уже не спала, но лежала тихо и смотрела в потолок.

— Вставай, — сказал ей Борька хмурым голосом и сдёрнул марлю с кровати. — Я тебе конфету принёс.

Нюська живо перекатилась на живот и съехала с кровати на пол.

— Давай, — потребовала она и протянула ладошку.

— Петька, найди ей конфету в сумке, а я к носу холодного приложу, чтобы мамка не заметила. Сильно распух?

— Сильно, — подтвердил Петька. — А чего от мамки скрывать? Ты ей лучше такой покажись и скажи, что это Витька сделал.

— Незачем.

— Как это незачем? Он же тебя поймает и ещё хуже даст!

— Тебе тоже.

— А я тётке скажу или даже дядьке.

— Что они, с тобой ходить будут? Охранять?

— Зачем охранять? С Витькиной матерью поговорят.

— Чего с ней говорить-то, заплачет и всё.

— Как всё? Он что, её не послушается?

— Дурак ты, — коротко сказал Борька.

— Ну тогда дядька Василий его сам отколотит.

— Ладно, говори, если хочешь, а я не буду.

И вдруг Петька с ясной ясностью понял, что с Витькой не помогут ни разговоры, ни битьё. Витька не такой, как все нормальные ребята, даже не такой, как Митька Волков. Он такой, как тот страшный девятиклассник Захаров, который пил водку в подъездах с нехорошими людьми, отбирал деньги у малышей и грозил даже взрослым, если ему делали замечание. Только милиции боится Витька, но откуда здесь милиция? А дядька что? Ну пригрозить может, ну стукнуть раз, если Витька попадётся под руку. Но ведь Витька не попадётся. Дядька весь день на работе, а Витька — нет. Вот, например, Мишке можно пожаловаться, но только после того, как Витька побьёт, а до этого бесполезно. Мишка скажет: «Не бойся, больше не тронет» — и всё. А Витька ещё как тронет. Не сидеть же всё лето во дворе из-за этого дрянного Витьки. Может быть, уехать домой? Петька представил, как он попросится у тётки и дядьки домой, а они спрашивают — почему? Если не говорить про Витьку, надо что-то придумывать. А что? Сказать, что соскучился по маме-папе? Не отпустят. Заболеть? Отвезут к врачу. Или клизму поставят — и весь разговор. Бабушка говорила, что в деревнях до сих пор все болезни так лечат. А может быть, маму вызовут?.. И тут Петька увидел такие сложности, что даже замотал головой.

— Петя, конфету давай.

Петька оглянулся. Нюська, оказывается, всё ещё стояла с протянутой ладошкой и ждала. Петька сунул в сумку руку и в глубине, под хлебом, нащупал кулёк с конфетами. Вежливо, как учила его мама, он развернул кулёк и протянул его Нюське. Она заглянула внутрь и вдруг быстро сунула туда оба кулачка.

— Неприлично хватать двумя руками, — назидательно сказал Петька. — Ты уже большая, пора знать. Вытащи руку.

Нюська выхватила кулачки и спрятала их за спину. Петька заглянул в кулёк.

— Надо же, — удивился он, — пять конфет загребла. Отдай сейчас же, — сказал он строгим голосом. — Борька только одну разрешил.

Нюська насупилась, глядя на него исподлобья, попятилась и, повернувшись, побежала из избы во двор. Петька выскочил за ней и увидел Борьку, который стоял над ведром, опустив в него лицо. Он поднял голову, отфыркнулся, пощупал нос и опять сунулся в воду. И такой у него был несчастный вид, что у Петьки защемило сердце.

— Борька, — сказал он, — я обязательно придумаю, как отомстить Витьке.

Борька поднял голову.

— Придумай, — сказал он невесело.

— Я сам твоим родителям скажу, если ты не хочешь.

— А толку-то. Он ведь редко бьёт. Подножку даст, толкнёт, дёрнет. Или руку завернёт и кланяться заставит. А как спросят — приговаривает: «Это мы с Боречкой играем». А теперь как будет — не знаю, очень уж он взъярился, когда ты его за ногу тяпнул. А здорово ты его! Я и не думал про тебя, что ты такой.

Петька гордо потупился. Первый раз его всерьёз похвалили за храбрость, а не как-нибудь: «Ах, Петенька у нас храбрый, он собачки не испугался…» А собачка — тьфу! — мышей, наверное, боится. Правда, сам Петька особого геройства за собой не помнил, а ужас свой помнил хорошо. Но не говорить же об этом Борьке…

— Ладно, Борька, нос у тебя вроде поменьше стал. Ой, Борька, а Нюська где? Она же пять конфет из кулька вытащила и убежала!

— Ты что? Обожрётся ведь! — всполошился Борька. — Куда убежала? Пошли искать.

Нюську нашли быстро. Она сидела на заднем крыльце, жевала и разворачивала очередную конфету, щека у неё была оттопырена. Больше конфет возле неё не было. Увидев Петьку и Борьку, она поскорее затолкала новую конфету в рот и прикрыла его ладошками.

— Всё съела! — ахнул Петька.

— Не, не могла, — отозвался Борька. — Она долго жуёт. Спрятала. Только куда?

— Может, по следам найдём? — неуверенно предложил Петька.

— Какие там следы, — сказал Борька и вдруг, посмотрев на Нюську страшным взглядом, грозно крикнул: — Давай сюда конфеты, горе моё!

— Не дам, — спокойно откликнулась Нюська и схватилась за попку.

— Ясно, — ахнул Борька, — она на них села! Он стащил Нюську с крыльца, и Петька увидел две конфеты без бумажек, висящие у неё на трусиках, и третью, ещё завёрнутую, но размятую в лепёшку, лежавшую на крыльце.

— Ну всё, Анна! — причитал Борька, зажав Нюськину голову под мышкой и щепкой счищая шоколад с её трусиков. — Всё! Терпенье моё кончилось. Мамка придёт — всё скажу. А тебя сейчас в чулан посажу. Петька, пойди открой чулан. И кота оттуда прогони, пусть её мыши съедят.

До этих слов Нюська молчала и терпеливо ждала, когда её наконец отпустят. Но, увидев, что Петька пошёл к дому, она вздохнула поглубже и вдруг заревела так, что Петька изумился.

— Реви, реви, — не сдавался Борька. — Всё равно мамке скажу. Перестань реветь! Хуже будет! Петька, пошли отсюда, пусть она здесь одна ревёт. Да перестань, тебе говорят! Ладно, не посажу тебя в чулан. Сказал же, не посажу. Даже дверь в него не открою. И мамке не скажу. Да не реви ты, горе моё! Хочешь, кота принесу? Петька, тащи его скорее. Вот он наш котик пушистый, Нюся котика любит, котик добрый. Замолчи сейчас же, рёва-корова! У-у, как дам сейчас! Да нет же, не трону. Ладно, хочешь конфету? Нет, две не дам. Ну хочешь? Уф!

Нюська наконец замолчала. У Петьки звенело в ушах, и он поковырял в них пальцами. «Нет, не такая уж хорошая вещь, сестра, собака лучше», — решил он, и тут ему в голову пришла такая мысль, что он даже задохнулся.

— Всё, Борька, — тихо сказал он. — Витьке конец. Серого надрессируем, он Витьку загрызёт.

Дрессировать Серого решили завтра с утра.

* * *

Сам Петька, может быть, и не догадался бы приготовить к столу, да Борькина мать научила. Она прибежала с работы, быстрая, торопливая, и сразу погнала Петьку.

— Шёл бы ты, помог тётке, — сказала она. — Всё одно, Бориска мне сейчас по хозяйству нужен. А ну цыть! Я ещё не спросила, откуда нос битый? А Нюська почему грязная такая? Бери ведро, неси воды. Я тебе сколько раз говорила… Дальше Петька слушать не стал и поскорее пролез под забором на свою сторону. На сегодня Борька был потерян.

Петька сел на крыльцо и задумался. «Почему они заставляют Борьку всё время работать? Ведь он ещё маленький. Когда папа говорит, что нужно трудовое воспитание, мама возражает, что я ещё успею наработаться, что у каждого ребёнка должно быть весёлое и полное впечатлений детство. А папа говорит, что самое весёлое и впечатляющее — хорошо сделанная работа. А мама говорит, что он, папа, и он, Петька, не оглянутся, как детство кончится, и на Петькины плечи лягут постоянные заботы. Что скоро седьмой класс и трудовой лагерь после него. А папа говорит, что поскорее бы. А Борька говорит просто: надо воды натаскать, надо Нюську покормить, грядки прополоть, курам корму насыпать. И не жалуется. Он что, любит работать? И мой папа любит работать, я знаю. И мама всегда рассказывает про свою работу. Папа в детстве жил здесь и, наверное, работал, как Борька, и вырос трудолюбивый. А Витька, наверное, не любит работать, он гад, и ему скучно, и поэтому он мучает маленьких. Что же получается, кто работать не любит, тот гад и ему скучно?» — Петька вздохнул и встал с крыльца. Он умылся, расставил на столе тарелки, разложил вилки и ложки, налил воды из ведра в чайник. Буханку, вывалянную в пыли во время драки с Витькой, он почистил платяной щёткой, которую мама специально купила ему в дорогу.

Щётка была совсем новая и, конечно, чистая. Она хорошо очистила буханку, но в самых грязных местах всё же пришлось срезать корку. А дядя с тётей всё не шли.

Из-за Борькиного забора потянуло чем-то нестерпимо вкусным. Петька сглотнул слюну. Можно было, конечно, поесть, не дожидаясь тёти с дядей, но не хотелось. Хотелось сидеть с ними за столом: тётя наливает из чугунка в тарелки большой разливной ложкой, дядя режет хлеб, и вот все начинают есть. Есть очень хочется и разговаривать некогда. А потом, когда тётя раскладывает по тарелкам второе, можно задать дядьке два-три вопроса. Но лучше всего разговаривать, когда дядька закуривает после обеда. Почему они не идут?

Папу тоже хорошо спрашивать, но он обычно не дослушивает до конца. И потом, он часто говорит не то, что хочешь от него узнать, а то, что он сам тебе хочет сказать, и нельзя возражать, а то он сердится. А дядька Василий слушает молча, пока не доскажешь, а потом отвечает. А если не хочет ответить или не может — так и говорит. И тётя Ксения такая же. Где они? Петька прислушался.

За забором слышны были голоса и смех. Петька уже знал, что это соседская Любка встретилась у колодца со своей подругой. А вот затявкал-завизжал Любкин мохнатый Шарик: наверное, увидел кошку. Петьке он не нравился: маленький, крикливый, и трус к тому же — на кошку лает, а подойти боится. То ли дело Серый: сдержанный, молчаливый, на кошек не обращает никакого внимания. Понятно, про него и так все знают, что он самый сильный.

Опять голоса, и опять не дядя с тётей. И эти голоса Петька уже знал: старая бабка Дуня ведёт свою упрямую козу домой. Коза тащит лёгкую бабку Дуню за собой на верёвке, куда хочет, та хлопает её прутом по косматым бокам и ругает, а коза мекает. А вот и дядькин голос: здоровается с бабкой Дуней и советует ей взять палку потолще, чтобы уважала зловредная коза… И Петька побежал к калитке встречать.

— Видишь, Ксеня, я же говорил, что он на стол накроет, — сказал дядька, когда увидел Петькину работу, — а ты сомневалась.

Если Петька делал что-нибудь по хозяйству, мама и бабушка тёплыми голосами долго потом рассказывали знакомым и родственникам о Петькиных подвигах. Петька ожидал благодарности и здесь, по крайней мере обещания написать домой о том, какой он хороший, но тётка только сказала:

— Вот и хорошо, а то устала я сегодня очень, — и пошла в дом. Дядька пошёл за ней.

— Тётя, я хлеб купил! — крикнул ей вслед Петька. Он даже растерялся, что тётка и дядька так спокойно восприняли его инициативу.

— Вижу, Петя! — отозвалась тётка, выходя с полотенцем из дома. — Правильно сделал. А деньги где взял?

— У Борьки одолжил двадцать копеек.

— Вот тебе деньги, завтра отдай.

Петька молча взял монетку и сунул в карман. Было обидно, что дядька и тётка ведут себя так, будто он каждый день накрывает на стол и покупает хлеб, и даже обязан это делать. «Принимают как должное», — говорила мама. Но обида была какая-то ненастоящая, зато уверенность, что он сделал нужное дело, была настоящей.

После еды Петька начал готовить задуманное.

— Дядя, — спросил он, — где Серый?

— Кто его знает? Бегает где-то.

— Как же так можно? А двор сторожить?

— От кого же сторожить?

— От воров и разбойников!

— Откуда они у нас? Отродясь не было.

— А если из лесу?

— Воры-разбойники в лесу не живут. Им там делать нечего и есть нечего. Если только со станции придут, так ведь далеко. Пока до нас дойдут, их люди увидят и запомнят: здесь все друг друга знают, чужой на виду.

— А если вор всё-таки со станции придёт, украдёт и уйдёт, по следам его можно найти?

— Зачем по следам? Позвоним из конторы на станцию, его там железнодорожная милиция возьмёт.

— Ну а если он переоденется или спрячется, можно по следам?

— Не пойму я тебя, Петька. Говори прямо, чего надо.

— Ничего не надо, просто интересно. Вот Серый, например, по следам нашёл бы?

— Серый? Не знаю. Он ведь охотник, на человека не обучен. По следу, может быть, и найдёт, да не бросится.

— А если надрессировать?

— Научить-то можно, только ни к чему.

— А если научить, то как?

— Да зачем тебе?

— Надо, дядя.

— Серого к этому делу приучать нельзя. Для охоты пропадёт.

Дядька встал и, бесшумно ступая босыми ногами по траве, пошёл к собачьей будке. Слышно было, как он шуршит там чем-то, наверное, перетряхивает Серому подстилку. Потом Петька услышал звяканье рукомойника: дядька мыл руки. Петька сидел на крыльце, подперев кулаками щёки, и слушал. Шевелиться не хотелось. Тихо было очень. Даже комары не зудели, или Петька к ним уже привык? Изредка перелаивались собаки, хрюкнула и завозилась в своём закутке свинья. Кто-то прошёл по улице, шумя транзистором, звук быстро затих. Длинная тень от леса прикрыла двор, и он потемнел. Небо потеряло свою голубизну, стало совсем прозрачным над лесом и тёмным над головой. Посвежело. От дома на траву лёг жёлтый оконный отпечаток. «Свет тётка зажгла, — подумал лениво Петька, — а у Борьки темно, Нюську, наверное, в доме спать уложили, а сами во дворе сидят. Может, и Борька спать укладывается». Петька представил, как он сам забирается под одеяло, сворачивается там в клубок, а мама подтыкает одеяло со всех сторон, целует его в лоб и уходит, прикрыв дверь так, чтобы через щель в комнату падал свет и было не страшно. На полу лунные квадраты, тихо тикают часы, а из кухни доносятся мамин и папин голоса. Папа что-то рассказывает, а мама смеётся или ужасается. И так уютно под одеялом, и всё-таки чуть-чуть страшно: вдруг в окно заглянет кто-нибудь? Залезет на крышу, с крыши по верёвке вниз и заглянет в окно. И так Петьке нестерпимо вдруг захотелось увидеть папу и маму, что даже защипало в носу и глазах. Он потёр глаза кулаками и пошёл спать.

* * *

Серый, как обычно, явился к завтраку и сел у крыльца. Он не попрошайничал, даже к столу не подошёл, хотя в миске у него было уже пусто и он, наверное, ещё хотел. А может быть, ему надоела каша с бараньим жиром, которую ему варила тётка, и он надеялся получить кусок колбасы, той самой, из-за которой Петька так пострадал в подвале и которую они сейчас ели. Зря надеялся. Дядька ещё в первый день строго-настрого предупредил Петьку, чтобы не подкармливал собаку со стола. «Ему работать надо, а не на задних лапках скакать», — сказал тогда дядька и не дал Петьке отнести собаке полкотлеты, недоеденной в поезде. Но сейчас дело было слишком важное и, кроме того, Петька собирался не подкармливать собаку, а дрессировать, то есть платить вкусной едой за работу: понятливость, сообразительность и быстрое выполнение приказа. Для этого, конечно же, нужна была колбаса, и припрятать кусок было необходимо. Колбаса была очень вкусная. Петька ел и жалел, что она кончается. Серый, видно, тоже жалел об этом, потому что перебирал передними лапами, а потом вдруг встал и ушёл за угол, и только хвост виднелся оттуда. Очень жалко было колбасы, но Петька напрягся и, когда тётка отвернулась к чугунку с картошкой, спрятал недоеденный кусок под столом. Сунуть его было некуда, Петька был в одних трусах, поэтому пришлось положить его пока рядом с собой на скамейку. Тётка и дядька сидели через стол напротив, и колбаса на скамейке не была им видна. Петька, торопясь, дожевал картошку и с трудом проглотил.

— Молока налить, Петя? — спросила тётка.

