Диалектика бесплатное чтение

Предисловие

– Собственно говоря, как термин диалектика впервые используется Сократом. – Худощавый профессор поправил очки и продолжил свою мысль: – Сократ использует этот термин, то есть диалектику, как метод или, если хотите, способ ведения беседы, как искусство ведения спора. При этом Сократ говорит о том, что спор должен вестись как рождающий истину, то есть не абы как… – Профессор оглядел всю аудиторию, видимо, остался доволен присутствующими слушателями и, слегка тронув бородку, продолжил: – Как частенько у нас, бывает, спорят, не слушая друг друга, а по Сократу – спорящие должны действовать как люди понимающие, что спор должен быть плодотворным, а не разрушительным, желательно без криков и не дай бог оскорблений. Следовательно, задача говорящих – не упражняться в заумной болтовне, а помочь родиться истине. – Профессор сделал небольшую паузу и несколько торжественным голосом произнёс: – Вот задача подлинной диалектики.

«Ага, – подумал молодой слушатель, сидящий на самом верху. – У нас задача сдать эту диалектику. Вот – наша подлинная задача!»

Он, прикрыв ладонью рот, шёпотом обратится к соседу:

– Ты, случайно не знаешь, этот сухарь – зверь или так себе?

Сосед не понял его и тихо спросил:

– Ты про кого говоришь?

– Ну этот, с бородкой – профессор, – прозвучал тихий ответ.

– Этот худой, наверное, строгий. Все худые строгие, – шёпотом ответил сосед.

– Да, тогда влипли мы! Зверь точно завалит! – прошептал первый слушатель.

Профессор строго посмотрел поверх очков и произнёс:

– Кстати, молодые люди, в переводе с древнегреческого «диалектика» дословно означает «раздельно говорить, излагать». Продолжим. – Профессор взглянул на первые ряды и, удостоверившись в том, что его готовы слушать, сказал: – В современном смысле слова диалектика в своём развитии прошла три этапа. Впервые она зародилась в Древней Греции и связана прежде всего с идеями Гераклита. И этот этап носит название стихийной материалистической диалектики. Второй этап развития диалектики связан с именем Гегеля. Гегель, Георг Вильгельм Фридрих – выдающийся немецкий философ, – произнёс профессор и сделал паузу – видимо, для того, чтобы слушатели прониклись некоторым уважением к этому Гегелю.

– Ну вот, – прошептал первый слушатель. – Столько имён – не запомнишь! А ещё, наверное, будут – этих философов много, а мы пред ними крохи несчастные.

– Ага, – согласился с ним второй. – Щас начнётся.

– Гегель приблизил диалектику к научному пониманию, – послышался голос с кафедры. – Именно Гегелю принадлежит открытие законов диалектики, открытие парных категорий диалектики…

Профессор сыпал терминами, останавливался, делая многозначительные паузы, и уже несколько раз кое-что пытался диктовать студентам, часть из которых усердно вели конспекты.

– Чего-то пишут, – прошептал первый. – А ты не пишешь?

– Не пишу, – ответил второй. – Всё равно придётся с кого-нибудь «сдуть».

– А если не дадут? – тихо спросил первый.

– Как это не дадут? – последовал ответ. – А солидарность?

С кафедры послышалось:

– То есть усилиями Гегеля диалектика превратилась в научную систему.

Профессор на несколько секунд остановился, повернул голову в сторону больших окон и, казалось, глядя на осенний академический парк, о чём-то задумался.

– Не нравится ему эта погода, – решил про себя первый студент. «А кому эта погода понравится, слякоть одна и скучища!» – подумал он и прошептал:

– Скучная, как эта диалектика.

А в аудитории продолжали раздаваться глухие слова профессора.

– Диалектика Гегеля носит идеалистический характер. Это диалектика понятий. Диалектика идеалистического развития мира. И, наконец, третий этап развития диалектики связан с именами Маркса и Энгельса. Здесь диалектика приобрела подлинный научный характер. Они, то есть Маркс и Энгельс, поставили диалектику с головы на ноги.

Первый студент повернулся к соседу и тихо заметил:

– Завалит нас фамилиями!

– Ага, – согласился сосед и, склонившись над толстой тетрадью, что-то там записал.

– Конспектируешь? – прошептал первый студент.

Сосед не ответил и продолжил водить ручкой по белому листу.

«Конспектирует», – решил про себя первый и аккуратно крупными буквами вывел на первом листе: «Диалектика».

– Диалектику Гегель противопоставляет метафизике, – донеслось с кафедры. – В понимании Гегеля диалектика – это антиметафизика. – Профессор взглянул на первые ряды слушателей и произнёс: – Что такое метафизика? Само слово «метафизика» что означает?

С первых рядов донеслось не очень уверенное:

– «После физики».

– Да, – обрадованно подтвердил профессор. – Именно «после физики». Некоторые говорят, что этот термин появился у Аристотеля, но это не так…

За окнами потемнело, и пошёл нудный осенний дождь. В аудитории стало зябко, и первый студент шёпотом заметил:

– В Древней Греции таких гадких погод, наверное, не бывает. Там тепло, солнышко – там можно и диалектикой заняться, а здесь…

– Ага, – тихо согласился сосед и продолжил что-то рисовать в своей тетради.

– Гегелевская диалектика, – послышалось в аудитории. – Есть учение о развитии, учение о взаимодействии всего сущего…

Первый студент чуточку помельче, чем первая запись, вывел под словом «Диалектика»: «Учение о развитии».

– Гегель пошёл дальше Канта, – произнёс профессор. – Иммануил Кант – родоначальник классической немецкой философии…

«Ещё один», – уныло подумал первый студент, записал: «Иммануил – родоначальник» и заглянул к соседу в тетрадь. У соседа весь лист был исчиркан каракулями, среди которых в некоторых местах просматривались какие-то фантастические машины и агрегаты.

«Наверное, знает эту диалектику – вот и рисует что попало», – подумал первый студент и тревожно прислушался к аудитории.

– Закон единства и борьбы противоположностей, – громко и как-то торжественно произнёс профессор. Затем он слегка потёр пальцем нос, огладил длинные волосы на затылке и продолжил: – Именно существование противоположностей заставляет мир естественным образом развиваться.

«Ага, – подумал студент. – Он и я суть естественные противоположности. Его противоположность меня смять может, а моя только тихо сопротивляется».

– А вот метафизика отрицает качественные скачки, тогда как закон взаимного перехода количественных и качественных изменений… – Профессор ещё раз повторил процедуру потирания носа и волос и продолжил: – Развитие представляет собой единство количественных и качественных изменений. На определённом этапе количество приводит к новому качеству, а новое качество порождает новые возможности…

– Новые возможности, – шепчет студент и внимательно приглядывается к сидящим ниже его слушателям. «Надо бы с кем-нибудь познакомиться поближе», – про себя решает он и продолжает наблюдать за аудиторией.

– Проще говоря, этот закон говорит нам о том, что ничто не вечно и каждая новая стадия (новый этап) развития так или иначе отрицает предыдущую. Таким образом, закон…

«Сделаю “шпоры”, – размышляет про себя студент. – Или у кого-нибудь раздобуду».

– Таким образом, – повторяет профессор, – закон отрицания отрицания определяет направленность развития, определяет связь нового и старого. Отрицание отрицания, то есть двойное отрицание, представляет собой сохранение некоторых свойств старого в новом…

– Ничего, – шепчет студент, – прорвёмся через отрицание отрицания, что-то ведь должно остаться. Не может не остаться, ведь это – диалектика.

А с кафедры продолжали звучать философские мысли, и студенту показалось, что он уже начинает что-то понимать в диалектике; показалось, что он сидит даже не здесь в большой аудитории, а где-то совсем в другом месте, а может быть, плывёт над облаками, всё дальше и дальше удаляясь от земли. И вот он в пустоте, где далёкие звёзды ещё не приблизились к нему и ему страшно оттого, что он может и не вернуться назад, и в то же время радостно оттого, что он летит всё дальше и дальше в неизведанное.

До него долетают слова профессора: «Господа на галёрке, вам это всё придётся сдавать», и он возвращается туда, где царят всего лишь законы диалектики.

Борьба

– Можно подумать, что все знают, что такое диалектика? А как же – это так просто! Мир меняется, изменяется всё, что может измениться, даже то, что кажется незыблемым. А раз такое дело, то должны быть хоть какие-нибудь законы, по которым это всё творится и делается. Детально знать их необязательно, некоторые так и делают – мало ли законов напридумывали. Что ж получается: если их не знать, то и жить невозможно? Так, что ли? – Сильно облысевший мужчина вопросительно взглянул на собеседника, прищурился, словно ожидал немедленного ответа от своего визави, и, сделав паузу не менее полуминуты, продолжил: – Можно и не знать. Ни к чему это знание. Что оно даёт практически? Да ровным счётом ничего. Вот хотя бы возьмите это. – Он потеребил бородку и, усмехнувшись, продолжил: – Вот возьмите хотя бы это – борьбу противоположностей. На кой она нужна простому человеку, которому подавай простые истины, которому, батенька, надо объяснить коротко и ясно: жизнь полосатая, будет и чёрное, и белое, а то и серо-буро-малиновое, но это уже, пожалуй, лишнее. А борьба противоположностей рядом с ним проистекает, его затрагивает, а он без подсказки не видит её – она ему ни к чему. Даже вредна, я бы сказал.

Облысевший замолк и, кажется, крепко о чём-то задумался. Утреннее солнце только что поднялось над горами. Лёгкий ветерок лениво покачивал прозрачную штору открытой веранды. Солнечные лучи ещё не освещали её – они скользили по тихой поверхности воды, уходящей от песчаной отмели прямо к горизонту, где полоса, отделяющая океан от неба, была чётко видна.

– Редкое зрелище, – проворчал собеседник, пристально вглядываясь в горизонт. – Гладкая вода, как в озере, – добавил он, отпивая мелкими глотками чистую воду из хрустального бокала.

– Вы полагаете, что эдакой гладкости не должно быть? – ответил ему облысевший мужчина, возрастом глубоко за пятьдесят лет.

– А вы что же, против? – произнёс собеседник, оправил редкую бородёнку и представился: – Бывший революционер, а ныне пенсионер по имени Фэд.

– Ах, вот как! – обрадовался облысевший. – Весьма рад встретить коллегу, точнее единомышленника. А то, знаете ли, загнали сюда в «райский уголок». Велели отдыхать и…

Облысевший запнулся, словно обиделся на тех, кто его сюда «загнал». Он энергично покачал головой, громко вздохнул и произнёс:

– Рад познакомиться. Меня можно называть по-простому – Вил, а по поводу имеющейся на сегодня тишины могу сказать, что я не против. Я, конечно, за, но…

Вил резко опустошил свой бокал и, повертев головой в поисках официанта, наполнил его новой порцией воды.

– Я вовсе не против тишины, – продолжил облысевший. – Я не против, но это такая редкость, когда всё тихо. Помнится, что такое перед бурей бывает. Вы замечали, батенька, что перед бурей бывает?

– А что перед бурей бывает? – проворчал Фэд.

– А вы словно не знаете! – ответил Вил. – Не надо притворяться, товарищ, не надо. А то, знаете ли, многие притворяются, когда тихо. Сидят себе в норках и носа не высовывают наружу. Сидят и думают: вот, мол, не вижу я угроз – так их и не будет. Мышиная стратегия – сидеть в норках. – Облысевший задумчиво взглянул на свой полный бокал и продекламировал:

– Ага, – буркнул Фэд. – Вы, товарищ, вижу, поэтизировать вздумали. Рифмовочками всю веранду засыпали. Приятно слушать! А мне эдакое на ум не идёт – всё проза голая в голове бродит.

Облысевший, прикрыв ладонью рот, незаметно зевнул, слегка покачал головой и возразил:

– Это, голубчик, не моё. Это, батенька, народное.

Собеседники около минуты молчали. Вил закрыл глаза и, откинувшись в плетёном кресле, наслаждался тихим утром, ласковым солнцем, которое уже облизало всю веранду свежими лучами, ещё пока что не очень жаркими и палящими, которые ожидались от дневного светила в полдень.

– Архихорошо! – прошептал облысевший, не открывая глаз. – Вы, товарищ, согласны?

– Согласен, – нехотя ответил Фэд и монотонно прочитал:

Облысевший удивлённо произнёс: «Да-а…» и открыл глаза.

– Скажите, тоже народное? – спросил он. – Тоже не своё?

– Своё, не своё… Какое это имеет значение? – пробурчал Фэд. – Главное, чтобы смысл был, а слова – это чепуха. Много слов – смысл теряется, мало слов – меньше толкований. А то, знаете ли, партайгеноссе, наговорят столько, что мозги плавятся, смысл уходит куда-то вдаль голубую, как в это небо. – Он поднял голову и долго смотрел на небосвод, щурился от солнца и, тяжко вздохнув, продолжил: – Вы, товарищ Вил, должны понимать текущий момент. Сейчас тишь, а будет буря, шторм или ещё что-то волнительное. Без этого ведь никак не обойтись. Вот и получается… – Фэд потеребил редкую бородку и, криво усмехнувшись, закончил свой монолог следующей фразой: – Меньшинство бурлит, а большинство в норках сидит.

– Согласен, абсолютно согласен, голубчик, – произнёс Вил. – Но нервничать нам нечего. Вихрь налетит – по номерам разбежимся. Разбежимся, но тонус терять не будем. Вот, послушайте:

– Хорошо сказано, геноссе, – заключил Фэд.

Он повторил последнюю строку: «Когда буря впереди», и его худое лицо словно просветлело, глаза загорелись. Он, сидя в кресле, как-то взбодрился, выпрямился, как будто готовился к прыжку, но через пару секунд воодушевление его пропало и он почти безразлично спросил:

– А как узнать, когда она будет? Как вычислить этот момент, когда затишье практически не меняется и только еле заметная рябь пробежит по воде, чуть поколышет траву и на минуту затихнет? Затихнет, – в раздумье повторил он и замолчал.