— Налей, — согласился Петька и осторожно посмотрел на дядьку. Дядька закуривал папиросу, пыхтя в освещенные изнутри ладони, и на Петьку не смотрел. Конечно, он не заметил никакой колбасы. Но от стола дядька мог пойти в дом, и тогда он увидел бы её.

Петька сделал вид, что его кусает муравей, нагнулся, будто бы потрогать, сорвал лопух и прикрыл им колбасу. Выпив молоко, Петька взял колбасу под лопухом, вылез из-за стола и побежал к дому.

Когда он зашёл за угол, Серый наклонил голову и внимательно на него посмотрел.

— Пошли отсюда, — шепнул Петька и побежал вдоль стены на заднее крыльцо. Серый неслышно пошёл за ним.

— Сейчас дам только попробовать, — сказал ему Петька, разворачивая колбасу и залезая на заднее крыльцо, потому что в тени мокрая от росы трава холодила ноги. — Остальное получишь, если будешь хорошо дрессироваться. Тебе надо меня и Борьку от Витьки защищать. Понял?

Серый внимательно выслушал всё и завилял хвостом.

— Петька, ты где? — вдруг послышался дядькин голос совсем рядом, и его тень поползла из-за угла. Не раздумывая, Петька сунул колбасу в трусы за спину и встал, боясь пошевелиться, чтобы скользкий кусок не вывалился из трусов. Дядька вышел из-за угла с папиросой в зубах. Он внимательно поглядел на Петьку, пыхнул дымом и сказал:

— Ты чего здесь делаешь? Тебя Борька звал.

— Жарко что-то, дядя. Я здесь постою, в тени.

— Неужто жарко в одних трусах? Мне вот и в рубахе как раз. А ты и впрямь красный какой-то. От жары, конечно. Ну что ж, постой, остынь. Обед себе сам возьми: щи в чугунке в печи стоят, к обеду ещё тёплые будут, греть не надо. Мы с тёткой сегодня без обеда работать будем, чтобы пораньше прийти домой. Баньку истопить надо, воскресенье завтра. Обедать без нас не захочешь — молока поешь и хлеба, под вечер придём — вместе пообедаем…

Дядька смотрел на Петьку и не торопясь говорил, дымя папиросой, а Петька стоял, не шевелясь, и чувствовал, как колбаса медленно съезжает вниз. «Сейчас упадёт, — подумал он. — Что дядьке скажу? Что собаку порчу и со стола таскаю? Как быть?» Но тут Петьку что-то осторожно взяло за трусы, причём как раз в том месте, где сейчас был кусок колбасы. Петька сразу обмяк и согнал левой ногой муху, которая уже давно нагло гуляла по его правой ноге. «Молодец, Серый! — подумал он. — Умница! Упала бы колбаса — обоим влетело бы». Дядька теперь глядел куда-то в сторону, и что-то рассказывал, и вроде бы не собирался на работу. Серый осторожно потянул за трусы. Петька упёрся. Серый потянул сильнее. Лягнуть пса ногой или отмахнуться от него было нельзя. Петька поискал глазами, может быть, гвоздь какой-нибудь торчит в стене? Но у дядьки гвозди без дела не торчали. Серый дёрнул, и Петька попятился назад, к краю крыльца. Серый пятился перед ним и вдруг, царапая когтями, сорвался с крыльца, стягивая с Петьки трусы… — А-а!! — взревел Петька и рванулся, но трусы уже съехали вниз, и он, запутавшись в них, рухнул вперёд на крыльцо. Трусы держались сейчас только на пальцах ног, а Серый тянул всё сильнее, и вот Петька уже поехал по шершавым доскам, шаря руками, за что бы уцепиться. Даже перил не было на этом паршивом заднем крыльце. Вне себя от ярости, он брыкнул ногой, стараясь попасть Серому в нос, и тут трусы соскочили, и пёс весёлым галопом кинулся с ними в кусты.

— Стой! Стой, бандит! — не своим голосом закричал Петька, вскакивая на ноги, но серая тень мелькнула раз-другой в кустах возле забора и исчезла. А Петька, опомнившись, скрючился на крыльце, закрываясь локтями и ладонями.

* * *

На всю жизнь Петька будет благодарен дяде Василию за то, что он не засмеялся тогда. Он торопливо ушёл в дом, открыл изнутри дверь на заднее крыльцо и впустил Петьку.

— Бери другие трусы, герой, — сказал он. — Те всё равно стирать придётся, когда найдёшь. Они колбасой с чесноком пропахли.

От этих слов Петька совсем расстроился и побыстрее проскочил в свою комнату.

— Дядя, — попросил он тихо, — никому не говори.

— Само собой, — ответил дядька спокойно. — Ты сам смотри не проговорись. Даже лучшему другу не стоит такое рассказывать.

Петька промолчал, копаясь в чемодане. Он разыскивал трусы такого же цвета.

* * *

Когда Петька мыл посуду, появился Серый. Увидев Петьку, он завилял хвостом и облизнулся. Петька поджал губы и повернулся к нему спиной. Серый обошёл его и заглянул в лицо.

— Уходи с глаз долой, — прошипел ему Петька. — Видеть тебя не хочу! Если ты такой дурак, что не понимаешь, что при дядьке за колбасу хвататься нельзя, то про трусы ты же должен понимать? Где я их теперь искать буду? Вдруг ты их на улицу утащил и их кто-нибудь чужой найдёт? Ведь на них метка: «П. Тёткин», мама вышила. А если Витька найдёт?

Эта мысль ужаснула Петьку. Он схватил Серого за ошейник и повёл на заднее крыльцо.

— Ищи давай. Трусы ищи. Чего смотришь, негодяй? Скорее ищи.

Серый завертел хвостом, посмотрел Петьке в глаза и, похоже, улыбнулся.

— Ещё смеёшься, а мне каково? — проворчал Петька сердито, но злость на Серого проходила. — Найдёшь трусы — прощу.

Серый вдруг рванулся, легко выдернув из Петькиных рук ошейник, и исчез в кустах. Петька огорчённо махнул рукой и пошёл в дом. Не успел он выйти к переднему крыльцу, как в ноги ему ткнулся холодный нос. Петька быстро обернулся и увидел Серого с чёрной тряпкой в зубах.

— Мамочки, принёс! — ахнул Петька. — Умница ты моя! Сейчас я тебя угощу!

Петька поднял тяжёлую крышку с чугунка, вытащил из него кусок мяса, отодрал от него половину и протянул псу.

«Тётке скажу, что есть очень хотел», — подумал он.

Серый нюхнул, осторожно взял кусок зубами, раза три чавкнул, глотнул и ласково посмотрел на Петьку.

— Быстро ты, — с уважением сказал Петька, — но больше не дам: самому надо.

Серый слушал, поставив острые уши, а потом отошёл к калитке и лёг в тени. Петька наклонился и стал рассматривать трусы. «Что же с ними делать? — подумал он. — В чемодан их такие класть нельзя, ясное дело. Спрятать в углу тоже нельзя, тётка найдёт. Надо бы постирать, но сейчас времени нет, да и занятие это девчачье. Зарою-ка я их где-нибудь, а маме скажу, что потерялись, если спросит».

Петька взял трусы двумя пальцами и пошёл за дом, где были грядки с луком и салатом. Он руками выкопал ямку, затолкал туда трусы, засыпал и притоптал. Когда он повернулся, чтобы идти, он увидел Серого, который стоял за ним и внимательно смотрел на место, где были закопаны трусы.

— Так-то, брат, — сказал ему Петька. — Пошли отсюда.

Но Серый не пошёл за ним, а продолжал смотреть на утоптанное место. «Что там его так заинтересовало?» — мимоходом подумал Петька, но разбираться не стал. Не успел он дойти до дома, как холодный нос снова ткнулся ему в ногу. Холодея от подозрений, Петька обернулся. Серый стоял, умильно глядя на него, а между его передними лапами лежали выпачканные в земле трусы.

— Выкопал! — ахнул Петька. — Ну зверь вредный!

Пес завилял хвостом и так выразительно посмотрел на Петьку, что тот сразу догадался.

— Нет, не дам больше мяса, — решительно отказал он. — На этот раз ты неправильно сделал.

Серый вздохнул, опустил хвост и отошёл в тень.

— Петька! — донеслось из-за забора. — Давай сюда.

— Иду! — откликнулся Петька. Он побыстрее нагрёб в трусы песку, завязал их узлом и швырнул в яму, куда тётка выливала помои. А чтобы тётка не поинтересовалась, что это там за тряпка, бросил сверху старую газету.

* * *

Борька уже сидел на заборе.

— Сколько тебя ждать? Ишь, барин московский! — буркнул он, когда Петька подошёл. За такие слова можно было бы и обидеться, но перед лицом общей опасности ссориться не следовало.

— Ладно, — сказал Петька примирительно, — не ори. Я Серого проверял, годится ли для дрессировки.

— Сам не ори! Ну и что? Годится?

— Не годится. Непонятливый. И непослушный. А почему ты сегодня такой злой, Борька?

— «Почему, почему»? Потому! Бабка приезжает. Отец за ней уже на станцию поехал.

— Так ведь хорошо! С Нюськой будет сидеть.

— Лучше сто раз с Нюськой на закорках таскаться, чем с бабкой сидеть. Целый день точит. И уйти не даёт, всё приказы раздаёт: то ей сделай, это сделай. Пока делаешь — над головой стоит и смотрит, а что не понравится — сама хватается, а потом за сердце держится. А как сделал, не похвалит, а заведёт, что народ работу разлюбил, ленивый стал, оттого — жадный да грубый. Её родной дед, бывало, за косы таскал, если ленилась, вот она работящая и выросла. И внуков своих научит работать как следует.

— Это тебя и Нюську, что ли?

— Нюську пока не трогает, мала.

— Ты ей объясни, что детям для правильного развития необходимы впечатления, а для этого нужно больше гулять и читать. Я сам по телику слышал.

— Она говорит, что кто со двора гуляет, хулиганом растёт. У городских своих дворов нет, они по улицам гуляют — и все хулиганы. «Мы, — говорит, — в деревне правильно жили, пока городские к нам не понаехали. Иные — как хотят, а я своих внуков уберегу, пока живая».

— Не слушайся ты её!

— Нельзя, бабка ведь. Отцова мать.

— А ты убегай, Борька, хлеба бери и убегай на весь день. Домой приходи, когда мать с отцом возвращаются.

— Бабка им нажалуется. Они ей перечить не смеют. Она грозится к папкиной сестре, тётке Марье, насовсем уехать, кто зимой с Нюськой сидеть будет? Я — в школе, мать с отцом — на работе. На неделю в ясли отдать — жалко, да и болеть будет.

— Так и терпишь всё время?

— Не стерпел один раз, сказал ей. Она в крик. Отец за ремень. Меня носом вниз держит, а ремнём только для вида махает. Бабка за сердце держится и приговаривает: «Так его, так его. Учи мальца, как нас учили, чтобы к старшим почтительный был». Мамка на кухне ревёт, Нюська рядом заходится, только я молчу. Отец обозлился и хлестнул. А я всё равно молчу. Швырнул он ремень и из избы вон, только дверью треснул.

— Ты на отца тогда здорово обиделся, Борька?

— Нет. Я на бабку ещё хуже обозлился.

— А ты иди к нам жить.

— Куда я из дому пойду, дурачок ты, что ли?

И понял Петька, что сморозил он детскую глупость. Стало ему ужасно жалко Борьку: дома — бабка, на улице — Витька. Все его собственные московские трудности показались ему такими пустяками по сравнению с Борькиной бедой, что их даже и вспоминать стало стыдно. И такая злость поднялась вдруг в нём против незнакомой ему бабки и против Витьки, что он сам испугался.

— Ладно, Борька, не бойся. Прыгай к нам во двор, чего-нибудь придумаем.

— Чего на дворе делать? Пошли лучше куда-нибудь, пока могу.

— А если Витька поймает?

— У Витьки мать заболела, он дома при ней сидит.

— А если вылезет?

— Пойдём в лес. Он туда не любит ходить. Нам только через поляну перебежать — и в кусты. А там и лес. Черники наберём.

— Черники? Вот здорово!

— Здорово, здорово. Штаны надень, обдерёшься в лесу.

Когда Петька уже в штанах и с куском посоленного хлеба выскочил во двор, он услышал скрип телеги, фырканье лошади и понял, что это Борькин отец привёз бабку со станции. Очень интересно было посмотреть, какая она, эта Борькина бабка. Лезть на Борькин двор Петька побоялся. Он сбегал к дому за стулом, приставил его к забору, встал на него и осторожно выставил над забором голову. На крыльцо дома медленно всходила старуха в белом платке, тёмном, до земли, платье и с палкой. Глядела она прямо перед собой, губы у неё были поджаты, а большие щёки вздрагивали в такт тяжёлым шагам. За ней шёл отец с чемоданом и узлом. Борьки и Нюськи не было. Бабка поднялась на крыльцо, остановилась и медленно повернулась к Борькиному отцу:

— А почему внуки родную бабку не встречают? — спросила она зычным голосом. — Сколь не виделись, а их нету?! Отец с матерью, видать, не научили почтенью-то!

Что ответил Борькин отец, Петька не услышал. Ножки стула медленно пошли в песок, стул покосился, и Петька заскрёб ногами по забору, чтобы удержаться. Старуха неожиданно быстро обернулась, сверкнула на него глазами и погрозила палкой. Петька сам не понял, почему вдруг скатился со стула. Прямо обомлел от испуга, хоть и далеко от него была эта недобрая старуха. Под забором зашебаршилось, и показалась Борькина голова. Петька помог ему выбраться из ямы и спросил:

— Встретил бабку?

— Я, как их с отцом услышал, в окно вылез и в смородину спрятался. А как в дом зашли — сюда. Пусть думают, что давно ушёл. Черники наберу для Нюськи — ничего не скажут. Ну, пошли? Только тихо.

Выходили осторожно, оглядываясь по сторонам. Витьки не было видно. Перебежали улицу и, пригнувшись, пошли через кусты. Серый пока ещё был недалеко, но лучше было не показываться. Кто его знает, Серого, ведь он не обещал их защитить от Витьки. «Вот дядьку он обязательно стал бы защищать, — думал Петька, сопя от неудобной ходьбы. — И тётку стал бы. А я ему не хозяин. Не захочет защищать — и не будет. Вот если бы у меня был свой пёс, он бы меня от кого угодно защищал, даже от медведя. Сначала он был бы толстым щенком, пушистым и весёлым. Я бы его кормил, гулять водил, ночью бы укрывал, маленького, одеяльцем, чтобы не мёрз. Он бы быстро вырос, и во дворе никто бы вякнуть не посмел. Сразу бы: «Серый, фас!» — и за штаны! Он бы тоже был серый и с закрученным хвостом…»

Петька представил себе круглого, неуклюжего щенка с мягкими ушками и толстыми лапками, потом быстрого, весёлого пса и твёрдо решил, что будет ныть, кричать, канючить, мыть посуду, ходить за хлебом, даже, если папа потребует, драться во дворе, но добьётся щенка. Разогнулись и вздохнули свободно, только когда вошли в лес. Это был мелкий частый и колючий лесок, в котором сосенки стояли тесными рядами, как солдатики в строю. Они хватались друг за друга ветками, и сквозь ряд можно было пройти, только пятясь задом и закрыв уши руками. Зато между рядами идти было легко. Борька объяснил, что эти сосенки были посажены вместо вырубленного старого леса. Но Петька и сам догадался, что так аккуратно они сами по себе вырасти не могли. Он только не знал, что сосны можно сажать, как картошку.

— Не как картошку, — поправил Борька. — Их саженцами разводят.

— Какими такими саженцами?

— Ну деревья маленькие такие. Вроде — дети. Они меньше Нюськи ростом, а иголки здоровые, как у взрослых.

— А саженцы откуда берут?

— Из семян. Надо же, твои дядька с тёткой в питомнике работают, а ты и не знаешь?

Действительно, ещё папа говорил, что тётка и дядька работают в каком-то лесопитомнике, но он тогда не обратил внимания. Почему-то стало стыдно.

— А какие семена у сосны? — спросил он у Борьки. — Шишки, что ли?

— Во дурак! — искренне удивился Борька. — Неужто не видел никогда?

Он подобрал большую шишку, растопыренную, как ёж, вывернул из неё одну чешуйку и вытащил прозрачное крылышко с тёмной точкой на конце.

— Вот он. Кедровые орехи ел? Так вот это поменьше.

Петьке не верилось, что из такой крошки может вырасти могучая сосна и упруго качаться на ветру. Но не посмел усомниться и осторожно взял с Борькиной ладони невесомое семя с коричневатым прозрачным крылышком, как у мухи или пчелы.

— А крыло зачем?

— Чтобы ветер уносил подальше. Под старой сосной молодь плохо растёт. Чему вас там, в Москве, только учат?

— Мы ботанику ещё не проходили, — покраснел Петька.

— Ничего, — смилостивился Борька. — Откуда тебе, городскому, про это знать? В Москве и деревьев-то небось нет, один камень.