Утренний ветерок совсем ослаб, наступила тишина. Шторы безжизненно повисли. Океан, казалось, затаил дыхание в ожидании свежего ветра.

– Все чего-то ждут, но только не волнений. Кому они нужны, эти волнения? Разве что молодёжи неразумной, – размышляя, произнёс Фэд и, повернувшись в сторону большой воды, прочёл:

– Ну, это вы слишком строги, – произнёс Вил. – В изменениях не только молодость участвует. Не только. Поверьте мне, батенька. – Облысевший на минуту задумался, хотел было встать, поёрзал в кресле, но, устроившись поудобнее, передумал и, как-то легко вздохнув, продолжил: – Старшее поколение тоже ответственно за перемены. – Он опустил ладони на колени, стараясь быть незамеченным, потёр их и, слегка улыбнувшись, произнёс: – Вот вы, голубчик, я вижу, человек опытный. Я бы даже сказал «тёртый калач», однако же готовы принять перемены или желаете…

Облысевший сделал небольшую паузу и, пристально взглянув на собеседника, спросил:

– Или желаете их избежать?

Фэд покачал головой, нахмурился на облысевшего, как-то сморщившись, словно ему предложили откушать нечто, может быть, и съедобное, но ему совсем нежелательное и, тихо кашлянув, ответил:

– Вы, партайгеноссе, уж чересчур прозорливы. Думаете, если некто в возрасте, то уж и перемены ему не нужны? То есть если пожил человек, то меняться ему уж не хочется и чтоб окружение оставалось таким, к которому он привык? Так, что ли, по-вашему? – Фэд уставился на облысевшего и с напряжением, которое было заметно по его сжатым ладоням, ждал ответа.

– Да-с, батенька, – улыбнувшись, начал отвечать Вил. – Да-с, голубчик, чую, что нервничаете вы. А нервничать в вашем возрасте…

Облысевший на несколько секунд задумался, а затем продолжил:

– Да и в моём тоже не стоит. Зачем тратиться на эдакие пустяки? Без перемен не обойтись. Сама жизнь переменчива. Куда уж нам её поправлять! Думается мне, что вы – энергичный человек – пытаетесь её, эту жизнь, поправлять. А поправлять-то необходимо диалектически. Я имею в виду то обстоятельство, что если среда не готова к переменам, то хоть кол на голове теши – ничего не добьёшься. Один пшик выйдет. Пожалуй, стоит вспомнить первый закон, сиречь борьбу противоположностей: света и тьмы, добра и зла, и ваши перемены и стабильность, то есть тишину и бурю.

Облысевший приложил ладонь ко лбу, затем отвёл руку в сторону, ладонью вверх, как будто ждал, что кто-то сверху подбросит ему записку с ценной мыслью. Но сверху ничего не упало, ничего не прилетело, и оратор произнёс:

– Что-то же должно родиться от этого противостояния? Не может же ничего не родиться. Никто не хочет хаоса, а он…

Облысевший склонил голову, что-то невнятное пробурчал себе под нос, затем резко взмахнул рукой и почти крикнул:

– Чёрт бы побрал эту обслугу! Ну где они все?

Из глубины выскочил тонкий человечек, улыбаясь быстро, быстро забормотал на незнакомом языке, а облысевший ткнул пальцем в пустую бутылку и рявкнул: «Воды!» Тонкий человек в мгновение исчез, и через несколько секунд на столе уже стояла, заиндевевшая от холода, бутылка свежей воды. Вил удовлетворённо кивнул головой и, собравшись с мыслями, прочитал следующее:

Облысевший почти шёпотом закончил чтение и, тяжко вздохнув, произнёс:

– Вообще-то, я не прав. Не так всё происходит диалектически. Эта борьба не так существует, то есть хочу сказать, что такая простая трактовка этого дела, пожалуй, доведёт нас до примитивизма. – Он заметил удивлённый взгляд Фэда и быстро отреагировал: – Да, вот именно: обвинят в искажении. Скажут, даже заклеймят, пригвоздят к позорному столбу. Завопят, что, мол, недоучки и бестолочи. Не понимаем законов, которые, так сказать, столпы обнаружили и доказали их объективность. А мы рассуждаем – мол, добро победит зло. А как же оно победит, если зло объективно существует, я бы даже сказал, что будет существовать? Им, добру и злу, друг без друга не жить.

Фэд грозно нахмурился, кашлянул пару раз и возразил:

– Геноссе, вы зря так. Так нельзя. Так мы со злом останемся навечно. Добро со всей решимостью, невзирая на слюни и сопли слабаков, должно давить эту гадость, давить безжалостно твёрдой рукой, давить до конца, до самого, самого конца.

– И что же, голубчик, вы считаете, что победите? – с иронической улыбочкой спросил Вил.

– Да, – уверенно ответил Фэд и, немного подумав, добавил: – Конечно, если всем миром навалимся, то есть передовым его отрядом.

– Вот именно, батенька, передовым, а то, знаете ли, если всех брать, то шатающиеся, неуверенные и прочие болтающие о благе, о добре всё дело загубят. Они, как говаривали раньше, ренегатами станут и всякими оппортунистами. А это, знаете ли, голубчик, сплошным пораженчеством попахивает. А сколько примазавшихся к главному делу обнаружится и сочувствующих! С ними нам, конечно, чуток можно прошагать, но недолго, не весь путь. Иначе заболотят ясное дело, мысли размягчат, а там, глядишь, правильное добро переродится в чёрт-те что. – Облысевший запнулся, взглянул на собеседника и, убедившись, что тот его внимательно слушает, привстал и громко произнёс: – Товарищи, вперёд к победе, к великому будущему всех стран и народов. Всех угнетённых и… – Он остановился, огляделся по сторонам и, заметив, что рядом находится только один человек, тихонько закончил фразу следующими словами: – Всех, кому это настоящее не нравится. – Затем уселся в кресло и куда-то в сторону прошептал: – Мало нас осталось. Огорчительно мало.

Свежий ветерок потянул от воды. Чувствовалось, что скоро он окрепнет и упругие струи прохладного воздуха оближут весь берег, поднимутся в горы и весь океан придёт в волнение. Длинные, медленные волны накатятся на песок, и ритмичный гул заполнит весь берег, веранду и весь этот райский уголок с его немногочисленными обитателями, случайно появившимися здесь и случайно, в конце концов, исчезнувшими, как обычно здесь бывало до них и, наверное, будет долго-долго после.

Фэд молча повернулся лицом к ветру и затаился, вероятно, наслаждаясь прохладными струями воздуха, которые пока что ещё довольно ласково касались его угрюмого лица, обтекали его чуть острый нос и слегка теребили редкие волосы бородёнки. Он о чём-то думал – может быть, о борьбе добра и зла, а может, об этой большой, громадной воде, которой до их беседы с облысевшим мало было дела. Океану вообще мало было дела до этого райского уголка. Он мог давно бы разрушить большой волной это место со всеми строениями и прочим барахлом, но хитрые люди соорудили высокую террасу, до которой большие волны докатывались очень редко, и океану, пожалуй, было лень тратиться на ликвидацию неестественного сооружения, и он до поры до времени только грозно, в самую сильную бурю, накатывал волну до самой веранды.

Сейчас волна набегала на песок и едва добиралась до чёрных камней, лежащих у подножья бетонного барьера. Собеседники пристально вглядывались в горизонт, как будто ожидали появления там чего-то новенького, хоть какого-нибудь корабля, а лучше парусника, но горизонт был, как всегда, пуст. Обслуга объяснила им, что здесь нет морских трасс, а случайные суда забредают сюда довольно редко. Место здесь тихое и весьма приятное для отдыха солидных людей. Погоды обычно здесь стоят отменные, и все, кто бы ни был, здесь довольны местной обстановкой.

Фэд вспоминал своё детство. Много чего там было, и было что вспомнить, но сейчас ему показалось: как мало осталось в памяти приятных дней и событий! Помнился яркий солнечный день – праздник. Праздник, но не для всех, точнее не государственный, а религиозный. Многие его, как говорится, отмечали, но как-то не принято было это афишировать. Считалось, что этого делать не стоит, – мало ли что может выйти. Может карьера не сложиться, или вообще запишут в злостные мракобесы, тогда и выбраться оттуда, из злостных, трудно будет. А мальчик худенький, самый младший в семье, одетый во всё чистое, стоял и любовался красивым днём, приветливыми лицами соседей, а главное – прекрасной погодой, наступившей внезапно после слякотной и зябкой весны. Ему это так нравилось, что хотелось сделать что-нибудь хорошее, да так, чтобы все узнали, что он хороший мальчик, а не тот, который плохо учится и почти по всем предметам имеет слабые знания. Он не любил учиться, ему нравилось ходить в церковь – там ему было нескучно и ему казалось, что он может стать служителем в церкви. А если служить Богу, то зачем ему эти такие нудные уроки?

Он стоял, смотрел на свежую зелень, только что раскрасившую бывшие совсем недавно голыми ветки деревьев и кустов, и размышлял:

«Надо, чтобы все верили, – не должно быть неверящих. Тогда будет много добра и почти не будет зла. Но до этого ещё далеко».

Эта, казалось, простая мысль ему понравилась. Ему сразу захотелось обратить кого-нибудь в свою веру. Он огляделся по сторонам и, заметив группку мальчишек, его сверстников, решительно двинулся к ним. Пацаны были серьёзно заняты игрой в бабки. Игра уже длилась относительно долго, и в самый решительный момент он, подойдя вплотную к играющим, громко заявил:

– Всем надо верить в Бога. Ходить в церковь и молиться. Вы верите?

Играющие недружелюбно посмотрели на него и, отвернувшись, занялись своим делом.

– Ага! – громко произнёс он. – Не желаете разговаривать – Он вас накажет!

Ответа от игроков не последовало, и только после третьего требования верить в Бога самый крепкий из мальчишек разогнулся и грубо толкнул агитатора. Потом, когда он не проникся, чем может закончиться его агитация, его побили, и дома пришлось оправдываться, почему он испачкал светлую рубашку и кафтанчик. Родители его были не очень набожными людьми и совсем не понимали старания своего мальчика бывать чаще в церкви, чем на уроках, но в большой семье забот было много и мальчик был предоставлен сам себе. Ему часто доставалось от сверстников за его желание сделать всех религиозными. Некоторые его сторонились, другие воспринимали его как назойливую муху, с которой можно существовать, но недолго, не всегда. Такое состояние мальчика продолжалось недолго – уже лет в пятнадцать он, случайно оказавшись среди повзрослевших ребят, воинственно настроенных против всего религиозного и считающих, что религия закрепощает человека, сразу же без раздумий изменился. Изменился настолько кардинально, что через пару лет оказался на заметке у некоторых органов, следящих за сохранением общепринятых норм и традиций. Теперь он точно знал, за что и как надо бороться, чтобы освободить угнетённые массы от оков религиозности и прочей государственной насильственной чепухи.

А сейчас он, уже почти старик, сидел в уютном кресле и смотрел, как слегка раскачивается океан. Он помнил тот день, когда праздничное настроение так захватило его, что ему хотелось петь церковные гимны, хотелось поделиться с кем-то своей радостью от бытия, от чувства сопричастности с чем-то большим, которое вот-вот захватит всё вокруг в свой громадный круг и унесёт в вышину, где всем должно быть хорошо и покойно. И, конечно, радостно оттого, что они все вместе и все понимают друг друга, даже ничего не говоря, а лишь просто смотрят в глаза и только по искреннему, доброму взгляду сразу становится ясно: здесь твой друг, единомышленник, здесь тебя не обидят, а главное, будут слушать и понимать.

– Да-а… – саркастически выдохнул он, вспомнив, как долговязый толкнул его, а затем и побил.

Он взглянул на облысевшего. Тот прищурившись смотрел на горизонт, и Фэду показалось, что облысевший с чуть приоткрытыми глазами просто дремлет в кресле, просто утомился от разговора о диалектике.

«Слабак, – подумал Фэд. – Рассуждает революционно, а как до дела – так опять одна болтовня».

Облысевший неожиданно пошевелил рукой, словно хотел показать что-то там, на горизонте, и громко произнёс:

– Огорчительно мало. Вы согласны со мной, голубчик?

Фэд удивлённо перевёл взгляд на вопрошавшего и, ничего толком не придумав, ответил вопросом на вопрос:

– Мало для чего? О чём вы, партайгеноссе?

– О деле, батенька, о деле. Безделица – так вот она. Сидим, наслаждаемся, а дело, понимаете ли, требует движения, а движение это – борьба.

Вил повернулся лицом к собеседнику и, ехидно улыбнувшись, спросил:

– Вот вы, кажется, наслаждаетесь нынешним бытиём. Вам оно, похоже, нравится. Я, простите, наблюдал. Заметил, как мечталось вам, будто и не здесь вы были, а где-то в заоблачной выси. Мечтаете о прошлом. Нынешнее вам пригодилось всего лишь для мечты. Никакой борьбы не осталось, кроме как поесть, попить и на воду посмотреть. Я понимаю: действовать не желается. Зачем? Вдруг не победишь, проиграешь, стыдно будет, а то и здоровье потеряешь. Зачем? К чему эта борьба?

Облысевший устало махнул рукой, показывая всем своим видом недовольство наличествующей обстановкой, и, отпив глоток воды, произнёс:

– Незаметно единство борьбы противоположностей. Нетути этого, хоть весь обсмотрись.