Деревья в Москве были, и даже немало, но какие — Петька не очень знал и решил, что лучше промолчать. Они всё ещё шли сухим мелким лесом, острые хрупкие веточки царапали кожу, оставляя на ней длинные белые следы. Под ногами похрустывала сухая хвоя, мох зеленовато-серой пеной взбирался от земли вверх по стволам, между ветками посверкивала паутина.

«Тесно им, — с состраданием подумал Петька. — Ветки сухие, как помощи просят, зелень наверху только».

— Борька, — позвал он, — зачем сосенки так густо посадили?

— Слабые помрут, — равнодушно отозвался Борька. — Остальные зато рослые будут, стволы прямые. Товарная продукция, — добавил он, помолчав.

Борька был, конечно, прав, особенно насчёт товарной продукции. Но сосенок всё равно было жалко, особенно тех, которые помрут. Да и тех, что вырастут: у них будет трудное детство. Нет, если бы не его, Петькино, мнение, он бы их сажал пореже и не правильными рядами, а вразброс. Борьке об этом своем мнении он сказать не решился. Мало ли чему их ещё не учили в Москве.

Хруст под ногами становился всё тише и постепенно прекратился совсем. Идти стало мягко: появился мох. Потом на мху показались кустики с мелкими листочками, редкая трава, и вдруг посадки кончились, а над Петькой встали большие, тяжёлые, прямые сосны с тёмно-коричневой корой, похожей почему-то на толстую звериную шкуру. Петьке показалось, что сосны должны быть тёплыми, как звери, и он украдкой опасливо тронул рукой один ствол. Кора была сухой и шершавой, она грела ладонь, но это было тепло солнца и жаркого дня, и сосна сразу перестала казаться затаившимся зверем. Петька задрал голову и проследил глазами ровный, как струна, яркий ствол, с бесшумной зелёной шапкой, уходящий высоко-высоко, прямо в нестерпимо синее небо. Она неторопливо качалась среди облаков, и Петьке показалось, что он медленно кружится вокруг сосны, и лес, и облака тоже кружатся вместе с ним. Он закрыл глаза, но кружение осталось в нём, и он подумал, что наконец-то почувствовал вращение Земли.

— Ты чего, заснул, что ли? Чернику собирай! — услышал он Борькин окрик, и Земля остановилась. Он открыл глаза. Борька с интересом, даже с каким-то сочувствием смотрел на него.

— А я чувствовал, как Земля вращается, — сказал Петька.

— Это ты от соснового духа с непривычки запьянел. Бабка моя тоже, как за ягодой в лес пойдём, всё глаза закрывает да про кружение головы говорит. А потом дома навернёт две тарелки щей, чаю напьётся и начинает про свои болезни рассказывать.

— Плохой ты человек, Борька, — помолчав, грустно сказал Петька. — Ты зачем с бабкой меня сравниваешь? Потому что я толстый?

Борька ничего не ответил. Он постоял, зачем-то разглядывая свою корзинку, потом вздохнул и сказал:

— Пойдём, я тебе самый лучший черничник покажу. Только никому не говори.

Не сразу наловчился Петька высматривать ягоды среди частых тёмно-зелёных листочков. Когда Борька показал ему «самое лучшее место», он удивился, потому что видел только сплошной ковёр мелких, жёстких на вид кустиков и больше ничего. Зато налетели комары. Петька хлопнул одного, посмотрел, куда он упал, и вдруг увидел ягоду, большую, как виноградина. А когда сорвал, рядом заметил ещё две такие же. Потом — целый кустик, усыпанный чёрно-сизыми шариками, и, уже не разгибаясь, пошёл от куста к кусту, отмахиваясь от комаров и шмыгая от нетерпения носом. Пальцы и рот стали красно-фиолетовыми, спину ломило. Петька разгибался ненадолго, но, увидев, как Борька быстрыми движениями выхватывает ягоды, наклонялся снова. Черники уже не хотелось, но ягоды, как нарочно, попадались крупные, налитые, и Петька всё шёл от куста к кусту, собираясь каждый раз кончить на следующем.

— Уф, хватит! — разогнулся он наконец и тут же согнулся снова. Спина требовала, чтобы он разгибался осторожно. Тогда Петька, ещё согнутый, отошёл к дереву и сел, опершись о ствол. Спине сразу стало легче. Петька огляделся: Борька всё собирал, изредка дёргая плечом от комаров.

— Борька, стой! — крикнул он, но Борька, не оглядываясь, помотал головой и продолжал работать.

— Ну как знаешь, а с меня хватит, — пробормотал Петька, поёрзал, устраиваясь поудобнее под деревом, и затих.

Прошло немало времени, пока Борька наконец остановился и разогнулся со стоном.

— Много насобирал? — спросил он, подходя к Петьке и вытирая рукой лоб.

— Много, — ответил Петька и поглядел на свои фиолетовые ладони.

— А ягода где?

— Как где? — не понял Петька и даже оглянулся.

— Неужто всё сожрал?

— А как же?

— Хорош. А я своим понесу. Вместе и съедим.

— Подумаешь. Они здесь её каждый день, наверное, едят, а я городской, мне витаминов за лето набрать надо.

— Набирай давай. Вон уж сколько набрал: весь рот чёрный.

— Отмою. Ты сам много ли набрал?

— Хватит.

— Покажи!

Борька наклонил свою корзинку, и Петька увидел плотную россыпь чистых тугих ягод. Здесь было не меньше двух глубоких тарелок, и выглядело это очень красиво.

— Ничего, — завистливо похвалил Петька и добавил: — Если бы я не ел, а в корзинку собирал, у меня столько же было бы.

— Ну и не ел бы, — равнодушно ответил Борька и вдруг насторожился.

— Ты чего?.. — начал было Петька. Но Борька яростно махнул на него рукой, быстро присел и осторожно выглянул из-за дерева. Петька тоже пригнулся.

— Что там? — прошептал он, безуспешно вглядываясь в лес.

— Идёт кто-то, — так же шёпотом ответил Борька.

— Где?

— Смотри вон туда. Прямо по лесу шпарит, слышишь, трещит?

Петька ничего не слышал, но кивнул. Во рту стало сухо, и страшно захотелось домой. «Дикий зверь или Витька, — мелькнуло у него в голове. — Что делать? Бежать? Догонит. Лучше спрятаться». И он лёг на тёплый мох рядом с сидящим на корточках Борькой. Борька молчал.

— Это зверь? — прошептал Петька, не выдерживая молчания.

— Какой ещё зверь?

— Дикий.

— Никакой это не зверь.

— Откуда ты знаешь?

— Зверь так сучьями не трещит. Он тихо ходит. Это человек.

— Витька?

— Не бойся, — вдруг обычным голосом сказал Борька. — Это Нинка. Вон она: прямо сюда с корзинкой топает. Вот я ей сейчас дам, чтобы на мой черничник не ходила!

Петька приподнялся и тоже увидел Нинку. Она неторопливо шла по лесу, помахивая корзинкой. Их с Борькой она явно не видела. Было очень интересно наблюдать за Нинкой из укрытия. Будто они охотники или разведчики. Было даже жалко, что Борька сейчас встанет, прогонит Нинку и всё кончится. И тут у Петьки возникла отличная мысль.

— Борька, — зашипел он, схватив его за руку. — Подожди! Давай её лучше напугаем. Подползём с двух сторон и зарычим, будто медведи. Вот будет здорово!

— У нас медведей нет, — тихо ответил Борька.

— Ну завоем по-волчьи или так — заорём.

— А что, давай! Лучше запомнит. Ты здесь оставайся, я один поползу. Смотри: она вон к той берёзе подойдёт, тогда и заорёшь. Она от тебя побежит, а я ей навстречу. Вот смеху будет!

И, дождавшись, когда Нинка на секунду отвернулась, Борька метнулся к соседнему дереву, присел за ним и исчез.

Петька осторожно выглянул. Нинка шла почти прямо на него, всё шире размахивая корзинкой. Вот она подбросила её, поймала и надела на голову. Достала из карманчика платья зеркальце и полюбовалась собой. Сдвинула корзинку набок, спрятала под неё косу и снова полюбовалась. Потом сняла корзинку и покружилась с ней, так что корзинка и коса летели вокруг Нинки почти горизонтально. Петька затаил дыхание, так ловко и красиво всё у Нинки получалось. Почему-то вспомнилась соседская кошка Муська, как она играла на лестничной площадке. Она хватала передними лапами ореховую скорлупу, подкидывала её, скакала боком, изогнув спинку и распушив хвост. Петька глядел на неё из лифта, и Муська думала, что она одна. А потом внизу в дверь шахты кто-то заколотил и закричал, Петька выскочил, и они с Муськой разбежались в разные стороны.

Нинка тем временем поставила корзинку на голову, медленно отвела руки и пошла, глядя прямо перед собой, будто какая-нибудь восточная женщина. Спина и шея у неё стали прямые и гордые, и ступала она как королева. Корзинка почти даже не качалась на её голове. Вдруг Нинка задёргала ногой и звонко шлёпнула себя по коленке. Корзинка, конечно, упала, а Нинка стала драть ногтями укушенное комаром место.

Петьке совсем расхотелось её пугать. Но делать было нечего, потому что Борька уже высунулся из-за дерева за Нинкиной спиной и яростно махал ему рукой. Петька не стал орать, как они договаривались. Он сначала застонал тихо и жалобно, а потом завыл так, что самому стало жутко. Нинка замерла, прижав корзинку к груди, а глаза у неё стали большие-пребольшие и какие-то совсем тёмные. Петьке стало её очень жалко, и от этой жалости он завизжал громко и отчаянно:

— Ай-яй-яй-яй-яй!

Нинка уронила корзинку и бросилась прочь от Петьки.

— Арррхх! — заревел из-за своего дерева Борька, и это было тоже очень страшно. Нинка метнулась назад, но Петька бросил в неё горсть шишек. Тогда она присела и закрыла лицо руками.

Когда Петька и Борька подошли к ней, она сидела и плакала, и плечи у неё дрожали.

— Будешь ходить на мой черничник?! — грозно спросил Борька. Он был очень доволен тем, как всё удачно получилось, и ласково посматривал на Петьку: он и пугать придумал, и визжал очень хорошо.

Но Петьке было невесело. Нинка сидела и плакала, не кричала, не ругалась, не грозила пожаловаться, и от этого на душе у него становилось всё противнее.

— Не плачь, — сказал он и прогнал комара с Нинкиного плеча. — Мы пошутили.

— Ничего не пошутили, — сказал Борька. — Будет знать, как на мой черничник ходить!

— Дурак ты, — рассердился на него Петька. — Подавись своим черничником. Она же маленькая. Сам говорил, что второй класс только кончила. А ты вон здоровый какой, осенью в четвёртый пойдёшь. А если она заикаться теперь станет, что тогда будем делать?

— Не станет, — сказал Борька. — Подумаешь, напугали. Её Витька зимой ещё не так пугал, и то не заикается.

— Значит, и ты, как Витька? Она нас про него предупредила, а мы?

Борька удивлённо посмотрел на Петьку.

— Сам небось придумал, — огрызнулся он и задумался.

А Нинка всё сидела и плакала, и пальцы у неё были совсем мокрые. Петька чувствовал себя очень нехорошо: весёлая и симпатичная Нинка сидит и плачет по их с Борькой вине и, может быть, действительно станет заикой. И все тогда станут её дразнить, как Кирилла из двадцать пятой квартиры. Правда, Кирилл за это может и камнем засветить, а Нинка будет только плакать и молчать. Так она и вырастет заикой, и никто на ней не женится. Тогда он, Петька, тоже вырастет и женится на ней! От этой мысли стало полегче.

— Хватит реветь, не будем больше. Давай ягоду собирай, а то пустая домой пойдёшь, — неожиданно сказал Борька и подал Нинке её корзинку. — Эй, чего молчишь? Или взаправду заикаться стала?

— Вот ещё, заикаться из-за вас, дураки несчастные! — сказала наконец Нинка, утёрлась концом косы, подняла корзинку, встала и пошла от них, а шея и спина у неё опять были такие прямые и гордые, как будто она несла что-то на голове.

— Нинка, постой! — крикнул Петька, но она всё уходила.

И тогда Петька побежал за ней и схватил за плечо. Нинка вывернулась, глянула на него своими глазищами, которые стали почему-то ещё больше и ещё темнее, и пошла дальше, а Петька остался стоять. Он стоял и смотрел ей вслед, пока не подошёл Борька.

— Обиделась, — сказал он. — Ничего, отойдёт, она добрая.

— Давай ещё пособираем, — предложил вдруг Петька. — Хочу домой принести.

— Куда собирать будешь? Корзинку-то не взял. Давай в мою, потом отсыплем.

— Не стоит, Борька, я в свою панаму буду собирать.

Дело шло медленно. Брать ягоды Петька теперь мог только одной рукой. Тогда он поставил панаму между черничными кустиками и стал работать двумя руками. Дело пошло быстрее, но очень уставала спина. Пришлось опять действовать одной правой, а локтем левой упираться в колено. Так было полегче, зато стали одолевать комары. Они вели себя так, будто Петьку специально прислали в лес им на прокорм. Он отмахивался от них, со злым удовлетворением бил их, чувствуя под ладонью слабые их тельца, на секунду разгибался и снова шёл, нагнувшись над черничными кустами, стараясь не заглядывать в панаму, чтобы потом увидеть в ней сразу много ягод.

Если бы рядом были папа и мама, Петька бы уже давно ныл, ругал комаров и чернику, а скорее всего, сидел бы под деревом и требовал, чтобы все шли домой, потому что ему скучно. А мама и папа злились бы, нервничали, кричали на него, а он, Петька, понимал бы, что им дорого его самочувствие и настроение. Но сейчас, когда можно было бросить эту тяжёлую работу в любой момент, он упорно трудился, потому что за него это дело не сделал бы сейчас никто.

Наконец он решился заглянуть в панаму и увидел, что черники там хоть и меньше, чем ему хотелось бы увидеть, но всё же достаточно много. Да, столько ягод не стыдно подарить человеку, чтобы загладить свою вину перед ним.

Из лесу выходили, как и входили, согнувшись и оглядываясь по сторонам. Витьки не было, и домой проскочили благополучно. Петька попил молока, съел кусок хлеба и заглянул в будку. Серый был там и лежал, положив морду на лапы. Увидев Петьку, он, не вставая, завилял хвостом. Петька налил ему в пустую миску воды и принёс ещё кусок холодного мяса. Серый вылез из будки, потянулся, попил воды, потом осторожно взял зубами из Петькиных рук мясо, глотнул и вопросительно посмотрел на Петьку.

— Пойдём Нинке чернику отнесём, — сказал Петька, и Серый пошёл за ним.

Только Петька собрался постучаться в Нинкину калитку, как увидел в дырке забора глаз. Глаз был голубой, круглый и печальный, и Петька понял, что Нинка ещё обижается.

— Чего надо? — спросил глаз и моргнул.

— На, это тебе, — сказала Петька и протянул к дырке в заборе панаму с черникой.

— Не надо.

— Ну возьми!..

— А зачем пугали?

— Не будем больше.

— Врёшь ты, всё равно будете обижать, — сказала Нинка, но глаз стал знакомо-хитрым и прищурился. Ясное дело — Нинка оттаивала.

— Сказано: не тронем — значит, не тронем, — солидно подтвердил Петька. — Даже от Витьки будем защищать.

— Ишь, какие защитники нашлись! А играть с вами возьмёте?

— Возьмём.

— И Борька возьмёт?

— И Борька.

— Ладно, сейчас калитку отопру. Только собаку прогони, я её боюсь.

— Надо же, — удивился Петька, — в лес одна не боишься, а такого доброго пса испугалась?

— В лес не боюсь, а его боюсь.

— Иди домой, Серый, — сказал Петька, и пёс, вильнув хвостом, потрусил вдоль улицы. Калитка отворилась, и Нинка выглянула из неё.

— Входи скорее, вдруг Витька набежит.

— Ну и пусть, — храбро сказал Петька, нервно оглянулся и вскочил во двор.

Дом у Нинки был поменьше, чем у него, пониже и постарше. Двор тоже был меньше, но зато весь зарос деревьями, кустами и травой, а на кустах было уже довольно много ягод.

— Ты зачем в лес ходишь, у вас и так много ягод? — спросил Петька, оглядываясь по сторонам.

— Не поспели ещё.

— Какие-нибудь поспели. Давай попробуем?

— Бабка не велит. Она раннюю ягоду к поездам на станцию носит, продаёт.

— Так ведь бабка не заметит.

— Заметит.

— Ну и что будет?

— Ничего. Ворчать будет, что родитель бросил, а она кормить должна.

— Как это бросил?!

— У меня мамка померла. Я ещё маленькая была. Мы тогда в городе жили. Папка меня сюда привёз, а потом опять женился.

— Как же ты живёшь без папы и мамы?

— Так и живу. Папка часто приезжает. Или меня в город забирает, чтобы я у них жила. Только я не хочу.

— Почему?