Фэд недоумённо покачал головой и сердито ответил:

– Вы, товарищ, не по адресу эту тираду запустили. Я борец, то есть был борцом. Боролся даже сам с собой! И со мной тоже…

– Вот, то-то и оно… – перебил его Вил. – А нынче что, уж и не борец?

Фэд нахмурился и, потеребив правое ухо, ответил:

– Нынче на отдыхе.

Он хотел было рассказать о своих подвигах, но, почувствовав, что облысевший может его и не понять, коротко продолжил:

– Много всего было, а теперь осмыслить надобно.

– Осмысление – это хорошо, – согласился Вил и затих. Ему тоже было что осмыслить. Он тоже вспомнил, как первый раз появился у тётки.

Длинный поезд, пыхнув бело-серым дымом, ранним утром остановился у небольшой станции. Состав дёрнулся и со скрипом застыл на месте. Проводница энергично сдвинула защёлку, отбросила к стенке тамбура железную пластину и освободила спускающиеся из вагона ступеньки. Он с двоюродным братом осторожно сошли на песчаную дорожку. Сняли сверху из тамбура два чемоданчика и, не дожидаясь отправления поезда, отошли в сторону в поисках встречающей их тётки. Поезд негромко гуднул, будто не хотел так рано будить станционных и ещё тех, кто спал в маленьком посёлке возле станции, и, лязгнув буферами, медленно тронулся дальше. Тётка – ещё не старая, но уже выглядевшая совсем немолодой женщиной – бросилась к ним от стоявшей невдалеке телеги с лошадью и по очереди крепко обняла каждого с искренним целованием в обе щеки. От тётки пахло чем-то совсем не городским, совсем незнакомым и, на первый взгляд, неприятным. Её серая телогрейка уже повидала многое на своём, может быть, не очень долгом пути. Тёмная юбка, которую редко встретишь на городских улицах, торчащая из-под телогрейки, и потёртые резиновые сапоги говорили о многом двум городским жителям, которые только что сошли с поезда. Летнее влажное утро встретило их неожиданной тишиной, которая редко встречается среди каменных городских строений. Им показалось, что здесь совсем нет людей, нет той суматохи, что окружала их с раннего детства. Пустынная станция, грустная лошадь, запряжённая в телегу, и одиноко торчащий у кирпичной стенки одноэтажного вокзала железнодорожный деятель навевали некоторое умиление от спокойного, неторопливого существования какой-то пока что неизвестной жизни. Жизни почти без перемен, такой, какой она была и десять, и двадцать, и более лет тому назад.

Тётка схватила их чемоданчики, решительно, широкими шагами двинулась к телеге, а по пути приговаривала: «Ой! Деточки мои милые, как ладно-то всё! Как ладно!» Разместившись на телеге, компания подалась к деревне, до которой от станции было километров десять по грунтовке мимо двух деревушек через леса и поля. Дорога – разбитая, местами после дождя заполненная лужами, – тянулась по пригоркам и низинкам, и тощенькой лошадёнке приходилось много трудиться, чтобы тащить поклажу по жиже и хляби. Тётка, поправляя клетчатый платок, плотно укрывавший её голову, подгоняла лошадку как-то весело и ласково:

– Ну, касатка, шибчей, домой же бежишь!

И лошадёнка как будто понимала возницу, подбавляла ходу, тужилась на горках и ускорялась в низинках. А гости подтягивали ноги повыше, чтобы грязь, летевшая с колёс, не брызгала на городские брюки. Проехали две хатки – те, что остались от когда-то большой деревни. Тётка тяжко вздохнула, тихонько сказала: «Много-то когда-то жило здесь, а теперича всего-то две семьи» и чуть подхлестнула вожжами лошадку.

– Теперича всё поменялось, не то что до… – добавила она и замолкла, и гостям показалось, что тётке загрустилось оттого, что деревня совсем маленькая стала. А может, в этом месте что-то было у неё в молодости. Было что-то радостное, а теперь такого нет – вот тётка и загрустила.

Они молча проехали ещё одну деревеньку – тоже маленькую, всего-то в пять дворов. У ворот торчал старый дедуля и прозрачными глазками щурился на проезжающих. Тётка кивнула ему: «Здрасьте вам, доброго здоровья!» Дедуля поспешно скинул шапчонку и торопливо ответил: «Вам, добрые люди, того же». Тётка чуток притормозила, попридержала вожжами лошадку, словно хотела показать гостей, похвастаться ими, и дед, заметив этот манёвр, произнёс:

– Никак гостей везёшь? С городу прибыли?

– С городу, с городу, – ответила тётка. – Племяшки родненькие на побывку.

– Племяшки, – участливо подтверждал дедуля, качал головой и продолжал: – Вон оно как, мы здеся, а вони тама ростут. Вон оно как… – бормотал дедуля и одобрительно кхекал.

Тётка, удовлетворившись реакцией дедули, подтянула вожжи, крикнула: «Но, пошла!» Лошадь дёрнулась, и они двинулись дальше. Через пару километров лес подтянулся к дороге, обступил её с боков, и ветви деревьев стали задевать и лошадку, и возницу, и гостей.

– Заросло всё, – вздохнула тётка и продолжила: – Мало нас осталось, совсем мало. Некому дорожку соблюдать. Перемены, перемены вот к тому и идут. – Она шлёпнула вожжой по коричневому крупу лошади и уже веселее добавила: – Диалехтика, как говаривал ваш дядька. Сплошь диалехтика.

Облысевший встал, прошёлся вдоль столиков и, вернувшись на место, произнёс:

– Да, было время молодое, неопытное. Сейчас не так – сейчас опыт властвует повсюду. Сейчас и деревень-то таких не сыщешь. А тётка мудрая была и любила нас.

– Это вы о чём, товарищ? – спросил Фэд и еле заметно улыбнулся.

– Это я о диалектике, батенька. Всё о ней, – ответил Вил.

Ветер от океана посвежел, порывы его уже изрядно трепали шторы на веранде, и тонкий человек, неожиданно появившийся откуда-то из подсобного помещения, принялся скручивать нежную ткань и укреплять её шнуром на стойках.

– Нам, пожалуй, пора убираться отсюда, – предложил Фэд и вопросительно взглянул на облысевшего.

– Куда уж нам убираться? – равнодушно спросил Вил. – Уж и так занесло на остров в океан. Куда ж ещё?

– Можем в горы забраться, – ответил Фэд и повернулся в сторону остроконечных скал, обрамляющих их «райский уголок».

– В горы? – удивился облысевший и мечтательно произнёс:

– Желаете полетать, батенька? – спросил облысевший.

Фэд быстро встал, обернулся к собеседнику и резко ответил:

– Желаю. А вы, геноссе, никогда не хотели полетать? Не приходила в голову такая мысль?

Вил задумался. Он вспомнил, как стоял на высоком холме, пристально всматривался в низину, уходившую плавными изгибами к самому горизонту и мысль о полёте посетила его. Тогда он первый раз забрался на холм один, без брата и дядьки, которые ушли на рыбалку с самого утра, а его оставили. Оставили по причине его некоторой усталости от предыдущего трудного дня, когда они целый день помогали тётке убирать созревшую рожь.

Рожь созрела отменная. Тугие, полные спелых зёрен колосья клонились к земле, и казалось, что вот-вот зерно осыплется и нечего будет собирать. Тётка уже несколько дней беспокоилась, что пора бы, пора бы убрать хлеб. Но погоды, ночные дожди мешали уборке, и каждый новый день приносил и надежду, и разочарование. И вот однажды утреннее солнце осветило влажную землю, поля с неубранным хлебом, покосы, отросшие сочной травой к августу, и дальние леса, мокрые от ночного дождя. Тётка затемно поднялась, истопила печь, и, когда вся гостевая бригада поднялась, на столе уже стояли глиняная чаша с блинами и крынка молока.

– Доброго дня нам всем, – объявила тётка. – Подкрепимся и на рожь.

Она и дядька серпами жали колосья, а пацаны, получив чёткие инструкции, вертели снопы и укладывали их в бабки для просушки. Особо мокрые снопы из низинки укладывали на деревянные вертикальные колья, и к обеду половина поля была убрана. Солнце жарило с высоты, ночная влага парила над землёй, и день становился душным и томным, как предбанник после жаркой парилки. Молодые гости уработались изрядно. Руки болели, ноги двигались медленно, непослушно, и тётка, обнаружив сомлевших работничков, объявила перерыв.

Компания расположилась в тенёчке у бревенчатой стенки амбара и отдыхала около часа. Уже к заходу солнца тёткина личная рожь была убрана, и остались молотьба да прочие важные работы, необходимые для доведения дела до конца.

«Как важно довести дело до конца!» – подумал облысевший и, взглянув на вершины, открывающиеся за двухэтажным зданием «райского уголка», произнёс:

– Полетать – такая мысль приходила. Давненько это было – с тех пор налетался уж порядочно. Я летал, и меня летали. Налёт порядочный получился. Вот только со скал ещё не летал.

– Поедем на вулкан, я договорился, – сухо произнёс Фэд. – Там летать не надо, там надо смотреть.

Вулкан давно застыл. Шоссе плавными изгибами обходило скальные вершины, бежало по пустынной местности, где по обеим сторонам виднелись россыпи чёрных, коричневых и иных цветов камней, и ощущалось, что когда-то, может быть, и не так давно, здесь бушевала огненная стихия и живому существу места бы здесь не нашлось. Гибельно всё было для него.

Они сидели сзади на сиденье и молча обозревали пейзаж, проплывающий за стёклами машины. Водитель несколько раз предлагал им остановиться и рассмотреть природу поближе, но они решительно отказались выходить из машины и весь маршрут почти до самого «райского уголка» молчали.

– Стихия, – многозначительно произнёс Фэд, когда они расположились за обеденным столом.

– Да, впечатляет, – согласился Вил. – Особенно когда это далеко и не с нами.

– Не с нами? – несколько удивлённо спросил Фэд. – Мы что, боимся?

– Боимся, не боимся, а сгинуть раньше времени не хочется, – ответил Вил.

Фэд изобразил недоумение, слегка покачал головой из стороны в сторону и заметил:

– А как же борьба? Без риска проиграть борьбы не бывает.

– Э-э, голубчик! – ответил Вил. – Борьба за освобождение от гнёта, за счастье угнетённых – это одно, а риски со стихией природы – это совсем другое.

– Пожалуй, вы правы. Рисковать за всеобщее счастье – это очень благородно.

Фэд подхватил ложку и попробовал ещё парящий, горячий суп из тарелки, только что принесённой официантом.

– Здесь неплохо кормят, – произнёс он.

– Да, – буркнул Вил и приступил к опустошению своей тарелки.

Обед продлился почти час. Им подали несколько закусок из морских блюд, большую рыбину, которую они изволили заказать, и официант торжественно при них разделал её и услужливо положил в тарелки белые кусочки.

– Да-с, море кормит, – заметил Вил, разделавшись со своей порцией.

Фэд в знак согласия кивнул и уточнил:

– Специальные люди продукты должны добывать, другие специальные должны готовить еду – тогда будет порядок. Если всё стихийно, то порядка не будет. Даже движение масс должно быть организовано, иначе людской поток станет неуправляемым. Стихийная борьба вредна для общества. И ваша борьба противоположностей…

Фэд на несколько секунд задумался и заключил:

– Она тоже требует организации.

– Конечно требует, – согласился Вил. – Только, голубчик, знание диалектики позволяет это понять. Думается, что если не овладеть диалектикой, то борьба до добра не доведёт. Стихия захлестнёт народные массы, и светлого будущего никогда не достигнешь.

– Светлого будущего, – задумчиво повторил Фэд и вспомнил, как он молоденьким студентом агитировал за светлое будущее. Агитировал страстно и, как казалось ему, убедительно. Молодые люди слушали его, внимали его словам, заражались его идеями, иногда спорили, предлагали более мягкие способы борьбы за светлое будущее, но всегда признавали в нём вождя, может быть, ещё не очень опытного, но уже готового броситься на врагов, не щадя ни себя, ни других.

Здесь, лакомясь морскими яствами, он вспоминал, как голодовал в кутузке, куда попал за участие во всеобщей забастовке. Мануфактурщики не очень-то желали бастовать, им было не совсем понятно, зачем надо не работать, чтобы потом стало лучше, но он агитировал, требовал подчиниться и прекратить «горбатиться» на хозяина. Бастовать начали не все, всего несколько десятков вышло с красными флагами – тут-то их милитеры и похватали. Ему недолго пришлось в каталажке отсиживаться – через три дня его отпустили, предупредили только, что если молодой человек будет продолжать антиправительственные действия, то его снова придётся повоспитывать, но уже более строго. Он всего лишь день раздумывал над происшедшими с ним неприятностями и уже к вечеру решил, что будет более осторожным, а затем борьба снова захватила его целиком и осторожность как-то сама собой рассосалась, словно и не было каталажки и предупреждения административных деятелей. Каталажка не заставила себя долго ждать – через несколько недель его вновь арестовали и теперь продержали почти месяц, уже по решению суда. После второго пребывания в каталажке он решил (точнее, дал себе слово) больше не попадаться и начал скрытную борьбу. Нелегальное положение укрепило его волю и дух, научило его подчиняться строгим правилам конспирации, а главное – он понял, что борьба предстоит долгая, упорная и жертвенная.

«Жертвенная борьба – это серьёзно, это не простая работа за что-то, это риски, а риски не все могут выдержать», – подумал Фэд и приступил к потреблению третьего блюда.

– Хорошо, батенька, – благостно выдохнул облысевший.

– Что хорошо? – спросил Фэд.

– Хорошо, когда хорошо отобедались, – ответил Вил.

– Ага, – согласился Фэд и откинулся в кресле.

Облысевший глубоко вдохнул и объявил:

– Когда-то голодновато было, да и разносолами не баловались, а здесь сплошь объедаловка.

Вил отодвинул от себя тарелку и подумал:

«У тётки разносолов не было. Там еда была простая и казалась такой вкусной, гораздо вкуснее городской».

Вечером после трудного дня у тётки собрались её подружки. В углу под иконкой мерцал фитилёк лампадки, на столе горела настольная керосиновая лампа, свет которой выхватывал из тёмных углов хатки утомлённые морщинистые лица женщин. Натруженные за день их руки смиренно лежали на коленях, покрытых тёмными юбками. Женщины молча ждали, ждали ещё одну гостью – бабу Сафу. Они с дядькой знали, что вот сейчас появится баба Сафа и в пока что ещё угрюмом обществе как-то сам собой возникнет шум и смех. Баба Сафа будет говорить, в хатке будут слышны её рассказы о деревенских, рассказы шутливые и иногда немножко злые, но всегда интересные, не дающие скучать вечерним посиделкам.

Сафа и сама-то всем свом видом вызывала улыбку. Высокая и не очень грузная для своих лет, она легко двигалась, говорила складно, без сорных и бранных слов, и, как правило, рассказы её сопровождались энергичной жестикуляцией и даже некоторыми артистическими приёмчиками.

– Ой! Бабоньки, что расскажу-то вам! – загадочно начинала она, и всё вокруг затихало, ожидая очередной правдивой истории из местной жизни. Она, подражая говору своих героев, иногда их жестам и манере поведения, говорила о том, как напугались её мальчишки. Пошли, дескать, «до витру» поздно, уж темень на дворе образовалась непроглядная. Что-то там за избой у них хрюкнуло – так они, как сумасшедшие, дела свои не сделав, примчались в избу. Толком сказать ничего не могут, а только дрожат да тихим криком, как это бывает с испугу, бормочут несвязно: «Тама… тама». Ох! Бабоньки, спужалась я-то, аки агнец пред волком. Ничего сама-то сказать не могу. Токмо одно слово, да и то плохо изрекла: вместо «креститесь» «тряситесь» говорю. Тако стоим мы пред друг дружкой и дрожим незнамо отчего, и понять ничегошеньки не можем.

Подружки внимательно слушают Сафу и сами уж пугаться начинают, хотя и чувствуют, что история закончится благополучно и, наверное, как обычно, весело, но история-то страшноватенькая – мало ли чудищ бродит ночью по дворам. Ведь были ж случаи, деды и бабки рассказывали и о чертях, что народ деревенский дурили, до смерти хотели довести, и о ведьмаках страшенных, что в хаты проникают, так тут уж незнамо как и отбиться от них – только молитва и помогает. А Сафа продолжает историю излагать, лицо своё испуганным делает, глаза навыкате, руки опущены, дрожат, пальцы рыскают по юбке тёмной, словно понять не могут, что за ткань такая у бабки на коленях лежит.

– Трошки страх стихать начал, – продолжает Сафа. – Так, стук в дверь. Ночью-то какая нечисть к нам? Парни мои совсем затихли, бледные, как буряки кормовые. Да и я, бабоньки, вся не своя стала. Хотела было спросить: «Кого это в ночь нам принесло?» Да с испуга, хочь рот-то открывается, но звук неладный оттудова идёт. «Мы-ы» да «мы-ы» из рота.

Сафа поднялась с лавки и, изображая себя испуганную, промычала пару раз, затем совершила многозначительную паузу и продолжила:

– А оно в дверь тук да тук. И будто не человек стучит, а чего-то не нашенское. Наши-то бахнут в дверь, да и ломятся незнамо как, словно бескультурные какие. Парни мои совсем затряслись, как осинки на пригорке, смотреть аж так жалостливо, что хочь плачь и вой зачинай непрерывный. Тут уж я не стерпела энтого и как зыкну на дверь: «Заходи, вражина, коль неймётся тебе!» А сама за ухват и к порогу. Наизготовке стою, как тот солдат, что по молодости обретался в краях наших, да сгинул на войне-то…

Сафа, вспомнив солдата, как-то обмякла. Руки её, что изображали держание ухвата наизготовке, опустились. Она смиренно сложила их на животе и вздохнула. Остальные, зная её историю с солдатом, как обычно в таких случаях, загрустили тихонько, тоже повздыхали и утихли в ожидании продолжения рассказа. Рассказчица через несколько секунд встрепенулась, легко улыбнулась, морщинки на её лице заиграли, будто сами ни с того ни с сего собрались пуститься в пляс, и собравшиеся услышали продолжение «страшного» рассказа.

– Стою это я у двери, – загадочно произнесла Сафа. – А дверь-то тихонько со скрипом открывается и является оттудова рожа. Бригадирская рожа. Красная да, видать, с утра набравшаяся. Бормочет, мол, нет ли у меня горилки, а то своя вся вышла. А я-то с ухватом стою и тычу в него, в его рожу-то рогатульку – того и гляди зенки проколю. Видать, страх-то мой в силушку защитную вобрался и назад никак…

Компания, открыв рты, удивлённо угугкнула, а некоторые одобрительно хмыкнули:

– А так ему… Нечего по ночам за горилкой…

Сафа изобразила пьяного бригадира: глаза свела к носу, помотала головой, будто не соображая, где находится, и, заикаясь, пропела: «Сафушка, голубушка, мне бы горилочки хоть трошки». Фигура её закачалась, она шагнула в сторону, как будто споткнулась о невидимый предмет, и слушатели разом все ахнули, а Сафа, довольная реакцией подружек, забормотала:

– Чёрт проклятый, напугал парней моих до смерти, а теперь и в хату ломится, как ведьмак полоумный! Ей-богу, хотела я его, бабоньки, ухватом областить, да решимости на начальство не хватило.

Бабы одобрительно зашумели, разом заговорили о бригадире – мол, этого давно бы пора не только ухватом, а и оглоблей поучить, – но шум недолго продолжался. Притихли слушатели, а Сафа продолжила:

– Разглядел, проклятый, что ухват на него выставила, и, хочь нализавшись, а спужался. Зенки-то выставил и хрипит: что, мол, это я затеяла? Гостей ухватом встречаю. – Сафа натужилась и прохрипела: – Аль начальство не узнаёшь?

Бабы, почувствовав знакомую пародийную интонацию бригадира, заулыбались, а когда рассказчица глаза на них выпучила и ещё раз прохрипела голосом незваного гостя, то уж прыснули все разом и смех пошёл, разгулялся по хате. Только Сафа совсем не улыбалась, не единой смешинки на лице у неё не появилось. Она посерьёзнела до мрачности и продолжила хрипатым голосом:

– Ты, крестьянка, должна блюсти порядок, а не то…

В этом месте рассказа она ещё раз пошатнулась, словно подвыпившая горилки, громко икнула и обалдевшими глазами уставилась на присутствующих. Гомерический смех сотрясал хатку несколько минут. А когда бабы, насмеявшись вволю, затихли, Сафа тонким голосом пропела:

Одна из сидящих у оконца завела следующую частушку:

Остальные хором продолжили:

Звонкие голоса неожиданно затихли, и кто-то спросил:

– А горилку-то отдала?

Сафа по-доброму улыбнулась и незлобиво ответила:

– Нехай пьёт, чего уж тут…

После минутного молчания ещё пропели несколько частушек и снова затихли, как это обычно бывает после шума и смеха, когда тема иссякла, а до новой ещё далеко.

– Ох! Бабоньки, – вздохнула Сафа. – Сколько чего у нас было, а счастья нет. Всё пробежало и затихло. Только песни и остались.

– Ага, – согласились с ней, и грубый голос пропел:

А он лежал на печи и слушал женские разговоры. Иногда понятные, а часто совсем непонятные, не городские, про гумно, амбары и местные события, которые совсем не были похожи на те, о которых он слышал в городе. Потом дядька объяснял ему, что к чему, но это было потом, а сейчас он тихо лежал и слушал, иногда прихватывая сушёные ягоды, что были расположены на печи в суетках. Ягоды были вкусные и, когда их разжуёшь, напоминали городские яства, но не такие ароматные, как здесь, на печи у тётки.

«Да, город и деревня тогда отличались. Не то что сейчас», – подумал облысевший и спросил:

– А вы, батенька, городской или деревенский?

Фэд задумался. Ему представилось, что если бы он не родился в городе, то судьба бы его сложилась совсем не такая, как сейчас. Сидел бы он на завалинке или на крылечке и обозревал поля с какими-то полезными растениями. Не было бы борьбы за светлое будущее, многого бы не было. И того дознавателя, который пудрил ему мозги, когда он вляпался довольно основательно. Этот следователь не выглядел каким-то ужасным, страшным, как ожидал Фэд. Это был всего лишь худощавый старый человек с ничего не выражающим лицом. Его серые маленькие глазки вроде бы и сверлили арестанта, но в то же время им было весьма скучно заниматься этим молодым человеком. Может быть, совершенно случайно попавшим сюда, может быть, по глупости или вследствие молодого задора и любопытства.

– Ну-с, молодой человек, – обратился к Фэду следователь. – Рассказывайте.

Фэд угрюмо молчал и приготовился к самому жестокому допросу. Следователь поправил пуговицу на мундире, тяжело вздохнул и тихо пропел:

Фэд опустил голову и продолжал молчать.

– Говорить не будем? – заискивающе спросил следователь и, выдержав небольшую паузу, произнёс: – Вы, молодой человек, думаете, что мне что-то от вас нужно. Ничего мне от вас не нужно. Вы мне вообще неинтересны. Я заранее знаю, что вы скажете. – Следователь взглянул на лист бумаги, лежавший перед ним, и продолжил: – Я вас понимаю. Ох как понимаю! Бывает, так хочется улучшить, сразу улучшить, то есть ликвидировать нечто мешающее. Так хочется, что прямо руки чешутся, тем более что не одному хочется, а группе товарищей. Так бы взял и своими руками ликвидировал. Даже скулы на лице сводит и кулаки сжимаются до белизны на косточках. И думается: вот попался нам кто-то плохой – на месте разделаемся с ним!

Следователь пристально взглянул в глаза Фэду, прищурился, и арестанту показалось, что его могут вот сейчас, прямо на месте оглушить чем-то, ударить сзади. Он нервно дёрнулся и оглянулся. Сзади никого, и только шершавая каменная стена, слегка подсвеченная лампой, стоявшей на столе следователя, серой плоскостью незыблемо нависала за спиной арестованного.

– Не следует бояться, – криво улыбаясь, произнёс следователь. – Здесь у меня вас никто не обидит. Вот видите, мы здесь совсем одни. – Он махнул рукой вправо, влево и, нахмурившись, прочитал:

«Неужели… – мелькнуло в голове у Фэда. – Неужели он тоже?»

Он на секунду поймал взгляд следователя. Маленькие глазки зорко и злобно наблюдали за арестантом. Фэд резко опустил голову.

«Нет, этот не с нами, – подумал он. – Притворяется. Они все здесь притворяются».

– Вот видите, ничего не произошло. Вы теперь понимаете, о чём я говорю вам? – услышал Фэд голос затянутого в мундир худощавого старика. Старик опустил глаза, около полминуты читал какую-то бумагу, а затем, покачав головой, произнёс: – Вот здесь указано, что вы оказали сопротивление, тем самым усугубили. Зачем усугубили? – спросил он и не мигая уставился на Фэда.

– Они сами… – последовал робкий ответ.

– Вот и славненько! Вот и славненько! – обрадовался следователь. Он даже изобразил дружескую улыбку. Затем вернул себе строгий вид и спросил: – Так, значит, вы не сопротивлялись? То есть пай-мальчиком были?

Фэд кивнул, хотел было немножко расслабиться, он даже положил ногу на ногу, но тут же вновь занял выжидательную, напряжённую позу – ноги вместе, руки на коленях и строгое, почти мрачное лицо.

– Не надо хмуриться, – тихо и немного сочувственно произнёс следователь. – Вам, молодёжи, хмуриться не к лицу. Всё должно быть весело, бодро. – Худощавый старик выпрямил спину, откинулся в кресле и назидательным тоном продолжил: – Вам нас, стариков, не понять. Мы-то вас понимаем. Понимаем, что хочется переделать всё, что сделано до вас. Ведь хочется? – громко спросил он и, не дожидаясь ответа, монотонно, без выражения прочёл длинное стихотворение:

Следователь повторил последнюю строчку дважды и замолк.

Сейчас, находясь на веранде с видом на океан, Фэд ещё раз повторил: «Наше будущее вам не вредит». Облысевший открыл глаза, машинально кивнул и добавил:

– Теперь уж ничьё будущее нам не вредит.

Порывы ветра с океана жёстко били по окнам веранды. Сильные волны накатывали на берег, разбивались о камни, и водяные брызги, подхватываемые свежим потоком, уже долетали до собеседников.

– Стихия, – произнёс Вил.

– Да-а… – согласился Фэд. – Может, укроемся? – добавил он.

– Пожалуй, вы правы. Надо бы укрыться, – ответил Вил.

Через несколько минут они оказались в мягких креслах большой гостиной, и свежий ветер их уже не беспокоил.

– Тишина… – многозначительно прошептал облысевший. – Словно и нет беспокойства, словно мы укрылись, спрятались от мятежного бытия, и нам нравится вот так сидеть и тихо рассуждать. – Он закрыл глаза, постарался уловить звучание завывающего ветра за двойной рамой и, не услышав оттуда ни звука, заметил: – Райский уголок для тех, у кого нет будущего.

Фэд нервно повернулся в его сторону и недовольно возразил:

– Зато было бурное прошлое. – Он кашлянул пару раз и добавил: – Без прошлого нет будущего, а наше прошлое, поверьте мне, родит бурное будущее.

– Бурное? – усомнился Вил, но, подумав, продолжил:

– Да-с, голубчик. Наверное, вы правы. Законы таковы, что без бурь не обойтись.