— Там тётя Светлана, папкина жена, всё учит меня, как себя вести: «За столом не сопи, рот вытирай салфеткой, над тарелкой не наклоняйся. Разговаривай культурно, свои деревенские словечки забудь… Это платье тебе очень идёт, не возражай, пожалуйста, тебе надо развивать вкус…»

Петька даже глазами захлопал, так изменилась вдруг Нинка: губы подобрались, глаза сузились, взгляд застыл поверх Петькиной головы, голос стал медленным и размеренным… ну прямо не Нинка, а какая-то скрипучая тётка, хоть молодая, но нудная.

— Это что, вторая отцова жена?

— Ага. Она директор городской школы. Её все боятся.

— И отец боится?

— Не-а. Когда он дома — хорошо. Тётя Светлана тогда весёлая. Только он мало дома бывает: в командировки ездит. Что-то налаживает или чинит. А с ней одной я жить не стану. Мне и с бабкой хорошо. Она добрая и скучает, когда я у отца, только поворчать любит.

Совсем стыдно стало Петьке, что он обижал Нинку, за которую и заступиться-то некому.

— Давай-ка чего-нибудь, чернику пересыпать, — сказал он, — мне панамка нужна.

Нинка вынесла из дома небольшую жёлтую миску с цыплёнком на дне, и Петька торжественно пересыпал туда ягоды, придерживая поля панамы, чтобы не уронить ни одной. Глядя на бегущие из панамы ягоды, Петька подумал, что было бы неплохо, если бы Нинка поделилась с ним. Но он с детства хорошо помнил, что подарки назад не забирают, а черника была подарком. Петька смотрел на сине-фиолетовую груду ягод в жёлтой мисочке и удивлялся, что ещё недавно, в лесу, он смотреть на них не мог. Нинка унесла миску в дом, и Петька почувствовал облегчение. Но она вскоре вернулась с той же миской в руках. Теперь черника была густо полита сметаной и посыпана сахаром, а сверху лежала ложка. Петька глотнул слюну и отвернулся.

Нинка за спиной громко ела, и Петька как будто видел каждое её движение. Вот она зачерпнула ложкой. Вот пихает её в рот. Миску, конечно, держит под подбородком, чтобы с ложки падало обратно в миску, а не на землю. Жуёт — носом сопит. Проглотила. Опять сопит. Ложку облизывает. Опять ложкой по миске скребёт… Петька не выдержал и обернулся. Нинка жевала и глядела в пространство. Щёки и даже нос у Нинки были измазаны фиолетовой сметаной, глаза затуманились, а на лице было такое задумчивое выражение, что Петька даже развеселился.

— Я тебе ещё наберу, — пообещал он.

Нинка очнулась, перевела взгляд на Петьку и перестала жевать. Потом поглядела в миску, подумала и, вздохнув, протянула её Петьке.

— На. Хочешь? — сказала она.

«Спасибо. Не надо», — хотел сказать Петька, но не смог и взял миску.

Это было действительно здорово, но мало — всего два раза зачерпнуть ложкой. Ну, ещё выскрести миску. Петька решил, что в следующий раз он ни одной ягоды в лесу не съест, а всю чернику принесёт домой, попросит у тётки сметаны и сахару и устроит себе пир. Он облизал ложку, положил её в миску и отдал миску Нинке.

— Ну, я пойду, — сказал он, надевая панаму. — Тётка с дядькой скоро придут, обедать будем. Пока.

И он пошёл к калитке.

— Ой, помру! — услышал он вдруг за спиной. — Посмотри-ка на свою шляпочку!

Петька сорвал с головы панаму. Она была в жалком состоянии: фиолетовые пятна проступали на белой ткани, возле макушки сливаясь в одну громадную кляксу. Носить её в таком виде было невозможно. И хотя особенной любви к панаме Петька не испытывал, вторая вещь, испорченная за один день, расстроила его. А тут ещё Нинка потешается вовсю.

— Весело тебе? Чем я теперь голову накрою? А если солнечный удар?

— Я тебе свой платочек дам. Хочешь? Ты им повяжешься и будешь ходить взад-вперёд. И все будут говорить: «Ах какая девочка толстенькая!»

Нинка говорила всё это, и лицо её неуловимо менялось, всё больше напоминая то, что Петька обычно видел, заглядывая в зеркало. Но в зеркале он нравился себе гораздо больше. Он представил себя в платочке и почувствовал, как глубокое возмущение охватывает всё его существо.

— Платочек! — взревел он. — Я покажу тебе сейчас платочек! Я панамку испортил — тебе чернику нёс. А ты ещё насмехаешься. Зря я на тебе жениться хотел!

Петька спохватился, но было поздно. Нинкины глаза стали расти и темнеть, рот приоткрылся. «Пропал! — промелькнуло у Петьки в голове. — Засмеёт. Всем расскажет. И Борьке расскажет… — Он даже застонал про себя. — Убегу. На Дальний Восток, в какую-нибудь экспедицию… У тётки из погреба колбасу утащу, хлеба захвачу и убегу. Или надаю Нинке по шее, чтобы молчала!»

Нинка моргнула два раза и закрыла рот.

— А почему ты на мне жениться хотел, Петя? — тихо спросила она.

Деваться было некуда, и Петька, глядя в землю, рассказал, как ему совестно, когда она плакала, и как он боялся, что на ней, на заике, никто не женится. Говорил он долго и путано, но Нинка слушала с большим вниманием и интересом, а когда он наконец остановился, вздохнула и сказала:

— Пойдём твою панамку постираем. А тётке скажи, что в болото уронил.

* * *

Нинка притащила из дома большой таз, поставила его на крыльцо, сыпанула в него стиральный порошок из синей коробки, такой же как в Петькином доме, в Москве, и налила в таз воды из большой бочки, стоявшей возле крыльца. Кинула в таз панаму и предложила:

— Сам стирать будешь?

— Нет, — отказался Петька, — это девчачье дело.

Почему-то Нинка не стала спорить.

— Ладно, я постираю, — сказала она. — А ты в бочку натаскай воды из колодца. Это мальчишечье дело.

Петька опрокидывал в бочку уже третье ведро, а Нинка всё стирала. Из таза поднималась гора белой пены, свешивалась через край и падала на крыльцо. Время от времени Нинка вытаскивала панаму, выжимала, разглядывала и снова топила в пене.

На четвёртом ведре Петька не выдержал:

— Хватит стирать, уже чистая.

— Посмотри, какие пятна!

— Это ты стирать не умеешь.

— Не уме-е-е-ю? Сам стирай!

После вёдер с водой стирка уже не казалась таким уж девчачьим делом. Солдаты и матросы ведь стирают себе сами и не стесняются. Петька живо поставил ведро и сунул руки в легкую, очень белую пену. Она зашипела и слегка осела, чуть-чуть брызгая в разгорячённое Петькино лицо. Он нащупал под пеной скользкую панаму и стал болтать ею в воде. Пена опять поднялась и стала падать на крыльцо бесшумными хлопьями. Петька потёр панаму, вытащил, отжал, как это делала Нинка. Синие пятна были на месте. И он опять принялся тереть, болтать и рассматривать панаму. Нинка стояла рядом и молча смотрела, как он стирает.

Через некоторое время Петьке стало казаться, что носить воду всё-таки лучше. Покрутил ручку, достал ведро из колодца, поставил на скамеечку возле колодца, перелил в другое ведро, дотащил его до крыльца, залез на него, поставил на край, наклонил, вылил в бочку, посчитал. И в бочке воды заметно прибавилось. А опускать ведро в колодец — просто интересно. Ведро стремительно несётся вниз, а в колодце его отражение также стремительно несётся вверх. Всё ближе, ближе, вот они встречаются… и плюх! Всё исчезло, гремит цепь, ручка ещё два раза поворачивается, вода наливается в ведро, и оно медленно тяжелеет. А здесь трёшь, трёшь — и без толку: пятна как были, так и есть.

— Хватит. Так буду носить, — решил Петька.

— Так некрасиво. Ты лучше её покрась в синий цвет.

— Как это покрасить? Чем? Красками?

— Не-е. Лучше чернилами.

— Вот здорово! Тащи чернила.

— Ой, смехота! Обманули дурака на четыре кулака!

— Почему это, обманули?

— Она же пачкаться будет. Как наденешь ты её и пойдёшь, а на улице дождик: кап, кап…

«Вот вредная, — подумал Петька, — и никак у неё не поймёшь, когда она всерьёз, а когда смеётся. Конечно, покрасить панаму было бы интересно, особенно в военный цвет, но если она станет линять, придётся выбросить. А так мама, может быть, отстирает дома в Москве».

— …и будет Петя ходить в полосочку, — включился он в Нинкин рассказ. — А тётя Ксения увидит его и скажет: «Петя, что это с тобой? Ты не заболел?» А Петя… — И снова изумился Петька, услышав вдруг от Нинки тёткин негромкий, ласковый голос, увидев её спокойный, чуть печальный взгляд. Он даже зажмурился и головой тряхнул, а когда открыл глаза, Нинка уже была как Нинка, и глаза у неё были обычные: весёлые и хитрые. — Ладно, давай сюда панаму. Без тебя знаю, что с ней делать, — буркнул он и пошёл к калитке.

* * *

Тётка с дядькой были уже дома. Дядька умывался у рукомойника и, когда Петька подошёл к нему, брызнул на него водой. Петька ойкнул и отскочил.

— Сегодня баню топим, — сказал дядька весело. — Не забыл, племянничек? После обеда воды натаскаем.

Петька обрадовался. Про баню он читал и слышал много, особенно от папы. Папа иногда ходил в баню в Москве, возвращался всегда очень довольный и говорил, что было очень здорово, но деревенская баня намного лучше. Петька сколько раз просил папу взять его с собой, но папа каждый раз посмеивался и не брал. От этого Петьке хотелось в баню ещё больше. И вот теперь наконец он увидит, что это такое — баня. К тому же настоящая, деревенская.

— Тётя, — закричал он, — давай обедать скорее, нам с дядей в баню пора!

* * *

Баня стояла на берегу речки. Это была избушка из двух комнат: первая — совсем маленькая, со скамейками и колышками в стене, вторая — побольше. В ней были две широкие полки, одна над другой, и низкая печь со вмазанным в неё большим чёрным котлом. Такие котлы Петька видел на картинках в книжках про разбойников или людоедов. Отличный был котёл! Окошек было всего два, по одному в каждой комнате, совсем маленьких, так что в бане было темновато. Дядька объяснил, что комнаты называются предбанник и мыльная; в первой раздеваются, одеваются, вытираются и пьют квас, а моются во второй. А на полках лежат и отдыхают, если устают мыться. Больше дядька рассказывать про баню ничего не стал, сказал, что скоро Петька всё увидит сам.

Потом они натаскали воды. Петька зачерпывал воду вёдрами из речки и выносил по одному на берег. Дядька подхватывал вёдра, уносил их в баню и выливал там в котёл и в бочку, которая стояла в углу. Работа была не тяжёлая, потому что пока дядька ходил, Петька мог отдыхать. Он видел, как с охапкой дров прошла тётя Ксения, и скоро из трубы над баней пошёл дым, сначала густой и чёрный, а потом прозрачный и лёгкий. Дверь в баню закрыли, чтобы не выходило тепло, как объяснил дядька.

Вскоре дядька сказал, что воды хватит, и они с Петькой, не торопясь, пошли в дом за чистым бельём и полотенцами.

— Поскорее мойтесь, мужчины, — сказала им тётя Ксения, когда они вошли в баню, — и воду поберегите: мне ещё постирать надо.

И Петька пообещал, что поберегут.

Они с дядькой разделись в предбаннике и вошли внутрь. Густая жара охватила Петьку, кожу стало пощипывать. Над котлом струился пар, дырочки в чугунной дверце печки ярко светились. Дядька шагнул в угол и зашуршал там чем-то, а когда повернулся, в руках у него Петька увидел веник с листьями. Рядом с котлом на скамеечке стояли тазы с ручками, и в верхнем лежал ковшик на деревянной палке. Дядька взял ковшик, зачерпнул воду из котла, вылил в таз и сунул туда веник. Сразу сильно запахло берёзой, и Петьке вдруг стало так уютно и радостно, что он даже затанцевал на месте.

— Зачем веник, дядя? — спросил он замирающим голосом.

— Увидишь, — сказал дядька. — Пусть пока полежит, а мы давай помоемся.

Он взял ещё один таз, плеснул в него ковшом воды из котла, добавил холодной воды из бочки, помешал воду рукой и добавил ещё холодной воды. Достал с полки над дверью мыло и мочалку и стал тереть их в тазу друг о друга, пока не поднялась густая пена. Потом он взял ещё один таз, развёл в нём воду и опрокинул таз на Петьку. Водопад тёплой, ласковой воды обрушился на Петькину голову, промчался по телу, заплескался у ног и убежал в угол под полку. Петька отфыркнулся, протёр глаза и увидел, что дядька опять разводит воду в тазу.

— Ну, бери шайку и мойся, — сказал дядька. — Только кипятком не ошпарься.

Петька засмеялся, поняв, что шайкой называется таз с ручками. Он взял тяжёлый ковш, зачерпнул осторожно из котла, смелее из бочки, развёл воду, и мытьё пошло. Они набирали пену из шайки, плескали её на себя, тёрли друг друга мочалками, обливались водой и снова намыливались.

А потом начался кошмар. Когда дядька вымыл Петьке голову, он уложил его на полку, поставил рядом шайку с прохладной водой и плеснул куда-то за печку полковша кипятка. Оттуда с шипеньем ударило клубами пара, и Петьке показалось, что он дышит через горячую вату. Свет из окошка сразу померк.

— Дядя Вася, что это? — простонал он. Собственный голос показался ему глухим и слабым.

— Это парилка. Читал небось? — спокойно ответил дядька.

Его голос тоже стал глухим, и Петька понял, что это из-за пара.

— Про такое там не написано!

— Парилка из больных хворь выгоняет, здоровым вес уменьшает.

Если бы дядька не сказал про вес, Петька выкатился бы из парилки сразу же. Но теперь он решил терпеть. Он сунул голову в шайку с холодной водой и с ужасом смотрел, как дядька хлещется берёзовым веником, ухая от удовольствия. Изредка дядька прохаживался веником и по нему, тогда Петька слабо стонал и спрашивал:

— Дядя, я уже много веса сбросил?

Наконец, когда дядька в очередной раз плеснул воду на камни за печкой, Петька не выдержал, задом слез с полки и на четвереньках бросился вон в благодатную прохладу предбанника. Он стоял и дышал, и чувствовал, как дышит всё тело и как удивительная, непонятная лёгкость наполняет его.

Когда вышел дядька, Петька уже вытерся и сидел на скамейке, завернувшись в полотенце. Лёгкость во всём теле не проходила, и одновременно с ней чувствовалась приятная истома: не хотелось ни двигаться, ни разговаривать.

— Жив, племянничек? — весело спросил дядька.

— Здорово, — с чувством отозвался Петька и представил, как небрежно и спокойно он будет рассказывать ребятам в школе про баню, про свою выносливость и мужество в горячем пару, а ребята будут говорить «подумаешь», но в глазах у них будет зависть и уважение.

— А сейчас кваску попьём, — сказал дядька и достал из-за двери глиняный кувшин и два стакана. — Ксения позаботилась.

Господи, квас! Лёгкий, шипучий, с листочком брусники, кружащимся в стакане. Именно это и было сейчас нужнее всего!

Дядька потянулся к кувшину, налил ещё по стакану, и Петька увидел на его бедре глубокую длинную борозду с красноватой глянцевой кожей. Она огибала колено и заканчивалась на середине голени. Петька вспомнил, как орал он, ободрав однажды на даче локоть, и содрогнулся.

— Дядь, это тебя на войне? — спросил он жалостным шёпотом.

— На войне, — спокойно ответил дядька, наливая квас.

— Расскажи?

— Танк над окопом вертелся. Своим же петеэром и поранило, — неохотно проговорил дядька.

— Каким это петеэром?

— Противотанковым ружьём.

— Ну и что было?

— Танк шёл, я в него стрелял, поджёг, а он всё идёт. Я в ячейку нырнул, петеэр за собой втащил, а он торчит. Танк налетел, закрутился, мне петеэром ногу и разворотило.

— А танк?

— Покрутился да сошёл. Тут и взорвался. Счастье моё, что не надо мной.

— А что было бы?

Дядька промолчал, глядя неподвижным взглядом в окно, и Петька понял, что было бы.

— Дядь, а как танк взорвался?

— Взорвался как полагается.

— На куски разлетелся?

— Нет, они на куски не разлетаются, — проговорил дядька медленно и оглянулся на Петьку. — Меня землёй завалило, я сознание потерял.

— А где очнулся? В госпитале?

— В медсанбате. В госпиталь меня потом отправили.

— Расскажи ещё про войну?

— Неохота, Петя. Да и пора нам, тётя ждёт.

— Дядя Василий, а ордена у тебя есть?

— «Слава» солдатская и «Красное Знамя». Медали — четыре.

— Здорово! Почему же ты их не носишь?