– Согласен, – твёрдо заявил Фэд. – Согласен на сто процентов.

Он резко встал, как-то весь подтянулся, словно солдат на карауле, и тихо запел:

– Да-да, – обрадовался облысевший и перебил поющего: – Конечно победим, батенька. Когда-нибудь в будущем, а сейчас…

Он огляделся по сторонам и как будто нашёл в окружающей обстановке поддержку. На лице его изобразилась какая-то решительность, глаза сверкнули, ленивые губы сжались, щёки напряглись, и тихий голос его изрёк:

– Вот именно, – возбуждённо прохрипел Фэд. – Вот именно, – чуть спокойнее повторил он и чётко, без особенных выражений продекламировал:

– Бывшие, – прошептал Вил после некоторой паузы, наступившей в гостиной.

Фэд помотал головой, словно не понял соседа, и громко произнёс:

– Мы не бывшие, мы прошлые.

– Э-э, батенька, – произнёс облысевший. – Что бывшие, что прошлые – итог один. Было и прошло.

– Но разве мы умерли, разве нас нет? – несколько возмущённо спросил Фэд и, меряя резкими шагами гостиную, забормотал: – Мы боролись, мы знали, что надо делать. Мы знали, а теперешние… – Он остановился посредине гостиной, осмотрелся и громко, как будто хотел докричаться до тех всех, которые могли бы сказать про него и облысевшего «вы устарели, у вас всё в прошлом», заговорил:

– Нет, господа хорошие, мы ещё есть, мы ещё кое-что можем! Вы нас списали, в хлам истории зачислили. А мы вот здесь есть, и нам не надо тишины – нам требуются бури. Только в них мы…

Фэд поперхнулся и сильно закашлялся. Кашляя, присел в кресло, платком прикрыл рот и около минуты пытался восстановить дыхание.

– Да-с, голубчик, – тихо произнёс Вил. – Может, что-то ещё можем, но напрягаться уже вредно.

Облысевший сочувственно покивал головой и, закрыв глаза, вспомнил тётку, её натруженные руки, морщинистое лицо, простую одежонку и какую-то странную энергичность. Тётка не могла сидеть без дела, и ему, тогда ещё пацану, казалось, что она какая-то двужильная. Поработав в поле с остальными бабами, она успевала ухаживать за скотиной, смотреть за огородом, быстро и как-то незаметно прибираться в доме, наготовить еды для себя и для гостей, а по вечерам посидеть вместе со всеми, послушать деревенскую «сказительницу» да попеть частушки. А назавтра встать ни свет ни заря, подоить корову, дать корму свинье, курам и снова в поле. «Лето зиму кормит», – так говорили деревенские, так выражался бригадир, прибавляя к поговорке жуткую брань, которую в городе не так часто услышишь.

Деревенские бабы частенько ворчали на бригадира, но жалели «одноногого чёрта» – остался единственный мужик в деревеньке после войны. Семью его раскидало по местам разным, жена помёрла, детки – тех, что постарше, война забрала, а младшие в город убёгли. Послевоенная молодёжь почти вся в город «убёгла».

Бригадир руководил бабами, страшно ругался, но к этому все привыкли и почти не замечали острых слов одноногого начальника. Дядька, когда на лето выбирался в деревню, беседовал с бригадиром. Они обсуждали разные события, судили о том, всё ли в государстве в порядке, но о войне никогда не говорили. Ему, мальчишке, было это удивительно, хотя, когда (летом бывали такие случаи) после бани за столом собирались мужчины-гости и бригадир, разговоры случались серьёзные: про былое, довольно древнее, то, которое повлияло на местность и даже сейчас, по прошествии уж более сотни лет, было заметно по остаткам хуторской системы. Мужики после жаркого банного пара, отдохнувшие после помывки, с удовольствием потребляли самогон и рассуждали о том, что раньше было лучше. Бригадир соглашался, что хутора были лучше, чем деревни, а дядька сомневался и часто вздыхал, сетовал на то, что одни бабы работают и что мужичков на деревне совсем не осталось.

– Бабы у нас крепкие, – вторил ему бригадир и добавлял крепкое слово, усиливающее его мысль.

– Да-а, – соглашался гость от соседей. – Всё на стариках держится. Без нас никуда, а молодые – так им всё быстро подавай, нетерпеливые они.

– Нетерпеливые они, – вздохнул облысевший и задумался на несколько минут. Затем открыл глаза и начал тихо читать стихи:

Чтец на секунду прервался, а Фэд моментально оживился и продолжил:

Фэд закончил читать, перевёл дух и прислушался. За окнами бушевала стихия. Океан, глубоко дыша, огромными волнами накатывался на береговые камни. Горизонт был чист, и казалось, что там, вдали, существует тишина и благодать, там нет больших волн, нет порывистого ветра и совсем не чувствуется тяжёлое дыхание океана.

«Какая интересная мысль! – подумал Фэд. – Если нечто бурное далеко от нас и его порывы нам отсюда не видны, то в принципе можно считать, что там всё тихо».

– Там всё тихо, – громко сказал он и взглянул на, как казалось, задремавшего Вила.

– Там, где нас нет, всё тихо, – пробормотал облысевший. – Но на самом деле это иллюзия, не выдерживающая никакой критики.

Фэд что-то буркнул себе под нос, и было непонятно, согласен он с собеседником или возражает. Возражает скрытно, не выдавая себя, точно так же, как в камере, когда ему предложили помощь после жёсткого допроса.

– Парень, – тихо произнёс над ним хмурый. – Парень, ты молодец – хорошо держался. Никого не сдал. Молодец.

Хмурый приложил к его синяку холодную тряпку.

– Вот, заразы, пристали к пацану, сволочи! – продолжил хмурый.

– Это было… – Он попытался вспомнить, когда это было.

Фэд задумался и вспомнил тот злосчастный день, когда кто-то их предал. Да, пожалуй, и не предал, а просто проболтался. Только потом, кажется, через несколько месяцев выяснилось, что Серый (такая кличка была у одного из связных) в кабаке по дружбе ляпнул об их конспиративной квартире. Конечно, этого Серого тихо убрали. Боевая организация своё дело знала.

А хмурый сосед по камере прилип как банный лист с душевными разговорами и поначалу казался таким заботливым и душевным, что Фэд ему почти поверил. Хмурый всё расспрашивал его о жизни, о семье и прочей бытовой чепухе, рассказывал о себе, о том, что тоже ненавидит этих пузатых, которые угнетают простой народ. После двухдневного пребывания хмурый объявил, что его могут скоро выпустить, потому что на него у них почти ничего нет. Сказал, что как вернётся домой, так сразу сообщит ребятам, что здесь страдает парень, волевой боец, правильный товарищ, и как бы между делом спросил:

– Кому сообщить о тебе, товарищ?

Фэд встрепенулся и не сразу ответил. Ему показались слишком подозрительными эти ласковые, участливые слова хмурого.

– Некому обо мне сообщать, – тихо ответил он и заметил некоторое замешательство хмурого, который, наверно, не ожидал такой скрытности от молодого парня.

– Ну ладно, некому так некому, – пролепетал сосед и удалился к себе на койку.

А на следующий день задержанный снова сидел перед следователем и молча вспоминал услышанный ранее стих:

– Вы что-то сказали? – спросил Вил.

Фэд покачал головой, вздохнул и проворчал:

– Сидим, отдыхаем, а ни попить, ни закусить. Где человек, который…

– Который в этом раю может нам что-то подать? – продолжил Фэд. – Никого, хоть кричи.

– Да-с, запропастились помощнички! – проворчал облысевший. – Не то что раньше. Раньше бывало… – Он мечтательно покачал головой, взглянул куда-то вверх и, легко вздохнув, произнёс: – Был порядок. А сейчас…

Фэд в знак согласия кивнул и решительно добавил:

– Революционный порядок. Железная рука революции правила. – Он резко поднялся с кресла и гаркнул: – Эй, человек! Подь сюды!

Через полминуты появился тонкий человек и, кивнув, что-то спросил на чужом языке.

– Вина! – гаркнул Фэд и подозрительно уставился на вошедшего.

Тонкий человек понял, о чём его просят, и, видимо, спросил, какое вино требуется.

– А подай-ка нам, голубчик… – Фэд на несколько секунд задумался, а затем с лицом ехидного человека произнёс: – Хересу нам… – Он саркастически сморщился, словно предчувствуя фиаско тонкого человека, и добавил: – Де-ла-Фронтера.

Тонкий человек замотал головой, показывая, что такого вина у них точно нет, и забормотал, перечисляя другие марки.

Фэд, весьма довольный ответом, громко заговорил, показывая, что ему надо такое вино, чтобы в животе было хорошо и в голове тоже, и чтобы вино ударяло в голову, а там было бы приятно и весело. Он поглаживал живот, стучал по голове, изображал брызги эмоций, жестикулируя руками и пофыркивая губами. Тонкий человек в конце концов произнёс: «Кава» и вопросительно уставился на Фэда.

– Кава, кава, – повторил Фэд и проворчал: – Ничего не понимает. Интересно, что принесёт?

Через несколько минут собеседники откушивали игристое и Вил, оторвавшись от бокала, произнёс:

– Местная шампань.

– Нормальная шипучка, – согласился Фэд.

– Шипучка, – повторил Вил и подумал, что там, в деревне, таких вин не было, а была самогонка. Когда-то в каждом дворе самогон готовили впрок, к свадьбам, к праздникам, а то и так – ведь положено после баньки пропустить пару стопариков хлебной водочки собственного изготовления. А после, когда уж Вил пацаном наведывался к тётке, самогона мало готовили – некому потреблять было, одни бабы на деревне остались.

Бывало, зайдёт к тётке бригадир побалагурить с гостями, да и задержится за столом. Примет самогоночки – и пошёл разговор о том, о сём, а как не одну стопку искушает, так на песни его тянет. Всё больше короткие частушки исполняет скороговоркой, веселит сам себя и гостей тёткиных.

не то пропел, не то, надрываясь, прохрипел бригадир.

Тётка, выставляя на стол чугунок с только что сваренной картошкой, незлобиво набросилась на «певуна»:

– Ну, чёрт одноногий, куда тебе с деревяшкой? Постыдился бы гостей – им-то что твою пакость слушать?

– Ты, хозяйка, не журися, – вяло ответил «певун». – Это я весёлость развожу.

Он хлопнул ладонью по столу и завёл следующую частушку:

– А чего, хорошие частушки! – заметил дядька.

Тётка покачала головой, изобразила недовольное лицо и ответила:

– Куды ж хорошие, срам один! А мальцу разве надобно слушать?

Дядька взглянул на мальца лет двенадцати, будущего Вила, и заключил:

– Мальцу полезно, да и не малец он. Вон как вымахал – скоро тётку догонит. Им, молодёжи, много знать надо, а то в городе одна правда, а здесь другая, совсем не городская.

Бригадир воодушевился.

– Это да, это понимать надо. А то не понимают, а говорют как…

Он хотел заключить фразу крепким словцом, но тётка упредила его и решительно произнесла:

– Хватит о политике, лучше уж о сене поговорили бы! Нынче вона как мокрит – сгниёт всё.

– Эхма… – протянул бригадир. – Чего уж тут о сене?. Сено – вон оно.

Он махнул рукой куда-то за печку, поправил деревянную ногу и, потеребив лысеющую маковку, запел:

Тётка недовольно повела плечами, что-то неразборчиво пробормотала и вышла в сени. Бригадир проводил её взглядом и проворчал:

– Не понимают, что душа истрепалась, а куды ж её деть-то, душу? Вот вы, городские, не понимаете нас. Вам всё кажется, что, вот, на природе. Ходи, отдыхай, тёпло и травка с цветочками куды ни глянь. А у вас – отработал смену и в кино али ещё куды. Вот ты, – бригадир обратился к дядьке. – Человек военный, отдежурил наряд свой и свободен.

Дядька замотал головой, возразить хотел, но бригадир рукой остановил его желание и продолжил:

– Понимаю, чего ж нам не понять! Вы, военные, всегда на службе, однако ж и свобода какая-никакая у вас есть. Свобода… – Он несколько раз повторил это слово, выждал, когда тётка вернулась и спросил: – А скажи-ка нам, хозяйка, есть у тебя свобода? Обществу интересно об энтом знать.

Тётка поставила на стол миску со свежими огурцами, отёрла руки о фартук и, как будто застеснявшись, ойкнула:

– Энтого не знамо нам. Какая такая свобода?

– Как какая? – шутливо возмутился бригадир. – Разве не знаешь? – Он гыкнул, улыбнулся и произнёс: – В поле отработала, огород вскопала и скотину… а потом в кино али ещё куды. В театру хочешь? Иди в театру, а не хошь – так в ресторацию. Желаешь в ресторацию? – спросил бригадир. – Зайдёшь туды, а тама тебе и горилки, и всяких разносолов, что и незнамо здеся.

Тётка хихикнула и ответила:

– Куды ж нам, деревенским, у нас своя ресторация имеется! Вона сколь чего на столе!

Бригадир покачал головой, выбрал небольшой огурец, откусил от него большой кусок и захрустел.

– Тама тебе всё поднесут, – сквозь хруст пробормотал он. – Тама культура, а здеся ты сама себе всё несёшь – нетути ахвицианта, чтоб культурно.

Тётка ещё раз улыбнулась, что-то вроде «ну ты» пробурчала и к печке. Встала у загнетки, скрестила руки на груди и замолкла – не стала мешать мужским важным разговорам о городской и деревенской жизни. Дядька на правах хозяина дома уже в который раз наполнил рюмки мутноватым напитком, произнёс слова: «Ну, будем» и залпом опустошил рюмочку. Бригадир с удовольствием, не спеша выпил свою порцию, занюхал кусочком чёрного хлеба и произнёс:

– Хорошую горилку хозяйка делает. Такую в городе не найдёшь.

– Найдёшь, – возразил ему дядька. – Найдёшь ещё лучше, всякого спиртного найдёшь.

– Ну да, – согласился бригадир. – А вот природы не найдёшь – тама у вас томно и камень один, ни травинки, ни былинки не сыщешь, пыль одна да асфальта вонючая. А машин, железяк всяких видимо-невидимо, толкаются все, друг друга не видят. А простое животное не увидишь. Не увидишь… – Бригадир обратился к пацану и запел:

Тётка всплеснула руками, укоризненно покачала головой и проворчала:

– Чего к мальцу пристал – они в городе культурные, не тебе чета, чёрт деревенский!

– Не мне, – согласился бригадир и, склонив голову к столу, задумался.

Дядька тяжело вздохнул и, наполнив стопки, изрёк:

– Не надо сравнивать. Надо сотрудничать. Надо, чтобы везде было хорошо. – Он чокнулся со стопкой бригадира и продолжил: – Мы всё боремся, а надо дружить. Город и деревня должны быть вместе. А что сейчас? Все хотят в город, а надо, чтобы и в деревню хотели. Мы не должны быть противоположностями. Мы не должны… Не должны по диалектике.

– Вона как! – отреагировал бригадир. – По диалехтике. Это как же?

Облысевший пригубил игристое, поставил бокал на столик и заключил:

– Борьба должна приносить удовольствие.

Фэд не расслышал его слов и произнёс:

– Партайгеноссе, вижу, философствуете, а надо бы к практике ближе.

Облысевший кивнул и пояснил:

– Говорю о борьбе. Удовольствие от неё иметь бы надо, а то напряжение и усталость наскучат. А скука вы, батенька, знаете, к чему может привести?

– Скука… – повторил Фэд. – Скука есть вещь в себе. Она везде нехороша, а в борьбе вообще вредна. Эдак соскучишься и идею забудешь, а без идеи какая борьба? Одно невыразительное прозябание.

– Да-c, вот именно: прозябание, – согласился облысевший. Он подумал о тётке, которая, на его взгляд, не прозябала, и поразмышлял вслух: – Если не с кем и не с чем бороться, то можно со скуки и завыть. А если труд каждый день и не знаешь, с кем, а главное, с чем борешься, то как это назвать? Можно назвать повседневностью, серым бытом. А то и… как это раньше обозначалось? – Облысевший задумался, пытаясь вспомнить старый термин, погладил ладонью лоб и, вспомнив слово, объявил: – Серые будни.

– Ага, – откликнулся Фэд. – А ещё было мещанство. Это когда все сидели по своим норкам. Скучища страшная! Сидят себе в квартирках и соседей не знают – незачем им было знать. Зачем себя тревожить чем-то – вещами обставились и сидят, как клуши какие-то.

– Да-с, батенька, как вы правы! – заметил облысевший. – Я вот вам стишок прочту, не возражаете?

– Валяйте, – согласился Фэд и приготовился слушать.

– Если встал ты рано утром, – начал Вил и с некоторым выражением продолжил:

Фэд саркастически хмыкнул и произнёс:

– Одной беседой сыт не будешь, а если он, как говорится, не жрамши уж давно, тут уж, я понимаю, беседа не поможет. Голодного беседой не возьмёшь – голодному и идея поперёк горла встанет. Ему бы кистень и на большую дорогу – еду добывать. А тут уж и мы тут как тут – маленько подкормим и направим куда нужно орудие голодающего человека. Много хороших дел так можно свершить. А вы, партайгеноссе, – «беседа»… Вы подкормите, а беседа уж потом.

Облысевший задумался и через минуту заговорил – заговорил тихо, но как-то чётко произнося каждое слово. Говорил о важности проникновения идеи в массы, о разъяснении задачи и целей борьбы, о том, что массы, овладевшие идеей, много чего могут и без еды, то есть на пустой желудок тоже можно бороться. Бороться и добиваться победы, когда передовой отряд понимает свою задачу, когда враги расслаблены и не могут активно противостоять массам.

– Вы, батенька, примитивно понимаете идеологию борьбы, – заявил он в конце и замолчал.

– Не будем спорить, – неожиданно произнёс Фэд. – Мы оба правы, только вы с теоретической, а я с практической стороны.

Он опустошил свой бокал и с выражением прочитал:

– А нам бы закусочки, – проворчал Вил. – А то игристое без закуски не идёт.

Он вопросительно взглянул на Фэда, а тот в знак согласия с собеседником кивнул и спросил:

– Чего изволите, господин философ?

– Что-нибудь морское и, пожалуйста, немного, – ответил Вил.

– Какую-нибудь каракатицу? – предложил Фэд.

– Э-э, батенька, вы, я вижу, гурман, жили на материке, а любите каракатицу.

Фэд многозначительно посмотрел на облысевшего и объявил:

– Мы люди городские – всё должны знать, и каракатицу тоже.

Он хотел было зычно крикнуть тонкого человека, но, вспомнив свой городок, передумал и, обратившись к облысевшему, спросил:

– Так что же заказать?

– Что угодно, но не каракатицу, – последовал ответ.

Через несколько минут собеседники молча с удовольствием поедали морские деликатесы. Каждый думал о чём-то своём, и беседа не складывалась. Фэд наслаждался яствами, приготовленными местной кухней, и тихо вспоминал приятные и неприятные истории своей молодости.

«Да, было дело…» – подумал он и покачал головой.

Фэду было что вспомнить из бурной молодости. Всякое случалось – и плохое, и хорошее. Плохое он пытался забыть, хорошее помнилось лучше. Но один неприятный эпизод он забыть никак не мог – тот, бывало, неожиданно всплывал в памяти, и ему становилось немножко грустно. Грустно даже уже не от того давнего впечатления, а оттого, что это было давно, когда он был молод, вся жизнь была впереди и казалось, что сделать можно так много и можно перевернуть весь белый свет. А сейчас он точно знал, что весь белый свет ему перевернуть не удалось.

Довольно хилый парнишка подошёл к нему и нахально заявил:

– Гони монету!

Фэд только что отошёл от церкви – вечерняя служба сегодня затянулась, и он возвращался уже по темноте. Этот хиляк неожиданно появился из-за угла и вплотную встал у Фэда на пути.

– Гони монету! – угрожающе повторил он и исподлобья посмотрел на Фэда, который сначала обомлел от такой наглости, а затем, сосредоточившись, покачал головой, показывая тем самым, что абсолютно не согласен отдавать этому типу монету. А тип тихо свистнул, и из-за угла появились ещё трое неизвестных парней, но уже весьма крепкого вида. Хиляк молча со всей силой ударил Фэда кулаком. Из-за небольшого роста нападавшего удар пришёлся в шею, прямо по горлу, и Фэд на несколько секунд обомлел. Сзади за хиляком расположились его помощники, и Фэд осознал, что ему не поздоровится, если он не предпримет что-либо в свою защиту. Он обернулся – проходной двор был перекрыт, железные ворота на ночь затворялись, и пути к отступлению были для него закрыты. Фэд покопался в кармане, достал оттуда монету и протянул хиляку.

– Порядок, – приняв монету, произнёс хиляк.

Его «подельники» благородно расступились, пропустив Фэда к выходу. Выйдя наружу, Фэд, ошеломлённый и обиженный, брёл по пустой улице, жалел себя и злился на себя за то, что не смог достойно ответить нападавшим, за то, что позволил себя ударить. У него болела шея, и с каждым шагом злобная реакция на только что прошедшее всё сильнее и сильнее охватывала его.

– Собаки! – шептал он и готов был бессильно завыть от обиды. – Собаки! – повторял он и фантазировал, представлял себе, как бы он поступил, если бы…

«Если бы я тогда не задержался в церкви, – подумал Фэд, – тогда всё было бы по-другому».

Он помнил этот случай, и ему было противно и стыдно за себя и за всех своих знакомых по церкви. Ту ночь он почти не спал, а наутро прибежал к церковному наставнику, рассказал ему про этот случай и, конечно, ждал хорошего совета: как с этим унижением жить дальше? Наставник предложил ему помолиться за своих обидчиков – помолиться для того, чтобы Бог простил их.

– Чтобы Бог простил их… – прошептал Фэд, и воспоминания вновь вернулись к нему.

Он помнил, как обиделся на наставника, ему показалось, что за этих ночных хулиганов незачем просить Бога о прощении. Незачем тратиться на молитву, не достойны они, чтобы за них просили. Он до обеда бесцельно бродил по кривым улочкам и мечтал встретить этих и сильно побить их. Побить так, чтобы им неповадно было по ночам грабить простых людей. Он даже присматривал по дороге камень или ещё какую-нибудь штуку, которой можно было бы сильно ударить того хлюпика, да и его помощников. Он представлял себе, как встретит их где-нибудь в укромном месте, как они задрожат от его грозного вида, как начнут канючить, просить его о пощаде, а он…

– А что он? – прошептал Фэд, и ему показалось, что облысевший укоризненно смотрит на него, как будто понимает его чувства и эмоции. – Вы хотите мне что-то сказать? – спросил Фэд и пристально уставился на Вила.

– Нет-нет. Что вы, голубчик! Я ничего не хотел, то есть… – Облысевший слегка улыбнулся и заметил: – Вы о чём-то сожалеете. Мне показалось…

– Показалось, – перебил его Фэд и наполнил свой бокал. – Ему показалось, – прошептал он и вспомнил, как решил больше не ходить к наставнику.

«Нечего мне там делать», – решил он и завернул на ту улочку, которую ему было запрещено посещать.

Улочка тянулась большой дугой к окраине и выходила прямо к реке. Двух – и одноэтажные домики, иногда не очень опрятные, подсказывали, что хозяева не очень-то заботились о сохранности фасадов, а может быть, и о внутреннем содержании строений. Считалось, что здесь проживают бедные, а посему и плохие люди. Так считал и он, но теперь, когда его так унизили, он намерен был поближе узнать бедность, потому что думал: «Бедность уж не такой страшный грех». У углового дома, где криво висела табличка, указывающая, что здесь можно перекусить, он остановился. Страшный голод проснулся в нём. В кармане имелось несколько монет, которые он с утра получил от родителей, и он без робости вошёл внутрь. Довольно невзрачное полуподвальное помещение освещалось плохо. Хотя день был солнечный, но здесь маленькие оконца слабо пропускали дневной свет, в углах вообще было довольно темно, и человеку, вошедшему с улицы, приходилось несколько секунд стоять у входа, чтобы глаза привыкли к местному освещению. Он постоял у лестницы несколько секунд и осторожно спустился вниз по деревянным ступенькам. У стойки буфета было пусто – видимо, днём посетители нечасто заходили сюда. Только в дальнем углу трое молодых людей пристально посмотрели на него и, решив, что новый посетитель для них не представляет никакого интереса, продолжили тихую беседу за деревянным столом. Он выбрал себе стол поближе к выходу, присел на лавку и, в ожидании человека от заведения, приготовился заказать себе чего-нибудь такого, чем в домашних условиях приходилось потчеваться нечасто. Человек в длинном белом фартуке появился сразу же, как только гость занял место за столом.

– Чего изволите? – произнёс он и приготовился выслушать посетителя.

– Я хочу чего-нибудь вкусненького, – заявил посетитель.

– Сладенького? – уточнил человек.

Посетитель на несколько секунд задумался, а затем решительно ответил:

– Да.

– Могу предложить марципан, вчерась завезли, – предложил человек.

Марципаны в семье Фэда представляли собой редкость и подавались к столу только по большим праздникам. Молодой посетитель обрадованно кивнул, и человек легко, словно и не было его длинной фигуры только что у стола, исчез за буфетной стойкой. В наступившей тишине посетителю было хорошо слышно, о чём разговаривают молодые люди. Они говорили о борьбе. Ему со своего места не всё было понятно, но одно он уяснил твёрдо: парни борются за справедливость.

Принесли марципаны – на белой керамической тарелочке аппетитно расположились несколько разноцветных шариков. Он примерился и взял красный, откусил почти половинку и, почувствовав уже слегка забытый вкус, стал медленно жевать лакомство. Один из парней, самый высокий из компании, взглянул на него и, похоже, проглотил слюну, а может быть, это ему показалось – по крайней мере, долговязый не менее минуты смотрел в его сторону, затем отвернулся и что-то прошептал своим товарищам. Ему не было слышно, что сказал долговязый, но он заметил, что вся компания повернулась в его сторону и внимательно наблюдала, как он медленно и сосредоточенно поглощает свои марципаны. Когда осталось только три шарика, он остановился, и почему-то к нему пришла странная мысль: может быть, эти парни ни разу в жизни не пробовали эти сладости и сейчас глотают слюнки, глядя на него и на его марципаны?

«Да, странная мысль у мальчишки в двенадцать лет», – подумал Фэд и спросил:

– Коллега, вас посещают странные мысли?

– А что вы, батенька, понимаете под странной мыслью? – произнёс облысевший.

Фэд усмехнулся и ответил:

– Это когда вспомнишь что-то, а то, что сейчас, как бы исчезает, остаётся только то, что было.

– Вот оно как! – удивился облысевший. – Это вы о прошлом. Перемалываете, значит, прошлое, а настоящее…

– А что настоящее? – перебил его Фэд. – В настоящем нет смысла. Оно непонятное, оно неизвестно чем закончится, и что толку от него?

– Э-э, батенька! Это вы нервничаете от условий. Вот создали вам условия – вот вы и нервничаете. Если б сами создавали, то…

Облысевший задумался, замер в кресле, закрыл глаза; казалось, что он о чём-то мечтает или вспоминает что-то приятное, потому что лёгкая улыбка появилась на его лице. Через некоторое время он открыл глаза и объявил:

– Нам, голубчик, условия мешают. Нам они не подходят. А других уже сделать не получится. Вот в чём проблема, батенька. Некоторые думают, что человек творит окружающие условия. Нет, голубчик, он только создаёт предпосылки, которые могут и не привести к желаемому результату.