— На День Победы надеваю.

— А ты каждый день носи.

Дядька усмехнулся:

— Давай допивай квас и пошли.

Уже лёжа в постели, Петька задумался, почему дядька не захотел рассказывать про войну. Вот их учитель труда в школе всё время рассказывает. Правда, ордена свои он тоже не носит. Из скромности, как он сам говорил, но обещает принести показать. Может быть, дядька не такой уж герой? Подумаешь, в танки стрелял. Вот трудовик — он и на подлодке воевал, и в самолёте, а больше всего в разведке. И всюду совершал подвиги. И всё-таки дядька почему-то больше похож на героя, чем трудовик. Надо будет упросить его, чтобы рассказал про войну. И, размышляя об этом, Петька заснул.

* * *

Наутро тётя Ксения обнаружила панаму. Петька перед сном повесил её сушиться на кусте за домом, но заспался и не успел снять.

— Петя, почему она здесь висит?

— Сохнет. Я её в речку уронил.

— А что за пятна на ней?

— От черники.

— А почему такие бледные?

— Я её стирал.

— Где стирал?

— В речке.

— Вот оно что. Что-то слишком чистая, не похоже на речную стирку.

— Правильно, тётя. Она на речке плохо отмылась, и я её дома опять стирал. Налил воды в кастрюлю и постирал с мылом.

— Кастрюля для еды. Нельзя в ней стирать: мылом будет пахнуть.

— А я потом отмыл кастрюлю песком.

— Песком? — удивилась тётка. — Молодец, матери будешь помощник. Только зря ты мне панаму вчера не дал, я бы её откипятила, пятна ещё слабее стали бы. Совсем, правда, их не отмыть.

Петька промолчал. Врать тётке было неприятно, но не рассказывать же ей, кто на самом деле стирал. Сразу спросит, чего это Нинка взялась ему панаму стирать? Придётся рассказывать, как они с Борькой её пугали. Тётке, правда, можно и рассказать, она ни возмущаться, ни воспитывать не станет. Посмотрит только и головой покачает. Не то что мама или папа. Но зачем же рассказывать, если он и так знает, что сначала поступил плохо, а потом хорошо. К счастью, тётка больше не спрашивала, и Петька поскорее доглотал молоко и выскочил из-за стола. Он быстро пролез в дыру под забором и, не подходя к дому, слегка покричал. Борькино лицо мелькнуло в окне и исчезло, потом окно растворилось, но показался не Борька, а его мать. Лицо у неё было красное, глаза опухшие.

— Не выйдет сегодня Борька, — сказала она.

— А почему, тётя Настя?

— Делом занят домашним.

— Так вы же сегодня дома. А он пусть погуляет.

— Иди лучше своим помоги, — ответила Борькина мать, и окно захлопнулось.

Это не понравилось Петьке. Почему Борька сам не высунулся? Наказали или заболел? Нет, мать так и сказала бы. А вдруг бабка сочла его, Петьку, городским хулиганом, который плохо влияет на Борьку, нажаловалась родителям, и теперь ему не разрешат с Петькой играть? Петька очень обиделся. Вот дрянная старуха, даже разобраться не захотела!

Он вернулся в свой двор и стал искать дядьку. Дядька возился в погребе и обсуждать соседей не захотел. На вопросы о войне тоже отвечать не стал. Петька напросился даже помогать, но и это не сработало. Тётка тоже была занята. Серый лежал возле будки и обрабатывал зубами довольно большую кость, прижав её лапой. Увидев Петьку, он слегка шевельнул хвостом в знак приветствия и снова занялся костью. Становилось скучно. Можно было пойти к Нинке, но Витька мог оказаться где-нибудь поблизости. Петька взял книжку, но и читать не хотелось. Тут Петька вспомнил, что обещал писать родителям каждый день, а до сих пор не написал ни разу. Решено. Он сейчас сядет и напишет домой подробное письмо. Достав из чемодана ручку и тетрадку, Петька устроился за столом на дворе и начал:

«Здравствуйте, дорогие папа и мама. Я живу очень хорошо. Здесь есть ещё дядя Василий, Борька, Нюська и Серый. Серый — это собака. Папа, купи мне такого же, только щенка, чтобы потом вырос…»

Конечно, папа щенка не купит. Сам, может быть, и купил бы, но мама и бабушка не разрешат. С папой вообще легче договориться. В серьёзных делах, конечно. Хорошо, если бы он приехал: с ним можно было бы обсудить все важные дела. И Витьки можно было бы не бояться. Они бы с папой сели за домом на заднем крыльце, и Петька бы стал ему всё рассказывать, а папа не перебивал бы и молча слушал, а потом сказал бы что-нибудь. Скорее всего, неприятное для Петьки, но правильное и справедливое. Петька, конечно, повозмущался бы для порядка, но запомнил.

Петька был толстый, и фамилия его была Тёткин, и он не сомневался, что все его беды из-за этого. А бед хватало. Во дворе командовать не удавалось никогда, а если он пробовал, дразнили «тёткиным жиртрестом», а то и по шее давали. В футбол если брали, только вратарём: «Мяч всё равно не поймаешь, но на дороге у него окажешься». Недавно поставили в ворота в хоккее. Он обрадовался тогда, а они нарочно в него шайбой. Пять синяков осталось. Это всё Митька Волков, он тогда громче всех хохотал.

В школе, правда, не били, после того как мама побывала у директорши, но обзывали «жирной тёткой» и злились, когда он с места поправлял их ответы.

Как-то Петька рассказал о своих горестях отцу, но тот неприятно посмотрел и сказал:

– У тебя, Пётр, нет авторитета, нужно завоёвывать.

Петьке сразу стало тошно: сейчас начнёт про скромность, сдержанность, про то, что, бывает, нужно и подраться, про спорт, а то в штаны уже перестал помещаться, и всякое такое. И не возразишь ничего – сразу начинает сердиться. К счастью, отца позвали к телефону, он сначала слушал, потом зло крикнул что-то в трубку, быстро оделся и убежал на свой завод, пообещав из дверей поговорить с Петькой по-настоящему. Этого разговора Петька не боялся, отец, конечно, забудет, но всё же пошёл к маме и пожаловался ей. Мама всегда понимала Петьку.

– Ужасные мальчишки, – возмутилась она, – конечно, все хулиганы. Не смей с ними больше играть. Я познакомлю тебя с сыном Алевтины Михайловны, очаровательная женщина. И сын её очень воспитанный мальчик.

Легко сказать – «не играй». Он и так во двор почти не выходит. А в школе как быть? Они же сами пристают.

– Я переведу тебя в другую школу, – сказала мама. – Сын Алевтины Михайловны учится в школе, где очень интеллигентный контингент учителей и учащихся. Надеюсь, что папа согласится, – добавила она, подумав.

Петька скис. В другую школу он не хотел. В своей было хоть и трудно, но привычно: знаешь, чего от кого ждать. А в новой – всё чужое. Пока не привыкнешь – не один раз побьют, да так, что и пожаловаться будет не на что. Как Митька Волков шайбой. Петька попробовал отказаться, но мама уже зажглась этой идеей, и он понял, что накликал на свою голову новую беду.

Воспитанный сын Алевтины Михайловны появился со своей мамочкой в пятницу вечером. Он был тощий, маленький, очкастый и действительно очень воспитанный. Долго вытирал ноги, тихим голосом здоровался, называя всех по имени-отчеству, за столом сидел смирно и про всё спрашивал разрешение. Петьке он сначала понравился, но, когда после чая они в Петькиной комнате стали играть в солдатиков, мальчишка заявил, что Петька «паршивое жухало» и играть с ним нельзя. Конечно, Петька обиделся и сшиб с воспитанного очки. Этого, пожалуй, не стоило делать, потому что, когда Петька опомнился, он лежал, уткнутый носом в ковёр, а воспитанный сидел на нём верхом, держа за уши, и приговаривал: «Не тронь очки, сосиска несчастная, не тронь!» Петька попробовал вырваться, но воспитанный держал за уши крепко и умело. Тогда Петька поднатужился и заорал так, что воспитанный кубарем скатился с него и стал хлопать ладонью по полу, разыскивая очки. Когда обе мамы вбежали в комнату, он уже сидел за столом и рассматривал книжку.

– Петя упал, – объяснил он очень вежливо. – Наверное, больно ушибся.

– Сам упал? – с сомнением спросила Алевтина Михайловна.

– Сам, – вздохнув, подтвердил мальчишка.

Этого Петька снести не мог.

– Это я сам упал? – взревел он. – А за уши и носом в пол – это я тоже сам?! Крыса очкастая!

– Петя! – только и сказала мама и в ужасе взялась за щёки.

Алевтина Михайловна посмотрела на неё ледяным взглядом.

– А кто очки с меня сшиб? – завизжал вдруг воспитанный. – Попадись ты мне на улице!.. – И тут он добавил такое, что мама ледяным взглядом посмотрела на Алевтину Михайловну, а та, поджав губы, схватила мальчишку за руку и вышла вон.

Потом Петька лежал на диване, а мама читала ему вслух «Барона Мюнхаузена» и меняла на лбу мокрое полотенце. О новой школе она не заговаривала. Время от времени Петька постанывал, чтобы мама не забывала, какой он несчастный, и раздумывал: «Сейчас просить конструктор или подождать, чтобы не испортить дела?»

Петька потом жалел, что не попросил сразу. Папа неожиданно рано вернулся с работы, весело вошёл в комнату, но, увидев Петьку с полотенцем на голове, сильно удивился и даже испугался. А когда узнал, в чём дело, страшновато усмехнулся и вышел из комнаты. Мама сразу забеспокоилась и вышла вслед за ним. Петька не рискнул подслушивать у двери, а когда услышал папин крик: «Чёрт знает что! Болонку из него сделала! Я в его возрасте!..» – понял, что дело оборачивается совсем плохо, и застонал уже по-настоящему.

Вскоре вошла мама и сказала чужим голосом:

– Вставай сейчас же. Сходи за хлебом, сколько можно повторять!

О хлебе и речи не было, но Петька не посмел возразить, хотя время было самое опасное и банда Митьки Волкова в полном составе кидала по асфальту клюшками шайбу в пустой ящик у самого подъезда. Но булочная – это пустяк, ясно было, что этим дело не кончится и не миновать ему пионерского лагеря, которого Петька боялся как огня.

Папа уже третий год собирался отправить его в лагерь, но маме каждый раз удавалось отвести угрозу. Она говорила, что у Петьки неустойчивое здоровье и хрупкая нервная система, что все интеллигентные люди отправляют своих детей летом только на дачи, что в лагерях дети предоставлены самим себе и случиться с ними может всё что угодно, что он сам (папа) и она сама (мама) не могут жить летом в этом душном городе и что папа – враг своему ребёнку. Папа медленно сдавался, и Петька ехал с бабушкой в Кратово. Дачное житьё бывало скучное, но безопасное, если не выходить с участка.

Петьке пришлось довольно долго отсиживаться в подъезде и ждать попутчика. Но зато дождался хорошего – бабку с третьего этажа, которая всех мальчишек, кроме Петьки, считала бандитами, и, конечно, при ней Митька его тронуть не посмел. Кричать – кричали всякое, но не тронули.

На обратном пути совсем повезло: ни Митьки, ни его команды во дворе не было. Может, домой позвали, а может, в кино пошли. Петька повеселел и стал даже думать, что с лагерем обойдётся и на этот раз. Мама уговорит папу, позовут бабушку, и опять будет тихое, надёжное дачное житьё.

Дома его ждало жестокое разочарование: выяснилось, что бабушка с ним на дачу ехать не может. У тёти Зины, маминой сестры, собиралось родиться что-то, и бабушка оставалась с ней в Москве. Петька не понимал, как можно покинуть его ради ещё не существующего младенца, но говорить об этом вслух, конечно, было нельзя. Мама сказала, что она возьмёт отпуск за свой счёт на всё лето или наймёт женщину сидеть с Петькой на даче, но папа только глянул на неё и вышел в другую комнату. Тогда мама закричала на Петьку, чтобы он не смел вмешиваться в разговоры взрослых и сейчас же шёл спать.

Дней пять Петька и мама ходили в полном ужасе, но тут из своей лесной деревни в гости приехала тётка Ксения. Она была тихая, но папа её слушался беспрекословно и всегда улыбался. Тётка привозила сушёные грибы, ягоды, сало. Однажды привезла живого зайчонка, но мама запротестовала: «В доме ребёнок, а тут дикое животное, грязь, зараза…» – и зайчонка пришлось отдать Юльке с шестого этажа. Петька долго ревел тогда, однако у мамы в таких случаях проявлялась несгибаемая воля. А сейчас вон какой здоровенный вырос заяц, за Юлькой бегает, как собачка.

Вечером мама опять завела разговор о Петькином отдыхе. Папа отмалчивался, и она обратилась за помощью к тётке. Тётка посоветовала пионерский лагерь. Тогда мама объяснила про хрупкую нервную систему. Тётка удивилась и сказала, что не заметила в этом смысле ничего особенного.

– Конечно, с первого взгляда ничего не заметно, – обиделась мама. – Если бы Петя, как твой Антон, рос в деревне, то и у него было бы железное здоровье.

Тут тётка переглянулась с папой и сказала:

– Ну что ж, пусть Петя едет со мной в деревню. Мы с Василием сейчас одни, Антон на всё лето в поле, внуков у нас пока не предвидится. Поживёт, окрепнет на парном молоке да на ягодах.

Про молоко это она здорово сказала, мама сразу заинтересовалась. Она очень была привержена именно к парному молоку. Она только и спросила:

– А как же дикие звери? Ведь у вас лес кругом.

– Нет никаких диких зверей, – ответила тётка, – косули самые дикие, но они и зайцев боятся.

– А с кем он там будет?

– Со мной.

– Но ведь ты работаешь.

– Я дома часто, а уйду, так подождёт, один побудет.

– Как один? – сказала мама, приподнявшись на стуле. – Это невозможно.

– Галина! – вдруг подал голос папа. – Ксения меня вынянчила, когда мать умерла, и ничего, как видишь. Пётр поедет или в пионерлагерь, или к ней. Поблагодари её сейчас же за то, что берёт на себя эту обузу, и кончим разговор.

Папа редко говорил таким тоном. Петька в такие минуты его очень боялся, и мама, наверное, тоже. Она только сказала:

– Делайте как знаете, я снимаю с себя всякую ответственность, – и отвернулась к телевизору.

Дело поворачивалось неожиданной стороной. В деревне с тёткой – это даже лучше, чем на даче с бабушкой! И ехать туда нужно на поезде. И в лесу можно будет поймать ещё одного зайчонка. Молодец тётка! Но соглашаться сразу было не в Петькиных правилах, и он сказал, чтобы не разбаловать родителей:

– Мне там будет скучно.

– Поскучаешь, – жёстко ответил папа, даже не обернувшись, и Петька почувствовал, что сейчас ему нужно замолчать и тихо удалиться.

* * *

Поезд уходил вечером. Два дня мама и бабушка готовили Петьку к отъезду: стирали, гладили, шили и бегали за покупками. Потом мама достала с антресолей огромный старый чемодан, вытерла с него пухлую пыль и стала складывать в него вещи и продукты: конфеты, любимую Петькину копчёную колбасу, печенье. Еда на дорогу пошла в авоську, чтобы не лазить в поезде в чемодан. Вместе с отобранными Петькой игрушками и книжками набралось столько, что им с мамой пришлось сесть на чемодан, чтобы он закрылся. Мама попыталась поднять его, но не смогла.

– Ничего, – сказала она неуверенно, – там всё пригодится.

Пришёл папа с тётей Ксенией, очень весёлый, принёс Петьке перочинный нож с двумя лезвиями и штопором. Нож был отличный, но для порядка Петька сказал:

– А у Кирки Генералова нож с четырнадцатью предметами…

Но папа только пожал плечами и крикнул:

– Обедать скорее, а то опоздаем на поезд!

За обедом бабушка не сводила с Петьки глаз и накладывала ему в тарелку побольше. Но Петька очень волновался, что они опоздают, и почти ничего не ел.

Мама сидела скучная и тоже не ела. Только папа ел за двоих и рассказывал, как он в детстве гонял коней в ночное.

– Какое такое ночное? – поинтересовался Петька.

– В ночное поле, – пояснил папа, – пастись ночью.

– А как ты их гонял – кнутом?

– Нет, верхом на них ездили, на незасёдланных.

– А я поеду верхом на лошади?

– У нас лошадей нет, – ответила тётка, осторожно покосившись на маму.

Папа захохотал, а у мамы задрожали губы. Она сказала:

– Я не понимаю тебя, Алексей, – и вышла из комнаты.

Но папа не погрустнел. Перестал он улыбаться только тогда, когда увидел Петькин чемодан.

– Там что, школьная Петькина парта? – озадаченно спросил он.

Но мама вдруг рассердилась и сказала, что не так уж много она просит для своего спокойствия, отправляя единственного ребёнка по его, папиному, настоянию неизвестно куда. И папа, вздохнув, умолк.

Мама надела на Петьку белую панаму, папа взвалил чемодан на плечо. Мама и тётя Ксения взяли тёткины вещи, и они пошли.

Когда папа втащил чемодан в купе, то ухнул, вытер пот со лба и пошёл за лимонадом. Мама усадила Петьку, сама села напротив и начала давать ему последние наставления: слушаться, хорошо кушать, мыть ноги и уши, дружить с хорошими мальчиками, не ходить с мальчишками – с плохими или хорошими – всё равно – в лес, на речку, на улицу, не лазить на забор, не падать в погреб; правильно, по погоде одеваться и многое другое, чего Петька уже не услышал, потому что отвлёкся. Потом мама и папа стояли под окном у вагона, а Петька смотрел на них сквозь неудобную узкую вагонную форточку и немного грустил. Он попытался высунуть голову наружу, но уши помешали, и он только помахал рукой.

Поезд тронулся, мама и папа пошли за вагоном, потом папа остановил маму, и они отстали. Петька остался с тёткой.

Не так уж много приходилось ездить Петьке на поездах. Когда ему было пять лет, мама возила его в Крым, чтобы «поправить носоглотку», но он мало что помнил из этой поездки. Мог ли он, пятилетний, получить настоящее удовольствие от поезда? Наверное, на верхней полке даже боялся лежать! А в окно смотреть, а выглядывать из вагона на остановках, когда проводник открывает железную дверь, вытирает тряпкой поручни и покрикивает на взволнованных пассажиров с чемоданами и ящиками: «Все сядете, граждане! Без вас не уедем!»

Жаль только, что под вечер выехали и скоро уже нужно ложиться спать. Конечно, на верхнюю полку, потому что, как только поезд тронулся, Петька сразу поменялся местами с седенькой тётей, которая ехала с ними в купе. Когда папа брал билеты на поезд, мама настояла, чтобы нижнее место было не только у тёти Ксении, но и у Петьки. «Не дай бог, ребёнок упадёт! Что ты тогда будешь делать?» – спросила она у тётки, и та согласилась, что делать будет действительно нечего. Петька было возмутился, но мама топнула на него ногой, а папа только пожал плечами и улыбнулся. А здесь, когда старая тётя благодарила его, тётка Ксения даже глаз от книги не подняла, как будто так и надо. Ишь какая! А если он действительно упадёт? Тётка как будто услышала его мысли.

– Ну что вы, – сказала она старушке, – если вы упадёте с верхней полки – будет беда, а если Петя – просто синяк. Петя это понимает. Он воспитанный мальчик.

При слове «воспитанный» Петька вздрогнул и полез на свою полку.

Забраться на неё оказалось непросто даже с лесенки. Можно было, конечно, подпрыгнуть, повиснуть на руках и мгновенным рывком забросить тело на полку, как это сделал другой их сосед по купе, лохматый очкастый парень. Но на такое Петька и в мечтах решиться не мог.

– Я всё же устал за день, – объяснил он тётке, и она кивнула, оторвавшись от книжки.

Петька отлично понимал, что дело не в какой-то там усталости, и это очень портило ему настроение. На выручку пришёл лохматый сосед.

– Разомнёмся перед сном, – сказал он, спрыгнув на пол, и легко закинул Петьку на его полку.

Так и папа, наверное, не смог бы. Потом запрыгнул на свою и, подмигнув, спросил:

– По физкультуре, наверное, четвёрка?

– Угу, – буркнул Петька и поскорее отвернулся к стенке, потому что у него была никакая не четвёрка, а тройка, да и та неполноценная. Учительница физкультуры, «невежливая особа», как её стала называть мама после первой же встречи на родительском собрании, сказала Петьке, когда ставила годовую оценку: «Три – много, два – мало, два с половиной – как раз, но нельзя. Ладно уж, поставлю тройку, принимай её как аванс». Что такое аванс, Петька не знал, но не стал спрашивать у мамы, чтобы не огорчать её, а у папы – чтобы не огорчаться самому.

Сон пришёл быстро и незаметно, и было в нём ещё уютнее, чем наяву, от покачивания полки, стука колёс и далёкого гудка тепловоза. Утром стало прохладно, и Петька проснулся от этой прохлады, от сильного солнца, лежащего на самом краю поля, прямо против вагонного окна. Петька натянул одеяло до ушей, поплотнее завернулся в него, и тепло снова пропитало всё его тело, возвращая уют. Вдруг ликование охватило Петьку, захотелось взвизгнуть, забить ногами от предвкушения замечательного дня, полного открытий и неожиданностей, и он завертелся вьюном на застонавшей полке. Стон этот гулко прозвучал в тишине сонного купе, и Петька замер, закрыв глаза и притворившись спящим, – это тоже было интересно и радостно.

Когда тётка разбудила его, солнце было уже довольно высоко.

– Вставай, Петенька, скоро приезжаем.

– Да, – ответил Петька и перевернулся на другой бок, потому что не в его привычках было вставать сразу.

Бабушка и мама по многу раз повторяли: «Вставай, вставай…», пока он не выбирался с оханьем и жалобами из постели. Но тётка молчала, и от этого с Петьки разом соскочил сон. Он приоткрыл один глаз и столкнулся с хитрым взглядом лохматого соседа. «Сейчас скажет что-нибудь про физкультуру» – подумал Петька, быстро откинул одеяло и храбро прыгнул с полки вниз. Умываясь над треугольной неудобной раковиной с тугим краном, из которого брызгала колючая струя воды, он думал, что всё-таки он молодец и хорошо спрыгнул с полки. А то что он упал на четвереньки, так это поезд качнуло.

– Садись, Петя, ешь поскорее, а то не успеешь, – сказала тётка, когда он отодвинул тяжёлую дверь купе.

Петька очень испугался. Мгновенно проглотил помидор, три пёрышка зелёного лука, куриную котлетку, бутерброд с сыром и единым духом выпил стакан, к счастью, уже остывшего чая.

– Скорее, тётя, опоздаем, – торопил он тётку, собиравшую в сумку мыло, зубную пасту и еду.

Но вот все вещи были уложены, панама надета, а поезд всё ещё мчался во весь дух. Наконец он стал замедлять ход, и они с тёткой понесли багаж к выходу. Петькин чемодан, крякнув, взял лохматый сосед. В тамбуре он спросил у тётки, не геолог ли она и не образцы ли минералов у неё в чемодане.

А когда узнал, что там только детские вещи, с уважением посмотрел на Петьку. Но Петька отвернулся.

Поезд вздрогнул и остановился.

– Скорее, – сказал проводник, – стоим полминуты.

Тётя заторопилась, но у подножки уже стоял высокий загорелый мужчина в сапогах, и тётя, как молодая, прыгнула с площадки прямо ему в руки. Он поставил её на землю и подхватил Петьку, а потом вещи. Лохматый помахал рукой из вагона, и поезд тронулся. Вагоны простучали мимо них, ушли за поворот. И наступила тишина.

* * *

Лошадь неторопливо бежала по дороге, заросшей травой и пересечённой корнями. По обе стороны стоял плотный, ровный лес. Он менялся: становился светлее, темнее, выше, ниже, но от дороги не отходил. Временами дорога спускалась в прохладные овражки и снова выбегала из них в сухую пахучую жару. Иногда лес отступал, появлялись яркие зелёные низинки, и тогда на Петьку набрасывались мухи. Они с противным жужжанием носились вокруг его головы, лезли в глаза и в нос. Петька отмахивался, бил их панамой, но мухи отставали только в лесу. От этого лес казался ещё лучше. Вот стоит высокий пень, очень высокий, а рядом лежит сломанная сосна. Кто её сломал? Ветер или, может быть, медведь? Тётка, наверное, знает. А вот ёлочки маленькие столпились, как девчонки на переменке. Берёза через дорогу наклонилась, будто ворота, и на ней птица сидит. Что за птица? Не улетает, не боится почему-то. А вот лужа с чёрной водой. Телега по луже едет, как корабль плывёт, и от лужи в траву упрыгивают лягушки.

Телегу потряхивало на корнях, и, хотя Петька сидел на сене, ему скоро стало неудобно. Захотелось пить. Дядя с тёткой о чём-то тихо разговаривали и на него не смотрели, будто забыли. Это показалось обидным: дома о нём никогда не забывали.

– Тётя, я пить хочу, – сказал он громко. – И ехать мне надоело. Когда приедем?

– Ехать ещё минут сорок. А попьём из речки. Вон она видна, за берёзой поблёскивает. Там остановимся и отдохнём.

– Как из речки? – удивился Петька. – Она ведь по земле течёт. Мне дома даже из-под крана не разрешают воду пить, только из кувшина, кипячёную.

– А здесь в речке вода кипячёная. Её солнце кипятит, в тучи собирает, дождём проливает, реки наполняет. За много-много лет землю хорошо промыло, и вода в речке чистая. Но ты, если не хочешь, не пей.

– А вы с дядей будете?

– Мы – будем.

Телега остановилась сразу за маленьким мостиком без перил. Речка была неглубокая и совсем светлая. Дядька порылся в вещах, достал Петькину кружку и, не торопясь, подошёл к самой воде. Петька с трудом глотнул сухим горлом, так ему вдруг невтерпёж стало хлебнуть этой весёлой, живой воды. Дядька наклонился с кружкой и замер, а потом вдруг быстро зачерпнул и подал кружку Петьке.

– Смотри, малёк, – сказал он.

– Какой малёк? – не понял Петька. – Я уже не малёк, я в четвёртый перешёл. – Но вдруг увидел, что в белой эмалированной кружке мечется маленькая, почти прозрачная рыбка, и даже задохнулся.

– Тётя, – зашептал он, – смотри скорей. Рыба! Живая! Дядя сейчас кружкой поймал в реке.

Тётя Ксения засмеялась и заглянула в кружку:

– Ну и рыба! Ай да Василий-рыболов! Как же мы с такой справимся?

– Ты ничего не понимаешь, тётя, – обиделся Петька за дядю Василия. – Я её в аквариум посажу и буду кормить, пока не вырастет.

– Не стоит, – отсоветовал дядька, – ты её лучше обратно выпусти, пусть сама кормится и растёт. А если захочешь полюбоваться на рыб, то наша речка лучше всякого аквариума. Погляди-ка с мостика.

Петька с кружкой в руках пошёл на мостик и глянул вниз. Сначала он видел только песок и водоросли. Да какие-то тени пробегали по светлому дну. Приглядевшись, он разобрал, что это не тени, а рыбы с тёмными спинками. В водорослях они останавливались, и можно было различить розовые плавнички и полоски на серебристых боках.

Тёткина рука протянулась из-за его плеча и уронила в воду несколько хлебных крошек. Крошки намокли, пошли вниз, и тут же три тени метнулись к ним, и крошки исчезли, не дойдя до дна.

– А ловить их можно? – спросил Петька, подняв на тётку глаза. – Ты обещала.

– Лови сколько хочешь. Наши деревенские много ловят. Вот Бориска, соседский сын, всё время на речке пропадает. Возьмёшь удочку, снарядишь как надо, червей нароешь – и лови. Речка-то рядом.

– А я научусь?

– Научишься, дело не хитрое.

Петька сглотнул густую слюну и вспомнил, что хочет пить. Он спустился на берег, осторожно вылил воду с мальком в речку и зачерпнул снова. Вода была не холодной, как он ожидал, но очень вкусной. Он зачерпнул ещё кружку, но тётка сказала, что хватит одной, а пить больше вредно. Что нужно потерпеть и жажда сама пройдёт. Петька не поверил ей – как это пройдёт, если пить хочется? – и стал возражать. Тётка ни спорить, ни приказывать не стала, а сказала, что они с дядей сейчас попьют и отдадут кружку ему, пусть пьёт вторую, если хочет. Дома Петька потребовал бы кружку сейчас же, но здесь требовать было как-то неудобно, и он замолчал. Тётка зачерпнула, чуть отпила и заговорила с дядькой. Петька смотрел на кружку в её руке и ждал.

«Нарочно не пьёт. Вредная какая. Знает, что ребёнок пить хочет, а не даёт. Расскажу папе. Нет, лучше маме. А над кружкой оса вьётся. Что ей надо? Улетай давай. Тётка осу не видит. Сказать надо. Нет, уже улетела. Вон полетела через речку. Пропала. Наверное, за цветами. А осы что едят? Пыльцу, как пчёлы? Нет, не пыльцу, а нектар, папа рассказывал, сладкий цветочный сок. Если сок, то, значит, пьют. Пить хочется», – вспомнил Петька и опять обиделся.

– Тётя, пей скорее, – напомнил он.

– Извини, – сказала тётка, быстро допила воду и отдала кружку дяде. Тот попил, набрал воды и подал Петьке.

К Петькиному удивлению, пить больше не хотелось, но он, сопя, вытянул кружку до дна. Пусть тётка знает: раз он сказал, так оно и есть.

Поехали дальше. И снова тянулся лес вокруг, и телега подпрыгивала на корнях. Петька быстро пожалел, что не послушался. Забулькало в животе, стало жарко. Из-под панамы поползли капли пота. Откуда-то опять налетели мухи и заметались у него над головой. Стало совсем грустно. Но тут дядька Василий оглянулся на него и неожиданно сказал:

– Что-то устал я вожжами трясти. Может быть, ты, Ксения, подержишь?

Петька сразу забыл обо всех своих неудобствах.

– Я подержу, – булькнул он, потому что вода ещё стояла почти у самого горла, глотнул и полез на передок телеги.

– Подержи, – согласился дядька Василий и передал ему вожжи.

Петька взял тяжёлый прошитый ремень и напрягся.

– Но! – крикнул он грозным и мужественным голосом, но лошадь не послушалась и пошла как будто даже медленнее.

Петька закричал ещё страшнее, но лошадь опять не обратила на него никакого внимания, а стала на ходу подхватывать губами придорожную траву. «Вот вредная скотина, – подумал Петька. – Ну я тебя сейчас!» Он махнул концом вожжей, чтобы стегнуть лошадь, и сшиб с себя панаму. Панама свалилась в колею, и оба колеса проехали по ней. Петька чуть не заплакал. Не то чтобы ему было жалко панамы, нет. Он терпеть её не мог, и в чемодане у него была ещё кепка, лыжная вязаная шапка и тюбетейка, но лошадь просто издевалась над ним. Как только панама свалилась, он крикнул: «Тпру-у!» – но она и не подумала остановиться. А дядька тихо сказал: «Стой!» – замерла как вкопанная. Когда Петька шёл за панамой, она обернулась посмотреть и, кажется, даже улыбнулась. Но Петька решил не сдаваться. Он надел грязную панаму, ухватился покрепче за вожжи и, топнув, как мама, ногой, заорал: «Поезжай сейчас же, дрянь такая!» И надо же – лошадь побежала! Тётя и дядя смеялись, но Петьке не было обидно. Лошадь стала слушаться, и это было главнее всего. Теперь, когда Петька хлопал вожжами и кричал: «Быстрее!» – она ускоряла ход, «Медленнее!» – замедляла. Но Петька не злоупотреблял своей властью. Гордо и спокойно ехал он, глядя поверх лошадиных ушей.

Лес кончился неожиданно. На опушке дорога раздвоилась. Дядя Василий негромко сказал:

«Домой…» – и лошадь свернула налево. Петька увидел домики на бугре, а под бугром речку. За домами снова был лес.

В деревню Петька решил въехать лихо: пусть деревенские видят, как он, москвич, управляется с конём. Где-то читал он, что лихие будённовские бойцы правили быстрыми конями, стоя на тачанках, и встал на телеге.

– Зачем это ты? – удивилась тётя Ксения.

Но Петька объяснил ей, что устал сидеть. Стоять на движущейся телеге оказалось совсем непросто, и по дороге до деревни Петьке пришлось два раза срочно присесть, чтобы не кувырнуться. У самой деревни дорога пошла ровнее, стоять стало легче, и Петька приосанился. Однако на жаркой улице было пусто, и только возле самого их дома встретился им старик с палкой. Он долго смотрел на Петьку из-под коричневой ладони, а потом строго спросил:

– Кто таков?

– Племяш мой из Москвы, дед Трофим, Алексея сынок, – ответила тётя Ксения. – Лето у нас поживёт.

– Хорошее дело, – одобрил дед. – Закоптился, чай, в городе. А стоит-то в телеге зачем? Зад отбил с непривычки, что ли?

И исчез будённовский кавалерист, и остался вместо него толстый Петька Тёткин, красный от стыда чуть не до слёз. Хорошо ещё, никого из деревенских ребят рядом не оказалось, а то засмеяли бы его с первого дня. Прозвали бы как-нибудь обидно. На счастье, лошадь сама остановилась возле ворот, и Петька поскорее слез с телеги. Он отдал вожжи дядьке Василию. Тётя Ксения зашла в калитку, отворила ворота, и Петька, опережая коня, вбежал во двор подальше от глаз противного старика.