– А могут и привести, – вставил в его речь Фэд.

– Могут, могут, батенька, – согласился Вил. – Но чаще не могут. Вот, к примеру, возьмём детство. Да нет, пожалуй, лучше отрочество. Живём, жуём марципаны…

Фэд вздрогнул и резко повернулся к облысевшему.

– Что, голубчик, вас встревожило? – спросил облысевший. – Неужели воспоминания о молодости? Это, конечно, вполне понятно, но мы же с вами должны понимать историчность событий. А историчность нам подсказывает, что череда событий – как правило, череда случайностей и вмешаться в этот процесс весьма сложно. Но можно… – Облысевший пригубил шипучку и продолжил: – Можно, батенька, и нужно, если иметь правильно поставленную цель и ещё что-то такое, которое и следует нам назвать с полной определённостью.

Фэд пожал плечами, показывая, что эта тема ему пока что не очень интересна, а облысевший заметил:

– Вы это зря, батенька! Это очень важная мысль, а вы плечиками двигаете! Зря это вы, батенька! Очень зря.

Фэд изобразил на лице недоумение и произнёс:

– Чего это можно с полной определённостью утверждать? Сами же сказали, что живём в мире случайностей. Вы, партайгеноссе, хотите случайность детерминировать. Некоторые хотели бы её совсем исключить, но увы…

– Никакого «увы», – перебил его облысевший. – С такой психологией далеко не уедете. Полная определённость должна быть, я бы сказал – обязана быть. Вот возьмите хотя бы отрочество…

– Уже брали, – проворчал Фэд.

– Брали да недобрали, – возразил Вил.

Фэд недовольно покачал головой, но ничего не сказал, а облысевший продолжил:

– У вас в молодости был случай, который, так сказать, перевернул вашу судьбу? То есть не судьбу, Бог с ней, с судьбой. Случай, который перевернул всю вашу жизнь. Было такое?

Фэд нехотя кивнул.

– Вот и я о том же, – обрадовался Вил. – То есть этот случай определил дальнейшие события.

– А сам случай разве случайный? – спросил Вил и извинился за тавтологию. – Прошу не перебивать, – произнёс он, видя, что Фэд собирается возразить. – Прошу уяснить, что сам случай тоже не случаен. Он закономерен исходя из вашего поведения до того. Таким образом мы понимаем, что все ваши случайности зависели от вас.

– А если бы не марципан? – неуверенно спросил Фэд.

– А при чём здесь марципан? – удивился Вил.

Фэд уставился на облысевшего, словно впервые его увидел.

– Вы же сами сказали. Сказали совсем недавно, что… – Фэд на несколько секунд задумался, а затем, видимо, вспомнив точную фразу облысевшего, произнёс: – Живём, жуём марципаны. Разве не вы так изволили выразиться?

Вил усмехнулся и парировал:

– Это я так, к слову, так сказать, без задней мысли. Вы уж извините меня, батенька, если с этими марципанами у вас связано нечто неприятное. Простите, ради бога, старого борца с несправедливостью.

Появился тонкий человек и что-то спросил. Фэд покачал головой, пытаясь объяснить ему, что им ничего не надо, но, взглянув на облысевшего, произнёс:

– Нам что-то ещё требуется или…

Вил слегка тронул ладонью лоб, задумался и ответил:

– Пусть принесёт водички, да похолоднее.

Фэд как мог произнёс иностранное слово «вода» и с минуту объяснял тонкому человеку, что вода должна быть холодной. Он изображал дрожь во всём теле, обхватывал себя руками и бормотал:

– Ты, обслуга, понимаешь, что вода должна быть холодной?

Тонкий человек, разинув рот, пытался понять, что от него требуется, и, наконец-то кивнув, удалился.

– Сообразил, – произнёс Фэд и поудобнее расположился в кресле.

– Сообразил, – согласился облысевший и сказал: – Должна быть определённость. Должна, даже если кажется, что её нет. Над ней надобно работать. Работать упорно, работать каждый день, каждый час. Не забывать, что без этой работы останется одна бесформенная мечтательность о чём-то неопределённом. Знать наверняка, что за этим наступит это, а за тем – другое. Знать и уметь определяться в главном, не забывать мелочи, из которых складывается большое, то большое, к чему мы и должны стремиться. Теоретически быть подкованным, а то, знаете ли, думают, что теория – это так, пустой звук. Мол, практика сильней теории. Это, голубчик, сплошное заблуждение.

Тонкий человек принёс воду. Фэд подождал, пока он наполнит два стакана, отхлебнул глоток и проворчал:

– Не очень.

– То же самое, – повторил Вил и не согласился: – Вполне. Холода хватает.

– Не будем спорить, – недовольно произнёс Фэд и отпил полстакана. Затем он осмотрелся и, не обнаружив тонкого человека, громко заявил:

– Почему нас не понимают? Почему они не знают нашего языка? Безобразие! Вы согласны?

– Да не шумите вы! – ответил Вил. – Здесь нельзя шуметь, здесь тихий уголок. Здесь редкое затишье. И мы случайно сюда залетели… То есть не случайно, а намеренно. Мы же хотели тишины и спокойствия. Нам теперь это вполне по силам. Теперь нам по силам эта полная определённость.

Фэд затих в своём кресле и, тяжко вздохнув, тихонько сказал:

– Полная определённость. А тогда её у меня не было.

– Чего у вас не было? – машинально спросил Вил.

– Не было определённости, но они меня взяли к себе, – ответил Фэд и вспомнил, как молодые люди подошли к нему, как предложили подружиться, и он долго не мог понять, почему так произошло. Только потом, после нескольких месяцев дружбы, к нему пришло понимание того, что же такое с ним случилось в этом заведении.

Молодые ребята, видимо, сообразили, что ему плохо, что он не знает, что ему делать и как делать. Они почувствовали в нём некоторую силу. Силу, которая, бывает, возникает в человеке, когда он готов на сильные поступки. Когда он, натерпевшись от прошлого, готов к новым действиям неординарного характера.

Он предложил им три марципана, и они с благодарностью приняли угощение. А потом была работа. Они называли это работой. Они мотались по заводишкам, по мастерским и агитировали, объясняли людям, что их угнетают, обманывают. Постепенно им это надоедало, и они стали вредить богатым – тем, кого они считали виноватыми в угнетении. Мазали краской их ворота, двери. Потом начали бить камнями стёкла в их конторах и домах. Потом выходили с недовольными на улицу и устраивали шум и гвалт. Кричали: «Долой» и не расходились, когда их окружала полиция. А потом его первый раз арестовали.

Фэд вспоминал и вспоминал, а снаружи бушевал океан, и можно было подумать, что стихия импонирует ему, солидарно грохочет и бурлит, вторя его бурной судьбе. Он пытался слушать стихию, и жёсткие строчки припомнились ему:

– Что-то не на шутку разыгралось! – Вил обратил внимание на бурю за окошками гостиной. – Вам, голубчик, смотрю, это нравится.

«Мне это нравится», – подумал Фэд и вспомнил её. Она подошла к его столику и спросила:

– Товарищ, хотите скоротать этот вечер?

Он сначала не понял, чего она хочет. Она появлялась в заведении нечасто. Пожалуй, не чаще, чем раз в неделю. Старший как-то заикнулся: «Она нам помогает», а он так до конца и не понял чем.

– Товарищ, что с вами? Вы меня не слышите? – повторила она улыбаясь.

Он кивнул, показывая, что прекрасно её слышит, и ответил:

– Я вас хорошо слышу, только…

– Только испугались, – перебила она его.

– Он покачал головой, не соглашаясь с ней, но она сделала вид, что не заметила его жеста, и снова спросила:

– Так вы согласны?

Он задиристо кивнул головой и чётко произнёс:

– Согласен.

– Значит, вы смелый товарищ, – ответила она и присела к его столу. – Что потребляем? – спросила она, разглядывая пустые бутылки на его столе.

Он повернул одну из них этикеткой к ней и ответил:

– Вот, другого здесь не подают.

– Да-а… – сказала она, а он не понял: то ли она одобряет указанное питиё, то ли сокрушается о том, что другого здесь нет.

– Вы, я наблюдаю, уже давно здесь, – сказала она и поправила чёрную прядку волос на виске. – Вжились в данную местность.

– Вжился, – тихо согласился он и повертел головой, пытаясь обнаружить официанта.

– Не утруждайтесь, – сказала она и добавила: – Может, пойдём отсюда? Могу предложить более уютное место.

Он сделал вид, что раздумывает над её предложением, и, резко потерев ладонью шею, спросил:

– Уютное место?

Она улыбнулась и ответила:

– Уж, по крайней мере, лучше, чем в этой вонючке.

– Вонючке? – удивился он.

Она пристально посмотрела на него и ответила:

– Я понимаю, здесь ваши товарищи, но есть же и другие места. Вы разве не хотели бы разнообразия?

– Разнообразия? – снова удивился он. – Разнообразия в чём?

– Да во всём, – резко ответила она. – Здесь у вас разговоры-то только о борьбе, а где же любовь?

Он, не соглашаясь с ней, покачал головой и произнёс:

– Здесь любовь к угнетённым. А что может быть благороднее любви к угнетённым? Разве я не прав?

Она надула щёки и выпучила глаза.

– Это вас так долговязый настроил или вы сами?

– Сам, – уверенно ответил он.

Она на минутку погрустнела, опустила глаза, а затем как-то собралась и, улыбнувшись, заявила:

– Я беру вас на поруки. Вы от меня не отвертитесь. – Затем лукаво подмигнула и, прямо глядя ему в глаза, спросила: – Я вам нравлюсь? Отвечайте, не тяните, как некоторые!

Он постарался не отвести глаза в сторону, не делать каких-либо машинальных движений с целью выиграть время для ответа, а сразу выпалил:

– Да.

Она удовлетворённо кивнула и тихо произнесла:

– Тогда чего же мы здесь сидим? Пойдём.

Через час они лежали обнажёнными. Он держал её руку в своей руке и с закрытыми глазами соображал, как же быстро у них всё произошло, а она смотрела в потолок и уже несколько минут выжидала, что он будет говорить или делать. А он молчал – ему казалось, что это было какое-то наваждение. Он даже не мог толком вспомнить, как оказался здесь, в уютной спальне, на громадной кровати, рядом с этой смелой женщиной.

– Скажи что-нибудь, – прошептала она.

Он открыл глаза, повернулся к ней и долго смотрел на её красивый профиль, чёрные волосы, слегка вьющиеся у виска, и молчал. Ему казалось, что сейчас незачем было что-то говорить, – слова могли помешать этому мгновению, когда кажется, что всё, что находится за стенами этого небольшого помещения, не имеет никакого значения. Даже его молодые соратники сейчас ему совсем не нужны. Не нужна их целеустремлённая борьба за светлое будущее. Сейчас ему ничего не нужно, кроме того места, где существуют он и она.

– Скажи что-нибудь, – снова спросила она.

«Чего говорить?» – подумал он и вспомнил слова долговязого.

«Всё-таки, чем она помогает? – мысленно спросил он сам себя. – Участвует в борьбе или связная?»

Связная ему понравилась больше, и он представил себе, как она доставляет секретную почту, прокламации или листовки, как ловко уходит от шпиков и в наглую проходит через все их кордоны.

«Она может», – подумал он и пробурчал:

– А чего говорить?

Она недовольно выдохнула и, повернувшись к нему, сказала:

– Что, товарищ, борьба утомила, штиля хочется?

Он не сразу ответил. Сначала отпустил её руку, лёг на спину и около минуты смотрел на лепнину на потолке. Ему очень захотелось спросить её про связную, но что-то мешало ему, и он понял, что её он совсем не знает, а она его знает и чего-то хочет от него.

«Интересно, всё-таки кто она?» – подумал он и прошептал:

– Ты красивая.

– Ага, – быстро ответила она, легко поднялась и исчезла за дверью. Через минуту, одетая, появилась возле кровати и объявила – Товарищ, тебе пора.

– А всё-таки, батенька, вы городской или деревенский? – услышал он голос облысевшего и задумался.

«А действительно, кто я?» – подумал Фэд и, пожав плечами, ответил:

– Я, наверное, не тот и не другой.

– Да-с, – произнёс облысевший и с некоторым удивлением продолжил: – Конечно, позиция ваша, голубчик, вполне понятна, но позвольте вам заметить об истоках. Истоки, знаете ли, не проходят абы как, они, голубчик, остаются. Их, конечно, бывает, стараются забыть, вычеркнуть из памяти, как говорится, вытравить, но поверьте мне… – Облысевший сделал паузу, отпил глоток вина и продолжил: – Истоки сидят в нас и уж никуда не денутся. Это надёжный багаж, хотя, бывает, хочется, очень хочется от него избавиться. Я вот, батенька, смело могу назвать себя городским. А как вспомню детство – так кажется, что и деревня во мне есть. А куда ж от неё деться, если была она? Так что могу считать себя городским с деревенским уклоном.

Фэд усмехнулся, услышав последние слова облысевшего, и ответил:

– А я городской с пригородным уклоном.

– Вот, батенька, и обнаружились противоположности. Можем диалектически пофилософствовать.

– Что ж, можно и пофилософствовать, – согласился Фэд. – Только темка какая-то мелкая. Глубины нет, партайгеноссе.

Вил хитро улыбнулся и начал читать:

Облысевший поперхнулся, прекратил чтение и закашлялся.

– Длинный стих, – вроде бы оправдываясь, произнёс он. – Когда закончится, неизвестно, а смыслы надо бы знать.