* * *

Пока тётка раскладывала вещи, Петька осмотрел дом. Четыре комнаты, сени, кухня, чердак – это было то, что надо. Намного просторней их московской двухкомнатной квартиры. Свой чемодан Петька обнаружил в самой маленькой и уютной комнате тёткиного и дядькиного сына Антона, который сейчас кончал свой геологоразведочный институт и сидел где-то «в поле». Петька не очень понимал, как это весёлый и ловкий Антон сидит «в поле», а, например, не «гуляет по чисту полю», как делали в старину добрые молодцы, но спрашивать стеснялся.

Антон учился в Москве и зимой часто забегал к ним. Обедал, разговаривал с папой, реже – с мамой, а с Петькой почти не говорил. Однажды за какую-то грубость спокойно пообещал дать по шее, и Петька понял, что даст, не задумается. Петька тогда не нажаловался маме и сам не понял почему. Но всё равно возле Антона было очень интересно, и Петька ходил за ним хвостом.

Комната у Антона была замечательная. Стена над кроватью вся была завешана огромными странными картами. «Тектоническая карта Сибирской платформы», – прочёл Петька на одной из них. На соседней стене висели большие оленьи рога, фотографии каких-то бородатых людей в куртках и сапогах, среди которых один был поменьше ростом и без бороды. Петька сначала решил, что это мальчишка, и позавидовал ему, но потом разглядел, что это девушка, и потерял к фотографиям всякий интерес. Ружей и собак на снимках не было. Две другие стены были с окнами. Под одним окном стоял письменный стол с лампой и гладким радужным камнем, под другим ничего не стояло. В углу был шкаф с одной стеклянной дверцей и другой не стеклянной. Сквозь стекло были видны книги. Петька попробовал – шкаф был заперт. Кровать у Антона была низкая и не очень удобная. Петька с размаху плюхнулся на неё и охнул: она была жёсткая, как вагонная полка. Не то что его московская постелька. Петька решил, что попросит тётку постелить что-нибудь помягче.

За окном стоял куст, а на нём какие-то зелёные маленькие шарики. «Смородина, только незрелая, – догадался Петька. – А что ещё здесь есть?»

Он вышел во двор. Там был сарай, половина которого занята была дровами, а на другой стоял верстак и лежали инструменты. Некоторые из них Петька видел в школе на уроках труда. За этим сараем был другой, гораздо больше первого. В нём было сено, стояли сани, лежали грабли, лопаты, на стене висели три косы. Много там было всяких других вещей, в которых Петька решил разобраться потом. В другом конце двора был коровник, курятник и пристройка для свиньи. Коровы не было, куры бродили по двору, а свинья была на месте: толстая, розовая. Она поглядела на Петьку хитрыми глазками с белыми ресницами и хрюкнула, будто поздоровалась: «Привет, братец». Петька отвернулся. Вспомнилось, что мама часто называла его поросёночком за упитанность и розовый цвет. Нет, свиней Петька не любил. Другое дело собаки. Ещё когда телега въезжала во двор, Петька увидел высокого серого пса с белой грудью и закрученным в кольцо хвостом. Пёс прыгал вокруг тёти и дяди, но не лаял. Всё равно было видно, что он очень радуется.

– Знакомься, Серый, это наш племянник Петька, – сказал дядя Василий; пёс обнюхал Петькины ноги, посмотрел в лицо, будто запоминая, и снова стал прыгать вокруг дядьки.

Собачья будка была за домом, в саду. Серого там не было, и Петька не стал его искать. Он быстро осмотрел маленький сад, огород, заглянул в колодец и пошёл обратно в дом: там было ещё много неосмотренного. В кухне он сразу увидел люк в полу с ввинченным в него большим кольцом. Петька взялся за кольцо и потянул, сначала слабо, потом посильнее. Крышка приподнялась, и Петька увидел лесенку, уходящую в тёмную глубину. «Погреб, – догадался Петька, – очень интересно!» – и, откинув крышку, полез вниз. Погреб был довольно большой, в нём стояли мешки и бочки, по полу была рассыпана картошка, по стенам на полках разместились банки, бутылки, два маленьких бочонка и какие-то свёртки.

Запах от полок шёл такой вкусный, что Петька не удержался и полез через картошку к банкам и свёрткам. В погребе было темновато, и Петьке не удалось разобрать, что находится в банках. Свёртки он не решился разворачивать без спросу и стал их обнюхивать. В первом же он угадал сало, во втором – колбасу. Перед Петькиным мысленным взором сразу же засветились розовые довески к колбасе, которую мама и бабушка приносили из магазина. Он всегда их съедал: это было его неотъемлемое всеми признанное право. В свёртке, который лежал сейчас перед ним, тоже мог оказаться довесок, и его можно было бы попросить у тётки. Сначала попросить, а потом развернуть, но вылезать из погреба, искать тётку, объяснять, почему полез в погреб вопреки прямому запрету мамы… И кто их вообще знает, порядки в этом доме, лучше не разворачивать. Но запах висел в воздухе, густой и дразнящий, и Петька решил только посмотреть, какая это колбаса, которая может так сильно пахнуть. Отогнав сомнения, он развернул свёрток. Колбаса была толстая, тёмная, с квадратиками белого сала, яркими даже в полутьме погреба. Петька сразу понял, что она не магазинная, а домашняя. И довеска к ней не было. Вспомнилось, что утром в поезде он, боясь опоздать, съел очень мало, а потом только пил воду, и так ему вдруг захотелось есть, что хоть кусай от целого куска. Но на такой откровенный разбой Петька не решился. Одно дело – довесок, а другое – следы зубов на колбасе. Это же улика, а их нельзя оставлять. «Кто его знает, этого дядьку Василия, лучше пойти у тётки спросить», – подумал Петька и, наскоро завернув колбасу, полез через картошку обратно к лесенке.

– Ксения, опять погреб открытым оставила! – услышал вдруг Петька, и в погребе стало сразу темно.

Это было так неожиданно, что Петька не сообразил подать голос, пока дядькины сапоги не простучали по крыльцу, а когда закричал, это уже не имело смысла. Вообще говоря, большой беды не было: поддать крышку снизу – она и откроется. Но Петька боялся темноты, а тут ещё незнакомый погреб, и он заторопился к выходу.

В темноте ходить по картошке было совсем невозможно, и Петька тут же шлёпнулся на круглые, удивительно твёрдые клубни. Картофелины с тихим шуршанием покатились в стороны. «Может быть, мыши? – подумал Петька. – Или…» Это «или» нельзя было даже додумывать, потому что волосы и так уже зашевелились на голове, и он в панике кинулся на четвереньках к лесенке. Ухватившись за прохладное сыроватое дерево ступеньки, Петька неожиданно ощутил, что все его страхи исчезли. Он спокойно мог теперь думать и про скелет в углу, и про огромных диких крыс, и про того, который непонятно какой и неизвестно чего хочет и от этого он самый страшный. Теперь они все были только смешными, и было чуть-чуть стыдно, что так испугался. Петька даже тихонько засмеялся. И тут опять появился запах колбасы.

«Надо же, вкуснота какая, – подумал Петька и проглотил набежавшую слюну. – В Москве такой нет. А если тётка не даст попробовать? Она папина сестра, его воспитала, а папа не любит, когда я кусочничаю. Вполне может не дать. Вдруг она на зиму припасена? Что же делать? А что, если… – И Петька даже зажмурился, настолько хороша была идея. – Надо притвориться, что я не смог открыть крышку погреба. Скажу, что пробовал, а когда не получилось, решил, что заперта. Спросят, почему не кричал, скажу, что кричал, а не услышали, потому что у меня голос тихий. Вот и получилось, что я оказался как будто в пещере и должен был бороться за свою жизнь, чтобы не умереть с голоду. И не придерёшься!» – И Петька полез через картошку обратно к колбасе.

Найти колбасу в полной темноте оказалось вовсе не просто. Казалось, колбасный дух идёт отовсюду. Под руки попадались только банки, а свёртков как будто и не было. «Надо приоткрыть крышку, – решил Петька, – всё равно в доме никого нет, а то тётка откликнулась бы, когда дядька сказал ей про открытый погреб. Станет светлее, найду колбасу и снова прикрою крышку». А колбаса всё пахла и заставляла действовать.

Добравшись до лестницы, Петька пошарил вокруг и подобрал крупную твёрдую картофелину – подложить под крышку, чтобы осталась щель. Ему показалось, что в дом кто-то вошёл.

Над погребом звякнуло. «Петя?» – услышал он негромкий тёткин голос и притаился. Раздался скрип половиц: тётка пошла из кухни. Петька подождал немного и толкнул крышку погреба. Она показалась ему отчего-то уж очень тяжёлой. Появилась щель, но картофелина пока ещё не влезала. Петька опустил крышку, встал поудобнее, набрал воздуху в грудь и упёрся как следует. Крышка стала медленно отходить и вдруг со звоном отскочила, и на Петьку обрушился холодный водопад. «Ая-а-а-й!» – взвыл Петька и рухнул с лестницы на картофельную кучу. А с краёв люка на него лилась и лилась вода.

Когда тётя Ксения, прибежавшая на грохот и крик, вытащила его из погреба, он увидел опрокинутые вёдра, большую лужу на полу и всё понял: тётка принесла воды и, на Петькино несчастье, поставила вёдра на край крышки погреба. А он-то тужился, чтобы их опрокинуть! Петька всхлипнул. «Если и дальше так пойдёт, – подумалось ему, – лучше уезжать домой. С такой фамилией, да ещё у тётки в гостях – хорошего не жди!»

Мокрая рубашка противно холодила тело. Петька глянул на неё и совсем расстроился. Она была вся в бурых пятнах и потёках. Штаны были не лучше. А когда Петька увидел в зеркале над умывальником своё лицо – грязное, толстое и несчастное, – он заревел в голос.

Испуганная тётка осматривала и ощупывала его. Прибежал откуда-то дядька и тоже стал спрашивать, где болит.

– Нигде, – икнул Петька.

– Так чего же ты ревёшь?

– Не знаю.

– Как ты туда попал?

– Полез посмотреть, а ты захлопнул крышку…

Дядька поглядел на открытый погреб, на опрокинутые вёдра, грязного Петьку и всё понял. А когда понял – сел на табуретку и захохотал так, что часы на стене жалобно зазвенели.

Тётя Ксения сначала удивлённо смотрела на него, потом быстро отвернулась от Петьки и стала зачем-то переставлять кастрюльки на кухонном столе.

Не было никаких сомнений, что она тоже смеётся. И это вместо того чтобы его пожалеть, поскорей уложить в постель, вызвать врача, напоить горячим молоком с малиновым вареньем и спросить, что купить ему в «Детском мире» (хотя «Детского мира» здесь, наверное, нет). Какие чёрствые, бездушные люди. И это его, Петькины, дядя и тётя! От злости у Петьки даже высохли слёзы.

– Смеётесь, – завопил он, – а ребёнок чуть не погиб! И промок весь! Вот простужусь сейчас, тогда узнаете!

Дядька сразу стал серьёзным.

– Извини, брат, – сказал он, – но ведь всё-таки смешно. Сам подумай. Ксеня, – повернулся он к тётке, – принеси большое полотенце, а я воды из колодца достану.

Когда дядька и тётка вышли из кухни, Петька задумался: «Выдумал тоже – смешно. Совсем не смешно, потому что я ещё маленький. Не очень, конечно, маленький, но пока не большой. Вот Лёшка Соломатин – тот очень здоровый. Больше всех в классе. Если бы он свалился, как я, было бы смешно. А ещё смешнее, если бы Митька Волков. Или вежливый этот, крыса очкастая. То-то завизжал бы, руками замахал. А очки бы с него свалились…» – И Петька засмеялся.

Когда тётка вошла в кухню с полотенцем, он для порядка всхлипнул ещё два раза и пошёл во двор умываться.

Дядька уже принёс воду, вёдра стояли рядышком на траве. Петька опасливо обошёл их и подошёл к дядьке.

– Где будем мыться? – спросил он.

– Здесь.

– Когда?

– Сейчас.

– Как сейчас? Вода ведь не согрета.

– Согрета. Раздевайся. Всё снимай, и трусы тоже.

Петька удивился, что вода согрелась так быстро, но не стал разбираться в этом вопросе и скинул мокрую, неприятную одежду. Только он сбросил трусы, как на него обрушился водопад, такой холодный, что перехватило дух, а потом второй такой же. Когда же голос вернулся к нему, по всему его телу гуляло жёсткое колючее полотенце, и было уже не холодно, а жарко и почему-то весело.

– Ты что, на меня ведро вылил?

– Два, – ответил дядька, орудуя полотенцем.

– Я же простужусь.

– Не простудишься. Беги одевайся, обедать пора.

* * *

После обеда, чистый и сытый, Петька помогал тётке и дядьке сушить картошку. Когда тётка заговорила об этом за обедом, Петька и не подумал, что она рассчитывает на его помощь. Он поинтересовался, зачем картошку нужно сушить, и тётка объяснила, что мокрая картошка в погребе сгниёт, что её нужно вытащить, просушить и ссыпать обратно.

– Надо конвейер сделать, – посоветовал Петька.

– Проектировать долго, – вздохнул дядька, – картошка не дождётся.

– Я спроектирую, а вы пока посушите.

– М-да… Портили, значит, вместе, а чинить – мы одни? Ну что ж, ты сюда отдыхать приехал.

– Отдыхать, – подтвердил Петька. – Ещё успею наработаться. Так мама сказала.

Дядька ничего не ответил, и за столом наступило молчание.

После обеда дядька и тётка занялись картошкой. Петька пошёл в комнату, достал карандаши, бумагу, линейку и стал чертить конвейер для подъёма картошки из погреба прямо во двор. Что-то мешало ему, портило настроение, не давало сосредоточиться на важном деле. «Зачем дядька мне сказал про "отдыхать приехал"? Ведь мне действительно нужно отдыхать и набираться сил к новому учебному году. А потом, у меня хрупкая нервная система… Если бы дядька не захлопнул крышку, а тётка не поставила вёдра, ничего бы не случилось. Но тогда я съел бы колбасу. Ну и что? Я же был очень голодный! Значит, я не виноват. Нет, виноват: надо было попросить у тётки, а не обманывать. Последнее это дело – так папа говорит. Потому всё так и получилось. И дядька с тёткой так думают».

Петьке стало очень не по себе. Он вылез из-за стола и пошёл на кухню. Дядька Василий с двумя вёдрами картошки поднимался из погреба и ставил их на пол. Тётя Ксения отдавала ему пустые вёдра, подхватывала полные и уносила их во двор. Дядька спускался в погреб, насыпал в пустые вёдра картошку и снова поднимал их наверх.

– Вася, нога болит? – спросила тётка, подхватывая тяжёлые вёдра.

– А почему болит? – спросил Петька.

Очень уж неприятно, что тётка и дядька работали, не обращая на него внимания.

– Это с войны, – ответила тётка. – Дядя Василий был ранен. Ты разве не заметил, что он прихрамывает?

Петьке стало совсем нехорошо. Но включиться в работу не позволяла гордость. Уйти из кухни он тоже не мог: это было бы ещё хуже, чем стоять и смотреть. И вдруг его осенило.

– Дядя Василий! – закричал он. – Давай скорее верёвку! Ты будешь привязывать к ней внизу, а я вытаскивать!

– Молодец, – серьёзно сказал дядька, ну совсем как взрослому, и Петька почувствовал себя таким счастливым, что чуть опять не свалился в погреб.

Тётка, конечно, это заметила.

– Нет, – сказала она, – его ведро перевесит. Лучше ты, Вася, вытаскивай, а он пусть внизу нагружает.

Напрасно Петька убеждал её, что он сильный и легко справится с таким пустяковым делом, как ведро картошки, – уговорить тётку не удалось. Она переодела его в свои резиновые сапоги, завернула в свой старый халат и велела лезть в погреб. Но Петька быстро перестал жалеть. Он придумал набирать картошку на скорость, чтобы тётка не успевала возвращаться с пустыми вёдрами, чтобы дядьке приходилось ей помогать. Только жалко, что картошка кончилась быстро и пришлось ждать, пока она высохнет. Потом её собирали в большие мешки, дядька относил мешки в кухню и спускал (на верёвке!) в погреб.

– Уф! – сказал он наконец. – Всё!

* * *

Утром Петьке не хотелось вставать. Тётка потрясла его за плечо:

– Вставай, Петя, пора завтракать, мы торопимся…

Но он перевалился на другой бок и заснул опять. Сквозь сон он слышал отдельные слова: «Пускай… намаялся с картошкой… сам возьмёт…», но напрягаться, собирать внимание Петьке не хотелось.

Петька проснулся от того, что орали петухи и очень хотелось есть. Он ещё немного полежал, глядя в ярко-синее, с неподвижным маленьким облаком окно, и выскочил из-под одеяла.

– Тётя, я есть хочу! – закричал он.

Никто не ответил.

– Тётя! – ещё раз крикнул Петька и пошёл по дому.

Ни дома, ни во дворе тётки не было, но на столе Петька нашёл записку: «Петя, картошка с салом на печке во дворе, молоко и лук на столе. Обедать придём в двенадцать. Тётя Ксения».

Петька даже сначала не понял. «Как так – на печке? – возмутился он. – А подаст кто? Я же есть хочу!» Он походил по двору, расстраиваясь всё больше и больше: «Это что же, я сам должен себе еду готовить? Ну не готовить, а брать? Я же маленький и отдыхать сюда приехал. Что за отдых, если человек должен каждый день работать? Мама говорила папе, что полноценный отдых возможен только там, где не нужно готовить и подавать на стол, а в его турпоходах она только устаёт. Домой уеду!» Но тут он вспомнил, что тётка будила его утром и звала завтракать. «Нет, не знает тётка, как нужно обращаться с интеллигентными детьми. Я ей объясню, когда придёт. А чтобы лучше запомнила, не буду есть», – решил Петька, но быстро передумал. Он сбегал на летнюю кухню, построенную за домом, принёс ещё тёплый чугунок, завёрнутый в газеты и накрытый тарелкой, и поставил на стол, где стояли кружка с молоком, солонка и тарелка с луком и хлебом, накрытые полотенцем. «Колбасы нет, – отметил Петька, – конфет тоже. Надо сказать тётке». Он приоткрыл котелок, нюхнул поднявшийся из него пар и сразу забыл о колбасе, конфетах и пирожном. Не отрывая взгляда от котелка, он нащупал ложку и принялся за еду.

О том, что не умывался, Петька вспомнил только после завтрака. Умываться аккуратно мама велела ему много раз: и дома, и перед отходом поезда. Петька вздохнул, взял полотенце и пошёл во двор, где висел умывальник. Вытирая лицо, он услышал:

– Эй, москвич!

Голос шёл со стороны соседского забора. Петька оглянулся и увидел над забором мальчишку, вихрастого и веснушчатого, в майке и брюках. Босые ноги свешивались на Петькину сторону. Мальчишка Петьке понравился, несмотря на серьёзное, даже чуть хмурое лицо. А может, именно поэтому: ведь и во дворе, и в школе мальчишки начинали нехорошо улыбаться, как только видели его.

– Чего тебе? – отозвался Петька с полной доброжелательностью. – Ты зачем на наш забор залез?

– А почему ты такой толстый?

Мальчишка сказал не «жирный», а «толстый», и Петька это оценил.

– Обмен веществ, – привычно вздохнул он.

– Чего-чего?

– Обмен веществ неправильный. Болезнь такая.

– Заразный, наверное?

– Сам ты заразный, – обиделся Петька и перевёл разговор с неприятной темы: – Как тебя зовут?

– Борька.

– А меня Петька. Прыгай сюда.

– Не, не могу. Мамка оставила Нюську стеречь. Лучше ты ко мне лезь.

– А кто это – Нюська?

– Сестра. У-у, наказанье моё!

– А чего делать будем?

– Нюську покормим и рыбалить пойдём. Хочешь?

– Рыбу ловить? Хочу! Только у меня удочки нет.

– Я тебе нашу дам. – И Борька скатился с забора на свою сторону.

Петька засуетился. Он надел панаму и рубашку, разыскал в чемодане поролоновый коврик, который мама обязательно велела ему подстилать, когда придётся садиться на голую землю, и подбежал к забору. Забор был не очень высокий. Петька перекинул через него коврик, подпрыгнув, ухватился руками за край и стал скрести ногами по доскам, пытаясь взобраться. Не тут-то было. Петька понимал, что нужно подтянуться, закинуть ногу и перевалиться на ту сторону. Всё очень просто. Но не получалось. Рукам не хватало силы подтянуть такой вес. А потом ещё задрать ногу…

– Эй, Петька, ты чего? – услышал он приглушённый Борькин голос. Борька, наверное, кричал из дома. – Я Нюську докармливаю. Сейчас молоко допьёт, и пойдём.

– Нехорошо лазить через заборы! – заорал в ответ Петька. – Неприлично! Где у вас калитка?

– Зачем калитка? Её надо идти отпирать. Давай через забор!

Петька растерялся: что делать? И коврик уже там. Может, доску оторвать? Он потрогал – доски сидели прочно, забор был новый. Петька посмотрел вдоль забора и в густой подзаборной крапиве увидел лопату. Вчера возле самого забора дядька Василий выкопал засохший саженец и оставил довольно большую яму. Даже чуть подкопал под забор. Петьке пришлось всего несколько раз ткнуть лопатой, чтобы посыпалась земля и открылся ход на Борькин двор. Петька быстро расширил его и, сопя, протиснулся на ту сторону.

Нюська сидела за столом, уткнувшись носом в чашку с синим зайцем, и громко дышала в неё. Над чашкой видны были два круглых глаза и светлая чёлка. Очень симпатичная оказалась Нюська. Непонятно было, почему Борька называл её «наказаньем».

Борька вошёл в комнату очень деловой походкой. Взглянув на Петьку, он остановился.

– Чего это? – удивлённо спросил он.

– Панама, – важно объяснил Петька. – Мама велела надевать в жару. А это коврик, подстилать на сырую землю, чтобы не было радикулита. Понял?

Но Борька уже не слушал его. Он в упор смотрел на Нюську и вдруг закричал таким страшным голосом, что Петька даже вздрогнул:

– Пей, горе моё!

Нюська спрятала глаза в чашку, быстро доглотала молоко, сползла с табуретки и подошла к Петьке.

– Ты добрый? – спросила она, задрав голову.

– Добрый, – подтвердил Петька, и Нюська понравилась ему ещё больше. «Везёт же людям, – подумал он. – Сёстры у них есть. Будь у меня такая, я бы на неё никогда не орал и "горем моим" не называл. Хоть бы собаку купили».

Борька повязал Нюське на голову платок, сунул в руки куклу и вывел во двор. Потом он повёл Петьку в чулан, где стояли четыре удочки, взял себе одну и предложил ему выбирать себе любую. Петька потрогал оставшиеся, покачал головой с видом знающего человека и выбрал самую длинную. Борька уже держал в руках банку с червями.

– Ну, пошли. Держи удочки и червей возьми.

– Как это – держи? А ты?

– Я Нюську понесу. А то своими ногами она до вечера не дотащится.

– Это куда? До речки?

– Не-а. Кто на речке ловит? Только мелкота, вроде Нюськи. Мы на озеро пойдём.

– Вот это да! А далеко?

– Не шибко, если лесом.

– А ты Нюську дома оставь.

– Сдурел? Она же маленькая, – ответил Борька и подставил Нюське спину. Она молча отдала куклу Петьке и обхватила обеими руками Борькину шею.

Петька взял удочки, коврик, банку с червями, и они пошли.

Идти было жарко. Удочки давили на плечо, коврик выбивался из-под мышки и падал. Приходилось останавливаться, ставить банку с червями на землю, прислонять удочки к дереву, снова сворачивать коврик, заправляя в него куклу, опять брать банку и удочки и догонять Борьку. На бегу коврик опять выбивался, и всё начиналось сначала.

– Борька, стой! – крикнул Петька. – Далеко ещё?

Борька обернулся. Лоб у него был мокрый, на носу висела светлая капля. Борька дёргал носом, капля качалась, но не падала.

– Полдороги прошли, – хрипло сказал он и пошёл дальше.

«Надо же, как достаётся, – подумал Петька, – маленькая-то маленькая, но тяжёлая. Без сестры, пожалуй, лучше. А если есть бабушка, то лучше с сестрой. Она с бабушкой будет сидеть, если уйти нужно, и играть с ней можно, когда захочешь».

– Борька, а у вас есть бабушка? – спросил он.

– Уф, – ответил Борька и спустил Нюську на землю. – Походи своими ногами, горе моё. Есть у нас бабка, только с нами сейчас не живёт. К тётке Марье поехала, дочке своей, к папкиной сестре. Скоро вернётся.

– Почему скоро?

– Поругаются. Бабка её учит, как и что надо делать, а тётка Марья не терпит. Она сама кого хошь научит. Бабка у нас посидит, нас поучит, соскучится и опять поедет к тётке Марье. Она всех учит, Нюську только не трогает, говорит, в неё уродилась.

Петька посмотрел на тихую Нюську, семенившую рядом с Борькой, и не поверил бабке.

– А у меня бабушка добрая, – сказал он. – Только она сейчас у маминой сестры живёт. Там ребёнок родился.

– Зачем тебе бабушка? – солидно заметил Борька. – Ты же не пацан. Это таким, как Нюська, она нужна, а ты и сам управишься.

Петька был другого мнения на этот счёт, но промолчал. Борька уже отдохнул, а ему становилось всё тяжелее. Пошли кусты, и удочки стали цепляться за них. Коврик свисал под ноги, и один раз Петька чуть не упал, наступив на него. Он подумал, что нести Нюську, пожалуй, лучше. Сидит себе на спине и молчит.

– Борька, давай я её понесу, а ты удочки, – предложил он.

Борька сразу согласился и посадил Нюську Петьке на спину. Потом взял коврик и спрятал в куст у дороги.

– Ты чего?! – возмутился Петька. – Неси давай!

– Обратно пойдём – заберём.

– А сидеть на чём? Простудимся!

– Не простудимся. А не хочешь – неси сам. Я не стану – засмеют, если встретим кого. Давай Нюську обратно!

– Ладно, – согласился Петька. – Но, если я простужусь, ты будешь виноват!

И он пошёл по дороге. Борька подобрал удочки, червей и куклу и пошёл за ними. Нюська обхватила Петьку за шею мягкими ручками, положила ему голову на плечо, и он почувствовал себя большим и сильным. Сначала идти было легко, но скоро он почувствовал, что такое настоящая тяжесть. Руки слабели, и Нюська съезжала вниз. Петька останавливался, подбрасывал её повыше, а она смеялась и кричала ему:

– Но, лошадка!

Борька с удочками ушёл далеко вперёд. Наконец Петька не выдержал.

– Борька, стой! – крикнул он и спустил Нюську на землю.

Борька остановился.

– Быстро ты кончился, – сказал он, когда Петька дошёл до него. – Ладно, давай её сюда. – И передал удочки Петьке.

– Полезай! – приказал он Нюське, присев на корточки.

– Не-а.

– Сама пойдёшь?

– Не-а. Я на Петю хочу. Он мягкий. И скачет, как лошадка. А ты колючий.

– Я тебе покажу: колючий. Ишь, моду взяла: на чужих ездить. Садись давай! А то в лесу оставлю!

Но Нюська упёрлась, а когда Борька пошёл от неё – заревела. И Петька не выдержал.

– Садись, горе моё! – крикнул он и подставил спину.

* * *

Когда Петька отдышался, Борька уже ловил рыбу, сидя на толстом ивовом суку, висящем над водой. Нюська копалась в песке на солнце. Петькина удочка лежала около большого ивового куста, полностью снаряжённая, даже с насаженным червяком: Борька позаботился. Петька был благодарен ему за это, так как не очень знал, как готовят удочки к ловле, но, конечно, не подал виду. Он взял крючок с червяком, отнёс его от берега на всю длину лески и с силой взмахнул удочкой, как это делали все рыболовы в кино, как только что сделал это Борька. Удочка свистнула, дёрнулась и застряла в ивовом кусте над Петькиной головой. На Петьку тихо слетели сбитые листья. От неожиданности он дёрнул – и запутал удочку ещё больше. Пришлось нагибать ветки и медленно выпутывать их по одной. А Борька за это время вытащил уже двух рыбок. Маленьких, конечно, но всё-таки целых двух! Петька снова выложил леску на песке и осторожно мотнул удочкой к воде. Червяк, не торопясь, проехал по песку и шлёпнулся в воду совсем рядом, на мелкоте. Конечно, ни одна рыба не подошла бы к нему даже поинтересоваться, что это такое. Петька уже был налит злостью до краёв, но тем не менее снова терпеливо выложил леску, посмотрел наверх, не зацепится ли она за куст, взял удочку двумя руками, прицелился и сильно махнул ею. Крючок побежал по песку, почему-то дёрнулся в сторону, зацепил Нюськину куклу и поволок её к воде.

– К чёрту! – взревел Петька и отшвырнул удочку.

– Чего орёшь? – покосился Борька. – Рыбу распугаешь.

Возле него лежали уже три рыбки, и последняя, величиной почти с новый карандаш, ещё прыгала.

– К чёрту твою рыбную ловлю! Дал мне паршивую удочку и ещё спрашивает! Сам лови!

– Я не давал, ты сам выбрал. Этой удочкой батя ловит. Ты когда её взял, я думал, ты хорошо ловишь, на глубину её закинешь, на крупную рыбу. А ты вон как, не умеешь совсем.

– Умею! Только не такой дурацкой удочкой.

– Сам больно умный, – миролюбиво ответил Борька, – возьми мою, если хочешь.

– Давай. Больше тебя наловлю.

Борька отдал удочку и сломал себе в ивняке недлинный тонкий прут. Отвязав леску от большой удочки, он привязал её к пруту, а лишнее намотал на два специально оставленных на пруте сучка. Получилась небольшая аккуратная удочка. Борька пристроился с ней на прежнем месте.

Пока Борька возился, Петька с интересом следил за ним. «Здорово у него получается, – подумал он. – Ещё бы, деревенский. Всю жизнь этим занимается. В Москве, наверное, совсем бы ничего не смог. Испугался бы: "Петя, покажи, Петя, научи!" А я здесь быстро научусь. А чего это рыба никак не клюёт? – вспомнил вдруг он и повернулся к поплавку. – Надо посмотреть, может, уже попалась какая – нибудь?» – подумал он и потянул удочку. Из воды вылез грузик, потянулась вверх леска, потом появился голый крючок.

– А червяк где? – удивился Петька.

– Уплыл, – усмехнулся Борька. – Смотреть надо было. Рыба клевала, а ты зевал.

– Клевала?! – обрадовался Петька. – Ну теперь не упущу!

Он насадил на крючок нового червяка и довольно прилично закинул его в воду. Не успел он сесть, как поплавок дрогнул. Петька дёрнул удочку. В воздух взлетела рыбка, затанцевала на крючке – Петька чувствовал её живую тяжесть – и вдруг упала обратно в воду. Удочка сразу стала обидно лёгкой. Петька растерянно посмотрел на пустой крючок, а потом перевёл глаза на Борьку.

– Рано подсёк, – объяснил Борька. – Подождал бы хоть второй поклёвки, чтобы глубже заглотала.

Петьке захотелось бросить удочку и уйти. У него даже глаза налились слезами. Он поскорее наклонился над банкой с червями и долго копался в ней, пока слёзы не впитались обратно в глаза и банка не перестала дрожать и расплываться. «Пока не поймаю – не уйду!» – решил он.

Рыба больше не хотела клевать. Борька вытаскивал уже шестую, и Петька чувствовал, что ненавидит его всей душой. «Ишь, расселся, – злился он, коротко взглядывая на Борькино сосредоточенное лицо. – Дать бы ему по шее, чтобы в воду свалился. Или чтобы кошка всю рыбу утащила. Дурацкие эти рыбы: у Борьки клюют, а у меня не клюют!»

– Тащи! – крикнул вдруг Борька, и Петька, ничего не успев сообразить, дёрнул.

Рыба, описав в воздухе дугу, шлёпнулась на песок и замерла. Бросив удочку, Петька рванулся к ней и застыл. Рыба лежала на песке, раздувая жабры, и была такая красивая, что Петьке снова захотелось плакать. Он осторожно тронул её пальцем, и она запрыгала, переворачиваясь с боку на бок, теряя красоту и блеск под налипающим песком.

– Здоровая, – сказал Борька за его спиной. – Повезло.

Петька поднял глаза на Борьку и засмеялся.

– Зато у тебя уже шесть, – сказал он.

«Отличный парень Борька, – думал Петька, сидя снова с удочкой. – В Москве бы такого. И Нюська у него хорошая: сидит себе, играет, не заплакала ни разу. Поймать бы сейчас ещё, чтобы столько же, сколько у Борьки, но покрупнее, как моя. Или совсем большую, как в магазине продают. Принёс бы я её домой, а эту свою отдал бы Борьке. Тётя удивилась бы: "Смотри, Василий, Петя-то у нас рыболов!" Потом зажарила бы, а я бы её съел. Не всю, конечно. Угостил бы и тётю, и дядю Василия, и Серого. И маме с папой бы написал. Только почему-то больше не ловится».

Рыба не ловилась. Солнце припекало сильнее, ветерок, освежавший тело, стих. «Пора бы кончать, – подумал Петька. – Ещё немного посижу, ещё до одной рыбки – и всё. Борька же сидит». Как раз в этот момент Борька встал, потянулся и стал собирать в кучу разбросанные на песке вещи. Потом поднял и отряхнул Нюську и насадил рыбок на тонкий ивовый прутик. Петькину вместе со своими.

– Пошли, – скомандовал он.

– Куда пошли?

– Домой. Мамка скоро обедать придёт.

– Не пойду. Ещё поймать надо.

– Ну сиди тогда. Домой пойдёшь – захвати удочки. А я Нюську понесу. Есть хочу.

– Мои тоже обедать придут?