Фэд в знак согласия кивнул и спросил:

– Я могу чем-нибудь помочь?

– Можете, голубчик. Конечно можете, – ответил Вил и, пару минут передохнув, продолжил:

– К чему это вы клоните? – перебил чтение Фэд.

Вил недовольно поморщился, покачал головой из стороны в сторону и пробурчал:

– Перебили главную мысль. Зачем же так? Этак и до смыслов не доберёмся.

Фэд, делая вид, что не понимает собеседника, отвернулся в сторону окон и ответил:

– Вы, партайгеноссе, можете быть кратким? А то до утра не доберётесь до финала. Краткость – это, знаете ли…

Облысевший резко отреагировал и произнёс:

– Краткость в нашем случае – торопливость, и более ничего. А торопливость, батенька, вредна, как сорняк в огороде. С ним, с сорняком, приходится бороться каждодневно и постоянно, а чуть зазевался – культурное растение пропало. Вот так и у нас что-то может пропасть.

– Что у нас может пропасть? – возмутился Фэд. Он даже встал, опёрся правой рукой о спинку кресла, а левой поскрябал по редкой бородке.

– Что, позвольте спросить, может у нас пропасть? У нас, у которых всё осталось там… – В этом месте он оторвал руку от бородки и махнул ею куда-то назад и в сторону. – Там было всё, а здесь тихий уголок и больше ничего, – добавил он менее эмоционально и уставился на Вила.

– Вы, батенька, опять нервничаете, а это нехорошо. Это, опять же, от торопливости, – очень спокойно произнёс облысевший и предложил: – Вы сядьте, голубчик. Успокойтесь, а я продолжу.

Фэд злобно посмотрел на него, но ничего не сказал, а только плюхнулся в кресло и недовольно вздохнул.

– Излагайте свои смыслы, – проворчал он и затих.

– Трудовое лето пролетело быстро, – начал читать Вил. – Осень наступила, в поле стало чисто.

Облысевший на секунду остановился, заметил, что Фэд всё-таки внимательно слушает его, и продолжил:

Облысевший закатил глаза и речитативом почти пропел:

Фэд криво улыбнулся и заметил:

– Будем песенки петь про бедную деревню, а что же город? Он что, не достоин песенок?

Облысевший закрыл глаза и молчал. Ему совсем не хотелось говорить – может быть, он вспоминал ту деревеньку, где когда-то побывал, а может, ему просто захотелось помолчать. Фэд около минуты смотрел на него, а затем сначала медленно, потом всё убыстряя темп, заговорил. Он читал знакомый ему с молодости стих:

Чтец немного утомился, речь его стала невнятной, некоторые слова он уже плохо произносил, но, похоже, стих заканчивать не собирался, и хриплые слова продолжали вылетать из его морщинистого рта. Текст совсем стал непонятным. Фэд резко остановился, повторил несколько предыдущих фраз, из которых «Портить им с утра» прозвучала довольно громко, а затем наступила томительная пауза. Собеседники молчали. Облысевший прикрыл ладонью глаза и, казалось, о чём-то задумался. Задумался о чём-то важном, важном для Фэда, и Фэд ждал, что скажет этот «партайгеноссе». Но «партайгеноссе» молчал. Он оправил волосы на затылке, вздохнул и кивнул, словно соглашался с мыслями собеседника. Соглашался молча, как это обычно бывает, когда нечего сказать, когда, может быть, и хочется что-то произнести, но мысли чёткие не появляются и приходится многозначительно молчать.

Облысевший ещё раз кивнул, задумался и вспомнил, как его дядька ловил рыбу на деревенском озере. Дядька, как говорили на деревне, уродился по части ловли рыбы весь в деда. Страсть к этому делу проявилась у него совсем неожиданно в зрелом возрасте. Никто из деревенских и не ожидал, что дядька так увлечётся рыбалкой, что его уловы на простую удочку превзойдут легенды о его деде, который рыбалил весьма успешно. Дед ловил исключительно на хлеб. Ловил с берега, никогда с лодки, и приносил в хату приличного размера плотвицу. Считалось, что дед в деле рыбалки был в некотором роде чудаком, то есть, когда остальные вовсю пользовались сетками, он использовал исключительно удочку. Мужики по весне ловили мерёжами, а дед это не одобрял. Ворчал, что, мол, рыба на нерест, а вы её сеткой, как войной на неё идёте, – неправильно так с рыбой-то, так молодь губите. Деревенские его не понимали и сеточную ловлю свою не бросали.

А дядька увлекался рыбалкой исключительно на удочку, правда, с лодки. К тому времени берега на озере сильно заросли и подойти с удой к воде стало почти невозможно. Те тропочки, дорожки, что раньше когда-то вдоль берегов имелись, заросли за ненадобностью. Народу в деревне поубавилось, рыбарей не стало, один дядька на лето заезжал в гости, да и рыбку тягал помаленьку. Да не помаленьку, с вёдрами рыбы возвращался с озера – вся деревня тогда рыбкой потчевалась. Правда, надо сказать, что в деревне домов-то было в ту пору всего-то числом семь. Захирела деревня-то, а как не захиреть – война через неё прокатилась дважды. Сначала вроде бы не сильно повредилась деревенька, а потом, когда война назад катилась, вся деревня сгорела, и не только она. Много вокруг поселений погорело и не восстановилось, а дядькина восстановилась кое-как, не в полную силу, но жизнь помаленьку возродилась, и дядька любил сюда возвращаться – ведь родина, тянет к ней.

Раненько дядька на рыбалку поднимался – часа в четыре утра. Ещё только-только рассвет займётся, ещё и поплавок на воде еле виден, а дядька уже с удочкой сидит, первую поклёвку ждёт. Туман от воды тёплой, за ночь не остывшей поднимается. Берегов озёрных не видать. Всё молочной, туманной дымкой заволокло. Вода тихая, плотная, тёмная, еле колышется от качания лодки, и вокруг утро раннее начинает просыпаться. Где-то рядом в лесу гукнет птица какая или зверушка. На холме, средь деревенских изб, скотина зашевелится – к выходу в поле готовится – да петухи прокричат. Уже вторые или третьи – значит, пора всем подниматься да дела начинать, что обычно поутру делаются, да и те, что вчера незаконченными остались.

Первая поклёвка – как бы нехотя. Поплавок чуть качнётся и затихнет на пару секунд. Сидишь, затаившись, ждёшь – вот снова качнётся, и, подёргиваясь, поплавок нырнёт и опять успокоится. Первая поклёвка не всегда удачная. Не знаешь, как там рыбка нынче себя поведёт. Может, сразу повезёт и рыба пойдёт одна другой краше, а может, потеребит наживку и затихнет. Не понравится ей что-то – то ли рыбья еда не очень, то ли время не то и погода не для клёва. Как знать, что этой рыбке надобно? Нет поклёвки – сидишь и ждёшь, наблюдаешь природу. Думки в голове мелькают. Думки, если на рыбке не зацикливаться, как правило, хорошие, приятные. Заботы, те, что одолевают каждый день, не тревожат. Воздух чистый, свежий. Тишина и вид на лесистый берег радуют своей чистотой и природной опрятностью. Но если клёв пойдёт, если не будешь ждать, а сменишь наживку, место лова, прикормишь её чем-нибудь любимым, то не усидишь в спокойствии. Только и успевай – снимай рыбёшку, меняй наживку. А если удочек две-три, то отдыхать уж некогда. Пошла рыбалка! Азарт захватывает – рыбку выловленную уж не считаешь, только посуда или кукан заполняется. Час, два – и затишье, передых, можно отдохнуть. И уже не стыдно с рыбалки домой возвратиться – рыбка-то есть. Вот она, поблёскивая чешуёй, расположилась в большой посудине и готова к отчёту перед домашними. А то бывает и так, что добыча мелкая идёт, счёт большой, а рыбёшка не ахти какая, и вдруг крупная попадётся, а за ней ещё одна. Тогда душа возрадуется, и чудится, что сейчас вот счастье рыбацкое пришло и рыбалка удалась на славу.

Дядька разную рыбёшку ловил. Бывало, и крупную. На червя много чего попадалось. Частенько и ребят он брал с собой на рыбалку. Раненько будил их и как-то пожалел ребячий ранний утренний сон —, один ушёл на озеро. Проснулся брат Вильки двоюродный, почувствовал, что уже светло и дядька, наверное, уже на озере, – тихонько с сеновала сполз и на озеро. На берег выбрался, в тумане лодку с дядькой не разглядеть, только знал, где дядька мог в это раннее время местечко для ловли подобрать.

Покричал, аукнул пару раз и дождался ответа от дядьки. А ответ оказался неожиданным: один он пришёл или с братом? Не захотел дядька тратиться, дважды забирать пацанов, рыбалке время усекать. Помчался брат назад на сеновал – второго будить. Разбудил…

Облысевший вспомнил, как пахнет сухое сено и как они с братом ночевали на сеновале. Внизу за стенкой тихо вздыхала корова, было слышно, как она пережёвывала то, что за день нащипала на лугу. Изредка подхрюкивал боров, наевшийся за вечер хряпы, и пахло сеном – запах заполнял всё пространство. Он был везде, к нему за ночь нельзя было привыкнуть, он мог пропитать любого, кто хоть раз заночевал на сеновале.

Они с братом бежали к озеру и снова звали дядьку. Дядька забирал их в лодку, и начиналась рыбалка. На глубине клевала крупная рыба. Поплавок нехотя уходил под воду, словно какой-то ленивый подводный житель тянул его вниз, а затем отпускал, раздумывая несколько секунд, стоит ли утопить его совсем в глубине. Дядька терпеливо ждал, когда большая рыба утащит поплавок вниз и в сторону, и только тогда подсекал. Берёзовое удилище гнулось, но не ломалось – дядька умел вываживать крупную добычу. Через десяток секунд добыча плюхалась на дно лодки, рыба трепыхалась, пока её не помещали в ведро, где уже в воде плескались с десяток среднего размера рыбёшек.

Облысевший помнил, какое довольное выражение лица было у дядьки после пойманной большой рыбы. Он помнил, что ему большие рыбы попадались редко – чего-то не хватало ему в умении рыбачить, – а дядька рыбалил отменно.

– Вот вы, батенька, изволили причислить себя к городским, а позвольте узнать, как вы относитесь к рыбалке? – неожиданно спросил Вил. – Рыбку-то, я вижу, откушать любите.

Фэд встряхнул головой, строго посмотрел на собеседника и громко ответил:

– Городские не чужды разнообразным занятиям, в том числе и таким как рыбалка. Только понимать следует, что есть отдых, а что есть занятие общественно полезное.

Облысевший недовольно покачал головой и возразил:

– Вас послушать – так всё должно быть полезным для общества. А что же для себя? Ничего…

Фэд вскинул голову и торжественно произнёс:

– Извольте общественное ставить выше, чем личное! Иначе… – Он на несколько секунд задумался и продолжил:

– Иначе общество деградирует. Смыслы размоются, растворятся в эгоизме. Никакая диалектика не поможет. Борьбы не будет, а будет прозябание ради удовольствия. А по правде сказать, и удовольствия скатятся к низменным потребностям. Проснёшься однажды – и себя не узнаешь: вроде человек с мыслями, с головой, ан нет человека, свинтус какой-то непотребный, и более ничего.

Фэд замолк; по выражению его лица и фигуре, застывшей в какой-то решительной позе, можно было предположить, что он доволен сказанным и теперь ждёт положительной оценки его слов, совершенно не сомневаясь в том, что его могут не оценить.

Облысевший саркастически улыбнулся, вздохнул и тихо произнёс:

– Диалектика поможет. Вот без неё – деградация. А ваш городской менталитет как раз и говорит о том, что есть у нас с вами единство в двух противоположностях. Город и деревня – вот вам и борьба противоположностей. Вы в городе уплотнились, трётесь друг о друга, а человека не видите. Плотно и тесно у вас, а оттого и мысли суетливые. Однако ж прогресс всю вашу суету спасает, не даёт сгинуть раньше времени. А деревня просторна, раздольна для мудрости житейской, но без прогресса тоже может сгинуть, без следа исчезнуть, словно и не было её. – Облысевший откинулся на спинку кресла и, прикрыв ладонью глаза, продолжил – Уж сколько раз деревня выручала город, когда разор приходил в городскую жизнь! А сколько раз было наоборот: город приходил в деревню, давал ей стимул к новому, к выходу из бытового тупика! Всё по кругу, всё друг друга поддерживало и связывало. Разве не так?

– Как знать, что так, а что не так? – буркнул Фэд. – Всё равно не поймём до конца друг друга. И город, и деревня – всё-таки антагонисты. Как ни крути, разные они, и мысли у них разные. Одни с землёй срослись, другие с… – Он задумался, показалось, что не хочется ему перечислять городские предметы, а главный он никак определить не может.

– Хотите сказать «с камнем или с бетонными строениями срослись»? – спросил Вил и иронично заметил: – Срослись с чем-то совсем несимпатичным.

– Зачем же так? – недовольно ответил Фэд. – У нас много есть симпатичного, только его почувствовать надо, а не просто глазеть бездумно. Город – он тоже живой, он много чего знает и помнит. Людей всех помнит, если его не разрушать, не вредить ему. Помогать ему надо разумно. Он благодарен будет и с лихвой добром отплатит.

– Это вы про что? – спросил Вил. – Неужто про дух городской? Это вы, батенька, куда-то от материального удалились. Это совсем без диалектики.

Фэд вздрогнул, хотел было встать, но, покачав головой, плотнее прижался к спинке кресла и тихо прочитал короткие стихи:

– Ну вот, пошло-поехало! – заметил Вил. – Эмоции процветают у борцов. А эмоция в борьбе весьма вредна. Вы что ж, совсем остыли от борьбы? Совсем забылось былое?